ГЛАВА 4. ВОЗМОЖНОСТЬ

…С экрана на меня смотрел… смотрел я сам (?), но только это был я и одновременно не я. Значительно старше, с седыми волосами и глубокими морщинами на лице. Человек на экране явно прожил долгую и суровую жизнь, полную бед и битв. Однако в глазах его полыхал огонь решительности и непреклонности.

Человек заговорил глядя прямо в объектив снимавшей его камеры.

— Приветствую тебя. Я — это ты. Запись ведется в бункере «Ковчег» в окрестностях руин того, что было когда-то городом Лондоном, бывшей столицы бывшей Великобритании. Сегодня — 11 марта 2023 года от Рождества Христова или 11 марта 6 года после Апокалипсиса. Прошло почти семь лет с того дня, когда был взорван Йеллоустоун и цивилизация погибла в огне ядерной войны. Семь лет ада, семь лет выживания и семь лет жизни в мире неописуемой жестокости.

После гибели мира человечество не стало иным. Более того, борьба за исчезающе малые ресурсы приобрела характер крайней ожесточенности, что заставило людей сформировать совершенно другие нормы морали и правила поведения, поскольку те, кто был не готов к такому образу жизни, были уничтожены или обращены в рабство более жестокими и беспринципными соседями.

В нашем бункере после Апокалипсиса почти всех охватило беспросветное отчаяние и почти четверть уцелевших покончили жизнь самоубийством в течение первых месяцев после случившегося на планете. Кто-то не мог примириться с гибелью близких, а другие просто не хотели жить в таком мире. Жизнь остальных стала сплошным кошмаром, полным крови, боли и желания выжить любой ценой, не останавливаясь для этого ни перед чем.

Лишь Беррингтон с группой ученых бились над усовершенствованием ментального резонатора. Официально всем нам было объявлено, что они делают все, для того чтобы связаться с сотрудниками проекта «Ковчег» для информирования их о случившемся на планете. Предполагалось что руководство проекта поставит в известность правительства сверхдержав для предотвращения ядерной войны и взрыва террористами супервулкана Йеллоустоун. Поначалу в бункере верили, что если мы сумеем предотвратить войну в прошлом, то автоматически изменится и наша реальность, и мы заживем в мире, в котором ядерная война не произошла.

Однако, как оказалось Беррингтон и его люди работали над совсем другим проектом и никого в прошлом они ни о чем не собирались предупреждать. И вот через три года после гибели мира Беррингтону удалось создать оборудование, которое позволяет сквозь время вторгаться в сознание других людей во время сеанса и переселять в них разумы-пришельцы, подчиняющие их тела своей воле. Но успех был лишь частичным, поскольку Беррингтону так и не удалось преодолеть проблему энергетической совместимости, а это значило, что переселять разум можно было или в свое тело в другом времени, или в тела прямых родственников в прошлом или будущем.

Когда Беррингтон впервые огласил свою идею перемещения наших разумов в прошлое, это вызвало шок, однако профессор аргументировано доказал, что перемещаться-то мы будем в свои собственные тела в 2016 год, а переместившись, сможем предотвратить предстоящую катастрофу. Идея понравилась, и некоторое время мы жили вдохновленные возможностью, дожив до 2023 года вернуться довоенное время, в свои молодые и здоровые тела и жить дальше нормальной жизнью. Но энтузиазм все больше покидал нас, когда становилось очевидным, что, не смотря на все наши старания, предотвратить ядерную войну мы уже не сможем. При всех вариантах плана было очевидно, что хаос в Европе очень быстро приведет к полномасштабной войне и максимум, что нам удавалось бы предотвратить это взрыв Йеллоустоуна, но это мало что решало, за исключением того, что в результате всеобщей войны, возможно, выжило бы больше американцев.

Но при любом раскладе нам самим предстояло пережить ядерную катастрофу и все ужасы еще раз. Отчаяние вновь охватило наш «Ковчег». Однако, как оказалось, циничный Беррингтон лишь давал нам возможность убедиться самим, что делать в 2016 году нам совершенно нечего и рассчитывать на мирную обывательскую жизнь не приходится.

Именно после этого профессор Беррингтон и объявил о формировании «Легиона Ковчега», который должен был приступить к великой миссии коренного преобразования прошлого и формирования нового человечества. Естественно с главной ролью в новом мире членов Легиона. И мне кажется, что этот наш Легион отличается от нацистов из СС лишь в худшую сторону.

По плану 2016 год должен использоваться лишь в качестве промежуточного аэродрома на пути в прошлое. Все дело в том, что Беррингтону так и не удалось расширить диапазон действия оборудования, и ментальному резонатору было все так же доступно не больше 99 лет. А единственным с кем теоретически было возможно связаться, был наш с тобой прадед Великий Князь Михаил Александрович в далеком 1917 году. А от 2023 года до 1917-го было целых 106 лет, что делало невозможным установление прямого контакта, а потому требовалась переброска людей из «Легиона Ковчега» сначала в 2016 год, и уж оттуда я должен был по замыслу профессора отправиться непосредственно в 1917-й.

По его задумке, я должен был переместиться в тело прадеда и немедля отправиться в Киев, где и должен был бы принять корону Российской Империи. В стране образовалась бы ситуация двоевластия, что неизбежно привело бы к гражданской войне уже в марте 1917 года. А как прогнозировали аналитики из «№ovus ordo seclorum», это практически со стопроцентной вероятностью привело бы к распаду России и разделу ее между заинтересованными странами.

Находясь в Киеве, а затем в Лондоне, куда я должен был бы отправиться, после того, как вся Россия будет полыхать в огне братоубийственной войны, мне надлежало искать предков тех, кто ждал сигнала от меня в будущем. Переселять требовалось 116 человек из 2023 года, а также их близких родственников из 2016 года, которых они желали спасти от ядерной войны. По предварительным оценкам переселиться должны были около полутысячи человек.

Именно эти переселенцы из «Легиона Ковчега» должны были стать правителями нового мира, стать его новой элитой и аристократией. Обладая знаниями из будущего и не имея никаких морально-этических ограничений эти пришельцы, вне всякого сомнения, вскоре покорили бы весь мир.

И возник бы Мир Железного Порядка, мир без всяких сантиментов и жалости к слабым. Мир, в котором все люди были бы поделены на несколько каст, и в котором большая часть человечества использовалась бы в качестве рабов или была бы вообще «утилизирована» за ненадобностью. Мир, который лишь интуитивно представлял себе Адольф Гитлер и который был доосмыслен холодным и безжалостным умом постъядерного Беррингтона. Кстати, портрет Гитлера с некоторых пор стал висеть в кабинете самого профессора. Более того, Беррингтон «теоретически обосновал», что оптимальное число жителей Земли не должно превышать цифру в сто миллионов человек, мол, тогда экология планеты сумеет обновляться, что даст возможность жить на ней вечно. О печальной судьбе «лишних» полутора миллиардов из тех, кто жил на Земле к моменту нашего прибытия в 1917 год можно было бы и не спрашивать.

После долгих колебаний и раздумий я согласился выполнить поставленную передо мной задачу, зная о том, что работы по усовершенствованию ментального резонатора ведутся полным ходом и в ближайшие год-два следовало ожидать появления прототипа резонатора нового поколения, который должен обеспечить значительно более мощный сигнал, что позволит устанавливать контакты со временами ранее 1917 года. А я знал точно, что возможные варианты контактов найдены и контактеры лишь ждали своего времени. И если бы это произошло, то у меня больше не было бы возможности влиять на события.

Как только я дал согласие на участие, проект был запущен и «Легион Ковчега» стал готовиться к вторжению в прошлое. Я же начал готовиться к отправке во времена прадеда, изучал историю, обстановку и другую информацию по той эпохе, а так же по людям, которые активно принимали участие в тех событиях. Я готовился изменять прошлое, но очень быстро понял, что ни одному из тех, кто был в «Ковчеге», включая меня самого, нельзя браться за преобразование мира. Наш опыт и наши принципы 2023 года неизбежно превращали мир в нечто совершенно непотребное. Именно потому и было принято решение о том, что отправиться в 1917 год должен именно ты, все еще полный идеализма и веры в человечество, не испорченный семью годами ада.

Поэтому, уж прости, но дальше действовать придется тебе. В твоем распоряжении будет вся моя память и вся память прадеда. Когда закончится эта запись, ты придешь в себя уже в Гатчине, во дворце прадеда и будет на дворе уже 1917 год, а именно 27 февраля. Действуй исходя из ситуации, используя накопленные мной знания и умения. Не стану тебе давать готовых рецептов и советовать нужные ходы. Я сознательно не стал готовить для тебя план действий, поскольку я не хочу пагубно влиять на тот мир, который тебе предстоит строить.

Могу лишь выразить свое убеждение в том, что изменять мир 1917 года необходимо, и другого выхода у нас нет. Нравится ли нам это или нет, испытываем ли мы по этому поводу скорбь или сожаления, но если оставить все как есть, то человечество неизбежно уничтожит само себя. Не 2016-м так в другом году, но глядя в прошлое можно сказать с уверенностью, что весь двадцатый век люди с маниакальным упорством тащили планету к гибели.

Строй новый мир, не впадая в горячку, но, тем не менее, никогда не расслабляйся и не почивай на лаврах. Помни главное — оставшись в 2016 году без моего канала ухода в прошлое, Беррингтон бросит все силы на поиск альтернативных вариантов. Времени у него не так много, но я уверен, что если потребуется, то он постарается оттянуть начало ядерной войны на более поздний срок для того, чтобы иметь больше времени на поиск и вторжение. Поэтому будь готов к массовому вторжению в любое время после 1917 года. Создай мощную разведку, которая сможет выявить появление пришельцев, которым все равно потребуется некоторое время на то, чтобы освоиться в прошлом и укрепить свое положение там.

И еще. Один совет я тебе все же дам. И пусть это будет жестокий совет в духе 2023 года, но я бы тебе рекомендовал найти и перебить всех прямых предков Беррингтона и всех тех, кто состоит в «Легионе Ковчега» и готовится к вторжению в прошлое. Помни, что их тела — это каналы вторжения, которые необходимо ликвидировать. Тем более что ликвидировать придется не так уж и много народу — несколько тысяч человек не очень большая цена за спасение мира. Это мой тебе совет, но решай сам как тебе поступить.

Мой коллега Златан Николич провел кодирование моего сознания и после произнесения кодированной фразы мой разум уснет, уступив место твоему.

Действуй и помни о том, что «Легион Ковчега» готовится к вторжению и о том, что мир ждет гибель в ядерном огне. На кону спасение человечества.

Построй новый мир, в котором будет больше гармонии и справедливости, а судьба России не будет так трагична. Построй мир, за который не было бы стыдно никому из нас троих, память которых будет жить в тебе. Не подведи нас!

Я ухожу. Очевидно, никогда мы не сможем поговорить. Будет ли мой уход похож на смерть? Я не знаю. Быть может это больше похоже на сон, и кто знает, может мы, когда-нибудь, сможем поговорить все втроем. Или три души не могут долго быть в одном теле? И этого я не знаю. Я даже не знаю, есть ли у человека душа, и какую именно субстанцию Беррингтон перенес из 2023 года в год 2016-й. Возможно, ты разберешься и в этом вопросе.

И еще, я тебя попрошу: исполни нашу с тобой детскую мечту — слетай на Луну. Пусть исполнится хоть что-нибудь из наивных и чистых мечтаний нашего детства. Знаешь, пожалуй, эта мечта и помогла мне пережить все то, что я пережил.

Прощай.

Буквально твой я…»

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Надсадный кашель, судорожное хватание ртом воздуха, огненные круги перед глазами… Я, скорчившись, падаю грудью на что-то твердое…

Несколько мгновений мучительной боли и сведенных судорогой мышц.

Фраза «Мама, роди меня обратно!» воплощенная в реальность.

Вот только первый крик в этом мире был больше похож на полный муки стон.

Тяжело дышу. Минута, другая и вот боль потихоньку начинает отпускать. Мышцы расслабляются, а муть из глаз потихоньку улетучивается.

Откидываюсь на спинку стула и открываю глаза. Обвожу взглядом белую комнату, полную странных предметов, и прикрываю веки.

Вот и все. Попадалово.

Похоже, что в тот самый вентилятор теперь плеснули этого самого дерьма. Щедрой такой бочкой. Что там вещал с экрана мой постаревший дубликат? «Построй новый мир?» Спасибо, блин, большое. А меня, как всегда, никто не удосужился спросить, что же я сам думаю на эту тему.

Вот как-то не задался сегодняшний день прямо с утра! Вот, как с утра встретил Каррингтона в коридоре, так и пошло-поехало, одна неприятность за другой.

Еще пять минут назад по моему субъективному мироощущению я был в своем родном 2016 году. Еще сегодня утром я и думать не думал о том, что подобное вообще возможно. Да, я готовился к мысленному контакту с давно исчезнувшей в пучине Времени эпохой, о которой у меня были пусть и обширные, но эмоционально абсолютно абстрактные представления. Да, я собирался совершить немыслимое и эпохальное — протянуть ниточку мысленного контакта сквозь время, установив связь с собственным прадедом. Но что я хотел от него? Узнать какая погода была 27 февраля 1917 года? Ну, так мне сейчас нужно лишь встать и глянуть в окно для получения ответа на этот вот эпохальный вопрос.

Я хотел протянуть руку собственному прадеду? Ну, вот теперь я сижу в его собственном теле, на его собственном стуле, в его собственном кабинете, в его собственном дворце. И вокруг меня его вещи, его жизнь и его эпоха, в конце концов.

И что с того, что сам прадед меня сюда не приглашал и, начиная этот роковой спиритический сеанс ничего такого не планировал? Любопытство погубило кошку, так кажется говорят англичане? Вот это и есть как раз тот самый случай пагубного любопытства. И что теперь? Являюсь ли я невольным убийцей своего прадеда? Или как это понимать? Да и как быть с парадоксом, который так любят упоминать всякие ученые мужи, которые отрицают саму возможность путешествия во времени — мол, путешественник может случайно убить своего деда и в результате не родиться на свет? А вот как с этой конкретной ситуацией? Или все случится позже?

Итак, за окном 1917 год и этому самому семнадцатому году абсолютно наплевать на то, что я тут думаю по этому поводу, включая на то, что я сюда попадать никак не стремился и ровным счетом не собирался. Ему плевать на все мои возможные рефлексии и самокопания. Он есть как данность и как непреложный факт. И отправиться отсюда у меня нет никакой возможности — ни вперед, ни назад. Потому как единственный, кто меня может вызволить из 1917 года, это разлюбезный мистер Беррингтон, видеть которого я хочу меньше всего на свете.

Я вздохнул. Вот ведь идиотизм ситуации. Возможно, мне полагалось бы сейчас биться в истерике, кричать что-то, грозить кому-то или исторгать звуки безумного хохота? Бегать по кабинету и заглядывать в окна, ожидая увидеть там Лондон, или метаться в поисках календаря? Но, откровенно говоря, ничего подобного мне делать совершенно не хотелось.

Лишь одна мысль забавляла меня — столько страстей было вокруг архива Великого Князя Михаила Романова, столько усилий было потрачено на то, чтобы сберечь его или же наоборот, прибрать к архив к рукам, а с ним и информацию о том, где спрятан тайный и неприкосновенный Золотой Запас Династии, а вот и не сгодился этот огромный фонд никому. Не исполнить теперь завещания прадеда — вручить Золотой Запас Династии новому Императору в тот день, когда будет восстановлена монархия в России. Во всяком случае, судя по перспективе Апокалипсиса, вряд ли можно говорить о восстановлении монархии в России в обозримой перспективе. Да и, думаю, что золото и бриллианты в мире будущего вряд ли будут иметь ценность в ближайшие десятилетия. Тем более, кто их вытащит-то на свет божий, если я здесь?

Горько усмехаюсь своим мыслям. Но эта горькая усмешка все равно лишь тень былых эмоций.

Возможно, я уже устал удивляться. Вокруг меня в последние дни происходило столько невероятных и откровенно жутких событий, что, быть может, во мне сломалась эта самая удивлялка. А может это та самая легендарная повышенная ясность мышления, которая якобы наступает в критических ситуациях? Возможно, мой мозг просто блокирует безумие эмоций, отключив их на время, точно так, как адреналин блокирует боль и дает организму дополнительные силы? Но тогда следует учесть возможность отходняка. И если после того, как отхлынет адреналин, начинают трястись руки и ноги, то, что у меня начнет «трястись» в случае возврата эмоций я боюсь себе даже представить. А это значит, что мне необходимо быстро принять какие-то решения, до того как меня «накроет».

Итак, мне сейчас предстояло встать и сделать первый шаг в этом мире. Шаг, который поведет меня от одной промежуточной цели к другой, и если все что я знал про этот день правда, то мне придется сегодня бежать со всех ног, для того, чтобы не быть затоптанным тем диким стадом событий, которыми будет полон этот сумасшедший день 27 февраля 1917 года.

Мне нужно сделать лишь первый шаг. Но куда я направлюсь? Будет ли у меня возможность подумать и будет ли вообще возможность изменить принятое направление движения? Был и еще один вопрос, который почему-то всегда выпадает из этой связки извечных русских вопросов, и вопрос этот звучал так: ВО ИМЯ ЧЕГО ЭТО ВСЕ?

Как там в песне: «Твоя голова всегда в ответе за то, куда сядет твой зад»? И уж за первый шаг к цели голова так же в ответе. Как и за выбор цели. А потому решительно отметаем в сторону все рассуждения на тему «ну, как же так?» и решаем насущные вопросы о том, как дальше действовать.

Готов ли я к этому? Готов ли я изменить судьбы миллиардов и скорей всего пожертвовать собой, делая тот самый исторический шаг? Но могу ли я позволить себе не делать этот самый шаг, обрекая человечество на гибель? Этого-то допустить я никак не могу. Однозначно и без сомнений. И тут нет места рассуждениям ни о чьем-то конкретном разрушенном личном счастье ни, тем более в философствованиях о том, что «если бы что-то в истории сложилось иначе, то какой-нибудь гений бы не родился и человечество в этом случае…». Нет никакого человечества больше, и никакие гении не предотвратили его гибель. А значит, все остальное просто потеряло свое значение.

Тем более что, судя по всему, в любой момент может свалиться из будущего десант головорезов Беррингтона, которые уж точно не станут рефлексировать и задумываться о чьем-то счастье. И они построят такой мир, что Гитлер будет нервно курить в сторонке и вздыхать от зависти. В топку пойдут миллиарды людей.

И у меня есть, возможно, единственный шанс изменить мир первым и сделать это так как нужно. Как там говорил Бог в фильме «Эван всемогущий»? «Когда Бога молят о терпении, то он даёт терпение или возможность это терпение проявить? А тот, кто просит отвагу, получает отвагу или возможность быть отважным? Когда люди просят Бога о счастливой семье, вы думаете Бог обрушивает на них душевную теплоту и нежность, или он даёт им возможность доказать свою любовь?»

Вот, похоже, и я получил ту самую возможность, пусть даже не желая этого. И что с того, что ноша сия кажется мне неподъемной? Говорят, что Бог посылает нам только те испытания, которые мы можем преодолеть. Пусть из последних сил, рвя жилы и жертвуя многим, но преодолеть и победить. Осуществить свою возможность.

Возможность не просить Всевышнего спасти мир от гибели, а возможность спасать самому.

Не просить о лучшей жизни, а возможность эту лучшую жизнь создать.

Не просить о справедливости, а возможность эту справедливость проявить.

Не просить Бога послать доброго царя, а возможность самому таким добрым царем стать.

Возможность творить и делать все что необходимо.

Возможность изменить все.

Небывалая возможность.

Неужели я откажусь? Неужели я откажусь от дарованного мне уникального шанса, который, возможно, выпал мне одному? Мне даровано великое испытание, но и дарована великая возможность. Неужели я упущу это возможность? Да ни за что!

И тут в дверь постучали. В ответ на мой отклик в кабинет вошел мой (?), ну да, теперь уж точно мой секретарь Джонсон. Первый человек, которого я увидел в этом времени, между прочим. Просто удивительно, как мало эмоций у меня вызвал этот факт.

— Ваше Высочество! Машина подана к парадному.

Я на секунду открыл глаза. Николай Николаевич пытливо смотрел на меня.

Ах, да, прадед распорядился подать машину к этому часу, так как собирался ехать на вокзал для поездки в Петроград. Ну, в Питер-то я точно не поеду. А куда?

— Через пять минут. — буркнул я, вновь закрыл глаза и услышал как секретарь выходя прикрыл за собой дверь.

Ладно, философские вопросы отложим в сторону. Главное решение принято, и шаг будет сделан. Осталось решить с направлением движения.

Было совершенно очевидно, что рассиживаться у меня нет никакой возможности, поскольку в столице уже полным ходом революция и если я не хочу чтобы какие-нибудь коллеги матроса Железняка взяли меня за мою великокняжескую задницу, то эту самую задницу нужно спешно перемещать отсюда подальше.

Совершенно ясно так же, что все кошмарные события будущего и угрозы из 2023 и 2016 годов для меня сейчас особенного значения не имеют. Да, это ужасные угрозы и с ними придется разбираться со всей пролетарской ненавистью, но позже, не сейчас. Для меня сейчас куда более страшными являются угрозы от разгорающейся в стране революции.

Итак, рассмотрим наши скромные варианты.

Если я сейчас отправлюсь в Питер, то меня там арестуют и шлепнут в итоге. Если я буду лежать на диване в своем дворце в Гатчине, то меня опять-таки арестуют и снова шлепнут. Если я отправлюсь, как советовал Беррингтон, в Киев и дождусь того момента, когда императорская корона упадет мне на голову, то Россию постигнет катастрофа и будущее произойдет уже без участия русских. Поездка в Москву или в любой другой город мало чем отличается от варианта с Киевом, поскольку сразу образуется второй центр легитимности и неизбежно наступает противостояние с революционным Петроградом и страну снова-таки охватывает гражданская война со всеми вытекающими из нее приятными для мистера Беррингтона последствиями.

Что делать? Вот реально, что?

Лишь присутствие за дверью Джонсона удержало меня от высказывания вслух витиеватой фразы на великом и могучем (кто его знает какая тут звукоизоляция). Такое вот у меня попаданство. Только вот первые четыре буквы этого попаданства нужно писать заглавными буквами.

Спасибо, конечно, мне самому из 2023 года за все знания, которые он для меня собрал, но вот только ответа на главный вопрос он мне нынешнему не подготовил. Причем, гад такой, сознательно не стал готовить, мотивируя тем, что его постапокалиптический разум может придумать что-то уж совсем непотребное. Прекрасный душевный порыв, но что делать мне? Я-то не имею нескольких лет на размышление!

Да, блин, мне бы больше времени на принятие решений и определение вариантов разруливания ситуации. Вот попал бы я сюда раньше хотя бы на день-два, или отрекся бы Николай позже, то…

Стоп!

Единственный вариант избежать формирования этих пресловутых двух центров власти в стране, это не допускать саму возможность выбора за кого ты — за умных или за красивых. Перед солдатами и народом не должен стоять выбор кому присягать — новому царю или революционной власти. Один вариант проверен историей — царь отрекся, прадед отрекся, и власть упала в руки революционной власти. Чем все закончилось — известно.

А вот вариант номер два — это не допустить отречения Николая Второго. Но само по себе отречение или не отречение мало что меняет в сложившейся ситуации. Царь должен пойти на уступки. Причем на уступки не этим уродам из распущенной Государственной Думы, а на уступки непосредственно народу. Земли там пообещать, воли и все такое. И главное пряников армии подкинуть. Армии вообще и солдатам в окопах в частности. А вот тогда уже, опираясь на армию и на народное мнение, можно этих ухарей в Петрограде брать за… ну, за горло, в общем.

И тогда у России есть реальный шанс избежать революции и последующей гражданской войны. А затем уж, не тратя зря силы и людей в глупых атаках на пулеметы, дождаться в обороне того, как Германия и Австро-Венгрия загнутся от отсутствия продовольствия. Ведь это только в известной мне истории они смогли так долго протянуть за счет оккупации Украины и вывоза оттуда продовольствия. А мы им такую возможность в этой истории можем и не дать.

Ну, вчерновую как-то так. Подробности можно додумать потом.

Ну, хорошо, допустим. И что дальше-то? Что мне делать исходя из этого?

А дальше у меня (и у России, как это ни пафосно звучит) наступает реальный цейтнот. Сейчас положение в охваченном беспорядками Петрограде все еще довольно зыбкое и ненадежное, чаши весов могут пока качнуться в любую сторону, и паралич власти, который имеет место в столице, продиктован патологической боязнью всех должностных лиц взять ответственность на себя. И уже сегодня к вечеру революционный вихрь окончательно сметет всякую власть в Петрограде и в столице воцарится анархия, которая выльется в провозглашение ночью сразу двух революционных органов — Временного правительства и Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, которые на самом деле никакой реальной власти над толпами на улицах еще иметь не будут. Анархия под революционными лозунгами продлится еще какое-то время в ожидании того, кто первым сделает решительный шаг и стукнет кулаком по столу, заявляя о себе как о власти.

Но вместо решительных мер, весь сегодняшний день мой чудный «братец Коля» проваляет дурака в Ставке традиционно игнорируя происходящее и уже в пять утра покинет Могилев, отправившись в свое последнее путешествие в статусе Императора. И после того, как паровоз императорского поезда сделает свисток к отправлению, Россия уже фактически будет обречена, поскольку поезд в дороге блокируют заговорщики, а царь будет ими принужден к отречению. И в этом случае я должен буду фактически пожертвовать собой, дабы не возникло в стране второго центра власти, и не случилась гражданская война. То есть должен буду отречься от Престола и отправиться добровольно на свою персональную Голгофу в пермские леса, где меня и шлепнут. И тут уж ни о каких дарованных свыше возможностях говорить не придется.

А вот если царь-батюшка, вместо поездки в Царское Село, останется в Ставке, объявит в Манифесте каких-нибудь пряников и сохранит контроль над армией, то все еще может повернуться в другую сторону. Или хотя бы появится шанс выиграть немного времени для принятия решений. В том числе и мной самим.

Да, возможно, это вариант. Причем, похоже, самый реальный в сложившейся ситуации. Приведение в некое подобие вменяемости Николая Второго вполне может изменить ход истории ближайших дней, а там уж куда кривая вывезет. Это, при условии, что Императора удастся убедить, что само по себе является еще той задачкой, зная его фатализм и упрямость в желании игнорировать реальность. Значит, нужно его очень качественно пнуть во время очередной его попытки спрятать голову в песок.

Однако, проблема в том, что пнуть братца Колю по телеграфу, как показала известная мне история, абсолютно невозможно, уж очень он упертый и непробиваемый товарищ. Тут нужен личный братский пендаль, и такой вопрос по телеграфу не решить. А посему нужна личная встреча.

Вроде все ясно с этим. Но есть одна загвоздка — я в Гатчине, а Николай Второй в Могилеве. И между нами более шестисот километров. Задачка из школьного учебника математики — «Из пункта А в пункт Б нужно прибыть за столько-то часов, преодолев при этом шестьсот километров. Спрашивается — с какой скоростью должен двигаться паровоз, чтобы успеть к сроку?»

Задачка, не имеющая решения. Паровозом никак невозможно в эту эпоху преодолеть подобное расстояние в требуемый срок, да еще и в условиях парализации железнодорожного сообщения вследствие завтрашнего распоряжению господина Бубликова и общей революционной неразберихи в стране.

А почему, собственно, паровоз? Только по воздуху и никак иначе. Тем более, как свидетельствует память прадеда, совсем рядом расположена офицерская летная школа и там есть вполне себе неплохие средства передвижения — аэропланы модели «Илья Муромец», которые фактически были единственными в своем роде и уникальными стратегическими бомбардировщиками этой эпохи. А стратегические бомбардировщики потому и называются стратегическими, что летают далеко и несут много полезного груза. Тем более что совсем недавно (о, я уже начал мыслить категориями 1917-года) был осуществлен показательный перелет на таком же самолете из Петрограда в Киев. А Могилев-то всяко ближе Киева!

В общем, для того, чтобы что-то изменить и лично уговорить царя что-то реальное предпринять у меня есть меньше суток — с этого момента и до пяти утра завтрашнего дня. Такой вот дедлайн. После этого хоть стреляйся.

Я открыл глаза.

— Джонни!

Дверь открылась, и на пороге возник секретарь.

— Джонни, я отправляюсь в Могилев. Немедленно.

Николай Николаевич воззрился на меня с удивлением.

— В Могилев? Немедленно?

— Именно так. Счет идет на часы и минуты. Как вы знаете, у меня сейчас состоялся спиритический сеанс, и я получил известие от потомков во время этого сеанса. Известие о том, что нас ждет в ближайшем будущем. И то, что они мне сказали, мне очень не понравилось. Россию ждет гибель, Джонни. Россию и всех нас.

Секретарь смотрел на меня пораженно. И трудно было понять шокирован ли он известием или самим фактом того, что его благословенный патрон несет подобный бред. Как бы еще действительно доктора не кликнул. С дюжими санитарами.

— Не смотрите на меня так. Я в своем уме. К сожалению. — горько сказал я. — Потому что мне было бы спокойнее считать себя сумасшедшим, а сообщение из будущего плодом больного воображения. Но мне были явлены доказательства, которые меня полностью убедили.

— А…

— Я не могу вам сказать о том, что это были за доказательства, это слишком личное. Но знайте — сегодня к ночи Петроград будет полностью захвачен бунтовщиками. Завтра утром Государь отправится в Царское Село и будет в дороге арестован заговорщиками. Второго марта наш благословенный Государь Император Николай Александрович будет принужден отречься от престола. Не смотрите на меня так, я не сумасшедший, повторяю еще раз! Хотя ваша реакция мне понятна — мне тоже понадобилось время на то, чтобы смириться с этим фактом. Так вот, нас ждет революция и за ней последует гражданская война, которая докажет что кровавая история французской революции была лишь детской забавой на фоне ужасного лика революции русской. Так-то, Николай Николаевич.

— И… что делать? — Джонсон растерянно посмотрел на меня.

— Предупредить Государя и удержать от роковой поездки. Причем предупредить лично, поскольку есть у меня такие сведения, которые нельзя доверить никакому телеграфу. Других вариантов спасения России и Династии я не вижу. Поэтому я и отправляюсь в Могилев. Сейчас. На аэроплане.

— На чем?! — Джонни не поверил своим ушам.

— На аэроплане. В Могилеве мне нужно быть не позже этой ночи. Поэтому я немедленно выезжаю к генералу Кованько за содействием в этом вопросе. Вы со мной?

— Да, конечно… — Николай Николаевич все еще не мог отойти от шока, но покинуть босса он не захотел, куда бы он ни отправлялся.

Что ж, похвальная черта.

 

ГЛАВА 5. СМУТНЫЙ ПОЛДЕНЬ

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

«По Высочайшему Повелению город Петроград с 27 сего февраля объявляется на осадном положении.

Командующий войсками генерал-лейтенант Хабалов.

27 февраля 1917 года».

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Папа!

Детский крик разрывает морозный воздух. Резко оборачиваюсь. Ко мне по ступеням бежит мальчишка лет шести. Его пытается ухватить за руку какая-то дама, за ней выбежал кто-то из обслуги, но мальчишка обогнал всех и подбежал ко мне. Я удивленно присел возле него.

— Папка, я обиделся на тебя!

— За что, мой мальчик? — Спрашиваю уже понимая, что передо мной сын прадеда Георгий, который приходится мне… Да о чем это я? Какая разница какой мы воды на киселе, если для мальчишки я по прежнему отец, а память и чувства его отца сейчас во мне?

— Ты уезжаешь, не простившись со мной!

Мальчик надул губы и отвернулся в деланной обиде. Я усмехнулся и потрепал его по голове.

— Ты спал, я просто не хотел тебя будить. Я простился с тобой сквозь сон.

Георгий посмотрел на меня вопросительно:

— Ты приедешь за нами?

Смотрю в его глаза и проклинаю себя последними словами — вот что я за человек? Почему мне даже в голову не пришло, что у прадеда была семья, была жена, был сын, вот этот вот малыш. Почему размышлял я о чем угодно — о своей шкуре, о России, о человечестве в конце концов, но только не о том, что есть люди, которых я теперь должен заботиться? Что это — несформировавшаяся привычка ассоциировать себя с прадедом или отсутствие опыта нормальной семьи в прежней моей жизни?

Да, я знаю из доступной мне памяти прадеда то, что он еще вчера отдал все необходимые распоряжения об отправке своей семьи в Швецию. Знаю, что он уже попрощался с женой, графиней Брасовой, но, блин, знать-то я знаю, но вовсе не думаю об этом! Вот как так получается?

Я обнимаю мальчика и шепчу ему на ухо:

— Конечно. Ты мне веришь?

Он счастливо кивает.

— Я люблю тебя, папка… — Шепчет он, когда выбежавшая за ним дама настойчиво отрывает его от меня.

Мы встречаемся с ней глазами и, глядя на нее снизу вверх, я вдруг понимаю, что это и есть графиня Брасова, жена моего прадеда — то есть моя жена, так получается? Но, не взирая на то, что во мне сохранилась память и какие-то чувства прадеда, я все равно не чувствую к ней никаких особых любовных переживаний, да и как жену свою ее никак пока не воспринимаю.

Очевидно она почувствовала что-то такое. Ее взгляд стал удивленным, затем резко потемнел. Уж не знаю, что она там поняла, интуитивно почувствовала или вообще нафантазировала, но к моему удивлению она, не сказав ни слова, резко развернулась и, увлекая за руку Георгия, быстро уходила. Не оглядываясь.

Ошеломленно я смотрю вслед графине Брасовой, которая буквально тащила за руку мальчика, и лишь в дверях Георгий сумел извернуться и прокричать мне:

— Я люблю тебя! Возвращайся за мной, слышишь?

Дверь закрылась за ними, и я с тяжелым сердцем смотрел им вслед. Вот что можно сделать в такой ситуации?

Мрачно простояв некоторое время, и ничего не решив, я отвернулся от дворца и зашагал к автомобилю.

* * *

Телеграмма генерала Хабалова Николаю II от 27 февраля № 56.

Принята: 27.02.1917 в 12 ч. 10 м. Пополудни.

ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ всеподданнейше доношу, что 26 февраля рота эвакуированных запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка объявила командиру роты, что она не будет стрелять в народ. Рота обезоружена и арестована. Дознание производится. Командир батальона полковник Экстен ранен неизвестными из толпы. Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта. Генерал-лейтенант Хабалов.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Хмурое небо. Хмурый ветер несет хмурые облака. Хмурый снег хмурыми вихрями бьет в лобовое стекло.

Хмурый Джонсон сидит рядом. Хмурый шофер хмуро рулит куда-то.

Хмурый я смотрю в окно автомобиля сквозь отражение в стекле своего генеральского погона с императорским вензелем. За окном была Гатчина 1917 года. За окном ходили люди, одетые по моде этого времени. За окном ездили какие-то сани. За окном переругивались извозчики, а их хмурые лошади щедро украшали грязный снег дороги своим хмурым навозом.

Эмоции начали возвращаться ко мне? И не захлестнет ли меня волна отходняка прямо вот сейчас, в автомобиле? Какую форму это примет? Буду ли я биться в истерике или каком-нибудь эпилептическом припадке? Успею ли убраться из Гатчины или пресловутые дюжие санитары таки доставят меня к доктору в смирительной рубашке? Сжимаю зубы, стараясь держать в узде свои эмоции.

Но на душе все равно тоскливо и отвратно.

Встреча с сыном прадеда произвела на меня очень гнетущее впечатление. Я корил себя за все сразу, не находя выхода из душевного конфликта терзавшего меня изнутри. Правильно ли я поступил, оставив семью прадеда в Гатчине? Успеют ли они уехать? С одной стороны, я знал, что в моей версии истории графиня Брасова и Георгий благополучно пережили революцию и эмигрировали, а значит, по логике вещей им ничего реально не угрожает. Но с другой стороны, я то собираюсь произвести изменения в этой реальности, и кто знает, как эти изменения отразятся на семье прадеда?

Я вдруг со всей резкостью осознал, что мир вокруг меня потрясающе реален. До этого момента, у меня в глубине сознания была какая-то подсознательная ирония по отношению к происходящему. Мол, я вот такой крутой чувак, прибывший из такого далекого будущего, по сравнению с которым все достижения науки и техники 1917 года выглядят смешными, а все страсти и надежды людей этой эпохи наивными. И, более того, я знал их историю и их будущее, а так же роль и поведение каждого из них в предстоящих событиях. Все это влияло на мое восприятие окружающего и, пожалуй, на мое решение начать менять историю этого мира.

Но именно встреча с Георгием потрясла меня. Именно она стала для меня самым шокирующим, ярким и переворачивающим сознание событием в этом мире. Не Джонсон, не графиня с ее полными боли глазами, а именно маленький беззащитный мальчик, который считал меня отцом.

Я смотрю на людей. Вокруг меня живые люди. Творя будущее, ломая настоящее и перестраивая прошлое, я никогда не должен забывать об этом.

Пожалуй, успокаивает меня лишь одно — если я успею к намеченному сроку в Могилев, и мне удастся моя миссия, то, быть может, страсти в стране удастся значительно смягчить и в этом случае революционные события минуют Гатчину стороной. А значит, выполняя свою миссию, я защищаю и семью прадеда. И лично маленького мальчика по имени Георгий…

* * *

ПЕТРОГРАД 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— И вот что я вам скажу, братцы, — Кирпичников обвел взглядом строй. — В последний раз скажу. Если вы не решитесь на это, то пропали наши головушки. И ваши колебания выльются боком всем нам!

— Дык, опять ты за свое? — из строя раздался злой возглас. — Сто раз уж говорено, что мы приказ выполняли! За что им наши головушки того?

— А за то, Пажетных, что выполняя этот самый преступный приказ, мы вчера положили сорок человек революционных демонстрантов. РЕ-ВО-ЛЮ-ЦИ-ОН-НЫХ! — Тимофей Кирпичников последнее слово произнес по слогам и с нажимом. — Смекаете? Я ж вам говорю — завтра царя обязательно скинут, и придут к нам после этого товарищи из новой власти и спросят, что ж вы, суки, против революции поперли и товарищей наших постреляли? И будет нам фронт за счастье, а то и на каторгу загремим. — унтер помолчал и добавил со значением. — Если не расстреляют нас, как пособников царизма. А расстрелять могут легко.

— Дык, не пойму я, за что нас расстреливать-то? Да и по какому-такому закону расстреливать? Мы ж мятеж не поднимали! Да и решили мы уже все!

Кирпичников со злостью посмотрел на Пажетных, который продолжал сопротивляться его планам.

— А вот по законам революционного времени и расстреляют. И разбираться не будут. После победы революции стольких будут расстреливать, что там, — он махнул рукой куда-то в сторону Таврического сада, — даже колебаться никто не будет на наш счет!

Пажетных что-то буркнул, и в казарме вновь воцарилась тишина. Все мрачно обдумывали все сказанное и пересказанное за эту бурную ночь.

Собственно мрачное настроение воцарило в учебной команде с самого вечера, когда вернувшиеся с улиц в казармы солдаты учебной команды Волынского Лейб-гвардии запасного пехотного полка узнали, что далеко не все солдаты других полков выполнили приказ стрелять в толпу.

Более того, стало известно о мятеже четвертой роты запасного батальона Павловского Лейб-гвардии пехотного полка, которая отказалась выполнять приказ об открытии огня по толпе митингующих, а вместо этого открыла стрельбу по отрядам полиции и даже по пытавшимся их образумить собственным офицерам. Мятеж был жестко подавлен солдатами Лейб-гвардии Преображенского полка. Рота была арестована, однако оказалось, что размещать полторы тысячи новых арестантов просто негде — комендант Петропавловской крепости согласился принять лишь 19 человек, а потому остальных пришлось, пожурив распустить по казармам.

То есть, с одной стороны имел место вооруженный мятеж, что в условиях войны было чревато трибуналом и расстрелом, а с другой стороны к мятежным солдатам за стрельбу по полиции и собственным офицерам по существу не было применено никакого реального наказания. А это ясно свидетельствовало о неспособности властей принимать решительные меры. Тем более что кроме случая с солдатами Павловского полка было известно о других случаях отказа выполнять приказы и даже о случаях братания с митингующими, которые все так же не повлекли за собой никаких последствий. И в связи с этим возникал вопрос — а верно ли они поступили, выполнив этот самый вчерашний приказ и перестреляв сорок человек?

Поэтому всю ночь в казарме шли горячие споры о том, правильно ли они поступили или неправильно, и что же им делать впредь — ведь было очевидно, что наутро их снова погонят на улицы столицы и прикажут стрелять. Как всегда бывает во время споров, мнения солдат разделились.

Одни напирали на то, что приказы можно и нужно не исполнять, поскольку старая власть вот-вот падет, чему явным свидетельством была полная растерянность господ офицеров, которые явно сами не знали, что им собственно делать, а приказы, которые они сами получали от командования, были неоднозначными, половинчатыми, а порой и явно саботажными. А потому многие склонные к бунту солдаты считали возможную смену власти вопросом практически решенным. И задачей своей они видели присоединение к восставшим для того, чтобы, во-первых, помочь делу революции и убрать царицу-немку, предателей, дворян и прочих кровопийц, а, во-вторых, для того, чтобы успеть проявить себя перед новой властью, что, по их мнению, сулило многое в самом ближайшем будущем. Особенно на этих аргументах настаивали унтеры Кирпичников и Марков, которые всю ночь бродили между поставленными в четыре этажа рядами солдатских коек и вели горячие споры с сослуживцами.

Другие напирали на то, что присяга была дадена и присягали они Государю Николаю Александровичу, который Высочайше повелел: «завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны», а потому тут и думать нечего. Да и сколько было бунтов на Руси, и всегда власть верх брала, а бунтовщиков и смутьянов отправляли на каторгу или на виселицу. Хотя ситуация вокруг мятежа солдат Павловского полка показывала, что в нынешнее смутное время за бунт могут и просто пожурить.

