Пролог

МОСКВА. Сентябрь 2015 года.

— Михаил, вы взрослый и достаточно деловой человек. И вы прекрасно понимаете, что предложение, которое я вам делаю, как раз из тех, от которых совсем не принято отказываться. Отдайте мне то, что я хочу получить и назовите сумму, которая успокоила бы вашу совесть, ваш долг и все остальные слова, так любимые в обществе романтиков и книжных героев. Здесь реальная жизнь, а потому давайте наш разговор все-таки переведем в формат деловых переговоров и завершим их побыстрее к нашему взаимному удовольствию.

Сидевший напротив меня человек отхлебнул коньяк и посмотрел на меня выжидающе. Мое ошеломление все еще давало о себе знать, поэтому сумбур в голове умножался адреналином, бушующим в крови вследствие такого энергичного начала «разговора».

— И все же я не понимаю, о каком архиве вы говорите? При чем тут я к тому, что вам нужно?

— Бросьте, все вы понимаете, — собеседник досадливо поморщился. — Все вы понимаете, а потому бросайте валять дурака. Назовите сумму компенсации за ваши неудобства и покончим на этом.

Видя, что я все еще не готов к «прогрессу на переговорах», он добавляет:

— У вас есть лишь два варианта — продать архив Великого Князя или отдать. И запомните, Михаил, архив я получу в любом случае, и мне все равно, хотите вы этого или нет. Мне о вас и вашей тайной родословной известно все, а потому не отнимайте у меня время удивлением, отрицанием или возмущением — я убежденный противник пустых разговоров, сторонник простых решений и эффективных методов. Назовите цену и, быть может, мы придем к какому-то соглашению. Но прежде чем вы, не подумав, откроете рот, пытаясь все отрицать, я хочу вас предупредить — терпения у меня очень мало и добрых предложений больше не будет. Итак — сколько?

Руки двоих мордоворотов с силой прижимают мои плечи, не давая мне дергаться и намекая на то, что светской беседы тут не будет. Да и трудно вести светскую беседу, сидя на стуле в одних трусах с закованными за спиной руками. Мой «гость», сидя в моем любимом кресле, закручивает крышечку фляги с коньяком и выжидающе сверлит меня тяжелым взглядом из-под кустистых бровей. Пытаюсь все же прояснить ситуацию:

— Могу я все-таки узнать — кто вы такие?

— Нет, — отвечает главарь, закуривая, а я кубарем лечу в угол вместе со стулом, где получаю еще пару увесистых пинков от державших меня бандитов.

Мой «партнер по переговорам» некоторое время молчит, глядя как из моей разбитой губы стекает вниз струйка крови, а затем со вздохом бросает:

— Вы исчерпали свою единственную попытку договориться по-хорошему. Так что — теперь будет только по-плохому. Готовьтесь.

Что ж, вот я, похоже, и прояснил ситуацию.

Меня вместе со стулом вновь усадили перед главарем захватившей мою квартиру банды молодчиков. Мрачный кряжистый человек нависает надо мной, давя меня своим тяжелым взглядом. Невольно пытаюсь отвернуться, но тот жестко хватает меня своей железной пятерней и, сдавливая мои щеки, шипит прямо в лицо:

— Архив! Где архив?

— Да иди ты в задницу! — зло выплевываю я.

Главарь втирает с лица мой кровавый плевок, после чего я демонстрирую траекторию ракеты класса «земля-земля» и вновь отправляюсь в полет в угол комнаты. Одновременно с грохотом моего падения по всей квартире зазвучали звуки выворачиваемых ящиков, переворачиваемой мебели, распоротых сидений и матрацев, простукиваемых стен, визг шуроповертов и прочей какофонии усиленного обыска и разгрома с пристрастием. Бандиты явно торопятся и нервничают.

Пытаюсь прикрывать голову и корпус от ударов ногами, и сквозь прижатые к голове руки в каком-то оцепенении смотрю на лужу крови на полу прямо перед моими глазами. Смотрю и с ужасом жду, что в замочной скважине вот-вот раздастся звук вставляемого ключа…

Наконец, погром закончился и, что было ожидаемо, захватчики по его итогам так и не нашли в квартире никакого архива. Ну, да его здесь давно уже нет.

Вновь мы возвращаемся к исходной позиции — я, весьма помятый, сижу прикованный к стулу, мои плечи сдерживают два все тех же мордоворота, а надо мной нависает их мрачный главарь.

— Где архив?

Молча смотрю на него ненавидящим взглядом. Смотрю, но прекрасно понимаю, что играть в героя-подпольщика мне нельзя ни в коем случае — нужно увозить всю это братию из квартиры подальше. А потому, нужно идти в ва-банк.

Я зло выплюнул из себя.

— Архива здесь нет!

«Собеседник» кивает:

— Я заметил. Где он?

— За городом. На даче.

Главный бандит криво усмехается:

— Вижу, что если вас определенное время сильно бить кулаком по голове, то в ваших мозгах наступает некоторое просветление. Это радует и внушает оптимизм относительно перспектив наших переговоров. Я это учту, имейте это ввиду. Что ж, одевайтесь живее и поехали.

Насколько возможно быстро, путаясь в вещах и пуговицах, я спешно оделся и через пять минут кортеж машин увозил меня из моего двора в неизвестность. Я не знал, что ждет меня и демонстрировал бандитам свою обреченность. Но внутри меня звучала труба триумфа — выезжая со двора, я видел, как из-за угла дома вышла Марина и спокойно направилась к нашему подъезду.

Да! Я добился пусть маленькой, но такой важной для меня победы! Пусть еще ничего не решено, пусть впереди схватка, а может и смерть, но, по крайней мере, Марина не попала в руки к этим отморозкам!

* * *

Дорога на дачу еще никогда не была такой долгой и такой короткой одновременно. Отсутствие возможности что-либо предпринять в данный конкретный момент меня сильно напрягало. Телефон у меня отобрали с самого начала. Оставалось надеяться на то, что Марина поступит так, как мы с ней договаривались на подобный случай. И не то чтобы я такого поворота событий реально ожидал, но батя мой приучил меня действовать, имея резервные планы на все случаи жизни.

Отдавать тайный архив прадеда в мои планы никак не входило. И героическая смерть под пытками мне так же совершенно не улыбалась, поскольку жить мне все еще не надоело. Кроме того, я единственный в мире знаю, где находится сейчас этот самый клад знаний и все то, что с ним связано. Будет крайне неприятно, если тайна, охраняемая на протяжении ста лет, будет утеряна навсегда по моей глупости. Хотя если она попадет в руки этих бандитов, будет еще хуже. Так что оба варианта мне никак не походят.

Меня больше всего беспокоил вопрос о том, какие действия предпримет Марина, увидев разгром в квартире. Что она станет делать? Позвонит, куда я ей сказал или сдуру заявит в полицию? Вопрос серьезный и, можно сказать, во многом решающий в этой истории.

Блин, где ж я так прокололся с этим архивом? Сначала Фонд Пороса неожиданно вышел на меня с весьма соблазнительными, хотя и очень странными предложениями о сотрудничестве, а потом вдруг нарисовались эти замечательные ребята, которые в этой торжественной обстановке везут меня на мою же дачу.

Конечно, устойчивым было ощущение, что захватившие меня бандиты узнали об интересе Фонда Пороса к неизвестному архиву Великого Князя и о том, что Фонд готов платить за него хорошие деньги. Вполне вероятно, что сегодняшние головорезы хотят перепродать отобранные у меня документы либо самому Фонду Пороса, либо кому-то из частных коллекционеров.

Или они знают что-то большее об этом деле? Не хотелось бы об этом даже думать. Даже думать…

А ведь предупреждал меня отец, и повторяла его слова мать, что нельзя никому никогда и ни за что рассказывать об этой тайне, поскольку добром это не кончится! Правда, в те времена, опасаться нужно было скорее не бандитов, а власть и КГБ, которым разного рода тайные царские архивы на руках у населения были, мягко говоря, даром не нужны. И только полнейшая тайна могла уберечь всех нас от неприятностей.

И вот эти неприятности настали. И смешно будет, если грохнут меня и закопают где-то в лесочке, и никто из ныне живущих так и не узнает, где спрятан архив, как, впрочем, и ту тайну, которая за ним прячется. Родителей уж нет, а ни моя бывшая жена, ни Марина, ни Толик не знают где он. Да, собственно, бывшая жена знает лишь о семейной легенде…

* * *

И вот мы свернули на лесную дорогу, которая вела к дачному поселку. Несколько поворотов и вот впереди показался КПП со шлагбаумом. Я напряженно сидел, ожидая развития событий.

То ли почувствовав мое напряжение, то ли действуя по каким-то своим соображениям, но сидящий справа бандит ткнул мне ствол пистолета бок, а сосед слева держал руку в спортивной сумке на коленях. И было у меня ощущение, что там вовсе не банальный обрез двустволки, а что-то значительно более серьезное.

— Только вякни что-то не то и вы оба трупы, — сообщил правый головорез с открытой улыбкой на лице. — Оба.

— Ну, это вряд ли. Это вряд ли… — позволил я себе усмешку. — Я-то вам живой нужен.

— Ты — возможно. А он — нет.

— Вы не станете стрелять, ведь тут полно народу на дачах, — возразил я. — А многие дачи с охраной. Дачи тут не бедные.

Сидевший впереди главарь обернулся и подвел итог «дискуссии»:

— Чтобы незаметно угробить этого дедушку нам шуметь не придется.

Поглядев на пожилого Кузьмича, я предпочел промолчать. Да и не на него был мой расчет. Собственно проезд КПП никакой роли в моем плане не играл. Если Толик с ребятами уже здесь, то наши роли в связке «спрашивающий — отвечающий» поменяются очень быстро. Вот и ворота моей дачи показались. А там…

Однако когда меня затолкали в подвал дачи, то стало очевидно, что моим надеждам на быстрое освобождение пока придется запастись терпением. Придется тянуть время и изо всех сил надеяться на то, что Марина все-таки позвонила Толику вместо полиции. Потому как полиция мне тут ничем не поможет. Тут нужен Толик.

Итак, сменилось место действия, сменился интерьер и стул подо мной теперь другой. Но я вновь сижу на стуле и вновь с закованными за спиной руками. И снова передо мной ненавистная рожа главаря этой банды. Радовало только то, что всей этой банде до подготовки ребят Толика очень далеко. Так что особых проблем я не ожидал, а потому можно спокойно заняться словоблудием в ожидании освобождения.

Главный по банде внимательно разглядывает меня. Похоже, его как-то настораживает мое относительное спокойствие. Наконец он повернул голову к одному из мордоворотов и приказал:

— Выйди и осмотрись хорошенько. И ребятам скажи — пусть будут повнимательнее.

Вот черт! Да, в такой ситуации нужен не покер-фейс, а талант трагического актера. Не хватало только создать ребятам Толика дополнительные проблемы. А потому я задал первый пришедший в голову вопрос:

— И сколько денег вы мне предлагаете за архив?

Главный бандит смерил меня долгим взглядом.

— А сколько вы хотите?

Я качаю головой.

— Назовите свою цену, а то я боюсь продешевить.

— Свою цену? — переспросил главарь. — Не вопрос!

Он махнул рукой кому-то из бандитов и тот вышел из подвала.

Черт, где же Толик с ребятами? Как-то дело неприятно затягивается и…

И тут в подвал втолкнули Марину, а когда она с криком упала на пол, ее подтащили к стене и приковали наручником к батарее. Я в ужасе смотрел на ее заплаканное и опухшее лицо, а она без конца повторяла:

— Миша, Миша, Миша…

Я перевел свой взгляд на ненавистное лицо и обнаружил, что тот наклонился ко мне, следя за моей реакцией. Реакцию хочешь, падла? Резко бью его головой в переносицу, а затем рефлекторно рвусь вперед, в схватку, но на противоходе меня поймал кулак другого бандита и я улетел в забытье…

* * *

Прихожу в себя от удара холодной воды, которую плеснули на меня из ведра. С удовлетворением замечаю, что нос главарю я, похоже, сломал.

Дождавшись, пока меня усадят вертикально, тот, гадко усмехаясь, сообщил:

— Бить мы тебя больше не будем, не надейся. Мы будем тебя вежливо спрашивать, а пытать… пытать мы будем твою женщину. Тебе понравится. Поверь.

Марину аж затрясло от ужаса. А мой разум обреченно метался по вариантам и не находил выхода. Было совершенно очевидно, что никакого Толика не будет и вообще мне на помощь никто не придет…

Главный бандит удовлетворенно кивнул, заметив мое состояние.

— И судя по всему, процесс пытки будет весьма эффективным!

Едва разжимая сведенные бешенством челюсти, я прошипел:

— Чего вы хотите?!

— Архив, Миша, архив! Архив Великого Князя Михаила Александровича, родного брата Николая Второго и вашего славного прадеда. Отдайте мне его и можете идти на все четыре стороны. У меня нет задачи вас обязательно убивать. Но и оставлять в живых, тем более в целом состоянии я тоже не обязан. А относительно вашей подруги у меня вообще нет никаких ограничений. Итак? У вас минута на размышление. По истечении ее мы отрежем вашей женщине фалангу мизинца. Вы какой предпочитаете получить в подарок — левый или правый? Впрочем, можете сильно не думать, поскольку мы будем отрезать по одной фаланге каждую минуту. А фаланг у нее много…

Я раненым зверем заревел, когда один из бандитов вытащил большой тесак и направился к визжащей от ужаса Марине, которая судорожно пыталась отодвинуться от приближающегося сверкающего лезвия.

— Я согласен! Стойте!!! — Слышу я свой крик и чувствую, как горячая кровь стекает по кистям моих рук из ран на запястьях. Тяжелые алые капли падают на плитку пола свидетельствуя, что металл наручников прочнее слабой плоти. — Я согласен…

Опустошено прикрываю глаза, чтобы не видеть ликующих бандитов, не видеть ухмыляющуюся физиономию их главаря. Не видеть заплаканного лица Марины…

Только бы Маринку отпустили, только бы ее отпустили… Я шептал эти слова как молитву, готовясь к своему самому последнему в жизни и самому безнадежному бою. Я готовился убивать и готовился умирать. Но чуть позже, пусть только ее отпустят…

Я называю место и код. Сквозь багровый туман и вижу чемодан из нержавеющей стали. Еще код. Открытая крышка и радостный гомон бандитов.

А я повторяю словно заговор «только бы ее отпустили» и мне кажется, что я вижу зеленые глаза Маринки совсем рядом. Такие родные смеющиеся глаза…

И словно сквозь туман сознания доходят до меня ее слова:

— Спасибо, милый. Ты настоящий рыцарь и герой. Хотя, расскажи ты мне о тайнике раньше, то я бы обошлась и без этого представления…

* * *

Меня вытаскивают из машины. Вокруг меня лес. Возникает ощущение, что меня привезли сюда с целью закопать мое бездыханное тело где-нибудь в лесной чаще, чтоб не нашел меня более никто и никогда. Сзади лязг затвора пистолета.

В поле зрения появляется Марина. Она целует меня, оглушенного происходящим, в щеку и нежно добавляет:

— С праздником, мой дорогой! Ведь сегодня три месяца со дня нашего такого случайного и трогательного знакомства! Но извини, в обещанный тобой ресторан, ты сегодня пойдешь без меня. Ты мне больше неинтересен.

— Но, почему, почему?! Почему ты это сделала? — Буквально кричу я.

Марина смеется, а затем, щелкнув меня по носу пальцем, заявляет лукаво:

— Пусть для тебя эта история навсегда останется такой вот пикантной загадкой.

Она машет мне рукой.

— Прощай, Миша. Ты был всегда таким наивным и доверчивым! Как и твой прадед!

Сильный толчок в спину. Я лечу и падаю лицом в грязь. Звучит выстрел…

 

Глава 1. Начало больших неприятностей

МОСКВА. 19 декабря 2015 года.

Что человек делает, когда ему невыносимо плохо? Не физически, когда можно обратиться к врачу и получить какое-то лечение, а именно плохо его душе? Рецептов можно услышать много, начиная от банальнейшего «время все лечит» до совершенно идиотского «найди себе кого-нибудь». Методики, применяемые нашими согражданами (впрочем, и не только ими), тоже не блещут многообразием — кто-то ищет отраду в бутылке, кому-то приходит мысль сменить обстановку и куда-то уехать в поисках приключений, в том числе и на непредназначенные для этого природой места, а некоторые находят отдушину в религии. Есть еще чисто женские приколы типа смены стрижки или шопинга, но в любом случае однозначного и гарантированного способа человечество еще не изобрело.

И что самое интересное, как правило, человек знает сотню способов избавиться от душевных страданий и с радостью может посоветовать что-то из своего богатого арсенала другим, но при этом совершенно беспомощен, когда речь заходит о нем самом.

Перепробовать пришлось немало способов — от «забыться в работе» до прыжков с парашютом, от походов в церковь на исповедь до банальнейшей попытки спрятаться от действительности методом покупки множества новых компьютерных игр и свежих книг любимых авторов. Но книги не трогали, игрушки позволяли лишь убить время, исповедью облегчил душу, но боль никуда не делась, а прыжки с парашютом обеспечили мощные вбросы адреналина в кровь, но мало влияли на тоску и тупую боль в области сердца.

Фактически пришлось положиться лишь на утверждение о том, что время лечит, хотя в процессе этого лечения начались проблемы на работе, попал в ДТП и вдобавок зачем-то разругался с Толиком. Абсолютно по-глупому и исключительно по своей вине. Как будто он был виноват в том, что не пришел мне тогда на помощь.

Пришлось брать бутылку хорошего коньяка и ехать извиняться. Понятно, что бутылка переросла в дружескую попойку и в сопутствующие ей «разговоры-за-жисть».

— Так, чего ты смурной до сих пор? — спрашивал меня Толик, неуверенно разливая третью бутылку коньяка. — Три месяца уж прошло как все случилось. Живи дальше. Не сошелся же на ней белый свет. Ну, предала, так с кем не бывает? А с бабами вообще сплошь и рядом. Так что забей…

— Да там не только в ней дело, — качаю головой. — Все вообще…

Неопределенно развожу руками и, чокнувшись с Толиком, вливаю коньяк в рот. Залпом. Без всяких там церемоний и прочего гурманства.

Друг осуждающе качает головой.

— О, дорогой мой, как тебя торкнуло-то. Совсем ты на своем телевидении расслабился. По всякой фигне начинаешь в депресняк впадать. А я говорил, что зачахнешь ты там, не твой это размах и не твой стиль жизни.

— Да нет, не в том дело, — пытаюсь вяло отбиваться от вполне справедливых наездов друга. Причем сам понимаю, что справедливых и действительно с этим что-то надо делать, но инерция, словно какая-то липкая паутина, не дает мне сделать шаг.

— Понимаешь, я как-то потерялся после того случая. Все валится из рук, не радует и не вдохновляет. Как-то пеплом все присыпало, все желания и стремления. Как-то утратил я цель и смысл. Все катилось по инерции и до того. Ведь я согласился возглавить службу новостей, полагая, что буду там все время в тонусе, ведь события каждый день, нужно на них реагировать мгновенно, решения принимать быстро и часто неординарно. Но, события быстро приедаются, рутина затягивает и движешься дальше без огонька словно по инерции. Но роман с Мариной вдруг разжег огонь во мне, понимаешь? Жизнь стала яркой, обнаружились ее новые грани, появился смысл всего. Влюбился в нее, как мальчишка. Три месяца я словно в другом мире жил. Возможно, именно это и было счастьем? Было… Да, пожалуй, тот выстрел в воздух и был прощальным салютом для той моей счастливой жизни.

Мы помолчали.

— Понятно, — сказал Толик и вышел из комнаты.

