Морозова, девушка любимых Борисом Михайловичем Кустодиевым габаритов, поправила очки и еще раз подняла глаза на чистый лист бумаги, посмотрела на излучину реки, играющей на закате непередаваемым оттенком смеси розового и золотого, опустила кисточку в банку с водой, потом легко коснулась ею продолговатой кюветы с краплаком и замерла: первое прикосновение, да еще акварелью к незапятнанной бумаге, — оно самое трудное, впрочем, как и первое слово для актера, как первая строка для писателя и первая нота для музыканта.

И в это время сзади раздался красивый баритон:

— А как Вы относитесь к «Черному квадрату» Малевича?

Морозова от неожиданности вздрогнула, посадила на бумагу круглую кляксу ярко-поросячьего цвета и обернулась.

За ее спиной стоял мужчина средних лет, симпатичный блондин с правильными, даже благородным чертами лица, и, судя по одежде — явно местный житель, так как он был облачен в стоптанные, заляпанные известкой кирзовые сапоги, темно-синее милицейское галифе, поношенный серый пиджак и зеленоватый свитер, из под которого выглядывал ворот несвежей красной рубахи. Кроме того, ширинка у знатока творчества Казимира Малевича была расстегнута, и оттуда выглядывал подол все той же рубахи. Заметив это, Морозова вздрогнула еще раз.

* * *

Морозова была вольным художником-керамистом. Зимний сезон у нее не сложился. Сорвался очень выгодный заказ от одного нового русского, который возжелал иметь в гостиной фонтан, оформленный непременно в романтическом духе, — то есть со скалами и водопадами. А на дне недавно купленного циклопического аквариума этот же нувориш запланировал возвести развалины Атлантиды.

Морозова и Атлантидой и фонтаном загорелась, даже сделала несколько эскизов. Но тут вышла из строя ее муфельная печь. Новый русский, так и не дождавшись заказов, вместо романтического фонтана завел новую любовницу, а все дно аквариума по ее прихоти засыпал белой мраморной крошкой.

Был и еще заказ от одной странноватой тетеньки. Она на своем дачном участке устроила не только, как положено, клумбу, прудик, японский садик и альпийскую горку, но и захотела во всех этих местах видеть керамических гномиков, нюхающих цветочки, ловящих рыбку, размышляющих о бренности мира или ищущих золото соответственно.

Морозова принялась было делать эскизы, но тут любительница гномиков исчезла.

Утешением для Морозовой было то, что авторское блюдо под названием «Болото», которое она послала на одну из выставок, вызвало одобрение критики, да еще и то, что ее керамические серии — «Лягушки» и «Золотые рыбки» — успешно продавались.

Не радовала Морозову судьба ее лучшей подруги, тоже художницы. Дело в том, что та никак не могла выйти замуж. Попыток было много. Но Морозовой запомнился лишь армянин — владелец магазина «Ковры», и спортсмен-экстремал, безуспешно пытавшийся утонуть или сломать себе шею, спускаясь по горным рекам где-то на Кавказе, в Альпах или на Тянь-Шане. Последним увлечением подруги (натуры тонкой, ранимой и чувствительной) был врач-психотерапевт. Познакомились они на каком-то биеннале, быстро сошлись, почти полгода прожили вместе и, казалось бы, дело беспрепятственно шло к венцу. Она вела хозяйство и занималась батиком. Он весь день копался в детских комплексах перезрелых дамочек, выявлял психологические причины ранней импотенции преуспевающих бизнесменов и приходил домой поздно вечером совершенно обессиленный. Они ужинали при свечах, пили легкое вино и беседовали об искусстве. До свадьбы (точнее — до официальной регистрации их отношений) было рукой подать.

Но на прошлой неделе подруга позвонила Морозовой и, рыдая, сказала, что и с психотерапевтом все кончено. Когда она успокоилась, Морозова услышала очередную историю несчастной любви.

На днях психотерапевт, вероятно полностью проанализировав слова и поступки (а значит и чувства) своей избранницы, наконец решился и сделал ей предложение.

— Дорогая, — добавил он, — давай начнем нашу с тобой совместную жизнь с чистого листа. Давай будем друг с другом полностью откровенными. Мы оба взрослые люди и у нас обоих раньше были романтические связи. Я хочу, чтобы между нами не было никаких тайн, и у меня к тебе просьба — скажи, пожалуйста, сколько у тебя было любовников.

Тут подруга Морозовой прервала свой рассказ очередными рыданиями. Наконец она обрела способность говорить, и Морозова услышала печальный финал этой истории.

— Я, как дура, всю ночь не спала, все считала. И вспомнила 154 мужика, а утром сказала ему об этом. А после этого он исчез. Ну не сука ли он после этого?

Морозова, позавидовав прекрасной памяти своей подруги, из женской солидарности подтвердила, что он, действительно, сука.

Эта история Морозову почему-то не взбодрила. Наоборот, настроение у нее испортилось окончательно, и она, найдя где-то в углу своей квартиры букет засохших роз, принялась его рисовать.

И все-таки не последние сводки с передовой личной жизни мастера по батику стали причиной того, что Морозова стала спешно собираться в деревню, а посещение Серебряного Бора.

Морозова немного переживала из-за своих кустодиевских объемов. Поэтому зимой она регулярно ходила в бассейн, а летом старалась как можно чаще плавать в Москве-реке. Как раз в Серебряном Бору.

Морозова облюбовала в этом заповедном уголке столицы заливчик и подолгу сидела в реке, сжигая лишние калории.

Обычно Морозова приезжала Серебряный Бор в субботу и в воскресенье. А в последний раз художница побывала там в будни. Именно этот визит побудил Морозову на время покинуть Москву и для восстановления нервной системы отдохнуть в тихой деревне от суеты и пороков мегаполиса.

* * *

В Серебряном Бору во вторник было немноголюдно. На берегу ее любимой бухточки загорал одинокий худосочный молодой человек в плавках необычайно насыщенного бирюзового цвета (его, то есть цвет плавок, Морозова, как профессиональный художник, отметила сразу). Кроме плавок этот молодой человек больше ничем не выделялся.

Так вот, он, обнаружив появление Морозовой, приподнялся со своего полотенца, казалось бы, равнодушно (как с некоторой досадой констатировала про себя художница) посмотрел в ее сторону и вновь улегся, продолжая принимать солнечные ванны. Морозова сняла очки, разделась и, оставшись в купальнике, полезла в воду.

Как всегда, она плавала долго от одного края бухточки к другому, наслаждаясь прохладной водой, чудесным видом и полным безлюдьем. Неожиданно она обнаружила, что ее одиночество мнимое — молодой человек в бирюзовых плавках, который, по ее представлениям, должен был бы спокойно загорать на своем полотенце, не делал этого. Потом Морозова заметила, что он странным образом оказывался каждый раз на том берегу, к которому она подплывала.

Пытаясь найти объяснение этому феномену, Морозова, близоруко щурясь, стала следить за юношей и выяснила, что пока она плыла от одного берега заводи к другому, незнакомец стремительно (только ярко-синяя искра плавок мелькала в прибрежных кустах) обегал бухту и ждал прибытия пловчихи.

Причем ожидал он ее не бескорыстно, а, как удалось разглядеть Морозовой, приспустив свой купальный костюм.

Обнаружив, что она без ее ведома используется в сексуальном плане, Морозова разозлилась и стала двигаться быстрее, а потом и вовсе, доплыв до середины бухточки, внезапно возвращалась.

У молодого человека была слабая физическая подготовка, он начал опаздывать, и у него оставалось все меньше и меньше времени, чтобы щегольнуть перед Морозовой своим мужским достоинством.

Морозова своей тактикой настолько измотала юношу, что когда он в очередной раз добежал до финиша, то рухнул на землю. Сил у него ни на что не осталось — даже для того, чтобы снять плавки.