Третьи же, и их было большинство, предпочитали занять выжидающую позицию, ограничившись сообщением штабс-капитану Лашкевичу о том, что солдаты не хотят стрелять в народ, а потому из казарм выходить не будут.

Единственное, что объединяло всех, это полное сочувствие требованиям митингующих. И если лозунги о восьмичасовом рабочем дне и повышении зарплат для рабочих их касались мало, то вот вопрос о земле, среди солдат, подавляющее большинство которых до мобилизации были малоземельными и безземельными крестьянами, вызвал однозначное одобрение. Горячие споры велись лишь о том, как делить помещичью землю и когда именно это делать. Многие высказывали опасение, что пока они тут в солдатах, там, дома, всю землицу и поделят, забрав все лучшие наделы и оставив им лишь то, на что даже не нашлось охотников.

Споры о том, что же делать, громко шли всю ночь, что, в общем, было неудивительно, поскольку говорить о соблюдении команды «отбой» как таковой, и о каком-то контроле настроений в казармах со стороны офицеров совершенно не приходилось. В условиях массовой гибели кадровых офицеров на фронте и их острой нехватки вообще в армии, в тылу недавно отмобилизованными из деревень солдатами приходилось заниматься либо офицерам, которые были спешно мобилизованы из запаса, либо офицерам-фронтовикам, прибывшим в Петроград по случаю ранения. Последней категории солдаты запасных батальонов были вообще малоинтересны, ведь им самим предстояло скорое возвращение на фронт, вот они и спешили успеть урвать хоть немного столичной жизни, чтобы было о чем рассказать завидующим сослуживцам по возвращении на позиции.

Да и вообще офицеров в запасных батальонах катастрофически не хватало. Любых офицеров. Включая даже таких, как их собственный прапорщик Колоколов, еще недавно бывший студентом и попавшим под такую же мобилизацию, как и его горе-подчиненные. У Колоколова не было ни управленческого опыта, ни особого желания поддерживать дисциплину. А потому, фактическим командиром учебной команды в ночное время был сам старший унтер-офицер Кирпичников собственной персоной.

А если к этому добавить и безумную скученность солдат в столице, где в казармы, рассчитанные на 20 тысяч человек, было буквально втиснуто целых 160 тысяч, то говорить о любом подобии дисциплины в условиях беспорядков на улицах было практически невозможно.

Итак, к утру основная часть пришла к такому решению: стрелять отказаться, из казарм не выходить, но и открытого мятежа не устраивать. Это устроило большинство. Большинство, но не Кирпичникова, который старался все же убедить сослуживцев в необходимости активных действий.

— Вы ж поймите, братцы, — продолжил увещевать Тимофей, — может кому зачтется как заслуга перед революцией и то, что они лишь отсидятся в казармах, но на нас сорок убитых вчера и с нас будет спрос особый! Только подвиги во имя революции смоют с нас кровь погибших вчера! Да таких подвигов, чтобы про вчера и думать забыли!

Тут послышался звон шпор и Кирпичников быстро занял свое место. Вошел доблестный прапорщик Колоколов, который и в военной форме выглядел типичным безалаберным студентом. Обведя заспанным взглядом строй он буркнул без особого энтузиазма:

— Здорово, братцы.

Строй ответил уставное «Здравия желаю, ваше благородие!». Колоколов традиционно вздрогнул и хотел уже что-то сказать, но тут вновь послышался мерный звон шпор. Кто-то шел к ним. Команда замерла.

И вот перед строем показался сам штабс-капитан Лашкевич, надменно поглядывая на солдат сквозь стекла своих дорогих очков в золотой оправе. Пройдя вдоль линии строя, Лашкевич занял положенное по уставу место перед строем и браво выкрикнул:

— Здорово, братцы!

Однако, вместо положенного уставом приветствия, 350 луженных глоток вдруг слитно проорали:

— Ура!!!

Штабс-капитан с недоумением оглядел строй, а затем решил дать возможность солдатам ответить правильно и повторил еще раз, все так же громко:

— Здорово, братцы!

И вновь слитное «ура» было ему ответом. Лашкевич побелел от гнева. Стараясь держать себя в руках, он повернулся к унтеру Маркову:

— Что это значит? — прошипел он.

Марков одним движением перехватил винтовку и бросил ее на изгиб локтя штыком прямо на офицера, а затем с расстановкой произнес:

— «Ура» — это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!

Штабс-капитан вытащил наган из кобуры и заорал:

— Да я тебя под арест! Сгною! Всех сгною!

Однако строй угрожающе зароптал, и винтовки колыхнулись недобро. Видя, что соотношение сил явно не в его пользу, Лашкевич кинулся на выход, угрожающее пообещав:

— Вы мне ответите за бунт! Сейчас я вызову…

Кого он там собрался вызывать, слышно уже не было, но понятно было и так. Строй рассыпался, и солдаты кинулись к окнам.

— И что мы теперь будем делать? — опасливо пробормотал Пажетных, глядя на то, как штабс-капитан спешно пересекает плац, явно направляясь к телефону.

— Что захотим, то и будем делать. Наше теперь время. — сказал Кирпичников и, сплюнув на пол, выстрелил из винтовки в спину своему командиру.

Тот упал, раскинув руки. В казарме повисла гнетущая тишина. Тимофей обвел их жестким взглядом и твердо проговорил:

— Теперь, братцы, нет у нас другого пути. Сорок убитых нам не простят революционеры, а убийство офицера нам не простят нынешние власти. Поэтому…

— Глядите! — закричал кто-то.

Все вновь кинулись к окнам и увидели, как все оставшиеся офицеры бегут мимо лежащего в воротах Лашкевича.

— Они выносят знамя и полковую кассу!

Последние слова сорвали с мест взбунтовавшихся солдат, и они толпой поспешили вдогонку за офицерами. Однако за воротами оказалось, что офицеров и след простыл. Более того, как оказалось, те успели сообщить в штаб о мятеже в учебной команде.

Волынцы, шумя и подбадривая друг друга, двинулись по Виленскому переулку в сторону Невского. И вдруг идущие впереди закричали:

— Пулеметы! Пулеметы!

Толпа солдат панически зашумела и тут вновь роль вождя мятежа досталась Кирпичникову, который влез на какую-то скамейку и заорал что есть мочи:

— Товарищи! Одно спасение для нас — поднять на выступление другие наши роты и соседние полки! Иначе нам всем конец! Вперед, товарищи!

И толпа повалила, растекаясь по округе шумной и всесокрушающей рекой.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Стоило авто завернуть на дорогу к офицерской школе, как в глаза ударил солнечный свет из разрыва облаков. Будем считать это хорошим знаком.

Мы выехали на обширное поле, снег с которого был большей частью счищен, а оставшийся тщательно утрамбован. Во всяком случае, в той части поля, которое очевидно служило для взлета и посадки аэропланов. По периметру обширного пространства стояли капитальные строения летной школы, корпуса ангаров, а в отдалении из-за леска показалось здание церкви.

Оказывается, мой прадед хорошо знал это место, да и водил знакомство с самим начальником офицерской летной школы генералом Кованько. Они общались и даже бывали в гостях друг у друга. Что ж, это вселяло определенные надежды на то, что по крайней мере здесь меня не ждут особые проблемы и вскоре я смогу улететь в Могилев.

Машина остановилась у парадного, и нам навстречу выбежал офицер. Пока я выходил из машины Джонсон успел что-то сказать офицеру. Тот вытянувшись во фрунт отдал мне честь:

— Здравия желаю, Ваше Императорское Высочество! Дежурный по офицерской летной школе поручик Николаевский!

Киваю офицеру.

— Вольно! Здесь ли начальник школы?

— Так точно! Его превосходительство в своем кабинете! Прошу! — Николаевский сделал приглашающий жест и повел нас внутрь.

В кабинете навстречу нам, на ходу надевая фуражку, вышел сам начальник офицерской летной школы генерал-лейтенант Кованько. Он весь светился, излучая радушие, а его знаменитая борода закрывала верхнюю половину груди генерала.

— Ваше Императорское Высочество, это честь для нас, что вы изволили посетить нашу скромную школу. Здравия желаю! — Кованько козырнул.

— Здравствуйте, Александр Матвеевич! — Мы обменялись рукопожатиями. — Как здоровье супруги? Как дети?

Кованько заулыбался.

— О, благодарю вас, Ваше Императорское Высочество, все благополучно. По крайней мере, насколько вообще все может быть благополучно в наше тревожное время.

— Отрадно слышать, право. — я приложил руку к сердцу. — Передавайте от меня поклон Елизавете Андреевне!

— Благодарю, непременно передам. Однако ж и вы, Ваше Императорское Высочество, давно к нам на чай обещались.

Виновато развожу руками.

— Каюсь, Александр Матвеевич, каюсь, совсем замотался с делами, но сами знаете, какие времена сейчас. Тем не менее, как только я улучу свободный часик, то обязательно прибуду лично засвидетельствовать свое почтение милейшей Елизавете Андреевне.

— Будем ждать, Ваше Императорское Высочество! Непременно приезжайте! — Александр Матвеевич спохватился и живо поинтересовался. — Что ж вы заболтали совсем старика, я даже не спросил, как поживает Наталья Сергеевна! Так как супруга? Как сын?

— Тоже все хорошо, благодарю вас.

Генерал радушно указал на кресла у своего стола, и мы направились к нашим посадочным местам. По пути я с интересом оглядел стоящие на полках колокольчики. Целый ряд их сверкал своими корпусами, поражая разнообразием форм, размеров и оформления.

— Как ваша коллекция? — спросил я, усаживаясь в кресло.

— О, благодарю вас, Ваше Императорское Высочество, приумножается потихоньку. То сам где раздобуду удивительный экземпляр, то гости привезут подарок, порадуют старика.

— А я вот сегодня без презента к вам, — говорю извиняющимся тоном, — не случилось.

Старик отмахнулся.

— Ну, что вы, вы и так не раз радовали старика прекрасными образцами!

— Сколько их у вас сейчас?

— Ну, почитай уж четыре сотни. — Кованько явно гордился своей коллекцией. — Все никак не выберу время еще раз все систематизировать. Как любит шутить Елизавета Андреевна, колокольчиков в доме больше чем посуды и столовых приборов вместе взятых. Так что вот приходится часть на службе держать.

Генерал указал на полки и усмехнулся. Затем хитро посмотрел на меня и спросил:

— Я так понимаю, что старика вы почтили своим присутствием не для того, чтобы про погоды и коллекции разговаривать? Вы к нам по делу?

Киваю.

— Точно так, Александр Матвеевич, точно так… Мне нужно срочно и безотлагательно попасть в Ставку. У меня донесение особой важности для Его Императорского Величества. Донесение, которое нельзя доверить телеграфу, нельзя доверить курьеру и нельзя затянуть доставку. Счет идет буквально на часы, если уже не на минуты.

Кованько настороженно уточняет:

— И вам нужен аэроплан? Я так понимаю, что нужен «Илья Муромец»?

— Именно.

Генерал нахмурился.

— Простите, Ваше Императорское Высочество, однако вам должно быть известно о существовании предписания прямо запрещающего всем пилотам брать на борт лиц Императорской Фамилии. Вы наверняка помните скандал с катанием Великой Княгини на аэроплане. Так что я даже не знаю, чем мы вам тут можем помочь.

Такой поворот событий стал для меня полной неожиданностью. В этот момент адъютант внес на серебряном подносе кофейник и чашки. Пока он сноровисто расставлял все по столу, я лихорадочно искал выход из ситуации.

Сейчас, когда Кованько упомянул о том скандале, мне вспомнились довольно звучные разборки на эту тему. Но в том-то и проблема «работы» с памятью прадеда — я что-то мог вспомнить, если хотел этого. Однако если я об этом не думал, то автоматически ничего не происходило. Ну, примерно, как с поисковиком в интернете — ответ можешь получить о чем угодно, но сначала нужно сделать правильный запрос. Вот так и в этом случае. Про семью Кованько я вспомнил, а про запрет на полеты мне и в голову не пришло вспоминать. Из-за чего я, как оказалось, не был гарантирован от казусов и проблем в этом времени и в этом теле.

Но, блин, что же делать? Железная дорога отпадает, другие виды транспорта я даже не рассматриваю, а в аэроплан меня отказываются впускать! Кивнув в ответ на приглашающий жест генерала, я протянул руку и взял фарфоровую чашечку. Горячий напиток приятно полился по пищеводу.

— Кофе отменный у вас, Александр Матвеевич! — польстил я.

— Что вы, Ваше Императорское Высочество! — старик, которому явно была приятна моя похвала, с деланным смущением отмахнулся. — Разве что может сравниться кофе у простого служаки с тем, что вам доводится пить в лучших домах столицы?

Дальше продолжился стандартный обмен любезностями, во время которого мой мозг отбрасывал одну идею за другой. Нет, никаких вариантов я не вижу. Только «Илья Муромец» может спасти гиганта мысли и отца русской чего-то там от полной катастрофы. А это значит, что…

— И все же, Александр Матвеевич, — наконец прервал я светский треп, — никаких других вариантов нет, поскольку к ночи я должен предстать перед Государем. Или вы мне можете предложить другой вариант, как мне добраться до Ставки до наступления вечера?

Кованько развел руками.

— Нет, не предложу ничего, но и не помогу ничем — ни один пилот не полетит с Великим Князем на борту. Да и я не позволю это сделать, уж простите. Безопасность членов Императорского Дома превыше всего. Вы же прекрасно знаете, что даже полевой генерал-инспектор Императорского Военно-воздушного Флота Великий Князь Александр Михайлович не сможет подняться в воздух на аэроплане. Так что и не уговаривайте — об этом не может быть и речи при всем моем безмерном уважении к Вашему Императорскому Высочеству.

Я встал и прошелся по кабинету. Остановившись напротив окна, долго смотрю на летное поле. Смотрю и не вижу ничего перед собой. Ситуация, прямо скажем, аховая! Человек, который собирался изменить весь мир не может даже начать свой путь из-за каких-то дурацких инструкций! Ну, инструкции эти, в общем-то, не совсем дурацкие, но все же, все же…

Делать-то что в этой ситуации? Ведь совершенно ясно, что никакой лестью старика не возьмешь, а приказать ему я никак не могу. Да и надавить на него не получится. Старый служака, человек, связавший с небом всю свою жизнь и воевавший в этом качестве еще в русско-японскую войну, не прогнется и не сломается. Одно слово — железный человек! Да и титул мой тут мало что сыграет, никакого шока и пиетета нет и в помине, что и не удивительно, ведь прадед мой бывал здесь многократно и с официальными миссиями и чисто по-соседски. Более того, количество венценосных особ побывавших на этих летных полях было довольно обширным. И никому из них подняться в воздух не было позволено, старик в этом вопросе был абсолютно непреклонен.

М-да, тупик.

Видя мое мрачное состояние духа, генерал Кованько попробовал прервать затянувшееся молчание:

— Ну, Ваше Императорское Высочество, может, имеет смысл составить депешу и отправить Государю аэропланом? Или телеграфом. Или, например, пусть полетит ваш секретарь с депешей от вас…

— Как вы не понимаете, Александр Матвеевич, — с жаром заговорил я, — дело у меня такое, которое нельзя доверить никому — ни вашим пилотам, ни моему секретарю, ни, тем более, какому-то телеграфу! Речь идет о спасении государства и Династии! И тут какие-либо запреты перестают иметь значение! Вот вы сами, Александр Матвеевич, боевой офицер, прошедший войну, вы всегда буквально следовали букве инструкции и никогда не отходили от нее, если это было необходимо для победы в сражении?

— Тут ситуация другая, никакого боя нет. Вот если бы в Гатчине был бой, и передо мной стояла задача спасти Великого Князя от гибели даже ценой нарушения приказа, то я бы это сделал. Но сейчас — увольте, это не тот случай. Позволив вам подняться в воздух, я просто совершу должностное преступление.

— Я беру на себя всю ответственность за это нарушение!

Кованько покачал головой и сухо ответил:

— Ответственность возьмете вы, а отвечать перед Государем будем мы. Я и тот пилот, который рискнет взять вас на борт. Так что прошу простить.

Глубоко вдыхаю воздух в легкие и иду на штурм.

— Николай Николаевич, — обернулся я к секретарю, — не будете ли вы любезны попросить адъютанта Александра Матвеевича организовать нам еще кофе? А то этот уже остыл.

Джонсон понимающе кивает и выходит из кабинета. Теперь мы с генералом одни. И я иду в атаку:

— Итак, Александр Матвеевич, теперь мы с вами одни в кабинете. Мы можем не разводить политесов и говорить откровенно. Вы знаете, что в столице беспорядки?

Кованько кивнул.

— Да, там какие-то беспорядки на улицах, забастовки, демонстрации и митинги разные. Но, насколько я понимаю, ничего опасного. Генерал Беляев уверил меня, что все под полным контролем.

— Правда? — я делано удивился. — Так и сказал генерал Беляев?

— Точно так, — подтвердил мой собеседник.

— А известно ли вам, мой дорогой Александр Матвеевич, о том, что упомянутый вами генерал Беляев просто напыщенный индюк? И что они вместе с генералом Хабаловым, как два трусливых страуса, прячут головы в песок, и лишь шлют бодренькие телеграммы, не предпринимая ровным счетом ничего? Столица погружена в хаос и анархию, войска изменяют присяге целыми ротами и батальонами, солдаты стреляют в полицию, в офицеров и друг в друга! Оставшиеся верными части буквально разрываются на части восставшими толпами. И все это генерал Беляев называет словами «под полным контролем»? Да я боюсь себе даже представить, как будет выглядеть ситуация в тот момент, когда Беляев с Хабаловым наконец наберутся мужества признать, что они уже ничего не контролируют! А это произойдет в ближайшие же часы.

Старик неопределенно пожал плечами, все еще не понимая, к чему я веду собственно.

— А вы знаете, что это не просто беспорядки, а заговор? Знаете, что мятеж организован и пустил глубокие корни? И среди участников мятежа многие значимые фигуры, в том числе и в армии? Вы знаете об этом? Вы знаете, что по замыслу мятежников наш благословенный Государь Император будет арестован в ближайшие сутки-двое?

Я продолжил, не давая генералу открыть рот.

— Уверен, что о заговоре вы слышали. Или до вас доходили слухи о нем. К вам тут часто приезжают высокопоставленные посетители, которые не могут не делиться с вами светскими сплетнями. Можете не отрицать, я знаю обо всех этих слухах, включая о тех, где говорится о том, что после смещения Государя я сам должен якобы стать Регентом при малолетнем Императоре Алексее Втором.

Кованько в этот раз счел за благо промолчать.

— Слухи, мой дорогой Александр Матвеевич, бывают очень полезными и порой открывают доступ к таким тайнам, к которым, при других обстоятельствах, получить допуск совершенно невозможно. И вот сейчас у меня в руках полные планы мятежа и списки заговорщиков, и я вам со всей определенностью могу сообщить — в России осуществляется государственный переворот, целью которого является свержение и убийство Государя, которому, между прочим, мы с вами присягали, не так ли?

Старик кивнул и раздраженно ответил:

— Я не понимаю к чему вы клоните. Вы меня, что, в чем-то упрекаете или, не дай Бог, подозреваете? Как мне следует относиться к вашим словам? Я старый служака, верный Государю и Отечеству, служба моя проходит вне столицы и я, к счастью, далек от всех ваших великосветских игр. Я достаточно пожил на свете, чтобы понять, что нужно просто добросовестно выполнять свой долг, а от политики нужно держаться подальше.

— Что ж, Александр Матвеевич, это действительно слова воина, а не интригана. Наш долг перед Отечеством и наша присяга Государю превыше всего. Но сейчас опасность грозит всему тому, чему мы служим. Россия под ударом, нашему Императору грозит смертельная опасность. Разве не в том, состоит долг русского офицера, чтобы отдать свою жизнь за Отчизну и Государя? Так какие в этой ситуации могут быть запреты? Какие ограничения могут помешать нам исполнить свой долг?

Кованько насуплено молчит. Затем устало произносит:

— Раз дело ваше государственной важности, то я вам, конечно же, дам разрешение на полет. Но только с одним непременным условием — Вы сейчас по телеграфу связываетесь с Государем, и он дает добро на ваш полет. Как только будет Высочайшее разрешение, я тут же возьму под козырек.

Я помолчал, тяжело взирая на генерала. Давлю:

— Вы просто увиливаете от ответственности за принятие решений. Вы прекрасно понимаете, что если бы я мог объяснить суть вопроса Государю непосредственно по телеграфу, то я никуда и не летел бы. Сведения, которые я везу моему венценосному брату слишком ошеломительны, чтобы в них можно было поверить, опираясь просто на телеграфную переписку. Эти документы ему нужно видеть своими собственными глазами. Я уж не говорю о том, что сведения мои такого уровня секретности, что никакому телеграфу, никакому вашему пилоту и даже никакому моему секретарю их доверить решительно невозможно.

И прерывая пытающегося что-то сказать старика добавляю:

— Александр Матвеевич, вся Россия знает вас как героя русско-японской войны, как смелого человека. Вы совершили около ста полетов. Вы первый в мире генерал авиации. Вы много раз терпели катастрофы и даже четырежды чуть не утонули во время таких катастроф. Вы никогда не боялись врагов, вы всегда презирали риск и опасность, так почему же вы страшитесь какой-то бумажки? Как так получается, что за Отечество вы не боялись жизнь свою отдать, а теперь готовы погубить Россию из боязни какой-то писульки?

— Это не какая-то там, как вы выразились, писулька! — взорвался Кованько. — В ее основе лежит Высочайшее распоряжение! И кто я такой, чтобы отменять волю своего Императора?

— А если наш Император повелит ехать в пропасть, сам не ведая об этом, вы слепо выполните это Высочайшее повеление или все же спасете своего Государя, даже нарушив его прямой приказ?

— При чем тут это? Я вам уже говорил, что если бы речь шла о спасении вашей жизни от опасности, я бы нарушил приказ, но спас Ваше Императорское Высочество. Однако простите, вы мне пока не представили весомых аргументов, кроме общих слов о спасении Отечества. Я вполне допускаю, что вам срочно необходима аудиенция у Императора. И я предложил вам связаться с Государем и получить его соизволение на полет. Но вы по непонятной для меня причине отказываетесь это сделать! Так почему же я должен нарушать действующий приказ по данному вопросу?

— А потому, что от того, удастся ли мне сегодня попасть с этими документами к Императору, зависит дальнейшая судьба России, судьба ее народа и жизни миллионов русских подданных, которые сложат головы в предстоящей за переворотом гражданской войне. И мой долг, долг патриота России, долг русского офицера и долг члена правящего Дома остановить этих безумцев и цареубийц. Мы на пороге грандиознейшей катастрофы в истории российского государства, на пороге национальной трагедии и народного позора. Лишь быстрые и внезапные действия Государя по аресту заговорщиков и нейтрализации верхушки мятежа могут спасти Отчизну от предстоящего кровавого кошмара.

— Это опять все общие слова, Ваше Императорское Высочество. — Кованько раздраженно покачал головой. — И я не понимаю вашего категорического нежелания связаться с Государем по телеграфу. Государь в Ставке и связь с ним есть. Так в чем же дело, в конце-то концов?

И тут меня накрыло. Я хлопнул ладонью по столу и со злостью заявил:

— А при том, разлюбезный мой Александр Матвеевич, что вы прекрасно знаете характер нашего Государя. И пусть вы его знаете не настолько хорошо как ваш покорный слуга, но и вы должны знать то неописуемое упрямство, которым славится наш Император. Это вообще наше фамильная черта, если вы не заметили. Так вот, наш благословенный Государь не желает признаваться сам себе в той опасности, которая нависла над Россией и Династией! Он упрямо игнорирует факты и не обращает внимание на грозные предупреждения. Я в последние недели уже имел многократные случаи того, что мой венценосный брат не желал ничего слушать. И я уверен, что и сейчас, стоит мне попросить разрешения на полет, он мне откажет, сославшись на то, что он ночью уезжает в Царское Село, и повелит дожидаться его там. Но у нас больше нет времени на откладывание решений. Решения нужны уже сегодня, максимум завтра утром!

Старик хмуро молчал, глядя на стоящий перед ним на столе колокольчик. Я продолжал:

— Время упущено! Все аргументы не услышаны! Государю требовались доказательства! И я добыл ему доказательства заговора и списки заговорщиков!

Глядя сверху вниз на подавленно сидевшего в своем кресле генерала, я оперся руками на его стол и навис над ним, после чего четко и раздельно произнес:

— И я вам клянусь, Александр Матвеевич, Господом Богом нашим клянусь, что я доставлю эти бумаги Государю, даже если мне придется для этого захватить аэроплан и весь полет держать пилота под прицелом! Я сегодня представлю брату доказательства, даже если мне придется прорываться к нему с боем. И меня никто не остановит, потому что я уверен в своей правоте, потому что я верен присяге защищать страну и Государя. А верны ли присяге вы, Александр Матвеевич?

Старик вздрогнул и в глазах его сверкнул гнев. Он начал подниматься с кресла и буквально зашипел мне в лицо:

— Я верен Государю и никто, слышите Ваше Императорское Высочество, никто не смеет сомневаться в этом!

— Ну, а раз так, — жестко продолжил я, — то мы с вами на одной стороне, не так ли? Так давайте же отбросим всякие там инструкции и вместе выполним наш священный долг перед Императором! Наш долг перед Россией велит мне, призрев опасности, вручить Государю карающий меч, который лежит у меня в кармане! Итак, Александр Матвеевич, вы со мной и моим царственным братом спасаете Россию, или?..

Делаю красноречивую паузу и выжидательно смотрю в глаза Кованько. Мы пару минут бодались взглядами и наконец, генерал устало опустился в кресло.

— Знаете, Ваше Императорское Высочество, — проговорил он устало, — я старый человек, и потому да простятся мне мои слова. Вы удивили меня…

Генерал помолчал, а затем добавил.

— Я имел честь быть с вами знакомым довольно продолжительное время. Мне казалось, что я вас достаточно хорошо знаю. Но сегодня я увидел совершенно нового Великого Князя Михаила Александровича. — старик закряхтел и погладил стоящий перед ним колокольчик. — И знаете, вам прежнему я никогда бы не позволил лететь, невзирая ни на какие ваши слова и аргументы. Я счел бы это блажью. Уж простите, но за вами прежде водились энергичные, но крайне необдуманные поступки, которые вы нередко совершали даже вопреки воле Государя. Сейчас же, я вижу перед собой человека, который действительно хочет спасти Россию, а не носится с очередным прожектом. Быть может, вам нынешнему действительно удастся что-то изменить.

Кованько решительно хлопнул ладонью по столу и закончил:

— Что ж, воля ваша, действуйте!

И я протянул ему руку. Он медленно поднялся с кресла, и мы обменялись твердым рукопожатием. Прочувственно добавляю:

— Для меня честь быть знакомым с таким человеком, как вы, Александр Матвеевич.

Старик кивает, я тем временем прислушиваюсь к звучащим уже некоторое время голосам в приемной. Причем голоса эти выражали свои мысли на повышенных тонах. Затем все же решаю поглядеть на то, что же собственно явилось причиной конфликта в приемной. Открыв дверь кабинета, я увидел следующую сцену — спиной ко мне стоял Джонсон, а на него наседал адъютант генерала, который пытался войти в кабинет. Однако, судя по всему, все его попытки разбивались о непреклонность моего секретаря.

— Господа, — говорю я с укоризной, — что ж вы так шумите? У нас тут с Александром Матвеевичем совещание важное, а вы устроили тут митинг. Давайте обойдемся без деструктива…

И кивнув одобрительно Джонсону, я закрыл дверь перед их носами. Генерал никак не выразил свое отношение к моему самоуправству в его кабинете. Судя по всему, он уже эмоционально еще не отошел от нашей беседы.

— Итак?

Кованько поднял задумчивый взгляд и спросил:

— И чего вы хотите конкретно?

Пожимаю плечами.

— Я уже, кажется, говорил вам — мне нужен «Илья Муромец» готовый к дальнему полету и опытный экипаж. Цель — Ставка Верховного Главнокомандующего в Могилеве. Срок прибытия — до наступления сегодняшней ночи. Что для выполнения всего этого потребуется — не имеет никакого значения.

— Хорошо, — кивает он, — но есть одна загвоздка. Моего разрешения мало. Кто-то из пилотов должен взять на себя ответственность за полет на его машине Великого Князя и тут я приказать не могу.

— Ну, тут вам виднее, Александр Матвеевич, это ваша епархия и людей своих вы знаете лучше, чем кто бы то ни было. Определите наиболее подходящую кандидатуру, и я с этим человеком побеседую.

Генерал вздохнул и задумался. Затем он поднял со стола свой любимый колокольчик и позвонил. В приемной опять послышались голоса, и я поспешил туда. Открыв дверь, я сделал Джонсону знак пропустить, а затем вновь вернулся к столу.

— Пригласите ко мне полковника Горшкова, — распорядился Кованько, — это срочно!

Адъютант щелкнул каблуками и испарился.

— Я пригласил присоединиться к нам полковника Горшкова. Фактически он там всем заправляет, ведь «Ильи Муромцы» полностью его епархия.

Киваю и вновь смотрю в окно. Не стоит сейчас сверлить генерала взглядом, старику и так тяжело сейчас. Сейчас же мне предстояло знакомство с еще одной воистину легендарной личностью — полковником Горшковым Георгием Георгиевичем. Будучи на три года младше меня нынешнего, он, так же как и генерал Кованько, успел повоевать на русско-японской войне. А во время войны нынешней этот человек стал настоящим героем, командуя знаменитым «Ильей Муромцем Киевским», на котором сам создатель этих тяжелых аэропланов Игорь Сикорский совершил в 1911 году свой грандиозный по тем временам перелет из Санкт-Петербурга в Киев. Кстати, именно за этот полет по Высочайшему повелению Императора эта машина и получила такое персональное наименование.

Георгий Георгиевич продолжил славный путь этой знаменитой машины и 15 августа 1915 года первым в мире совершил на ней самый настоящий бомбардировочный налет на позиции противника, во время которого он три часа, заход за заходом и под плотным огнем противника, совершал бомбардировку немецких позиций. А через месяц полковник совершил еще более выдающийся подвиг — за четыре часа он пролетел более 500 километров, осуществив разведывательный полет над основными железнодорожными узлами немцев и привезя командованию более полусотни фотографических снимков, на которых были четко отражены все передвижения германских войск.

Горшков год воевал на фронте в качестве летчика-бомбардировщика, а затем, к моему счастью, был приказом командования переведен в Гатчину, командовать процессом обучения пилотов бомбардировочной авиации, которых катастрофически не хватало в то время. Почему к счастью? Да потому что если кто и сможет зимой (!) перелететь более 600 (!) километров без единой посадки (!), так только он. Больше некому, откровенно говоря.

В кабинет вошел полковник Горшков в своем летном костюме. Обменялись приветствиями и рукопожатиями, а я попутно отметил, что теперь со мной в кабинете целых две легендарные личности — первый в мире генерал авиации и первый в мире командир самолета-бомбардировщика. А может и первый в мире командир настоящего самолета-разведчика. Воистину, время живых легенд!

Когда все снова расселись, Кованько сказал:

— Вот, Георгий Георгиевич, Его Императорскому Высочеству к вечеру нужно попасть в Ставку. Дело категорически не терпит отлагательств. Я со своей стороны даю добро на полет. Можете ли вы обеспечить доставку в Могилев на «Илье Муромце»?

Горшков нахмурился:

— Ветер быстро разгоняет тучи и где-то через полчаса мы, в общем, собирались совершить отложенный тренировочный полет в Псков. Но, простите, Ваше Императорское Высочество, а как же…

* * *

Телеграмма военного министра генерала Беляева генералу Алексееву от 27 февраля № 196.

Принята: 27.02.1917 в 13 ч. 20 м.

Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие. 196. Беляев.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…- Полковник, разумеется, мне известно о запрете на полеты с лицами Императорской Фамилии на борту. И, конечно, мне известна причина появления этого распоряжения. Более того, я сам одобряю это предписание. Причем не столько вследствие заботы о безопасности членов Императорского Дома, сколько из-за того, что это распоряжение не позволяет ради всякого рода увеселительных вояжей отвлекать наших пилотов во время их боевой работы. Поэтому я, как человек военный, поддерживаю быстрый и строгий запрет на воздушные катания, который последовал немедленно после первого же случая праздных воздушных прогулок на боевом аэроплане. Война не место для светских раутов и прочих экскурсий, в этом мое глубокое убеждение.

Замечаю в глазах Горшкова искру одобрения и даже некоторого удовлетворения. Продолжаю.

— Я, Георгий Георгиевич, боевой офицер. Я много раз лично водил в атаку свою Дикую дивизию, а затем и кавалерийский корпус. Я два года провел на фронте, и я сам прекрасно знаю, во что порой выливаются инспекционные и прочие высокие визиты в часть, хотя и сам сейчас занимаю должность генерал-инспектора кавалерии. Знаю и то, как вредна показуха для боевой готовности войск. И мне, Георгий Георгиевич, уж совершенно точно сейчас не до прогулок, в том числе и воздушных. Но проблема в том, что наступил такой момент, что я должен обратиться к вам с просьбой, осуществить этот рейс. Я не могу вам приказать, ибо вы не мой подчиненный, я не могу настаивать на своей просьбе, ибо я толкаю вас на совершение должностного проступка. Но я считаю себя вправе просить вас об этом, просить как верного присяге русского офицера, как патриота своей Отчизны и как настоящего мужественного человека.

Полковник кашлянул в кулак, а затем спросил:

— Ваше Императорское Высочество, прошу меня простить, но могу ли я поинтересоваться причиной, которая побуждает вас лично участвовать в столь опасном полете? Это конечно не мое дело обсуждать замыслы и решения членов высшего руководства Империи, однако сам перелет зимой на такое расстояние настолько рискован, что я бы в самой категорической форме возражал против вашего участия в нем, даже если бы не было прямого запрета. Поэтому я хотел бы понять ради чего я должен подвергать смертельному риску брата Государя Императора, да еще и нарушая Высочайшее повеление его самого. Ведь, я так понимаю, что соизволения на этот полет Государь не давал?

Последний вопрос был адресован Кованько. Генерал хмуро покачал головой, после чего Горшков обратил ожидающий взор на вашего покорного слугу.

Помолчав несколько мгновений, я устало заговорил:

— В стране мятеж против Государя Императора и ему грозит смертельная опасность. Мне удалось добыть планы мятежа и списки заговорщиков, кои я и собираюсь передать в руки Государя, вложив тем самым в его руки карающий меч против подлых изменников. Но дело это архисрочно, поскольку завтра будет уже поздно.

— А почему вы не запросите добро на полет у Государя? — спросил полковник. — Поймите меня правильно, я человек рисковый, но считаю, что всякий риск должен быть оправдан и полностью подготовлен. Иначе давно бы меня уже сбили, с моими-то художествами. — добавил он.

Кованько с живейшим интересом посмотрел на меня. Очевидно то, как я буду выкручиваться, его весьма и весьма занимало. Не буду же я Горшкову рассказывать все то, что я наговорил про Императора самому генералу.

Я покачал головой:

— Дело в том, что я не имею права подвергать опасности жизнь и свободу Государя. Заговорщики есть и среди высшего генералитета армии, в том числе и в самой Ставке. Как только в Ставке узнают о том, что я так срочно пытаюсь попасть на личную аудиенцию к Императору, то это забеспокоит очень многих. Ведь верно, а с чего бы это Великому Князю Михаилу Александровичу совершать столь опасный во всех смыслах вояж? Что он такого срочного везет? Тогда очень велик риск того, что им станет известно о том, что списки заговорщиков уже у меня. И, боюсь, что за те часы, которые мы будем лететь до Могилева, они могут навести справки обо всем, а значит и решиться на немедленное выступление. Я не могу этого допустить. Поэтому мне нужно совершить этот полет так, чтобы о нем в Ставке узнали как можно позже. Вы меня понимаете?

Однако Горшков не успел мне ничего ответить. Внезапно в кабинете нарисовался адъютант генерала Кованько и, склонившись, что-то прошептал ему на ухо, косясь на меня.

У меня как-то сразу неприятно засосало под ложечкой, а генерал с какой-то смесью извинения и беспокойства проговорил:

— Прошу простить великодушно, Ваше Императорское Высочество, но вас к прямому проводу просит председатель Государственной Думы господин Родзянко по неотложному делу…

* * *

РУМЫНИЯ. РАСПОЛОЖЕНИЕ 8-ГО АРМЕЙСКОГО КОРПУСА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Генерал мрачно смотрел на доклады и отчеты на его столе. Война на Румынском фронте если и отличалась от положения с обеспечением русских войск в привычной ему Галиции, то только в значительно худшую сторону.

Нет, в теории, все было почти прекрасно. Где-то там, в Новороссии, на базе 8-го армейского корпуса почти все было в наличии и даже в некотором достатке. Но проблема заключалась в том, что все это было там, а нужно было все это именно здесь, в Румынии.

Антон Иванович Деникин поморщился от одной мысли о том, что колебавшиеся до последнего румыны, которые все никак не могли решить, на чьей же стороне им вступить в мировую войну и на территории кого из соседей раззявить пошире свой ненасытный роток, все же вступили в войну на стороне Антанты. Генерал не раз ловил себя на мысли, что лучше бы Румыния так воевала на стороне центральных держав.

Военная катастрофа, которая немедленно разразилась на румынском фронте, привела к оккупации Германией и Австро-Венгрией большей части территории Румынии, а России пришлось срочно снимать войска с других участков фронта и перебрасывать для спасения от полного разгрома своего горе-союзника.

И вот теперь, русские войска вынуждены сидеть в Румынии, вдали от своих баз и в результате этого находятся в ужасающем положении. Полный хаос на румынских дорогах привел к практически полному параличу снабжения армии всем необходимым. Зима 1916–1917 годов стала для русских войск не просто тяжелым испытанием, скорее можно было бы сказать, что русские солдаты были вынуждены буквально выживать на румынском фронте, да и то лишь благодаря просто-таки неимоверному напряжению собственных сил и воли.

В горах, на позициях, солдаты неделями жили и воевали в промерзших землянках, перебиваясь сухарями, лишь иногда чудом доставляемыми по козьим тропам. Да и в низинах лошади дохли без фуража, солдаты мерзли, не имея теплого нижнего белья, а часто и шинелей с сапогами. Количество заболевших исчислялось тысячами. Да что там заболевших — из румынских товарных вагонов, совершенно неприспособленных для перевозки людей в зимних условиях, во множестве вынимали окоченевшие трупы русских солдат, уснувших и замерзших насмерть в пути. Трупы эти потом буквально складывали на станциях друг на друга, как штабеля дров.

Такие картины никак не повышали моральный дух армии, а черные слухи преувеличивали беды в десятки раз. Среди нижних чинов нарастало недовольство, да и офицеры начинали роптать. Дисциплину пока поддерживать удавалось, однако решительно невозможно было представить весеннюю кампанию с таким снабжением и обеспечением.

Деникин тяжело вздохнул.

Третий год войны тяжело отражался на боеспособности русской армии. Нет, с обеспечением и снабжением войск дело потихоньку наладилось и, по крайней мере, там, в России, уже припасено достаточно снарядов, патронов, обмундирования и есть надежда, что весенне-летняя кампания пройдет без того надрыва, с каким приходилось воевать в первые два года войны. Но с отходом в прошлое беды с обеспечением армии неумолимо наступала новая беда — катастрофический кадровый голод. Боевые кадровые офицеры гибли, на их место приходили призванные офицеры запаса, спешно заполнялись вакансии в офицерской и унтер-офицерской среде из лиц, имевших малое касательство к войне, не имевших опыта и представления о боевой работе, о необходимости и способах поддерживать дисциплину, о многом другом, без чего даже хорошо вооруженное войско скорее будет напоминать вооруженную, но малоуправляемую толпу.

И если на фронте дисциплину хоть как-то удавалось поддерживать, то о настроениях в тыловых частях разговоры ходили самые нехорошие.

И главное, чего быть может и не видели из окопов, но что было хорошо заметно с уровня командующего корпусом — что-то неладное творилось в верхних эшелонах власти в стране. И все чаще звучало страшное слово — «измена»…

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Честно говоря, я с трудом сдержал готовую выпорхнуть матерную фразу. Каким образом меня нашли здесь? И с какой радости меня вообще искали? Да и кто — Родзянко?! Дело приобретало совершенно неприятный оборот и в него включались силы, которых я совершенно не учитывал при планировании своей миссии в Могилев.

Уже идя за неким офицером, я пытался понять, что готовит мне новый поворот судьбы. Родзянко — фрукт еще тот, честно говоря, и именно сейчас тягаться с ним мне совершенно не хотелось. Тем более, что, невзирая на сохранившийся банк данных в виде дремлющей памяти, я все же был все еще далек от реалий этого времени, а уж про свободное ориентирование в перипетиях и тонкостях политических интриг в высшем эшелоне российского политикума этой эпохи и говорить не приходится. Поэтому лучше всего будет потянуть время и ограничиться неким набором общих, но звучащих весьма перспективно фраз и быстрее сдергивать подальше от столицы.

В аппаратной меня встретил офицер связи. Мы подошли к телеграфному аппарату.

— Разрешите сообщить господину Родзянко о вашем приходе, Ваше Императорское Высочество?

Киваю.

Поехали.

«У аппарата Великий Князь Михаил Александрович».

«Здравствуйте Ваше Императорское Высочество! У аппарата Родзянко».

«Здравствуйте, Михаил Владимирович».