Вернулся он уже с необычным грузом, который поразил меня абсурдностью своего сочетания — с какой-то солидной папкой и двумя… гранеными стаканами. Поставив стаканы на стол, и отложив пока папку, он внимательно посмотрел на меня, как будто взвешивая что-то еще раз. Затем заявил:

— Тебе, мой дорогой дружочек, работу бы сменить, да и место жительства пока тоже.

Он в упор смотрит на меня и я вдруг понимаю, что он совершенно трезв, хотя еще пять минут назад мне казалось, что он порядочно подзакидался спиртным. Настороженно отвечаю:

— Толик, вот только не говори мне, что у твоей конторы есть ко мне партийное задание. Мы же договаривались.

— А это не задание в классическом смысле этого слова. Это для твоего же блага. — Толик отравил в рот ломтик лимона и продолжил. — Тобой стал очень интересоваться Фонд Пороса. Завтра-послезавтра они должны с тобой связаться.

— С чего бы? — удивился я.

— С того. Очевидно, свяжется с тобой сам мистер Каррингтон и предложит тебе головокружительную работу. В Лондоне. Так ты того, соглашайся.

— В Лондоне? Что я забыл в том Лондоне?

— А там, мой друг, затевается что-то очень и очень странное и мы бы хотели, чтобы ты разобрался что там и как.

— Да ну, я должен все бросать в Москве, увольняться с медиа-холдинга, терять хорошую зарплату и все ради вашего любопытства? У вас что, профессионалов нет?

— А вот представь себе, что у нас нет ни одного профессионала, который является правнуком Великого Князя Михаила Александровича. Ни одного нет, уж поверь.

— Да уж, верю… — смеюсь я. — Но, Москва, работа…

— Да забей ты на эту работу! Сам же говоришь, что не твое это. Да и работу тебе все равно придется менять.

— С чего бы?

Толик промокнул салфеткой губы и серьезно ответил:

— В вашем холдинге меняется владелец. Будет тот, о котором я тебе говорил в прошлый раз. А поставит он на должность генерального, как ты думаешь кого?

— Этого козла, Пашку, — обреченно отвечаю я. — Это точная информация?

— Уж поверь мне, — кивает Толик. — Угадай, сколько минут ты там проработаешь после этого?

Я промолчал. А что тут говорить? С Пашкой мы враги заклятые и бескомпромиссные. И вражда наша идет уж много лет. Так, что если все действительно так, то работы у меня считай, уже нет…

— И еще… — Толик взял паузу, дабы привлечь мое внимание к своим словам. — Вокруг твоей особы замечено некоторое нездоровое шевеление.

— В каком смысле?

— В прямом.

— Вы что, за мной слежку установили? — рассердился я. — С какого перепугу?

— С того сентябрьского перепугу, когда тебя взяли в оборот эти козлы, — Толик про Марину решил тактично не упоминать. — И вот в последнюю неделю было зафиксировано несколько случаев наблюдения за тобой. Возможно, готовится какая-то акция.

— С чьей стороны? Со стороны Фонда Пороса?

— Не исключено и это, — кивает друг. — Но я больше подозреваю тех, кто захватил тебя в сентябре.

— Это почему?

Я реально напрягся.

— Тебе лучше знать, — загадочно усмехнулся Толик, — что именно ты им всучил вместо архива.

Я выдержал его взгляд и лишь пожал плечами. Мол, понимай, как хочешь.

— Так вот, — продолжил мой вездесущий пронырливый друг, — езжай в Лондон, а мы за ними понаблюдаем здесь. Может удастся выйти на заказчика, да и вообще, — Толик неопределенно махнул рукой в воздухе, — в общем, ты сейчас очень нужен в Лондоне.

— Кому это я нужен? — сварливо интересуюсь.

— Отечеству нашему, которому ты, кстати, присягу давал.

— Я офицер запаса и вообще я не из вашей конторы, а простой вертолетчик, — протестую я, но Анатолий ставит точку в нашей неформальной пьянке.

— А мы все в конторе того, вертолетчики, — усмехнулся он.

— А скажи ка, Толик, — вдруг с подозрением спрашиваю я его, — а смену владельца медиа-холдинга не ваша ли контора организовала?

— Наша, — кивает он. — И Кеннеди мы убили. Из рогатки. В общем так, с этого момента считай себя мобилизованным на действительную военную службу и прикомандированным в нашу контору. Официально. Родина сказала — надо!

И мой друг показал мне бумаги с гербом и печатью. И подписью Самого.

— Э, подожди! Майор? — я хлопнул по столу ладонью. — За какие-такие красивые глазки вдруг внеочередное звание? Вы в какое дерьмо меня пытаетесь воткнуть?

— Тебе там понравится. — Толик явно потешался над моим шоковым состоянием, усиленным видом неизвестно откуда появившейся в его руках бутылки водки.

— В дерьме? — переспросил я глядя на то, как мой друг наполняет до краев два граненных стакана.

— В дерьме. Чую я, что там его будет очень много, будет оно крайне вонючим, а разбрасывать его будут вентилятором. В общем, все как ты любишь.

Друг уже откровенно веселился, опуская в мой стакан первую майорскую звезду.

— Да вы там вообще реально охренели! — возмутился я. — Нафига мне ваша контора мутная? Нахрена она мне надо, да еще с дерьмом вашим в вентиляторе? Я должен превращать свою благополучную жизнь в дерьмо? Да в гробу я видел все ваши затеи! Где расписаться кровью?

* * *

ЛОНДОН. Январь 2016 года.

— Итак, мистер Романов, расскажите мне о том, что вы уже знаете о нашем проекте и почему вы согласились в нем участвовать.

Я пару мгновений собирался с мыслями, после чего начал рассказывать.

— Мистер Каррингтон поведал мне о том, что здесь, в Лондоне, под эгидой Фонда Пороса осуществляется определенный проект, задачей которого являются углубленные исторические исследования. В частности посредством некоего экспериментального оборудования ведутся попытки установить контакт с людьми, жившими в прошлом нашей планеты. Насколько я понял объяснения мистера Каррингтона, считается, что такой контакт лучше всего может быть установлен между прямыми родственниками. Я приглашен в проект именно потому, что одним из возможных контактеров из прошлого может стать мой прадед. Мне это показалось интересным, а гонорар за работу в проекте очень щедрым. Поэтому я здесь.

Беррингтон помолчал, давая мне возможность покрутить головой и более внимательно рассмотреть кабинет профессора. К моему разочарованию, помещение никак не напоминало логово сумасшедшего ученого — столы не были завалены горами бумаг, стены не были увешаны стикерами, бумажками или фотографиями. Вообще кабинет профессора больше напоминал офис крупного биржевого игрока или главы корпорации, поскольку все стены были оснащены огромными экранами, а его рабочее место больше напоминало рубку космического корабля из фантастических фильмов. Впрочем, сейчас экраны были погашены, свет в кабинете притушен, и мы с Беррингтоном сидели в мягких креслах за небольшим столиком. Очевидно, это была некая зона отдыха или неофициальных бесед главы проекта со странным названием «Наша страховка».

Кстати, сам Уильям Джеймс Беррингтон так же не выглядел сумасшедшим профессором. Волевое породистое лицо, темные волосы, крючковатый нос и горящие недобрым огнем глаза, скорее рождали ассоциацию с жестокими правителями древности, чем с добродушным чудаковатым старичком-профессором, стандартизированный образ которых так любит показывать нам телевидение. Идеальный костюм от дорогого портного, утонченность и выверенность манер — все это рождало образ настоящего чистопородного джентльмена, а отнюдь не гения науки. Но, тем не менее, мистер Беррингтон был именно профессором и, очевидно, гением. Во всяком случае, именно этот вывод следовал из информации о том, что лично профессор Беррингтон является автором идеи и руководителем всего проекта межвременных контактов.

И еще одна мелкая деталь цепляла мое сознание — те несколько листов бумаги, которые были на столе профессора лежали чистой стороной вверх. И я был уверен, что это не просто чистые листы, поскольку при моем входе в кабинет Уильям Беррингтон перевернул лист, с которым работал до моего прихода. Причем перевернул его явно чисто автоматически, по многолетней привычке всегда так делать. А такая привычка наталкивала на определенные размышления о прошлом профессора.

— Как лично вы представляете себе сам процесс общения с предками? — Беррингтон, наконец, прервал мои размышления и затянувшееся молчание.

— Ну… — Я запнулся от такого вопроса. — Честно говоря, попытки представить у меня были, но какие-то довольно абстрактные, поскольку мне трудно понять принцип посылки сигнала в прошлое. Это явно не гигантские антенны космической связи, а что-то совершенно иное. Тут уж скорее что-то типа адронного коллайдера будет уместным. С оператором по центру гигантского кольца. И наверняка все это требует уйму энергии и новейшего оборудования, ведь речь идет о принципиально ином способе связи.

Профессор кивнул и начал свои объяснения:

— Мысль понятна. Однако, все не так. И даже с объяснениями мистера Каррингтона все не так, как есть на самом деле. Собственно сама ментальная связь отнюдь не является чем-то новым или невообразимым. С пространными описаниями попыток установить такую связь человечество сталкивается довольно часто на протяжении многих веков, если не тысячелетий. Как вы, наверное, уже поняли, я имею в виду различные спиритические сеансы, вызывания духов и прочие попытки гаданий, которые практиковались людьми во все времена. Ментальный эфир нашей планеты, а также окружающее нас космическое пространство полны сигналов, призывов и сообщений, посылаемых медиумами или просто участниками таких спиритических сеансов. Однако установить двустороннюю связь пока не удавалось и причин тут несколько, одна из которых собственно отсутствие упомянутого вами принципиально нового оборудования. Именно с изобретением ментального резонатора нам удалось зафиксировать сигналы от таких сеансов. Но получить надежный сигнал из прошлого, возможно лишь зная точное место, где проходил спиритический сеанс, время, когда такой сеанс происходил, а также индивидуальный ментальный рисунок отправляющего сигнал, который, в свою очередь, можно приблизительно установить, проанализировав ментальный рисунок прямых потомков, о чем вам и говорил мистер Каррингтон.

Я поднял руку и, получив кивок профессора, спросил:

— А что такое ментальный рисунок?

— Попытаюсь объяснить простым языком. Итак, у каждого человека, как вы наверняка знаете, мистер Романов, наследственная информация заложена в молекуле ДНК. И генетически каждый из нас несет частицу наших предков — по половине кода наших родителей, по четверти наших дедушек и бабушек, по одной восьмой от прадедушек и прабабушек и так далее. Исходя из этой информации, мы можем попытаться восстановить код ДНК вашего прадеда, тем более что для более точного построения модели мы можем воспользоваться имеющейся информацией по ДНК других членов Династии Романовых, благо в Европе их живет сейчас немало. Ну, а что касается ментального рисунка, то он, как нам удалось установить, является некоей матрицей, энергетическим отпечатком наследственного кода, физическим воплощением которого, как раз и является молекула ДНК. Вам понятно мое объяснение?

— Да, в целом понятно, благодарю вас, профессор.

Беррингтон помолчал минуту, собираясь с мыслями, и продолжил прерванное моим вопросом объяснение.

— Одним словом нам удалось найти ту кодировку, на которую и стало возможно настраивать наше оборудование. Источником информации о проходивших в прошлом сеансах стали для нас архивные записи, личные дневники и другие упоминания, которые попадаются иногда в исторической литературе. У нас работает целый аналитический отдел, который занимается поиском таких записей в архивах, а так же поисковые команды, задача которых находить редкие записи и архивы известных людей. В общем, работа ведется большая и кропотливая. И нам уже удалось добиться определенных успехов в этой области, в результате чего мы получили ментальные рисунки уже десятков людей из прошлого. Однако, даже получив столь редкую и специфическую информацию, мы пока можем лишь получить ментальный сигнал, но не можем его расшифровать и уж тем более не можем на него ответить, установив, таким образом, двустороннюю межвременную связь. Все дело в том, что получить сигнал сквозь время может лишь тот, кому адресовано послание. Хотя бы приблизительно тот. Это как наследством, которое могут рассчитывать получить лишь наследники, а не кто попало. Например, мы никогда не сможем расшифровать сигнал адресованный Наполеону Бонапарту, по простой и прозаической причине — его нет в мире ныне живущих. Более того, сигналы, адресованные ему, уходят в прошлое и до нас доходят слишком ослабленными. Я уж не упоминаю о проблеме наложения сотен тысяч обращений, которые на протяжении двух веков адресовались этому популярному духу, что превращает все адресованное ему в сплошную ментальную рябь.

Профессор отпил чая и продолжил.

— Ваш случай уникален. Из тех архивных записей, которые нам удалось выкупить у напавших на вас, нам впервые удалось установить время и место ряда спиритических сеансов, в которых участвовал ваш прадед, что само по себе редкая удача. Но совершенно грандиозная удача состоит в том, что обращался он не к какому-нибудь Наполеону, а к своим потомкам, которым вы и являетесь. Впервые у нас совпали все составляющие, которые в теории считаются непременными для успешного сеанса межвременного диалога. Таким образом, перед нами открылась прямая дорога к небывалому научному открытию.

Дождавшись паузы, я спросил:

— Можно провокационный вопрос? Вернее два? Первый — зачем это все? Какая цель у проекта? И второй — вы не боитесь изменить прошлое?

Профессор задумчиво поглядел на меня.

— Если сеанс удастся, то он станет не меньшим прорывом, чем полет Армстронга на Луну. Возможность устанавливать контакт сквозь время с обитателями других эпох, получать от них информацию о событиях далеких от нас эпох, об утерянных знаниях и об утерянных материальных ценностях, даст возможность значительно обогатить наши исторические знания и, в том числе, найти утраченные за сто лет и две мировые войны реликвии и прочие музейные ценности. А что касается риска изменить историю…

Мой собеседник помолчал, явно подбирая слова.

— Если научное чудо все-таки произойдет и вам удастся поговорить со своим прадедом, то вы должны понимать, что вы будете выступать в качестве бесплотного духа его потомка, и будете вещать максимально загадочно, обтекаемо и неконкретно, не сообщая по существу ничего реально ценного. А вот мы должны получить информацию ясную и четкую о событиях того времени, о мыслях и переживаниях царского окружения вообще и каждой значимой исторической персоны в частности. И самое главное, чего вы должны достичь в результате контакта — добиться установления постоянных графиков связи с вашим прадедом. В идеале круг лиц, которые выходят с нами на связь из прошлого, должен быть существенно расширен, в том числе за счет элиты других стран того времени. И вот тогда наши знания о прошлом будут реальными и всеобъемлющими. По существу, мы не вмешиваемся в ход истории, мы не сообщаем в прошлое никаких знаний или информации, а наши, если можно так выразиться, собеседники в прошлом, даже если что-то и проскользнет от нас, будут воспринимать услышанное из будущего как беседу с духами потомков, призраками или еще с чем-то совершенно иррациональным. Люди часто слышали во время сеансов, особенно если стимулировали сознание всякими наркотическими средствами, всякого рода голоса и прочие откровения. Ничего нового и шокирующего для жителя начала двадцатого века в этом не будет, ведь он сам стремится поговорить с духами, начиная спиритический сеанс, не так ли? Так что, никаких особых проблем в этом плане я не ожидаю.

* * *

Те несколько дней, которые требовались сотрудникам лаборатории для подготовки оборудования к тестированию и настройке на мой энергетический код, я провел в бесконечных экскурсиях и поездках по Лондону и пригородам. Каррингтон любезно вызвался быть моим гидом и исполнял практически любые мои прихоти в плане посещения интересующих меня достопримечательностей. Английская столица произвела на меня довольно сильное впечатление. Во-первых, в Лондоне я никогда не был, во-вторых, мне, как фанату Конан Дойля были интересны все места так или иначе связанные с его произведениями, включая места, где снимался современный «Шерлок» с Бенедиктом Камбербэтчем. Ну, а в-третьих, как любителю истории, мне было интересно побывать на основных местах, связанных с прошлым этой страны, да, собственно, и всего мира, учитывая какую роль Британская Империя играла в мире на протяжении довольно долгого времени. Так что время я провел с огромной для себя пользой и получил массу впечатлений. Тем более что Каррингтон мне охотно рассказывал много разных историй о жизни Лондона и Великобритании, которые произошли здесь за несколько веков.

Естественно, беседы наши не ограничивались историями и временами приобретали философский характер или даже претендовали на некую откровенность. И, разумеется, мы прощупывали друг друга, стараясь понять мотивы и цели, характер и принципы, ну, а я, к тому же, еще и пытался узнать дополнительные подробности о проекте в целом и о профессоре Беррингтоне в частности.

— Скажите, Ллойд, — спросил я его во время одной из прогулок, — я вот все терзаюсь вопросом — ведь профессор из весьма респектабельного рода с большими традициями, не так ли?

— Разумеется, — кивнул Каррингтон, пытаясь понять, к чему я клоню собственно.

— А почему же тогда Беррингтон не установит связь с кем-то из своих собственных предков? Ведь наверняка остались подобные архивы и от его родственников, тогда ведь вести дневники было модно, да и спиритические сеансы в те времена были весьма популярны. Так почему же проект проводит испытания на мне и моем прадеде?

Каррингтон рассмеялся.

— Вы, Майкл, и вправду подозреваете какой-то заговор вокруг вас? Но, я вас разочарую — такой огромный и дорогой проект создан и работает отнюдь не ради вашей важной персоны. Мы на вас и вашего прадеда вообще вышли случайно, и наша деятельность к этому моменту уже велась несколько лет. Так что успокойтесь — вы в проекте лишь по обыкновенному стечению случайных обстоятельств, не более.

— И все же? — Я пытливо смотрел на собеседника.

Тот посерьезнел и ответил на мой требовательный вопрос:

— Нет, на самом деле все довольно просто. Конечно же, профессор, изучал возможность установить контакты со своими предками, но все случаи их спиритических сеансов, про которые удалось найти упоминание, имели один общий недостаток — предки профессора обращались не к потомкам. А значит, Беррингтон не сможет получить от них сигнал. Вот и все, Майкл. Просто, буднично и прозаично. Вы и ваш прадед просто уникально сложившаяся связка. И никаких заговоров.

— А ваши предки, Ллойд?

— А мои предки такими глупостями, как спиритические сеансы, вообще не занимались!

* * *

И вот, наконец, наступил день начала моей работы в проекте. Меня водили по помещениям комплекса, знакомили с участниками этой затеи, и настроение у меня было прекрасным.

Во всяком случае, именно такое настроение было у меня, когда я улегся в огромную шарообразную капсулу для тестирования и настройки оборудования. А улегшись, я вдруг обнаружил, что устал и набегался за сегодняшний день так, что могу и уснуть на этом удобном ложе. Пока специалисты крепили к моей голове различные электроды и прочие датчики я еще как-то держался, но стоило серебристой крышке закрыться наступившая абсолютная тишина доконала меня и я незаметно для себя самого даже задремал.

Однако не прошло и нескольких минут, как крышка капсулы ментального резонатора вновь пошла вверх и ко мне вновь подошли техники. Они стали поправлять какие-то датчики и провода, наконец, один из них проговорил в гарнитуру:

— Контроль, 23-я капсула в штатном режиме. Очевидно сбой в линиях связи. Понял. Окей.

Крышка вновь закрылась за техниками, а я пытался осмыслить услышанную информацию. 23-я капсула. Почему-то мне все время казалось, что капсула была только одна. Во всяком случае, показывали мне только одну установку. Похоже, что у меня было абсолютно неверное представление о размерах этого проекта или я чего-то не понимаю. Не может же быть в проекте целых две капсулы — первая и двадцать третья? И уж тем более одна и она же двадцать третья? И если их действительно минимум 23, то что из этого следует? Как-то не очень верится, что построили столько установок просто так, на вырост. А это значит, что говорят и показывают мне эти ребята далеко не все…

* * *

Услышав мой вопрос во время очередной прогулки, Каррингтон был заметно раздосадован. Он несколько минут молчал, а затем нехотя проговорил:

— Вот что, Майкл, есть темы, которых лучше не касаться. Во всяком случае, пока. Могу лишь сказать, что мы работаем на оборудовании и на мощностях, которые были нам любезно предоставлены. И мы работаем в тех условиях, которые перед нами поставили.

