Война

22-го июня 1941 года толпы людей на улицах стояли по всему городу и слушали, что передавали громкоговорители. Люди почти жались друг к другу, внимательно прислушиваясь к каждому слову диктора. Сообщалось о том, что немецкие войска перешли нашу границу. Никаких подробностей не было. Известия оканчивались следующими словами: «Мы будем бить врага на его же территории! Да здравствует Сталин! Да здравствует наша непобедимая Красная армия!»

На первые сообщения о войне с Германией люди почти не реагировали, все буквально оцепенели. Это были неимоверные новости. Только понемногу весь ужас этих новостей начал охватывать каждого в отдельности. Страна еще испытывала недостатки после помощи Испании, после войны с Финляндией и с Польшей в 1939-м году. И вот опять — новое несчастье. Люди стояли группами на улицах и обсуждали случившееся. Многие просто не верили. Несмотря на то, что никаких подробностей о ходе войны не передавали и громкоговорители трубили всегда об одном и том же, что Красная армия побеждает врага, все чувствовали, что немец — сильный и опасный враг. Со временем начали какими-то путями просачиваться настоящие новости о ходе дел на фронте, о быстром продвижении немцев вглубь страны и о беспрестанном отступлении наших войск на восток. Позже радио начало сообщать о жестокости немцев, об изнасилованиях женщин, об убийствах и расстрелах евреев. Каждый день на улицах можно было видеть одну и ту же картину: к часу дня, когда передавались известия, перед громкоговорителями собирались группы людей. Во время известий стояла мертвая тишина. Но как только они заканчивались, начиналось обсуждение событий: вполголоса, иногда шепотом, рассказывали друг другу о настоящем положении на фронте, так как никто не верил больше радиопередачам. А то, что люди рассказывали друг другу, вовсе не соответствовало официальным сводкам. Нередко после новостей уже можно было слышать недовольные голоса:

— А что нам защищать? Очереди за хлебом или клопов в коммунальных квартирах?!

— Что они болтают о силе Красной армии? Почему тогда отступают?!

Но скоро после сообщения новостей милиция начала разгонять собравшихся. Последние новости можно было слушать на улицах, но не стоять группами.

Время летело, и вскоре после сообщения о войне в городе начало появляться много военных. Порой можно было видеть эшелоны грузовиков, тянущихся по дорогам. Порой они останавливались, и ехавшие шли то в магазин, то в столовую, затем опять уезжали.

Раньше никогда народ не покупал так много газет, как теперь. Перед киосками обычно стояла огромная толпа. Несмотря на то, что из газет все равно нельзя было узнать правды, кроме давно постылых лозунгов и незначительных двусмысленных сообщений о ходе войны, люди жадно читали их. Но вскоре подозрение в умалчивании настоящего положения дел на фронте стало все больше усиливаться. Люди как-то умели сообщать друг другу настоящие факты о войне: всегда кто-то знал больше, чем было написано в газетах. Начали говорить о том, что немцы подходят все ближе и ближе, и эти слухи скоро оправдались.

Впервые ровно через два месяца после начала войны немцы бомбардировали Краматорск. Они сбросили только две бомбы недалеко от нашего поселка: одна упала на старый машиностроительный завод, другая — на совхозное поле. В это время все жители нашего поселка, да и соседних тоже, стояли на улицах и смотрели на немецкие самолеты. Казалось, никто не боялся. А самолеты — их было всего два — не спеша кружили над городом. На их крыльях была ясно видна свастика — фашистский знак. Своим медленным кружением они были похожи на хищных птиц, только птицы эти, в отличие от настоящих, могли убить издалека, не касаясь жертвы.

— Смотри какие! — заметил кто-то в толпе. — На новый завод не бросили!

— Еще бы! — ответил другой голос. — Они ведь знают, что новый завод выстроен их же инженерами. Он им может пригодиться!

А на следующий день после бомбежки начался демонтаж промышленных предприятий. Всех специалистов мобилизовали на упаковку машинных частей, которые тут же грузились на поезда и отправлялись на Урал. Мама тоже должна была работать на заводе. Строительство домов прекратилось сразу же после начала войны, и некоторое время мама была дома. Теперь и ее привлекли к работам по демонтажу. А военных в городе стало еще больше. Каждый день можно было видеть, как грузовики, заполненные «краснофуражниками» — так называли НКВДистов, — уезжали на восток. За ними следовали их семьи с багажом. Рабочие же и служащие оставались.

Недалеко от нас жила одна еврейская семья. Глава семьи, по фамилии Зильберман, работал мастером на заводе. Там же работала Тоня, дочь одного жильца из нашего дома. Говорили, что Тоню сослали на три года на принудительные работы в Сибирь по инициативе Зильбермана. А когда Зильберман с семьей эвакуировался на Урал, вдруг появилась Тоня, и все узнали ее печальную историю.

Когда Тоне исполнилось 16 лет, она вышла замуж за летчика — Героя Советского Союза. С ним она уехала в Москву, где недалеко от аэродрома они получили хорошую квартиру. Через восемь лет самолет, на котором летел ее муж, разбился. Тоня осталась вдовой с шестилетней девочкой. А через некоторое время у нее отобрали квартиру. Тогда она продала свои вещи и вернулась с дочерью в Краматорск, к матери. Здесь она начала работать на заводе; Зильберман был ее мастером. Работала она отлично, и за это ее наградили Стахановской премией. Через некоторое время поломалась ее машина. Она получила другую от мастера. А когда и этот станок испортился, Зильберман вызвал ее к себе и сделал выговор. Он ругал ее за то, что она не выполнила нормы. Оба разгорячились, и Тоня назвала мастера «жидом». За это Зильберман подал заявление в суд. Тоню обвинили во вредительстве народного добра и в антисемитизме и приговорили к трем годам принудительных работ в Сибири. Ее забрали и увезли, а дочь осталась с бабушкой. Но через год пребывания на каторге Тоня начала искать возможности для побега. Ей удалось пробраться к железной дороге, где она познакомилась с машинистом паровоза, который спрятал ее и привез на Украину. Только теперь стало известно, что Тоня уже три месяца пряталась у матери. Позже, как только немцы оккупировали Краматорск, Тоня добровольно уехала на работы в Германию.

Лето 1941-го года было очень жаркое. Понемногу все население города привыкло к мысли, что немцы подходят все ближе и ближе. А город наполнялся беженцами, которые двигались на восток. Машины, повозки, брички, пешеходы — все тянулись медленно через город, но наша жизнь изменилась мало. Все так же не хватало продуктов в магазинах, все те же были длинные очереди за хлебом, даже длиннее, чем прежде. Но так было и до объявления войны, поэтому никто не беспокоился об этом. Вечерами, как и прежде, молодые люди гуляли по улицам, смеялись, ходили на свидания, обнимались и целовались под фонарями. В соседнем поселке цыгане, как всегда, днем и ночью сидели перед своими мазанками и жгли костры, готовили пищу, пели и танцевали, а их дети шумной толпой, в оборванной одежде, беззаботно дразнили собак.

Когда ночи были особенно жаркими, мы всей семьей спали во дворе на соломе. Там было прохладнее и легче насчет клопов. Я часто не могла уснуть и думала о неизвестном будущем, о войне, о Сибири, где был наш отец. Туда поехать я больше не могла. К тому же он перестал нам писать или мы не получали его писем и не знали, где он. Я часто лежала с раскрытыми глазами и смотрела в небо на яркие далекие звезды. Иногда я смотрела на влюбленных, которые обнимались и целовались. Это были, главным образом, заводские рабочие, мужчины и девушки. Некоторые из девушек встречались с солдатами, которых теперь было много в городе. Глядя на них, я не могла понять, как можно в такое время, когда страну постигло такое огромное несчастье, заниматься любовными «делами». Я вспоминала наши уроки физиологии, когда учителя говорили нам, что любовь — это чисто физиологический процесс. Иногда мне даже было противно смотреть на этих парней и девушек — ведь где-то на фронте умирают люди. И мне казалось, что я должна быть выше этих «физиологических процессов» в человеке. Я хотела превзойти эти «функции», доказать, что человек создан для чего-то более высокого. Помню, как еще в школе, изучая быт и нравы древних государств, я увлеклась историей амазонок — женщин, которые вели войны против мужчин. Эти женщины казались мне высшими существами, особенно потому, что ради умения владеть луком и стрелами они отрезали себе грудь. Смелость и мужество этих женщин были для меня тогда высшим идеалом. И я презирала любовные парочки, которые ночью под фонарями обнимались и целовались. Глядя на то, как мужчины трогали бедра и груди девушек, я считала их «низшими существами». Никто из них и не думал о героических подвигах, которые теперь нужны в борьбе с врагом. Я не понимала, почему все советские люди не ведут себя соответственно коммунистическим идеалам, самоотверженности, высокой ответственности перед родиной. Здесь было что-то не то. Какие-то противоречия всплывали одновременно на поверхность и мешали мне уложить мои мысли в одно целостное и гармоничное. В быту все выглядит так банально и низко. А секс, по-видимому, играет большую роль в жизни этих людишек. И впервые странные подозрения начали вплетаться в мои высокие мысли.

 

Свидание

Однажды ночью я долго лежала с открытыми глазами и не могла уснуть. Мы опять спали во дворе. Месяца не было, но от сияния миллиардов звезд было почти так же светло, как и при луне. Где-то часы пробили полночь. Ничто не шевелилось. Везде все спало, даже влюбленных я не видела в этот вечер. Вдруг послышалось тихое пение. Я тотчас же насторожилась и приподняла голову: от угла дома отделилась тень. Это был военный. Он медленно шел, наклонив голову, и пел песню. Я никогда не слыхала этой мелодии. Почти все советские песни были мне знакомы: о героях, о Сталине, о нашей родине, даже любовные песни нашего времени были мне известны. Но этой песни я никогда не слыхала. Это была необыкновенная песня: казалось, что этот напев соединил вместе печаль и надежду; нежность, мужество и твердость. Я лежала, как очарованная.

