#img_3.jpeg

I

Хочу собрать воедино записки, касающиеся моей жизни. Кто знает, сколько еще у меня времени? Шаг, на который я решился, быть может, окажется роковым. Медленно, неотвратимо тает ночь. Придет миг, когда он явится, черный Сон, подкрадется на цыпочках, словно убийца, и бесшумно станет за моей спиной. Ладонями внезапно зажмет мне глаза. И тогда я уже не буду принадлежать себе. Тогда со мною может случиться все что угодно.

Я хочу собрать воедино записки, касающиеся моей жизни, прежде чем еще раз усну.

Я записывал все с величайшей точностью. Моя жизнь была похожа на сон, а сновидения казались явью. Моя жизнь была прекрасна, как сон; ах, лучше бы она была несчастливой, зато сны — прекрасными!

…Это началось в год моего шестнадцатилетия.

Странности случались и прежде. Впрочем, ничего особенного: их вполне можно было счесть ребяческими выдумками, и только. Например, столярная мастерская. Я проходил мимо нее ежедневно, по дороге в школу. Часто останавливался под ее узким окном. Мастерская казалась темной, и постепенно в моей фантазии она стала местом каких-то таинств. Без всякой на то причины я вообразил, что там, под скромной вывеской столярной мастерской, орудуют ужасные злодеи, фальшивомонетчики, может быть, даже убийцы, они мучают безвинных мальчиков… таких, как я. Я настолько уверовал в это, что заразил своей верой и некоторых моих сотоварищей, мы основали даже самое настоящее секретное «общество доктора Холмса», чтобы проникнуть в тайну. Общество, как и тайна, распалось само собой, но я и после того всякий раз вздрагивал, когда из окна столярни в нос ударял запах клея — он был мне как-то непонятно знаком, этот запах, как будто я сам долго жил и томился в такой мастерской…

А между тем я рос в дворянской семье, был богат и считался лучшим учеником в гимназии.

Вот только были в классе двое… они отчего-то вызывали во мне странное чувство…

Вообще я весьма возвышался над моими школьными товарищами. Меня любили, мной восхищались, ибо я был хорош собой и ловок, умней и сильней, чем они, красиво одет, у меня всегда водились карманные деньги, а главное — я не обращал на них ни малейшего внимания и ни во что не ставил их дружбу. Я был поистине Sonntagskind: меня все баловали, везде и всюду провожали восторженными взглядами, и я, с младенчества купаясь во всеобщей любви и обожании, в сущности вовсе не знал цену любви, был приветлив со всеми, но ни к кому не тянулся всерьез. Зато тем больше тянулись ко мне, каждый ревниво старался подойти поближе, коснуться моей руки, а, например, сутулый тихий Иван Хорват был откровенно в меня влюблен.

Его-то я все же терпел около себя: он учился классом старше и был умен, я любил с ним пофилософствовать, давал читать французские книжки и время от времени требовал отчета:

— Как, ты все еще на пятнадцатой странице!

Я знал, он учит французский только затем, чтобы не позориться передо мной.

— Тебе-то легко, — жаловался он, когда я так его припирал. — Тебя бонна учила чуть не с пеленок.

— Ах, оставь, чему можно научиться у бонны? Просто хоть несколько книг надобно проштудировать со словарем.

Я страстно любил книги. Хотел все понять, все знать, отворить перед своим интеллектом все двери. И презирал остальных, кому чужды были подобные стремления. Я понимал и считал естественным их преклонение перед собой, хотя оно тяготило меня. Догадывался, конечно, что причиняю боль тому, к кому равнодушен, кого не могу вознаградить за проявление чувств, — однако мое равнодушие и беспечное высокомерие лишь возрастали. Недоброжелательства во мне не было, больше того, я был способен и на сердечность и на любовь к ближнему, но ощущал себя сильным, и моя сердечность не желала оказаться сестрой слабости.

Тем не менее среди товарищей моих было двое, перед кем я чувствовал себя именно слабым.

И тот и другой были самыми заурядными и тупыми подростками. Карчи Ходи постоянно ухмылялся во весь рот, и меня это неизменно приводило в смятение: чудилось, будто ухмыляется он надо мной. Я никак не мог победить это неприятное чувство, а тем более объяснить его. Но ведь подобные вещи может наблюдать на себе каждый, однако ни для кого они не обретают такого значения, как для меня.

Второй мальчик был Фазекаш. Этот унылый верзила квартировал у корчмарши, причесывался как парикмахерский подмастерье и, казалось, не вылезал из своего черного, словно припорошенного пылью, мешком висевшего на нем одеяния. Он всегда был мертвенно-бледен. И всегда, всякий раз при взгляде на него во мне возникало какое-то смутно-неприятное ощущение. Как если бы он напоминал мне о чем-то очень неприятном.

Словом, многое наводило на мысль, будто в неведомых тайниках моей памяти существовало нечто ужасное, что-то такое, от чего мир сразу предстал бы мне в ином свете, — однако что это, я не знал.

Но в остальном и я был обыкновенный школяр, с упоением играл в мяч, разучивал танцы в танцевальном классе, наслаждался обществом моих книг — короче говоря, еще веселое, беззаботное дитя и уже маленький вдумчивый философ. Я любил математику, любил все трудное и строгое, на чем можно было самому себе продемонстрировать блистательную точность и остроту моего ума. Наши наставники относились ко мне с уважением, больше того, и они держались со мною в какой-то мере так же, как мои однокашники. Именно передо мной старались предстать в самом выгодном свете, передо мною стыдились показать незнание, слабость, ревниво следили, кого из них я люблю и почитаю больше других. В сущности я был для них авторитетом: Микша Кёбдек, например, вызывал меня всякий раз, когда сам был не очень тверд в своем предмете… Так шли годы.

А на шестнадцатом году…

Я окончил шестой класс, был май, предстоял традиционный пикник. Я рано поднялся в тот день, побежал взглянуть, хороша ли погода. Поразительно, как запомнилось мне это утро. Я его опишу — опишу весь этот день, — чтобы читатель увидел, откуда, из какой жизни я проснулся… в кошмар. Сквозь оконные квадраты нашей большой застекленной веранды золотилось солнце, все было зелено и свежо вокруг. Серебряные брызги, бледно-зеленые иглы-пальцы на соснах, закрученные шарики подснежников. Мне памятен каждый цветок. Как пышно цвела сирень! И еще был куст, который мы, дети, называли просто ягодником, потому что на нем росли белые пузырьки-ягоды, мы любили давить их каблуком на земле, и они лопались с треском. Куст цвел розовыми крошечными кистями, их густо облепляли пчелы, и ягодник гудел, как церковный орган.

Несколько створок в стеклянной стене веранды были открыты, и я слышал каждый звук, — слышал пчел, ос, они вылетали из куста внезапно, словно конец струны из тугого мотка, и крутой звенящей дугой уносились над чугунной решеткой на улицу, куда их манил медовый аромат акаций. Я слышал птиц, слышал, как они чирикают и щебечут на тысячи ладов, все было так звучно и живо. А эти весельчаки дрозды! Они издавали вдруг громкий клич и ошалело галдели, будто разгулявшиеся парни в корчме, и я, все еще дитя, не мог устоять и тоже вливал свой голос в их хор:

— Эге-гей, не робей! Эге-гей, веселей!

Он весь был смех и радость, этот зеленый мир. Свист, пересвист и смех. Резвые солнечные зайчики среди густой листвы, будто смеющиеся ямочки на щеке. Я тоже смеялся, счастливый тем, что наш пикник пришелся на этот дивный погожий день. На подоконник села хорошенькая сизая горлица, я попытался подкрасться, поймать ее. Но она упорхнула, опустилась во двор и, покачивая головкой, важно зашагала по земле.

Тут вошла Маришка, принесла завтрак. Веранду наполнил дразнящий аромат свежепрожаренного кофе. Платок Маришка кокетливо, словно молодуха, повязала назад. Улыбаясь во весь рот, сказала:

— Опоздаете, барчук. Вы ж еще эвон и не одеты.

Я бросился к себе, новое платье, заботливо приготовленное, ожидало меня.

Как хорошо, когда у человека имеется своя отдельная комната. Как восхитительна холодная вода — утром, внезапно, а-ах! Как чудесна прохлада чистого белья! О, как приятно, когда о тебе так заботятся! А битье горшков на пикнике будет?!

Неожиданно дверь отворилась, в комнату заглянула мама, и я, сидя на кровати и уже готовый надеть свежую рубашку, вдруг почувствовал, что непроизвольно метнулся, словно олененок, застигнутый врасплох. Моя мать была так прекрасна, молода, элегантна… и я застыдился одеваться при ней… При служанке — нет, не стыдился. Но тут, увидев это красивое, благородное лицо (мое лицо, говорят, точная его копия), этот аристократический стан в дорогом красивом пеньюаре, я весь втянулся под одеяло, как улитка в свой домик.

Она наклонилась и хотела поцеловать меня в лоб, но я испуганно укрылся чуть ли не с головой.

— Видел ли кто такого мальчишку? Стыдиться собственной матери!

Едва она вышла, я быстро оделся, распахнул дверь, кофе дымился, над белой скатертью склонялась тетя и разливала сливки.

Я любил ее, пожалуй, больше всех на свете. Она была старшей сестрой моего отца, замуж не выходила и жила постоянно с нами. Мне всегда чудилось, будто она соткана из серебра. Волосы на маленькой головке так серебрились, что впору было и обмануться; тонкое нежно-белое лицо с мягкой светящейся улыбкой напоминало серебро филигранной работы; и свет улыбки был как свечение серебра, и голос — я никогда не слышал более серебристого звука, чем ее голос. Но уж точно самой серебряной была ее душа, и голос был гласом души, и улыбка — светом души. Мне кажется, что даже имя ее, каким звали мы ее дома, — само это слово Ненне, стоит произнести его хотя бы мысленно, непроизвольно вызывает в воображении тихий серебряный свет, серебристый плеск. Вряд ли я верил, что ее волосы побелели с возрастом: Ненне была молода, изящна, очаровательна, она, вероятно, так и родилась серебристой, словно фея; я вообще представлял себе фей не иначе, как в ее облике — вот такой, какой была она там, над чистой скатертью, свежими взбитыми сливками и сверкавшими в утренних лучах солнца серебряными ложками.

В саду уже прогуливались девочки — моя младшая сестра, десятилетняя Бёжике, и другая Бёшке, Бёшке-гостья, двоюродная наша сестрица, веселая и хорошенькая семнадцатилетняя девушка. Отец еще почивал, однако же на пикнике обещал быть непременно, да и наставники наши рассчитывали на него, одного из самых именитых граждан нашего города. От меня, гордости родителей, требовалось только быть красивым и аккуратным; уже на лестнице мама в последний раз оглядела придирчивым взглядом мой туалет, позади меня стояла Маришка с платяной щеткой; тут же была и старенькая наша няня Виви, о которой речь впереди. Ненне сказала:

— Девочки, срежьте-ка розу да приколите Элемеру в петлицу, пусть он будет у нас понаряднее.

Бёшке, большая Бёшке, вставила мне розу в петлицу, и я, стоя на ступеньке совсем к ней близко, смотрел на ее прелестное лицо, а потом, в знак благодарности, изогнулся ловко, как бы танцуя, и неожиданно поцеловал ее в щеку; ей это было приятно, однако она изобразила негодование и несколько раз поправила прическу. Я же смеялся здоровым лукавым мальчишеским смехом.

Таким оно было, это наполненное жужжанием пчел, яркое солнечное утро. И Цезарь, милый наш песик, радостно прыгал вокруг, мне едва удалось уберечь от него мой праздничный костюм. Все проводили меня до ворот и долго смотрели вслед, а я, гордый и чистый, с розой в петличке, уходил от них на майский наш праздник.

И так мне помнится все — так же подробно я мог бы описать весь тот день. Сбор на школьном дворе, густой, исполненный ожидания гул, который, словно гул в театре перед началом спектакля или запах свежей типографской краски от новой книги, будоражил мне душу; моих товарищей, таких скованных и необычных — очень уж чистеньких и приодетых, как если бы с них содрали старое платье и упаковали во все новое, — словом, видно было, что они лишь на один денек покинули школу, показались среди людей, будто тюлени, вышедшие из воды; преподавателей — Микшу Кёбдека, прохаживавшегося среди нас со всем утренним грузом непререкаемого своего авторитета, господина учителя Эрнё Круга, организатора майского гулянья, которое было гордостью его существования, ежегодным главным событием его жизни — полгода он готовился к нему, а вторую половину года, после него, купался в славе; наше знамя, подаренное школе моей мамой — она была дамой-патронессой. И миг отправления — о, как этот миг прекрасен! Все вместе шагаем через поля! Жарит богоданное солнце, пот холодит под мышками, наяривает на своей скрипке цыган, завтра каникулы, и кто сейчас помнит про уроки латыни? Мы идем!

— Замечательный лес! — восклицает Пишта Реви, который все еще зачитывается Жюлем Верном и вечно рассуждает о полипах и кессонах. — В таких лесах устраивают засаду ковбои.

Я мог бы описать все гулянье, все игры — было, было и битье горшков! И перетягивание! И бег в мешках! До чего же неловок был Краус! И как он потом добрых полчаса доказывал, что его неловкость совсем ни при чем. А один горшок разбил самолично господин учитель Наци Какаи, чей педагогический принцип: «в играх быть вместе с детьми»… Я отличился во всем и был счастлив, крохотная частица некоего великого счастья: вся душа моя блаженно таяла в веселом гомоне. С детьми бывает такое — они вдруг перестают ощущать свое «я». Иногда, сидя с товарищами моими на скамейке, я задумывался, почему среди такого множества людей «я» это именно я. Какая тайна привязывает все мои интересы, все чувства именно к этому ладно скроенному телу? А не к телу моего соседа?.. Но в тот день я ни о чем подобном не думал, и моя душа радостно растворялась во всех, кто меня окружал.

Это был счастливый, счастливый день! И в такой-то день мне пришлось узнать все!

Зачем я так вызывающе соперничал в играх с Карчи Ходи и с Фазекашем? Как будто желал себе доказать, что я во всем первый. Но ведь так и было!

В чем они передо мной провинились? Отчего я ненавидел их, того не желая?

Эти два лица были в моих глазах как две грубых, чем-то памятных кляксы, как два пятна на прекрасной картине, где краска осыпалась и проглянул грубый холст.

В этот день мне пришлось узнать все.

Настало время обеда, мы теснились на длинных скамьях, приятный ветерок смягчал жару, колыхался над головами ажурный золотистый ковер, листья акации изредка слетали к нам на тарелки. После супа кто-то вдруг заорал во всю мочь:

— Да здравствует господин учитель Круг!

— Урра! — вырвалось сразу из четырехсот мальчишечьих глоток: так вылетает пленница птица из клетки, так взвивается в воздух птичья стая, внезапно, стремительно, ввысь. Это было нескончаемое, оглушительное «ура»; те, у кого нервы послабее, тоже вопили, но зажав уши: дрожали ветки деревьев, наши наставники смеялись и сердились.

Круг ходил между столами, присматривая за порядком.

— Не правда ли, как я популярен? — со смехом отнесся он к Дарвашу; но, впрочем, был весьма и весьма доволен.

Здравицы, однако же, не умолкали — всякий раз во славу другого учителя, — обрушивались шквалом после каждого нового блюда:

— Да здравствует господин учитель Дарваш!

— Да здравствует господин учитель Череи!

— Да здравствует господин учитель Какаи!

Каждому досталось положенное. Дарваша приветствовали робко, стеснительно, Череи — с дурашливым хохотом. Когда дошла очередь до Наци Какаи, весь лес зазвенел от неистовых кликов.

— Довольно, мальчики, хватит! — жестами пытался утихомирить нас Наци.

Но мы не желали утихомириваться. Уже и директор беспокойно поглядывал вниз с веранды ресторана. Старый манжетоносец ублажал там свое чувствительное самолюбие среди избранных гостей — родителей, влиятельных в городе лиц, друзей школы, принявших участие в товарищеском обеде. Среди них я увидел и моего отца. Уездный судья Личко, который все утро не выпускал стакана из рук, своим хриплым голосом рассказывал нескончаемый охотничий анекдот и уже почти кричал, пересиливая наши здравицы.

— Слушай, — сказал мне на ухо сосед мой, Пишта Реви. — Погляди вон на того человека, что сидит рядом с Личко.

Я поглядел. «Третье пятно!» — ударило меня в самое сердце.

Это был крупный сильный мужчина. Темная спутанная борода под Кошута, странно беспокойные сизо-стальные глаза. На нем был серый полотняный костюм, но без жилета — его заменял мягкий и широкий, уложенный вокруг талии складками черный шелковый пояс. Отложной воротник рубашки лежал свободно, под ним был повязан темный шейный платок с бахромой.

— Известно ли тебе, что это янки? — торжественно осведомился Пишта Реви и, захлебываясь, стал рассказывать: — Он долго жил в Америке, знает английский, был там инженером, фамилия — Кинчеш. Домой вернулся совсем недавно, а проживал там в городе Большое Соленое Озеро, Греат-Салт-Лаке-Сити.

— Грейт-Солт-Лейк-Сити, — поправил я его произношение.

Наконец удалось более или менее унять шум, к веранде вышел Криглер, лучший ученик восьмого класса, и принялся декламировать что-то скучное.

А я все смотрел и смотрел на вернувшегося из Америки инженера. И не мог оторвать от него глаз. Подозревал ли я уже тогда, что в этот миг начинается нечто — начинаются муки всей моей жизни? Вряд ли. Но это лицо… Или я его где-то уже видел? Да, мне определенно было знакомо это лицо.

С самого раннего детства на меня особенно сильное впечатление производят лица. Даже ныне я словно воочию вижу в них самое душу; человек и его лицо в моих глазах равнозначны. Но ни одно человеческое лицо не производило еще на меня такого впечатления, как это (не считая твоего, дивная Этелка, — но можно ли поминать твое лицо на той же странице, что и его?). Как поразительно знакомы эти темно-сизые мужские глаза… Однажды их взгляд случайно упал на меня, и я содрогнулся: как будто этот человек был мой учитель, а я совершил нечто недозволенное. И еще показалось мне, будто в памяти моей откуда-то из темноты, из глубины всплывают тысячи и тысячи мрачных воспоминаний и тянутся и рвутся туда, к этим глазам, которые и вызывают их из небытия, манят, извлекают на свет их горькую рать…

Весь этот человек являл собою образ какой-то иной, фантастичной реальности. Косо падавшие с крыши веранды лучи сбоку отсекали его ноги; голова оставалась в тени. Весь он был какой-то мятый и пыльный — ни намека на элегантность. Рубашка небрежно расстегнута, при резких движениях обнажалась грудь. В лице чуялась необузданность, грубость мастерового. Что-то настораживающее во взгляде… Я смотрел на него, и отчего-то все наше веселье стало как бы нереальным — милым миражем, и только. Я уже не мог думать ни о чем другом. Ученики весело болтали. Криглер все декламировал. Директор отвечал ему. Я ничего не слышал.

И вдруг опомнился. Троекратное «ура!». Цыган заиграл туш.

Быть может, я знаю кого-то, похожего на этого человека? Нет, нет, я знаю его, его самого.

Что за бред! Откуда? Ведь он только что вернулся из Америки, с берегов Большого Соленого озера.

Тишина! Говорит мой отец. Красиво, отчетливо, благородно. Он произносит тост от имени гостей праздника. С кем бы он ни беседовал, в его голосе непременно слышны снисходительные нотки, но это ни в коем случае не оскорбительно или неприятно для собеседников — напротив, они скорее чувствуют себя польщенными. Мой отец истинный венгерский барин: серьезность, радушие, открытый взгляд, аккуратная с проседью бородка. Всегда обдуманно и со вкусом одет, умен, рассудителен, прекрасно разбирается в людях. Для меня он был истинным идеалом. Но сейчас — сейчас я как будто вдруг удивился тому, что он мой отец. Как будто я видел сон и во сне был сыном этого образованного, красивого, богатого аристократа.

У меня отяжелели ресницы. Может, так подействовало пиво? Обильная еда? Слишком засиделись за обедом? Наконец мы встали из-за стола. Отец поманил меня:

— Тебе весело?

— Весело.

И я опрометью бросился от веранды. Прочь, прочь! Я боялся, действительно боялся — того человека. Следующие полчаса была моя очередь дежурить около кассы; вместе с Пиштой Реви мы побежали к арке по темной аллее, где уже развешивали китайские фонарики.

— Эй, — сказал Пишта Реви. — А известно тебе, что город Большого Соленого Озера называют еще Новым Иерусалимом?

Я не ответил, и Пишта опять затараторил:

— Там живут мормоны. А известно тебе, что у них на трех главных начальников восемьдесят две жены?

Я опять промолчал. Ведь он все равно не уймется, пока не выложит все, что читал о мормонах.

— А известно тебе, что мормоны без конца воевали с индейцами? Хотя сами считают себя родственниками индейцев.

И Пишта задумчиво добавил:

— Хотел бы я знать, случалось ли инженеру Кинчешу видеть индейцев?

— Да ведь индейцы, в сущности, почти все вымерли, — заметил я.

— Нет, в тех краях они еще сохранились, — стоял на своем Пишта; но тут же перескочил на другую тему: — Вот интересно бы узнать, сколько раз пришлось инженеру Кинчешу переводить часы, пока он добирался оттуда. Ведь когда у нас вечер, там уже утро.

— Это можно бы вычислить, — заметил я. — Конечно, для точности следует знать географическую долготу и широту.

Отчего так врезались мне в память каждое слово, каждая сценка этого дня? Полчаса у кассы… Ветерок колышет триумфальную арку, выложенный из ветвей венгерский герб роняет листья. Гибкие ветки, лента, листва, знамя! Столик, поставленный для кассы, качается на неровной земле, позвякивают неустойчивые столбики монет.

— Ну-с, как наши дела? — любопытствует, подойдя, господин учитель Круг.

Пригожий белокурый Майер, который, без сомнения, на ночь выложил на свои брюки все греко-латинские словари и загодя начистил до блеска кокарду, с откровенным волнением высматривает семейство Шаркёзи — Эллу Шаркёзи. Они все не едут, зато прибывают другие гости. Прикатила коляска с гайдуком на облучке: вице-губернатор Шимонфи, его супруга, нервная жеманная дама, и крошка Алиса — рассыпающиеся кудряшки, голубые банты за ушами, белые туфельки, чулочки.

— Твои родители уже здесь, не правда ли? — томно спрашивает меня мать Алисы.

«Сейчас мне некогда, некогда думать, — лихорадочно твержу я про себя. — Потом, когда станет можно, обдумаю все-все».

Явилась Джизи, темноволосая Гизи, «итальянская красавица», четырнадцатилетняя, уже вполне развившаяся девочка, кокетничавшая со всеми гимназистами без разбора. И семья Сандер, с робкой умненькой Неллике…

Днем в сарае, пряно пахнувшем травами, затеялись танцы для детей. Открыли бал совсем маленькие девочки и мальчики, одни танцевали неловко, стеснительно, другие — с лукавой улыбкой. Крошки-танцоры сперва прошлись под музыку через импровизированный зал; мальчики вели своих миниатюрных дам с чрезвычайно торжественным видом. А девочки — то одна, то другая внезапно покидали своих партнеров и, топоча, бежали к мамам поправить волосы. Вдруг взвизгнула Неллике: у нее в волосах запуталась оса. Я голой рукой ловко вызволил страшного зверя. Неллике благодарно мне улыбнулась. Мы молча протанцевали с нею еще несколько туров. Танцевать я любил, но, в общем, от девочек старался держаться подальше. У некоторых так потели руки! Да и о чем с ними разговаривать — одни ведь глупости на уме. Мне больше нравились девочки постарше, иной раз я просто не мог отвести от них глаз.

Проводив Неллике к ее маме, я незаметно выскользнул из сарая. С опаской миновал окутанную табачным дымом веранду и углубился в лес. Забрел далеко, вокруг не было ни души. Неширокий ручей, лужайка, дощатый мостик. Я сел на пенек. Побыть одному. Думать, думать! Кинчеш… Откуда я знаю Кинчеша? Это лицо… с ним связано что-то плохое? Какие-то смутные воспоминания… Быть может, во сне?..

Но почему, почему мне это так важно? Не из-за Америки же он меня интересует, как Пишту Реви?! Я боюсь — боюсь его… Предчувствие? О, что за глупости!

Меня обступали зеленые горы в роскошном бархатистом убранстве; какие они мудрые и покойные, — словно красивые старики. Они ничего не боятся. Ни о чем не жалеют и никого не тревожат; а их — что их тревожит? — размышлял я. — И вот тут, под ними, сидит маленький человечек, еще дитя, весь во власти странных фантазий. Он почитает себя центром вселенной. Все его тревожит, волнует, все как-то взаимосвязано с ним. В детстве, глядя на перебегающий по окнам свет уличных фонарей, я верил, что там расхаживает взад-вперед Микулаш, смотрит, как я веду себя. Ночью, открыв глаза и увидев на вешалке что-нибудь белое, не сомневался: это привидение, оно следит за мной. Помню, какое-то время мы жили в Будапеште, на улице Штацио, в нижнем этаже двухэтажного дома; второй этаж занимала богатая вдова, ее кухня находилась в подвале, а блюда доставляли к ней на лифте. Лифт, укрытый выступом стены, проходил через нашу детскую. И когда наступало время трапез, из этого стенного тайника раздавался непонятный грохот и скрип. Я прислушивался к нему с замиранием сердца и никогда ни у кого не посмел даже спросить, что это значит. Мне казалось, что за стеной сокрыта некая постыдная и ужасная тайна и о ней говорить нельзя.

Меня постоянно одолевали подобные фантазии, так было и со столярной мастерской. Всегда я ощущал в себе странную раздвоенность, веселого и приятного мальчика неизменно сопровождал кто-то другой, он следовал за мною, невидимый, и, когда я гляделся в зеркало, нашептывал в самое ухо:

— Ты этому красавчику не верь. Это не ты. Он загораживает тебя собою. Ищи себя позади него, ищи меня!

И бывало, даже в самый разгар веселья и беспечных радостей я слышал его шепот:

— Не верь ничему, это сон! Тебе просто снится…

Ибо мир и впрямь представлялся мне картиной, сказочно прекрасной картиной, и я часто ловил себя на мысли, что все это, может быть, только сон, — да оно и в самом деле походило на сон, мое легкое, безмятежное детство, счастливое и не ведавшее невзгод. И подсознательно я как бы страшился пробуждения. Когда же доводилось увидеть что-либо крайне безобразное или дурное, сердце так и падало, и мне чудилось, что сейчас, вот сейчас-то я и проснусь от своего волшебного сна. А часто бывало, что какие-то впечатления, ситуации неожиданно казались мне знакомыми, словно я уже пережил нечто подобное во сне или в иной какой-то жизни. Впрочем, говорят, такое бывает со всеми.

«Ах, ну конечно же, вся эта чепуха имеет самое естественное объяснение, — думал я, позевывая, — быть может, когда-то, в раннем детстве, я видел этого мастера — ну, кого-то похожего на Кинчеша, — и, вероятно, ужасно его боялся, ребенок же, а теперь это глубоко уснувшее впечатление ожило вновь».

Я даже внимания не обратил на то, что мысленно именовал Кинчеша только мастером, и вовсе не думал, отчего это слово так пристало ему.

«А теперь это глубоко уснувшее впечатление ожило вновь», — машинально повторил я про себя и, не отдавая себе в том отчета, лег на траву; веки мои отяжелели. Солнце между тем заволокло тучами, стало душно.

«А теперь это глубоко уснувшее впечатление ожило вновь»… фраза перекатывалась в голове бессмысленным набором слов. Я закрыл глаза, почувствовал, что становится жарко, все жарче, — и тут случилась престранная вещь, на которую я тогда, разумеется, почти и не обратил внимания, полагая, что это лишь сон.

Кто-то пнул меня ногой.

Босой ногой. Я почувствовал пинок и, что самое поразительное, не нашел в этом ничего особенного. Я открыл глаза, было совершенно темно; мне и это показалось совершенно естественным.

Все продолжалось одно мгновение.

На лицо мне упала капля дождя, я вскочил.

— Ой, начинается дождь, надо бежать.

II

Пока я добежал до сарая, дождь припустил вовсю. Метались устроители праздника, мальчики карабкались на деревья, снимали фонарики. Официанты, испуганно суетясь, сдергивали скатерти. На земле сразу образовались лужи, в них вскипали пузыри; небесный художник заштриховал весь горизонт густыми струйками дождя — в точности так на картинках в моей Библии оттенено частыми параллельными черточками небо. Общество сгрудилось в сарае и на веранде, негде было шагу ступить; танцы за отсутствием места прекратились. Запахи пота и дождя смешались с винными парами и табачным дымом, цыганская музыка — с музыкой дождя. Все неотрывно смотрели на тонкие, уходящие в небо нити.

— Сейчас перестанет, — уверенно сказал Круг.

Дождь в самом деле тут же кончился. Снова затеяли танцы. Как и все, я приглашал девочек одну за другой, иногда и тех, что постарше, если они вдруг оказывались без партнера. Танцевал я красиво, ловко; взрослые смотрели на меня с улыбкой, девочки вообще не спускали глаз. Джизи тайком пожимала мне руку, я шутил, ухаживал напропалую, радовался движению, кружению среди красивых, здоровых, веселых девиц. Я забыл обо всем. Ага, вот и Майер, он тоже счастлив: Шаркёзи приехали! Когда они с Эллой, танцуя, оказались рядом со мной, я приветливо улыбнулся молчаливой парочке. Я любил всех и радовался тому, что живу в этом прекрасном мире.

Мои родители вместе с Бёжике тоже пришли поглядеть на танцы. Я сделал тур и с сестренкой. Мама смотрела на нас с гордостью. Потом мы разделились, смешались с танцующими.

Дрожал дощатый пол, колыхались развешенные на стенах гирлянды. Постепенно стемнело. Танцы подходили к концу, маленькие танцоры покидали сарай и спешили на лужайку, где ожидался фейерверк. Мои родители с вице-губернатором и его супругой собирались туда же; я шел впереди, все еще об руку с малюткой Алисой Шимонфи. Не преминул явиться, и старший лейтенант Мартонек, ведь он ухаживал за большой Бёшке. Их сопровождала наша Бёжи, уцепившись за руку Бёшке. На веранде Личко в пятидесятый раз рассказывал случай на охоте. Нынче ему можно было не опасаться, что жена пришлет за ним служанку. Слышался его хмельной хриплый голос:

— Остановился на дороге, прямо передо мной! Вообрази: стал и стоит, нахал! Я ему говорю: «Ах ты зайчишка, да ведомо ль тебе, кто я таков? Или не слышал про Яноша Личко?!»

Его голос потонул в общем шуме. Никто не обращал на него внимания: говорили о политике. Густой бас предсказывал будущее Тройственного союза:

— Франция, эта дурища…

Увидев нас, отец и вице-губернатор спустились с веранды, к ним присоединился директор со своей вечной вымученной улыбкой. Алиса дурачилась, хохотала, притворялась, что спотыкается в темноте, пугалась лягушек, то и дело вскрикивала: «Ай!» — и тут же беспокойно оглядывалась на свою гувернантку. А вокруг все напоминало аккуратно вырезанный четкий силуэт, как бы наклеенный на особенную какую-то синюю бумагу; слабо светились звезды. Луна, разумеется, уже поднималась и подглядывала за нами из-за гор. Впрочем, было еще темно, слышался невнятный общий говор, все ждали. Мальчики тайком курили, укрывшись за кустами. Знакомые теряли друг друга, ничего не было видно, кроме движущихся теней. Гувернантка не знала, где нас искать. Мы обменялись с Алисой цветками. Медленно, все увеличиваясь и накаляясь оранжевым светом, всходила луна. Потом она стала бледнеть… уменьшаться… Алиса не замечала ее, ждала, когда же взлетят ракеты. На противоположном конце поляны мудрили над ракетницей учитель Круг и фейерверкер. Квакали лягушки. Наконец, взвились огненные дуги, осыпался наземь огненный дождь. Небо побелело. Свет луны растаял, разлился, как молоко большого спелого кокосового ореха. Алиса капризничала, ей было холодно. Взлетали и с треском взрывались ракеты, рассыпа́ли тысячи искр. Восторженный гул волнами пробегал по толпе. Алиса взвизгивала. Луна уже приняла свой обычный вид, четко очерченная и белая, белым было небо, белыми древесные кроны.

— Алиса! Алиса!

Гувернантка подала Алисе пальто. Все поспешили к ужину. От Алисы и ее гувернантки я отстал. В толпе меня прибило к какому-то мужчине. Его облик показался мне знакомым… Вдруг он обернулся. Это был мастер.

Когда мы вернулись в парк, он совсем преобразился. Среди листвы, низко подвешенные, светились крупные голубые и красные фонарики. Проголодавшиеся школяры бросились к столам, словно волчата. Учителя безнадежно пытались навести порядок. Дамы удалились в зал ресторации; девочек увели домой. Я видел, как Элла Шаркёзи умоляла свою мать позволить ей задержаться еще хоть ненадолго. Маленький лопоухий первоклашка, покачиваясь и держась за живот, неверным шагом поспешил в темную глубь парка.

После ужина построили и нас. Начинались танцы для взрослых; остаться на празднике разрешили только седьмому и восьмому классам. Бывшие воспитанники школы, получившие аттестат зрелости в прошлом году, улыбаясь и дымя сигаретами, с тросточками в руках, смотрели, как строят нас, их наследников, словно куклы. Мне, правда, директор разрешил остаться с родителями. Но отец не счел возможным делать для своего сына исключение. И вообще он полагал, что детям следует ложиться пораньше. Маленькую Бёжи давно уже отослали домой с нянюшкой Виви. Словом, я встал в строй вместе со всеми, и мы, распевая во весь голос, зашагали домой во главе с господином учителем Какаи.

Пока мы следовали по освещенной аллее парка, сохранялся полный порядок. Но в темном поле ряды сразу распались. Небольшими группами, по пять-шесть человек, мы с дикими индейскими кличами бросились кто куда. Напрасно взывал Какаи, требуя вернуться в строй. Мы только лаяли в ответ по-собачьи. Кто-то затянул нашу школьную припевку:

Наци Какаи взмолился:

— Ладно, мальчики, я понимаю… И если вы… если вам весело… иногда можно, конечно… По правде сказать…

Его никто не слушал. На окраине города то одна, то другая стайка, не простясь, исчезала в какой-нибудь тихой улочке, оглашая окрестность лихими воплями… Пожалуй, все были немножко под хмельком…

Лишь несколько человек оставалось еще с Наци Какаи. Но тут он, рассердившись, велел нам идти по домам, а сам зашагал назад, к бумажной мельнице. Собственно, я-то был уже дома. Усталый и сонный, постучался в оконце комнаты для прислуги. У Мари был свободный день; няня Виви сидела одна у выскобленного соснового стола, склонясь над большим старинным молитвенником с оловянным крестом на обложке. Старые глаза в простых очках довольствовались тусклой кухонной лампочкой. Оставаясь одна, няня Виви совестилась включать для себя электричество.

— Чего уж мне, не по чину, — говаривала она.

Робкая была старушка. Услышав мой стук, так и вздрогнула; только удостоверясь, что это я, отомкнула дверь.

Бёжике спала уже сладким сном и была прелестна. Мне тоже хотелось скорее лечь. Необъяснимый страх владел мною, прежде такого никогда не бывало. Я даже обрадовался, что няня Виви проводила меня до моей комнаты, хотя в иное время непременно на нее рассердился бы. Нервничая, включил свет, почти готовый вот сейчас что-то увидеть… и сам не знал, что. Но нет, в комнате все было в порядке.

Скоро я уже лежал в постели, однако свет выключить не решился. Это было престранное состояние, тем более удивительное, что я чувствовал себя бесконечно усталым. Я не хотел, не смел заснуть. Чудилось, что, заснув, я окажусь беззащитен — перед чем? Этого я не знал. Но было страшно выпустить из рук вожжи собственной жизни. Вдруг нахлынули смутные, невнятные воспоминания, обрывки каких-то давних сновидений. Мне всегда снилось что-то плохое, и я никогда не помнил своих снов. Кто знает, какие… какие муки… ждут меня этой ночью. И вот, в то время как я метался без сна на подушках (попытки читать оказались напрасны), меня посетило еще более необычное чувство. Мне показалось, что я борюсь не со сном — с пробуждением. Показалось, будто я сплю и не хочу проснуться.

Все странно спуталось, перемешалось. Залитая солнцем веранда, прохладные и безлюдные школьные коридоры, мастер, бледное личико Нелли… ее черные глаза… крики «ура!»… знамя… луна… ракеты… отец… мастер… мастер…

«Нет, нет, невозможно… Все не так… И это вовсе не я…»

— Черт бы побрал этого щенка, опять его, стервеца, не добудишься! Ах ты свинья, брюхо ненасытное, солнце вон уж где. День на дворе, а он, свинья, знай себе дрыхнет.

