#img_2.jpeg

 

МЫШИНАЯ НАПАСТЬ

Промозглым столичным осенним утром на улице Колокольникова деревенского вида тетка с огромной сумкой, вздыхая, подошла к входу в большое старинное многоэтажное зеленое здание, фасад которого был перевит облупившимися гипсовыми змеями.

— Кунсткамера, — медленно, почти что по складам прочитала она вывеску. — Мне сюда.

Тетка протянула было ладонь к дверной ручке, но тут неизвестно откуда взявшийся молодой человек, с очень короткой стрижкой, в куртке шинельного сукна (но цивильного покроя), потертых джинсах и десантных сапогах с короткими голенищами, услужливо открыл ей дверь.

— Спасибо, — обомлела тетка. — Это Кунсткамера?

— Кунсткамера, Кунсткамера, — ответил молодой человек, слегка улыбнувшись, и этим проявил на щеке второй шрам. Первый был и так хорошо заметен на лбу. По всем этим полевым признакам сразу можно было узнать Пашу — лаборанта из отдела млекопитающих.

— А вам к кому? — вежливо поинтересовался Паша.

— К директору, — оторопело ответила посетительница, ошеломленная галантностью молодого человека, которая никак не вязалась с его внешним видом «братка» из Малаховки.

— А нет ее, — сказал молодой человек. — Она — в Главном корпусе и будет часа через два-три.

Паша знал это наверняка, так как директриса Кунсткамеры была заодно и начальницей звериного отдела.

— Ну, тогда к заместителю хорошо бы попасть.

— А это — на втором этаже, — сказал Паша. — Пойдемте, я покажу, — и повел посетительницу по коридору мимо огромных картин, на которых были изображены мамонты и тигры, к широкой лестнице. — Кстати, раздеться можете в нашем отделе.

— Спасибо.

На ходу он заглянул в ее сумку. Оттуда высовывались давилки (в обиходе называемые «мышеловками»).

#img_3.jpeg

Паша, уже с более задушевной улыбкой, произнес:

— А, коллега. Так это вам надо не к заместителю, а к нам, в отдел маммологии.

— Чего-чего? — насторожилась тетка. — Разве это поликлиника?

— То есть в отдел териологии, — быстро вычислил ее эрудицию Паша. — И еще раз взглянув на по-прежнему недоуменное лицо тетки, добавил с улыбкой (на этот раз уже саркастической):

— Там где различных зверушек изучают — кабанчиков, белочек, зайчиков, мышек.

— Во, во, — сказала тетка. — Мне туда. За мышками. Из санэпидстанции я, из службы дератизации.

— Де-эротизации? — ехидно уточнил Паша.

— Да, — не поняла тетка. — Мышей повсюду ловим. А сейчас изучаем замышёванность центра Москвы. Вчера, вот, напротив работала, у милиционеров ловушки ставила. А сегодня ваш черед пришел.

— Ну и как улов у милиционеров? — спросил Паша. — Небось, одни легавые попались?

— Да нет, одни мыши, — отвечала тяжело поднимаясь по лестнице тетка. — Даже крыс не было.

— У нас, наверное, побольше будет, — многозначительно пообещал Паша.

— Посмотрим, посмотрим, — ответила тетка, проходя с ним в отдел териологии.

— Чего смотреть, — ответил Паша. — Сами увидите — грызунов-вредителей у нас море. Так и шастают. У нас такое здесь водится, даже наука не может объяснить, что у нас здесь водится. Сплошные мутанты. И все от нафталина. А один наш лаборант даже водку нафталином закусывает. Тоже мутант. Раздевайтесь. Вешалка вон там.

А сам скрылся в своей комнате.

Паша бросил в угол сумку, снял суконную куртку (изнутри она оказалась подбитая лисьим мехом), кирзовые десантные сапоги, размотал портянки и повесил их на батарею, а потом стал переодеваться в свою утреннюю одежду. И когда готовая к работе тетка-мышатница заглянула в его комнату, она увидела босого, спортивного вида молодого человека, в белом, самодельном, сшитом из вафельных полотенец кимоно, подпоясанного зеленым поясом.

Молодой человек делал каратистские упражнения — ка́та и при фиксировании каждого удара громко, с присвистом, словно дельфин, выдыхал через нос.

— Уже готовы? — сказал Паша, прервав утреннюю разминку. — Вы можете начать с нашего отдела, а можете с подвала.

— Я, пожалуй, с подвала начну, — сказала тетка, опасливо оглядывая похожее на исподнее кимоно.

— А чем вы давилки заряжаете? — спросил босой, но по-прежнему вежливый Паша, провожая ее до дверей отдела. — Наверное, по общепринятой методике — хлебом с постным маслом?

— Да нет, мы по старинке — салом и сыром, — ответила тетка. — Пока продуктами снабжают, слава Богу.

— И то хорошо, а нам, вот, масло и сыр не выдают. Одно молоко за вредность. А проверять давилки, небось, завтра будете? — как бы между прочим поинтересовался лаборант.

— Завтра с утра, то есть ровно через сутки. Есть такая единица измерения замышёванности — «ловушко-сутки». Знаете?

— Ну а как же! Я ведь то же к млекопитающим отношение имею. Доброй охоты! — и закрыл дверь.

Дератизатор, спускаясь по лестнице, услышала из отдела териологии громкий крик «Кья!» и глухой удар.

Она испуганно оглянулась и заторопилась вниз, в подвал. Деревянные мышеловки в ее сумке гремели, как ансамбль лошкарей.

* * *

Паша после разминки не сразу приступил к своей основной работе — написанию этикеток, а пользуясь отсутствием директрисы, занялся любимым делом. Сначала он полчаса лупил руками и ногами по макиваре — специальной обшитой войлоком вертикально стоящей доске, приспособленной для отработки ударов карате (причем каждый удар сопровождался боевым кличем).

После макивары Паша умылся и облачился в рабочую одежду — в совершенно заношенные штаны, синий халат, кеды — и начал оттачивать приемы ведения боя с холодным оружием. Он открыл кабинет директрисы, сплошь увешанный рогами и черепами редких животных, а также другими экзотическими вещами: пробковыми шлемами, вьетнамскими соломенными шляпами, старинными пороховницами. Лаборант достал из угла кабинета начальницы настоящую якутскую пальму́ — полу-копье полу-бердыш тамошних охотников. Это был универсальный инструмент, которым промысловики прошлого века обрубали торчащие на пути ветки, кололи дрова или оборонялись от волков, медведей, злых чужеземцев или таких же соплеменников.

Паша взял оружие, развязал ремешки, которыми удерживалась прикрывающая лезвие дощечка, чтобы в мирной жизни, на марше (когда пальма́ служила просто посохом) не порезаться, и закрыл дверь в отдел на замок. Потом он поставил к двери огромный деревянный щит на котором красной краской был грубо нарисован силуэт человека и, отойдя по длинному коридору на десяток метров, метнул пальму́ в мишень.

Первый бросок не достиг цели — потенциальный противник Паши был поражен только в руку. Лаборант повторил попытку и через пятнадцать минут добился того, что копье попадало только в корпус красного супостата.

Паша удовлетворенно протер лезвие пальмы́ и отнес ее в кабинет директрисы. Но лаборант не торопился убирать деревянный щит, прикрывающий входную дверь, а прикрепил к голове нарисованного силуэта мишень с концентрическими кругами. Потом он извлек из своего шкафа пневматическую винтовку и полчаса упражнялся в стрельбе.

Паша снял с силуэта мишень, с удовольствием рассмотрел пробоины (все пули легли кучно), оттащил деревянный щит от двери и повернув ключ в замке открыл ее. Потом он взял с банку с водой и прошелся по комнатам своих коллег, поливая цветы. На розовом кусте в комнате директрисы начинал распускаться бутон. Паша сначала полил растение, а потом ножницами срезал цветок, отнес его в свою комнату и поставил в бутылку с водой.

И только после этого Паша сел за свой стол, взглянул на стоящий перед ним на полке бюст директрисы, грубо вырезанный им из куска хозяйственного мыла и совсем не похожий на оригинал, открыл коробку с мышиными тушками (особым способом изготовленными чучелами), пододвинул к себе баночку туши, обмакнул туда перо и написал на первой этикетке: «Apodemus sylvaticus». Этим Паша занимался без роздыху два часа подряд. Потом он открыл огромную молочную флягу. Сразу же во всем отделе резко запахло формалином. Лаборант стал корнцангом доставать из недр фляги задубевшие от фиксатора трупы зверюшек, собранные научными сотрудниками в различных экспедициях. Это был бросовый материал с потерянными этикетками, а значит не имеющий никакой научной ценности. Паша выбрал около трех десятков зверьков, помыл их под краном холодной водой, чтобы хоть как-то отбить запах формалина, просушил на батареях, затем сложил всю коллекцию в сумку, прихватил украденную у директрисы и уже начавшую распускаться розочку и пошел в гости — в отдел орнитологии.

* * *

Паша прибыл туда как нельзя удачно — мужская часть отдела работала на хорах, в дальнем хранилище. Там начальник отдела Олег с лицом, напоминающим мишень — круглая лысая голова, круглые очки, круглые глаза, и младший научный сотрудник с лицом мелкого подворотенного хулигана, прозванный Вовочкой за то, что делал работникам Кунсткамеры мелкие, но в основном безобидные гадости, перетаскивали тяжеленные сундуки с тушками птичек.

Симпатичная, в самом расцвете сил лаборантка Людочка (чудом уцелевшая после очередной кадровой чистки директрисы) была в отделе одна и териолог, пользуясь случаем галантно улыбаясь (и этим подчеркивая все боевые шрамы на своем лице) подарил ей розочку.

Людочка, поблагодарив, взяла цветок. Паша прошелся по отделу, заглянув между прочим и в комнату, где сосуществовали Олег и Вовочка.

Над столом Олега висело множество фотографий в рамках — всё орнитологи. На противоположной стене тоже располагались орнитологи, но их было меньше. Любимым занятием Олега было перевешивание фотографий с одной стены на другую, а это случалось после смерти очередного специалиста по птицам.

Олег большую часть свей жизни провел на «северах», где он изучал куличков. Поэтому на стене также висело множество фотографий с суровыми пейзажами Таймыра, Мурмана, Чукотки. С Чукотки, кстати, Олег привез также и различные сувениры. Под потолком на гвозде болтался эпликате́т — пять грузов, выточенных из моржового бивня. С помощью этого снаряда чукчи еще совсем недавно охотились на гаг. Кроме того, на шкафу лежала охапка длинных округлых костей (тоже моржовые сувениры с Чукотки), которыми Олег завалил не только отдел орнитологии, но и всю Кунсткамеру.

Над столом Олега, кроме того, красовалась картина, однажды обнаруженная начальником отдела орнитологии в подвале Кунсткамеры. В этих глубинных запасниках пылилась целая серия картин неизвестного художника-примитивиста. Все они изображали представителей куриных — фазанов, куропаток, глухарей, перепелов — в естественной обстановке. Пернатые были нарисованы маслом на совершенно одинаковых прямоугольных кусках фанеры. Создатель этих шедевров не был ни профессиональным художником, ни профессиональным орнитологом. По картинам было видно, что хотя он птиц и любил, но сам отличался мрачноватым нравом — все пернатые у него выглядели какими-то угрюмыми.

Из этой серии Олег и выбрал одну картину, на которой была изображена белая куропатка в тундре. Надо сказать, что эта птица, пожалуй, была самой неприветливой из всех. Белая куропатка монументально располагалась на переднем плане, заслоняя собой и серо-зеленую тундру, и низкое свинцовое небо. Птица была во всей красе — белая с кроваво-красными бровями. Причем художник «надвинул» брови на глаза куропатки, отчего вид у нее был зловещий. А так как ни масштаб, ни перспектива не были соблюдены, то казалось, что куропатка к тому же имеет гигантские размеры. Поэтому создавалось полное впечатление, что на картине изображена птица Рух (почему-то обитающая в тундре), которая с мрачной надеждой всматривается в горизонт, ожидая увидеть свою излюбленную добычу — мамонта или, по крайней мере, шерстистого носорога.

На столе у Олега лежали тушка кулика и два автореферата диссертаций. Один — о питании клестов в пустыне, другой — о говорящих канарейках. Взглянув на авторефераты Паша подумал, что орнитологией он бы никогда не стал заниматься. Он взял со стола тушку и, как всякий зоолог, первым делом посмотрел на этикетку. На ней было написано Arenaria interpres oahuensis. Паша начал было читать научное название птички вслух, но на третьем слове осекся (на самом деле ничего страшного — просто куличок был впервые добыт на острове Оаху). Но Паша этого не знал и решил, что Олег не совсем еще потерянный человек, если изучает птиц с таким названием.

Стоящий у окна стол Вовочки в отличие от стола Олега не был завален бумагами. Зато там лежало множество желтых трясогузок — словно жарилась огромная яичница-глазунья. На вешалке висел потертый рабочий пиджак Вовочки. На полке стояла огромная стрекозиная голова — старинный, прекрасно сделанный муляж из папье-маше. В отделе энтомологии голову выбросили за ненадобностью. Вовочка подобрал ее и собирался отнести добычу в школу знакомой сокурснице, а ныне учителю биологии.

Паша, осмотрев все это богатство, вернулся к Людочке. Он расспросил лаборантку, посетила ли их отдел тетка с мышеловками. И Людочка показала, где дератизатор расставила свои ловушки.

Паша вытащил из сумки еще слабо пахнущих формалином зверьков, и мертвой мордочкой каждого коснулся приманки — куска сала, со слегка садистской улыбкой пронаблюдав как стальная дужка ловит свои жертвы.

Он уже собирался было уходить к себе в отдел, но снова заглянув на хоры и обнаружив, что Олег с Вовочкой заняты своими сундуками надолго, остался.

Паша еще раз осмотрел их комнату и на минуту задумался, а потом произвел несколько действий. В частности, он взял пару книг, снял с полки стрекозиную голову, с вешалки — Вовочкин пиджак и берет начальника отдела, со шкафа — пару Олеговых (то есть, конечно, моржовых) костей и быстро сконструировал из всего этого добра инсталляцию.

После этого он сходил к Людочке попросил «штрих» (белую краску для затирки ошибок в машинописном тексте), а также и птичку с этикеткой, написанной рукой Олега. Людочка предоставила ему и «штрих», и кулика, добытого начальником отдела орнитологии прошлым летом на Чукотке. Того самого — oahuensis.

Через пятнадцать минут Паша вернул Людочке и куличка, и «штрих», взял свою сумку с грызунами и пошел по другим отделам. А еще через полчаса пришли усталые Олег с Вовочкой.

Оба они были слегка удивлены тем, что за столом Вовочки спиной к ним сидел человек.

Олег и Вовочка вежливо поздоровались с ним, но незнакомец ничего не ответил и даже не обернулся. Только тогда Вовочка заметил на незнакомце свой пиджак и Олегов берет. Вовочка быстро подошел к своему рабочему месту заглянул сидящему в лицо. Младший научный сотрудник увидел, что над столом склонилась огромная стрекозиная голова, пустые рукава пиджака был положены на статью Вовочки о трясогузках, а из рукавов торчали, перечеркивая статью, две пикантные кости моржей. Олег посмеялся над этим чучелом, а заодно и над Вовочкой. А Вовочка надел свой пиджак, отдал Олегу кости и берет, поставил стрекозиную голову на полку, а сам пошел к Людочке, чтобы она подтвердила его догадку о том, что их отдел посещал Паша.

А Олег принялся за статью о куличках, в душе радуясь, что так разыграли именно Вовочку, а не его. Но напрасно Олег радовался.

Через час в Кунсткамеру прибыла директриса и с инспекцией (на месте ли научные сотрудники?) стала носиться по отделам. И в первую очередь она посетила птичий отдел. Директриса (по прозвищу Мамочка) была не по годам энергичная дама, предпочитавшая красную или, в крайнем случае, рыжую краску для волос. У нее была средиземноморская фамилия, тонкие губы и кавказский профиль. Кроме того, директриса была гораздо наблюдательнее, чем Олег. Она быстро осмотрела комнату орнитологов, скользнув взглядом по фотографиям и моржовым костям, взглянула на распустившуюся Людочкину розочку (розочка почему-то показалась директрисе очень знакомой). Затем она уставилась на картину с арктическим моа.

— А я и не знала, что вы, Олег Иванович, еще и неплохо рисуете. Только, по-моему, мрачновато. Жизнерадостнее надо быть, бодрее, — и перевела разговор на тему о погрузочно-разгрузочных работах, а также о нормах расходования нафталина и спирта.

Олег после ухода директрисы внимательно рассмотрел свою любимую картину. У самых ног куропатки им была обнаружена надпись выполненная белой краской: «Чукотка, 1980» и размашистая, очень искусно подделанная подпись самого Олега.

* * *

После орнитологов Паша пошел в отдел герпетологии. В отличие от отдела териологии и отдела орнитологии, где также пахло нафталином, в отделе герпетологии не пахло ничем, так как у них было изолированное хранилище, а кроме того, они всех своих гадов хранили в спирте. Отдел, где изучали жаб и змей (в частности, гадюк), конечно же возглавляла женщина, Галина — особа средних лет, с висевшими на шнурке очками.

Кабинет Галины был убран цветами, на стенах висели фотографии ярких, как бабочки, тропических лягушек, в углу стоял террариум, на четверть засыпанный песком, на поверхности которого лежала пресловутая Олегова кость. Сверху террариум обогревался лампочкой. Под этим источником света на все той же интимной кости моржа (нашедшей, кстати, свое отражение в русском фольклоре) грелось любимое животное Паши — ушастая круглоголовка. Паша поздоровался с Галиной, а затем проследовал к террариуму и пошевелил пальцем перед головой ящерицы. К удовольствию Паши, дремлющая под лампочкой рептилия приподнялась на лапах, закрутила, как собака-лайка, на спину хвост, так, что на его нижней стороне стали видны черно-белые полоски, широко разинула пасть отчего складки по бокам головы разошлись в стороны и от прилившей крови стали красными, зашипела и вцепилась в палец Паши. Лаборант счастливо улыбнулся. Он любил такие создания. Ящерица повисела на пальце Паши и плюхнулась на песок. Паша снова поднес к ней палец, но круглоголовка сменила тактику — ее тело стало быстро вибрировать и животное мгновенно утонуло в песке — спряталось.

— Не мучь животную, посмотри лучше, кого мне вчера подарил знакомый с Дальнего Востока, — сказала Галина и повела Пашу в угол к аквариуму.

Паша, проходя мимо стола в раскрытом сборнике научных трудов прочел название одного: «Попытка наблюдения за поведением гадюки, ползающей по вертикальной стене» и подумал, что он, пожалуй, и герпетологом никогда бы не смог стать.

В аквариуме неторопливо плавала небольшая, размером с ладонь, водяная черепашка. Паша поднес к ней руку. Черепаха мгновенно вытянула длиннющую змеиную шею и громко клацнула челюстями. Паша инстинктивно отдернул руку.

— Ты поосторожней с ней, а то без пальцев останешься. Это ведь трионикс — мягкотелая черепаха. Это тебе не круглоголовку дразнить, — сказала Галина.

Паша принялся гонять черепаху по аквариуму, стараясь поймать ее, и, вместе с тем, остаться с целыми пальцами. Наконец, он ухватил черепаху за задний конец панциря и вытащил трионикса из аквариума. Черепаха сучила лапами, изо всех сил вытягивала шею, и громко щелкала челюстями, не дотягиваясь до Пашиных пальцев всего на сантиметр.

Паше этот зверь понравился еще больше, чем круглоголовка.

— Ты это, не отдавай ее в зоопарк, — сказал он герпетологу. — Я ее кормить буду. Банку гуппи принесу. Пусть кушает.

Потом лаборант сменил тему.

— Полоумная тетка с давилками была?

Галина кивнула.

— Где мышеловки поставила? В хранилище?

— Ага. Все пять штук вдоль стены стоят. А ты что, думаешь уже что-нибудь попалось? Да у нас-то и мышей нет.

— Будут, — успокоил ее Паша и со своей заветной сумочкой прошел в хранилище. Из-за двери было слышно, как с периодичностью в несколько секунд последовательно захлопнулись все пять мышеловок и через некоторое время на пороге хранилища появился довольный Паша и, не задерживаясь, пошел к выходу из отдела.

Но Галина его остановила.

— Паша, — сказала она. — Удели минут пятнадцать женщине. То есть мне.

Галина недавно вернулась из монгольской экспедиции, привезя из этой страны степной загар, кучу живых змей, ящериц и лягушек, массу впечатлений от общения как с монголами, так и со своими товарищами по экспедиции, а также пару купленных на базаре в Улан-Баторе маленьких серебряных сережек с, якобы, бирюзовыми камушками.

Сережки, хотя и были из чистого серебра, но отличались топорным дизайном. А кроме того, как позже выяснилось, вместо бирюзы монголы вставили в оправу крашенную зеленкой кость.

И все-таки, Галина решилась их носить. Но оказалось, что дужки были чересчур толстыми. Для устранения этого недостатка и был призван Паша, которому Галина вручила серьги и набор инструментов.

Паша подточил надфилем дужки, обработал их шкуркой, отдал Галине сережки и стал наблюдать, как она их примеряет.

Специалист по гадам уселась за своим столом перед зеркалом и стала просовывать обработанную дужку в дырочку в мочке уха. Но женщина, вероятно, давно не носила сережек, и скважинки в коже затянулись. Поэтому она, склонившись над зеркалом и манипулируя сережкой и своим ухом, взвизгивала и шумно вздыхала. Но упрямая дужка никак не хотела пролезать туда, куда ей было положено. Но и Галина не сдавалась. Она смазала косметическим кремом упрямую дужку и снова со стенаниями принялась украшать себя.

— Помочь? — участливо предложил Паша.

— Не надо, я сама.

Глаза ее были полны слез. Она, глядя в зеркало, втыкала металл в собственную плоть. Наконец, не выдержав, Галина закричала: «Ой, не могу! Не идет! Ой Паша, больно!».

В это время не запертая Галиной дверь открылась и в кабинет герпетолога стремительно вошла директриса, добравшись с инспекцией и до гадючьего отдела. На ее решительном, мужественном лице без труда читался лозунг: «Долой разврат из стен Кунсткамеры!».

Директриса остановилась посреди змеиного отдела и недоуменно посмотрела на своих подчиненных, почему-то одетых и сидящих в разных концах комнаты. Галина подняла голову. В одном ухе у нее была все-таки вставленная серьга, а в глазах специалистки по ящерицам и змеям стояли слезы.

— Здравствуйте, Генриетта Леопольдовна, — не растерялась она. — Я тут рассказываю про поездку в Монголию.

— Понимаю, — пробормотала директриса. — Только, по-моему, очень эмоционально, — и направилась к выходу.

— Как можем, — произнесла Галина, показав вдогонку директрисе язык, и взяла со стола вторую сережку.

Не успела дверь за директрисой закрыться, как на пороге появился таксидермист, по прозвищу Корнет, высокий юноша с огромными влажными карими глазами.

— Ушла Мамочка? — спросил он, прислушиваясь к удаляющимся шагам директрисы. — А я к тебе — обратился он к Галине. — За питоновкой. У нас сегодня такой повод, такой повод! — говорил Корнет, снимая крышку с огромной, литров на двести, стеклянной банки, в которой свернутый спиралью лежал сетчатый питон. — Новый сорт мяса пробуем. Паша, пошли к нам. Только, вот, я сейчас затарюсь.

Корнет взял со стола пол-литровую кружку, зачерпнул из последнего пристанища питона прозрачной, как слеза фиксирующей жидкости, состоящей на 75 процентов из спирта ректификата, а на 25 процентов из воды, и залил ее в вытащенную из обширного кармана бутылку. — Спасибо, — поклонился он Галине. — Всегда выручаешь. Век не забуду. Пошли, Паша, мясо стынет. И увел лаборанта к себе в отдел.

* * *

У препараторов пахло так, как нигде больше в Кунсткамере. Это был целый букет вони тухлого мяса и залежавшихся звериных шкур, к которому примешивался влажный запах подвальной плесени.

Сегодня, кроме того, пахло и жареным мясом. Паша следовал за Корнетом, который подошел к газовой плите. Там стояла аппетитно скворчащая сковорода.

— Вот он — жираф, — сказал Корнет и приподнял крышку, показывая, огромные, по-мужски нарезанные, куски мяса. — Вчера в зоопарке сдох. Через десять минут готов будет. Надеюсь, не откажешься? Нет? Кстати, к тебе тетка придурошная, ну, которая с мышеловками, приходила? Она от меня недавно убежала. Все кричала пока мышеловки свои расставляла: «Ну и запах у вас, ну и запах!» — Какой такой запах? Чем не нравится? Слушай, пока я на стол накрываю, ты зайди в соседнюю комнату, там тебя кое-что может заинтересовать.

Паша спросил, где она поставила мышеловки, навестил их, сделал свое дело и зашел в ту комнату, которую предлагал посетить Корнет.

Паша открыл дверь и включил свет. И, хотя воздух в комнате был абсолютно неподвижным, казалось, словно осенний вихрь пронесся над полом, разметая бурые листья. Это толпы здоровенных тараканов брызнули от лаборанта к темным углам. Насекомые были такими огромными, что даже не вызывали чувства отвращения, которое внушают толпы обыкновенных прусаков. Гигантские тараканы еще в прошлом веке были привезены одним из энтомологов в Кунсткамеру из Южной Америки. Насекомые убежали от него, поселились в теплом подвале и там размножились.

Но подвал славился не только обилием исполинских членистоногих. Здесь, как и в комнате Паши, стоял деревянный дощатый щит, но не переносной, а стационарный. Это был подземный полигон, где мужская часть населения Кунсткамеры испытывала различные образцы холодного, огнестрельного и метательного оружия.

На щите буквально не было живого места. Виднелись и отметины от топора (препараторы любили потешить себя метанием именно этого инструмента), и многочисленные следы от ножей, и аккуратные, ровные дырочки от стрел крупнокалиберных луков и арбалетов, и менее заметные дырки (потому что их края были покрыты заусенцами) — пулевые пробоины от мелкашки, и несколько скважин от жаканов, и оспины дробовой осыпи. Паша посмотрел на стол в противоположном конце комнаты и увидел то, о чем говорил Корнет: самопальные стальные шурике́ны, сработанные в соседней слесарной мастерской, но еще не заточенные. Выглядели они убого, но Паша взял несколько штук и попробовал их в деле, то есть на щите, по которому медленно полз таракан. В насекомое он не попал. Кроме того, незаточенные стальные звезды плохо втыкались в дерево, и Паша вскоре вернулся к Корнету.

Мясо было уже готово. Корнет положил в каждую тарелку по огромному куску, отрезал хлеба, налил в мутные стаканы чистую как слеза питоновку.

— Ну, Паша, давай, — и выпив свою порцию, закусил хлебом, а потом отрезал мяса и положил его в рот.

 — Хорошо, — сказал он, хрипя от крепко разведенного спирта и от слишком горячего мяса. — Как в Африке — едим жирафятину и пьем питоновку. Экзотика! Сафари! Жестковатый жираф, старый наверно. А ты чего за теткой по всему музею ходишь? Ведь она не молодая.

И Паша рассказал Корнету про мышей.

— Ну, это ты молодец, здорово придумал, — похвалил его Корнет. — Теперь тебе прямой путь к Покровскому. Она сейчас там. Только, ты сам потом переставь мышеловки так, чтобы он их не раздавил. А то он ходит, как слон и ни на что не смотрит. Да и когда садится, тоже не смотрит. Тут мы с ним недавно у приятеля собирались, и Покровский там отличился.

И Корнет рассказал, что случилось с Покровским — сотрудником отдела биомеханики. Друзья недавно пригласили Корнета и Покровского по какому-то поводу в гости. Там после обильного застолья и возлияния, тучный Покровский вышел из-за стола. Ему было так хорошо, что хотелось посидеть на чем-нибудь более удобном, чем жесткий стул, а еще лучше — полежать. Наконец, он обнаружил в полутемной комнате то, что искал — огромное кресло — и с размаху плюхнулся на него. Он встал только тогда, когда его снова позвали к столу — на этот раз выпить чашечку чаю. И каково же было удивление Покровского, досада хозяина и горечь хозяйки, когда обнаружилось, что гость приземлился точно на их любимого кота. Хозяйка (тоже зоолог) горевала недолго и в наказание за невнимательность выдала Покровскому при выходе бумажный мешок с котом, чтобы убийца по дороге выбросил свою жертву в мусорный контейнер.

— Вот так, — закончил свое повествование Корнет. — Ты поосторожнее с ним. Да, кстати, я к тебе через часик в отдел загляну. Спрячешь меня от Мамочки? А то она сегодня по всей Кунсткамере шныряет. Я посплю после питоновки там, где обычно. Ладно?

Паша внимательно выслушал историю про чудовищного Покровского, но без страха зашел и к нему в отдел — наполнять мышеловки.

Покровский был занят научной работой. Тема его диссертации была «Способы передвижения различных зверей». Это однако не мешало ему интересоваться и другими проблемами: Паша успел заметить, что на столе ученого лежал сборник научных работ, открытый на статье «Поведение хоря Марфы при полувольном содержании».

Научный сотрудник проводил эксперимент. На полу был прижат четырьмя кусками хозяйственного мыла огромный лист бумаги, а на нем стоял длинный плексигласовый прямоугольник с высокими бортами — своеобразная беговая дорожка.

Паша пришел как раз к началу эксперимента. Покровский корнцангом вытащил из клетки верещащего и клацающего зубами хомяка, обмакнул его в тушь, специально налитую для этой цели в суповую тарелку. Потом положил зверька в плексигласовый коридорчик, подтолкнул корнцангом под зад, и хомяк резво побежал по белой дорожке, оставляя черные следы, которые и давали ценный научный материал.

Эксперимент начался удачно — то есть хомяк, не снижая скорости и не меняя аллюра, добежал до конца коридорчика. Но тут произошла осечка. Ученый, нацелившийся корнцангом на хомяка, промахнулся и испуганный зверек заметался по коридорчику, затирая своими грязными лапами первоначальные данные. Хомяк наконец был пойман, но белый полигон оказался безнадежно затоптанным. Покровский вздохнул, передвинул коридорчик на незапятнанную бумагу, снова обмакнул хомяка в тушь и пустил по «ипподрому». На этот раз, он ловко поймал беднягу на финише, промыл зверька в воде и положил в клетку сушиться. Потом он передвинул плексигласовый короб еще раз, на чистое бумажное поле и открыл вторую клетку, где сидела крыса.

Паша посмотрел на эти биомеханические мучения зверей и людей, побродил по отделу, нашел мышеловки, расставленные охотницей на грызунов, разложил в них принесенные с собой «гостинцы» и с грустью посмотрев, как Покровский энергично стирает в кастрюле визжащую крысу, пытаясь смыть с нее тушь, ушел к себе.

Там, в родном отделе он заполнил все мышеловки самыми редкими зверями и написал около пятидесяти этикеток. Потом в дверь его комнаты постучали и на пороге появился Корнет, очень тепленький после жирафа, запитого питоновкой. В руках у него был небольшой сверток.

— Я готов, — сказал он Паше, показывая ему эту туго набитую брезентовую сумку защитного цвета. — Веди в убежище. Сосну часок.

Паша спрятал его подальше от зорких глаз директрисы и снова сел за стол — писать этикетки. Часа полтора в дверь опять постучали. На этот раз на пороге стоял Вовочка.

— Пошли к Теплову, — сказал он. — Чайник, наверное, уже вскипел.

— Подожди минутку. Или, лучше, пошли со мной. Наше хранилище покажу. Не пожалеешь.

Вовочке хотелось чаю, а не смотреть на бесчисленные коробки с мышиными тушками, но он, хорошо зная грубого Пашу, согласился.

Териолог подошел к огромной железной двери и начал отпирать большущий амбарный замок. Бронированные створки открылись, и Пашу с Вовочкой чуть не сбила с ног осязаемая волна паров нафталина и парадихлорбензола. Даже у Вовочки, привыкшего к работе с этими канцерогенами в отделе орнитологии, и то перехватило дыхание. Но Паша включил свет и орнитолог тут же забыл про эти запахи.