Тут Морозова подплыла к берегу, где, тяжело дыша, сидел страдалец. Но не из жалости. А как раз наоборот.

— Что ты все носишься? — укоризненно сказала Морозова этому сексуальному марафонцу. — Я ведь без очков все равно ничего не вижу!

— А вы подплывите поближе, — захныкал юноша, приподнимаясь.

— Вот еще, — гордо фыркнула Морозова и погребла прочь.

* * *

Местный житель, поймав ее взгляд на своей ширинке, ничуть не смущаясь, спрятал подол красной рубахи и неторопливо застегнул пуговицы.

— И все-таки, как вы относитесь к «Черному квадрату» Малевича? — прервал незнакомец размышления Морозовой о трудностях мужского существования.

— К «Квадрату» Малевича я отношусь сдержанно, так как больше склонна к реализму. Кроме того, к его «Квадрату» я относилась бы хорошо, если бы он в таком же стиле написал бы и себя. Но его автопортрет, насколько я помню, выполнен в подчеркнуто-реалистической манере.

— Тогда вам совершенно необходимо посетить мое скромное пристанище, — сказал обладатель синего милицейского галифе. — Там я на стене недавно совершенно случайно обнаружил старинные фрески. Вполне реалистичные.

Морозова удивилась, во-первых, такому нетрадиционному способу знакомиться, а во-вторых, тому, что, судя по форме приглашения и своей стати, этот гражданин был явно потомком графа (правда, судя по всему, сильно обедневшим).

— Как-нибудь непременно зайду, — уклончиво ответила Морозова, решив, что он может быть и неряшлив, но уж по крайней мере не страдает тем психическим расстройством, как ее бирюзовый юноша из Серебряного Бора.

— Буду ждать, — сказал потомок. — А найти меня просто — ведь я ваш сосед. — И он, поклонившись, зашагал прочь.

Морозова вернулась к своему этюднику, немного сожалея о том, что чудесные золотисто-розовые блики на реке исчезли, и размышляя, что же ей делать с уже высохшей розовой кляксой.

«„Розовый круг“ Морозовой, — подумала художница, разглядывая пятно, — ничуть не хуже чем „Черный квадрат“ Малевича. Но вряд ли он будет так же популярен».

Посчитав, что день для творчества сегодня не удался, Морозова собрала этюдник и пошла домой. И только по пути к деревне она сообразила, что по соседству с домом бабы Светы, у которой художница снимала комнату, никаких дворцов нет, а значит и изучение старинных фресок отменяется.

«Интересный народ мужики, — размышляла Морозова, открывая калитку. — Неужели у него не было никакого другого повода познакомиться, как через „Черный квадрат“ и несуществующие фрески?»

* * *

Морозова долго привыкала к своей хозяйке. Это была старуха (представившаяся Морозовой как «баба Света») родом из Белоруссии, потомственная крестьянка. У нее был белорусский акцент (так, вместо «тряпочка» она говорила «трапочка») и огромные вставные железные зубы. Бабка, кроме того, по вечерам смотрела телевизионные сериалы и постоянно приставала к Морозовой с вопросами — женится ли герой на героине или нет. Наконец, баба Света постоянно разговаривала. Но так как она была одинока, то разговаривала в основном сама с собой, да еще со всякой живностью — с поросятами, козами, курами, утками, с кошками и даже с мухами. И ко всякому живому существу у бабы Светы находились ласковые слова. Удивительнее всего было то, что все эти нежные эпитеты были производными мата. Причем владелица железных зубов дала каждой божьей твари свое имя. Поэтому уже через несколько дней художница, не выглядывая в окно, могла безошибочно определить, с кем беседует старуха — с поросенком ли, никогда не жалующимся на свой аппетит, либо с вернувшимся с ночных похождений котом.

Кроме этих достоинств бабка еще прекрасно солила огурцы и виртуозно гнала самогонку. Этим она прославилась по всей округе и из-за этого же была дружна не только со всеми соседями мужского пола, но и с представителями власти. Местные околоточные специально заезжали в Господское — угоститься ее деликатесами и проверить, не обижают ли бабу Свету.

В качестве квартирной платы (денег с художницы хозяйка не брала и к тому же снабжала овощами, молоком и яйцами) Морозова должна была обсуждать с бабой Светой бесконечные телесериалы и успокаивать ее, убеждая, что, в конце концов, герой, конечно же, женится на героине.

Морозова постепенно познакомилась со всеми окрестными завсегдатаями бабкиного шинка — любителями просветленной опаловой самогонки и соленых корнишонов.

Однажды визави Морозовой оказался тот самый ценитель «Черного квадрата».

На этот раз про Малевича он не спрашивал. И ширинка у него была застегнута.

Алексей (оказалось, так его зовут) после второго стакана высококачественного бабкиного напитка стал снова настойчиво приглашать Морозову посмотреть на его фрески.

Морозова вежливо отказывалась.

— Не ходи, не ходи к нему, у него собака злая, — поддакнула бабка.

— Злая только когда голодная, — возразил Алексей. — Так когда придете?

— Как-нибудь позже, — отвечала Морозова.

— Как знаете, — сказал Алексей и ушел.

* * *

Бабка затопила печку. Морозова воспользовалась этим и разложила на лежанке свои работы — сушить.

— Что это Алексей мне всё про фрески говорит? — спросила Морозова бабку, помогая ей мыть посуду.

— Это он про картину в евоном доме. На стене нарисована. Да почитай, такие картины в каждом доме в Господском есть. Да и у меня тоже есть. Только я, как в эту избу переехала, такое безобразие сразу ковром занавесила. Хочешь, покажу?

Морозова согласилась. Ей было любопытно взглянуть на фрески в деревенской избе. Такого она еще никогда не видела.

Бабка приподняла ковер, скромно отвела глаза в сторону и стыдливо захихикала. Морозова с удивлением посмотрела на бабку, не ожидая от импровизаторши-матершинницы проявления таких целомудренных чувств.

Под ковром действительно была фреска. Очень грубая копия «Союза Земли и Воды» Рубенса.

Морозова как профессионал отметила, что художник был сильно ограничен в красках (охры у него был дефицит, а берлинскую лазурь он заменил малахитовой зеленью). Вместе с тем бросался в глаза и смелый мазок мастера и его незаурядная фантазия — художник пририсовал Нептуну огромную корону, а Кибеле — богатое ожерелье.

Судя по маргиналиям на фреске, этот дом сменил немало хозяев. Все комментарии касались, естественно, взаимоотношения полов (Морозова обнаружила, что картина была явно дореволюционная, так как некоторые слова несли в себе букву «ять»), причем позднейшие художники многократно пытались увеличить женственность властительницы Земли.

— Вот стыдоба какая, — произнесла хозяйка, с умилением взирая на зеленоватого мужчину в самом расцвете лет.

— Ну почему же стыдоба, — возразила Морозова. — Это классика. Копия Рубенса. Или лучше сказать — вариации на темы Рубенса. Интересно, кто ее рисовал, в этой деревне?

— Я этот дом прямо с картиной и купила, — отвечала старуха. — Хотела сначала стену побелить, чтобы срамоты не видеть, а потом ковер повесила. Время будет — побелю.

— Не надо, оставьте. Это искусство. А все-таки, кто это рисовал?

— Говорят, артисты в этой деревне раньше жили.

— Да нет. Артисты в театре играют. Да еще в кино снимаются. И в телесериалах. Как в «Рабыне Изауре». А картины рисуют художники, — терпеливо разъясняла Морозова (чувствовалось, что когда-то она окончила педагогический институт). — Как Микеланджело, как Рафаэль, ну и как я.

— Не знаю, не знаю, — не стала возражать старуха. — Говорят, артисты жили, а кто это безобразие нарисовал — того не ведаю. Да такие картины, почитай, в каждом старом доме были. Вот на днях и Алексей в своем доме такую же на стене нашел.