Я понимал, знал: это голос мастера. В душе тотчас высветился тот ночной пинок. Я знал все. О, как это было ужасно! Я судорожно, изо всех сил сжимал веки, мое бедное лицо мучительно, испуганно дергалось под злые, как удары молотка, крики, вжималось в грубую, свалявшуюся подушку, всю в узлах и махрах, натиравших мне кожу. Но увы, я уже проснулся, уже и сквозь закрытые ресницы видел солнце, слышал гогот подмастерьев, насмехавшихся надо мною.

Внезапно здоровенная лапища вцепилась в мой длинный вихор и рывком сдернула голову с подушки. Я разлепил наконец веки и увидел над собой огромную физиономию мастера, его мутные сизо-стальные глаза и раззявленный, изрыгающий проклятия рот, из которого так и несло перегаром от потребленной на завтрак палинки. Тряся за вихор левой рукой, он правой нещадно бил меня по щекам, и справа и слева, сопровождая каждый удар злобной руганью:

— Свинья, прохвост, ну я ж тебе покажу!.. Ты у меня получишь… Гляньте-ка на этого стервеца… Спать — это мы умеем, верно? Так вот же тебе, получай… Работать ему, видите ли, не желательно! У, свинья!.. Так бы целыми днями и дрыхнул, дармоед… Или забыл, что из милости держу тебя, ублюдок бездомный?..

За каждой фразой следовала пощечина. Жмурясь от ужаса под, градом ударов и бешеной ругани, я с отчаянием поглядывал на крохотное оконце, занавешенное грязной, в красную полоску, бахромчатой скатертью — сквозь нее и впрямь уже пробивались лучи солнца, — на подмастерьев, которые надрывались от смеха, наблюдая, как хозяин ярится. Старший подмастерье в нижней рубашке расположился у окна и мылил подбородок, собираясь бриться, на подоконнике перед ним стояло треугольное зеркальце в деревянной оправе. Второй подмастерье, раздевшись до пояса, наклонился над тазом для умывания и плескал на себя воду, безбожно брызгаясь. Третий праздно стоял возле нашей с ним кровати и, поглядывая на выставленный у порога ряд нечищеных башмаков и туфель, злорадно подмигивал мне.

— А ну брысь с кровати, и чтоб в момент все башмаки были начищены!.. а не то гляди у меня, свинья паршивая! Замешкаешься — пеняй на себя, такую закачу порку, что света не взвидишь!

Договорив, мастер ударом ноги распахнул дверь на кухню. Оттуда ворвался к нам детский рев и женские причитания.

И тут, опасливо опуская голые худые ноги на занозливый дощатый пол, я задним числом разрыдался. Подмастерья загоготали хором.

— Ну, этому досталось. В кои веки получил по заслугам!

В одной рубашке, присев на корточки у кухонной двери, я принялся надраивать башмаки. Глаза еще не видели толком, в волосах полно было пуха и перьев, вылезших из никудышного наперника. Слезы капали на смазанные ваксой башмаки, вместе с ваксой я втирал их в грубую кожу. И, хлюпая носом, исподлобья поглядывал на подмастерьев, огрызался.

— Ваша это вина! — с мужеством отчаяния объявил я младшему, который спал в одной кровати со мной.

Тот и глаза выпучил, и рот раскрыл от неслыханной наглости.

— Ты что, сбесился?

— А вот и ваша! — Я опять хлюпнул носом, но стоял на своем. — Могли же разбудить меня… когда сами… сами проснулись… А вы нарочно не разбудили… чтоб мне досталось…

— Ах ты щенок! Или я не пинал тебя?! Да разве ж тебя добудишься! Сам спит как колода и еще жалуется! Сопляк!

Старшие подмастерья помирали со смеху. Тот, что умывался над тазом, в восторге шлепал себя ладонями по голому животу. Но старший вдруг швырнул бритву на подоконник и, не добрившись, с намыленной щекой, подскочил ко мне и влепил крепкую оплеуху.

— Цыц, паскуда! Из-за тебя я порезался!

Молча глотая соленые слезы, я продолжал начищать башмаки. В голове возникла туманная картина: красивая барская веранда… почему-то представились сверкающие серебряные ложки и еще маленькая красивая барышня: ее лица я никак не мог припомнить, знал только, что над ухом у нее был голубой бант. О, какое счастье спать и видеть всякие сны!

«Эх, если б хоть помнить, что снилось!»

Хлюп… хлюп… — я опять заревел при мысли о том, что все это сон и неправда и что жизнь моя — здесь. В бессильном гневе со всей силы саданул щеткой по хозяйской туфле, как будто она передо мной провинилась.

Вдруг дверь из кухни отворилась рывком, да так внезапно, что я упал прямо на башмаки, чуть не расквасив нос о коробку с ваксой. За моей спиной вырос мастер. Трясясь от страха, я молча протянул ему вычищенные туфли.

— Ну, твое счастье, — буркнул он и удалился вразвалку. Оба старших подмастерья тоже сбросили шлепанцы, надели туфли, сверкавшие от моих слез, и, насвистывая, со спокойной совестью отправились в мастерскую. Особенно элегантен был самый старший, как всегда чисто выбритый, с уложенными в замысловатую прическу длинными светлыми волосами. Он был в моих глазах верхом элегантности, щегольства, совершенства, я ненавидел его и мечтал стать таким же, как он. Я не знал никого, кто бы так следил за своей наружностью. В деревянной оправе маленького треугольного зеркала имелся ящичек, а в нем — целый набор туалетных принадлежностей: фабра, наусники, расческа, щетка, помада (мне и сейчас помнится ее запах), бура, пластырь, карманное зеркальце с трещиной посредине, ножички и пилка для ногтей. Еще одно карманное зеркальце он постоянно носил с собой, как и щеточку для усов, ногтечистку и маленькую расческу.

Теперь я надраивал туфли самого младшего подмастерья. Но и он уже стоял над душой, не желал подождать ни минуты.

— Буду таскать за волосы, покуда не кончишь, сопляк ты вшивый.

И он накрутил на палец мой вихор. Я мигом покончил с его обувкой. Сбегал к колодцу, принес для него воды. Наша маленькая комнатушка с низким потолком выходила прямо во двор. Так что я натянул только штаны, сунул ноги в шлепанцы, вот и весь туалет. Умываться не стал — лишь бы выбраться поскорее.

Перебежав через двор, я влетел в мастерскую. Это было самое надежное убежище: я знал, что хозяин еще какое-то время здесь не появится. В этот час он сидит дома, уплетает сало и лается с домашними — по его понятиям, рано приходить в мастерскую ему зазорно. Старший подмастерье сидел на высоком верстаке, второй подмастерье устроился напротив него, на подоконнике; оба закусывали и обсуждали состязание борцов в цирке. В нос мне ударил запах свежераспиленных досок. В мастерской было темно, окно пропускало свет только сверху; внизу его загораживала спина подмастерья и скопившийся на подоконнике хлам. Была там черная бутыль с отбитым горлышком, коричневая соломенная шляпа, вся в дырах, какое-то тряпье, несколько связок ценников на красном картоне, бидон из-под краски и множество древесных обрезков самых загадочных очертаний. Все это было видено мною не раз и очень знакомо.

— Держи, — сказал мне старший подмастерье, едва я ступил на порог, — не грех и тебе поработать хоть сколько-нибудь… наточи вот шерхебель.

И величественным жестом протянул мне рубанок. Я сразу вспомнил свои муки, когда точно так же мне дали рубанок впервые, а я не знал, как приняться за дело. И сказать не посмел никому, что не умею обращаться с этой штуковиной, и получил за то хорошую выволочку.

Я вынул из шерхебеля железку и уныло поплелся опять через двор. Навстречу мне, насвистывая, прошествовал третий подмастерье, закончивший наконец сборы. Чтобы попасть на задний двор, где под навесом стояло точило, нужно было обогнуть приземистый одноэтажный дом во всю его длину и пройти мимо кухни. Кухни я избегал особо, хотя там мне мог перепасть и кусок хлеба. А почему избегал, неловко и говорить: дело в том, что меня ждала там самая грязная работа и все было выставлено напоказ, прямо на кирпичной дорожке. Я старался позабыть про эту свою обязанность хоть до полудня, и бывало, если меня посылали куда-то, хозяйка, пока я бегал, управлялась сама. Но делала она это нечасто, потому что вообще не слишком беспокоилась о порядке и чистоте.

Сейчас она как раз оказалась на кухне — шлепала своего мальчонку. Этот трехлетний гаденыш только и знал, что визжать да строить каверзы. Он вечно торчал в дверях кухни и, если мне случалось проходить мимо, поворачивался ко мне задом и непристойно задирал сзади платье. Мать то и дело его колотила, но не за это, а потому что он постоянно путался у нее под ногами.

Я уже было обрадовался, что хозяйка занята и меня не заметит. Но в эту минуту из дома вышел сам мастер, увидел меня и заорал с ходу:

— Ты это куда? Улизнуть норовишь? Или по дому все уже сделал?

— Господин подмастерье послал меня рубанок наточить, — пробормотал я, смешавшись.

— Господин подмастерье!.. Господин подмастерье!.. Заруби себе на носу: сперва хозяин, а уж потом подмастерье! Ишь, он еще и перечит.

На шум выглянула из кухни хозяйка и, увидев ночную посуду перед дверью, сразу перешла на визг:

— Это что же такое! До сих пор не убрано? Все приходится делать самой, а тут еще малец житья не дает. Мечусь язык высунувши, того гляди, сдохну.

Я молча унес ночные горшки. Получив кусок хлеба, ушел с ним на задний двор, под навес, опустился возле точила.

Согнувшись над точилом, я чиркал железкой по камню, время от времени останавливал круг и вонзал зубы в хлеб, а из глаз лились тихие, теплые слезы, они скатывались по щекам, становились черными от грязи, черными каплями падали на ломоть, и я жевал присоленный ими хлеб. И было все как в дурном сне. Я чувствовал, что сейчас надо бы о чем-то подумать, что-то вспомнить — что-то чистое и прекрасное, от чего тотчас стало бы веселей на душе. Но я был так туп! Так невежествен! И эта тяжесть в голове… на душе… Мне чудилось, будто вокруг меня беспросветно сомкнулось все то, что еще недавно было простором, ширью и далью. Может, я сплю, вижу сон?! Ах, нет, разве же это сон? Чтобы, сколько помню себя, он все снился и снился?! Или я и сам себе только снюсь? Ах, нет, нет, нет, таких снов не бывает… если так больно… Но и то, другое, оно тоже не может быть сном, то огромное и сияющее… а что — не знаю и сам…

Иногда я казался себе злосчастным, кем-то заколдованным королевичем.

— Ах ты паршивец, и это работа? Я его жду, а он, щенок, нюни здесь распустил… сидит себе, хлеб жует, лоботряс!..

Это явился за мной старший подмастерье… я испуганно прижал железку к круглому и широкому влажному камню. Крр… кррр… Колесо вертелось, сбрасывало в стороны капли воды, капли слез. Наконец я отдал железку подмастерью; все это время он стоял надо мной, засунув руки в карманы, с закинутой головой, и величественно ждал. Эх, господин подмастерье! Он-то живет не тужит! Вот захотел и пришел, и будет тут лодырничать, пока я затачиваю железку, да еще поспел по дороге крепко ущипнуть служанку жильцов, нанимавших передние комнаты. Как противно щерилась всякий раз на него эта девка! Чтоб им провалиться обоим!

— Ну-ка, ступай теперь принеси сигарет! — приказал господин подмастерье.

Я обрадовался: для меня это был кусочек свободы. В самом деле, какое счастье пройтись по улице, поглядеть по сторонам… Но господин подмастерье крикнул мне вслед:

— Чтоб одна нога здесь, другая там, слышишь?! Не вздумай болтаться без дела, как в прошлый раз!

Я побежал к бакалейщику; его лавка и сегодня так и стоит перед глазами. Зайти в нее было для меня единственным роздыхом, единственной отрадой и облегчением. Даже стоявший там дух, сложная смесь ароматов, застарелый, с горчинкою запах, был мне на удивленье приятен. Я с радостью вдыхал бы его часами, но увы, мог наслаждаться им считанные минуты. В лавку вела странного вида старомодная терраска с деревянными столбиками и деревянными же арками между ними; терраска давно прогнила, но мне она казалась крыльцом сказочного дворца. Чего только не было в этой лавке! Я глядел и не мог наглядеться. Перед стойкой в большущих открытых ларях хранились кукуруза, мак, конопляное семя; какое это было блаженство — погрузить в их густую прохладу чумазые руки, пока никто на тебя не смотрит! Иногда удавалось еще и высыпать жменю-другую в карман… А большие стеклянные колпаки, а проволочные сетки с сырами, коричневые ящики с разными надписями, бутылки рома, сахарные головы! Украдкой косился я на красные и зеленые сахарные свистульки, на сладкие рогалики; впрочем, бакалейщик держал их в надежном месте. Большой разделочный нож, воронки для керосина, прорезь в стойке, через которую ныряли в ящик крейцеры — все-все, вместе и по отдельности, было чудом. А еще — стеклянная клетка с дыркой-окошком, в которой восседала толстуха-лавочница; а грязное блюдце с желтой жидкостью — мухоловка! И уж вовсе чудо из чудес — чучело рыси на столе. Так бы, кажется, глядел и глядел на нее неотрывно; рысь была зеленоглазая, и у нее сильно лезла шерсть. Когда в лавке оказывалось много народу, я радовался, что приходится ждать, но, получив товар, задерживаться не смел, уходил. И, если встречался в такую минуту на улице с каким-нибудь бывшим моим одноклассником (и я ведь учился прежде в первом классе городского училища, даже два года, но и на второй год провалился по всем предметам, кроме закона божьего), мне хотелось схватить нож и всадить его в счастливчика.

Зато, перейдя улицу, я непременно задерживался хоть ненадолго и глядел на речонку внизу — в сущности, та сторона нашей улицы была длинным широким оврагом, и с каждым годом в него оползало все больше городской земли. Речонку регулировали, делали насыпи, обсаживали акацией, обносили живой изгородью, обкладывали камнем — все напрасно. Обычно воды в ней почти и не было: лишь узкий ручеек бежал по середине русла, укрытого деревьями и кустарниками; кое-где женщины брали коричневую воду для стирки, через густые заросли к ручью сбегали тропинки и лесенки. Но стоило начаться ливню, как ручей мигом взбухал дождевою водой, заполнял русло во всю ширину — и вот уж река с бешеной скоростью мчала ветки, стволы, завивалась опасными мутными водоворотами, закручивала глубокие воронки и грохотала, как Ниагара. Это было ужасное зрелище! Как я любил наблюдать его! В хорошую же погоду, если удавалось ненадолго вырваться, я спускался к самому руслу. Здесь я бывал свободен: шлепал по грязи, по лужам, делал запруды, вырезал палки, меня укрывала листва. Другие дети — какие они счастливцы: им можно проводить здесь целые дни, жить замечательной жизнью Робинзона. Я же вечно спешил домой, за всякую задержку меня жестоко наказывали, как бы я ни изворачивался. На этот раз я не посмел даже спуститься вниз, прошелся только по широкому кирпичному карнизу большого моста, бросая вызов судьбе — смертельной опасности сорваться вниз, в глубокий-глубокий поток.

И вот я уже снова был в мастерской. Но первый подмастерье все равно ворчал — «за смертью тебя посылать!» — обзывал бездельником. Младший же подмастерье, который был не намного старше меня и постоянно задирал меня и высмеивал, с ехидной ухмылкой подал белую мраморную доску. Это означало, что надо растирать краску. Нынче у нас столяры не растирают и не смешивают краски, покупают готовые; но то, о чем я рассказываю, случилось где-то в другом, совсем в другом месте. Я растирал краски и составлял колер. Высыпал из коробка на мраморную доску зеленые крупинки, плеснул немного масла и принялся разминать деревянной толкушкой. Масло растекалось, так и норовило улизнуть с мраморной доски, и мне все время приходилось возвращать его левой рукой на середину. Это был сизифов труд. Скоро моя ладонь стала совсем зеленой.

Тут-то и начались истинные мучения. Ужасно, нестерпимо зачесался нос. Я взял толкушку в левую руку (от чего рукоятка сразу стала зеленой), правой же почесал нос. Но тут зеленое месиво потекло к самому краю мраморной доски, правому краю. Испугавшись (если бы краска запачкала доски, уж мне досталось бы на орехи!), я подставил правую руку, теперь и правая ладонь была зеленой.

И в этот миг на ухо мне села муха. Забывшись, я схватился за ухо — оно зазеленело.

Младший подмастерье хохотал во все горло. Остальные ему вторили. Чувствуя, как багровеет лицо, я в бешенстве поклялся про себя, что нипочем не коснусь его больше рукой. Но что тут началось! На меня напала настоящая чесотка! Чесалось везде, щеку кололо будто иглой. В глаз попала пылинка. В ноздрях щекотало, и нельзя было привычно поковырять в носу. Что я выстрадал, не сравнить и с муками ада. В довершение всего из носа вдруг потекло, капли скатывались прямо в краску. Я старался вытереть нос рукавом — то-то было забавы господам подмастерьям!

Кончилось, разумеется, тем, что я вымазал краской всю физиономию.

К счастью, пробило полдень, время обеда. Я кое-как ополоснулся у колодца и пошел на кухню; отмыть зеленую краску не удалось. Кухня была просторная, она служила также столовой; трое подмастерьев обедали за одним столом с хозяином. Сажали за стол и троих детей, двух старших — эти противные, нахальные девчонки только что вернулись из школы — и того трехлетнего стервеца, которого я уже поминал. Но в доме имелся еще и младенец, его место покуда было в колыбели, и во время обеда мне полагалось качать его, если же он заплачет, ругали меня. Да еще непрестанно посылали то за одним, то за другим.

— Эй ты, вытащи большую миску из духовки! Неси ее сюда, живо!

— А ну подвинь хлеб поближе! Живей поворачивайся, недотепа!

— Опять нет воды в кувшине?!

Я кидался к колодцу, а сатаненок в колыбели орал благим матом. Трехлетний стервец тоже только и норовил устроить какую-нибудь каверзу. То проливал на себя суп, то сдергивал грязную скатерть, опрокидываясь вместе со стулом. Хозяйка, как всегда, жала под столом ногу первого подмастерья, этого не могли видеть лишь те, кто сидел с ними рядом.

Только когда все вставали из-за стола, можно было и мне попытаться выловить что-нибудь из остатков бобового соуса (косточку, например, в которую я вгрызался с отчаянием, обгладывая последние оставшиеся жилы); я ел, пристроившись у окна, одной рукой продолжая качать колыбель. У окна (никогда не открывавшегося, потому что пришлось бы для этого убирать куда-то гору всякого барахла с подоконника, служившего, как и в мастерской, просто свалкою) кишмя кишели мухи, тысячи мух самых разных видов, величины и расцветки. Я ел и глядел на них тупо, ни о чем не думая. Они зудели, гудели, бились, порываясь на волю, к свету. А потом садились на стол, на шкаф, на хлеб. Чудом удавалось уберечься и не проглотить какую-нибудь во время еды.

Эта кухня была раем для мух. Никогда не доводилось мне видеть их столько. Одна была зеленая, с радужным отливом, другая — черная, большая, ворчунья. Эта сладострастно потирала задние лапки. Та ловко вскидывала две передние и грациозно наклоняла при этом головку. Вот взлетели, сцепившись, две мухи. Целая стайка, расположась на клеенке, окунала хоботки в оставшуюся после завтрака кофейную лужу. Резные бумажные салфетки, узорчато спускавшиеся с буфетной полки, были усыпаны черными точечками. Окно давно уже утеряло прозрачность, свет вливался в кухню только из двери — ее постоянно держали открытой.

Как бы хорошо посидеть подольше здесь, среди мух, особенно после обеда, когда на кухне уже нет ни мастера, ни подмастерьев. Но надо было возвращаться в мастерскую. Стружка ковром покрывала пол, повсюду высились горки опилок, в нос шибал едкий запах клея. Мне дали доску, велели распилить ее по наметке. Работа пустяковая, другой мне не доверяли, да я и с нею не мог толком справиться: никто мне ничего не показывал; не было подмастерья, как в иных мастерских, который бы наставлял меня, учил ремеслу хоть самую малость. Надо мной только потешались, когда я робко брался за пилу, а потом ругали почем зря, когда распил шел криво. Сейчас в мастерской был и сам хозяин, так что я тут же получил пару оплеух.

— Нет от тебя никакого проку, ленивая тварь! Ты что ж, свинья этакая, думаешь, у меня доски ворованные?! Да он того гляди заснет с пилою в руке, свинья! В жизни не видал такого тупицы!

Вообще-то хозяин больше злился на подмастерьев, но особенно грубить им не смел, боялся, как бы они не оставили его с носом. Поэтому вымещал свою злость на мне, подмастерьев же ругал лишь заглазно. Хотя от него-то попреков они не заслуживали. Конечно, они разленились и слишком важничали, но все, что выходило из этой мастерской, сделано было ими. Хозяин же не работал совсем. Вот и сейчас он только заглянул в мастерскую и тотчас отправился спать. Так и храпели всем семейством чуть не до вечера.

— А ты ступай за маленькими пригляди, — бросил он мне, уходя. — Хоть какая-то от тебя польза, дармоед!

Я уже не плакал — к этому времени наступало полное отупение; пришибленный, со злобной покорностью вытащил колыбель во двор, где играл трехлетний стервец. На мое счастье, ему было не до меня. Из бучильни за домом через весь двор текла щелочная вода, и малец упоенно рыл канавки, сооружал плотины, с ног до головы вымазавшись в грязи. И при этом протяжно, нараспев, выкрикивал гадкие словечки. Младенец в колыбели надрывался, орал, а я качал его и тупо смотрел перед собой — на двор, иву за садом, радужные потеки на кирпиче под нею, чахлые акации, клумбу с пеларгонией и большую шелковицу, земля под которой стала совсем черной от раздавленных ягод. Это был грязный большой сельский двор. И еще я видел навес на заднем дворе и подпиравшие его большие квадратные белые столбы — штукатурка оббилась, оголив соломенное нутро; видел прислоненные к стене сани, каток для белья на больших камнях, козлы, плиту — здесь стирали белье, — большие бучильные чаны.

Было жарко. Младенец наконец заснул, сморило и меня, может быть, я уснул тоже. Ох, как же было мне хорошо! На мгновение показалось, будто я прилег и задремал на роскошной мягкой кровати, среди подушек, а постель теплая, волшебно чистая, даже прикоснуться к ней — наслаждение. Я блаженствовал, всем телом ощущая тонкое белье. Ах, как было тепло, приятно! Меня охватило невыразимо сладкое чувство. Я открыл глаза, было темно… Что такое? А все то — опять было во сне? Мне снилось что-то очень плохое?..

Но тут кто-то затряс мою руку, тьма стала красной, жгла, палила веки, шепелявый детский голос выкрикивал мое имя, глаза мои раскрылись, я сидел на солнцепеке, на жесткой, желтой скамейке из реек, ноги одеревенели.

Маленькая мягкая и чумазая ручонка дергала меня за руку, и в ушах звенело от визга трехлетнего стервеца:

— Я сказу, сто ты лентяй, не хоцес кацять блатиску! Сказу, сто не хоцес со мной иглать! Сказу, сто ты спис!

И он ударил меня этой своей крохотной дрянной ручонкой!

— Лезебока ты, длянь, слысис!

Неописуемая ярость охватила меня. И я ни о чем не успел подумать, ничего не соображал. Я только что очнулся от сладкого дивного сна, на мгновение вспомнилось утро, я даже услышал голос мастера, но вместо грузной огромной туши, грязной физиономии, стальных глаз увидел лишь отвратительного карлика, он был гадок, и смотреть на него можно было не вверх, а вниз. Кровь бросилась мне в голову, жестокость, жажда мести всколыхнулись в душе, лицо обдало жаром, в голове трусливо мелькнуло: я же могу одним движением свернуть шею этому гадкому лягушонку! — И показалось, что все, все, кто отравлял мне жизнь: хозяин, подмастерья, хозяйка — все они воплотились в этом гаденыше и сейчас они у меня в руках!

И я, в припадке отчаянной и трусливой отваги, словно солдат, который, предчувствуя неминуемую гибель, яростно крушит все и вся, убивает и матерей и младенцев, стал осыпать ударами, бить по чем попадя этого маленького стервеца. «Убью, убью», — металось в мозгу, но я и не пытался убить, я только бил его, упиваясь собственной жестокостью.

«Вот он, самый счастливый миг моей жизни, — думал я, — это продлится недолго». Словно обезумев, я сжимал руку мальчонки и бил, бил, бил не глядя, куда придется. При этом смутно чувствовал, что поступаю низменно, подло, жестоко, и еще больше ярился от необходимости так поступать, и испытывал от этого еще более острое наслаждение.

Маленький стервец завопил как резаный; изловчась, он впился ногтями мне в левую руку, его державшую, и так защемил кожу, что я невольно разжал пальцы, малец вырвался и с визгом, с ревом бросился к дому. От этих воплей проснулся в колыбели младенец и заревел, ему вторя.

А я, сразу обессилев, упал лицом на спинку скамьи и тоже зашелся в теплом, громком, душераздирающем плаче.

Но из дома уже летела хозяйка. Прямо с постели, в одной нижней юбке, багровая, разлохмаченная, похожая на фурию.

— Кто тебя обидел, мое золотко? Кто обидел, родненький? Ах поганец, щенок, чтоб тебя черти сожрали! Да я ж тебе, гадина, глаза выцарапаю! Да кто ж это руку посмел поднять на мое дитятко ненаглядное! Ну погоди, вот сейчас выйдет хозяин, уж он тебе задаст, век помнить будешь!

Она подхватила ребенка на руки.

— Где больно? Что болит, золотко? Сильно побил? Ну ничего, сейчас мы ему покажем, щенку паршивому! Чего и ждать от ублюдка этого… яблоко от яблони… Только хлеб жрать горазд. Ничего, детынька моя, ничего, сейчас он свое получит! Еще как получит! Пожалеет, что на свет родился. Уж я знаю, что говорю. Прибьет его папанька твой, насмерть заколотит!

А я все рыдал, не подымая головы, лицом уткнувшись в рукав, который стал мокрым и теплым от слез.

Мое молчание, надо думать, еще больше разъярило хозяйку. С ребенком на руках она бросилась в дом к мужу, и я слышал через окно ее причитания:

— Сколько раз я тебе говорила: отправь этого паршивца назад, пусть забирает его та потаскуха. Ведь убьет он сыночка нашего, дитя невинное. Да за кого же меня считают тут, что на мое родное дитя всякая тварь безродная руку поднять смеет?! Да чем же я этакое заслужила? Да неужто хужей меня и человека нету?

И, задыхаясь от слез, она просипела:

— Видать, ничего другого мне не остается… ежели ты потерпишь его в доме еще хоть минуту, заберу я это дитя невинное и уйду куда глаза глядят.

Невинное дитя между тем извивалось в объятиях матери. Оно уже все позабыло и опять желало играть во дворе.

Я слушал всю эту сцену, затаив дыхание. Даже плакать забыл. Только сейчас я осознал, что моя месть может иметь последствия. На мгновение перед глазами возник образ матери. Я знал, что был ей в тягость, что она рада была от меня освободиться. Что же теперь станется со мной? Ах, будь что будет, хуже, чем до сих пор, быть уж не может.

III

Насколько ясно, во всех подробностях, помню я события того дня до этой минуты, настолько же смутно встает в памяти то, что случилось со мною после. До вечера было еще далеко, а я и ночь ведь провел в этом доме. Сразу меня не вышвырнули, потому что другого-то никого пока не было, чтобы всем им прислуживать да мастерскую подметать; словом, хозяин для начала только отдубасил меня толстой палкой (помню, как болели кости, спина, и еще помню, что я орал, как положено, однако же без всякой убежденности, потому что душа моя отупела и не отзывалась на боль). И когда с появлением клиента хозяин прекратил трепку, я преспокойно сел опять на скамью, как будто собирался сидеть там до скончания века. Я слушал, как торгуется хозяин с клиентом, как внушительно, с видом знатока, рассуждает о делах страны и мира, жалуется на то, что лес вздорожал, на подмастерьев, и даже про меня помянул, про мои художества. Все это я слушал молча и недвижимо, словно каменный.

А между тем не имел ни малейшего представления, что же будет со мною завтра.

Я сидел так очень долго, и никто меня не потревожил. До самого вечера я никому не понадобился. Не пошел и на ужин. Но остальное, что было в тот вечер, видится как в тумане. Помню, что уже в темноте мел мастерскую, выносил стружку, опилки. Бесчисленные инструменты, верстаки, незаконченные изделия казались страшными, огромными. Я вдруг понял, что никогда бы и не выучился на столяра. Что я неумеха, неуклюжий, тупица.

Мне не хотелось выходить из мастерской, но меня позвали стелить постели. Хозяин больше не глядел в мою сторону. Подмастерья, укладываясь на ночь, скалили зубы, обсуждая и вышучивая меня, и долго не могли угомониться. Настроение у всех было распрекрасное, самый старший даже наигрывал что-то на губах, прижав ко рту расческу с листком папиросной бумаги. Я молча терпел. Младший подмастерье, с которым мы спали на одной кровати, и после того, как задули свечу, долго еще не давал уснуть, все гоготал мне в затылок. Его запах, тепло, каждое прикосновение были мне противны до тошноты, я отодвигался подальше, вжимался в холодную стену, с которой постепенно стер всю известку. Словом, кровать почти целиком доставалась господину младшему подмастерью, но он все-таки бог весть сколько раз за ночь пинал меня и толкал.

Наконец он заснул. Теперь мне не давал спать его храп. А тут еще старшие подмастерья на другой кровати завели свои нескончаемые грязные речи про девушек. Хотя в иные дни я при всем при этом очень быстро и сладко… и сладко… просыпался…

Просыпался. Я ничуть не удивился тому, что мне пришло в голову именно это слово, хотя ни минуты не думал, что все дурное, со мною случившееся, было сном, и помнил, что утром, когда я проснулся от голоса мастера, это тоже было пробуждением и как я заранее этого пробуждения боялся…

Но сейчас, сейчас я чувствовал, что все наконец разъяснится.

«Какая мягкая, славная подушка», — пробормотал я про себя, сильней прижимаясь головой к подушке, и тотчас вспомнил, что и прежде начиналось в точности так: подушка становилась мягкой, очень мягкой. И больше не слышно было храпа… разговоров… Вдруг я понял, что уже светло. Я повернулся.

Через веселые шелковые занавески вливался утренний свет, на ночном столике все еще горела электрическая лампа. И словно бы так же светло и весело стало вдруг у меня на душе — радость и свобода наполнили ее до краев. Я чувствовал себя так, как будто вырвался внезапно из лап какого-то кошмарного призрака, являвшегося мне еженощно, и тут же выключил лампу, испытывая испуг и отвращение, словно лампа была пылающей памяткой о ночных ужасах.

Что же произошло? Я заснул при свете лампы и вновь оказался среди давних моих кошмарных видений. Да, да, это мой давний сон, всегда один и тот же, с самого раннего детства, с тех пор, как помню себя. Это он мучит и терзает меня постоянно, ночь за ночью, утром же рассеивается, тает в собственном тумане, но самый туман неизменно оседает где-то в глубине моего бытия, как кофейная гуща на донышке невымытой чашки, и приносит вкус горечи в каждую мою радость. Так вот почему, проходя мимо какой-нибудь столярной мастерской, я всякий раз останавливался перед ее тусклыми оконцами и долго в них всматривался, томимый мне самому неведомыми подспудными воспоминаниями. Вот почему так тяжко поражала меня случайная гадкая сцена или чей-нибудь грубый окрик — все это было мучительно знакомо, словно каким-то образом лично меня касалось. Вот почему таким ужасным, неприятным, смутно памятным было необыкновенно отталкивающее лицо инженера Кинчеша, его бесстыжие глаза, напоминавшие мне мастера. Да, конечно, потому-то вся эта чудесная жизнь и казалась мне время от времени только сном.

Ах, да, да, вот оно! Я вспомнил, я помню все!

И тут впервые — правда, всего лишь на миг — меня пронзила ужасная мысль.

«Но где доказательства, что именно эта прекрасная жизнь есть действительность — а не та, другая?!»

Однако я отчетливо помню, что самая мысль тогда возникла лишь как философический ход, как некая вероятность — я ведь всегда любил пофилософствовать с обычным отроческим пессимизмом. Ни на секунду я не задумался об этом всерьез. Да и как, право же, может быть сном вся эта живая, красочная реальность, которую я вижу вокруг себя? Которую могу потрогать рукой?

Но, с другой стороны, невозможно было отрицать достаточно явный привкус реальности в ночной моей жизни. Теперь, когда я наконец подумал о ней наяву и не позволил ей тотчас растаять, мне захотелось припомнить ее как можно полнее, я, так сказать, зарылся в нее с головой. И был поражен богатством деталей, отчего мой сон, как только я углубился в него, стал шириться и расти, накатываться лавиной. Где бы я ни копнул, тотчас обнаруживал поистине неистощимое месторождение, как это бывает, когда вспоминаешь о действительно пережитом. Уже в тот раз я сделал богатейшие раскопки, выудил столько, сколько мог удержать в голове, и тут же все записал, чтобы не забыть опять. Лучше бы мне этого не делать!

Но — я никому ничего не сказал. В доме подивились, что я спал так долго, и, разумеется, отнесли это на счет вчерашнего пикника, хотя накануне я вернулся домой довольно рано. Когда я вышел, все уже сидели за завтраком, и отец шутливо ко мне обратился:

— Ну, и что ж тебе снилось?

— Ничего, — сказал я коротко, понимая, что ни за какие блага на свете не рассказал бы никому свой сон — как будто в нем было что-то постыдное.

После завтрака мы с Ненне пошли на кладбище. Кажется, была годовщина смерти дедушки. Покуда Ненне молилась, преклонив колени у решетки склепа, перед большим черным мраморным обелиском, я рассеянно смотрел на ее черный силуэт, на озаренные солнцем кресты, заросшие сорной травой дорожки, замшелые каменные надгробия, шелестевшие на ветру высохшие венки, на отбившегося от выводка цыпленка, который мирно поклевывал тиковые семена среди поваленных деревянных крестов, вокруг заросших плющом могильных холмиков.

Здесь у меня было вдоволь времени вновь покопаться в моем сне. Тогда-то я и обнаружил, что память о нынешней ночи включает в себя и туманные воспоминания из прежних снов. Но не в том смысле, что они вспомнились мне вот сейчас, а по-другому — как если бы постепенно всплывало все то, что я помнил во время сна.

Ясно же, что тогда я сознавал себя вовсе не мальчиком из респектабельного семейства, а учеником столяра, и воспоминания мои были воспоминаниями ученика столяра. Ясно, что о том, кто я есть наяву, во сне я помнил лишь смутно, гораздо более смутно, чем помню сейчас этот недобрый сон. Тогда как детство ученика столяра и сейчас вставало в памяти так, как будто я и его прожил сам, как будто это… это… мое собственное детство.

Такое открытие поначалу меня совершенно ошеломило. Ведь если так, то сие означает, что у меня две жизни, два прошлых. Однако я быстро успокоил себя. Очевидно же, что это мое второе прошлое не что иное, как дурной сон, и он, вероятно, больше мне никогда не приснится, я вскрыл его и выбросил из себя. А его живость объясняется необыкновенной силой моей фантазии. И с чего бы мне жаловаться, если довелось испытать еще и это? Ведь обычно-то я жаловался как раз на то, что жизнь моя уж слишком однообразна и чересчур благополучна: лишь книги давали мне какое-то представление о неожиданном в жизни, о ее теневых сторонах.

Во мне вдруг проснулся мальчишка, жаждущий приключений: я обрадовался теням из снов.

И с истинно детской жадностью пожелал испытать, извлечь из этого, как, впрочем, вообще из всего, из каждого нового впечатления, по возможности больше. Мне не терпелось копнуть поглубже мое прошлое, мое темное прошлое, вспомнить мать и отца из моих снов. Это оказалось делом нелегким. Сначала припомнилась какая-то неопрятная кухня, сундук… на нем сидела, свесив голые ноги, черноглазая, большая уже, девочка и грызла, кажется, кукурузные зерна. Это воспоминание и поныне остается для меня загадкой. Не знаю почему, но выплыло оно, мне кажется, когда я смотрел на цыпленка кладбищенского сторожа. А уж вслед за тем вспомнилась какая-то унылая улица, желтые дома, железный столб газового фонаря, грязный ручей вдоль тротуара… меня вроде бы колотили дети постарше, и вроде бы за низеньким оконцем с кружевной занавеской спала моя мать…

Потом… Да, я как будто много раз видел мою мать в панталонах, в одной сорочке, а то и вовсе голой, и думать об этом было невыносимо мучительно, ужасно. Да… ведь она меня не любила, она била меня, еще совсем крошку, и кричала:

— И почему я не удавила тебя?!