Не зря дверь в это хранилище была бронированной и запиралась несколькими замками. В концентрированной атмосфере ароматических углеводородов в несколько ярусов висели звериные шкуры.

Желтели и рыжели лисы, белели и голубели песцы, всевозможными оттенками кофе и какао мягко переливались шкурки соболей, куниц и норок. В другом углу из-под потолка свешивались пятнистые и полосатые шкуры огромных кошек — леопардов, тигров, ягуаров и снежных барсов. Темными коврами висели медвежьи шкуры, а рядом — волчьи, от мелких темных до огромных, почти белого цвета. Виднелись и полосатые шкуры зебр, и молочно-белые — канадских коз, и лысоватые, с редким жестким волосом — гиен.

Вовочка, ошарашено глазевший на все это богатство мягкой рухляди пушно-меховой пещеры Аладдина, посмотрел в угол и вздрогнул. Там, под шкурой дымчатого леопарда, неподвижно лежала фигура долговязого человека. Вовочка с ужасом подумал, что легкомысленный Паша забыл здесь своего приятеля, и тот теперь превратился в очередной экспонат звериного отдела. Но орнитолог успокоился, увидев, с какой беспечностью Паша подошел к «трупу» и сдернул с него шкуру. На голове у лежащего человека был противогаз. Паша никогда не отличался гуманностью, поэтому для оживления «мертвого тела» прибегнул к чрезвычайно действенному способу — он просто прикрыл ладонью воздухозаборное отверстие. Из-под маски послышались стоны, проснувшийся человек задергался и судорожно сорвал с себя резиновую харю. Это был Корнет. Глаза у него были еще более выразительными, чем обычно. После возлияний он отсыпался в самом тихом и безопасном помещении музея, куда никогда не налетала во время своих рейдов директриса.

— Петушок пропел давно, — сказал Паша ошарашено глядящему на него таксидермисту. — Пошли к Теплову, глотнем тепленькой водички.

* * *

Юра Теплов был молодым жгучим брюнетом различных восточных кровей, настолько густо перемешанных, что этот научный сотрудник Кунсткамеры никак не мог решить, какой же он, все-таки национальности. Поэтому Юра периодически объявлял себя то греком, то евреем, то армянином (одно время он даже твердил всем, что девочка с персиками на картине Серова — это его бабушка). При этом он увлекался Японией (настолько, что состоял в переписке с дядей японского императора) и неудачно «косил» под эстета.

Юра обитал в кабинете, где еще до революции работал профессор Персиков, тот самый, которого прославил Михаил Булгаков в «Роковых яйцах». Это увлечение Персикова в какой-то мере передалось нынешнему обитателю старинного кабинета.

Теплов, как водится, сидел за своим столом, заваленным раковинами моллюсков и толстенными фолиантами. Одна из книг, на корешке которой тусклым золотом светилось название «Мужчина и женщина», явно не относилась к науке малакологии. Сегодня Теплов сидел за столом не один, а с японцем. Они разглядывали какую-то раковину и разговаривали на плохом английском.

Паша вежливо поздоровался, сдержанно поклонившись, вытянув руки по швам и сжав кулаки — по традиции восточных единоборств. Потом, дождавшись, когда собеседники перестанут разговаривать, вежливо осведомился, действительно ли гость из самой Японии. Теплов подтвердил это. И Паша на таком же английском вступил в разговор. И уже через пять минут Теплов с его моллюсками был оттеснен на второй план, а Паша с японцем, как могли, сначала обсудили особенности нескольких школ карате, а потом дошли и до кэндо. А еще через пять минут японец показывал Паше правильную стойку бойца на мечах, а для наглядности попросил у Теплова какие-нибудь длинные предметы. Юра дал японцу прямую крепкую палку из реликтового краснокнижного железного дерева (чей-то сувенир из Азербайджана), а Паше Вовочка тоже что-то сунул в ладонь. Паша, схватив эту вещь обеими руками, направил ее в сторону японца и только потом увидел, что сжимает в руках одну из пикантных костей, которыми Олег, побывавшей на Чукотке, завалил всю Кунсткамеру.

Паша бросил убийственный взгляд на Вовочку и Теплова. Малаколог улыбнулся ему по-самурайски, то есть опустил уголки губ вниз, а Вовочка просто гнусно захихикал. Один японец хранил хладнокровие и грациозно отбил своим железным деревом моржовый выпад Паши. Так они фехтовали несколько минут, пока дверь отдела малакологии не распахнулась, и в комнату не повалил народ — настало время чайной церемонии. Вежливый японец, поклонился и тихо исчез. Паша, еще раз нехорошо посмотрев на Вовочку, вытащил из кучи книг Теплова том с золотыми буквами на корешке, наугад раскрыл его и стал рассматривать фотографию, под которой была подпись «Рис. 118. Молодая венка с плоской грудью и строгим взглядом». Причем голая венка на фотографии полностью соответствовала этой подписи.

Через час сытый Паша возвратился в свой отдел. А еще два и Вовочка стал тяжело взбираться к себе, на самую верхотуру — в отдел орнитологии. Он, не торопясь, поднимался по крутой лестнице (в который раз обещая себе искоренить порок чревоугодия), когда посторонний звук заставил орнитолога насторожиться. Он отчетливо услышал, как наверху дверь черного хода, соединявшая отделы птиц и зверей, обычно всегда закрытая, с тихим скрипом приоткрывалась. Вовочка осторожно, плотно прижимаясь к стене, посмотрел, что же там происходит. А там происходило весьма интересное явление. Из-за едва приоткрытой двери в коридор, по которому он должен был пройти, высунулся тонкий ствол Пашиного пневматического ружья. Вовочка немного постоял, подумал, чем вдруг заслужил такую нелюбовь териолога, и вспомнил, каким предметом Паше пришлось отбиваться от японца, и как он, Вовочка при этом ехидно смеялся. Однако, специалист по трясогузкам не имел ни малейшего желания получить из пневматического ружья пластилиновый шарик в зад (Вовочка, уповая на гуманность коллеги-териолога, надеялся, что ружье заряжено именно пластилиновой, а не «родной» — свинцовой пулькой).

Чуткий орнитолог развернулся и бесшумно по одному из многочисленных черных ходов Кунсткамеры добрался до звериного отдела, и, стараясь не шуметь, плавно открыл парадную дверь териологов. Вовочка был вознагражден за бережное обращение с ней, потому что увидел сидящего в засаде и ничего не замечающего Пашу.

Снайпер расположился со всеми удобствами: он развалился в мягком кресле, а на голове у него был пробковый шлем. Рядом стояла пальма́, вероятно на тот случай, если выстрел будет не точным и придется добивать подранка. По его экипировке, позаимствованной из кабинета директрисы, Вовочка понял, что Мамочка уже покинула Кунсткамеру.

Орнитолог испортил териологу всю охоту. Вовочке даже стало неловко, когда он, неслышно подойдя к Паше сзади, похлопал его по плечу, а тот, не оглядываясь, только прошипел, как рыбак, ловящий момент подсечки: «Тихо, не спугни!».

Потом охотник обернулся. Восточные единоборства воспитывают невозмутимость: легкая тень разочарования лишь на мгновение мелькнула на его лице. Паша вытащил ствол пневматического ружья из щели, поднял его и выстрелил в гордость директрисы — рогатую голову благородного оленя, доставшуюся Кунсткамере по репарации. Ружье было заряжено не пластилином.

* * *

Утром следующего дня весь музей слышал восторженные стоны и удивленные причитания тетки-мышатницы, собирающей свои давилки, в каждой из которых были невиданные звери. В мышеловки не попалось ни одной мыши и крысы, зато там присутствовали лесные сони, бурундуки, цокор, молодая, но очень облезлая ондатра, ушастый еж и даже одна большая малайская летучая мышь.

Паша, дождавшись когда дератизатор соберет по всей Кунсткамере свой улов, вежливо осведомился, довольна ли она.

Тетка ошалело посмотрела на него, приподняла тяжеленную сумку с добычей и сказала:

— Завтра же вашу лавочку закроем! Как вас всех здесь эти звери не съели!

Но начальник СЭС разбирался в зоологии и запросто мог отличить летучую мышь от домовой. И нас не закрыли.

#img_4.jpeg

 

КРЕСТНЫЙ БЕГ

До официального открытия Кунсткамеры оставалась целых сорок минут. Но пожилой сторож, дремавший на вахте, был разбужен сначала звонком, а затем торопливым настойчивым стуком в дверь. Он взглянул на часы, и, шаркая по старинному кафелю, добрался до входа. Привратник знал, кто так рано приходит, и поэтому, повернув ключ в замке, быстро отпрянул в сторону. Мимо него в огромный холл Кунсткамеры вихрем ворвался плотный невысокий молодой человек, которого, однако, сильно старили и окладистая борода старовера, и обширная ранняя лысина. В руках у самого нетерпеливого работника Кунсткамеры была грубая пустая железная клетка.

— Здрасте, — произнес научный сотрудник, стремительно расписался в журнале (напротив фамилии «Николаев») за ключ от отдела энтомологии, на ходу расстегивая пальто, быстро взбежал наверх. За распределение волосяного покрова на его голове, мятежную душу и неугомонный характер сотрудники Кунсткамеры прозвали Николаева «отцом Федором».

Сторож, прислушиваясь к торопливым, быстро затихающим в дебрях Кунсткамеры шагам энтомолога, закрыл входную дверь, так как твердо знал, что первый нормальный научный сотрудник появится только через час.

Сторож не успел еще дойти до своего мягкого теплого полукресла, а отец Федор (его сотрудники Кунсткамеры впоследствии редуцировали до просто «Феди») в своем кабинете уже включил свет, снял полиэтиленовую попонку с бинокуляра и открыл коробку с наловленными им в Приморье насекомыми — невидимыми глазом наездниками. Напротив, через улицу, в другом учреждении в окне тоже зажегся свет. Симпатичная девушка сняла с себя серый китель и чехол с пишущей машинки.

Прежде чем упереться глазами в окуляры, отец Федор вытащил из портфеля слега помятый, исписанный очень ровным, очень мелким почерком листок — план его работы на сегодня.

Там, пунктом первым значилось: «Определение наездников», а пунктом вторым шла интригующая запись: «Устранить нечленство».

Отец Федор особо выделил второй пункт аккуратной галочкой и склонился над бинокуляром.

Основной профессией отца Федора была энтомология. Он изучал наездников — насекомых, родственных пчелам, осам, шмелям и муравьям. Наездники получили свое название за то, что откладывали свои яйца в тела других насекомых, в частности, в гусениц бабочек, вонзая в них тонкий яйцеклад. Для этого наездникам приходилось присаживаться, словно кавалеристам, на спины своих жертв.

Однако наездники, которых изучал отец Федор были особенными из-за своих микроскопических размеров.

* * *

Впервые с отцом Федором я познакомился, когда меня попросили позвать его к совместному чаепитию — «чайной церемонии», так как он почему-то задерживался.

Я поднялся к энтомологам. Там как всегда было тихо и витали благородные запахи: тонко пахло ядами для насекомых, эфиром и чуть-чуть миндалем — то есть синильной кислотой.

У окна располагалось рабочее место специалиста по перепончатокрылым — стол, стул, бинокуляр, лампа, коробки с насекомыми и книжная полка. На ней я разглядел томик Тютчева, последнее издание «Частной сексопатологии», «Евангелие от Луки» и что-то о графе Воронцове. Рядом с Воронцовым, тут же на полке, располагалась пресловутая пикантная кость ластоногого, одна из тех, которую Олег привез с Чукотки, и аккуратный штабель из кусков хозяйственного мыла.

Но на рабочем месте никого не было. Зато рядом на грязном пыльном чугунном полу лежал плотный лысый бородатый человек, что-то внимательно рассматривая прямо перед собой.

Увидев меня, он поднял руку, но не как приветствие, а в качестве знака «Стоп». Я повиновался. А человек, который, как я догадался, и был отцом Федором, почему-то рыбацким шепотом, произнес:

— Не подходи. Я тут гениталии потерял. А без них статью не напишешь.

Я застыл на месте. В это время облака разошлись, солнечный луч попал на лысину лежащего энтомолога, заодно осветив и пыльный рифленый пол, на котором сверкнул вороненым блеском крохотный кусочек потерянного хитина.

Отец Федор медленно подхватил его кончиком препаровальной иглы, осторожно перенес в пробирку. Только после этого он встал и неторопливо отряхнулся.

— Смотри, — он подтолкнул меня к бинокуляру, — над чем работаю. Статью готовлю: «Эволюция мужских гениталий паразитических перепончатокрылых». Такого насмотришься! Дух захватывает! Одна беда — уж очень они мелкие. А без этого — и он показал на пробирку, в которой лежала обретенная пропажа — статья не клеится.

Я заглянул в окуляры. Зрелище и впрямь было впечатляющим. Самого мужского достоинства у этого крошечного Гри-Гри видно не было, зато бросались в глаза огромные, загибающиеся на спину хитиновые ножны, где оно скрывалось до поры.

— Ну, насмотрелся? — прервал мои захватывающие наблюдения отец Федор. — На первый раз хватит. Пошли чай пить.

Отец Федор мне сразу понравился.

* * *

Отец Федор просидел за бинокуляром, не вставая около полутора часов. При этом он был почти неподвижен — лишь изредка под объективом менял насекомое, задумчиво листал определитель или делал заметки на листе бумаги. Это были те редкие моменты, когда отец Федор был статичен, как электрон при температуре абсолютного нуля.

Многие представительницы прекрасного пола, первый раз увидев отца Федора на фотографиях (особенно на ранних снимках, на которых ныне лысый череп отца Федора сплошь покрывали русые кудри), были весьма заинтригованы его спокойным лицом, тонким благородным обводом носа, небольшой (тогда он носил небольшую) бородой, а главное — огромными серо-голубыми глазами. Однако при встрече с оригиналом женщины терялись, так как отец Федор почти никогда не бывал статичным. Напротив, большую часть времени он был неугомонен и суетлив, и в его беспрерывном беге волшебный цвет огромных глаз мелькал голубоватой искрой, но лишь мимолетно, как мелькает свет спецсигнала летящего мимо автомобиля.

Спокойным его можно было увидеть только за бинокуляром, когда он занимался наукой. Но тогда рядом не было девушек.

Отец Федор прервался лишь раз, когда в лицо ему попал солнечный блик. Это из соседнего Министерства внутренних дел, из кабинета, расположенного как раз напротив отца Федора, прихорашивающаяся молоденькая секретарша в милицейской серой блузе, приводя себя в порядок, пустила зеркальцем солнечный зайчик на лысину энтомолога.

Ровно в десять отец Федор сложил насекомых в коробку, бережно укрыл бинокуляр полиэтиленовым чехлом и вычеркнул пункт первый из своего обширного списка дел на день. Затем он приступил к выполнению второго пункта — к устранению нечленства. Для этого он подошел к телефону, сделал несколько звонков и помчался в актовый зал. Там должно было проходить комсомольское собрание. А комсоргом Кунсткамеры как раз и был отец Федор.

В то время еще существовал комсомол и, благодаря грозным циркулярам, приходившим из Главного здания, наш комсорг был вынужден раз в полгода проводить сбор своей безыдейной паствы. И он, и мы понимали, что делаем друг другу взаимные уступки: он — потому, что проводит пятнадцатиминутное собрание только раз в полгода, а не ежемесячно, как было положено по инструкции; мы — потому, что вообще к нему приходим.

После очередного строгого приказа сверху, в котором Феде предлагали как можно скорее «ликвидировать нечленство» Корнета, наш комсорг был вынужден созвать внеочередное собрание. Как выяснилось, препаратор Корнет был скрытым некомсомольцем, умудрившимся избежать этой организации в школе, в институте и даже в армии.

Отец Федор долго публично уговаривал нечлена стать членом, но тот был упрям и никак не соглашался.

Голос отца Федора, расхваливающего нечлену прелести комсомольской организации и увещевающего потенциального неофита был столь кротким и ласковым, что все сразу занялись делами — одни стали править свои статьи, другие достали газеты и книги и принялись за чтение. Олег, собиравшийся летом на Таймыр, начал вязать силки для своих куличков; более молодые и легкомысленные, стали заигрывать с лицами противоположного пола. А Юра Теплов, быстро пресытившийся панегириком отца Федора о комсомоле, достал из кармана ключи с оригинальным брелоком, по внешнему виду напоминающим клюв утки. Этот металлический брелок в свое время ему подарил я.

* * *

В Кунсткамере много чего не хватало. В том числе и самого необходимого. В частности, в отделе орнитологии отсутствовали хорошие инструменты: скальпели, пинцеты, маленькие ножницы. Мы клянчили их у своих знакомых, опускались до воровства, но эта стальная мелочь или быстро выходила из строя, или часто терялась и поэтому все зоологи-полевики, и я в том числе, испытывали хронический инструментальный голод.

Поэтому я, услышав от знакомой медсестры, что в поликлинике, где она работает, идет списание инструментов, напросился присутствовать на этом мероприятии. В тот день я еле добрался до дома, так как в одной руке у меня был тяжеленный аппарат для проведения физиотерапевтических процедур, а в другой — мешок, полный медицинского металлолома. Самые ценные инструменты, из приобретенных в поликлинике, я оставил себе, а остальные отнес в Кунсткамеру и раздал приятелям, как в качестве необходимых в работе инструментов, так и в качестве курьезных экспонатов.

В полностью женском отделе герпетологии с удовольствием взяли, жуткое по своему внешнему виду и действию, орудие для вырезания гланд. Инструмент работал по принципу ножниц, но в три этапа. Сначала он накалывал двузубой вилкой гланду, потом приподнимал ее и только потом отрезал. В «гадюшнике» жили дамы, ненавидевшие мужчин, и поэтому эта садистская игрушка им понравилась. Я однажды подсмотрел с каким наслаждением они режут ею сосиски.

Среди добытых мной инструментов были всевозможные захваты, вилочки, воронки и лопатки совершенно неизвестного предназначения. Хотя народ Кунсткамеры не нуждался в них, но блестящие хромированные вещички были столь замысловаты, что их потихоньку у меня растащили. Эти инструменты я потом часто встречал в кабинетах Кунсткамеры — они висели на стенах или валялись на столах или полках. Однако некоторые из этих штуковин были в высшей степени замысловаты и так хорошо лежали в руке, что их обладатели никогда с ними не расставались.

Один из таких инструментов настолько понравился Теплову, что он, полистав медицинский справочник, и идентифицировав его как «расширитель Гигара» (Юре нравилось это слово за то, что им можно было красиво грассировать), оригинальности ради, стал носить металлический «клюв» вместо брелока, иногда вытаскивая инструмент из кармана и поигрывая им. Я как-то заметил, что дамы в то время, когда он этим занимался, с особым интересом поглядывали на специалиста по моллюскам. Но сам беззаботный малаколог ничего не замечал, продолжая клацать металлическими челюстями «клюва» своего «расширителя».

* * *

И сейчас, на комсомольском собрании Юра, сначала задумчиво повертел брелок в руках, а потом стал приставать к соседке из отдела герпетологии, Галине, норовя ущипнуть ее «утиным клювом» за нос или за ухо. Специалист по гадам с визгом шарахнулась в сторону.

Отец Федор прервал свою речь о достоинствах и добродетелях комсомольской организации и, посмотрев ласковым, чистым, голубым взором на Теплова с Галиной, как смотрит добрый папаша на расшалившихся детей, со значением произнес: «А вы знаете кто я?».

Все испуганно притихли, отложили книжки, статьи, Олег — свои силки, а Юра опустил свой прибор.

— Вы думаете я комсорг? — продолжал вопрошать нас отец Федор одной рукой поглаживая лысину, а другой — окладистую бороду. — А вот и нет! Ошибаетесь вы!

Наступила полная тишина. Нечлен Корнет даже привстал со своего места.

— Я к вам, безбожникам, из Киево-Печерской лавры подослан! Разлагать вашу комсомольскую организацию изнутри и направлять заблудшие души на путь истинный! — И он сложив персты медленно перекрестил аудиторию. — Собрание считаю законченным. Аминь!

После этого отец Федор мгновенно исчез, а ошарашенные таким концом комсомольцы еще посидели перед опустевшей трибуной несколько минут и только потом поднялись и побрели к выходу.

В коридоре ко мне подошла Галина.

— Вовочка, — сказала она мне. — Ведь это ты Теплову игрушку подарил, — и она указала на выходящего из зала малаколога, который проследовал мимо нас щелкая брелоком как кастаньетами.

— Я.

— Ты хоть знаешь, что это такое?

— Не знаю. И Теплов не знает.

— Я так и думала. А я знаю. И другие женщины тоже знают. Ты, пожалуйста скажи ему, что это за прибор. А то он, чего доброго, станет им щипать директрису. Конечно, может быть ей это и понравится. А вдруг не понравится? И вылетит тогда Теплов из Кунсткамеры. Ты его предупреди.

Оказалось, что Теплов ошибался. Это был не расширитель Гигара. Это было гинекологическое зеркало.

* * *

Отец Федор посмотрел в свой листок, со вздохом вычеркнул пункт про нечленство и направился было на рабочее место, чтобы полчаса перед обедом заняться своими насекомыми. Но тут и его остановила Галина.

— Федя, ты мне стол не поможешь собрать? — попросила она. — А то он тяжелый, я не справлюсь. И ты один тоже не справишься. Пойду позову еще кого-нибудь. Вовочку, например.

Из своего птичьего поднебесья я побежал вниз — к герпетологам. Там, вокруг древнего стола, хлопотали отец Федор и Галина.

— Вот, — сказала Галина, увидев меня. — На свалке хороший стол нашла — большой и почти новый. Наверное, на факультете журналистики выбросили — им недавно на смену свежую мебель привозили. Только, вот, со сборкой у нас что-то не клеится. Я тебе и позвонила. Помоги, пожалуйста.

И мы с отцом Федором начали собирать старинный стол. Сначала подвинтили шурупы на двух гигантских массивных тумбах и подогнали в них ящики и полки. Потом Галина долго думала, где она эту махину поставит и, наконец, решила приютить мебельный реликт в углу комнаты.

Мы с отцом Федором полчаса провозились с тумбами, пытаясь правильно установить их на кривом полу, путем подкладывания под ножки фанерок, сложенного картона и палочек. Наконец настал завершающий момент прилаживания тяжеленной крышки. Ее надо был аккуратно посадить на четыре шипа, которые торчали из тумб. Мы с этим здорово намучились потому, что если шип с одной стороны входил в гнездо, то его визави никак не хотел этого делать. Поэтому один из нас периодически залезал под стол и оттуда, из подполья, корректировал действия другого мебельщика, оставшегося на поверхности и вслепую двигавшего крышку стола. Наконец из-под стола раздался приглушенный голос отца Федора: «Все, села», и покрасневший из-за неудобной позы энтомолог показался на поверхности. Я уже замахнулся, чтобы, слегка ударив по крышке, посадить ее на все четыре злосчастные шипа, но отец Федор сказал мне: «Погоди».

К сожалению, я послушался и «погодил».

— Отойдите все от стола, — приказал отец Федор.

Все отошли от «антикварной» мебели, давая возможность мастеру сделать завершающий мазок, финальный аккорд. И отец Федор не посрамил себя. Эффектная концовка ему удалась. К изумлению всех присутствующих он не торопясь отошел в другой конец комнаты, пригладил на лысине несуществующие волосы и неожиданно разбежавшись подпрыгнул, на лету развернулся и задницей со всего размаха опустился на крышку стола. Отец Федор любил театральные эффекты. По его замыслу, этот «полет шмеля» должен был завершиться тем, что шипы намертво войдут в пазы, а сам стол при этом явится неколебимым постаментом торжествующему маэстро, неподвижно, как сфинкс восседающему на массивном деревянном пьедестале. Однако триумфа не получилось, хотя оглушительная развязка отцу Федору все же удалась.

Своим тяжелым задом он с такой силой плюхнулся на крышку стола, что сломал не только все шипы, но и разбил тумбы, превратив их в груду совершенно нереставрируемых обломков. От всего стола целой осталась только монолитная столешница. Из-под нее с трудом выбрался отец Федор и стал объяснять онемевшими зрителями свой творческий замысел. А потом мы с ним вытащили безнадежно разломанный стол туда, откуда его и взяли — на свалку.

* * *

Неунывающий отец Федор достал из кармана свой блокнотик. В его планах на сегодня не стоял пункт «сборка стола», а сразу за пунктом о нечленстве было написано «чайная церемония».

На чайной церемонии героем дня был сегодня, конечно же, отец Федор. Все его расспрашивали, как он дошел до такой духовной жизни. А Теплов даже спросил, не участвовал ли отец Федор, с его внешностью и тягой к вечному, в крестном ходе.

— А как же. Этим летом ходил, — неожиданно согласился отец Федор.

* * *

Небольшая толпа богомольцев, молча и торжественно двигалась по лесной дороге. До цели — места явления чудотворной иконы было около пятидесяти километров.

Первым шел крестоносец — человек, державший на плече массивный деревянный символ. Через каждый час участники крестного хода останавливались, отдыхали, подкреплялись своими скудными припасами, пили взятую на старте святую воду. Потом дежурный брал крест, и процессия продолжала свой путь. Скорость ее движения зависела только от скорости лидера. Первым крест взял батюшка — дюжий мужик, который первые пять минут нес святыню на вытянутых руках и только после положил крест себе на плечо. Он, как настоящий атлет, всю дистанцию сохранял неспешный средний темп совершенно не сбиваясь с ритма.

#img_5.jpeg

Вторым выпало нести крест тщедушному мужичку, который использовал крестный ход как последнее средство против хронических запоев. Судя по тому, как он брал крест, чувствовалось, что последний запой у него кончился вчера, ну, по крайней, мере позавчера.

Темп ходьбы резко снизился, вся толпа плотной массой сбилась вокруг вяло бредущего ходока, и обоняла пары сивушного перегара, висевшего за его спиной. Мужичок, тяжело вздыхая и постоянно перекладывая крест с плеча на плечо, еле-еле продержался положенную вахту. Он отдал крест священнику, который бережно взял распятие, прислонил к дереву и сел передохнуть на обочине лесной дороги. Другие последовали его примеру. Как оказалось, отдых был нелишним, потому что следующая очередь нести крест выпала отцу Федору.

Отец Федор знал, что темп движения на крестном ходе должен быть неторопливым и торжественным, чтобы участники действа в полной мере осознали свои грехи и покаялись перед тем, как достигнут святыни. Кроме того, энтомолог и в миру постоянно проповедовал окружающим спокойствие, смирение и отрешение от суетности. Но в себе последний порок изжить никак не мог. Он взвалил крест на плечо и начал ход неторопливо, но конечно, не так медленно, как кающийся алкоголик. Народ, следующий за Федей, приободрился и пошел веселее. Но вскоре отец Федор о чем-то задумался (может быть, о чем-то божественном, а может быть, о чем-то более приземленном, например, о своих перепончатокрылых) и ноги лыжника (он, кстати, был мастером спорта), уже не контролируемые разумом, начали разгонять крестоносителя, а заодно всю процессию. И уже через пятнадцать минут после того, как отец Федор получил эту своеобразную эстафетную палочку, народ сначала пошел ускоренным шагом, потом очень быстрым шагом, а обливающийся потом алкоголик, хватаясь за сердце, перешел на бег трусцой. Лишь один великан священник, старясь сохранять солидность делал огромные шаги и поэтому продолжал идти чинно и, казалось, неторопливо.

Одна старушка, не выдержав, тоже сбилась с быстрого шага на бег. Она поднажала, сумев догнать мчащегося впереди всех отца Федора, и на бегу, задыхаясь, прокричала ему:

— Мил человек, постой, погоди, не спеши ты так! Ведь это у нас крестный ход! Слышь?! Крестный ход! А не крестный бег!

Опомнившись, отец Федор сбавил темп и снова, как в начале пути, размеренно зашагал по дороге. Разогнавшиеся и тяжело дышащие богомольцы сгрудились за его спиной. Но радовались они рано. Неугомонный отец Федор просто не мог ходить медленно и уже через пять минут стал снова набирать скорость — до следующего окрика запыхавшейся старушки.

Богомольцы таким изматывающим аллюром преодолели максимальное в этот день расстояние между двумя остановками. Привал был вдвое дольше, чем планировали. Отдыхающие паломники жадно хватали воздух и каждый судорожно вычислял, через сколько человек снова настанет очередь отца Федора нести крест.

* * *

Отец Федор рассказал свою историю посмотрел лучистыми голубыми глазами на Пашу, что-то вспомнил, произнес «Я сейчас» и выбежал из комнаты. Через минуту он вернулся. В руках у отца Федора была железная клетка.

— Спасибо, очень пригодилась, — и Федя протянул клетку териологу. — До самого места довез.

И все чайное общество с удовольствием выслушало очередную историю неугомонного комсомольского вождя.

* * *

Месяц назад в дверь квартиры отца Федора позвонили его соседи по лестничной площадке. У них случилась беда — вышел из строя холодильник. На время его ремонта они попросили воспользоваться холодильником отца Федора и перегрузить продукты туда.

Добрый отец Федор, помогая таскать банки с солеными огурцами, кастрюли с супом, пакеты молока, поинтересовался, что же произошло с холодильником.

— Да вот, животное дочка завела. На рынке в воскресенье купила как морскую свинку у какого-то пройдохи. А вон, что получилось.

И сосед подвел Федю к большому дощатому ящику, где зимой хранилась картошка, а сейчас сидела покупка. На дне короба Федя обнаружил здоровенного матерого хомяка, не из тех вырождающихся созданий — золотистых хомячков, которых мучают в лабораториях, в детских садах и просто в частных квартирах. Эта была дикая зверюга в самом расцвете сил. Увидев людей, животное вскинулась на дыбы, так что стало видно его черное брюхо, громко и часто застучало зубами.

— Вот, вчера по комнате пускал, а он под холодильник забился и всю проводку перегрыз. Как только его не убило! Теперь его самого в самый раз убить!

— Лучше отдай мне его, я его усмирю, и будет он, на манер сурка, спокойно сидеть у меня на подоконнике, да посвистывать, — предложил отец Федор.

Сосед с радостью согласился. И уже через двадцать минут они сумели загнать хомяка в ведро, в котором отец Федор и отнес грызуна к себе. Он отгородил угол на кухне и пустил туда хомяка, поставил небольшой деревянный ящик, в котором зверь немедленно скрылся.

Дрессировка хомяка шла очень туго, то есть никак. За неделю хомяк искусал все пальцы отца Федора на обеих руках, прогрыз свой ящик, начал грызть плинтус и сильно испортил атмосферу на кухне. Отец Федор переселил его в железную клетку, взятую у Паши, спас таким образом плинтус, но кухонную атмосферу не облагородил.

Наконец отец Федор не выдержал и решил отпустить зверя на свободу. Энтомолог, читавший Сент-Экзюпери знал, что он, Федя, ответственен за то существо, которое приручил (что, впрочем, с натяжкой можно было отнести к хомяку). Поэтому отец Федор взял мешок, положил в него килограммов десять картошки, пару килограммов моркови и, подумав, добавил килограмма два лука; прихватил лопату, а также клетку с хомяком и поехал на своем «Запорожце» за город — выпускать грызуна.

Нужный участок был наконец найден. Посреди вспаханного поля у опоры электропередачи остался лоскут целины. Здесь-то и должен будет жить хомяк. Так, по крайней мере, считал отец Федор.

Энтомолог пешком, по пашне добрался до облюбованного им места. Участок был всем хорош, только вот беда — здесь не было норы, где хомяк мог бы перезимовать. И заботливый энтомолог около часа лопатой копал длинный и узкий лаз, стараясь, чтобы он был не вертикальным, а наклонным — для того чтобы дождь не залил хомячье жилье. Когда метровая яма была готова Федя вывалил все съестные запасы — картошку, морковку и лук (все просчитал добрый отец Федор — впереди была зима и нельзя было оставлять зверя без пропитания!). Потом отец Федор открыл клетку и вытряхнул грызуна в прекрасно оборудованное (на взгляд Феди) жилище. Но хомяк не разделял взглядов отца Федора. Зверюга стремглав выскочила из норы и побежала по пашне. Только через четверть часа энтомолог курткой поймал хомяка, не понимающего своего счастья. Отец Федор бросил животное в яму и быстро заложил вход в искусственную нору куском дерна. Затем он отошел, с удовольствием посмотрел на хомячьи апартаменты (совсем не замечая, что это жилье похоже на свеженасыпанный могильный холм), взял лопату, клетку, надел пробитую хомячьими зубами куртку и пошел к своему «Запорожцу».

