Флюгер на крыше гостевого домика напоминал остроносый профиль в черном цилиндре. Он не шевелился – ветры давно улеглись спать и не тревожили дачный поселок. Заезды в небе еще горели, но совсем скоро их слизнет розовый язык зари.

Час перед рассветом – самый темный час.

Юноша прокрался мимо беседки, влез на дерево и уцепился за край балкона. Перила скрипнули. Черт возьми! Никто не проснулся? Вроде бы нет. Тихо вокруг, будто на кладбище. Он подтянулся на руках. Размотал веревку, повязанную вместо пояса. Мягкими, кошачьими шагами подошел к приоткрытому окну. Взялся за раму, собираясь распахнуть его пошире, но тут флюгер заговорил:

– Не делайте того, о чем станете жалеть всю оставшуюся жизнь.

Созвездия заплясали перед глазами, закружились, словно пузырьки кипящего зелья в ведьмином котле, и слились в одно яркое пятно. Юноша вскрикнул от испуга и присел на корточки.

– К-кто здесь? – дрожащим шепотом спросил он.

– Такой же глупец, как и вы.

Мармеладов съехал по черепичной крыше и грациозно приземлился рядом с поэтом.

– Уж простите, Валерий, что вмешиваюсь в любовные коллизии. Обычно я ничего подобного себе не позволяю. Но вы сами вверили свою судьбу в мои руки, так что не обессудьте. Признаюсь честно, до последнего не верил, что вы отважитесь на убийство. Даже когда вы взбирались по этой яблоне, еще сомневался. Творческие люди часто грозятся, да редко доходит до кровопролития. Однако ваше присутствие на этом балконе красноречиво доказывает…

Поэт попытался сбежать, но сыщик ловко скрутил его, стянул запястья веревкой – принес же, на свою голову! – и привязал к перилам. Маслов дернулся пару раз и затих, прислушиваясь.

– Боитесь, что наша возня разбудит Раису? Это вряд ли. Бедная девочка сильно перенервничала за ужином, поэтому заботливая подруга заставила ее выпить снотворных капель. Вы ведь на это и рассчитывали, да? Не ответите? Предпочитаете обиженно молчать? Воля ваша. Мне и без того ясно, как вы собирались обставить преступление. Когда Бабарыкин рассказал байку про могильщика, у вас родился оригинальный экспромт. Красивая идея: убить девушку и свалить все на призрачного упыря. Удобно, ничего не скажешь. Сложного реквизита для представления не нужно, лишь кусок бечевы да нож перочинный. И что же, потом бросили бы тело в комнате или потащили бы в сосновый бор?

Маслов долго молчал, опустив голову. Потом прохрипел:

– Как вы узнали, к кому из трех я приду?

– Так это же черным по белому записано в тетрадках у барышень. В каждом четверостишии спрятана шифровка.

– И вы сумели их разгадать?

– Помилуйте, да что же тут сложного?! Из первой строчки берем первую букву, из второй – вторую и так далее. Ребенок и тот догадается. Если читать по диагонали, получится, что одной вы написали «ЖИВИ», другой – «ЛЮБИ», а третьей…

– «УМРИ», – выдохнул поэт.

– Стало быть, вам известно про болезнь Эльзы, которую она скрывает от всех, – кивнул Мармеладов. – Я случайно заметил, что девушка бледнеет от разговоров о чахотке. Позднее присмотрелся… Она кашляет в платок, а потом с опаской заглядывает – нет ли крови. Но у вас отношения куда более доверительные, Эльза сообщила и страшный диагноз, и срок, отмеренный докторами. Отсюда ваше пожелание: живи! Трогательно и печально, как и принято у символистов. Дальше еще проще объяснить. Выбор Татьяны вы не одобряете, но поделать ничего не можете: она так сильно влюблена, что не хочет замечать даже явных изъянов своего жениха. Пускай любит, решили вы. Рано или поздно прозреет. Разочаруется. Тогда, глядишь, новое стихотворение сочинится. А Раису вы приговорили к смерти за то, что отдала руку и сердце презренному юнкеру… Все-таки вы безмерно талантливы, Валерий. Три шифровки сочинили за пять минут.

– За четыре с половиной! – возмущенно поправил юноша.