Потом… Но ее лицо… какое у нее было лицо? Я не мог его вспомнить.

Потом… Да, да, ведь я и в школу ходил, я никогда не понимал того, о чем толкует учитель, однажды вместо неопределенной формы глагола написал: «Птица летит». Ведь вот странно, как хорошо помнятся столь несущественные мелочи. Как надо мной смеялись… а я не понимал, почему смеются. Надо мною всегда смеялись.

Потом…

В эту минуту Ненне меня окликнула:

— Обойдем это, Элемер.

Только тут я заметил, что мы уже возвращаемся и тетушка идет со мной рядом, тоже погруженная в свои мысли. Карета ожидала нас возле главных ворот, но чтобы добраться до нее, нам надо было пройти вдоль канавы, опоясавшей кладбище; сюда-то мы пришли с другой стороны, через боковую калитку, карета же объехала кладбище кругом.

— Обойдем это, Элемер, — сказала Ненне.

У самого рва валялась дохлая кошка. От нее уже воняло, труп облепили мухи, копошились черви. Отвернувшись, мы постарались обойти это место как можно дальше. У меня сжалось сердце при мысли, что и моей Ненне, моей утонченной, серебряной Ненне приходится видеть такое. Как бессердечен мир!

И в этот миг до моего сознания дошло, что, собственно говоря, во сне… в моем сне… у меня не было отца. Я вспомнил, и сразу меня затопило великим позором и грязью, придавило грузом презрения и стыда. Да, конечно, конечно же, сколько я страдал и из-за этого тоже… сколько обид претерпел… это ужасно… уж лучше про это не думать…

Какая трусость! Нет, нарочно стану думать! Не пугаться же пустого сновидения!

Мы сели в карету и покатили; легкий встречный ветерок несколько развеял докучные и беспредметные воспоминания: на какое-то время я опять стал счастливым мальчишкой, и только. Громко скандировал стихи под цокот копыт, читал даже латинские стихи, Овидия, бессознательно наслаждаясь своей великолепной памятью и чувством ритма. Сияло солнце, и Ненне с улыбкой мной любовалась.

Дома я попытался читать, однако, и читая, мыслями то и дело возвращался к событиям из моего сна. Я решил, что буду на все смотреть прямо, каждую деталь, какая приходила на ум, тут же стал записывать для памяти небрежными школярскими каракулями. Правда, я умел писать и каллиграфическим почерком, но на этот раз даже буквы, казалось, неохотно ложились на бумагу, как будто стыдились чего-то. Хотя себя я уже убедил ничего не стыдиться. Да и что тут особенного, если человеку снится, будто он ученик столяра и незаконный ребенок!

«Что тут постыдного?» — спросил я себя с тем свободомыслием, которое так естественно впитала из книг моя детски невинная, благородная душа (в реальной жизни я с подобными темами, в сущности, еще не встречался, однако образ мыслей отца моего был мне известен). И все-таки, помимо моей воли, мне было крайне неприятно думать, что подобное происходит со мной. Но я признался себе лишь в том, что очень стыжусь своего зверского поведения с маленьким сыном мастера: самая мысль, что я оказался на такое способен, хотя бы только во сне, была для меня унизительна.

Я дал себе слово: если этот сон будет иметь продолжение, я все исправлю… так или иначе исправлю…

И тут же сам над собой посмеялся за то, что уже строю планы, как поступать во сне, словно это не сон, а явь. К тому же теперь, когда он осознан, продолжения, очевидно, и не последует. Да и правда ли, что были они, эти сны-продолжения, столь регулярны, как я себе это воображаю? Ведь вот, инженера Кинчеша я увидел впервые, тогда как во сне мастер вроде бы появился давно. Возможно ли, чтобы сновидение так предвосхищало действительность?

Говорят, иногда за одну только ночь можно увидеть во сне целые годы.

Нет, все-таки это странно. В памяти всплыла вдруг сцена, будто бы случившаяся давным-давно… будто бы моя мать слезно умоляла о чем-то мастера… Не обо мне ли шла речь? Сколько всего надо знать, чтобы разобраться в подобном сне! Я решил непременно почитать что-нибудь о сновидениях, какие-нибудь научные книги, и почти радовался, обнаружив в себе столь любопытный материал для наблюдений.

И еще я вспомнил, что во сне был учеником в городском училище. Сколько колов я там получал! Целые уроки простаивал в углу. Как странно, право, что и ощущения плохого ученика мне так знакомы. То есть, разумеется… это вполне естественно, что мне снятся подобные вещи. Я помню, как учитель, раскрыв свой журнал, сухо произносит:

— Ну-с…

Большой деревянный циркуль стучит по столу. В классе мертвая тишина. Учитель листает журнал с конца. Те, чьи фамилии начинаются с последних букв алфавита, облегченно переводят дух. Учитель листает в обратную сторону… А как моя-то фамилия… Не могу вспомнить. Фамилия матери?..

Учитель рисования (мы, правда, называли его господином профессором, хотя он был просто школьный учитель) носил перстень с печаткой; перед тем как ударить меня по щеке, он всякий раз поворачивал кольцо печаткой внутрь. На переменах мои одноклассники задирали, дразнили меня. У меня никогда не было денег на рогалик. Был там один мальчик, краснолицый и косоглазый, у него чуть не половина головы была лысая. Откуда они взялись, все эти типы? Вероятно, их прообразы можно обнаружить среди моих знакомых… Как Кинчеша?

Я плакал, умолял мать забрать меня из школы.

— И почему я от тебя не избавилась? — сказала она в ответ.

А, больше не стану об этом думать. Я вышел из своей комнаты, — у нас как раз был с визитом наш домашний доктор. Корректный, элегантный мужчина, белый жилет, черный пиджак, трость с серебряным набалдашником, пенсне в золотой оправе, на золотой цепочке, всегда отлично выбрит, негромкая, бесконечно вежливая речь, аромат особенного докторского одеколона, перстень на пальце. Мне он всегда представлялся каким-то распаренным, его бело-розовая кожа была вымыта и ухожена до немыслимого предела, все это напоминало мясо, пропаренное сложным целебным настоем. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять: он ухаживает за каждой частицей своего тела, строго следуя новейшим правилам гигиены. А эта его диета — казалось, он везде и повсюду подозревает самые разнообразные хвори. Впрочем, и это придавало ему определенную аристократичность; он был старый холостяк и из осторожности всегда держался как можно дальше от всего и вся. Даже выстукивая спину больного, прикладывая ухо к его груди или глядя язык, он наклонял голову с брезгливой сдержанностью и словно бы откуда-то издалека протягивал к больному свои холеные руки.

— Милостивая государыня, вы прекрасно выглядите, впрочем, как и всегда.

Моя матушка, улыбаясь, быстро и непроизвольно повернула к нему красивую голову, мило обрадованная, как обычно, когда чувствовала, что нравится кому-то. Но это прелестное движение, которое я всегда так любил, сейчас непостижимым образом было мне неприятно, даже мучительно, — я и сам не мог бы сказать, почему.

— Как я вижу, у Элемера тоже все хорошо, — сказал доктор и сел, аккуратно поддернув отутюженные брюки.

— Скажите ему, господин доктор, чтобы не читал так много, — проговорила моя матушка. — Он постоянно читает. Вообразите, приходим к кому-то с визитом, а он только и смотрит, нет ли где книги… а увидев, сразу зарывается в нее, вместо того чтобы принять участие в беседе.

— Вот как? И какие же книги вас интересуют предпочтительно, молодой человек?

— Мне хотелось бы, — сказал я робко, решив не упускать случая, — мне хотелось бы почитать какой-нибудь научный труд о сновидениях. Не могли бы вы порекомендовать мне что-либо?

Доктор, явно озадаченный, достал из кармана белоснежный квадрат носового платка и протер пенсне в золотой оправе, упавшее с его носа на большой наш обеденный стол, покрытый солидной скатертью из зеленого плюша. Глаза без пенсне беспомощно моргали, на седловине розового носа выделялись два красных пятнышка.

— Есть сейчас на эту тему одна весьма модная книга, ее написал некий венский врач, но это отнюдь не детское чтение… К тому же особой научной ценности она не представляет, — добавил он.

Однако ничего иного посоветовать не мог.

Обедали мы поздно, неторопливо, солидно и даже торжественно, как всегда, впрочем, когда с нами обедал отец. Ненне присматривала за кухней, под наблюдением бабушки, о которой я еще не упомянул. Главной заботой этой нашей бабушки было — чтобы стол ломился от блюд. Пока жив был ее муж (он служил где-то уездным начальником), она через кухонную трубу обратила в дым все его состояние, а теперь ей предоставлялась полная возможность удовлетворять эту свою страсть в нашем доме, так как мой отец был горячим сторонником расточительной, патриархально обильной венгерской кухни.

За столом говорила в основном бабушка: она любила поговорить, особенно теперь, когда без слуховой трубки уже ничего не слышала; наговориться же могла вволю только за обедом. В другое время все мы от нее прятались: она постоянно рассказывала о поре своего девичества, одну и ту же историю повторяла тысячу раз; маленькая Бёжи иногда вела себя с нею поистине неприлично; только отец никогда не показывал виду, что ему в тягость ее бесконечные и прескучные повествования.

После обеда мы играли в теннис. Площадка была во дворе, в тени. Мы играли с большой Бёшке, один на один, она двигалась так красиво! Я очень любил наблюдать, как она двигается. Но в игре эффектнее выглядел я, так как был и силен и ловок. Наконец, усталые, потные, мы сели возле маленькой Бёжи, которая в эту минуту старательно прилаживала кошке на шею новый бантик.

— Бёжи, тебе снятся сны? — задумчиво спросил я сестренку.

— А как же, — отозвалась она и спустила кошку на траву.

— И плохие сны снятся?

— Иногда и плохие.

— О чем?

— Послушай, что это ты моими снами интересуешься?

— Нет, ты только скажи, о чем эти сны?

— Ну, например, волки гоняются за мной по парку.

— А еще?

— Еще… еще я летаю над лестницей.

— Только это? Других не бывает?

— И другие бывают, но те я не помню.

И она убежала.

Немного позднее пришел старший лейтенант Мартонек. Полдник накрыли в саду, возле теннисной площадки. Меня вдруг поразило, что Мартонек занят не столько Бёшке, сколько моей матерью. Этот Мартонек был просто невыносим со своими аккуратно причесанными светлыми волосами и аффектированно любезными манерами. Кроме того… он очень напоминал кого-то… Мой отец тоже не любил его, как вообще офицеров, да и моей матушке, я это знал, он никогда не нравился. Моя бедная красавица мамочка, прости мне то, о чем я сейчас буду писать.

Какая ты была тогда красивая, как сияла вся красотой и весельем, как радовалась и невинно по-детски гордилась тем, что нравишься всем вокруг. Тебе всегда была присуща какая-то детская гордость и то шаловливое высокомерие, какое я часто замечал и в себе. Твой взор, взор твоих глубоких синих глаз, когда ты улыбаясь глядела на Мартонека, казалось, говорил ему то же, что с этой самой улыбкой говаривала ты и мне, застав на какой-нибудь ребяческой выходке:

«Ах ты озорник, шалунишка!»

Но он и Бёшке что-то говорил, этот взгляд. Ну хотя бы просто:

«Видишь, каков озорник!»

Все это я прочитал в том выразительном взгляде (каждый взгляд твой был выразителен необычайно), все это я прочитал в нем уже тогда. Но… когда ты внезапно повернула голову к Мартонеку, с этой своей особенной улыбкой, я на мгновение отчетливо ощутил твою радость, радость естественную, радость красивой женщины, которая нравится. Я узнал то же движение, которое заметил и утром, когда у нас сидел доктор, движение, которое так неприятно меня задело. И я вдруг понял, отчего оно меня задело. О, это было одно из самых ужасных мгновений моей жизни. Ибо я узнал в этом движении… узнал ту, другую… которую в той жизни, в моих сновидениях, должен был называть матерью.

И внезапно — когда над тяжелой тонкотканой камчатной скатертью еще звенел веселый смех, не проникая уже в мои оглушенные уши, когда я еще видел вокруг непонятно сияющие улыбками лица, — внезапно меня ужаснула эта мгновенно промелькнувшая мысль, и вся душа моя содрогнулась, как будто обрызганная отвратительной грязью, бог знает откуда взявшейся, из каких миров. Я чувствовал, что навсегда, на всю мою жизнь, непоправимо, несмываемо запачкан этой мыслью. Я, чистый мальчик с благородной душой, всегда видевший окружающий мир чистым и благородным, открыл внезапно, что эта сияющая чистота, даже самая сияющая и самая чистая, таинственным образом неразделимо смешана в неведомых глубинах моей души с отвратительной грязью. Это было так ужасно, что я не мог уже ни что-либо видеть, ни думать о чем бы то ни было. Я стал вдруг рассеянным, раздражительным. Не слышал смеха и шуток, не видел веселых лиц вокруг. Сидел безмолвный и мрачный.

Это заметили, заметила Ненне. Она ведь все еще опекала меня, словно младенца. Я слышал, как она шепнула матери:

— Взгляни, мальчик стал krantich.

— Ты нездоров? — негромко спросила мама.

В другое время я ни за что на свете не признался бы в недомогании или слабости посреди подобного общества, но на этот раз ответил даже с каким-то непонятным вызовом:

— Голова болит.

IV

Я ушел к себе, бросился на диван и заплакал. Ненне вошла за мной следом и очень испугалась, увидев, что я вытираю слезы: она прижала мне ко лбу свою узкую руку.

— У тебя жар, — сказала она. — Нужно поскорее лечь. Сейчас придет няня и постелет тебе.

В какой-то миг мне захотелось рассказать ей все: хотелось выплакаться, пожаловаться. Но я чувствовал: это все-таки невозможно.

Явилась няня Виви, приготовила постель, пожелала непременно вскипятить чай из ромашки, которым она пользовала от всех болезней, зимою и летом; няня Виви что-то говорила мне с той же ласково-заботливой фамильярностью, с какою, должно быть, утешала некогда мою маму, которую тоже вынянчила. Ох, как же мне хотелось, чтобы она осталась со мной, что-нибудь рассказала, как тогда, когда я был совсем маленьким — какую-нибудь из тех давних сказок, слушая которые, я забывал про все свои беды, про самые горькие слезы и уже думал только о сказке и не спал подолгу, часами.

Но попросить ее было стыдно — да и потом, разве нынче поможет мне сказка!

И она ушла, а я механически разделся, хотя в голове неотступно билось, что ложиться не надо, надо постараться заснуть как можно позднее — как можно позднее проснуться в той ужасной жизни. И при этом что-то гнало, принуждало меня лечь, мне безумно и как-то странно хотелось спать, я чувствовал, что это хорошо и нужно — заснуть пораньше; ведь ученик столяра сегодня непременно должен встать рано!

И, едва я закрыл глаза, как сразу почувствовал, что подушка дерет мне щеку, и понял, что лежу в постели ученика столяра. Рядом со мною ровно, глубоко сопел младший подмастерье, из другой кровати доносилось похрапыванье старшего подмастерья. Мое тело плавало в поту, шею кусала блоха, но тем не менее я наслаждался и утренним теплом, и постелью, и тишиной; мягко, всей кожей ощущая ткань, я потянулся под пропотевшей простыней, не открывая глаз, плотно сомкнув веки, в голове стоял приятный туман, я ни о чем не думал, разве только о том, как хорошо лежать в темноте, тишине, тепле.

Но вдруг все мне припомнилось, я вскочил, протер слипшиеся со сна глаза, перешагнул через моего товарища по постели, натянул штаны, сунул ноги в шлепанцы и тихо, чтобы подмастерья не проснулись, отворил скрипучую дверь, вынес выставленные у порога туфли во двор и там, за дверью, принялся их чистить. Была тишина и рассвет, двор еще полнился прохладой, было даже холодновато в одной рубахе, так что я старался быстрее работать щеткой, на поредевшей, с пролысинами, траве сверкала роса, было утро, серое утро, и мой сон, мой светлый каждодневный сон, тоже сверкал в этой серой зыби, словно роса. Я не помнил его сколько-нибудь отчетливо — никогда не помнил его отчетливо, — но отдельные картины возникали, вспыхивали во мне, я знал, что где-то был красивый господский парк, дорожки там выложены желтым гравием, по ним гуляют смеющиеся дамы в нарядных платьях, их смех и теперь звучит у меня в ушах. Мне вспоминались роскошно обставленные комнаты, красивые мягкие стулья, на которые мне не разрешалось садиться, сияющее белизной плетеное садовое кресло с красной подушкой. Внезапно я обнаружил также, что был во сне гимназистом и хорошо учился, у меня были большие и красивые книжки с картинками, и я умел читать и понимал их. Впрочем, о чем были те книги, я уже не помнил. Лишь чувствовал в себе что-то большее, гораздо большее, чем мое здешнее «я», но только все это где-то глубоко запрятано, заперто, и я никак не могу вскрыть те замки, отворить двери: я чувствовал, что владею сокровищами, которые таятся где-то в каком-нибудь темном ящике, и что мне бы следовало находиться совсем не здесь, что надо мною вершится великая несправедливость, что я не тот, кем являюсь, и знаю больше того, что знаю. Как будто просторную и прекрасную местность заволокло непроглядным туманом, укрыло тьмой.

Я давно уже бросил чистить туфли подмастерьев и тихо, сладко оплакивал себя, при-строясь на корточках возле двери. И вдруг принял решение. Отшвырнул туфли и щетку, осторожно приоткрыл дверь. Она скрипнула, я замер, прислушался. Старший подмастерье перевернулся на другой бок и невнятно выругался. Опять все стихло. Я неслышно снял с проволочной вешалки мою ветхую соломенную шляпу. Потом попробовал вытянуть нижний ящик комода, в котором лежало мое единственное пальто. Ящик поддавался с трудом, то правое, то левое медное колесико застревало, приходилось поддергивать, а дернуть сразу посильнее было нельзя, чтобы не заскрипело. Я так и не вытянул ящик, только приоткрыл слегка, просунул внутрь руки, в изъеденное молью тряпье, половину вывалил на пол и, пошарив, выволок наконец пальто с продранным на локте рукавом; в следующее мгновенье я был уже во дворе, не успев даже накинуть пальто, ничего не прибрав, оставив все барахло на полу, не задвинув даже ящик, не закрыв за собою дверь, чтобы не разбудить кого-нибудь ненароком.

Как они будут злиться!

Огромные решетчатые ворота, выкрашенные зеленой краской, были еще заперты; я взобрался наверх — ворота были чуть не вровень с домом, — оттуда, срываясь, в три неловких торопливых скока спустился, вернее, свалился наземь. Перевел дух и со всех ног бросился прочь! Я бежал вдоль речки, проскочил галерею бакалейной лавки, обнесенную деревянными столбами. И тогда лишь умерил бег, когда зеленые ворота и самый дом пыток исчезли из глаз.

«Пойду в город», — решил я.

Город, Большой город, был недалеко, я знал, что на трамвае туда можно доехать за три четверти часа. Первый трамвай уже отправлялся с большой рыночной площади, ранние торговки как раз втаскивали в вагон объемистые корзинищи и усаживались на скамьях, растопыря свои толстые бедра, жесткие юбки. За спиною у каждой из грязно-белых узлов торчали тяжелые молочные бидоны, спереди, наперевес, болталась еще одна большая корзина.

«У этих-то есть денежки на трамвай», — подумал я злобно и, спотыкаясь, побрел через рынок по грязной асфальтовой дорожке, оскользаясь на дынных корках и капустных листьях. Мне даже в голову не пришло идти к родной матери — хотелось распроститься навсегда со всем, что я знал, потому что здесь все, все было ужасно.

Торговые лавки, палатки только-только просыпались. Двое парнишек, ученики сапожника, пронесли на длинном шесте вереницу сапог, будто ханаанские евреи, несущие виноградные грозди. В церкви заблаговестили к утренней мессе. Подняв тучи пыли, прогрохотала телега. Я шел в ту сторону, куда укатил трамвай; становилось жарко.

Село здесь было уже не похоже на село. Вдоль дороги расположились в ряд мастерские ремесленников и склады, все они поставляли товары городу. Были здесь мебельные склады, склады скобяного товара. Были столярные мастерские, совсем маленькие и огромные, целые поселения. Чуть дальше пошли чередою фабрики. Сквозь непривычно большие, грязные свинцовые квадраты разбитых кое-где окон виднелись шустро крутящиеся ремни, отполированные до зеркального блеска стальные колеса. Иногда я останавливался поглазеть и всякий раз вспоминал мое маленькое круглое точило. Куда ни глянь, сколько здесь непонятных чудес! Посреди пустыря одиноко торчала огромная-преогромная кирпичная труба. В небе кольцами плыли тучи сажи. Даже солнечные лучи казались черными. Уличная пыль перемешалась с мелкими кусочками угля, угольной пылью.

Пахло углем и нефтью. Странные голые строения таращились темными, пустыми квадратами. Глухие, слепые стены! Водонапорная башня взвилась высоко в небо и там раскорячилась пугалом. Нещадно палило неприветливое солнце. Неопрятные и пыльные, поросшие чахлой травой пустыри и площади, где гоняли в футбол потные подростки с бандитскими лицами, сменялись унылыми шестиэтажными доходными домами для рабочих. Какие высокие! Я и не подозревал, что такие дома бывают. На самом верху, склонившись над перилами балкона, стояла бледная женщина и дышала дымом.

Было невыносимо шумно. Бешено звенели трамваи. Длинные железные решетки, которые они везли на своих колесах, отчаянно скрежетали, раскачиваясь и содрогаясь. Величественно прогромыхивали безобразно громоздкие мебельные фургоны с огромными буквами спереди и по бокам. Бесконечные заборы увешаны были зазывно яркими рекламными плакатами.

В голове у меня гудело от свистопляски кричащих букв. Я пытался разобрать намалеванные на заборах и стенах странные, непонятные мне надписи. Чужие, никогда не слышанные слова, которые невозможно выговорить.

«Так ли их надо читать? Или я читаю неправильно?»

С тех пор как я ходил в школу, буквы стали смертельными моими врагами и тайно обожаемыми идолами. И сейчас, в этом удивительном, невероятном, грязном Вавилоне, мне показалось вдруг, что как раз буквы и есть ключ ко всему. Я читал:

АВТОГЕННАЯ СВАРКА

МОНТАЖ МОТОРОВ

Они были повсюду, надписи, подобные этим. Совершенно невразумительные. Волшебные буквы заколдованного города. Я брел под их кричащей невнятицей, униженный и испуганный. Для меня все вокруг было туманом, непроглядным туманом. Какой большой он, город! Я пропаду в нем. И никогда ничего здесь не пойму. Где теперь мастер? Для чего все это?

Я совсем взмок, но до сих пор ни разу не подумал о том, чтобы снять пальто, потому что бессознательно все время выщипывал из карманов микроскопические хлебные крошки. Наконец я догадался, что очень жарко, и сбросил пальто. Когда же рука опять потянулась к карману, до сознания моего дошло, что я к тому же умираю от голода.

Только тут я и понял, что никто уже не даст мне хоть сколько-нибудь еды и что было величайшей глупостью вот так, очертя голову, броситься в этот непонятный мир. Но и желания приказать ногам повернуть вспять тоже не было.

Теперь мой путь лежал вдоль полей, пыльных, задымленных полей-пустырей: разъезженная вдоль и поперек земля, чахлая трава, малокровные акации. Большущая лужа, мрачное неприветливое строение посреди пустыря. Но вдали уже вырастал лес труб, осененных гигантскими дымными кронами: там-то и есть тот большой-большой город! Через поле мимо меня, дребезжа, проносились переполненные трамваи.

Непонятная сила влекла меня неодолимо, как бабочку на свет.

Никогда, никогда не тронулся бы я в этот путь, ни за что не прошел бы его до конца, если бы не манило смутное, неясное, возникшее из сновидений воспоминание о том, что это смутное, неясное и есть моя истинная лучшая родина. Казалось, когда-то я все это знал, только сейчас вот никак не вспомню; какой долгий, бесконечный, мучительный кошмар! Словно калиф из сказки, который превратился в аиста и забыл волшебное слово, способное вернуть ему человеческий облик.

Это было мученье, мученье, ужасное мученье — идти вот так, под палящим солнцем, в пыли и дыму, обливаясь потом и чуть не падая от усталости и голода.

Но я брел из последних сил, как бредут к родному порогу.

Шоссе свернуло под мост, надо мною пыхтела, громыхала железная дорога, металлический виадук гудел, как сам ад. Я был в городе.

Поначалу и здесь все тянулись фабрики, заводы, склады, большое трамвайное депо. Наконец я вышел к вокзалу. Суета ошеломила меня. Я бесконечно устал и долго смотрел на скамейку у края тротуара, соображая, можно ли мне на ней посидеть.

Но так и не осмелился сесть.

Увидел посреди площади конного полицейского и невольно попятился от скамьи.

Однако что же мне делать? Куда идти? Кого окликнуть, спросить?

Но тут увидел перед собой стеклянный фасад вокзала и, ошеломленный, уставился на него, забыв обо всем, пока кто-то не толкнул меня. Пристыженный, я поплелся дальше, едва волоча ноги.

Я тащился в том же направлении, в каком двигался главный поток людей. Но обратиться к кому-либо не решался. Шагал из последних сил, озираясь по сторонам; болела голова, хотелось сесть прямо на обочину тротуара. Витрины бакалейных магазинов невыносимо обостряли чувство голода. Который может быть час? Как будто бы скоро и полдень. Хотелось найти хоть какую-то тень. В глазах плясали буквы, вывески магазинов.

Я шел как сомнамбула, без цели, тысячекратно возвращаясь на одно и то же место. Перейти на другую сторону улицы боялся. Ноги меня не держали. Наконец твердо решил обратиться к первому встречному. Чтобы не осрамиться, затвердил про себя заранее приготовленный вопрос. Так запоминал я наказы хозяев, когда меня посылали в лавку.

«Ваша милость, скажите, пожалуйста, где бы я мог найти работу».

— Болван! — рявкнул над ухом важный барин, которого я, занятый своими мыслями, имел неосторожность толкнуть; эта незадача еще на полчаса-час парализовала мое мужество.

Наконец я все же высмотрел подходящего, казалось мне, прохожего и решился к нему подойти. Это был пожилой господин с добрым лицом, в красивом и солидном черном костюме; он рассматривал витрину книжного магазина. Мне представилось, что он должен быть очень умным, ученым и добрым. Почудилось даже, будто я его знаю. Я долго глядел на него, ходил вокруг и все думал, можно ли к нему обратиться. Вскоре и он заметил, что я все кружу возле него, и нахмурился. Быстро ощупав карманы, он зашагал прочь.

«Теперь или никогда», — подумал я.

И я с отчаянной решимостью заступил ему дорогу, так неожиданно, что он вздрогнул.

— Будьте добры, ваша милость, скажите, где мне найти какую-нибудь работу?

И я сдернул с головы шляпу.

Он смотрел на меня хмуро и подозрительно.

— Откуда мне взять для тебя работу? Я не посредник на бирже труда.

Я растерянно вертел в руках шляпу. Он отвернулся.

— При чем тут я? — ворчал он, уходя.

Я стоял уничтоженный, словно совершил величайшую неловкость. Потом опять поплелся куда глаза глядят. Что со мной будет? Все мое мужество испарилось. Я подолгу топтался возле каждой скамейки, но сесть так и не решился ни разу. Постоял перед рестораном с ослепительно белыми столиками, за столиками сидели люди и ели. По улице шли мальчики, маленькие барчуки, и мне что-то смутно припомнилось, показалось, будто и мне отчего-то следовало бы жить как они.

Видеть их было, пожалуй, мучительнее всего. Чувство зависти, и беспомощности, и злости охватывало меня оттого, что никто даже не поглядел в мою сторону. А каких дам я видел! Садясь в трамвай, они до колена подымали юбки, открывая взору шелковые чулки.

Я на все таращил глаза, меня толкали справа и слева. Ни разу мне не попалось ни одного мальчишки-ученика, вроде меня: должно быть, здесь все — господа.

И я был голоден, господи, как я был голоден! Мои хозяева, уж верно, отобедали.

Вдруг я услышал истошные крики:

— Газета! Газета! Правительство пало!

Большая стайка мальчиков моего возраста, в простой одежде, мчалась по тротуару. Оглушительно крича и размахивая газетами, они кидались к прохожим, вскакивали в проносившиеся мимо трамваи; мне они показались все замечательными.

— Экстренный выпуск! Специальный выпуск!

Вся улица звенела от их голосов, их стремительной беготни. Они в самом деле были великолепны: как мне хотелось быть среди них! И я решился к какому-нибудь из них обратиться. Я оттого еще так осмелел, что их работа была мне понятна. И потом, они тоже были мальчишки, как я.

Я приглядел паренька с самым добрым лицом (он казался немного старше меня) и очень вежливо спросил:

— Будьте так добры, скажите, где можно получить газеты?

Он смерил меня взглядом:

— Какие такие газеты, папаша!

Я смутился и почувствовал, что краснею.

— Ну, газеты… продавать… как вы.

— Ах так! Надо в редакцию топать, папаша!

Я очень обрадовался: наконец-то! Сердце так и бухнуло.

— А где она, редакция?

— Удостоверение-то у тебя есть? — раздался голос откуда-то снизу, от самой земли.

Я поглядел вниз и увидел человека, ползшего по земле, словно жук. Ног у него не было, в руках он держал деревянные чурки, ими отталкиваясь, и передвигался.

— Какое удостоверение? — спросил я, не поняв этого странного слова.

— Обыкновенное удостоверение… из полиции…

Я испугался.

— Из полиции? В полицию мне нельзя.

Все дружно расхохотались. Я опять смутился — бог их знает, что они обо мне думают, — и принялся рассказывать свою историю. Слушали с интересом, подошли и другие, но видно было, что мне не очень-то верили. Перебрасывались шутливыми замечаниями, по большей части очень грубыми. Да меня и трудно было понять: вокруг стоял такой шум, столько сновало людей, я сам не слышал собственных слов. Наконец тот, кого я остановил первым, сказал:

— Вижу я, папаша, что ты нам не доверяешь, ну и зря. А вообще-то неважно, я тебе помогу, чтобы ты не запросился назад, к своей мамочке. Завтра я закуплю вдвое больше газет, чем обычно; половину, с небольшой доплатой, получишь ты. Пойдешь с газетами подальше, на следующий угол. Вдвоем мы и продадим вдвое больше. Если застукает полицейский, скажешь, что ты газеты не продаешь, просто так взял мою пачку на минуту. Но для тебя самое лучшее, папаша, держаться от полицейских подальше.

Он поглядел мне прямо в глаза:

— Ну, по рукам, папаша? Я тебе задешево газеты продам.

— Но у меня денег нет, — промямлил я.

Он как-то странно поглядел на меня.

— Не виляй, папаша. Так сколько возьмешь для начала, папашенька?

— У меня совсем ничего нет, ни гроша.

И тут опять все расхохотались.

— Нет денег, недотепа? Да как же ты хочешь газеты получить? Или их тебе просто так, за красивые глаза отдадут? Где мы находимся, братцы? В лесу мы, что ли?!

Безногий старик тоже весь трясся от смеха.

— Вот так штука! У самого ни филлера, а он, вишь, газеты получить желает!

Один парень, стоявший поодаль, вдруг положил мне руку на плечо и отвел в сторону. Как видно, он не расслышал толком последние фразы.

— Над чем это они потешаются? — спросил он.

— Не знаю.

— Я тебе вот что скажу… ты не верь ему. Он тебя облапошить хочет. Заработать на тебе, понял? А если поймают, твое дело табак. Он-то скажет, что ты украл у него газеты. Так что ступай лучше прямо в полицию с документами и получи удостоверение.

— Но меня отправят назад к мастеру.

— Ничего не отправят. Скажешь, что тебя мать послала. Не трусь, они же не знают, что ты был учеником и задал деру. Ты им только документы свои покажи. Потом из первого заработка в кино меня сводишь.

— Что им показать?

Мой вопрос потонул в оглушительном вое автомобильной сирены. Вообще такой шум стоял вокруг, а он употреблял такие странные слова…

— Документы свои, дурень…

— А что это — документы?

— То есть как — что это? С луны свалился? Неужто и слова такого не слышал? Свидетельство о крещении, понял, либо метрику, если тебя под кустом крестили…

— И школьное удостоверение тоже?

— Само собой!

— Нет у меня документов.

— А где они?

— Не знаю.

— Эх, с тобой толковать — пустое дело. Пошел к черту.

Он ткнул меня в живот и повернулся, чтобы уйти. Позади него стоял парень, которого я окликнул первым.

— Ты чего это мне дело портишь? — набросился он на второго. — Чему моего пацана учишь? Ну, гляди, уж я тебе дам… вот этого… и вот этого…

Он сопроводил свои слова отвратительными жестами.

— Ты бы лучше отдал мне мои пятьдесят грошей, — огрызнулся второй. — Я тебя за мою курочку сейчас и подсек.

— Вот так подсек! Да я, если хочешь знать, плевал на твою подсечку, у него же и денег нет.

Мальчишки-газетчики надрывались от хохота. А я улизнул потихоньку.

И опять поплелся неведомо куда, и чудилось мне, будто выстраиваются передо мной странные буквы и с издевкой хохочут прямо в уши: «Удостоверение!», «Документы!» — эти городские слова были чужеродны и неприятны слуху моей души. Я сам себе казался величайшим дураком на свете. Сколько всякого знают эти мальчишки-газетчики, о чем я не имею понятия! И все же — как бы это объяснить? — я чувствовал отчего-то, что они не чета мне, что я был бы куда умнее их всех, если бы… если… если бы не тяготело надо мной тайное заклятье. Я брел по огромному чужому городу, как непонятый гений, как лишенный престола король; но это нисколько не возвышало меня, напротив, претворялось в горечь, отчаяние, страданье — такова жизнь прозябающего в ничтожестве человека, когда-то «знававшего лучшие дни».

Наконец я присел на каменную тумбу у ворот. Я смертельно устал, целый день проведя на ногах. И все же долго сидеть не мог от страха, что меня обругают, прогонят; а еще томило нетерпение, будоражили красочные витрины; скоро я обнаружил, что опять куда-то иду, потом вдруг замер, на этот раз перед большим кинематографом, разглядывал многоцветные афиши, изображавшие всякие ужасы, а над ними как раз в эту минуту, шипя, разгорался ослепительный ацетиленовый фонарь, хотя было еще совсем светло.

Посмотреть кино было всегда моей заветной мечтой, но исполнить ее так и не удалось.

Затем голод погнал меня дальше. В соседней подворотне я увидел лоток с пышками и рогаликами. Сколько они могли стоить? А что, если украсть хоть одну штучку? Торговка то и дело отворачивалась, глядела в сторону. Или лучше попросить? Нет, для этого смелости нужно куда больше. Потоптавшись у подворотни, я трусливо поплелся неведомо куда.

И опять остановился перед книжной витриной. При виде книг я испытывал какое-то неизъяснимое чувство. То было смутное ощущение забытых радостей и еще горечь оттого, что даже память не могла их по-настоящему мне возвратить. Тупо разглядывая витрины, я угадывал за стеклом, за обложками книг какой-то иной и привлекательный мир, мой истинный мир, в который вернуться я уже не могу. Я подолгу переминался перед каждой такой витриной с толстыми сверкающими стеклами, словно надеясь проникнуть в них — так шмель жужжит и бьется в стекло, расшибается об него вновь и вновь, но все же упорствует, хочет пробить его, хочет невозможного, ибо его влечет к себе свет, льющийся из-за стекла.

«Документы… школьное удостоверение…» — лихорадочно билось в мозгу. И как же хотелось есть! Крадучись, я вновь и вновь возвращался к лавчонке с рогаликами. Однако еще больше, чем голод, меня мучила жажда. Проходя мимо террасы кафе, где сидел один-единственный посетитель, я увидел, как к его столику подлетел кельнер и поставил перед ним сразу три стакана воды. Какой-то мальчик, младше меня, и тоже в простой одежке, подбежал к самым перилам веранды.

— Дяденька, не позволите ли один стаканчик воды?

Господин на террасе кивнул. Мальчонка просунул руку между балясинами и залпом выпил стакан.

— Спасибо, дяденька! — крикнул он и убежал.

Я стал думать, не последовать ли его примеру, думал долго, покуда господин не встал и не удалился. И тут, с внезапно нахлынувшей храбростью, я тоже протянул руку к столику, схватил стакан, из которого отпил ушедший господин, и мигом его осушил. Взять полный стакан я не решился.