* * *

Отец Федор рассказав эти столь разные истории, допил чай, молча обвел нас своими пронзительно-голубыми глазами, медленно перекрестился, вскочил, бегом добрался до своего кабинета, сел за стол и склонился над рукописями.

Оставшуюся часть своего рабочего дня отец Федор разбил на две доли, одна из которых была посвящена хобби, а другая — решению материальных проблем.

Хобби отца Федора было необычным. Он увлекся генеалогией дворянского рода Воронцовых. А так как ко всякому делу отец Федор подходил основательно, то и для того чтобы изучить переписку графа А. Р. Воронцова ему пришлось выучить французский язык, поскольку в Центральном архиве, где отец Федор работал с рукописями, хранившиеся там дневники графа были написаны исключительно на французском.

После чайной церемонии отец Федор целый час работал с ксерокопиями воронцовских писем.

Кроме того, отец Федор собирался в тот день попасть на настоящее дворянское собрание (работа над архивами Воронцовых свела его и с дворянами) и посмотреть, что же они там делают. Перед этим он планировал заехать к знакомому, который посулил отцу Федору роликовые коньки и прекрасные углепластиковые палки — для летних тренировок.

До окончания рабочего дня оставалось еще полчаса. Отец Федор закрыл французско-русский словарь и занялся денежным вопросом. Для этого ему надо было штудировать русский язык.

В его родном подмосковном городке Куликовске, где была развита легкая промышленность, произошел очередной завоз вьетнамок, которые работали ткачихами. Работницы совершенно не знали русского языка. Поэтому по школам и институтам кинули клич среди учителей и преподавателей помочь (за приличную плату) мануфактуре. Среди волонтеров оказался и отец Федор. Три урока он мучился над решением простейшей, с его точки зрения, задачи: энтомолог пытался растолковать вьетнамкам рисунок на школьном плакате, изображавшим семью из трех человек — отца, матери и ребенка. На первом уроке он опрометчиво назвал, как это делают учительницы начальных классов эту троицу «папой, мамой и Машей». Вьетнамцы же восприняли эти слова как принятые в обществе обращения к знакомым мужчине, женщине и ребенку. И из-за этого у вьетнамцев, пытавшихся применить знания русского языка, привитые им отцом Федором, постоянно возникали недоразумения при общении с куликовцами. И теперь отец Федор думал, как бы исправить это ошибочное восприятие советской действительности.

Отец Федор закончил писать конспект урока по русскому языку. Рабочий день закончился. Энтомолог свернул свои бумаги, выключил свет, схватил вещи и побежал выполнять следующие пункты своего обширного дневного расписания.

* * *

В Дворянское собрание энтомолог попал уже вместе с добытыми у приятеля роликовыми коньками и лыжными палками. Отец Федор хотел незаметно отсидеться в уголке обширного зала, с благоговением наблюдая, как развлекаются аристократы.

Ранее воображение рисовало ему, что они все должны быть во фраках и бальных платьях и общаться исключительно на французом или, по крайней мере, на английском языке, галантно раскланиваясь и обмениваясь новостями о погоде или почерпнутыми из последнего выпуска «Таймс».

Однако дворяне одеты были очень либерально и даже демократично и вели себя вполне по-людски. Дама, пригласившая отца Федора в собрание, увидев, как он забивается со своей спортивной амуницией в какой-то угол, вытащила его оттуда, заявив, что для освоения любого дела самым хорошим является радикальный метод «погружения».

Тут грянула музыка, и дворянка бодро сказала отцу Федору.

— Вот, кстати, сейчас и освоите мазурку! — и, положив одну руку отца Федора себе на талию и вложив в другую свою ладонь, повела его в такт музыке по залу.

Все остальные, находившиеся на дворянском собрании, занялись тем же, не обращая на отца Федора никакого внимания. Это происходило до тех пор, пока отец Федор не преодолел смущения и не начал смелее двигать ногами. Вскоре он так разошелся, что заставил свою партнершу говорить не только о погоде и о графе Воронцове и какой он, отец Федор, замечательный танцор (обычное дворянское лицемерие), но и о том, как в сущности надо танцевать.

— Короче шаг, короче, — повторяла дама отцу Федору во время тура.

Отец Федор, которого его лыжные тренеры всю жизнь учили обратному, не мог сразу перестроиться и продолжал делать гигантские шаги, таская за собой мелко семенящую партнершу.

Потом в музыке произошло изменение темпа, впрочем не замеченное отцом Федором, но уловленное опытной дворянкой, уже поднаторевшей в этих плясках. Она перестала твердить отцу Федору о коротком шаге и сказала: «А теперь — назад!».

Отец Федор понял это в буквальном смысле и, не разворачиваясь и делая такие же гигантские шаги, модным коньковым ходом двинулся назад, сметая широкой спиной тщедушные пары.

Музыка закончилась, и отец Федор был отпущен в свой угол. Там он посмотрел на часы. До его электрички оставалось ровно тридцать семь минут. Энтомолог со своими палками и коньками тихонько прокрался вдоль стены, добрался до выхода, оттуда поклонился вальсирующей уже с другим кавалером даме и побежал.

Путь отца Федора был тщательно расписан во времени и в пространстве. Он садился в строго определенные двери определенного вагона метро, пробегал вверх по эскалатору, в двух местах «срезал» угол в подземном переходе и появлялся на перроне, на его взгляд вовремя — за полминуты до отхода электрички.

* * *

Всего единственный раз в жизни отец Федор пытался прибыть к поезду заблаговременно. Но из этого ничего не вышло. Энтомолог собирался в Ленинград в командировку. В тот день он работал в Кунсткамере допоздна — так как поезд в северную столицу отходил около полуночи. Федя впервые в жизни решил не спешить, и приехать на вокзал за 5 минут до отхода поезда, а не за 30 секунд, как обычно.

Ровно за полчаса до отхода поезда отец Федор неторопливо собрался и вышел в огромный вестибюль Кунсткамеры — к нарисованным мамонтам. Но входная дверь была закрыта, а на месте сторожа никого не оказалось, хотя лампа на столе привратника горела и под ней лежала раскрытая книга, а на книге — очки.

Федя, подождав пять минут, начал нервничать. Потом он посетил мужской туалет. Там сторожа не было. Потом, вспомнив очерки из «Частной сексопатологии» (которые ему дал почитать Вовочка), и подумав, что сторож может быть не совсем обычный человек, отец Федор посетил и туалет женский. Но сторожа не было и там. Зато там, в женском туалете, Федя обнаружил единственный выход из его положения — открывающееся окно. Энтомолог взглянул на часы. До отхода его поезда оставалось 18 минут.

Дежурные у входа в Министерство МВД, которое располагалось прямо напротив здания с гипсовыми змеями, даже не успели среагировать. Закрашенное по банному — белой масляной краской — окно женского туалета Кунсткамеры стремительно распахнулось, оттуда сначала вылетел чемоданчик-дипломат, а потом выскочил бородатый мужчина, схватил ручную кладь и бегом бросился по улице в сторону метро.

Отец Федор успел-таки на отходящий ленинградский поезд, вскочив в последний вагон. Он понял, что это рок. И больше никогда не пытался прибыть на вокзал заранее.

* * *

Итак, день подходил к концу. Отец Федор вошел в вагон электрички, идущей в Куликовск, а секундой позже, как и должно было быть по расчетам энтомолога, за ним захлопнулись двери. Отец Федор осмотрелся — в это время, в этом вагоне должны были ехать его приятели. Так и случилось — возле окна он увидел знакомого инженера, как и отец Федор живущего в пригороде, но работающего в Москве. Инженер, как водится, «держал» для энтомолога место. Отец Федор молча сел напротив него, инженер достал из портфеля портативную шахматную доску и они начали первую партию.

Через полчаса инженер поставил отцу Федору мат (первая партия закончилась ничьей) и вышел на своей остановке. На его место сел мужик, который быстро достал из сумки сырые сосиски, пузырек с цветочным одеколоном нехорошего цвета и стал с таким аппетитом закусывать, что у отца Федора засосало под ложечкой. Поглощение экзотической пищи попутчиком-гурманом, почему-то пробудило у отца Федора воспоминание о научной командировке в Японию, где он был на симпозиуме по дальневосточным паразитическим перепончатокрылым, к которым относились и его наездники.

* * *

Утром трое российских специалистов по крохотным наездникам, в том числе и отец Федор, спустились в холл токийской гостиницы, переполненные впечатлениями о потрясающем комфорте японских туалетов. Энтомологам предстоял завтрак в ресторане, куда их пригласили хозяева симпозиума.

В гостиничном холле их уже ждали: очаровательная, но отвратительно говорящая по-русски местная переводчица и безгласный молодой человек, которые должны были сопроводить советскую троицу к месту встречи, в ресторан.

Энтомологи со свитой вышли на улицу. Токио в начале августа не самый подходящий город для проживания. Как только европеоиды покинули холл, где властвовал кондиционер, влажная жара, законсервированная безветрием каменного леса и сдобренная бензиновыми выхлопами, липкими лапами коснулась их.

Как только энтомологи появились на ступенях отеля, со стоянки медленно, как линкор, отшвартовался роскошный лакированный лимузин и остановился прямо у входа. Генетически вежливые японцы, видимо решив, что северные варвары будут чувствовать себя неуютно, если разбить их компанию подвели всех троих к одной машине, а сами направились ко второй, совершив тем самым ошибку, которая обошлась организаторам приема русских специалистов в круглую сумму.

— Софё знаё куда идё, — произнесла переводчица фразу, казавшуюся японской поэзией и пригласила энтомологов к машине. Отец Федор ухватился за ручку дверцы и начал ее дергать. Изнутри машины испуганно заверещал «софё». Переводчица сначала объяснила водителю, откуда родом эти странные пассажиры. Затем она вежливо улыбаясь, оттеснила советских специалистов от машины, механически повторяя: «Нисёго не трогать! Нисёго не трогать!».

При этих заклинаниях зеркально-черная дверь медленно, как будто она было сделана из свинца, отошла в сторону, пропустив советских специалистов в чрево прекрасного лимузина, обитого изнутри серым бархатом.

Залезший внутрь отец Федор тут же забыл все наставления переводчицы и взялся за ручку двери, пытаясь ее захлопнуть. Опять заверещал шофер-японец, снаружи донеслось привычное: «Нисёго не трогать!», и дверь также торжественно вернулась на свое место. Машина поехала.

В салоне работал кондиционер: было прохладно и пахло какими-то необыкновенными духами. Автомобиль плавно катил по улице. Сзади, как в фильмах про шпионов, двигался «хвост» — точно такой же черный лимузин, сквозь лобовое стекло которого блестели тревожные глаза переводчицы, наблюдавшей за действиями советских гостей. И советские гости не подвели — уже через пять минут непоседливому отцу Федору надоело разглядывать вывески японских магазинов, и он принялся исследовать салон машины. Любознательный энтомолог наткнулся на пульт управления кондиционером, по непродуманным японским обычаям («клиент всегда прав») выведенный в салон для пассажиров.

Рычажок кондиционера стоял на позиции № 3 и был поставлен, вероятно, женской рукой, потому, что в салоне машины из невидимых отверстий прибора проникал прохладный воздух с легчайшим ароматом французских духов.

Сначала отец Федор пытался прочитать английский вариант надписи у каждого номера. Получалось, что кондиционер мог выдавать 20 режимов, устанавливая микроклимат в салоне автомобиля от «весенней прерии» до «предрассветного бриза на Гавайях». После этого неугомонный отец Федор, забыв все предписания очаровательной японки, стал бессистемно щелкать переключателем, и в конце концов, щелкнул так удачно, что прибор сам предложил путешественникам новую, не предусмотренную конструкторами программу, которую можно было бы назвать «февраль на Таймыре». Исчезли все чудесные запахи, зато из сопел кондиционера, разбросанных по всему салону и сразу же ставших явными со свистом подул ледяной ветер.

Шофер в белой рубашке с короткими рукавами стал с уважением разглядывать в зеркале способных русских, которые, быстро освоившись со сложным прибором, подобрали режим, наиболее соответствующий их северным натурам.

Боковые и задние стекла снаружи мгновенно запотели, и машина сопровождения исчезла из поля зрения. Замерзающий шофер не выдержал и открыл окно. Удивленные прохожие и испуганная переводчица наблюдали, как из окна черного роскошного лимузина, нёсшегося по улицам душного солнечного Токио, била плотная струя тумана.

Машина остановилась у ресторана, и окоченевший отец Федор, забыв от мороза все инструкции, снова стал дергать за ручку двери, но тут его укротили коллеги. И, еле дождавшись, когда дверь торжественно, но слишком медленно отошла в сторону, отец Федор первым выскочил наружу из задрапированного серым бархатом рефрижератора в теплые объятия японских коллег.

Советскую делегацию провели в отдельный кабинет и рассадили за огромным круглым столом. Перед каждым из гостей стоял прибор, а в некотором удалении, в центральной, приподнятой части стола, ближе к центру располагались бесчисленные плошки, миски и блюда с яствами и бутылки с напитками. Как тотчас заметили советские гости, все это было очень неравномерно рассредоточено на столе.

Нетерпеливый отец Федор и здесь первым схватил свою тарелку, привстал и хотел было положить себе с дальнего блюда что-то, отдаленно напоминающее крупно накрошенную каракатицу. Однако сзади послышался знакомый шепот бдительной переводчицы: «Нисёго не трогать!».

Отец Федор сник, как мальчик под окриком гувернантки, и сел, с вожделением взирая на недоступное блюдо.

Встал и начал говорить сухонький старик, с неожиданно длинными для японца седыми усами и бородой, казавшийся таким образом удачно загримированным под Хо Ши Мина.

Советские ученые, привыкшие у себя на родине к научным конференциям, приготовились прослушать речь о становлении японской науки в течение последних 100 лет и краткий обзор энтомофауны страны Восходящего Солнца и, сглатывая слюну, стали рассматривать стол. Однако речь тамады неожиданно оказалась очень короткой. Еще короче был перевод присутствующего на этом рауте профессионального переводчика.

— Дорогие коллеги! — транслировал он. — О насекомых мы с вами поговорим позже, а сейчас постарайтесь попробовать, хотя бы, кусочек с каждого блюда и, хотя бы, глоток из каждой бутылки.

Отец Федор, услышав перевод этой речи, вновь вскочил и потянулся было к каракатицам, но вновь был осажен словами бдительной переводчицы «Торопидзя не нада!». Он обиделся и стал накладывать себе в тарелку из стоящего рядом блюда что-то очень похожее на тертую морковь, но синего цвета.

В это время один из официантов тронул некий рычажок и середина стола стала медленно вращаться. Вся эта выставка японского фарфора, декорированная местной флорой и фауной (в одной мисочке даже что-то шевелилось) медленно поплыла перед каждым из гостей. Отец Федор оглянулся на сидящую сзади переводчицу, та благосклонно кивнула, и он, наконец, набросился на приблизившееся к нему блюдо с головоногими моллюсками.

* * *

Отец Федор вылез из электрички. Энтомолог присел на лавочку, достал из сумки роликовые коньки и надел их. Отец Федор встал, оттолкнулся углепластиковыми лыжными палками и поехал по идущей под уклон улице к своему дому, до которого было метров триста. Борода комсомольского работника развевалась и лысина блестела в лучах заходящего солнца.

Неожиданно мчащегося Федю окликнули.

— Здравствуй, папа! — раздалось со скамейки, стоящей под сенью густого куста сирени. Отец Федор оглянулся. На скамейке сидели три вьетнамки, с совершенно одинаковыми, на взгляд энтомолога, лицами. Только по сказанной одной из них фразе научный сотрудник догадался, что именно у них он преподает русский язык.

Отец Федор махнул своим ученицам лыжными палками и устремился дальше.

#img_6.jpeg

 

ДОН ХОАКИНО

Сегодня давали «Дона Хоакино». Это был, с точки зрения рабочего сцены Вани, очень трудный спектакль. Во-первых, во время представления менялись три задника: горный пейзаж, средневековый замок и море. Во-вторых, на сцену несколько раз выносили массу настоящей хрустальной посуды, за которую готова была оторвать голову любому: и актеру, и просто рабочему сцены милейшая Мария Максимовна — хранитель реквизита. Кроме того, в спектакле был задействован особый фиолетовый занавес.

Этот занавес не просто раздвигался в стороны, но застыв в терминальном положении красиво свисал по бокам сцены, придавая романтический шарм всему спектаклю. Занавес, кроме своей эффектной изысканности, обладал еще одной особенностью: он был очень труден в управлении. Им манипулировали два человека. Их действия должны были быть абсолютно синхронными, для того чтобы пурпурные половины занавеса одновременно расходились и красиво провисали по обе стороны сцены, наподобие огромных, особого рода оконных, так называемых, «французских» занавесок, перетягивающихся шлейкой и от этого обретающих тонкую талию.

Режиссер долго дрессировал Ваню, заставляя его смотреть, как на другом конце сцены тянет свою веревку ветеран театра дядя Миша. Режиссер требовал, чтобы Ваня действовал строго синхронно с аналогичными действиями дяди Миши. Только в этом случае занавес расходился на две половины плавно и красиво.

Грянула музыка и спектакль начался. Режиссер махнул рукой, дядя Миша и Ваня стали тянуть веревки. Занавес мягко раскрылся.

В углу сцены дон Хоакино, просыпаясь в роскошной кровати, пел о том, как хорошо он провел ночь и о том, как хорошо он проведет и день.

Рядом с кроватью стоял туалетный столик со множеством хрустальных пузырьков, флакончиков, баночек и графинчиков — единственных «живых», настоящих предметов реквизита на всей сцене.

Дон еще раз пропел, что надеется хорошо провести день и потянулся было к своим блестящим скляночкам. В этот момент на одном крыле (естественно Ванином) красивого занавеса внезапно ослаб поясок, из-за чего эта часть гигантской сиреневой портьеры слегка съехала к центру сцены, смахнув с туалетного столика сверкающий хрусталь и скрыв от зрителей испанского жизнелюба. Но по неписаным театральным законам при поднятом, даже частично, занавесе спектакль не прервался. Актер продолжал петь уже из-за укрытия, сообщая невидимым ему зрителям, что несмотря ни на что, день все-таки будет удачным.

#img_7.jpeg

В это время за кулисами появился режиссер и шепотом, чтобы не мешать Хоакино славить грядущий день, потребовал приспустить и другое крыло занавеса для восстановления симметрии.

Опускать вторую половину занавеса режиссер погнал несчастного Ваню, так как дядя Миша ушел в буфет. Однако узел, завязанный ветераном сцены, был очень хитрым, и Ваня никак не мог с ним справиться. Режиссер посмотрев на Ванины мучения понял, что его мечты о красивом спектакле рухнули и приказал прервать действие, опустив основной, парадный занавес.

Из-под потолка сползло тяжелое, желтое, расшитое солнцами полотнище, полностью лишив зрителей возможности видеть, что творится на сцене. Дон Хоакино замолк и стал собирать битый хрусталь. Режиссер приказал всем женщинам уйти со сцены, так как он будет ругаться.

Знатные испанки попрятались за декорации, а режиссер созвал на экстренную «пятиминутку» всех мужчин. Большинство из них с виду были истинные гранды и кабальеро и только двое нищие — одетые в спецовки Ваня и пришедший из буфета дядя Миша.

Режиссер ходил, размахивал руками, указывая на следы хронического бардака и в декорациях, и в реквизите, матерясь столь профессионально, что его слышали только на сцене, но отнюдь не в зрительном зале. Говоря о беспорядке, он указал на какую-то веревку, совершенно ни к месту, на его взгляд, свешивающуюся с потолка и с остервенением дернул ее. Знающий назначение веревки дядя Миша в голос крикнул: «Не надо!», но было поздно — сверху немедленно упал задник «Вечернее море», накрыв и режиссера, и внимающих ему мужчин синим марлевым полотном. Это не остановило режиссера и из-под хлопчатобумажных волн продолжал доноситься его ровный, приглушенный, нескончаемый, как морской прибой, мат.

Единственный, кто уцелел в этом шторме, был суфлер, прячущийся в своей будке. Так как спектакль не шел, то и он молчал. Но когда он увидел всю мужскую часть труппы театра во главе с режиссером беспомощно барахтающихся в синей марле, он не выдержал, и из его подземелья раздались взрывы оглушительного, прямо-таки, мефистофельского хохота.

В зрительном зале, который был изолирован от сцены парадным солнечным занавесом, ничего этого не видели. Но по доносившимся со сцены звукам — подозрительному рокоту, крику «Не надо!» и неуемному смеху — зрители понимали, что там разыгрывается какое-то захватывающее действие. И публика стала громко хлопать, требуя, чтобы подняли занавес и ей тоже дали посмотреть.

Занавес подняли через десять минут. Оркестр вновь грянул увертюру. И дон Хоакино во второй раз за этот вечер пропел, как хорошо он провел ночь и надеется, что и день будет такой же. При этом, когда он взглянул на свой туалетный столик, где сиротливо стоял единственный уцелевший от взмаха французской «портьеры» хрустальный пузырек, на лице у дона появилась загадочная улыбка. А во втором акте, когда дон Хоакино появился на берегу лазурного моря, из-под земли вновь, не сдержавшись хохотнул владыка преисподней. Но Ваня не слышал сатанинского смеха, так как в это время уже привязывал этикетки к трясогузкам. И все потому, что Ваня был не только рабочим сцены. Он еще был и лаборантом отдела орнитологии Кунсткамеры.

* * *

Ваня пришел в птичий отдел ровно через неделю после того как орнитологи осиротели — их покинула лаборантка Леночка. Она была ленива, мало интересовалась биологией вообще и орнитологией в частности и не отличалась аккуратностью. Зато у нее были удивительно развиты бюст, бедра — и это все при очень изящной талии и весьма выразительной попке. Когда Леночка, бывало, шла по птичьему отделу, даже железный Олег (не говоря уже о Вовочке) отрывался от своих куличков и глядел ей вслед.

Как-то раз в отделе случился очередной аврал. Олег насыпал нафталин в коробки с птицами, Вовочка таскал ему этот ценный канцероген из кладовки, а Леночка писала этикетки. У Леночки была хорошо развита женская интуиция, и она чувствовала, что Вовочка, проходя мимо нее, испытывает какие-то желания. Наконец, не выдержав, Вовочка остановился рядом с ней, поставил на стол банку с нафталином и сказал:

— Леночка, у меня к тебе небольшая просьба.

— Слушаю вас, Владимир Дмитриевич, — сказала ожидавшая этой просьбы лаборантка.

— Можно тебя похлопать по попке? А то я никак сосредоточиться не могу.

— Пожалуйста, Владимир Дмитриевич, — привстала со своего места Леночка.

Вовочка похлопал. Попка оказалась именно такой восхитительной упругости, как он и предполагал.

— Спасибо, Леночка, выручила. — И удовлетворенный научный сотрудник понес банку с нафталином Олегу.

Именно поэтому директриса делала все возможное, чтобы Леночка поскорее покинула Кунсткамеру.

В этом учреждении был переизбыток научных сотрудников и недостаток лаборантов. Поэтому в лаборанты брали всех. Вернее, почти всех. Директриса была ревнива, как Саваоф, и поэтому, чтобы заполучить в свой отдел хорошенькую лаборантку, требовалось приложить максимум изобретательности. К слову сказать, эта изобретательность никогда не помогала мужскому населению звериного отдела — там где обитала сама директриса. Поэтому тамошний лаборант Паша любил побродить по самым дальним закоулкам Кунсткамеры, где сексуальная цензура директрисы почти не чувствовалась.

Однажды пожилой электромонтер менял перегоревшую лампочку в отделе орнитологии. При этом подглядывал, как фавн за спящей нимфой в полуоткрытую дверь за Леночкой безмятежно дремлющей на диване. Старый сплетник менял лампы и в других отделах Кунсткамеры и везде рассказывал, что до такого полусонного состояния лаборантку довел, конечно же, Вовочка.

Прослышала об этом и директриса. И Леночка была немедленно уволена.

Но лаборанты были нужны отделу орнитологии и Олег искал их. Единственное, на чем, после Леночки, твердо настаивала директриса, чтобы все они были мужского полу. И Олег не смел ослушаться.

Один из претендентов был чрезвычайно меланхоличен, настолько, что даже Олег удивился, когда через два дня к этому лаборанту пришли в гости две не очень юные особы. Обе были на роликовых коньках, и у обеих были гостинцы — у одной в авоське лежала ливерная колбаса, а другая в руках держал стеклянную банку с винегретом. Через минуту все трое стали это жадно поедать. Этот лаборант ушел через неделю.

Второй лаборант проработал в отделе целый месяц. Он, по мнению Паши, работал хорошо. Но его все равно уволили, после того как начальник орнитологического отдела прибыл в Кунсткамеру из главного корпуса, куда он ездил на очередное совещание. В тот день новоприобретенный лаборант, пользуясь отсутствием начальника пришел в Кунсткамеру, принеся с собой гитару, вина, пирожных и приведя очаровательную даму, в которую он был давно и страстно влюблен.

Всего этого не знал простодушный Олег, который остался верным своей традиции слишком быстро возвращаться даже с тех совещаний, с которых он вообще не собирался приезжать.

Поэтому ему повезло и он застал замечательную картину купеческого разгула, который, пользуясь его отсутствием лаборант устроил в отделе. На столе начальника было разливанное море кинзмараули. На чудом сохранившимся клочке суши лежал пяток недоеденным пирожных и столько же синиц, на которых Олег собирался навесить этикетки, причем лазоревки по цвету очень гармонировали с пролитым вином. На диване сидела пьяная пассия лаборанта. Сам же виновник этого торжества плоти стоял перед нею на коленях и пел романс собственного сочинения. И хотя лазоревки не были залиты вином, этого лаборанта все же уволили.

На освободившуюся вакансию пришел Ваня. Он был кудряв, как пудель, носил очки и имел постоянно удивленный вид. Появившись в отделе Ваня присел на стул и стал докладывать свой послужной список. Его трудовая биография оказалась столь насыщенной, что ей бы позавидовали даже такие известные писатели-бродяги как О’Генри, Джек Лондон и Мелвилл.

* * *

Начал Ваня свою трудовую деятельность с простого — с должности истопника. Работа была непыльная. Вечером он приходил на свое рабочее место, в котельную, очень прилично одетым — элегантная куртка, чистые джинсы, изящные туфли. Очки, трубка и широкая кожаная сумка, в которой фотографы носят свою аппаратуру, довершали интеллигентный облик Вани.

В сумке действительно лежал фотоаппарат (с этим инструментом Ваня никогда не расставался). Остальное место было занято сменной одеждой, пакетом с ужином, кисетом с «Золотым руном», початой бутылкой портвейна, хорошей книгой и портативным телевизором.

Ваня переодевался и полтора часа бросал уголь в топку. На этом, собственно, его работа и заканчивалась. Затем он принимал душ, раскладывал снедь, доставал бутылку, трубку, книгу, телевизор и таким образом очень приятно коротал всю ночь.

Кстати, истопник настолько привык к своему портативному телевизору, что не расставался с ним нигде, даже в ванной. Наполнив ванну, он опускал на поверхность воды кювету, затем ставил точно в ее середину включенный в сеть телевизор, залезал в ванну сам и блаженствовал несколько часов, расслабляясь, куря трубку и смотря на дрейфующий экран.

Но работу истопника Ваня бросил. Как он сам объяснял — было далеко ездить (как потом выяснилось — две остановки на метро). И он устроился поближе — в соседний подъезд. Красить павлопосадские платки. Там ему еще меньше понравилось. И тогда он начал более широко кочевать в поисках подходящей для него работы.

Сначала он попал в закрытую особо секретную лабораторию железнодорожных войск, где, судя по его глухим намекам, почему-то проводили острые опыты над собаками. Когда его спрашивали напрямую, давил ли он тепловозом несчастных животных у станции Обираловка — он ничего не отвечал и только губы его растягивались в улыбке маркиза Де-Сада.

После собак он недолгое время работал авиационным орнитологом, то есть распугивал ворон на одном из столичных аэродромов. Наконец, он попал на черноморскую базу, где изучали поведение дельфинов, а заодно готовили из этих умных животных подводных диверсантов. Там Ваня прославился тем, что положил в Черное море огромный ледяной монолит мороженой рыбы, для того чтобы он растаял и можно было бы покормить сидящих в загонах китообразных. Но неожиданно грянул шторм и рыбный айсберг унесло от берега. Дельфины остались голодными, зато в бухте, где была совершена эта акция, на следующий день было белым-бело от налетевших со всего Черного моря чаек. Ваню пожурили, но ничего с ним не сделали — нрав у него был кроткий. Кроме этого, он с биологами побывал на Камчатке и на Амуре, а с геологами объездил все горы и пустыни Средней Азии. Там он самостоятельно гулял целый месяц по леднику Федченко, пугая цивилизованных альпинистов просьбами отлить ему в канистру бензина для примуса. На нем он не только готовил, но и обогревал свою палатку.

Пока Ваня все это рассказывал, сотрудники орнитологического отдела, разглядывая будущего лаборанта, заметили на его руках ужасные шрамы от недавно заживших ожогов. Бестактный Олег спросил о них у Вани. В ответ была рассказана следующая история.

Летом в составе лаборатории Сравнительного Планетоведения Ваня побывал в Средней Азии. Основной целью этой экспедиции была поимка нейтрино. От Москвы до города Ош Ваня добирался на поезде полмесяца. Так долго он добирался потому, что путешествовал не на пассажирском поезде, а на товарном. При этом не в вагоне, а на платформе, вернее, в кабине грузовика с экспедиционным оборудованием, который стоял на платформе. Грузовик этот был институтский, а Ваня с шофером были сопровождающими лицами.

Первая неделя пути запомнилась Ване тем, что у обоих страшно ломило в пояснице, так как в кабине приходилось спать сидя. Кроме того, были проблемы с едой. Продуктов было в избытке, а вот с приготовлением горячих блюд возникали сложности. Еду готовили на примусе и старались это делать на остановках. Но товарный поезд останавливался столь нерегулярно, что уже через двое суток путешественникам надоело питаться всухомятку или голодать, и они стали готовить прямо в кабине на ходу. Но и тут было не все хорошо — опять же из-за того, что поезд их был не пассажирский, и машинисты особенно не церемонились при стартах, разгонах, торможениях и остановках. Первый опыт приготовления чая окончился тем, что Ваня обварил руки кипятком (в этом месте сотрудники орнитологического отдела опять посмотрели на жуткие ожоги на Ваниных предплечьях и запястьях). Но Ваня поймав эти взгляды сказал:

— Нет, те давно зажили. А эти я получил позже, в горах, перед самым отъездом. И еще легко отделался. А другие вообще в реанимацию попали.

И орнитологи предположили, что Ваня со своей экспедицией тушил пожар в каком-нибудь ауле, но не стали перебивать вопросами его плавного, как восточная сказка повествования.

Шофер с Ваней нашли выход. Они поочередно меняясь, держали за ручки кастрюлю над работающем примусом, в ожидании пока приготовится еда.

Еще одно неудобство было деликатного свойства — из-за гиподинамии и сидячей жизни у Вани, и у его напарника возникли проблемы с пищеварением. Именно из-за них Ваня пережил еще одно из своих приключений.

Случилось это уже в Средней Азии. Их состав остановился на глухом безлюдном полустанке. Лишь изредка полустанок оживал — из висевшего на столбе огромного жестяного «колокольчика» слышалась незнакомая речь, после этого маневровый тепловоз делал несколько рокировок вагонами, и все снова замирало.