«Рад, что мне удалось разыскать вас. Ваше Императорское Высочество, положение в столице крайне напряженное. Волнения, которые первоначально были вызваны нехваткой хлеба, приняли стихийный характер и угрожающие размеры. В основе беспорядков — полное недоверие к власти. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно лишь временно, ценою пролития крови мирных граждан, но которых этим все равно сдержать будет невозможно. Уже сейчас волнения распространяются на железные дороги. Жизнь страны, подвоз хлеба в города и припасов в армию будет остановлен. Уже сейчас заводы в Петрограде остановлены, а значит остановлено производство военной продукции для фронта. Голодная и не занятая работой толпа вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России пришло в полное расстройство. На юге из 63 доменных печей работают только 28. На Урале из 92 доменных печей остановилось 44. Над Россией нависла угроза прекращения производства снарядов. Население, не доверяя власти, не везет продуктов на рынок в город. Угроза голода встает во весь рост перед народом и армией. Правительство, лишенное доверия общества, полностью парализовано и бессильно. России грозит позор и поражение в войне. Считаю, что единственным выходом из создавшегося положения является призвание к власти лица, которому может верить вся страна и, которое сможет составить правительство, пользующееся доверием всего населения. За таким правительством пойдет вся Россия, воодушевившись вновь верою в себя и своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет, и я призываю вас, Ваше Императорское Высочество, принять на себя диктаторские полномочия в пределах Петрограда, отправить правительство в отставку и просить Государя о даровании ответственного министерства. Я ходатайствую перед Вашим Императорским Высочеством поддержать это мое глубокое убеждение перед Его Императорским Величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно. В ваших руках, Ваше Императорское Высочество, судьба славы и победы России. Не может быть таковой, если не будет принято безотлагательно указанное мною решение. Помогите спасти Россию от катастрофы. Молю вас о том от всей души. Председатель Государственной Думы Родзянко».

* * *

РУМЫНИЯ. РАСПОЛОЖЕНИЕ 8-ГО АРМЕЙСКОГО КОРПУСА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Генерал хмуро отодвинул бумаги. Вот как можно говорить о победе в войне, если на всех уровнях военной и гражданской жизни царит такая неопределенность и ощущение грозных перемен? Причем, не просто каких-то абстрактных перемен, а перемен всеобъемлющих и не было никакой возможности сказать, во что все выльется в итоге.

Деникин вспомнил свою недавнюю встречу со специально приехавшим к нему генералом Крымовым Два генерала имели приватную и очень обстоятельную беседу о сложившемся положении на фронтах и в стране в целом. Крымов рассказывал о настроениях в верхах, о явной измене со стороны Императрицы, которая передает все секреты и планы немцам, о засилии немцев на многих командных постах в армии, о неспособности Государя твердой рукой вести страну к победе, о необходимости принятия самых решительных мер для оздоровления России.

Заговор в верхах, как оказалось, не просто был, но и перешел уже в практическую плоскость. Крымов поведал собеседнику о нескольких сценариях, среди которых были и насильственное выселение Императрицы в Крым под охрану верных заговорщикам частей, и принуждение Николая Второго к передаче полномочий «ответственному министерству» или военному диктатору, на роль которого сватали начальника главного артиллерийского управления генерала Маниковского.

Для недопущения возможности обращения Императора к войскам, план предусматривал блокирование и арест Государя в дороге, вне Могилева, Царского Села или Петрограда. В захваченном заговорщиками поезде у царя будет лишь три варианта — согласиться на все, что от него требуют, или отречься от Престола, или же умереть. Физическое устранение Государя, которому все они в свое время присягали в верности, считалось не просто возможным, но и, пожалуй, приоритетным.

Важнейшей в этом деле была поддержка заговора со стороны высшего генералитета Империи в лице генералов Алексеева, Рузского, Гурко, Брусилова, Теплова, Данилова, адмирала Колчака и других военноначальников. Сам же генерал Крымов выступал в качестве связующего звена между заговорщиками в армии и заговорщиками в столице, среди которых были Родзянко, Львов, Некрасов, Гучков, Керенский и другие.

Крымов сообщил Деникину, что смещение Николая Второго вопрос решенный и состоится оно не позднее марта, дабы не повлиять на подготовку наступления, намеченного на весну 1917 года. Более того, Деникину было сообщено, что самого Крымова условной телеграммой уже вызвали в Петроград, где он должен оказаться не позднее 1 марта, что означало, что события начнут развиваться буквально в ближайшие дни.

Антон Иванович вздохнул. Несмотря на весь оптимизм Крымова, лично ему было совсем неясно во что выльется смена царя, установится ли военная диктатура или полноту власти захватят те же Гучков с Родзянко, и чем это обернется для боеспособности армии.

Ясно было лишь одно — грядут смутные времена и грядущее скрывается то ли в черных облаках грядущей освежающей грозы, то ли в черных облаках пожарищ…

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Э, нет, увольте, не согласен я. У меня другие планы на свою жизнь, да и на вашу, господин Родзянко, кстати, тоже. Но придется пока тупо потянуть время, заваливая собеседника общими фразами о смысле жизни и об его историческом значении для роста поголовья моржей в Африке.

«Мне понятны ваши тревоги и мотивы, Михаил Владимирович. Со многим из сказанного вами я согласен. Меры не терпят отлагательств, а время уходит. Я переговорю с Его Императорским Величеством обо всем этом».

«Ваше Императорское Высочество, вы абсолютно правы. События требуют незамедлительного вмешательства. Поэтому наилучшим действием в этой тревожной ситуации было бы ваше немедленное прибытие в столицу и принятие на себя диктаторских полномочий».

Ага, разбежался. Поездка в Петроград по приглашению господина Родзянко в итоге закончилась для прадеда арестом, с последующими расстрелами и прочими мелкими неприятностями. Так что я пока воздержусь от этой поездки.

«Прибытие в столицу, не имея полномочий от Государя для наведения порядка, не представляется правильным. Это лишь добавит хаоса в общий беспорядок в городе. Я немедленно вылетаю в Псков, а оттуда в Ставку. Завтра утром я надеюсь иметь личную аудиенцию у Его Императорского Величества, где и приложу все свои силы для того, чтобы убедить Государя в правильности высказанных вами предложений».

«Ваше Императорское Высочество, это не вполне разумно. Дорога воздухом зимой сопряжена с высочайшим риском. Убедительно приглашаю вас в Петроград. Народные массы жаждут видеть вождя, который сможет вдохнуть в них веру в будущее России. Я организую спецпоезд из Гатчины в столицу, и вы сегодня же сможете возглавить народные выступления, и тем самым сможете спасти тысячи жизней от возможного кровопролития. Повторяю — речь идет о судьбе России и судьбе Династии! С Государем сможете связаться прямо из Петрограда, уже после того, как вы войдете в курс происходящего здесь. Зачем вам вот так рисковать и лететь в Могилев без опоры на народное мнение столицы?»

Вот настырный какой! Как говаривал один пластилиновый мужичок в одном пластилиновом мультфильме — «Ох уж эти сказочки! Ох уж эти сказочники!» Вот чего только не наобещает господин Родзянко, лишь бы заманить меня к себе под замок. Прямо уж «Народные массы жаждут видеть вождя». Что ж, народные массы его увидят. Но чуть позже.

«Мне, как русскому офицеру и члену Императорской Фамилии, негоже обращать внимание на личный риск, когда на карту поставлена судьба Отчизны. Уверен, что личный разговор с Государем сможет значительно смягчить его позицию, и он скорее пойдет на необходимые обществу реформы».

«И, все же, Ваше Императорское Высочество, я беру на себя дерзость настаивать на необходимости нашей личной встречи до вашей аудиенции у Государя. Многое изменилось и, боюсь, вы не совсем отдаете себе отчет в происходящем. Прошу вас, воспользовавшись аэропланом, прибыть в столицу, откуда, после наших с вами консультаций, вы благополучно сможете вылететь в Ставку».

Эх, господин Родзянко — господин Родзянко, это вы не совсем отдаете себе отчет о том, что многое изменилось. Прямо скажем — принципиально изменилось. Но у вас еще будет повод в этом убедиться. Жестко убедиться. С кровавыми соплями на вашей жирной мордашке.

«Понимая вашу озабоченность и ваши мотивы, я, тем не менее, не могу изменить своего решения, ввиду того, что, по имеющимся у меня данным, Государь планирует уже завтра отбыть из Ставки в сторону Петрограда вместе с войсками, под началом генерала Иванова. Я не могу допустить риска разминуться с Его Императорским Величеством в этот грозный для Отчизны час».

Однако пора-ка мне убираться отсюда да поживее. Откуда я знаю, какие у господина Родзянко возможности и не устроит ли он так, чтобы я вообще не вылетел сегодня из Гатчины или долетел, но не туда. Поэтому сделать нужно все, только бы «Илья Муромец» немедленно поднялся в воздух и взял курс не на Питер и даже не на указанный мной Псков, а именно на Могилев. А там я уж как-нибудь разберусь.

После некоторой паузы телетайп снова заработал.

«Ваше Императорское Высочество, вы решительно намерены лететь в Ставку?»

«Да. Сегодня же я вылетаю в Псков и утром буду в Могилеве».

«Тогда берегите себя, Ваше Императорское Высочество. Родзянко».

Я почувствовал то гадкое чувство, которое бывает при взгляде на что-то омерзительное, слизкое и вонючее. Даже возникло желание вытащить из кармана платок и тщательно вытереть руки. Значит «Берегите себя…» разлюбезный Михаил Владимирович? Угрожать вздумали? Что-ж, Михаил Владимирович, и вам от меня пламенный привет.

«И вас очень прошу о том же. Встретимся в Петрограде. Я прибуду в столицу вместе с войсками. Михаил».

Как говорится — люблю и обнимаю.

И уже входя в кабинет Кованько решительно сообщаю:

— Господа, я только что разговаривал по прямому проводу с председателем Государственной Думы. Ситуация в столице значительно обострилась, маховик заговора закрутился и у России больше нет возможности ждать пока мы решимся на полет. Повторюсь — вопрос жизни и смерти Отечества, и я ничуть не преувеличиваю отчаянность положения в стране. Итак, полковник Горшков, вы готовы спасти Отчизну?

Летчик запнулся и хмуро посмотрел на генерала Кованько, однако тот лишь пожал плечами, мол, решайте сами — вам лететь.

Горшков, как и ожидалось, ответил:

— Спасти Отчизну, конечно, обязанность всякого верного присяге офицера, но…

Так, опять начинается высокопарный, но совершенно пустой разговор вокруг этого самого «но». Пора давить всерьез и переводить тему в практическую плоскость.

— Полковник, Россия помнит о том, как вы совершили беспримерный полет над всеми узловыми станциями германцев и доставили в штаб прекрасные фотографические карточки скоплений немецких войск. Вы, помнится, тогда пролетели не менее пятисот верст? Не думаю, что наше предприятие более опасно.

— До Могилева не пятьсот верст, а более шестисот. Даже если не брать во внимание отсутствие дозволения на этот полет, все равно осуществить его практически крайне сложно. Расстояние является предельным даже для такого тяжелого аэроплана как наш, а потому велик риск технических неполадок во время полета. Лететь придется над лесами в условиях капризной зимней погоды. Если, не дай Бог, нам придется совершить вынужденную посадку, где-нибудь на большой поляне, то ждать помощь нам будет решительно неоткуда, а ночевка зимой в аэроплане посреди глухого леса вещь удивительно неприятная. Я уж не говорю о том, что добираться до ближайшего города с телеграфом мы будем долго, причем со всякими опасностями. И это все при условии сравнительно благополучного приземления, что в условиях сплошной лесной зоны само по себе станет большой удачей. Так, что я в здравом уме не стал бы планировать такой полет без промежуточных посадок. Нужна минимум одна посадка в Пскове, где механики смогут осмотреть машину и провести с ней регламентные работы. И лишь после этого, дозаправившись, можно лететь в Могилев. Но, поскольку лететь в ночь зимой чистое самоубийство, то лететь придется уже с утра, когда рассветет.

Отрицательно качаю головой.

— Вы сами дали ответ на свое предложение, Георгий Георгиевич. Вылет утром лишает все наше предприятие смысла. Утром уже можно будет и не лететь. Поэтому только прямой беспосадочный рейс. Иначе никак.

— Но риск…

— Послушайте, полковник, насколько я знаю, за всю войну из 60 аэропланов «Илья Муромец» было сбито противником лишь две машины — штабс-капитана Озерского и поручика Макшеева. Зато имелись случаи, когда такой аэроплан прилетал даже на одном моторе, когда остальные три выходили из строя. И я не верю в то, что при полете в глубоком тылу из строя выйдут все моторы.

Горшков насмешливо посмотрел на меня.

— Ваше Императорское Высочество, прошу меня простить, но я же не даю вам советы, как водить кавалерийский корпус в атаку. Позвольте и мне быть экспертом в том вопросе, где я разбираюсь лучше. Упомянутый вами случай, когда аэроплан приходил на одном моторе — это лишь чудо, счастливое стечение обстоятельств. Вы упоминали про две сбитые машины, но помимо этих двух, вы не вспомнили воздушный корабль поручика Констенчика, который хоть и дотянул до аэродрома после боя, но машина эта потом восстановлению не подлежала, и ее пришлось списать. Еще два десятка кораблей потерпели катастрофы при посадке или непосредственно во время полета. Причиной тому были многочисленные технические неполадки, а так же обычные несчастные случаи, от которых никто не застрахован. Кроме того, хочу обратить ваше внимание на тот факт, что новые аэропланы из цехов Руссо-Балта прибывают на фронт вовсе не своим ходом, а доставляются на передовые аэродромы железной дорогой в разобранном состоянии, а уж там, в ангарах их собирают команды механиков. И вызван такой порядок, в том числе и тем, что риск катастрофы при полете на такое расстояние крайне велик.

Хорошо он меня мордой по батарее! Вот просто молодец. Уважаю я вот таких ершистых, готовых спорить с теми, кто значительно выше их по положению, готовых отстаивать свое мнение. Но тему пора закруглять, а то разговор начал разворачиваться в нежелательное русло.

— Это все так, но ведь там речь идет о новых кораблях, которые еще не прошли испытание временем и полетами, да и опытных пилотов у нас пока катастрофически не хватает. Поэтому проще аэропланы привозить железной дорогой. Да и моторесурс моторов не тратится зря. Но вы ведь опытнейший пилот, а «Илья Муромец Киевский» отлаженный и проверенный корабль, совершивший десятки боевых вылетов. Кроме того, именно эта машина совершила знаменитые дальние полеты, в том числе из Петрограда в Киев и над железнодорожными узлами Германии. Так что, уж в безопасности полета на этом корабле, да и еще с вами за штурвалом, я абсолютно уверен. Поэтому, Георгий Георгиевич, давайте перестанем терять время и примем положительное для России решение.

Полковник глубоко вздохнул и, словно прыгая в пропасть, решительно махнул рукой.

— Что ж, воля ваша, Ваше Императорское Высочество, мы полетим, если от этого зависит судьба России и жизнь Государя. Однако же вынужден выставить непреклонное условие — мы максимально облегчаем корабль, снимаем все лишнее, включая лишних членов экипажа и вооружение, а также берем дополнительное количество бензина и масла. Только при этих условиях я могу говорить о самой принципиальной возможности такого полета.

Я киваю, но заметив какой-то недосказанный подвох в словах Горшкова, решаю уточнить:

— Что именно вы не договариваете?

Полковник кивает и заканчивает мысль:

— И полетите в Могилев вы один. Без какого-либо сопровождения…

* * *

Императорский телеграф в Ставке верховного главнокомандующего.

Телеграмма № Р/39921

152 слов

Подана в Петрограде 27 февраля 1917 г. 12 ч. 40 м.

Получена в Ставке 27 февраля 1917 г. 13 ч. 12 м.

Д [ействующая] армия, Ставка верховного главнокомандующего.

ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ

Занятия Государственной думой Указом ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА прерваны до апреля. Точка. Последний оплот порядка устранен. Точка. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. Точка. На войска гарнизона надежды нет. Точка. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Точка. Убивают офицеров. Точка. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства внутренних дел и Государственной думе. Точка. Гражданская война началась и разгорается. Точка. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ во вчерашней телеграмме.

Повелите в отмену ВАШЕГО Высочайшего Указа вновь созвать законодательные палаты. Точка. Возвестите безотлагательно эти меры Высочайшим Манифестом. Точка. Государь, не медлите. Точка. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и Династии — неминуемо. Точка. От имени всей России прошу, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, об исполнении изложенного. Точка. Час, решающий судьбу ВАШУ и Родины, настал. Точка. Завтра может быть уже поздно.

Председатель Государственной думы Родзянко.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Господа, прошу понять меня правильно, — говорил Горшков. — Речь идет о крайне опасной экспедиции, которая, к тому же, осуществляется в очень тяжелых условиях. Метель ушла из Гатчины, но на расстоянии в шестьсот с гаком верст может с погодой произойти что угодно. Поэтому я обязан максимально облегчить корабль.

Секретарь горячился:

— Нет, я должен лететь с Его Императорским Высочеством! Вы не понимаете, это мой долг и я…

— Простите, Николай Николаевич, это вы не понимаете, — перебил его полковник. — В упомянутом Его Императорским Высочеством полете по германским тылам у меня на борту было 32 пуда бензина, 6 пудов масла, 4 пулемета и 2 фотоаппарата. Тогда мы пролетели пятьсот верст. Сейчас нужно иметь припасы минимум на 700–800 верст с учетом погоды и возможных злоключений. Поэтому я оставлю здесь все что возможно, включая лишних в этом полете членов экипажа, вооружение и прочие припасы.

— Однако… — все еще пытался сопротивляться мой спутник, но летчик решительно закруглил дискуссию.

— Поймите, ваш вес — это лишние восемь-десять пудов горючего для аэроплана. Вам дорога жизнь Великого Князя? Значит, говорить нам не о чем, господа. Иначе я снимаю с себя всякую ответственность за выполнение вашей миссии, потому как перелет не состоится.

Хранивший молчание все время всего обмена мнениями я решил вмешаться только сейчас.

— Николай Николаевич, я думаю, Георгий Георгиевич прав. Вы останетесь в Гатчине. Вам предстоит определенная работа здесь и, кроме того, мне нужен доверенный человек рядом со столицей. Будьте готовы выехать в Петроград по первому требованию.

* * *

Телеграмма группы из 23 выборных членов Государственного Совета

«Вследствие полного расстройства транспорта и отсутствия подвоза необходимых материалов, остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица и крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы для отчаяния. Это чувство ещё обострилось тою ненавистью к правительству и теми тяжкими подозрениями против власти, которые глубоко запали в народную душу. Все это вылилось в народную смуту стихийной силы, а к этому движению присоединяются теперь и войска…Мы почитаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики, согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных палат, отставку нынешнего Совета министров и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить Вам, Государь, на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством. Каждый час дорог. Дальнейшая отсрочка и колебания грозят неисчислимыми бедами.

Вашего Императорского Величества верноподданные члены Государственного Совета.

Барон Меллер-Закомельский, Гримм, Гучков, Юмашев, Савицкий, Вернадский, Крым, граф Толстой, Васильев, Глебов, Зубашев, Лаптев, Ольденбург, Дьяконов, Вайнштейн, князь Трубецкой, Шумахер, Стахович, Стахеев, Комсин, Шмурло, князь Друцкой-Соколинский, Марин.»

 

ГЛАВА 6. СТРАННАЯ ТЕЛЕГРАММА

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Родзянко мрачно смотрел на наклеенные на листы бумаги ленты его телеграфной переписки с Великим Князем Михаилом Александровичем. Что-то во всей этой истории ему сильно не нравилось.

Нет, не то чтобы он сильно опасался самого Михаила, но Родзянко видел опасность в том, что эмоциональные импровизации Великого Князя и его беседы с царем могут внести беспорядок в четко выверенный план государственного переворота, тем самым значительно усложнив все дело.

Впрочем, нельзя было сказать, что и без странных поступков незабвенного Мишеньки все идет гладко. Конечно, ожидать того, что все пройдет идеально было невозможно, слишком многие были заинтересованы в замене первого лица государства и слишком многие хотели воспользоваться ситуацией, перетянув на себя побольше одеяла. Тем более, что у военных было свое видение и свой план, у либеральных кругов в Государственной Думе были свои прикидки и свои планы, а, как выяснилось у всякого рода социалистов и прочих Советов рабочих и прочих планы были свои. Точнее их планы были просты — чем хуже, тем лучше, даешь революционную власть и все остальное малопонятное для приличного и образованного человека. Но именно действия всяких социалистических и большевистских комитетов и привели к тому разгулу «революционной свободы» на улицах столицы.

Нет, в принципе, все это было очень кстати и вполне укладывалось в план полной дезорганизации власти и управления, как в самом Петрограде, так и в целом по России. И когда, прежний режим окажется бессилен, вот тогда и явятся господа-благодетели из Государственной Думы и благородно возьмут на себя бремя власти в стране для установления более подходящей для приличных состоятельных людей формы правления в государстве. Тем более что образцы этого успешного на взгляд Родзянко правления были перед глазами. Более того, Франция и США не только вдохновляли революционные изменения в России, но и активно помогали им деньгами, добрым советом, давлением на царское правительство. Да и Британия не стояла в стороне, хотя и не была республикой. Англии, впрочем, всегда было дело до всего на свете.

Причем Родзянко прекрасно знал о том, что союзники помогали не только либеральной части депутатов Госдумы, но и оказывали поддержку военным, и даже тем же разношерстным социалистам. Причем Франция в поддержке последних особенно отличилась, настаивая на обязательности участия социалистов в формировании нового правительства новой России.

Отдельно свою «помощь» революции оказывали Германия с Австро-Венгрией, и помощь эта была отнюдь не только и не столько моральной.

Итак, простой и понятный план, предусматривавший взятие всей полноты власти в руки Государственной Думы с созданием ответственного правительства из числа приличных и либерально настроенных людей был близок к полному успеху. Если дело так пойдет дальше, то власть в Петрограде падет в течение суток. Да, в общем, она уже рухнула.

Родзянко прислушался к крикам под Таврическим дворцом и иногда слышимой ружейной стрельбе на улицах, и кивнул своим мыслям.

План был хорош во всех отношениях и, как всякий хороший план, предусматривал запасные варианты, планы «А», «Б» и так далее. В числе прочего предполагалось иметь и вариант некоего переходного периода на пути от абсолютной монархии к республике. В частности, для этого и нужна была фигура Великого Князя Михаила Александровича. Как бы не повернулась ситуация Михаил Александрович может пригодиться и как Регент при малолетнем Императоре Алексее, и как временный Император, и как фиктивный диктатор, от лица которого можно издавать различные непопулярные законы, и который мог бы стать временным связующим звеном между новой буржуазной властью и прогнившей аристократией. А когда тот станет ненужным, тогда уж…

Что будет тогда, Родзянко себе голову даже не забивал. Он был полностью и абсолютно уверен в своем влиянии на Великого Князя. Михаил Александрович, по мнению председателя Государственной Думы, был совершеннейшим теленком, восторженно верящим во всякие пафосные слова и красивые идеи. И тот, кто будет владеть ушами этого человека, тот и будет управлять всеми его словами и решениями. Но, для этого нужно постоянно быть рядом с ним. Особенно в критические моменты, каковым, вне всякого сомнения, является момент нынешний.

И в этом плане непонятный и неожиданный кульбит с вылетом в Могилев вместо Петрограда мог нарушить всю стройность и выверенность планов Родзянко, поскольку в Могилеве Ставка, а значит, Михаил Александрович попадет под влияние этих прохвостов — Алексеева и Лукомского, имеющих свои планы на смену власти. И что они там нашепчут в уши Великого Князя — вопрос. Тем более, неизвестно какие телеграммы начнут слаться во все стороны за его подписью. Плюс не следует забывать о присутствии в Могилеве Великого Князя Сергея Михайловича, а значит, был вариант неожиданных действий и со стороны великокняжеской фронды, у которых были свои планы на власть. Но если от заговора Великих Князей можно пока отмахнуться, поскольку реальной военной силы за ними не стояло, то вот генерал Алексеев был опасностью реальной и, к тому же, малопрогнозируемой. М-да, проблема…

Перечитав текст еще раз, Михаил Владимирович Родзянко вздрогнул.

«И вас очень прошу о том же. Встретимся в Петрограде. Я прибуду в столицу вместе с войсками. Михаил».

А вот это уже очень серьезно. Совершенно понятно, что недалекий Миша сам из себя ничего не представляет и ни на какую роль кроме свадебного генерала не претендует. Но, кто-то же ему в голову такую мысль вложил и предусмотрел такой сценарий, когда Михаил Александрович будет использован в качестве легитимного знамени для карательного похода на Петроград. И тут явно не обошлось без нашего доблестного наштаверха генерала Алексеева! Да и идею с вылетом в Ставку для беседы с царем Миша, конечно же, не сам придумал.

Мурашки побежали по спине Родзянко. Сейчас в руках Алексеева сам Император и к нему же летит возможный Регент или приемник. Блокировав в поезде Государя, Алексеев с Лукомским получают в руки всю формальную полноту власти в стране, имея контроль над такой слабой фигурой, как Великий Князь Михаил Александрович. И это очень и очень плохо.

И с этим срочно нужно что-то делать.

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Четыре винта молотили воздух, как бешеные. Летим уж часа два. Грохот двигателей и отсутствие компании лишили меня возможности вести разговоры. Поэтому почти все время уходит на созерцание красот внизу и на размышления.

Внизу проплывал февраль 1917 года. Заснеженные поля чередовались с черными массивами лесов. Иногда в это чередование разбавляли русла покрытых льдом рек или проплешины деревень. Попадались и города. Хотя, по меркам двадцать первого века такие населенные пункты тянули скорее на гордое наименование «поселок городского типа». Застроенные, в основном, малоэтажными домами и тем, что в советские времена именовалось «частным сектором» — множеством небольших, как правило, деревянных строений. Но вот церквей было значительно больше.

Горшков выбрал маршрут, при котором наш «Муромец» на завершающем участке пролетал ближе к городам и железной дороге. Как он пояснил, так, в случае чего, нам будет легче добраться до Могилева. Резервными аэродромами он назвал Великие Луки, Витебск и Оршу.

На борту кроме меня было еще три человека — сам Горшков в качестве командира корабля и пилота, лейтенант Александр Орловский и моторист-стрелок Марсель Плиа.

Вообще, в это время, как по мне, был определенный кавардак с воинскими званиями, который уходил своими корнями еще в петровскую эпоху. Звания различных родов войск не совпадали, а одни и те же знаки различия могли значить разные звания. Например, штабс-капитан в пехоте и артиллерии имел погоны соответствующие капитану советской или российской армии моего времени, то бишь имели четыре маленькие звездочки на погоне с одним просветом. В кавалерии эти погоны полагались штаб-ротмистру, у казаков это был бы подъесаул. В лейб-гвардии уровню пехотного штабс-капитана соответствовал поручик (с погонами современного мне старшего лейтенанта), а во флоте на уровне штабс-капитана пехоты был лейтенант. Причем погоны у флотского лейтенанта были привычные для меня — две лейтенантские звездочки на погоне с одним просветом. То есть летевший в качестве второго пилота и артиллерийского офицера лейтенант Орловский равнялся по «Табелю о рангах» пехотному штабс-капитану. А поскольку отдельных воинских званий для авиации еще не было введено, то каждый летчик в Императорском Военно-воздушном Флоте России был в званиях тех родов войск, откуда он пришел в состав ИВВФ. Поэтому тут запросто соседствовали пилоты с пехотными, артиллерийскими, кавалерийскими и флотскими званиями.

В общем, структура званий в Русской Императорской Армии была своеобразна. Стоит еще упомянуть о том, что лейб-гвардии полковник был на ступень выше полковника пехотного и занимал промежуточное место в «Табели о рангах» между полковником и генерал-майором. То есть тот же лейб-гвардии Преображенского полка полковник Кутепов по званию был на одну ступень выше, чем везущий меня сейчас по небу полковник Горшков. Кстати, всем воинским званиям соответствовали чины гражданские, которые носили цивильные государственные чиновники. Так что тот же штабс-капитан пехоты или лейтенант флота соответствовали гражданскому чину титулярного советника, а, например, лейб-гвардии полковник равнялся чину статского советника. Или взять, к примеру, господина Родзянко, председателя распущенной Николаем Государственной Думы. Так вот он имел чин действительного тайного советника, что соответствовало пехотному генерал-майору. Так что в «Табели о рангах» я со своим генерал-лейтенантским званием был на ступень выше Родзянко и имел III класс чина. А привычного по моему времени звания майор тут вообще не было, поскольку сразу после капитана следовало звание подполковника, а значит, я бы в это время носил в реальности звание капитана пехоты (инфантерии), или лейб-гвардии штаб-ротмистра, или старшего лейтенанта флота.

Следует добавить, что были еще такие свитские звания как флигель-адъютант, генерал Свиты и генерал-адъютант, ведь именно погоны с царскими вензелями и тремя звездами генерал-адъютанта украшали сейчас плечи моей бекеши. Это были специальные звания для особо доверенных военных, которые числились в Свите Императора и были его офицерами для особых поручений. По логике офицеры и генералы Свиты раз в два месяца должны были дежурить при особе Императора, выполнять особые миссии, принимать на себя военное руководство в чрезвычайных ситуациях, проводить специальные расследования и имели беспрепятственный доступ к особе Государя в любое время дня и ночи. Кроме того, они имели право напрямую писать Императору рапорты, минуя всю вертикаль власти между собой и Государем.

Такие офицеры и генералы имели на своих погонах императорский вензель, который демонстрировал окружающим их особый статус и фактически ставил офицеров Свиты на ступень выше окружающих их военных. Более того, обращаться к ним следовало с учетом этого особого звания. Например, ко мне, если опустить обращение по великокняжескому титулу, следовало обращаться как к генерал-адъютанту, а не как генерал-лейтенанту, которым я и являлся по факту.

Причем, таких особых званий было всего три — флигель-адъютант, генерал-майор (контр-адмирал) Свиты Его Императорского Величества и генерал-адъютант. Звание флигель-адъютанта Император мог пожаловать обер- и штаб-офицерам, то есть любому офицеру до полковника включительно. С генералам-майорами и контр-адмиралами Свиты все понятно из самого наименования звания, а вот генерал-адъютантом мог стать человек в звании не ниже генерал-лейтенантского. Насколько я помнил, на настоящий момент в России имелось 56 флигель-адъютантов, 64 генерал-майора или контр-адмирала Свиты и 51 генерал-адъютантов. Расплодил братец Коля адъютантов, а порядок в Империи не обеспечил.

Короче, черт ногу сломит с этими дореволюционными чинами!

Или, например, вот тот же Марсель Плиа, который только что проследовал мимо меня по салону в сторону пилотской кабины, имел чин фельдфебеля, что в армии моего времени соответствует званию старшего сержанта. В кавалерии он был бы вахмистром, а на флоте быть ему боцманом. В общем, имел он обычный унтер-офицерский чин.

Однако упомянутый Марсель Плиа был знаменит не своим невеликим чином, а тем, что он вообще один такой на свете. Вот везет мне с уникальными людьми сегодня!

Когда полковник Горшков представлял мне перед вылетом членов своего экипажа, я не мог не удивиться тому, что наш моторист-стрелок чернокожий! И в мое время такой человек бросался бы в глаза в строю российской армии, а уж в это патриархальное время и говорить тут нечего!

Покопавшись в памяти прадеда я выудил оттуда все что он знал по данному вопросу. Нет, Великий Князь Михаил Александрович никогда не пересекался с этим незаурядным человеком, но, по крайней мере, слышал о нем. Ну, еще бы, ведь Марсель Плиа был уроженцем Французской Полинезии, то есть родился в Южном полушарии на островах посреди Тихого океана, буквально на противоположном от России конце нашей планеты! Его мать была нянькой у французских колонистов и, возвращаясь во Францию, они взяли няньку с собой. Так Марсель с диких островов Полинезии переместился в блистательный Париж. Как Марсель оказался в Санкт-Петербурге прадед не знал, да и неважно это. Важно то, что попав в 1906 году в русскую столицу французский полинезиец быстро обрусел, выучил русский язык, женился на русской девушке, которая родила ему сына. Работая на заводе, он проявил недюжинные таланты к механике и вообще зарекомендовал себя смышленым малым. С началом мировой войны он поступил добровольцем в русскую армию, где был направлен в качестве шофера в ИВВФ. Но не сиделось ему за баранкой грузовика и вот он уже моторист-стрелок на «Илье Муромце», где своим героизмом успел заслужить два Георгиевских Креста и уважение самого Игоря Сикорского.

Кстати, в эти времена награды не раздавали направо и налево. Тот же первый своей Георгиевский Крест IV степени Марсель Плиа заслужил тем, что в течение получаса под ураганным зенитным огнем ремонтировал два поврежденных двигателя стоя на крыле «Ильи Муромца» во время бомбардировочной миссии на станцию Даудзевас. В том бою аэроплан получил более семи десятков пробоин от вражеского огня и во многом благодаря героизму Марселя Плиа воздушный корабль вернулся на родной аэродром. А второй Крест, уже III степени, он получил за сбитые во время воздушного сражения два немецких аэроплана и принуждение третьего к поспешному бегству. Да и про уважение со стороны конструктора «Муромцев» Игоря Сикорского тоже, в общем-то, не шутка, поскольку несколько предложений этого «русского полинезийца» по усовершенствованию огромного аэроплана были Сикорским признаны разумными и воплощались в новых модификациях этого воздушного корабля и в модернизации существующих машин.

Так что, моторист-стрелок у Горшкова был личностью выдающейся во всех смыслах этого слова.

И как ему, родившемуся в жаркой Полинезии, не холодно здесь, на такой высоте? Я поежился и плотнее запахнул свою белую генеральскую бекешу. Кстати, я понял, почему местные летчики так тепло одеваются. Сквозняк был отнюдь не легкий. Да и вообще, данная летающая конструкция, гордо именующаяся воздушным кораблем, весь полет поскрипывала так, что это поначалу вызывало мое беспокойство. Но увидев, что никто по этому поводу не дергается, решил не обращать на это внимания. Зато салон «Муромца» отапливался за счет выхлопных газов внутренней пары двигателей, которые по трубкам отдавали тепло экипажу и пассажирам, так что я боюсь себе представить, какой бы тут стоял колотун без этого обогрева. Ветряной генератор снабжал аэроплан электричеством, а кроме того, на этом чуде техники был даже туалет! В общем, это был такой себе аэробус начала двадцатого века. И еще одно его роднило с аэробусом моего времени — парашютов не предусматривалось.

Впрочем, другого варианта, на чем лететь в Могилев у меня не было. А жаль, кстати. Был бы на аэродроме запас водорода…

При всей величественности «Ильи Муромца» в масштабах этой эпохи и проверенной надежности именно этой конкретной машины, аэроплан серьезно уступал находившемуся в ангаре летной школы дирижаблю «Гигант». Да, лететь на дирижабле мне было бы куда спокойнее, ведь радиус действия дирижабля куда больше и он без проблем меня мог бы доставить и на тысячу двести километров, а уж предстоящие нам шестьсот были бы для него сущим пустяком. Да и при грузоподъемности дирижабля в 9 тонн того же Джонсона можно было бы в Гатчине не оставлять.

Но воспользоваться этим транспортом длиной в 114 метров я никак не мог. Дело в том, что шеф Главного военно-технического управления и по совместительству полевой генерал-инспектор Императорского Военно-воздушного Флота Великий Князь Александр Михайлович считал, что дирижабли очень опасны, и вообще перспектив применения у них нет, а потому распорядился не отпускать водород гатчинской офицерской авиашколе, ввиду его дефицита и нехватки оного на фронтах, где водород шел на заполнение змейковых аэростатов.

Кстати говоря, зная историю вопроса, могу сказать, что дирижабли даже на водороде были не опаснее современных мне самолетов. Те же самолеты, например, регулярно терпели катастрофы по всему миру, однако это же не служило поводом для запрета авиасообщения под формулировкой об опасности полетов на самолете? Да и, тем более, если решить вопрос с гелием, то…

Мои раздумья прервало появление внизу еще одного городишка. Судя по всему крупного железнодорожного узла. Дернул за рукав проходившего мимо Марселя Плиа и вопросительно показал вниз.

Тот кивнул и прокричал:

— Станция Дно!

Станция Дно. Вот значит, как переплетается история. Я лечу над станцией Дно на встречу с царем, который, если я не успею, послезавтра будет на этой самой станции, обложенный мятежниками, как волк флажками. Гримаса судьбы.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Саша, тебе телеграмму принесли.

Александр Павлович озадаченно посмотрел на сестру, которая протягивала ему бланк. Развернув его, он с удивлением прочитал следующее:

«Доктору Кутепову Александру Павловичу.

Дорогой коллега!

По проверенным данным в Петрограде начинается эпидемия красной чумы. Первый очаг эпидемии отмечен в Таврическом саду и его окрестностях. Симптомы — возбужденность, жар, зуд, лихорадка, агрессивность, склонность к разрушению. Отмечены случаи безумия и массового помешательства. Болезнь очень заразна и передается в местах большого скопления людей — на рынках, в очередях, в толпах, на демонстрациях. Повышенная смертность среди зараженных.

Я знаю, что сегодня Вам предложат возглавить сводный карантинный отряд из трех бригад с одним карантинным аппаратом — соглашайтесь. Позже вам поступят еще 24 карантинных аппарата — заклинаю вас, перед тем как отдавать половину, убедитесь в том, что ваша половина нормально работает.

Не спешите слепо выполнять распоряжения главного врача Петрограда — к вечеру эпидемия оставит столицу без всякого управления. Вся надежда на вашу сообразительность, твердость и верность клятве врача.

Действуйте решительно. Мобилизуйте здоровых врачей и санитаров. Отстраняйте растерявшихся, малодушных и имеющих симптомы заражения красной чумой. Назначайте здоровых и решительных. Принимайте под свое начало другие карантинные отряды.

С целью препятствования распространению красной чумы удаляйте людей с улиц и площадей и призовите всех переждать эпидемию дома или в местах постоянного пребывания.

Для обеспечения карантина обязательно возьмите под контроль Министерство путей сообщения, Николаевский и Царскосельский вокзалы для приема следующих к Вам на помощь карантинных бригад из провинции. Вам необходимо обеспечить карантин в Петрограде в первые два-три дня эпидемии.

Надеюсь и верю в Вас. В Ваших руках жизни и судьбы миллионов людей. Да поможет вам Бог!

Искренне уважающий Вас,

Доктор Романов Михаил Александрович, профессор медицины, г.а., в.к.»

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Итак, я лечу в Могилев, и даст Бог, к вечеру буду там. Выходит у меня есть шанс встретиться с ним и попытаться отговорить от поездки. Благо аргументы у меня имелись. Но, главная, на мой взгляд, проблема заключалась вовсе не в том, чтобы успеть, и даже не в том, чтобы уговорить царя остаться в Ставке, а в том, чтобы убедить его анонсировать и провести необходимые стране реформы.

Ведь, допустим, меня все же получится его задержать в Могилеве, получится его растормошить и он сможет, опираясь на армию, восстановить порядок в стране. Хватило же у него духа подавить революцию 1905–1907 годов? Проблема, однако, заключалась в том, что опираясь на одну лишь силу подавить Февральскую революцию уже невозможно и мне, как человеку знающему историю на 106 лет вперед, все это совершенно очевидно. Возможно, более очевидно, чем кому бы то ни было в этом мире в это время.

И очевидность эта буквально кричала о том, что России нужна не только сильная авторитетная власть, но и энергичные популярные в народе реформы. Реформы, которые смогут дать ответ на коренные вопросы и смогут двинуть страну по пути к построению более справедливого общества. Иначе процессом построения такого общества займутся большевики. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Но это я могу рассуждать о плюсах и минусах того или иного пути, перечислять победы и трагедии, размышлять над тем, что было бы если бы что-то было сделано иначе, если бы было принято другое решение или состоялось/не состоялось то или иное событие. У меня есть такая возможность и у меня есть примеры реального развития общества после 1917 года.

А русский мужик не знает будущего. Он просто хочет правды. Простой и понятной ему правды. И уже готов действовать для этого. Если царю и удастся усмирить бунт силой, социальная революция будет лишь отложена. И если между революцией 1905–1907 годов и Февральской революцией прошло десять лет, то теперь власти уже никак не удастся отсрочить революцию дальше, чем на осень 1917 года невзирая ни на какие репрессии. В условиях продолжающейся войны и положения дел в обществе новую революцию вполне можно ожидать уже летом, после первых же поражений на фронтах.

Поэтому разрешение революционной ситуации февраля 1917 года не может лежать в сфере чисто силовой и решительность в вопросе успокоения России вовсе не заключалась в том, чтобы сдвинув брови бросить на Петроград и Москву полки, потопив бунт в реках крови. Даже если такие полки найдутся и не переметнутся на сторону восставших или не разбегутся по дороге (что далеко не факт, зная реальную для меня историю), чисто силовой сценарий лишь усугубит ситуацию.

Решительность и сила духа как раз и нужны были, чтобы, не разрушив до основания старое здание государственной машины, снести наиболее ветхие пристройки, грозящие при разрушении обвалить как само здание, так и похоронить под обломками жильцов аварийного дома.

Но была ли власть готова к таким действиям? История показала, что нет, не была. Не нашлось в Императорском Доме никого, кто мог бы это сделать. Николай, который царь-батюшка и «Хозяин Земли Русской», в последние месяцы своего правления вообще мало соотносился с реальностью и упал под тяжестью короны, потянув за собой свою Империю и похоронив под ее обломками своих собственных детей. Цесаревич — больной ребенок. Мой чудный прадед Михаил Александрович был романтиком, верящим во всякие бредни, в том числе рассказанные ему другими. Кирилл Владимирович вообще в числе первых нацепил красный бант и привел Гвардейский Экипаж под Таврический дворец и вместо того, чтобы арестовать перепуганных членов Временного правительства принес им присягу верности. Злые языки утверждали, что совершил он сей «благородный» поступок вовсе не просто так, а с целью. Очень ему хотелось стать царем, и надеялся он, что когда будут искать подходящего для нового режима монарха, вспомнят об его личной верности и лояльности депутатам распущенной Государственной Думы. Корону ему, естественно, никто так и не предложил, так что пришлось ему, скитаясь по всяким эмиграциям, самому провозгласить себя Императором Всероссийским. Ну, как говорится, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось.

Кстати сказать, утверждают, что именно появление Кирилла Владимировича у Таврического дворца с красным бантом и стало знаком стране, что Императорский Дом отказывается от борьбы за свои права на власть, результатом чего стал отказ от борьбы с мятежом со стороны большого количества монархистов по всей России. Так что после этого, мог он в Париже провозглашать себя кем угодно, шанс свой он упустил в начале марта 1917 года.