«Надо же, не врал Алексей, — подумала Морозова. — Значит и у него есть домашние фрески». И вслух спросила бабу Свету:

— А почему он только недавно картину обнаружил, а раньше не видел? Она у него тоже ковром завешена была?

— Да нет, обоями заклеена. Вишь, стена у него упала, обои отлепились, он ее и увидел.

— Тоже «Союз Земли и Воды»?

— Чего?

— Ну, Нептун и Кибела, — и догадавшись, что бабка и на этот раз не поняла, добавила — ну, мужчина и женщина, как у вас?

— Нет, только баба и то только половина. Верхняя. Да давай сходим, посмотрим, раз тебе это интересно.

— Да неудобно!

— Если хочется, то везде удобно! Неудобно одной молодой женщине к неженатому-холостому мужчине ходить. А мы удвоем пойдем. И потом, ему ко мне ходить самогонку пить — удобно, а нам неудобно?! Айда!

* * *

Старуха с Морозовой подошли к калитке соседской избы.

— Алексей, ты дома? — крикнула старуха и толкнула калитку.

— Дома, — отвечал невидимый Алексей. — Подожди немного. Сейчас собаку покормлю и освобожусь.

— Это дело сурьезное, — сказала баба Света, торопливо выходя на улицу и увлекая за собой Морозову. — Придется подождать.

На пороге показался Алексей. В руках у него была кастрюля. Из дома раздался оглушительный собачий лай, а потом — и вой.

«Как собака Баскервилей», — с тревогой подумала Морозова, на всякий случай прячась за бабку.

Алексей меж тем вылил содержимое кастрюли в миску, потом вернулся в избу. Оттуда послышались приглушенные звуки борьбы человека и животного, невнятный голос Алексея, прерываемый собачьим визгом.

Наконец дверь резко распахнулась, и из нее стремглав вылетел огромный рыже-белый спаниель. Оглушительно лая, он бросился к миске. Морозова успела заметить, что на его голову был натянут кусок старого женского чулка. От этого кожа на голове пса подтянулась, и глаза стали раскосыми и безумными, как у татарского воина с картины Ильи Глазунова. Спаниель, мельком взглянув на стоящих за калиткой посетительниц, ткнулся мордой в миску и замолчал. Слышно было, как он с чавканьем насыщается. Опасливо поглядывая на спаниеля, к ним подошел Алексей и рассказал Морозовой, почему его собака ест в чулке.

* * *

Собака, имевшая исходную кличку Адат (которую Алексей переделал на Отелло), досталась ему уже взрослой.

Его прежние хозяева в то время, когда спаниель был еще щенком, забавлялись с ним: отнимали у песика миску с едой, наблюдая, как он, повизгивая, неуклюже-торопливо бежит за ней. Поэтому у бедолаги с детства впечаталось в сознание, что еду у него могут в любой момент отобрать. Со временем хозяевам, наконец, прискучило это дурацкое развлечение. Но привычка, приобретенная Адатом в младенчестве, осталась навсегда. Услышав звук наполняемой миски, спаниель сатанел, из добродушного ласкового увальня мгновенно превращался в стремительную неукротимую зверюгу, которая, сметая всё на своем пути (он неоднократно опрокидывал замешкавшуюся хозяйку и однажды едва не свалил трюмо), несся к заветной цели — к своей посудине и так молниеносно опорожнял ее, что только брызги летели в разные стороны.

При этом длинные уши собаки попадали в миску и пачкались. Хозяева, когда песик был еще маленький, только умилялись и после каждого кормления мыли его в ванной. Подросшему спаниелю перед едой уши стали скреплять на голове бельевой прищепкой. Сначала это помогало, но в процессе энергичной трапезы прищепка слетала. Хозяева подбирали все более тугие скрепки, с такими мощными пружинами, что даже голодный спаниель забывал про еду и, воя от боли, лапами старался соскрести их с ушей.

Наконец хозяева нашли выход: они стали перед едой напяливать ему на морду кусок старого чулка, прижимавшего собачьи уши. В таком виде его и подарили Алексею.

* * *

Алексей завершил спаниелью историю как раз в тот момент, когда зверь, наконец, насытился и моментально преобразился в ласковое домашнее животное. Владелец старинных фресок снял с собаки чулок (и у нее тут же исчез монголоидный разрез глаз) и обратился к гостьям.

— Чем могу служить?

— Непотребство твое пришли смотреть, — деловито сказала баба Света.

— Вы мне обещали фрески показать, — торопливо пояснила Морозова.

— Прошу, — пригласил Алексей и распахнул дверь.

Отелло прошел в дом первым, после него проследовали старуха с Морозовой, а за ними — галантный Алексей.

* * *

Морозова оглядела обиталище Алексея. Больше всего оно ей напомнило мастерскую художника. Здесь было все: дешевые выцветшие репродукции, декоративные камни, причудливые коряги, раковина тропического моллюска, бронзовые колокольчики, неубранная кровать, запыленная бабочка, прикрепленная иголкой к дверному косяку, прислоненный к стене вертикально стоящий пружинный матрас, над которым висели оленьи рога, разбросанные книги, лампа-переноска, вероятно, служившая ночником, висевший на стене старый туркменский ковер, а рядом с ним — плохо выделанная шкура неведомого зверя, человеческий череп, треснувшая домра и засохшее растение в цветочном горшке на подоконнике.

Но Морозова, бегло осмотрев этот художественный беспорядок, вперилась в стену, на которой, ничем не завешенная, красовалась фреска.

— Вот, — сказал Алексей, обращаясь к Морозовой, и театрально взмахнул рукой. — Вот та фреска, о которой я вам говорил.

— Срамота, — сказала бабка, тем не менее с интересом рассматривая изображение.

— Почему же, — возразила Морозова, изучая обнаженную нимфу, а также странное окаймление верхней части фрески, сделанное из сцементированных кусков антрацита. — Скорее всего, это копия, нет, опять же вариация на тему «Вакханалии» Тициана. Или Пуссена.

Морозова подошла к ковру, на котором красовалась шпага в ножнах.

— А это оружие когда-то принадлежало одному из моих предков, — заметив интерес Морозовой, пояснил Алексей.

Отелло захотелось на улицу, и он подбежал к двери.

— Позвольте оставить вас на минуту, — проворковал Алексей своим театральным баритоном и пошел выпускать собаку.

Морозова приблизилась к фреске, которую по-прежнему с жадностью рассматривала бабка. Чувствовалось рука того же художника. Только палитра у него была богаче — вероятно, этот шедевр создавался раньше и запас красок еще не иссяк. Произведение искусства, наверное, очень давно была заклеено обоями, о чем свидетельствовало полное отсутствие комментариев к пышногрудой нимфе.

Морозова, еще раз осмотрев нимфу и еще раз подивившись кладке из каменного угля, подошла к ковру и сняла шпагу. Оружие оказалось бутафорским.

В это время в комнату неслышно вошел Алексей. Морозова смутилась и повесила шпагу на место.

— Это действительно оружие одного из моих предков, — сказал Алексей. — Он был актером. Крепостным актером. И фрески, которые вы видели в доме вашей хозяйки Светланы Валерьевны и в моем жилище, — они тоже имеют отношение к Мельпомене. По преданию, их рисовал художник того же театра, в котором играл роли первых любовников мой прапрадед.

И пока Морозова уже более внимательно рассматривала и бутафорскую шпагу, а потом и нимфу, Алексей рассказал историю открытия фрески, а заодно историю своих предков, да и всей Господской.

* * *

Алексею снился сон. Так как он был художественной натурой (впрочем, как и все коренные жители деревни), то ему снился сон цветной. Обвал в горах. Огромные зеленые, синие и красные булыжники с жутким грохотом сыпались на дно фиолетового ущелья. Алексей отметил, что хотя картина была невыразительной, зато звуки были очень натуральными.