Ваня с шофером прошлись несколько раз вокруг своей изрядно надоевшей платформы (и это сразу же благотворно отразилось на их желудках). Потом шофер забрался в кабину грузовика — вскипятить воду для чая.

Светило уже жаркое в Средней Азии апрельское солнышко. Синело весеннее небо, дул легкий теплый ветерок, а вокруг, по-видимому, простиралась пустыня. Что именно простиралось в окрестностях не было видно, так как состав Вани с боков был зажат двумя другими, которые и закрывали весь горизонт. Ваня разомлел от тепла, снял куртку, свитерок, рубашку и положил их на сиденье грузовика. Затем, для того чтобы осмотреться, любознательный путешественник по железным скобам-ступенькам забрался на крышу вагона соседнего состава. Вид оттуда открывался удивительный. Вокруг действительно была пустыня. Среди невысоких барханов серели кустики полыни и серебрились прозрачные деревца саксаула. Рядом с железнодорожными путями проходило неширокое и безжизненное шоссе. Вдалеке был виден хуторок железнодорожников, с пирамидальным тополям и одинокой чинарой.

Ваня сел на теплую крышу. Было тихо. Лишь из поселка слышалось воробьиное чириканье, да где-то далеко над пустыней пел жаворонок.

Тишину вновь нарушила незнакомая речь из динамика. Состав, с которого Ваня созерцал окрестности, дернулся и поехал. Ваня приподнялся, для того, чтобы получше заметить, где стоит его платформа — на тот случай, если маневровый тепловоз утащит состав в какой-нибудь тупик. Но эта предусмотрительность Ване не пригодилась. Тепловоз оказался не маневровым, а грузовым и состав — полностью сформированным. Поезд, набирая скорость, стал уносить Ваню прочь от родного грузовика к пустынному горизонту.

К счастью, эшелон проехал недалеко, километров пятьдесят, до следующей сортировочной станции. Как только состав затормозил, Ваня слез с коварной крыши и пошел к шоссе, которое все также уныло и безлюдно тянулось рядом с железнодорожными путями.

Первой машиной, которую увидел Ваня, был автобус, идущий как раз в сторону родного разъезда, туда, где его ждали платформа, грузовик, шофер и уже остывший чай. Автобус был полон, но никто, казалось, не обратил внимание на голого по пояс белого человека, втиснувшегося в салон и судя по всему, не собиравшегося платить.

Машина быстро мчалась по шоссе, и Ваня подумал, что через час он уже будет на своем полустанке. Однако не всё было так просто. В салоне машины неожиданно раздался истошный женский крик, водитель дал по тормозам и машина остановилась.

Ваня оглянулся. В другом конце автобуса две пожилые женщины с трудом удерживали третью, молодую, которая кричала и билась в конвульсиях. Потом они вывели ее из автобуса. Другие пассажиры никак не прореагировали на это происшествие (Ваня только через час догадался почему), но тоже вылезли из машины и присели в ее тени. На свежем воздухе припадок у женщины скоро прошел, пассажиры не торопясь погрузились в салон и автобус поехал. Но через двадцать минут припадок повторился и пассажиры снова вылезли в пустыню. После третьего припадка Ваня понял, что спокойствие пассажиров вызвано не только восточной невозмутимостью, но и тем, что едущие в автобусе просто привыкли к этому повторяющемуся действию.

Однообразие путешествия было нарушено лишь однажды, когда на очередной стоянке удалившийся за бархан по нужде водитель быстро вернулся, а затем стал звать всех посмотреть на что-то. Несколько человек, не торопясь пошли за ним, пошел и Ваня. За барханом под кустом тамариска лежала здоровенная свернувшаяся кренделем гюрза.

Через три часа Ваня приехал на злосчастный полустанок. Железнодорожные пути были совершенно пустынны лишь в отдалении стоял знакомый маневровый тепловоз. Ваня пошел к нему. Легкий ветерок гонял сухие травинки между шпал.

Два местных жителя, один — в полосатом ватном халате, другой — в черной, словно гестаповской, форме железнодорожника — на ихнем русском языке (Ваня даже не знал, в какой республике он находится) кое-как сумели втолковать планетоведу, что и его состав, и грузовик, и шофер уехали. После этого оба стали махать руками, показывая, в какую именно сторону ушел поезд. Еще больше времени потребовалось всем троим, чтобы Ваня наконец понял, что через час, вслед за его поездом-беглецом, пойдет еще один товарняк. И Ваня стал ждать, сидя на скамейке под чинарой и загорая на апрельском солнце.

Догнал он свой состав через сутки. Местные железнодорожники помогали ему как могли, то есть грели и кормили. Поэтому Ваня предстал перед своим напарником-шофером в старом морском бушлате, надетым на голое тело и с круглой пшеничной лепешкой в руке. Путешественник забрался в кабину грузовика, откинулся на автомобильном сиденье и тут же заснул.

Дальше Ваня рассказывал какие-то совершенно фантастические восточные истории о лазурных озерах, небольших, бездонных и холодных, о маленьких белых персиках в горных садах, о непередаваемых закатах, о коврах, очень красивых и очень дешевых, но совершенно недоступных, потому что они производились только в одном кишлаке, который лежал за высокогорным перевалом.

Наконец мы услышали еще одну историю из его восточного цикла, а заодно узнали, откуда у Вани такие страшные ожоги на руках.

Где-то перед самым концом экспедиции их занесло в Варзобское ущелье, в высокогорный пансионат, а точнее, в альплагерь. Там уже жили восемь альпинистов. Они приехали недавно и проходили акклиматизацию к высоте — бегали кроссы, купались в холодной речке, усиленно питались, так как впереди и вверху были крутые горы и Всесоюзные соревнования.

Пансионат был очень уютным, и экспедиция института Сравнительного Планетоведения отдыхала в нем перед последней точкой работы в горах, в надежде хоть там поймать нейтрино. Дальше — самолет и Москва (Ваня на этот раз наотрез отказался сопровождать грузовик в столицу на платформе, и начальник экспедиции нашел ему замену).

Однажды Ване надоело сидеть в альплагере, и он утром решил прогуляться по склону, чтобы сверху сфотографировать долину реки. Путешествие его было совершенно обыденным, если не считать того, что он поскользнулся и, чтобы не упасть и не повредить аппарат, вынужден был ухватиться за какой-то куст.

Как позже выяснилось, именно в это время нечто похожее случилось и с одним из альпинистов. Пансионат был всем хорош, кроме одного: известное удобство располагалось не в помещении, а снаружи. Удобство в виде классического деревянного домика было вполне комфортабельным и не по-азиатски чистым, к нему шла вымощенная камнем тропинка, но до него было все-таки далековато. И вот этот альпинист, видимо, завороженный утренним видом далеких манящих горных вершин (тех самых, которые он должен был покорить), не дошел до конечного пункта и, свернув с тропы, решил совместить два удовольствия — то есть любование прекрасным пейзажем и другое. А так как рядом не было туалетной бумаги, то альпинист воспользовался листьями того же растения, которое помогло Ване сохранить равновесие. Как потом оказалось, оба прибегли к помощи страшно ядовитого растения диктамнуса (в просторечии — неопалимой купины).

У Вани через час на руке появились такие страшные пузыри, как будто он окунул ладонь в кипящее масло, а последствия естественной гигиенической процедуры для альпиниста были просто ужасны — спортсмен с тяжелейшими химическими ожогами (не только рук) был доставлен в ближайшую больницу, провел там около месяца и ни на какие соревнования не попал.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что такие занимательные истории случались с Ваней не только в Средней Азии. И сегодняшний день был богат запоминающимися событиями.

Ванины приключения начались на улице. Он брел в Кунсткамеру по улице Колокольникова, всматриваясь в номера домов в поисках цифры «6». Рассеянный Ваня не заметил, что улица как-то внезапно опустела, а фасады домов озарились неестественным светом. Потом прямо перед ним остановился умопомрачительный лимузин, шикарность которого многократно усиливалась тем, что в годы застоя таких машин в Москве были единицы. Из лимузина вылезла сногсшибательная дива и медленно, как насекомое богомол, изящно и неторопливо складывая в суставах длинные конечности, раскрыв объятия, сделала шаг к Ване. Но тут, откуда-то сверху, громовой голос произнес: «Стоп! Откуда на площадке посторонние?! Гражданин, вы мешаете! Уйдите!». И к Ване метнулись люди.

Ваня после того, как был выдворен со съемочной площадки, обнаружил вывеску «Столовая» и зашел туда перекусить и пережить увиденное. Он пока не подозревал, что до Кунсткамеры уже было рукой подать — ведь в этой столовой обычно кормился Олег во время обеденных перерывов.

До окончания работы точки общепита оставалось немного времени, поэтому в зале было немноголюдно. Ваня взял несколько блюд и направился к столику, за которым в одиночестве закусывала очень симпатичная девушка. Под впечатлением встречи с кинодивой Ваня решил отобедать в женском обществе. Претендент на место лаборанта в отдел орнитологии подошел и вежливо осведомился у девушки, не занято ли место рядом с ней. Она сначала обвела взглядом полупустой зал, в котором было полно свободных столиков, а потом с недоумением и подозрением посмотрела на Ваню, но все-таки разрешила ему расположиться рядом.

Ваня аккуратно начал ставить одной рукой поднос, второй придерживая ремень висевшей на плече сумки со стандартным набором своих пожитков. Но в это самое время ремень сумки, груженой умной книгой, портвейном и телевизором, сорвался с плеча и ударил по руке. Толчок передался подносу, и тарелка с закуской, закружившись в воздухе, упала на пол. Через секунду точно на тоже место приземлилась тарелка с котлетой. На подносе еще оставался стакан с компотом, и Ваня уже без приключений доставил его на стол. Девушка перестала настороженно смотреть на него, как на местного ловеласа. Взгляд ее стал более теплым и сочувственным. Так в цирке смотрят на белого клоуна. Ободренным этим взглядом Ваня присел рядом. Но познакомиться с девушкой ему так и не удалось. В тот день в столовой морили тараканов. В этом здании водились не только привычные мелкие рыжие прусаки, но перебравшиеся из соседней Кунсткамеры их огромные тропические собратья.

Один из этих отравленных монстров тараканьего мира медленно выполз на стену как раз за спиной девушки. Ваня смотрел, как он шатаясь медленно брел по стене. Насекомое начало пьяно водить усами, очевидно, оно учуяло упавшую Ванину котлету. Таракан, расценивая ее как последнее угощение перед смертью, отделился от стены и, с дребезжащим звуком листа кровельного железа пролетев над головой девушки, плюхнулся на пол рядом с уроненной Ваниной тарелкой. Но силы, затраченные на полет, совсем подорвали тараканье здоровье. Членистоногое перевернулось на спину и стало театрально умирать, заламывая все шесть лап и дергая усами. Тараканья агония длилась так же долго как и смерть лебедя из балета Сен-Санса. Правда она не была столь эстетичной. Наконец таракан сложил на груди все свои конечности, дернулся и замер.

Девушка посмотрела на насекомое, потом на Ваню, так будто и тараканья смерть была организована им, презрительно фыркнула и, не допив своего компота, покинула зал. А Ваня, с грустью глядя на таракана, допил свой.

Пообедав таким образом, он пошел по улице Колокольникова дальше. Наконец он увидел дом, фасад которого был перевит змеями. Из окна этого здания наружу высовывалась впечатляющая задница бегемота: в тот день директриса одолжила киностудии животное для съемки фильма. Но гиппопотам не проходил в дверь и его приходилось выгружать через огромное окно. Всего этого Ваня не знал, но догадался, что это и есть Кунсткамера и зашел внутрь.

* * *

В таких людях отдел орнитологии нуждался, а так как Ваня явно не был девушкой, то директриса, не моргнув глазом, подписала его заявление.

Работа лаборанта в Кунсткамере была не пыльная, но скучная. Главное и нескончаемое тягло — это, конечно, были этикетки, то есть не они сами, а их написание и привязывание к птичкам. Каждый научный сотрудник знал, что этикетка подчас бывала важнее самой птички, и порой случалось так, что прекрасно сделанную тушку, но без этикетки отправляли в учебные коллекции или в утиль, зато хранили почти полностью съеденную молью и кожеедами птичку с ценнейшей этикеткой. Вместе с тем написание и привязывание этикеток не были самой любимой работой ни научных сотрудников, которые, по распоряжению директрисы также отрабатывали свою долю этой барщины, ни лаборантов, которые сидели, не разгибаясь целыми днями, стараясь как можно яснее написать на каждую птицу своеобразную эпитафию, а лучше сказать — могильную табличку, на которой были обозначены лишь дата ее смерти и место где птица встретилась с орнитологом (и фамилию убийцы тоже писали на этикетке).

Кроме этого постоянного этикеточного тягла в жизни лаборантов было несколько авралов. Самой крупной и впечатляющей была акция засыпки нафталина в коллекции для того, чтобы тушки птиц не грызли жуки-кожееды и моль.

Как только апрельское солнце как следует прогревало отдел, Олег давал команду, и все население орнитологического отдела в течение целой недели, напялив противогазы на головы, засыпали белые кристаллы нафталина в каждую коробку и каждый сундук (в сундуках хранились тушки крупных птиц — лебедей и пингвинов). После этого Олег, как правило, уезжал в экспедицию, нафталин же возгонялся летним теплом, и его запах хорошо чувствовался вплоть до осени по всей Кунсткамере, даже в подвале препараторов.

Второй аврал случался каждую осень, когда через протекающую крышу на коллекцию начинала капать вода. Тогда все коробки и сундуки укрывали огромными кусками полиэтиленовой пленки, а в особенно опасные участки ставили все имеющиеся в отделе ведра, тазы и кастрюли. В это время прогулка по отделу была очень романтичной, так как каждая емкость особым звуком реагировала на падающие капли, а кроме того, частота падения капель из каждой щели была индивидуальной. И в целом получался замечательный оркестр (Гайдн, «Музыка на воде»). К тому же, осенью нафталином почти не пахло.

Но это были сезонные явления, а вот погрузочно-разгрузочные работы случались вне зависимости от времен года.

Обычно рутинный ритм написания этикеток нарушался завхозом. Звонил Василий Вениаминович, и в трубке слышалось:

— Ваня, заберите, пожалуйста, мыло.

Кунсткамера получала чудовищные количества этого москательного товара. Хозяйственное мыло по неизвестной причине каждый месяц в поступало в это учреждение в таких объемах, что даже совершенно разнузданное разбазаривание сотрудниками этого продукта не могло сдержать его наплыва, и мыло лежало во всевозможных ящиках, сундуках, шкафах и даже в сейфах. Оно было разного, в зависимости от выдержки, цвета — от колера липового меда (новые бруски) до темно-вишневых, почти черных параллелепипедов десятилетней давности.

Паша из звериного отдела даже увлекся резьбой по мылу, но закончив только две серии: «Совы» и «Русские женщины», охладел к этому материалу.

Этикеточное однообразие Ваниного существования также скрашивали перманентный ремонт и связанная с ним разгрузка машин с фанерой, кирпичом, металлическим уголком, досками, цементом, канистрами со спиртом, мешками с нафталином и еще многим другим, чем удалось разжиться запасливому Василию Вениаминовичу.

Только в эти дни Ване удавалось проникнуть на последний, глубинный уровень, в самое сердце Кунсткамеры — в подвалы, которые находились еще глубже, чем логово препараторов. Тараканы там водились размером с блюдце, с кирпичных сводов свисали длинные пряди селитры, а в абсолютной темноте и тишине хранились штабели досок, железных уголков и двутавровых балок, фанерные щиты, 12 огромных гипсовых бюстов Дарвина (причем на затылке каждого виднелась дырочка, но это было не пулевое отверстие, а технологическое), огромные витринные стекла, бочки с краской, мешки с цементом и нафталином, хрустальные банки для влажных препаратов, полученные после войны по репарации и самое главное — весь неприкосновенный золотой запас Кунсткамеры — двадцать сорокалитровых канистр спирта-ректификата.

Иногда Ване приходилось выполнять задания особого рода. Однажды ему пришлось ехать в крытом грузовике вместе с чучелами четырех оленей-рогачей, и он только чудом не лишился глаз.

А сегодня неуемная директриса раздобыла где-то в Москве тушу целого, хотя и небольшого, кита с намерением препарировать его скелет для экспозиции. А так как подходящей емкости для обработки кита почему-то не нашлось, директрисе пришла в голову гениальная мысль закопать зверя на газоне перед Кунсткамерой, а через год, когда кита обработает почвенная фауна, выкопать уже чистые кости.

Студенты и преподаватели, торопившиеся на занятия в консерваторию, по-разному: опасливо, равнодушно, с настороженностью, с брезгливостью или с болезненно-сочувственным любопытством, наблюдали, как в сквере, принадлежащем Кунсткамере, несколько молодых людей (среди которых, конечно, был и Ваня) занимались похоронными работами. Они громко переговариваясь прямо на газоне, копали огромную яму для такого же огромного, укрытого окровавленным брезентом трупа, который лежал тут же под голубой елью.

После того, как яма была готова, брезент был убран, и кит, лежащий под ним, усилиями все тех же лаборантов был сброшен вагами в могилу. Яму засыпали, а препаратор Корнет наскоро смастерил из подвернувшихся дощечек деревянный крестик, приладил к нему обертку от только что съеденной шоколадки «Аленка» и воткнул в холм. Галдящая ватага скрылась в дверях Кунсткамеры, оставив на газоне при входе в заведение мрачное сооружение.

А через полчаса из дверей Кунсткамеры вышел переодевшийся после похоронных работ Ваня и заспешил в театр. Там сегодня давали «Свадьбу Фигаро».

* * *

Керубино нежно ворковал с графиней. Вот-вот должен был появиться граф. Играющий графа актер, стоя за кулисами, уже готов был решительно постучать в дверь, ведущую в покои графини. Стучать, согласно сценарию, граф должен был громко и требовательно. И тут оказалось, что стучать не чем. Табурет, который граф использовал в качестве ударного инструмента (бутафорские матерчатые двери для этого не годились) стоял на месте, а вот то, чем по нему бить (а это была деревянная дубина), — исчезло, — кто то ее «увел».

Граф Альмавива делал страшное лицо, призывая кого-нибудь из персонала помочь и принести ему эту «барабанную палочку». Его гримасы увидел режиссер, стоящий за кулисами на другом конце сцены. Он огляделся и обнаружил в углу топор, оставленный театральным плотником. Режиссер схватил его, сунул в руки стоящему рядом Ване и приказал доставить инструмент страдающему Альмавиве. Как раз в это время настал черед реплики графа, и он грозным голосом призвал графиню открыть.

Та жеманилась и не открывала.

Тогда Альмавива стал стучать кулаком по табурету. Но этот звук в зале был еле слышен, и стук графа получился не требовательный, а скорее просящий, чем внес неожиданный акцент в этот эпизод.

Ваня, видя как страдает Альмавива, двинулся ему на выручку.

За сценой в это время висело несколько полупрозрачных задников, которые образовывали ряд параллельных коридоров. И Ваня по неопытности, пошел не по дальнему и даже не по среднему, а по самому ближнему к сцене.

И зрители с трепетом наблюдали, как в глубине за мечущимся Керубино, за ломающей руки Графиней неторопливо и бесстрастно прошествовала полуосвещенная фигура в черной хламиде (на Ване был рабочий халат не по росту), державшая в руках тускло поблескивающий топор. Умудренные театралы вообще восприняли Ванину фигуру аллегорически: как судьбу, рок или смерть, неотвратимо следующую за обуреваемыми мелкими страстишками героями спектакля.

Но все, сидевшие в зале, — и посвященные, и дилетанты — вздрогнули, услышав громкий и требовательный стук Альмавивы в дверь своей жены (рабочий сцены, наконец, передал ему «посылку» от режиссера, и граф во всю мочь заколотил обухом по табурету). А когда граф ворвался в покои Розины, зрители заворожено смотрели на его руки, ожидая увидеть в них принесенный Ваней топор.

#img_8.jpeg

 

ЗЕЛЕНАЯ ГВОЗДИКА

День начался как обычно. Дисциплинированный Олег пришел вовремя — в 8.45, тогда как его подчиненные, — остальные сотрудники отдела орнитологии прибывали с интервалами в 15 минут. Ровно в 9.00, то есть опоздав на 15 минут, пришла Людочка. Олег выразительно посмотрел на нее, и она смутилась. Потом через четверть часа прибыл мечтательный Ваня, и Олег посмотрел на него еще более выразительно. Но Ваня не заметил этого, так как по складу своего характера очень многого в этой жизни не замечал вообще. Наконец, в половине десятого прибыл я. На меня Олег так «стрельнул» глазами, что я подумал, что Теплов в Кунсткамере сумел растлить всех, даже моего черствого начальника.

Луч майского солнца заиграл на куполах Кремля и осветил край громадного серой коробки гостиницы. В вертикальном ряду всех угловых окон «Интернационаля» виднелись развешенные для просушки женские трусики. Этот феномен занимал меня все годы, в течение которых я работал в Кунсткамере. Почему только в этих окнах? Кто там обитает — постоянные гостиничные проститутки? И что, гостиница так и проектировалась, с этими подсобными номерами? Или как? Не понятно...

Через два часа после начала моего рабочего дня весеннее солнце нагрело помещение отдела орнитологии. Тепло вызвало возгонку нафталина — основного вещества, которым мы протравливали коллекции, чтобы там не завелись моль и жучки-кожееды. Запах этого ароматического углеводорода стал нестерпимым, и поэтому я встал, взял из портфеля сверточек и направился к выходу.

— Я пошел обедать, — сказал я начальнику.

Олег укоризненно посмотрел на меня. Он всегда так смотрел на подчиненных, когда они покидали рабочее место, но с особой укоризной почему-то только на меня в момент начала обеденного перерыва. Я догадывался почему. Потому что обеденный перерыв, который ежедневно отмечался у Теплова и именовался чайной церемонией, длился не менее двух часов. Но, тем не менее, я, взяв свои бутерброды, устремился по винтовой лестнице из птичьего (точнее — орнитологического) поднебесья вниз, к земле, к беспозвоночным.

Орнитологи, жили на четвертом этаже, на самом верху, поближе к пернатым — ангелам и птицам, а все остальные обитатели Кунсткамеры располагались этажами ниже.

Я на цыпочках прокрался мимо отдела млекопитающих. Там обитала грубая директриса Кунсткамеры, с совершенно непредсказуемым характером, поэтому встреча с ней для каждого сотрудника была нежелательной. Но из-за двери териологов слышались размеренные удары — это лаборант Паша отрабатывал удары каратэ по специально сработанной для этого доске-макиваре. Значит, директриса отсутствовала. Отдел маммологии пах так же как и наш отдел — нафталином. Этажом ниже жили тихие энтомологи. Нафталином они пахли слабее, но к этому запаху у них примешивался тонкий аромат миндаля — свои объекты они умерщвляли синильной кислотой. Я заглянул в полураскрытую дверь этого безобидного отдела в надежде найти попутчика. Но коридор был пуст, и в нем только виднелись деревянные полированные шкафы старинной работы, в которых хранились бесчисленные коллекции насекомых.

На втором этаже я прошел мимо небольшого полутемного зала (электричество там включали только для экскурсантов), в котором громоздилась гордость нашей директрисы — реконструкция стоянки первобытного человека, миновал отдел ихтиологии настолько нестерпимо благоухавший формалином, что заслезились глаза, обогнул скелет мамонта, стоявший у дверей общественного туалета, и, спустившись на первый этаж, наконец очутился перед дверью, над которой висела картина, изображавшая морское дно с красивыми улитками. Здесь, в отделе малакологии, мы ежедневно пили чай. Я без стука открыл дверь и зашел в кабинет Теплова. Я как всегда пришел первым.

Теплов сидел в старинном кресле на колесиках за столом, беспорядочно заваленном толстенными фолиантами, раковинами моллюсков — его объектами исследования, а также хозяйственным мылом. На краю стола, в качестве украшения, стояла старинная, неработающая пишущая машинка «Ремингтон».

У Теплова в кабинете, в основном, водились орхидеи, бромелии, кактусы, смазливые студенты и изредка появлялись японцы.

Юра пытался следить за модой. Сегодня он был в строгом сером костюме-тройке, в белой рубашке и при галстуке, на котором можно было рассмотреть заколку в виде маленького краба. Но, вместе с тем, на ногах у Юры были заношенные кроссовки. Зато Юрины щеки были прекрасно выбриты, а его черная аккуратная бородка (фасон «унитаз») была тщательно подстрижена.

Теплов листал иностранный научный журнал, рассматривая изображения пенисов различных видов морских улиток — единственный систематический признак, по которому виды моллюсков можно было отличить друг от друга. Юра обмахивался дешевым драным бумажным японским веером, негромко и задумчиво напевая испорченный им старинный романс: «Я вся, я вся полна тобою».

— Здравствуй Юрик! — жизнерадостно начал я, но тут же осекся, быстро присев, так как над моей головой пролетел кусок хозяйственного мыла — первого предмета, который подвернулся хозяину комнаты под руку. Малаколог по самурайски опустив углы рта и страшно вращая глазами закричал: «Убью, Вовочка, птичка-гонореечка!»

Я захлопнул дверь, отбежал подальше и только тогда вспомнил, что я вчера самолично отправил Теплова на ученья по гражданской обороне. Что там произошло я не знал, но, судя по реакции обычно незлопамятного Юры, там случилось что-то страшное. Подумав, что если и умирать, то лучше при свидетелях-сотрапезниках, я решил дождаться пока они все соберутся у Юры, а тем временем расспросить, что же произошло на ученьях. С этой целью я спустился в подвал к таксидермистам. Люди в таксидермической мастерской жили простые и гостеприимные, но там всегда пахло тухлым мясом.

Таксидермист, по прозвищу Корнет, занимался странным делом. Перед ним стояло хорошо выполненное чучело дикого кабанчика средних размеров. И Корнет, негромко матерясь, ножовкой распиливал кабанчика пополам.

— Заказчик сейчас приходил, — объяснил мне Корнет свои действия во время распиловки животного. — Генерал. Охотник. Месяц назад шкуру этого подсвинка принес и попросил чучело сделать. Я и сделал как положено, по всем промерам. А он сегодня пришел, увидел чучело и говорит: «Это не мой кабан. Мой кабан больше был! Переделывай». Козел! (Я понял, что это выражение никак не относилось к кабанчику). Хорошо, что у меня кусок шкуры еще одного кабана есть, так что я этого сейчас увеличу.

А потом, под визг ножовки, в непередаваемом аромате варящегося несвежего скелета орангутанга я услышал, почему обычно по-восточному невозмутимый Юра сегодня изменил себе.

* * *

Накануне в Кунсткамеру пришел Приказ из нашего штаба гражданской обороны. В Приказе говорилось, что такого-то мая в сквере на Ленинских горах будут проходить соревнования отрядов гражданской обороны, и мы тоже должны выставить свою команду, подготовленную, обученную и экипированную.

К несчастью, заведовать гражданской обороной в Кунсткамере был назначен я. Работа моя, в общем, была непыльная: каждую среду отбывать повинность в Главном здании Института, в подчинении которого находилась и наша Кунсткамера. Там в лабиринте подвальных коридоров за стальными дверями, украшенными огромными засовами и циклопическими ручками я находил нужную каморку, окрашенную изнутри в ужасный темно-зеленый цвет и заселенную отставными полковниками. Под потолком каморки проходили цинковые вентиляционные трубы, а на стене висела картина. На ней был изображен утопический город, совершенно лишенный признаков каких-либо архитектурных стилей. Точно в центр этого населенного пункта (наверное для большей наглядности) угодила атомная бомба и поэтому в городе очень хорошо выделялись все три зоны разрушения.

В этом подвальном помещении, один раз в неделю около трех десятков таких же как я несчастных, прибывших из других подразделений Института были вынуждены слушать многочасовые лекции полковников.

Каморка была небольшая, голоса у всех лекторов до сих пор сохраняли зычность строевых командиров и поэтому все слушатели маялись, морщась от громогласных ораторов, которые рассказывали об ужасных последствиях бомбардировок мирных городов ядерными зарядами, химическими и бактериологическими боеприпасами, а так же об оказании первой помощи тем горемыкам, которым все-таки удалось выжить после этих налетов.

Все мы, слушатели, товарищи по несчастью, не верили полковникам, так как знали, что когда грохнул Чернобыль наши наставники только через три дня после катастрофы сумели сделать необходимые замеры, и, как потом оказалось, неисправными приборами, потому что исправных у них просто не было.

Во время таких лекций можно было делать только две вещи: заткнув уши спать или же читать (правда что-нибудь очень захватывающее — либо остросюжетный детектив, либо совершенно грязную порнуху). Некоторые новички пытались править собственные статьи или читать что-то серьезное, но совершенно напрасно — оглушительный командный голос очередного преподавателя совершенно не давал сосредоточиться.

Но прослушать курс лекций было самое легкое испытание по гражданской обороне. Отставная военная братия, оккупировавшая подвалы Главного здания Института, постоянно требовала от своих подчиненных предъявления всевозможных графиков, планов работ или отчетов.

Особую радость полковникам доставляли те чрезмерно ретивые сотрудники, которые не выбрасывали полученные из центра циркуляры в корзину (как, например, это делал я), а выполняли все предписания. Полковники с удовольствием перечеркивали все полученные бумаги красным карандашом и отсылали их на доработку.

Я же, в силу своей природной безалаберности, никаких отчетов им никогда не приносил, и поэтому меня никогда не клеймили позором за плохо составленный документ.

Лишь однажды одному очень настырному вояке удалось выбить из меня план подвального помещения Кунсткамеры, где личный состав учреждения должен был прятаться во время ядерного нападения супостатов.

И я принес план. Это была плохо срисованная мною схема эвакуации научных сотрудников во время пожара, которая висела в Кунсткамере под скелетом мамонта, у туалета.

Полковник увидел мой документ, схватил было красный карандаш, зажег в глазах ястребиный блеск и уже занес было руку над моим творением, но в последний момент прочитал заголовок.

— Так это же Кунсткамера, — вздохнул он и посмотрел на меня, как на убогого.

— Кунсткамера, — ответил я.

— И где же она находится? — спросил полковник и подошел к висевшей на стене карте Москвы.

— А вот где, — показал я острием карандаша на начало улицы Колокольникова.

— А Кремль где? — осведомился полковник.

— А вот здесь, — моя вторая отметка легла рядом с первой.

— Не надо мне от тебя ничего. Случись что, вас никакие перекрытия не спасут. В самом центре зоны «А» окажетесь. Живи спокойно — то есть без планов.

Но самое неприятное случалось каждую весну, когда подвальные вояки, надев парадную форму, устраивали для всего личного состава полевые учения, где проверялось умение пользоваться противогазами, измерительными приборами и прочими занятными штуками.

Такое стихийное бедствие случилось и этой весной. Из штаба Гражданской обороны пришел циркуляр, предписывающий прибыть такого-то мая к 14 часам в скверик у Главного здания, где и будет происходить экзамен.

Май — не самое многолюдное время в Кунсткамере, так как сотрудники уже начинали разбредаться по экспедициям. Поэтому мне с трудом удалось разыскать пятерых человек и уговорить их с противогазами съездить в заветный скверик. При этом я лицемерно заверил народ, что ничего страшного с ними не случится. Но в отряде должно было быть шесть бойцов, и я с ног сбился, бегая по музею в поисках последнего кандидата (сам я, согласно плану все тех же полковников, должен был неотлучно дежурить в ожидании указаний у телефона в канцелярии Кунсткамеры).

Тут-то в Кунсткамере и появился Теплов. Вечером он собирался в свой любимый театр, который специализировался на постановке пьес о сексуальных меньшинствах. Юре казалось, что именно этим должен интересоваться настоящий эстет. Ради театра он принарядился. Теплов был в белых брюках, белых ботинках, белой рубашке с запонками в виде маленьких крабиков и нежно-голубом пуловере. В руках он держал букет редчайших гвоздик с лепестками зеленого цвета. Эстетствующий под Оскара Уайльда Юра, вероятно хотел преподнести эти цветы Курмангалиеву или, на худой конец, Виктюку. Следует упомянуть, что Юра был обильно сдобрен духами, и в ожидании момента приобщения к высокому искусству сладострастно мурлыкал очередную испорченную им туристическую песенку «На болоте, на снегу я могу, могу, могу».