Но только я отнял стакан от губ, как передо мною вырос кельнер и наградил меня подзатыльником.

— Эта уличная шантрапа совсем обнаглела!

Уничтоженный, я потащился дальше. Меня по-прежнему манила лавка с рогаликами, но теперь уже не могло быть и речи о сколько-нибудь отважном шаге. Я свернул в темную улочку и предался бесплодным раздумьям. Только сейчас я глянул вверх и только сейчас обнаружил, какие высоченные здесь дома. Лишь узенькая полоска неба виднелась меж ними, на ней уже загорались звезды. У газовых фонарей маячили одинокие женщины. В начале улочки была извозчичья стоянка.

В освещенных окнах виднелись красивые люстры. Из какой-то квартиры неслись звуки фортепьяно, женский голос пел незнакомую песню. Почти в каждом доме под высокими первыми этажами имелись полуподвальные помещения. Где-то в нос ударил тяжелый дух большой прачечной. На каменном выступе полуподвального оконца валялось несколько хлебных корок, мякиш был старательно выгрызен. Виднелись следы зубов. Я подобрал грязные, твердые как камень корки и съел. Как они хрустели на зубах!

И я опять шел и шел.

Потом увидел широкую площадку, обрамленную темными деревьями. Здесь начинался Городской парк. Перед ним раскинулась ярко освещенная площадь, по которой во все стороны мчались автомобили, с террас сияющих огнями кафе лилась музыка, их заполняла элегантная толпа. Я заметил женщину, изумительно красивую и нарядную, все провожали ее взглядами, на ней было шелковое лиловое платье с розами, свет электрических лампочек ласкал ее милое лицо. И я почти удивился: вот и мне, оказывается, можно видеть такую красоту. Но тут же опять промелькнуло в сознании, что я словно бы часто, много раз видел подобное, что мои сны постоянно уносят меня в царство прекрасного, я имею на него право и лишен его несправедливо. Весь мир вдруг мне стал ненавистен, но все же я испытывал про себя огромную гордость при мысли, что, например, ни одному из тех мальчишек-газетчиков, которые мне нынче встретились, недоступны сны, в каких живу я. О, если бы можно было все время спать! И не забывать то, что снилось!

Я старался держаться подальше от света и, едва волоча ноги, свернул на темную уединенную тропинку, глаза слипались, и я решил, если не подвернется ничего получше, лечь прямо на землю — лишь бы спать! Но тут увидел скамейку и, хотя она была ужасно жесткая, все же предпочел растянуться на ней. А вскоре почувствовал, что лежу среди мягких подушек и что это действительно так. Я в самом деле лежал на своей милой мягкой кровати и думал о том, что кошмарный мой сон все-таки имел продолжение, и какой он вдруг стал занимательный, и что сегодня надо идти в школу, но, вероятно, еще очень рано. Как хорошо проснуться, вырваться из этих ужасных гнетущих ночных кошмаров! Я потянулся. Господи, неужто этому не будет конца?.. У меня еще ныло все тело: по-видимому, спал в неудобной позе. Который может быть час? Пожалуй, еще успею проглядеть, что там задано на дом. Но сперва обдумаю виденное во сне, чтобы ничего не забыть и записать как следует.

Однако, покуда я пережевывал сон, мне опять вдруг стало казаться, что я все-таки лежу на жесткой садовой скамейке, ее подлокотник грубо врезается в голову и что так спать невозможно. В этот миг надо мною кто-то проговорил:

— Сынок, не спи здесь, не то тебя заберет полицейский.

Я поднялся и, пошатываясь, побрел прочь, даже не глянул, кто меня разбудил. Увидел еще скамейку, на ней, прижавшись друг к другу, сидели женщина и мужчина. Я шел все дальше, пока не забрел опять в совершенно безлюдное место. До одурения хотелось спать. Оглядевшись по сторонам, я прокрался в кусты, и там, в темноте, упал на траву. Мгновенье спустя я уже опять лежал в своей теплой постели и сердито вспоминал новое интермеццо.

Но как же похож на действительность этот сон, даже в самых неожиданных своих поворотах! В нем нет ничего невероятного, ничего неясного, никаких провалов, как это бывает обычно в сновидениях.

Все утро мой сон не выходил у меня из головы, в гимназии я тоже был крайне рассеян. Однако на этот раз вся история вовсе не представлялась мне столь чудовищной, я находил ее скорее весьма и весьма любопытной; вчерашнее же мое отчаяние, по здравом рассуждении, счел несколько преувеличенным.

После урока греческого я подошел к господину учителю Дарвашу; мне было известно, что у него имеется внушительная библиотека.

— Господин учитель, я очень хотел бы почитать какую-нибудь научную книгу о сновидениях. Не будете ли вы так любезны порекомендовать мне что-нибудь?

— Гм… с чего это пришло вам в голову?

— Мне интересно. Очень.

Дарваш призадумался, затем сказал:

— Ну что же, мой мальчик, пожалуй, и у меня найдутся подходящие книги. Загляните ко мне под вечер, и я с удовольствием покажу их вам, а уж вы сами выберете, какая больше придется по вкусу.

После обеда на меня вдруг напала неодолимая сонливость, и я, можно сказать, против воли, прилег на диван и задремал, но при этом все время чувствовал, что лежу на траве и моя одежда от росы совсем отсырела.

Я шел к Дарвашу с радостью и великой гордостью. Еще ни один ученик не побывал у него на квартире, да и вообще сблизиться с ним было непросто. Он был нелюдим и необыкновенный молчун.

— Наш грек молчит на восьми языках! — такая ходила о нем присказка.

Он и в самом деле знал множество языков, был сведущ во многом; однако выяснялось это только случайно. В школе он строжайшим образом придерживался предмета, не позволял себе никаких отступлений, не щеголял без нужды познаниями, как это любят делать иные учителя. В нем странным образом вообще отсутствовала страсть сообщительности. Он был образованнейшим человеком, но, насколько я знаю, никогда не написал ни единого слова — и это в стране, где каждый, кто прочитал за жизнь хотя бы две книжки, считает себя вправе сотворить третью.

И в гимназии его отличали неуязвимое спокойствие и флегма. Он задавал вопрос и ждал, ждал иной раз по нескольку минут. Какая гнетущая, гулкая тишина устанавливалась тогда в классе! Иногда казалось, что этому человеку вообще нет дела ни до кого на свете. Никто ничего не знал ни о родственниках его, ни о друзьях (а ведь ученики выведывают о своих учителях решительно все). Прогуливался он всегда в одиночестве. Только малышей явно любил и охотно шутил с ними; но с нами, старшими, держался по обыкновению холодно и отчужденно, не будучи при этом ни грубым, ни нелюбезным.

Мне он, во всяком случае, очень нравился. Я любил воображать, что втайне он работает над каким-нибудь важным исследованием и однажды еще поразит мир. Впрочем, как выяснилось позднее, ничего подобного не было.

Дарваш сидел за большим письменным столом, почти не видимый за громоздившимися в полном беспорядке книгами. Во рту он держал длиннющий чубук. В комнате везде были книги. На диване, на кровати, на стульях. Даже на полу, вдоль стен, высились, грозя обрушиться, целые башни из книг. Высокая башня выросла и на ночном столике. Небольшая фигурка Дарваша едва проглядывала среди этих нагромождений — как червячок в головке сыра.

Он, непререкаемый авторитет в гимназии, среди своих книг казался маленьким и беспомощным.

— А я как раз ищу для вас книги, — сообщил он. — Да только вряд ли здесь можно найти что-либо.

И он растерянно огляделся.

Начались долгие поиски. Молча и несколько даже смущенно Дарваш перекладывал фолианты с места на место, иной раз явно без всякого смысла.

— Но, господин учитель, прошу вас… не извольте из-за меня беспокоиться.

Дарваш не ответил и с суровым видом продолжал ворошить книги. И они нашлись, самые разнообразные книги по психологии, немецкие, английские, французские. А как дивно звучали названия «L’automatisme psychologique»… «The Dissociation of a Personality»… Английских книг было больше всего. Я изрядно владел французским и немецким, так что и с английскими названиями кое-как разобрался — они-то волновали меня больше всего.

На мгновение меня опять пронзило странное воспоминание, ужасная догадка. Я вновь почувствовал себя беглым учеником столяра, завороженно глядевшим в витрину книжной лавки.

— Что такое раздвоение личности?

Дарваш стал наконец отвечать на мои вопросы, и немного спустя я вдруг обнаружил, что он истинно наслаждается, беседуя со мною на эти темы. В тот миг скромность моя как бы недоумевала: в самом деле, что ему я, ребенок, когда вокруг него столько взрослых, великолепно образованных, умных людей? С тех пор я много размышлял об этом и понял, что я-то и оказался тем человеком, который помог ему выйти из многолетнего упрямого безмолвия. Я был первым, кто стал расспрашивать его о вещах, действительно занимавших его ум, молчал же он по той лишь причине, что никто до тех пор и не подступался к нему с подобными вопросами. Его гнетущее молчание объяснялось в сущности слабостью воли. Он не умел сделать первый шаг, чтобы завязать знакомство, чтобы заговорить о чем-то ином, помимо самого житейски необходимого. Поэтому он всегда оставался наедине со всем своим временем и посвящал это время исключительно чтению, это стало его единственным занятием, которому он мог предаваться в тиши кабинета, следуя по той колее, по которой его запустили однажды в студенческие еще годы, без каких-либо самостоятельных поворотов или начинаний. Чтение, а также изучение языков по книгам — работа совершенно механическая; однажды начатая, она не требует более никакого особого, дополнительного усилия воли. Человек позволяет книгам шумным потоком катиться через дух его, как катятся вешние воды по руслу реки. Поток разливается бурно и катит дальше, оставляя после себя вязкий ил, и так до тех пор, пока он не перекроет, не заполнит все русло.

Так и Дарваш по лени своей стал великим учеником и живым лексиконом, а по слабости воли оказавшись молчальником, стал суровым учителем, привлекавшим сердца. Взрослые не решались нарушить его обособленность, и должен был появиться я, совсем еще мальчик, чтобы осмелиться приступиться к нему с вопросами и открыть ему самому наслажденье беседы. Полагаю, что сближение со мной было величайшим событием в его духовной жизни за долгие годы. Он сразу преобразился. Он говорил. Увидев, что тема меня действительно интересует, он обрушил на меня все свои богатейшие сведения о курьезных и парадоксальных случаях из области психологии, которые так или иначе связаны со сновидениями.

Ибо этого оригинала-читателя занимали в первую очередь именно курьезы. Все, что обычно знают люди, в его глазах почти не имело цены. Для него в его уединенной жизни единственную ценность представляло то, что было неизвестно вокруг него никому. Факты анормальной психологии — столь существенные для современной философии — он почитал лишь любопытными куриозами, и только. Так благодаря ему мне стали известны знаменитые случаи расщепления личности, например, случай с американским священником, который, путешествуя, внезапно забыл всю свою предыдущую жизнь, вынужден был начать жить как бы заново, открыл бакалейную торговлю. В одно прекрасное утро он опять проснулся священником и совершенно не мог понять, каким образом очутился в бакалейной лавке. Я узнал историю мисс Бошан, обладательницы одновременно четырех — шести «я», которые взаимно не помнили, не знали друг друга, пробуждались к жизни поочередно и лишь опосредствованно, через окружающих, узнавали о поступках друг друга. Одно «я» было добрым, другое — дурным, то, чего желала Б-1, не желала Б-2, одно «я» сводило на нет замыслы другого, каждое «я» негодовало из-за поведения всех остальных; мало того, Б-3 писала озорные письма к Б-1, и последняя, тихая скромная девушка, придя в себя, с крайним изумлением обнаруживала их на своем столе. Он рассказал мне о медиуме Жанетт, о двух дамах — Леони и Люси, обладавших двумя душами одновременно, причем одна считала, что ее сила в руках, а другая — в губах, поэтому первая изъясняла свои мысли письменно, вторая устно, и они друг о друге даже не знали.

Я шел домой от Дарваша оглушенный и взбаламученный. Какие тайны существуют в мире и какие тайны несет в себе самом человек! Мистические разгадки мне даже не приходили в голову — для этого я был слишком трезвым юношей и подлинным материалистом; однако меня буквально сводила с ума мысль о том, что я стал жертвой какого-то тяжелого нервного заболевания и должен обратиться к врачу; ведь я в самом деле обладаю двумя «я», двумя совершенно различными «я»!

На мгновение я почти уверился в том, что и у меня раздвоение личности, мне хотелось рыдать, оплакивать того здорового и веселого мальчика, каким я чувствовал себя еще позавчера. Ах, теперь и я стану таким же злосчастным случаем, какие описываются в медицинских трудах, стану для всех предметом жалости и печального любопытства!

Однако, несколько успокоившись, я пришел к выводу, что мой случай не имеет ничего общего с пресловутым раздвоением личности. Ведь там раздвоенность заключается как раз в том, что одно «я» не подозревает о другом, не располагает воспоминаниями другого; но во всем прочем оба «я» в полной мере живут реальной жизнью. В моем же случае одно «я» существует исключительно в сновидениях, и особенно тягостно как раз то, что второе «я» об этом знает. Рассматривая мой случай непредвзято, можно, собственно, заключить только то, что речь идет о банальном, растянувшемся на длительное время сновидении, неприятном, правда, но при этом не затрагивающем часов бодрствования; по всей вероятности, со временем оно кончится само собой. Я не стану рассказывать о нем никому. Это просто дурной сон.

Но известен ли такой случай, чтобы сновидения длились столь долго, столь упорно, столь непреложно? И возможно ли полагать сновидением то, что имеет столько всяких подробностей, так реально? так скрупулезно точно? То, что имеет столь несомненный привкус действительности? Ведь как часто эти сновидения казались реальнее самой жизни и я в самом деле готов был верить, что именно она, моя красивая жизнь, и есть сон…

Разумеется, всерьез я еще так не думал.

Вечером я долго метался в постели, хотя на этот раз совсем не противился сну, напротив, во мне росло тревожное любопытство — что же будет дальше с тем бедным мальчишкой, беглым учеником столяра в огромном чужом городе?

Словом, получалось как-то так, что я, вместо того чтобы читать роман, стал жить в нем; сказать по правде, это несколько хуже, чем просто читать, однако я все еще был настолько ребенком, что любопытство побеждало: мне хотелось знать, что будет дальше.

Но тогда я этого не узнал.

В самом деле, наутро я уже не мог вспомнить, что происходило со мною в ту ночь — если можно назвать ночью то, что в другой моей жизни называлось днем. Знаю, что в момент пробуждения мне еще виделись какие-то смутные картины: южный парк, улицы, автомобили, голод, шум, лица — но все тотчас сливалось, и, когда я проснулся окончательно и попытался восстановить сон в памяти, мне не вспомнилось решительно ничего.

Я надеялся, что на следующую ночь «продолжение» восполнит утраченные воспоминания. Но и на другой день я ничего не мог вспомнить.

А на третий день и вовсе уже не был уверен, продолжался ли минувшей ночью мой сон или нет.

Вскоре я уже стал подумывать — и, признаюсь, не без сожаления, — не прекратился ли навсегда мой еженощный и злой кошмар?

В одном только я уже не сомневался: этот сон длился с самого раннего моего детства.

V

И хотя теперь сон, по-видимому, подошел к концу, память о нем осталась, и я более не мог считать себя таким же человеком, как все прочие. Но внешне моя жизнь нисколько не изменилась. Больше того, после первого приступа отчаяния настала своего рода реакция, реакция здорового отрочества. Я вновь превратился в живого милого мальчика. И мог ли тот, кто взглянул бы тогда на мое красивое одушевленное лицо, мог ли он вообразить, что эта черепная коробка хранит воспоминания о горьких муках, унижениях, нищенском существовании? Мог ли он подумать, что этими вот руками (впрочем, этими ли? это ли телесное обличье было моим и там? Кажется, я был там ужасно тощим и некрасивым…), этими руками мне приходилось исполнять самую постыдную, черную работу, работу слуги, что этими же руками я зверски избил трехлетнего малыша.

Но мне уже никогда этого не забыть, ибо эти воспоминания ничуть не походили на воспоминания о виденном во сне, они были столь же интенсивными и реальными, как воспоминания вообще. И поначалу редкий день обходился без них, им же неизменно сопутствовало чувство стыда и великого унижения в собственных моих глазах. Какой чудовищный стыд причиняла мне, например, мысль о том, что глубокое нравственное чувство, несомненно мне свойственное наяву, во сне оказывалось бессильно и что ученик столяра, убежавший из мастерской, тупо бредущий по дорогам и улицам, не испытывал ни капельки сожаления об избитом чуть ли не в кровь мальчонке; что он с радостью совершил бы кражу, не будь столь труслив, и так далее. За какие блага в мире я мог бы совершить подобное? Но — как знать, быть может, тут-то и проявилось мое истинное «я», которое подавлено во мне воспитанием, на самом же деле я именно таков.

Не нужно думать, что я был занят этими мыслями постоянно. Жизнь одаривала меня множеством всяческих радостей, и я умел ими наслаждаться полной мерой. У меня уже пробивались усы. Джизи, почти взрослая черноволосая Джизи, жила напротив нашего дома, и мы то и дело обменивались знаками через окно. У нас было три условных сигнала, из которых мы составили целый алфавит и, бывало, проводили у окна по полдня, чтобы передать друг другу два-три слова. Позднее я обнаружил, что на всем свете нет девушки прекраснее, чем Неллике Сандер. Но вскоре сделал новое открытие — что девушки в большинстве своем красивы, и даже очень красивы.

В городе меня уже начали принимать за вполне взрослого молодого человека. В какое бы общество я ни попал, всюду оказывался общим баловнем и любимцем. Но для меня по-прежнему наивысшим удовольствием и главным делом оставалось чтение и серьезные занятия. Мне на все хватало времени. Я выучил английский. В глазах моих сотоварищей я был непререкаемым авторитетом. Учителя всячески меня отличали; в литературном кружке я писал такие трактаты, что Наци Какаи, чья заветная мечта наконец исполнилась и он стал руководителем кружка (ох, какие бурные ссоры с тех пор возникали там постоянно!), объявил во всеуслышание, что никогда в жизни не встречал еще гения, подобного мне. Впрочем, он в каждом втором ученике видел несомненного гения. Я увлекался также искусством, собирал репродукции. Музицировал. По вечерам отправлялся к Шимонфи, играл там на скрипке, а Алиса Шимонфи аккомпанировала мне на фортепьяно. Несколько раз участвовал в концертах.

Мои таланты и разнообразные познания признавались всеми.

Местные газеты наперебой просили меня выступить на их страницах. И даже один популярный столичный научный журнал опубликовал мой философский трактат о сновидениях.

Более всего увлекался я чтением математических и философских трудов. Мне хотелось заглянуть в тайны вселенной. Всякий раз, как дух мой, пробившись к знанию через трудности и преграды, достигал особых высот либо глубин, я испытывал великую радость и торжество. Словно хотел доказать самому себе, какие открываются передо мной просторы. Когда усталость заставляла меня прекращать занятия, я шел к бумажной мельнице, к дощатому мостку через узенькую речонку, куда забрался когда-то во время майского школьного пикника и пинок босой ноги господина подмастерья впервые довел до моего сознания мои ночные кошмары. Здесь я предавался философствованию, просто так, для себя, юношескому, романтическому философствованию.

«Эта жизнь есть лишь повод для того, чтобы мир в отдельных частях своих обрел самосознание», — таков был мой тезис.

«А если так, — спрашивал я себя, — то не все ли равно, чья это жизнь — Икса ли, Игрека ли? Просто данное существо осознает себя не в этой, а в иной части мирозданья. Так сто́ит ли из-за такого пустяка поднимать шум? И вообще, что она такое — жизнь?»

Я и теперь часто размышлял о том, что жизнь, быть может, всего лишь роскошное сновиденье. А в голове уже привычно маячило призраком то, иное сновидение, столь похожее на действительность.

Я часто навещал Дарваша и каждый раз уносил от него книги о снах. Невзирая на разницу в возрасте, между нами завязалась теплая дружба, в которой я был ведущим. Он нуждался во мне больше, чем я в нем. И потом, хотя его эрудиция была с моей несравнима, мои познания в каком-то смысле оказывались значительнее и тем давали мне определенное преимущество. То, что для него было лишь куриозом и сведениями, в моей душе обретало эмоциональную и эстетическую ценность. У Дарваша, например, не было никакого чутья к поэзии. Хотя при этом я не много знаю людей, которые были бы в ней столь сведущи, знали наизусть столько произведений великих поэтов; но для него эти произведения были всего лишь собранием сведений из истории определенной эпохи. Я с моими пылкими чувствами прекрасно дополнял этот холодный дух, и мы взаимно симпатизировали друг другу.

Благодаря книгам Дарваша по психологии мои мысли постоянно вращались вокруг пресловутого сна. Но и помимо этого то и дело с самых разных сторон что-нибудь да напоминало мне о нем. Чаще всего, особенно поначалу, это были узнавания. Например, в старшем лейтенанте Мартонеке, который и прежде казался мне как-то странно и неприятно знакомым, я теперь неизменно узнавал старшего подмастерья. При виде мадам Шимонфи, нервной и надменной барыни, я всякий раз вспоминал ту фурию — жену мастера.

И в отце моем я смутно угадывал кого-то. Одно время я часто говорил ему о том, что намерен поступить в университет на математический курс. Он не одобрял моего выбора.

— Будь юристом, — твердил он мне. — В Венгрии умный юрист может стать кем угодно.

Однако я продолжал стоять на своем. И вот тут он, отстранясь, пожал плечами.

— Поступай как знаешь. В конце концов это дело твое.

Тогда-то, быть может, по интонации, я узнал в нем того господина, которого видел во сне перед витриной книжной лавки и к которому обратился, он же, как бы меня отстраняя, буркнул в ответ:

— Я не посредник с биржи труда.

Всем этим узнаваниям всякий раз сопутствовало тяжелое чувство, ошеломляющее и гнетущее. Отчего, например, мне уже с давних пор было так неприятно видеть Фазекаша, моего одноклассника с костлявой физиономией и темными подглазьями? Только теперь я понял: он напоминал мне второго подмастерья, угрюмого бессловесного статиста из моей другой жизни, жизни ученика столярной мастерской. Так, мало-помалу, я узнал и всех остальных. Карчи Ходи, который умел так закатисто хохотать, чем-то напоминал младшего подмастерья. А в Хорвате, моем славном бедняге Иване Хорвате, усерднейшем ученике нашего класса, с величайшим удивлением узнал по какому-то обороту во время самого обычного разговора уличного продавца газет, к которому обратился тогда на улице. И Краус напоминал мне одного из этих мальчишек.

Обнаруженные соответствия были абсолютно беспорядочны и, как правило, возбуждали во мне недоумение и растерянность. Как, например, в случае с Кинчешем. Я никак не мог взять в толк, почему мне все время казалось, что этот человек не только походит на мастера, но он и есть тот самый мастер. Кинчеш поселился в нашем городе, занялся строительными подрядами, дела у него, по-видимому, шли неважно, он стал сильно пить, с клиентами встречался в ресторане «Мехико». Вполне возможно, что он был вовсе не дурной человек, в сущности, я его не знал.

Помимо отдельных личностей я иногда узнавал также ситуации, события, подчас такие, которые происходили до виденного мною во сне, то есть в более ранний период моего ученичества или даже еще раньше. Но, что было тревожней всего, я часто узнавал такие вещи, которые хотя и случались во сне, но могли произойти лишь позднее, то есть после моего бегства в город. Это и было главной причиной все чаще возникавшего у меня подозрения, что мой сон вовсе не кончился, а просто каким-то образом временно ушел в подсознание. Что та темная и гнетущая другая жизнь и сейчас протекает где-то за моей спиной и сопровождает меня как тень, хотя я и не всегда ее замечаю.

Расскажу лишь несколько случаев.

Одна такая история произошла еще в школе. Как-то пришел циркуляр, оповещавший о том, что учащийся имярек исключен из школы без права продолжать обучение в какой-либо иной школе страны; подобные циркуляры у нас было принято читать учащимся вслух, ради наставления и устрашения. Упомянутый мальчик задумал наивное мошенничество: он украл школьное удостоверение своего товарища и сделал попытку поступить с его помощью в другое учебное заведение.

«Бедняга, — думал я под равнодушный голос учителя, читавшего циркуляр, — какая странная идея! Итак, он хотел прожить свою жизнь под чужим именем?»

И в тот же миг, словно кто-то ответил на мой вопрос, я вдруг понял, что сделал то же самое. Я понятия не имел, как это произошло, но уже знал, что тоже украл школьное свидетельство и хотел прожить свою жизнь под чужим именем.

Нечего и говорить, какие душевные муки я испытал, когда это дошло до сознания. Моя щепетильная совесть восставала при мысли, что во мне живет мошенник.

Однако ничего определенного я еще долго не знал.

Другая странная вещь произошла в налоговой конторе, куда я отправился сам, чтобы заплатить за аттестат зрелости. Это было в первых числах июня, потные клиенты томились в ожидании перед решеткой, за которой без пиджаков сидели канцеляристы. Они чувствовали себя необычайно важными персонами, высокомерно шутили, с величественным видом умели не слышать мольбы и просьбы поторопиться, время от времени опускали деревянные решетки окошек и удалялись. Особенно упивался сознанием своей власти кассир, остривший напропалую.

— Теперь пусть подойдут червячники! — крикнул он на весь зал.

К его окошку поспешили с повестками те, что разводили шелковичного червя. Старики крестьяне, девушки в белых кофточках и жилетках с оловянными пуговицами, в туфельках без задников, судорожно сжимавшие под черными платками налоговые книжки. Помещение было грязное, голое. Пол затоптан, заплеван, всюду валялись бумажки. Желтые крашеные столы пестрели чернильными пятнами и были немилосердно изрезаны. Синие и белые папки казались более темными по краям — там, где осела пыль. В этой пыли и жаре пестрые крученые шнурки, как и сама бумага, казалось, вот-вот рассыплются в прах. От больших амбарных книг и расчерченных на рубрики бумажных простыней несло затхлостью. На полках у письменных столов, вставленные один в другой, торчком стояли нарукавники служащих, снятые за ненадобностью. На стене тускнели без стекла портреты короля и королевы в молодости. Все было гадко, грязно.

И вдруг мне, чья жизнь протекала в красивой, богатой, утонченной атмосфере, совершенно неожиданно представилось, что по-настоящему дома я здесь, в этой пыльной, неприветливой канцелярии. Я узнал эту безотрадность, этот прокуренный воздух, эти брюзгливые физиономии! На мгновение я почувствовал, что вновь проснулся в жизнь моих сновидений. И теперь полностью уверился в том, что та, вторая жизнь продолжается и что весьма важную роль в ней играет подобная этой контора. С той поры укоренилось во мне непобедимое отвращение ко всякого рода конторам и канцеляриям.

И еще я заметил в себе одну вещь, а именно некую животную стихийную чувственность, которая изредка вдруг просыпалась во мне и, по-видимому, находилась в полном противоречии с моею натурой вообще.

Женская красота волновала меня давно, я с жадностью наслаждался ею в той мере, в какой это было возможно дома, в театре, на улице; утонченность, привитая с детства, проведенного среди красивых элегантных женщин, научила меня восхищаться даже мелкими, но изящными деталями женского туалета; те две детские влюбленности, какие довелось мне испытать, сделали в моих глазах священными каждую частицу женского тела, каждое движение его, красота же матери (которую щадили и годы) вовсе бы придала женщине святость, если бы с некоторых пор не преследовало меня при виде матери то ужасное воспоминание. На картины и, в особенности, на скульптуры, изображавшие обнаженное женское тело, я смотрел как на изображения не доступного мне пока божества, и эта атмосфера красоты освящала и очищала самые чувственные мои вожделения, которые, таким образом, были прекрасной и поэтичной молитвой, обращенной к неведомому идеалу.

Однажды, приехав в Пешт, мы провели там больше времени, чем обычно, и я принял решение, победив стыдливость и робость, пойти к какой-нибудь уличной девушке. Я никогда не говорил о подобных вещах с приятелями, так что это решение родилось безо всякого постороннего влияния. Быть может, меня влекло любопытство, как я думал тогда, хотелось изведать и это, без чего я чувствовал себя как бы неполноценным; я желал стать мужчиной, таким, как все, покорным сыном природы, я уже почти стыдился себя, полагая, что окружающие по моим глазам угадывают, что я еще не изведал женщины. Мне виделось в этом испытание храбрости, воли, мужественности.

Несколькими днями раньше я приглядел улицу, место и однажды вечером, после некоторой душевной борьбы, подошел к одной из прогуливавшихся там девиц. Когда мы вошли в ее комнату, у меня вдруг пропало всякое желание — так пропадает зубная боль в приемной зубного врача. Между тем девушка раздевалась у меня на глазах, и я видел ее обнаженные бедра, видел, как высвобождала она грудь из тесного бюстгальтера.

Девушка легла рядом со мной.

— Боитесь меня, миленький? — спросила она.

Способы, какими она старалась разжечь мою страсть, показались мне отвратительными. И вся комната была так неприглядна… голые стены, таз, кровать, ночной столик с электрической лампой и наполовину обгоревшим абажуром — все, решительно все подчеркивало ее деловое и мимолетное назначение. И подумалось: как же я сейчас далеко от всего родного, домашнего, милого сердцу, от всего, что нравилось и влекло к себе, — и я искренне подивился тому, что мог очутиться здесь, что я — это я. Аристократ в притоне. Вся сцена отнюдь не навевала образа эротической красоты, как я себе это представлял, а была скорее смешной и вызывала брезгливость.

Но я переборол себя, повернулся к женщине и зарылся лицом в ее волосы. В нос ударил запах пачулей, и показалось, что запах этот мне очень и очень знаком, и вдруг, в эту самую минуту, мне неожиданно все представилось совсем в ином свете. На меня нахлынула сумасшедшая, дикая страсть, я уже не замечал ничего вокруг, не думал ни о красоте, ни о безобразии, ничего не видел, не чувствовал, кроме этой обнаженной плоти, женской плоти рядом со мной, подо мной. В мгновение ока, словно меня подменили, я стал всего лишь совокупляющимся животным, тупо ожидающим миг наслаждения.

И я знаю почти наверное, что тогда, на какой-то миг, я проснулся — проснулся в другой моей жизни. Да, я проснулся, было определенно утро, раннее утро, на соседних кроватях, кажется, храпели, а я с поганым животным чувством удовлетворения яростно вытягивался на запачканной постели. Но продолжалось это одну лишь минуту, а минуту спустя я опять был Элемером Табори, красивым и ласковым юношей из приличной семьи.

— Заходите ко мне еще, мальчишечка, — сказала девушка, когда мы вышли на улицу и она (сентиментальная, как видно, особа) потянулась поцеловать меня в щеку. Однако я непроизвольно отстранился. Впрочем, тотчас же заметил, что тем очень ее огорчил, и тогда поцеловал ее сам.

Никогда еще не ощущал я с таким острым отвращением, как в тот вечер, шагая домой, что во мне живет и здравствует кто-то еще, некое глупое и грубое, барахтающееся в животных радостях, эгоистичное и несчастное создание, которое я ненавижу и которое тоже, тоже — я!

Так проходили годы. И я познакомился с Этелкой.

VI

Экзамены на аттестат зрелости я выдержал блистательно, с триумфом, как и подобает гордости гимназии, окончил и университет. Отец уже поставил крест на моей политической карьере, о которой так мечтал для меня, однако не желал слышать о том, чтобы я когда-нибудь стал профессором.

— Ты достаточно состоятелен, — говорил он мне, — живи в своем имении, занимайся хозяйством, приумножай доходы, ну и, если угодно, займись и своей наукой в провинциальной тиши. Устроишь там лабораторию, да хотя бы и обсерваторию, будешь принимать у себя иностранных ученых. Все Табори от века жили в провинции, все они были учеными людьми и при этом не гнушались заниматься хозяйством. Твой бедный дедушка всю свою жизнь провел в увитой виноградом беседке, читая Горация и Лукреция. Твой прадед был известный на весь комитат физик и изучал анатомию, препарируя домашних кроликов. Ты математик, ты, быть может, станешь изучать звезды.

В благородной душе этого идеалиста, грезившего наяву, рождались самые живописные картины моего будущего. Меня они тоже весьма привлекали. К столичной жизни я не стремился, зато мечтал о книгах, о милом семейном круге, покое.

Это лето мы всем семейством провели в Венеции.

Мартонеки тоже были с нами. Мартонек в конце концов женился на Бёшке, получил капитанский чин и совершенно преобразился: бывший Дон-Жуан стал добродушным и рачительным отцом семейства; у них были две очаровательные малютки-дочурки, и Мартонек все свое время отдавал семье. Я иногда задумывался о том, не случилось ли подобного превращения и с тем элегантным господином подмастерьем. О персонажах из моих сновидений я помимо воли думал всегда как о подлинных, реальных людях, которые где-то, неведомо где, живут в самом деле, независимо от меня.

Однажды — это был восхитительный день — я лежал в Лидо на пляже и смотрел на Бёжике, мою младшую сестру, которая весело играла с девчушками Мартонеков; вся эта троица была бесконечно очаровательна. Бёжике только что вышла из пансиона, волосы носила короной, у нее было живое шаловливое личико и ловкое здоровое девичье тело. С детьми она была тоже дитя. Девочки прыгали в прибрежных волнах и веселым смехом встречали каждый следующий вал, который накатывался с грозным гулом, но возле них внезапно стихал, словно нежный отец, теряющий всю свою ревниво оберегаемую строгость при виде любимых чад.

И еще я смотрел на пляж, вибрирующий, гомонящий, где прелестные женщины в облегающих влажных купальных костюмах нежились на припеке, до половины зарыв позолоченные солнцем тела в золотой песок. Мне чудился берег Греции и обнаженные богини…

И вспоминалась игра света на женских образах Тинторетто, вспоминался Веронезе. Душа моя была полна искусством, красотой, жаждой жизни.

— Как же красивы вы, женщины! — сказал я Бёжике, которая тоже вышла с детьми на берег, потому что приближался вечер и море волновалось сильнее.

— А кто красивее — вот эти или те, что мы видели утром в картинной галерее? — смеясь спросила Бёжике.

— Эти — живые.

— Да уж признайся, что эти нравятся тебе все-таки больше.

Бёжике очень хотелось взять надо мною верх. Она никогда не умела ценить должным образом мою страсть к книгам, картинам. Ее юная душа была полна жизни, и все, чему не хватало ярких красок жизни, казалось ей бледным. Это была красивая девочка, общая любимица, с нею все охотно играли, все ее забавляли, жизнь оборачивалась к ней самой нарядной своей стороной.

— А все-таки картины красивее, — сказал я свойственным юнцам поучающим тоном. И принялся философствовать. — Природа крайне редко, случайно создает истинно совершенную красоту. В ее задачу это, собственно говоря, и не входит. Искусство же постоянно и целенаправленно к тому стремится.

Бёжике надула губки.

— Ну-у, когда ты начинаешь умничать…

— Кроме того, искусство благородно и чисто, — продолжал я. — Оно ставит перед собой обыкновенную женщину, тщеславную болтушку, сплетницу с куриными мозгами, и увековечивает то, что в ней божественно: ее красоту.

— Ах, ну тебя, право, какой ты злючка!

— В реальной действительности все прекрасное и доброе проступает сквозь какой-то туман или фон безобразия и зла, — задумчиво сказал я, уже для себя.

— Ой, в самом деле, Элемер, а ведь тебя еще нынче вечером ждет приятная неожиданность! — вдруг воскликнула Бёжике.

— Приятная неожиданность? Меня?

— Тебя. Я думаю, они уже на террасе.

— Ты о ком? Кто там, на террасе?

— Угадай. Красивая девушка. Ну, да увидишь, она не как все. Может, когда ты с ней познакомишься, то будешь иначе рассуждать о женщинах.

Я сразу догадался.

— Этелка здесь?

Об Этелке я был уже очень наслышан. Бёжике была форменным образом влюблена в свою пансионскую подругу. В этом возрасте девочки часто бывают друг от дружки без ума. Бёжи буквально сгорала от нетерпения, ожидая по обыкновению коротенькое, в несколько строк, письмецо от Этелки, и, особенно в первое время, только о ней и говорила.

— Этелка здесь?

Я вспомнил изящный девичий почерк на конвертах адресованных сестре писем. Сейчас мне предстоит познакомиться с его обладательницей.

Я обежал глазами берег. Может быть, она где-нибудь среди этих дам? Нет, ни одна не могла быть ею.

— Этелка наверху, на террасе, с нашими родителями.

— Но как она оказалась в Венеции?

— Они тоже проводят здесь лето. Отец Этелки старый друг нашего папы.

Я был в нетерпении и шутки ради еще и преувеличивал его.