А, впрочем, шансов реально не было ни у кого. Жить по-старому страна не хотела, а предложить альтернативу кровавой смуте никто из власть предержащих не мог.

Именно поэтому думал я думы глядя в квадратный иллюминатор. И думы эти были в основном не о том, как уговорить царя остаться в Ставке, а о том, что он может предложить стране и как от него этого добиться.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Полковник Кутепов читал текст телеграммы и не верил своим глазам. Здесь явно произошла какая-то нелепая ошибка. Вероятно телеграмма была адресована другому человеку и в результате царящей в городе суматохе была ошибочно доставлена ему. А иначе как трактовать написанное? Какая-то эпидемия, карантин и прочее…

— Саша, звонил поручик Макшеев, просит тебя срочно прибыть на Миллионную. У них там что-то случилось…

Не став далее ломать себе голову над странной телеграммой, Кутепов автоматически сунул его в карман и, поблагодарив сестру, начал спешно одеваться.

Проезжая в извозчике по улицам Петрограда полковник отметил, что ближе к центру относительный порядок еще соблюдается, городовые на своих местах, однако в воздухе уже чувствуется весьма сильное напряжение. Хотя на Дворцовом мосту, у здания Адмиралтейства и у Зимнего дворца все выглядело как обычно.

Подъехав к зданию собрания, Кутепов увидел ожидающего его поручика Макшеева, который едва завидев полковника, буквально бросился навстречу.

— Ваше высокоблагородие! В казармах гвардейской Конной артиллерии взбунтовалась часть Лейб-гвардии Волынского запасного полка и его учебная команда. Толпа взбунтовавшихся волынцев ворвалась в казармы нашей нестроевой роты и заставила часть из них присоединиться к мятежу. Оказавшийся на месте заведующий полковой шквальней полковник Богданов пытался выгнать волынцев из наших казарм, но был немедля заколот штыком.

— Кем заколот?

— Волынцами.

Кутепов кивнул.

— Продолжайте, поручик.

— Ну, я и бросился звонить вам…

Полковник еще раз кивнул и спросил:

— А где находится сам командир запасного полка полковник князь Аргутинский-Долгоруков?

— Его высокоблагородие вызван к командующему и в настоящий момент отсутствует в расположении полка.

— А остальные офицеры?

— Вон там, — Макшеев указал в глубину здания. — Совещаются.

— Совещаются? — Кутепов хмыкнул.

Действительно, группа офицеров стояла кружком и возбужденно что-то обсуждала. Подошедший полковник поинтересовался у стоявшего среди них штабс-капитана Элиота-старшего.

— Почему вы здесь, господа?

Тот как-то смущенно помялся, но все же ответил:

— Да вот, господин полковник, решаем, как нам быть дальше…

Кутепов кивнул.

— Похвально-похвально. Но позвольте спросить, почему вы здесь, а не со своими ротами? Что подвигло вас бросить своих солдат в столь сложный момент?

Офицеры озадачено переглянулись, а все тот же Элиот-старший ответил растеряно:

— Так, господин полковник, там же полковника Богданова уже закололи и мы подумали…

— Напрасно, господа, напрасно. Извольте немедленно прекратить всякие дискуссии о текущем моменте и вернуться к исполнению своих обязанностей. Только ваше присутствие среди подчиненных вам солдат, ваша решительность и твердость, сможет сохранить хотя бы остатки дисциплины и удержит их от измены присяге и воинскому долгу. Выполняйте, господа офицеры.

К Кутепову вновь подбежал поручик Макшеев.

— Ваше высокоблагородие! Там за вами прибыл автомобиль из Градоначальства! Вас немедля требует к себе командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов!

Полковник хмуро поглядел на стоящий автомобиль и, кивнув Макшееву, отправился в сторону машины.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Суета рассылки телеграмм осталась позади, и казалось, что можно было и расслабиться, однако на душе у Джонсона было довольно тяжело.

Пожалуй, только сейчас Николай Николаевич смог в полной мере осознать, что привычный ему Великий Князь Михаил Александрович неуловимо, но кардинально изменился. Пока было трудно определенно сказать где и в чем эти изменения произошли и в чем они проявляются, но было с ним что-то не то и не так после того злополучного спиритического сеанса.

Что же он там такого узнал, что так радикально изменило самого Великого Князя? Настолько изменило, что вместо порывистого и полного эмоций Михаила Александровича перед ним в кабинете предстал целеустремленный, жесткий и знающий себе цену человек.

Да и то, свидетелем чего пришлось стать самому Джонсону в офицерской летной школе, однозначно убеждало секретаря в том, что шеф его вдруг раскрыл такие качества, которых в нем прежде не замечалось. Прежний Михаил Александрович в такой же ситуации горел бы огнем порыва, увлеченности идеей или же был бы охвачен какой-то нервной лихорадкой на пути к цели. Говорил бы много и страстно, пытаясь увлечь и собеседника. Сейчас же он больше напоминал родную ему Дикую дивизию, которая мощно и с грозной неумолимостью летела к победе, не считаясь ни с чем — ни с мнениями, ни с преградами, ни даже с жертвами если потребуется. Причем других он не подавлял грубой силой, а буквально изменял под себя.

Под его напором пали и генерал Кованько, и полковник Горшков, да и сам Джонсон был подхвачен этим новым ураганом, в который превратился новый Михаил Александрович. Даже телеграммы, которые оставшись на аэродроме рассылал Николай Николаевич, несли в своем содержании что-то нелепое, дикое и совершенно непонятное, но от того не менее грозное и всесокрушающее.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Встретивший Кутепова у входа в здание Градоначальства жандармский ротмистр сообщил, что Хабалов приказал провести полковника без задержки прямо к нему.

В довольно большой комнате находились сам генерал Хабалов, градоначальник Петрограда генерал Балк, начальник штаба Петроградского военного округа генерал Тяжельников, помощник генерала Чебыкина полковник Павленков и еще два неизвестных Кутепову жандармских штаб-офицеров. На их лицах читалась тоска и растерянность.

Хабалов сразу же бросился ему навстречу.

— Вы — полковник Кутепов?

Александр Павлович с некоторым удивлением посмотрел на командующего округом и представился:

— Лейб-гвардии Преображенского полка Полковник Кутепов, нахожусь в Петрограде по случаю отпуска с фронта.

— Прекрасно, полковник! — Хабалов пожал ему руку и сразу огорошил. — Я назначаю вас начальником карательного отряда!

Кутепов с изумлением увидел, что у генерала дрожит нижняя челюсть, а глаза бегают, словно боятся на что-то решиться.

— Я готов выполнить любое приказание. Но позвольте, ваше превосходительство, моего Преображенского полка в городе нет, я нахожусь здесь в отпуске и не имею никакого касательства к запасному полку. Думаю, что правильным было бы назначить кого-то из тех, кто более известен в Петроградском гарнизоне и пользуется там непререкаемым авторитетом.

Хабалов решительно махнул рукой и заявил.

— Оставьте всякие отговорки! Все отпускники в столице подчиняются мне, а я назначаю вас начальником карательного отряда!

Кутепов вынужден был кивнуть.

— Слушаю, ваше превосходительство. Прошу указать мне задачу и дать соответствующий отряд.

С явным облегчением генерал Хабалов отдал распоряжение:

— Приказываю вам оцепить район от Николаевского вокзала и до Литейного проспекта и все, что будет в этом районе выгнать к Неве и там привести в порядок.

Подивившись столь расплывчатому приказу, Кутепов попробовал возразить:

— Ваше превосходительство, я, конечно, исполню приказ, даже если мне придется в эти толпы стрелять, но для того, чтобы оцепить указанный район необходимо иметь под началом не менее бригады. Какие силы передаются под мое командование?

Хабалов раздраженно оглянулся на присутствующих и не найдя никакой поддержки ответил:

— Бригады у меня нет. Берите что есть. Возьмите ту роту Лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка с одним пулеметом, которая стоит напротив Градоначальства и идите с ней вдоль Невского проспекта. У Гостиного Двора возьмите роту Лейб-гвардии Преображенского запасного полка, а в Пассаже еще одну роту того же полка. Пройдя дальше по Невскому, вы увидите идущую вам навстречу пулеметную роту в 24 пулемета. Половину из них забирайте себе, а оставшиеся 12 отправьте нам сюда.

Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в сознании полковника, но Кутепов не счел возможным обдумывать что-либо постороннее в этот момент. Вместо этого он задал вопрос, который его весьма занимал.

— Ваше превосходительство, простите, а будет ли эта пулеметная рота стрелять вдруг что?

Хабалов быстро закивал.

— Я уверен, что это хорошая и полностью подготовленная часть.

Видя, что Кутепов все еще с сомнением на него смотрит, генерал поспешил добавить:

— Вы не волнуйтесь! Мы вам сразу же пришлем в помощь все, что только будет возможно! Я сейчас же отдам распоряжение роте Лейб-гвардии Егерского запасного полка двигаться вам навстречу и поступить в ваше распоряжение!

И совсем уж с некоторой истерикой в голосе напутствовал:

— Идите, полковник! Отечество надеется на вас!

Кутепов мрачно оглядел присутствующих, их растерянные лица, дергающуюся челюсть и дрожащие руки генерала Хабалова и, козырнув, вышел из кабинета.

Уже идя по коридорам, он мрачно смотрел на суетящихся офицеров и видел в их глазах все те же чувства ужаса и растерянности, которые он только что видел в глазах присутствующих в кабинете у генерала Хабалова.

Город был обречен…

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Хотя кого я обманываю? Сам себя? Я могу сколь угодно долго витать в облаках, причем в данном случае в буквальном смысле, фантазируя и планируя необходимые России реформы, призванные разрядить ситуацию и обеспечить возможность преодоления кризиса, не утопив при этом страну в крови, и не дав ее на растерзание ни денежным мешкам, ни большевикам, но главным препятствием этому будут как раз не всякие там заговорщики и иностранные заправилы, а как раз сам Государь Император Всероссийский Николай Второй.

Проблема как раз и заключалась в том, что Николай Александрович Романов не даст провести никаких таких реформ, и не станет откладывать поездку навстречу к своим больным детям в Царское Село, и, конечно же, предпочтет не принимать вообще никаких решений, по обыкновению рассчитывая, что как-то все рассосется и образуется само собой. Ну, а если не образуется, то он готов «жертвенно принять приговор судьбы дабы жертвою своею искупить» и прочая, прочая, прочая… хрень.

Причем немалый отпечаток на характер будущего Хозяина Земли Русской (а именно так указал свой род деятельности Николай II в графе «основные занятия» во время Всероссийской переписи населения 1897 года) наложила ошибочная воспитательная политика его венценосного отца Александра III старавшегося подольше не омрачать жизнь сына тяжелым грузом государственных забот, да и не портить самому себе семейные вечера обсуждением проблем и дворцовых интриг.

Припомнил я на эту тему воспоминания его дяди, Великого Князя Александра Михайловича о юности Николая:

«Его воспитатели были сухой, замкнутый генерал, швейцарец-гувернер и молодой англичанин, более всего любивший жизнь на лоне природы. Ни один из них не имел представления об обязанностях, которые ожидали будущего Императора Всероссийского. Они учили его тому, что знали сами, но этого оказалось недостаточным.

Накануне окончания образования, перед выходом в Лейб-Гусарский полк, будущий Император Николай II мог ввести в заблуждение любого оксфордского профессора, который принял бы его, по знанию английского языка, за настоящего англичанина, Точно также знал Николай Александрович французский и немецкий языки.

Остальные его познания сводились к разрозненным сведениям по разным отраслям, но без всякой возможности их применять в практической жизни. Воспитатель генерал внушил, что чудодейственная сила таинства миропомазания во время Св. Коронования способна была даровать будущему Российскому Самодержцу все необходимые познания».

В результате, когда корона неожиданно свалилась ему на голову ввиду безвременной кончины отца, Николай оказался совершенно не готов к той тяжкой ноше, которая свалилась на его плечи.

Александр Михайлович так описывал этот день:

«Он не мог собраться с мыслями. Он сознавал, что он сделался Императором, и это страшное бремя власти давило его.

— Сандро, что я буду делать! — патетически воскликнул он. — Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть Царем! Я не могу управлять Империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!

Помочь ему? Мне, который в вопросах государственного управления знал еще менее чем он! Я мог дать ему совет в области дел военного флота, но в остальном…

Я старался успокоить его и перечислял имена людей, на которых Николай II мог положиться, хотя и сознавал в глубине души, что его отчаяние имело полное основание, и что все мы стояли пред неизбежной катастрофой».

Комплекс неполноценности довлел над молодым Государем. Он боялся что-то сделать не так, совершить что-то, что нарушит какую-то глубинную и часто совсем не понятную ему истину, какую-то святость и незыблемость самодержавной власти, которую его царственный отец завещал ему беречь. Вот эта боязнь невыгодно выглядеть в глазах народа и истории на фоне могучей во всех смыслах фигуры Александра III просто лишала его всякой независимости и самостоятельности в суждениях. Особенно в первые годы царствования.

«Императора Николая II всегда мучил один и тот же вопрос: «Как поступил бы в данном случае на его месте его отец»? Часто я хотел заметить, что те меры, которые были мудрыми в девятнадцатом столетии, совершенно не подошли бы к данной эпохе. Но в области чувств доводы рассудка бесполезны: и вот высшие сановники проводили часы над разгадыванием того, каково было бы решение Императора Александра III при подобном стечении обстоятельств?»

Конечно, с течением времени Николай сумел набраться опыта, но так до конца и не смог стать фигурой, равнозначной отцу. И, очевидно, все это очень тяготило его. Стараясь максимально полно соответствовать своему статусу самодержца, он не держал даже секретарей, прилежно изучая каждую завалящую бумажку, которая поступала на его имя. Ненавидя всю эту рутину, Николай, тем не менее, старался показать, что каждый вопрос он изучил и вынес какое-то решение. Результатом этого становились резолюции типа «В семье не без урода», «У семи нянек дитя без глаза», и его знаменитое «Однако», которые ставили царя в еще более глупое и смешное положение.

Лишь семья становилась для него той отдушиной, где он был настоящим, искренним, добрым и нежным, любящим отцом и мужем, прекрасным человеком и примерным семьянином.

«…Государь обладал всеми качествами, которые были ценны для простого гражданина, но которые являлись роковыми для Монарха.

Если бы Николай II родился в среде простых смертных, он прожил бы жизнь, полную гармонии, поощряемый начальством и уважаемый окружающими. Он благоговел пред памятью отца, был идеальным семьянином, верил в незыблемость данной им присяги, и прилагал все усилия, чтобы остаться честным, обходительным и доступным со всеми до последних дней своего царствования. Не его вина была в том, что рок превращал его хорошие качества в смертоносные орудия разрушения. Он никогда не мог понять, что правитель страны должен подавить в себе чисто человеческие чувства…»

Итак, он был прекрасным семьянином, искренне верующим человеком, любящим мужем и отцом и вообще хорошим человеком. Почему только, когда такие идеальные люди становятся во главе государства, то все заканчивается реками крови и грандиозной катастрофой?

И, самое главное, что с этим всем делать?

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Полковник Ходнев грел закоченевшие руки о чашку с горячим чаем, которым его снабдили милые барышни-продавщицы магазина «Блигкенъ и Робинсонъ». Несмотря на холод и события на улицах, внутри магазина было довольно весело, и смешливые продавщицы обеспечили полковника в довершение к столь желанному им чаю, еще и конфетами с печеньем.

Однако долго наслаждаться теплом и покоем Ходневу не удалось. Вслед за звякнувшим колокольчиком в магазин зашли прапорщик Басин и помощник пристава. Козырнув, прапорщик доложил:

— Все в порядке, ваше высокоблагородие. Люди расположены в сарае дома на набережной. Там же расположились казаки 1-го Донского полка. Мост охраняется нашим постом и цепью чинов полиции.

— Благодарю вас, прапорщик, — Ходнев кивнул на чайник с чаем и вазочки со сладостями. — Присоединяйтесь, господа. Я думаю, что милые барышни организуют пару чашек для вас.

Но едва лишь пришедшие расположились и сделали по глотку чая, как в магазин вбежал околоточный и доложил, что от Большого проспекта, по 6-й Линии, к охраняемому ими Николаевскому мосту движется толпа в несколько тысяч человек с красными флагами и плакатами с революционными надписями, настроенная очень вызывающе, желающая непременно прорваться с Васильевского острова на ту сторону Невы в центр города.

— Идемте, господа. Чай откладывается. — Ходнев встал и, благодарно кивнув милым барышням, направился к выходу.

На углу Николаевской набережной и Шестой линии несколько человек в форме тревожно наблюдали за приближающейся гомонящей толпой. Ходнев дал распоряжение казачьему подхорунжему:

— Приказываю силами взвода казаков двинуться по Шестой навстречу толпе и, продемонстрировав решимость, рассеять толпу мощным натиском.

И, видя, как подхорунжий колеблется, резко добавил:

— Выполняйте!

Подхорунжий зло зыркнул на полковника и пошел в сторону сарая, где расположились казаки. Ходнев задумчиво смерил уходящего казака взглядом и, повернувшись к Басину, распорядился:

— Вот что, прапорщик, выводите полуроту на мост и, если что-то пойдет не так, ваша задача надежно загородить проход на мост. Надежно, вы меня поняли?

— Так точно, ваше высокоблагородие, не извольте сомневаться!

Пока полурота запасного батальона Лейб-гвардии Финляндского полка занимала свои места на мосту, казаки уже уселись на лошадей и, по команде подхорунжего, двинулась навстречу приближающейся толпе.

Полковник, стоя на углу, наблюдал за происходящим. Видя, что казаки отнюдь не спешат набирать ход, он крикнул подхорунжему:

— Почему вы медлите? Выполняйте приказ!

Тот даже не обернулся, а казаки лишь немного ускорили свое движение по улице. Расстояние между казаками и демонстрантами неумолимо сокращалось, однако полковник не видел даже признаков того, что казачий взвод готовится к решительной атаке.

Но вот подхорунжий что-то крикнул, и Ходневу в первое мгновение показалось, что тот отдает приказ к атаке, однако, судя по восторженным крикам приближающейся толпы, этот вывод был не совсем верен. Через считанные секунды полковник с изумлением наблюдал за тем, как казаки вливаются в толпу, как их там встречают радостными криками и похлопываниями.

Поняв все, Ходнев, сопровождаемый приданным ему охранением, побежал в сторону Николаевского моста, где прапорщик Басин спешно готовил мост к обороне.

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Улица наполнялась веселым гомоном. Тысячеголовая людская масса наполняла морозный воздух возгласами, выкриками, перекрикиваниями, веселым матом и злыми переругиваниями. Кто-то кого-то искал, кому-то что-то было нужно, где-то куда-то что-то несли. Кто-то был одет в праздничное, кто-то в повседневное, а кого-то события выдернули прямо с рабочего места. Толпа шумела, толпа двигалась, толпа несла флаги.

Революция. Именно это слово было на устах многих. Хотя еще несколько дней назад ни о какой революции и речи не было. Тогда все сводилось к требованиям хлеба, хлеба и еще раз хлеба. Перебои с продуктами в столице заставили тысячи и тысячи людей стоять на морозе многие часы в бесконечных очередях в ожидании подвоза. Но хлеба не было. Лавки закрывались, приказчики беспомощно разводили руками, очереди шумели. Несколько лавок были взяты штурмом и разграблены. Хлеба в них действительно не было, но, как говорится, раз уж зашли…

Ситуация с хлебом в Петрограде и так была сложной, но в последние дни хлеб практически исчез с прилавков. Власти успокаивали горожан сообщениями, что хлеба в столице достаточно, что перебои с подвозом возникли из-за заносов, но что пути уже расчистили и вот-вот хлеб начнет поступать на склады и лавки, и что нет никаких причин для волнений, мол, хлеба в Петрограде еще на две недели есть, а там уж его и привезут.

Но все эти заверения лишь подогревали страсти. По городу ползли самые нехорошие слухи, самым оптимистическим из которых был слух о том, что в столице хлеба осталось на три дня. Одни говорили о том, что нужно срочно запасаться любым хлебом и что вскоре и сухари будут за счастье. Другие убеждали, что хлеба в Петрограде полно, но лавочники и прочие спекулянты провоцируют голод для того, чтобы взвинтить цены до неба и нажиться на дефиците. Третьи заверяли, что власть города заодно со спекулянтами, а царь далеко в Могилеве и не знает о происходящем. Четвертые винили во всем царицу-немку и немцев вообще, которые уже открыли фронт и на Петроград, мол, уже движутся немецкие войска, а простой народ морят специально, чтобы не сопротивлялись немцам во время предстоящей оккупации города. Пятые спорили, что во всем виноват сам царь. Шестые… Седьмые… Восьмые… Двадцать шестые…

Слухи… Слухи… Слухи…

Хлеба… Хлеба… Хлеба…

И вот, в столице начались волнения. Кто-то надеялся, что власти обратят внимание на демонстрации и забастовки, вмешаются, наконец, в ситуацию с хлебом. Кому-то уже не было мочи терпеть голодные глаза своих детей и, выходя на демонстрации, они в отчаянии искали возможность как-то раздобыть припрятанный спекулянтами хлеб, может в закрытых лавках, а может и на складах. А где-то к требованиям хлеба уже добавились требования сокращения рабочего дня, повышения зарплат, уменьшения или отмены штрафов на предприятиях. И, конечно же, было немало и тех, кто вышел на демонстрации просто из-за самой возможности побузить и погорланить, возможности погулять на славу без особого риска наказания, да и возможности покрасоваться, явив честному народу всю свою дурь молодецкую.

И все время среди очередей и демонстрантов сновали шептуны, нагоняющие страх все новыми и новыми слухами, сновали провокаторы, сновали ораторы, которые зажигали сердца своими пламенными речами, сновали бездельники, сновали карманники, сновали все те, кому любая неразбериха и любой хаос были милы и желанны.

Все это было. И не было лишь одного — власти. Слухи не пресекались. Ситуация с хлебом не решалась. Меры не принимались. Столица с каждым часом все глубже погружалась в хаос анархии при полном самоустранении власти. Вскоре всем стало понятно — так дальше жить нельзя.

Это стало понятно и демонстрантам, и солдатам, и офицерам и самой петроградской власти. Жизнь утратила привычные очертания и наполнилась чем-то неясным, пугающим, но в то же время и будоражащим кровь.

Революция.

Толпа, ощетинившаяся красными флагами и транспарантами, двигалась по каменному ущелью между бесконечной вереницей домов. Двигалась, выкрикивая лозунги. Двигалась с мрачной решимостью. Двигалась куда-то, просто потому что туда двигались все.

Революция.

Егорка покатал это слово на языке и довольно причмокнул. События последних дней очень нравились ему. Ну так еще бы — пусть и голодно, но зато же весело! Эти дни наполнили событиями скучную жизнь десятилетнего мальчишки, и он меньше всего бы хотел того, чтобы все происходящее вдруг кончилось, вернувшись в обыденное русло. Пусть веселье продолжается!

Ну, а голодно, ну что ж, его двоюродным братьям и сестрам в деревне куда хуже, чем ему в городе. Батяня его вовремя бросил все и подался на заработки в Петроград. И вот теперь он был объектом глухой зависти для всей деревенской родни. Ну, еще бы — рабочий Путиловского завода жил несравнимо сытнее, чем крестьянин в деревне. Да и вообще, с каждым годом, несмотря на войну, сокращался рабочий день, жизнь становилась более обеспеченной и уже не шла ни в какое сравнение с тем, как жили рабочие еще двадцать лет назад. Во всяком случае, рассказы старых рабочих о жизни в старых заводских бараках холодили кровь пацанов не хуже выдуманных страшилок про нечистую силу.

Так что голод Егорка пока был готов немного и потерпеть. Только вот мамку жалко. В последние дни она приходила домой сама не своя от холода и усталости. И если поначалу она приносила домой хоть сколько-то хлеба, то последние три дня хлеба не стало вовсе. Лишь многие часы стояния на морозе и многие часы отчаяния — вот и все что выпадало на ее долю. Ну, и конечно, младшим братьям и сестрам не было дела до Егоркиного лихого веселья на улицах — они просто хотели есть. А есть-то было и нечего. Плакала мать, ожесточался отец, смотрели голодными глазами младшие. Как жить дальше и что будет — об этом все время спрашивали взрослые друг у друга.

Егорка покосился на идущего рядом отца. Батя был против того, чтобы его старший сын шел на эту демонстрацию, но, понимая, что малец все равно сбежит из дома, и все равно будет бегать по всяким митингам и демонстрациям, решил все же взять его с собой, держа, таким образом, сорванца в поле своего зрения.

И вот теперь они шагали рядом. Шагали в толпе таких же работяг. Женщин в толпе было мало, да чему ж тут удивляться, если большую часть времени они проводили в бесконечных очередях за хлебом, пытаясь купить хоть сколько-то его пока мужья их работали на заводах и фабриках Петрограда. Вот и батя Егорки, Иван Петрович Знахарев, слесарь-инструментальщик Путиловского завода, сегодня с самого утра отправился на смену, но дойти до своего рабочего места ему было не суждено — перед воротами стояла толпа митингующих, которые не пропускали никого на территорию завода и призывали всех на демонстрацию.

Батя только успел заскочить домой, чтобы предупредить мамку о том, что идет на демонстрацию и будет неизвестно когда, но оказалось, что мамка все еще не вернулась из очереди за хлебом, а за детьми присматривает соседка. Ну, за детьми она-то может и присматривала, но поскольку Егорка категорически отрицал такое определение к такому взрослому мужику, каким был он сам, то и слонялся он где хотел и с кем хотел.

В общем, выбора у родителя брать или не брать Егорку с собой особого не было. Так и оказался Егор в этой толпе. Ему нравилось идти, нравилось что-то кричать, часто даже не понимая значения выкрикиваемых слов. Нет, ну что такое сокращение рабочего дня или уменьшение размера штрафов он себе вполне представлял. А вот что такое «Земли и хлеба!» он понимал лишь наполовину, в той лишь части этой фразы, которая касалась хлеба. А вот про землю городской мальчишка не мог сказать ничего. Да, вроде как, если бы у родни в деревне было бы больше землицы, то тогда… Что тогда было бы, Егорка ответить затруднился бы, если бы, конечно, у него об этом кто-то спросил. Ну, что тогда? Не жила бы родня так голодно, как сейчас, так, наверное?

Впрочем, ум десятилетнего мальчишки не очень занимали проблемы деревенской родни, особенно если учесть, как весело стало теперь в Петрограде. Вперед, к революции!

Толпа завернула с Большого проспекта на Шестую линию и двинулась к набережной. Идущие шумели, выкрикивали лозунги о революции, и Егорка выкрикивал вместе со всеми. Батя пытался ему объяснить, что значит это слово «Революция», но не слишком преуспел в этом, постоянно сбиваясь на какие-то конкретные обиды и желания. Наиболее понятно объяснил революцию закадычный друг Матвей, который определил ее так: «Будем сами делить хлеб по справедливости». Впрочем, сам Егор для себя слово «Революция» определял как праздник вседозволенности и очень радовался тому, что революция продолжается.

Вдруг толпа зашумела. Что было впереди, Егорке видно не было, но шум и беспокойные крики говорили о том, что впереди что-то нехорошее. И вот прозвучало слово «Казаки!» и сердце учащенно забилось. Батяня начал высматривать кого-то поверх голов, держа одновременно сына за руку.

— Казаки! Казаки! Сейчас шашки наголо и подавят нас!

Демонстрация панически задергалась, пытаясь определить, что же делать дальше — идти вперед, стоять или же бежать отсюда. Впереди, что-то кричали казакам, но, судя по всему, те никак не реагировали на выкрики. И вот, достигнув кульминации нервного напряжения, толпа вдруг взорвалась радостными криками, приветствиями и здравицами.

Через минуту мимо Егорки проехали на своих скакунах казаки. Они спокойно продвигались сквозь толпу, никак не реагируя на выкрики, ободряющие похлопывания и призывы. К разочарованию многих, казаки не присоединились к демонстрантам, а просто проехали сквозь толпу и исчезли за углом улицы.

Однако то, что казаки не стали атаковать и вообще как-либо проявлять враждебность к демонстрантам, ободрило очень многих. Толпа радостно зашумела и двинулась дальше, в сторону Николаевского моста, выкрикивая призывы к спешно выстраивающимся на мосту солдатам.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Кутепов осмотрел выстроившиеся три роты гвардейцев и спросил у их командиров в каком они состоянии. Поручики Сафонов и Браун переглянулись. Слово взял Сафонов.

— Ваше высокоблагородие, состояние рот хорошее, моральный дух тверд, патронов в достатке, но…

— Что, но? — Повернулся к нему Кутепов.

— Дело в том, что личный состав со вчерашнего дня ничего не ел. Им вчера даже ужин «забыли» выдать. Солдаты, конечно, держатся, но возможен ропот.

— Вот как? — Полковник нахмурился. — Преступное безобразие. Немедленно из полковой кассы выделить денег и купить в лавках по дороге достаточно ситного хлеба и колбасы. Накормите людей.

Сафонов козырнул и бросился выполнять распоряжение. Поручик Браун тем временем обратил внимание Кутепова на идущих по Невскому солдат пулеметной роты, которые тащили на себе пулеметы и ленты к ним. Выглядели пулеметчики неважно и довольно расхлябано.

— Здорово, братцы! — Зычно обратился к ним Кутепов, когда они подошли и построились.

Однако вместо бравого слитного ответа полковник услышал лишь несколько голосов, которые вразнобой ответили на его приветствие. Большинство просто промолчало.

Кутепов прошел вдоль строя, рассматривая лица солдат и пулеметы. Дойдя до конца шеренги, он спросил у молодого штабс-капитана, командовавшего ротой.

— Смогут ли ваши пулеметы и пулеметчики открыть огонь по первому требованию?

Тот очень сильно смутился и начал что-то лепетать про то, что нет в кожухах воды, да и масла нет совсем, поэтому…

Чем больше тот лепетал, тем больше хмурился Кутепов. Тут все было ясно — пулеметы есть, но их нет. Двадцать четыре пулемета, нужные ему как воздух. А из них нужно еще половину отдать. Следует хотя бы выбрать из них 12 наиболее работоспособных.

Тут он, пораженный внезапно пришедшей в голову мыслью, потянулся за лежащей в кармане телеграммой и, уже не слушая лепет штабс-капитана, буквально впился в сухие телеграфные строки:

«Я знаю, что сегодня Вам предложат возглавить сводный карантинный отряд из трех бригад с одним карантинным аппаратом — соглашайтесь. Позже вам поступят еще 24 карантинных аппарата — заклинаю вас, перед тем как отдавать половину, убедитесь в том, что ваша половина нормально работает».

Подняв глаза на стоящие в ряд 24 пулемета Кутепов похолодел…

 

ГЛАВА 7. ВРЕМЯ РЕШИТЕЛЬНЫХ ПОЛУМЕР

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

В общем, все в моей предстоящей миссии было крайне непросто. Царь-батюшка со своими тараканами, заговорщики-генералы в Ставке, заговорщики-депутаты в Петрограде, революционеры всех мастей и пошибов, иностранные посольства и стоящие за ними европейские и заокеанские правительства — все они были моими личными врагами в сложившейся ситуации.

Естественно, самым очевидным решением было бы разделить врагов и столкнуть их между собой, как это красиво описано в любом фильме или умной книге на эту тему. Но, ведь совершенно точно подмечено, что чаще всего всякого рода напыщенные преподаватели и советчики никогда в жизни сами на практике не делали ничего из всего того, что так активно советуют другим.

Все эти профессиональные оптимисты, которые с непередаваемым апломбом и всезнающим лицом советуют всем вокруг как им жить и что делать, и которые никогда ни за что в результате не будут отвечать. И все эти эксперты, аналитики, видные экономисты и прочие маститые политологи в действительности чаще всего оказываются просто ничтожествами и несостоявшимися в реальной жизни напыщенными индюками.

Поэтому побоку всех этих эксперДов. Да и нет у меня столько времени, чтобы подготовить какой-нибудь вразумительный план и провернуть какую-то интригу просто-таки мирового масштаба. Лишь импровизация, неожиданные ходы и смелые решения, которые опираются на мои собственные знания истории. Ну и, конечно же, на Его Величество Случай.

Мои размышления были прерваны появлением в салоне Горшкова.

— Ваше Императорское Высочество, по курсу сплошной облачный фронт. Явно метель. Мы постараемся подняться выше, но могут быть проблемы с топливом. У нас его просто впритык. Вы уверены, что нам не нужно садиться? Мы пролетели Витебск и еще можем вернуться!

Витебск в мои планы никак не входил, и я прокричал пилоту:

— Нет, Георгий Георгиевич! Об этом не может быть и речи! В Могилев! Я в вас верю!

Тот озабоченно кивнул и удалился в кабину. Мы начали набирать высоту.

Вскоре началась болтанка. Машина влетела в облака, и видимость упала до нуля. Минут пять нас основательно трясло, и вот в иллюминаторы брызнул свет закатного солнца. Белоснежные облака покрывали весь низ и полностью скрывали землю. Даже не верилось, что внизу бушует пурга.

Итак, предельно ясно мне было только одно — если царь-батюшка все-таки отправится на поезде в свое последнее императорское путешествие, то сделать что-то для изменения ситуации мне будет очень сложно или вовсе невозможно.

В этом случае в действие вступят такие силы и механизмы, на которые я просто физически не смогу повлиять. И дальше у меня будет лишь ожидание того, как на какой-нибудь станции Дно история Российской Империи достигнет своего дна, и Император Всероссийский отречется от своего Престола за себя и сына своего, и того момента, как корона «совершенно неожиданно» свалится на мою бедную голову.

Или не свалится? А Бог его знает, честно говоря, наворотил я уже здесь столько, чтобы ход истории, каким я его знаю, что называется, поплыл или же все пройдет именно в таком порядке? А вот не знаю, да и в этой реальности голова моя находится вовсе не на Миллионной улице Петрограда, а будет (надеюсь) в Могилеве.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Браун!

— Слушаю, господин полковник.

— Лично опросите всех пулеметчиков. Отберите из них самых благонадежных на ваш взгляд и сформируйте 12 пулеметных команд. И отберите 12 самых исправных пулеметов.

— Но позвольте… — растерянно проблеял штабс-капитан, командовавший пулеметной ротой.

— Не позволю, — отрезал Кутепов. — Вашими стараниями боевая рота превратилась в стадо баранов! Где дисциплина? Где исправные пулеметы? Где, я вас спрашиваю?

— Но, дело все в том, что…

— Довольно! — Кутепов решительно махнул рукой. — Я отстраняю вас от командования ротой. Можете жаловаться кому хотите. Браун, распорядитесь прапорщику Кисловскому временно возглавить пулеметную роту. Мы забираем все 24 пулемета, уверен, что нам они пригодятся больше. Опросите всех солдат в наших ротах, необходимо выявить всех, кто хоть как-то умеет обращаться с пулеметом и заменить ими самые ненадежные команды. Далее. Даю вам полчаса на то, чтобы проверить все пулеметы, запастись водой и всем необходимым. Через 30 минут я хочу видеть в ближайшем дворе пробные стрельбы из всех пулеметов. Если найдутся пулеметы, которые не смогут стрелять их постоянные команды пойдут под трибунал. И передайте пулеметным командам — кто откажется выполнять приказ по открытию огня и вообще любой мой приказ, того я расстреляю собственноручно. Все понятно? Выполняйте!

Когда все разбежались выполнять приказы, Кутепов еще раз развернул телеграмму и задумался. Было уже ясно, что перед ним не ошибка и не бред сумасшедшего, а изложенная эзоповым языком военная депеша. Причем от лица, которое было явно в курсе происходящего и даже знало о том, что может произойти. Кто это лицо? Понятно, что «доктор» Романов Михаил Александрович, никакой не доктор. А кто? На ум приходил только один Романов — Великий Князь Михаил Александрович, да и сокращения «г. а, в.к.» скорее всего расшифровываются как «генерал-адъютант, Великий Князь». Ну, допустим. И даже допустим, что Великий Князь и брат Государя более осведомлен о происходящем чем простой полковник Кутепов. И что из этого следует?

Александр Павлович еще раз перечитал всю телеграмму. Так, значит можно предположить следующее. «Карантинный отряд» — это очевидно карательный отряд, который ему поручили возглавить. «24 карантинных аппарата» — это 24 пулемета. Правда предполагаемый Великий Князь пишет, что половину пулеметов нужно отправить, но тут уж Кутепов их не отдаст. Особенно с учетом того, что «Не спешите слепо выполнять распоряжения главного врача Петрограда — к вечеру эпидемия оставит столицу без всякого управления». Ну, «главный врач Петрограда» — это очевидно Хабалов и есть…

Тут его размышления были прерваны появлением на арене нового персонажа. Из подъехавшей коляски извозчика выпрыгнул путавшейся в длинных полах шинели полковник князь Аргутинский-Долгоруков и буквально побежал навстречу Кутепову. Тот удивленно пожал плечами и пошел ему навстречу.

Первым вопросом, который задал князь был:

— Александр Павлович, голубчик, вы не видели роту Лейб-гвардии Егерского запасного полка? Она должна была идти к вам навстречу.

Кутепов отрицательно покачал головой.

— Ах, видимо где-то потерялись… А я к вам по делу, Александр Павлович! — князь Аргутинский-Долгоруков явно был очень взволнован. — Дело в том, что вам необходимо срочно вернуться. Там взбунтовавшаяся толпа солдат и рабочих подожгла Окружной суд и движется в сторону Зимнего Дворца!

Кутепов не веря своим ушам поинтересовался:

— А у вас там что — мой отряд единственный?

Князь горестно вздохнул и, вместо того, чтобы вручить ему новый приказ, вновь принялся уговаривать:

— Дорогой мой, Александр Павлович, право, вам необходимо поспешить к Зимнему Дворцу. Положение просто отчаянное!

— Следует ли понимать, что предыдущий приказ генерала Хабалова, я должен считать отмененным?

Аргутинский-Долгоруков всплеснул руками.

— Так Хабалов меня и послал за вами! Поспешите, Александр Павлович!

Кутепов хмыкнул и ответил:

— Передайте генералу Хабалову, что я двинусь по Литейному проспекту, затем по Симеоновской улице, к цирку Чинизелли, откуда выйду на Марсово поле, где, вероятно, и встречу эту вашу толпу не допуская ее к Зимнему Дворцу.

Глядя вслед уезжавшему Аргутинскому-Долгорукову, Кутепов проговорил:

— Двинусь. Но не ранее, чем проверю и исправлю все пулеметы…

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Нестройное пение перемежалось с выкрикиванием лозунгов и здравиц, шум толпы время от времени перекрывался звоном разбитого стекла и хаотически звучавшими выстрелами. Возбужденная людская река текла по улицам столицы. Где-то били окна и витрины, какие-то подозрительные личности проводили «революционную экспроприацию» добра из подвернувшихся лавок и складов, выстрелы, как правило, не носили характера военной необходимости, а были неким выражением вседозволенности и долгожданной свободы от всего, что ассоциируется с такими старорежимными понятиями, как закон и порядок. Стреляли просто в воздух, разбивали выстрелами уличные фонари, пускали пули в окна домов, которые выглядели «крайне подозрительно».

Тимофей Кирпичников шел вместе со всеми и был мрачен. Так хорошо начинавшееся революционное предприятие, которым, по его мнению, стал успешный поход по казармам других полков для их включения в революцию, очень быстро превратился в хаос и солдаты, слившиеся с массой рабочих и других элементов, практически сразу перестали слушать любых команд и больше не представляли никакой военной силы. Только факт удивительного бездействия властей позволял «революционным массам» захватывать одну улицу за другой. Фактически властями столица была отдана на разграбление. Правда разграбление уже почти завоеванного города осуществляла не вражеская армия, а само население этого города, при поддержке солдат его же гарнизона. Солдат, которые когда-то давали присягу защищать и страну, и сам этот город.

Из-за угла потянуло дымом и, дойдя до поворота, Кирпичников увидел охваченное пламенем здание полицейского участка. Под общее улюлюканье и выстрелы в воздух к стене ближайшего дома вытолкали несколько человек, по обрывкам формы на которых в них можно было опознать чинов полиции. Грянули выстрелы, и толпа радостно завизжала глядя на упавшие у стены тела.

С какого-то, невидимого из-за толпы возвышения, вещала какая-то истеричная мадам, с другой стороны улицы, стоя на тумбе фонарного столба, толкал пламенную речь какой-то чернявый юноша и его кучерявая голова двигалась вверх-вниз в такт его крикам.

Кирпичников с безразличием посмотрел, как какие-то солдаты тащат сквозь толпу офицера с оторванным погоном и залитым кровью лицом. Проследив направление их движения, он увидел, как пара других солдат уже привязывают веревочную петлю к перекладине фонарного столба.

Сплюнув и втоптав в грязный снег окурок, Тимофей Кирпичников пошел в направлении центра города.

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Через несколько минут первые демонстранты показались с Шестой линии и стали заворачивать налево в сторону моста.

У входа на мост с винтовками на руку линией стояла полурота финляндцев, а прапорщик Басин стоял перед строем с обнаженной шашкой в руках. Приближающаяся толпа нестройными голосами распевала «Марсельезу» и явно не собиралась останавливаться, уверенная в том, что и здесь повторится номер, который произошел несколько минут назад с казаками, которых, кстати, в толпе видно уже не было.

Из походящей массы звучали крики «Да здравствует республика!» «Долой войну!» «Долой полицию!» и «Ура!». Какой-то рабочий с красным флагом «Долой самодержавие!» бросился на прапорщика пытаясь ударить его древком. Басин ухватился левой рукой за древко флага, а правой с силой толкнул рабочего в грудь эфесом шашки, да так, что тот упал и, падая, выпустил флаг из рук.