Увидев такого Юру, я упал к нему в ноги с криком: «Родимец, не откажи!».

Юра обычно не выдерживает, когда мужчина становится перед ним на колени. И на этот раз он согласился.

Я договорился с деканом расположенного по соседству факультета журналистики, который отправлял свое отделение на институтском автобусе, чтобы шофер довез до места экзамена и сотрудников Кунсткамеры, и повел своих орлов к машине. В это время из дверей факультета журналистики строем вышли тамошние гражданские оборонцы: все в одинаковой, хорошо подогнанной черной форме, красных беретах, в начищенных кирзовых сапогах, с однообразно висящими на правом боку противогазами и даже нашитыми эмблемами факультета на левых рукавах отглаженных курток.

Мои скауты были одеты как бомжи — то есть в то, в чем я их взял с рабочего места, а свои противогазы они несли в авоськах и полиэтиленовых пакетах.

Последним в автобус залез Юра в голубом пуловере и зелеными гвоздиками, так как после гражданской обороны он все-таки рассчитывал попасть в театр — прямо в уборную Курмангалиева.

Дверь за Юрой закрылась, автобус тронулся. Я перекрестил удаляющуюся машину и пошел в Кунсткамеру — дежурить у телефона. На душе было так скверно, будто я послал взвод необстрелянных новобранцев проводить разведку боем.

Я просидел допоздна, никаких звонков из штаба не дождался и уехал домой. А тем временем у Главного здания Института разыгрывались драматические события, о чем мне и рассказали таксидермисты.

Оказывается, неожиданно даже для подвальных полковников инспектировать учения прибыл весь городской генералитет гражданской обороны.

Но институтским воякам было чем гордиться. К скверику, где устраивались полевые сборы, подходили ровные пешие колонны или подъезжали автобусы, из которых появлялись бравые дружины. Приехал и автобус факультета журналистики. Сначала из него взводом морской пехоты высыпали одетые в черное журналисты, а затем выползли мои орлы, прижимая под мышками авоськи с противогазами и на ходу закуривая. Последим появился Юра в голубом пуловере, запонках-крабиках и с зелеными гвоздиками.

Увидев такое, институтские полковники рысью бросились к моим питомцам и стали, покрикивая, оттеснять их за соседний куст — с глаз долой от большого начальства. Недисциплинированный народ из Кунсткамеры вяло огрызался, а Юра отмахивался букетом цветов. Именно он и привлек внимание инспектирующего генерала, который лично подошел к бригаде из Кунсткамеры, построил всех в шеренгу (она получилась очень корявой), достал секундомер, включил его и гаркнул: «Газы!»

#img_9.jpeg

После этого генерал, свирепея, наблюдал как сотрудники Кунсткамеры не торопясь тушат сигареты, со вздохами достают из авосек противогазы и с явным отвращением, неумело пытаются натянуть резину на свои головы. А Юра вообще отошел в сторону, положил на газон драгоценные зеленые гвоздики, предназначенные для театральных встреч, и только после этого брезгливо морщась стал влезать в свой противогаз.

Потом генерал пытался выяснить у моих гвардейцев что-то про нормы радиации и про устройство дозиметров и услышал такое, что в сердцах сплюнул и дал увести себя к образцовому звену с факультета журналистики.

А над моими подопечными стали злорадно глумиться подвальные полковники, принуждая их десятки раз надевать средства предохранения. А бедного Юру вообще положили на газон и заставили изображать из себя беспомощного раненого, а всем остальным было велено спасать его. И все поочередно, цепляясь за Юрину бороду, неумело натягивали резиновую маску с хоботом на его физиономию.

После такой экзекуции Юра уже пах не духами, а потным каучуком, а на его белоснежных брюках появились зеленые пятна от травы, и голубой пуловер помялся. А кроме того, подвяли зеленые гвоздики. Юре в тот вечер больше не хотелось ни Курмангалиева, ни Виктюка. Поэтому Теплов с горя поехал в Кунсткамеру возиться с пенисам добытых им в далеком рейсе моллюсков, готовя таким образом материал для научной публикации.

Но, по словам, таксидермистов, до того как укрыться в своем кабинете, он, размахивая увядшим букетом, бегал по всей Кунсткамере, и кричал: «Где этот Вовочка?! Я убью его!».

* * *

Я попросил таксидермистов быть посредниками и уговорить Теплова оставить мне жизнь хотя бы на время обеда.

Один из них пошел на дипломатическое задание, а я остался в его мастерской, рассматривая привезенную из зоопарка недавно сдохшую там антилопу гну. Наконец, зазвонил телефон, и мне сообщили, что все улажено, и я могу присутствовать на чайной церемонии.

Я опасливо вошел в знакомый кабинет. Теплов молча сидел в углу и лишь изредка бросал на меня людоедские взгляды, а Людочка — украшение Кунсткамеры — уговаривала его успокоиться.

Я стал тихо бродить по его кабинету. За стеклянными створками старинного шкафа стояла масса интересных предметов. И каждый из них, как и всё в Кунсткамере, имел свою этикетку. Вот две грубо обломанных половинки доски с этикеткой гласившей «Испытание мужской силы Паши» (на самом деле — просто доказательство его успехов в каратэ). В этом же шкафу были громадная запаянная стеклянная ампула с красноватым песком и надписью на этикетке «Песокъ Сахары», длинные белокурые пряди шелка-сырца с этикеткой, надписанной рукой Теплова «Волосы отца Федора», метровая прямая кость (одна из тех, которыми Олег завалил всю Кунсткамеру) с этикеткой «Os penis Odobenus rosmarus», полковой барабан работы начала прошлого века, старинная студийная фотография — ефрейтор пехотного полка, у ног которого фотограф поставил для интерьера чучело маленькой собачки (почему-то на колесиках), невзрачный заспиртованный моллюск с этикеткой «Tochuina», окаменелый аммонит и паспорт одного из сотрудников нашего учреждения. Паспорт был открыт на второй страничке и каждый мог прочесть в графе национальность — «казах-еврей». Кроме того, в шкафу стояла большая бутыль с предостерегающей этикеткой «Азотная кислота». В этой емкости Юра держал для почетных гостей 70-ти градусную настойку полыни таврической собственного приготовления — настоящий мужской напиток.

Рядом с бутылью лежал странного вида металлический блестящий медицинский прибор, похожий на клюв утки с этикеткой, также надписанной рукой Теплова: «Расширитель Гигара».

Юра увидел, что я рассматриваю эту вещицу и вполголоса произнес так, чтобы слышал только я: «Я все-таки убью тебя, Вовочка».

Дело в том, что этот прибор когда-то подарил Юре я.

Кроме этого доморощенного музея в кабинете Теплова располагались небольшой ботанический сад и зверинец.

Юра, считавший себя большим оригиналом, в своем кабинете разводил цветы и содержал разную живность. На подоконнике у него прозябали орхидеи, которые несколько раз покушались на цветение, но благодаря стараниям Юры так и не зацвели. Здесь же, в цветочном ряду стояла большая хрустальная прямоугольная банка, вывезенная по репарации из какого-то германского музея после окончания Великой Отечественной войны. В ней росла бромелия, на листьях которой сидели хронически спаривающиеся тропические квакши, — Юра считал своим долгом эстета любить и различных гадов. На отдельном столе в кабинете Теплова стоял огромный плексигласовый ящик, «уведенный» им из экспозиционного зала, где этот прозрачный короб в свое время прикрывал ценный экспонат. Сейчас в этом ящике бегали три маленьких желтых пушистых цыпленка. Но они были лишь кормом для основного обитателя террариума — полутораметрового удава, недавно приобретенного Тепловым за огромные деньги. Удав уже неделю не обращал внимание на цыплят, и Юра вынужден был поить и кормить их, отчего террариум стал походить на птичий двор и во многом утратил свой эстетический вид. Рядом в трехлитровой банке огромная наземная улитка ахатина с хорошо слышимым хрустом скребла своим шершавым языком капустный лист.

В другом террариуме меньшего размера, постукивая раковинами, ползали с десяток сухопутных раков-отшельников. Эти животные были такие же неприхотливые как и удав. Юра поставил им тарелку с водой, где раки-отшельники, гремя раковинами, по очереди освежались. Кормил их малаколог однообразно, но калорийно. Он каждый день покупал в студенческой столовой ватрушку с творогом и изюмом, и его подопечные ракообразные в течение суток разбирали ее полностью. Сначала раки-отшельники выковыривали изюм, потом поедали творог, а затем, собравшись в кружок и подняв над своими домиками глаза-перископы, неторопливо клешнями пощипывали хлебные крошки.

Год назад Теплов привез из рейса по тропическим островам целую кастрюлю сухопутных раков-отшельников — в качестве прекрасных живых сувениров. Его с этой кастрюлей задержали на таможне во Владивостоке.

— Животных провозить не положено, — сказали Юре.

— А я животных и не везу, — отвечал Теплов. — Животные это кто? Слоны, тигры, коровы, собаки и кошки на худой конец. А это — раки, — и он потряс кастрюлей, в которой загремели раковины. — Это же раки, а вовсе даже не животные.

И тогда зоологически необразованные таможенники пропустили Теплова с его раками. Но таможня отыгралась на нем позже, в Москве, когда он собирался к своим коллегам-малокологам в Германию и вез в качестве презента прекрасно сохранившуюся раковину аммонита. На этот раз на Московской таможне его категорически заставили предъявить справку от ветеринара на животного, вывозимого за границу.

Напрасно Юра доказывал, что эти моллюски абсолютно не заразные для человека, так как вымерли несколько сот миллионов лет назад, и еще потому, что в то время, когда они жили, ни спида, ни чумы, ни сифилиса да и самого человека еще не было. На этот раз таможня добро не дала — аммониты остались в Москве, а малаколог поехал за границу без сувениров.

Любовь к экзотике Юра сохранял и у себя дома. Он обитал один в трехкомнатной квартире, и там его фантазия, не стесненная рамками Кунсткамеры бушевала вовсю. Одна комната была декорирована в японском духе. В одном углу Юра насыпал керамзит, а на нем уложил несколько булыжников (личный «Сад камней»). Рядом стоял большой таз с водой (малаколог называл его «Ивовым прудом»). В тазу плавали заморенные кои — декоративные японские карпы. Посреди комнаты в деревянной кадке росло деревце гинкго, а на стене висел настоящий самурайский меч — военный трофей, привезенный Юриным дядькой из Китая.

Другая комната была Тепловым оформлена под тропики. Здесь располагались огромные аквариумы, в которых не было воды. Там жили не рыбки, а орхидеи (некоторым из которых, в отличие от их собратьев в Кунсткамере, даже удавалось зацвести), а также ананасы, непентесы и саговники. В этой же комнате в клетке обитал белый какаду. Юре отдали птицу его приятели, так как какаду был извращенцем — он спаривался исключительно с волнистыми попугайчиками, причем обязательно с самцами.

В третей комнате была кровать, застеленная шкурой белого медведя, и письменный стол. Там жили и Теплов и его кот. Кота Теплов не любил. А не любил он его не только за то, что кот охотится на декоративных карпов и объедал бутоны орхидей, но больше всего за то, что животное регулярно забиралось в кадку с гинкго, упиралось в ствол дерева головой и только в этой позиции справляло свои естественные отправления. Юра спасал гинкго наматывая на ствол тряпки, елочную мишуру и даже колючую проволоку. Но ничего не помогало.

И все же, Теплов не выбрасывал вредителя и даже кормил его, но терпел кота лишь как средство против попугая. Дело в том, что к ночи попугай на время забывал свою нетрадиционную ориентацию и начинал оглушительно орать, призывая подругу. Он вопил и в полной темноте, когда Теплов гасил свет в комнате и накрывал его клетку дерюгой. Утихомирить орущую птицу можно было только одним способом — Юра сажал на ночь в клетку к попугаю кота. Попугай побаивался когтей кота, а кот страшился клюва птицы. Кот забивался в угол клетки, попугай подвешивался к ее потолку, и они всю ночь, не предпринимая боевых действий, не переставая шипели друг на друга. А Теплов спокойно спал до утра.

Иногда, когда Юра был в хорошем настроении, он устраивал домашние соколиные охоты. Юра вытаскивал из клетки какаду, сажал птицу себе на руку и крался по комнатам в поисках кота. Кот обычно сидел в японском садике и пытался лапой достать из таза кои. Обнаружив кота, Юра громко науськивал попугая, кот вздрагивал и, прижав уши, несся по комнатам, попугай с воплями летел следом, а Юра ликовал.

Одно время Юра держал у себя полуобезьяну — толстого лори, привезенного ему из Вьетнама. Этот большеглазый, пушистый, с удивленно-печальной мордочкой зверек так покорил сердце малаколога, что сумел прожить в его квартире около года. Даже некоторые привычки этого лори не могли омрачить Юрино умиление чудесным подарком. А привычки у зверька были странные. Во-первых, он периодически тщательно смазывал свои нежные уши собственной мочой. Во-вторых, он метил территорию (а его территорией была вся Юрина квартира) собственными экскрементами, которые он к тому же тщательно размазывал по любой гладкой поверхности.

С этими пороками лори Теплов довольно быстро смирился. Но Юра все-таки отдал милого зверька после того, как у лори обнаружилась еще одна особенность.

Лори весь день спал в клетке, а ночью Юра выпускал его погулять. Зверек медленно обследовал и метил всю комнату, находил оставленное ему Юрой угощение — банан, яблоко или булку с молоком, и наконец сытым шел на ночлег — забирался под одеяло Юры и там засыпал на волосатой груди своего хозяина. Утром Юра осторожно переносил сонного лори в клетку, выпускал кота из жилища какаду и шел на работу.

Но вскоре размеренная семейная идиллия Юры была нарушена. Однажды малаколог уснул, а зверьку все не спалось. Он ворочался на Юриной груди, а потом пробрался к лицу спящего Теплова. Юре в ту ночь снился какой-то волнующий сон и его ресницы подрагивали. Именно их трепет и привлек внимание полуобезьяны. Лори долго смотрел на ресницы, а потом нежными влажными пальчиками осторожно приподнял веко Теплова и своими огромными глазами заглянул в насильно открытое око хозяина. Соседи содрогнулись от ночного крика Теплова, а сам Юра не мог заснуть до утра.

С этого и начался семейный разлад. Юра пытался оставлять зверька на ночь в клетке. Но лори, привыкший спать с Тепловым, жалобно щебетал. Пришлось брать лори в постель. Но раз приобретенная привычка не исчезала и, как только Юра засыпал, зверек крался к лицу специалиста по моллюскам, открывал веко и заглядывал хозяину в глаз.

Юра купил специальную матерчатую плотно прилегающую к лицу «слепую» маску на глаза, которые выдаются пассажирам в самолетах международных линий, чтобы они могли заснуть. Но и маска не помогла. Теперь лори ночью усаживался на его физиономию и пытался снять эту маску, чтобы все-таки посмотреть в глаза хозяину. И хотя это ему не удавалось, Юра почему-то не мог заснуть. Наконец Теплов не выдержал и расстался с этим симпатичным плюшевым медвежонком с печальной мордочкой.

* * *

В кабинете Теплова, ожидая, когда же вскипит чайник, накрывали на стол — Паша, весь в очередных шрамах и с циничной ухмылкой на устах, молчащий, но зато с мечтательной улыбкой Ваня, неугомонный и суетливый отец Федор, с пронзительно голубыми глазами и обширной ранней лысиной, и очень хорошая девушка Людочка, облагораживающая грубую мужскую компанию.

Пришедший народ доставал из бумажных свертков и полиэтиленовых пакетов свои бутерброды и раскладывал их по тарелкам. Людочка варила на электрической плитке картошку и сосиски.

Теплов, пока все рассаживались вокруг стола, успел, мурлыча себе под нос: «Во тьме твои глаза сверкают подо мною» мелко нарубить какую-то траву, сдобрить ее майонезом и подать на стол под названием «весенний салат».

Людочка осторожно попробовала очередной кулинарный изыск Теплова, внимательно посмотрела на малаколога, но промолчала. Зато сотрудники мужского пола, ругая эстета черными словами и выбирая из салата неведомо как попавшие туда щепки, активно поглощали очередной шедевр Юры (который, впрочем оказался банальными нашинкованными листьями одуванчика, нарванными Тепловым накануне у забора своей дачи). Тихо радовался лишь находящийся в состоянии хронического поста отец Федор. Но и он присоединился ко всем жаждущим, которые громко потребовали от Теплова каждому по мерке его знаменитой «полыни таврической», чтобы запить силос.

Молчаливый Ваня пытался посолить свою порцию «весеннего салата», воспользовавшись деревянной солонкой, но из нее ничего не высыпалось. Недоуменной Ваня открыл крышку и с удивлением обнаружил там засушенную лягушку — дежурную шутку для гостей нашего застолья.

После салата, бутербродов и полыни таврической все подобрели.

В это время сварились сосиски и картошка.

К картошке я специально принес чимчу — особым образом посоленную, а самое главное, перегруженную перцем капусту. Теплов бывал на Дальнем Востоке и знал, что такое чимча. Поэтому он с пониманием смотрел, как я аккуратно взял листик этого огненного деликатеса и стал его неторопливо жевать.

— Ты чего капусту жалеешь, — спросил наивный Ваня, наблюдая, какими крошечными порциями я поглощаю чимчу.

— Это особая, корейская капуста. Очень вкусная, — сказал я. — Но для того, чтобы ее по-настоящему распробовать, надо, взять порцию посолиднее.

— Правда? — поверил честный Ваня, намотал на вилку побольше чимчи и отправил себе в рот.

Слезы, тяжелые и крупные, как свинцовая картечь покатились из глаз. Говорить Ваня не мог. За него это сделал я.

— Жжется? — лицемерно-участливо спросил я его. — А ты горячей картошечки возьми. Помогает.

Наивность Вани была безгранична. Он так и сделал. Пока за столом царила суета по спасению Вани, я быстро подмёл и Юрин весенний салат и сосиски, и даже всю чимчу, оставив на тарелке лишь кочерыжку.

Когда обнаружилось, что стол пуст все стали пить чай.

Насытившийся Теплов вспомнил о своих питомцах. Он отломил кусок сдобной булки, положил его ракам-отшельникам и снова сел за стол. Через некоторое время из жилища раков послышался каменный стук — раки, гремя раковинами о дно террариума, дрались за изюм.

* * *

К концу чайной церемонии пришел смазливый студент малаколога (и Юра замурлыкал: «Эти глаза не против»). Добрая Людочка захотела угостить гостя, но на столе ничего не было, за исключением лежащей на тарелочке кочерыжки от чимчи. Ее-то Людочка и предложила студенту. Обаяние лаборантки было столь велико, что студент послушно взял совершенно несъедобную кочерыжку и стал ее грызть, роняя слезы и с благодарностью поглядывая на Людочку.

Еда, а вместе с ней и чайная церемония закончились. Я встал, вздохнул и пошел в свой отдел. Там, под осуждающим взглядом Олега я еще раз вздохнул, сел за стол, посмотрел на крайний ряд окон «Интернационаля» (предметы женского туалета еще висели) и стал заполнять каталожные карточки. Глаза Олега подобрели. Но это длилось недолго. Зазвонил телефон.

— Это тебя, — сказал взявший трубку Олег.

— Владимир Дмитриевич, — в трубке слышался студенческий голос, — Юрий Николаевич срочно просит зайти к нему в отдел.

— А что, — спросил я, — разве у Юрия Николаевича уже появились секретари? Он что, сам не может мне этого сказать?

— Ему будет это очень трудно сделать, но я попробую поднести ему аппарат, и может быть ему удастся с вами поговорить.

В трубке послышались треск и шорохи — студент тащил к моему приятелю телефон. Но, очевидно, все-таки не хватило провода, потому что в трубке послышался далекий голос Теплова: «Вовочка, беги скорее в наш отдел, ты мне нужен, как мужчина».

Я понял, что случилось что-то экстраординарное и, не обращая внимания на косые взгляды своего начальника, побежал. Дверь отдела малакологии была закрыта. Я постучал.

— Это Вовочка, открой ему, — раздался из-за двери приглушенный голос Теплова. Щелкнул замок и дверь открылась. На пороге стоял двусмысленно улыбающийся смазливый студент. Я зашел в Юрин кабинет. Хозяина отдела малакологии нигде не было видно.

— Я здесь, Вовочка, — раздался из угла голос Юры.

Я наконец заметил, что стол, стул, книжные полки были сдвинуты на середину комнаты. Сам Юра стоял в коленно-локтевой позиции на полу, лбом упершись в угол комнаты.

Юра оглянулся через плечо. Лицо у него было страдальческое.

— Вовочка, быстрее найди лом!

— Лом? — спросил я, удивляясь и его позе, и его просьбе. — Зачем он тебе? — и я похлопал Юру по призывно оттопыренному заду (и по консистенции он не шел ни в какое сравнение с аналогичной частью недавно уволенной лаборантки Леночки) и, вспомнив поэта серебряного века Михаила Кузмина, продекламировал:

— Убью, Вовочка, когда встать смогу, — сказал мне Юра, не понимающий толк в поэзии. — Тащи скорее лом или топор, а то я уже утомился очень. Оказывается эта поза весьма неудобна — руки быстро устают.

Я вышел в коридор, быстро нашел строителей (в Кунсткамере никогда не прекращался ремонт) взял у них топор и вернулся к Теплову. Поза его не изменилась. Рядом все также улыбался бесполезный студент.

— Отдирай быстрее плинтус, — сказал Юра, — а то у меня все пальцы онемели. Я его за хвост держу. Отрывай же плинтус, а то убежит.

— Кто убежит? — спросил я прицеливаясь топором, чтобы половчее зацепить плинтус и не задеть пальцы Теплова.

— Удав удрал, — сказал Юра. — Слышишь как шипит?

Я отложил топор, встал в такую же позу, как и Юра и прислушался. Из-под пола, из крысиной норы, куда Юра засунул свою руку действительно слышалось слабое шипение.

— Давай скорее, — запричитал Юра, — если я хвост отпущу, он в подвал утечет. А там на крысах откормится, вырастет до 10 метров и кого-нибудь съест. И ты будешь виноват, если замешкаешься.

— Тогда отпускай хвост, — сказал я ему. — Может, когда вырастет, директрису удавит.

— Размечтался! Не болтай зря, ломай плинтус! — закричал Юра.

Я начал отдирать плинтус, и рука Теплова уходила все дальше в расширяющуюся щель. Его прижатое к стене лицо покраснело, он с усилием потянул руку из-под пола. Показался его кулак, сжимающий хвост удава, а затем и сама упирающаяся и шипящая рептилия.

Через несколько минут в кабинете малаколога не осталось и следа от охоты на змей. Отодранный плинтус был засунут под шкаф, удав в своей плексигласовой тюрьме безучастно смотрел на желтеньких попискивающих цыплят, а Юра со студентом продолжали чаепитие, причем Теплов, сидящий напротив своего воспитанника, мурлыкал, четко разделяя даже те слова, которые должны бы произноситься слитно: «Не хочу, не могу, наконец не желаю».

Я понял, что я как всегда оказался лишним, и ушел к себе в отдел. Там я снова сел за стол и принялся надписывать этикетки. После заполнения третьей я сначала взглянул на гостиницу (там начали снимать белье), а потом посмотрел на часы. До окончания рабочего дня в Кунсткамере оставалось 10 минут. И все эти 10 минут я на своем затылке чувствовал укоряющий взгляд Олега.

#img_10.jpeg

 

ХИЖИНА

Вы когда-нибудь слона двигали? А через носорога прыгали? А жирафа ели?

А я вот и двигал, и ел. Правда, через носорога прыгнуть не удалось — сейчас он стоит неудобно — не разбежишься. А без разбега никак не получается. И все это я (да и не только я, но и многие мои коллеги) проделывали не в Индии и не в Африке, а в центре Москвы. В Кунсткамере. Обычно такое происходило во время праздников. Правда, передвижку слона или вынос бегемота директриса могла устроить и в будни.

В Кунсткамере было всего два «мокрых» праздника. Даже в период застоя в эти заветные даты вполне официально дозволялось пить.

Первый раз сотрудники Кунсткамеры напивались под Новый год. Второй раз они пьянствовали в начале весны — на общеполовом, изобретенном экономной директрисой празднике-гибриде (23 февраля × 8 марта).

В один из этих счастливых дней женщины заведения с утра разбредались по магазинам в поисках чего-нибудь подходящего из съедобного — помассивнее, покалорийнее и подешевле — и находили это. К середине дня начальство сгоняло из всех отделов тягловый люд мужеского полу, и сильная половина учреждения стаскивала в актовый зал тяжеленные, еще дореволюционные дубовые столы и скамейки. Потом туда же в зал, предназначенный для веселья, все научные сотрудники сносили свои чашки, ложки и тарелки. Специальной, праздничной посуды в Кунсткамере не водилось — ввиду редкости самих праздников.

Однажды в такой вот придуманный нашей директрисой праздник-унисекс меня после такелажных работ и сдачи личного стакана отловила пожилая лаборантка отдела ихтиологии и попросила наточить нож, так как ей было приказано нарезать батон колбасы. Электрическое точило находилось только у препараторов и я смирился с мыслью о посещении преисподней.

Я набрал номер таксидермической мастерской. Там подняли трубку и хриплый голос произнес: «Бункер Бормана на проводе».

Это шутил наш таксидермист, молодой парень, по имени Алик, а по прозвищу Корнет. Так его прозвали еще в школе, из-за того, что он напоминал кинематографического корнета времен наполеоновских войн. Алик тогда был хрупкий, чернявый, с темным пушком над верхней губой и выразительными глазами.

— Корнет , это ты? — на всякий случай уточнил я.

— Я, — ответил мнимый Борман.

— Нож наточить можно?

— Можно. Заходи.

И я стал спускаться вниз.

Уже на втором этаже я подумал, что, вероятно, у препаратора снова испортился холодильник, так как чересчур крепко пахло тухлятиной. Я спустился на этаж ниже, в подвал, к железной двери, на которой был прикреплен неудачный рисунок крокодила. У двери запах еще больше усилился. Я позвонил. Но никто не отозвался. Потом где-то в недрах подвала послышался далекий выстрел, а затем и звуки приближающихся шагов.

— Это Вовочка. Корнет сказал, что он придет, — произнес кто-то за дверью. — Открывай.

— Ты спроси сначала, — возразили ему.

— Свои! Открывай! — крикнул я.

— Один? — спросили из-за двери.

— Один, — сказал я, — открывай.

Дверь открылась. За ней стояли двое младших научных сотрудников из отделов ихтиологии и энтомологии. У одного из них в руках была лупара — любимое оружие сицилийской мафии, а попросту обрез двуствольного ружья 12-го калибра.

Они впустили меня и закрыли дверь. Я двинулся за ними по длинному коридору, вдоль которого тянулись нескончаемые железные стеллажи, заваленные огромными китовыми костями. Коридор вел непосредственно в таксидермическую мастерскую — туда, где стояло точило и работал сам Корнет.

С красных кирпичных сводов коридора свисали белые кустики селитры. Из-под ног с бумажным шелестом во все стороны разбредались огромные тараканы — достопримечательность Кунсткамеры. Еще до революции они убежали от профессора энтомологии — любителя экзотических насекомых — и размножились в катакомбах Кунсткамеры. Сейчас эти членистоногие являлись живым украшением подземелья научно-просветительского учреждения.

В подвале-бомбоубежище по обе стороны от коридора располагались глухие, без окон, комнаты. Я заглянул в одну из них и понял, что именно здесь минуту назад гремели выстрелы, так как в помещении еще пахло пироксилином, а прикрепленный в центре комнаты кусок хозяйственного мыла был изрешечен дробью. К одной стене этого каземата был прислонен фанерный щит, на котором очумевший от тухлятины Корнет и забредшие к нему лаборанты и научные сотрудники из других отделов совершенствовали навыки обращения с холодным и огнестрельным оружием.

Из соседней комнаты раздавались душераздирающие крики, вполне соответствующие общей обстановке подземного застенка.

Я заглянул и туда.

Увы, картина, увиденная мною, мгновенно рассеяла все обаяние подвальной камеры пыток. Зато возникло ощущение мерзкого притона, так как несведущему зеваке могло показаться, что на не очень чистом полу два парня в белом исподнем грубо насилуют полураздетого третьего. На самом деле, это неутомимый энтузиаст восточных единоборств Паша с товарищем пытались увеличить гибкость суставов еще одного каратиста.

Через некоторое время красный, со страдальческим лицом любитель восточных единоборств встал с пола, его место занял Паша, развел ноги, за них ухватились поклонники карате. Паша издал первый крик, а я прикрыл дверь.

Еще в одной комнате располагался огромный — метра два в диаметре — заскорузлый деревянный барабан. Он был подвешен над землей на железной оси, проходившей через его центр. Сбоку на барабане виднелась маленькая дверца. Можно было подумать, что это древняя пыточная машина или самопальная центрифуга, с помощью которой препараторы тайно готовились в космонавты. Однако это была просто сушилка для шкур. Внутрь барабана загружали отстиранную звериную шкуру, засыпали пару ведер крахмала и вращали прибор. Шкура и сохла, и очищалась.

Наконец меня довели до таксидермической мастерской. Там, в углу у стены из красного кирпича, в куче мусора сгрудилось с десяток огромных крыс. На самом деле, это была великолепно сделанная биогруппа «Животные помойки»: кирпичи и объедки были из крашеного пенопласта, а крысы — прекрасно выполненные чучела. В другом углу стояло чучело удивительно длинного — как такса — кабана (Корнет выполнил пожелание генерала-охотника и увеличил размеры трофея). На висящей под потолком коряге очень натурально застыло чучело полоза Шренка (на самом деле, змея была живой), на стенах располагались посредственные репродукции картин Гойи, Кустодиева, Моне и Тициана (все — обнаженная натура) и низкопробная, но очень хорошего полиграфического качества порнография.

На полу лежала окровавленная туша молодой моржихи (дань зоопарка), которую облаченный лишь в длинный прозекторский резиновый фартук и армейские кирзовые сапоги разделывал мастер-препаратор Корнет, он же — автор реалистичной помоечной композиции, коллекционер картин в стиле «ню» и хозяин полоза.

Нет, школьное прозвище «Корнет» сейчас Алику явно не шло. Он возмужал и его рост — под два метра — сейчас больше соответствовал матерому кавалергарду. Красивое лицо Корнета (признанного секс-символа Кунсткамеры) было полной копией одного из фаюмских портретов, что висели в Пушкинском музее — такие же черные вьющиеся волосы, огромные карие глаза и небольшие усики. На Корнете, правда, не было белоснежной туники и золотого веночка в волосах. Я несколько раз говорил таксидермисту об этом сходстве, но он так и не удосужился проехать одну остановку на метро, чтобы взглянуть на своего древнеегипетского двойника. Корнет был постоянно занят либо разделыванием животных, обработкой их кож, костей и изготовлением чучел, либо любовью. О последнем его занятии ходили легенды. Этот подвальный Казанова был такой же достопримечательностью Кунсткамеры, как и огромные местные тараканы. Говорили, что этот Дон Жуан от таксидермии умудрился однажды заняться любовью прямо на газовой плите (правда выключенной), а однажды даже заставил покраснеть Мамочку, бросив свой очень нескромный взгляд вглубь ее декольте.

В препараторской витали сногсшибательные ароматы. На газовой плите (той самой) в огромных кастрюлях вываривались кости леопарда — для отдела остеологии, в ванной отмачивалась шкура волка — для экспозиции, а на сковороде шипело мясо недавно павшего в зоопарке горного козла — для сегодняшнего праздника. К тому же заметно пахла и сама моржиха.

Таксидермисты давно привыкли к этим запахам, а вот гости из других отделов полчаса ходили пришибленными, прежде чем и у них притуплялось обоняние.

Я попросил разрешения у Корнета наточить нож. Он кивнул в направлении угла, где стояло точило. Я включил рубильник, электромотор пронзительно завыл, наждачный камень завертелся, из-под лезвия ножа, которым предстояло резать колбасу, забила струйка оранжевых искр.