От грохота, а так же оттого, что в горле у него запершило, Алексей проснулся. Стояла непроглядная тьма. Алексей пошарил рукой по тумбочке, нащупал выключатель на ночнике, но, вспомнив, что в нем перегорела лампочка, щелкать им не стал, а начал думать, почему у него саднит горло.

Через несколько минут он заметил, что в комнате посвежело, а потом в дальнем углу тускло замерцала звездочка. Ее свет постепенно усиливался, рядом с ней появилась другая, потом еще одна — и вскоре вся стена комнаты покрылась мерцающими обоями.

Алексей выбрался из-под одеяла (он еще раз отметил, что в доме прохладно) и пошел к стене — выяснять причину звездного феномена. До стены он не добрался, так как обо что-то споткнулся и упал. Алексей поднялся, потирая ушибленное колено, доковылял до другой стены, на которой звезды не мерцали, и наощупь нашел выключатель. К счастью, в люстре оказалась одна не перегоревшая лампочка. При ее свете Алексей обнаружил, что в его доме произошли некоторые перемены. В частности, не хватало стены, а весь пол был засыпан штукатуркой и известняковыми глыбами, из которых когда-то предки Алексея возводили этот дом.

* * *

В деревне с названием Господская любознательный путешественник непременно бы стал искать развалины барской усадьбы, остатки липовой аллеи, заросший пруд, фундамент домовой церкви, фамильный склеп или любые другие атрибуты тургеневского дворянского гнезда.

Ничего этого в Господской никогда не было, так как ни в ней самой, ни в ее окрестностях дворяне никогда не водились.

А свое название это неказистое поселение получило потому, что в свое время, еще в дореволюционной России, некий граф, либерал, большой умница, меломан, знаток живописи и меценат однажды был так раздосадован игрой своих крепостных актеров, что купил себе новую труппу. А прежнюю в полном составе, вместе с музыкантами, художниками и другими творческими крепостными отослал в одну из своих полузаброшенных деревень со странным названием Чемоданово, переименовав почему-то последнюю не в Театральную, а в Господскую.

Большинство новых жителей Господской были одаренными, а некоторые — талантливыми актерами (провал злосчастной пьесы был случайным). Они были способны ко многим искусствам, за исключением одного — искусству сельской жизни. Поэтому в огородах у них ничего не росло, заводимая скотина дохла, и даже куры неслись не в курятниках, а где-нибудь в совершенно неожиданных местах — в печке старой бани, на чердаке или в густых зарослях крапивы.

К архитектуре и строительному делу разжалованные актеры также не были приучены, по причине чего планировка в Графской отсутствовала полностью, а все дома, возведенные под руководством театрального декоратора, хотя и были очень красивыми, но крайне непрочными.

Единственным украшением, которым мог похвастаться каждый дом деревни Господской были настоящие фрески. Сосланный театральный художник тосковал без работы и расписывал сырую штукатурку каждого построенного жилища.

* * *

Одну из этих фресок и обнаружил на рухнувшей стене праправнук первого любовника.

Алексей при неярком свете единственной целой лампы пятирожковой люстры, несмотря на то что было далеко за полночь и он в одних трусах находился практически на улице, начал проводить реставрационные работы. А точнее — собирать из кусков штукатурки на полу огромный паззл, результатом чего стало появление в его жилище изображения верхней части обнаженной нимфы с огромным бюстом.

Алексей, вдохновившийся им, стал копаться в груде обломков, пытаясь найти и нижнюю часть. Однако паззл никак не складывался. У красавицы благодаря стараниям Алексея то вырастали конские копыта, то змеиные хвосты, то появлялись явно мужские, одетые в сандалии ноги воина.

Алексей, устав от поисков, сел на кровать и посмотрел на нимфу. Потом перевел взгляд на звездное небо, вспомнил, что не за горами осень, оделся и пошел к соседу. За цементом. Своего цемента у Алексея, естественно, не было.

Сонный сосед (тоже далекий потомок крепостных актеров) не удивился ни ночному появлению Алексея, ни его просьбе. Он молча выслушал рассказ соседа о падении стены, о звездном небе, о собранной на полу из кусков обнаженной девушке, выдал ему мешок цемента и пошел спать.

Алексей вернулся домой, наскоро замесил в тазу раствор и занялся ремонтом. Скрупулезно он работал только над той частью стены, на которой была изображена верхняя половина девушки. Дальше Алексею работать стало не интересно и поэтому дело пошло быстрее. К его удивлению, материала не хватило — наверху, под самым потолком оставалась широкая щель, сквозь которою виднелась взошедшая над горизонтом Венера.

Алексей постоял, посмотрел на утреннюю планету, перевел взгляд на нимфу, развернулся, вышел в прихожую, взял там два ведра и пошел к дому другого соседа. Там он никуда не стучал, а просто выбрал из кучи сваленного у забора каменного угля куски покрупнее и вернулся к себе домой. Он совершил несколько рейсов, а потом при помощи добытого стройматериала закончил ремонтные работы. Результатом его творчества была траурная полоса над фреской. Впрочем, самому Алексею блестки антрацита напоминали звездное небо. Довольный тем, что он снова находится в полноценном помещении, Алексей выключил свет, добрался до кровати и заснул.

* * *

Завершив рассказ, Алексей предложил дамам прогуляться по двору.

Двор был совершенно пустынный (если не считать сытого спаниеля в конуре, который, глядя на гостей, задумчиво сосал свое ухо). В огороде тоже ничего не росло. На крыше пустого улья лежала бадминтонная ракетка.

— Спортом увлекаетесь? — спросила Морозова, взяв ее в руки.

— Нет, не увлекаюсь. В прошлом году улей завел, да шершни одолели, стали пчел ловить прямо у летка. Вот я ракеткой и отбивался. Но не отбился — погибла семья. Так что медом угостить, увы, не могу.

— Да он вообще ничем угостить не может. Одно слово — артист, — сказала бабка. — Пошли ко мне! Еще полбутылки осталось.

Морозова, подумав, что на этюды ей идти уже поздно, а купаться — рано, двинулась вслед за бабкой. Алексей, восприняв слова бабки как приглашение и ему тоже, пошел следом, предварительно закрыв в доме свою единственную скотину — Отелло.

* * *

Пока бабка доставала из погреба очередную банку соленых огурчиков, Алексей попросил Морозову показать свои работы. Морозова полезла на печку — туда, где сушились ее последние этюды, и обнаружила на них бабкины валенки, тоже сушащиеся. Морозова выбрала наиболее чистые листы и показала их Алексею.

— Это, конечно, не «Черный квадрат» Малевича, но мне все равно нравится, — подытожил просмотр Алексей.

В это время в дверях появилась бабка с банкой огурцов в руках и в огромном седом буклированном парике. Морозова от удивления открыла рот. Да и Алексей на мгновение потерял дар речи.

Старуха поставила на стол банку, подбоченилась и улыбнулась, обнажив все свои железные зубы.

— Во я кака! В прошлом годе на чердаке нашла. Его наполовину моль съела, так я его дустом посыпала.

— Отдай его мне, — наконец пришел в себя Алексей.

— Да бери, — отвечала старуха. — На что он годен? Некогда мне в париках расхаживать. Это они, — кивнула она на Алексея, — горазды только петь да плясать. Поэтому у них в огороде ничего не растет, да и скотина дохнет. Даже коты. И собаки все непутевые, как евоный Отелла. Поэтому они и на стоящую работу нигде не могут устроиться. Театра здесь нет, артистов девать некуда, вот они все и мыкаются как Алексей. Наливай, Леша, да расскажи, где ты работал.

* * *

Они выпили. После третьей рюмки Алексей надел на себя парик (Морозова про себя отметила, что, во-первых, парик, даже побитый молью, очень идет Алексею, а во-вторых, реставратор фресок в нем очень похож на кинематографического графа), откашлялся и начал рассказ.