Когда военный подошел совсем близко, я затаила дыхание и, слегка приподняв голову, жадно смотрела на него. Он был среднего роста, стройный, его лицо при звездном свете казалось бледноватым; темные волосы слегка спадали на лоб. Он шел не спеша, и пел… Я почти застыла от напряжения… Затем, как завороженная, встала и побрела за ним…

Только когда мы очутились за поселком и мелодия вдруг оборвалась, я внезапно очнулась. Я стояла перед зданием военного управления, куда исчез мой ночной незнакомец. Не совсем понимая, что произошло, я быстро вернулась домой, легла рядом с моими и скоро уснула.

На следующий день странная мелодия не выходила у меня из головы. Рано утром за мной зашла Лиля, чтобы идти в школу медсестер, где мы должны были в тот день сдавать зачет. Мы сдали наши экзамены и через неделю получили дипломы, в которых говорилось, что мы медсестры запаса Рабоче-крестьянской красной армии.

Время тянулось медленно. Военные все время наполняли наш город. Иногда казалось, что он стал военным лагерем. И атмосфера этого лагеря поневоле влияла на нашу жизнь.

Однажды мы с Лилей пошли на прогулку вдоль нашей искусственной реки, текущей длинным каналом с завода. Мы остановились у поселка цыган и довольно долго смотрели на их костры, слушали их песни. Было уже поздно, когда мы возвращались домой той же дорогой вдоль реки. Два офицера, которые шли нам навстречу, остановились, поравнявшись с нами. Один из них сказал:

— Девушки, разрешите проводить вас.

Это была всем известная манера парней заводить знакомства. Лиля улыбнулась и кивнула головой в знак согласия. Мы назвали наши имена и дальше пошли вместе. Когда дорожка стала уже и нельзя было идти всем вместе, мы пошли парами. Я заметила, что офицер, который шел рядом со мной, был немного похож на моего дядю Федю. Черты его лица были красивые, как у дяди: прямой нос, темноватые волосы, слегка спадающие на лоб, и карие глаза, теплые, насмешливые и нежные, как у дяди. Он был среднего роста, строен, как мой дядя. И в то же время похож на того военного, за которым я ночью шла, не зная почему. А может, это и был он? Кто его знает! Он рассказывал мне о себе: родился на Урале, учился в Москве в Военной академии, а теперь его прислали в Краматорск, отсюда он отправится на фронт защищать родину.

— Сколько времени вы будете в Краматорске? — спросила я.

— О, это военный секрет, — засмеялся он. — А вы? Вы отсюда, — спросил он в свою очередь.

— Виля, — вдруг прервала нас Лиля, — я сегодня ночую у тети, и мне надо в другую сторону. — И тут она протянула нам на прощанье руку. Это, конечно, она сделала нарочно, чтобы подольше пофлиртовать с офицером. Но я ничего не могла сделать, и мы с Николаем — так звали моего знакомого — пошли дальше.

Уже начало темнеть, когда я вдруг заметила, что мы были за пределами поселка и шли совхозными полями. Перед нами раскинулась ровная степь. Я не знала, о чем говорить, и потому молчала. Мне хотелось вернуться домой. Он заметил мое колебание и остановился:

— Не уходите, Виля, вечер такой красивый и тихий и… может быть мы с вами никогда больше не увидимся.

Что-то меня тронуло в этом спокойном, тихом голосе, и я согласилась еще остаться. Несколько минут мы молча шли рядом. Со стороны я смотрела на лицо Николая, и мне казалось, что его мысли были где-то далеко.

— Слушайте, — вдруг, как бы проснувшись, обратилась я к нему, — вы умеете петь?

— Да, а что?

— А знаете новые песни, каких у нас здесь не поют? Может, что-нибудь споете, Николай?

— Называйте меня просто Колей, — сказал офицер, взял мою руку и поднес к губам. Я быстро отдернула руку. Николай засмеялся, а я растерялась — этот жест совсем не подходил в моем представлении к офицеру Красной армии.

— Но я вас… не знаю, — пролепетала я неуверенно.

— Это ничего.

Перед нами был небольшой обрыв, и я побежала вперед. Коля пустился за мной, и внизу мы столкнулись. Он обнял меня и слегка прижал к себе. Так прошло несколько мгновений, и вдруг я почувствовала себя легко и свободно. Какое-то странное доверие к этому неизвестному офицеру вытеснило мою неуклюжесть и стеснение.

— Спойте песенку, Коля, — опять попросила я.

И он начал петь… Его голова была немного приподнята, а глаза смотрели куда-то вдаль. И как у того ночного певца, волосы падали ему на лоб. И мелодия была та же самая… был ли это тот, кого я увидела ночью и за кем побрела неизвестно почему? И опять эта песня как бы зачаровывала меня: печаль и нежность, твердость и надежда, — все переплелось странным образом. Что это за песня? Почему она меня так глубоко трогает? Этого со мной раньше никогда не случалось.

Когда он закончил петь, я молча смотрела на него. И лишь когда он опять прижал меня к себе, и я почувствовала силу его теплых рук и легкий вкус табака на своих губах, я очнулась. Мы молча смотрели друг на друга. В эту минуту мне казалось, что случилось что-то важное. Мне казалось, что самое главное в жизни это узкая тропа, по которой мы оба шли. И мне захотелось, чтобы эта тропа никогда не кончилась… Война, высокие мысли о геройстве и мужестве, родина, для которой мы должны все приносить в жертву, вдруг показались мне чем-то незначительным и далеким.

Была уже почти полночь, когда я вспомнила, что мне надо идти домой.

— Мне пора!

Коля проводил меня к дому. На углу мы простились.

— Вы придете завтра?

— Да, я приду. В девять часов вечера. Здесь на углу. До свидания!

И я побежала в дом. А дома обо мне уже беспокоились:

— Где ты была так поздно? — спросила мама.

— С Лилей, — ответила я.

— Там на печке твой ужин.

— Спасибо, мне не хочется есть.

В эту ночь я долго не могла уснуть. А на следующий день, когда я думала о моем свидании с Николаем, мне казалось, что я достойна такого же презрения, как те заводские девушки, которые поздно ночью целовались и обнимались у фонарей, в то время как на фронте умирают за родину. И я решила больше не встречаться с Николаем. Но в течение дня я часто ловила себя на мыслях о нем и заметила, что с нетерпением жду вечера. Весь день я была как-то особенно рассеянной и на вопросы отвечала невпопад.

После ужина мы, как всегда в теплые вечера, вынесли стулья на крыльцо и сели у входа в квартиру. Брат Иван шутил, и все смеялись. Я тоже смеялась, но время от времени поглядывала на угол дома. Около девяти — уже стало темнеть — я увидела, как от утла, того утла, где мы сговорились встретиться, отделилась фигура военного. Это был Николай. Медленно, как бы в нерешительности, он приближался к нам. Затем остановился у веранды и спросил:

— Здесь живет девушка Виля?

— Здесь не живет никакая Виля, — выпалила я быстро, изменив свой голос. Все удивленно посмотрели на меня — я нарочно изменила голос, чтобы он меня не узнал. Я также обвязала голову платком, чтобы скрыть рыжие волосы. Одно мгновение офицер пристально смотрел на меня. Потом еле слышным голосом сказал:

— Извините.

Я еще заметила, что он чуть-чуть споткнулся, когда повернулся, чтобы уйти, и как сверкнули два кубика на его воротнике…

Я поднялась и пошла в комнату. Там я бросилась на постель и начала плакать. Я не знала, почему я плакала, но мне было так тяжело, что я не могла сдержать рыданий. Много вопросов, на которые не было ответов, возникло в моей голове. Зачем я оскорбила его? Что он мне сделал? Зачем я обманула человека, с которым мне было беспечно и хорошо? Ведь, может быть, я потеряла друга, которому можно довериться. Ведь сейчас так мало людей, которым можно довериться. Но больше всего меня угнетало его последнее «извините». Я еще долго думала обо всем, что случилось. И, наконец, нашла утешение в следующих мыслях: случайное знакомство с военным еще не значит, что это любовь. И, вообще, что такое любовь? — Физиологический процесс. А может, нет? А может, это не физиологический процесс, а загадочная мелодия, полная нежности и печали, твердости и надежды?

В эту ночь мне впервые пришло на ум, что все мои представления о высоких идеалах, о человеческом достоинстве и его призвании к борьбе за родину, все стремления возвыситься над простыми смертными — бессмыслица. С тех пор я никогда не могла забыть мелодии той песни, которую пел Николай. И молодой офицер, его теплые глаза, медленная, но твердая походка и блеск кубиков на воротнике навсегда остались в моей памяти.

 

Перед приходом немцев

Лето прошло быстро. Приближение врага чувствовалось с каждым днем. Теперь наши солдаты систематически двигались не на запад, а на восток. В Краматорске началась мобилизация последних резервов. Лиля и я тоже получили повестки явиться на мобилизационный пункт. Вышел приказ, чтобы жители сдали свои радиоприемники. Тому, кто не сдаст, грозил военный трибунал.

Никто больше не верил радиопередачам. Враг уже стоял в нескольких километрах от города, в то время как радио все еще трубило об успешных боях Красной армии. И вскоре всем стало ясно, что все это ложь. Из Киева передачи были иные, чем из Москвы. Волнение города усиливалось с каждым днем. Никто не знал, с какой стороны придут немцы, где точно они находятся. Артиллерийская стрельба не прекращалась. Где-то далеко на горизонте дымилось небо. Многие мужчины, чтобы избежать мобилизации, уходили в степи. Но Лиля и я решили исполнить свой долг и явиться на мобилизационный пункт. Нам надо было идти в военкомат на регистрацию. Как только об этом узнали наши соседи, все начали отговаривать нас:

— Куда вы хотите идти? Что, с ума сошли? — говорили многие женщины.