– Ах, да… Для вас и вправду важны эти рекорды? – сыщик прищурился, пытаясь разглядеть в предрассветной мгле лицо юноши. – Знаете, Маслов, вы так часто любовались собой в зеркалах, отыскивая все новые доказательства собственной божественности, что сами не заметили, как превратились в Люцифера.

Поэт обиженно засопел, и дернул руками, пытаясь освободиться. Веревка держала крепко.

– Думаете, вы все обо мне знаете, господин соглядатай? Дудки! Я совсем не такой, каким вы меня рисуете. Я хочу людям помогать. Этой весной я бродил по окрестным деревням, беседовал с крестьянами, играл с их детьми. Я понял, что мне хочется сбежать из шумной Москвы, из этого душного университета. Хочется уйти к народу и стать сельским учителем.

– Но прежде вы решили удавить несчастную девушку, – скептически заметил Мармеладов.

– Она была моей музой! – яростно шептал юноша. – Вдохновляла на самые прекрасные стихи. А Постников… Он ведь хуже меня! Ему нужна жена-служанка, которая будет кормить сытными обедами и нарожает кучу детей. И что же предпочла эта дуреха?!

– Счастье. Спокойное тихое счастье. Вы ставите поэзию выше всяких иных идеалов, хотя это очень эгоистично. А для Раисы важнее те самые обеды, дети и прогулки…

– Но ведь и мы бы с ней гуляли! Каждый вечер, при луне.

– Опять вы за свое! Сплю днем, гуляю при луне, рифмую – где б ни оказаться… А она мечтает гулять воскресным утром, в парке у фонтана, и чтобы все прохожие непременно любовались ее статным мужем и нарядными детьми.

– Господи! Да кто станет мечтать о такой… пошлости?!

– Девочка-сиротка, с юных лет живущая в пансионе, уставшая от вечных придирок классных дам… Судя по цвету платья, Раиса училась в Александровском институте благородных девиц. Туда, в отличие от Екатерининского, берут только детей мещан, оставшихся без родителей. И порядки там куда строже. Для любой выпускницы этого заведения, тихая семейная жизнь всегда будет главным идеалом. Но вы этого не поймете… Вы слишком погружены в собственные страдания.

– Да! Да, я страдаю, – по лицу поэта текли слезы, он согнулся в три погибели, пытаясь утереть их рукавом. – В последние дни я только и представлял, как сижу в кафе, а они идут по улице рука об руку и смеются. Мне снятся кошмары: вот я гуляю в городском саду, любимом саду, который прежде казался мне раем, и вдруг встречаю Раису с ее проклятым мужем. Позади неторопливо шествует бонна с двумя детьми, а за ними бежит смешная кривоногая собачка… И все они радуются жизни! В такие минуты моя душа умирает, а райский сад превращается в адские кущи. Я не могу… Не хочу стать невольным свидетелем ее счастья с другим. Я не переживу этого!

– Понимаю. Вот это как раз прекрасно понимаю. Но зачем убивать? Уезжайте в путешествие по Европе. Новые впечатления, новые влюбленности. Или отриньте городскую суету и бегите в деревню, как и хотели.

– Бесполезно, – всхлипнул поэт. – Пока она жива, эти картинки всегда будут всплывать перед глазами. У меня слишком богатое воображение.

Мармеладов пружинистой походкой прошелся по балкону – три шага вперед, три шага назад. Резко повернулся к юноше.

– Воображение, говорите? Тогда представьте, что вы уже задушили Раису.

Поэт глухо вскрикнул и задрожал всем телом.

– С этого мгновения жизнь ваша изменится бесповоротно. Представьте суд со скучающими клерками, которым наплевать на вашу поэзию. Грязный пол вагона, везущего вас в Сибирь. Каторгу, где придется валить лес и обтесывать камни. Вонючий барак, баланду из гнилой капусты, вшей и клопов…

Маслов кусал губы, чтобы не застонать, а сыщик развязал морской узел, освобождая поэта от пут, и притянул его к оконному стеклу.

– Представьте, что эта молодая красавица лежит не на кровати, а в гробу. Бездыханное тело опускают в неглубокую могилу, забрасывают липкими комьями земли… Представьте, как черви пробираются через неприметные щели, падают на это прекрасное лицо, заползают в глаза, в ноздри, в уголки этих нежных губ…

– Хватит! П-п-прекратите!!!