Прапорщик швырнул на мостовую флаг, и в этот момент из толпы раздалось несколько выстрелов. Одна пуля просвистела над головой Басина, а две другие ранили стоящих в цепи солдат. Какие-то молодчики бросились из толпы к шеренге, явно собираясь отнять винтовки. Первый из подбежавших немедля получил от солдата прикладом в лоб, но подбегали другие…

Полковник Ходнев поднял руку с шашкой и скомандовал:

— Первый… Поверх голов… Товсь…

Неизвестно, как выполнили бы этот приказ финляндцы до прозвучавших выстрелов и криков раненных товарищей. Однако, после этого и видя явную агрессию со стороны толпы, они, не колеблясь, выполнили приказ полковника Ходнева.

— Пли!

Залп потряс улицу, где-то зазвенели оконные стекла. Толпа испуганно отпрянула, кто-то дико закричал и, когда полковник вновь поднял шашку для команды, масса народу развернулась и, бросая флаги и транспаранты, кинулась врассыпную. Через пару минут на площади перед мостом остались лишь солдаты Лейб-гвардии Финляндского полка и полицейское оцепление позади них.

На грязном снегу до самого угла Шестой валялись брошенные красные тряпки, бывшие еще недавно революционными флагами и транспарантами. Среди них лежало несколько тел, попавших под каток бегущей и охваченной паникой толпы.

Такая же картина открылась полковнику Ходневу и на самой Шестой линии. Кроме лежащих на снегу, никаких других демонстрантов на улице не было видно.

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Он бежал, спотыкаясь, бежал со всех ног, толкаемый другими обезумевшими людьми. Бежал, изо всех сил стараясь удержаться на своих детских ногах, потому как знал, что стоит ему упасть и почитай все пропало — не встать ему уже никогда. Да и как тут встанешь, когда бегут тысячи, и бегут они, не разбирая дороги и не глядя, куда или на кого они ставят свои ноги.

И как же им было не бежать-то, если сзади бежит толпа, слепая и разрушающая все на своем пути. А позади прозвучал новый винтовочный залп.

От сильного толчка в спину Егорка все же не удержался на ногах, и лишь счастливый случай помог ему покатиться в сторону какого-то входа в полуподвал. Спуск туда был крошечным и состоял всего из несколько ступенек, однако то, что было существенным недостатком во время бега в толпе, на этот раз послужило добрую службу, ведь о том, чтобы спрятаться от пуль в таком небольшом углублении взрослому и думать было бы нечего. А вот десятилетний мальчишка сумел сжаться в три погибели, лишь наблюдая с ужасом за тем, как через его убежище перепрыгивают, сквернословя все новые и новые люди. К счастью для Егора ни один из них не попал ногой в его ухоронку, а то и костей бы ему не собрать.

Изловчившись, мальчик подергал дверь в полуподвал и тихо заскулил, убедившись в том, что та была наглухо заперта. Уже провожая взглядом последних скрывающихся за углом демонстрантов, он понимал, что остался один на один с теми, от кого они все с таким ужасом сейчас бежали по улице.

Опасливо обернувшись туда, откуда начался их бег, Егор к своему великому облегчению убедился, что не шагают по улице цепи солдат с винтовками наперевес, что их черные штыки более не грозят ему. Лишь одинокая фигура полковника виднелась на фоне набережной.

Так и смотрели друг на друга, поверх лежащих на снегу нескольких раздавленных тел, полковник, отдавший своим солдатам приказ стрелять в сторону толпы и мальчишка, который в этой самой толпе как раз и находился.

Полковник Ходнев постоял пару минут хмуро глядя на опустевшую улицу, отмеченную страшными приметами того безумия, который охватил в эти дни любимый полковником город, а затем медленно пошел в сторону удерживаемого его подчиненными моста.

Когда фигура полковника скрылась за углом, мальчишка спешно выбрался из спасшего его углубления и быстро подбежал к лежащим на грязном снегу. Метаясь от тела к телу он выискивал среди них кого-то знакомого, страшась сам себе признаться в том, что ищет среди лежащих своего отца. Но, к счастью для Егорки, отца среди задавленных толпой не было. Представив себе, как сейчас мечется отец ища в бегущей толпе его самого, он поспешил покинуть это страшное место. Завернув на Большой, Егор со всех ног помчался по проспекту вслед бегущей толпе.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Сводный отряд полковника Кутепова двигался по Литейному проспекту. Впереди шагала ощетинившаяся штыками рота Лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка, за ней двигалась пулеметная рота, следом шли две роты Лейб-гвардии Преображенского запасного полка.

Далее по проспекту уже видны были клубы дыма, поднимающиеся от здания горящего Окружного суда. С той стороны слышались отдельные выстрелы, в том числе иногда звучали и пулеметные очереди. Очевидно, что мятежники стреляли куда попало, поскольку лишь некоторые пули пока свистели над головами солдат сводного карательного отряда.

— Поручик Скосырский!

Тот подбежал к Кутепову и козырнул.

— В общем так, поручик, бегите к ближайшему телефону и передайте в Градоначальство генералу Хабалову, что ввиду сложившейся обстановки я вынужден отдать приказ приостановить свое продвижение в сторону Зимнего Дворца. Мы начинаем зачистку данного района. Выполняйте!

Скосырский метнулся выполнять, а Кутепов уже отдавал приказы кексгольмцам разомкнуть ряды на три шага во взводной колонне и выдвинуться к дому князя Мурузи, откуда, как успели доложить полковнику, как раз и бил пулемет.

Разведчики разбежались выяснять ситуацию в районе Преображенского собора, Собрания армии и флота, Кирочной улицы и Орудийного завода. В случае выявления сопротивления туда должны были выдвинуться на подавление взводы и полуроты при требуемом количестве пулеметов.

Рота преображенцев поручика Сафонова при четырех пулеметах выдвинулась для взятия под контроль Бассейную улицу со стороны Надеждинской и Баскову улицу, выходящую на Бассейную. Взводу с одним пулеметом из роты поручика Брауна было поручено закрыть Артиллерийский переулок, который выходил непосредственно на Литейный проспект. Все команды получили приказ при продвижении толпы в их сторону отрывать огонь сначала поверх голов, а если потребуется, то и на поражение.

Раздав указания Кутепов огляделся. Тут ему в глаза бросились группы солдат Лейб-гвардии Литовского запасного полка, которые кучковались в большом смущении вдоль Литейного проспекта. Отдельно стояла и переговаривалась группа офицеров того же полка, явно не собираясь руководить своими подчиненными. Полковник нахмурился, а затем послал подвернувшегося под руку унтер-офицера выяснить у господ офицеров, в чем собственно дело.

Через пару минут все офицеры подошли, как положено к Кутепову и доложились, что у них в казармах большая суматоха, и они не знают, что им в этой ситуации делать.

— Господа, мне непонятна ситуация. Потрудитесь объяснить мне, в чем дело и почему вы не командуете своими солдатами. — Кутепов хмуро оглядел собравшихся.

— Дело в том, ваше высокоблагородие, что солдаты не знают, как им поступить. Они не хотят участвовать в мятеже, но боятся, что их расстреляют за то, что они уже совершили. Поэтому они стоят и ждут, когда им скажут, что их не станут за это расстреливать.

Полковник удивленно воззрился на офицеров.

— Ну, а вы что им сказали?

Говоривший поручик помялся.

— Проблема заключается в том, господин полковник, что нам они не верят и требуют какое-то начальство повыше.

Кутепов оглядел офицеров цепким взглядом и жестко сказал:

— Это крайне прискорбно, что солдаты ваши не верят вам, своим офицерам и командирам. Это крайне плохо, вы меня понимаете, господа офицеры?

Собравшиеся понурились и прятали глаза.

— Ну, хорошо, господа, тогда решим так. Я как начальник сводного карательного отряда города Петрограда, назначенный приказом главнокомандующего Петроградским военным округом генерала Хабалова и имеющий самые широкие полномочия, в сложившейся обстановке принимаю общее командование над вашим запасным полком и включаю его в состав сводного отряда. Приказываю командиру Лейб-гвардии Литовского запасного полка дать распоряжение своим офицерам собрать всех своих солдат в двух ближайших дворах. Я буду говорить с людьми. Выполняйте.

Глядя вслед офицерам Кутепов повторял про себя фразу из телеграммы, которая все больше пугала его своей прямо-таки мистической достоверностью: «Действуйте решительно. Мобилизуйте здоровых врачей и санитаров. Отстраняйте растерявшихся, малодушных и имеющих симптомы заражения красной чумой. Назначайте здоровых и решительных. Принимайте под свое начало другие карантинные отряды».

Пока полковник думал, к нему подбежал старший унтер-офицер Преображенского полка Маслов и доложил:

— Ваше высокоблагородие! Там собрались солдаты Лейб-гвардии Волынского запасного полка, и их унтер-офицер очень просит ваше высокоблагородие подойти к ним. Они не хотят участвовать в мятеже, но боятся вернуться в казармы, опасаясь расстрела за мятеж. Просят дать гарантии и разрешить им вернуться в казармы.

Кутепова ситуация забавляла все больше.

— В казармы? — переспросил он. — Ну, идемте-идемте.

Когда они подходили к углу Басковой улицы и Артиллерийского переулка от толпы солдат отделился унтер-офицер и строевым четким шагом пошел навстречу полковнику. Подойдя он отдал честь и отрапортовал:

— Ваше высокоблагородие! Солдаты Лейб-гвардии Волынского полка раскаиваются в участии в мятеже и хотят вернуться в свои казармы. Просят дать гарантии, что их не будут судить и расстреливать за мятеж.

Кутепов кивнул и распорядился.

— Постройте людей.

Вслед за командой унтера солдаты спешно и несколько суетливо построились. Полковник прошел вдоль строя. Заметил, что построились не все, а в толпе стоят какие-то подозрительные штатские.

Выйдя на середину строя Кутепов громко сказал:

— Солдаты! Шпионы и провокаторы толкнули вас на измену своему долгу, на измену присяге и на измену Отечеству. Я говорю так, потому что толкнули вас на это преступление перед Государем и Родиной немецкие агенты, которым выгоден мятеж в столице России. Мятеж в Петрограде обезглавит страну и она, по мнению наших недругов, потерпит поражение в Великой войне. Не будьте мерзавцами и предателями, палачами своего Отечества, оставайтесь честными и верными присяге русскими солдатами!

Полковник сделал паузу и отчетливо произнес:

— Все, кто готов прекратить мятеж, может вернуться в казармы и я, полковник Кутепов, начальник сводного карательного отряда города Петрограда, обещаю вам, что вас не расстреляют.

Солдаты радостно загомонили.

— Однако…

Собравшиеся, и те, кто стояли в строю и те, кто стоял отдельно толпой, замерли в ожидании дальнейших слов полковника.

Кутепов выдержал театральную паузу и завершил мысль:

— Однако дело каждого из вас будет рассмотрено отдельно и суд определит степень вашего участия в мятеже и личную вину каждого. Но повторяю — вас не расстреляют, я вам это обещаю.

Солдаты вновь зашумели, но мощный голос полковника опять перекрыл гомон и заставил всех замолчать:

— Те же из вас, кто хочет полного прощения за участие в мятеже…

Над Литейным установилась тишина, нарушаемая лишь отдаленной стрельбой. А Кутепов повысил голос, громко и четко заговорил так решительно, как будто отдавал приказы:

— Итак, кто хочет прощения за участие в мятеже, тот не сможет отсидеться в своих теплых казармах, объявив нейтралитет. Никакого нейтралитета! Нейтралитет — это неисполнение приказа, это нарушение присяги и измена! Полностью прощены будут лишь те, кто вспомнит о том, что они верные долгу и присяге солдаты Русской Императорской Армии! А потому я повторяю — кто останется на улицах, будут считаться мятежниками, а мятеж будет подавлен любой ценой. Это я вам обещаю! Те, кто вернется в казармы — не будут расстреляны, но понесут наказание соразмерно своему участию в мятеже, но с учетом раскаяния их не расстреляют. И это я вам обещаю. Те же, кто верен Государю, долгу и присяге будут полностью прощены и займут места в нашем строю и будут беспрекословно выполнять приказы мои и ваших командиров. Каждый должен решить для себя. На размышления у вас будет десять минут.

Полковник сделал короткую паузу, оглядывая строй и вглядываясь в их лица, подмечая всю ту гамму чувств, которую испытывали сейчас стоящие перед ним. Всю эту смесь растерянности, отчаяния, азарта, решимости, недовольства и откровенного неповиновения. Видя все эти чувства и желания, Кутепов, тем не менее, чувствовал, что большинство все же растеряно, не знает, как правильно поступить и откровенно запуталось в происходящих в городе событиях. И если появится тот, кто продемонстрирует силу и решимость, тот, кто возьмет на себя ответственность, кто поведет их за собой, то они пойдут и будут выполнять приказы. Какое-то время. А вот насколько долгим будет это самое какое-то время, целиком и полностью зависит от твердости и воли их командира. А с командирами у них, судя по всему, не все так хорошо, как хотелось бы. Ну да ладно, с командирами определимся позже, решил Кутепов и подвел итог:

— Кто желает прощения и идет со мной — идут строиться в том дворе. Объявившие нейтралитет — возвращаются в свои казармы ждать суда. Мятежники остаются на улицах и ждут пулю. Повторяю — на размышления десять минут. Время пошло. А для того, чтобы вам лучше думалось, спешу вас всех обрадовать — в Петроград прибывают несколько корпусов с фронта, в том числе и фронтовые полки Лейб-гвардии, полки, знамена которых вы опозорили. И подумайте над тем, что сделают гвардейцы-фронтовики с теми, кто останется на улице…

— Товарищи! Он все врет! Не слушайте его! Вас всех расстреляют! — вдруг заверещал какой-то чернявый господин в штатском. — Только революция…

Громкий выстрел оборвал кричавшего и тот с дыркой во лбу и удивлением на лице упал навзничь на снег.

— А шпионов и провокаторов мы будем расстреливать на месте. Это я вам тоже обещаю…

И полковник Кутепов, пряча свой наган в кобуру, развернулся и твердым шагом пошел в сторону тех дворов, где уже стояли в строю и ждали его слова солдаты Лейб-гвардии Литовского полка.

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Перекошенные ужасом лица телеведущих, вид из космоса на взрывающейся вулкан, жуткие кадры разрушений и городов, сметаемых пирокластической волной, люди, задыхающиеся от пепла и гибнущие под обрушающимися под тяжестью скопившихся на крышах черных вулканических осадков.

На цветущий край наползает тьма. Солнце тонет во мраке небес. Черный пепел начинает свой танец, напоминая собой адскую метель. Бесконечные караваны машин, гигантские пробки, бредущие между неподвижными автомобилями тысячи и тысячи беженцев, спешащих убраться подальше от гнева разозленной планеты. С крыш машин или других возвышенностей к толпе взывают новоявленные пророки, верные своему долгу священники и просто сумасшедшие, коих в этот день появилось невообразимое количество.

Крики, плач и стенания. Выкрываемые имена потерявших друг друга в толпе. Чем гуще черный «снег» тем отчаяннее и страшнее звуки над дорогой.

Жуткие сцены безразличия к ближнему и предательства самых близких. Потрясающие примеры самопожертвования и свидетельства существования бесконечной и прекрасной любви. Каждая из этих историй могла быть описана в великих романах или послужить основой прославленных в веках киношедевров. Каждая из этих сцен могла посеять ужас в душах и вдохновить миллиарды сердец. Если бы эти миллиарды сердец еще существовали на Земле.

Но в тот день эти миллиарды еще жили на планете, хотя никто так и не подсчитал количество погибших от взрыва супервулкана и последствий его извержения. Не до того было, а потом уже и незачем. Ведь, когда пришло известие об одновременных подрывах ядерных фугасов в Вашингтоне, Нью-Йорке и Лос-Анжелесе всем стало понятно, что это начало Конца.

Паника, охватившая весь мир. Драки и убийства при штурме входов в метрополитены и бомбоубежища. Поджоги и разграбления. Банды, спешащие получить от оставшейся жизни максимум. Мародеры, в безумном желании поживиться напоследок.

Попытки каких-то военных взорвать двери в противоатомное убежище «Ковчега» и приказ Беррингтона открыть огонь по осадившей вход толпе. Автоматические огнеметы за считанные секунды превращают сотни людей в живые факелы, а крупнокалиберные пулеметы рвут на куски тела убегающих. Мгновение — и тысячи бегущих от бункера падают, ослепленные ярчайшей вспышкой. Люди катаются по земле, выдирая себе глаза и вопя от невообразимой боли. Над Лондоном встает ядерный гриб, еще один, еще и еще…

Ударная волна сносит пламя со вспыхнувших людей вместе с самими людьми. Тьма. Камеры уничтожены, сенсоры и датчики перегорели. Забившиеся в убежище счастливчики падают с ног, на их головы сыпется каменное крошево и светильники. Еще одна ударная волна сотрясает бункер, но уже потише. За ней еще одна…

Кто-то теребит мое плечо. Надо мной склонился Горшков.

— Уже подлетаем! Скоро будем садиться!

Киваю, и пилот, странно посмотрев на меня, возвращается в кабину. Я же платком утираю холодный пот со лба и пытаюсь придти в себя после приснившегося мне кошмара. Точнее не кошмара, а прорезавшегося кусочка памяти того меня, которому «посчастливилось» дожить в аду до 2023 года. Это ж надо было так «удачно» задремать! И что — у меня все время будут такие «веселые» сны? Не дай Бог такого счастья.

Оглядываюсь вокруг. Внизу облака. Голубое небо, переходящее на западе в багровое пламя заката. И было в этом закате что-то зловещее, грозящее то ли сильным ветром завтра, то ли кровью большой…

* * *

Телеграмма военного министра генерала Беляева генералу Алексееву от 27 февраля 1917 г. № 197

Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве, для одновременных действий в различных частях города. 197. Беляев.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

К исходу часа под началом полковника Кутепова было уже девять вполне боеспособных рот, кавалерийский эскадрон и 36 пулеметов. Правда не все пулеметы удалось исправить, и их везли с собой больше для демонстрации силы, чем исходя из их боевой ценности. К бывшим ранее двум ротам Лейб-гвардии Преображенского запасного полка и роте Лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка присоединились так же две роты Лейб-гвардии Литовского запасного полка и сводная рота Лейб-гвардии Волынского запасного полка. Кроме того к отряду присоединились рота Лейб-гвардии 4-го Императорской Фамилии запасного полка под командой штабс-капитана Розенбаха, рота Лейб-гвардии Семеновского запасного полка, ранее «потерявшаяся» рота Лейб-гвардии Егерского запасного полка, эскадрон Гвардейского кавалерийского запасного полка и полсотни разведчиков из разведывательной команды Лейб-гвардии 1-го Стрелкового Его Величества запасного полка.

Не обошлось и без происшествий, повлекших жесткие решения со стороны Кутепова. Так ему пришлось отстранить от командования командира Лейб-гвардии Литовского полка, который наотрез отказался подходить к построившимся солдатам своего полка, услышав речь Кутепова перед солдатами Волынского полка, сославшись на то, что он не сомневается в предстоящей расправе со стороны нижних чинов. Пришлось так же отстранить командира разведывательного отряда и командира кавалерийского эскадрона, которые отказались отдавать приказы своим людям, ссылаясь на то, что люди устали и их нужно отпустить на отдых. Полковник назначил временных командиров из числа их заместителей, а самих проштрафившихся командиров отправил под арест. Впрочем, он нисколько не сомневался в том, что те сбегут, поскольку выделять людей на их охранение полковник не собирался.

Тут со стороны Литейного орудийного завода и с колокольни Сергиевского всей Артиллерии Собора ударили пулеметы, кося всех, кто подвернулся под руку, включая солдат сводного карательного отряда, слоняющихся дезертиров и обыкновенных гражданских зевак. Рядом с Кутеповым рухнул на снег один из солдат, другой был ранен и повалился с диким криком боли.

Часть солдат, особенно те, кто ни разу не был в бою, кинулась в рассыпную, другие же стали занимать позиции в подворотнях, за афишными тумбами, деревьями, в полуподвалах и других возможных местах. Развернутые пулеметы дали ответный огонь, стараясь подавить огневые точки мятежников.

— Ваше высокоблагородие, — к Кутепову, пригнувшись, подскочил унтер, — штабс-капитан Розенбах приказал сообщить вам, что со стороны Марсового поля идет большая толпа. Рота с двумя пулеметами развернута на углу Пантелеймоновской и Моховой и будет препятствовать прохождению толпы дальше.

Кутепов кивнул.

— Передайте Розенбаху мой приказ открывать огонь на поражение при продолжении продвижения толпы в сторону роты.

Унтер козырнул и зигзагами, пригнувшись, побежал через проспект. Убедившись, что с ним все в порядке, полковник повернулся в сторону виднеющейся колокольни. В этот момент пулемет в Соборе замолчал, и солдаты сконцентрировали огонь на орудийном заводе. Стрельба на этом участке постепенно усиливалась с обеих сторон, однако можно было отметить, что огонь со стороны мятежников носил значительно более хаотический характер и пули далеко не всегда летели в сторону людей Кутепова, иногда кося и праздных зевак на проспекте.

Улицы, как это не может показаться странным, были довольно многолюдными. Даже выстрелы, звучащие с обеих сторон, казалось, не очень тревожили собравшихся. Точно так же, как в далеком 1993-м году в Москве находилось немало желающих поглазеть на бой в центре города и на стрельбу из танков по зданию парламента, так и здесь, в году 1917-м от Рождества Христова от зрителей не было отбоя.

Видимо такова уж натура русского человека с его неизменным фатализмом и желанием получить острые ощущения от драки сильных мира сего или от еще большего желания стать свидетелями падения былого величия. А может и наоборот стать свидетелями рождения нового вне зависимости от того, кто в этой бойне победит.

Бой между тем продолжался, то нарастая, то затихая, перейдя уже в ту фазу, когда уже трудно понять, где и кто, кто в кого или кто за кого. Выстрелы слышались отовсюду. Хаос усиливался и, несмотря на значительно численное преимущество со стороны восставших и значительно большее количество винтовок на их руках, бой все же исход склонялся на сторону сводного карательного отряда. Что, впрочем, не было удивительным, учитывая полное отсутствие дисциплины и боевой организации со стороны бунтарей. Те же мятежные солдаты, хотя и подняли бунт, но умирать не пойми за что не очень-то стремились и на рожон старались не лезть.

Естественной слабой стороной бунтовщиков была их неорганизованность и отсутствие любых зачатков командования, что превращало мятежников в толпу, хоть и местами вооруженную. Однако именно отсутствие любого подобия организации превращало бой в безумный хаос, когда выстрел мог прозвучать из любого окна, с любого чердака или подвала, из любой подворотни или просто из толпы. И чаще всего выстрел вовсе не означал появление новой оборонительной позиции, потому как стрелки редко делали более одного выстрела, паля в белый свет как в копеечку, часто толком не целясь и немедленно убегая со всех ног куда глаза глядят, с тем, чтобы пережив восторг бодрящей кровь опасности и отдышавшись, вновь побежать куда-нибудь, откуда можно было сделать выстрел, замирая в восторге от собственного геройства и в ужасе от возможности поймать шальную пулю.

Гримаса трагедии тех дней. Русская рулетка, когда участники часто не имеют особой ненависти персонально друг к другу, и лишь волею обстоятельств оказываются вовлеченными в некий процесс, выходом из которого может стать лишь выбывание из игры одного из участников по причине получения черепно-мозговой травмы несовместимой с жизнью. Причем оставшиеся в живых участники Игры, как ни в чем не бывало, могут встретиться на следующий день и степенно обсуждать погоду или цены на овес в этом году.

К Кутепову пробрался поручик Скосырский.

— Ваше высокоблагородие, в Градоначальстве никого нет. Телефоны не отвечают, и я разговаривал с одним из офицеров на улице, он утверждал, что видел, как здание Градоначальства спешно покидали все, кто был внутри, а во дворе там большим костром горят какие-то документы.

— «… — к вечеру эпидемия оставит столицу без всякого управления». Да-с… — горько проговорил полковник.

— Что, простите? — Скосырский удивленно посмотрел на Кутепова.

Тот печально усмехнулся и проговорил:

— Эпидемия, поручик, эпидемия. Красная чума охватила город.

Скосырский обеспокоено посмотрел по сторонам и уточнил:

— Вы полагаете, что в Градоначальстве был кто-то заражен чумой?

Кутепов лишь покачал головой.

— А тут и полагать нечего, поручик, совершенно нечего. В общем так, поручик, передайте ротам мою команду изготовиться к маршу по вражеской территории. Пойдем устанавливать карантин…

И пошел по проспекту не глядя на двух солдат, которые занимали позиции рядом с ним и которые слышали этот разговор.

* * *

ИЗ РАЗГОВОРА ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ ГЕНЕРАЛА АЛЕКСЕЕВА С НАЧАЛЬНИКОМ ШТАБА СЕВЕРНОГО ФРОНТА ГЕНЕРАЛОМ ДАНИЛОВЫМ.

27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Ссылаюсь на телеграмму главкосеву [Главнокомандующему Северным фронтом — авт] военного министра от сегодняшнего числа № 197. Государь Император повелел: генерал-адъютанта Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом. В его распоряжение с возможной поспешностью отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка из самых прочных, надежных, одну пулеметную команду Кольта для георгиевского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов растерялся. […] Такой же силы наряд последует от Западного фронта, о чем иду говорить с генералом Квецинским. Минута грозная и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего. До свидания. Алексеев.

* * *

ПЕТРОГРАД 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Товарищи! Враг отступает! Они покидают район Литейного и направляются в сторону Николаевского вокзала! Не дадим им захватить вокзал! Нам нужно взять вокзал первыми иначе царь перебросит в Петроград войска с фронта. По машинам, товарищи!

Какой-то незнакомый Кирпичникову господин… или товарищ (?) отдавал команды и указывал на стоящие в ряд грузовики обтянутые красными полотнищами с написанными на них различными лозунгами. Толпа солдат и рабочих радостно полезла в кузова.

Кирпичников, которому до зубной боли уже надоела бессмысленная стрельба и не менее бессмысленное хождение по улицам, жаждал действия и потому без колебаний запрыгнул в кабину одного из грузовиков и сразу же поморщился от резкого запаха самогона, которым разило от радостного шофера.

Их колонна выехала на Знаменскую улицу стараясь объехать кратчайшей дорогой запруженный людьми Литейный проспект и выехать прямо на площадь у Николаевского вокзала. Флаги трепетали на ветру, лица в кабинах были шальные. У кого-то на лице была радость, у кого злоба, кто был просто угрюм, но всех их роднило желание сломать шею царской гидре, всем мироедам и всем тем, кто пил кровь трудового элемента, потому как революция, революция! Пришел час!

Ощетинившиеся штыками грузовики ехали по улице, и вдруг сидевший в кабине второго грузовика Тимофей Кирпичников увидел за идущей впереди машиной стоящие вдалеке пулеметы.

— Стой! Там пулеметы! — истошно заорал Кирпичников, но все еще радостный шофер успел лишь посмотреть на Тимофея и тут пулеметы впереди ударили по грузовикам кинжальным огнем.

Пули прошивали фанерные борта и косили революционных товарищей пачками. Кирпичников успел увидеть как радостный шофер получил пулю в горло и, заливая кабину кровью из перебитой артерии, повалился в его сторону. Еще несколько пуль просвистело около головы пригнувшегося Тимофея, и осколок стекла расцарапал ему ухо.

Кирпичников каким-то чудом выпрыгнул из заваливающегося на бок грузовика и принялся быстро ползти по грязному снегу в сторону ближайшей подворотни. Лишь добравшись до нее, он выпрямился и оглянулся на место побоища. Вся эта часть улицы была завалена окровавленными телами, некоторые из них еще дергались, многие уже затихли навсегда. Но было и немало раненных, которые стонали и взывали и помощи.

Прикинув, что пулеметы никуда не делись, а раненным возможно найдется кому помочь и без него, Тимофей Кирпичников решительно направился дворами в сторону Таврического сада. В одном из дворов он наткнулся на старого деда, который опасливо выглядывал из подвала.

— Отец, к Таврическому правильно я иду?

Дед опасливо посмотрел в ту сторону, куда махнул Тимофей и, пожевав губами степенно ответил:

— К Таврическому, мил человек, туда, токмо идешь ты солдатик туда неправильно…

— То есть как это? — Кирпичников опешил.

— Да так, солдатик, так. Болезня там. Вишь люди по домам хоронются?

Тимофей, не веря своим ушам спросил:

— Какая такая болезнь, отец? Ты чего старый городишь?

Дед обиженно посмотрел на него:

— Может я, мил человек, и старый, только из ума еще не выжил. Иди, коль умный и старших почитать тебя не научили.

Кирпичников поспешил окликнуть повернувшегося уходить обратно в подвал деда:

— Да не обижайся, отец, какая такая болезнь, скажи хоть!

Дед обернулся и, вновь пожевав губами, ответил:

— Дык, какая. Известно какая. Чума…

* * *

ТЕЛЕГРАММА ГЕНЕРАЛА БЕЛЯЕВА ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ 27 ФЕВРАЛЯ 1917 Г. № 198

Принята 27.02. в 19 ч. 35 м.

Совет Министров признал необходимым объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности, назначил в помощь ему генерала Занкевича, так как генерал Чебыкин отсутствует. 198. Беляев.

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

И тут нас тряхнуло, после чего «Муромец» мелко затрясло. Пробежавший мимо меня Марсель Плиа глянул в правый иллюминатор и длинно цветисто выругался. Я посмотрел в ту сторону, и нехорошее чувство сдавило мое сердце.

У нас горел правый двигатель.

Моторист метнулся в кабину. Я поспешил за ним и увидел нешуточную суету в кабине. Из криков экипажа я понял, что лопнул трубопровод ближнего двигателя и вытекший бензин загорелся. Огонь таки перекинулся на крыло, в результате чего занялась ткань обшивки, и мы словно подбитые уверенно шли к стелющимся внизу облакам, а за нами в небо уходил дымный черный шлейф.

Пока Горшков удерживал похожий на автобусный руль штурвал, за его спиной суетились Орловский и Плиа. Бросаюсь к ним, помогая пилоту и мотористу привязаться к креплениям. В открывшийся правый люк хлещет мощный поток воздуха, задувая гарь и копоть внутрь кабины. Рядом с нами на крыле жирно чадит ближний к нам двигатель и сквозь черный дым вырывались языки сносимого ветром пламени.

Плиа махнув мне рукой, двинулся в сторону открытого люка. Я, высунувшись наружу, смотрел морщась от ветра на то, как оба члена экипажа, вооружившись огнегасителями, пробирались по крылу аэроплана и почему-то думал о том, что на более современных машинах такой номер бы не получился, ведь именно относительно небольшая скорость аэроплана позволяла такого рода «прогулки» по плоскостям во время полета.

Добравшись до горящего двигателя, Марсель перекрыл краник трубопровода, прекратив тем самым подачу топлива, но бушующее пламя вплотную уже подбиралось к баку и был большой риск взрыва, в результате которого наш аэроплан, вероятно, просто разорвет на куски. Оба летчика принялись спешно тушить огонь.

В этот момент «Муромец» влетел в облачный слой. Бешеная болтанка трясла машину. Две фигуры на крыле пытались загасить огонь стоя с двух сторон пылающего двигателя, в то время как их самих воздушный поток жестоко хлестал снежными жгутами и пытался сбросить вниз. Внезапно облака прочертила ветвистая молния. Грохнуло так, что я прикусил язык, дернувшись от акустического удара, едва не выпав при этом в открытый люк. Но я удержался, а вот ноги Марселя Плиа вдруг соскользнули с крыла.

Уцепившись руками за стойку плоскости он пытался удержаться, в то время как его ноги беспомощно скребли по поверхности крыла, не находя опоры. Пламя подбиралось к нему все ближе, а Орловский, находясь по ту сторону горящего двигателя с огнегасителем в руках, не мог ему ничем помочь, не успевая даже приблизиться к месту падения.

Не отдавая себе отчет в своих действиях, я выбирался на крыло и, уцепившись за край люка, попытался перехватить руку моториста, однако пальцы мои не дотягиваются до него. К счастью в этот момент поток набегающего воздуха сдернул зацепившуюся за что-то веревку и каким-то чудом мне удается ухватить за нее. Однако тут я со всей отчетливостью понимаю, что вытащить Плиа одной рукой у меня никак не получится, а бросить край люка я не могу, иначе меня просто выбросит из аэроплана, а я-то даже не привязан к нему!

С какими-то неимоверными усилиями, и таща веревку за собой, я забираюсь внутрь кабины, где пытаюсь в раскоряку упереться ногами в края дверного провала. Когда мне это все же удается, вторая моя рука оказывается свободной, и я начинаю втаскивать моториста в кабину, боясь лишь того, что веревка эта может лопнуть в самый неподходящий момент.

Зря я грешил на веревку, подлянка поджидала нас не там! Аэроплан сильно тряхнуло и он начал заваливаться на бок, прямо на ту сторону, где был отрыт люк! И сквозь проем вижу, что винт второго правого двигателя замер неподвижно. У нас не работало оба правых двигателя! Вот я сглазил, рассказывая Горшкову про беспроблемный полет на одном двигателе! Типун на язык болтунам таким идиотским!

Благо я упирался ногами в края люка, а потому сумел удержать равновесие и не провалиться в открытый зев проема. А вот двум летчикам на крыле было совсем не сладко! Вцепившись в выпирающие части, они пытались удержаться на плоскости и хорошо, что Горшкову удалось выровнять машину и аэроплан все же принял относительно горизонтальное положение, хоть и с явным креном вправо и вниз.

Видя, что Орловскому все же удалось загасить горевший двигатель, Горшков прокричал мне:

— Пусть возвращаются! Починить двигатели мы не успеем!

Обернувшись к пилоту, я увидел перед собой просто фантасмагорическое зрелище.

Горшков в темной кабине, запредельным усилиями удерживая в штурвал, глядит прямо в бушующий за лобовым стеклом ураган, прорезаемый какими-то потусторонними сполохами и ослепительными вспышками молний. Георгий кричал, не глядя в мою сторону:

— Будем садиться! В нас попала молния и что-то повредила! Я не удержу машину! Пусть быстрее возвращаются! Еще минуты две-три и все! Быстрее! Я ищу место посадки!

Конечно, слышать ни меня, ни, тем более Горшкова, Орловский и Плиа не могли, но, видимо, будучи профессионалами своего дела, они сами все поняли и уже спешно двигались в сторону люка. Вот Марсель ухватился за край проема, вот он ухватил за руку Орловского, вот я помогаю им обоим влезть в кабину, успев подивиться тому, как Горшков собирается выбирать место посадки в условиях, когда не видно даже земли внизу.

Оглянувшись на лобовое стекло, с ужасом вижу приближающуюся землю, какое-то поле, какие-то строения прямо перед нами, а дальше, сразу за домами, черной стеной тянется лес.

И словно в замедленной съемке мы летим навстречу то ли этим самым строениям, то ли самому лесу. А я, как парализованный, смотрел, как сквозь молнии и вьюгу падает с неба наш ангел…

 

ГЛАВА 8. КОГДА ВЕЧЕР ПЕРЕСТАЕТ БЫТЬ ТОМНЫМ

ИНТЕРЛЮДИЯ I. ЗАГОВОР

Роль личности в истории. Насколько характер одного или нескольких человек может изменить историю человеческой цивилизации? Или же, как уверяли классики марксизма, все решают законы развития общественных отношений? Думаю, что наверняка ответить на этот вопрос не сможет никто. Если, конечно, не оперировать догмами и лозунгами о «единственно верных учениях».

Как бы повернулась история России и человечества, если бы на престоле Российской Империи в 1916–1917 годах был бы не Николай II? Что было бы, если бы не было Распутина? Или окажись на месте генерала Хабалова более решительный человек, который не побоялся бы взять ответственность на себя? Или, как развивались бы события, если бы председателем Государственной Думы в тот момент был не Михаил Владимирович Родзянко? Или будь у Родзянко менее болезненное честолюбие?

Еще в 1911 году, став председателем III Государственной Думы, Родзянко начал усиленно привлекать к своей персоне внимание широкой публики. Часто именно в его личном особняке проходили совещания руководителей думских фракций и групп, заседания руководства партии октябристов и другие мероприятия нижней палаты парламента. Позднее, в июле 1914 года, патриотические манифестации специально задерживали у дома Родзянко, где демонстранты были вынуждены слушать его «напутствия».

Понимая, что его личный вес зависит от значения должности председателя Госдумы, Родзянко всячески выпячивал значение парламента и, соответственно, говорил от его имени. Часто это сводилось к ожесточенной пикировке с министрами и самим царем, которые, по его мнению, «унижали честь и достоинство» Государственной Думы.

Отстаивание всегда и во всем «чести и достоинства» представительской власти часто выливалось в отстаивание значения и его персонального статуса, как председателя Думы. Часто устраивались безобразные скандалы из-за недостаточно, по его мнению, статусного места в поезде или в театре.

Не менее колоритные спектакли устраивались на государственном уровне. Если Император не прислушивался к его словам, то на заседании парламента объявлялось, что «достоинство Думы оскорблено». Если же царь соглашался с мнением Родзянко, то громогласно объявлялось о его личной победе и авторитете.

С началом войны предполагалось, что о политике будет забыто, а думские сессии будут посвящены сугубо практическим вопросам войны и бюджета. Однако, такое положение дел не устраивало Родзянко и он делал все, чтобы оставаться в центре общественного внимания. Он часто посещал действующую армию и одним из первых поднял тему измены в высшем руководстве страны.

Весь период войны Родзянко различными способами выдвигал требования об отставке действующего премьера и о даровании Думе права самой формировать новое правительство «пользующегося доверием общества». Так на сессии Государственной Думы в ноябре 1916 года правительство, назначенное Императором, подверглось резким нападкам, и нагнеталась истерия в обществе по поводу «глупости или измены» власти.

К концу 1916 года положение на фронтах внушало здоровый оптимизм. Снарядный и патронный голод был преодолен. Армия доукомплектовывалась и готовилась к решающему наступлению весной 1917 года, который должен был положить конец войне и принести России победу.

Однако пока военные оркестры разучивали марш «Торжественный вход в Константинополь», в столице происходили события, которые должны были в ближайшие месяцы потрясти Россию.

Никакие уступки власти уже не удовлетворяли думских лидеров, желавших безраздельной и ничем не ограниченной власти. Всякий орган власти, всякий министр подвергался травле и самым безумным обвинениям. Со страниц думской и оппозиционной прессы эти настроения проникали в массы, проникали в войска на фронте. Результатом чего стало тревожное настроение в армии. Под давлением Государственной Думы министры менялись с такой скоростью, что это явление получило название «министерской чехарды».

К 1917 году Родзянко стал одним из самых публичных политиков. Без его участия не обходилось ни одно крупное событие, мероприятие или торжество. И ни одна манифестация. Как вспоминала его супруга: «… Он положительно один для борьбы со всеми темными силами, и все напуганные обыватели, начиная с великих князей, обращаются к нему за советами или с вопросом: когда будет революция?»

В столичных салонах царило убеждение, что во главе заговора стояли Родзянко и английский посол Бьюкенен, и что сам переворот будет осуществлен офицерами гвардии по примеру государственных переворотов прошлого.

И если вопрос с насильственной сменой власти уже созрел во многих умах, то методы переворота еще не были определены всеми участниками заговора. Точнее центров заговоров было несколько.

Начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев докладывал 6 января 1917 г.: «первую из этих групп составляют руководящие «дельцы» парламентского прогрессивного блока, возглавляемые перешедшим в оппозицию и упорно стремящимся «к премьерству» председателем Государственной думы, камергером Родзянко… Во главе второй группы, действующей пока законспирировано и стремящейся во что бы то ни стало выхватить будущую добычу из рук представителей думской оппозиции, стоят не менее жаждущие власти А. И. Гучков, князь Львов, С. Н. Третьяков, А И. Коновалов, М. М. Федоров и некоторые другие», которая «скрывая до поры до времени свои истинные замыслы, самым усердным образом идет навстречу первой».

В начале января 1917 года на квартире председателя русского парламента собрались заговорщики. Военных представлял генерал Крымов, который от имени генералов требовал от Государственной Думы осуществить переворот, который поддержит армия. В качестве примера решимости армии был процитирован генерал Брусилов, который заявил: «Если придется выбирать между Царем и Россией — я пойду за Россией».

Однако Родзянко мыслил себе переворот исключительно как военный, в то время как сам он рассчитывал извлечь из него максимальную выгоду, ничем особо не рискуя. Будучи осторожным политиком, он до самого конца рассчитывал оставаться в стороне от возможных проблем со стороны царя: «Я никогда не пойду на переворот… я присягал… прошу вас об этом в моем доме не говорить… Если армия может добиться отречения, пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждением, а не насилием».

Но и военные не хотели таскать из огня каштаны для Родзянко.

Следует отметить, что если генеральский заговор в основном ограничивался желанием сместить конкретного царя и, возможно, установить конституционную монархию, то желанием Родзянко было увеличить вес Государственной Думы (и свой соответственно) до максимума, то есть упразднить монархию и установить в России парламентскую республику.

Участники заговора не доверяли друг другу всячески стремились переиграть. Так, например, генерал Алексеев предлагал царю проект установления военной диктатуры в стране, как единственную возможность наведения порядка, в то время как Родзянко, в качестве рецепта от всех бед, продвигал идею «ответственного министерства» с главой правительства наделенного обширными полномочиями, которого в свою очередь избирает парламент. Его в этом поддерживали Гучков, Некрасов, Львов и Керенский, игравшие, однако, в свои игры.

Также не было единства в методике переворота. Группа Родзянко предлагала инсценировку народных волнений в столице, в результате которых к зданию Государственной Думы должна была явиться «революционная общественность» и потребовать от Думы взять власть в свои руки. Гучков позднее вспоминал их рассуждения: «после стихийной анархии и уличных волнений настанет момент организации новой власти, и тут придет наш черед, как людей государственного опыта, которые, очевидно, будут призваны к управлению страной». Однако, сам Гучков считал: «Мне кажется, господа, — заявил тогда он, — что мы ошибаемся, когда предполагаем, что какие-то одни силы выполнят революционное действие, а какие - то другие будут призваны для создания верховной власти. Я боюсь, что те, кто будут делать революцию, сами станут во главе этой революции».

