Это дикое рыжее имя будет в уши о воле рычать, когда сушу от струнного линя утром станет матрос отпускать. Он успеет вскочить на качели переполненной барки — тогда разговоры о смысле и цели мы оставим с тобой навсегда. (Нет за мысом ни цели, ни смысла, но, по замыслу Автора, там дует ветер и ныне и присно, и в расселинах тесно волнам.) Мы увидим чудесные вещи, в них ни проку, ни толку, но ты этих сизых разломов и трещин никогда не забудешь черты. И в масштабе бессрочной разлуки всё покажется вдвое крупней, как садилась синица на руку, как под снегом струился ручей, — всё, что скроет грядущая темень, темя темой извечной дразня; это как вырастание тени на закате погожего дня.

А теперь мы отчалим. Всё враки про границы, пределы, края. Это всё сочинялось во мраке не имевшего окон жилья. За пределами снова просторы, на границе рыбачит баркас, из-за гор поднимаются горы (мироздания грубый каркас), а за теми горами иная гложет глаз перспектива, и ту будто новой волной накрывает, и от далей тех сухо во рту. Мы отчалим, и к нам повернутся эти горы косматой спиной, и османской волной захлебнутся завсегдатаи пляжной пивной. Взяв яйлу, точно крепость, на приступ, она хлынет в долину, и там, от плато отступая на выступ, превратится в татарский фонтан. Скудный плеск его, трепет и лепет (как бы сонное чтенье строки) и тот образ, что ласточка лепит, грязь слюною скрепляя в комки, и щербатые плиты кладбища в караимском ущелье, костры отдаленных стоянок, и выше — горной церкви литые кресты, и все то, что еще не созрело и о чем разговор впереди, станет частью иного раздела, вроде тех, что зовутся «в пути».

(Не забыть бы два слова о воле.) Как глядящий на порт с высоты держит маленький мир на приколе, я склоняюсь над Крымом, в листы занося его лики и роли. Есть еще наблюдение: ярус ближних гор, дымка Ялты внизу — высота превращает стеклярус в жемчуга и в шелка — мишуру. Ширмы лета работники сцены расставляют поспешно; а вот Херсонес, населенный и целый, восстает из искрящихся вод. Генуэзские узкие стяги полыхают над Каффой опять, и дружины «из Царьград в варяги» на ладьях возвращаются вспять. И виденье английского флота в севастопольской бухте, и штиль после утренней казни, и что-то страшно милое (мелочь, утиль), — что-то вроде серсо или бочче, с пирамидкою ярких мячей, что бросали в песок у обочин, и потерянных где-то ключей.

Тишина. На слова налегая, как на весла тугие, иду против ветра, навек оставляя ледников золотую слюду. Восхищаясь дворцом или парком, я попробую их описать и закрою глаза. Крым, как барку, на волнах будет море качать. На волнах будет след направленья вроде пены пивной, на волнах укачает мои заблужденья о предписанных небом путях. И поддавшись насилию сини, ублажаясь бродяжной мечтой, как Россини просторы России, предвкушать буду греческий зной. Нам с тобой ничего не осталось, как, лелея забытый язык, привнести в него частную малость и оставить родной материк Полной грудью вдохнет парус волю, и я, снасти напрягши, пущусь мимо лодок рыбачьих по морю, с той свободой, что выразить тщусь. Притягательней скальных уступов, упоительней скальдов, она через щели однажды проступит, а потом хлынет в трюм, как волна.