Затем, криво усмехнувшись, Ллойд добавил:

— История знает массу примеров, когда из-за глупости или несдержанности отдельных болтунов разрушались великие начинания, рушились государства и случались другие катастрофы…

* * *

Я отрешенно мял в своей тарелке салат и пытался собраться с мыслями. Было обеденное время и в небольшой кафешке при проекте было довольно многолюдно. Сотрудники входили и выходили, слышались шутки и приветственные возгласы, кто-то травил бородатый анекдот, в другом углу компания обсуждала предстоящий матч Премьер-Лиги и перипетии трансферной политики руководства футбольного клуба.

Мои же мысли крутились вокруг загадок проекта и моего участия в нем. Что называется, я печенкой чую какие-то подвохи в этой всей затее. Не так все было просто и очевидно, как могло показаться вначале.

Прав был Толик, затевается что-то очень и очень странное. Такое странное, что даже явно прорывная информация о попытках установить мысленные контакты с прошлым мне начинает представляться лишь верхушкой большого айсберга.

Да, действительно, есть какие-то люди, которые занимаются тем, что мне и было рассказано — готовились к установлению контакта с моим прадедом в 1917 году. Все верно, все так. Но что же не так? Что гложет мое сознание? Что кричит не своим голосом, сигнализируя о противоречиях и недосказанностях, которые словно грибы после дождя возникают на каждом шагу?

Каррингтон явно что-то недоговаривает и даже не пытается это скрывать. Беррингтон уделяет той части проекта, в которой я участвую времени и сил значительно меньше, чем можно было ожидать исходя из легенды о том, что это его любимое и прямо-таки выстраданное детище. Да и остальные сотрудники, а их мелькает в коридорах явно больше, чем нужно было бы для тех объемов задач, которые, по моему представлению, могут быть для установления одного или даже нескольких контактов с прошлым, все эти поисковые группы, аналитический отдел, капсула № 23 и прочее. Есть множество дверей, в том числе и перегораживающих коридоры, куда моя карта-пропуск не дает доступ. А это значит, что объемы работ по установлению контактов с прошлым куда больше чем мне сказали. Более того, мне кажется, что и каждая капсула рассчитана отнюдь не на один контакт. Тогда получается, что одновременно готовится несколько десятков контактов. Но в этом случае и таких операторов типа меня должно быть значительно больше чем я один. Почему же я тогда никого не замечаю? Или они все не здесь и разбросаны по Лондону или даже по всему миру? Или я вообще не о том думаю и суть совсем в другом?

— Простите, мистер Романов, у вас здесь свободно? Можно присесть?

Я поднял голову. Передо мной стоял тот самый техник, который проверял работу капсулы во время той неудавшейся настройки, когда он неосознанно проговорился с номером капсулы. Он с виноватой улыбкой смотрел на меня, а затем обвел рукой полный зал.

— Занято все.

— Да, конечно, садитесь!

Указываю на стул перед собой. Бывают же такие совпадения! Прям на ловца и зверь, как говорится.

— Златан Николич, — представился мой новый сотрапезник, после того, как сделал официантке заказ. — Я из Сербии, правда, в Англии живу уже пятнадцать лет.

— Михаил Романов, из России.

Я протянул ему руку.

— О, я вас знаю, — смеется серб, пожимая мою руку. — Операторов в проекте все-таки куда меньше чем технического персонала. Только не спрашивайте меня, сколько и кого, а то мистер Каррингтон меня уволит.

— Были проблемы? — внимательно смотрю на него.

— О, нет-нет, — замахал руками мой собеседник. — Но будут, если что-то подобное повторится. Так что если у вас есть вопросы, то я готов на них ответить только в рамках вашей миссии, не касаясь всего остального. Уж простите…

Николич виновато развел руки и принялся за принесенную официанткой еду.

— Ну, раз это такая тайна, то не будем мы вас подставлять и поговорим о погоде, — улыбнулся я. — В Лондоне значительно теплее, чем в России. В Москве сейчас мороз настоящий. И снег. А не этот противный дождь, который сейчас на улице.

Серб кивает.

— Да, в Москве зимой холодно. Мне приходилось бывать у вас в феврале. В этом плане мой родной Белград куда теплее. У нас среднегодовая температура вообще на два градуса выше, чем в Лондоне, так что…

Мой сотрапезник неопределенно машет в воздухе вилкой. Теперь моя очередь кивать.

— Да, я знаю. Среднегодовая температура в Лондоне такая же, как в нашем Симферополе. Это город в Крыму такой.

Николич пожимает плечами.

— Россия вообще очень холодная страна. Может это потому, что она такая огромная, и может поэтому ее еще не разорвали на куски, как Югославию.

В ответ на мою попытку вставить свои пять копеек, серб отрицательно качает головой и продолжает.

— Уверен, что вы хотите мне возразить, сообщив о том, Советский Союз тоже распался, но, нет, это совсем не то, что они хотели с вами сделать. Россия должна была распасться на множество мелких частей и быть разделена между соседями, а оставшиеся формально независимыми куски враждовали бы между собой, и попали бы под фактический протекторат Вашингтона, Лондона, Парижа, Берлина, Пекина и Токио. Я знаю, многие на Западе до сих пор жалеют о том, что не прикончили Россию в 90-е и дали ей возродиться.

Я пожимаю плечами:

— А что вы возразите на утверждение, что хотели бы разделить — разделили бы?

Николич кивает и продолжает:

— Да, конечно. Все так. Но не совсем. У вас было ядерное оружие, и задача усложнялась. Поэтому перед фактическим началом раздела России нужно было обеспечить, чтобы ни одна ракета и не один стратегический бомбардировщик не взлетел в воздух. Знаете, я хороший специалист и мне приходилось работать в весьма важных проектах, пусть и не таких грандиозных как этот. И мне приходилось слышать рассказы о том, что уже был подготовлен план для России — устроить какую-нибудь ядерную катастрофу и обвинить ваши власти в неспособности контролировать атомную энергетику в целом. А дальше вопрос техники — резолюция Совета Безопасности ООН и войска НАТО под флагом Организации Объединенных Наций входят в вашу страну, занимают все атомные станции, берут под контроль все объекты с оружием массового поражения. Затем новым решением ООН объявляют, что Россия не может монопольно владеть несметными природными богатствами, которые по праву принадлежат всему человечеству, а потому к российским месторождениям должны быть допущены все желающие. Понятно, что все желающие были бы очень ограниченного круга. И вот, все ваши месторождения передаются в концессию и аренду на 99 лет международным корпорациям. И вот все ваши национальные меньшинства «вдруг» вспоминают о том, что они уже «сотни лет борются за независимость от русских оккупантов». И вот жители российской глубинки «вдруг» вспоминают о том, как они ненавидят москвичей и сколько Москва «выпила народной крови» живя в роскоши и ничегонеделании, в то время как простой народ в глубинке жил в нищете. И тут вспомнят все желающие соседи и провозглашенные независимые образования о необходимости «компенсации за оккупацию и зверства». И все — России больше нет. США вывозит из бывшей России все ядерное оружие «на хранение». Территорию бывшей страны охватывают междоусобные войны и бунты. И лишь на узких зонах трубопроводов, месторождений и важных производств сохраняется относительный порядок, поддерживаемый войсками НАТО, которые охраняют вывоз на Запад нефти, газа, леса и всего остального.

Мы помолчали. Наконец, я возразил:

— Вы нарисовали просто чудовищную картину в стиле российских ура-патриотов, которые пугают обывателей и друг друга угрозой, которая якобы исходит от Запада. Повторю вопрос, который часто приходилось слышать от оппозиционно настроенных либералов у нас в стране — если у Запада были планы уничтожить Россию, то почему он это не сделал?

Собеседник пожимает плечами.

— Может, не смогли? Или не успели? Мне тут в Лондоне приходилось слышать версию о том, что Запад взял за одно место вашего Ельцина и уже начал его готовить к тому, что если что-то произойдет, то представитель России в Совете Безопасности ООН должен воздержаться при голосовании о вводе «миротворцев», тем самым не наложив вето на резолюцию. А Китай уговорили бы, пообещав немалую часть территорий в Сибири и на Дальнем Востоке. И что намечено все это шоу было на весну 2000 года. Но ваш вечно пьяный Царь Борис неожиданно провернул финт с отречением и передачей власти вашему Путину. А потом, пока разобрались, да присмотрелись было уже поздно.

— Я вижу, что вы не очень любите Запад?

Пытливо смотрю ему в глаза.

Тот после паузы ответил, не отводя взгляд:

— Я был в Белграде, когда натовские бомбы падали на мой город.

Серб решительно встал.

— Простите, я с вами тут заболтался, а работа не ждет.

Златан Николич откланялся и пошел в сторону выхода. Я же так и остался сидеть, глядя туда, куда ушел мой неожиданный собеседник. Сидел и думал — что это было? Был ли разговор случаен? И что хотел сказать серб? Говорил ли он по собственной инициативе или тут опять-таки игра каких-то спецслужб, будь они неладны?

 

Глава 2. Катастрофа

ЛОНДОН. 26 января 2016 года.

Я сидел на лавочке на набережной Темзы и смотрел на здание Парламента на другой стороне реки. Конечно, в чем коренное отличие местного климата, так это в том, что Москве сейчас на лавочке у реки не сильно-то и посидишь ибо морозец неслабый да и снег опять-таки. А в Лондоне — ничего, сидеть можно. Градусов десять тепла и река, понятное дело, в лед не закована.

Хмурые тучи обещали скорый дождь. Мое хмурое настроение обещало мне скорые неприятности. А мои мозги старались понять, откуда эти неприятности ждать.

Было совершенно очевидно, что Фонд Пороса лишь ширма и такой серьезный проект курировали какие-то спецслужбы. Чьи? Ну, исходя из места действия, очевидно, что британские. И, конечно же, американские, куда ж без них. Тем более что Порос американец. Да и интерес отечественной конторы говорит о многом.

А это значит, что помимо целей проекта, какие бы они ни были на самом деле, разыгрывается сложная многоходовка каждой из спецслужб, с взаимными подставами, уступками и прочими подлянками. И я тут во многом играю вслепую и могу рассчитывать в основном на себя, на свой нюх и интуицию, на свои аналитические способности.

Собственно фактов для анализа у меня было по-прежнему немного. Фактически к прежним знаниям можно было добавить разговор с сербом и еще кое что из того, что мне удалось подсмотреть и подслушать.

Во-первых, следовало обратить внимание на фразу Николича «Операторов в проекте все-таки куда меньше чем технического персонала». Значит, все-таки операторы во множественном числе.

Во-вторых, важная оговорка (если это оговорка) о том, что сербу «приходилось работать в весьма важных проектах, пусть и не таких грандиозных как этот». Значит, проект важен и даже грандиозен, из чего следует, что номер 23 на капсуле вероятнее всего все же порядковый, а не результат чьей-то прихоти.

В-третьих, его столь эмоциональная речь по поводу возможного раздела России — о чем собственно свидетельствует и что должна была мне продемонстрировать? Может быть то, что у меня есть союзник? А если так, то союзник против кого? Или против чего? Он сам по себе или за ним какие-то спецслужбы? Например, сербские?

И самое главное для анализа — обрывок разговора, который я случайно услышал, проходя после настройки капсулы мимо лестницы ведущей к контрольному посту аппаратного комплекса. Где-то наверху разговаривали, и я замедлил шаг, услышав голос Беррингтона, который редко посещал ту часть комплекса, к которой был у меня доступ.

— И как вам наш подопытный кролик, Ллойд?

С лестницы прозвучал смех Каррингтона.

— Он такой же романтический полезный осел, влюбленный в Англию и во все английское, какими и были его царственные предки. — Слово «царственные» из уст мистера Каррингтона прозвучало как ругательство. — Все как всегда, ведь дикари всегда смотрят в рот англичанина, а их смешные царьки пыжатся и заглядывают нам в глаза в надежде получить благоволение цивилизованного человека.

— Что ж, Ллойд, дождемся результатов. Возможно этот, как вы метко выразились, романтический осел, сможет послужить нашей цивилизации…

Дослушать разговор мне не удалось — наверху щелкнула дверь контрольного поста и на лестнице все затихло.

И вот теперь я пытался переварить эти слова руководителей проекта. Кстати, статус самого Каррингтона по-прежнему был для меня неясен, поскольку сообщенная мне должность «помощник Беррингтона» могла значить что угодно. И не значить ровным счетом ничего.

Но что все-таки значили эти подслушанные мной слова? Ясно, что никакого пиетета перед моим прадедом у господ руководителей проекта нет, равно как и малейшего уважения к моей персоне. Ясно, пытаются использовать меня втемную, преследуя какие-то свои цели. Да и к России их отношение явственно обозначено. И в этом контексте слова Златана Николича о планах в отношении России уже не воспринимались как чисто застольный треп.

Впрочем, нельзя было сбрасывать со счетов вероятность того, что я сам являюсь объектом разработки спецслужб и разговор на лестнице, и треп серба лишь игра для одного и глупого зрителя, то бишь меня.

И еще одно. Когда я утром только шел в сторону капсулы ментального резонатора, дверь в аппаратную открылась, и оттуда вышел мой новый знакомый серб. Тогда мое внимание привлек видимый через открывшуюся дверь большой экран с данными настройки. Вернее успел я увидеть лишь одну крупную строку в самом верху экрана. И строка эта мне не понравилась.

Особенно в контексте всего, что было сказано мне и всего, что я знал. Даже не имея ввиду спецслужбы, а основываясь лишь на недоброй славе Фонда Пороса, под эгидой которого этот проект официально осуществлялся, можно предположить весьма нехорошие вещи. Особенно с учетом общеизвестной нелюбви самого мистера Пороса к России. В этом всем контексте надпись на мониторе выглядела несколько зловеще.

Надпись на экране гласила: «№ 23 Totality».

Была ли совпадением такая синхронность моего прохода и открытия сербом двери? Или Николич (или кто там за ним стоит?) хотел мне на что-то намекнуть? На что?

И были ли случайным сочетанием попытка установить контакт с 1917-м годом в России из капсулы № 23 и названия первого плана атомной бомбардировки СССР в 1945 году?

Могло ли так случиться, что мне предстояло передать в прошлое какую-то информацию, которая станет аналогом ядерной бомбардировки по России? Но как же с изменением хода истории? Ведь эффект бабочки никто не отменял и устроители такого шоу могут и вообще не родиться или родиться совсем в другом мире! Не могут же они этого не понимать?

Или это просто совпадения и ничего это не значит? Быть может, это шалит моя разыгравшаяся фантазия?

Ответов у меня пока не было. Дерьма я пока не видел, но в воздухе уже явно попахивало. Обдумав все еще раз, я встал и направился в сторону моста.

* * *

Последующие дни ничего особенного не происходило, все службы спокойно и без спешки готовились к будущей попытке установить связь, ведь согласно записям моего прадеда подтвержденное им самим упоминание о спиритическом сеансе было датировано 10 февраля по старому стилю или 23 февраля по принятому у нас сейчас летоисчислению. А значит, впереди у меня почти месяц вполне комфортной, но уже весьма ощутимо попахивающей дерьмом, жизни в Лондоне.

Каррингтон пару раз вызывался меня сопровождать на мои прогулки, но я всякий раз отговаривался тем, что лучший способ узнать и почувствовать незнакомый город это гулять по нему в одиночестве. Вот и сейчас я бродил по старым и новым улицам английской столицы и пытался привести в порядок свои мысли и рассуждения, взвесить все за и против каждой версии, а также, по возможности, найти новые варианты.

Не следовало, к примеру, за всей шпиономанией и поисками заговоров, упускать из виду и заявленную цель проекта — контакт с моим прадедом.

Если исходить из сказанного мне Беррингтоном в самый первый день, то мне предстояло выступить неким оракулом, который будет максимально туманно уходить от ответов на прямые вопросы, задавая, в свою очередь, вопросы прадеду. Мне была заявлена задача договориться об установлении постоянных графиков связи и, очевидно, непосредственно перед сеансом мне еще расширят вводную.

Что же устроители проекта могут захотеть узнать или что могут пожелать передать на ту сторону реки времени? Ведь, не исключено, что я, увлекшись всем тем шпионством, которое мне все время здесь так назойливо демонстрируют, могу и пропустить истинную атомную бомбу и, не понимая того, сам же и отправлю ее в прошлое!

А тут тоже есть множество вариантов. Например, важна ли сама дата сеанса в привязке к историческим событиям или большого значения это не имеет? Особенно, если учесть, что относительно спокойными были у прадеда лишь сеансы 10 и 27 февраля, а потом революционная буря захватит его и не отпустит уже никогда.

Итак, что я знаю о сеансе, который провел Великий Князь Михаил Александрович 10 февраля 1917 года?

Знаю то, что была тогда пятница и в тот день прадед пил чай в Царском Селе у брата Николая. В тот день было там довольно многолюдно. На приеме у царя был глава Госдумы Родзянко и глава Госсовета Щегловитов. Прибыл так же дядя Императора — Сандро, он же Великий Князь Александр Михайлович, который имел долгий и неприятный разговор в присутствии царя с Императрицей Александрой Федоровной.

Я поискал в своем смартфоне текст мемуаров Великого Князя Александра Михайловича и еще раз перечитал воспоминания об этом разговоре написанные самим Сандро:

«- Нет ничего опаснее полуправды, Аликс, — сказал я, глядя ей прямо в лицо. — Нация верна Царю, но нация негодует по поводу того влияния, которым пользовался Распутин. Никто лучше меня не знает, как вы любите Никки, но все же я должен признать, что ваше вмешательство в дела управления приносит престижу Никки и народному представлению о самодержце вред. В течение двадцати четырех лет, Аликс, я был вашим верным другом. Я и теперь ваш верный друг, но на правах такового, я хочу, чтобы вы поняли, что все классы населения России настроены к вашей политике враждебно. У вас чудная семья. Почему же вам не сосредоточить ваши заботы на том, что даст вашей душе мир и гармонию? Предоставьте вашему супругу государственные дела!

Она вспыхнула и взглянула на Никки. Он промолчал и продолжал курить.

Я продолжал. Я объяснил, что, каким бы я ни был врагом парламентарных форм правления в России, я был убежден, что, если бы Государь в этот опаснейший момент образовал правительство, приемлемое для Государственной Думы, то этот поступок уменьшил бы ответственность Никки и облегчил его задачу.

— Ради Бога, Аликс, пусть ваши чувства, раздражения против Государственной Думы не преобладают над здравым смыслом. Коренное изменение политики смягчило бы народный гнев. Не давайте этому гневу взорваться.

Она презрительно улыбнулась.

— Все, что вы говорите, смешно! Никки — Самодержец! Как может он делить с кем бы то ни было свои божественные права?

— Вы ошибаетесь, Аликс. Ваш супруг перестал быть Самодержцем 17 октября 1905 года. Надо было тогда думать о его «божественных правах». Теперь это — увы — слишком поздно! Быть может, через два месяца в России не остаются камня на камне, что бы напоминало нам о Самодержцах, сидевших на троне наших предков.

Она ответила как-то неопределенно и вдруг возвысила голос. Я последовал ее примеру. Мне казалось, что я должен изменить свою манеру говорить.

— Не забывайте, Аликс, что я молчал тридцать месяцев, — кричал я в страшном гневе. — Я ни проронил в течение тридцати месяцев ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства, или, вернее говоря, вашего правительства. Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас! Разве все мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собою ваших родственников в пропасть.

— Я отказываюсь продолжать этот спор, — холодно сказала она. — Вы преувеличиваете опасность. Когда вы будете менее возбуждены, вы сознаете, что я была права.