Группа Гучкова предлагала осуществить чисто дворцовый переворот, который поддержат одна или две части в Питере. В частности рассматривалась возможность захвата царя с целью принуждения его к отречению. В качестве вариантов были предложены захват Николая II в Царском Селе, в Петергофе или в Ставке. Но все три варианта были сопряжены с большим риском, что в любом из этих мест царь найдет достаточное количество верных войск для подавления мятежа. В связи с этим самым верным вариантом был признан вариант с захватом царского поезда в дороге между Могилевом и Петроградом, для чего было выяснено какие воинские части находятся на этом маршруте, после чего с их личным составом была начата аккуратная работа.

Также Родзянко с большим успехом была проведена работа с братом Императора — Великим Князем Михаилом Александровичем. Благородный и романтичный Михаил легко поддавался влиянию окружающих, чем и воспользовался Родзянко, пытаясь через брата повлиять на царя в требовании новых уступок и назначения себя любимого главой правительства. Кроме, того заговорщиками Михаил Александрович рассматривался в качестве возможного послушного регента при малолетнем Алексее.

Получив информацию о готовящихся на 14 февраля беспорядках, министр внутренних дел Протопопов приказал арестовать организаторов манифестации. Одновременно Император вывел столицу из подчинения генералу Рузскому и назначил отдельное управление во главе с генералом Хабаловым. Эти решения породили панику в рядах заговорщиков, и они решили действовать.

Родзянко добился аудиенции у Государя и, после чтения по бумаге длиной речи о настроениях в обществе, заявил: «Ваше Величество, нужно же принять какие-либо меры. Я указываю здесь на эти меры; что же Вы хотите во время войны потрясти страну революцией?» На что получил холодный ответ: «Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроений Думы, то, если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, она будет распущена». В ответ Родзянко заявил: «Я считаю своим долгом, Государь, высказать Вам свое убеждение, что этот доклад мой у Вас последний… Потому, что не пройдет трех недель, как вспыхнет революция».

И вот, словно по мановению волшебной палочки, 23 февраля, сразу на нескольких заводах вспыхивает забастовка. В толпе снуют какие-то темные личности и пожаром ширятся слухи: «В Питере нет хлеба», «Хлеб больше не привозят», «Грядет голод», «Запасайся мукой, православные!». Возбужденная толпа выметает все запасы продовольствия из лавок. Генерал Хабалов расклеивает по столице обращение, в котором сообщает, что хлеба в столице достаточно. Но слухи становятся все страшнее и обрастают новыми подробностями. Из толпы некие люди начинают бросать камни в полицию. Полиция не отвечает не имея приказа. А приказа все нет, все начальники заняты — идут беспрерывные совещания. Никто не хочет брать на себя ответственность и выполнять грязную работу.

25 февраля в арсенале никому не знакомых, но хорошо организованных личностей, камни сменяются бомбами и револьверами. Один полицейский ранен, другой убит. Войска томятся в ожидании какого-нибудь приказа, но приказа нет. Наверху идут совещания. Обсуждают вопрос — как отреагируют союзники на открытие огня по мятежникам и что скажут в столицах цивилизованного мира о жертвах среди мирного населения? И стоит ли уже информировать Императора о беспорядках и само все рассосется? Тем временем среди солдат снуют подозрительные личности и о чем-то говорят…

Анархия разрастается, и ответственные лица в столице погружаются в новую череду совещаний. Никто не решается отдать приказ о применении силы. Многие ищут возможности покинуть совещания и улизнуть.

Ночь совещаний приносит странный результат — 26 февраля власти обращаются к руководству Думы с просьбой о посредничестве между властью и восставшими. В это же время по Петрограду расклеивается обращение Хабалова с информацией о том, что в случае продолжения беспорядков войска применят оружие. Генерал, в очередной раз, пытается обойтись полумерами, рассчитывая на то, что угрозы возымеют эффект и трудное решение о реальном применении силы в столице принимать не придется. Однако, и толпа, привыкшая за эти дни безнаказанно бродить по улицам и уже привыкающая к мысли, что это и есть революция, и войска, которые видят ужас и нерешительность командиров, уже никак не реагируют на слова. И, хотя этим днем лишь 10 тысяч солдат из 170 тысячного гарнизона перешли на сторону революции, власти по-прежнему ждут, даже несмотря на усиливающуюся стихийную стрельбу в городе. Как телеграфировал Родзянко в Ставку: «На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга».

Но вот власти столицы и восставшие узнают об указе Императора о роспуске Думы. Растерянность власти достигает кульминации. Военный министр Беляев описывал состояние генерала Хабалова в тот день: «руки трясутся, равновесие, необходимое для Управления в такую серьезную минуту, он утратил».

Воля у власти отсутствует, приказы не поступают и, оставленные на произвол судьбы солдаты предпочитают перейти на сторону явного, по их мнению, победителя. К вечеру 27 марта на сторону восставших перешло уже 66 тысяч солдат гарнизона.

Однако Родзянко далеко не был уверен в победе, понимая всю шаткость положения, а также то, что достаточно твердая воля вполне может склонить чашу весов на сторону власти. Поэтому, будучи по натуре осторожным политиком, он старается сохранить поле для маневра и возможного отступления. Председатель Думы шлет телеграмму: «Положение ухудшается. Надо принимать немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и Династии». Одновременно с этим, пытающаяся соблюсти приличия, но уже откровенно перешедшая на сторону мятежа, Дума, под натиском Родзянко, принимает решение о создании Временного комитета депутатов Государственной Думы. Именно одно это слово «депутатов» демонстрирует попытку оставить поле для маневра и отступления, мол, это не мятеж против указа Императора о роспуске Думы, а, можно сказать, почти клуб или общественная организация депутатов, но, все же, не официальный орган власти.

Итак, Государственная Дума в лице ее лидеров сделала робкий ход. Остальные участники драмы в раздумье задержали руку над шахматной доской.

Император еще в Ставке и имеет все возможности.

Генералитет ждет развития событий и определения явного фаворита в этой гонке за власть, дабы сделать правильный ход, готовясь тем временем останавливать и блокировать царский поезд в случае отъезда Николая Второго из Могилева.

Новый Михаил Александрович пытается прорваться в Ставку и бросить на чашу весов истории свои аргументы.

А тем временем по улицам столицы с флагами и криками о революции бродят толпы статистов, но они очень мало интересуют участников Большой Игры…

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Телефон не приносил утешительных известий. Чем большее пытался вникнуть в происходящее полковник Ходнев, тем более отчаянным виделось ему положение.

Оставшиеся верными присяге офицеры, которые со своими взводами прикрывали важные пункты Васильевского, докладывали о том, что патроны на исходе, что мятежниками захватываются все больше улиц и сопротивления со стороны войск петроградского гарнизона практически не наблюдается.

Только что Ходнев был вынужден дать приказ подпоручику Каменскому оставить Тучков мост, который на протяжении нескольких часов мужественно оборонялся его солдатами. Сам Каменский был ранен, а огневые припасы взвод благополучно расстрелял до последнего патрона. И вот теперь солдаты «россыпью» должны были выбираться из охваченного смутой района. Но даже в таких условиях бравый подпоручик сумел отправить в расположение полка захваченный у мятежников грузовик, присовокупив к нему двух арестованных им пленных австрийцев, которые с красными бантами на груди принимали активное участие в нападениях на солдат Каменского.

На других участках ситуация была не лучше. Отовсюду к полковнику поступали требования подкреплений и патронов. И звучал один и тот же вопрос — что же делать дальше?

Вопрос, разумеется, был хорошим и правильным, но…

Ходнев в бессильной ярости сжал кулаки. Ну, как же так? Как такое могло случиться? Почему вовремя не были приняты требуемые решения? Кто стоит за тем идиотизмом, с которым полковник столкнулся в последние несколько дней? Как могло получиться, что войска получали приказы, которые лишь усугубляли ситуацию?

Что стояло за этими решениями — некомпетентность, трусость или измена? Почему все решения были словно специально составлены так, чтобы их было невозможно выполнить, а армия лишь попадала под каток бунта?

Чего стоил, например, приказ Хабалова не пропускать через мосты рабочих группами? И оказалось, что группами-то нельзя, а вот поодиночке им проходить никто не запрещал! Более того, приказ касался лишь мостов, но не оговаривал запрет на переход с одного района в другой, а потому солдаты лишь бессильно смотрели с мостов на то, как бунтующая чернь спокойно переходила по льду Невы, смеясь над любыми запретами и громкими окриками. А потом еще пришло восхитительное по своему идиотизму уточнение — одиночных через мосты можно пропускать, но только тех, у кого чистые руки!

Или приказ«…ни под каким видом не допускать никаких политических демонстраций с красными флагами» при прямом запрете на применение силы к демонстрантам. То есть солдатам приходилось стоять под градом проклятий и под напором толпы, не имея даже возможность воплотить приказ в жизнь. Естественно такой ход событий катастрофически снижал авторитет офицеров среди подчиненных, поскольку именно офицеры отдавали солдатам спущенные сверху идиотские приказы. А потому вряд ли следует удивляться тому, что войска очень быстро теряли остатки дисциплины и все чаще переходили на сторону бунтовщиков…

Внезапно распахнулась дверь и в кабинет вбежала заплаканная жена Ходнева, а за ней появился его верный денщик Яков Майзаков, державший на руках сына полковника. Ходнев вскочил из-за стола и бросился им навстречу.

— Что случилось? — спросил он, налив жене стакан воды. — Почему ты здесь?

Судорожно отхлебнув воды из стакана, жена выдохнула:

— Чернь… громит квартиры офицеров…

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Сидя на чердаке мальчишки наблюдали за тем, как перепуганный дворник поспешно распахивал ворота, и как во двор въехал грузовик, увешанный красными флагами и транспарантами, и буквально облепленный радостно ревущей вооруженной публикой, которая наполняла не только кузов, но и висела на подножках кабины, а пара геройского вида матросов сидела даже на капоте машины, используя крылья передних колес в качестве подставки под ноги. Когда грузовик затормозил, из него стали выпрыгивать вооруженные люди. Довольно странное сочетание солдат, матросов и даже каких-то рабочих, а также их довольно лихой вид и вызывающее поведение, характеризовали прибывших не как отряд, а, как не странно это звучит, именно как компанию военных и привоенившихся.

Многие из прибывших были крест на крест опоясаны пулеметными лентами, хотя вооружены были далеко не все. Да и оружие их поражало своим разнообразием и разномастностью. Тут были и обычные трехлинейки, и кавалерийские карабины, и маузеры, и наганы, а у некоторых вместо оружия в руках были казачьи шашки и даже лопаты, которыми они воинственно размахивали из стороны в сторону. Был в грузовике даже пулемет. Единственное что объединяло всю это разномастную компанию, это были красные банты на груди, да еще, пожалуй, общая страсть к выкрикиваниям революционных лозунгов и угроз в адрес буржуев вообще и офицеров в частности.

Старший в этой компании, диковинно одетый и поразительно похожий на незабвенного Попандопуло из фильма «Свадьба в Малиновке», подозвал к себе дворника и потребовал у него назвать «подозрительные квартиры», в которых следует немедля провести обыски и экспроприации «всего награбленного у трудового элемента». Бледный дворник что-то залепетал в ответ и вот уже прибывшие начали разбегаться по парадным.

— А чё у солдат командир не военный?

Егорка оглянулся на спросившего Матвея, с которым они сидели на чердаке, и пожал плечами.

— А я-то почем знаю? Могёт быть, что и переоделся.

Матвей хмыкнул и отрицательно замотал головой.

— Не, Егорка, не могет того быть. По ём же видать, что никакой он не военный. И морда в нево, как у прохиндея.

Где-то в доме прозвучал выстрел. Потом еще один. Несколько человек из прибывших побежали на звук стрельбы, кто-то кричал, что нужно кого-то ловить у черного хода, в общем, все пришло в то хаотическое движение, когда каждый действует сам по себе, но, тем не менее, подчиняется движению и настроению толпы, в которой он находится.

И вот из подъездов начали выталкивать каких-то перепуганных людей, среди которых попадались и женщины. Выведенных во двор жильцов, а так же дворника дома, начали заставлять залезть в кузов грузовика, но дальше случилась заминка — нужно было найти желающих ехать с задержанными в штаб в качестве конвоя, но ехать никто не хотел, порываясь принять участие в увлекательнейшем занятии — обыске «подозрительных квартир» и следующей за обыском экспроприации найденного.

Мальчишки на чердаке активно перешептывались глядя на то, как переругиваются прибывшие. Зрелище было забавным и Егорка с Матвеем время от времени прикрывали ладошками свои рты, для того чтобы не смеяться в голос и не привлекать к себе внимание.

Казавшееся поначалу таким скучным сидение на чердаке обещало стать весьма интересным и два друга уже не жалели о том, что им пришлось вместо интересных хождений по улицам отсиживаться в этом унылом месте. А вначале они сильно грустили по этому поводу и уже разрабатывали планы побега из под родительского запрета.

А запрет был весьма весомым. После того как Егор заявился домой и застал мамку всю в слезах, которая поначалу бросилась к нему и прижала к себе, а затем отходила какой-то тряпкой, он еще пытался вяло огрызаться про то, что все равно будет бегать на демонстрации. Но вот после того, как вернулся батяня, искавший его по всем улицам, а потом отходивший сына розгами по всем его худым мягким местам и запретивший даже нос показывать в районах всяких шествий и столкновений, Егорка решил от греха пока обождать с этим увлекательным делом, спрятавшись здесь, на крыше сарая со своим закадычным дружком, который попал под такой же запрет.

Отцы двух друзей хорошо знали друг друга и, возможно, так же были друзьями, хотя на взгляд мальчишек дружба взрослых весьма отличается от их совместных походов и озорных проделок. Впрочем, взрослые тоже не понимали их, ведь как иначе объяснить постоянные запреты и наказания? Разве в их возрасте они сами не так себя вели?

Но размышления на эти темы были скучными, тем более что события во дворе продолжали разворачиваться в интересном ключе.

После того, как желающих ехать в штаб не нашлось, «Попандопуло» долго размахивал маузером и угрожал расстрелом всем и каждому, а затем, внезапно, согласился никого не отправлять. Более того, он распорядился выгнать из кузова грузовика всех «арестованных» и начать грузить на их место в машине реквизированное контрреволюционное добро из квартир дома.

Самих же «арестованных» загнали в дворницкую и заперли там. Причем запирал сам дворник, который почему-то из арестованного превратился в тюремщика. Но такие мелочи мало интересовали прибывших на экспроприацию…

* * *

ГДЕ-ТО ПОД МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Всем покинуть машину! Быстрее! Могут баки взорваться!

Это Георгий, с разбитым лбом, кричал у люка и добрым словом подгонял всех к выходу.

Мы повыпрыгивали и, утопая в снежной целине, побежали подальше от дымящего аэроплана. Я пришел в себя, когда что-то твердое толкнуло меня в грудь. Остановившись, я определил, что наткнулся на плетень, а прямо передо мной стоит крестьянская мазанка. А перед мазанкой стоит местный мужичок и держит во рту «козью ножку».

И я, видимо еще не отойдя от стресса, спрашиваю первое, что пришло мне в голову:

— Далеко до Могилева?

И мужик, затянувшись, спокойно так отвечает (видимо, дымящие аэропланы у него в огороде падают по два раза на дню):

— Дык, почитай верст десять будет…

* * *

ПЕТРОГРАД 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— «Первое. В виду чрезвычайных обстоятельств Государь Император не считает возможным отложить свой отъезд и выезжает завтра в два с половиною часа дня. Второе. Все мероприятия, касающиеся перемен в личном составе, Его Императорское Величество откладывает до своего приезда в Царское Село. Третье. Завтра отправляется в Петроград генерал-адъютант Иванов в качестве главнокомандующего Петроградского округа, имея с собой надежный батальон. Четвертое. С завтрашнего дня с Северного и Западного фронтов начнут отправляться в Петроград, из наиболее надежных частей, четыре пехотных и четыре кавалерийских полка. Генерал Алексеев».

Генерал Беляев отложил бланк телеграммы и посмотрел на растерянные лица присутствующих. Министры были обескуражены таким ответом Императора. Фактически, собравшись сегодня в четыре часа дня, они уже даже не пытались чем-то управлять, считая что все рычаги власти потеряны. Надеясь на чудо и в ожидании его они имитировали деятельность, принимая уже никому не нужные решения, но отказываясь от любых действий.

Так, например, с подачи генерала Беляева и Великого Князя Кирилла Владимировича, в надежде на успокоение улицы и автоматического разрешения проблем, был отправлен в отставку министр внутренних дел. Обиженный Протопопов сказал, что ему остается лишь застрелиться и покинул зал. Но, по обыкновению ответственных лиц тех дней, стреляться он не стал, а просто спрятался в одном из служебных помещений дворца в надежде переждать бурю и посмотреть чья возьмет.

А правительство тем временем вяло решало новый вопрос — на кого бы спихнуть освободившийся портфель министра внутренних дел. Изобразив работу мысли, и не найдя кандидатур, решили просто поручить исполнение дел старшему из товарищей министра.

В шесть часов вечера князь Голицын послал Императору телеграмму о том, что Совет министров объявляет город на осадном положении и просит Государя поручить командование войсками столицы какому-нибудь популярному в войсках генералу, которого солдаты будут слушаться. Кроме того, в телеграмме сообщалось, что Совет министров просит Государя его уволить и поручить лицу, пользующемуся общим доверием, составить новое правительство.

С облегчением переведя дух, полагая, что более не отвечают за происходящее, министры ждали официальной отставки и возможности спокойно разъехаться. И вдруг такая неприятность — Государь их не уволил. Общее настроение присутствующих выражал сам глава правительства князь Голицын, который все время повторял одну и ту же фразу:

— Что же делать, что делать?

Министры растеряно переглядывались. Казалось, что все сейчас разрываются между желанием немедленно бежать и необходимостью соблюдать приличия придумав повод для бегства.

Внезапно кто-то распахнул двери в зал заседаний и закричал:

— Сюда идет толпа!!! Будут здесь с минуты на минуту! Спасайся!

Словно получив команду, министры повскакивали со своих мест и, роняя стулья и никому теперь не нужные бумаги, рванулись к выходу. Шум паники охватил один из оплотов государственной власти России. Где-то хлопали двери. Зазвенело разбитое стекло. Погас свет.

Еще через несколько тягостных минут в опустевший дворец ворвалась толпа солдат и всякой веселой черни. Начался разгром.

Правительство, назначенное Государем Императором Николаем Вторым, перестало существовать…

* * *

ОКРЕСТНОСТИ МОГИЛЕВА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Выстрел винтовки громыхнул в тишине ночного леса. Толчок в плечо.

— Слева!

Георгий не заморачивался всякими этикетами, лязгая затвором и вскидывая винтовку для нового выстрела. Резко обернувшись в указанном направлении, пытаюсь взять на прицел скользящие между деревьями фигуры. Сзади дважды громыхнул маузер. Марсель Плиа вел огонь с правого борта.

Стреляю. Толчок отдачи бьет в мое плечо. Ну, что я снайпер, попадать в активно движущуюся цель из маузера, пусть даже и с прикладом, используя в качестве платформы летящие через ночной лес сани? Не попал, конечно. Не знаю, попадал ли кто-нибудь из нас, но мне казалось, что целей становилось только больше.

Слева от меня заковыристо подгонял свою клячу Тихон. Стоп, не клячу — лошадку. Вывези нас родная, и я тебе куплю воз сена! Только быстрее!

Горшков стреляет и, к нашей секундной радости, одна из фигур, кувыркнувшись, затихла. Однако это лишь разозлило остальных наших преследователей.

Мои два выстрела уходят в молоко.

— Гони! Гони, родная! — Кричал Тихон, хлестая лошадь вожжами. — Господь меня наказует за жадность мою! Вывези, Рыжуха, век не забуду!

Как он, вероятно, сейчас в душе костерит нас на чем свет стоит! И отдельно, наверняка, перепадает Георгию, который так красноречиво его соблазнял на эту поездку.

Когда я впервые спросил хозяина огорода, которому мы свалились буквально на голову, о возможности срочно выехать в Могилев, тот лишь удивленно переспросил:

— Ночью? В лес?

Меня очень подмывало добавить фразу «В багажнике?», но я добавил лишь окончание этого известного анекдота:

— Плохая примета?

Тихон, как оказалось, так звали нашего собеседника, лишь хмыкнул:

— Шутник, ты барин…

— Что ж так?

— Дык, кто ж ночью зимой едет в лес? Тем более — волки. Вона их сколько за войну расплодилось. Стрелять-то некому, а в бесхозном лесу в лихолетье волк завсегда хозяин. А уж ночью…

Селянин безнадежно рукой махнул, показывая всю бесперспективность моей идеи. Но я вновь напирал на него.

— Ну, так и нас несколько человек при оружии. Разве не проедем?

Тихон активно замотал головой.

— Ох, барин, не ведаешь ты, о чем просишь!

В разговор вмешался Горшков.

— Разрешите, я с ним переговорю.

Дальше мы минут пятнадцать наблюдали сцену торга. Торговались ожесточенно. Георгий Георгиевич пару раз даже подозрительно спросил крестьянина:

— Ты часом не жид?

Пока Горшков торговался с мужиком, ко мне подошел Марсель Плиа:

— Ваше Императорское Высочество!

Я обернулся к нему, а тот смущенно продолжил:

— Я хотел сказать спасибо, за то, что вы бросились меня спасать.

— Пустое, братец! — я отмахнулся.

— Не скажите, Ваше Императорское Высочество, не скажите. Вы мне на самом деле жизнь спасли, ведь в этот раз падение с аэроплана я бы точно не пережил!

Я удивился:

— Что значит «в этот раз»? Раньше тоже приходилось падать с аэроплана?

— Так точно, Ваше Императорское Высочество, приходилось. — Марсель засмеялся. — В том бою, за который я получил первого Георгия на грудь, я как раз и упал. Был в верхнем люке над крыльями и стрелял из пулемета, когда в наш аэроплан произошло попадание с земли. Тогда наш «Муромец» вдруг рухнул вниз и я выпал из своего гнезда. Пока пилотировавший тогда лейтенант Констенчик не смог остановить наше падение я так и летел четверть версты за аэропланом словно камень. Слава богу, я привязался ремнем к своему сидению тогда и далеко не улетел, и когда машина остановила падение, я просто влетел в свой верхний люк, вот и все. Помню, тогда все сильно удивились, а я тогда, помню, сказал им, что предпочитаю падать не так быстро в следующий раз, вот. А в этот раз, я хоть и привязался, но пришлось бы мне волочься за аэропланом полверсты по полю этому во время посадки, да еще и удар об землю в самом начале…

Моторист, смутившись, замолчал, а я одобрительно похлопал его по плечу.

Тут торг был окончен и, весьма довольный Тихон пошел запрягать в сани лошадь, а в стороне, крайне раздраженный Горшков, бурчал что-то себе под нос.

Горшков погрузил в сани винтовку и пару пистолетов «Маузер К-96». Через четверть часа мы выехали в сторону Могилева, оставив Орловского охранять аэроплан и ждать ремонтную бригаду с аэродрома.

И вот теперь мы неслись по этому лесу. Лунный свет заливал округу мертвенным светом. Черные деревья и мечущиеся между ними темные фигуры с горящими глазами создавали воистину фантасмагорическую картину. Наши выстрелы давали результат, но процент попаданий говорил о том, что мы круто попали. Не факт, что нам элементарно хватит патронов.

— Гони, Рыжуха! Ах ты…

Крик возницы слился с выстрелом из винтовки и в этот момент сани заваливаются набок. Лечу куда-то в сторону и ныряю головой в большой сугроб на обочине. Пока выбирался из глубокого снега на несколько мгновений потерял нить происходящего, а когда осознал — мороз продрал меня до глубины души. Ибо это был конец.

Волки окружили нас. Горшков и Плиа стояли спиной к спине. Георгий остался без винтовки и держал в руках свой личный наган, а Марсель Плиа, сохранивший маузер, спешно пытался перезарядить магазин с новой обоймой патронов. Тихон стоял у перевернутых саней и затейливо матерясь, размахивал какой-то похожей на оглоблю палкой.

Я же, оставшись без маузера, спешно потянулся за табельным наганом, так и застыл нащупав открытую крышку кобуры. Нагана не было…

Вот первый волк прыгнул на Горшкова и тот трижды выстрелил в него. Вот прозвучал рык, и другой серый хищник прыгнул на нашего возницу. И вот большущий зверь сверкая в лунном свете глазами вышел прямо на меня.

Я вытащил из ножен, висевших на поясе, большой черкесский кинжал, бывший со мной еще со времен командования Дикой дивизией. Волк сделал шаг мне навстречу и утробно зарычал. Я присел и изготовился принять хищника на левую руку. Правая рука пошла назад для замаха острым клинком.

Все вокруг замерло для меня, и лишь какие-то смутные тени, словно в замедленной съемке, перемещались где-то на периферии моего зрения и сознания…

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Кутепов шагал по заснеженной мостовой. Замершие в каком-то оцепенении дома, пустая улица. Лишь через Фонтанку видны несколько групп с красными флагами, но на этой стороне все спешили убраться с дороги полковника.

Собственно в этом не было чего-то особенно удивительного, ведь Кутепов шел по набережной не один. За ним шагали рота Лейб-гвардии Преображенского запасного полка и рота Лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка при четырех пулеметах каждая, и выражения их лиц были такими, что желающие бузить и ходить с транспарантами старались обходить ощетинившийся штыками строй по другим улицам. Тем более что тылы колонне прикрывал эскадрон Гвардейского кавалерийского запасного полка.

Полковник знал, что примерно в это время рота Лейб-гвардии Литовского и Волынского запасных полков берут под контроль Царскосельский вокзал столицы, роты Лейб-гвардии Преображенского и Литовского запасных полков уже взяли под опеку Николаевский вокзал. Сводный же отряд из трех рот — Лейб-гвардии 4-го Императорской Фамилии, Егерского и Семеновского запасных полков под командованием штабс-капитана Розенбаха имели задачу занять находящиеся рядом друг с другом Балтийский и Варшавский вокзалы. Каждая из рот формально имела при себе по четыре пулемета, хотя и не все из них были в рабочем состоянии.

А вот у разведчиков разведывательной команды Лейб-гвардии 1-го Стрелкового Его Величества запасного полка была особая задача — помимо прямой разведки Кутепов им поставил задачу распространять слухи о чуме в Петрограде, чем, по мнению полковника, можно было добиться хотя бы временного уменьшения количества людей на улицах столицы, а следовательно хоть немного сбить градус революционного возбуждения в городе.

Дойдя до цели своего похода, Кутепов отдал короткий приказ и строй рассыпался. Кто-то взял на прицел обе стороны набережной, а остальные, взломав запертую дверь, быстро растекались по коридорам и залам Министерства путей сообщения Российской Империи.

В коридоре к полковнику подскочил раскрасневшийся господин, который визгливым голосом закричал:

— По какому праву? Это произвол! Кто вы такие! На каком основании…

Кутепов молча достал из кобуры наган, и визг красного господина оборвался на верхней ноте. Удостоверившись, что собеседник более не выражает возмущения и вроде даже готов слушать, полковник спокойно проговорил:

— По Высочайшему Повелению город Петроград с 27 февраля объявлен на осадном положении. Имею предписание взять под контроль Министерство путей сообщения и обеспечить прибытие и разгрузку в столице частей с фронта…

Господин задохнулся от возмущения.

— Вы не имеете права! Это неслыханно! Я товарищ министра путей сообщения Борисов и я решительно протестую против…

— … и всякий, кто будет мне мешать выполнить мою задачу, будет считаться пособником мятежников и заговорщиком. Со всеми вытекающими последствиями. Вам все ясно господин товарищ министра путей сообщения Борисов?

* * *

ОКРЕСТНОСТИ МОГИЛЕВА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Вдруг, уже начавшего свой прыжок волка сильным ударом снесло в кусты. Я автоматически повалился набок, едва до моего сознания донесся звук винтовочного залпа. Пули засвистели вокруг меня и я вжался в снег. Эхо выстрелов из множества винтовок слилось с волчьим воем, смешалось с ним и погнало его дальше в лес.

Осторожно приподняв голову, я увидел, что уцелевшие волки стремглав неслись в глубину леса подгоняемые пулями наших неожиданных спасителей. Десяток солдат вели методичный огонь по волчьей стае и тем самым, нужно признать, спасли наши жизни от страшной смерти в волчьих зубах.

Выбравшись на утоптанный тракт, переведя дух и убедившись, что непосредственная опасность миновала, я повернулся к командиру столь неожиданно появившегося отряда.

— Кто вы, наши спасители?

Офицер с погонами штабс-капитана цепко скользнул взглядом по нашей компании задержавшись на мгновение на полковничьих погонах Горшкова, и, поняв что я тут главный, вытянувшись по стойке смирно отдал честь и представился:

— Ваше превосходительство! Честь имею представиться — штабс-капитан Мостовский, сто тридцать третий Симферопольский полк. С кем имею честь?

Вот вашим превосходительством меня тут еще не называли, усмехнулся я про себя. Ну, это как раз понятно, про то что, я царских кровей он не знал, а вот погоны генерал-адъютанта он видел.

— Я, генерал-адъютант Великий Князь Михаил Александрович.

Мостовский, вытянувшись как на параде, попытался официально доложиться:

— Ваше Императорское Высочество, сводный отряд…

— Отставить, штабс-капитан. Мы не на плацу. Хочу выразить вам благодарность от своего имени и от имени моих спутников. Право, если бы не столь счастливое появление вашего отряда, то не встретить бы нам завтрашний рассвет.

Крепко жму руку Мостовского. Тот явно польщен, хотя и пытается скрыть это под маской видавшего виды служаки. После чего он обменивается рукопожатиями с Горшковым.

Беру инициативу в свои руки.

— Итак, откуда и куда вы, так удачно для нас, направлялись?

Мостовский несколько напрягся, но затем видимо на что-то решившись, ответил:

— В Могилев. В Ставку Верховного Главнокомандующего.

— Вот так презабавный случай! Мы направляемся туда же. Но, признаться, я полагал, что вы движетесь из Могилева на звуки выстрелов. Если не секрет, что вы делаете в лесу в столь поздний час?

Штабс-капитан, пока я это все говорил, цепко оглядывал окружающие кусты, словно ожидая там увидеть засаду или группу захвата.

— Мы, Ваше Императорское Высочество, пытаемся попасть в расположение Ставки, в обход возможных неприятностей. Простите, Ваше Императорское Высочество, но мы опасные спутники и я не уверен, что ваше присутствие остановит моих преследователей от атаки.

Лязг затвора винтовки в руках Георгия подсказал, что словам Мостовского поверил не только я один.

— Любопытно. Однако кто же вас пытается перехватить?

— Извините, Ваше Императорское Высочество, но я не могу ответить на этот вопрос. Это не моя тайна. Могу лишь сказать, что от этого, видимо, зависит судьба России.

Я с удивлением смотрел на Мостовского. Вот так. Судьба России. Не больше и не меньше! Хотя лицо штабс-капитана и не допускала мысли о том, что он шутит или рисуется, но вот так, два человека, у каждого из которых есть некая секретная миссия в Ставку, от которой зависит судьба России, вот так просто сталкиваются в ночном заснеженном лесу? И один из них спасает жизнь другого? Что это — каприз судьбы или ничего не значащий случай? Но события последних суток, полных жутких происшествий и чудесных спасений, жестко доказывали мне, что случайности вокруг меня в этом времени происходят крайне редко.

Тогда что это? И что делать дальше? С одной стороны опасно вверять свою жизнь неким непонятным людям с неясными намерениями. Но, с другой стороны, у нас явно безвыходное положение — лошади больше нет и идти вчетвером через ночной лес крайне опасно. Мало ли как там волки — вернутся или нет? Да и не только волки могут нам повстречаться. А у Мостовского десяток вооруженных винтовками солдат…

— Как ваше имя-отчество, господин Мостовский?

— Александр Петрович, к вашим услугам.

— Так вот, Александр Петрович, хочу предложить вам совместный вояж в Могилев.

— Но…

— Нет, нет, Александр Петрович, не возражайте. В крайнем случае, у меня появится возможность вернуть вам долг и спасти в свою очередь вашу жизнь. Не лишайте меня такой возможности, прошу вас!

Мостовский на мгновение кинул взгляд в сторону своих бойцов и кивнул.

— Хорошо, Ваше Императорское Высочество. Я согласен.

* * *

ПЕТРОГРАД 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Едва Ходнев проводил жену с сыном и денщиком на новый адрес, к инженеру Васильеву, который согласился пока приютить их и семью полковника Януша, как поступил доклад о том, что на Николаевской набережной к казармам Лейб-гвардии Финляндского полка движется толпа.

Явившись на место событий, полковник с удовлетворением отметил, что присутствие духа еще не покинуло его подчиненных. Глядя на то, как поручик Ожаровский разворачивает поперек набережной у 18-й Линии два пулемета, а его солдаты спешно возводят баррикаду из всего, что попадет под руку в казармах, Ходнев приказывает ввести в действие последние резервы и снять солдат со всех постов в казармах полка, где это было вообще возможно.

Толпа приближалась, выкрикивая лозунги и проклятия. Вот из-за спин идущих впереди в сторону солдат прозвучали первые выстрелы.

По знаку полковника Ожаровский отдает короткую команду и один из пулеметов дает короткую очередь поверх голов.

Толпа испуганно пятится и видно, как задние начинают рассасываться по соседним улицам. Памятуя, во что превращается бегущая в панике толпа, Ходнев приказывает не стрелять и дать демонстрантам уйти от казарм.

Глядя вслед уходящим полковник понимал, что это лишь отсрочка и они обречены…

* * *

ОКРЕСТНОСТИ МОГИЛЕВА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Пока мы беседовали, солдаты Мостовского поставили на дорогу сани. За санями билась в конвульсиях Рыжуха Тихона. Тот причитал и гладил свою лошадку, а один из солдат что-то горячо втолковывал крестьянину. В конце концов, Тихон кивнул и, погладив лошадь в последний раз, отвернулся. Раздался выстрел и все затихло.

Я повернулся к Горшкову и тихо спросил:

— Георгий Георгиевич, вы при себе имеете деньги заплатить Тихону за лошадь и сани? Я потом отдам.

Тот с удивлением посмотрел на меня и, кивнув, пошел общаться с крестьянином. Через пять минут заметно повеселевший Тихон, при помощи солдат, прятал в лесу сани.

— Вот прохиндей! — Летчик аж задохнулся. — Уверял меня, что все сломано и придется покупать новые, а вот, поди ж ты, — прячет. Явно собирается их забрать, купив лошадь в Могилеве!

Задумавшись о ситуации с Мостовским, я пробормотал:

— Да, Георгий Георгиевич, все, все, что нажито непосильным трудом — все ж погибло. Собака с милицией обещала приехать…

Снова удивленный взгляд.

— Это вы о чем, простите?

— Да так. Вспомнил одного соседа инженера Тимофеева. М-да. Так, где там Тихон?

— Здесь я, барин!

Тихон подскочил, как будто ожидал вызова. Я оглядел его с ног до головы и усмехнулся. Такой нигде не пропадет и своей выгоды не упустит. Вон, как разжился деньжатами за этот вечер. И лошадку новую купит. А может и не одну.

— Так что, Тихон, до города далеко?

Тихон помолчал, прикидывая, пару раз оглянулся, а затем изрек авторитетно так:

— Думаю я, что, значится, версты две с гаком.

— Пешком дойдем?

— Пешими-то? Почему б не дойти пешими-то? Волки не сунутся более, да и у нас прибавка-то вышла.

Горшков фыркнул. Тихон степенно повернулся к нему и глянул так… снисходительно.

Через несколько минут мы двинулись по ночному тракту в сторону Могилева. Если верить прикидкам Тихона, то я рассчитывал дойти до города где-то за час-полтора, учитывая ночь, снег и мало ли что…

— Ваше Императорское Высочество, разрешите обратиться?

Оборачиваюсь. Мостовский поравнялся со мной и козырнул. Киваю.

— Обращайтесь, штабс-капитан.

— Вы сведущи в дворцовых порядках. Подскажите — как попасть на аудиенцию к Государю в Могилеве?

С удивлением его рассматриваю.

— К Государю? Лично? Штабс-капитану? Перед самым отъездом Государя из Ставки? Право не знаю чем вам помочь! Вас не пустят даже к царскому поезду.

— Государь уезжает? — Мостовский явно растерялся.

— Да. Такие предположения есть.

— Плохо.

Мостовский долго шел молча, а затем спросил:

— А, если не секрет, вы с Государем будете встречаться сегодня?

Я хмыкнул. Сегодня положительно мне везет на наглецов! Один Тихон чего стоит. Вон идет, морда аж светится от самодовольства. Ощущение такое, что положи ему еще рубликов сто и он своей физиономией будет нам путь освещать словно прожектор локомотива.

Штабс-капитан ждал.

— А, позвольте спросить, чем вызван такой неподдельный интерес простого офицера к распорядку дня и встречам Государя Императора? Уж не шпион ли вы, дорогой Александр Петрович? Откуда я знаю ваши намерения?

Мостовский безнадежно махнул рукой.

— Могу дать слово чести, Ваше Императорское Высочество. Я не шпион. Просто мне нужно увидеть Государя и срочно передать ему кое-что.

Я не знал — смеяться мне или плакать? Слово чести, что я не шпион! Забавно. Как говорится — забавно, если не сказать больше. Хотя, что я знаю о понятиях этого времени о чести? И может ли шпион в эти годы вот так разбрасываться клятвами? Прадед, в глубине моего сознания, почему-то ему верил. Но, говорят, прадед был вообще легко внушаемым человеком…

— Хорошо, штабс-капитан, я вам, допустим, верю. Но, помилуйте, что это меняет? В Могилев вы идете и так. В город патруль вас пропустит. А вот на военную платформу, где стоит поезд Императора, вас никто не допустит все равно. С собой же вас, штабс-капитан Мостовский, я провести решительно не смогу, равно как и передавать какие-то предметы Государю я не буду. Хотя бы из соображений элементарной безопасности Государя. Тем более что вы отказываетесь сообщить мне о сути вашего дела.

Мостовский помолчал. Затем нехотя проговорил:

— Простите, Ваше Императорское Высочество, но…

Я пожал плечами.

— Дело ваше, Александр Петрович, дело ваше…

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Господин полковник, Лейб-гвардии Преображенского запасного полка подпоручик Скосырский к вам с депешей от полковника Кутепова.

— Проси.

Ходнев встал из-за стола, прервав свои почти бесплодные попытки дозвониться до кого бы то ни было — барышни-телефонистки отказывались соединять с военными или государственными абонентами либо соединяя со всякими «революционными» абонентами типа Таврического дворца, либо просто игнорируя все просьбы и угрозы.

Вошел человек в солдатской шинели и, щелкнув каблуками, представился:

— Подпоручик Скосырский, честь имею. Имею при себе депешу от полковника Кутепова.

— Давайте.

Разорвав конверт, Ходнев впился взглядом в четкие строки депеши:

«Полковнику Д. И. Ходневу полковника А. П. Кутепова.

Милостивый государь, Дмитрий Иванович!

Сообщаю вам, что силами вверенного мне сводного отряда мною взяты под контроль Министерство путей сообщения, Николаевский, Варшавский, Балтийский и Царскосельский вокзалы, которые имею твердое намерение защищать. Имею сведения о том, что вечером или ночью всякое управление в Петрограде будет нарушено и город полностью будет охвачен анархией и мятежом. Так же имею сведения об отправке в столицу устойчивых частей с фронта для восстановления законности и порядка.

В этот непростой час, когда решается судьба Отечества, долг каждого русского офицера быть верным присяге и Государю. Однако нерешительность действий командования столичного гарнизона, преступное бездействие помноженное на половинчатые приказы приводят к полному разложению дисциплины, что грозит сделать невозможным исполнения своего долга для большинства из нас.

Посему, в случае невозможности действовать в установленном месте или в случае получения преступного приказа о прекращении сопротивления, призываю Вас и всех, кто остался верен присяге Государю и твердо намерен исполнить свой долг, присоединиться к нам, прибыв строем или россыпью в здание Министерства путей сообщения или же к одному из указанных мной выше вокзалов, для противодействия анархии и обеспечения прибытия верных присяге частей в Петроград.

От наших решений и действий зависит судьба России.

Прошу Вас сообщить о сим как можно большему числу верных присяге офицеров и солдат.

Да поможет Вам Бог.

Уважающий Вас,

Александр Павлович Кутепов»

* * *

МОГИЛЕВ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Тракт оказался неплохо утрамбован проезжающими санями, и по колеям можно было идти довольно ходко. Ритмичное поскрипывание снега под нашими ногами и мрачный свет луны, сиявшей сквозь черные кроны деревьев, не располагали к романтическим мыслям. Чувствуя приближение решающих минут, я еще и еще раз возвращался к предстоящим встречам в Могилеве.

Безусловно, сейчас важнейшей для меня была встреча с царем. Именно ее исхода зависело мое личное будущее, ну и, заодно, и будущее самой России. Если мне удастся уговорить Николая никуда не ехать, да еще и удастся помочь ему удержать престол под своим мягким местом, то мне гарантируется наличие моего личного будущего в ближайшие, а может и отдаленные, годы. Страна избежит лишних миллионов смертей и не будет отброшена на десятилетия в своем развитии, а я, в свою очередь, смогу пользоваться благами своего положения. Брат царя, это тебе не кум королю. Это куда перспективнее при грамотном подходе. Что конкретно я собирался делать после победы космизма-монархизма в одной отдельно взятой стране, мне было еще не совсем ясно, но то, что я не собираюсь прожигать жизнь в Ницце, а собираюсь конвертировать свои знания, опыт, хватку и доставшиеся мне от прадеда капиталы одного из богатейших людей России в развитие — это я знал точно.