Когда я выключил инструмент, оказалось, что вовсю трезвонит звонок у входной двери. Корнет, безуспешно вытирая окровавленные руки о резиновый фартук, пошел открывать гостям.

Мастерскую навестил Теплов. Он, похоже, сменил ориентацию, так как за его спиной стояла стройная, чрезвычайно длинноногая, длинноволосая шатенка в облегающем свитере и джинсах. Судя по тому, как она по-особому прямо держала спину и выворачивала наружу ступни, можно было предположить, что она — балерина. Как выяснилось позже, Теплов, действительно, вот уже месяц как изменял нетрадиционному балету с традиционным. Эта связь зашла настолько далеко, что малаколог решил помочь классическому искусству, а точнее хореографу балета «Чайка», материальной базой — непосредственно птицей.

Роль чайки (имеется в виду птица) в этом балете была поистине трагической. Грубый Треплев в финале своего танца бросал застреленную им чайку к ногам Нины Заречной. Потом она бережно поднимала птицу и исполняла свою партию. За два года таких плясок единственное чучело чайки настолько истрепалось от ежедневных ударов об пол, что однажды во время лирического танца героини у птицы оторвалось крыло и зрители решили, что Нина такая же садистка, как и Треплев. Чайку постоянно штопали, бросали не на пол, а на специальный незаметный для зрителей матрасик, но, несмотря на эти ухищрения, чучело стремительно ветшало.

Его попытались заменить поролоновой копией, но режиссер копию отверг — уж больно она походила на большую белую мочалку. Именно в это время Теплов, к счастью, сменил свою ориентацию и пришел на их спектакль.

Специалист по моллюскам, познакомился сначала с хореографом, а потом и с длинноногой Заречной. Теплов обещал помочь и договорился с препаратором, чтобы тот, когда представится случай, сделал для «Чайки» чайку.

Случай представился. Олег из отдела орнитологии прошлым летом добыл в Арктике огромную морскую чайку-бургомистра по размерам раз в пять больше той птицы, которую в свое время, по версии Антона Павловича в средней полосе России метким, профессионально-орнитологическим выстрелом из ружья свалил Треплев.

#img_11.jpeg

Юра выцыганил соленую шкуру бургомистра у Олега и самолично передал ее Корнету. Препаратор сделал из шкуры бургомистра для балетной труппы вполне пристойное чучело. Вот за ним-то сегодня вместе с примой и пришел Теплов.

— Здравствуй, Юра — сказал Корнет, плотоядно разглядывая прячущуюся за Тепловской спиной балерину. Прима, зажав рукой свой нос, с опаской рассматривала распластанную на полу моржиху и окровавленные руки препаратора.

— За чайкой пришел? Сейчас достану, — с этими словами Корнет повернулся на 180 градусов и шаркая кирзовыми сапогами и вытирая руки грязнейшим полотенцем, побрел к шкафу.

Балерина после его разворота, обнаружив, что фартук прикрывает голого таксидермиста, как Геллу из романа Булгакова «Мастер и Маргарита» только спереди, сразу же забыла про запах и застыла с неприлично открытым ртом.

— Ничего страшного, — негромко сказал Теплов наклонившись к остолбеневшей девушке. — У каждой профессии своя одежда, так сказать, униформа. У вас — это пачки и пуанты, а у этого..., ну, в общем, ничего страшного. Тем более, что он сейчас повернется.

Корнет действительно повернулся и подал Юре белоснежную, но огромную как гусь чайку.

— Нате, пляшите с нею, — сказал Корнет балерине. Потом, уловив ее взгляд на своем фартуке, спохватился, ударил ладонями себя по чреслам, пытаясь таким образом обнаружить брюки (при этом раздался звук, как от хорошей пощечины), и, ничуть не смущаясь, произнес:

— Извиняйте, жарко у нас здесь, особенно, когда работа такая, — и он кивнул на моржиху. — В таких условиях — это самая лучшая одежда. — И он кокетливо поправил бретельку фартука на своем плече. — Хотите по отделу проведу? На экскурсию. Здесь у нас очень много занятных вещей. Вон — змея, — Корнет толкнул подвешенную корягу и полоз, лениво приподняв голову, зашипел, а балерина взвизгнула. — Вон — крысы, — и он показал на стоящую в углу биогруппу. — Хотите одну подарю? — Балерина замотала головой. — Или наши тараканы. Во!

В это время, как на заказ, из-под шкафа, не торопясь, вышел огромный таракан. Потом в недрах подвалах прогремел очередной ружейный залп, а из комнаты, где тренировались каратисты, истошно заорал Паша.

Балерина, торопливо схватив чайку, ринулась к выходу.

— Дайте телефончик! — прокричал Корнет вслед приме. — Или лучше вечером приходите! У меня еще одна птичка есть!

Следом за девушкой, мурлыча себе под нос слова известной бардовской песни «Не гляди на зад, не гляди», пошел и Теплов. Причем мне, например, было непонятно, кого он имел в виду на сей раз — уже приму или еще Корнета.

Я вспомнил, что где-то в Кунсткамере ожидают наточенный нож, чтобы резать общественную колбасу, и отправился в обратный путь — относить инструмент.

В трехмерном лабиринте Кунсткамеры праздника пока не чувствовалось. По крайней мере, в отделе энтомологии вовсю кипела работа. Неугомонный отец Федор разбирал огромную старинную фарфоровую раковину умывальника. Вокруг лежали молотки, разводные ключи и прочие сантехнические орудия.

Я вспомнил, как он собирал стол в отделе герпетологии и попытался проскользнуть мимо. Но энтомолог заметил меня и попросил подсобить.

Мы вдвоем еле сняли с постамента раковину и поставили ее на пол. После этого отец Федор ринулся к открывшемуся зеву чугунной трубы и стал быстро, но осторожно вычерпывать оттуда мутную жижу и сливать ее в большую банку.

— Типовой экземпляр уплыл. Единственный в своем роде, больше нет такого, — пояснил он мне свои манипуляции. — Нам из Польши жужелицу прислали для определения. Заспиртованный экземпляр. Написали, что это вроде бы новый вид. И попросили меня проверить. Я жука вымочил, чтобы потом препарировать, стал промывать, а он взял и уплыл. В канализацию. Вот сейчас я его и ловлю. Может он, в этом колене застрял. Если не найду, то скандал будет. Международный.

Я со своим ножом побрел дальше, вспоминая слова Шерлока Холмса, что у каждого есть свое дело, и только у меня сегодня работы не было.

Путь к ихтиологической лаборантке, ждущей меня с наточенным ножом лежал через экспозиционный зал.

Несчастные экскурсоводы даже в праздник были перегружены. Проводя по несколько экскурсий в день, эти работники Кунсткамеры свои объекты и места их расположения знали наизусть, поэтому не глядя тыкали указкой в витрину, точно попадая в нужный вид птицы, бабочки или лягушки.

Голос у всех экскурсоводов был поставлен хорошо, как у дикторов радиовещания Советской Эпохи.

Вот и сейчас один из них, Коля (курносый, с длинными, собранными на затылке в пучок волосами и сложно закрученными в стиле Сальватора Дали усами), с ничего не выражающем лицом и голосом, совершенно лишенным всяких эмоций, проводивший сегодня уже как минимум пятую экскурсию, не глядя на плотную стайку притихших малышей и молчаливый частокол стоявших сзади учительниц и родительниц, вещал про тайны живой природы.

Эти экскурсии-лекции я слышал неоднократно. Но сегодняшняя несколько отличалась от остальных, вероятно, потому, что экскурсовод накануне праздника уже успел зайти к Теплову и попробовать одну из его замечательных настоек. Поэтому Коля вел экскурсию, так сказать, эндогенно. Он ушел в себя, полностью доверившись годами выработанному автоматизму и не обращая внимания на экзогенные раздражители, в частности, на чередующиеся ряды витрин. Поэтому я, остановившись невдалеке, с удовольствием прослушал краткую, и, кстати, очень хорошую лекцию об огромной тридакне (при этом экскурсовод, не оборачиваясь к витрине, тыкал указкой в камчатского краба), а затем, переведя присмиревших ребятишек к другому стеллажу, так же четко доложил о жизни глубоководного кальмара, водя указкой за своей спиной по стеклу витрины, где расположились пауки и скорпионы.

Начало его повествования о рыбах было тоже впечатляющим.

— А вот это скат манта, — произнес экскурсовод и, не поднимая головы, махнул указкой вверх, в потолок. — Рыба такая огромная, что обычно посетители ее просто не замечают.

Малыши и взрослые задрали головы и по их глазам я понял, что они тоже не заметили огромную манту.

Я посмотрел вверх. Колоссального как самолет ската, который должен был висеть на тросах под самым потолком, не было. Я вспомнил, что еще вчера, его сняли и куда-то увезли реставраторы. Но я не стал говорить об этом Коле и пошел дальше — в отдел к ихтиологам — отнести нож, чтобы наконец-то нарезать колбасу.

В рыбном отделе пахло формалином, а на полках стояли банки с зафиксированными экспонатами. При этом поголовно все рыбы были серого цвета — под действием фиксатора все великолепные краски водных обитателей исчезли. От серости экспонатов, стройности рядов банок и казенного запаха формалина в этом отделе было скучно. Заждавшаяся лаборантка взяла у меня нож и принялась за колбасу. Я хотел было сразу уйти туда, где было веселее, например, к Теплову, но увидел лежащий на столе последний номер газеты «Известия». Там на фотографии была рыба (какую еще газету могли держать в отделе ихтиологии!). Рыба как рыба, такая же серая как и все остальные. Только вот глаза какие-то неестественно выразительные. Прямо человеческие.

— Это что? — спросил я у лаборантки.

— Новый вид. Вон в банке на третьей полке стоит с самого краю. Да нет, слева. В прошлом году шеф в Туркмении нашел. Серьезное научное открытие, между прочим. Слепой пещерный голец называется.

— Слепой? — спросил я, — с такими-то глазами? Как у Софи Лорен!

— А это в «Известиях» их приделали. Шеф в газету и текст, и фотографию рыбы дал. А редактор текст не прочитал и решил, что эти зоологи что-то с выдержкой напутали, вот глаза на фотографии и не вышли. Он и приказал ретушеру исправить изъян. Тот и постарался. Хорошо еще, что ресниц не нарисовал.

Я пошел к Теплову. По дороге я наконец понял, чьи глаза мне напомнили органы зрения пещерного гольца, — сегодняшней балерины! — и ускорил шаг.

Я нередко заходил к Теплову и в будни — выпить аперитива. А в праздники у него был особенно богатый набор алкогольных напитков. Кроме того, мне очень понравилась его балерина. Хотелось взглянуть еще раз. В том числе и в ее глаза.

Но я опоздал. В комнате под картиной «Морские улитки» за огромным столом в облаке импортной парфюмерии (все что осталось от примы) сидел одинокий Юра и рассеянно теребил в руке белоснежное перо. Неграмотный в орнитологии человек сказал бы, что это перо белого лебедя, но это было перо чайки-бургомистра. Но и с ним Юра был очень похож на поэта века сочинявшего стихи прекрасной даме. Но я-то знал, о чем он думал. Он всегда об этом думал. Впрочем, может быть? об этом тоже думали и поэты XVIII века, сочинявшие стихи прекрасной даме. В кабинете Юры заунывно кричали из террариума жерлянки — новая земноводная любовь Юры.

— Вот так-то Вовочка, — грустно сказал он мне. — Видел ли ты когда-нибудь конечности такой длины?

Я понял, что он на этот раз имел в виду не осьминога.

— Ушла? — спросил я.

— Ушла — печально сказал Юра, — вот только перо мне оставила. На память.

— Хорошо что не три, — поддержал я разговор. Мне было тоже жалко, что больше не увижу красавицу.

Я осмотрелся. У Юры произошло обновление экспозиции. Появились жерлянки с замогильными голосами. Удава он отдал (или, может быть, змее все-таки удалось удрать, и через несколько лет в подвалах Кунсткамеры препараторы смогут охотиться не только на крыс и тараканов). Неживая часть экспозиции в кабинете Теплова тоже изменилась. Появился сделанный Юриным знакомым художником портрет усредненного сотрудника Кунсткамеры — усталая небритая женщина средних лет, — увеличилось число неприличных Олеговых костей, среди которых, Юра почему-то поместил и невзрачного голожаберного, похожего на слизня моллюска.

— Я его ты зачем сюда положил? У тебя же научные объекты в другом шкафу.

— А ты прочти этикетку и сам все поймешь.

На этикетке было написано Tochuina.

— Точуина, — прочитал я. — Ну и что?

— В этом случае «сh» читается, как русское «х», — ответил Юра, доставая из дальнего шкафа заветные бутылки.

Я громко прочитал название моллюска в соответствии с предложенными Юрой правилами орфоэпии латинского языка.

— Ого! — восхитился я получившимся на этот раз названием моллюска.

— Вот тебе и «ого»! — строго посмотрел на меня поверх очков Юра. — Хорошо, что балерина уже ушла. А то напоследок, после обоняния тухлого жирафа и созерцания голого зада Корнета, она бы еще и матерных слов от научных сотрудников наслушалась. А виноват в этом безобразии (Юра, наверное имел в виду матерные слова) выдающийся русский естествоиспытатель, а на самом деле совсем не обрусевший немец Александр Теодор фон Миддендорф.

И Юра рассказал, что путешествуя как-то раз по бескрайним просторам Российской империи, ученый очутился на Дальнем Востоке, точнее, на Шантарских островах. Дальше можно только предполагать, как возникло это нетривиальное название в общем-то неинтересного моллюска. Видимо, Миддендорф на берегу среди выброшенных морем панцирей крабов, раковин мидий и устриц, листьев морской капусты нашел и это животное.

И устриц, и мидий, и крабов он знал, а вот что этот за моллюск — нет. И не удивительно — животное обитает только в Охотском море. Поэтому Александр Федорович (так он значился по российскому паспорту) подошел к казаку, приставленному к немцу в качестве охраны, гида и, как заверили Миддендорфа на базе, то есть в Удском остроге, самого лучшего знатока местной фауны и флоры. Казаку было скучно. Сегодня ученый немец весь день проторчал на берегу. В тайгу они не ходили и поэтому дичину — медведя или оленя — так и не встретили.

Казак сидел на камне и, с тоской поглядывая на неуютное море и пустынный берег, изучал свое ружье, у которого, оказывается, стесался кремень, а самое главное, непростительно разболтался курок. В это время к нему подошел немец и показал похожего на давно сдохшего слизня голожаберного моллюска и сказал, наверное, примерно следующее.

— Что ест это знаешь, братец? — и показал раковину.

— То х... какая-то, ваше высокоблагородие, — ответил казак, мельком, но с брезгливостью, взглянув на моллюска и пытаясь корявым пальцем устранить дефект курка. — Пошли домой, господин хороший, дождь скоро будет.

— Ун момент, сейчас, сейчас, братец, — сказал Миддендорф. Аккуратный естествоиспытатель положил моллюска в кожаную сумку и записал в полевом блокноте латинскими буквами местное название только что открытого им для науки нового вида. Это название Александр Федорович потом и опубликовал в научной статье.

Как только Юра закончил излагать свою версию о происхождении странного названия улитки, дверь кабинета малакологии с шумом распахнулась. На пороге стоял Корнет. Полностью одетый (даже сзади), прилично обутый и к тому же без всяких следов крови на руках.

— Ушла!? — закричал он на Юру, — Упустил!? А я познакомиться хотел. Ну, с этой. С ногами. Пригласить ее на праздник, так сказать.

— Ты чего, с ума сошел? — строго сказал Юра. — Ты что, ндрава Мамочки не знаешь? Смертоубийства из-за ревности захотел? У нее же, как у обезьян мармозеток, грызунов голых землекопов, гиен или рогатых воронов — типичное поведение доминирующей самки! Ты что, забыл, что на прошлой неделе Генриетта последнюю симпатичную лаборантку уволила. А ты балерину захотел привести! Мамочка ее убила бы сразу!

— А я бы ее туда и не повел бы. Я бы ее сразу к нам, в подвал, в препараторскую.

— Ну да, прямо к трупу моржихи. А потом без лишних слов — на газовую плиту. Грубый ты, Корнет. Неотесанный. Я на тебе, можно сказать, удивляюсь. Девочка никак не могла отойти от твоей вони. Все имеющиеся духи на себя вылила.

— Чувствуется, — повел носом Корнет.

— А кроме того, на нее, судя по всему, большое впечатление произвела твоя волосатая корма. Не думаю, что сегодня она пошла бы с тобой.

— Пошла бы, пошла. А может еще и придет, — заверил Теплова Корнет. — Но, раз не дождалась, спущусь вниз — за козлом. Наверное уже готов. А у тебя как с напитками? Все нормально?

— Как всегда, — ответил Теплов.

В кабинете у Юры среди старинных пишущих машинок, кресел XVIII века на колесиках, японских гравюр и куч недописанных статей, водилось с десяток бутылок с его знаменитыми удивительными настойками — от темно-коричневой (кедровые орешки) и насыщенно-вишневой (клюква) до слабо красной (рябина), неуловимо-желтой (лимонная цедра) и различных оттенков зеленых (душистый колосок, полынь таврическая).

Когда я появлялся в Юрином кабинете, малаколог обычно доставал аптекарскую мензурку, наливал из каждой бутылки по 20 миллилитров и заставлял дегустировать. Больше всего мне нравилась горькая настойка на полыни таврической, градусов этак под семьдесят — настоящий мужской напиток.

Наконец раздался телефонный звонок — директриса в грубой форме пригласила всех к праздничному столу и еще более грубо напомнила, чтобы Теплов не забыл бутылки. Малаколог загрузил сумки химической посудой, в которой плескались разноцветные жидкости, а на пузатых боках виднелись белые ярлыки со зловещими формулами — азотной кислоты, едкого кали и медного купороса — и мы с ним, расталкивая толпы экскурсантов, пошли наверх — туда, где нас ждали.

Мы с Тепловым прошли мимо моего родного отдела орнитологии. Из-за полуоткрытой двери слышались голоса. Олег — страстный коллекционер птичьих яиц — во весь голос втолковывал кому-то, наверное, своему коллеге:

— Нет, не нравятся мне ваши яйца! Уж больно большие дырки вы в них крутите!

Тем временем в актовом зале за длинными столами рассаживались люди. Из соседней комнаты вылетали клубы пара — это в ведрах уже вскипела вода для чая, что-то лирическое пел магнитофон.

Рассаживались по ранжиру. В центре восседала сама Мамочка, по обеим сторонам — свита: наушники и фавориты, дальше — умеренные недоброжелатели и тайные завистники, еще дальше — непримиримые враги директрисы и у самого дальнего края стола — изгои и парии. Но все одинаково радостными криками встречали Теплова, вернее его сумки, из которых он с глухим позвякиванием извлекал штофы с химическими символами. Теплов самолично расставлял по столам посуду, не забыв передо мной поставить бутылку с азотной кислоты, в которой и была полынь таврическая.

Из горлышек бутылок в подставленную личную, как у староверов, тару лились разнообразные настойки, быстро произносился первый тост (с Новым годом или за прекрасных дам — в зависимости от праздника).

Юрины алкогольные произведения кроме их забористости обладали повышенным психотропным эффектом и поэтому уже через пять минут директриса вставала и шла в народ. В это время даже заклятый враг мог без робости приблизится к ней и сказать что-нибудь без боязни получить выговор.

После третьего тоста, кто-то достал гитару и запел, а Корнет стал громко через весь стол рассказывать Галине — из отдела гадов — неприличный анекдот.

Галина сначала рассмеялась, а потом собрала лежащие перед ней на столе апельсиновые корки и кокетливо бросила их в Корнета.

У него, несмотря на полынь таврическую, еще сохранилась кое-какая реакция. Корнет пригнулся и весь апельсиновый залп пришелся по такого же цвета прическе директрисы. Она, определив откуда стреляли, грозно нахмурилась, но вспомнив, что сегодня праздник, своеобразные сатурналии, когда рабы и господа уравнены в правах, и, натянуто улыбнувшись Галине, стряхнула с себя цитрусовые ошметки.

Неловкость этого эпизода сумел гладить Теплов. Магнитофон заиграл что-то лирическое, и малаколог пригласил директрису на танец.

Мамочка, кокетливо поправляя распахнувшийся ворот платья, встала и подала руку Теплову. Они закружились в вихре вальса. Полынь таврическая подействовала и на Юру. Поэтому он, быстро крутанув партнершу со страстью испанского танцора, так энергично мотнул при этом своей головой, что с него слетели очки. Но Юра даже с директрисой проявил себя как настоящий кавалер, а не интеллигентный хлюпик. Он не оставил даму, не прервал танец, не встал на колени и не стал шарить по полу в поисках очков, близоруко щурясь и хватая всех за ноги. Нет, он как будто ничего не случилось еще сильнее притиснулся к партнерше и пара продолжала вальсировать на похрустывающих очках малаколога.

Корнет принес из подвала сковородку с мясом падшего накануне в зоопарке козла и пиршество продолжалось.

Бутыль с полынью таврической совершила вокруг стола полный оборот и опустела наполовину. Пожилой консультант-орнитолог, тонко шутивший с директрисой и пивший тепловские напитки стаканами, сославшись на легкую усталость, слегка пошатываясь поднялся к себе в отдел и там, расслабившись в родных стенах, был наконец нокаутирован крымской травкой. Напитки Теплова раскрепостили не только этого закаленного консультанта. Подвыпивший Корнет, плотоядно улыбаясь и поблескивая хмельными и от этого совершенно неотразимыми карими глазами, тоже покинул пиршество. Антрополог Денис, позавчера вернувшийся из четырехмесячной монгольской экспедиции, в которой все застолья проходили только у костра, по неизжитой еще азиатской привычке, выплеснул из кружки остатки чая через плечо — как раз на портрет одного из отцов-основателей Кунсткамеры, чем вызвал одобрительные возгласы сидевших рядом полевиков.

Нетрезвого Покровского коварный Паша пытался усадить в директорское кресло, куда лаборант из звериного отдела предварительно положил тушку дикой кошки.

Олег рассказывал отцу Федору о чрезмерно больших дырках, которые проделывает в яичной скорлупе его коллега-оолог, а энтомолог — про поиски жужелицы в канализации.

В углу пожилая чопорная сухощавая дама — крупнейший специалист по блохам — рассказывала мечтательному Ване, как они в Кунсткамере забавлялись на святках еще до революции. Тогда было веселее. Танцевали под патефон у бегемота. Горячительные напитки стояли под брюхом у слона — там же и пили. Среди биогруппы «Животные африканской саванны» играли в жмурки, а парочки уединялись на котиковом лежбище. Иногда мужчины вспоминали, что они давненько не охотились в Индии, доставали карабины и крались к носорогу. А как-то раз, когда всем было особенно весело, решили поиграть в чехарду. Сначала прыгали друг через друга, потом — через чучела кабана, волка и льва. Игра закончилась, когда один чрезмерно ретивый молодой человек («Сейчас он знаменитый профессор», — добавила шепотом рассказчица) попытался с разбега перепрыгнуть через индийского носорога, но неудачно, потому что не долетел, застрял на его роге, и у чучела отломилась голова. Горе-акробат протрезвел и убежал из Кунсткамеры. Через полчаса он возвратился с сапожником. Веселье (на этот раз без чехарды) продолжалось, а сапожник, под звуки патефона и периодически вместе со всеми наведываясь к слону, за пару часов, как мог пришил голову редкому экспонату.

* * *

А наш обоеполый праздник уже подходил к концу. Женщины отправились мыть посуду, а наиболее трезвые из мужчин начали расставлять по местам столы и скамейки.

Сама директриса уже собиралась домой. Но в это время снизу — с вахты — позвонили и доложили, что из Главного здания в Кунсткамеру прислали французскую научную делегацию и просили директрису лично провести иностранцев по залам.

— Я с ними быстро разделаюсь, — сказала директриса своему заместителю. — Четверть часа — обзор витрин, потом покажу хижину и всё! Хватит с них. Праздник — он и во Франции праздник. Теплов, Николаев и вы, — кивнула она мне. — Пойдете со мной, как самые трезвые. Про своих птичек, бабочек и моллюсков расскажете, но недолго — минут по 5 каждый и только самое интересное. А потом я сама расскажу про хижину.

Хижина была изюминкой Кунсткамеры. Во время своих скитаний по республике сотрудники Кунсткамеры в речном обрыве нашли настоящую стоянку древнего человека, совершенно не тронутую ни временем, ни враждебными племенами, ни жившими гораздо позднее грабителями захоронений. Вернее, не стоянку, а хижину с каркасом из слоновьих бивней, очагом, лежанкой и всей утварью.

Исследователи не только умело, без потерь откопали все это богатство, но и сняли подробный план первобытного жилища. Находки были тщательно запакованы и перевезены в родное учреждение.

Так, на втором этаже, в специально отведенном зале, был восстановлен этот доисторический огромный шалаш, юрта, чум, яранга — сейчас никто уже не скажет, как на неизвестном языке наших далеких предков называлось это логово первобытного человека.

Дизайнеры и реставраторы потрудились на славу, и жилище действительно стало украшением нашего учреждения. Благодаря их стараниям в отдельном отсеке Кунсткамеры возвышалась огромная полусфера. Ее каркасом служили исполинские, поставленные вертикально мамонтовые бивни и мастерски тонированные реставраторами, словно прокопченные дымом неугасающего очага, деревянные жерди.

Вся конструкция сверху была затянута антилопьими шкурами. Дверь, сделанная из шкуры зубра, была приоткрыта, и в полумраке первобытного жилища светилась красная лампочка, имитирующая тлеющие в очаге угли.

Казалось, что семья первобытного человека только что поужинала и мирно спала.

Стоило повернуть висевший у входа в хижину выключатель, как внутри загорался электрический свет, и посетители видели весь интерьер хижины.

Директриса, принимая высоких гостей, с помощью трех научных сотрудников, как и обещала, быстро провела французов по залам, ненадолго задержавшись на коллекциях моллюсков, бабочек, птиц и доставила гостей в заветный зал, к хижине.

Пресыщенные восхитительными коллекциями животных французы, замерев, в ожидании новых чудес рассматривали первобытную юрту снаружи.

— А сейчас, — произнесла директриса, подходя к выключателю, — вы увидите то, что никогда раньше не видели.

Вспыхнул свет, и хижина осветилась изнутри. У очага жилища охотника на мамонтов по личному распоряжению директрисы был создан образцовый порядок — ровным рядком стояли глиняные горшки и плошки, аккуратной кучкой лежали кости съеденного соседа и дрова.

А вот на первобытных нарах, на которых шкуры обычно были аккуратно, как в солдатской казарме заправлены, царил хаос. Сейчас же и французы и сотрудники Кунсткамеры обнаружили, что поверх скомканного голубоватого, в пятнах синтетического меха (очень хорошая имитация шкуры пещерного льва) лежала парочка. Директриса сразу же узнала Корнета. А вот что за лаборантка и из какого она отдела не могла понять. Зато нам с Тепловым очередная пассия Корнета была знакома. Это была не лаборантка. Это была балерина. Все-таки она вернулась. Наверное, за птичкой. Молодые люди были в самой что ни на есть первобытной одежде и занимались на антикварной лежанке тем же, чем когда-то на ней занимались их далекие предки. Мы с Тепловым поняли, что в этот момент на шкуре пещерного льва родилась еще одна легенда Кунсткамеры. Теперь Корнет был вне всякой конкуренции. Даже газовая плита померкла. К тому же были свидетели. И какие! Международные наблюдатели!

Сконфуженная и негодующая директриса торопливо выключила свет. А французы ничуть не смутились.

— Ну этого-то мы насмотрелись и дома, — сказал один из них. — В Париже целые кварталы с такими театрами есть. А кроме того, этим же занимаются клошары. Днем. Прямо на газонах. А вот хижина действительно уникальная!

— Уволю обоих, — шипела директриса, пока довольные французы не покинули Кунсткамеру. — Только откуда взялась эта девка? Ведь из отдела энтомологии я лаборантку на прошлой неделе уволила! Может новая библиотекарша? Уволю! И его, и ее!

Мы с Тепловым, молча завидуя Корнету, поднялись в опустевший актовый зал, забрали несъеденные бутерброды, последний штофик с полынью таврической и пошли продолжать праздник в отдел малакологии — в комнату, над которой висела картина «Морские улитки». По дороге заглянули в общемузейский сортир, расположенный рядом со скелетом мамонта.

Там мы обнаружили, что на стене, среди старых детских рисунков палеолитических Венер и надоевших подростковых матерных слов под самым потолком, на четырехметровой высоте, неизвестно как появилась свежая, четкая и вполне цензурная надпись: «Пили под мамонтом. ПТУ № 17. Люберцы. 1.03.1978».

И у них сегодня тоже был свой праздник.

#img_12.jpeg

 

ВЕКОВАЯ МЕЧТА РУССКОГО НАРОДА

В последний день июля я изо всех сил старался не опоздать на работу. Не потому, что, по моим расчетам, именно сегодня должна была проводиться очередная облава. Нет. Просто у Олега, моего непосредственного начальника сегодня был последний день перед отпуском и я искренне хотел сделать ему дорогой подарок — придти на работу вовремя. Но тщетно. Открывая дверь в Кунсткамеру, я думал о том, кого из своих сатрапов директриса поставила при входе — составлять черный список сотрудников, не успевших к началу рабочего дня.

К несчастью, сегодня она самолично встречала всех своих подопечных в вестибюле. Директриса поймала сначала меня, а затем и влетевшего следом обмотанного элегантным длиннющим белым шарфом Теплова. Разнос был неизбежен. Я подумал, что дело как всегда закончится выговором. Но все обошлось.

— Не торопитесь, молодые люди, — сказала директриса неожиданно беззлобным голосом. — Дело есть. Надо подвинуть слона.

Только сейчас я заметил в углу вестибюля стайку мужчин Кунсткамеры, уже отловленных начальницей и робко ожидающих дальнейших ее распоряжений.

— Нужно отодвинуть Молли, — приказала хозяйка Кунсткамеры, похлопав слона, вернее чучело слонихи, сохранившей свое имя и после смерти, по серому боку. — Вон туда, в тот угол.

Все опоздавшее мужское население Кунсткамеры, облепив чучело, словно муравьи майского жука, и упершись в различные части слонихи, покатили ее по красивому, еще дореволюционному кафельному полу в указанное место.

— Спасибо, все свободны, — произнесла начальница и запоздавшие научные сотрудники, загладив таким образом свою вину, стали расползаться по своим отделам.

Увитый белым шарфом Теплов подошел к двери своего отдела и обомлел. Над входом в отдел малакологии вместо мирной марины «Моллюски на дне моря» висело батальное полотно «Лось, загнанный волками».

— Черная метка, — пробормотал Теплов, бледнея и всматриваясь в затравленного зверя. — Пришел и мой черед.

Он обернулся и взглянул на все еще стоящую у Молли директрису. Она смотрела на малаколога и на ее тонких губах змеилась коварная улыбка.

Жизнь в Кунсткамере у рядовых научных сотрудников была непростая. Для того, чтобы всегда быть в форме, Генриетта Леопольдовна периодически находила себе очередную жертву из своих подчиненных, которую нещадно терроризировала. Начиналось все с мелких замечаний и придирок, потом следовали крупные выволочки на общекунсткамерских собраниях. Иногда несчастный работник не выдержав травли уходил по собственному желанию, иногда его со скандалом увольняли. Однако, если нервы у жертвы оказывались крепкими, то она, пережив критический период в жизни Генриетты Леопольдовны, оставалась на месте, ожидая когда у хозяйки Кунсткамеры сменится мотивация и она выберет из числа сотрудников новую мишень.

У Мамочки за долгое время борьбы со своим народом даже выработался определенный ритуал. В частности, над дверью объявленного врага появлялась картина известного анималиста Ватагина «Лось, загнанный волками» — черная метка нашего учреждения.

Я как мог утешил Теплова, посоветовав перетерпеть полгода и подумав, что у меня, по крайне мере, есть несколько месяцев относительно спокойной жизни, так как твердо знал, что директриса на этой охоте ведет себя благородно и травит лишь одну жертву за сезон.