— Оставайтесь дома. Война для мужчин. Пусть они воюют!

Но мы с Лилей были непреклонны.

— Наш долг, — говорила я, — защищать родину.

Лиля в знак согласия кивала головой. Когда пришел срок, Лиля и я, запаковав в рюкзаки только самое необходимое, пошли на сборочный пункт. Но то, что мы там увидели, разочаровало нас.

Сборочный пункт находился в огромном дворе, где стояло несколько бараков. Здесь была такая масса людей, что все представляло настоящий хаос. Везде стояли толпы мужчин и женщин с детьми и разговаривали, хотя ничего нельзя было услышать. Многие женщины прощались с мужьями и громко плакали, дети кричали, и некоторые мужчины тоже плакали. К регистрационному бараку стояла длинная очередь. Внутри большой зал был тоже переполнен. Военные в форме ходили туда-сюда. Мужчины то входили, то выходили. А во дворе, возле забора, некоторые женщины в последнюю минуту старались уговорить своих мужей не регистрироваться, а вернуться домой.

— Пошли, Ванька, пока не поздно, — говорила одна своему мужу. — Все равно все пропало.

— Пару дней ты можешь спрятаться в степи, а там и немец будет уже здесь, — сказала другая.

И действительно, многие мужчины, взяв свои рюкзаки подмышку, лезли через забор и незаметно сматывали удочки.

Когда подошла наша очередь регистрироваться, молодой лейтенант, посмотрев на нас, сказал довольно неприветливо:

— Идите в зал и ждите. Медицинский персонал будет регистрироваться к концу.

Лиля и я сели на скамье в зале, где сидели уже и другие, и начали ждать. Минут через пятнадцать к нам подошел тот же молодой лейтенант и сказал:

— Идите домой, девушки. О вас никто не спросит.

Сказав это, он сразу же повернулся и ушел. А мы с Лилей с удивлением переглянулись: защиту родины мы представляли себе иначе!

— Если дело обстоит так, — сказала Лиля, — то нам здесь делать нечего. — Мы взяли свои узелки и пошли домой. Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, что судьба нас уберегла. Что бы действительно было, если бы нас мобилизовали? Нам, вероятно, никогда не пришлось бы увидеть конца войны, судя по тому, сколько миллионов людей, солдат и гражданских, погибло. Битвы были жестокие, и только немногие из тех, кто воевал вначале, остались в живых.

Через три дня Красная армия оставила наш город и ушла на восток. Город будто опустел. И, как-то совсем неожиданно, воцарилась зловещая тишина. Заводы не работали. Небо на западе было черное от дыма. Это отступавшие советские войска жгли урожай, чтобы он не достался врагу. Время от времени улицу заполняли грузовики с последними эвакуирующимися на восток.

На второй день после отступления Красной армии в магазин в последний раз привезли хлеб. Еще с утра перед магазином собралась невероятная толпа людей. Каждый хотел запастись хлебом, ибо никто не знал, когда его опять привезут. Когда к магазину подошли заводские рабочие, которые до последней минуты грузили машинные части и которых не успели эвакуировать, начался полнейший беспорядок. Как бешенные, они рвались вперед к дверям, отталкивали уже стоявших там, не обращая никакого внимания на милиционера, который старался навести порядок. Тогда милиционер схватил за жакет одного рабочего, который пришел последним и полез вперед. Он старался оттащить его от магазина. Но тут рабочий толкнул милиционера в грудь, и тот упал в грязь. Поднявшись, он схватил свой револьвер и выстрелил два раза в рабочего. Обливаясь кровью, рабочий упал. И тогда толпа вдруг отхлынула от магазина и окружила их. Милиционер в нерешительности смотрел на лежащего в крови рабочего, он, вероятно, только теперь понял, что сделал. Кто-то громко выругался. Толпа рабочих начала угрожающе подступать к милиционеру. Один из них подошел к нему и сказал:

— Что, убивать нас хотите? Вы и так слишком долго уже высасывали нашу кровь, а теперь еще убиваете?

— Что же вы делаете, паразиты! — послышался истерический крик женщины.

— Сами убегаете на Урал, а нас расстреливаете?! — произнес опять кто-то из толпы. Милиционер что-то сказал, но из-за шума толпы нельзя было ничего расслышать. Я стояла немного в стороне от толпы с Лилей и в ужасе смотрела на все, что происходило. Наконец один из рабочих грозно подошел к милиционеру и схватил его за рукав. Милиционер вырвался и начал бежать. Несколько рабочих пустились за ним. А люди стояли возле магазина — теперь никто уже не обращал внимания на хлеб — и, размахивая руками, грозили вслед милиционеру, ругались и наперебой что-то громко кричали. Вдруг, как будто из-под земли, появился грузовик с НКВДистами в красных фуражках. Он остановился возле толпы, и один из НКВДистов спросил о причине возмущения. Когда ему объяснили, офицер НКВД дал приказ ехать за бегущим милиционером. Вот его уже догнали. И опять раздался выстрел, теперь уже с грузовика. Милиционер упал, но через мгновение он поднялся и, спотыкаясь, снова попытался бежать. Еще выстрел, и еще. Я видела, как милиционер, пересекая трамвайную линию, споткнулся и опять упал… уже в последний раз…

Немного позже увезли убитых. А люди, с искаженными от негодования лицами, медленно расходились. С тех пор моя вера в могущество Красной армии и справедливость нашего правительства пошатнулась навсегда. Знает ли Сталин, что творится в его стране?

На следующий день после кровавого события в городе начали взрывать мосты, фабрики и некоторые заводы. Врагу ничего не должно достаться, что может быть полезным. И мы все думали, что теперь Красная армия поступает так же, как поступила армия России во время Наполеоновской войны: все уничтожить и все дальше и глубже в страну заманивать врага. А Краматорск ведь — на Донбассе. Значит, если врагу отдают наш город, то уже почти вся Украина в его руках. А это уже довольно глубоко внутри страны.

В этот день начался грабеж всех оставшихся магазинов, фабрик, складов. Жгли все, что могло достаться врагу. Дым от пожаров, и взрывов стоял вокруг города, как тяжелая, черная туча. Он затмил солнце, и было темно, как поздним вечером. Уже с самого утра жители рабочих поселков тащили с хлебного завода все, что попадется. Почти весь поселок стал скоро совсем белым от рассыпанной муки. Глядя на это, мы тоже решили пойти к хлебному заводу и притащить что-нибудь. Ведь никто не знал, будет ли пища в скором будущем. Конечно, мы, дети, не были очень сильными и не могли утащить много. А мама отказывалась «грабить», как она выразилась. В таких обстоятельствах она всегда была беспомощной.

Когда мы пришли на хлебный завод, мы не могли понять, что там творилось. Если можно было представить себе, как выглядит ад, то это и был настоящий ад. Хлебный завод был огромный. И там хранился не только хлеб, но и разные другие продукты: мясо, крупа, жиры, сахар и прочее. Люди целыми семьями или группами тащили все, что находили: если кто-то тащил мешок муки, ему помогали другие, затем муку делили между собой. Если кто-то тащил мешок с мясом — обыкновенно соленое мясо, — ему тоже помогали, и тут же во дворе мясо делили между собой. Эта невероятная толкотня людей напоминала муравейник. Иногда вдруг кто-то кричал: «Завод взрывают!» — тогда все, бросив добычу, бежали к выходу и хватали что попало, свое и чужое. Начинались ссоры, даже драки. Так продолжалось до темноты, пока завод не опустел. Нам удалось притащить домой полмешка муки и полмешка соленого мяса. И эти продукты, в сущности, спасли нас от голода в первые месяцы оккупации.

Итак, три дня город не принадлежал никому. Советское правительство и армия оставили нас, немцев пока не было. В течение этих трех дней, после того как все было растащено, что можно было тащить, люди сидели в своих квартирах и ждали прихода врага. За это время многие мужчины-дезертиры, прятавшиеся от мобилизации в степи, возвратились домой. Никто не знал, что будет с приходом немцев. Особенно боялись женщины. По радио в последние дни все время говорили, что немецкие солдаты насилуют женщин и убивают стариков. Только дети, казалось, ничего не боялись. Они шайками бегали по улицам, забирались в опустевшие заводы, склады, лаборатории и тащили домой, что находили: доски, пустые бутылки, метлы и всякую дребедень. Хотя я уже не была подростком, я все же еще не реагировала на обстоятельства как взрослые. Вместе с Лилей и другими соседскими детьми мы слонялись по улицам и забегали в опустевшие лаборатории, где все было особенно интересно, потому что там оставалось множество всяких химикалиев, трубок, колб и других приборов. Мы добивали оставшиеся стекла, смешивали разные порошки и рассыпали их по полу. Нам просто нечего было делать от скуки и бездействия.

На третий день после отступления Красной армии Лиля, Нина, я и несколько соседских детей гуляли на улице, рассматривая черный горизонт, откуда доносились глухие пушечные взрывы. И вдруг перед нами остановилась маленькая легковая машина. Это был немецкий фольксваген. Он был грязный и запыленный. Из него вышли четверо мужчин в зеленых немецких шинелях. Они окружили нас и начали по-немецки что-то говорить. Никто из нас не знал немецкого языка, но мы сразу же поняли, что это и был тот страшный враг, о котором в последние дни все время трубило радио. Они повторяли одно и то же несколько раз, пока, наконец, нам не стало ясно, что они спрашивали: «Где они? Где красные?» Они вновь и вновь повторяли одно и то же: «Где красные?» — Во зинд ди ротен? И вдруг я вспомнила из моих школьных песен слово — «рот», оно часто фигурировало в нашей советской пропаганде. «Рот фронт» — красный фронт. Значит, слово «рот» — красный. Они спрашивали нас, где красные, то есть, где наши. Тотчас же я вспомнила и еще одно немецкое слово из песенки, которую я когда-то знала по-русски. Это было слово «ферн», значит, далеко. И вот я, вне себя от волнения, что могу сказать что-то на иностранном языке, показывая на восток, говорю:

— Ферн, ферн!