— Может, пойдем и мы? Уже поздно. Того гляди, подымется буря.

Горизонт вокруг потемнел, серое небо слилось с серым морем, словно огромная рамка из непроглядного тумана, темная рамка и фон этого веселого и прекрасного мира.

— Ну, пойдемте же, пора!

Вскоре мы все поднялись на террасу, где сидели отец, мама, бабушка, Ненне, Мартонек с Бёшке, а с ними — улыбающийся седой господин и юная девушка изумительной красоты.

У нее было оливкового цвета лицо, бархатные глаза и роскошные темные волосы. Ее глаза, эти окна души, с обворожительной серьезностью глядели на мир из-под наивного навеса венецианской шляпки. В каждом ее движении я тотчас узнал врожденное благородство и простоту. Меня охватило радостное смущение. Обычно я держался с девушками легко и непринужденно, но тут вдруг стал молчалив и неловок. За весь вечер почти и не взглянул на нее, но видел ее постоянно.

Звучала музыка. Сновали туда-сюда кельнеры. По деревянным мосткам прогуливались причудливо разряженные дамы, англичанки и еврейки. Под нами все сильней грохотало море.

Этелка развлекала нашу бабушку, что-то весело говорила ей в слуховую трубку. Давно уже старушка так не блаженствовала. Несколько лет назад ей пришлось все же отказаться от стряпни и теперь чем хуже она слышала, тем большим счастьем, мечтой, наслаждением было для нее участие в беседе. Ей хотелось говорить, говорить, говорить! Как бывала она благодарна тому, кто терпеливо слушал ее! А уж если кто-нибудь умудрялся еще и ей что-то рассказать!..

Море, словно гигантская танцовщица, исполняющая танец змеи, ритмично потрясало своими бесконечными белопенными и прозрачными шелками. Дети наслаждались сладкими, мягкими и горячими zabajones! Потом побежали смотреть, как катаются на роликах. На небе собирались бесформенные темные тучи. Мы вошли в помещение. В главном зале кипела шумная, пестрая жизнь. Истинное вавилонское столпотворение! И так странно было видеть в этом хаосе, в чужеродной толпе родной островок, родной дом, милые домашние лица; этот плавучий человеческий островок, как бы оторвавшийся от континента, жил и перемещался — я видел сильные мужественные плечи моего отца, серебряную головку Ненне. И лицо Этелки, которую я только что узнал, казалось столь же милым, домашним, родным, словно она уже была частью этого островка, больше того — так было всегда.

— Куда вы собираетесь завтра, Этелка? — спросила Ненне, и я заметил, как она перевела глаза с Этелки на меня и с меня на Этелку. Она угадала нашу любовь раньше, чем мы сами ощутили ее в себе.

Этелка еще не могла ничего сказать об их планах на завтра.

— Не хотите ли пойти в картинную галерею?

— Я очень люблю смотреть картины, но папеньку это утомляет, он хочет, чтобы я пошла без него.

— Так пойдемте вместе, — сказала Ненне. — И Элемер пойдет с нами, он будет нашим гидом.

Этелка повернулась ко мне, словно к старому знакомому, товарищу детских игр.

«Какой я счастливый, — думал я в тот вечер, собираясь ложиться. — Я имею все, что только можно пожелать. Красота окружает меня со всех сторон! Какое же неблагодарное существо человек: когда решительно все у него в порядке, он непременно постарается это разрушить, призвав себе в помощь что угодно, хотя бы ночные кошмары».

О любви я не думал, просто радовался всему, что радовало душу. Любовь же почитал в некотором роде романтической экзальтацией.

«Не понимаю, как можно влюбиться в одну какую-то женщину, — часто говорил я, — когда они все так прекрасны. Ими следует любоваться, однако придавать им чрезмерное значение, право, нельзя».

Мы поселились в Риве, в старом итальянском отеле; отец со студенческих лет ежегодно приезжал в Венецию и останавливался только здесь. Весь отель, от хозяйки его до последнего слуги, был нам знаком, и мы чувствовали себя здесь как дома. Нам оставляли обычно одни и те же номера. Папа не любил места, облюбованные венграми, и потому ни за что на свете не пожелал бы остановиться в Лидо.

— Венгры и евреи испортили бы Венецию, если бы ее можно было испортить, — говаривал он.

По утрам — но совсем не рано — меня будили гудки больших пароходов и репетиции духового оркестра. Пробуждаясь от дремоты в постели под белым балдахином, окруженной сеткой от комаров, я долго вслушивался в эти необычайные звуки труб и гудки. То были самые желанные моей душе звуки, я испытывал благодарность к фанфарам, которые вызывали меня в этот мир красоты из неведомых мрачных сновидений. Из пучины каких страданий, кто знает?!

Удрученно и меланхолично я выдавливал мед на кусок хлеба с маслом. Вероятно, в эти утренние часы в моей душе еще клубился туман сновидений, медленно рассеиваясь, словно дым позади скрывшегося вдали поезда. Впрочем, говорят, так вообще бывает с людьми нервными: они просыпаются подавленные и лишь позднее, среди дня, приходят в себя и способны радоваться жизни.

Мы увидели Этелку под одной из живописных арок галереи старинного кафе «Флориан». Тут же решили идти в Академию.

— Пойдемте пешком, — предложила Этелка.

— Вам нравятся венецианские улицы? — спросил я.

— Очень. Это город Тишины: единственный в мире город, где не услышишь громыханья телеги. Я обожаю тишину.

Она и правда была сама фея Тишины, и я только сейчас осознал, что и накануне в Лидо, среди шумной музыки и толчеи, Этелка, куда бы ни шла, оставалась на островке Тишины. Этелку повсюду сопровождала чистая атмосфера Тишины. Как будто в нескольких шагах от нее все умолкало, стихало, и ее большие бархатные глаза заглушали тревоги души, как заглушают звук бархатные подушки. Я часто вспоминаю и не могу вспомнить ее голос, хотя узнал бы его из тысячи, когда же слышу его, мне всякий раз кажется, что это вовсе не голос ее, а сама душа. Быть может, оттого она умела разговаривать и с моей бабушкой, давно не слышавшей человеческих голосов. Этелка так легко скользила по большим безмолвно-гладким мраморным плитам, среди голубей той голубиной площади, над которой золотом и многоцветьем вырисовывается на фоне неба немыслимый, сказочный Сан-Марко; она так легко скользила вдоль длинной кружевной ленты древних прокураторов, как плывет в тишине сама Тишина, как само Счастье.

Но вскоре зашумели вокруг нас картины, с мощных стен зала они громко рассказывали легенду о деве Урсуле. Я, все еще дитя, любимчик нянюшки Виви, как в детстве обожавший сказки, с радостью показывал моим спутницам дивную пестроту лиц и фигур: застывших в безмолвном ожидании послов с их роскошно завитыми куафюрами и яркими, в обтяжку, камзолами; взволнованного короля; кедровые мачты с трепещущими парусами; мраморные дворцы с просторными многолюдными балконами; мосты, корабли, пристани, потолки залов; златокудрого королевича, пашу, шествие кардиналов, одиннадцать тысяч девственниц, золотые нимбы святых, жестоких язычников со стрелами. Но Этелка нашла картину, на которой была запечатлена тишина, она нашла картину, изображавшую вечер: Урсула мирно покоится в своей девической постели; в квадрате света, падающего через отворенную дверь, стоит ангел; возле кровати дремлет собачка; на столе — раскрытый молитвенник; комнату заливает серебристо-серая тишина старинных красок. На подушке под головой юной девы можно разобрать латинское слово.

— «Infantia»… что это значит? — спросила Этелка.

— Тишина, — ответил я не задумываясь, не успев даже сообразить, что слово это, собственно говоря, имеет иной смысл.

И вдруг мне представилась, как наяву, тишина моего детства, когда еще не возопили в моей душе те ужасные, постыдные, грязные воспоминания… О, теперь-то они притихли, эти крикливые воспоминания, — теперь, когда я был возле Этелки! Я опять чувствовал себя счастливым, опять был беспечным ребенком, как на том памятном майском пикнике, в последний чистый день моего детства! Я стал вдруг удивительно свободным и радостным, как будто чуял беду, как будто опять наступал для меня последний роковой день. И нужно было использовать этот последний день, весь до конца.

С Этелкой мы уже совершенно подружились и веселились как дети, милая Ненне смотрела на нас улыбаясь. Все было так восхитительно и чисто. Когда надоело смотреть картины, мы стали бродить по улицам, разглядывали витрины, жемчуга, зеркала, стекло, миниатюрные скульптуры, фотографии, драгоценности, мозаику. Разглядывали дома, изумительные окна, изящные, романтические балконы. Мы сворачивали в узенькие улочки, где с трудом могли идти рядом двое; из открытых дверей лавчонок неслись пряные запахи овощей и оливкового масла, лица домов напоминали лица увядающих, утомленных красавиц, камни мостовой покрывала благородная грязь веков, и звучные латинские слова усталым пружинистым эхом отдавались среди оседающих, покалеченных стен.

Женщина спустила на веревке с четвертого этажа корзину, ее служанка стояла внизу и укладывала в корзину свежую зелень, сверху положила запечатанное письмо. Молодой парнишка нес медные ведра на красиво изогнутом, обитом медью коромысле, напевая без слов странную мелодию. В окнах антикварных лавок тускло поблескивали старинные металлические предметы, пыльное потрескавшееся от времени стекло. Через проулки со слепыми стенами ненужно перекинулись дуги арок. Впереди шли девушки, высокие, стройные девушки-работницы, черноглазые, с копнами темно-золотых волос; их большие черные шали придавали фигурам на диво благородную осанку. Навстречу им спешил парень, пуговица его куртки запуталась в бахроме чьей-то шали. С веселым смехом пуговицу высвободили, и знакомство мгновенно состоялось. Мы шли дальше. Перед мраморной Марией на углу горела лампадка. То там, то здесь дорогу пересекала зеленая rio, возле мраморных ступеней, покрытых зелеными водорослями, праздно покачивалась гондола. Гладкие, с лесенками, мраморные мостики изгибали перед нами свои древние спины. Мраморные шишечки их перил истерлись до зеркальной желтизны.

— Gondole, gondole! — бойко выкрикивали симпатичные гондольеры.

То и дело мы оказывались на какой-нибудь campo. Стены домов украшала разноцветная мраморная мозаика, напоминавшая шелковые вставки в парадных туалетах дам. Этот город был городом гладких поверхностей не в меньшей степени, чем городом тишины. Город гладкого камня, гладкой воды.

— Взгляните, какой прелестный садик! — воскликнула Этелка.

Среди камней пышно цвел тихий маленький сад. Его крохотное пространство совершенно заросло зеленой травой, она выплескивалась и за ограду, как пенный напиток из чаши. Лавр, густые заросли плюща, тесно сошедшиеся кроны деревьев, огромная пиния, карминно-красные цветы словно чувствовали, что надо использовать каждый клочок черной земли, ибо среди камня и воды земля дорога. Этот садик был живописной миниатюрой, диковинкой, словно редкий камень в большом ожерелье Венеции. И здесь тоже царила необъятная тишина, не щебетали птицы, не слышно было гудения насекомых, как в иных местах, лишь вспархивали изредка тихие голуби да неслышно плескались на вершине пинии косые солнечные лучи.

И — Этелка любовалась крошечным садом.

Так мы бродили по городу, вышли на Фондаменте Нуово, наняли гондолу, побывали на островке Сан-Микеле — острове мертвых. Здесь находится обитель смерти, белый мрамор и черные кедры — а вокруг тихо шепчет шелковистая, медленная вода. Даже смерть может быть так прекрасна! Все было прекрасно тогда, все-все на белом свете. Так зловеще прекрасно, что я втайне испытывал страх, да, в этот дивный солнечный день мне было страшно, и казалось, в душе вновь шевельнулся тот ужас, который ношу я в себе, — так чувствует девушка-мать в своем чреве шевеление дитя своего, своего позора. Но мне не хотелось думать про это, мне хотелось беззаботно бродить и бродить вместе с Этелкой по прекрасной Венеции.

И вечером мы гуляли по Мерсериа, в узком русле улицы плавно текла голубовато-белая река света, нас ослепляли зеркала и огромные витрины магазинов, и иностранные дамы в волшебно-элегантных туалетах наполняли блеском чудесный город, где никогда еще ни одна туфелька не испачкалась в грязи, ни одно платье не запылилось. Мы катались в гондоле по Канале Гранде, любовались сверкающими электрическими люстрами под золочеными потолками залов в старинных палаццо, а снаружи, снаружи медлительная темная пена лизала мраморные ступени, подмывала-подтачивала полосатые красно-белые деревянные столбы. Этелка была прекрасна и на свету и во тьме, и весь мир был дивно прекрасен.

В этот вечер я опять боялся, очень боялся заснуть.

И в этот вечер опять проснулся в другой моей жизни.

Я проснулся от клопиного укуса, белый балдахин с сетками от комаров исчез куда-то, и я знал уже, что ни в какой я не в Венеции — я дома. Дома? Если можно назвать домом эту безобразную деревянную кровать, которую я снимал у старухи — снять комнату было мне не по карману. В дверь заглянула хозяйка: вытряхнулись мы наконец или нет, ведь скоро должен явиться с ночной смены железнодорожник, снимавший койку на день. Безработный монтер — с которым мы долгие месяцы ночевали на соседних кроватях, но никогда не обменялись ни словом, разве что коротко бранились, если кому-то из нас случалось припоздниться и, возвратясь, потревожить соседа, — грязно выругал толстуху-хозяйку, не вставая с постели.

Помню, что мне, еще упоенному моим сладким и гордым сном (ибо тогда я называл это сном, как сейчас называю сном то, другое), еще окутанному его золотистой дымкой, показались невыразимо мучительны и ужасны грязные речи монтера, я восставал против них подсознательно, интуитивно: «Как же так! ведь в детстве я никогда не слышал ни единого гадкого слова…»

Но уже мгновенье спустя я понял, что это ложь, что я лгал себе так очень часто, что подлое это вранье просто отражение того красивого и непонятного сна, который сделал всю мою жизнь фантастической, из-за которого я не ведал удовлетворения, был несчастлив. Да, несчастлив! Мне было это совершенно ясно, и я проклинал, проклинал неотступные сновидения, так широко и светло раскрывшие предо мною мир. Отчего здешний мой мир становился еще темней, еще горше.

Без сомнения, читателю будет трудно понять мои чувства, те, что испытывал я в другой моей жизни. Но я тогда уже знал наверное, что все эти смутные воспоминания, настроения, клубившиеся в моей голове золотистою дымкой, — и Венеция, и Этелка, — были лишь сном, давним и все продолжавшимся сном, который маячил передо мною всегда в тумане, и я всякий раз с горькой беспомощностью старался как можно яснее, еще яснее его припомнить… но мне это не удавалось.

Я знал, что я всего-навсего жалкий писец, да и писцом-то быть, в сущности, не имел права, знал, что дни мои наполнены неудовлетворенными желаниями, страхами из-за нечистой совести, отвращением и тоской и что в это мрачное существование вплетается постоянно золотисто-сказочный сон, делая его еще более мрачным, и причина моей неизбывно несчастной судьбы именно в нем, этом золотом сне.

Ибо правда, конечно, что я много страдал и в детстве, но, если вдуматься, через такие страдания, вероятно, проходит любой ученик у любого мастера, и, кто знает, если бы я остался в той мастерской, не подозревая об иной жизни, то нынче уже был бы подмастерьем и существование мое стало бы совсем сносным, по крайней мере, я сносил бы его терпеливо, не мечтая о лучшей доле. И других учеников бранят, высмеивают, и другим достаются затрещины.

Но когда из чистейшей атмосферы моих сновидений я день за днем плюхался в эту позорную грязь, то унижения, горечь, бесплодная неудовлетворенность постепенно отравили меня. Я отчетливо сознавал, что именно сны подтолкнули меня к бегству в город, хотя тогда еще эти сны едва доходили до моего сознания, оставаясь скорее туманным настроением, смутным воспоминанием, — но и этого было довольно, чтобы перевернуть всю мою жизнь.

«Если бы я по крайней мере владел этими снами, если бы по-настоящему их помнил!» — вздыхал я, просиживая дни в канцелярии. Но тщетно я мучил свою память, иногда по получасу кряду, забыв о том, что должен писать, что мое дневное задание под угрозой, пока скрипучий голос начальника канцелярии каким-нибудь язвительным замечанием не побуждал мое перо вновь неохотно, рассеянно задвигаться по бумаге. Перо писало, я же, свирепея, тешил себя мыслью, что больше не буду, не буду писать… а перо писало.

— Он мечтает! — покатывались за соседними конторскими столами мои коллеги, считавшие меня невыносимым спесивцем и малость помешанным, я же платил им завистью и ненавистью.

Но они были правы: я в самом деле мечтал. Вспоминал свой сон. Однако все застилал сияющий туман, и почти ничего определенного вспомнить не удавалось. Оно и понятно: Элемер Табори не мог уместиться в писце, как умещался писец в Элемере Табори. Писец тщетно старался припомнить содержание книг, которые читал Элемер. Венецианские улицы, картины лишь смутно прорисовывались в моей памяти. Больше того, я вообще не был уверен, что знаю сколько-нибудь твердо, какой именно город являлся мне в сновидениях. Оттуда я уносил с собой лишь общее впечатление города-сказки. Иногда же на какой-нибудь картинке словно бы узнавал что-то…

И лица я помнил неясно.

Но самым гнетущим было то, что я не мог удержать в памяти собственные мысли. Именно пытаясь восстановить эти мысли, ощущал я больнее всего свою глупость и полнейшую беспомощность.

И это были самые мучительные минуты моей жизни. Жизни калифа-аиста.

Я терзался этим еще в детстве. Меня изначально влекли, манили к себе слова, незнакомые, приятные уху слова, чужие слова, казавшиеся при этом странно знакомыми, словно бы я когда-то давно их слышал, но потом позабыл… слова — и буквы; из которых я мучительно складывал эти дивные слова, — они-то и превратили меня в неудовлетворенное жизнью, несчастное существо. История моего второго «я» — это история позабытых слов. Словно бы в этой моей жизни что-то постоянно было у меня на кончике языка — что-то, чего я не умел выговорить. То моя душа была на кончике моего языка, то были ее терзания!

И все же она, душа моя, была горда, мучительно горда сновидениями. И потому ни на чем не могла успокоиться. Слова, слова, буквы, буквы, вас я жаждал!

Я хотел стать барином, человеком, который пишет, который читает.

«Барин пишет» — эту фразу, которую я помнил из букваря для первого класса начальной школы, этот лейтмотив моей души, я постоянно твердил про себя в самых разных ритмах во время моих долгих голодных скитаний.

«Баринпишет, баринпишет», — гудел я себе под нос.

«Документы, школьное удостоверение» — как долго я ломал голову и над этими словечками.

И вот сейчас, во сне, я совершенно отчетливо помнил, когда и как украл школьное удостоверение.

Помнил того барчонка, который не спеша шагал тогда по улице впереди меня. Он был светловолосый, высокий и мускулистый, хотя все еще носил короткие штанишки. Правой рукой, как это любят подростки, в такт шагам, постукивал по стене. В левой руке нес книжки. Из них, как сено из телеги, торчали во все стороны потрепанные тетрадные листочки.

И высовывалось, слабо покачиваясь, школьное удостоверение.

Какой это был искус! В голове на тысячи ладов заметалась мысль: «Только протянуть руку, захватить двумя пальцами, легонько дернуть, момент, и готово, никто ничего не заметит. Он же ни разу не оглянулся… Сразу в карман, и ходу…»

Но я не решился. Я трусил.

И тут удостоверение само выскользнуло из пачки.

Он не заметил. Удостоверение упало на асфальт. Он не заметил. Он свернул за угол.

А ну живо! Я зыркнул глазами по сторонам, подхватил удостоверение, бросился наутек. Теперь у меня было удостоверение!

Но я нисколько ему не обрадовался. В эту минуту, именно в эту минуту надо же было мне ясно и четко вспомнить мой сон, вспомнить только затем, чтобы острее ощутить себя негодяем, вором! Если б не сон, я, вероятно, ничего подобного даже и не почувствовал бы. Ведь и другим детям случалось свистнуть то или се — однако же они не испытывают при этом особых угрызений совести.

Но я, видя перед собой Элемера Табори, ощущал себя ничтожеством, негодяем. И боялся. Это чувство не покинуло меня до сих пор.

Отлично помню того канцелярского служителя. Помню, как он вдруг вырос передо мной, в синей униформе, помню его оплывшее, сизое лицо. Мне показалось, что у него три носа. Я весь затрясся, увидя его, приняв за полицейского, — и тут он схватил меня за шиворот.

Он и в самом деле выглядел величественно, словно полицейский. Эта синяя душа казалась суровой и холодно неподкупной. Когда он вскинул свои густые брови, я обреченно подумал, что передо мной сама грозная, суровая, неумолимая Честь.

И не сомневался в том, что он видел все.

— Украл, мошенник! — крикнул он, держа меня за шиворот. — Сознавайся, я поймал тебя на месте.

Он появился из корчмы, и это лишь добавляло ему величия. Он был высшим существом, тем, кому дано право есть и пить. А у меня к тому времени уже два дня не было во рту ничего, кроме нескольких хлебных корок. И потом, я украл — ох, украл-то зря! — уж лучше бы я украл хлеб!

«Все, конец, — думал я, — сейчас поведет в полицию. А я-то собирался выправить в полиции документ!»

— А ну-ка выкладывай все, потому как я служитель самого председателя, понял? — пропыхтел мне в лицо синий человек, и это звание — служитель председателя — внушило мне еще больший ужас, чем если бы он сказал: «Я полицейский».

— Я просто так поднял, хотел вернуть ему, — проскулил я, ожидая, что сейчас посыплются оплеухи, как это было в обычае у мастера.

Но он не стал меня бить. Он схватил меня за руку и потащил в корчму. Хотя точно уж я и не помню, тогда потащил или позднее.

Мне пришлось рассказать ему все. Мы сидели с ним позади стойки, у накрытого красной скатертью круглого стола. Он взял у меня краденое удостоверение и, нацепив окуляры, внимательно изучал его.

— Ты негодяй и мошенник, — объявил он наконец. — Но… — тут он поглядел на меня так, что я задрожал, — но на этот раз я не стану доносить на тебя. Хочешь помочь мне?

— Хочу.

— Писать-читать умеешь?

— Умею.

— Запомни: ты у меня в руках. Я служитель у самого председателя, одного моего слова достаточно — и тебе конец! Господин председатель очень мне доверяет, понял? Он очень мне доверяет.

Я, трясясь всем телом, кивнул.

— Будешь исполнять все, что я тебе прикажу, но никому о том и заикнуться не смей, понял? А скажешь словечко — так и знай: не сносить тебе головы, понял? Я, служитель председателя, стану тебе благодетелем, так и быть.

Оборотясь к стойке, он громко захохотал:

— Служитель председателя — благодетель что надо! А?

Удостоверение он у меня отобрал. Отвел к себе на квартиру, хоть и скудно, но накормил.

— Вычту из твоего жалованья, — произнес он значительно.

Кроме должности председательского служителя он еще исполнял обязанности дворника в доходном доме на окраине города, где и жил; его квартира выходила на лестницу. Под лестницей был еще маленький треугольный закут, служивший ему кладовкой; там я и спал первые две-три ночи на кишевшем насекомыми матраце, брошенном прямо на пол. В кладовке было малюсенькое круглое окошко, забранное кованой чугунной решеткой с цветочным орнаментом; по ночам на лестнице горел дешевый газовый светильник — трубка без стекла, и его холодное колеблющееся пламя отбрасывало на стену через решетку круглого отверстия странные продолговатые арабески, которые неустанно двигались и изгибались, как в танце. С моего места мне был виден и сам газовый язычок, я смотрел на него часами, когда насекомые не давали спать, видел, как он бьет, как машет своими двумя крылышками, словно огненная бабочка, как трепещет при малейшем дуновении — от его мук стена позади него почернела.

VII

— Нынче же доложу о тебе господину председателю, — объявил синий человек наутро.

Я испугался, но оказалось, что мой новый знакомый и впрямь желал мне добра. Он продиктовал прошение на имя председателя судебной палаты с нижайшей просьбой принять меня на службу писцом. Писал я, конечно, ужасно дурно, без конца сажал ошибки, отчего мой благодетель потерял терпение и совершенно рассвирепел.

— Ну что мне с тобой делать? Даже этого слова не знаешь? — взвивался он при каждой моей грубой ошибке.

— Я знал, только позабыл, — безнадежно пытался я защищаться, а сам вспоминал при этом, что знал-то я слово только во сне, а теперь оно кануло в непроглядную тьму.

И пока он стоял надо мной с чернильницей в руках, в памяти у меня стал как бы проступать его голос… Я вспоминал, что однажды он уже поучал меня… вот так же… во сне… он был учитель… учитель гимназии… и тогда я смеялся над ним, невзирая на его грозный вид… Словно из тумана возникло в памяти и его имя… Микша Кёбдек…

Осыпаемый резкой бранью, я дрожа переписывал заново прошение. И никак не мог взять в толк, чего он от меня хочет. Под прошением я должен был вывести ту фамилию, которая стояла в украденном удостоверении.

Синий человек сунул в карман прошение, школьное удостоверение и ушел. Он казался мне необычайно умным: это надо же, простой слуга, а пишет, читает не хуже епископа! Что же удивительного, если господин директор так ему доверяет.

Весь день напролет я ломал себе голову над тем, как же я стану писцом, ежели слуга знает куда больше меня. Я почти не сомневался, что господин служитель господина директора ниспослан провидением мне в наказание, дабы раскрыть мне глаза на всю мою никчемность, ужасающую, дерзость и глупость моих тайных устремлений. Как грозна и удивительна жизнь!

«Что со мной будет? Какой еще позор ожидает меня?» — спрашивал я себя, подметая внутреннюю галерею. Весь день я провел в страхе. Ведь, положа руку на сердце, никак невозможно было поверить тому, что слуга председателя хочет оказать мне протекцию, сделать писцом. Он, сама суровость, — меня, мошенника? Нет, здесь готовится какая-то недобрая шутка, чудовищная насмешка, цель и смысл которой я не в состоянии разгадать.

О боже, мне пришлось все узнать, и очень скоро! Но и Элемеру Табори тоже — вот что было ужасней всего!

Председательский слуга был, надо полагать, и впрямь человеком недюжинного ума (я и сейчас не могу говорить о нем иначе, как о реальном живом человеке) — теперь-то, погружаясь в воспоминания, я отчетливо вижу его облик. Он действительно пользовался безграничным доверием господ, был ловок, понятлив, надежен. И действительно заслуживал доверия решительно во всем, кроме одной-единственной вещи. Дело касалось марок.

Да, теперь-то мне совершенно ясна каждая деталь этого криминального дела, вполне достойного того, чтобы попасть на страницы газет, дела, которое я, безмозглая преступная жертва, молча выстрадал, из-за которого страдаю и ныне. Дорогие гербовые марки наклеивались в конторе, и доверено это было слуге председателя под контролем одного из писцов. Но писец подделывал марки. Подделывать гербовые марки сравнительно нетрудно, да и кто, в самом деле, их рассматривает? Перечеркнут синим карандашом и — отсылают.

Однако не посвятить в это слугу было нельзя, и синий человек стал, судя по всему, истинным проклятьем для того несчастного злоумышленника писаря; таким проклятием стал он позднее и для меня. Воображаю, как он шантажировал писаря! А тем временем сам обучился нехитрому этому делу, да и станок спрятан был у него, в том самом большом доходном доме, где он проживал, в заброшенном, всеми забытом подвале, куда были вхожи только они — дворник да его сообщник.

Но в один прекрасный день преступный писарь, по-видимому без всякой на то причины, застрелился.

К счастью, он не оставил никому ни строчки, никакого письма. Однако можно было опасаться, что обнаружится недостача в марках, в счетах, возможно, остались и другие следы преступного их сообщничества. Малейшее подозрение выявило бы соучастие председательского слуги.

Синий человек не потерял головы. В тот же день он как бы вскользь сказал председателю, что у него имеется дальний родственник, окончивший сколько-то там классов и очень желавший занять место покойного.

— Парень толковый, ваша милость, поручиться могу. Он будет куда как полезный.

— Что ж, пускай подаст прошение, да поскорее. Начальник канцелярии только что докладывал мне: человек требуется им срочно. Конечно, лучше, когда не с улицы.

Синий человек хорошо знал все окраинные корчмы и злачные места, где почти совсем опустившийся народец, иногда с весьма солидным образованием за спиной, топит в вине горести своей незадавшейся жизни. Он даже водил с ними компанию и не сомневался, что отыщет среди них отчаявшегося бедолагу, которого посвятит в свои делишки, устроит в конторе и сделает своим рабом. Но ему повезло вдвойне: он наткнулся на меня.

И вот я оказался в канцелярии судебной палаты, поверенный и соучастник ежедневно свершающегося преступления, из которого не извлекал к тому же никакой для себя выгоды. Весь доход прикарманивал служитель, я же существовал на жалкую поденную плату, не имея никаких надежд на ее повышение, ибо из меня, разумеется, не получилось полезного работника и терпели меня в канцелярии, единственно, надо полагать, ради старого служителя. (А этот старый добрый служитель из первого же моего недельного заработка с лихвою отобрал то, что выдал авансом. Хотя я отработал все, несколько дней безропотно исполнял все дворницкие обязанности по дому. Например, по ночам бегал открывать двери запоздавшим жильцам; но он, объяснив мне, что на звонок просыпается тоже, неукоснительно отбирал чаевые.)

И с этими-то воспоминаниями я вновь пробудился в прекрасной Венеции!

Теперь мне открылось все. Я понял, отчего меня охватывало такое отвращение и ужас при виде любой канцелярии. Понял и ту непонятную, таинственную силу, вовсе не похожую на сонливость, которая вынуждала меня, как ни страшился я погрузиться в сон, всякий раз ложиться и засыпать очень рано, еще до одиннадцати. Мне и прежде чудилась за этим непостижимая, пугающая неотвратимость: что-то влекло меня к постели, казалось, если я не лягу вовремя, со мною случится какое-то несчастье. Теперь я знал, что это было: писцу полагалось являться в контору рано утром, вот почему Элемер Табори должен был ложиться спозаранку.

И Элемер Табори спал допоздна; часто бывало, что пробьет уж и десять, одиннадцать, а он только-только откроет глаза. Писец же тогда еще ложился довольно рано, даже очень рано — заменял ужин сном.

Да, да… Иногда Элемеру Табори случалось вечером по какой-то причине лечь позднее обычного. В этот день писец просыпал и опаздывал на службу. И, придя, должен был покорно смотреть, как сбегается в белые жгуты кожа на лбу красномордого начальника канцелярии, выслушивать его тупые остроты в свой адрес… ох, этот скрипучий голос, напоминающий звук скребущего по дереву ногтя.

— Ах, ну да, ну как же! Его милости опять угодно было почивать подольше.

А я угрюмо таращился на разграфленные листы, и хотелось мне одного — убить господина начальника канцелярии. Я осознавал, что нет писца хуже меня и что терпят меня здесь только из милости.

Коллеги мои между тем веселились и громко хихикали.

О, как я их всех ненавидел! Ненавидел толстяка пьянчугу, отца семерых детей: говорили, что есть у него где-то неподалеку от города собственный домик и что он корпит в канцелярии не по необходимости, а лишь из мелочной жадности. Меня тошнило от его сальных анекдотов, которыми он ежеутренне нас потчевал. Тошнило от его соседа, тощего и длинношеего болтуна в очках, вечно ругавшего почем зря начальника канцелярии — за его спиной; он ратовал за улучшение положения конторщиков, твердил, что всем конторщикам страны надо устроить стачку, это непременно подействовало бы.

— Эх, да что говорить! Жалкий, трусливый народец. А я вот не побоялся, прямо в глаза министру сказал, когда мы передавали ему меморандум: «Ваше превосходительство, дальше так дело не пойдет». А что, так и сказал!

Но как только появлялся начальник канцелярии, он сразу становился всех покорней и всех усерднее.

Я не выносил и лысого барона, вечно разглагольствовавшего о том, как он кутил в прежние времена, сколько проигрывал в карты, о своих лошадях и скачках и еще о том, кто да кто в былые годы ходил в его закадычных друзьях. И ведь все его слушали, развесив уши. Меня тошнило, форменным образом тошнило от студента-юриста, пришедшего в канцелярию по протекции; этот барчук щеголял в серых гетрах поверх штиблет, жил с родителями, и служба означала для него — лишние карманные деньги и времяпрепровождение, тогда как для нас — кровавым потом заработанный хлеб; он же именно поэтому презирал нас с аристократической любезностью. Однажды (вполголоса, но так, что услышал и я) он сказал своему приятелю, который навестил его в часы занятий — ему и такое сходило с рук:

— Здесь в конторе все было бы прекрасно, если бы не приходилось сидеть с этой публикой в одной комнате.

— Действительно! Кажется, могли бы пристроить тебя в библиотеку или еще куда-то. Просто не понимаю, как это не нашли для тебя местечка поприличней, — отозвался приятель.

Я ненавидел и того, кого не терпели решительно все, — шпиона, пролазу, который умудрялся каждый день написать бумаг больше всех да еще успевал понимать то, что пишет; говорили, что за проведенные здесь годы он основательно поднаторел в коммерческом праве. Перед ним, без сомнения, открывалась карьера, и вполне вероятно, что он дослужится до старшего канцеляриста, да что я говорю — даже до начальника канцелярии и будет получать вознаграждение по десятому классу. Его знали и уважали даже судьи; проходя частенько через нашу комнату в архив или регистратуру за документами по очередному делу, они останавливались обсудить с ним какой-либо хитроумный казус, в котором он с его опытом и практикой вполне мог оказаться более сведущ, чем они сами. Нас, остальных, они даже не замечали, как если бы нас и не было, мы же взирали на них, как на высшие существа, и только злились и удивлялись, когда приходилось читать, что они своим положением недовольны, утверждают, что на их жалованье прожить невозможно, и добиваются повышения окладов. Это они-то, числящиеся кто по седьмому, а кто и по шестому классу!

Однако более всех других ненавидел я моего синего человека, служителя господина председателя судебной палаты. Он был богаче всех нас и держался с нами насмешливо-фамильярно. В канцелярии он появлялся часам к одиннадцати с корзиной булочек. Две таких булочки составляли обычно весь мой обед. Надменность синего человека, которой он ежеминутно давал мне почувствовать, что я его раб, превратила мою жизнь в ад. В кошмар. Когда он входил в комнату, я вздрагивал. Я слыл его родственником и всем был обязан ему — но никто не ненавидел его так, как я.

И за что, в самом деле, я должен был испытывать к нему благодарность? За то, что вынужден был жить в постоянном страхе, под чужим именем, неуклюже боясь проговориться и проговариваясь иной раз, а потом в отчаянии пытаясь замести следы? Или за эту гнетущую, похожую на кошмарный сон жизнь, за то, что ради нищенского пропитания стал слугою слуги? За то, быть может, что, во исполнение моих заветных мечтаний — ба-рин пи-шет, — все-таки стал господином чиновником? Господин? Слуга слуги! Чиновник? Ах, буквы коварно обманывали меня, играли со мною в прятки, царапали, словно кошка, заманивали, словно женщина, одурманивали, словно опиум. Я был глуп, абсолютно бесталанен и прекрасно понимал это, тем более, что знавал и нечто совсем иное — простор и свет моих сновидений. Казалось, что-то затуманило мой бедный мозг, о, если бы не это, если бы туман развеялся — я бы тотчас все разглядел, все понял! Во мне жила гордыня, гордыня золотых моих снов, она постоянно нашептывала: «Ты вовсе не глуп, ты не можешь быть глуп, раз тебе снятся такие сны! Просто тебя не учили в детстве, туман твоего детства осел в твоей голове. Но тот мальчик не ты — ты иной, иной».

И когда вечером, отупевший от скуки и механической работы, я, голодный, топтался перед витринами бакалейных лавок, взгляд мой иногда притягивали к себе витрины соседних книжных магазинчиков или букинистических лавок, где красовались жирные синие цифры, обозначавшие умопомрачительно низкие цены на скверные книжонки, и старые, тоже скверные книжки, пыльные и выцветшие, с белесой поперечной полоской — как полоска от шляпы на загорелом лбу — следом бумажной опояски, на которой указывалась цена; дешевые пикантные серии, популярные переложения философских трудов, дурные, сокращенные переводы нашумевших романов — все это взывало ко мне своими кричащими титулами:

— Купи нас, купи! Мы же книги и мы так дешевы! Мы раскроем перед тобою тайны, которые ведомы всем, кроме тебя! Мы просветим, мы просветим тебя! Мы развеем окутавший тебя туман, избавим от скуки!