Я оставил расстроенного Теплова и поднялся по крутым лестницам на четвертый этаж — в свой отдел. Там пришедший вовремя и поэтому не задействованный директрисой Олег уже вовсю рассматривал своих куличков. Начальник в последний день перед отпуском непременно решил дописать статью и уйти на отдых с чистой совестью.

Я объяснил Олегу причину своего опоздания, сказав, что двигал слона. Начальник, вероятно, решил, что это моя самая фантастическая отговорка из всех, которые он от меня слышал, но не стал устраивать скандал, а угрюмо погрузился в коробку с куличками. Я придвинул коробку с желтыми трясогузками — объектом моего научного исследования, но подумав, сначала покормил свою рыбу.

В нашей комнате я поставил аквариум. Оформлен он был мною по-спартански. Основным и единственным украшением этого водоема был насыпанный на дно слой грубого гравия. Над гравием плавала одинокая небольшая рыба-шар или тетрадон, — подарок знакомого аквариумиста. Рыбка, незаметно работая почти невидимыми прозрачными плавничками, словно маленькое облачко, летала над дном, ожидая, когда же ее покормят и рассматривала нашу с Олегом комнату своими подвижными глазками-жемчужинками.

Рыбка жила одна по причине своего несносного характера. Все растения она выдернула, всех улиток съела, раскусив их домики своими крепкими зубами, а у других рыб, которых я поселил вместе с ней, так ловко обгрызла плавники, что они стали похожи на почтовые марки.

Я достал из банки мучного червяка и бросил его в аквариум. Тетрадон мгновенно подскочил к медленно тонущему насекомому, схватил его и стал жевать. При этом из-под воды послышался такой хруст, что казалось будто здоровенный кролик грызет сухие макароны.

Я дождался пока тетрадон пообедает, а потом запустил руку в аквариум и не без труда поймал рыбку. Попав в плен животное сначала заскрипело челюстями, а потом с хорошо слышимыми звуками «куть-куть» принялось глотать воздух до тех пор, пока не стало по размерам, форме и упругости походить на теннисный мячик. Рыба при этом вяло шевелила плавниками и внимательно рассматривала меня.

Я погладил упругий животик тетрадона и положил его обратно в аквариум. Рыбка поплавала несколько секунд, как поплавок на поверхности, затем выпустила воздух и ушла в глубину. Я бросил ей еще одного мучного червя и открыл, наконец, коробку с трясогузками. Когда я взял в руки первую тушку, из аквариума послышался такой громкий звук ломающегося хвороста, что Олег вздрогнул.

Мы, не проронив не слова, проработали около часа. Потом у нас стали слезиться глаза и запершило в горле. А вскоре запахло дымом. Я по лестнице спустился на этаж ниже в канцелярию и там узнал, что горит распределительный электрический щит в подвале. Весь дым затягивался, как в печную трубу, на лестничную клетку, а собирался он на самом верху — в отделе орнитологии. Мой начальник принял решение отсидеться на своем рабочем месте. Упорный Олег затворился в комнате, и, несмотря на плотный едкий дым, склонился над статьей.

А я открыл дверь и, шагнув, на балкон стал смотреть с высоты вниз, на пожар. Окно подвала было открыто, и оттуда густой струей бил серый дым. Около подвала, крича суетилась Генриетта Леопольдовна и молча стояла та часть мужской популяции Кунсткамеры, которую ей удалось отловить. Перед сформированной таким образом пожарной командой виднелось и ведро с водой. Директриса пыталась заставить младших, старших и ведущих научных сотрудников, а также простых лаборантов и препараторов залить горящие на распределительном щите провода. И хотя головы ученых были заняты в основном пауками, моллюсками, мышами и мокрицами, тем не менее, когда дело касалось своей собственной жизни, они начинали соображать, к чему может привести тушение водой проводов под напряжением 380 вольт. Поэтому камикадзе среди ученой братии не оказалось. Раздосадованная этим директриса уже стала было зачитывать устный приказ на увольнения ослушников, но в это время подъехала красная машина. Оттуда вылезли пожарные, запакованные в черные резиновые робы, с серебристыми ранцами сжатого воздуха за спинами и кислородными масками. Они разогнали смертников, оттеснили директрису, вытащили из машины гофрированный рукав и углекислотой уняли разбушевавшийся распределительный щит.

Машина уехала. В безопасную Кунсткамеру поплелась под предводительством директрисы команда научных сотрудников. Самые наблюдательные, подняв головы, увидели меня, стоящего на балконе, словно генсек на мавзолее во время демонстрации. Из толпы раздались приветственные крики. Я сдержанно поднял руку, как и должно генсеку, приветствующему демонстрантов, а потом, повернувшись, шагнул в родной отделе. Там дым еще не рассеялся, но трудолюбивый Олег, отчаянно кашляя и чихая, работал над статьей. В это время зазвонил телефон. Олег поднял трубку, а потом кивнул и передал ее мне.

Звонил Василий Вениаминович. Мне было предложено спуститься вниз.

* * *

Я проработал в Кунсткамере больше десяти лет, и она все это время находилась в состоянии перманентного ремонта. Ремонт этого древнего здания был хронической болезнью, отнимавшей у научных сотрудников самое дорогое, что было у творческого человека — время.

В любой момент рабочего дня — то есть с 8.30 до 16.45 — из канцелярии мог раздаться роковой звонок — Василий Вениаминович обзванивал подопечных, которые, по его твердому убеждению, занимались совершеннейшей чепухой — изучением птичек, мышек, гадов и прочих жучков-паучков. Василий Вениаминович требовал делегировать этих тунеядцев для очередных такелажных работ.

Через полчаса после этого звонка рекруты, облачившись в рабочую одежду: старые брюки, телогрейки или халаты, кирзовые сапоги или разбитые ботинки, — и таким образом весьма правдоподобно мимикрируя под бродяг, понуро встречались в вестибюле, бурно завидуя тем счастливчикам, кому в этот день пришла мысль поехать в Ленинскую библиотеку или в Главный корпус.

Появлялся Василий Вениаминович, одетый в чистый, белый, хорошо выглаженный халат (который должен был свидетельствовать о том, что начальство тоже будет работать, хотя Василий Вениаминович как бывший управленец физический труд презирал). Завхоз отпирал запасной вход в Кунсткамеру. Перед этим входом на улице уже стоял грузовик, полный тем, чем в тот день удалось разжиться деятельному Василию Вениаминовичу: железным уголком, досками, листами фанеры, рулонами бумаги, спиртом, цементом, нафталином или хозяйственным мылом. Все это богатство научные сотрудники перетаскивали на своих интеллигентских плечах в закрома — вниз, в подвал, где под старинными арочными кирпичными сводами, с которых свешивались пряди селитры, а по полу ползали громадные южноамериканские тараканы, Василий Вениаминович хранил свое добро.

Именно с этого склада замдиректора по хозяйственной части обеспечивал огненной водой работяг для стимуляции выполнения особо важных работ или внеплановых заданий.

Признаки и последствия хронического ремонта нашего учреждения были самыми разнообразными — от встреч в Кунсткамере голых, моющихся керосином мужчин (по причине неожиданной разгерметизации бидона с краской, во время эвакуации его из автомобильного кузова), до облицовки розовым цвета армянским ракушечником стен и сводов черного хода — там, где никогда не проходили посетители, но зато любил прогуливаться сам Василий Вениаминович.

* * *

Итак прозвенел роковой телефонный звонок. Сегодня была моя очередь идти в наряд — помогать грузчикам таскать стеллажи для коллекций на хорах. Тон Василия Вениаминовича был настолько безапелляционным, а взгляд Олега настолько подстегивающим, что я, даже не переодевшись, а, как был, в белом халате поспешил из отдела вниз.

Через полтора часа такелажной работы я так сильно вымотался, что не заметил, как огромный стальной стеллаж, затаскиваемый нами по лестнице, потерял равновесие и стал медленно сползать вниз — прямо на меня.

Но грузчики, обложив матом Василия Вениаминовича, тяжесть железного шкафа и отсутствие техники безопасности, напряглись, остановили движение этого короба (и тем самым спасли меня), а затем, затащив стеллаж на хоры сказали, что сегодня больше работать не будут.

Они пошли в свою комнату — пить заслуженную пайку фиксатора. А я весь потный, утираясь рыжей от ржавчины полой еще недавно белого халата, побрел к себе в отдел в надежде умыться, попить чаю и забыть о стеллаже, покушавшемся на мою жизнь.

Увы, расслабиться не удалось. За столом, попивая чай сидел сияющий лысиной Олег и длинный, сухой сероглазый старик-швед — гость отдела, и большой специалист по синицам. Швед свалился в Кунсткамеру как снег на голову и директриса велела Олегу не только встретить гостя на самом высоком уровне и обеспечить его всеми имеющимися в отделе синицами, но и проводить его до гостиницы, откуда иностранный специалист должен был направиться в аэропорт. Олег, отложив статью о куликах в сторону, что-то вещал гостю по-английски (я устал и не стал прислушиваться, о чем он говорит).

Надо сказать, что Олег очень не любил посетителей. Они мешали ему работать: привешивать этикетки на птичек, писать свою диссертацию и многочисленные объемные статьи. Увидев меня, Олег радостно улыбнулся (жизнерадостность в самые неподходящие для этого моменты была отличительной чертой моего начальника).

— Володя, как хорошо, что ты пришел! Меня Генриетта Леопольдовна вызывает — бабку надо выселять, для расширения нашего отдела. Так что ты, пожалуйста, развлеки пока гостя! (Улыбка Олега стала еще шире и неуместнее).

Я устало вытер лоб другой, менее грязной полой халата. Отдых отменялся. Английский язык для меня — такое же таскание стеллажей. Ну что ж, держись, швед!

— Монинг, — начал я, хотя дело близилось к обеду. Швед радостно откликнулся на довольно понятном английском.

— Да, — перебил нас Олег, надевая куртку. — Я тут ему небольшой подарок от отдела орнитологии преподнес, — и Олег показал на огромный эмалевый значок, который мог нацепить на пиджак разве что полный идиот. На значке была изображена жар-птица.

Птицы — слабость Олега. Все человечество он делит на орнитологов и неорнитологов. А среди орнитологов он в свою очередь выделяет аристократию — то есть тех, кто занимается куликами, остальных же исследователей птиц Олег тайно презирает. Традиционный подарок, который он неизменно преподносит почетным гостям, — это изображение птички (чаще всего аляповатое, так как у Олега полностью отсутствует вкус).

Я помыл под краном руки, плюхнулся в кресло рядом со шведом и принялся рассматривать Олегов презент. Но на этот раз пернатое Олегу попалось красивое, с длинным разноцветным хвостом и короной на голове.

— Швед спросил, что эта за птица, — продолжал Олег, застегивая пуговицы на куртке. — И я ему начал о ней рассказывать. Сказал, что это — жар-птица и что она символизирует вековую мечту русского народа. Ты, пожалуйста, растолкуй ему об этом поподробнее. Я через час вернусь. Так что тебе его развлекать недолго. Пока! Гуд бай! — и Олег исчез.

— Ну не гад ли Олег? — подумал я, прислушиваясь к торопливым, замирающим вдали звукам его шагов на лестнице. — Такую свинью подложить! О птичках со шведом поговорить — это еще куда ни шло, но переводить Ершова на английский!

Я собрался с духом, отпил глоток чаю и, вспомнив Льва Давидовича Бронштейна, который произносил речи с пафосом, но так, как будто все, кто его слушали были круглые дураки, начал рассказывать шведу о вековой мечте русского народа, облегчая себе жизнь тем, что до предела укорачивал предложения, подбирал слова попроще и изо всех сил редуцировал сюжет. Ниже приводится дословный русский эквивалент моего английского изложения.

Жили три брата. Два были умными, а один — глупым. (Тут я выбросил, дабы не усложнять сюжет и Чудо-кобылицу, и Конька-горбунка). Дурака взяли на службу во дворец. (Швед внимательно слушал, в душе вероятно удивляясь нелогичному поступку царя — взять дурака, а не одного из умных братьев). Дурак гулял по полю и нашел перо этой птицы (тут я ткнул в Олегов подарок, а швед понятливо кивнул). Царь увидел перо и послал дурака поймать птицу. Но дурак вместо этого привез красивую девушку (орнитолог-швед снова кивнул, мол он все понимает, что взять с дурака, хорошо что хоть это привез). Царь захотел на ней жениться (швед снова согласился — естественное желание). Но девушка не желала, так как царь был очень старый (тоже обоснованный отказ). Тогда дурак взял три ведра (я не знал, как будет по-английски «котлы» и пришлось их заменить «ведрами») и поставил их на огонь. В одном было молоко, в другом вода, в третьем очень холодная вода (я забыл третье ведро отодвинуть от костра и пришлось объяснять шведу, что в нем вода так и не закипела. Швед понял — чего не бывает в сказках). Царь прыгнул в первое ведро и сварился. А дурак стал царем и женился на красивой девушке. Такая вот вековая мечта русского народа.

Швед держался молодцом и даже бровью не повел, услышав от меня эту вольную интерпретацию сказки о коньке-горбунке, в которой царь оказался глупее дурака и, вероятно, любопытства ради, добровольно полез в ведро с кипящей жидкостью.

В заключении сказки я уже по-русски помянул Олега, и гость согласно кивнул. Наступило молчание.

Швед, видимо, решил, что настал его черед развлекать меня, и начал рассказывать о животном мире своей родины. Понимал я почти все (кроме отдельных слов). Он рассказывал мне о совах, орлах, воронах, лосях, волках, медведя, и белках — в общем, о хорошо известных животных средней полосы России, пока наконец не дошел до описания какого-то совершенно загадочного существа. Швед несколько раз произнес его название по-английски, но я никак не мог понять, кого же он имеет в виду.

— Этот зверь живет в лесу, — начал, раздельно произнося слова, втолковывать мне швед с таким же усердием, как и я ему о жар-птице. — Но иногда ночью выходит из чащи.

Я отрицательно помотал головой, так как пока не представлял о ком идет речь.

— Он как шар, — и иностранец, чтобы обрисовать сферическую форму животного широко взмахнул руками. — И серого цвета.

А я, утомленный такелажными работами и вековой мечтой русского народа, никак не мог представить себе, какой такой огромный круглый серый ночной монстр живет в лесах Швеции, хотя по зоогеографии в институте у меня была пятерка. Но швед был упрям.

— Это существо иногда ночью подходит к деревням, — голос шведа стал таким, как будто он подходил к кульминационному моменту сказки про Красную Шапочку. — И пьет молоко!

— Прямо гоблин какой-то, — подумал я, представив себе уродливого серого шарообразного великана, сосущего коровье вымя.

— Из блюдечка! — добавил швед и в подтверждение своих слов постучал по блюдцу, на котором стояла его чайная чашка.

Я попытался представить себе огромного гоблина, пьющего ночью молоко из крошечного блюдечка, но у меня ничего не получилось.

Швед, вероятно, решил, что по своим умственным способностям его собеседник как раз является типичным героем русских сказок. Гость вынул из кармана записную книжку, карандаш и несколькими быстрыми штрихами набросал облик демона шведских дебрей — округлого серого ежика.

К счастью, швед приехал не только слушать сказки, но и обрабатывать коллекционный материал, хранящийся в нашем отделе. Он допил чай и направился к столу, на котором лежали выданные ему Олегом коробки с синицами.

Я занялся трясогузками, а вскоре вернулся Олег. Он был бледен, серьезен, молчалив и, как мне сначала показалось, расстроен, но потом я понял, что был напуган. Я подумал, что мой начальник нарвался на гнев Генриетты Леопольдовны, и что через полгода над входом и в наш отдел появится известная картина Ватагина. Но оказалось, что в Кунсткамере были вещи и пострашнее директрисы.

* * *

Генриетта Леопольдовна обладала пионерским характером. Не в том смысле, что она носила красный галстук, дудела в горн и била в барабан, а в том, что она любила осваивать новые территории. У нее просто руки чесались расширить Кунсткамеру за счет выселения с сопредельной площади жильцов коммунальной квартиры.

Раньше, на заре советской власти в этих роскошных восьмикомнатных коммунальных апартаментах жили красные профессора. Посреди гигантского коридора стояла старинная чугунная ванна, олицетворявшая прежнее величие и роскошь еще со времен белой профессуры. Ванна была огромная, как бассейн, гордо покоившаяся на ножках, выполненных в форме львиных лап.

От коридора, как боковые галереи жука-короеда, отходили комнаты жильцов. К тому времени, когда директриса положила глаз на эту жилплощадь, здесь оставалось всего несколько сильно выродившихся потомков интеллигентской элиты.

Директриса стремительно расселила пяток стариков и старушек по однокомнатным квартиркам на окраинах Москвы. И вот настал момент, когда в последней жилой комнате коммунальной квартиры осталась всего одна вредная, брюзгливая и капризная старуха, ни за что не желавшая покидать центр Москвы.

#img_13.jpeg

Эту твердыню Генриетта Леопольдовна взять штурмом не смогла. А через полгода у директрисы и вовсе пропал боевой запал, и она поручила осаждать последний бастион своим подчиненным. Доверенные лица (одним из которых и был назначен Олег) стали ежедневно вести с жиличкой душеспасительные беседы, увещевая ее сдаться, выехать из коммуналки и тем самым освободить столь нужное для научных коллекций помещение. Олег даже возил старуху на такси осматривать различные квартиры, но та никак не могла выбрать себе подходящую.

И сегодня неутомимые парламентарии — Олег с напарницей из рыбного отдела — прибыли в коммуналку.

Старуха сидела в готическом кресле у огромного стола и с кислой миной слушала доклад об очередных вариантах обмена и как всегда не соглашалась ни на один из них.

Наконец старухе надоел зудеж парламентариев и она, желая показать, что аудиенция окончена, зачала демонстративно перебирать какой-то хлам, лежащий на столе, а затем, видя, что сотрудники Кунсткамеры не понимают намеков, с раздражением выдвинула ящик и стала копаться в его недрах.

В руках у нее появлялись булавки, пуговицы, лоскутки, костяшки домино, лампочки, елочные игрушки и наконец, оказался, какой-то округлый зеленый ребристый предмет с бурыми проплешинами ржавчины. Старуха стала рассеяно крутить его сухонькими ладошками.

Олегова напарница присмотрелась к игрушке, которой развлекалась их собеседница. И с ужасом обнаружила, что в руках у старухи была граната, предохранительную скобу которой то прижимала, то слегка отпускала последняя обитательница коммуналки.

— Что это у вас бабушка, такое? — спросила она, прервав Олега, расхваливавшего восьмой вариант обмена квартиры.

— А это, милая, от мужа осталось, еще с войны. Он с фронта принес. Когда я понервничаю, то поверчу ее в руках и успокаиваюсь. Очень у нее поверхность удобная, ухватистая. На, попробуй.

— Нет, спасибо, бабушка, засиделись мы у вас. Мы лучше пойдем, вам еще одну квартирку подыщем. Олег, пошли! — и сотрудница Кунсткамеры дернула невнимательного парламентера из отдела орнитологии за рукав. — Мы к вам, бабушка, завтра зайдем. Только вы не нервничайте. Ну пойдем же, Олег!

За дверью вооруженной старухи они остановились, и Олегу открыли глаза на опасность, которой они избежали. Через неплотно прикрытую дверь было слышно, как упрямая квартирантка положила гранату на дно ящика стола, задвинула его и как граната покатилась, гремя гранями по фанерному дну.

Директриса, узнав о гранате, страшно обрадовалась. Она тут же позвонила в милицию (министерство МВД располагалось через дорогу), и через полчаса два сержанта, сильно напугав бабку, отняли у нее любимую игрушку. А следом за ними к старушке явилась и сама Генриетта Леопольдовна и, пригрозив тюрьмой за незаконное хранение оружия, вынудила ее дать согласие на выезд из квартиры.

* * *

Олег, еле пришедший в себя после дипломатической миссии, заглянул в комнату, где швед работал с синицами, потом сел за свой стол, бережно взял в руки тушку куличка-песочника, но снова зазвонил телефон.

Из-за погрузки стеллажей, вековой мечты русского народа и проведением саперных работ мы с Олегом забыли, что сегодня первый четверг месяца. А значит сегодня все сотрудники Кунсткамеры должны были отбывать еще одну повинность — присутствовать на политинформации. И мы с Олегом, оставив шведа в отделе одного, пошли в библиотеку — туда, где обычно проходило это мероприятия.

В читальном зале библиотеки было людно. Там опытные, пришедшие заранее, научные сотрудники уже заняли места, позволяющие им быть загороженными и от лектора, и от директрисы спинами сидящих впереди соседей. При такой дислокации можно было заняться полезным делом — выправить свою статью, прочитать детектив, и даже посплетничать с коллегами из других отделов.

Политсеминары сводились к скучным пересказам профессиональными, болтунами (специально присланными к нам из Главного здания) материалов из газеты «Правда». Когда они заканчивались директриса произносила ритуальную фразу: «У кого есть вопросы?», на которую аудитория отвечала, в зависимости от того была ли политинформация просто скучной или смертельно-скучной, либо гробовым молчанием, либо криками «Вопросов нет, все и так ясно» и шумом отодвигаемых стульев.

Пересказ газеты был в самом разгаре, когда дверь скрипнула и в библиотеку проскользнул опоздавший Теплов. В руке он держал письмо от дяди японского императора — известного специалиста по глубоководным моллюскам. Теплов, видя, что все места на которых можно было читать заняты, прошмыгнул за шкаф. Там стояла большая библиотечная стремянка. Было слышно, как малаколог карабкается по ее крутым ступеням наверх, как устраивается на плоской вершине, как разрывает конверт, достает оттиск и листает его в поисках английского резюме.

Присутствующие же в аудитории старались работать с бумагой тихо и переворачивать страницы в момент повышения голоса информатора или когда он сам листал «Правду».

— Вот такая на сегодня у нас внешняя и внутренняя политика Советского Союза, — привычно закончил информатор. И после этого прозвучала традиционная фраза директрисы насчет вопросов. Но ритуал на этот раз был нарушен рукой, поднятой начальником отдела орнитологии.

— Ах нет, вот у Олега Ивановича есть вопрос — Со скрытым недовольством произнесла Генриетта Леопольдовна.

Олег, единственный конспектировавший доклад политинформатора, встал и спросил:

— А как надо правильно отвечать местному населению, когда оно спрашивает, почему в магазинах отсутствует колбаса? Я часто бываю в экспедициях на окраинах нашей Родины и местные жители крайнего Севера нередко задают мне этот вопрос. Разъясните, пожалуйста, позицию партии и правительства в отношении колбасы.

Направлявшиеся в это время к выходу научные сотрудники на миг замолкли, а затем раздались крики:

— Я опаздываю, мне в главный корпус надо ехать!

— Мне опыт ставить!

— Пусть Олегу про колбасу потом расскажут!

— А мне препараты из фиксатора надо вынуть!

— А мне шкуру отминать надо!

— А мне в зоопарк, за сдохшей макакой!

Традиционный конец политинформации был смят. Директриса на секунду растерялась. Помощь пришла откуда ее не ждали. Из-за шкафа послышался сначала сдержанный смех, почему-то похожий на сдавленное петушиное кукареканье, а потом и грохот. Это Теплов, выведенный из равновесия вопросом орнитолога, свалился со своего насеста. Из-за шкафа вылетели листы бумаги с иероглифами, а потом вышел и сам запылившийся, но невозмутимый специалист по моллюскам.

— Вот видите, — сказала Генриетта Леопольдовна моему начальнику, уже с некоторой симпатией поглядывая на выручившего ее малаколога. — До чего вы можете довести своими вопросами — Теплов даже в голодный обморок упал. А проблему колбасы мы обсудим на следующем заседании.

Упрямый Олег стал пробираться к политинформатору — за колбасой сквозь толпу народа, стремящегося к выходу.

* * *

Я, не дождавшись своего любознательного начальника, вернулся в отдел. Оказалось, что швед был уже не один. Вместе с ним за столом сидел отечественный коллега — Леонид Степанович с бутылкой хорошего вина.

Прослышав о приезде в Москву иностранного коллеги Леонид Степанович страстно захотел встретиться с ним и обсудить кое-какие орнитологические дела. Для этого Леонид Степанович прихватил с собою бутылку очень хорошего грузинского. А я достал с нашей посудной полки чашки.

Леонид Степанович прекрасно разбирался в птицах мира, кавказских тостах и очень плохо, еще хуже меня, владел английским. Он не торопясь разлил по трем чайным чашкам благородный напиток и произнес длинный витиеватый тост, который я, облегчая себе жизнь, перевел просто как: «Давайте выпьем за птиц!».

Леонид Степанович подозрительно покосился на меня, но ничего не сказал. Инициативу перехватил швед и спросил его что-то о состоянии советской орнитологии. Леонид Степанович стал пространно рассказывать об этом, а я — коротко переводить, в результате чего у шведа сложилось представление о состоянии советской орнитологии примерно такое же как и о вековой мечте русского народа.

— Что же это мы не пьем, — забеспокоился Леонид Степанович. — Давайте выпьем, а то вино скиснет, — тонко пошутил он, поднимая свою чашку и обращаясь к шведу, а потом повернулся ко мне и сказал: — Переводите.

— Давайте пить (это по-английски я знал хорошо), а то вино трансформируется в кислоту, — дословно перевел я.

Невозмутимый, но дотошный швед не понял моего последнего слова и захотел узнать, во что же превратится вино.

Я на бумажке написал «vino», поставил стрелочку, как при изображении химической реакции и изобразил формулу уксусной кислоты. Но оказалось, что швед в таком объеме химии не знал и эта формула для него была незнакома. Тогда, для того чтобы облегчить его понимание, я рядом изобразил формулы наиболее известных кислот — серной, соляной и азотной. Судя по изменившемуся лицу нашего гостя, как раз эти формулы шведу были знакомы.

Специалист по синицам опасливо посмотрел сначала внутрь своей чашки, потом — на жизнерадостных русских, с наслаждением вливающих в свои желудки царскую водку, отпил крохотный глоток, поставил кружку на стол и исчез за бронированной дверью, ведущей в туалет.

А через минуту появился Олег.

— А где швед? — спросил он.

— В туалет пошел, — сказал я.

— В туалет, в наш? — встрепенулся Олег.

— Конечно в наш, — беззаботно ответил я.

— Не надо было его туда пускать, — волновался Олег. — Неприятности могут быть. Что он после этого о нашем отделе подумает!

— А что, — не понял я — Нормальная рабочая атмосфера. С нафталином.

Дело в том, что наш туалет располагался в помещении фондового хранилища, столь густо пересыпанного нафталином, что все старались как можно быстрее покинуть его.

— Да я не о нафталине, а о твоих картинках, — продолжал переживать Олег. — Что швед о них скажет.

— Скажет, что мы настоящие мужики.

Дело в том, что интерьером туалета занимался я. Чтобы как-то оживить эту крохотную и в общем-то скучную каморку я из японских и американских календарей вырезал, а затем густо обклеил все стены и дверь фотографиями обнаженных девиц. Самую аппетитную — сероглазую блондинку — я повесил так, что не заметить ее было просто невозможно. Она была столь откровенно зовущей, что стеснительный Олег в первое время после моей реконструкции этого заведения не мог сосредоточится на цели своего визита и даже, чтобы не смотреть на фотомодель, закрывал глаза

Олег нетерпеливо поглядывал на часы сетуя на то, что заказанное такси опаздывает, и объясняя нам, что ему со шведом еще придется заезжать в гостиницу, а потом сажать на автобус, следующий в аэропорт. Его повествование периодически прерывалось легким стуком — как всегда где-то в недрах Кунсткамеры что-то ремонтировали. Наконец я обратил внимание на неестественную деликатность этих звуков и сразу поняв, что это стучат не работяги, бросился к бронированной двери. Так и есть — затвор замка заклинило и швед оказался в плену. Я открыл дверь. Невозмутимый скандинав стоял слегка улыбаясь и вовсю благоухая нафталином.

В это время зазвонил телефон и Олег, ожидая сообщения с вахты Кунсткамеры о том, что наконец приехало такси, торопливо поднял трубку. Но это снова звали меня — Теплов собирал компанию, чтобы за чайной церемонией отметить черную метку директрисы. От этого я, даже в последний Олегов день перед отпуском, отказаться не мог, встал, пожал всем руки и, улыбнувшись погрустневшему начальнику, устремился вниз.

Когда через час я, ощущая в желудке благотворное действие полыни таврической, вернулся, в отделе никого не было.

На моем столе лежал исписанный мелким аккуратным Олеговым почерком лист бумаги. Это была инструкция для сотрудников отдела о том, что надо делать, пока начальник отдыхает. К ее составлению, как и ко всякому делу, Олег подошел очень основательно и у него получился прекрасный образец армейского устава, изготовленным прусским ефрейтором для новобранца.

В инструкции начальника отдела орнитологии было 32 пункта. В начале списка были обозначены первоочередные, стратегические задачи — засыпка нафталина в коробки, написание этикеток, прием заграничных посылок с коллекциями птиц. Где-то в середине списка стояла регулярная поливка цветов (особенно в пятницу, перед выходными), и, наконец, в самом конце инструкции была рекомендация по правильному пользованию туалетом (сотрудникам категорически предлагалось пытаться попадать в унитаз).

Я дочитал инструкцию до конца, встал, прошел через хранилище, открыл небольшую дверь, включил свет и, вглядываясь в серые глаза пышногрудой красавицы, старательно выполнил рекомендации пункта № 32. А потом я побрел домой, с радостью осознавая, что хотя я и буду ежедневно ходить на работу, но теперь целый месяц и у меня будет отпуск.

#img_14.jpeg

 

ЛЕБЕДЬ, ПОПУГАЙ И КУКАБАРРА

В центре столицы ловко лавируя между троллейбусными проводами и отцветающими тополями пролетела кукабарра. Ваня раскрыл рот, а Корнет, который был обходителен лишь с женским полом, грубовато толкнул своего коллегу по Кунсткамере кулаком в бок и произнес:

— Чего уставился? Кукабарр не видел? Это же зоосад. Здесь еще не такое увидишь.

В это время из-за ограды зоосада послышались громкие хриплые крики.

— А еще и услышишь, — продолжал Корнет. — Пошли. Некогда нам кукабарр рассматривать и павианов слушать. Я тебе уже говорил — Мамочка с утра позвонила и сказала, что вчера в зоосаде американский лебедь сдох. А позавчера — африканский попугай жако. Надо их забрать на чучела, пока другие не перехватили. И еще здесь одно мероприятие намечается. И гораздо более существенное. Мне на днях приятели сказали, что зубр помереть собирается. От старости. И ему сотрудники зоосада в этом деле готовы помочь. Так что хоть раз в жизни получим от них свежее мясо, а не павших козлов, жирафов и овцебыков. Бери рюкзак, пошли сначала за мясом. Да не туда, не через главный вход, — сказал Корнет, увидев, что Ваня направляется к гигантским парадным воротам этого зоологического учреждения, оформленным в виде средневекового замка. — Сегодня понедельник, и зоосад открывается для посетителей только после обеда. Поэтому нам туда — через служебный вход.

И работники Кунсткамеры пошли по улице вдоль ограды к служебному входу. У забора стояло несколько мужчин, которые пытались что-то рассмотреть на территории зверинца.

— Любители природы. Ждут, когда зоосад откроется, — подумал Ваня.

Но он был прав лишь частично.

* * *

Корнет и Ваня показали вахтеру свои удостоверения работников Кунсткамеры и беспрепятственно прошли внутрь зоосада и оказались у огромного пруда. Была весна и все пернатое население пруда ликовало. Там стояла невообразимая суета, толчея и давка среди водоплавающих птиц и слышалось разнообразное кряканье. Поднимали перья на голове красуясь перед подругами черно-белые селезни гоголей. Дрейфовали яркие пеганки, с клювами, похожими на розовые туфельки. «Га-га» отчетливо произносил черно-белый, со светло-зеленой головой селезень гаги. Сверкая молочно-белыми плешами проплывали шиферно-черные лысухи. Непредсказуемо всплывали скромные нырки, чтобы тут же вновь бесшумно погрузиться в мир безмолвия. И все обитатели пруда шарахались в стороны от величественных белых лебедей, проплывающих, как дредноуты, сквозь стаи яхт и вельботов.