Сначала Алексей устроился охранником на ближайший военный аэродром. Все шло хорошо — платили прилично, снабдили формой (он никак не мог привыкнуть к фуражке и тайно носил шляпу). Сутки он дежурил, двое суток проводил дома. Это продолжалось до тех пор, пока Алексей сидел в своей сторожевой будке. Но однажды он нарушил инструкцию и вылез из домика в тот момент, когда на взлетную полосу выруливал истребитель. С Алексея порывом ветра сорвало неуставную шляпу, которую мгновенно засосало в турбину боевой машины.

Вылет не состоялся, двигатель отправили в ремонт, а Алексея уволили.

Потом Алексей работал в пожарной охране. Служба здесь была тихая, пожаров случалось, слава богу, мало. Поэтому Алексея и эта работа вполне устраивала. Но однажды зимней ночью пришел сигнал — горит сарай в деревне. Расчет быстро прибыл на место, но сарай был такой большой и горел так резво, что своего запаса воды в машине хватило только на то, чтобы сбить пламя. А по инструкции следовало еще и пролить тлеющее строение, чтобы огонь не вспыхнул вновь.

— Где тут воды набрать можно? — спросил начальник расчета у хозяйки злосчастного сарая.

— Да вот рядом озеро есть.

И Алексей с водителем были посланы по воду.

Вокруг деревни простирались бескрайние просторы, но озера нигде не наблюдалось. И спросить было не у кого. Наконец на ровном поле они увидели идущего человека. И направили машину к нему.

Заметив приближение пожарной машины, одинокий пешеход превратился в бегуна и попытался на хорошей скорости (хотя, как впоследствии выяснилось, был в полушубке и в валенках) уйти от погони.

Но это ему не удалось. Машина остановилась рядом с человеком, и Алексей спросил его про озеро.

Незнакомец испуганно отбежал в сторону, замахал руками и что-то издали прокричал.

Водитель снова подвел машину к нему. Все повторилось. Ночные окрестности были пустынны, больше гидов взять было негде, и шофер с Алексеем решили все-таки исхитриться и допросить этого чудака. Они начали методично гонять его по полю (водитель только удивлялся, почему при торможении машина идет юзом).

Наконец бегун выдохся настолько, что уже не мог отскочить от «пожарки».

— Не скажете, где здесь озеро? Нам воды надо набрать, пожар потушить, — вежливо спросил Алексей у обессиленного «языка».

— Да здесь, здесь озеро! — прохрипел загнанный путник. — Я все время вам об этом и кричал. Здесь озеро. И вы на нем, и я на нем. Только лед слабый. Еле людей держит. Сейчас и вы утонете, и я с вами, — и с этими словами он попятился прочь.

Но в тот момент машина не ушла под воду. Она провалилась под лед около самого берега, на мелководье.

И водителя, и Алексея из пожарников уволили.

Тогда Алексей устроился помощником машиниста на допотопном поезде, курсирующем на местной ветке. Это был состав, развозивший рабочие смены, небольшие партии грузов, продукты на железнодорожные разъезды и попутных пассажиров.

Однажды, в начале сентября, машинист со своим напарником — то есть Алексеем, вели состав, груженный на этот раз некондиционными дровами.

Материальная база поезда была древней, поэтому он двигался очень медленно. Настолько медленно, что Алексей успел заметить в заброшенной деревне далекую яблоньку, сплошь усеянную плодами.

Обнаружив это, он предложил своему начальнику собрать урожай ничейных фруктов. Работники железнодорожного транспорта остановили состав и пошли в деревню.

Хотя за яблоней давно не ухаживали, плоды на ней оказались отменными. Железнодорожники обтрясли дерево и с мешками яблок вернулись на пути. Но поезда там не было. Они увидели лишь ободранную корму последнего вагона, которая медленно скрылась за поворотом.

Сначала у машиниста и Алексея, от удивления так и не выпускающих из рук мешки с апортом, возникла версия об угоне. Но, во-первых, такие дрова, а так же такой тепловоз и такие вагоны никому не были нужны, а во-вторых, это место отличалось редкостным безлюдьем. Потом они вспомнили, что, к несчастью, именно у этой деревни дорога начинала идти под уклон.

Вероятно, отказал тормоз, и поезд медленно покатился вниз. Железнодорожники спрятали яблоки в кустах и поспешили вслед за поездом-беглецом. Но они его так и не догнали.

Поезд, набрав рекордную для него скорость в 60 километров в час (специалисты потом удивлялись, почему он не развалился и даже не сошел с рельсов), помчался к ближайшей узловой станции.

Поселок принялся спешно готовиться к атаке — в первую очередь начали эвакуировать людей из прилегающих к путям домов.

Но, к счастью, катастрофы не случилось. Через десять минут после объявления тревоги старинный локомотив с такими же вагонами, дребезжа, скрежеща и громыхая в клубах пыли, разбрасывая на стыках дрова, пролетел сквозь станцию, не причинив ей ни малейшего вреда, если не считать вокзальной урны, вдребезги разбитой вылетевшим березовым поленом.

Вдогонку составу отправился тепловоз, который и поймал его в 10 километрах от узловой на подъеме, где поезд-беглец сбавил скорость, а потом на несколько секунд остановился, собираясь и с этого возвышения вновь атаковать населенный пункт.

Так как материального ущерба и человеческих жертв не было, то ни уголовного, ни даже административного дела на любителей яблок (фрукты, кстати, так и сгнили в кустах) заводить не стали, а просто тихо уволили.

По соседству с Господской находился заповедник. И Алексей устроился туда. Счетоводом. Надо сказать, что так как зарплаты в заповеднике были мизерными, то лесниками и сторожами там работали только коренные жители Господской. Степенные же обитатели других окрестных поселков (в частности, из большого и зажиточного села Ново-Чемоданова) в заповедник устраиваться не желали.

* * *

Из дальнейшей застольной беседы, сопровождаемой поеданием корнишонов и запиванием их самогонкой, выяснилось, что Алексей сейчас находится в отпуске для поправления своей нервной системы.

Несколько дней назад Алексея вечером вызвали в контору заповедника для оформления каких-то документов. Он быстро с этим справился, а потом решил сходить в Ново-Чемоданово за провизией. Алексей отсутствовал всего час, но за это время у конторы произошли разительные перемены. Директор давно просил администрацию села провести в контору водопровод. Та кормила заповедник обещаниями, и, наконец, из села без предупреждения прибыла огромная канавокопательная машина. Управляющий этой махиной водитель вылез из кабины, осведомился, где надо рыть, мотор взревел, и через двадцать минут глубокая, с отвесными стенками траншея была готова. После этого машина исчезла.

А еще через десять минут уже в сумерках через контору к себе домой возвращался Алексей.

Выскочившие на крик работники заповедника подошли к ловчей яме. Криков оттуда уже не слышалось, зато доносились другие звуки: шорох земли и испуганный шепот: «Что это? Кто это сделал?»

Сотрудника заповедника, заглянув в канаву, обнаружили там счетовода, который с размаха бросался на вертикальную земляную стену и, цепляясь пальцами за грунт, пытался вылезти наружу. Когда его подняли на поверхность, он первым делом написал заявление на отпуск.

* * *

Через день Морозова как всегда стояла на берегу реки и в очередной раз пыталась передать акварелью неуловимые блики заходящего солнца на воде.

— А как вы относитесь к картине Куинджи «Лунная ночь над Днепром»? — прозвучал у нее за спиной хрипловатый мужской голос.

«Боже мой, — подумала Морозова, — похоже, в этой деревне живут одни ценители изящных искусств», — и, обернувшись, произнесла:

— К Архипу Ивановичу Куинджи и к его ночным пейзажам я отношусь положительно. — И на всякий случай добавила: — А «Черный квадрат» Малевича не люблю.