Скука, голодная скука, безденежная скука терзала меня по вечерам, когда еще рано было идти на ночлег и я часами торчал на углу, за спинами дувшихся в карты извозчиков, которые метали свои грязные карты на крышку мусорного ящика. Под конец у меня уже ноги подгибались от усталости. И хотя денег едва хватало на жалкий ужин (а ведь и в полдень, на обед, приходилось довольствоваться двумя маленькими булочками, нарезая их купленным у лоточника перочинным ножичком на крохотные геометрические фигурки, чтобы растянуть трапезу), я все же довольно часто покупал за несколько филлеров самую дешевую книжку или бульварную газетенку и, сев на уличную скамейку под яркими фонарями, тупо вбирал в себя ядовитые, пошлые, убийственные буквы.

Или в полдень, во время перерыва, я выходил на сквер и садился на скамейку; возле меня, уткнувшись лицом в спинку скамьи, дремал какой-нибудь рабочий, и весь сквер вокруг, словно поле сражения — трупами, был усеян распростертыми, застывшими в неподвижности телами: на фабрике, что располагалась неподалеку, в это время тоже был обеденный перерыв, и рабочие, толпы рабочих, выходили сюда, чтобы, слегка перекусив, рухнуть пластом на траву и, прикрыв лица засаленными шляпами, спать, спать… Я же читал, читал и все искал за буквами какое-то другое, драгоценное, истинное мое «я».

(А иной раз и я задремывал на скамье под перебранку этих хриплых громкогласных, дурашливых букв и тотчас просыпался в моей мягкой милой постели, постели Элемера Табори, и растерянно размышлял о том, что может означать этот ужас, который опять мне приснился…)

Эти книги лишь увеличивали хаос в моей голове, порождали мучительные догадки, болезненную, путаную философию, неутолимые желания, гонор. Мои мысли были сумбурны, незрелы, мои речи — пугающе кичливы, несусветно фантастичны. И вот, проснувшись опять Элемером Табори, в полном сознании своего второго грустного «я», я сурово осудил себя-писца. Да, я был полуграмотным в самом дурном смысле слова. Таким видели меня мои коллеги и потешались над путаным моим всезнайством, дикими, несуразными идеями. Я был анархистом, ощущал себя прозябающим в безвестности непонятым гением, мне хотелось убивать, поджигать, и вовсе не доброта и не сила воли останавливали меня, а лишь безмерная трусость.

Между тем — и это-то было ужасней всего — во мне, глубоко спрятанная, шевелилась некая приглушенная беспомощная доброта, внушавшая мне безмерное к себе отвращение, — доброта и вкус, которые лишь страдали, но не в силах были хоть как-то влиять на мои поступки. Надо мною властвовали страсти, ненасытные и трусливые, ненависть, спесь и грубая чувственность, порождение скуки и глупых мечтаний, которую усердно пестовали дешевые низменные романы ужасов, обрывки кинофильмов и порнографические открытки. Эти страсти руководили лишь моими мыслями, но, если бы я смел и мог их удовлетворять, несомненно, руководили бы и поступками. Я был некрасив (действительно в этой моей жизни я был некрасив), женщин не знал, и у меня не было денег: таким образом моя чувственность обратилась в темную, одинокую, голодную похоть, которая терзала меня постоянно, как если бы привязанное животное непрерывно кололи стрекалом.

И, боже мой, они подспудно жили также в сновидениях чистого и благородного Элемера Табори, эти самые грубые, самые отвратительные желания, самые извращенные мысли!

Все, все сходилось с ужасающей точностью. Мельчайшие детали обеих моих жизней налагались друг на друга фантастически, кошмарно непогрешимо. Ни одна минута, ни один час не выпадали, — так совпадают линии одного чертежа, повторенного на двух листах бумаги.

И эта механическая совмещенность деталей представилась мне чем-то абсолютно, до отчаяния объективным. В то утро, пробужденный гудками пароходов и звуками духового оркестра в номере венецианского отеля, лежа на кровати, защищенной сеткой от комаров, я тотчас понял, что больше не смогу воспринимать это как сон — никогда больше не смогу.

Точно с тем же правом — еще с большим правом — я мог бы счесть сновидением самого Элемера Табори, Венецию, Этелку… Нет, ни то, ни другое не сон: это две разные жизни. Две памяти. Как если бы самое чистое, самое благородное вино влили в стакан с отвратительной бурдой.

И я явственно ощутил, как смешиваются эти две разнородные жидкости между собой. До сих пор — до сих пор золотое вино как бы плыло поверху, отдельно, но сейчас, сейчас оно перестает быть чистым, оно загрязняется!

Нет, нет, нет, я не могу допустить, чтобы эти два разнородных опыта жизни смешались! Нельзя ли сберечь в чистоте что-то одно? Священное вино? Наливать его из кубка отдельно и отдельно, чистым, хранить? Убежать, унести его с собой, еще чистым, как святую реликвию, на бой, на бой! — время вступить в бой со злыми воспоминаниями из снов.

Когда я вышел к завтраку, за столом сидел только отец.

— Ты знаешь, Бёшке непременно хочет ехать нынче же вечером вместе с мужем, — объявил мне отец. Суть была в том, что у Мартонека как раз истекал отпуск.

— Вот как, вечером, — рассеянно пробормотал я, наливая воды в высокий бокал.

В большие, до пола окна был виден порт, Рива сияла под солнцем, только что пришвартовался большой, черный как сажа дредноут, по его мачтам живо сновали ловкие белые стайки матросов. Под нашим окном прошла влюбленная пара с бедекером в руках, маленький ragazzo вцепился в них, словно клещ, стараясь всучить им открытки.

— Папа, я тоже сегодня уеду.

Отец смотрел на меня с удивлением.

— Мне хотелось бы сделать небольшое турне… посмотреть Северную Италию, чуть-чуть захватить Швейцарию. Сейчас это было бы для меня очень полезно.

— Но отчего так неожиданно?

— Если я хочу быть дома вовремя, откладывать некуда.

— Ты уезжаешь? — спросила Ненне, входя. — А как же наша нынешняя прогулка с Этелкой?

Но я чувствовал: встречаться с Этелкой мне больше нельзя. Нет, нет. Воспоминание об Этелке я должен спрятать поглубже, вместе с другими прекрасными воспоминаниями, сохранить их отдельно, не допустить, чтобы на них пала тень другой моей жизни.

И я уехал.

Вечером того же дня я сидел на верхнем ярусе веронского амфитеатра; круглая луна холодно улыбалась над огромной каменной воронкой, а внизу, в глубине, на самом донце, под ослепительными дуговыми лампами прыгали на трапециях и трамплинах крошечные человечки в синих и розовых трико. Шло цирковое представление, но отсюда, сверху, все это напоминало блошиный театр. Публика сидела внизу, в самом низу, занимая лишь несколько рядов скамей, и между нею и мной, наводя жуть, темнела глубокими провалами пустынная каменная лестница.

Я сидел здесь один, далеко от всех, и уже совсем перестал понимать, кто я, на самом ли деле — Элемер Табори или…

А потом настало время искать ночлег и ложиться спать, а потом… потом я опять был писцом, меня разбудила хозяйка с квадратной физиономией, ворчала, что железнодорожник уже пришел, потом — бесконечная, бесконечная писанина за ненавистным желтым столом, грязные нарукавники на полке рядом, пыльные папки под портретом уволенного в отставку министра. Вонь скверного табака. Потом полдень, бесцельные шатания по улицам; битый час я простоял на трамвайной остановке, пожирая глазами туго натянутые прозрачные чулки садящихся в вагон дам. Затем обед — помню, в этот день я не мог противиться голоду, хотя обыкновенно не обедал, экономя каждый филлер на кино, на девиц; в этот день я отправился все же на народную кухню, выложил несколько медяков, понес суп к накрытому клеенкой столу, поставил с размаха, пролил себе на руки… После обеда жадно проглотил историю какого-то развратника, описанную в грошовой газетке. Потом опять писанина, мучительная боль в большом пальце, уставшем сжимать перо, насмешки коллег, горечь, подымавшаяся к вечеру, словно жар. О, поскорей бы уснуть, уснуть! Как хорошо видеть сны…

Я что-то купил в мясной лавке, съел прямо на улице и явился в ночлежку так рано, что застал железнодорожника. Однако еще долгие часы я вертелся без сна на постели, и был уже полдень, когда Элемер Табори проснулся.

«Это же чистый абсурд, — сказал я себе. — Спать так долго, когда сон мученье! Я же сплю куда больше других».

Я наказал cameriere завтра разбудить меня непременно не позднее семи.

Но назавтра, уже под конец дня, писец во время работы уснул, уронив голову на стол.

А Элемер Табори проснулся и сказал:

— Va bene.

Вскоре он заснул опять, а писец, к вящему веселью своих сотоварищей, проснулся. Элемер и на сей раз спал до полудня.

Эта история привела меня в окончательное уныние. Теперь я отчетливо сознавал, сколь точно очерченные, нерушимые законы существуют в этой игре сновидений, напоминающие непреложные взаимосвязи законов природы.

Тогда-то и зародилась у меня впервые мистическая, казалось бы, мысль, что, если при раздвоении личности две души существуют в одном теле, то в моем случае единственная моя душа существует в двух различных телах, поочередно меняя место проживания.

Потому что в сущности обе они суть одна душа и, хотя на какое-то время разъединялись, сейчас слились опять, воспоминания их тождественны и — тут-то и заключается главный кошмар — тождественны их характеры, внутренний склад, лишь на поверхностный взгляд они представляются совершенно различными, внутри же, я это чувствую, отвратительный писец по существу тоже я — я в другой оболочке, при других обстоятельствах. И когда я борюсь с тем, что несет в себе память писца, я, собственно говоря, борюсь с собою, со своим дурным «я».

А что другие? Не так ли и с ними? Нет ли и у других подобного темного «я», может быть, сокрытого, может быть, неосознанного… нет ли и у них этого греховного злополучного «я»? Как знать… Но у моего дурного «я» есть также и тело.

Да, и тело. Ведь что такое тело, как не совокупность памяти о некоем комплексе чувств, физических чувств, память о них наличествовала у писца точно так же, как и у Элемера. А если так, отчего же тогда Элемер вправе претендовать на тело, а писец — нет?

Однако тело писца было совершенно иным, нежели тело Элемера. Тело писца некрасивое, тощее и грязное, и существовало оно где-то совсем в иных краях, где-то далеко. Душа моя в единый миг перескакивала из одного тела в другое.

Я побывал в Милане, но едва помню, как приехал сюда, какою дорогой, едва сознавал, что прокатился на пароходике по всему озеру Гарда, видел рощи лимонных деревьев с каменными колоннами, видел прекрасную Риву, спящую глубоким летним сном. Все это непостижимо и грязно переплелось в памяти с жизнью писца, постылым канцелярским помещением, с тошнотворной фамильярностью синего человека и проникающим в самые печенки испепеляющим взглядом начальника канцелярии. Я заснул в Дезенцано с открытым окном, выходившим на озеро, я только что видел, как уплывал во тьму ярко освещенный пароход, — и в тот же миг оказался на паршивой койке в ночлежке, койке, которую делил с железнодорожником, работавшим в ночь. В голове у меня все смешалось, я не знал уже, кто я и где я, чувствовал только, что если это продлится, я спячу, сойду с ума.

Впечатления моего путешествия накатывали и исчезали, но в жизни писца изо дня в день все оставалось неизменным.

Я сидел за столиком в прелестном ресторане «Cova» в Милане и ожидал, когда мне принесут fritto misto. Напротив меня висело зеркало, и я разглядывал в нем свое лицо. Чистое, упитанное, юное лицо — мое ли? Увы, я знаю и другое лицо, оно тоже мое; во время одиноких, голодных, унылых скитаний я видел не раз в зеркальных стеклах витрин неприятную прыщавую физиономию с круто выступавшими скулами, большим адамовым яблоком, водянистыми глазами — ах, как я спешил поскорей отвести взгляд куда-то в сторону, только бы не видеть собственное лицо! Да, у меня есть и другое тело, где-то далеко, неведомо где, извращенное, грязное тело, в которое душа моя удаляется спать…

Где оно?

Где-нибудь там, где утро бывает тогда, когда у нас вечер… Ах, если бы можно было добраться туда, если бы отыскать то мое тело!

Где оно, где?

Только не в Венгрии.

Но кто я такой в моих снах? Как меня зовут?

На каком языке я говорю?

Я так точно и подробно помню всякую малость из моих сновидений. Как же странно, что я никогда не задумывался, что этого, именно этого я не знаю! Не знаю, как меня зовут.

Ах, если бы вспомнить хоть какое-то имя из той жизни, моей жизни во сне! Пусть чье-то чужое имя, фамилию… мастера, например… синего человека… или, может быть, название города… страны…

Я не помнил ни одного имени, ни одного названия. И до сих пор мне даже в голову не приходило подумать об этом.

И еще — на каком языке я разговариваю в моих снах? Не помню ни единой фразы, слов не помню, которые произносил там либо слышал.

Несчастный, несчастный калиф-аист! На этот раз калифом-аистом был Элемер Табори.

Ах, вспомнить бы одно только имя, одно-единственное слово! Я бы тут же, тут же сказал, где расположена страна моих «сновидений» в реальном мире, я бы тотчас туда поехал, нагрянул бы туда, где живет мое второе «я», посмотрел бы ему в лицо и — наваждение кончилось бы.

Одно слово, одно только слово!

Окажись мы оба в одном месте, обе мои оболочки, тогда мои ночи совпали бы с его ночами. И что, сновидения продолжались бы? Что было бы?

Ах, да, да, одно указание все-таки есть! Эта моя вторая жизнь, по всей видимости, должна происходить в таком месте, где утро совпадает с нашим вечером.

В другом полушарии… В Америке…

И тут мне опять вспомнился май, наш пикник и — Кинчеш. Кинчеш, как раз тогда приехавший из города Большое Соленое Озеро.

Я сидел наверху, на крыше Домского собора в Милане посреди густого белокаменного леса. Необозримая даль открывалась моим глазам. План созрел в мгновение ока: я еду в Америку, в Great Salt Lake City. Так ли, эдак ли — поеду…

Но к вечеру моя решимость потихоньку сникла. Я сознался себе, что это была бы попросту глупость.

Ведь в атмосфере моего сна нет решительно ничего характерно американского. Это совершенно венгерская атмосфера — как если бы дело было в Пеште или в окрестностях Пешта.

И еще одно пришло мне на ум: необычная сообразность отдельных персонажей из сна и отдельных персонажей из моей жизни. Поразительное их сходство, таинственное ощущение, что они вовсе и не похожи, они — едины. Хотя при этом совершенно различны по характеру, положению, месту в обществе, одежде, больше того, даже не слишком схожи внешне. (К слову, лица из снов обычно помнились мне весьма смутно.) Только выражение глаз было одинаково.

И еще одно совпадение: возраст.

Эта мысль повлекла за собой новые, еще более мистические догадки. Я придумывал теории, одну фантастичнее другой. Если писец — мое второе «я», тогда, быть может, мастер — второе «я» Кинчеша, да и все прочие действующие лица моих снов — вторые «я» людей, окружающих меня в этой жизни? Только они, вероятно, сейчас об этом не догадываются… Кто знает, не существуют ли у всех, у всех обитателей земли подобные копии, негативы, живущие в их снах, в подсознании, и где-то далеко — во плоти, да, именно во плоти, в каком-нибудь далеком мире, на другой звезде? Кто знает, не существует ли где-то во Вселенной такой вот другой мир, темное pendant, печальная карикатура этой старушки Земли?

А может, он и не так уж темен, не так уж печален? Быть может, он точно такой же, только сменены роли?

И надо же, чтобы тот другой мир был осознан мною, именно мною?!

Хотя, как знать, быть может, он осознан уже и другими? — ведь и я ни с кем своим знанием не делился. Что, если и другие, как я, тайно, со стыдом живут такою же двойной жизнью?

И все-таки нет — невозможно. Кто бы такое выдержал — с улыбкою на лице, с ясной душой?

Или все эти несчастные обречены на самоубийство?

Но я, я не стану самоубийцей. Я буду бороться, буду смелым. Эх, да пусть снится мне что угодно, пусть случается со мною во сне что угодно: только бы днем не думать об этом! Беда ведь лишь в том, что мне вспоминается это и наяву. Но я не буду про это думать: я стану путешествовать, спасаться бегством — бегством от себя самого — и бесчисленные красоты, множество новых впечатлений избавят меня от наважденья.

С этих пор я каждый новый день проводил в новом месте. Началась великая погоня: ночи гнались за моими днями, одно мое «я» преследовало другое. Я много видел и не видел совсем ничего, я проскакивал мимо самого дивного и прекрасного, убегая из ночей, убегая в ночи. Я спешил к Пунта-ди-Белладжио, видел, как возникает из синих вод Изола-Белла. Проносился через Симплонский туннель. Бродил под кручами Монблана, по его заснеженным склонам, в первозданной свежести, в холодном чистом воздухе, где линии так резко разрезали цвет, как брошюровальная машина бумагу; прогуливался по торговым улицам Шамони, взбирался по ледяным ступеням Мер-де-Глас.

Но нигде не находил я покоя. Другая жизнь следовала за мной по пятам, и монотонное прозябанье писца служило печальным, неотторжимым рефреном этого многокрасочного путешествия, повторявшимся с убийственной закономерностью. Одна моя жизнь сменялась другой, день ночью, как сменяют друг друга быстро проворачиваемые взад-вперед картины в laterna magica. Я засыпал, и вся жизнь Элемера Табори пропадала, как изображение на полотне экрана; но тотчас появлялась иная картина. Однако та и другая картина не были совершенно независимы друг от друга: каждая оставляла после себя как бы отсвет своих красок, тем взаимно нарушая цветовую гармонию, и вся моя жизнь походила уже на игру двух оркестров, которые одновременно исполняют два разных концерта, создавая чудовищную какофонию.

Эти картины быстро, быстро сменяли одна другую, и монотонное существование писца вплеталось в мою жизнь тусклой лентой, по которой нервно скатывались жемчужины моих дней. Ах, дивные, сияющие жемчужины, вы стали внутри совсем грязные, вас запачкала эта грязная лента! Но и лента, сама лента из-за вас же изнашивалась, скатываясь по ней, вы раздирали ее! Писец прозревал пестрое разнообразие нынешних дней Элемера Табори, он угадывал его, и в нем пробуждались желания, новые желания, новые муки и необоримая жажда самому увидеть пестроту жизни. Ах, а его-то жизнь, как она монотонна! Но в душе он носил зародыш этого многоцветья. В душе, в сновидениях.

Он жаждал денег, денег, денег, чтобы перенести в действительность то, что, он чувствовал, в глубине своей и было действительностью. Буквы уже никогда не откроют перед ним мир: он сознавал, что остался, как был, туп и бездарен. Но деньги — деньги, быть может, все-таки сделают его господином, господином собственной жизни, и тогда сновиденья обернутся явью.

VIII

Деньги, деньги, деньги!

В Интерлакене, в курзале, Элемер Табори стоял возле карточного стола. Было еще рано, игорные залы только что открылись, но на улице бушевал ливень, и душа моя бушевала под ливнем, и я не мог избежать себя самого иначе, как войти в этот дом.

Профессионалы-игроки, поджав под себя ноги, уже восседали на высоких с перильцами стульях, похожих на стульчики для детишек. Вокруг стола любопытствующих было пока немного, среди них выделялась высокая красивая дама в длинном красном пальто, одетая с изысканной элегантностью. Ее глаза неотрывно следили за игрой, жадно следовали за дьявольским кружением и падением шарика, маленькие розовые уши жадно впивали монотонные, бесконечно повторяющиеся возгласы:

— Messieurs, marquez vos jeux… Les jeux son marqués… Ne rien va plus… Berlin, rouge, première classe… Messieurs, marquez vos jeux…

Шарик кружился, серебряная лопаточка сгребала серебро, неслышно скользя по сукну. Дама, не отрывая глаз от игры, отдала слуге красное пальто и огромную шляпу, попросив отнести в гардероб. Я увидел ее строгие плечи, благородную чистую шею, чуть-чуть декольтированную пышную грудь. Двумя обтянутыми перчаткой пальцами она поглаживала серебряную пятифранковую монету, будто ждала подходящей минуты поставить на карту свою судьбу.

— Messieurs, marquez vos jeux… Marqués… Ne rien… Saint-Pétersbourg, bleu… deuxième classe…

Текли деньги, текло время. Большой, кофейного цвета стеклянный лик часов с божественным укором взирал на белые и черные плечи. Золотая стрелка остановилась на золотой цифре «девять». Я перешел в Salle de Théâtre, где знаменитая труппа «The Ba-ta-clan girls» сулила парижское ревю. В ревю демонстрировалась вся мировая история, с акцентом на Наполеона, мадам Помпадур, гарем турецкого султана, на апачей и особ, возглавлявших тогда парижскую полицию. В программе были декламация, пародии, живые картины, осветительные эффекты, песенки, танцы, и в каждой сценке от начала и до конца мелькали, сверкали, ослепляли, завораживали обворожительные стройные ножки «The Ba-ta-clan girls».

— En avant — Ba-ta-clan!

Это было развлечение совсем иного сорта, чем красоты искусства, пейзажи и прочие зрелища, чарующие душу. Те оставляли возможность для мысли, больше того, они толкали на размышления и, самым подчас кружным путем, вновь и вновь напоминали мне о мрачной проблеме моей жизни. А поскольку это становилось для меня все утомительней, я проявлял к ним меньше и меньше интереса. Но на этом ревю я незаметно для себя искренне развлекался — или отвлекался от мысли о томительно тянущемся времени. Пестрые краски, разноцветные огни, музыка, прелестные женские формы помогли мне отринуть неотступные воспоминания: так картина, через волшебный фонарь отраженная на полотне, прикрывает все пятна и грязь.

Представление окончилось, я стоял опьяненный и невольно пристыженный: я — кто прежде способен был наслаждаться лишь истинно благородным и подлинным искусством, кто с детства благоговейно искал, старался постичь образцы наивысочайшей красоты, кои без усилия и непостижимы, теперь нахожу лекарство лишь в бездумных легкомысленных наслаждениях. Я чувствовал, что этим втаптываю себя в грязь, скольжу вниз по склону туда, где снизу, из глубины, ко мне тянется, старается за меня ухватиться ужасное существо, и мне придется там встретиться с ним, придется унизиться до того чудовища, которое — я.

Сонливость, непостижимый императив — вернуться домой и лечь спать, я ощущал в тот день не так сильно, как обычно. (Возвращаясь мыслью назад, считаю причиною то, что для писца в тот день было воскресенье и ему не нужно было так рано вставать.) Я не хотел возвращаться в отель, хотел как можно позднее отворить двери мучительному сновидению и потому вновь отправился в игорный зал.

И что же: красивая высокая дама все еще стояла там, на том самом месте, где стояла несколько часов тому назад, когда я ушел отсюда, и точно так же неотрывно следила за крупье. Только глаза ее теперь блестели ярче и тревожней, как будто наэлектризованные.

— Marqués… Ne rien… Interlaken, rouge, première classe…

Лопаточка крупье неслышно сметала серебро. Дама возбужденно обернулась.

— Сударь, — внезапно обратилась она ко мне по-французски, — дайте мне сто франков взаймы.

— Будьте мне добрым другом, — добавила она, глядя мне прямо в глаза.

— Voici, madame.

Монета опять покатилась по сукну, я смотрел поверх душистого женского плеча, теперь уже и меня захлестнуло волнение, внушенное женщиной и деньгами. И я чувствовал в глубине души, как медленно и неприметно скольжу, скольжу вниз по склону — к моему брату писцу. А над головой по круглому кофейного цвета стеклянному лику часов кружилась золотая стрелка.

Потом эта дама стала моей любовницей и путешествовала вместе со мной. Я жаждал отвлечься от своих дум возле тела ее, надеялся рядом с ней проводить ночи без сна. Я думал, если это прекрасное женское тело будет мирно дремать около меня, тогда, быть может, у меня не станет времени думать о чем-то ином. Сильвия — так ее звали — родом была из Румынии, и в ее взоре был тот присущий детям холодок, а в лице — та удивленная правильность, которые часто встречаются у румынских женщин и которые оскорбляют и растревоживают мужчину. Ее глаза были необычайно широко расставлены, самая их безмятежность придавала им глубину, то был поистине сфинкс без загадки, медальон без реликвии. Одни только деньги заставляли ее трепетать, и я бездумно тратил их на нее, лишь бы только она не давала мне спать. Когда же сон все-таки одерживал верх надо мной и я, побежденный, засыпал с нею рядом, тотчас просыпался писец, отупевший и вялый после своих похотливых снов, с отчаянием глядел на часы, наспех одевался, опаздывал в канцелярию, и его положение становилось все невыносимей. А вечером он с горя глушил палинку в пользовавшейся дурной славой корчме, бросал голодные взгляды на крашеную физиономию кассирши, она же в который раз раздраженно ему бросала:

— Ну чего вы пялитесь на меня, как баран на новые ворота?

И он лишь поздно, очень поздно позволял наконец Элемеру Табори проснуться.

Однажды, уже под вечер, когда я вышел в пустой гулкий коридор (я оставался в канцелярии последним, чтобы выполнить мой дневной урок), передо мною вырос синий человек. Я испугался. Я всегда избегал оставаться с ним наедине, операции с марками мы улаживали сухо, в нескольких словах, неизменно испытывая неловкость оттого, что не знали, как обращаться друг к другу. Чего ему от меня нужно сейчас, я не знал. А он с тою цинической фамильярностью, которая так коробила Элемера Табори, зашептал мне на ухо:

— Побережемся-ка малость, вот что. Господин председатель недоволен. Может случиться, что и вышибут, тогда уж и не знаю, как оно будет с тем нашим дельцем. Так что надо бы поумнее, в наших же интересах. Слуга господина председателя хороший заступник, но и ему не все под силу.

Его шепот гулко разносился по холодному коридору. В огромном матовом окне была отворена маленькая форточка. Я видел, как в наглухо огороженном каменной стеной пустынном дворе тюрьмы узники выходят на унылую свою круговую прогулку. Чем моя жизнь отличалась от их жизни?

— Вот вы и давеча изволили проговориться. Нам бы следовало быть поосторожней, а то как бы за решетку не угодить, так что не извольте забывать, что всем обязаны служителю господина председателя. Одно слово, и…

Мною овладел вдруг неописуемый гнев, однако я не посмел и пикнуть. А он добродушно хлопнул меня по плечу.

— Ну-ну, я ведь не почему-нибудь… это я просто так говорю…

И все бы хорошо, будь я таким же, как он, но я чувствовал, что во мне, в глубине моей души живет кто-то еще, совсем другой человек, гордый господин, для которого это все нестерпимо, которому нужно, любой ценой необходимо добыть деньги, деньги, чтобы швырнуть их этому негодяю в физиономию, освободиться от рабства… О, если бы станок для печатания марок был у меня! О, если бы я мог сам печатать марки, деньги — и превратился бы в важного барина, и рыжая кассирша пошла бы со мной, и я стал бы тем, кем где-то являюсь в самом деле!

Хотя, вполне вероятно, того, о ком мечтал писец, уже не было, не было нигде, Элемер не был теперь прежним Элемером. Этот бледный юноша, что из вечера в вечер швырял деньги на игорные столы знаменитых швейцарских курортов ради кокотки, больше не был тем славным и добрым юношей, выросшим в задушевном семейном кругу. Я путешествовал уже два месяца кряду и ни разу не сообщил домой своего адреса, желая избавить себя от любых писем, от угрызений совести. Я жил, отторгнувшись от всей моей жизни, и боялся даже мысленно возвращаться в старые добрые времена. Изредка посылал домой открытку с каким-нибудь видом, словно исполнял неприятную обязанность. Я старался ни о чем не думать, жить только данной минутой и никогда не быть одному.

Но в один прекрасный день, в Люцерне, Сильвия проиграла мои последние крупные деньги. Надо было обратиться к отцу, и я понял, что больше так продолжаться не может.

«Этому надо положить конец, — сказал я себе, — я же испорчу всю свою жизнь из-за несуразного дурного сна. Что я делаю? Выбрасываю на ветер сокровища… А какими сокровищами одарила меня природа… судьба… Я бы мог победить все… и позволил победить себя глупым фантазиям! Как много от меня ждут — дома все смотрят на меня с надеждой… Когда же я стану трудиться, ежели не теперь? О, величайшего врага своего человек носит в себе! Как это ужасно! Что́ все яды, отравляющие тело, по сравнению с ядом духовным, который парализует меня?»

Деньги я получил в сопровождении обеспокоенного письма. Дома все теряются в догадках: что со мной?! Дом, мой дом! Ненне! Этелка! Нет, так жить дальше нельзя!.. И тогда я сказал Сильвии:

— Сильвия, мне нужно возвратиться домой, в Будапешт.

— J’irai avec vous.

— Но у меня больше нет на вас денег, — сказал я грубо. — Я более в вас не нуждаюсь.

— J’irai avec vous, tout de même. Мне тоже надобно возвратиться домой, в Румынию. Нам по дороге.

— Но я опять заеду в Милан, через Венецию.

— Eh, bien, и я поеду через Венецию. Зато искупаюсь в Лидо.

— Но у меня нет денег даже на то, чтобы оплатить ваши дорожные расходы. Я пришлю вам денег из дома.

— Дайте мне двадцать франков, и я сегодня же выиграю вдвое больше, чем требуется на дорожные расходы.

Вдруг глаза у нее расширились, и она бросилась мне на грудь:

— Поймите же, поймите! Мне не нужны ваши деньги, лишь бы вы были со мной… Не покидайте меня! Неужели вы не видите, что я люблю вас? Я никого еще не любила так, как вас! Вы еще не знаете, что это значит — когда женщина любит!

Я смотрел на нее в изумлении. Кто это? Это — Сильвия?

— Вы увидите, увидите! Если я, любящая так страстно, сяду играть, я выиграю все!.. Банк лопнет…

И тут я узнал Сильвию. Она была та самая рыжая кассирша — высочайшая и недостижимая мечта грязного писца! Это была она, но там, в той жизни, еще ничтожнее и гораздо, гораздо отвратительнее, — о господи, о чем, о чем он мечтал, тот мерзкий тип! О том, что мне отвратительно… Я, я сам мечтал и мечтаю о том, что мне отвратительно; разве не я испытал сейчас сладострастное чувство, когда она обняла меня?.. И — гордость, что она меня любит!

Я дал ей двести франков и уехал в Милан вечерним поездом, как только она села за карты. Это было действительно бегство: Сильвия, разумеется, не поверила мне, что я собираюсь сделать подобный крюк. Между тем, возвращаясь этим путем, я кое-что вернул себе из денег, отданных ей, так как билет от Венеции до Будапешта у меня уже был. После крайней расточительности я вдруг стал необыкновенно бережлив и с деньгами и со временем.

«Останавливаться в Милане не буду, — думал я. — Поеду прямо в Пешт, а домой только письмо напишу и тотчас же примусь за работу. Науки… дом… Ах, да, папа писал, что Этелка гостит у нас… Нет, сейчас мне не следует с нею встречаться… Я стану трудиться. Когда же еще и трудиться, как не теперь, пока молод? Работа, святая, благородная работа, радость познания спасут меня. Это же всего-навсего болезнь, просто болезнь… Строгая математика — наилучшее лекарство: она займет собою, она не упустит мою душу…»

Мерное покачивание вагона быстро навеяло на меня дремоту, хотя я нарочно не взял билет в спальный вагон. Писец на сей раз проснулся вовремя, однако нет-нет да и задремывал за своим столом. (Причиною было то, что Элемер на остановках всякий раз просыпался.) В моей жизни писца это была суббота. Наш коллега письмоводитель, весельчак и толстяк, богатый и счастливый отец семейства, владевший небольшим хуторком неподалеку от города, вечером позвал нас испробовать вино собственного изготовления. Ради дарового ужина пошел и я, хотя среди коллег чувствовал себя скверно. Большую часть пути проделал пешком, трамвай был мне не по карману. Вдоль дороги шли виноградники, ноги увязали в песке, казалось, ступаешь по мягкому ковру. Пока я добрался до места, башмаки мои были полны песка, ноги горели от множества колких острых песчинок. На хуторе веселье шло вовсю, хозяин рассказывал сальные анекдоты, гости гоготали и распевали во всю мочь. Табачный дым стоял густо, хоть ножом режь. Лица у всех были красные, длинношеий коллега в очках орал, надрываясь так, что на шее набрякли жилы. Собрались все, кроме студента-юриста. Шумели, пели, бранили начальников, министра. Посреди комнаты под потолком висела керосиновая лампа, вокруг нее, под потолочной балкой, красовались виноградные грозди нынешнего урожая. Я сел в сторонке; что́ бы я ни сказал, меня дружно высмеивали. Я чувствовал себя униженным, неловким.

— Почему вы смеетесь? — вдруг крикнул я им. — Я не такой, как вы. Вам меня не понять. Если бы вы только догадывались, что́ у меня здесь, внутри, вы не смеялись бы. Да если бы в вас горела хотя бы малая искорка того, что пылает во мне…

Ох, как же они надо мной потешались!

Мне ничего не оставалось, как насыщаться и пить до одурения. Поднялся ветер, он гнал тучи колких песчинок. Дряхлое окошко громко звякало, и всякий раз при этом на него оглядывались и на мгновение умолкали. В помещении было жарко, маленькая комнатушка набита битком, но, как твердил хозяин, «в тесноте, да не в обиде». Гости по очереди выходили во двор и, возвратившись, рассказывали всякие страсти — по их словам, там было настоящее светопреставление. Я, сидя в своем углу, время от времени клевал носом (а Элемер просыпался на каждой станции). Наконец появились карты. Я тоже играл, рисковал, пытая счастья. В последнее время я постоянно пытал счастья, мои золотые сны не давали мне покоя, я даже купил как-то лотерейный билет. Карта ко мне не шла. Я встал из-за стола, кругом в долгу. На дворе дул холодный ветер, в глаза тотчас набились режущие песчинки. От паршивого кислого вина мутило, болела голова. Пока добрался до дому, начало светать. Не успел я заснуть, как меня растолкал железнодорожник.

— Сударыня, не сдадите ли мне крова нынче и на день?

— Отчего же, коли заплатите.

Заплатить было нечем. На улице лил дождь. Я зашел в канцелярию и лег на обтянутый репсом диван. Близился воскресный полдень: в конторе не было ни души. Меня мутило, и никак не удавалось уснуть на жестком, непригодном для сна диване. Но все-таки я проспал до самого вечера.

А Элемер в поезде спал не только ночью, он проспал и весь день напролет, лишь время от времени просыпаясь. Вечером я был уже в Венеции и сел на пароход. Дул сильный ветер, как только мы вышли из лагуны, зеленая вода заходила ходуном. После ужина меня замутило. Хотелось подышать свежим воздухом. Но вскоре пребывание на палубе стало несносно. Пароход качало все сильнее, волны круто взмывали над головой и окатывали холодным душем. Я в страхе хватался за поручни. На далеких берегах светились цепочки фонарей, прожектор на мгновение вонзил сноп лучей в наш пароход, больно ударил в глаза, и тут же длинный луч зарыскал дальше по волнам необъятного моря. Из салона выскочил бледный мужчина и, не глядя по сторонам, кинулся к борту. Мне пришлось отскочить назад, чтобы ветер не швырнул в лицо отвратительное жидкое месиво. Я спустился в салон. Попробовал лежать неподвижно на кушетке, отдавшись качке. Меня терзали неописуемо гадкие ощущения mal di mare. Вокруг слышались вздохи, стоны. За бортом жутко грохотали волны, завывал ветер. Корабль кренило то на левый борт, то на правый, пошатывающиеся фигуры цеплялись за что попало, их кидало из стороны в сторону. Измученные женщины, мужчины лежали повсюду, как придется, кто на спине, кто на животе, никому не было дела до ближнего, никто даже не замечал соседа. Католический священник, намотав из полотенца огромный белый тюрбан, сидел на полу и громко стонал. Люди потеряли всякое человеческое достоинство.

На какие-то мгновения я задремал, и тут проснулся писец на неудобном, жестком канцелярском диване. Ему тотчас пришлось выбежать вон: и его мутило после выпитого накануне. Потом он опять лег и погрузился в тяжелый хмельной сон. В этот миг пришлось выскочить на палубу Элемеру. Там сидели матросы в тельняшках, кое-кто и без них, и негромко, сменяя друг друга, нарочито гнусаво тянули какую-то язвительную песенку. Мне обрызгало губы холодной соленой водой, на черном граните гладкой воды плясали серебряные ажурные разводы пены.

Разбитый, я прибыл утром в Фиуме. Но как ни мучительна была эта ночь, я все же радовался тому, что хотя бы одну, одну ночь удалось украсть у писца. Писец тоже был рад, что проспал весь день и сэкономил еще на обеде. О, как приятно говорить в третьем лице об этом отвратительном моем обличье!