На этом же пруду жили пеликаны. Один из них сидел у кормушки с кормом для уток. Туда, на бесплатное угощенье прилетали и сизари. От скуки пеликан время от времени хватал огромным, словно чемодан клювом голубя. Через полупрозрачные ткани горлового мешка огромной птицы было видно, что там, как эмбрион в утробе, бьется пленный голубь. Через некоторое время пеликан выпускал сизаря и караулил следующего.

Ни на что не обращали внимания перегруженные гормонами (при явном дефиците самок) селезни крякв: четыре из них с шумом, плеском, кряканьем, полетами и ныряньями домогались пятого. Ваня увидел, что любители природы за забором напряглись и быстро сбились в кучку в том месте, откуда был лучше всего виден участок пруда именно с селезнями, но не придал этому значения.

Ваня и Корнет прошли вдоль клеток с танцующими журавлями, вдоль ямы с краснозадыми японскими макаками. В яме самец с явно сексуальными намерениями двинулся к подруге, и Ваня заметил миграцию натуралистов за забором от пруда к обезьяннику. И снова не обратил на это внимания.

— Здравствуйте, — кто-то низким голосом, грассируя, произнес за спиной Вани.

— Здравствуйте, — ответил, оборачиваясь вежливый Ваня. Он увидел большую вольеру в которой сидел огромный черный какаду. Попугай держал в лапе грецкий орех и посматривал на Ваню. Тот в полной уверенности, что говорила именно эта птица, стал ждать, что она еще произнесет. Но какаду лишь задумчиво посмотрел на Ваню, положил к клюв орех и неторопливо сжал его. Послышался треск, как будто слону ломали кости, и из попугаичьего клюва вниз посыпалась скорлупа.

— Здравствуйте — повторил кто-то.

Рядом, в соседней вольере говорящий черный ворон наклонив голову посматривал то на какаду, то на лаборанта из орнитологического отдела Кунсткамеры.

— Дай ему часы, — предложил Корнет. — Увидишь, что будет.

Ваня начал послушно расстегивать ремешок наручных часов.

— Да я пошутил. А ты и поверил! — удивился таксидермист. — Отдашь ему и все, потом не вернешь. Зимой одна посетительница, прослышав, что во́роны любят блестящие предметы решила это проверить. Она сняла с пальца золотое кольцо и протянула его вот этой самой птичке. Ворон вежливо взял, сказал: «Спасибо», унес кольцо в дальний угол вольеры и закопал драгоценность в снег. А дамочка стала орать на весь зоопарк, что птиц здесь специально подучивают, чтобы они грабили доверчивых посетителей. Директор пригнал работников из отдела орнитологии и они, просеяв снег, нашли кольцо и вернули его дамочке.

Сотрудники Кунсткамеры миновали гигантскую бронзовую халтуру известного московского ваятеля под названием «Дерево сказок». Персонажи, которым выпало несчастье быть расположенным у корней этого дерева (Иван-царевич, Серый волк и Баба-Яга) были до блеска захватаны юными посетителями зоосада, причем у Бабы Яги яркой, по-флотски начищенной бронзой, сверкал не только нос, но и груди.

— А это что за зверь? — обратился было Ваня к опытному и знающему многие зоосадовские тайны Корнету, когда они проходили мимо клетки с медведем, страдающим полным облысением (причем над его жилищем висела табличка, из которой можно было узнать, что это животное находится под патронажем фирмы, выпускающей лосьон для ращения волос). Но вопрос остался без ответа — над ними негромко с легким свистящим шуршанием, пролетела невидимая пуля. Второй пули они не слышали, зато прямо к ногам Вани с ветки свалилась ворона. А потом еще одна каркающая птица, сидящая на том же тополе, как-то неестественно вздрогнула и молча полетела было за ограду зоосада, но не дотянула, упала на сетчатую крышу журавлиного вольера и, дернувшись, замерла там.

Через мгновенье на роковое дерево-эшафот откуда-то прилетела кукабарра. В клюве гигантского зимородка неподвижно висел воробей. Кукабарра для верности несколько раз ударила воробья о ветку, проглотила его а потом так жутко захохотала, что у Вани мороз пошел по коже.

— Сейчас и эту пристрелят, — сказал Ваня Корнету, глядя на беззаботно хохочущего зимородка. — Я тогда его заберу в отдел. Пусть Олег тушку сделает.

— Не пристрелят, — ответил Корнет. — Не дождется твой Олег кукабарры. Сегодня санитарный день, он же — день избавления. От ворон. Вон там снайпер. Видишь? — и Корнет указал Ване на площадку, на которой в мирное время на пони катали детишек. — Он не только хорошо стреляет, они еще и птичек знает. Ему за это деньги платят. Если бы не знал, то всех попугаев и уток перещелкал.

На детской площадке, рядом с пони, виднелся человек. В специальном снайперском костюме охотник на ворон выглядел безголовым мохнатым чудовищем, покрытым грубой, пестро окрашенной шерстью. Снайпер был вооружен мощной пневматической винтовкой. Он повел стволом своего ружья в сторону кукабарры, но потом поднял оружие и «снял» еще одну ворону, сидевшую метрах в десяти выше австралийского гигантского зимородка. Падающий вороний труп чуть не зашиб экзотическое ракшеобразное и сытая, но испуганная кукабарра улетела.

— Я же говорил, — продолжил Корнет. — Ничего с ней не случится. Убежала она из клетки почти месяц назад. И порхает себе по всей территории зверинца. Ей и белых мышек для питания выкладывают. Да она и сама не промах — видел, как воробьев давит. Но все равно ее когда-нибудь поймают и снова в клетку посадят.

И сотрудники Кунсткамеры пошли дальше.

* * *

Из-за клетки с лысым медведем взвизгнув, показался крохотный — не больше футбольного мяча — и полосатый, как рыбка данио-рерио, поросенок. Через секунду он появился с шестью своими братьями и сестрами, одетыми также как и он в костюмы пожизненно заключенных.

— Опять в кабанятнике клетка прохудилась, — сказал Корнет, носком ботинка тщетно пытаясь поддеть скачущего рядом поросенка. — Сейчас бы, такому укропцу в попцу, да в духовку! Да, Ваня?

Кабанья стая метнулась было под ноги Вани, но тут из-за клетки лысого медведя послышалось требовательное хрюканье их мамаши, и вся полосатая компания стремительно понеслась домой.

— Это еще что, — продолжил Корнет проводив, алчным взглядом последнего поросенка. — А в прошлом году я вот также с гепардом на узкой дорожке зоосада встретился. Хорошая кошечка. И, что самое главное, спокойная, не агрессивная. Пошли. Насмотришься еще на зверье. И в клетках, и на воле. Дело надо делать.

— За попугаем и лебедем пойдем? — спросил наивный Ваня.

— Подождут и попугай, и лебедь, — ответил Корнет. — Они в морозильнике лежат и никуда оттуда не денутся. А вот зубр не подождет. Знаешь сколько в зоосаде любителей зубрятины? Да, считай все! Нам хотя бы килограммчиков пять мясца бы ухватить. Да, Ваня? Я имею в виду — на брата.

Через минуту они стояли у клетки с зубром. Клетка была пуста.

— Забили зубра, — негромко, с плохо скрываемым удовлетворением сказал Корнет. — Давай рюкзак, и жди меня здесь, — приказал он Ване, а сам направился в подсобное помещение. Ваня остался и принялся рассматривать пустой загон. В яслях еще оставалось сено, недоеденное этим лесным быком. Неожиданно из дверного проема, ведущего в закрытое, зимнее помещение вольера, неторопливо вышел огромный зубр. Его подгрудок почти волочился по земле, шерсть местами начала линять на летнюю, а один рог был давно сломан. На голове была видна приличная кровавая ссадина обильно залитая зеленкой. Зверь меланхолично подошел к кормушке и принялся, пуская слюни, вздыхая и равнодушно поглядывая на Ваню, жевать сено.

В это время из дверей подсобки появился Корнет. Он был печален, а рюкзак его был пуст.

— Облом, — сказал он Ване и с грустью посмотрел на зубра. — Вот они наши пять килограммов на брата. Или даже больше.

И Корнет рассказал Ване почему они сегодня оказались без свежатины. Вчера ему действительно позвонили приятели из зоосада и сообщили, что там от старости погибает зубр. И для того чтобы облегчить его уход в мир иной (а также для того, чтобы получить съедобное мясо) сотрудники зоосада решили добить зверюгу из ружья. Но то ли патроны оказались слабыми, то ли череп у быка бронированным, но обе пули срикошетили от его лба, оставив на нем лишь царапины, которые и были замазаны зеленкой. В организме зубра видимо произошел выброс адреналина, так как он уже через полчаса бодро гулял по вольеру, жевал сено и вовсе не собирался умирать. По крайней мере, в этот день.

К слову сказать, он протянул после расстрела еще три года и почил без посторонней помощи.

* * *

— Ну, а теперь что? Идем за лебедем и попугаем? — спросил Ваня подавленного Корнета.

— Куда нам торопиться? — печально ответил Корнет. — Назад в Кунсткамеру? В объятия Мамочки? Мне, честно говоря, не хочется. Думаю, что и тебе тоже. Тогда давай здесь погуляем. Денек-то какой! Весна! Все ликует! — И Корнет грустно посмотрел на обыденно, без энтузиазма, спаривающихся японских макак. — Может быть, и мы что-нибудь здесь найдем кроме дохлых птиц.

И действительно, как раз появилась молоденькая и симпатичная сотрудница зоосада с ведром моркови. Корнет блеснув неотразимыми карими глазами подошел к ней и предложил помочь нести овощи. А уже через минуту он, держа ведро, оживленно о чем-то разговаривал с девушкой. Тактичный Ваня отошел в сторону от макак и от воркующих зоологов и стал смотреть на еще один пруд зоосада.

На этом пруду утино-гусиная сумятица была поменьше ввиду общей малочисленности птичьего населения. Плавало всего несколько пар черных лебедей и сорные кряквы, налетевшие со всей Москвы-реки на дармовые зоопарковские корма. В глубине пруда двигались огромные тени. Ваня долго гадал, что же это такое, пока одна тень не приблизилась к поверхности и не оказалась здоровенным сазаном.

На этом пруду был небольшой островок. На нем росло несколько березок и почему-то располагались спортивные снаряды — перекладина, брусья, кольца. Создавалось впечатление, что работники зоосада по утрам, когда нет посетителей, на лодках или вплавь, распугивая лебедей и уток, добираются до этого гимнастического рая, разминаются там, а потом, переправившись на материк, приступают к работе.

Кроме того, через пруд от острова до стоящего на самом берегу деревянного домика, над водой был протянут толстый канат. Ваня никак не мог придумать, зачем он вообще здесь висит. Предположение о том, что наиболее ловкие сотрудники зверинца по нему добираются до турника и брусьев, Ваня отверг сразу и стал развивать теорию о паромной переправе с берега на остров. Но тут из маленького, не больше форточки, отверстия в глухой стене домика появился бурого цвета гиббон. Обезьяна безбоязненно встала на провисающий почти до самой воды канат и, ловко балансируя длиннющими, по-паучьи растопыренными руками, бесшабашно перебежала по этому неверному раскачивающемуся мосту до островка. Гиббон размялся на брусьях, покачался на кольцах, сел на перекладине и запел. Он начал с простых, односложных негромких трелей, которые постепенно усиливались и нарастали до оглушительных звуков. Пение было красивым и гармоничным, но настолько громким, что Ваня пожалел жителей соседних домов, которые вынуждены слушать эти концерты. Особенно ранним утром. В воскресенье.

Но одному существу пение гиббона явно пришлось по душе. Это была его подруга, причем блондинка, с шерстью золотисто-желтого цвета. Кроме того, она была немного меньше своего кавалера, и держалась более скромно. Самочка элегантно вылезла из той же форточки, но не побежала по канату, а, повиснув на руках, неторопливо «пошла» на остров перебирая передними конечностями.

На середине пути она остановилась, задумчиво покачалась над самой водой, попробовала пальчиком ноги воду и тут же отдернула — холодная! Потом она той же ногой попыталась поймать за шею проплывающего мимо селезня кряквы и только после этого неторопливо добралась до острова. А через минуту с этого клочка суши зазвучал чрезвычайно громкий дуэт обнявшихся гиббонов, приветствующих новый день меланхолическим улюлюканьем.

Ваня оглянулся. Из-за ограды зоосада на гиббонов с жадным ожидающим любопытством смотрели мужчины — загадочные любители природы.

Корнет наконец закончил первую фазу обольщения симпатичной зеленщицы и вернулся к Ване.

— Пошли, Ваня, — сказал Корнет

— За лебедем и попугаем?

— Нет, за Юлей. К слонам.

И они двинулись вслед за новой пассией Корнета.

Они прошли мимо нескольких вольер. В одной жил овцебык. Несмотря на весну, он был в плохом настроении, вероятно, потому, что линял и на боках его клочьями висела зимняя шерсть. Зверь изо всех сил колотил рогами в ограду своего загона. Силища у него была огромная и припадки плохого настроения случались, по всей видимости, часто, так как одна из огромных двутавровых балок ограды была сильно погнута.

По соседству с овцебыком в загоне зябко кутал голую шею в пушистый «меховой воротник» сумрачный гриф, в другом бестолково топталась самка африканского страуса и чинно, крыло к крылу, прогуливалась пара африканских рогатых воронов с ресницами невероятной длины, в третьем молодой человек (судя по одежде тоже сотрудник зверинца) оборонялся прозрачным, как у омоновцев, пластиковым щитом от ударов клюва огромного журавля.

— Ничего не попишешь — весна, — глядя на этот гладиаторский бой сказал Корнет, поднаторевший в науке этологии. — А к весне, не только шизофрения у людей, но и территориальное поведение и агрессивность у птиц обостряются.

В подсобном помещении слоновника царила густая смесь запахов коровника и конюшни. В широком коридоре стоял огромный деревянный ящик. Сквозь редко прибитые доски этой тары было видно, что внутри ящика кто-то шевелился.

— Вот, — с гордостью сказала Юля. — Позавчера слоненка из Индии привезли.

Как бы в подтверждение этого, из щели в деревянной клетке показался гибкий, серый, покрытый редкими длинными черными волосами метровый «шланг» и, не торопясь, начал обшаривать новую пассию Корнета такими ласковыми движениями, что таксидермист сначала смотрел на это с неодобрением, а потом с ревнивым негодованием отодвинул ищущую конечность от бюста девушки.

— Это он морковку просит, — сказала сотрудница и коснулась корнеплодом конца «шланга».

Хобот вместе с морковкой исчез в клетке, а через секунду вынырнул снова и стал так же нежно искать морковку по всей Юле.

— Пойдемте, новый слоновник посмотрим. Его на прошлой неделе сдали, — пригласила девушка. Она поставила ведро с овощами на пол подальше от слоненка и пошла по коридору.

Корнет, еще раз с подозрением посмотрев на клетку, откуда высовывался серый хобот слоненка, поспешил за ней. За ними двинулся было и Ваня, но почувствовал, что его кто-то держит за рюкзак. Это был слоненок. Ваня достал из ведра морковку и, откупившись таким образом, поспешил за удаляющейся парочкой.

Проходя мимо невысокой бетонной стены, верх которой был утыкан толстыми заостренными стальными шипами, Юля начала рассказывать о нравах хоботных.

— Когда строили новый слоновник, — начала она, — директор лично проверял качество заостренных кованых стальных кольев, которые вмуровывали в бетон ограждения для слонов. Колья должны были торчать ровно на 10 см. Если он будет чуть ниже — слоны забросают пространство между ними песком, камнями, навозом и таким образом наведут переправу. А если будет выше — слоны эти колья хоботом раскачают, а потом и повыдергивают их и тоже смогут выбраться на волю.

Вокруг слоновника была трехметровая ограда из мелкой сетки.

— Это вовсе не для того, чтобы зрители не бросали в животных камни и булки, начиненные иголками, — объясняла Юля. — Наоборот, слоны бросают в людей кусками бетона и пометом. Бетон они добывают, круша пол, а помет они специально прячут от сторожей на высоких балках.

В высоком и светлом, как авиационный ангар, новом слоновнике медленно бродил огромный слон.

— Мыть его надо чаще, с зимы никак отмыть не можем, — сказала девушка и повернула какой-то вентиль. Из-под потолка на слона полился дождь. Слон вздрогнул и отошел в сторону.

— Слоновий душ — это наше ноу-хау, — сказала не без гордости служительница. — Но не привыкло еще животное к такому обращению. — Девушка повернулась к музейным работникам. — А вообще-то, его действительно надо чаще мыть. Видите, какой он снизу грязный. Прямо копченый. В буквальном смысле слова.

Ваня увидел, что все складки на брюхе слона действительно черные от копоти.

— Словно зебра и леопард вместе, — сказал Корнет. — Кто это его так разрисовал?

— Туркмены, — ответила Юля. — Из города Мары. Мы его им на зиму напрокат давали. А там взял и ударил мороз. Ночью — минус пятнадцать. Туркмены почти всеми имеющимися в городе одеялами укрыли — слон-то дорогой! А под его брюхом небольшой костер развели. Животное умное, оно все сразу поняло. Ноги расставило и простояло над костром всю ночь. А к утру получился копченый слон, — Юля опять кивнула в сторону животного. — А если бы, кстати дурной слон был, он бы всех туркмен поубивал, одеяла раскидал, а сам бы в конце концов замерз. Даже у этого мирного слона на счету один покалеченный есть. От большой любви, — и Юля со значением посмотрела на Корнета.

— У этого слона был любимый служитель, — продолжала сериал слоновьих историй Юля. — Однажды этот рабочий то ли чесал слона, то ли играл с ним. Наконец человек решил, что надо бы заняться и другими животными и собрался уходить из вольера. Слону же, наоборот очень хотелось еще пообщаться и для того, чтобы его любимый друг не исчез, слон попридержал его, слегка (по слоновьим понятиям) прижав к стенке. После этого служитель месяц пролежал в больнице с отдавленной ногой и поломанными ребрами.

— Очень интересно, — заметил Корнет и добавил: — Дай телефончик, Юля.

— Пойдем Ваня, побродим по зверинцу, а потом и к птичкам, — сказал через минуту Корнет (получивший все, что пока хотел) своему коллеге.

Когда они проходили мимо слоненка, оказалось, что ведро было опрокинуто, хотя и стояло вне досягаемости его хобота.

Ваня и Корнет отошли в сторону и стали наблюдать за детенышем хоботного. Слоненок подошел к щелястой стене своей клетки и высунул наружу хобот, но не дотянулся до лакомства. Потом хобот исчез внутри клетки. Оттуда послышалось, сопение, кряхтенье и легкие толчки зашатали клетку. А затем хобот появился вновь, но у самого пола. На этот раз он был длиннее — сантиметров на 30 — и дотягивался до ведра! Ваня тихо подкрался и заглянул в клетку. Оказалось, что слоненок просто лег на пол. В этой позиции он мог орудовать хоботом дальше.

Ваня поднял с пола последнюю морковку скормил ее слоненку, и они покинули слоновник. Ничего не говоря, Ваня вопросительно посмотрел на Корнета.

— Ну что ж. Твоя взяла, — с грустью сказал Корнет. — Пошли за птичками.

В это время начали впускать посетителей. На аллеях и дорожках зоосада стало многолюдно. Ваня заметил, что в первых рядах оказались глазеющие из-за ограды любители природы. Один стал смотреть на насилие, которые устроили кряквы на пруду, двое прилипли к клетке с павианами, где продолжением рода занимался могучий самец с одной из гаремных самок.

— Весна, — сказал, закуривая сигарету Корнет и задумчиво наблюдая за активно интересующимися сексуальным поведением обезьян другими представителями отряда приматов. — Весна, — повторил он. — Вот и полезли в зоосад вуйаеристы. Мужики свихнулись совсем. Сколько баб кругом, — Корнет проводил взглядом еще одну симпатичную сотрудницу зоосада. — А они, — и Корнет кивнул на мужчин, — получают удовольствие от вида совокупляющихся мартышек. Не пойму я их. Я имею в виду мужиков.

— Это не мартышки, а павианы, — уточнил Ваня.

— Все равно, наши женщины лучше — безапелляционно сказал Корнет.

И даже Ваня с этим согласился.

— Мой приятель года два работал в одном из зоопарков Ближнего Востока. И рассказал, что там к этому, — и Корнет указал сигаретой на приматов у обезьянника, — проще относятся, без такого ажиотажа. В тамошний зоопарк одна семья приводила совершенно беспомощного древнего старца. Родственники усаживали его в кресло-качалку, в тени дерева, прямо напротив клетки с павианами. Оставляли ему бутылку воды, кальян, а сами уходили на пару часов — по своим делам. А старец все это время кайфовал, глядя на павианов, которые вовсю эксплуатировали основной инстинкт. А потом старика домой отвозили. Восток — дело тонкое.

Корнет докурил, бросил окурок в урну и не торопясь двинулся к ветлечебнице. Холодильник с птицами находился там. В это время навстречу им пробежал небольшой отряд «омоновцев». Так подумал Ваня, потому, что у всех молодых людей в одной руке была резиновая дубинка, а в другой — большой прозрачный овальный щит, уже знакомый приятелям по журавлиной корриде.

Один из «омоновцев» на бегу оглянулся на Ваниного спутника.

— Корнет! — крикнул служитель правопорядка таксидермисту. — Опять за дохлятиной приехал? Потом ее заберешь, а сейчас, давай помогай. Тарас сбежал! Щит и дубину возьмешь у замдиректора и двигай за нами.

А через пять минут вооруженные Корнет и Ваня догнали взвод, ловящий таинственного Тараса.

Потом, после завершения операции «омоновцы» зоосада рассказали сотрудникам кунсткамеры биографию зэка по имени Тарас. На нем можно было колоть самые крутые лагерные татуировки — «отрицала», «чрезмерно агрессивен и беспощаден», «противник режима», «рецидивист», «сопротивление администрации».

Тарас был обезьяной. Точнее — самцом шимпанзе. Тарас был невероятно силен. Однажды сотрудница одного из зоопарков, где уже «мотал срок» Тарас убирала его клетку и попросила своего коллегу — рослого и очень объемного мужчину — ее подстраховать. Мужчина зашел внутрь. Тарас забрался под самый потолок клетки: видимо габариты телохранителя уборщицы произвели на него впечатление. Сотрудница начала убирать клетку, ее коллега стоял на страже, направив в сторону шимпанзе швабру. Тарас сидел, сидел, а потом, решив проверить силу соперника, вытянул руку, схватил швабру и слегка потянул к себе. И служитель полетел к обезьяне, как воздушный шарик. К счастью для людей, это происшествие окончилось мирно. Тюремная жизнь Тараса началась после того, как он как участвовал в эксперименте с вольным выпасом стада шимпанзе на одном из островов на озере в Псковской области. Там он однажды загнал всех экспериментаторов в озеро и не выпускал их на берег около двух часов — до того, как к ним не прибыла подмога.

Научным сообществом Тарас был осужден и по этапу сослан сначала в Сибирь, в Иркутский зоопарк, затем в Казахстан — в местный зверинец, а потом после частичной реабилитации, очутился в столице. Естественно, в заключении.

Но и здесь он был под особым контролем, так как, кроме огромной физической силы, он еще отличался и чрезвычайной злопамятностью.

Как-то раз один уже немолодой рабочий ихтиологического отдела зоосада ласково поговорил с самкой Тараса. Тарас это услышал, выбежал из своего угла и грудью бросился на прутья клетки, пытаясь руками достать соблазнителя. И случилось так, что однажды именно этого рабочего попросили подежурить одну ночь в инкубаторе, где должны были вылупиться фазанята. Ихтиолога закрыли снаружи (по другому замок просто не запирался). И он стал ждать появления птенцов. Но фазанята все не вылуплялись. Рабочий в полночь побродил по инкубатору и подошел к единственному закрашенному белой краской окну и из любопытства раскрыл его. Выяснилось, что окно снаружи было забрано толстенной решеткой. Кроме того, оказалось, что это окно выходит непосредственно в тыл обезьянника. Ихтиолог что-то нежно прошептал. За решеткой сначала показалась знакомая самка шимпанзе, а затем и Тарас. А потом Тарас всю ночь ломал решетку, пытаясь добраться до запертого в инкубаторе и насмерть перепуганного соперника.

А сегодня, в день визита в зоосад сотрудников Кунсткамеры случилось ЧП. Тарас как-то сумел открыть засов своей клетки и выбрался наружу. Первым делом он отворил соседнюю клетку, в которой сидели его подруги — самки шимпанзе. Две недели назад их от него отделили, так как он их нещадно бил. Перво-наперво он поочередно занялся любовью с обеими женами, а потом пошел гулять по зверинцу с удовольствием наблюдая, как от него шарахаются люди. Потом обезьяна забралась в аквариумную, но ничего там не разбила, лишь с удовольствием погоняла волосатой рукой стайку макроподов, и не поймав ни одной рыбешки, выдернула все водоросли.

Гвардейцы зоосада и добровольцы Кунсткамеры (всего 8 человек) взяли омоновские щиты и резиновые дубинки, построились шеренгой и стали теснить Тараса от гуляющей публики. Обезьяна обнажала клыки и делала мгновенные выпады то на одного, то на другого, щелкая зубами и вереща. А потом забралась на дерево.

Тем временем рядом с деревом поставили клетку-западню полную бананов. Перед бананами Тарас устоять не мог. Он спустился с тополя, посидел у входа в клетку, подумал, попробовал рукой настороженную дверцу, понял что это ловушка, вздохнул и залез внутрь. Он взял банан, и, как настоящий мужчина, даже не вздрогнул, когда за его спиной с грохотом упала решетка.

#img_15.jpeg

— Это сейчас он вегетарианец, бананы ест, — сказал один «омоновец», Корнету, когда они уже неторопливо возвращались сдавать инвентарь. — А две недели назад этот гад капуцина сожрал. Обезьяну. Из Южной Америки. Она вот так же из клетки выскочила. Бегала-бегала по всему зоосаду и мимо Тарасовой клетки на свою беду прошмыгнуть хотела. А он руку вытянул и поймал ее. И все. Слопал.

— А мне одна знакомая говорила, — поддержал разговор Корнет, — Негритянка, между прочим. Настоящая, не американская. Из самой Африки. Из Конго. Студентка, — и Корнет сделал паузу. — Так вот, она говорила, что обезьяны очень вкусные. Особенно шимпанзе. Особенно копченые. Ей из Африки сырокопченые обезьяньи окорочка присылали. Она и меня обещала угостить. Но до этого не дошло. А жаль.

Ваня и Корнет сдали щиты и резиновые палки и побрели к ветлечебнице. В качестве платы за участие в задержании особо опасного рецидивиста им выдали по банану. Из тех, которые не осилил Тарас.

Корнет несколько приободрился только тогда, когда второй раз за этот день встретил симпатичную Юлю. Сейчас у нее в руке была целая охапка березовых веников.

— В баню собираемся? — кокетливо играя огненными оленьими глазами, спросил Корнет. — А меня возьмете?

— Если бы, — со вздохом отвечала слоновница — Все им, родимым, то есть слонам, угощение несу.

— Все-таки один веничек нам на двоих оставьте, — продолжал развивать тему семейной бани Корнет.

Так беседуя они миновали толпу молчаливых мужчин, которые присутствовали в качестве наблюдателей всего процесса поимки Тараса и особенно в момент его проникновения к своим подругам.

Вдруг все любители природы быстро устремилась к небольшому деревянному домику-лекторию, где обитали экскурсоводы и методисты этого научно-просветительского учреждения.

— Весна, — мечтательно произнес Корнет, со значением глядя на свою собеседницу. — И там, наверное, природа ликует. Пойдем взглянем и мы? Если конечно это не обезьянья любовь.

Но это не была обезьянья любовь.

К сотрудникам зоосада прибыл популярный телевизионный ведущий передачи «В мире природы». Его принимали на славу. В открытое окно лектория были хорошо видны и приятные женщины, обихаживающие телезвезду, и богато накрытый стол. У заборчика, окружающего газон с еще не расцветшими пионами, быстро собралась толпа народу, которая бурно приветствовала своего кумира.

Кумир был либеральных взглядов, поэтому не выпуская из руки рюмку с водкой он, сияя свой знаменитой широченной голливудской улыбкой начал через окно раскланиваться с почитателями.

— К нам часто знаменитости приезжают, — сказала Юля. Знаменитый на весь мир владелец частного зоопарка нас навещал год назад. Как сплетничали дамы из приемной директора, очень милый человек. Всем женщинам улыбался, ручки целовал. Потом завалился в машбюро к секретарше. А через минуту она оттуда выскочила. Какая-то всклокоченная, взволнованно-довольная. И говорит, поправляя блузку: «Девочки, по-моему, этот ваш зоолог совершенно пьян!»

До зеленого домика ветпункта оставалось совсем немного, когда Ваниного спутника снова окликнули.

— Корнет, — послышался голос из павильона, над которым виднелась надпись «Кошки». — Зайди-ка на минутку.

— Пошли Ваня, к кошкам, — радостно сказал Корнет.

В дверях павильона стоял немолодой бородатый мужчина с большим деревянным ящиком в одной руке. Другой рукой он за шкирку держал, как показалось Ване, крупного, но какого-то непропорционально сложенного пятнистого кота.

— Держи, — сказал мужчина Корнету. — Или нет, лучше ты, — переключился он на Ваню. — Только крепче. Это все-таки леопард, хотя и детеныш. А ты, Корнет, открой ящик. Значит так, — продолжал командовать бородач. — Ты, — он кивнул Ване, — зверя отпускаешь, а мы с Корнетом ящик закрываем. Только быстро отпускай, не мешкай. — И передал Ване леопарда.

Ваня взял «кота» за шиворот. Он был теплый, тяжелый, с полуоткрытыми глазами и мешком безжизненно болтался в Ваниной руке.

— Давай, — приказал кошачий служитель и открыл ящик.

Ваня отпустил зверя. В тот же миг детеныш леопарда преобразился проявив себя настоящим бойцом. Он мгновенно вытянулся, развернулся и на лету успел полоснуть когтями одной лапы по ладони Вани, а затем мягко приземлился на дно ящика. Корнет захлопнул крышку.

— О’кей — довольно сказал бородатый мужик. — Бинт вон там, — и он указал Ване на белый ящик с красным крестом.

По пути к этому ящику с Ваней произошло еще два инцидента. Сотрудник Кунсткамеры случайно на мгновение прижался к одной из клеток и тут же увидел, как из его куртки полетела целая метель белых ошметков синтепоновой подкладки. Ваня оглянулся. В клетке (к счастью забранной мелкоячеистой стальной сеткой) стоял леопард. Но это был уже вполне взрослый леопард, возвратившийся после молниеносного выпада в исходную позицию. В это время в спину Вани ударила струя жидкости. Оказывается, в клетке напротив жил тигр. Который именно в этот момент решил справить свою малую нужду. В коридор. То есть на Ваню.

* * *

— Ну Ваня, в таком виде тебе к ветеринарам никак идти нельзя, — сказал Корнет, глядя на ободранного, перебинтованного, мокрого и дурно пахнущего Ваню. Жди меня здесь, просыхай и проветривайся. А я сейчас приду.

Корнет забрал у Вани рюкзак и пошел к неприметному зеленоватому домику, стоящему в глубине зоосада.

К концу дня по зоосаду бродила только приличная публика. Отовсюду слышался людской гомон, позвякивал колокольчик на тележке пони, катающего детвору, хрипло кричал павлин, и где-то за прудом слышался жутковатый хохот кукабарры.

Через пару минут Корнет вернулся. Его рюкзак был по-прежнему пуст.

— Закрылся уже ветпункт, — сказал Корнет Ване, стараясь не принюхиваться к своему товарищу и торопливо закуривая внеочередную сигарету. — Придется приехать завтра.

#img_16.jpeg