— Во ферн? Во ферн, — опять говорят немцы.

Я же, опять показывая на восток, повторяю то же самое. И мне вдруг так стало жаль, что я изучала в школе французский язык, а не немецкий. Но другого выбора не было, — в нашей школе преподавали французский.

Но, Боже, насколько иначе мы представляли себе этих врагов! Эти четыре немца совсем не выглядели так страшно, как нам их описывали по радио. Худые и бледные, в своих тонких зеленых шинелях, они будто сами чего-то боялись. То и дело они оглядывались по сторонам, а мы беспомощно стояли рядом и не могли ничего им сказать. Наконец, они опять залезли в свою машину и уехали.

На следующий день немецкие войска организованно вошли в город. Грязные и усталые, они медленно двигались по улице. Ничего из того, что нам говорили по радио, не случилось. Никого не изнасиловали, по крайней мере, в нашей части города. Наоборот, солдаты были так измучены, что на нас, женщин, не обращали никакого внимания. Немецкие войска медленной цепью беспрерывно тянулись по главной дороге, и только к обеду они сели перед домами, вдоль дороги, отдохнуть. Некоторые вытаскивали из своих мешочков хлеб и что еще там было, и молча жевали. Глядя на этих изнуренных людей, женщины начали выносить из дома, что имели, — морковь, огурцы, мармелад и давали им. Некоторые солдаты просили воды и мылись. «Даже теперь, в такой нужде немецкая чистоплотность и порядок дает себя знать», — думала я, вспоминая, что мне рассказывал о немцах Илья Петрович.

В течение двух недель немецкие войска были расквартированы по всему городу. Каждая квартира, где было место для ночлега, должна быть в распоряжении немцев. Напротив нас была начальная школа в баракоподобном здании. Там немцы устроили свою кухню. Из окна мы могли видеть, как утром, в обед и вечером солдаты с котелками шли туда и получали свою порцию хлеба, кофе, супа и т. д. К нам в квартиру несколько раз приходили немцы и назначали солдата на ночлег. Это было в то время, когда мама была одна, а мы были во дворе. Они видели чистоту и уют, но не знали, что нас пять человек в этой квартире. Позже, узнав от мамы, что нас здесь еще четверо, они качали головами и уходили. Иногда какой-нибудь солдат забегал к нам попросить то иголку, то нитку, то пуговицу. Они также старались вступать с нами в разговор, но ни мы, ни они не понимали друг друга. Затем они всегда повторяли: «Война никс гут» — война не хорошо. Часто они также вытаскивали свои кошельки и показывали фотографии своих родных — жен, детей, родителей. И таким образом мало-помалу между населением и солдатами завязывались своего рода человеческие отношения.

Эти человеческие отношения возникали на почве взаимной нужды в бытовой жизни, которую мы, побежденные, и они, победители, испытывали в одинаковой мере. А вечерами из квартир, где расположились солдаты, всегда можно было слышать их песни. Эти песни казались мне странно красивыми и таинственными, в них, казалось мне, был дух этого неизвестного мне народа. И я начала изучать некоторые немецкие выражения. Мне так хотелось понимать их, говорить с ними! Часто, слушая эти песни, я задумывалась над тем, как они там живут у себя на родине, в их «туманной Германии», о которой так интересно писали наши большие поэты-классики. Иногда солдаты просили нас, жителей, чтобы мы им пели русские песни. Тогда они печально сидели и слушали. Они особенно любили старые песни, как «Стенька Разин» и «Вечерний звон», и старались вместе с нами подтягивать мелодию. Вероятно, и они в свою очередь хотели понять эту загадочную русскую душу, которую в мировой литературе так прославил Достоевский.

В ноябре начались первые заморозки. Наши запасы пищи кончались со страшной быстротой. А еще нигде не было ни работы, ни настоящего городского управления, которое урегулировало бы гражданские дела. Только мужчин забирали на необходимые срочные работы по ремонту дорог и канализации. За это им выдавали немного хлеба и жиров. Жители же жили тем, что им удалось достать при грабежах магазинов и складов. А если вовсе ничего не было, то шли в деревню «менять». Это слово стало стандартным выражением жизни. Люди несли в деревню главным образом одежду, драгоценности и меняли все это на хлеб, кукурузу, картофель, муку. Но и в деревне с каждым днем продуктов становилось все меньше и меньше. А крестьяне, которые и сами очень мало имели, требовали все больше и больше за свое добро. Мама начала тоже регулярно ходить в деревню, чтобы что-нибудь обменять на продукты. Иногда вместо мамы ходила я с Лилей. Обычно мы присоединялись к толпам других меняльщиков и шли от дома к дому, иногда ничего не получая.

Однажды Лиля и я возвращались из деревни с картофелем. По пути домой мы заметили на улице перед одним большим домом города длинную очередь. Предполагая, что здесь выдают какие-то продукты, мы, не задумываясь, тоже стали в очередь. Но скоро заметили, что в очереди стояли одни немецкие солдаты. Наши же женщины, которые обыкновенно не пропускали никаких очередей, стояли в стороне и смотрели. Мы также заметили, что солдаты входили в здание и через пару минут опять выходили через вертящуюся дверь, которая не прекращала вертеться. Вдруг одна из женщин, стоящих в стороне, крикнула:

— Смотрите, смотрите, вот безбожники! Бордель устроили!

Тотчас же стоящие вокруг женщины начали громко ругаться, а некоторые даже плевались. Лиля и я в ужасе отошли от очереди и, все еще не веря своим глазам, начали смотреть на «этот дом». Наконец Лиля не выдержала:

— Так вот она — европейская культура!

Мы долго шли молча, затем Лиля сказала, что, вероятно, и ее соседка, красавица Клара, тоже пошла в бордель. Клара приехала сюда из Польши, где она вышла замуж за майора советской армии. Он хотел, чтобы она двигалась на восток и эвакуировалась на Урал. Майор ушел затем на войну и оставил Клару в ее люксовой квартирке на рабочем поселке по соседству с Лилей. Летом Клара скучала и от нечего делать начала продавать на улице мороженое. Ее повозка всегда была окружена мужчинами. Она не только была красавицей, но и со вкусом, по-европейски, одевалась, и на нее везде обращали внимание. Когда пришли немцы, она начала ходить с немецкими офицерами.

— А может быть, она и не там, — сказала я.

— Такие, как она, — сказала Лиля, — только помогают распространять эту «европейскую культуру»!

Холода в этом году наступили довольно рано. И мороз становился крепче и крепче. Но жители города были не единственные, кто чувствовал холод. Еще больше страдали от него немецкие солдаты. Глядя, как, согнувшись, набросив на себя одеяла и дуя в ладони, они тянулись за своими повозками, мы даже жалели их. Но скоро, как только морозы ударили сильнее, в каждый дом начала ходить комиссия и отбирать у жителей все теплое: одеяла, валенки, рукавицы, шапки, кожухи. Они быстро поняли, что для русский зимы их одежда была неподходящая. А жители начали прятаться и прятать свою теплую одежду, которая и им самим была теперь крайне необходима. Тогда немцы начали снимать с людей теплые пальто, отбирать шапки и рукавицы и пускать их без ничего. Слава Богу, наши детские вещи были для них малы. А теплые одеяла, которые у нас были, мы заранее спрятали подальше.

Через пару месяцев оккупации вдруг было объявлено, что немецкое правительство возвращает всем жителям частную собственность, главным образом дома и землю, которые когда-то были отобраны большевиками. Кто заинтересован получить свою собственность обратно, должен обратиться в местные органы.

Эта идея меня заинтересовала. Может, мы сможем когда-нибудь ею воспользоваться? — Нам некуда было деваться. Все, что у нас было лишнего из одежды, мы уже отнесли в деревню. Запасы продуктов давно кончились, и теперь мы нередко целыми днями сидели без куска хлеба. Оставаться в Краматорске, значило умереть с голода. Надо было срочно что-нибудь предпринимать. Да и некоторые события, свидетелями которых мы вскоре стали, не предвещали ничего хорошего.

Да, нам было жаль немецких солдат, которые так же, как и мы, мерзли и скучали по своим. Но в то же время было и другое немецкое лицо, — жестокое и беспощадное. Это-то их лицо мы увидели вскоре после начала оккупации.

Однажды утром нашли шесть мужских трупов — все из нашего поселка. Это были мужчины, которые не ушли с отступающей Красной армией, а спрятались в степи и теперь возвратились. Их всех вызвали в немецкую комендатуру и расстреляли, потому что они были членами коммунистической партии. Среди этих трупов не нашли мужа нашей соседки, молодой учительницы. Он был директором начальной школы. В последнюю минуту его мобилизовали. Он очень не хотел покидать свою молодую жену и маленького, недавно родившегося ребенка. Уходя, он сказал ей:

— Я сделаю все, чтобы вернуться к тебе.

Он любил свой домашний очаг, свою молодую жену. Этот домашний очаг был создан только год тому назад. До этого он жил один. Когда появилась новая учительница, они полюбили друг друга и поженились. У них родился ребенок, и оба стали еще счастливее. Это была красивая молодая пара. Когда пришли немцы, к ней на квартиру поставили немецкого ефрейтора. Так как она говорила немного по-немецки и вечерами, когда приходил ефрейтор, они разговаривали, злые языки скоро начали поговаривать, что она с ним спит. Но мы знали, что это неправда. Наша соседка была женщиной высокой морали. Она часто разговаривала с мамой и тяжело переживала разлуку с мужем. Но вот однажды утром — было еще темно — ее муж вернулся. Мы не знаем никаких подробностей его возвращения. То ли он убежал, то ли его взяли немцы в плен — все это не важно. Но на следующий день его вызвали в немецкую комендатуру, откуда он не возвратился. Мы также не знаем, был ли виноват в этом ефрейтор или нет. Но скоро начали ходить слухи, что его расстреляли немцы. За что?