На следующий день я был уже в Пеште и тотчас в самом деле взялся за учение и труды. Я окружил себя книгами и составил строгий распорядок дня: сам себе задавал уроки. Но тут-то я и узнал, что враг, которого мы носим в себе, поистине непобедим. Человек может стать господином всего и вся, но он не господин своим мыслям — и это ужасно! Вокруг меня лежали открытые книги, одна увлекательнее другой — увы, меня ничто не интересовало. Простейшая мысль ускользала, не задевая ума. Все мои думы сосредоточились на одном, неотступном — это стало моей навязчивой идеей. Я старался бодрствовать по ночам среди книг, но голова падала на раскрытые страницы, и я засыпал при свете лампы на жестком письменном столе, и тем лихорадочней становился сон — жизнь писца. Каждый день я снова и снова превращался в писца, и корпел над бумагами, и слонялся по улицам, и всех ненавидел — мечтал поджечь город, бросить бомбу в канцелярию, перебить моих коллег, синего человека, — а потом глушил себя палинкой в захудалой корчмушке и играл в карты с подозрительными субъектами, незнакомыми типами, и бросал алчные, тоскливые взгляды на рыжую кассиршу. А в начале месяца, получив авансом деньги, на которые покупал марки у синего человека, я потратил львиную долю их на оплату карточного долга, боясь даже думать о том, что обязан так или иначе — деньгами или марками — в них отчитаться. Я постоянно жил в ожидании чуда, надеялся, что мой сон, мой сон однажды окажется явью (ведь я не такой, как другие), — но при этом знал наверное, что никакого чуда не будет.

В обеих моих жизнях поселился новый гость — страх, постоянный трепет. К прежним страхам писца прибавился страх за новый проступок, теперь в минуты просветления он подумывал о самоубийстве, в остальное же время, однако, давая волю фантазии, вынашивал замыслы анархистского толка убийств, строил планы грандиозных ограблений, со взломом квартир, казнокрадством, — но, конечно же, для всего, для всего этого он был слишком труслив. Его положение было совершенно безвыходным: преступление неминуемо будет раскрыто, а между тем оно не принесло ему даже денег, хоть сколько-нибудь ощутимой суммы. О бегстве нечего было и думать.

А Элемер Табори стал бояться того, что писец однажды действительно покончит с собой либо станет убийцей. Откуда был у меня этот страх? Я сам этого не понимал, но мне казалось, что, если с писцом произойдет катастрофа, она непременно погубит и Элемера. Ведь все физические состояния были у нас тождественны: когда писец чувствовал себя усталым, то же испытывал я, он был болен — я тоже, и тошнота, и страсть, и вся наша чувственная жизнь проходили как бы параллельно друг другу. Мной овладела неодолимая суеверная мысль: если писец умрет, погибну и я.

А ведь сколько в моей жизни истинно бесценного, сколько сокровищ, в которых я обязан дать отчет, сколько людей, которые меня любят. Мне нельзя распускаться. Ах, только бы покой, немного покоя, чтобы трезво обдумать все, хотя бы на несколько дней отпустил меня этот кошмар! Я уже близок был к помешательству. Обратиться к врачу? Но во мне все еще живо было неодолимое чувство стыда за второе мое «я», стыд мешал мне открыться. Нет, этого я не могу рассказать никому! Да и не имело бы смысла. Что может посоветовать врач? Отдых — сон… сон! Сладостный сон, ободряющий и целительный, как добрая няня, был для меня врагом, кошмаром. И где же спасение, если не во сне?

Ах, невозможно заставить умолкнуть гомон воспоминаний! От них не спрячешься, заткнув себе уши.

Скорее следовало бы как-то усыплять писца, погружать его в длительный одуряющий сон. Я попытался внушать ему, чтобы он принимал снотворные средства, но все замыслы Элемера Табори, все его желания оказались в отношении писца бессильны. Писец попросту ничего этого не помнил. И бодрствовал теперь еще больше, чем прежде, по вечерам пил, утром опаздывал на службу. Теперь, когда жизнь Элемера становилась с каждым днем мрачнее, писец тоже выносил из снов своих все меньше радужных воспоминаний; казалось, золотому сну приходил конец, это делало писца еще злее и несчастнее, в своем затуманенном вином сознании он лелеял дикие злобные планы, он надеялся с их помощью воскресить то, что ощущал в себе прежде, и доказать себе самому, что он не такой, как другие. Он все более накалялся, жил все лихорадочнее. А Элемер вел все более серую, замкнутую жизнь среди нечитаных книг. Я жил словно во сне, не узнавал знакомых, не слышал того, что они говорили. Я ни с кем не общался, чувствовал, что ношу в себе проклятье, клеймо, и редко писал домой.

В конце концов я начал серьезно верить в то, что истинная моя жизнь — это жизнь писца, Элемер же мне только снится. В действительности я весь был как живой сон, который боится пробуждения, словно смерти. Нет, такую жизнь далее выносить невозможно. Сперва я старался отвлечь себя, начав вести записки о своей жизни. (В сущности данное жизнеописание я составляю на основании этих записок, добавив и те немногие, но гораздо более точные записи, которые вел еще в детстве, когда впервые осознал свои сны). Но очень скоро это горькое развлечение превратилось для меня в невыносимое самоистязание. Ведь мне, напротив, следовало бы все забыть, забыть! О, какие то были терзания! Да, да, раз уж мне не удается заставить эти воспоминания умолкнуть, если я не могу заткнуть себе уши, чтобы их не слышать, что же, попробую заглушить их, перекричать! Они должны исчезнуть! Такая жизнь все равно не жизнь, и терять мне нечего. Здоровье? Можно ли чувствовать себя хуже? Ответственность! Но я, в конце концов, сам себе господин! Да, решено! Попытаюсь… Не стану спать. Доведу сон до крайнего минимума. Я просто не оставлю писцу времени! Всеми способами буду заставлять себя бодрствовать. Пить стану только кофе. Предамся всем возможным развлечениям. Буду исподволь убивать его, моего ненавистного двойника. Чего я достигну, если регулярно, каждую ночь стану проводить без сна? Я ему докажу, что эта жизнь — моя, он же всего лишь сновидение… я докажу это самому себе. Две мои жизни вступят в состязание — посмотрим, которая окажется жизненней.

И вновь началась для меня необузданная ночная жизнь. Я стал завсегдатаем ночных увеселительных заведений. От множества бессонных ночей мои щеки запали, под глазами обозначились черные круги. О горе! Я стал бояться зеркал: я все больше становился похож на писца. А писец опять очень поздно, все позднее являлся на службу, засыпал за конторским столом, уронив голову на документы, которые переписывал, и зачастую, даже когда на первый взгляд прилежно писал, в действительности продолжал спать и лишь механически двигал пером. Со своими коллегами после той памятной пьянки, когда они так надо мной издевались, я не сказал больше ни слова. Избегал встреч наедине с синим человеком, считавшимся моим родственником, так как знал, что меня ожидают новые попреки. Теперь мне уже ни до кого не было дела. Ночи напролет я пил на казенные деньги и осаждал своей любовью рыжую кассиршу, хотя у нее хватало любовников, способных платить куда дороже.

К чему загадывать наперед? Все равно эта жизнь продлится только до того дня, когда с меня потребуют отчета. Главное, успеть до тех пор пережить что-то необыкновенно прекрасное, хоть один разок ощутить, что теперь я знаю все и все помню. Довольно одной минуты, одного слова, волшебного слова жизни — о, прожить одну такую минуту — и что́ мне после того вся остальная жизнь! Кто знает, быть может, в единственном миге наслаждения, в единственном любовном слиянии и сокрыта вся тайна!.. Эта женщина… эта памятная мне по сновидениям женщина с таинственным манящим взглядом… Провести с нею одну только ночь, а там — пусть будет бомба, револьвер!

И я обратил свои ночи в дни ради той ночной женщины, что являла собой другое обличье Сильвии. Теперь ведь уже все равно! Я, Элемер, превратил ночи в дни. Ночи и дни обменялись ролями, но в остальном все осталось по-прежнему, и я не мог стряхнуть с себя мое второе «я», только сделал его жизнь еще более гадкой. И если насильно заставлял себя бодрствовать ночью, за столиками увеселительных заведений, все равно наступал момент, когда голова моя опускалась возле ведерка со льдом для шампанского либо дремота настигала утром, в кафе, над газетами и рюмкой коньяка, — и тотчас в канцелярии или на садовой скамейке просыпался писец и продолжал писать, как заведенный, или вставал и перебирался на другую скамью.

Обе мои жизни все теснее переплетались.

Так я сидел однажды ночью, полусонный, в каком-то кафе, где танцуют, и в то же время был день, и я, тоже полусонный, сидел за тем ужасным желтым конторским столом. Собственно, я уже и не понимал, которое из моих «я» бодрствует, рука моя машинально двигалась, писала, я думал о рыжей кассирше, но при этом чувствовал, что я все-таки Элемер Табори, что рядом со мною шампанское и что я опускаюсь, опускаюсь все ниже, и мои знакомые, которым не раз уже случалось видеть, как я сижу, уронив голову на столик, говорили обо мне, вероятно, в таком роде:

— Этот Элемер окончательно загубит себя. Как он выглядит! Он стал совершенно неузнаваем. А ведь какой способный был юноша, какие подавал надежды! Увы, увы, в нем проснулся гуляка-дворянчик былого, он не сумел устоять перед соблазнами большого света.

Перед моими глазами сверкали белоснежные коленки, нагие белые бедра танцовщицы — но уже в следующий миг я подымал сонные глаза и видел перед собой портрет министра. Оба моих «я» в такие минуты были, можно сказать, слиты воедино, ни то, ни другое не погружалось в сон полностью, ни то, ни другое не бодрствовало в полной мере, оба в полусне пытались изображать бодрствование или, во всяком случае, поминутно менялись местами.

И тут вдруг случилось так, что перо в самом деле выпало из руки писца, и он погрузился в тяжелый сон, обо всем позабыв, тогда как в голове у Элемера внезапно и полностью прояснилось, и он, широко открыв глаза, воззрился на сцену. Это чудо совершил голос, неожиданно знакомый голос певицы, ворвавшийся в его сознание: на сцене, вместо только что танцевавшей балерины, стояла новая певица…

— Сильвия!

Едва песенка была допета, как Сильвия, в том же туалете, в каком стояла на подмостках, спустилась в зал и села за мой столик. На ней было шелковое платье, темное, с лиловыми розами…

— Я приехала за тобою следом… С венским евреем, журналистом. Пою здесь, танцую с клиентами…

Bal mabille уже начался, дамы-танцорки спустились с галереи, вышли из уборных, ливрейные лакеи скатали ковры, перед нами на гладком паркете две пары поплыли в танго. Мужчины нервно отодвигали стулья, желторотые гимназисты изображали из себя habitués, а старые козлы habitués — невинных nouveau venus, оказавшихся здесь по чистой случайности.

— Мой журналист был прелесть. Да только дела здесь шли плохо… все тут ужасные скупердяи… Дай сигарету!

Одна из танцовщиц откинулась назад, только что не легла навзничь, ее узкая юбка задралась, до самого верха открыв бедра; длинные ажурные чулки и полоска белого тела среди лабиринта черных костюмов были ослепительны.

— Ах, я так мечтаю съездить в Париж, — вздохнула Сильвия. И тут же недоуменно спросила: — Тебе хочется спать?

Я воспользовался первой же паузой и ушел домой. Нет, это невозможно вынести, Сильвия — частица жизни писца, Сильвия — рыжая кассирша, и она преследует меня повсюду, гонится, гонится по моему следу…

Когда я открыл глаза за желтым конторским столом, надо мною истерически орал начальник канцелярии:

— Вы только дрыхнете здесь целыми днями! Только затем и приходите, чтобы выспаться. Успеваете за день меньше всех, да и то громоздите ошибку на ошибке. Извольте спать дома! А если у вас сонная болезнь, ступайте к врачу!

— Он, может быть, болен, — с барским доброжелательством заметил щенок юрист.

— Болен, как же, — ухмыльнулся длинношеий канцелярист в очках. — Кутит по ночам напропалую, где уж тут с работой справляться…

— Вам бы жениться, — посоветовал толстый отец семейства.

Я не отвечал ни слова, сидел и писал до самого вечера, не подымая глаз от бумаг. На бумаге проступала голова рыжей кассирши, которую я только что видел во сне, и я писал прямо по этой голове, со сладострастием пачкал ее буквами, сквозь эти буквы видел ее, как через решетку. Когда же брал следующий лист, картинка неслышно соскальзывала на него с предыдущего, и я с трудом удерживался, чтобы не обрисовать пером воображаемые контуры ее нагого тела, которые видел сквозь одежды…

А вечером опять, тупой и бессильный, я заснул в корчме. И опять сразу же был Элемером, и у моей кровати стояла малютка горничная.

— К вам гости.

— Я сплю. Меня нет дома.

— Но они прямо с вокзала. Пожилая дама и с нею старая служанка.

Я так и подскочил.

— Проведите их в гостиную. Который час?

— Десять пробило.

— Откройте ставни.

IX

Минуту спустя я был уже в гостиной. Первой увидел нянюшку Виви. Глаза со страхом искали другую гостью.

— Ненне! Ненне! Ты?.. Дома что-то случилось?

— Элемер! Почему ты не писал нам? Как мы тревожились за тебя!

— Папа не приехал?

— Папу мучит подагра. Мама больна от беспокойства за тебя.

— Ах, но отчего они все беспокоятся?

— Что ты делаешь, Элемер? Как скверно ты выглядишь! Почему не писал? Почему не приехал домой? Мы просто с ума сходили — что с тобой?

— Ненне! Ненне! Ты приехала из-за меня!

— Я подумала: дольше так продолжаться не может! Мы же все места себе не находим! И я подумала: сяду в поезд, погляжу своими глазами, что он там делает, скверный мальчишка!

— О Ненне, я и в самом деле скверный мальчишка!

— Ну-ну, полно, как только у тебя язык повернулся сказать такое! Мой милый Элемер — скверный мальчишка?! Ах, какой из тебя выйдет замечательный, большой человек!.. Он, видите ли, скверный мальчишка! Чтобы я этого больше не слышала!

— Я скверный, скверный мальчишка! — воскликнул я отчаянно, и горячие слезы хлынули из моих измученных бессонницей глаз. Я вдруг опять почувствовал себя малым ребенком, я схватил милые изящные руки моей серебряной тетушки и стал целовать их. Я плакал, плакал, и это была первая счастливая минута в моей жизни за долгое, долгое время. О как я был счастлив, что могу поведать кому-то, какой я скверный мальчишка!

— Ты болен, — сказала Ненне. — Переутомился, и это повлияло на твое настроение. Вероятно, опять слишком много работал. Поедешь со мною домой, на сбор винограда… вот увидишь, не пройдет и нескольких дней, как все предстанет перед тобой в ином свете. Тебе надо отдохнуть, хорошенько отдохнуть.

— О Ненне, я недостоин твоего участия. Я вообще недостоин, чтобы вы на меня смотрели. Если бы ты знала, что́ я ношу в себе, какие ужасные, ужасные воспоминания! И — что я делал! Да, я, я — то был я, и делал все это я! О Ненне, я не должен был бы дышать одним воздухом с вами, моими любимыми!

— Вот как ты говоришь, Элемер? Видишь, вот ведь как ты говоришь — но это как раз доказывает, что ты просто не можешь быть скверным… скверным мальчишкой. Скверные мальчишки не говорят ничего подобного.

— Но я…

— Поедем, ты успокоишься, отдохнешь, а потом, если захочешь, спокойно расскажешь мне все. Увидишь, каким ничтожно малым станет все то, что сейчас тебе видится неодолимым. Мы еще вместе посмеемся над этим…

— Посмеемся…

— Поверь мне, нет на свете беды, какую нельзя было бы исправить, пока человек молод и здоров. Ты, может, наделал долгов? У меня есть небольшие сбережения, мы все уладим, и твой отец ничего не узнает, если ты не хочешь.

— Нет, нет, не то, совсем не то…

— По правде говоря, я думаю, что у тебя вообще все в порядке, ты просто переутомлен. Увидишь, все будет хорошо. Только отдохни как следует. Ляг и поспи.

— Нет, нет, только не спать! Только не это!

— Ну-ну. Может, хочешь, чтобы мы с нянюшкой Виви сели возле твоей кровати и, как маленькому, стали бы рассказывать тебе сказки? Такой взрослый мужчина, а капризничает, как ребенок. Ну же, соглашайся… маленький мой Элемер…

О господи, Ненне меня уговорила, и без особого труда, уехать с нею домой. Туда, в край красивых задунайских холмов, чьи мягкие округлые очертания напоминают груди невинной девушки — эти мягкие холмы и в самом деле как груди, источающие ласковое вино, они изрезаны косыми рядами виноградников, как тонкая кожа — порами; мы ехали через дивный Вёлдьшег, воспетый поэтом наших отцов, Михаем Вёрёшмарти, Вёрёшмарти и Гараи; здесь путешествовал некогда и Петефи на мажаре, запряженной четверкой волов, рядом с красавицей Эржике. Старенький местный поезд недовольно фыркал, посылая назад, осеннему ветру клубы дыма — так встарь наши предки, оборотясь на скаку, посылали в противника тучи стрел.

— Твой отец ужасно сердился.

Ненне все говорила, а поезд бежал и бежал.

Кое-где нам встречался припозднившийся пахарь, дойдя до конца борозды, он поворачивал плуг и вновь с меланхоличным достоинством погонял волов по склону холма в обратную сторону. Тени тополей становились длиннее и бесшумно шлепали по неспешно пробегавшим вагонам. Иногда по окну купе с жестким скрежетом скользили ветки акаций и можно было, вытянув из окна руку, на миг удержать желтовато-зеленую кисть. Еще виднелся на горизонте широкий красный лоб заходящего солнца; оно затеяло игру в прятки и выглядывало из-за проносящихся мимо деревьев, как малый ребенок из-за большого обеденного стола.

Проводник, взобравшись под крышу вагона, засветил масляный фитиль в рожке. Впрочем, польза от него была только та, что мы увидели: наступил вечер.

— Этелка…

По красному плюшевому дивану рассыпались желтые лепестки растерзанных астр, стучали колеса в ритме старинных народных песен.

— Этелка стала нам дочерью, это такая прелестная девушка, мы ни за что не хотим ее отпустить. Весь дом от нее без ума. И о тебе, Элемер, мы часто говорим с Этелкой… о Венеции…

В наивных интонациях серебряной тетушки я угадывал ее заветную мечту, давно лелеемые планы. Сколько я ее знал, она неизменно всем сердцем отдавалась заботам о счастье ближних своих. Господи, неужто я могу еще быть счастливым! Простой семейный круг, в достатке, в тихом провинциальном уголке, Tusculanum, философия… математика…

Негромко свистя, поезд проскользнул по серому мосту над Шарвизом. Река с застывшими на ней плотами осталась позади. Начались наши места — холмы с покрытыми виноградником склонами, их сладостно знакомый силуэт на закатном небе. На взгорьях там и сям загораются огоньки — окна хуторов и уединенных усадеб. Сейчас ведь пора сбора винограда, а кое-где, быть может, уже и давят вино; хозяин сидит на порожке с длинной подзорной трубой и, наверное, смотрит на наш поезд. Там… там… во-он на той горе… там наша усадьба.

— Помнишь, как ты в двенадцать лет написал стихотворение, а потом принес его мне, чтобы я прочитала? Тогда ты любил меня, Элемер. Если я вечером не поцелую тебя, сердился…

Поезд убавляет ход, ах, вот и станция, с двумя высокими каштанами, с двойным названием между двух столбиков… А за шлагбаумом уже ожидает Пирош, Пирош, наш кучер. Он звонко щелкает кнутом, и мы лихо мчимся по таким знакомым, по нашим местам… Большой старинный дом с зелеными воротами издали нам улыбается.

— Элемер! Элемер!

Торжественно возвращается в отчий дом блудный сын. Навстречу мне, вне себя от радости, бежит мама. Она все еще красивая женщина! Ее красота постепенно-постепенно превращается в доброту. Как у Ненне.

А перед садовым домом стоят, взявшись под руки, две красивые, девушки, Бёжи и Этелка.

И над всем плывет тишина, благословенная тишина, милая желанная тишина. Только старый Цезарь нарушает ее, на радостях заходится в хриплом лае. Здесь еще все по-старому. Те же кусты с белыми шариками — ягодники, та же стеклянная веранда.

И звук вечернего колокола в звучной тишине.

Две девушки, прелестные девушки заботятся обо мне, не знают чем угодить, мною занят весь дом. Этелка смотрит на меня так доверчиво своими большими бархатными глазами. Ее длинные ресницы ласкают мне душу. Под сенью этих ресниц я мог бы провести всю свою жизнь…

В тот день — или на следующий день — как это определить? — писец в канцелярии глубоко задумался, покусывая перо. Ему вспомнилось тяжкое детство, мать, столяр, хозяин мастерской, все то, что он покинул. Каким кошмаром тогда все это казалось, а ведь на самом-то деле ему следовало там и остаться, выучиться, стать самостоятельным подмастерьем, постепенно разбогатеть, как другие ремесленники, жениться. И в этот час я проклял Элемера Табори, проклял мой прельстительный, обманный, то вспыхивающий, то исчезающий сон, который породил в моей душе неудовлетворенность, разбудил пустые мечты и страхи, увлек в преступления. И я подвел прожитому итог, я наконец признался себе, что жить мне осталось считанные недели, да, еще несколько недель, и мои преступления будут раскрыты, и что я могу сделать тогда? И стоит ли продолжать жить с этим дамокловым мечом над головой? О, самое бы лучшее — пустить себе в голову пулю!

Ах, если бы однажды все же решиться!

Я забрал бы все деньги, которые еще остались у меня от аванса на марки, прогулял бы всю ночь напролет, потом с револьвером в кармане пришел в контору, застрелил синего человека, начальника канцелярии… затем себя. Как древние воители, я дорого продал бы свою жизнь.

На следующий день Элемер почувствовал, что ему угрожает какая-то смертельная опасность. И почувствовал в то же время, что жизнь опять стала дорога ему и мила. Мир вокруг был прекрасен, прекрасна задумчивая осень под родным кровом. Сквозь узорные листья виноградной беседки струились радужные солнечные лучи. На низеньких деревьях рдели крупные бархатные персики. Бёжике и Этелка спускались к дому по зеленой, увитой виноградом дорожке. Темные волосы Этелки, растрепавшиеся на ветру, блестели. Наверху возле винного подвала сбивали орехи. Длинная жердь неуклюже раскачивалась среди душистой листвы. Орехи в зеленых одежках падали наземь с громким стуком.

Близился вечер. Солнце садилось за круглые вершины холмов, длинные полоски теней вытягивались, сливались. Поблескивали кончики стройных жердей, выстроившихся прямыми рядами, словно копья боевой фаланги. Неслышная тень наискось скользила по гребню, словно стрелка гигантских солнечных часов.

Меж рядов виноградника вдоль узких поперечных бороздок были выложены досками неглубокие ямки, чтобы во время ливней удерживать несущиеся с горы потоки. В одной такой ямке беспомощно метался очаровательный ежик. Очевидно, он упал туда случайно и не мог выбраться. Когда я протянул к нему руку, он свернулся клубком и спрятал головку среди иголок. Я перекатил его на свой носовой платок и понес наверх показать девушкам. Крошечный зверек теперь заметался на столе — мельничном жернове, попав из западни в западню, из глубины в высоту. Наконец Этелка пожалела его:

— Пусть бежит куда хочет, бедняжка, у него свои пути в этом огромном мире.

Как изумительна, как хороша была бы жизнь, если бы я мог наслаждаться ею по-детски, ни о чем не думая, ничего не страшась, ничего иного не зная! Как ее жаль, эту жизнь! Как жаль, что моя душа замутнена!

…К нам в канцелярию зашел торговый агент, принес револьверы для продажи. Я купил у него хороший браунинг и тут же расплатился — из марочных денег. Теперь-то уж все равно, все равно!

И опять я размечтался о том, для каких незаурядных целей послужит мне это оружие. Впрочем, надеюсь, что я окажусь достаточно труслив. В конце концов, ну, пусть меня бросят в тюрьму, пусть в моей жизни писца случится что угодно: наказанье, позор — только бы не лишиться самой жизни и этого счастья, которое сейчас приоткрывается передо мной и которое, может быть, постепенно поглотит, погрузит в забвение, упокоит во тьме бедного писца.

…Гроза застигла нас посреди виноградников, на горе, и мы забрались в прохладную давильню. Огромный чан — хоть танцуй в нем — принял нас с достоинством, как добродушный толстяк хозяин. На его круглом брюхе мелом, вроде меховой оторочки, были начертаны цифры, указывавшие, в каком году до какого уровня надавили вина из полученного урожая. Этот огромный чан помнил все предания и, как старый жизнерадостный господин, любил рассказывать их вновь и вновь.

Из раскрытых подвалов слышалось тихое бульканье зреющего вина.

Внутри, в комнатке при давильне, стены были оклеены картинками — приложениями к старым газетам. Эгреши в роли бана Банка. Король Имре приказывает схватить своего взбунтовавшегося младшего брата. Геройский подвиг Дежё Сечи, пожертвовавшего собой ради своего короля. Как любил я рассматривать эти картинки в детстве, долгими тихими вечерами, под далекое тявканье лис. И была там большая расшитая ширма, рукоделие юных австрийских принцесс, памятка моей прабабушки, некогда танцевавшей на балах в Вене. Под строгими линиями рисунка вышитые крестиком большие готические буквы гордо сообщали исторические имена рукодельниц — Каролины Ауэрсперг, Марии Тун, Элизы Шлик, Элизы Мальдини.

Но вот я поднял глаза на подвязанные к потолочным балкам виноградные грозди и сразу вспомнил хутор толстяка писаря…

…Однако сейчас все, по-видимому, как-то налаживается. С тех пор как Элемер зажил более правильной жизнью, писец тоже приходит на службу вовремя, он живет, пишет как автомат, его существование меркнет в серости, однообразии, я едва в состоянии отличить один день от другого, его воспоминания затушевываются, размываются впечатлениями нынешней счастливой домашней идиллии Элемера. Ах, все-таки мое настоящее, живое «я» — Элемер, а все то — лишь тень, туман!.. Только бы не грозил расчет за марочные деньги, и я, пожалуй, мог бы даже зажить спокойно! Но что будет, если?..

…Вечером мы возвращались домой с Этелкой, пешком спускаясь с горы. Остальные далеко от нас отстали. Долина напоминала коричневое корыто, накрытое опрокинутым серым корытом неба. Вечер был на диво задумчив и душен. Впереди нас устало, тяжело шли поденщики. Мы долго шагали молча.

— Хороший я собеседник, не правда ли? — наконец проговорил я шутливо.

— А я и не люблю слишком разговорчивых, — отозвалась Этелка.

И мы вновь погрузились в молчание.

…Писец опять отправился в свою маленькую корчмушку. Однако на этот раз рыжей кассирши на месте не оказалось. Куда она подевалась? Вместо нее за кассой сидела тщедушная раздражительная девица. От огорчения я выпил больше обычного и, плохо соображая, плохо держась на ногах, пошел домой. Элемер проснулся очень поздно…

…Я навестил Дарваша, моего старого учителя. Он почти не изменился, принял меня с прежней сдержанностью, сидя за своим необъятным столом, с огромным чубуком во рту. Башни из книг стали еще выше, и та, что возвышалась на книжном шкафу, угрожала обрушиться ежеминутно. Вполне можно было опасаться, что однажды ночью она упадет и задавит его насмерть. Я едва отыскал маленькую фигурку за горами книг. Если я приду сюда еще раз, мне придется откапывать его из-под них.

…Опоздал на службу. Когда я вошел в подъезд, по лестнице подымались два господина в сопровождении председателя. Лицо синего человека выражало неописуемый ужас, он сделал попытку тайком подобраться ко мне поближе.

— Проверочная комиссия, — оторопело шепнул он мне в ухо. — Все ли в порядке?

Но проверять пришли не меня: гости направлялись в другой конец огромного учреждения. О, для них я был слишком мелкою сошкой…

…Я попросил руки Этелки. О, как я счастлив! Этелка, Этелка спасет меня! Теперь мне нет больше дела до писца. Знать его не хочу!.. В доме все наверху блаженства. Бёжике ликует, Ненне, бедняжка, призналась: это было ее давней заветной мечтой. Рад и отец, что его сын наконец-то становится серьезным мужчиной… (Только бы писец… только бы он не убил себя!)

…Я сделал ужасное открытие. Как подумаю о нем, кровь стынет в жилах. Раздражительная тщедушная особа, которая последнее время сидит в моей закусочной за кассовым аппаратом, эта раздражительная тщедушная особа — о, неужели я решусь написать это?! — похожа на Этелку! Свершилось — написано моею рукой: она похожа на Этелку. О, прости, Этелка, прости! В голове у меня все плывет, я не в состоянии думать, я, кажется, схожу с ума…

…Этелка так мила! Она добрая, святая! И я ее недостоин! Сегодня я целый час не мог унять слезы, я горевал, я твердил ей о том, сколь ее недостоин. Бедная девушка! Мало мне моих бед, так я еще и ее мучаю, огорчаю! Нет, это гадко с моей стороны! Но Этелка так умна! Она позвала меня в парк поиграть в теннис, и мы долго-долго гоняли мяч в настоянном осенними ароматами воздухе. Игра, физическое напряжение совершенно меня освежили. Движения моей невесты так восхитительны, грациозны. О, может быть… может быть, все не так… Может быть… Ах, лучше бы писец забыл дорогу в ту корчму.

…А все-таки Элемер способен хоть немного влиять на писца. Я сегодня в корчмушку мою не пошел. Сам не знаю, что меня удержало, но только я чувствовал, что идти мне туда нельзя, невозможно. Как могущественна любовь! До сих пор я не мог оказывать влияние на мое несчастное альтер эго, у меня не хватало силы воли — но любовь дает мне волю, дает силы! О Этелка, сколь многим я тебе обязан! Теперь — теперь я попробую внушить моей тени страх смерти.

О, эта битва! Когда все зависит от того, смогу ли я подвигнуть себя… удержать себя от рокового шага. И — покорюсь ли себе. Разве не ужасно, что человек может погубить всю свою жизнь, даже не представляя себе отчетливо, что́ он губит?

А разве не ужасно, что я любой ценой стремлюсь сохранить жизнь писцу — моему величайшему, заклятому врагу?..

…Я побывал у нашего врача. Он такой же распаренный, как встарь. Быть может, стал лишь еще утонченней, изящней, еще заботливее. Я узнал его одеколон издали. С выспренней любезностью он поздравил меня с обручением. Я рассказал ему, насколько возможно, о том, что нервничаю, что… у меня бывают разные фантазии, страхи… Он решил, что имеет дело с женихом ипохондриком, roué, не смеющим войти в тихую гавань брака. С подчеркнутой внимательностью он осмотрел меня и еще раз объявил, что я совершенно здоров. Совершенно. Мне следует побольше гулять, обливаться холодной водой, спать…

…Произошло нечто ужасное. Это действительно начало конца, в течение нескольких дней все должно решиться, вся моя жизнь. Я не могу думать ни о чем другом: уже и домашние заметили, как я встревожен. О господин, теперь я должен быть начеку, я должен напрячь всю свою волю. Пусть придаст мне силы образ моей невесты! Я попытаюсь рассказать все, обдумать все хладнокровно — хладнокровно!

Синий человек принес новые марки. Я наклеил их на документы и на минутку вышел. Когда я вернулся, молодой господинчик, студент-юрист, который одним своим присутствием ежедневно наносил нам всем смертельное оскорбление, — стоял возле моего стола и внимательно рассматривал марку. Это была дорогая марка, какая редко попадается на глаза человеку, непричастному к судебной палате, и студент спросил меня:

— А где можно приобрести такие марки, господин… м-м-м?..

И он произнес мою фамилию, мою украденную фамилию, слышать которую было для меня каждодневным мучением, которая не была моей и которую я столь же мало способен произнести сейчас, как и мою отброшенную, истинную фамилию.

Вдруг он поглядел на меня. Я еще услышал, как он воскликнул:

— Что с вами? Что такое? Вам дурно?

— Эти вечные ночные попойки, — вставил пройдоха писец, столь сведущий в коммерческом праве.

Но больше я ничего не услышал, так как в следующий миг с ощущением смертельного ужаса проснулся в кровати Элемера. Это была моя собственная кровать, в моей прежней детской. Какое-то мгновение сознание было еще парализовано пережитым страхом. А потом все вдруг словно бы осветилось! Как я был глуп! Ведь я знаю, прекрасно знаю, что студент страстный собиратель марок. Оттого он и заинтересовался той маркой. У него и в мыслях нет меня заподозрить. Да и с чего бы? Вот что значит нечистая совесть!

Только б теперь, только б теперь не совершить еще какую-нибудь глупость! Я почти знал, что непременно сделаю что-то идиотическое. Надо помешать этому. Нельзя опять уснуть. Надо включить свет.

И одновременно я чувствовал, что темный сон наваливается на меня, и противостоять ему я не могу, не могу протянуть руку к выключателю.

Я открыл глаза на старом репсовом диванчике, надо мной теснились ненавистные лица, и моей первой мыслью было: «Ничего уже не исправишь! Мне конец!»

Мои глаза встретились с глазами студента; я тотчас нервно схватил его за руку и прошептал взволнованно:

— Богом заклинаю, выйдите со мной в коридор на одну минутку. Я расскажу вам все.

Я видел, что он смотрит на меня во все глаза, удивленно таращились и остальные.

— У парня на один шарик в голове больше, чем следует, — важно вымолвил длинношеий всезнайка.

— Я всегда говорил, что у него не все дома.

Все-таки студент вышел со мной в коридор. И тут у меня смутно возникло ощущение, что я вот только что, буквально сию минуту помнил о какой-то серьезной причине, из-за которой не стоит, не имеет смысла, опасно что бы то ни было рассказывать сейчас этому молодому хлыщу. Я стоял и молчал, пытаясь припомнить, что это была за причина.

— Ну, так говорите, если хотите что-то сказать, чего ради мы будем стоять тут без дела.

Он выглядел так респектабельно в своем отлично сшитом костюме, гетрах, красивом галстуке! Не то, что мы. И, хотя он был почти всех нас моложе, нетрудно было узнать в нем птицу иного полета.

«Как поступить? — спросил я себя. — Ведь он, быть может, уже сказал председателю… может, председатель поручил ему…»

— Сударь, сударь, прошу вас, богом молю — если только не поздно — не рассказывайте никому! Я сделаю все, что вы пожелаете, стану вашим слугой, рабом до самой смерти, только не выдавайте меня! Поймите, поймите — ну чего вы добьетесь, если расскажете? — ведь через несколько дней и так все откроется — и я застрелюсь… будьте же милосердны… поверьте, только крайняя необходимость… нищета толкнула меня на этот… слуга председателя…

— Но о чем вы? Что все это значит? Не понимаю…

В его голосе звучало удивление.

— Не выдавайте меня! Не будьте моим губителем! Моим убийцею!

И тут, по-видимому, что-то для него прояснилось. Он начал расспрашивать тихо, серьезно, и мне пришлось рассказать ему все по порядку. Я говорил только о подделке марок и все грехи списывал по возможности на председательского служителя, о растраченных мною марочных деньгах не заикнулся. Он слушал удивленно, недоверчиво.

— Вы утверждаете, что всю прибыль служитель клал в свой карман. И хотите, чтобы я в это поверил? Да ведь вы, в таком случае, были бы величайшим ослом… И как же, если все так, слуга мог бы, на это подвигнуть. Простите, но ваша история выглядит решительно неправдоподобной.

— Но, сударь… Этого я не могу вам рассказать. И все-таки поверьте, поверьте, именно так и было! Клянусь вам. Мне самому кажется все это невероятным, но так было.

По лестнице раздавалось эхо чьих-то шагов. На мгновение мы замолчали.

— Сударь, — вновь заговорил я, — через несколько дней всему этому конец. Подождите лишь несколько считанных деньков. Дайте мне прожить еще эти несколько дней! Ведь и так все скоро узнается.

— Не понимаю. Откуда? Кому какое дело до ваших марок? Да ведь вы могли бы это… это ваше маленькое дельце продолжать еще бог знает сколько времени, если бы по случайности не оказались таким трусом и ни с того ни с сего испугались, когда я стал разглядывать ту марку. Видите ли, мне и в голову не пришло подозревать вас. Это ваша нечистая совесть раскрыла ваше преступление.

О какая бессильная ярость овладела мной в эту минуту! Мне хотелось оскорбить, наброситься на него… Я же ему выдал себя? Выложил и про денежную растрату, твердя, что вот-вот все откроется. Я идиот! Болван! И поделом мне, пусть я подохну как собака, я недостоин жизни и охотно бы сам отхлестал себя по щекам!