Вопрошающим оказался невысокий, коренастый с выправкой прапорщика мужик средних лет, одетый в аккуратную, застегнутую на все пуговицы камуфляжную форму, без погон, но со знаками отличия лесника.

Он, проигнорировав Малевича, сказал:

— Сегодня как раз будет очень удачная ночь. Полнолуние. Как у Куинджи. Хотите посмотреть на лунные кратеры? Вооруженным глазом. У меня тут своя обсерватория.

«Надо же! — удивилась про себя Морозова. — У одного в избе старинные фрески. У другого — своя обсерватория. И оба в гости зазывают. Нет, со мной так раньше никто не знакомился. Вернусь в Москву, все расскажу Верке. Она же умрет от зависти со своим психоаналитиком!». Но, вспомнив маньяка из Серебряных прудов, подумала — «Сегодня не пойду. Надо у бабки выяснить кто это, что это за человек», — и уже вслух спросила:

— А вы, наверное, астроном?

— Да нет, не астроном. Астрономия — это мое хобби. А так я лесником в заповеднике работаю. Так придете на луну взглянуть? В полночь.

— Сегодня никак не смогу, — отвечала Морозова. — Этюд надо доработать. Давайте как-нибудь на днях. А вернее — на ночах.

— Как знаете, как знаете, — произнес лесник-астроном. — Сегодня ночью небо точно безоблачным будет. Поэтому и лунные кратеры будут хорошо видны, и спутники Юпитера, и шаровое скопление звезд, и туманность Андромеды. Читали Ефремова? Все покажу!

Но Морозова, насторожившись таким изобилием, отрицательно замотала головой.

— Как знаете, — повторил лесник. — И все же, приходите любой ночью. Даже беззвездной. — И ушел.

После этих слов Морозова встревожилась еще больше, собрала этюдник и заторопилась домой, к бабке, с надеждой разузнать у нее о новом знакомом.

* * *

Бабка как старожил, как деревенский житель и, в конце концов, как женщина располагала полной информацией обо всех обитателях Господской. Знала она и об астрономе.

Железнозубая старуха начала рассказывать про вырытую канаву. Морозова решила было прервать ее, сказав, что историю про Алексея в траншее она уже слышала и что ей хотелось бы узнать про деревенскую обсерваторию, но вскоре поняла, что речь идет о другой канаве, о другом работнике заповедника и вообще о другой истории.

Астроном, в отличие от Алексея, был аккуратным, исполнительным и имел явную склонность к техническим дисциплинам. Позже Морозова выяснила, что один из его предков, также выселенный рассерженным барином в Господскую, был театральным механиком. Но бабка ей об этом ничего не поведала, а начала свой рассказ о том, как любитель Куинджи несколько лет назад сорвал работу солидной ботанической экспедиции.

* * *

Астроному было поручено охранять участок заповедника, куда часто без разрешения наведывались ново-чемодановцы в поисках грибов, ягод, орехов и прочих даров леса. Некоторые из них приходили пешком, но были и такие, которые приезжали на личном автотранспорте.

С ходоками лесник разобрался быстро, а вот с мобильными моторизованными нарушителями ему пришлось повозиться.

Вначале астроном устраивал засеки из спиленных деревьев на дороге. Но их быстро разбирали.

Начитанный лесник прибегнул еще к одному средству, которое использовалось в средние века против набегов вражеской конницы, — кованым железным шипам. Кузницы у астронома не было, поэтому он при помощи тисков, ножовки и электросварки соорудил шипы из больших гвоздей и старательно высадил эти «семена» на дороге. На них напоролись две машины. Остальные «мины» утонули в мягком лёссовом грунте и не сработали.

Наконец было найдено кардинальное средство, которое отвадило всех браконьеров-автомобилистов.

Астроном пригнал экскаватор и на лесной дороге вырыл поперечную очень глубокую, но узкую траншею, замаскировал края дерном, а по бокам вкопал два огромных валуна.

Результаты превзошли все ожидания. Ловчая канава только за неделю «поймала» три жигуля и четыре уазика, повредив их настолько серьезно, что они добирались домой при помощи трактора.

Автомобилисты пробовали засыпать канаву землей. Но эта затея закончилась неудачей: яма была глубокая, и, заполнив ее землей на четверть, потенциальные нарушители устали и бросили это занятие. Объездной путь проторить тоже не получилось, — мешали вкопанные валуны.

Какой-то сапер-любитель попытался навести мост, но сделал он это настолько неумело, что «москвичу», рискнувшему по нему проехать, тоже понадобился трактор.

После этого браконьеры прекратили попытки прорваться в заповедник на машинах. Края канавы заросли высокой травой, еще лучше маскирующей ловушку.

Однажды пунктуальный лесник представил директору заповедника докладную записку:

«28 июля на вверенной мне территории зафиксирована попытка нарушения заповедного режима. При обследовании следов протекторов выяснилось, что в заповедник пыталась проникнуть грузовая машина. Однако благодаря ранее принятым мерам попытка была пресечена».

Директор заповедника прочитал это донесение и расстроился. Он-то знал, что это был ГАЗ-66 Московского университета. Машина везла ботаническую экспедицию, возглавляемую столичным академиком. К несчастью директор не предупредил лесника о приезде высоких гостей. Поэтому астроном их не встретил и не показал тайный объездной путь. ГАЗ с московскими номерами на большой скорости влетел в замаскированную яму. Удар был настолько сильным, что пострадала не только машина, но было выбито несколько зубов, прикушено несколько языков и выведены из строя дорогостоящие фотоаппараты, микроскопы и бинокулярные лупы. Поэтому экспедиция, после того как грузовик обрел способность передвигаться самостоятельно, вернулась в Москву.

Рассказ о канаве баба Света закончила неожиданно:

— А на Луну надо посмотреть! Красиво! Как у раю! Я смотрела. Он тебя сегодня ночью звал? Иди.

— Да неудобно как-то к незнакомому мужчине ночью идти.

— А мы вместе пойдем. Вот корову подою и пойдем! Мне-то он знакомый! А незнакомые мужчины всегда потом оказываются знакомыми. Пойдем! Сегодня сериала нет, так хоть на Луну поглядим.

* * *

Морозова, дожидаясь пока бабка управится с коровой, не переставала удивляться, какое редкостное ласково-матерное имя придумала хозяйка своей буренке.

Наконец бабка освободилась и уже в густых сумерках повела Морозову к очередному соседу.

— Астроном, конечно, это не Алексей. Это человек положительный, работящий. Хотя к крестьянскому труду тоже не приспособлен. Но руки у него золотые, — говорила шедшая впереди по темной улице старуха, освещая дорогу карманным фонариком.

«Что она меня, посватать за него хочет?» — думала Морозова.

— Положительный мужчина, — продолжала тем временем бабка. — Если он тебя зовет — ты к нему ходи, на звезды смотри, только...

В это время они добрались до жилища астронома. Морозова при свете карманного фонарика увидела прислоненный к забору опаленный огнем мотоцикл.

— Только на мотоцикле с ним никогда не катайся, — продолжила старуха, с опаской обходя полуобгоревший механизм.

— В прошлом году он решил перед одной дачницей пофорсить («Ага, — подумала Морозова, — да он еще и Дон-Жуан!»), и чтобы, значит, у него скорость была побольше, какую-то штуку от самолета прикрутил (Морозова потом узнала, что это был пороховой ускоритель истребителя). И прогарцевал в дыму на своем драндулете по всей улице. Хорошо, что из мотоцикла успел выпасть, и тот без него в овраг улетел. И там загорелся. Так что на мотоцикле с ним не катайся. Убьетесь оба.

К удивлению Морозовой старуха не стала колотить в дверь или шарить по забору в поисках кнопки звонка. Вместо этого она посветила себе под ноги и сказала:

— Кажись эта, — и встала на одну из досок крыльца.