Я встал, поцеловал ее руку, причем в ответ не получил обычного поцелуя, и вышел. Больше я никогда не видел Аликс».

В задумчивости я перелистал текст выше и прочитал написанное перед этим фрагментом:

«Я посетил снова Петроград, к счастью, в последний раз в жизни. В день, назначенный для моего разговора с Аликс, из Царского Села пришло известие, что Императрица себя плохо чувствует и не может меня принять. Я написал ей очень убедительное письмо, прося меня принять, так как я мог остаться в столице всего два дня. В ожидании ее ответа, я беседовал с разными лицами. Мой шурин Миша был в это время тоже в городе. Он предложил мне, чтобы мы оба переговорили с его царственным братом, после того, как мне удастся увидеть Аликс. Председатель Государственной Думы М. Родзянко явился ко мне с целым ворохом новостей, теорий и антидинастических планов. Его дерзость не имела границ. В соединении с его умственными недостатками, она делала его похожим на персонаж из Мольеровской комедии.

Не прошло и месяца, как он наградил прапорщика Л. Гв. Волынского полка Кирпичникова Георгиевским крестом за то, что он убил пред фронтом своего командира. А девять месяцев спустя Родзянко был вынужден бежать из С. Петербурга, спасаясь от большевиков.

Я получил, наконец, приглашение от Аликс на завтрак в Царском Селе. Эти завтраки! Казалось, половина лет моей жизни была потеряна на завтраки в Царском Селе!»

Итак, прадед в этот день был у царя, и они имели разговор втроем с Сандро после «беседы» последнего с Александрой Федоровной. Со всей очевидностью можно предположить, что разговор был неприятный и безуспешный, хотя сам прадед о его содержании в моих архивах ничего не писал. Указал лишь, что»… я был в отчаянии. Грядет что-то страшное. Вечером вновь пытался заглянуть в будущее и получить ответ».

Какую полезную для себя информацию рассчитывают получить для себя устроители проекта от возможного разговора с моим прадедом вечером 10 февраля 1917 года? Или в чем может выражаться атомная бомба под здание истории в этот день?

* * *

ЛОНДОН. 23 февраля 2016 года.

Настал день, которого я ждал и боялся. Боялся, потому как я ни к какому выводу так и не пришел, а неизвестность меня сильно напрягала. Обмен информацией с конторой ясности так же не добавил. По существу все свелось к благодарностям за работу и просьбам смотреть в оба, ну и действовать по ситуации. Короче, как всегда в армии, когда начальство само не знает что делать. Хорошо хоть пока не звучат так знакомые мне по службе команды типа вынь и положь, знать ничего не знаю, меня не интересует, крутись как знаешь, чтоб было сделано к утру и, конечно же, приду — проверю.

В общем, и я со своей стороны премного благодарен, рад стараться, и не извольте сомневаться. Гм, похоже, что плотное изучение 1917 года повлияло и на мой лексикон — вон как затараторил по «старорежимному»! А если серьезно, была у меня с утра какая-то нехорошая чуйка, что не пройдет все гладко и чисто.

Однако по прибытии на место я не зафиксировал никаких особых пертурбаций или какой-то нервозности — все шло своим чередом и все занимались чем положено. Каррингтон вполне благодушно поздоровался со мной и дал несколько дополнительных вводных.

— В общем, так, Майкл. Сегодня твоя задача не совершать никаких подвигов и не делать никакой самодеятельности. Задача номер один — практически доказать саму возможность межвременных контактов. Задача номер два — добиться как минимум гарантии того, что следующий сеанс состоится в оговоренное время и с оговоренного места. Можешь спросить о здоровье царя и самого прадеда. Но не более. Не пугай его. Нужно наращивать объем и насыщенность межвременных контактов постепенно. Помни, что до того, как размах революционных событий в России возьмет в оборот твоего прадеда осталось лишь 17 дней. И нам эти 17 дней нужно использовать максимально эффективно. Поэтому…

Тут с шипением раздвинулась дверь в зал, и на пороге возник незнакомый мне человек в комбинезоне старшего техника. Он обвел безумными глазами помещение и, остановившись взглядом на Каррингтоне, выкрикнул:

— Ллойд! На первую площадке… Там… Там Беррингтон!

Каррингтон в три прыжка достиг кричавшего и попытался закрыть ему рот ладонью, но тот словно обезумевший успел отшатнуться и буквально завизжал в истерике:

— Все погибли! Понимаешь?! Все!! Из двадцать третьего года сообщение. Мы, погибнем, Ллойд… я… я не хочу умирать…

Человек сел на пол и зарыдал. В зале установилась гробовая тишина, и лишь Каррингтон пытался выволочь рыдающего из зала в коридор. Но тут кто-то сорвался с места и оттолкнув Ллойда выбежал через дверь. За ним последовали и остальные, а я побежал вместе со всеми и лишь успел увидеть, как Каррингтон с ненавистью пнул ногой под ребра рыдающего техника и побежал за нами.

Во всеобщем хаосе бегущие впереди не заботились о блокировании дверей за собой, и я успевал проскользнуть в те помещения, в которые у меня до этого не было доступа. Впрочем, ничего особого я не увидел, кроме стандартных коридоров и лестниц вниз на другие уровни. Лишь дважды попадались надписи «Площадка 31» и «Площадка 47», но не они меня сейчас волновали. Крик того техника стоял в ушах. Все погибли? Все погибнем? О чем он? Из двадцать третьего года сообщение? Так вроде ничего такого в 1923 году не было. Или они уже успели натворить что-то? Кто-то установил контакт и что-то разболтал, что привело к изменению прошлого, а значит, и нашего настоящего? Что-то пошло не так? Да, блин, все пошло не так, судя по всему!

Навстречу нам пробегали перепуганные люди, многие озирались и прислушивались, и у меня было ощущение, что атомная бомба упадет сейчас прямо на комплекс, и они об этом знают, а я еще нет…

В зале «площадки № 1» творился форменный ад — одни бегали по помещению и что-то кричали, другие сидели или лежали прямо на полу обхватив головы руками. Некоторые катались по полу и рыдали. Какофония звуков сотрясала воздух. Кто-то выкрикивал какие-то команды через динамики громкоговорителя, сверкали проблесковые огни мигалок на стенах, выход из зала впереди от меня блокировался мощными стальными воротами, которые опускались вниз. Я оглянулся, за моей спиной такие же двери двинулись вниз, отрезая все помещение от внешнего мира, из отверстий в стенах повалил какой-то газ и стоящие ближе к нему стали рвать воротники своих комбезов и валиться на пол. Паника усилилась и тут я увидел над всем происходившем в зале адом возвышающуюся фигуру Беррингтона, который стоял на площадке капсулы такого же ментального резонатора, как и меня, и смотрел вниз на копошащихся у его ног людей с каким-то безумным и яростным выражением.

Последнее, что я увидел в этот день, была цифра «1» на борту капсулы. Я еще успел подумать, что на моей номера нет, и провалился в омут забытья…

* * *

Очнулся я от жуткой головной боли. Меня сильно тошнило, а зрение отказывалось фокусироваться. Со стоном охватываю голову руками и стараюсь не шевелиться.

Так проходит какое-то время и вдруг меня выворачивает мощный рвотный спазм и я каким-то чудом успеваю увидеть стоящее прямо передо мной пластмассовое ведро. Через несколько минут мой скоротечный роман с ведром закончился, я разжал свои объятия и, отодвинув дурно пахнущую емкость подальше от себя, огляделся по сторонам.

Обнаружил я себя сидящим на полу в собственной комнате, которая была мне выделена на проекте. Все, в принципе, было на месте, вот только ведро это я видел впервые. Хотя нет, кое-что изменилось — более внимательный осмотр показал отсутствие любых предметов, которыми можно было колоть или резать. Даже стул убрали. А вот ноутбук был на месте. Я сразу потянулся за ним, но лишь затем, чтобы через минуту разочаровано отставить назад — интернета не было и доступа в сеть проекта не было так же.

Тут дверь раскрылась и в проеме показался человек в черном военном обмундировании и с черной балаклавой на лице. Впрочем, кожа лица у него была такой же черной, как и форма, только блестела в свете ламп. За ним показался еще один солдат, но уже с оружием в руках. Первый молча вошел и, взяв ароматизирующее помещение ведро, вышел. Дверь закрылась, и замок в ней щелкнул.

Понятно. Меня заперли. Я в плену или как? Это уже то самое дерьмо, которое так щедро обещал мне Толик или все еще впереди?

Я вдруг рассмеялся, представив себя сидящим на совещании в медиа-холдинге и с тоскливой ненавистью смотрящего на очередную блондинку, которая пытается изобразить работу отсутствующего мозга. Смотрящего и понимающего, что уволить ее нельзя, потому как папик у нее крупный рекламодатель и ссориться с ним крайне не интересно…

Хочу ли я поменять плен на сидение в пыльном офисе? Наверное, еще нет. А дальше — поглядим.

А вот то, что я вот так попал, было совсем не смешным. Сижу под замком и без средств связи. Передать весточку в контору я так же не могу, а значит, пока о случившемся в Москве не знают. Или знают? Ну, я этого не знаю, простите за тавтологию.

Но что же произошло? Тут можно только строить догадки и строить на песке предположения. Очень похоже, что какие-то уроды, а возможно и лично Беррингтон, установили связь с кем-то в 1923 году и что-то пошло не так. Ну, такая версия у меня уже была.

Какие еще варианты? Да, собственно, вариантов может быть миллион и ни одного одновременно. Но, что же они могли натворить? В чем заключалась пресловутая атомная бомба, отправленная в прошлое? И куда они ее отправили? В чью конкретно голову?

Однако тут что-то не клеится! Не было в 1923 году таких средств, чтобы уничтожить мир и чтобы все погибли! Или погибли не во всем мире, а где-то конкретно? Тогда почему тот чудак кричал что мы все погибнем? Может мы открыли какой-то ящик Пандоры? Или нас тут всех просто зачистят как свидетелей чего-то?

А хрен его знает, товарищ майор!

Я усмехнулся своим мыслям. Вот и новое звание пригодилось — могу теперь эту популярную фразу с чистой совестью адресовать лично себе.

Ну, что, майор Романов? Повоюем еще?

Так точно, товарищ майор, повоюем!

И я лег на кровать в ожидании дальнейших событий.

* * *

Однако, к моему удивлению, ничего вообще не происходило. Черные солдаты молча приносили еду и забирали грязную посуду. Санузел был в моем номере, так что особых неудобств я не испытывал. Все-таки комфортабельный номер со всеми удобствами это не сырой каземат с ведром в углу вместо уборной. А мне приходилось обитать и в местах похуже каземата.

Я размышлял, строил различные гипотезы, читал книги на компе, играл во всякие игрушки, стоявшие на ноуте, и ждал.

В принципе, одно было понятно со всей определенностью — одну дату сеанса мы уже пропустили, и впереди нас ждала одна единственная дата в ближайшее время, о которой мы знаем — 11 марта или 27 февраля по старому стилю. Следующая известная мне дата была лишь в сентябре. Но я очень сомневался, в том, что тут кто-то будет ждать сентября. Или сеанс состоится 11 марта и будет установлена надежная периодическая связь или я проекту больше не нужен. Причем, судя по солдатам в коридоре, вполне может быть, что буду я не нужен вообще. Окончательно, так сказать. С выбыванием из списка тех, кто может что-то разболтать…

* * *

На четвертый день моего заключения ко мне заявился лично Беррингтон. Солдаты внесли ему стул, и он уселся глядя на меня.

Я даже не сделал попытки изобразить вставание и остался лежать на диване. Беррингтон хмыкнул:

— Протестуем, значит?

Я полежал с минуту, прислушиваясь к своим ощущениям, и затем отрицательно покачал головой:

— Нет, просто лежу. А что?

— И не хотите возмутиться, выразить протест и прочее негодование? Или там, к примеру, потребовать адвоката и пообещать затаскать меня по судам?

Я подумал немного и спросил:

— А зачем?

Беррингтон вытащил сигарету, прикурил и с явным наслаждением затянулся. Где-то с минуту он упивался табачным дымом, а затем кивнул:

— Да, в общем, и незачем. Пустое это.

— Сигареткой не угостите, гражданин начальник? — вдруг спросил я по-русски.

Профессор запнулся и удивленно посмотрел на меня. Потом рассмеялся.

— А, понял. Шутите?

Ответил мне Беррингтон. На русском языке ответил. Практически без акцента.

— Скрывали, значит, от следствия, что языком-то владеете? — не мог не съязвить я.

— Нет. Просто не было необходимости. — пожал тот плечами.

— Итак, мистер Беррингтон?

Профессор изучающе посмотрел на меня и кивнул:

— Да, вы правы, тянуть незачем. Близится 11 марта, и я хочу узнать, будете ли вы работать над проектом согласно заключенному между нами контракту или будете, как у вас в России говорят, бузить и Ваньку валять?

— А я разве бузил?

Беррингтон поморщился:

— Не уклоняйтесь от ответа.

Я помолчал, а затем сел на диване.

— Послушайте, профессор, я все понимаю, но я хочу знать что происходит. Что это было вообще? Что за массовый психоз, крики «Мы все умрем» и прочая хрень? Еще 23 февраля было ощущение, что наступил конец света, а уже 27 февраля вы являетесь ко мне и заявляете, как ни в чем не бывало, что я должен исполнять подписанный контракт! Потрудитесь объясниться, милостивый государь!

— Милостивый государь? — Беррингтон словно попробовал на вкус новое выражение. — Занятно. А, вообще, вы абсолютно правы — была утечка галлюциногена на первой площадке, а человеческое существо оно такое восприимчивое и глупое… В общем, тот кретин сорвал запорный кран на баллоне с газом и все пошло-поехало, как у вас говорят. Пришлось включать сонный газ и растаскивать всех по их комнатам. К сожалению, взаимодействие галлюциногена и сонного газа привело к многочисленным осложнениям среди персонала, и, поверьте, рвотные позывы и головная боль были наиболее легким побочным эффектом. Многим было куда хуже, чем вам. Все-таки вы военный летчик и имеете более устойчивый организм.

Он испытующе смотрит на меня. Я пожимаю плечами.

— И вы хотите сказать, профессор, что сейчас угроза миновала, рецидивы купированы и можем работать дальше?

Беррингтон кивает.

— Именно так.

— А солдаты с оружием в коридоре?

— Лишь для всеобщей безопасности. Некоторые были очень буйными и могли причинить вред другим или самим себе. Это просто присмотр, чтоб было все в порядке.

— Ага, ага, — закивал я. — А баллон с галлюциногеном на первой площадке уборщица забыла, когда полы мыла?

Профессор иронично усмехается и кивает:

— Ну, можно сказать и так. А вообще, это не ваша миссия, вас в том секторе вообще не должно было быть.

— И поэтому вы вынуждены будете меня убить?

— Нет, — Беррингтон продолжает улыбаться, — вы там все равно ничего такого не увидели. Ну, знаете теперь, что капсул несколько и что с того? Это, ровным счетом, ничего не меняет.

— Эта капсула работает с 1923 годом? — решаю до конца выудить из собеседника максимум информации.

— Я не стану ни подтверждать, ни отрицать озвученную вами версию. Это вопрос вне уровня вашего допуска. — Профессор еще раз затянулся и затушил сигарету о блюдечко из под кофе.

Я осуждающе качаю головой.

— Фи, мистер Беррингтон, вы такой весь из себя джентльмен, а сигарету о блюдечко тушите.

Тот покосился на меня, а затем спокойно ответил:

— С кем поведешься от того и наберешься, как говорят у вас в России.

— А вы откуда так хорошо знаете русский язык?

— Если я вам скажу, что мечтал всю жизнь прочитать «Войну и мир» в оригинале, вас такая версия устроит?

Качаю головой.

— Нет. Скорее поверю в ответ, что языком потенциального противника нужно владеть в совершенстве.

— Ну, вот и верьте, во что хотите. — Беррингтон пожал плечами. — Давайте вернемся к нашим баранам. Близится 11 марта. Мне нужно знать ход дальнейших действий по вашей миссии. Вы в игре?

Я задумался. Ну, а вообще, какие варианты-то? Отказаться? Глупо. Да и что в Москве скажут? Но и нечисто у них тут что-то, и в воздухе все явственнее попахивает дермецом. И полное ощущение, что вентилятор ждет меня впереди. Но ведь нужно разобраться! Да и с оборудованием этим хотелось бы больше ясности. Рассказ профессора был чудесен и абсолютно неинформативен. Чувствуется в нем опытный боец невидимого фронта — палец в рот не клади! Но, из Москвы мне намекнули, что таких установок в России нет и принцип их работы неясен.

— Да, профессор, играем дальше. Сдавайте карты.

* * *

Последующие дни проходили в обычном на первый взгляд режиме. Чувствовалась правда в атмосфере некоторая нервозность и недосказанность, которые, впрочем, вполне могли быть вызваны присутствием довольно большого числа солдат в черной форме и с оружием, которые с того памятного дня вдруг стали стоять у дверей, прохаживаться по коридорам и вообще бдеть. На солдат многие сотрудники косились с неодобрением и явной опаской.

В остальном же, проект особых изменений не претерпел. Единственно, мне как-то бросилась в глаза повышенная нервозность у самого Каррингтона, и это было довольно странно, ведь он был чуть ли не вторым человеком в этом проекте, с чего бы ему нервничать-то?

А еще я нигде не видел моего знакомого серба и мою капсулу обслуживали уже другие техники. И вообще вся моя техническая команда сменилась в полном составе, что так же не могло не навевать на нехорошие мысли.

И еще один момент — нас не выпускали больше из здания. Всех сотрудников перевели на казарменное положение, и солдаты блокировали любую попытку выйти. И я видел, как у сотрудников не срабатывали карты пропусков на тех дверях, которые вели в сторону выхода.

На мои расспросы Каррингтон ответил что-то невразумительное и настоятельно порекомендовал готовиться к сеансу 11 марта и не влазить не в свои дела.

* * *

ЛОНДОН. 11 марта 2016 года.

На Каррингтона я наткнулся в коридоре по дороге к капсуле. Вернее наткнулся на его руку, которая возникла неожиданно, словно из ниоткуда и затащила меня в какое-то маленькое техническое помещение, где хранился всякий хлам.

Ллойд зажал мне ладонью рот и жестом приказал не издавать ни звука. Он настороженно прислушался, выглянув в коридор и убедившись, что никого нет, быстро зашептал:

— Здесь нет камер. Слушайте меня и не перебивайте. И не удивляйтесь. Все что вам рассказывали — вранье.

 

Глава 3. Без права на будущее

ЛОНДОН. 11 марта 2016 года.

— Проект «Ковчег» создан не для изучения прошлого, как вам рассказывают, а для контроля будущего. По всему миру строятся такие центры, в которых операторы шлют призывы в будущее в свой адрес, в адрес своих потомков и других допущенных к делу сотрудников проекта. Вот уже два года ежедневно уходят в будущее сигналы…

— Но зачем? — не выдержал я.