Для этого сейчас я должен сделать все, для того чтобы Император остался у государственного руля и провозгласил хотя бы половинчатые реформы для успокоения брожения в стране. И я должен быть, ну ОЧЕНЬ убедительным. И вероятнее всего придется вступить в контакт с генералами типа Алексеева, стараясь их убедить в выгодности для них сохранения лояльности царю в контексте войны и победы в ней.

Но сначала разговор с Николаем. Если мне удастся говорить Николая повременить с отъездом, остальное будет уже делом второстепенным. Даже если генералы позднее и будут продолжать заговор, то это будет уже иная история. Главное их разнести по времени с мятежом в Питере. И привлечь к наведению порядка в столице.

Однако повторюсь, навести порядок в стране, без значительных, а главное энергичных, реформ будет нереально. А значит, кроме того, чтобы уговорить Николая не ехать, мне кровь из носу нужно сейчас уговорить его на некоторые довольно радикальные реформы, которые придется проводить недрогнувшей решительной рукой. И тут пожалеешь, что на престоле у нас сидит такой человек, как Коля Второй, а не такой крутой тиран, как Ваня Четвертый или Петя Первый. Поэтому, разговор с царем нужно построить в жестком ключе, вплоть до запрещенных приемов.

Так что, будем жестко давить на психику. Мягкие и почтительные разговоры с данным конкретным монархом всея Руси, как свидетельствует история, закончились катастрофой.

Вопреки опасениям Мостовского до города мы добрались без всяких происшествий. На въезде патруль проверил наши документы, козырнул и выделил одного солдата для сопровождения к гостинице. Другого же солдата, офицер отправил бегом вперед с предупреждением о нас. Предложение вызвать автомобиль мы, по совету Горшкова, отвергли, дабы не тратить зря время на его ожидание. Могилев городишко совсем небольшой, тихий, да еще и набит войсками под завязку. Поэтому мы, ничего не опасаясь, двинулись в сторону центра города.

Итак, впереди ждет меня царь, которого я должен убедить, даже если он сам категорически не желает ни в чем убеждаться и фактически заставить самодержца сделать то, чего он делать совсем не хочет. Потому что, по-другому не получится, я в этом уверен на сто процентов и на моей стороне есть самый беспристрастный свидетель — История.

Ведь именно ради ее исправления я и преодолел ту самую пропасть шириной в триста миллионов секунд оттуда, из будущего, и расстояние в шестьсот километров уже здесь.

* * *

ЦАРСКОЕ СЕЛО. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Леопольд Иоганн Стефан граф Бенкендорф именуемый в просторечии Павлом Константиновичем сидел недвижимо в кресле в своем кабинете. Александровский дворец затихал в тревожной полудреме. Суета последних часов все еще прорывалась отдельными звуками приготовлений к отъезду.

Шутка ли, за несколько часов подготовить выезд царской семьи? Особенно учитывая тот факт, что сборы нужно было провести спешно, но, не ставя в известность Государыню, и не беспокоя августейшую семью?

Даже это, первое распоряжение Императора, расстроило обер-гофмаршала своей традиционной половинчатостью. Как обычно в последнее время, Государь старался решать вопросы таким образом, что до конца мало какие дела доводились. И в прежние годы Николай Второй отличался определенной нерешительностью, но после убийства «Друга» — Распутина, фатализм Государя принял прямо таки вопиющие размеры, которые все больше приближали, как чувствовал Бенкендорф, и Россию, и самого Императора к катастрофе.

Вот, скажите на милость, чем можно объяснить такое распоряжение — подготовить спешный вывоз царской семьи, но вывоза не осуществлять и в известность Государыню не ставить? И это на фоне ужасных событий в столице?

Тем более, что в течении дня по телефону из Петрограда сообщались просто ужасные новости. Государыня крайне расстроилась известиями об измене войск в столице, в особенности гвардейских. И то, что изменяли не кадровые части, которые были на фронте, а запасные батальоны Императрицу ничуть не успокаивало. Последнее известие об измене части Преображенского полка вызвало настоящий шок. Царица пыталась казаться спокойной, но всем было заметно, что она очень волнуется. Особенно с учетом болезни детей и того, что Цесаревичу стало значительно хуже. Окружающие же старались ее не информировать об ужасах того дня.

Александра Федоровна слала мужу тревожные телеграммы. От нее естественно не укрылась вечерняя суета, но о подготовке к отъезду ей никто не сообщил.

Павел Константинович окончательно утвердился в ощущении грядущей катастрофы после реакции Государя на сообщение от Родзянко. После того, как пару часов назад генерал Беляев передал через генерала Гротена сообщение от председателя Госдумы, Бенкендорф был настолько уверен в грядущих указаниях Императора, что, еще до ответа из Могилева, отдал все необходимые распоряжения о подготовке поезда для царской семьи. Ибо игнорировать совет Родзянко в сложившихся условиях было бы верхом легкомыслия или фатализма. Можно, как угодно относиться к Михаилу Владимировичу, но никак нельзя отбрасывать совет сегодня же вывезти августейшую семью из Царского Села, ввиду того, что он ожидает уже завтра в первой половине дня прибытие восставших толп из Петрограда!

И вот теперь Бенкендорф буквально впал в прострацию поле переданных генералом Воейковым повелений Государя о том, что вместо вывоза семьи, Государь собирается прибыть в Царское Село лично. Обер-гофмаршал еще и еще раз перебирал в уме возможные варианты и не мог представить более странного и необъяснимого решения Императора в сложившейся ситуации.

 

ГЛАВА 9. НОЧЬ ВО МГЛЕ

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Вот уже четверть часа члены Временного комитета депутатов Государственной Думы напряженно поглядывали на двери, за которыми скрылся Родзянко. Бурные события последних дней, казалось, достигли кульминации в ночь на 28 февраля. Переворот приобрел реальные черты и теперь от решений собравшихся в этой комнате во многом зависел исход революции. Революции, которую готовили и подталкивали так много фигур разного калибра. Но в которую, как оказалось, почти никто из них не верил и готов к ней не был. Когда на окраинах столицы завертелось и закрутилось, большинство из «деятелей революции» рассчитывало просто погреть руки на беспорядках и, в очередной раз, выступив «спасителями Отечества», пожинать дивиденды после восстановления порядка. Мало кто сомневался в том, что в итоге власть сумеет жесткой рукой удержать ситуацию под контролем. Однако растерянность власти привела к растерянности думских лидеров.

Годами вся эта публика раскачивала державную лодку в стремлении расширить свои полномочия и привилегии путем откусывания кусочков от пирога власти, который сжимали подрагивающие руки самодержавия. И вот теперь, когда к ним в руки рухнула власть, они озадачено оглядывались по сторонам, пытаясь понять — что же им делать?

Некоторые, имеющие между собой организационную связь более высокого порядка и состоящие во всяких тайных обществах, попытались перехватить инициативу и подхватить власть. Однако, на настоящий момент, авторитет Государственной Думы был еще слишком силен, чтобы обойтись без нее в деле захвата власти в стране. И, в ожидании решительных действий, все взоры обратились к Родзянко.

Ситуация усугубилась тем, что сегодня утром был опубликован указ Императора о роспуске Государственной Думы. И наступил момент истины — как далеко в борьбе за власть готовы пойти депутаты в лице своих лидеров? Оказалось, что пока еще все лидеры не могут решиться открыто заявить об участии в мятеже против Государя. Так, в результате взаимного подбадривания и запугивания и возник этот ублюдочный Временный комитет депутатов — вроде и власть, а вроде и частная вечеринка, вроде государственный орган, а вроде и чаепитие.

Однако, продолжаться долго так не могло. С одной стороны в Государственной Думе боялись, что царь таки найдет исполнителя, который всем сильно умным эти умные головы и пооткручивает, а остальным Сибирь станет домом родным. С другой стороны улица выходила из под контроля. Громились казармы и склады. Толпа вооружалась. Солдаты объявляли нейтралитет или переходили на сторону восставших. Офицеры массово разбегались. Какие-то темные личности переодевались офицерами и отдавали войскам приказы, которые усиливали хаос. Из тюрем выпустили заключенных и теперь вчерашние «узники режима» также стремились к власти. Вот, прямо в этот момент, прямо в этом же дворце, организовывается некий Совет рабочих депутатов, с абсолютно непонятными полномочиями и легитимностью уличного митинга.

Поэтому на Родзянко наседали. Он же до последнего момента панически отказывался от роли «Ответственного за все, если вдруг что не так». Колебался и все время повторял:

— Я не желаю бунтовать… Я никаких революций не делал, и делать не желаю.

Долгие уговоры председателя со стороны Милюкова и остальных депутатов пока ни к чему не привели. Все аргументы о том, что поскольку правительство само себя распустило и позорно разбежалось, то власть кто-то же должен взять на себя, и кто это еще должен сделать как не избранный народом орган законодательной власти, действия не возымели. Родзянко, который столько сделал для того, чтобы революция состоялась, внезапно резко остановился.

Вдруг выяснилось, что Император вовсе не готов с ними торговаться. Более того, Государь двинул на Петроград генерала Иванова с верными власти полками. Запахло жаренным. Но, в отличие от правительства князя Голицына, опасность не парализовала депутатских лидеров. Поняв, что час расплаты близок, они, уподобившись загнанным в угол крысам, решили атаковать. Они коллективно кинулись к Родзянко уговаривать его в том, что другого выхода нет, кроме как взять власть в свои руки.

И вот теперь, практически все члены Временного комитета сидели в кабинете Родзянко и ждали его решения об измене Императору и осуществлении государственного переворота. «Тяжкие четверть часа, — писал позже Милюков в реальной истории, — от решения Родзянки зависит слишком многое, быть может, зависит весь успех начатого дела. Вожди армии с НИМ в сговоре и через НЕГО с Государственной Думой».

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Итак, Владимир Николаевич, чем обязан столь позднему визиту? — Алексеев хмуро и раздраженно смотрел на дворцового коменданта генерала Воейкова, который только что поднял его с постели.

— Я к вам с повелением Его Императорского Величества.

— Слушаю вас.

Воейков с удивлением отметил некоторую иронию, которая вдруг прорезалась в словах генерала Алексеева.

— Хочу сообщить вам о решении Государя немедленно, по мере готовности поездов, выехать в Царское Село. Он желает доехать до места как можно быстрее.

Алексеев помассировал глаза и пробормотал себе под нос:

— Выехать и даже доехать…

Воейков ошеломленно смотрел на генерала.

— Что значат ваши слова?

Наштаверх с некоторой досадой поглядел на своего визави и поспешил исправить ситуацию:

— Это я ото сна не отошел еще. Обрывки сна крутятся в голове. Не обращайте внимания.

Дворцовый комендант, тем не менее, не успокоился и настаивал на разъяснениях.

— Простите, Михаил Васильевич, но если вы имеете сведения об опасности этой поездки, то, как верный Государю человек, вы обязаны сообщить их мне.

После некоторой паузы Алексеев твердо сказал:

— Нет. Ничего не знаю такого. Я просто предположил.

Встревоженный Воейков продолжал смотреть на генерала.

— После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете ли вы опасным Государю ехать, или нет.

Алексеев усмехнулся каким-то своим мыслям:

— Отчего же. Пускай Государь едет… Ничего…

Дворцовый комендант был буквально ошеломлен словами начальника штаба Верховного Главнокомандующего.

— Господин генерал-адъютант! Как верноподданный и патриот вы обязаны немедленно пойти к Государю и откровенно изложить имеющуюся у вас информацию. Если у вас есть хоть какие-то сведения об имеющейся опасности для жизни и правления Императора, вы должны приложить все усилия для отмены этой поездки!

Наштаверх Алексеев кивнул:

— Всенепременно. Только приведу себя в порядок. Спал я знаете-ли…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

В эту ночь в Таврическом дворце заседал еще один новый орган революционной власти — Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. Собравшиеся делегаты, которые большей частью были самочинно «выдвинутыми» от якобы каждой тысячи рабочих и каждой солдатской роты, а в реальности просто набранные с площадей и улиц, ошалело крутили головами разглядывая интерьер дворца и восторженно слушали выступающих ораторов.

Однако, в отличие от привычно тонущей в пустопорожних разговорах Государственной Думы, собравшиеся здесь были людьми более наглыми и решительными. Еще сегодня днем их было аж девять человек, объявивших себя «Временным Исполнительным Комитетом Совета Рабочих Депутатов». И эти девять человек, половина из которых еще утром пребывала в тюрьме, развернули кипучую деятельность.

В казармы и в цеха были посланы представители «Комитета» с призывом присылать делегатов. В казармах заявлялось, что «Комитет» уже принимает меры по улучшению их довольствия и о питании тех солдат, которые «отбились» от своих частей.

И вот, привлеченные обещаниями и вдохновленные «ветром свободы», люди собрались в Таврическом дворце. Член Государственной Думы Чхеидзе открыл заседание. После коротких выступлений был избран Исполнительный Комитет председателем которого оказался социал-демократ Чхеидзе, товарищем председателя — Керенский.

Исполком назначил комиссаров во все районы столицы, приказал на местах формировать Красную Гвардию, утвердил Продовольственную комиссию для организации питания солдат и назначил «Штаб» из нескольких человек, в задачу которых входила организация обороны дворца от «царизма».

Но никаких войск в распоряжении штаба не было. В ту ночь, все, что реально контролировал и защищал этот орган, была комната 41, в которой он и располагался. Никакими войсками на тот момент не командовал и Временный комитет депутатов Государственной Думы. И напрасно панически ждал их нападения генерал Хабалов. Вооруженные толпы на улице в ту ночь подчинялись лишь сами себе и не настроены были подставлять свои головы под пули.

Столица замерла. Безвластие достигло апогея.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Тревожная ночь раскинула свои черные крылья над провинциальным Могилевом. Хруст снега под ногами редких патрулей, черные окна прячут мысли и чувства, и лишь свистки паровозов и лязг сцепок на станции, слышимые сквозь пропитанный тревогой морозный воздух, подсказывали — город все еще жив и лишь затаился до утра.

Мы подошли к мрачному в темноте зданию гостиницы, и даже свет фонаря над входом не смог развеять то чувство тревожного ожидания, которое, как мне казалось, было буквально разлито вокруг. Горшков, поднявшись по ступенькам, принялся стучать в дверь, а штабс-капитан Мостовский, стоял рядом со мной и нервно оглядывался. Да и его солдаты ненавязчиво держали улицу под прицелом.

— Почему вы так нервничаете, штабс-капитан?

Тот явственно вздрогнул и как-то нервно рассмеялся.

— А это так заметно, Ваше Императорское Высочество? — Мостовский покачал головой. — Нет, ничего такого, рассказом про что стоило бы беспокоить Великого Князя и брата Государя. В данный момент у меня лишь есть желание обеспечить вашу безопасность. После того, как вы поселитесь в гостинице, мы, в свою очередь, так же пойдем определяться на постой.

— Что ж, воля ваша, Александр Петрович. Просто мне показалось, что вы хотели бы мне что-то рассказать или о чем-то важном попросить? Или я не прав?

Мостовский задумался и замолчал. На его лице явственно читались муки каких-то колебаний, и он явно взвешивал сейчас все за и против. Не став смущать его разглядыванием в упор, я повернулся в сторону входа в гостиницу, на крыльцо которой как раз вышел Горшков и сделал приглашающий жест.

Еще раз выжидающе взглянул на штабс-капитана, но тот, видимо, решив не рисковать или же и вовсе не придя ни к какому решению, лишь козырнул и мы распрощались.

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Родзянко сидел неподвижно. Его взгляд уставился в одну точку. Решение было очевидным. И страшным.

Много лет он играл с Императором в очень опасную игру. Он играл. Играл, как играет мальчишка, который лазит в соседский сад за яблоками. Для которого ценность яблок определялась не их вкусом, а сладостью опасной и рискованной игры с соседом, его злыми собаками, заборами и колючими кустами.

Ему нравилось нервное возбуждение перед лицом опасности. Нравилась сама игра с властью во власть и во имя власти. Часто он играл на грани фола, получая удовольствие от опасности, как во время самой схватки, так и в процессе планирования. Но, как и лихой проказник, планирующий залезть в чужой сад, думающий о том, как обхитрить больших собак и не попасться при этом злому и бдительному сторожу, он отчаянно трусил и от всей души надеялся, что, в случае провала его плана, наказание за эту шалость будет не очень строгим.

Когда начинались беспорядки в столице, Родзянко был полон азарта. Наступил его звездный час! Он был сама энергия восстания! Он старался опередить власти хотя бы на один шаг, на один час, на одно верное решение!

Вести с окраин вдохновляли его, ожидание столкновений с войсками и полицией, будоражило кровь. Он — лидер! Он — народный трибун! Он окажется умнее и хитрее коварного врага! И в случае успеха ему все лавры и почет! А вдруг что — он, конечно же, блестяще и гениально найдет возможность ни за что не отвечать…

Но сменялись дни, и оказалось, что власть из Питера тихо ушла. Оказалось, что забор под сорванцом упал, собак нет, а сторож пьяный сидит в кабаке. Эйфория сменилась растерянностью. Яблоки — вот они, протяни руку! Но не влекут его яблоки. Стоит мальчик посреди чужого сада и готов заплакать от обиды и непонимания. Налетел ветер и вдруг яблоки начали падать ему под ноги, и не нужно было больше обдирать руки о ветки пытаясь добраться до вожделенных плодов. Но разве теперь нужны ему эти лежащие у его ног яблоки? У него и своих в саду полно…

В последние сутки Родзянко охватила апатия. Победы не радовали. Острота ощущений ушла. Даже настораживающий отказ Великого Князя Михаила Александровича от прибытия в столицу под опеку Родзянко и безумный полет в Могилев не до конца вывел Михаила Владимировича из заторможенности. Да, на Великого Князя строились определенные планы, но не настолько критичные, чтобы все рухнуло. А в способность Михаила Романова решительно повлиять на события Родзянко не верил. Обдумав все, он решил ничего не предпринимать. Все равно он до Ставки или не доберется, или доберется слишком поздно, или ни на что не повлияет. Не та фигура. Да и мысли сегодня были заняты совсем не братом царя.

Вечером события начали вызывать реальные опасения. По городу поползли какие-то странные слухи об эпидемии, но на это можно было бы пока внимания не обращать. А вот царь вдруг проявил обычное ослиное упрямство и отказался идти на уступки. Более того заявил о посылке в столицу войск. А Родзянко, лучше чем кто бы то ни было знал, насколько иллюзорна массовая поддержка революции со стороны солдат в Петрограде. Едва на горизонте объявится реальная сила, многие немедленно объявят либо о нейтралитете, либо быстро вернутся под императорские знамена и сделают вид, что ничего не было. А остальные просто разбегутся не желая проливать свою кровушку за не пойми какую свободу для всех.

Поэтому боялся Родзянко. Боялся отрезать все пути спасения, сжечь все мосты и оказаться не на той стороне реки, ведь одно дело выступить спасителем Отечества от анархии и совсем другое стать официальным лидером попытки государственного переворота. Особенно если риск поражения этой затеи все еще очень велик. И потому он до последнего момента твердил, что он противник революций и участвовать в них не желает. Чутье опытного политика подсказывало — многое еще может измениться и велик риск ответить за все яблоки в чужом саду. Даже за те, которые он никогда не видел.

Но больше всего нервировало отсутствие определенности в отношениях с участниками заговора со стороны армии. Алексеев и Лукомский вели свою игру, а присутствие в Ставке Императора делало идею карательного похода на Петроград конкретной и реальной. А известие о том, что Государь лишь завтра днем собирается выехать в Питер, отодвигало идею с захватом царского поезда в туманную даль. Император мог выехать, а мог и не выехать. Особенно, если этому поспособствуют эти прохиндеи с генеральскими погонами или явившийся с неба Михаил Александрович, понесла его туда нелегкая.

С другой стороны ситуация в столице требовала решительных действий. Власть, которая, как еще утром казалось, упала в руки Родзянко, к вечеру начала выскальзывать и разваливаться на отдельные куски.

Колебался Михаил Владимирович. Власть или виселица? Или обойдется все? Станет ли он прославленным в веках вождем революции или будет халифом на час? Как поступить?

Пока он не был готов заявлять о своем участии и лидерстве в мятеже. Генерал Иванов с войсками был том фактором, который превращал легкое наказание за шалость в приговор к смертной казни. Застыл Родзянко. Как сорванец, который вдруг увидел, что пьяный сосед вернулся домой, снял со стены ружье и вышел в сад. И смотрит малец на ружье в руках пьяного и думает: «Выстрелит или обойдется? Что у него в ружье? Соль? А вдруг нет? Что делать? Бежать? А вдруг выстрелит? Стоять на месте? А вдруг застрелит?».

Поедет царь в Петроград или не поедет? Когда он поедет? Не будет ли поздно? Что сделает генерал Иванов? Какое решение принять?

И стоит испуганный шалун посреди чужого сада и бормочет:

— Я не желаю бунтовать… Я никаких революций не делал и делать не желаю…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Графу Фредериксу не повезло дважды — не повезло с фамилией и не повезло иметь дом напротив казарм Кексгольмского полка.

В то время, пока одна рота полка мужественно защищала здание Министерства путей сообщения, другие солдаты-кексгольмцы находили себе куда более увлекательные и безопасные занятия. И если часть солдат просто праздно шаталась по окрестным улицам, то другая часть поздно вечером начала собираться у дома Министра Двора и уделов Его Императорского Величества. Среди собравшихся перед домом ходили разговоры о том, что сам 79-летний граф Фредерикс находится в Могилеве с царем, а дома, кроме перепуганной прислуги да жены с двумя дочерями нет никого. А это создавало в головах собравшихся определенные перспективы.

Тимофей Кирпичников с тоской слушал очередного оратора, который, сняв шапку и мельтеша черными кудрями, взывал к толпе:

— Товарищи! Революционная справедливость требует от нас разобраться с этим гнездом предательства и мракобесия! Именно из-за таких вот жирных господ с немецкими фамилиями и терпит Россия поражение за поражением на фронтах! Именно такие господа, и царица — немецкая шпионка, и ведут вас на убой! Долой немецких прихвостней и да здравствует революция!

Кирпичников сплюнул, слушая восторженные и пьяные крики собравшихся на площади солдат. Среди общего гула были слышны отдельные возгласы: «Бей немецких шпионов!», «Пустить красного петуха!», «Революция!» и разговоры о том, что таком большом и богатом доме наверняка нужно восстановить социальную справедливость трудовому элементу.

Однако идти вперед толпа пока не решалась, ибо ходили слухи об установленных в окнах и на крыше пулеметах, которые начнут стрелять, как только толпа двинется на штурм. Потому, подогреваемая выступающими и собственными криками, толпа пока лишь распаляла себя, заодно стараясь разглядеть эти самые пулеметы, не решаясь пока даже стрелять рядом с домом.

Но вот к дому подошла новая большая толпа расхристанных солдат и матросов, которая еще не была в курсе про «пулеметы» и сходу принялась бить в особняке окна и ломать двери. В адрес прислуги звучали требования немедля открыть, а иначе их сожгут к чертям собачьим вместе с домом. Кто-то из перепуганной прислуги все-таки не выдержал, и вот уже толпа революционных мародеров наполнила комнаты и коридоры особняка. Начался грабеж.

И если в первые минуты сего действа еще звучали стыдливые лозунги об «изъятии оружия» и «поиске шпионов», то позже подобными условностями никто себе голову не забивал. Кое-где уже начало гореть и дымом затянуло улицу.

На глазах у изумленного Кирпичникова несколько «агитаторов» еврейской наружности во главе с известным в Петрограде актером Мамонтовым-Дальским вытащили из особняка два громадных чучела сибирских медведей и потащили их к ожидавшему их автомобилю с красным флагом. И судя по выражению их лиц, тащили эти чучела они отнюдь не в музей и даже не в Таврический, а куда в более интересное и выгодное место.

Дом уже пылал подожженный сразу с нескольких сторон, из его окон и дверей выпрыгивали революционные элементы, не забыв прихватить с собой все самое ценное. К счастью для семейства графа Фредерикса, толпа была слишком занята спешной экспроприацией всего, что плохо лежало, и не обратила особенного внимания на старушку и двух сопровождавших ее женщин, которые спешно покидали родной дом через черный ход.

И не было до них никому никакого дела. Равно как и не было борцам с немецкими шпионами дела до того, что граф Фредерикс немцем и не был, а был наследником старинного шведского рода, служившего России уже не один век.

Да и какое это все имеет значение во время социальной революции?

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Я вытащил часы и посмотрел время. Половина двенадцатого. Нужно торопиться. Дело не в том, что я не помнил точно, когда царь уехал из Могилева и где он сейчас. Эти данные из моей истории я знал. Но так ли это? Не изменилось ли чего? Ведь даже мои телеграммы, об эффекте которых я пока ничего не знал, могли как угодно изменить ситуацию.

Тем более, если относительно местоположения Николая Второго я мог уточнить, то вот о времени отъезда, возможно, точно не знает и он сам. И будет, мягко говоря, очень обидно и неприятно, если царь-батюшка изволит отбыть из Ставки прямо перед моим носом. Поэтому быстро застегиваю генеральскую шинель и присоединяюсь к Горшкову, который уже ждет меня у дверей моего номера.

Внезапно в коридоре гостиницы появился офицер и направился к нам.

— Ваше Императорское Высочество! Штабс-капитан Григорьев, честь имею! Прикомандирован в ваше распоряжение вместе с авто по приказу генерала Лукомского.

Козыряю ему в ответ.

— Здравствуйте, штабс-капитан.

— Какие будут распоряжения, Ваше Императорское Высочество?

— Вы знаете, где сейчас Государь?

— Так точно! Их Императорское Величество изволят быть в своем кабинете во дворце!

Насколько я помнил из истории, царь в Могилеве располагался в губернаторском доме. Но хотите именовать дом дворцом, так ради бога. Во дворце, так во дворце. Как говорится, красиво жить не запретишь.

— Значит во дворец.

— Прошу в машину, Ваше Императорское Высочество!

* * *

ТЕЛЕГРАММА ГЕНЕРАЛА ХАБАЛОВА ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ

№ 615

«Число оставшихся верных долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 чел. всадников при 13 пулеметах и 12 орудиях с 80 патронами всего. Положение до чрезвычайности трудное».

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Машина тронулась и отъехала от парадного. Мы с Горшковым расположились на заднем сидении, а Григорьев сел рядом с шофером.

Внезапно впереди послышались какие-то крики. Сидящий рядом со мной пилот, к моему немалому изумлению, быстро вытащил из кармана шинели наган и взвел курок.

Шепчу ему на ухо:

— Вы реально опасаетесь нападения?

Тот пожимает плечами и вглядывается вперед сквозь лобовое стекло.

И вот в снопах света от фар появляются запряженные тройкой сани, из которых слышатся развеселые крики, женский смех и звон стекла.

Сани свернули к гостинице. В ночной тишине веселые крики смешивались с топотом лошадиных копыт и с их тяжелым дыханием. Из темных окон на выгуливающих дам офицеров смотрели удивленные лица. Их смех казался наигранным. Я даже мог предположить, что сейчас за темными окнами квартир многие недобро комментировали происходящее.

Между санями и автомобилем оставалось метров пятьдесят…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Полковник Фомин мрачно смотрел на просящего. Тот стоял, пряча глаза, а затем повторил просьбу:

— Отпустите, господин полковник! Христом Богом прошу! Совсем болезнь доконала…

Полковник видел, что стоящий перед ним офицер явно недоговаривает и причины, которые заставили ротного командира придти к своему непосредственному начальнику, несколько иные.

— В чем дело? Говорите прямо! Вы, георгиевский кавалер, в самый важный в истории государства момент вдруг являетесь ко мне и просите отпустить вас домой из-за какой-то только что придуманной болезни! Вы что? С ума сошли? Или вы струсили?

Штабс-капитан подтянулся, и глаза его сверкнули бешенством:

— Господин полковник, разрешите говорить откровенно?

Фомин хмыкнул.

— Мне кажется, я этого от вас уже четверть часа требую.

Офицер заговорил, четко выговаривая слова, зло, жестко и вместе с тем обреченно.

— Господин полковник! Я офицер и давал присягу. Но я не понимаю кому теперь нужна моя присяга. Правительство сбежало. Где Государь неизвестно и ходят слухи, что он убит. Цесаревич еще дитя и не сможет управлять Империей. На улицах анархия. Офицеров заставляют отдавать оружие и снять погоны. Или просто убивают. Распоряжения высшего военного начальства бессмысленны, противоречивы или просто преступны, а это значит, что наши генералы в полной растерянности и не понимают происходящего или сами участвуют в том, что сейчас происходит. Безнадежность и агония. Солдаты и офицеры обсуждают куда и как бежать. Я пришел к вам просить меня отпустить, но остальные не придут. Они просто разбегутся. Господин полковник, прошу вас, как человека — отпустите. У меня молодая жена дома и я не знаю, что с ней. Отпустите! Или я сам уйду…

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Развеселая карета приближалась.

— И часто у вас так?

Григорьев покосился на меня и хмуро бросил:

— Опять господа офицеры развлекаются. Как переехал сюда Двор, так и пошло в Могилеве расслабление. Премьеры, дамочки…

Я смотрел на приближающуюся в санях компанию, и мне подумалось, что вижу я сейчас иллюстрацию реального состояния власти в России в этот день. Пир во время чумы. «Титаник» уже получивший пробоину и стремительно набирающий тонны воды в трюмы в то самое время, когда в салоне лайнера все еще льется рекой шампанское и играет оркестр…

* * *

ЦАРСКОЕ СЕЛО. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Ночью граф Бенкендорф был вызван к телефону генералом Хабаловым.

— Доброй ночи вам, Сергей Семенович!

Хабалов нервно охнул.

— Шутить изволите, Павел Константинович? Какая ж она добрая?

— Вам виднее. С какими делами ко мне, Сергей Семенович? Я так понимаю, вы вовсе не о превратностях ночи хотели поговорить в столь поздний час?

Было слышно, как на том конце провода засопел Хабалов.

— Я к вам, Павел Константинович, по делу. Очень важному. Дело в том, что под моей командой верные войска взяли под охрану Зимний дворец. У главных ворот поставили два орудия…

Бенкендорф перебил собеседника:

— Сергей Семенович, это, безусловно, очень интересно, но что вы от меня-то хотите?

— Проблема у нас, которую можете решить только вы, Павел Константинович. Но все дело в том, понимаете ли, что войска голодны, а пищу из запасов дворца нам не дают. Говорят, что нет у них такого распоряжения, и никто не хочет брать на себя ответственность за возможные убытки казне. Вы уж дайте указание, Павел Константинович, а то и эти разбегутся, понимаете? И так уж Западный Кавалерийский полк сообщил нам, что у них нет пищи и фуража, да и смерти они не хотят. Не хотят нам и не хотят себе, понимаете? Поэтому делегаты от полка к нам пришли и сообщили, что полк покидает нас и походным порядком уходит в Новгород в свои казармы. А остальные-то это видят, понимаете? И моральный дух у них, скажу я вам, такой что… Вы меня понимаете? Так что если еще и этих не накормим, то сами понимаете…

Пораженный Бенкендорф молча слушал нелепое бормотание растерянного командующего Петроградским военным округом и понимал, что столица Государем уже потеряна.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Сани весело бежали навстречу автомобилю. Сидящие в санях стали разворачиваться в сторону машины, под радостные крики кто-то привстал в полный рост и что-то прокричал в нашу сторону, приветственно размахивая бутылкой шампанского.

— Пьянь, позорящая звание офицера, — зло процедил Горшков взяв наган поудобнее, явно опасаясь, что пьяные пассажиры саней могут метнуть в нас бутылкой.

В этот момент, обгоняя сани с левой от нас стороны, в нашу сторону метнулась черная тень с черным саквояжем в руках. Шофер нашей машины ругнулся и поспешно добавил скорость, стараясь оставить веселые сани между нами и черным человеком, но мы явно не успевали.

Черная рука начала движение назад, замахиваясь тяжелым саквояжем. Два выстрела из нагана разносят вдребезги стекло. Выбежавший из-за саней человек успевает что-то прокричать, но вторая пуля находит цель и я, словно на премьере дорогущего блокбастера вижу, как удивленно раскрываются глаза нападающего и струйка крови брызнула из дырки в переносице. Ноги его подгибаются, и из безвольно падающей руки выпадает саквояж…

* * *

ИНТЕРЛЮДИЯ II. СЛУХИ

Слухи оказывают влияние на нашу жизнь и на ход истории. Слухи рождаются сами собой и запускаются со злым умыслом. Слухи используются как средство конкурентной борьбы или как диверсионное оружие. Слухи заставляют людей совершать действия и принимать решения с учетом этих слухов.

Слух о денежной реформе рождает панику, очереди и необдуманные действия. Слух о подорожании хлеба/сахара/соли/спичек/макарон (нужное подчеркнуть) приводит к ажиотажному спросу и пустым полкам магазинов. Слух об аварии на атомной станции создает панику, вокзалы берутся штурмом, аптеки выполняют годовой план по продаже йода. Слух об аварии на магистральном водоводе приводит к спешному наполнению водой всех емкостей и к очередям за бутилированной водой. Слух об очередном конце света вызывает…

Впрочем, каждый из нас знает, что происходит в таких случаях, и к чему приводят подобные слухи, поскольку каждый из нас был свидетелем, а нередко, чего греха таить, и участником судорожных глупых действий в связи с тем или иным слухом. И пусть в разговорах с друзьями, родными и коллегами мы будем иронично посмеиваться над всеми нелепыми слухами и над дураками, которые им верят, но на всякий случай…

На всякий случай мы прикрываем форточку от возможной радиации, покупаем лишнюю пачку ожидаемого дефицита, осматриваем шкаф или кладовку с инспекцией запасов, делаем другие действия, за которые в глубине души над собой смеемся и за которые порой себя презираем. Но делаем. Так уж устроен человек.

Конечно, следует особо упомянуть о слухах во время реальных стихийных бедствий, войн, катастроф, когда происходящие вокруг катаклизмы сами подтверждают массовые опасения что все плохо, а будет все значительно хуже. В этих условиях люди охотно верят во что угодно — от исчезновения хлеба до второго пришествия.

Достаточно вспомнить о том, что революция в феврале 1917 года в Петрограде как раз и началась со слухов во время мировой войны о том, что хлеба в городе осталось на три дня. Поэтому уже взбудораженная слухами и происходящими событиями общественность была готова снова поверить во многое…

Слухи о чуме в Петрограде поползли с самого утра. Трудно сказать, кто конкретно стал первым человеком, который рассказал слух жене, мужу, соседке, молочнице, торговке или еще кому. Вполне может быть, что первым человеком стал кто-то из тех, кто принимал или доставлял телеграмму нашего героя полковнику Кутепову. Возможно, этот человек лишь пересказал текст телеграммы и посмеялся над ним. Или выразил опасение. А может просто упомянул о ее содержании мимоходом, говоря о погоде или ценах на хлеб. Все это для новой истории уже совершенно неважно.

Важным было то, что к обеду слух уже гулял по очередям, где говорили о чуме, как о реальном факте. К вечеру слух оброс новыми пугающими подробностями, в которых упоминалось множество жертв, отравленные немцами колодцы, в которых бросали крыс и погибшую скотину, и даже упоминался вскользь момент, что бунт против помазанника Божия как-то совпал с появлением чумы в столице.

Уловивший выгодный для себя слух и сделавший правильные выводы Кутепов стал активно способствовать распространению слухов, ставя перед собой цель убрать побольше людей с улиц и сократить количество участников демонстраций, а заодно и переключить общественное внимание с революции на другую тему. Полсотни посланных Кутеповым «паникеров» красочными рассказами о сотнях и тысячах погибших от чумы, о переполненных мертвецких и о том, что доктора получили распоряжение отрицать факт эпидемии, подливали масла в огонь, и слухи пошли гулять самые невероятные, вплоть до ожидаемого конца света с общим мнением, что не к добру это все. А потому нужно поберечься от греха подальше.

И тут подоспел новый страшный слух — все вокзалы Петрограда уже блокированы для недопущения расползания чумы по остальной России. Поговаривали, что вокзалы охраняют какие-то страшные карантинные войска имеющие приказ расстреливать всех, кто попытается покинуть столицу или будут собираться толпами, что карантинных войск прибыло в Петроград восемь дивизий и что у них ровно по сто пулеметов на каждом вокзале.

Невзирая на очевидные преувеличения и явные нестыковки версий, слухи обрастали новыми подробностями, бойкие тетушки смаковали их, добавляя от себя все новые и новые детали. Когда же сунувшаяся на Царскосельский вокзал толпа получила поверх голов несколько очередей из пулеметов, а посланный на вокзал парламентер принес толпе известие о том, что вокзалы и в самом деле заняты специальными карантинными войсками, которые действительно имеют приказ никого к этим вокзалам не подпускать, то тут уж начала распространяться по Петрограду форменная паника.

Во всяком случае, уже к ночи количество праздношатающихся на улицах заметно снизилось. Тема революции в разговорах и головах временно стала отходить на второй план. Главной темой стала чума. Причем, сам факт чумы уже почти не подвергался сомнению, спорили о масштабах и о том, что же лучше делать в этой ситуации — отсидеться несколько дней по домам или же попытаться все же прорваться из обреченной столицы.

Однако самым интересным феноменом в эти часы стало то, что слухи, которые так радикально повлияли на настроение толпы, практически никак не коснулись ни лидеров мятежа, ни прежних руководителей города. Во всяком случае, до самого утра ничего в их действиях особенно не изменилось, и они продолжали привычно жить в каком-то своем особом мире, который традиционно никак не пересекался с жизнью простых смертных.

Итак, последняя ночь зимы, полная тревоги и дурных предчувствий, тяжелой и неповоротливой тушей переползла за свою середину. Весы истории замерли в шатком равновесии всеобщей анархии и нерешительности.

 

ГЛАВА 10. ФИНИШ

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Сквозь вату забвения пробивались какие-то звуки. Кто-то тряс мое плечо и что-то от меня хотел. А может чего-то добивался. Но хотел ли я сам чего-то?

Больно то как…

— Ваше Императорское Высочество! Ваше Императорское Высочество! Вы слышите меня? Ваше Императорское Высочество!

С трудом открываю глаза и, резко дернувшись, закрываю. Что это было? Вторая попытка совершить открытие века смогла прояснить ситуацию. Надо мной склонился Горшков и именно его окровавленная физиономия ввергла меня в шок.

— Ваше Императорское Высочество!

— Да что ж вы так меня трясете… Я ж не глухой вроде…

С трудом приподнимаю голову.

Картина представшая моему взору была чудовищной. Куски мяса на мостовой, кровь, обломки саней. Несколько тел на красно-черном снегу. Наша машина перевернута. Из под нее торчит рука с погоном штабс-капитана на плече…

— Что… это было?

— Бомбист, судя по всему. Вы не ранены?

— Не знаю. Нет, наверное. Все болит…

Горшков быстро ощупывает меня и удовлетворенно кивает.

Нервный смех пробирает меня:

— Отделался… легким исп… испугом… Легким! В гробу я видел такой испуг…

Опомнившись, оглядываю пилота.

— Вы, как сами-то?

Тот болезненно скривился.

— Чепуха. Голова разбита. Но не страшно. Вон и санитары прибыли.

Действительно, по улице неслась машина с красным крестом на борту.

— Уцелел еще кто-нибудь?

Горшков отрицательно покачал головой.

— Только одна девушка из саней. Но, говорят, что очень плоха. Вы куда?

Он пытается предотвратить мою попытку встать. Я, в свою очередь, стараюсь вырваться.

— Сколько времени?

— Какое время? Вам в лазарет нужно!

Однако мне все же удается подняться на ноги. И я шепчу на ухо своему спутнику:

— Как вы не понимаете?! Я должен успеть к Государю, понимаете — должен! Господу Богу было угодно оставить нас в живых! Зачем? Как вы думаете?..

Однако подбежавшие санитары силой подхватили меня под руки, а рядом на забрызганную мостовую уже устанавливали носилки…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Родзянко сел на председательское место и обвел взглядом напряженные лица присутствующих. Мастерски выдержав театральную паузу, он произнес лишь два слова:

— Я согласен.

Эти слова вызвали бурю восторга у присутствующих членов Временного Комитета депутатов Государственной Думы. Итак, официально курс на переворот взят!

В последовавшем далее пространном выступлении председателя Госдумы было заявлено о том, что Временный Комитет объявляет себя правительственной властью. Родзянко потребовал от присутствующих полного подчинения. Были отданы первые распоряжения…

Однако перед глазами Михаила Владимировича то и дело всплывали строки из телеграммы, которую ему только что принесли в «комнату раздумий». Текст телеграммы гласил: «ВЫЕЗЖАЕТ СЕГОДНЯ НОЧЬЮ В ЦС». Прочтя это, Родзянко понял — генералы решились и в ближайшие часы механизм государственного переворота пройдет точку невозврата. Рубикон перейден. Карты сданы. Ставок больше нет…

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Ночной морозный воздух приятно наполнил легкие. Рядом со мной стоял очередной штабс-капитан присланный генералом Лукомским вместе с очередным автомобилем. Правда теперь к автомобилю прилагался грузовик с солдатами и конное сопровождение моей драгоценной персоны. Я с усмешкой вспоминал разговор с Лукомским, который произошел в кабинете главного врача госпиталя всего сорок минут назад.

Генерал залетел в больницу со скоростью паровоза. Шумел и пыхтел примерно так же. Излив на меня весь полагающийся случаю комплект охов, восторгов от моего чудесного спасения, пожеланий всяческого здоровья и удалив всех лишних людей из помещения, Лукомский сразу посерьезнел.

— Ваше Императорское Высочество, я наслышан и об остальной вашей эпопее. Решившись на столь отчаянный поступок, как перелет из Гатчины в Ставку, а затем, мужественно пережив несколько катастроф и покушений на вашу жизнь, в стремлении исполнить свой долг вы снискали всеобщий восторг и уважение. Однако, ваше неожиданное появление в Могилеве, да еще и таким необычным образом заставило многих встревожиться. Чем вызвана подобная спешка и не несет ли она определенной угрозы? А учитывая ваше стремление попасть к Государю, как можно скорее, возникает резонный вопрос — а не имеется ли угрозы для Государя Императора? Как только весть о покушении на вас достигла Ставки, я счел своим долгом лично выехать к вам без промедления. Учитывая, что заболевший генерал Алексеев отправился отдыхать, а также спешку, с которой вы стремитесь к Государю, я допустил, что могут потребоваться решения незамедлительного характера. После столь тягостного покушения на вашу жизнь, вам необходим покой и медицинский уход. Вместе со мной прибыл дежурный взвод. И если Государю действительно грозит опасность, я прошу вас располагать нами для немедленных действий.