Мы не знаем, как сложилась дальнейшая судьба нашей соседки. В это время все были в ужасе от частых и внезапных расстрелов. И вот мы опять наспех начали продавать свою мебель, чтобы идти в нашу деревню, на родину, к Днепру. Все это время мы старались уговорить маму обратиться к немцам, чтобы вернуть наш дом в деревне. Но она категорически отказывалась:

— Ни под каким видом! Я и слушать об этом не хочу, — говорила она. — Пока война не кончится, я ничего об этом и знать не хочу. — Сказано это было так, что дальнейшие попытки изменить ее решение были бесполезны. Но нам все же удалось уговорить ее идти в деревню, чтобы там переждать войну. На это она согласилась. Да и не было уже иного выхода.

Теперь ко всему еще кончился запас топлива. Негде было взять ни угля, ни дров, чтобы топить нашу маленькую печурку. И мы каждый день ходили куда-нибудь в поисках досок или дров. А холод усиливался с каждым днем.

В середине ноября мы продали остатки нашего барахла, запаковали каждому в торбу самое необходимое и двинулись на юго-запад, по направлению к нашей родине. Мы вышли еще до восхода солнца, и часа через два ходьбы оно показалось на горизонте — большое, красное и круглое, как огненный шар. Мы все шли рядом и молчали, погруженные каждый в одни и те же мысли. Чувство, что мы теперь остались без крова и без пищи, без возможности лечь ночью спать, было тяжелое и наводило на каждого из нас страх. Как мы очутились на дороге? Куда идем? Почему? Эти вопросы, несмотря на то, что мы сами все распланировали, все время всплывали в наших головах. Где отец? От него не было никаких известий с самого начала войны. Теперь, конечно, фронт разделял нас с ним.

Когда мы очутились совсем за городом на широкой дороге, то заметили, что мы не одни. И перед нами, и за нами тянулась длинная цепь людей, сгорбленных, с поникшими головами. Некоторые шли с палкой в руке для удобства ходьбы, и у всех за плечами были такие же торбы с самым необходимым, как и у нас. Они тоже шли куда-то в надежде спастись от холода и голода. А большое красное солнце высоко в небе на всех бросало свои холодные, косые лучи. Мягкий свежий снежок хрустит под ногами, наши щеки раскраснелись от мороза, и перед нами — бесконечная, как море, белая степь. Все это было великолепно и красиво: снег, ширь простора, сверкающее солнце, а вечерами — ясная луна и усеянное звездами небо. Но в то же время какая-то глубокая печаль царила над этой холодной красотой. Что бы подумал наш отец, если бы узнал, что мы сейчас на дороге, брошены на произвол судьбы.

Нашу первую ночь мы провели в деревне в избушке сельского учителя. В кухне, на полу, он соорудил нам ночлег из сена, на которое мы сразу же попадали, мертвые от усталости. В этот день мы прошли тридцать километров. А на следующее утро, еще до восхода солнца, мы встали, выпили по стакану горячего чая, который нам сделал учитель, съели по куску хлеба и опять пустились в путь.

Чем дальше мы шли, тем тяжелее становилось найти ночлег и еще тяжелее достать пищу. Перед нами уже многие прошли по этому пути и все просились на ночь, а также поесть. Крестьяне редко теперь давали хлеб, ибо у них самих было уже мало. Но мы все шли и шли, и тоже просили поесть. Самые молодые из нас, двенадцатилетняя Клава и пятнадцатилетний брат Иван, шли впереди и просили первые. Им как детям скорее удавалось получить кусок хлеба. Тогда мы садились на отдых, обычно в полдень, делили добычу и ели вместе. Затем двигались дальше. Вечером опять мы делали привал в какой-то деревне, выпрашивали чего-либо поесть и, измученные от усталости, падали где-нибудь на сено или просто на пол.

За три недели мы прошли почти половину пути. Уже был декабрь, и морозы, особенно по утрам и вечерам, были очень сильные. Наши лица стали почти черными от ветра и солнца — ведь мы были целый день в пути. Только вечером, когда начинало темнеть, мы останавливались на ночлег. В большинстве случаев крестьяне были приветливые и, особенно если у них мало еще было беженцев, всегда предоставляли нам место, то в кухне на полу, то в коридорчике. А когда мы подымались, часто женщины варили нам чай, а иногда даже давали молоко для детей.

Однажды в обед мы сидели в избе и грелись. Вдруг без стука открылась дверь и вошли четыре немецких солдата. Они тоже зашли погреться. Вошедшие немцы расположились в комнате, кто на чем, и начали о чем-то громко между собой разговаривать. Через некоторое время один из них, совсем еще молодой парень, встал, подошел к моей сестре Нине и начал ее целовать. Все в недоумении затихли и молча смотрели на него. А он все целовал лицо Нины и целовал. Нина начала плакать. Тогда мама встала, подошла к солдату и оттолкнула его от нее. Солдат перестал целовать Нину, но не отошел, а стоял перед ней и все смотрел и смотрел на нее. Его друзья, которые тоже были не менее нас удивлены, начали что-то ему говорить, затем оттянули его от сестры и посадили возле себя. Я сидела, глядя на этого молодого немца, и старалась угадать, почему он вдруг начал целовать это незнакомое ему лицо? Может, оно напомнило ему невесту? Сестру? Подругу? Он был еще очень молод, ему можно было дать не больше двадцати пяти. А Нина — почти еще ребенок, с невинным выражением лица, раскрасневшаяся от ветра и мороза. В этом лице была еще совсем детская наивность и какая-то неясная печаль… может, перед неизвестным будущим? Я так и не узнала причины его поведения. Солдаты очень быстро говорили на своем языке, а мы ничего не понимали.

Мы опять пошли дальше. В этой же деревне к нам присоединилась одна еврейка. Она рассказала маме, что убегает от немцев. Ее мужа и детей немцы расстреляли вскоре после оккупации их города в Донбассе. Ее в то время не было дома. Когда она вернулась и все узнала, она сразу же собрала мешок и пустилась куда глаза глядят. Уже два месяца, как она скитается в пути.

Мало-помалу мы приближались к югу. До нашей деревни оставалось каких-то километров двести, меньше половины пути. Конечно, мы не всегда шли прямыми дорогами, их заносило снегом и не было видно. Тогда шли наугад, через поля. Иногда мы ошибались, тогда приходилось возвращаться или менять направление. Но все же мы постоянно двигались. Целые дни мы только шли и шли вперед. Чем дальше на юг, тем чаще и чаще встречали более приветливых людей. Немецкая оккупация была здесь дольше, чем там, откуда мы шли, и люди успели уже приспособиться к жизни. Почти везде теперь давали нам поесть, в каждой избе было тепло и мы уже без больших усилий находили ночлег.

Однажды у меня началась сильная головная боль. Когда к вечеру мы подошли к одной избушке, стоящей посреди поля, — оказалось, что там жила семья пастуха, — меня положили на теплую печь и дали выпить стакан горячего молока. Но температура начала подниматься, и наутро я потеряла сознание.

 

Одна среди чужих

Когда я проснулась — передо мной стоял молодой человек и пристально смотрел на меня. Я заметила его особенные глаза: они были синие, как самое чистое небо. Он также был весь в лохмотьях, и в руках он держал кружку. Только теперь я почувствовала, как сухо у меня во рту. Я протянула к нему руку, но рука моя бессильно упала на постель.

— Воды, — попросила я.

Тогда молодой человек поднял мою голову и напоил меня. Я опять сразу же уснула.

Я не помню, как долго спала. Но когда вновь открыла глаза, — молодой человек все еще стоял и смотрел на меня. Он опять приблизил кружку к моим губам, и какая-то теплая сладкая жидкость потекла в горло. Я хотела приподняться и отбросить с лица спутанные волосы, но у меня не было силы. Тогда тот же молодой человек нагнулся надо мной и своей рукой отбросил мне с лица волосы, затем сел на край постели, и я опять увидела его синие-синие глаза. И тут я вспомнила первую ночь в избушке пастуха.

— Где мама? — спросила я. — Где все?

— Они пошли домой. Вероятно, уже дома, — ответил он и через минуту добавил. — Недалеко отсюда.

Я опять хотела спросить его о них, но он перебил меня:

— Не надо. Вы должны сначала поправиться. А потом можете идти к ним. Выпейте еще немного. Это молоко с медом.

Через пару дней я могла уже вставать и немного ходить по комнате. В эти дни я почти не видела того молодого человека, который поил меня молоком с медом. Он приходил очень поздно и сразу же ложился спать. Возле меня на печи лежали теперь две маленькие девочки, лет пяти и шести. Они с любопытством смотрели на меня. Пастух, их отец, тоже поздно возвращался домой. Днем в доме была его жена с этими двумя девочками. Я узнала, что я почти две недели лежала без сознания. Моя мать с детьми вынуждена была оставить меня у них и идти дальше. Я также узнала, что молодой человек, которого я впервые увидела, когда проснулась, — врач. Он убежал из немецкого плена и скрывается у пастуха, который помог ему устроиться тоже пасти овец на его ферме. Ферма же была в двух километрах от их домика, а с другой стороны от их жилья, тоже километра за два, находилась деревня, в которой еще до войны жили главным образом немцы и занимались скотоводством.