Молодой человек в гетрах посмотрел мне прямо в глаза.

— Скажите откровенно: сколько там не хватает денег?

Я отвечал на все его вопросы. Трепеща, как бабочка в руке ребенка.

— Утаить ваше преступление я не могу, иначе окажусь вашим сообщником.

— Вы хотите стать моим палачом!

— Нет, нет, вы правы: зачем мне быть вашим палачом? Ежели вы возместите растраченные деньги и на моих глазах сломаете станок для изготовления марок, тогда я буду считать, что ничего и не было. Служителя…

— Сударь… если служитель узнает, мне конец…

— Понимаю. Вы боитесь, что служитель из мести вас выдаст.

Ох, если бы он еще знал об украденном удостоверении!

— Но уж тут и вы должны признать, что мое милосердие распространяться столь далеко не может…

(Лишь бы выиграть время, время! Главное теперь только это!) И я взмолился опять:

— Дайте мне только три дня, сударь, через три дня я все улажу, но обещайте, именем бога обещайте мне, что за эти три дня никому ничего не скажете — и служителю тоже — ему особенно!.. А я клянусь вам, через три дня все устрою — либо пущу себе пулю в лоб!

— Вы полагаете, что этим возместите убытки?

— Нет, нет! Я не убью себя — у меня дома мать (я лгал)… будьте милосердны… только три дня…

О, как я ненавидел этого хлыща в гетрах. Он приосанился и глядел величаво, явно ощущая себя самым тактичным человеком на свете, полагая, что наидостойнейшим образом улаживает сейчас весьма важное и щекотливое дело. Говорил он мерно, торжественно, как будто диктовал стенографистке. И чувствовал себя добрым и благородным, настоящим вельможей.

— Не думайте, что я склонен приятельствовать с вами и ради вашей милости исполняю ваше желание. Однако быть вашим палачом, как вы изволили выразиться, противно моему вкусу, а кроме того, я не желал бы стать виновником несчастия вашей бедной матери, ни в чем не повинной женщины.

Он демонстративно повернулся и, заложив руки за спину, возвратился в канцелярию. Дверь закрылась, он на меня даже не оглянулся.

Я вошел следом за ним. Истерзанный, уничтоженный, сел за свой стол. Мне казалось, что все на меня смотрят и уже прочли на моем лице, что я — пойманный с поличным, осужденный на смерть растратчик.

X

Жить осталось три дня… жить осталось три дня… — тупо повторял я про себя и не чувствовал решительно ничего. Три дня — сколько это часов? Сколько всего можно успеть сделать за три дня? В эти три дня надо суметь уложить вечность. Вот сейчас, сейчас должно случиться чудо! Удастся ли мне разгадать тайну моих сновидений за эти три дня? Надо провести эти три дня в наслаждениях… Нет, только ночи, ведь днем я корплю в канцелярии. Сегодня, что бы там ни было, непременно пойду в корчмушку… Ах, как я устал! Да ведь я совсем выдохся от такой-то жизни! Может, мне все-таки следует пустить себе пулю в висок… Револьвер при мне… здесь он, в кармане… Пулю в висок… Нет, нет… что, если все же… что-то слу… мой сон… Нельзя губить все. До последней секунды нельзя знать наверное… Я не такой, как другие. Револьвер надобен для других. Перестрелять их всех. Виноват не я, виновато общество. И этого прощелыгу в гетрах… О, гадкий попугай! Кто знает, сдержит ли он свое слово? Не расскажет ли председателю? Не расскажет ли синему человеку? Все они будут торжествовать, попирать меня ногами. Они все чистенькие, честные! Ох, как я их ненавижу! Они все ничтожества по сравнению со мной! Болваны! Я их презираю! Я никому никогда не умел этого объяснить. И теперь умру, исчезну, опозоренный. Они только смеются надо мной. Никто и не догадывается, кто я. Да и сам-то я не догадываюсь. Умру, так и не разгадав свой сон. Умру, и сон исчезнет вместе со мной.

Нет! Перестреляю всех. Ах, это дрянное перо! Даже порядочного пера не дадут человеку! Теперь-то мне все едино. Мир — сплошная глупость.

Упав головою на стол, я громко разрыдался.

— Опять перебрал… сказано ведь: хорошего понемножку, — проворчал специалист по коммерческому праву. — То в обморок валится, то ревет здесь.

Послышались шаги начальника канцелярии, я вытер слезы рукавом холщового канцелярского пиджака и упрямо продолжал писать. В голове кружилась одна только мысль: эти три дня провести в наслаждениях, теперь уже все равно; остатки марочных денежек прокучу, на три ночи их достанет на многое, когда человек дошел до крайней черты, пусть себе гуляет на всю катушку, сколько есть еще времени и денег… Это единственное, что ему остается… единственно хорошее… единственное утешение…

Но к вечеру я почувствовал себя совершенно больным, кружилась голова. Я пошел домой с тем, чтобы отдохнуть, всего лишь часок, а потом, прихватив с собою все деньги, отправиться на поиски развлечений, но, стоило мне опустить голову на подушку, как я уснул и проснулся лишь поздно утром, злой от того, что одна ночь потеряна.

И, просыпаясь утром, я совершенно отчетливо осознавал, что эта моя ночь пропала впустую потому, что я изо всех сил, всей своей волей держался за ту другую, более красивую жизнь. (В этот день Элемер возбужденно метался по дому, не находя себе места, ни с кем не разговаривал, его терзал смертельный страх, он все явственней, все с большим ужасом сознавал — да и могло ли быть иначе, — что вместе с писцом придется погибнуть и ему, что добро не существует без зла, красота — без безобразия.) О, что это был за день в канцелярии! Я не смел ни на кого поднять глаза. А вечером забрел подальше в парк, вынул мой новенький револьвер и долго разглядывал его, вертел в руках — и был уже совсем близок к тому, чтобы спустить курок. Но я знаю, что меня удержало. Удержал Элемер, и с такой силою, словно схватил за руку. О, я уже начинал ненавидеть его, эту мою другую, более счастливую жизнь, которую всегда ощущал где-то рядом с собой и которая постоянно вмешивалась в мое существование.

Сейчас у меня в кармане полно было денег (украденных денег), я мог бы зайти куда угодно, но тем не менее в нерешительности слонялся по ярко освещенным улицам, совсем как в тот далекий день, когда пришел в город впервые. На улицах стоял туман, вокруг каждого электрического фонаря сиял голубой ореол, площади терялись во мгле, уходили в пугающую даль, пустоту, бесконечность, туман становился все гуще, опускался ниже, люди выглядели гигантами и словно бесплотными, огромные бегущие буквы световых реклам рисовали в осеннем воздухе волшебные знаки. Пугающе бесформенные громады домов разламывались под тяжестью вязкого воздуха, который проникал в нос, во все поры, студил шею и выматывал легкие, душу.

Но всего необычней был берег реки. Большие мосты протянулись жутковатыми, бесконечными дугами в серую пустоту. Их мрачные опоры уходили в никуда. Вдоль набережной, однако, покачивались, брели привидения — большие, расплывающиеся силуэты. Там и сям зябко падали на мостовую слабые отблески света — падали прямо, стрелой, а потом расплывались широкой лужей, уходили, мокрые, в сумрак. Я бесцельно скитался в тумане. И не мог ни на что решиться.

«Это мои последние дни, — думал я. — За эти сорок восемь часов я должен кого-то убить. Себя или кого-то другого».

Я свернул в переулок. Здесь скудный свет жалких газовых фонарей таял в воздухе, не достигая земли. Между высокими домами, словно между двумя берегами, стыла густая река желтого тумана. Я не видел ничего, кроме полуподвальных окон. Некоторые были освещены, оттуда слышалась болтовня и песни служанок. Запахи. Но и звуки, казалось, как свет фонарей, тоже расплываются вширь. Я брел неведомо куда, ни о чем не думая. Рассеянно вытащил из кармана револьвер и направил на газовый фонарь. Прицелился. Это была игра. Послышались тяжелые гулкие шаги. Я спрятал револьвер.

Вдруг я остановился. Далеко, на углу, светилась какая-то дверь. Лавчонки… Нет, корчмы… Моей корчмушки.

…Писать или не писать, писать или не писать о том, что затем последовало? Вот уже сутки живет в моем мозгу это ужасное воспоминание, целый день и целую ночь, которую я провел без сна, чтобы выиграть время, чтобы все описать до того, как… как… (Писец сейчас, как видно, измотанный и отупевший, спит свой последний день. Он может себе это позволить, еще может себе позволить… может спать сейчас сколько хочет.) Писец спит, спит весь день — он может спать! Я же всю ночь привожу в порядок беспорядочные мои записки, словно кандидат в самоубийцы, словно завещатель. Кому завещать эти записки? Люди скажут: записки сумасшедшего. Все равно: сейчас я запишу и это, самое чудовищное, хотя можно ли так истязать себя? Достанет ли у меня сил? Мою душу и мозг заволокло непроглядным туманом, а за окном — чистое небо Задунайщины, и на нем ярко сияют звезды. Эта ночь — она еще моя. Завтра… завтра писца, быть может, уже силою вытряхнут из его постели… Нет — я не стану этого ждать… Я убью…

Ах, только не спешить. Разумно. По порядку.

Кажется, в этом тумане был остров, был островок.

Нет.

Туман был и здесь. Был дым. И здесь — здесь тоже раскорячивался над головою свет ламп.

Но здесь было тепло. Ох, как тепло, как чудесно было здесь после уличной сырости! Я ощущал, как тепло спускается по ногам к ступням, как согреваются руки…

— Чаю, пожалуйста.

— С лимоном или с ромом?

— С ромом.

Я сел напротив кассы. О, рыжая кассирша опять восседала на своем троне среди выстроившихся позади разноцветных бутылок. Она зазывно мне улыбнулась.

— У нас, как видно, денег ужас как много.

— А что?

— Чай вон пьете. Раньше-то все с пиколо начинали.

— Чай только для затравки.

— Продолжение следует!

Это вставил официант, раньше служивший зазывалой в луна-парке.

— Палинки?

— Уж вы доверьте мне господина доктора, барышня, — ухмыляясь прервал кассиршу официант. Он назвал меня господином доктором, мне это было приятно. — Я уж знаю, что господину доктору требуется.

— Что вы знаете? Вы ничего не знаете.

Я оглядел зал. С невероятной торжественностью возгласил:

— Бутылку шампанского!

— Сей момент! Какое шампанское вам угодно, вашмлость? — протараторил он, ехидно кланяясь.

— Самое дорогое. Французское шампанское.

— Слшсь, вашмлсть. Вашмлсти угодно французское шампанское.

Он изображал величайшую серьезность.

— Одно французское шампанское господину доктору!

— Бутылку французского шампанского!

— Какое изволите? — «Мюмм», «Поммери», «Вёв Клико»?.. — деловито перечислял официант.

Посетители начали оглядываться. Здесь шампанское пили редко. Бедные девушки, посещавшие эту корчму, были не слишком требовательны. Удовлетворялись бутылкой пива, чашечкой кофе и ужину с шампанским предпочли бы деньги.

Итак, на меня уже смотрели. Для них это была сенсация. Жалкие оборвашки возбужденно заерзали.

Я тоже был в возбуждении. Мне еще никогда не доводилось пить шампанское.

Официант, отвесив поклон, исчез. Но почти тотчас вернулся и, наклонившись к самому моему уху, нахально шепнул:

— Хозяин говорит, что весьма сожалеет, но отпустить господину доктору шампанское никак не может.

— Что? Не может подать мне шампанское?

— Он весьма сожалеет, но никому не отпускает шампанское в долг.

— Что это значит? За кого меня тут принимают? Вы, что же, думаете, у меня нет денег?! И я помахал перед ним всей пачкой украденных банкнот.

— Это дело другое. Отчего ж вы не изволили спервоначала так и заговорить?

Он опять, поклонясь, удалился, я видел, как в глубине помещения они держат совет с хозяином.

Тем временем к моему столику подплыла рыжая кассирша.

— Посижу-ка я с вами немножко, миленький. Вы нынче не такой сонный, как обычно?

— Фу, ну и погодка! Богом клянусь, в двух шагах ничего не видать. Холод в самую душу пробирается, право. А тут-то как хорошо!

Это говорил новый посетитель, с привычной фамильярностью направлявшийся прямо к кассирше. Очевидно, новый ее любовник.

— Садитесь сюда, — проговорила рыжая особа, протягивая ему руку. — Ведь вы позволите, не правда ли? — повернулась она ко мне.

Незнакомец вежливо представился. Он был похож на подмастерье цирюльника, завсегдатая скачек.

Я пробормотал что-то в ответ. Чувствовал себя облапошенным, но что сказать, не нашелся.

— Что ж, гуляем, гуляем? — воскликнула рыжая, когда официант всем троим налил шампанское.

— Шампанское и девушки, вот это я понимаю! — воскликнул новый знакомец. — Выходит, славно я угадал!

Я огляделся вокруг.

— Хоть бы одна стоящая девица нашлась, — объявил я, изображая из себя пресыщенного знатока. — Порекомендуйте мне, барышня, девушку.

— Высокую? Маленькую? Блондинку? Брюнетку?

Я посмотрел ей в глаза и вдруг вспомнил, что недавно точно так же сидел с нею за столиком, и мы пили шампанское. И еще я вспомнил, что тогда она по какой-то причине показалась мне отвратительна и я бежал от нее.

— О чем задумались?

В эту минуту кто-то вошел, вошла женщина… которая…

Теперь я в самом деле увидел, насколько был не прав в прошлый раз. Нет, эта женщина совсем не походила на Этелку. Непонятно даже, как мне могла прийти в голову подобная мысль. И все же она производила на меня совершенно особенное впечатление.

Я смотрел, смотрел на нее, как и в прошлый раз. Не могу передать, что я чувствовал. В душе моей все вдруг перемешалось, вся моя жизнь и мои сновидения. Ах, да, да, теперь я окончательно знал, теперь уже не сомневался: в эту ночь, последнюю ночь моей жизни, я пойму все, я узнаю волшебное слово.

— Вы на эту девушку смотрите? — спросила кассирша. — Красивая, правда? Хотите, я ее позову сюда? Она моя подруга. Мы с ней хорошо ладим, славная девушка. Давеча два вечера подряд подменяла меня за кассой, когда я простыла. А ведь это было с ее стороны просто жертвой, потому как она хорошо зарабатывает. Вы только поглядите, какие на ней красивые драгоценности. Хотя напрасно она их носит, я все время твержу ей.

— В двадцать одно! — шагнув к моему столику, предложил субъект, с которым я частенько перебрасывался в карты.

«А вдруг сейчас выиграю? Выиграю столько, сколько мне нужно! — пронеслось в голове. — Что, если сейчас случится чудо?»

Я взял карты. И проиграл.

Взволнованный, я что-то чертил пальцем на сильно запотевшем окне.

Как-то странно, разорванно, будто мозаикой, помнится мне все, что случилось в тот вечер. Не могу рассказать по порядку историю этой странной, туманной, и веселой, и страшной ночи.

— Второй слева желает один коньяк, барышня, — сказал официант. Кассирша вернулась к кассе. Ее кавалер тоже исчез. И вдруг — я сижу один, с той другой женщиной.

Меня охватило волнение.

— Пойдем со мной, — сказал я, — у меня много денег, сколько ты хочешь. Пойдем к тебе.

— Ко мне нельзя, — отозвалась она. — Только в гостиницу.

— Только в гостиницу?

— Пойдемте в гостиницу. Здесь есть одна неподалеку.

Я встал, взял шляпу. Мое зимнее пальто, серое, с обтрепанными петлями, с чьего-то барского плеча… Другого у меня не было.

Официант кинулся за мной:

— Господин доктор! Господин доктор! А за шампанское?

Я услышал еще голос хозяина:

— Подозрительно. Надо бы позвонить в полицию.

Но я уплатил, уже на бегу. Мы бежали вместе с девушкой. По исчезающей в тумане улице. Дрожа от промозглой сырости. Куда-то под арку. Отвратительный двор. Глубокий-глубокий. Пролетки, фиакры, коляски. Без лошадей. Направо. Грязная, старая стена.

— Комнату.

Ряд коричневых дверей. Почти все распахнуты настежь. Какая-то женщина. Включает свет. Свет выплескивается в туман. Туман вползает в комнату. Деревянная кровать. Низенький умывальник. Стул. Больше ничего. Келья, дыра. Закроемся.

— Пожалуйста, комнату!

Гляжу на старую каргу. Она раскорячилась на пороге. Электрический свет падает на ее лицо. Маленькая, худенькая. Серебряная… Знакомая. Знакомая.

Нет, нет, все не стану писать ни за что. Это имя… не могу, не могу написать его!

Я заплатил за комнату. Повернул ключ в замке. Дважды. Поглядел на девушку с драгоценностями.

На девушку с драгоценностями.

Эту девушку…

Я упал на кровать. Я плакал. Рыдал.

— Что с вами? Что случилось?

— Невозможно! Невозможно! — выкрикнул я в беспамятстве.

— Что это значит?

Я должен покинуть ее! Немедленно! Надо бежать! Бежать, бежать отсюда, в тумане, по промозглым улицам, прочь. По крышам, как в кино. Нет! Нельзя! На эту девушку мне нельзя даже смотреть! Боже мой, боже мой!

— Ради всего святого, скажите же, что с вами?

— Ничего. Право, со мной решительно ничего такого нет. Просто завтра мне надобно умереть. Для тебя в этом ничего и нет. Какое тебе до всего этого дело?

— Пойдем со мной! — вдруг заорал я, как безумный. — Какой позор… в этой гадкой грязной гостинице! Позор. Как мы сюда попали? Мы! Ты знаешь, кто мы такие? Ты — дама, понимаешь, дама! Пойдем отсюда!

Я кричал, бесновался.

Сейчас — сейчас я не могу представить себе лицо этой девушки. Но на Этелку она была не похожа — это единственное, что я знаю точно: на Этелку она была не похожа! И не только не похожа — просто вообще не была ею. Ни в коем случае! Ею она не была.

То была самая заурядная девушка.

Как она испугалась! Взвизгнула, кинулась к двери.

— Сумасшедший, сумасшедший! — Она задыхалась.

Я прыгнул к двери, преградив ей путь, сжал ее руки. Выхватил и револьвер. Она стала бледной как смерть. Я опять сунул револьвер в карман и насильственно засмеялся.

— Вы безумны, — сказала она. — Как вы меня напугали.

— И нечего было сразу пугаться. Уж не думаете ли вы в самом деле, что я сумасшедший?

— Как же не думать… Бедная девушка, вроде меня, никогда не может знать заранее, с кем ей придется иметь дело… Зачем вы так сжали мне руки? Больно.

— Как приятно сжимать их, — сказал я, отпуская ее руки. — Как вы красивы!

— Я красива, не правда ли? — спросила она, печально улыбаясь.

Она нерешительно села, на кровать, я сел с нею рядом и, как бы прося прощения и успокаивая, обнял ее за талию.

— Видите, как невесела наша судьба? Нам, девушкам, вечно приходится дрожать, в любую минуту с нами может случиться что угодно. — Она медленно-медленно выговаривала слова. Видно было, что ей хочется пожаловаться, излить душу. — Да вот недавно, вы, должно быть, читали в газете, на соседней улице убили бедную девушку. Убийца убил ее и ограбил, и посейчас не узнали, кто он.

— Сама не понимаю, зачем только ношу эти драгоценности, — продолжала она, расстегнув ожерелье и кладя его на ночной столик. — Моя приятельница, да вы ее тоже знаете, все время мне говорит, что это глупо. Но я уж такая: люблю носить с собой все, что у меня есть. По крайней мере, не утащат, разве что вместе с жизнью. Вы думаете, так уж дорога мне эта жизнь?

Пока она говорила, моя рука все выше подымалась по ее спине, выше, к шее. Вдруг я обхватил ее шею и другою рукой и изо всей силы сжал ее.

«Терять мне нечего», — пронеслось в голове.

Она не издала ни звука. Глаза выпучились, как будто хотели вылезти из орбит, и выражение их было такое, словно она чему-то до крайности удивилась. Постепенно легкая краска залила все лицо. Рот раскрылся. Я встал и стоя, неподвижно, молча сжимал, сжимал ее горло, душил, душил. Я испытывал огромное, медленное, глухое наслаждение от того, что мои пять счастливых пальцев лежали на гладкой шее девушки и плотно, тесно сжимали ее, как будто хотели проникнуть внутрь, как любовник — в плоть любимой. Я думал о том, что нет границ моей силе, моим пальцам, и, казалось, был счастлив, что вот сейчас, наконец, наконец-то, хоть однажды в жизни, я могу сжать шею красивой девушки и сжимать ее, как мне хочется, вечно, без конца, до конца. Мои пальцы все глубже уходили в мягкую плоть, а вокруг них она словно вспухала, как подушка вокруг головы. И вокруг каждого моего пальца на бледно-красной коже проступили белые круги. О, какое это было наслаждение: эти секунды были как сама вечность, плотно-плотно сжавшаяся в короткий миг. Что только ни промелькнуло у меня в голове, пока я стоял над ее задохнувшимся телом, пока лицо ее, распухшее, страдающее, постепенно не набухло темною кровью. Но с особенной отчетливостью виделись мне мгновения, когда я, ученик столяра, бил трехлетнего малыша, сына хозяина. Я и теперь испытывал нечто подобное. Вместе с великим блаженством свершения разгоралось во мне и смутное сознание своей вины, но и от этого я испытывал странное удовлетворение, ощущение одержанной великой победы, достижения цели, когда мертвая голова, отяжелев, склонилась над моими руками, и я решился наконец отпустить ее, и все тело безжизненно рухнуло назад, на кровать.

Мне показалось, что краснота сразу исчезла, ее лицо призрачно побелело — и уже не смел больше взглянуть на нее. Схватил ожерелье с ночного столика, заметил еще ридикюль на столе, сунул и его под пальто.

«Только-то и всего?» — спросил я себя. Невольно бросил назад беглый взгляд. Увидел ноги в туфлях, свисавшие из-под юбки с кровати, не доставая до пола, бледную голову, упершуюся в стену и наклонившуюся вперед под прямым углом.

Ступая на цыпочках, я отпер дверь, приоткрыл и выглянул в щелку. Поблизости никого не было, сквозь туман дремотно мигал газовый фонарик под аркой. Я выскользнул из дома. Сделал шаг, обернулся, увидел, что дверь осталась открыта и сквозь дверную щель выбивается свет. Я шагнул назад, вынул изнутри ключ, запер дверь снаружи, положил ключ в карман.

Никто мне не встретился.

Я шел без цели, вышел на большую улицу. Подумал: «Домой возвращаться нельзя. Надо исчезнуть. С деньгами».

После долгих колебаний я зашел в большой отель.

На меня смотрели подозрительно. Попросили оплатить номер вперед.

Я чуть не выронил ридикюль из-под пальто. На вопросы отвечал неуверенно, уклончиво. Заполняя листок постояльца, записался под прежней фамилией, фамилией моей матери.

Спотыкаясь, поднялся по устланной ковром лестнице. В этой элегантной обстановке я сам себе казался отвратительным пятном. Но при этом все мне было знакомо, я знал, что это истинно моя обстановка, я шел, испытывая чувство своего рода победы — наконец!

Еще немного, да, да, совсем немного, сию минуту я останусь один, сию минуту все-все обдумаю, пойму.

И я старательно запер дверь, и положил ридикюль под шляпу, и бросился на кровать. О боже, тотчас же, тотчас же я понял, что произошло ужасное, необратимое: я убил — я, Элемер Табори; я убийца… Элемер Табори убийца. Я открыл глаза: щелка в ставне была жемчужно прочерчена солнечным светом, каждый предмет в комнате тонул в полумраке, давно знакомая мебель, милая-милая детская Элемера, в которой давным-давно он впервые, заснув, попал, вступил в это кошмарное сновидение. Было уже, вероятно, за полдень, никто не потревожил мой сон, они-то думали, что сон для меня целебен.

Я взглянул на стену у кровати — да, вот он, славный и теплый узорчатый коврик, вышитый моей сестренкой. И тут же, одновременно, перед глазами возникла другая кровать, возле холодной, ничем не прикрытой стены, и прислоненная к ней, поникшая, белая как мел голова, и безжизненное, вытянувшееся поперек кровати женское тело, и повисшие, не достав пола, женские ноги в туфельках…

Это был я, что сомневаться, увы, это был я, и все было, можно сказать, вот сейчас, только что, и что толку, теперь уж я помню все это, помню вечно!

И я подумал трезво и совершенно спокойно: «Это конец, жизнь пропала, с этими воспоминаниями дальше влачить ее невозможно, я навеки стал недостоин этого милого, священного домашнего круга, могу ли я, я, который убил ту уличную девушку, могу ли я будучи тем, кто я есть, оставаться женихом Этелки?»

Какой ужас, ужас!

Моя первая мысль была невыносимо эгоистична, меня терзала не совесть: я попросту оплакивал свое счастье.

Рыдая, я думал об Этелке, и вдруг одно воспоминание пронзило меня, так что сразу высохли слезы, и я поспешно приподнялся в кровати, облокотился, словно всматривался в собственные мысли. Ах, не правда ли, ну как же, я думал — писец думал — во всяком случае на какой-то миг ему подумалось — он как-то так себя почувствовал, словно бы подумал — ну, такие закружились в голове мысли — ах, ну конечно, это была просто мимолетная мысль — да, только и всего, — словно бы эта девушка — словно бы можно было хотя бы на секунду, хоть отдаленно представить, что та девушка — ну, хотя бы… ну, просто напоминала чем-то Этелку. О, да разве эта мысль, сама эта мысль не позор мой, мой вечный позор, разве вправе я после этого хоть когда-нибудь, когда-нибудь заглянуть Этелке в глаза? После этой ночи, после того, как я убил ее, задушил собственными руками…

(Содрогаясь, я смотрел на свои руки. Хотя то были не эти руки.)

…задушил ту, которая… ну, ну, надо собраться с мыслями, я не помню ее лица, обычного ее лица, но тогда, да, да, искаженное, с выкаченными глазами, как оно распухло!.. потом залилось бледной краской… потом стало белым как мел… потом поникло… Господи, неужто так же исказилось бы, стало таким же… если бы я… лицо Этелки исказилось бы так же? Когда… когда я стиснул пальцами ее шею, сладострастное чувство пронзило меня… это было так сладостно…

Боже, а если бы я убил Этелку!

Если бы!.. Но какая тишина в доме! А ведь уже полдень, сияет солнце. Что это? Там вроде бы ходят на цыпочках… И разговаривают шепотом, я же слышу. Надо прислушаться, прислушаться. Должно быть, что-то случилось. Какая зловещая тишина. Как в доме покойника.

Я задушил кого-то — девушку, какую-то девушку. И если сегодня ночью Этелка, прелестная Этелка, здесь, у нас, в белоснежной постели, в комнате для гостей, в тиши, в тиши, словно птичка, в тиши, в тиши-не?..

Все возможно, любой кошмар.

Нет, нет, это все-таки невозможно. Невозможно. То была не она, нет-нет, я точно знаю, то была не она. Она была даже и не похожа, право, совсем не похожа. И как это я не могу, никак не могу вспомнить ее лицо!

…Я не в силах, да и времени уже нет записать все мысли, что кружились у меня в голове в этот кошмарный день, пока я лежал в постели. Знаю только, что напрасно я пытался себя урезонить, напрасно называл себя суеверным глупцом, напрасно доказывал себе, что все эти точные переплетения сна и реальности есть не что иное, как беспредметная, ребяческая фантазия, — ужасный, парализующий страх удерживал меня в постели; да, я не стремился поскорее узнать истину, парализующий страх упорно твердил мне, что я вполне мог оказаться убийцей той, кого люблю больше всего на свете, и что нынче ночью с Этелкой случилось что-то — что-то ужасное.

И когда пришли звать меня, я ни о чем не посмел спросить.

И я вышел в сад, и там, по красивой, посыпанной гравием дорожке, навстречу мне шла Этелка. Она шла медленно, как медленно выходит из-за туч солнце, осыпая полгоризонта красными цветами. В руках у Этелки тоже были цветы, она шла ко мне, улыбаясь.

— Несу свежий букет, — сказала она, — свежий букет в комнату бабушки. Ведь она, бедняжка, не встает уже с кресла, так пусть хотя бы у себя любуется цветами… Что такое, Элемер? Что случилось? Тебе дурно? Ты плохо спал?

Вероятно, я вел себя крайне странно, говорил какие-то бессвязные слова, словно в жару, сам не зная что — что-то в том смысле, как я ее недостоин, и что мог бы стать ее убийцей, и прочее в том же роде, дико, безумно. Бедная девушка, рыдая, опустилась на скамейку, я же, как одержимый, бросился прочь от нее, заперся в своей комнате, осыпал себя упреками, думал о самоубийстве. Но при этом душа моя полнилась радостью, великой радостью: ведь самые ужасные мои страхи не подтвердились.

Потом в дверь мою постучали. Милый, с детства любимый, серебристый голос проговорил:

— Этелка плачет! Что произошло между вами? Ступай и утешь бедную девочку.

— О, Ненне!

И тут я поведал ей, что совершил нечто такое, из-за чего не могу позволить себе связать свою жизнь с жизнью Этелки, это было бы преступлением, это невозможно; сказал, что я исчезну, убегу куда-нибудь далеко, что такой жизни я больше не выдержу, что покончил бы с собой, но не хочу принести горе тем, кого так люблю и кто так сильно любит меня, что прошу их простить меня и забыть — ах, если бы и я мог забыть себя!

О добрая, благословенная, серебристая моя Ненне! Как и чем заслужу я хоть когда-нибудь твое прощение за то позорное воспоминание, за то — за то, что в грязном моем «я» со вчерашней ночи и на твой образ попала частица грязи, которая так мучительно выплескивается на весь мир из глубин моей души? И все-таки ты права, мне нельзя, я не вправе сдаться, перестать бороться, не вправе предаться отчаянию. О, как ты мудра, дорогая моя тетушка, и как миротворны твои речи! Ты права, я уже не принадлежу себе и не вправе погибнуть, изведясь отчаянием, ты права, я поступаю бессовестно, огорчая и делая несчастной Этелку, не разделив свое горе с нею.

Ты права: Этелка имеет право знать мою ужасную тайну. Я должен все рассказать ей и спросить у нее самой, желает ли она сопровождать меня на скорбном и ужасном моем жизненном пути? И если она ужаснется, отпрянет, что же, пусть так, пусть видит, кто я такой, и бежит меня… но если бы оказалось, что несмотря ни на что она все-таки могла бы любить меня, если все это, может быть, лишь ужасная болезнь — да помогут мне ее любящие, прощающие глаза справиться с этой болезнью, да помогут они мне бороться с кошмарными воспоминаниями, вынести эту жизнь. Боже милостивый, а ведь как знать… Нет, нет, так жить немыслимо… но вот же, самое страшное все-таки не случилось, и, может быть, все-таки этот ужас — лишь тяжкое душевное заболевание… а Этелка такая умная, такая ласковая, такая вдумчивая, в ней столько сочувствия…

О, после скольких горьких раздумий решился я исповедаться Этелке! Я не столько боялся ее презрения, того, что она ужаснется, и даже не столько того, что сделаю ее несчастной (я-то мог ли стать еще несчастнее?), нет, все это еще не самое большое, не самое ужасное несчастье!.. А больше всего я страшился, что душевная проказа, меня поразившая, действительно, как проказа, способна губить, заражать всех, кто окажется поблизости, как она уже заразила, отравила в моей душе целый мир, самое прекрасное и самое святое… вот эта именно, эта мысль была ужасней всего, когда я сидел возле Этелки на садовой скамейке, решившись наконец, наконец, впервые после стольких лет, кому-то поведать все.

День клонился к вечеру, тихо шуршали листья акаций, старый Цезарь лениво развалился на дорожке, в ягоднике затихли пчелы. В глубине сада медленно, медленно раскрывались фиалки.

В этом саду, полном детских моих воспоминаний, вступил я в битву с великим позором, со страшным пятном, которое уже столько лет клеймом въедалось мне в сердце. Со свежими еще воспоминаниями неописуемых кошмарных видений. Позорищем моей жизни, ужасающим сознанием своих преступлений, мучительным стыдом из-за чудовищного, темного, глубочайшего, никому не ведомого позора. О, как это было ужасно, как невероятно — предстать во всей своей безобразной наготе перед той, которую я так любил, той, чей образ тщетно оберегал от грязи, затоплявшей мою душу. (Насколько было бы лучше никогда уже к ней не приближаться, навеки унести с собой чистым ее облик!) Но мне придавало силы сознание, что самое ужасное все-таки не случилось, и та женщина, которую я видел во сне, которую убил, была не она, все-таки не она. И мною мало-помалу овладело наслаждение от победы над стыдливостью, наслаждение самообнажением, наслаждение признаться во всем, во всем открыться, горькое наслаждение самообличения. И наслаждение мучить себя, мучить ее, которую я так любил.

Но она действительно была рассудительна, была само всепрощение, ибо не умела верить, что действительность может быть столь дурна.

— Это был сон, — сказала она, — только сон, и ничего больше. Разве ты виноват в том, что случается с тобою во сне?

— Но жить с этим сном далее невозможно. Скажи, Этелка, разве не сумасшедший тот, кто видит подобные сны?

— Сны приходят, приходят сами по себе, кто знает откуда, никто не властен над своими сновидениями.

— Но этот сон приходит откуда-то из моей, из моей души! Скажи, Этелка, вправе ли мечтать о тебе тот, кого терзают подобные воспоминания?

— Мы сами не ведаем своей души, и кто решится утверждать, будто знает доподлинно, что живет в ней? Ты и не подозреваешь, Элемер, сколько дурных помыслов — и каких помыслов! — смущали и мою душу, когда я была еще совсем девочкой! Мысль не удержишь под стражей, она летит, как злая птица, у каждого, кого ни возьми, полна голова дурными мыслями. Надобно прощать то, что есть в нас дурного, а самым лучшим делиться с другими и принимать от других.

— О, как ты добра, Этелка! Но я, я не могу так жить дальше, я не могу жить так рядом с тобой.

— Послушай, Элемер. Тот другой, писец, который принес тебе столько горя, который согрешил против тебя — и против тебя тоже! — он всего-навсего злобный кошмар, тень, которая не заслуживает милосердия. Убей его! Убей, скажи ему, внуши, чтобы он убил себя, отчего ты давно уже не позволил ему погибнуть?

— Погибнуть?!

— Убив его, ты останешься один! Поверь, когда-нибудь мы еще посмеемся над этой историей. Давай же накажем его, приговорим к смерти. И да сгинет с ним вместе и сон твой, твои суеверные фантазии. Убей его! И ничего не бойся, ты останешься один, ты будешь только моим!

— До сих пор я только и делал, что старался ему помешать, не дать уйти из жизни, вырывал револьвер из его рук. Я боялся.

— Больше ты не будешь бояться.

…Я больше не буду бояться. Сегодня писец, когда он проснется там, в гостинице, возьмет в руку револьвер и убьет себя. Я знаю это непреложно, я чувствую, что воля моя, воля Элемера Табори, так сильна, что он не может, не сумеет воспротивиться ей.

Ведь все зло во мне, только во мне: так почему моя воля не в состоянии помочь беде? Отчего я не могу властвовать над своим собственным сознанием?

Спокоен ли я? Не могу этого сказать. Я не смею надеяться поверить в жизнь, в счастье. Как бы мне того ни хотелось, я в сущности не могу поверить, что все это был лишь сон. Я боюсь, очень боюсь, что это утро, которое уже пробивается сквозь занавески, заставляя бледнеть свет моей лампы, — мое последнее утро. Я боюсь, что, если сейчас усну, то уже не проснусь. Но воля моя непреклонна. Если все так, если этот кошмарный сон все-таки не совсем сон — тогда я все равно уже не смогу так жить дальше!

Сегодня все решится. Сегодня писец убьет себя.

XI

(Письмо писателя)

Дорогой друг, три года назад я впервые рассказал тебе о записках Элемера Табори. Как раз тогда и случилась та таинственная трагедия, о которой писали в газетах: он был найден в своей комнате мертвым с простреленным лбом, но нигде вокруг не было никакого оружия. Что могло это быть? Расследования не дали никаких результатов.

Я долго хранил в тайне эти записки, хотя покойный завещал мне использовать их по моему усмотрению, так что я мог бы тогда же издать их. Однако я ждал, пока катастрофа эта несколько позабудется и героя уже не узнают. Все имена я изменил. Но ты будешь знать, о ком идет речь. Позволь же мне послать эти печальные страницы тебе — человеку, который, я в этом уверен, прочитает их с интересом и состраданием.

Перевод Е. Малыхиной.