– Думаете, эти жуткие картины вымарают из головы солнечную пастораль, которая сейчас вызывает у вас бешенство?! Как бы не так. Спустя десять, двадцать, тридцать лет после убийства, вы будете все так же четко видеть Раису, шагающую по городскому саду с мужем, детьми и забавной собачкой. Но при этом вы каждый раз будете казнить себя и повторять: «Боже, что я натворил…»

– Остановите эту пытку! – поэт отшатнулся и зажал уши ладонями, чтобы ничего не слышать – Вы убедили меня. Я не смогу… Не посмею убить ту, которую люблю!

Мармеладов несколько минут наблюдал, как поэт размазывает слезы по щекам.

– Самое страшное, что вы и сейчас врете, – вздохнул сыщик. – Про любовь, про муки и страдания. Это все на поверхности, для примитивной публики. Той, что воспринимает поэзию буквально. Но вы же сами говорили: вершина символизма – пучок смыслов, которые придется разгадывать читателям. А вам очень хочется на вершину. Вы завидуете гению Верлена, Рембо, Малларме, отсюда стремление превратить всю свою жизнь в некий поэтический манифест. Разумеется, вы знакомы с биографиями проклятых поэтов и знаете, что самые лучшие стихи они сочинили после того, как схоронили дорогих сердцу людей… И вы решили, что убийство Раисы раскроет в вас новые эмоциональные глубины? Хотели зачерпнуть больше образов для новых шедевров?

Поэт побелел, как полотно.

– Но…

– Не смейте возражать. Я вижу вас насквозь. Подобные мысли понятны мне даже больше, чем вы можете представить. В вашем возрасте и я был эгоистом. Откуда взяться сочувствию к ближним в столь юных сердцах? Но, поверьте моему опыту, убийство не поможет вам обрести богатство, славу, начать новую жизнь…

Мармеладов обнял юношу за плечи и горячо зашептал:

– Вы пишете стихи для себя, наслаждаясь гениальностью каждой строчки. Вашу душу переполняют чувства и эмоции, она бурлит, как река в половодье, захлестывает берега. Но вы заглядываете только внутрь себя. А ведь остальные души – те же реки. Просто у многих они обмелели, как Сетунь… Когда-то она была полноводной, а теперь превратилась в ручей, который даже такой старик, как я перепрыгнуть может. У иных души пересохли совсем, а у кого-то скованы льдом. Для того, чтобы вернуть их к жизни, как раз и нужны живительные ключи поэзии. Понимаете? «Отдашь голодному душу твою и напитаешь душу страдальца. Тогда свет твой взойдет во тьме и мрак твой будет как полдень».

– Это тоже Верлен? – восхищенно прошептал Маслов.

– Это пророк Исайя. Знаете, иногда полезно прочесть что-то, кроме стихов.

Поэт не заметил колкости, он запрокинул голову и смотрел на розовеющее небо, размышляя о чем-то своем.

– Вокруг миллионы душ, – бормотал он, – и в каждой своя река. А где-то там, в потустороннем мире, все они сливаются в один безбрежный океан. Хотел бы я окунуться туда…

Крик петуха вернул его в реальный мир. Поэт оглянулся на сыщика.

– Ведите меня в суд, на каторгу, на расстрел – куда-то угодно. Только умоляю, дайте еще одну минуту. Я хочу…

– Вырвать лист из тетради, чтобы Раиса не расшифровала ваше неосторожное стихотворение утром, на свежий взгляд. Чтобы у нее не осталось неприятных воспоминаний, связанных с вами. Это уже сделано. Вот, держите, – он протянул скомканную страницу, которую поэт бережно расправил и прижал на груди. – А сейчас предлагаю поехать на Арбат, выпить там крепкого чаю и поговорить о французской поэзии, о потустороннем мире…

– То есть вы меня не арестуете? – удивился Маслов.

– За что? За слишком богатое воображение? Нет уж, это ваш крест, Валерий, вот и несите его сами.

Мармеладов с неожиданной для старика ловкостью спустился по веткам яблони и спрыгнул на землю.

– Идемте, скоро первый поезд на Москву. Я знаю короткую дорогу к станции, через лес и кладбище… Вы ведь не боитесь упырей?!