Был конец января. Решили, что я останусь в семье пастуха до весны, а потом пойду к своим в деревню. Пока я еще была слабая после болезни, я оставалась в доме и помогала жене пастуха по хозяйству, смотрела за детьми, кормила их, рассказывала им сказки. Когда погода была хорошая, я выходила с ними во двор гулять. Вечерами, когда мужчины возвращались не поздно, мы все сидели после ужина вокруг длинного стола и слушали новости, которые им рассказывали на ферме. Всегда разговор шел о немцах, о комендатуре, о том, что немцы все больше и больше укрепляются в стране. Говорили также о расстрелах евреев и о том, что немцы забирают молодых девушек и парней на работы в Германию. Но мне трудно было поверить во все это. Сергей — так звали молодого врача, говорил немного. В сущности, мне никто, кроме хозяйки дома, ничего не сказал о нем, о его жизни, кто он и почему здесь. Только шутя пастух иногда говорил:

— А Сергей ухаживал за тобой, как нянька, даже забывал своих овец. В такие минуты я не знала, что ответить и, нагнув голову, молчала. Иногда вечерами в избу пастуха приходили и другие работники фермы. Все обыкновенно садились за длинный стол и ужинали, а затем играли в карты. Но скоро я поняла, что карты были только маскировкой для их собраний… В такие вечера я сидела в стороне с книгой и прислушивалась к их разговорам. Многое было мне непонятно. Так сидя, я часто думала о том, что случилось за последние месяцы. — Почему я здесь среди чужих людей? Какая судьба занесла меня в эту безлюдную степь? И, глядя на этих о чем-то тихо говоривших мужчин, я представляла, что эта избушка в степи, одинокая и потерянная, как бы всеми забытая, была таинственным островком среди бушующего моря. И все мы, находившиеся в ней, похожи на потерпевших крушение, которых волнами, случайно, принесло к берегам этого островка.

Через две недели я уже хорошо поправилась и могла помогать Сергею в степи пасти овец. Мы вставали очень рано, шли на ферму и оттуда гнали большое стадо овец в поле. Несмотря на погоду — еще было довольно холодно и местами на земле лежал снег — мне нравилось дышать свежим воздухом и смотреть на далекий простор.

В первые дни Сергей учил меня, как смотреть за овцами, чтобы они не разбегались. Мы не отходили слишком далеко друг от друга, иногда оставались вместе и разговаривали. Сергей рассказывал мне о войне.

Немцы все продвигались на восток, но здесь, ближе к западу, уже установилось немецкое правление. Везде были их комендатуры, которые управляли гражданскими делами. Он рассказывал, что все больше и больше ходят слухи, что немцы забирают всех молодых людей на работы в Германию.

Несмотря на то, что мы были одни в степи, мы никогда не говорили о личных делах. Чаще всего после его «инструкций» как смотреть за овцами, я отходила в другой конец стада, которое начинало рассыпаться по всей степи. Когда я была далеко от него, я шла от горки к горке и пела песни. Сначала я пела про себя, довольно тихо, чтобы он не услышал. Но потом я совсем забывала о его присутствии и пела во весь голос. Однажды я оглянулась: Сергей стоял за моей спиной и слушал мое пение.

— Эту песню я никогда не слыхал, — сказал он.

— Да, это наверное новая песня. Я случайно ее слышала от одного солдата в Краматорске, где мы жили.

— Красивая мелодия, — сказал Сергей опять.

Я же, видя, что он не уходит, решила использовать этот случай, чтобы узнать что-нибудь о нем. Сергей не знал, что я уже кое-что о нем знаю.

— А как вы сюда попали? — вдруг выпалила я. — Ведь по вас видно, что вы не пастух, несмотря на лапти и лохмотья. Ваша речь тоже не подходит к этому убору. Но, конечно, немцы не поймут, — поспешила я успокоить его. Некоторое время мы молчали, потом Сергей сказал:

— Знаете что, не идите домой в деревню. Оставайтесь лучше здесь, у пастуха. Иначе немцы заберут вас в Германию. Это не слухи, они действительно увозят молодежь.

Я удивленно смотрела на Сергея. Он говорил не так, как всегда. В его голосе было какое-то волнение и вместе с тем убеждение.

— А вы… — я хотела сказать, но он перебил меня.

— Да, я тоже скрываюсь здесь, потому что не хочу работать на врага, если он, скажем, даже лучше, чем наши. История нам показала, что от врага ничего хорошего нельзя ожидать. Да, да, я знаю, что сейчас крестьяне живут лучше, чем при советской власти: у каждого есть корова, свинья, овца. Но кто знает, как долго все это продлится? Ведь еще ничего не известно. Война не окончена, и мы не должны прельщаться тем кусочком, которым нас заманивают куда-то. Да, да, я знаю, — продолжал Сергей, — что от немцев ничего хорошего ожидать нельзя. Он вдруг замолчал, но через секунду добавил:

— Не уходите отсюда. Оставайтесь здесь, среди нас… Сегодня вечером придут люди… Они…

— Сергей, — теперь я перебила его, так как его речь показалась мне очень странной, — вы тоже…

Я не договорила, он прервал меня:

— Да, конечно!

Вероятно, мое лицо выражало что-то, что мешало ему продолжать. Он замолчал и в упор посмотрел на меня.

— И вот все это время вы меня изучали, чтобы только теперь сказать мне об этом?

— Ах, нет! — отмахнулся он. — Я вас не изучал. Я только не хочу, чтобы вы стали жертвой врага. Уже многие, которых я хорошо знаю, попались на его уловку. Да, попались в сеть, из которой вряд ли удастся выбраться.

Сергей шагнул ко мне и взял обе мои руки:

— Если бы ты знала, как беспомощно ты выглядела, когда лежала в бреду. — Он вдруг перешел на интимное «ты». Я отступила на шаг, и мы смотрели друг на друга, как бы меряя силы. Тогда я сказала:

— Спасибо тебе. Ты, может, спас мне жизнь… Но то, к чему ты меня хочешь привлечь, — родина, враги и прочее… Нет, у меня нет родины! А разве у тебя она есть?

— Как? Конечно, есть. Здесь, везде. — И он показал рукой на широкий простор. — Эта степь! Эти пригорки! Эта душистая земля! Овцы…

— Знаете, — начала я опять, — честно говоря, у меня нет родины на этой же родине. Советская власть отняла у меня отца, он в Сибири. А мать, как чернорабочая, должна была ишачить на строительстве за сто пятьдесят рублей, чтобы прокормить нас четверых. А теперь у нас нет и того. Нет ни угла, ни будущего. И, представьте себе, — я говорила уже с сарказмом, — это сделали не враги, не немцы, а наши. Немцы только продолжают то, что уже давно началось, а именно, бесприютность на родине. Я видела, как эта наша родина годами мучила нас, пока мы все не стали ее просто ненавидеть. И несмотря на это, я все еще до конца надеялась на то, чего не было. Везде была только ложь. Ложь, которой нас кормили изо дня в день все эти годы. За такую родину я должна теперь бороться?! Я ничего не чувствую к такой родине. У меня ничего не осталось для нее.

— Ты говоришь глупости! — почти вскрикнул Сергей. — Ведь ты не знаешь, что представляет собой враг, который занял нашу территорию!

— Но зато я хорошо знаю, что из себя представляет советская власть. Проанализировав всю мою жизнь, — продолжала я, — я могу сказать, что большинство лет было не что иное, как цыганское кочевание из города в город, особенно после того как нас выдворили из нашей деревни, где у нас была родина.

— Но мы обязаны родине нашим образованием, — ответил Сергей.

— Это слабый аргумент, Сергей. Каждый тычет пальцем на образование. И в школе, и по радио — везде и всюду нам вечно говорили, как мы счастливы, что получаем бесплатное образование. Да, может, ты прав, я, может, обязана ему тем, что оно помогло мне понять, как все и везде полно лжи. Как будто ты сам этого не видишь!

Сергей смотрел на меня с каким-то почти ожесточенным выражением лица.

— Может, твоя жизнь была тяжелее моей, но верь мне, я знаю немцев. В мои двадцать шесть лет я уже был на фронте врачом. И я видел ужасные вещи, там, у немцев в тылу.

— Но ведь это было на фронте, — ответила я, — на то война. А я видела насилие в мирное время, здесь, у нас на родине. Насилие, которое не враги творили, а свои.

Сергей ничего не ответил и все смотрел на меня. Наши овцы мирно паслись вокруг нас. Стояла абсолютная тишина, было даже слышно, как под снегом журчали уже маленькие ручейки. Я сделала движение, чтобы уйти, когда случилось что-то непонятное. — Сергей подбежал ко мне, схватил меня за руку и потащил за собой так быстро, что я с трудом держалась, чтобы не упасть, спотыкаясь о камни и сугробики снега.

— Идем! — говорил он с каким-то бешенством. — Я покажу тебе, что делает враг в «мирное время», ведь здесь давно уже нет фронта. Идем!

Мы остановились, тяжело дыша. Перед нами был небольшой яр, окруженный со всех сторон скалами.

— Смотри вниз! Видишь? — почти кричал Сергей.

Сначала я видела только белый снег внизу. Но всмотревшись пристальнее, я начала различать руки, ноги, головы, а затем целую массу людей, сваленных в одну кучу. Они частично были засыпаны землей и снегом. Но снег местами уже растаял. Зрелище было кошмарное. Я испуганно схватила руку Сергея и невольно прижалась к нему.

— Что это?

Но он, положив свою руку мне на плечи, повернул меня и потащил оттуда. Когда мы отошли от обрыва, Сергей сказал:

— Это евреи. Их расстреляли здесь осенью, спустя несколько месяцев после начала оккупации. Это было уже «мирное время», — добавил он почти ядовито. — Когда настанет весна, можешь себе представить, какая здесь будет вонь от этих разлагающихся тел. А впрочем, они их, вероятно, зароют.