— Не перебивайте! — зашипел Каррингтон. — Если нас обнаружат, то смерть наша будет страшной. Так вот, проект затевался как мониторинг будущего, для того, чтобы вовремя получить информацию о возможных катастрофах глобального масштаба, например о ядерной войне, падении астероида или мировой пандемии, которая унесет миллиарды. Предполагалось, что можно будет, узнав о грядущей катастрофе, что-то исправить, предотвратить. Я когда соглашался на участие в проекте, он казался мне правильным и благородным, но потом… Потом учредители проекта, это масоны из Вашингтона, из «№ovus ordo seclorum», возжелали большего… Я думаю, у них была эта цель изначально… Так вот, они возжелали не спасать мир в случае катастрофы, а контролировать будущее, получая оттуда информацию о событиях и внося правки в нашем времени, формируя свою миссию, свой этот «Новый порядок веков» проклятый… И мало им было будущего, решили менять и настоящее через корректировку прошлого. Но не так просто найти в прошлом того, кто вступит в контакт с нашим оператором, в этом вам не врали… Мы искали того, кто будет готов принять сигнал, чтобы через него проникнуть в прошлое и начать формировать новую историю, через промывку мозгов из нашего времени. И наши аналитики искали информацию о потомках великих людей прошлого. Наши поисковые группы шерстили все источники, региональные архивы и частные коллекции. И вот однажды на нас вышла некая Елизавета, которую вы знаете под именем Марина…

Моя рука резко сжимает горло Каррингтона и его ноги отрываются от пола. Ему повезло, что стенка была в паре сантиметров за его спиной, и я ему не сломал шейные позвонки. А может это мне повезло, подумал я отстраненно. Хватка разжалась, и Ллойд рухнул мне под ноги, держа горло руками, надсадно хрипя и кашляя.

А я смотрел на него сверху вниз и пытался понять, что я чувствую. Пожалуй, что и ничего. Совсем. За последние пять минут я разучился удивляться и негодовать. Или еще нет? Каррингтон ведь еще не кончил. Пусть дорасскажет, а там уж я решу, как поступить. И с ним тоже.

Поднимаю Каррингтона за шиворот и требую:

— Дальше!

Тот с опаской косится на меня, все еще задыхаясь и потирая горло.

— А вы больше будете нападать?

— Нет, — соврал я. — Дальше.

— А дальше, пока у вас… э-э-э… в общем…

— Были отношения, — подсказываю я. — Быстрее рассказывайте.

— В общем, была полная проработка вашей возможной миссии. В «№ovus ordo seclorum» приняли решение не допустить создания СССР, это и была цель вашего привлечения в проект. Но нам не хватало дат возможных сеансов в 1917 году, а вы не хотели допускать к архиву ни нас, ни ту же Елиза… Марину. Вот и пришлось провести акцию…

— Каким образом на создание СССР мог повлиять мой прадед? Он вообще там ни при чем был. — не понял я, не обратив уже ни малейшего внимания на слова о Марине и акции. Не до того сейчас. Потом разберемся со всеми.

— Ну, аналитики «№ovus ordo seclorum» свой хлеб едят не зря, и выход был найден — вы должны были убедить своего прадеда 27 февраля 1917 года, то есть, фактически, уже сегодня, отправиться не в Петроград, а в Киев, где он должен был принять корону от брата Николая. В общем, он должен был стать настоящим новым Императором, а не быть им лишь номинально несколько часов. Таким образом, в России сразу образовывался еще один центр власти. В столице Временное правительство и Петросовет, а в Киеве новый Император. Часть бы войск присягнуло одним, часть другим, часть третьим, каждая из сторон пыталась бы перетянуть на себя симпатии армии и народа, начались бы обещания и неизбежные репрессии к противникам. Согласно выводам аналитиков Россия бы погрузилась в Гражданскую войну уже весной 1917 года. А дальше союзники по Антанте тайно договариваются с Германией и Австро-Венгрией продолжать войну, но лишь номинально, а фактически же усилия всех сторон были бы направлены на отрыв от России кусков и переподчинение своему влиянию ваших национальных окраин. Было признано, что интересы в колониях всех участников мировой бойни вполне могли бы быть удовлетворены за счет России, а значит, европейская цивилизация, США и Япония вполне были бы обеспечены ресурсами и территориями, для того чтобы избежать Второй Мировой войны, для того, чтобы в Германии и Австро-Венгрии сохранилась монархия по итогам Первой Мировой войны. А дальше оставалось бы лишь добиться распада Китая на несколько враждующих государств и гегемонию Европы и США никто не нарушал бы еще несколько столетий!

— И к чему вы мне это рассказываете? Вот только не говорите мне о том, что у вас совесть проснулась!

— Причем тут совесть? — совершенно искренне не понял Каррингтон. — Дело в другом. Меня лично все устраивало еще утром 23 февраля. Но потом… В общем, Беррингтон во время сеанса получил из будущего сигнал и сообщение о всеобщей катастрофе.

— Какой катастрофе?

— Со слов Беррингтона, война в Сирии все разгоралась, когда в Германии решили силой выдворять тех мигрантов, которым отказали в убежище. И было заявлено, что будет выдворено не менее 400 тысяч человек. Те не захотели возвращаться к своим разбитым очагам и взялись за оружие. Сначала Германия, а затем вся Европа погрузилась в гражданскую войну. Все воевали со всеми, города были охвачены пожарами, в ход шло все более мощное оружие. И тут арабы объявили джихад и призвали единоверцев отомстить крестоносцам и завоевать новый дом для мусульман. Несколько миллионов человек двинулось из Африки и Ближнего Востока в Европу. Их начали расстреливать из пушек, бомбить, но они все шли и шли. Неизвестно чем бы все закончилось, но какие-то террористы сумели взорвать мощный ядерный заряд на Йеллоустоунском склоне. Бомба закопалась глубоко в гору и взорвалась. А вулкан, как оказалось, уже был на грани… В общем в радиусе более ста миль погибло все живое, а затем пеплом засыпало всю Северную Америку. Достало и до Великобритании, Франции, Испании и так далее. В США тогда же взорвались ядерные фугасы в трех городах. Последователи джихада возрадовались гибели миллионов неверных. Но тут по городам Ближнего Востока полетели ядерные ракеты с уцелевших баз и подводных лодок. Террористы начали взрывать ядерные фугасы, которые были заранее заложены во многих городах Европы. Не обошли вниманием и Россию, кстати, и Израиль и даже Китай. Те ответили… В общем случилась ядерная война и цивилизации не стало…

Каррингтон помолчал, а затем вновь заговорил:

— И те, с кем разговаривал Беррингтон, семь лет жили в бункере после ядерной войны. Жили для того, чтобы предупредить нас, чтобы мы не допустили…

— Когда это произойдет?

— Я не знаю точно. Беррингтон молчит. Возможно в этом году. А может уже в этом месяце.

— Почему вы так решили? — я требовательно смотрю в глаза Ллойду.

— Дело в том, что Беррингтон, это… не Беррингтон… уже не Беррингтон, хотя может это и вправду он сам, но только тот, который другой…

— Вы бредите? О чем вы, ради бога?

Каррингтон набирает полные легкие воздуха и выпаливает:

— В тело Беррингтона во время сеанса вселился разум человека из будущего, из 2023 года. Возможно разум самого Беррингтона. Даже может, скорее всего. Беррингтон — он действительно умный, а у него было семь лет для исследований в бункере после войны. И судя по всему, он изобрел способ не просто говорить с прошлым или будущим, а переселять свое сознание в тело собеседника, подчиняя его своей воле…

Я ошеломленно посмотрел на него.

— Да с чего вы взяли?

— Он мне сам сказал. И я вижу, как в капсулу вводят все новых и новых людей. В их тела переселяются разумы из 2023 года. Извращенные, холодные и озлобленные разумы людей переживших ядерную войну и семь лет беспощадной жизни в условиях ядерной зимы на руинах цивилизации. Они семь лет вынашивали планы, и они ни перед чем не остановятся.

— А почему вы считаете, что Армагеддон начнется уже вот-вот?

— Беррингтон приказал блокировать здание проекта и никого не выпускать. Он даже не поставил в известность «№ovus ordo seclorum», понимаете? Никто не знает о грядущей катастрофе. Но он же не может держать столько людей и огромный комплекс в изоляции и блокаде вечно, ведь так? Значит, вопрос уже исчисляется очень небольшим промежутком времени.

— Минуточку! — мне показалось, что я поймал Каррингтона на явном противоречии, а значит, он и в самом деле сошел с ума, как мне показалось сначала. — А зачем же им переселяться из 2023 года в мир, который вновь погрузится в ядерную войну? Тем более что вы говорите о том, что они даже не пытаются ее предотвратить!

Ллойд, горько усмехнулся:

— Все дело в том, что они собираются переселяться в 1917 год. Сразу за вами вслед…

* * *

По коридору, словно призраки, двигались черные тени. Их движения четки и бесшумны. Оружие, амуниция и обувь не издают никаких посторонних звуков.

За углом застыли у каталки люди в комбинезонах.

Старший из черных поднял руку и жестами дал последние команды.

* * *

— Что? — я не поверил своим ушам. — Что значит, за мною вслед?

— То и значит, — Ллойд хмуро пожал плечами. — Вас отправят в 1917 год готовить плацдарм для переселения тех, кто прибывает к нам из 2023 года. Они прибудут массово. Возможно, прихватят еще многих из тех, кого сочтут полезным из 2016 года. Они покорят 1917 год и сделают тот мир под себя.

— Почему вы мне все это рассказываете?

Каррингтон пожал плечами.

— Я… я не знаю… Я боюсь. Беррингтон заявил, что если я сегодня не приду на сеанс с будущим, то меня потащат туда силой. Я не хочу чужой разум к себе в голову.

— А почему они решили, что я буду для них готовить площадку в 1917 году?

— А потому, милостивый государь, что к вам в голову так же будет перемещен разум нашего брата из 2023 года.

Я резко оборачиваюсь и вижу спокойно стоящего у меня за спиной Беррингтона. Еще секунда и несколько автоматных стволов уставились в мое лицо…

* * *

Меня прикованного везут на каталке по коридорам. Мое тело надежно закреплено, а рот заклеен какой-то липкой лентой. Мой разум ищет выход из этой ситуации, но все безнадежно и бесполезно.

Мелькают двери, на потолке проплывают светильники и лишь мои конвоиры никуда не исчезают, слегка колеблясь относительно меня, перемещаясь вперед и назад в такт своим шагам и скорости движения каталки.

Мое транспортное средство въезжает в какой-то большой зал, но мне из положения лежа не совсем видно подробности. И лишь при развороте каталки я вижу серебристые бока капсулы. Капсулы, на борту которой крупно выведен белый номер. Номер 1. Вокруг нее суетятся техники, готовя ее к сеансу.

Зажимы ослабляются и меня под прицелом автоматчиков поднимают и ставят вертикально прямо перед Беррингтоном. На запястье защелкивается браслет наручника, вторая его половина уже зафиксирована на неподвижной стойке капсулы. Профессор внимательно смотрит на меня и произносит «последнее напутствие», благоразумно не подходя ближе двух метров:

— Знаете, Миша, — сказал он по-русски, — я, быть может, даже сожалею о том, что нельзя сделать так, чтобы сохранить вас среди нас, но ваше тело нам необходимо.

— Почему вы не предупредите мир об опасности?

Беррингтон усмехнулся:

— Дай мы вам возможность, вы сейчас бы сами кинулись кого-то предупреждать, пытаться предотвратить и все такое. Ведь так?

— Так, — киваю я, глядя на него с ненавистью, — ведь погибнут миллиарды!

— Миллиарды? А что сделали миллиарды для спасения своей жизни? Жрали гамбургеры? Смотрели футбол? Курили травку? И потом, допустим, вы их предупредите. И что дальше? Спасете Америку от взрыва Йеллоустоуна? Продлите агонию мира еще на год-два? Вы что не понимаете, что мир 2016 года обречен? Вы знаете, например, что только за последние 15 лет перед войной население Эфиопии, Нигерии, Афганистана, Сирии, Египта, Ирака и Йемена увеличилось почти на 200 миллионов человек. ДВЕСТИ МИЛЛИОНОВ за 15 лет! И это только в тех странах, из которых за год перед войной в Европу устремился миллион человек. Всего лишь миллион из двухсот! Только у стран-соседей Европы прирост населения таков, что при малейшем катаклизме, например, при сильной засухе, минимум сто миллионов переселенцев устремятся в Европу! Их будут сначала не пускать, потом в них начнут стрелять на подходе к Европе, а затем их будут уничтожать прямо на месте, словно крыс и тараканов! А они, естественно, будут огрызаться изо всех сил своих, и весь мир в результате все равно сгорит в очистительном огне…

Беррингтон остановил свою речь и стоял тяжело дыша. Глаза его горели огнем.

— Вы не пережили с нами бесконечного ужаса ядерной бомбардировки. Вы не были с нами в том ужасе без конца, в котором нам приходилось жить каждый день те семь черных лет в условиях ядерной зимы, когда нет солнца, а есть радиация, когда мертвенный снег идет без конца, а даже самые защищенные убежища гибнут одно за другим. Мир 2023 года обречен, но и мир 2016 года обречен тоже. А почему? Просто потому что белый человек устыдился своей цивилизационной миссии. Вот именно потому наш мир и погиб! Мы должны были держать их всех на привязи и не дать им возможности свободно плодиться и расширяться. Указать им их место в этом мире…

— Где-то я подобное уже слышал, — криво усмехнулся я, — потом бы в ход пошли газовые печи и концентрационные лагеря, не правда ли? Не к этому ли ведут ваши слова о белом человеке, который держит остальных унтерменшей на привязи?

— А что плохого в этих словах? Что плохого в том, чтобы белый человек защищал свое привилегированное место в мире, который он и создал? Защищал то место, которое белый человек завоевал в этом мире себе по праву? В этом, именно в этом был наш долг перед будущими поколениями. А вместо этого мы рассуждали о том, что недоразвитые дикари и варвары тоже люди и имеют какие-то права на лучшую жизнь. И где эта жизнь теперь? Сгорела в ядерном огне! Нет, ради нашего будущего, ради того, чтобы не сидеть потом в годами в бункерах и не оплакивать своих родных, мы не должны били им давать возможность забыть кто они и каково их место в этом мире! И поверьте мне, мы все исправим, и возможно наш новый мир нравиться кому-то не будет, но он будет нравиться нам!

Профессор оглянулся на техников и, увидев, что все готово, бросил напоследок:

— Впрочем, наш разговор не имеет никакого смысла. Вас убеждать я ни в чем не собираюсь, а помешать мне вы не сможете. Прощайте, Михаил!

Он развернулся и пошел в сторону аппаратной. Я успел лишь крикнуть:

— Я сделаю все, чтобы помешать вам, мистер Беррингтон!

Но тот ушел не оборачиваясь.

Меня втащили в капсулу и быстро закрепили мое тело на ложементе. Еще минута и крышка капсулы поползла вниз. Последней моей мыслью в этом мире была: «Пожалуй, это и есть тот самый вентилятор…»

 

Глава 4. Возможность

…С экрана на меня смотрел… смотрел я сам (?), но только это был я и одновременно не я. Значительно старше, с седыми волосами и глубокими морщинами на лице. Человек на экране явно прожил долгую и суровую жизнь, полную бед и битв. Однако в глазах его полыхал огонь решительности и непреклонности.

Человек заговорил глядя прямо в объектив снимавшей его камеры.

— Приветствую тебя. Я — это ты. Запись ведется в бункере «Ковчег» в окрестностях руин того, что было когда-то городом Лондоном, бывшей столицы бывшей Великобритании. Сегодня — 11 марта 2023 года от Рождества Христова или 11 марта 6 года после Апокалипсиса. Прошло почти семь лет с того дня, когда был взорван Йеллоустоун и цивилизация погибла в огне ядерной войны. Семь лет ада, семь лет выживания и семь лет жизни в мире неописуемой жестокости.

После гибели мира человечество не стало иным. Более того, борьба за исчезающе малые ресурсы приобрела характер крайней ожесточенности, что заставило людей сформировать совершенно другие нормы морали и правила поведения, поскольку те, кто был не готов к такому образу жизни, были уничтожены или обращены в рабство более жестокими и беспринципными соседями.

В нашем бункере после Апокалипсиса почти всех охватило беспросветное отчаяние и почти четверть уцелевших покончили жизнь самоубийством в течение первых месяцев после случившегося на планете. Кто-то не мог примириться с гибелью близких, а другие просто не хотели жить в таком мире. Жизнь остальных стала сплошным кошмаром, полным крови, боли и желания выжить любой ценой, не останавливаясь для этого ни перед чем.

Лишь Беррингтон с группой ученых бились над усовершенствованием ментального резонатора. Официально всем нам было объявлено, что они делают все, для того чтобы связаться с сотрудниками проекта «Ковчег» для информирования их о случившемся на планете. Предполагалось что руководство проекта поставит в известность правительства сверхдержав для предотвращения ядерной войны и взрыва террористами супервулкана Йеллоустоун. Поначалу в бункере верили, что если мы сумеем предотвратить войну в прошлом, то автоматически изменится и наша реальность, и мы заживем в мире, в котором ядерная война не произошла.

Однако, как оказалось Беррингтон и его люди работали над совсем другим проектом и никого в прошлом они ни о чем не собирались предупреждать. И вот через три года после гибели мира Беррингтону удалось создать оборудование, которое позволяет сквозь время вторгаться в сознание других людей во время сеанса и переселять в них разумы-пришельцы, подчиняющие их тела своей воле. Но успех был лишь частичным, поскольку Беррингтону так и не удалось преодолеть проблему энергетической совместимости, а это значило, что переселять разум можно было или в свое тело в другом времени, или в тела прямых родственников в прошлом или будущем.

Когда Беррингтон впервые огласил свою идею перемещения наших разумов в прошлое, это вызвало шок, однако профессор аргументировано доказал, что перемещаться-то мы будем в свои собственные тела в 2016 год, а переместившись, сможем предотвратить предстоящую катастрофу. Идея понравилась, и некоторое время мы жили вдохновленные возможностью, дожив до 2023 года вернуться довоенное время, в свои молодые и здоровые тела и жить дальше нормальной жизнью. Но энтузиазм все больше покидал нас, когда становилось очевидным, что, не смотря на все наши старания, предотвратить ядерную войну мы уже не сможем. При всех вариантах плана было очевидно, что хаос в Европе очень быстро приведет к полномасштабной войне и максимум, что нам удавалось бы предотвратить это взрыв Йеллоустоуна, но это мало что решало, за исключением того, что в результате всеобщей войны, возможно, выжило бы больше американцев.

Но при любом раскладе нам самим предстояло пережить ядерную катастрофу и все ужасы еще раз. Отчаяние вновь охватило наш «Ковчег». Однако, как оказалось, циничный Беррингтон лишь давал нам возможность убедиться самим, что делать в 2016 году нам совершенно нечего и рассчитывать на мирную обывательскую жизнь не приходится.

Именно после этого профессор Беррингтон и объявил о формировании «Легиона Ковчега», который должен был приступить к великой миссии коренного преобразования прошлого и формирования нового человечества. Естественно с главной ролью в новом мире членов Легиона. И мне кажется, что этот наш Легион отличается от нацистов из СС лишь в худшую сторону.

По плану 2016 год должен использоваться лишь в качестве промежуточного аэродрома на пути в прошлое. Все дело в том, что Беррингтону так и не удалось расширить диапазон действия оборудования, и ментальному резонатору было все так же доступно не больше 99 лет. А единственным с кем теоретически было возможно связаться, был наш с тобой прадед Великий Князь Михаил Александрович в далеком 1917 году. А от 2023 года до 1917-го было целых 106 лет, что делало невозможным установление прямого контакта, а потому требовалась переброска людей из «Легиона Ковчега» сначала в 2016 год, и уж оттуда я должен был по замыслу профессора отправиться непосредственно в 1917-й.

По его задумке, я должен был переместиться в тело прадеда и немедля отправиться в Киев, где и должен был бы принять корону Российской Империи. В стране образовалась бы ситуация двоевластия, что неизбежно привело бы к гражданской войне уже в марте 1917 года. А как прогнозировали аналитики из «№ovus ordo seclorum», это практически со стопроцентной вероятностью привело бы к распаду России и разделу ее между заинтересованными странами.

Находясь в Киеве, а затем в Лондоне, куда я должен был бы отправиться, после того, как вся Россия будет полыхать в огне братоубийственной войны, мне надлежало искать предков тех, кто ждал сигнала от меня в будущем. Переселять требовалось 116 человек из 2023 года, а также их близких родственников из 2016 года, которых они желали спасти от ядерной войны. По предварительным оценкам переселиться должны были около полутысячи человек.