Я благодарно смотрел на него. Вот же жучара! Каков красавец!

— Я признателен вам, Александр Сергеевич, за столь живое участие к моей судьбе и моему делу. Мое дело спешно и секретно, но для вас не тайно. Вы знаете о событиях, которые происходят сейчас в столице. Я пришел в ужас от происходящего. Мы на пороге гражданской войны. А кому, как не вам, генерал-квартирмейстеру Верховного Главнокомандующего, знать о том, что гражданская война приведет к немедленному падению фронта и поражению в войне. А вместе с поражением в войне сама Россия рухнет в пучину хаоса.

— Да, Ваше Императорское Высочество, мне это понятно. Но чем вызван ваш спешный вояж? Эти сведения известны всем в Ставке и, я уверен, известны Государю. Однако вы неоднократно смертельно рисковали за сегодняшний день. А вашу обеспокоенность можно было передать по телеграфу. Или я чего-то не понимаю? — Лукомский сделал удивление на лице.

— Вы правы, Александр Сергеевич. Но моя миссия не в том, чтобы рассказывать Государю прописные истины, тем более что мы беседовали об этом неоднократно. В последний раз не далее чем неделю назад. Но из Могилева не виден истинный размах нынешних событий в столице. Государь тянет с принятием решений о смене правительства и о назначении популярного, но авторитетного генерала командующим в Петрограде. Каждый час промедления приближает нас к катастрофе. Зная, что убедить моего брата по телеграфу практически невозможно, я счел своим долгом лично отправиться к Императору и молить о необходимости общественных реформ.

Лукомский внимательно смотрел на меня. Затем спросил:

— И кого, Ваше Императорское Высочество, вы видите во главе правительства?

— Александр Сергеевич, я уверен, что Русь-матушка полна одаренными и мужественными людьми. Кто-нибудь обязательно да сыщется. Тут важно, чтобы эта фигура устроила Государя и Государственную Думу. А также, что очень важно, устроила и армию.

Выражение глаз генерала на мгновение изменилось, но затем он взял в себя в руки. Усмехнувшись про себя, я продолжил развивать тему.

— Касаемо кандидатур, то, насколько я знаю, в обществе обсуждается несколько персон. Среди них Родзянко и князь Львов. Кроме того, сегодня днем, перед отлетом из Гатчины, я имел разговор по прямому проводу с председателем Государственной Думы Родзянко. Михаил Владимирович призвал вашего покорного слугу принять на себя обязанности диктатора, а также, возможно, регента. Однако я не счел для себя возможным, дать окончательный ответ, не заручившись поддержкой Государя и нашей доблестной армии. Я уверен, что, только опираясь на авторитет и могущество Русской Императорской Армии, а также привлекая к выработке решений высший генералитет Империи, сможет выполнить свой долг будущий глава…

Я намеренно не стал заканчивать мысль, оставляя вариант толкования понятия «глава». Чего глава? Петрограда? Правительства? Государства? Бог весть. Тут пусть каждый фантазирует в выгодном ему ключе. Я же, в свою очередь, сохраняю возможность маневра вплоть до полного отрицания.

Но Лукомский, конечно же, был тертым калачом и продолжил зондаж моих намерений.

— Однако же, основные события происходят сейчас в столице. И даже если вы, Ваше Императорское Высочество, заручитесь поддержкой Государя и армии, как вы сможете влиять на события в Петрограде из Могилева? Да и, как показывает опыт последних дней, одной вооруженной силы не достаточно для усмирения черни. Не говоря уж о том, что войска массово переходят на сторону восставших.

— Вы абсолютно правы, Александр Сергеевич. Это очень серьезный вопрос. И без объявления широких реформ одной лишь силой не справиться. Должны произойти глубинные изменения. Общество должно быть привлечено к управлению. Однако тут нужно быть предельно аккуратным и осторожным и не допустить узурпации власти в руках нечистых на руку дельцов или горлопанов. В условиях войны такие действия приведут к развалу армии и поражению. Поэтому, я уверен, что именно армия, как сила несущая на своих плечах основные тяготы войны, должна иметь больший вес в разрешении общественного кризиса. Исходя из этого я и счел невозможным для себя уехать в Петроград не обсудив все это с Государем и высшим военным командованием. Это, знаете ли, очень легко быть популярным в толпе и вести ее на слом всех устоев. Легко и безответственно. Безответственно перед сражающимися на фронтах. Безответственно перед Россией. Безответственно перед своей совестью. Поэтому, в этот критический для будущего Империи час, я пренебрег личной безопасностью и предпринял это путешествие. И я хотел бы, после встречи с Государем, обсудить все с высшими генералами для выработки совместных рекомендаций и решений. Надеюсь, Александр Сергеевич, на понимание и вашу поддержку в этом вопросе.

Лукомский пару мгновений размышлял. Затем, видимо приняв какое-то решение, ответил:

— Мне отрадно слышать, что в это судьбоносное время, вы, Ваше Императорское Высочество, мыслите не только как политик, но и как государственный муж и, более того, как боевой генерал. Что, в общем, не удивительно учитывая ваш фронтовой опыт. Многие беды России произошли из-за политики отстранения армии от политической жизни страны и ограничения влияния на происходящие события. И это не смотря на то, что армия, без сомнения, является наиболее здоровой и ответственной частью государственного организма, который, как вы, Ваше Императорское Высочество, правильно отметили, несет основной груз этой страшной войны. Я надеюсь, что сегодня на аудиенции у Государя вы сумеете убедить Императора в необходимости преобразований. Со своей стороны я и генерал Алексеев постараемся поддержать ваши рекомендации.

— Спасибо, Александр Сергеевич. Я рад, что мы поняли друг друга.

— Всегда к вашим услугам, Ваше Императорское Высочество! Я оставлю машину с солдатами для вашего охранения и сопровождения к Государю во избежание новых проблем. Думаю, что на сегодня хватит, не так ли?

— О, да.

— Я уверен, что все тревоги теперь позади. В течение часа за вами придет машина и доставит вас к Государю. За сим разрешите откланяться. Но я не прощаюсь, Ваше Императорское Высочество. Думаю, что мы сегодня еще увидимся.

… И вот теперь я дышал ночным воздухом и размышлял о превратностях судьбы. Не прошло еще и суток с момента моего провала в эту жизнь. Менее суток понадобилось судьбе на то, чтобы вывалить на меня вагон и маленькую тележку всяких событий. Ужасы сменялись удачей, а катастрофы оборачивались новой ступенью в моем движении к цели. И хотя я движусь вперед, каждый шаг, каждый рывок дается с огромным трудом и требует огромных жертв. Причем теперь уже и настоящих. Сколько я еще должен пережить, прежде чем достигну цели? И какой она окажется в итоге эта цель?

Хотя, кажется, что остался последний рывок — встреча с Николаем Вторым, жесткая беседа и вот мой «любимый братец» уже никуда не едет. А за этим следует подавление мятежа для страны и уже совсем другая история и другие перспективы, в том числе и для меня. Но сегодняшний день меня уже научил, что Законы Мерфи никто не отменял и в этом времени. Как там — «Когда дела идут хорошо, что-то должно случиться в самом ближайшем будущем»? Это именно мой случай.

Мои философствования были прерваны в этот самый момент. Разве я сейчас вижу не вестника катастроф, который опять явился ко мне и снова в образе штабс-капитана Мостовского? Хотя в последнюю нашу встречу вроде ничего плохого не произошло. Во всяком случае, сразу. Но оценивая выражение его лица, что-то подсказывало мне, что проблемы у меня не кончились.

Глубоко вздохнув, я дал команду охране пропустить Мостовского к моей обожаемой персоне.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Ну, что Александр Петрович? Какую злую весть вы мне принесли?

Мостовский растерялся.

— Почему вы так решили?

— Ох, Александр Петрович, Александр Петрович… — Качаю головой. — Жаль, что у меня с собой нет большого зеркала, вы бы сами насладились выражением собственного лица. Итак, милостивый государь, не отбирайте моего времени — у меня его в обрез. Государь вот-вот уедет. С чем пожаловали?

— Да собственно с этим и пожаловал. Простите, Ваше Императорское Высочество, где бы мы могли переговорить наедине?

— В машине, как вариант.

Через минуту мы, предварительно выгнав из машины шофера, сидели на заднем сидении моего временно персонального авто.

— Итак?

— Можно вопрос, Ваше Императорское Высочество? Это очень важно!

— Задавайте.

— Вы не могли бы, если это не большая тайна, конечно, сообщить мне ваше личное мнение — должен ли Государь в ближайшие часы уезжать из Ставки или же лучше было бы ему остаться в Могилеве?

Я внимательно рассматривал Мостовского. Вопросики у него, однако… С чего бы?

— А позвольте, господин штабс-капитан, поинтересоваться целью этих расспросов? В прошлую нашу встречу вы мне дали слово, что вы не шпион. Отлично. Тогда кто вы, господин Мостовский? Может вы заговорщик?

Мостовский устало покачал головой.

— Я выполняю личное секретное поручение командующего восьмой армией генерала Каледина. Я должен любым путем передать некий пакет лично Государю.

— Почему генерал Каледин лично не передал письмо Его Императорскому Величеству? Ему ведь это сделать было бы несравнимо проще?

— Не могу сказать. Возможно, он не хотел привлекать внимание к письму.

— Странное объяснение, право. О чем письмо?

— Простите, Ваше Императорское Высочество, но…

— Ах, да. Я не ответил на ваш вопрос, не так ли?

Мостовский кивнул. Я усмехнулся и с иронией посмотрел на него.

— А хотите, я угадаю, о чем письмо?

— Сделайте одолжение.

— В этом сверх и архисекретном послании генерал Каледин сообщает о том, что Государь не должен ехать в Петроград? — Видя удивление на лице Мостовского продолжаю. — Это не сложное умозаключение. Вы спрашивали мое мнение о том, должен Государь ехать или нет. В лесу вы были явно обеспокоены моими словами, что Государь уезжает. Вы стремились срочно, не смотря на ночь, попасть к Императору. Да, и кроме того, я знаю Каледина и могу себе представить его отношение в возможному выезду нашего благословенного монарха из Ставки в эти тревожные дни, а также причины его побудившие написать такое письмо. Мне одно не понятно — почему пакет отправили через вас? Или вы не единственный курьер?

Мостовский молчал.

— Ну, хорошо. Я скажу вам мое мнение, которое я буду отстаивать — Государь не должен ехать в Петроград в ближайшие дни. И я все сделаю для того, чтобы его в этом убедить. Вы удовлетворены?

— Да, Ваше Императорское Высочество. Вы правы почти во всем. — Штабс-капитан вздохнул. — Я действительно не единственный курьер, который вез такое письмо. Но, насколько я могу судить, ни один из курьеров до Государя не добрался. Я также не могу попасть к Императору. Значит, я должен найти вариант письмо передать лично в руки Государя. И такой вариант у меня есть только один — передать письмо через вас, Ваше Императорское Высочество. Других вариантов у меня нет. Я все перепробовал.

— Что в письме?

— Информация о заговоре генералов против Государя. Среди заговорщиков много высших военных чинов. В частности главнокомандующий Юго-Западного фронта Брусилов. Именно по его приказу некие люди пытались меня перехватить. Я потерял трех человек — двоих по пути и одного уже здесь, в Могилеве. Я не удивлюсь, что и покушение на Ваше Императорское Высочество может быть связано с этим делом. Возможно, кто-то посчитал, что письмо я вам уже передал. Или мог передать. В любом случае охота за письмом идет, а времени больше нет. Я с радостью вижу, что охрана у вас серьезно увеличилась. Итак, Ваше Императорское Высочество, вы согласны передать письмо Императору?

— Я могу прочесть письмо?

Мостовский отрицательно покачал головой.

— Нет. Простите, Ваше Императорское Высочество, но оно адресовано лично Государю, и вскрыть письмо может лишь он. Поймите меня правильно, но у меня приказ.

Слушая сбивчивый рассказ штабс-капитана, я размышлял об этом деле. В моей голове крутились и отбраковывались варианты, идеи, вопросы, предположения и прочие умопостроения. Что мы имеем в сухом остатке? Вот какой-то пакет, по словам Мостовского, написанный генералом Калединым для Николая. Какие выводы можно сделать из этих исходных данных? В принципе, какие угодно, но что-то подсказывает, что вряд ли здесь имеет место розыгрыш или какая-то глупая шутка, все-таки речь идет о письме к Самодержцу, да еще и в такое нервное время. Конечно, нельзя исключать того, что штабс-капитан, вовсе может и не штабс-капитан, а какой-нибудь переодетый революционер или военный заговорщик. Но прямого доступа к телу царя сейчас вроде не предусматривается, а значит, ни выстрелить, ни кинуть бомбу в царя-батюшку у них не выйдет. Покушение через письмо? Как-то сложно все слишком. Ну, что они могут в письме отправить? Споры сибирской язвы? Белый порошок, как после 11 сентября рассылался по Америке? Или какой-нибудь яд, типа того же яда клана Медичи, который был так красочно описан Александром Дюма? Да, ну, бред. Опять-таки — все слишком сложно. В нынешнее время (о, какой я молодец, уже освоился с мыслью, что февраль 1917-го — время «нынешнее», ставим в уме смайлик), так вот, в нынешнее время вряд ли серьезные люди прибегали бы к столь сложным и экстравагантным попыткам, с учетом того, что столица уже охвачена революцией, да и в самом Могилеве заговор военных.

Кстати, помнится мне из истории, что генерал от кавалерии Каледин до самого конца оставался верен царю и к Февральской революции отнесся крайне отрицательно, за что и был спешно снят с должности командующего 8-й армией и нового назначения от Временного правительства так и не получил. Да и читал я кое-где о том, что были данные о том, что Каледин узнал о заговоре и даже пытался как-то предупредить Николая Второго. Но насколько эта информация достоверна, сказать я не мог.

Во всяком случае, сейчас рядом со мной сидит офицер, который утверждает, что он, якобы, послан к царю именно от Каледина и именно с каким-то письмом, которое нужно вручить в августейшие руки непременно до отъезда Императора в свой последний царский вояж. Могу ли я опереться на эту информацию и сделать вывод о том, что в письме именно то самое предупреждение о заговоре? И да, и нет. Правильнее и однозначнее было бы письмо это вскрыть и прочитать, но Мостовский решительно против ссылаясь на приказ. Хотя, я могу вскрыть письмо и позже, когда штабс-капитана рядом уже не будет.

Да и, кроме того, что мне в его письме? О заговоре я знаю не хуже Каледина, а может и лучше его в сто раз. Говорить с «братом» я собираюсь именно о заговоре и о необходимости отложить поездку. Аргументов у меня всяко побольше чем у Каледина, так чего же я раздумываю?

— Где письмо?

Штабс-капитан все еще не мог решиться отдать свой секретный груз.

— Дайте мне слово, что письмо откроет лично Государь Император.

Я секунду колебался, но все же решился. Если все будет нормально, то письмо это так и останется у меня в кармане, так что нужно брать его, и не морочить себе голову с этим вопросом, а то и Николай уедет пока я тут рассиживаюсь в «антанабилях энтих», как сказал один из солдат охраны.

— Даю слово.

Мостовский достал пакет. Разорвал его и вытащил из него еще один. Я взял в руки запечатанное письмо. Действительно, адресовано «Государю Императору Николаю Александровичу в собственные руки». Везли его издалека, судя по его внешнему виду, хотя это ровным счетом ни о чем не говорило.

Тут в окно машины постучали. Я выглянул. Это оказался приданный мне штабс-капитан.

— Ваше Императорское Высочество, прибыл курьер от генерала Лукомского. Вам пакет.

Киваю. Беру. Вот теперь еще одно письмо у меня. Но это хотя бы адресовано мне. Вскрываю.

«Ваше Императорское Высочество! Сообщаю Вам, что наш милостивый Государь Император изволил выехать к поезду. Отправка состоится в самое ближайшее время. Если Вы намерены встретиться с Его Императорским Величеством сегодня, то вам следует поторопиться. Желаю здоровья Вашему Императорскому Высочеству и полного успеха в той помощи, которую Вы хотите оказать Государству Российскому. Генерал Лукомский».

Вот, блин! Так действительно ушмыгнет царь-батюшка из под самого носа и буду я бегать по платформе и кричать матерно так, что слышно будет лет через сто. Поехали, поехали! Император ждать не будет даже собственного брата!

— Хорошо, я беру письмо и постараюсь его передать Государю. А сейчас, прошу простить, я вынужден с вами расстаться. Всего доброго!

Через минуту наша колонна из грузовика, легковой автомашины и кавалерийского конвоя, двигалась по ночным улицам Могилева навстречу судьбе.

* * *

«К вечеру 27 февраля, когда выяснился весь размер революционного движения, Временный комитет Государственной думы решил сделать дальнейший шаг и взять в свои руки власть, выпадавшую из рук правительства. Решение это было принято после продолжительного обсуждения… Все ясно сознавали, что от участия или неучастия Думы в руководстве движением зависит его успех или неудача. До успеха было ещё далеко: позиция войск не только вне Петрограда и на фронте, но даже и внутри Петрограда и в ближайших его окрестностях далеко ещё не выяснилась. Но была уже ясна вся глубина и серьезность переворота, неизбежность которого сознавалась… и ранее; и сознавалось, что для успеха этого движения Государственная дума много уже сделала своей деятельностью во время войны — и специально со времени образования Прогрессивного блока. Никто из руководителей Думы не думал отрицать большой доли её участия в подготовке переворота. Вывод отсюда был тем более ясен, что… кружок руководителей уже заранее обсудил меры, которые должны были быть приняты на случай переворота. Намечен был даже и состав будущего правительства. Из этого намеченного состава кн. Г. Е. Львов не находился в Петрограде, и за ним было немедленно послано. Именно эта необходимость ввести в состав первого революционного правительства руководителя общественного движения, происходившего вне Думы, сделала невозможным образование министерства в первый же день переворота. В ожидании, когда наступит момент образования правительства, Временный комитет ограничился лишь немедленным назначением комиссаров из членов Государственной думы во все высшие правительственные учреждения для того, чтобы немедленно восстановить правильный ход административного аппарата».

Цитата по «Милюков П. Н. Война и вторая революция. Пять дней революции (27 февраля — 3 марта) // Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 г». Составление, послесловие, примечания С. М. Исхакова. М.: Книга, 1991.

* * *

МОГИЛЕВ. ЛИЧНЫЙ ВАГОН ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Я смотрел в лицо царя. Я видел тысячу раз этого человека на портретах и в кинохронике. Я помнил всю его жизнь своей второй памятью. Я встречался с ним. И теперь я был поражен.

Я вдруг понял, почему победила революция.

Я увидел перед собой смертельно уставшего человека. Многие отмечали фатализм присущий последнему русскому царю. Этот фатализм ставили ему в вину и называли одной из главных причин поражения. Но, то, что я понял, стало для меня откровением. Именно фатализм позволял ему ВСЕ ЕЩЕ не упасть под тяжестью короны. Какое-то непостижимое сознание богоизбранности. Но не той, богоизбранности, осознание которой многим срывает крышу от самовлюбленности. Именно жертвенной богоизбранности. Обреченной. Невыносимой.

Он очень постарел за последние дни. Только внутренняя сила воли все еще держала ровной его спину и расправляла плечи. Но вот глаза…

В его глазах была усталость и смирение. Именно смирение, а не обреченность или безразличие! Многие утверждали, что Николаю Второму и его жене перед самой революцией приходили странники, в церквях говорили пророческие слова монахи, возможно и сам Распутин попал на благодатную почву чувствующей, готовой поверить в свою жертвенность своего служения царской четы? Что повлияло на это? Болезнь Цесаревича? Тяжелейшая и полная неудач война? Кто знает…

«На все воля Божья. Я родился 6 мая, в день поминовения многострадального Иова. Я готов принять мою судьбу». Эти слова Николая Второго были последними, которые услышал до отречения его дядя, Великий Князь Александр Михайлович, предостерегавший его относительно приближающейся революции. И в этих словах был весь глубинный смысл той атмосферы обреченности и отчаяния, которые распространялись вокруг царя в последние месяцы перед революцией.

Он, похоже, все для себя решил. Не знаю, кем он себя чувствовал в эти дни. Вероятнее жертвенным агнцем, чем мессией или пророком. Некоей искупительной жертвой, которая должна быть принесена для спасения России? Возможно. Не было в его глазах того божественного огня, который поднимает миллионы и ведет их на подвиг. Лишь пепел…

— Итак, ты испросил срочной аудиенции…

Голос его сух. В словах слышится усталость.

— Да, Государь.

— Настолько срочной, что ради нее ты преодолел за один день шестьсот верст и пережил столько опасностей?

— Да, Государь.

Николай внимательно смотрит мне в глаза.

— Что-то стряслось или должно случиться?

— Государь, откажись от своего намерения сегодня выехать из Ставки в Петроград. Железная дорога блокирована мятежниками. Я предпринял головокружительное путешествие в том числе и потому, что не смог проехать по железной дороге.

Царь парировал слегка иронично:

— Я не верю, что какие-нибудь скоты посмеют остановить поезд самого Государя. К тому же со мной будут мои гвардейцы.

Качаю головой.

— Для того, чтобы остановить поезд в чистом поле нужно лишь блокировать пути впереди и сзади. Например, опрокинуть вагоны. Дело не хитрое.

Император сидит недвижимо. После некоторой паузы бросает:

— Меня сегодня решительно все уговаривают не ехать. Почти все…

— Почти?

Печаль и отблеск какой-то обиды скользнул по осунувшемуся лицу Хозяина Земли Русской.

— Алексеев, например, совсем не против этой поездки…

Пробую провести разведку боем.

— Государь, есть человек, который самым решительным образом будет тебя уговаривать отказаться от поездки и остаться в Ставке. И человек этот, как ты правильно отметил, преодолел сегодня шесть сотен верст, трижды был на грани гибели, рисковал жизнями верных тебе людей только для того, чтобы убедить тебя, мой Государь, не делать этой фатальной ошибки!

Николай неопределенно пожал плечами.

— И человек этот, понятно, ты? И что же ты мне хочешь сказать? Что может перевесить мою решимость выехать немедленно и мое беспокойство о больных детях? Ты мне будешь рассказывать о беспорядках в Петрограде? Но это не повод отложить поездку. В Царском Селе беспорядков нет и гарнизон верен мне. В провинции пока особых бунтов не отмечено. И я уверен, что мне гарантировано расчистят путь к Царскому Селу не смотря ни на каких бунтовщиков.

— Никки, но зачем тебе пытаться прорваться в Царское Село? Зачем августейшему семейству сидеть и ждать твоего возможного прибытия в то время, когда смертельная опасность нависла над их головами? Не разумнее ли было бы вывезти их в Могилев, под охрану георгиевского батальона?

По-прежнему никаких эмоций на его лице.

— Я рассматривал этот вариант и даже дал команду готовить отъезд семьи из Царского Села, но потом вынужден был отказаться от этой идеи. Цесаревич очень плох. Да и девочки больны. Для них в таком состоянии очень опасна зимняя поездка. Я не могу рисковать их здоровьем.

Зайдем с другой стороны.

— Но разве безопаснее оставлять семью и, в особенности, Наследника Престола в зоне непосредственной близости от очага мятежа? Не далее чем завтра мятежники будут в Царском Селе! Родзянко предупреждал о…

В глазах Николая мелькнул стальной блеск, но он с усилием подавил вспышку гнева и подчеркнуто спокойно ответил:

— Я не желаю больше слышать о Родзянко, о его письмах, телеграммах и предупреждениях. Я. Не. Желаю. Точка.

Я уставился на «обожаемого монарха».

— Это, позволь спросить, почему же?

Царь вновь раздельно произнес:

— Потому, что я не желаю. Это моя самодержавная воля и оставим эту тему.

Возникла пауза, и я лихорадочно разрывался между желанием расхохотаться или покрыть его венценосное величество многоэтажным загаром. Разговор явно смещался в эмоциональную сторону. Вот тут нужно быть очень осторожным и внимательным к словам. Я совершил этот дикий вояж не для того, чтобы он меня тупо выгнал из поезда. Поэтому стараюсь аккуратно, но в то же время продолжаю раскачивать его эмоционально.

— Как прикажешь, Государь. Твоя воля — закон в нашей благословенной Империи. Жаль только, что не все эту волю признают.

Николай очень раздражен, но старается говорить, не показывая внутреннего огня.

— История знает массу примеров, когда даже самым лучшим правителям приходилось время от времени подавлять мятежи. В этом нет ничего сверхъестественного. В мое царствование уже была подавлена одна революция, и я не вижу причин, чтобы в этот раз было иначе.

Отмечаю этот разгорающийся внутренний огонь и продолжаю раскачку.

— Нет, Никки, нет, кое-что все же изменилось с тех пор. Тогда войска оставались верными Императору. Смею тебе так же напомнить, что, невзирая на верность армии, та вспышка волнений и восстаний продлилась целых два года. Даже если сегодня или завтра не победит революция и власть удержится — сможет ли Россия выдержать два года бунтов в условиях третьего года мировой войны, когда истощены ресурсы и озлоблены подданные? Боюсь, что сегодня в столице, а завтра и в Царском Селе озлобленных подданных будет слишком много. А войск, которые ты посылаешь для подавления мятежа, напротив, слишком мало. Они не справятся.

Самодержец, явно неосознанно протянул руку к кофейной чашке, но, не взяв ее, погладил край стола.

— Генерал Хабалов проявил отсутствие воли. Столица кишит смутьянами, а войска растеряны отсутствием твердого командования. Назначение Хабалова было ошибочным. Генерал Беляев также долго слал успокаивающие телеграммы, и момент для быстрого усмирения бунта был упущен. Но сегодня в Петроград отправится генерал Иванов и, я уверен, что он сможет недрогнувшей рукой восстановить порядок в городе и окрестностях.

Николай встал и подошел к окну. Затем продолжил.

— Мои данные говорят о том, что размеры волнений сильно преувеличены. Во всем виновата паника и растерянность власти в столице. Они нуждаются в твердом и решительном руководителе. Потому я и назначил генерала Иванова. А количество войск… В таких ситуациях все решает не количество штыков и сабель, а моральное превосходство. Уверен, что излишне ставить вопрос о том, у кого большее моральное преимущество — у солдата, который верен своему Императору, или у мятежника, который думает лишь о воровстве и разбое. Как только в столице появятся верные мне войска, мятеж быстро пойдет на спад, а бунтари разбегутся как крысы.

Киваю.

— Допустим. Но, Государь, повторюсь, разве в такой тревожной обстановке нужно покидать Ставку? Войска останутся без управления, что в условиях смуты чревато самыми серьезными проблемами. Как только поезд тронется ты станешь слаб и беззащитен. Еще раз прошу тебя не уезжать из Могилева. Я понимаю твое беспокойство о семье и здоровье детей. Вывези их сюда.

Но самый главный человек в России продолжает смотреть в окно и молчит. Пауза затягивается.

— Позволь спросить, Государь мой?

Кивок.

— Знаешь ли ты, что происходит вокруг тебя? Что происходит в столице и вокруг нее? Что происходит в головах окружающих тебя генералов и сановников?

Царь гневно обернулся и четко с расстановкой выговорил:

— Смею надеяться, что да.

— В таком случае ты знаешь о том, что Петербург уже пал? Что в столице больше нет императорской власти, и практически не осталось верных тебе войск? Прости мою дерзость, но твой долг, как Государя и Верховного Главнокомандующего, оставаться на посту во главе Ставки и спасти Россию. А сделать это ты можешь, лишь реально опираясь на войска. Необходимо издать Манифест, пообещать некоторые реформы и тем самым…

Император не дал мне договорить и буквально взорвался.

— Ты думаешь, я не знаю о заговоре? Или, быть может, ты допускаешь мысль, что я не осведомлен о твоем участии в этих позорных сборищах? О том, что тебя собираются сделать регентом при малолетнем Алексее? Ты смеешь мне, Самодержцу Всероссийскому, говорить, в чем состоит мой долг перед Россией?? А ты помнил о долге, когда спутался с этой интриганкой, нынешней графиней Брасовой? Ты, ТЫ давал мне слово не жениться на ней и свое честное слово, слово данное своему Государю и Главе Императорского Дома нарушил! Ты помнил тогда о долге? А теперь твоя ненаглядная и горячо тобой любимая женушка ходит по светским салонам и ее принимают там, как будущую регентшу! Они все тянут руки к моей короне, а ты, ты, мой младший брат, прибыл уговаривать меня сделать уступки этим скотам?! Как вы собираетесь меня устранить? Ударом табакерки в висок или удушить гвардейским шарфом? Или, быть может, будет что-то новомодное, и вы устроите показательную казнь на гильотине на потеху черни? Как ты смеешь, после этого всего, мне еще что-то советовать?

Николай стоял у окна весь красный и тяжело дышал. Я с трудом сдержался от ответных реплик, понимая, что как только наша аудиенция перейдет в формат крика с обеих сторон, мое дело можно считать полностью проваленным и можно смело выметаться из царского вагона.

Переждав всю эту бурю, я твердо заговорил:

— Государь! Я благодарен тебе за то, что ты напомнил мне о моих ошибках. Именно память о них помогла мне сделать мой выбор в этот решающий для судеб Отчизны час. Именно моим долгом и верностью присяге было продиктовано это решение. Да, ты прав, Государь, я действительно принимал участие в некоторых собраниях и встречах людей, которые нынче встали на путь мятежа. Соглашаясь на эти встречи, я преследовал лишь цель определения наилучшего пути для развития нашего Отечества. Я никогда не скрывал от тебя своих воззрений о том, что России нужны реформы и разумная политика смягчения противоречий в обществе. Ситуация в России дошла до уровня общественного взрыва и, если мы не устроим революцию сверху, взрыв социальной революции сметет Россию и Династию. Я говорил это раньше и абсолютно убежден в этом сейчас. Мы еще можем предотвратить катастрофу. Я пытался убедить тебя, мой Государь, в этом напрямую. Я пытался убедить тебя через других лиц. Среди этих лиц были высокопоставленные сановники и военноначальники. В том числе среди них были и многие члены Императорской Фамилии. Я не считал свою деятельность изменой Государю, ибо направлена она была лишь на выработку советов Самодержцу о вариантах обустройства России. Но то, что я узнал о планах заговора, повергло меня в смятение и ужас. Люди, которые так громко говорили об облегчении доли простого народа, на деле оказались государственными преступниками и изменниками замыслившими свержение Помазанника Божьего и закабаления подданных твоих, вверенных Господом нашим в твое попечение и заботу. Я узнал о замысле заговорщиков выманить тебя из Ставки и о плане блокировать сегодня-завтра твой поезд где-то между станциями, где они собираются принудить тебя к отречению в пользу Алексея. Мне предложено стать регентом Империи и осуществить все свои чаяния и идеи самому от имени малолетнего Императора.

Николай мрачно слушал мою тираду, но не перебивал.

— И вот, Государь, сегодня утром Родзянко вызывал меня в столицу для объявления себя диктатором и регентом. Государственная Дума поддержала бы нового правителя-регента и узаконила переворот. Но я, может быть, плохой брат Императора, но все же я брат и член Императорского Дома. Узнав о предложении Родзянко, я не поехал в Петроград, а вместо этого сел в аэроплан и поспешил предупредить тебя о смертельной опасности и отговорить от выезда. Вот, Государь, как доказательство моих слов, текст моих сегодняшних переговоров с Родзянко.

Я протянул царю ленты моих телеграфных переговоров, которые я прихватил из Гатчины.

Император взял бумажки и быстро просмотрел текст и бросил листы на стол. Затем зло бросил:

— Дворцовые перевороты случались со времен сотворения мира. И часто совершали их именно ближайшие родственники или даже наследники Государя. Почему я должен верить твоим словам, а не фактам, которые мне докладывали регулярно?

Я пожал плечами.

— То, что я здесь и убеждаю тебя не ехать в Петроград, а не сижу в Таврическом дворце во главе переворота, разве само по себе не доказательство моей лояльности Императору? Если я хочу стать регентом, то, что я здесь делаю? Ты можешь сказать, что я прибыл в Ставку для того, чтобы взять под контроль армию, после того как ты уедешь? Но я тебе на это отвечу следующее — в этом случае я бы просто пожелал тебе счастливой дороги или организовал свое прибытие в Могилев так, чтобы мы обязательно разминулись и ты уже уехал.

Николай молчал, а я, вдохновленный снижением сопротивления, продолжил наступление:

— Тебя предали все. Тебя предала Государственная Дума. Тебя предала аристократия. Тебя предали твои генералы. Пусть не все открыто уже встали на сторону мятежа и ждут удобного момента для измены. Но многие из них колеблются и хотят выступить на стороне самого сильного. На стороне победителя. У тебя есть лишь один шанс — остаться во главе армии и из Ставки склонить колеблющихся на свою сторону.

Самодержец вскинулся.

— Что? Я должен убеждать подданных, что я законный Император, в верности которому они клялись на Святом Писании? Я должен простить изменников и убеждать их в том, что я все еще силен? Да ты в своем уме?

— Государь! У нас нет иного выхода. Спасение России требует от правителя смирить свою гордость и проявить хитрость. Со скрытыми изменниками можно будет разобраться позже. Да, многие генералы предали тебя. Да, войска в столице открыто перешли на сторону мятежников, а воинские части на твоем пути из Могилева в Царское Село уже ждут твоего приближения для начала мятежа и захвата царского поезда. Да, многие на фронте сочувствуют лозунгам восставших. Но, прошу тебя Государь, прояви твердость и решительность! Останься в Ставке и возьми бразды правления армией в свои руки! Используй с кнутом пряник и даруй подданным некоторые вольности, объяви о даровании Конституции, текст которой будет вырабатывать специальная комиссия. Что будет в этой Конституции — разберемся потом. Главная задача настоящего момента — сбить накал выступлений…

Николай резко перебил меня.

— Что?! Какая Конституция? Я никогда не пойду на это! Наш царственный родитель завещал нам беречь самодержавие, как самобытное естество России, а ты предлагаешь такое! Помнишь, как наш венценосный отец говорил — «Конституция? Чтоб русский царь присягал каким-то скотам?»

— Государь, может некоторые из них форменные скоты, но большинство твоих подданных — русские люди, которых ты обещал беречь и защищать, о коих ты обещал заботиться. Разве русский человек не достоин лучшей жизни? Разве не обязанность правителя — спасать свой народ от чужаков даже поступаясь своей гордостью? Если ты не объявишь о новом времени для подданных, то всякие дельцы сначала уничтожат монархию в России, а затем загребут все в свои жадные ручонки. И не будет царя, который смог бы защитить народ от их произвола. Я знаю далеко не обо всех планах заговорщиков, но уверен в том, что если монархия падет, то не пройдет и года, как Россия подпишет капитуляцию перед немцами. А затем страна погрузится в многолетнюю гражданскую войну, по сравнению с ужасами которой война нынешняя будет выглядеть дракой между мальчишками на гимназической перемене. Дай согласие, Государь, и я встану рядом с тобой в любом деле, которое потребуется для спасения Отчизны. Нужно будет — выступлю посредником по мирному урегулированию, а прикажешь — лично возглавлю карательную экспедицию для подавления мятежа в столице! Решайся! Отмени выезд из Могилева!

Император кипел, но уже потише.

— Но почему? Почему я должен отменять поездку к семье? Впереди будет двигаться генерал Иванов с войсками, и я уверен в успешности своей поездки! Руководить подавлением мятежа я могу и из Царского Села! Да и, в конце концов, ты можешь остаться в Могилеве и присмотреть за генералами!

— Боюсь, Государь, я не смогу обеспечить лояльность генералов. Я им не начальник и слушать меня они не обязаны. А Верховный Главнокомандующий тем временем наглухо застрянет на какой-нибудь маленькой станции и будет принужден заговорщиками к отречению. И если раньше приемлемым для заговорщиков было отречение в пользу Алексея или даже меня, то теперь они будут добиваться полного упразднения монархии и сосредоточения всей власти в руках лидеров Думы.

Новый взрыв царских эмоций.

— Что ты такое говоришь?! Да ни один скот не принудит меня отречься от Богом данного Престола!

Я продолжать давить:

— Тебя блокируют в вагоне и все руководители армии, включая генерала Алексеева и главнокомандующих фронтами, потребуют от тебя отречения во имя спасения России. А делегация Временного правительства, которое учредят мятежники, прибудут к тебе для получения Манифеста об отречении. И у тебя не будет другого выхода, кроме как отречься!

— Почему ты в этом уверен?

— Потому, Государь, что они захватят в заложники твою семью.

Николай вскочил.

— ЧТО?!! Нет! Не может такого быть! Никаких мятежников не допустят в Царское Село! Там надежный гарнизон!

Киваю.

— Вот именно они и захватят. Мятеж назначен на 28 февраля, то есть уже на сегодня. Государь, выход только один — немедленно дать команду Бенкендорфу о спешной отправке августейшей семьи поездом в сторону Могилева. Генерал Иванов должен двигаться им навстречу и расчищать путь. Если путь расчистить не удастся, задачей Иванова будет взять под охрану царскую семью и обеспечить ее безопасность. Можно будет даже подумать о вывозе Государыни и детей на аэроплане.

Император ошарашено смотрит на меня.

— Да ты что? Мне хватит того, что ты нарушил мое повеление и поднялся в воздух. Впрочем, тебе не привыкать нарушать мои повеления. Но ты вспомни, чем закончился твой сегодняшний полет? Катастрофой? Тебе твоего случая мало? Это же смертельно опасно! Как я могу засунуть свою семью, своих детей в эту страшную машину?

Снова киваю.

— Опасно. Но значительно безопаснее той судьбы, которая им уготована мятежниками.

— Какой судьбы? О чем ты?.. ЧТО ТЫ ЗНАЕШЬ?!

— После отречения ты, Государь, будешь сразу взят под арест, также под арест возьмут и твою семью. Позднее ты и вся твоя семья будете расстреляны по приговору революционного трибунала в подвале одного грязного дома, ставшего вашим узилищем и местом казни. А ваши тела обольют кислотой, затем бросят в шахту и забросают гранатами.

Николай без сил опустился в кресло. А я продолжил.

— Похожая судьба после революции ждет всех членов Императорской Фамилии, включая меня самого. Революционеры постараются сделать все для невозможности реставрации монархии и уничтожат всех Романовых под корень. Всех, Никки.

Я помолчал, давая Императору освоиться с этой страшной новостью, и добил его.

— Ты меня спрашивал о том, почему я так рвался к тебе сквозь катастрофы и покушения? Теперь понимаешь, какую страшную информацию о планах заговорщиков я тебе нес? Понимаешь, почему потерпел катастрофу мой аэроплан, почему в меня кидали сегодня бомбы и старались не допустить до тебя? Понимаешь, что лично я сделаю абсолютно все, что только возможно для подавления мятежа?

Потрясенный самодержец сидел опустив голову. Я ждал. Наконец Император проговорил.

— Если армия на стороне мятежа, то что мы можем сделать? Алексеев вот тоже советует ехать…

Я видел, что царь уже почти готов и нужно лишь закрепить успех дополнительными аргументами.

— Государь, наша задача обезопасить августейшую семью, удержать ситуацию в Ставке под контролем, а также поднять верные части. Я могу вылететь в Гвардейский Корпус и двинуть его на Петроград. И далеко не все генералы предали тебя. Келлер, Хан Нахичеванский и Каледин предоставят свои армии и корпуса в твое распоряжение. Если в Могилеве у нас будут сложности, то можно будет вылететь к ним. Тот же Каледин провел целую операцию для доставки тебе этого пакета. Мне его сейчас передал верный человек генерала Каледина. Адресовано лично тебе. Здесь списки заговорщиков и планы переворота, которые ему стали известны от генерала Брусилова — одного из лидеров заговора.

Николай взял пакет и спросил:

— Брусилов тоже?

— Да. Обиделся он на тебя, что ты ему орден не дал.

Царь грустно кивнул и распечатал пакет. Вытащил листы бумаги. Посмотрел на них. Перевернул. Поднял взгляд на меня. Листы были пусты…

В глазах у меня потемнело. Твою же мать! Вот же я дурак… Я смотрел на эти листы лихорадочно соображал, что делать в такой ситуации. Пытаюсь ухватиться за соломинку.

— Очевидно, это тайнопись! Прикажи принести керосиновую лампу!

Через несколько минут я с дрожью в руках спешно водил листами над лампой. Государь мрачнел все больше и больше. Спустя пять минут я сдался. Листы местами побурели, но текста не было.

— Возможно тут другая тайнопись, нужно найти офицера, который привез пакет, очевидно, он должен знать…

Я бормотал все это, хотя уже понимал, что ничего Мостовский не знает, иначе бы он мне об это сказал. Мог он забыть такое? Нет, не верю. Что же делать?

Николай молча смотрел за моими телодвижениями и явно выходил из того гипнотического транса, в который он впал под напором моих речей. Наконец он сказал:

— Будем считать эти листы списками заговорщиков. Но в них ничего нет! Возможно в них, что-то было и волей Проведения исчезло. А может, там и не было ничего. Я склоняюсь к мысли, что это все происки Родзянко, а твой офицер, как впрочем, и ты сам, стали жертвой мистификации призванной поссорить меня с моими верными генералами, с моей верной армией. Прости, но я не верю в твой рассказ. Слишком он фантастичен, чудовищен и бездоказателен. Да и в гарнизоне Царского Села я уверен. Как и в том, что генерал Иванов подавит мятеж в ближайшие дни. Господь не оставит меня и не оставит Россию.

Он помолчал, а я стоял как оплеванный. Император добавил несколько слов, и они стали мне приговором:

— Ты, Миша, всегда был таким легкомысленным и доверчивым…