Я была настолько поражена, что не могла ничего сказать. Мы долго шли молча. Сергей обнял меня за плечи и слегка прижимал к себе. Если бы кто-то нас встретил, мог бы подумать, что мы влюбленная пара. Но в наших лицах было так много печали и потерянности, что это совсем не было похоже на любовь. И все же с этого дня наши отношения изменились.

Уже вечерело, и мы начали собирать овец. Сергей сказал, что сам погонит их на ферму, а чтобы я шла в хижину пастуха, пока еще не совсем стемнело.

Когда я вернулась, хозяйка готовила большой ужин: она пекла много картофеля, ставила на стол сыр и молоко. Позже, вместе с пастухом и Сергеем, пришли еще несколько мужчин. Все сели за длинный, покрытый белой скатертью стол. Шутя и разговаривая, они принялись есть горячий картофель. Жена пастуха подавала им, а я кормила маленьких девочек, затем уложила их спать на печи. Когда, поев, мужчины принялись за карты, я взяла книгу и села в сторонке на лежанку. В этот вечер я впервые увидела Сергея с иной стороны: страстный, почти фанатичный подпольщик, он своей жгучей, убедительной речью заворожил эту маленькую группу людей.

В этот вечер я узнала, что среди «пастухов» был еще один бывший майор Красной армии, который, как и Сергей, скрывался от немцев. Другой был военный инженер, еще двое — гражданские. Все они бежали из немецкого плена и теперь работают на ферме пастухами. В лохмотьях, они играли в карты, как азартники, но в сущности говорили о совершенно других вещах, не имеющих никакого отношения к игре. Иногда они шептались, и я, сидя на лежанке, не могла расслышать о чем. Жена пастуха то и дело разливала чай. Время от времени один из них выходил во двор и обходил вокруг дома, чтобы убедиться, не подкрался ли кто-нибудь к хижине и не подслушивает ли их.

О чем они говорили? Из всего мне стало ясно только одно: никто из них не поддерживает немцев, а наоборот, они старались решить вопрос, как поскорее избавиться от этого непрошеного гостя. Говорили о каком-то складе оружия в степи, о каком-то грузовике с моряками, которые тайно приезжали туда, будто работая на немцев, и увозили это оружие своим военнопленным у немцев.

Оборванные, но бодрые, с раскрасневшимися лицами, они сидели далеко за полночь, притворяясь, что играют в карты. А на столе лежали какие-то бумаги, чертежи, которые они передавали друг другу.

Почти перед утром с фермы пришли женщины. Мужчины тогда встали и начали надевать свои тулупы. Сергей и я проводили их немного от хижины. Обнявшись с женщинами, они возвращались на ферму. А мы с Сергеем, тоже обнявшись, направились обратно к хижине пастуха. Мы шли молча, только утренний снег свежо хрустел под ногами. Идя рядом с Сергеем, я чувствовала себя хорошо и беспечно. Впервые он крепко и горячо сжал мою руку, затем обнял и поцеловал меня в губы. И мне вдруг захотелось, чтобы эта ночь, с хрустящим белым снегом под ногами, это ясное, звездами усеянное небо, и эта дорога никогда не кончились… Это чувство… мне будто уже было знакомо… Где это было?

Уже была середина марта. Снег начал все сильнее таять. И я все чаще и чаще начала думать о своих. Где мама, сестры, брат? Несмотря на мою привязанность к Сергею, на нашу тайну, которая связывала нас в этой глуши, среди этого покинутого простора, мне хотелось быть опять со своими, хотелось поскорее узнать, где они и как устроились.

Молоденькая травка уже начала пробиваться из-под снега, и овцы уже легче находили корм. Они бегали по буграм и весело блеяли, и казалось, степь наполнялась новой жизнью. Сергей и я садились где-нибудь под скалой, он подстилал свой кожух, и мы грелись на солнце. Теперь мы уже не ссорились. Между нами не было разногласий. Поневоле я убедилась в правоте наших, под которыми я теперь понимала не советскую власть, а наш народ, тянущий нынче немецкую лямку. Мы часто говорили о войне и о неизвестном будущем. Сергей был уверен в том, что немцам здесь не место, и что рано или поздно, они должны уйти отсюда. Сергей рассказывал мне о своей студенческой жизни и о своей бабушке. Он, так же как и я, воспитывался у бабушки, только с той разницей, что он вовсе не знал родителей. Они погибли во время гражданской войны, а он выжил только потому, что был как раз в это время у бабушки. Он происходил из старинного рода, именем которого и до сих пор называется одна из деревень на юге Украины. А его дед был профессором в Харьковском университете, поэтому Сергей мог беззаботно учиться в одном из лучших университетов страны, с большой медицинской традицией. По странному совпадению судьбы оказалось, что Сергей знал моего двоюродного брата, тоже по имени Сергей, который впоследствии стал известным хирургом.

— Где твои бабушка и дедушка теперь? — как-то полюбопытствовала я.

— Они уехали на Урал. А меня призвали в армию. Но мне не повезло. Я попал в плен.

— А ты веришь в Бога, Сергей?

Он не ответил. А я добавила:

— А я не знаю, что думать об этом. Есть Бог или нет; учили, что нет.

— Как часто приходится видеть человеческую беспомощность, особенно врачу, — ответил Сергей. — Особенно, когда видишь больных. Один выздоравливает, а другой, казалось бы, более здоровый, умирает. Да, человек — сложная вещь. Есть что-то высшее над нами.

— И этому учат на медицинском факультете, — сказала я, улыбаясь.

— Нет, этому нас учит жизнь.

Помолчав, я опять спросила:

— А любовь? Что такое любовь? — Физиологический акт?

— Отчасти да, — засмеялся Сергей.

Наши глаза встретились. И мне вдруг начало чудиться, что синь его глаз льется в мои глаза, пронизывает меня насквозь. Когда Сергей прижал свои дрожащие губы к моим, мне казалось, что солнечное тепло волнами захлестывает меня и я растворяюсь в нем.

Обнявшись, мы катились из-под скалы вниз с холма. Наконец я вырвалась из объятий Сергея и побежала. Он — за мной. Я бежала быстро и легко. Ветер развевал мои лохмотья, но мне казалось, что меня несут крылья в какую-то прозрачную даль. Я цеплялась руками за большие камни, пряталась от Сергея, а он все настигал меня. Наконец он поймал меня за полу, привлек к себе и опять прижал к своему телу. И опять мы пустились бежать, держась за руки. Беззаботность мгновения увлекала нас. Вдруг на повороте к обрыву мы остановились: перед нами стояла группа немецких солдат, приблизительно человек пятнадцать, а дальше к обрыву — маленькая группа гражданских, мужчин и женщин. В их руках были лопаты. Они молча и угрюмо смотрели на нас. Это был тот же обрыв, где лежали убитые евреи. Один из солдат направил на нас ружье и крикнул по-немецки:

— Вон, русские!

Сергей до боли сжал мою руку, и мы ушли от оврага. Когда ничего больше не было видно за скалами, Сергей сказал:

— Теперь ты понимаешь, почему нужно бороться против них?!

Немного позже мы услышали выстрелы, затем крики людей.

— Что это? — я в ужасе остановилась. Но Сергей молча потянул меня за собой. — Неужели это опять евреев?

— Идем! — сказал Сергей. — Придет время, когда они не будут больше стрелять. Да, придет!

В середине апреля, вечером, за ужином я объявила, что иду искать своих.

— А мы думали, что ты останешься и выйдешь замуж за Сергея, — пошутил пастух. Его жена с упреком посмотрела на него. Я покраснела. А Сергей крепко сжал свой нож в руке и ничего не ответил.

Когда на следующий день мы с Сергеем в последний раз вышли со стадом, мы долго не говорили друг с другом. Крик овцы где-то вблизи заставил нас бежать к маленькой горке, где она застряла между камнями и не могла выбраться. Мы начали ее вытаскивать, и наши руки касались друг друга. Когда освобожденная овечка весело побежала в степь, Сергей молча следил за ней, затем сказал:

— Так и ты. Ты убежишь, и я тебя больше никогда не увижу.

Мое сердце невольно сжалось. В это мгновение мне вдруг захотелось остаться здесь и вечно влачить жизнь пастушки, в лохмотьях, среди враждебного немецкого окружения. Но в то же время, мой долг звал меня в путь. — Мама, сестры и брат. Все они, должно быть, беспокоятся обо мне, и я не могу оставить их в неизвестности.

Я ничего не ответила на его слова, а только подошла ближе к нему и взяла его руку в свою.

— Я тебя провожу завтра в деревню, а может быть, и немножко дальше, — сказал он.

На следующий день Сергей провожал меня в путь. Когда деревня осталась далеко позади, он остановился:

— Может, мы никогда не увидимся. А может, да. Если здесь станет трудно, возможно, я приду к вам в деревню. Вы примите меня?

Вероятно, в ответ мои глаза лучились светом, потому что Сергей склонился над моими глазами и поцеловал их.

— Пока я буду там, я буду ждать тебя, — ответила я.

У нас ничего не было, чтобы дать друг другу на память. Только когда Сергей опять положил руки мне на плечи, он сказал:

— Любовь — не физиологический акт. Будешь это помнить?

Я молча отвернулась. Да, я буду это помнить и эти синие-синие глаза. Разве их можно забыть?

В этот день я прошла почти тридцать километров пешком. На ночь я сделала привал в одной приятной семье бывшего колхозника, а теперь крестьянина-собственника. Они угощали меня вкусным борщом со сметаной и дали на дорогу хлеба с маслом. Так я шла дальше, всегда не одна. По дорогам, как и прежде, все еще тянулись беженцы, одни на юг, другие на север. Через пару дней меня с двумя старушками подобрала грузовая машина, — в ней было несколько бывших моряков в истертой форме и два немца с ружьями. Они провезли нас довольно далеко и в деревне, которая была уже поблизости от родного села, высадили. Еще день ходьбы, и я входила в родные места…

 

Опять вместе

Итак, я входила в деревню моего детства. Солнце светило особенно ярко в этот день. В кустах уже по-весеннему кричали птицы. С одной стороны шумел широкий Днепр, а с другой, немного под гору, простиралась бесконечная степь.