Именно эти переселенцы из «Легиона Ковчега» должны были стать правителями нового мира, стать его новой элитой и аристократией. Обладая знаниями из будущего и не имея никаких морально-этических ограничений эти пришельцы, вне всякого сомнения, вскоре покорили бы весь мир.

И возник бы Мир Железного Порядка, мир без всяких сантиментов и жалости к слабым. Мир, в котором все люди были бы поделены на несколько каст, и в котором большая часть человечества использовалась бы в качестве рабов или была бы вообще «утилизирована» за ненадобностью. Мир, который лишь интуитивно представлял себе Адольф Гитлер и который был доосмыслен холодным и безжалостным умом постъядерного Беррингтона. Кстати, портрет Гитлера с некоторых пор стал висеть в кабинете самого профессора. Более того, Беррингтон «теоретически обосновал», что оптимальное число жителей Земли не должно превышать цифру в сто миллионов человек, мол, тогда экология планеты сумеет обновляться, что даст возможность жить на ней вечно. О печальной судьбе «лишних» полутора миллиардов из тех, кто жил на Земле к моменту нашего прибытия в 1917 год можно было бы и не спрашивать.

После долгих колебаний и раздумий я согласился выполнить поставленную передо мной задачу, зная о том, что работы по усовершенствованию ментального резонатора ведутся полным ходом и в ближайшие год-два следовало ожидать появления прототипа резонатора нового поколения, который должен обеспечить значительно более мощный сигнал, что позволит устанавливать контакты со временами ранее 1917 года. А я знал точно, что возможные варианты контактов найдены и контактеры лишь ждали своего времени. И если бы это произошло, то у меня больше не было бы возможности влиять на события.

Как только я дал согласие на участие, проект был запущен и «Легион Ковчега» стал готовиться к вторжению в прошлое. Я же начал готовиться к отправке во времена прадеда, изучал историю, обстановку и другую информацию по той эпохе, а так же по людям, которые активно принимали участие в тех событиях. Я готовился изменять прошлое, но очень быстро понял, что ни одному из тех, кто был в «Ковчеге», включая меня самого, нельзя браться за преобразование мира. Наш опыт и наши принципы 2023 года неизбежно превращали мир в нечто совершенно непотребное. Именно потому и было принято решение о том, что отправиться в 1917 год должен именно ты, все еще полный идеализма и веры в человечество, не испорченный семью годами ада.

Поэтому, уж прости, но дальше действовать придется тебе. В твоем распоряжении будет вся моя память и вся память прадеда. Когда закончится эта запись, ты придешь в себя уже в Гатчине, во дворце прадеда и будет на дворе уже 1917 год, а именно 27 февраля. Действуй исходя из ситуации, используя накопленные мной знания и умения. Не стану тебе давать готовых рецептов и советовать нужные ходы. Я сознательно не стал готовить для тебя план действий, поскольку я не хочу пагубно влиять на тот мир, который тебе предстоит строить.

Могу лишь выразить свое убеждение в том, что изменять мир 1917 года необходимо, и другого выхода у нас нет. Нравится ли нам это или нет, испытываем ли мы по этому поводу скорбь или сожаления, но если оставить все как есть, то человечество неизбежно уничтожит само себя. Не 2016-м так в другом году, но глядя в прошлое можно сказать с уверенностью, что весь двадцатый век люди с маниакальным упорством тащили планету к гибели.

Строй новый мир, не впадая в горячку, но, тем не менее, никогда не расслабляйся и не почивай на лаврах. Помни главное — оставшись в 2016 году без моего канала ухода в прошлое, Беррингтон бросит все силы на поиск альтернативных вариантов. Времени у него не так много, но я уверен, что если потребуется, то он постарается оттянуть начало ядерной войны на более поздний срок для того, чтобы иметь больше времени на поиск и вторжение. Поэтому будь готов к массовому вторжению в любое время после 1917 года. Создай мощную разведку, которая сможет выявить появление пришельцев, которым все равно потребуется некоторое время на то, чтобы освоиться в прошлом и укрепить свое положение там.

И еще. Один совет я тебе все же дам. И пусть это будет жестокий совет в духе 2023 года, но я бы тебе рекомендовал найти и перебить всех прямых предков Беррингтона и всех тех, кто состоит в «Легионе Ковчега» и готовится к вторжению в прошлое. Помни, что их тела — это каналы вторжения, которые необходимо ликвидировать. Тем более что ликвидировать придется не так уж и много народу — несколько тысяч человек не очень большая цена за спасение мира. Это мой тебе совет, но решай сам как тебе поступить.

Мой коллега Златан Николич провел кодирование моего сознания и после произнесения кодированной фразы мой разум уснет, уступив место твоему.

Действуй и помни о том, что «Легион Ковчега» готовится к вторжению и о том, что мир ждет гибель в ядерном огне. На кону спасение человечества.

Построй новый мир, в котором будет больше гармонии и справедливости, а судьба России не будет так трагична. Построй мир, за который не было бы стыдно никому из нас троих, память которых будет жить в тебе. Не подведи нас!

Я ухожу. Очевидно, никогда мы не сможем поговорить. Будет ли мой уход похож на смерть? Я не знаю. Быть может это больше похоже на сон, и кто знает, может мы, когда-нибудь, сможем поговорить все втроем. Или три души не могут долго быть в одном теле? И этого я не знаю. Я даже не знаю, есть ли у человека душа, и какую именно субстанцию Беррингтон перенес из 2023 года в год 2016-й. Возможно, ты разберешься и в этом вопросе.

И еще, я тебя попрошу: исполни нашу с тобой детскую мечту — слетай на Луну. Пусть исполнится хоть что-нибудь из наивных и чистых мечтаний нашего детства. Знаешь, пожалуй, эта мечта и помогла мне пережить все то, что я пережил.

Прощай.

Буквально твой я…»

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Надсадный кашель, судорожное хватание ртом воздуха, огненные круги перед глазами… Я, скорчившись, падаю грудью на что-то твердое…

Несколько мгновений мучительной боли и сведенных судорогой мышц.

Фраза «Мама, роди меня обратно!» воплощенная в реальность.

Вот только первый крик в этом мире был больше похож на полный муки стон.

Тяжело дышу. Минута, другая и вот боль потихоньку начинает отпускать. Мышцы расслабляются, а муть из глаз потихоньку улетучивается.

Откидываюсь на спинку стула и открываю глаза. Обвожу взглядом белую комнату, полную странных предметов, и прикрываю веки.

Вот и все. Попадалово.

Похоже, что в тот самый вентилятор теперь плеснули этого самого дерьма. Щедрой такой бочкой. Что там вещал с экрана мой постаревший дубликат? «Построй новый мир?» Спасибо, блин, большое. А меня, как всегда, никто не удосужился спросить, что же я сам думаю на эту тему.

Вот как-то не задался сегодняшний день прямо с утра! Вот, как с утра встретил Каррингтона в коридоре, так и пошло-поехало, одна неприятность за другой.

Еще пять минут назад по моему субъективному мироощущению я был в своем родном 2016 году. Еще сегодня утром я и думать не думал о том, что подобное вообще возможно. Да, я готовился к мысленному контакту с давно исчезнувшей в пучине Времени эпохой, о которой у меня были пусть и обширные, но эмоционально абсолютно абстрактные представления. Да, я собирался совершить немыслимое и эпохальное — протянуть ниточку мысленного контакта сквозь время, установив связь с собственным прадедом. Но что я хотел от него? Узнать какая погода была 27 февраля 1917 года? Ну, так мне сейчас нужно лишь встать и глянуть в окно для получения ответа на этот вот эпохальный вопрос.

Я хотел протянуть руку собственному прадеду? Ну, вот теперь я сижу в его собственном теле, на его собственном стуле, в его собственном кабинете, в его собственном дворце. И вокруг меня его вещи, его жизнь и его эпоха, в конце концов.

И что с того, что сам прадед меня сюда не приглашал и, начиная этот роковой спиритический сеанс ничего такого не планировал? Любопытство погубило кошку, так кажется говорят англичане? Вот это и есть как раз тот самый случай пагубного любопытства. И что теперь? Являюсь ли я невольным убийцей своего прадеда? Или как это понимать? Да и как быть с парадоксом, который так любят упоминать всякие ученые мужи, которые отрицают саму возможность путешествия во времени — мол, путешественник может случайно убить своего деда и в результате не родиться на свет? А вот как с этой конкретной ситуацией? Или все случится позже?

Итак, за окном 1917 год и этому самому семнадцатому году абсолютно наплевать на то, что я тут думаю по этому поводу, включая на то, что я сюда попадать никак не стремился и ровным счетом не собирался. Ему плевать на все мои возможные рефлексии и самокопания. Он есть как данность и как непреложный факт. И отправиться отсюда у меня нет никакой возможности — ни вперед, ни назад. Потому как единственный, кто меня может вызволить из 1917 года, это разлюбезный мистер Беррингтон, видеть которого я хочу меньше всего на свете.

Я вздохнул. Вот ведь идиотизм ситуации. Возможно, мне полагалось бы сейчас биться в истерике, кричать что-то, грозить кому-то или исторгать звуки безумного хохота? Бегать по кабинету и заглядывать в окна, ожидая увидеть там Лондон, или метаться в поисках календаря? Но, откровенно говоря, ничего подобного мне делать совершенно не хотелось.

Лишь одна мысль забавляла меня — столько страстей было вокруг архива Великого Князя Михаила Романова, столько усилий было потрачено на то, чтобы сберечь его или же наоборот, прибрать к архив к рукам, а с ним и информацию о том, где спрятан тайный и неприкосновенный Золотой Запас Династии, а вот и не сгодился этот огромный фонд никому. Не исполнить теперь завещания прадеда — вручить Золотой Запас Династии новому Императору в тот день, когда будет восстановлена монархия в России. Во всяком случае, судя по перспективе Апокалипсиса, вряд ли можно говорить о восстановлении монархии в России в обозримой перспективе. Да и, думаю, что золото и бриллианты в мире будущего вряд ли будут иметь ценность в ближайшие десятилетия. Тем более, кто их вытащит-то на свет божий, если я здесь?

Горько усмехаюсь своим мыслям. Но эта горькая усмешка все равно лишь тень былых эмоций.

Возможно, я уже устал удивляться. Вокруг меня в последние дни происходило столько невероятных и откровенно жутких событий, что, быть может, во мне сломалась эта самая удивлялка. А может это та самая легендарная повышенная ясность мышления, которая якобы наступает в критических ситуациях? Возможно, мой мозг просто блокирует безумие эмоций, отключив их на время, точно так, как адреналин блокирует боль и дает организму дополнительные силы? Но тогда следует учесть возможность отходняка. И если после того, как отхлынет адреналин, начинают трястись руки и ноги, то, что у меня начнет «трястись» в случае возврата эмоций я боюсь себе даже представить. А это значит, что мне необходимо быстро принять какие-то решения, до того как меня «накроет».

Итак, мне сейчас предстояло встать и сделать первый шаг в этом мире. Шаг, который поведет меня от одной промежуточной цели к другой, и если все что я знал про этот день правда, то мне придется сегодня бежать со всех ног, для того, чтобы не быть затоптанным тем диким стадом событий, которыми будет полон этот сумасшедший день 27 февраля 1917 года.

Мне нужно сделать лишь первый шаг. Но куда я направлюсь? Будет ли у меня возможность подумать и будет ли вообще возможность изменить принятое направление движения? Был и еще один вопрос, который почему-то всегда выпадает из этой связки извечных русских вопросов, и вопрос этот звучал так: ВО ИМЯ ЧЕГО ЭТО ВСЕ?

Как там в песне: «Твоя голова всегда в ответе за то, куда сядет твой зад»? И уж за первый шаг к цели голова так же в ответе. Как и за выбор цели. А потому решительно отметаем в сторону все рассуждения на тему «ну, как же так?» и решаем насущные вопросы о том, как дальше действовать.

Готов ли я к этому? Готов ли я изменить судьбы миллиардов и скорей всего пожертвовать собой, делая тот самый исторический шаг? Но могу ли я позволить себе не делать этот самый шаг, обрекая человечество на гибель? Этого-то допустить я никак не могу. Однозначно и без сомнений. И тут нет места рассуждениям ни о чьем-то конкретном разрушенном личном счастье ни, тем более в философствованиях о том, что «если бы что-то в истории сложилось иначе, то какой-нибудь гений бы не родился и человечество в этом случае…». Нет никакого человечества больше, и никакие гении не предотвратили его гибель. А значит, все остальное просто потеряло свое значение.

Тем более что, судя по всему, в любой момент может свалиться из будущего десант головорезов Беррингтона, которые уж точно не станут рефлексировать и задумываться о чьем-то счастье. И они построят такой мир, что Гитлер будет нервно курить в сторонке и вздыхать от зависти. В топку пойдут миллиарды людей.

И у меня есть, возможно, единственный шанс изменить мир первым и сделать это так как нужно. Как там говорил Бог в фильме «Эван всемогущий»? «Когда Бога молят о терпении, то он даёт терпение или возможность это терпение проявить? А тот, кто просит отвагу, получает отвагу или возможность быть отважным? Когда люди просят Бога о счастливой семье, вы думаете Бог обрушивает на них душевную теплоту и нежность, или он даёт им возможность доказать свою любовь?»

Вот, похоже, и я получил ту самую возможность, пусть даже не желая этого. И что с того, что ноша сия кажется мне неподъемной? Говорят, что Бог посылает нам только те испытания, которые мы можем преодолеть. Пусть из последних сил, рвя жилы и жертвуя многим, но преодолеть и победить. Осуществить свою возможность.

Возможность не просить Всевышнего спасти мир от гибели, а возможность спасать самому.

Не просить о лучшей жизни, а возможность эту лучшую жизнь создать.

Не просить о справедливости, а возможность эту справедливость проявить.

Не просить Бога послать доброго царя, а возможность самому таким добрым царем стать.

Возможность творить и делать все что необходимо.

Возможность изменить все.

Небывалая возможность.

Неужели я откажусь? Неужели я откажусь от дарованного мне уникального шанса, который, возможно, выпал мне одному? Мне даровано великое испытание, но и дарована великая возможность. Неужели я упущу это возможность? Да ни за что!

И тут в дверь постучали. В ответ на мой отклик в кабинет вошел мой (?), ну да, теперь уж точно мой секретарь Джонсон. Первый человек, которого я увидел в этом времени, между прочим. Просто удивительно, как мало эмоций у меня вызвал этот факт.

— Ваше Высочество! Машина подана к парадному.

Я на секунду открыл глаза. Николай Николаевич пытливо смотрел на меня.

Ах, да, прадед распорядился подать машину к этому часу, так как собирался ехать на вокзал для поездки в Петроград. Ну, в Питер-то я точно не поеду. А куда?

— Через пять минут. — буркнул я, вновь закрыл глаза и услышал как секретарь выходя прикрыл за собой дверь.

Ладно, философские вопросы отложим в сторону. Главное решение принято, и шаг будет сделан. Осталось решить с направлением движения.

Было совершенно очевидно, что рассиживаться у меня нет никакой возможности, поскольку в столице уже полным ходом революция и если я не хочу чтобы какие-нибудь коллеги матроса Железняка взяли меня за мою великокняжескую задницу, то эту самую задницу нужно спешно перемещать отсюда подальше.

Совершенно ясно так же, что все кошмарные события будущего и угрозы из 2023 и 2016 годов для меня сейчас особенного значения не имеют. Да, это ужасные угрозы и с ними придется разбираться со всей пролетарской ненавистью, но позже, не сейчас. Для меня сейчас куда более страшными являются угрозы от разгорающейся в стране революции.

Итак, рассмотрим наши скромные варианты.

Если я сейчас отправлюсь в Питер, то меня там арестуют и шлепнут в итоге. Если я буду лежать на диване в своем дворце в Гатчине, то меня опять-таки арестуют и снова шлепнут. Если я отправлюсь, как советовал Беррингтон, в Киев и дождусь того момента, когда императорская корона упадет мне на голову, то Россию постигнет катастрофа и будущее произойдет уже без участия русских. Поездка в Москву или в любой другой город мало чем отличается от варианта с Киевом, поскольку сразу образуется второй центр легитимности и неизбежно наступает противостояние с революционным Петроградом и страну снова-таки охватывает гражданская война со всеми вытекающими из нее приятными для мистера Беррингтона последствиями.

Что делать? Вот реально, что?

Лишь присутствие за дверью Джонсона удержало меня от высказывания вслух витиеватой фразы на великом и могучем (кто его знает какая тут звукоизоляция). Такое вот у меня попаданство. Только вот первые четыре буквы этого попаданства нужно писать заглавными буквами.

Спасибо, конечно, мне самому из 2023 года за все знания, которые он для меня собрал, но вот только ответа на главный вопрос он мне нынешнему не подготовил. Причем, гад такой, сознательно не стал готовить, мотивируя тем, что его постапокалиптический разум может придумать что-то уж совсем непотребное. Прекрасный душевный порыв, но что делать мне? Я-то не имею нескольких лет на размышление!

Да, блин, мне бы больше времени на принятие решений и определение вариантов разруливания ситуации. Вот попал бы я сюда раньше хотя бы на день-два, или отрекся бы Николай позже, то…

Стоп!

Единственный вариант избежать формирования этих пресловутых двух центров власти в стране, это не допускать саму возможность выбора за кого ты — за умных или за красивых. Перед солдатами и народом не должен стоять выбор кому присягать — новому царю или революционной власти. Один вариант проверен историей — царь отрекся, прадед отрекся, и власть упала в руки революционной власти. Чем все закончилось — известно.

А вот вариант номер два — это не допустить отречения Николая Второго. Но само по себе отречение или не отречение мало что меняет в сложившейся ситуации. Царь должен пойти на уступки. Причем на уступки не этим уродам из распущенной Государственной Думы, а на уступки непосредственно народу. Земли там пообещать, воли и все такое. И главное пряников армии подкинуть. Армии вообще и солдатам в окопах в частности. А вот тогда уже, опираясь на армию и на народное мнение, можно этих ухарей в Петрограде брать за… ну, за горло, в общем.

И тогда у России есть реальный шанс избежать революции и последующей гражданской войны. А затем уж, не тратя зря силы и людей в глупых атаках на пулеметы, дождаться в обороне того, как Германия и Австро-Венгрия загнутся от отсутствия продовольствия. Ведь это только в известной мне истории они смогли так долго протянуть за счет оккупации Украины и вывоза оттуда продовольствия. А мы им такую возможность в этой истории можем и не дать.

Ну, вчерновую как-то так. Подробности можно додумать потом.

Ну, хорошо, допустим. И что дальше-то? Что мне делать исходя из этого?

А дальше у меня (и у России, как это ни пафосно звучит) наступает реальный цейтнот. Сейчас положение в охваченном беспорядками Петрограде все еще довольно зыбкое и ненадежное, чаши весов могут пока качнуться в любую сторону, и паралич власти, который имеет место в столице, продиктован патологической боязнью всех должностных лиц взять ответственность на себя. И уже сегодня к вечеру революционный вихрь окончательно сметет всякую власть в Петрограде и в столице воцарится анархия, которая выльется в провозглашение ночью сразу двух революционных органов — Временного правительства и Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, которые на самом деле никакой реальной власти над толпами на улицах еще иметь не будут. Анархия под революционными лозунгами продлится еще какое-то время в ожидании того, кто первым сделает решительный шаг и стукнет кулаком по столу, заявляя о себе как о власти.