Как только она это сделала, за дверью зазвенел колокольчик.

— Механик! — с уважением сказала старуха, — все механизировано!

Дверь открылась. На пороге стоял астроном.

— Звал? — бесцеремонно спросила старуха. — Вот мы и пришли. На Луну и на звезды поглядеть.

Астроном поздоровался, с легкой досадой взглянув на старуху и приветливо — на Морозову, и пригласил их в дом.

— Проходите, — сказал он. — Только Луна еще не взошла. Ну, ничего. Посидим, подождем. Чайку попьем, телевизор посмотрим.

— И то дело, — сказала старуха. — Только сериала сегодня вроде нету.

— Посмотри сама, — отвечал Астроном. — Проходите в комнату, на диван садитесь, а я пока стол накрою, — и направился на кухню.

— Э, Витя, постой! — крикнула ему вслед старуха. — Телевизор-то включи.

— Да вы садитесь. Он сам включится, — отозвался из кухни астроном Витя.

Старуха с Морозовой сели на диван. Как только они это сделали, лампы в люстре медленно потухли, а телевизор, действительно, заработал.

— Чудеса! — воскликнула старуха. — Механик!

А подозрительная Морозова подумала, что это очень удобно для любовных свиданий — не надо вставать с дивана, чтобы выключить свет.

Старуха тем временем уставилась в телевизионный экран. Но только она начала вникать в действие какого-то фильма, как телевизор сам собой переключился на другую программу. А потом еще раз. И еще.

— Витя! — позвала баба Света, — телевизор-то у тебя барахлит.

— Это опять, наверное, муха, — отозвался из кухни астроном.

— Какие мухи? — не поняла старуха. — Я говорю, — телевизор барахлит. Программы в нем сами прыгают.

В дверях показался Витя и посмотрел на телевизор. Тот сам собой еще раз переключился и начал демонстрировать очередное ток-шоу.

— Я же говорил — муха! — подтвердил свою догадку Витя. — Вон она по сенсорной панели ползает. Я панель еще не отладил, очень чувствительная получилась. Муха по ней ползает и каналы переключает. Пошли чай пить.

Они неторопливо чаевничали в чистой и опрятной кухне (Морозова невольно вспоминала художественный беспорядок в доме Алексея). Витя со старухой говорили о деревенских новостях, а Морозова все думала, когда же они пойдут смотреть на звезды и о дивном выключателе, вмонтированном в диване.

Размышления Морозовой были прерваны скрежетом. Она вздрогнула и посмотрела на окно, по которому сверху с металлическим лязгом медленно сползало полотно жалюзи.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал астроном. — Луна взошла. — И, обернувшись к Морозовой, объяснил ей связь между показавшимся спутником Земли и скрежетом железа:

— Луна взошла, фотоэлемент сработал, и шторы автоматически закрылись. Вообще-то это приспособление от яркого солнца. Но тоже пока не откалибровано — и на лунный свет реагирует. Теперь можно и в обсерваторию пойти.

Они вышли во двор, пересекли пустынный огород и оказались у сарая, на котором возвышался металлический купол, — мятый, как старая консервная банка.

— На аэродроме алюминий дали. Со списанного самолета. Вот я обсерваторию и построил, — сказал астроном, отпирая замок.

Они по лестнице залезли внутрь купола. Астроном вручную раздвинул створки, и Морозова при лунном свете увидела, что посередине помещения на деревянном постаменте стоит настоящий большой телескоп.

— Сам собирал! — с гордостью сказал Витя. — Рефлектор. В 150 раз увеличивает. Ну, что сначала будем смотреть?

Морозова сначала хотела посмотреть на туманность Андромеды, но ее опередила старуха:

— Луну покажи!

Астроном легко (благодаря сложной системе противовесов) развернул телескоп и направил его к самому горизонту, где висела огромная желтоватая луна.

* * *

Этой ночью Морозова посмотрела всё — и кратеры Луны, и туманность Андромеды, и двойные звезды — одна была красноватой, другая — голубоватой, и шаровое скопление звезд, и еще одну туманность — в виде крыльев бабочки, и яркую Вегу, и спутники Юпитера. Астроном обещал, что к утру взойдет Венера. Но бабка, играющая роль дуэньи, заявила Вите, что честные женщины в такую пору уже должны спать в собственных постелях, и увела Морозову домой.

Когда они переходили через дорогу, луч света карманного фонарика выхватил из темноты огромного боксера. На вид собака была такой свирепой и страшной, что Морозова вздрогнула и прижалась к бабе Свете.

— Люся, Люся, — позвала животное ничуть не испугавшаяся старуха (хотя Морозова увидела, что это был кобель), и добавила, погладив ластившегося к ней пса: — Люся, хороший мальчик. Он и говорить может, — сказала старуха, обращаясь к Морозовой. — Не веришь?

— Ма-ма, — негромко, но очень четко произнес кобель Люся хриплым басом и исчез в темноте.

* * *

Утром Морозову разбудил не только голос бабки, приветствующей обитателей своего скотного двора, но и страшный грохот.

Морозова выглянула в окно и увидела, как по улице проехал астроном Витя на своем обгоревшем мотоцикле. Морозова удивилась не тому, что мотоцикл, как оказалось, на ходу, но тому, кого он вез. Сам астроном в железной военной зеленой каске и в очках, которые, наверное, надевали в полет первые авиаторы, сидел впереди. На втором сиденье уместились двое. За мотоциклиста держалась невысокая, плотная, средних лет женщина, а за ее спиной сидел тот самый говорящий кобель Люся. Боксер положил передние лапы на плечи пассажирки и судя по всему чувствовал себя вполне комфортно — видно было, что этот способ передвижения он освоил давно. Прежде чем мотоцикл скрылся из виду, Морозова успела рассмотреть, что Люся был не простым боксером, а тигровым.

— На работу соседку повез, — прокомментировала старуха этот выезд, оторвавшись от разговора с гусем и обернувшись к выглядывающей из окна Морозовой. — В заповедник. Екатерина там сторожем работает. Вместе с Люсей контору сторожит. Кобель к ней в прошлом году прибился. Сколько ему кличек она не напридумывала! А он только на «Люсю» и откликается. К тому же говорит. Правда всего одно слово, но говорит. Да ты и сама вчера слышала.

— И что, у нее тоже предки в барском театре работали, то есть служили? — спросила Морозова. — Наверное, дрессировщиками? Хотя нет, это ведь не цирк был, а театр.

— Работали, — ответила всезнающая бабка и, оставив свою живность, вернулась в дом и позвала Морозову завтракать.

После первой стопки терзаемая любопытством Морозова узнала о Екатерине всё.

Оказывается, прапрабабка Екатерины была арфисткой. Однако музыкальные способности Екатерине передались лишь частично.

Екатерина попыталась устроить свою судьбу в ближайшем городке (том самом, который чуть не стер с лица земли сбежавший от Алексея поезд). Там она пошла работать на рояльную фабрику (видимо, генетика все-таки взяла свое). Правда, на предприятии делали не настоящие рояли, а игрушечные.

Все ее фабричные подруги давно обзавелись этими музыкальными инструментами, умело вынося их через проходную. Они, естественно, не играли на них сами, а дарили своим детям, племянникам и внукам. Товарки уговаривали и Екатерину приватизировать рояль, только та никак не соглашалась, боясь, что ее на проходной поймают.

Но подруги не отставали и разработали целый сценарий по выносу музыкального инструмента. Екатерина погрузит рояль в сумку, подруги окружат ее, и все они шумной веселой гурьбой пройдут мимо вахтера.

Все шло по плану. Но у самой проходной шутки почему-то закончились, и к охраннику группа подошла в полной тишине. А честная Екатерина при этом жутко покраснела и так задрожала, что в ее сумке зазвенели струны рояля.

Вахтер посмотрел на пунцовую Екатерину, все понял и со словами «проходи, дура» выпустил похитительницу.