Мое сердце громко стучало. Быстрее, быстрее домой! Как они там? Дошли ли? Где они? Где я их буду искать? В деревне ко мне примкнула одна женщина, — она шла в том же направлении. Через некоторое время она как-то внимательно начала всматриваться в меня и, наконец, сказала:

— А вы не Бабенкова?

Я очень удивилась:

— Откуда вы знаете?

— Да вы похожи на них. Я их хорошо знаю. Как же не знать! — ответила она.

— Лина, — так она называла мою маму, — живет в колхозном доме и работает тоже в колхозе.

На углу одного домика она остановилась, рассказала мне, как найти мою маму, затем попрощалась и ушла. А я ускорила шаги к дому, который описала женщина. Задыхаясь от быстрой ходьбы, я вошла во двор небольшой крестьянской избы. Во дворе игралась гурьба мальчишек. Среди них был мой брат, Иван. Увидев меня, он сразу же подбежал, схватил меня за руку и ввел в комнату. Все бросились мне навстречу и начали рассматривать меня, как чудо.

— А мы уже начали думать, что тебя нет, — говорила мама сквозь слезы. — Я многие ночи не спала и все думала о тебе. А в мае я собиралась идти туда, к людям, чтобы узнать, что с тобой.

Меня усадили на большую лежанку, чтобы я отдыхала. Мама принялась хлопотать возле печки, никто еще не ел, и скоро мы всей семьей сидели за деревянным крестьянским столом. Я рассказывала им о себе, а они о своей жизни в деревне.

— Рассказывайте, рассказывайте, — торопила я их. — Почему вы не в нашем доме?

— А ты разве его не видела, когда шла мимо? — спросила мама.

— Все здесь так изменилось, что я его, вероятно, и не узнала. Кроме того, я так спешила к вам, что не было времени рассматривать.

— И хорошо, что мы не в нашем доме, — сказала Нина.

— Здесь лучше, — заметил Иван.

— Когда мы пришли сюда, — начала рассказывать мама, — я пошла прямо к председателю колхоза. — Ведь немцы все так и оставили, как было. Колхозы остались пока колхозами. — И, представь себе, кто же нам открыл дверь?

— Кто? — спросила я с нетерпением.

— Федора!

— Федора? Не может быть!

— Ты же еще помнишь Федору? Бабушкину кухарку? Ведь она и тебя нянчила.

— Конечно, помню. Но как это возможно?

— Она вышла замуж за председателя колхоза, после того как ушла от бабушки.

— И как же она вас встретила?

— Если бы не Федора, я бы не знала, что делать, — ответила мама. — Благодаря ей мы получили эту хату. Сама Федора живет напротив нас. У нее хороший муж и двое детей.

— А что ты делаешь в колхозе?

— Федора нашла мне место. Я вожу обед в степь колхозникам и распределяю там. Затем я собираю посуду и везу обратно на кухню.

— Мама, кто бы мог это подумать? — сказала я, не переставая удивляться всему, что я слышала.

— Да. Но работа здесь, по крайней мере, лучше, чем в Краматорске на строительстве. В сущности, мы с Федорой сами себе хозяева. Она готовит пищу, а я ей помогаю.

Я сидела и только смотрела на маму широко раскрытыми от удивления глазами. Никогда я не могла подумать, что Федора, вернее, бабушкина Федора, еще станет для нас ангелом-спасителем. Когда у бабушки отобрали дом и все они уехали в Запорожье, Федора ушла, сказав, что выходит замуж. Но никто не знал, куда она уходит. И вот она здесь, и помогает теперь нам.

— А что с нашим домом, — спросила я, немного помолчав.

Мама махнула рукой:

— Не стоит и думать об этом. Он находится в таком состоянии, что я не взяла бы его, если бы мне его сами предлагали. С тех пор как мы уехали, его ни разу не чинили. Пришлось бы здорово поработать, чтобы привести его в порядок. Там живет какая-то семья колхозников с кучей детей. От забора и сада не осталось и следа.

— А бабушкин дом в Золотой Балке?

— Там немецкая комендатура.

На следующий день я сразу же пошла к «нашему» дому. Мне ужасно хотелось увидеть место моего счастливого детства. Но когда я подошла ближе, мне представилось зрелище, которого я вообще не ожидала. — Действительно, от огромного, красивого сада не осталось ни одного дерева. Все, вероятно, вырубили на топливо в годы большой голодовки и нужды. Дом, когда-то гордо возвышающийся над Днепром и обнесенный каменным забором, стоял, наклонившись на одну сторону, как будто осел, сгорбился. Вокруг него не было ни одного большого камня, — ни следа от прежнего забора. Наш двор был когда-то полон кустами и цветами. — Ничего этого больше не было. Также летняя кухня под навесом, где мама готовила пищу, исчезла, как будто ее никогда там и не было. Вероятно, за все эти годы домику пришлось так же нелегко, как и нам. Несмотря на весеннюю пору, все выглядело пустынно, голо, неуютно.

Когда немецкая оккупация более или менее установилась, начались работы в колхозах. Немцы их не отменили, хотя теперь они работали на немцев. Но немцы сделали возможным для крестьян иметь свою маленькую собственность. На полях работали женщины и мужчины, главным образом, старики.

Молодых угнали или советские, или немцы на работы в Германию. А те, которые еще остались, должны были работать по восстановлению дорог. Война также изменила лицо деревни. Теперь здесь было много «прохожих»: убежавших солдат, военнопленных, матросов, горожан, спасавшихся от голода в городах. Среди них были и студенты, не успевшие уехать и пытавшиеся спрятаться в деревне от угона в Германию.

Часто молодежь собиралась вечерами у Днепра. Там играли на гармошке, танцевали, пели песни, флиртовали. — Местным красавицам нравились ухаживания студентов или матросов, и громкий хохот девушек оживлял вечерами деревню. Однажды наша соседка Аня, приехавшая еще до войны из Сибири, — ее все называли сибирячкой — взяла и меня на одну из этих вечеринок. Смешавшись с деревенской молодежью, Аня быстро куда-то исчезла, а я осталась одна, стоя у забора. Я никого не знала, и мне не с кем было говорить. Один из парней подошел ко мне и пригласил танцевать, я пошла, чтобы не обидеть его. Парень довольно быстро кружил меня в вальсе, и мы чуть не упали на куст, за которым я внезапно увидела Аню, слившуюся в поцелуе с каким-то деревенским верзилой. Когда вальс окончился, я сказала моему кавалеру, что хочу отдохнуть. Затем я тихонько шмыгнула домой. Дома от мамы я узнала, что Аня была замужем в Сибири. За две недели до начала войны она с мужем приехала на Украину в гости к родственникам. А в Сибири она оставила маленького сына у свекрови. Сразу же после объявления войны ее мужа мобилизовали, а она осталась в нашей деревне. Маленькая, но темпераментная и веселая, она вечно флиртовала с мужчинами и часто меняла своих поклонников, за что все женщины деревни стали ее ненавидеть. Но она не обращала на них внимания. Она полюбила мою маму и часто приходила к нам и рассказывала ей свои любовные приключения. Так она привязалась к нашей семье, — единственной, которая не относилась к ней плохо. Даже на дорожных работах, куда нас теперь каждый день отвозил грузовик с немецкими надзирателями, она не отходила от нас, детей, — она боялась, что ее изобьют женщины. Эти дорожные работы нельзя было назвать легкими. Так как отступавшая Красная армия разрушала даже дороги, то немцы в первую очередь старались их отремонтировать. Дороги были нужны немцам, чтобы их войска могли продвигаться дальше. С утра до вечера мы таскали или разбивали тяжелые камни, — женщины, девушки, парни, даже дети. Каждые пятьдесят метров стоял немецкий солдат и смотрел, чтобы мы не бездельничали. А вечером нас привозил тот же грузовик в деревню, и мы, усталые, в пыли плелись к своим жилищам.

В начале июня мне пришла повестка на работы в Германию. Мама в ужасе сразу же побежала к Федоре. Через некоторое время она вернулась и сказала:

— Может, на этот раз нам удастся избежать этого. Муж Федоры даст мне сто рублей, чтобы мы тебя выкупили у немцев. Завтра я пойду с ним в комендатуру.

Итак, меня выкупили или, вернее, откупили от угона в Германию. Еще месяц я проработала на дорогах, а в начале июля опять пришла повестка. Уже откупиться было невозможно, кроме того, у нас не было денег. Их не было и у Федоры. Пришлось идти в комендатуру на регистрацию. К нам весело подбежала Аня, — ее тоже, вместе с еще пятью девушками, вызывали на регистрацию. Аня была весела и старалась подбодрить и меня:

— Чего ты печалишься? В Германии нам будет лучше. Ведь там тоже живут люди! Слава Богу, что едем, — увидим мир! А то при советах ты бы в жизни не поехала за границу! Посмотрим, как живут там капиталисты. А кончится война, — приедем обратно.

В сущности, Аня была во многом права. При советах мы бы никогда не поехали за границу. Мне тоже было любопытно узнать другие страны, увидеть другую жизнь, другие нравы и обычаи. Но в то же время я не доверяла немцам. Я не могла забыть того, что видела с Сергеем на наших мирных полях. Его слова о «непрошеном госте» не выходили у меня из головы. Конечно, я об этом никому не говорила. Было не только опасно, но и запрещалось говорить об этом. Немец старался показаться перед нами, как добрый освободитель от коммунистического ига.

Через два дня мы попрощались со своими, и нас повезли на грузовике в Никополь.