Но вместо решительных мер, весь сегодняшний день мой чудный «братец Коля» проваляет дурака в Ставке традиционно игнорируя происходящее и уже в пять утра покинет Могилев, отправившись в свое последнее путешествие в статусе Императора. И после того, как паровоз императорского поезда сделает свисток к отправлению, Россия уже фактически будет обречена, поскольку поезд в дороге блокируют заговорщики, а царь будет ими принужден к отречению. И в этом случае я должен буду фактически пожертвовать собой, дабы не возникло в стране второго центра власти, и не случилась гражданская война. То есть должен буду отречься от Престола и отправиться добровольно на свою персональную Голгофу в пермские леса, где меня и шлепнут. И тут уж ни о каких дарованных свыше возможностях говорить не придется.

А вот если царь-батюшка, вместо поездки в Царское Село, останется в Ставке, объявит в Манифесте каких-нибудь пряников и сохранит контроль над армией, то все еще может повернуться в другую сторону. Или хотя бы появится шанс выиграть немного времени для принятия решений. В том числе и мной самим.

Да, возможно, это вариант. Причем, похоже, самый реальный в сложившейся ситуации. Приведение в некое подобие вменяемости Николая Второго вполне может изменить ход истории ближайших дней, а там уж куда кривая вывезет. Это, при условии, что Императора удастся убедить, что само по себе является еще той задачкой, зная его фатализм и упрямость в желании игнорировать реальность. Значит, нужно его очень качественно пнуть во время очередной его попытки спрятать голову в песок.

Однако, проблема в том, что пнуть братца Колю по телеграфу, как показала известная мне история, абсолютно невозможно, уж очень он упертый и непробиваемый товарищ. Тут нужен личный братский пендаль, и такой вопрос по телеграфу не решить. А посему нужна личная встреча.

Вроде все ясно с этим. Но есть одна загвоздка — я в Гатчине, а Николай Второй в Могилеве. И между нами более шестисот километров. Задачка из школьного учебника математики — «Из пункта А в пункт Б нужно прибыть за столько-то часов, преодолев при этом шестьсот километров. Спрашивается — с какой скоростью должен двигаться паровоз, чтобы успеть к сроку?»

Задачка, не имеющая решения. Паровозом никак невозможно в эту эпоху преодолеть подобное расстояние в требуемый срок, да еще и в условиях парализации железнодорожного сообщения вследствие завтрашнего распоряжению господина Бубликова и общей революционной неразберихи в стране.

А почему, собственно, паровоз? Только по воздуху и никак иначе. Тем более, как свидетельствует память прадеда, совсем рядом расположена офицерская летная школа и там есть вполне себе неплохие средства передвижения — аэропланы модели «Илья Муромец», которые фактически были единственными в своем роде и уникальными стратегическими бомбардировщиками этой эпохи. А стратегические бомбардировщики потому и называются стратегическими, что летают далеко и несут много полезного груза. Тем более что совсем недавно (о, я уже начал мыслить категориями 1917-года) был осуществлен показательный перелет на таком же самолете из Петрограда в Киев. А Могилев-то всяко ближе Киева!

В общем, для того, чтобы что-то изменить и лично уговорить царя что-то реальное предпринять у меня есть меньше суток — с этого момента и до пяти утра завтрашнего дня. Такой вот дедлайн. После этого хоть стреляйся.

Я открыл глаза.

— Джонни!

Дверь открылась, и на пороге возник секретарь.

— Джонни, я отправляюсь в Могилев. Немедленно.

Николай Николаевич воззрился на меня с удивлением.

— В Могилев? Немедленно?

— Именно так. Счет идет на часы и минуты. Как вы знаете, у меня сейчас состоялся спиритический сеанс, и я получил известие от потомков во время этого сеанса. Известие о том, что нас ждет в ближайшем будущем. И то, что они мне сказали, мне очень не понравилось. Россию ждет гибель, Джонни. Россию и всех нас.

Секретарь смотрел на меня пораженно. И трудно было понять шокирован ли он известием или самим фактом того, что его благословенный патрон несет подобный бред. Как бы еще действительно доктора не кликнул. С дюжими санитарами.

— Не смотрите на меня так. Я в своем уме. К сожалению. — горько сказал я. — Потому что мне было бы спокойнее считать себя сумасшедшим, а сообщение из будущего плодом больного воображения. Но мне были явлены доказательства, которые меня полностью убедили.

— А…

— Я не могу вам сказать о том, что это были за доказательства, это слишком личное. Но знайте — сегодня к ночи Петроград будет полностью захвачен бунтовщиками. Завтра утром Государь отправится в Царское Село и будет в дороге арестован заговорщиками. Второго марта наш благословенный Государь Император Николай Александрович будет принужден отречься от престола. Не смотрите на меня так, я не сумасшедший, повторяю еще раз! Хотя ваша реакция мне понятна — мне тоже понадобилось время на то, чтобы смириться с этим фактом. Так вот, нас ждет революция и за ней последует гражданская война, которая докажет что кровавая история французской революции была лишь детской забавой на фоне ужасного лика революции русской. Так-то, Николай Николаевич.

— И… что делать? — Джонсон растерянно посмотрел на меня.

— Предупредить Государя и удержать от роковой поездки. Причем предупредить лично, поскольку есть у меня такие сведения, которые нельзя доверить никакому телеграфу. Других вариантов спасения России и Династии я не вижу. Поэтому я и отправляюсь в Могилев. Сейчас. На аэроплане.

— На чем?! — Джонни не поверил своим ушам.

— На аэроплане. В Могилеве мне нужно быть не позже этой ночи. Поэтому я немедленно выезжаю к генералу Кованько за содействием в этом вопросе. Вы со мной?

— Да, конечно… — Николай Николаевич все еще не мог отойти от шока, но покинуть босса он не захотел, куда бы он ни отправлялся.

Что ж, похвальная черта.

 

Глава 5. Смутный полдень

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

«По Высочайшему Повелению город Петроград с 27 сего февраля объявляется на осадном положении.

Командующий войсками генерал-лейтенант Хабалов.

27 февраля 1917 года».

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Папа!

Детский крик разрывает морозный воздух. Резко оборачиваюсь. Ко мне по ступеням бежит мальчишка лет шести. Его пытается ухватить за руку какая-то дама, за ней выбежал кто-то из обслуги, но мальчишка обогнал всех и подбежал ко мне. Я удивленно присел возле него.

— Папка, я обиделся на тебя!

— За что, мой мальчик? — Спрашиваю уже понимая, что передо мной сын прадеда Георгий, который приходится мне… Да о чем это я? Какая разница какой мы воды на киселе, если для мальчишки я по прежнему отец, а память и чувства его отца сейчас во мне?

— Ты уезжаешь, не простившись со мной!

Мальчик надул губы и отвернулся в деланной обиде. Я усмехнулся и потрепал его по голове.

— Ты спал, я просто не хотел тебя будить. Я простился с тобой сквозь сон.

Георгий посмотрел на меня вопросительно:

— Ты приедешь за нами?

Смотрю в его глаза и проклинаю себя последними словами — вот что я за человек? Почему мне даже в голову не пришло, что у прадеда была семья, была жена, был сын, вот этот вот малыш. Почему размышлял я о чем угодно — о своей шкуре, о России, о человечестве в конце концов, но только не о том, что есть люди, которых я теперь должен заботиться? Что это — несформировавшаяся привычка ассоциировать себя с прадедом или отсутствие опыта нормальной семьи в прежней моей жизни?

Да, я знаю из доступной мне памяти прадеда то, что он еще вчера отдал все необходимые распоряжения об отправке своей семьи в Швецию. Знаю, что он уже попрощался с женой, графиней Брасовой, но, блин, знать-то я знаю, но вовсе не думаю об этом! Вот как так получается?

Я обнимаю мальчика и шепчу ему на ухо:

— Конечно. Ты мне веришь?

Он счастливо кивает.

— Я люблю тебя, папка… — Шепчет он, когда выбежавшая за ним дама настойчиво отрывает его от меня.

Мы встречаемся с ней глазами и, глядя на нее снизу вверх, я вдруг понимаю, что это и есть графиня Брасова, жена моего прадеда — то есть моя жена, так получается? Но, не взирая на то, что во мне сохранилась память и какие-то чувства прадеда, я все равно не чувствую к ней никаких особых любовных переживаний, да и как жену свою ее никак пока не воспринимаю.

Очевидно она почувствовала что-то такое. Ее взгляд стал удивленным, затем резко потемнел. Уж не знаю, что она там поняла, интуитивно почувствовала или вообще нафантазировала, но к моему удивлению она, не сказав ни слова, резко развернулась и, увлекая за руку Георгия, быстро уходила. Не оглядываясь.

Ошеломленно я смотрю вслед графине Брасовой, которая буквально тащила за руку мальчика, и лишь в дверях Георгий сумел извернуться и прокричать мне:

— Я люблю тебя! Возвращайся за мной, слышишь?

Дверь закрылась за ними, и я с тяжелым сердцем смотрел им вслед. Вот что можно сделать в такой ситуации?

Мрачно простояв некоторое время, и ничего не решив, я отвернулся от дворца и зашагал к автомобилю.

* * *

Телеграмма генерала Хабалова Николаю II от 27 февраля № 56.

Принята: 27.02.1917 в 12 ч. 10 м. Пополудни.

ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ всеподданнейше доношу, что 26 февраля рота эвакуированных запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка объявила командиру роты, что она не будет стрелять в народ. Рота обезоружена и арестована. Дознание производится. Командир батальона полковник Экстен ранен неизвестными из толпы. Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта. Генерал-лейтенант Хабалов.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Хмурое небо. Хмурый ветер несет хмурые облака. Хмурый снег хмурыми вихрями бьет в лобовое стекло.

Хмурый Джонсон сидит рядом. Хмурый шофер хмуро рулит куда-то.

Хмурый я смотрю в окно автомобиля сквозь отражение в стекле своего генеральского погона с императорским вензелем. За окном была Гатчина 1917 года. За окном ходили люди, одетые по моде этого времени. За окном ездили какие-то сани. За окном переругивались извозчики, а их хмурые лошади щедро украшали грязный снег дороги своим хмурым навозом.

Эмоции начали возвращаться ко мне? И не захлестнет ли меня волна отходняка прямо вот сейчас, в автомобиле? Какую форму это примет? Буду ли я биться в истерике или каком-нибудь эпилептическом припадке? Успею ли убраться из Гатчины или пресловутые дюжие санитары таки доставят меня к доктору в смирительной рубашке? Сжимаю зубы, стараясь держать в узде свои эмоции.

Но на душе все равно тоскливо и отвратно.

Встреча с сыном прадеда произвела на меня очень гнетущее впечатление. Я корил себя за все сразу, не находя выхода из душевного конфликта терзавшего меня изнутри. Правильно ли я поступил, оставив семью прадеда в Гатчине? Успеют ли они уехать? С одной стороны, я знал, что в моей версии истории графиня Брасова и Георгий благополучно пережили революцию и эмигрировали, а значит, по логике вещей им ничего реально не угрожает. Но с другой стороны, я то собираюсь произвести изменения в этой реальности, и кто знает, как эти изменения отразятся на семье прадеда?

Я вдруг со всей резкостью осознал, что мир вокруг меня потрясающе реален. До этого момента, у меня в глубине сознания была какая-то подсознательная ирония по отношению к происходящему. Мол, я вот такой крутой чувак, прибывший из такого далекого будущего, по сравнению с которым все достижения науки и техники 1917 года выглядят смешными, а все страсти и надежды людей этой эпохи наивными. И, более того, я знал их историю и их будущее, а так же роль и поведение каждого из них в предстоящих событиях. Все это влияло на мое восприятие окружающего и, пожалуй, на мое решение начать менять историю этого мира.

Но именно встреча с Георгием потрясла меня. Именно она стала для меня самым шокирующим, ярким и переворачивающим сознание событием в этом мире. Не Джонсон, не графиня с ее полными боли глазами, а именно маленький беззащитный мальчик, который считал меня отцом.

Я смотрю на людей. Вокруг меня живые люди. Творя будущее, ломая настоящее и перестраивая прошлое, я никогда не должен забывать об этом.

Пожалуй, успокаивает меня лишь одно — если я успею к намеченному сроку в Могилев, и мне удастся моя миссия, то, быть может, страсти в стране удастся значительно смягчить и в этом случае революционные события минуют Гатчину стороной. А значит, выполняя свою миссию, я защищаю и семью прадеда. И лично маленького мальчика по имени Георгий…

* * *

ПЕТРОГРАД 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— И вот что я вам скажу, братцы, — Кирпичников обвел взглядом строй. — В последний раз скажу. Если вы не решитесь на это, то пропали наши головушки. И ваши колебания выльются боком всем нам!

— Дык, опять ты за свое? — из строя раздался злой возглас. — Сто раз уж говорено, что мы приказ выполняли! За что им наши головушки того?

— А за то, Пажетных, что выполняя этот самый преступный приказ, мы вчера положили сорок человек революционных демонстрантов. РЕ-ВО-ЛЮ-ЦИ-ОН-НЫХ! — Тимофей Кирпичников последнее слово произнес по слогам и с нажимом. — Смекаете? Я ж вам говорю — завтра царя обязательно скинут, и придут к нам после этого товарищи из новой власти и спросят, что ж вы, суки, против революции поперли и товарищей наших постреляли? И будет нам фронт за счастье, а то и на каторгу загремим. — унтер помолчал и добавил со значением. — Если не расстреляют нас, как пособников царизма. А расстрелять могут легко.

— Дык, не пойму я, за что нас расстреливать-то? Да и по какому-такому закону расстреливать? Мы ж мятеж не поднимали! Да и решили мы уже все!

Кирпичников со злостью посмотрел на Пажетных, который продолжал сопротивляться его планам.

— А вот по законам революционного времени и расстреляют. И разбираться не будут. После победы революции стольких будут расстреливать, что там, — он махнул рукой куда-то в сторону Таврического сада, — даже колебаться никто не будет на наш счет!

Пажетных что-то буркнул, и в казарме вновь воцарилась тишина. Все мрачно обдумывали все сказанное и пересказанное за эту бурную ночь.

Собственно мрачное настроение воцарило в учебной команде с самого вечера, когда вернувшиеся с улиц в казармы солдаты учебной команды Волынского Лейб-гвардии запасного пехотного полка узнали, что далеко не все солдаты других полков выполнили приказ стрелять в толпу.

Более того, стало известно о мятеже четвертой роты запасного батальона Павловского Лейб-гвардии пехотного полка, которая отказалась выполнять приказ об открытии огня по толпе митингующих, а вместо этого открыла стрельбу по отрядам полиции и даже по пытавшимся их образумить собственным офицерам. Мятеж был жестко подавлен солдатами Лейб-гвардии Преображенского полка. Рота была арестована, однако оказалось, что размещать полторы тысячи новых арестантов просто негде — комендант Петропавловской крепости согласился принять лишь 19 человек, а потому остальных пришлось, пожурив распустить по казармам.

То есть, с одной стороны имел место вооруженный мятеж, что в условиях войны было чревато трибуналом и расстрелом, а с другой стороны к мятежным солдатам за стрельбу по полиции и собственным офицерам по существу не было применено никакого реального наказания. А это ясно свидетельствовало о неспособности властей принимать решительные меры. Тем более что кроме случая с солдатами Павловского полка было известно о других случаях отказа выполнять приказы и даже о случаях братания с митингующими, которые все так же не повлекли за собой никаких последствий. И в связи с этим возникал вопрос — а верно ли они поступили, выполнив этот самый вчерашний приказ и перестреляв сорок человек?

Поэтому всю ночь в казарме шли горячие споры о том, правильно ли они поступили или неправильно, и что же им делать впредь — ведь было очевидно, что наутро их снова погонят на улицы столицы и прикажут стрелять. Как всегда бывает во время споров, мнения солдат разделились.

Одни напирали на то, что приказы можно и нужно не исполнять, поскольку старая власть вот-вот падет, чему явным свидетельством была полная растерянность господ офицеров, которые явно сами не знали, что им собственно делать, а приказы, которые они сами получали от командования, были неоднозначными, половинчатыми, а порой и явно саботажными. А потому многие склонные к бунту солдаты считали возможную смену власти вопросом практически решенным. И задачей своей они видели присоединение к восставшим для того, чтобы, во-первых, помочь делу революции и убрать царицу-немку, предателей, дворян и прочих кровопийц, а, во-вторых, для того, чтобы успеть проявить себя перед новой властью, что, по их мнению, сулило многое в самом ближайшем будущем. Особенно на этих аргументах настаивали унтеры Кирпичников и Марков, которые всю ночь бродили между поставленными в четыре этажа рядами солдатских коек и вели горячие споры с сослуживцами.

Другие напирали на то, что присяга была дадена и присягали они Государю Николаю Александровичу, который Высочайше повелел: «завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны», а потому тут и думать нечего. Да и сколько было бунтов на Руси, и всегда власть верх брала, а бунтовщиков и смутьянов отправляли на каторгу или на виселицу. Хотя ситуация вокруг мятежа солдат Павловского полка показывала, что в нынешнее смутное время за бунт могут и просто пожурить.

Третьи же, и их было большинство, предпочитали занять выжидающую позицию, ограничившись сообщением штабс-капитану Лашкевичу о том, что солдаты не хотят стрелять в народ, а потому из казарм выходить не будут.

Единственное, что объединяло всех, это полное сочувствие требованиям митингующих. И если лозунги о восьмичасовом рабочем дне и повышении зарплат для рабочих их касались мало, то вот вопрос о земле, среди солдат, подавляющее большинство которых до мобилизации были малоземельными и безземельными крестьянами, вызвал однозначное одобрение. Горячие споры велись лишь о том, как делить помещичью землю и когда именно это делать. Многие высказывали опасение, что пока они тут в солдатах, там, дома, всю землицу и поделят, забрав все лучшие наделы и оставив им лишь то, на что даже не нашлось охотников.

Споры о том, что же делать, громко шли всю ночь, что, в общем, было неудивительно, поскольку говорить о соблюдении команды «отбой» как таковой, и о каком-то контроле настроений в казармах со стороны офицеров совершенно не приходилось. В условиях массовой гибели кадровых офицеров на фронте и их острой нехватки вообще в армии, в тылу недавно отмобилизованными из деревень солдатами приходилось заниматься либо офицерам, которые были спешно мобилизованы из запаса, либо офицерам-фронтовикам, прибывшим в Петроград по случаю ранения. Последней категории солдаты запасных батальонов были вообще малоинтересны, ведь им самим предстояло скорое возвращение на фронт, вот они и спешили успеть урвать хоть немного столичной жизни, чтобы было о чем рассказать завидующим сослуживцам по возвращении на позиции.

Да и вообще офицеров в запасных батальонах катастрофически не хватало. Любых офицеров. Включая даже таких, как их собственный прапорщик Колоколов, еще недавно бывший студентом и попавшим под такую же мобилизацию, как и его горе-подчиненные. У Колоколова не было ни управленческого опыта, ни особого желания поддерживать дисциплину. А потому, фактическим командиром учебной команды в ночное время был сам старший унтер-офицер Кирпичников собственной персоной.

А если к этому добавить и безумную скученность солдат в столице, где в казармы, рассчитанные на 20 тысяч человек, было буквально втиснуто целых 160 тысяч, то говорить о любом подобии дисциплины в условиях беспорядков на улицах было практически невозможно.

Итак, к утру основная часть пришла к такому решению: стрелять отказаться, из казарм не выходить, но и открытого мятежа не устраивать. Это устроило большинство. Большинство, но не Кирпичникова, который старался все же убедить сослуживцев в необходимости активных действий.

— Вы ж поймите, братцы, — продолжил увещевать Тимофей, — может кому зачтется как заслуга перед революцией и то, что они лишь отсидятся в казармах, но на нас сорок убитых вчера и с нас будет спрос особый! Только подвиги во имя революции смоют с нас кровь погибших вчера! Да таких подвигов, чтобы про вчера и думать забыли!

Тут послышался звон шпор и Кирпичников быстро занял свое место. Вошел доблестный прапорщик Колоколов, который и в военной форме выглядел типичным безалаберным студентом. Обведя заспанным взглядом строй он буркнул без особого энтузиазма:

— Здорово, братцы.