Но на фабрике Екатерина прославилась не этим, а как спортсменка. Лыжница, пловчиха и шахматистка. Хотя ни одним из этих видов спорта Екатерина никогда не занималась.

Ее головокружительная карьера началась с выигранного лыжного забега.

В то время любое госучреждение должно было не только выполнять план (как, в частности, Екатеринино — по игрушечным роялям), но и обязательно участвовать в общественной жизни, в том числе и в спортивной.

Поэтому всех принуждали выступать на соревнованиях. Однажды и Екатерину заставили бежать на лыжах. Ей выдали белый тканевый квадрат с тесемочками и красным номером — 44. Она надела его на себя и встала в очередь. Перед ней стояли мужчины и называли свои номера: 41-й, 42-й, 43-й и получали лыжи и ботинки. Подошла ее очередь, и она назвала свой номер: 44-й. Ответственный за инвентарь замешкался, с сомнением посмотрел на невысокую Екатерину, потом почему-то на ее ноги, и выдал ей длиннющие лыжи и ботинки. 44-го размера.

Увидев такие лапти, Екатерина сообразила, что стоящие перед ней мужчины называли не стартовые номера, а размеры обуви.

С трудом, но ботинки ей все-таки поменяли на ее родной 37-й размер.

Всех лыжниц вывели на старт. Екатерина подошла к судье и, краснея, попросила поставить ее последней — чтобы она никому не мешала. Судья посмотрел на нее и согласился.

Гонка началась. Все побежали, а Екатерина пошла. Один из организаторов соревнования не торопясь догнал ее и, глядя на ее лыжную ходьбу, сказал:

— Вон там, за кустами, от основной лыжни влево ответвляется еще одна, покороче. Ты по ней иди. Если по основной пойдешь, нам тебя здесь до вечера придется ждать.

Екатерина послушалась и побрела к кустам. Там лыжня действительно раздваивалась. И Екатерина пошла по левой. Шла она, шла, очень устала, раскраснелась, номер у нее сполз на бок, шапка съехала на затылок.

Екатерина настолько вымоталась, что даже не заметила, как со своей проселочной лыжни она попала на торную. Она прошла по ней еще минут пять и вдруг неожиданно для себя увидела растяжку, на которой было большими буквами написано слово «Финиш», и стоящих зрителей, оравших ей: «Давай, давай!» Екатерина подумала, что ее торопят как самую последнюю, и пошла быстрее. Но оказалась, что она пришла первой.

На следующий день на рояльной фабрике в честь Екатерины была вывешена поздравительная стенгазета-молния.

Потом, через пару месяцев, ее послали на соревнования по плаванью. Надо сказать, что плавала она еще хуже, чем бегала (вернее ходила) на лыжах.

Пловчих вывели к бассейну, поставили на стартовые тумбочки, и судья выстрелил из пистолета. Все прыгнули и поплыли, а Екатерина осталась.

— Прыгай! — заорал ей судья.

Но засмущавшаяся Екатерина сказала ему, что прыгать в воду она боится. После этого Екатерина по железной лестнице спустилась в бассейн и поплыла. По собачьи. Она проплыла весь бассейн — все 25 метров. Надо было преодолеть еще столько же. Но Екатерина вылезла из воды и села на бортик. Все остальные спортсменки давно финишировав, смотрели на нее.

— Ты назад поплывешь или нет? — крикнул ей судья.

— А как же. Только отдохну немного, — ответила Екатерина.

И на этот раз Екатерина вернулась с наградой. Сам главный судья настоял, чтобы ей выдали особый диплом — «За упорство».

После этого начальство отправило Екатерину на шахматный турнир.

И Екатерина два раза подряд привозила оттуда диплом, хотя в шахматы играла еще хуже, чем ходила на лыжах и плавала. А привозила она наградные листы только потому, что другие учреждения вообще не присылали участниц на эти соревнования. И Екатерине ставили победы автоматически.

А вот на третий раз Екатерина наконец-то обнаружила соперницу.

Разыграли фигуры. Екатерине достались белые.

Но соперница заявила, что так как она пришла первая, то и белыми играть будет она. Они поскандалили, потом помирились, затем начали партию. Игра затянулась. Женщины настолько увлеклись ею, что не заметили, как все мужчины-шахматисты постепенно сгрудились вокруг их стола. Ошарашенные гроссмейстеры молча наблюдали, как на единственной женской шахматной доске белый король гонял черного, безуспешно пытаясь «съесть» его. Больше фигур на клетчатом поле не было.

* * *

Морозова прожила в Господской месяц, познакомилась почти со всеми ее обитателями, подружилась с кобелем Люсей, каждый вечер сопровождавшим ее на реку, одна ходила к астроному — смотреть на звезды, и даже рискнула прокатиться с ним на мотоцикле. У нее, наконец, получились блики на воде, она полюбила рисовать живые цветы, сделала наброски бабкиных кур, коз и гусей, на всякий случай сняла копии всех обнаруженных в деревне фресок и напрочь забыла о своих столичных заботах.

* * *

В Москве, дома, ее встретила сломанная муфельная печь. Морозова с грустью стерла с нее пыль и позвонила мастеру. Он обещал прибыть только через неделю. И Морозова уже тогда пожалела, что рядом с ней нет полуграмотной бабки, утреннего стакана парного молока и вечернего застолья с вареной картошкой, солеными огурчиками, стопкой самогонки и всеми другими достопримечательностями Господской, включая ненасытного Отелло и туманность Андромеды.

Взгрустнувшая Морозова позвонила в магазин, куда месяц назад сдала свои работы. Оказалось, что была продана всего одна лягушка.

— Что же вы хотите? — утешили ее на другом конце провода, — лето, мертвый сезон.

Потом позвонила дама, желавшая весной засадить весь свой дачный участок гномиками, и объявила, что гномики сейчас не актуальны, а в моде кованые ограды и спросила, не владеет ли случайно Морозова навыками кузнеца.

А под самый вечер к ней в гости пришла подруга, теперь уже бывшая невеста психотерапевта, и с радостью сообщила, что у нее появился очередной жених, книгоиздатель. И на это раз все это очень серьезно и уж ему-то она сразу сказала, что он у нее первый. И, самое удивительное, книгоиздатель поверил.

После того, как счастливая подруга ее покинула, Морозова, утомленная потоком информации, обрушившимся на нее в столице с грустью перебрала рисунки, привезенные из Господской, достала бумагу, уголь, нашла в углу букет засохших роз и стала рисовать мертвые цветы.

* * *

А утром поехала в Серебряный Бор.

В прохладный августовский будний день парк был безлюден.

Морозова сняла платье и, оставшись в купальнике, залезла в холодные воды Москвы-реки.

Берега были пустынны, и никто не мешал художнице плавать от одного берега бухточки к другому и вспоминать удивительных жителей театральной деревни.

Она плавала долго, замерзла, вылезла на берег, с удовольствием растерлась полотенцем, оделась и не торопясь пошла к выходу.

Из-за облака выглянуло солнце, подул легкий ветерок, и по асфальту зашуршали сухие тополиные листья.

Неожиданно впереди Морозовой на дорогу вышел молодой человек. В отличие от ее прежнего знакомого в бирюзовых плавках, этот был высок и прекрасно сложен. А кроме того, был облачен только в тонкие колготки телесного цвета.

Незнакомец остановился и равнодушно скользнул по ней взглядом. Морозова, еще раз удостоверившись, что кроме колготок на юноше действительно ничего не было, поняла, что женский пол не является его пристрастием.

Из набежавшей тучки прыснул редкий дождик, и молодой человек, ежась от падающих капель и шурша листвой, побрел дальше — вероятно, в поисках тех, кто по достоинству мог бы его оценить.

Морозова, глядя на его удаляющуюся обнаженную вздрагивающую от дождя спину, подумала, что скоро осень.