Строй ответил уставное «Здравия желаю, ваше благородие!». Колоколов традиционно вздрогнул и хотел уже что-то сказать, но тут вновь послышался мерный звон шпор. Кто-то шел к ним. Команда замерла.

И вот перед строем показался сам штабс-капитан Лашкевич, надменно поглядывая на солдат сквозь стекла своих дорогих очков в золотой оправе. Пройдя вдоль линии строя, Лашкевич занял положенное по уставу место перед строем и браво выкрикнул:

— Здорово, братцы!

Однако, вместо положенного уставом приветствия, 350 луженных глоток вдруг слитно проорали:

— Ура!!!

Штабс-капитан с недоумением оглядел строй, а затем решил дать возможность солдатам ответить правильно и повторил еще раз, все так же громко:

— Здорово, братцы!

И вновь слитное «ура» было ему ответом. Лашкевич побелел от гнева. Стараясь держать себя в руках, он повернулся к унтеру Маркову:

— Что это значит? — прошипел он.

Марков одним движением перехватил винтовку и бросил ее на изгиб локтя штыком прямо на офицера, а затем с расстановкой произнес:

— «Ура» — это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!

Штабс-капитан вытащил наган из кобуры и заорал:

— Да я тебя под арест! Сгною! Всех сгною!

Однако строй угрожающе зароптал, и винтовки колыхнулись недобро. Видя, что соотношение сил явно не в его пользу, Лашкевич кинулся на выход, угрожающее пообещав:

— Вы мне ответите за бунт! Сейчас я вызову…

Кого он там собрался вызывать, слышно уже не было, но понятно было и так. Строй рассыпался, и солдаты кинулись к окнам.

— И что мы теперь будем делать? — опасливо пробормотал Пажетных, глядя на то, как штабс-капитан спешно пересекает плац, явно направляясь к телефону.

— Что захотим, то и будем делать. Наше теперь время. — сказал Кирпичников и, сплюнув на пол, выстрелил из винтовки в спину своему командиру.

Тот упал, раскинув руки. В казарме повисла гнетущая тишина. Тимофей обвел их жестким взглядом и твердо проговорил:

— Теперь, братцы, нет у нас другого пути. Сорок убитых нам не простят революционеры, а убийство офицера нам не простят нынешние власти. Поэтому…

— Глядите! — закричал кто-то.

Все вновь кинулись к окнам и увидели, как все оставшиеся офицеры бегут мимо лежащего в воротах Лашкевича.

— Они выносят знамя и полковую кассу!

Последние слова сорвали с мест взбунтовавшихся солдат, и они толпой поспешили вдогонку за офицерами. Однако за воротами оказалось, что офицеров и след простыл. Более того, как оказалось, те успели сообщить в штаб о мятеже в учебной команде.

Волынцы, шумя и подбадривая друг друга, двинулись по Виленскому переулку в сторону Невского. И вдруг идущие впереди закричали:

— Пулеметы! Пулеметы!

Толпа солдат панически зашумела и тут вновь роль вождя мятежа досталась Кирпичникову, который влез на какую-то скамейку и заорал что есть мочи:

— Товарищи! Одно спасение для нас — поднять на выступление другие наши роты и соседние полки! Иначе нам всем конец! Вперед, товарищи!

И толпа повалила, растекаясь по округе шумной и всесокрушающей рекой.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Стоило авто завернуть на дорогу к офицерской школе, как в глаза ударил солнечный свет из разрыва облаков. Будем считать это хорошим знаком.

Мы выехали на обширное поле, снег с которого был большей частью счищен, а оставшийся тщательно утрамбован. Во всяком случае, в той части поля, которое очевидно служило для взлета и посадки аэропланов. По периметру обширного пространства стояли капитальные строения летной школы, корпуса ангаров, а в отдалении из-за леска показалось здание церкви.

Оказывается, мой прадед хорошо знал это место, да и водил знакомство с самим начальником офицерской летной школы генералом Кованько. Они общались и даже бывали в гостях друг у друга. Что ж, это вселяло определенные надежды на то, что по крайней мере здесь меня не ждут особые проблемы и вскоре я смогу улететь в Могилев.

Машина остановилась у парадного, и нам навстречу выбежал офицер. Пока я выходил из машины Джонсон успел что-то сказать офицеру. Тот вытянувшись во фрунт отдал мне честь:

— Здравия желаю, Ваше Императорское Высочество! Дежурный по офицерской летной школе поручик Николаевский!

Киваю офицеру.

— Вольно! Здесь ли начальник школы?

— Так точно! Его превосходительство в своем кабинете! Прошу! — Николаевский сделал приглашающий жест и повел нас внутрь.

В кабинете навстречу нам, на ходу надевая фуражку, вышел сам начальник офицерской летной школы генерал-лейтенант Кованько. Он весь светился, излучая радушие, а его знаменитая борода закрывала верхнюю половину груди генерала.

— Ваше Императорское Высочество, это честь для нас, что вы изволили посетить нашу скромную школу. Здравия желаю! — Кованько козырнул.

— Здравствуйте, Александр Матвеевич! — Мы обменялись рукопожатиями. — Как здоровье супруги? Как дети?

Кованько заулыбался.

— О, благодарю вас, Ваше Императорское Высочество, все благополучно. По крайней мере, насколько вообще все может быть благополучно в наше тревожное время.

— Отрадно слышать, право. — я приложил руку к сердцу. — Передавайте от меня поклон Елизавете Андреевне!

— Благодарю, непременно передам. Однако ж и вы, Ваше Императорское Высочество, давно к нам на чай обещались.

Виновато развожу руками.

— Каюсь, Александр Матвеевич, каюсь, совсем замотался с делами, но сами знаете, какие времена сейчас. Тем не менее, как только я улучу свободный часик, то обязательно прибуду лично засвидетельствовать свое почтение милейшей Елизавете Андреевне.

— Будем ждать, Ваше Императорское Высочество! Непременно приезжайте! — Александр Матвеевич спохватился и живо поинтересовался. — Что ж вы заболтали совсем старика, я даже не спросил, как поживает Наталья Сергеевна! Так как супруга? Как сын?

— Тоже все хорошо, благодарю вас.

Генерал радушно указал на кресла у своего стола, и мы направились к нашим посадочным местам. По пути я с интересом оглядел стоящие на полках колокольчики. Целый ряд их сверкал своими корпусами, поражая разнообразием форм, размеров и оформления.

— Как ваша коллекция? — спросил я, усаживаясь в кресло.

— О, благодарю вас, Ваше Императорское Высочество, приумножается потихоньку. То сам где раздобуду удивительный экземпляр, то гости привезут подарок, порадуют старика.

— А я вот сегодня без презента к вам, — говорю извиняющимся тоном, — не случилось.

Старик отмахнулся.

— Ну, что вы, вы и так не раз радовали старика прекрасными образцами!

— Сколько их у вас сейчас?

— Ну, почитай уж четыре сотни. — Кованько явно гордился своей коллекцией. — Все никак не выберу время еще раз все систематизировать. Как любит шутить Елизавета Андреевна, колокольчиков в доме больше чем посуды и столовых приборов вместе взятых. Так что вот приходится часть на службе держать.

Генерал указал на полки и усмехнулся. Затем хитро посмотрел на меня и спросил:

— Я так понимаю, что старика вы почтили своим присутствием не для того, чтобы про погоды и коллекции разговаривать? Вы к нам по делу?

Киваю.

— Точно так, Александр Матвеевич, точно так… Мне нужно срочно и безотлагательно попасть в Ставку. У меня донесение особой важности для Его Императорского Величества. Донесение, которое нельзя доверить телеграфу, нельзя доверить курьеру и нельзя затянуть доставку. Счет идет буквально на часы, если уже не на минуты.

Кованько настороженно уточняет:

— И вам нужен аэроплан? Я так понимаю, что нужен «Илья Муромец»?

— Именно.

Генерал нахмурился.

— Простите, Ваше Императорское Высочество, однако вам должно быть известно о существовании предписания прямо запрещающего всем пилотам брать на борт лиц Императорской Фамилии. Вы наверняка помните скандал с катанием Великой Княгини на аэроплане. Так что я даже не знаю, чем мы вам тут можем помочь.

Такой поворот событий стал для меня полной неожиданностью. В этот момент адъютант внес на серебряном подносе кофейник и чашки. Пока он сноровисто расставлял все по столу, я лихорадочно искал выход из ситуации.

Сейчас, когда Кованько упомянул о том скандале, мне вспомнились довольно звучные разборки на эту тему. Но в том-то и проблема «работы» с памятью прадеда — я что-то мог вспомнить, если хотел этого. Однако если я об этом не думал, то автоматически ничего не происходило. Ну, примерно, как с поисковиком в интернете — ответ можешь получить о чем угодно, но сначала нужно сделать правильный запрос. Вот так и в этом случае. Про семью Кованько я вспомнил, а про запрет на полеты мне и в голову не пришло вспоминать. Из-за чего я, как оказалось, не был гарантирован от казусов и проблем в этом времени и в этом теле.

Но, блин, что же делать? Железная дорога отпадает, другие виды транспорта я даже не рассматриваю, а в аэроплан меня отказываются впускать! Кивнув в ответ на приглашающий жест генерала, я протянул руку и взял фарфоровую чашечку. Горячий напиток приятно полился по пищеводу.

— Кофе отменный у вас, Александр Матвеевич! — польстил я.

— Что вы, Ваше Императорское Высочество! — старик, которому явно была приятна моя похвала, с деланным смущением отмахнулся. — Разве что может сравниться кофе у простого служаки с тем, что вам доводится пить в лучших домах столицы?

Дальше продолжился стандартный обмен любезностями, во время которого мой мозг отбрасывал одну идею за другой. Нет, никаких вариантов я не вижу. Только «Илья Муромец» может спасти гиганта мысли и отца русской чего-то там от полной катастрофы. А это значит, что…

— И все же, Александр Матвеевич, — наконец прервал я светский треп, — никаких других вариантов нет, поскольку к ночи я должен предстать перед Государем. Или вы мне можете предложить другой вариант, как мне добраться до Ставки до наступления вечера?

Кованько развел руками.

— Нет, не предложу ничего, но и не помогу ничем — ни один пилот не полетит с Великим Князем на борту. Да и я не позволю это сделать, уж простите. Безопасность членов Императорского Дома превыше всего. Вы же прекрасно знаете, что даже полевой генерал-инспектор Императорского Военно-воздушного Флота Великий Князь Александр Михайлович не сможет подняться в воздух на аэроплане. Так что и не уговаривайте — об этом не может быть и речи при всем моем безмерном уважении к Вашему Императорскому Высочеству.

Я встал и прошелся по кабинету. Остановившись напротив окна, долго смотрю на летное поле. Смотрю и не вижу ничего перед собой. Ситуация, прямо скажем, аховая! Человек, который собирался изменить весь мир не может даже начать свой путь из-за каких-то дурацких инструкций! Ну, инструкции эти, в общем-то, не совсем дурацкие, но все же, все же…

Делать-то что в этой ситуации? Ведь совершенно ясно, что никакой лестью старика не возьмешь, а приказать ему я никак не могу. Да и надавить на него не получится. Старый служака, человек, связавший с небом всю свою жизнь и воевавший в этом качестве еще в русско-японскую войну, не прогнется и не сломается. Одно слово — железный человек! Да и титул мой тут мало что сыграет, никакого шока и пиетета нет и в помине, что и не удивительно, ведь прадед мой бывал здесь многократно и с официальными миссиями и чисто по-соседски. Более того, количество венценосных особ побывавших на этих летных полях было довольно обширным. И никому из них подняться в воздух не было позволено, старик в этом вопросе был абсолютно непреклонен.

М-да, тупик.

Видя мое мрачное состояние духа, генерал Кованько попробовал прервать затянувшееся молчание:

— Ну, Ваше Императорское Высочество, может, имеет смысл составить депешу и отправить Государю аэропланом? Или телеграфом. Или, например, пусть полетит ваш секретарь с депешей от вас…

— Как вы не понимаете, Александр Матвеевич, — с жаром заговорил я, — дело у меня такое, которое нельзя доверить никому — ни вашим пилотам, ни моему секретарю, ни, тем более, какому-то телеграфу! Речь идет о спасении государства и Династии! И тут какие-либо запреты перестают иметь значение! Вот вы сами, Александр Матвеевич, боевой офицер, прошедший войну, вы всегда буквально следовали букве инструкции и никогда не отходили от нее, если это было необходимо для победы в сражении?

— Тут ситуация другая, никакого боя нет. Вот если бы в Гатчине был бой, и передо мной стояла задача спасти Великого Князя от гибели даже ценой нарушения приказа, то я бы это сделал. Но сейчас — увольте, это не тот случай. Позволив вам подняться в воздух, я просто совершу должностное преступление.

— Я беру на себя всю ответственность за это нарушение!

Кованько покачал головой и сухо ответил:

— Ответственность возьмете вы, а отвечать перед Государем будем мы. Я и тот пилот, который рискнет взять вас на борт. Так что прошу простить.

Глубоко вдыхаю воздух в легкие и иду на штурм.

— Николай Николаевич, — обернулся я к секретарю, — не будете ли вы любезны попросить адъютанта Александра Матвеевича организовать нам еще кофе? А то этот уже остыл.

Джонсон понимающе кивает и выходит из кабинета. Теперь мы с генералом одни. И я иду в атаку:

— Итак, Александр Матвеевич, теперь мы с вами одни в кабинете. Мы можем не разводить политесов и говорить откровенно. Вы знаете, что в столице беспорядки?

Кованько кивнул.

— Да, там какие-то беспорядки на улицах, забастовки, демонстрации и митинги разные. Но, насколько я понимаю, ничего опасного. Генерал Беляев уверил меня, что все под полным контролем.

— Правда? — я делано удивился. — Так и сказал генерал Беляев?

— Точно так, — подтвердил мой собеседник.

— А известно ли вам, мой дорогой Александр Матвеевич, о том, что упомянутый вами генерал Беляев просто напыщенный индюк? И что они вместе с генералом Хабаловым, как два трусливых страуса, прячут головы в песок, и лишь шлют бодренькие телеграммы, не предпринимая ровным счетом ничего? Столица погружена в хаос и анархию, войска изменяют присяге целыми ротами и батальонами, солдаты стреляют в полицию, в офицеров и друг в друга! Оставшиеся верными части буквально разрываются на части восставшими толпами. И все это генерал Беляев называет словами «под полным контролем»? Да я боюсь себе даже представить, как будет выглядеть ситуация в тот момент, когда Беляев с Хабаловым наконец наберутся мужества признать, что они уже ничего не контролируют! А это произойдет в ближайшие же часы.

Старик неопределенно пожал плечами, все еще не понимая, к чему я веду собственно.

— А вы знаете, что это не просто беспорядки, а заговор? Знаете, что мятеж организован и пустил глубокие корни? И среди участников мятежа многие значимые фигуры, в том числе и в армии? Вы знаете об этом? Вы знаете, что по замыслу мятежников наш благословенный Государь Император будет арестован в ближайшие сутки-двое?

Я продолжил, не давая генералу открыть рот.

— Уверен, что о заговоре вы слышали. Или до вас доходили слухи о нем. К вам тут часто приезжают высокопоставленные посетители, которые не могут не делиться с вами светскими сплетнями. Можете не отрицать, я знаю обо всех этих слухах, включая о тех, где говорится о том, что после смещения Государя я сам должен якобы стать Регентом при малолетнем Императоре Алексее Втором.

Кованько в этот раз счел за благо промолчать.

— Слухи, мой дорогой Александр Матвеевич, бывают очень полезными и порой открывают доступ к таким тайнам, к которым, при других обстоятельствах, получить допуск совершенно невозможно. И вот сейчас у меня в руках полные планы мятежа и списки заговорщиков, и я вам со всей определенностью могу сообщить — в России осуществляется государственный переворот, целью которого является свержение и убийство Государя, которому, между прочим, мы с вами присягали, не так ли?

Старик кивнул и раздраженно ответил:

— Я не понимаю к чему вы клоните. Вы меня, что, в чем-то упрекаете или, не дай Бог, подозреваете? Как мне следует относиться к вашим словам? Я старый служака, верный Государю и Отечеству, служба моя проходит вне столицы и я, к счастью, далек от всех ваших великосветских игр. Я достаточно пожил на свете, чтобы понять, что нужно просто добросовестно выполнять свой долг, а от политики нужно держаться подальше.

— Что ж, Александр Матвеевич, это действительно слова воина, а не интригана. Наш долг перед Отечеством и наша присяга Государю превыше всего. Но сейчас опасность грозит всему тому, чему мы служим. Россия под ударом, нашему Императору грозит смертельная опасность. Разве не в том, состоит долг русского офицера, чтобы отдать свою жизнь за Отчизну и Государя? Так какие в этой ситуации могут быть запреты? Какие ограничения могут помешать нам исполнить свой долг?

Кованько насуплено молчит. Затем устало произносит:

— Раз дело ваше государственной важности, то я вам, конечно же, дам разрешение на полет. Но только с одним непременным условием — Вы сейчас по телеграфу связываетесь с Государем, и он дает добро на ваш полет. Как только будет Высочайшее разрешение, я тут же возьму под козырек.

Я помолчал, тяжело взирая на генерала. Давлю:

— Вы просто увиливаете от ответственности за принятие решений. Вы прекрасно понимаете, что если бы я мог объяснить суть вопроса Государю непосредственно по телеграфу, то я никуда и не летел бы. Сведения, которые я везу моему венценосному брату слишком ошеломительны, чтобы в них можно было поверить, опираясь просто на телеграфную переписку. Эти документы ему нужно видеть своими собственными глазами. Я уж не говорю о том, что сведения мои такого уровня секретности, что никакому телеграфу, никакому вашему пилоту и даже никакому моему секретарю их доверить решительно невозможно.

И прерывая пытающегося что-то сказать старика добавляю:

— Александр Матвеевич, вся Россия знает вас как героя русско-японской войны, как смелого человека. Вы совершили около ста полетов. Вы первый в мире генерал авиации. Вы много раз терпели катастрофы и даже четырежды чуть не утонули во время таких катастроф. Вы никогда не боялись врагов, вы всегда презирали риск и опасность, так почему же вы страшитесь какой-то бумажки? Как так получается, что за Отечество вы не боялись жизнь свою отдать, а теперь готовы погубить Россию из боязни какой-то писульки?

— Это не какая-то там, как вы выразились, писулька! — взорвался Кованько. — В ее основе лежит Высочайшее распоряжение! И кто я такой, чтобы отменять волю своего Императора?

— А если наш Император повелит ехать в пропасть, сам не ведая об этом, вы слепо выполните это Высочайшее повеление или все же спасете своего Государя, даже нарушив его прямой приказ?

— При чем тут это? Я вам уже говорил, что если бы речь шла о спасении вашей жизни от опасности, я бы нарушил приказ, но спас Ваше Императорское Высочество. Однако простите, вы мне пока не представили весомых аргументов, кроме общих слов о спасении Отечества. Я вполне допускаю, что вам срочно необходима аудиенция у Императора. И я предложил вам связаться с Государем и получить его соизволение на полет. Но вы по непонятной для меня причине отказываетесь это сделать! Так почему же я должен нарушать действующий приказ по данному вопросу?

— А потому, что от того, удастся ли мне сегодня попасть с этими документами к Императору, зависит дальнейшая судьба России, судьба ее народа и жизни миллионов русских подданных, которые сложат головы в предстоящей за переворотом гражданской войне. И мой долг, долг патриота России, долг русского офицера и долг члена правящего Дома остановить этих безумцев и цареубийц. Мы на пороге грандиознейшей катастрофы в истории российского государства, на пороге национальной трагедии и народного позора. Лишь быстрые и внезапные действия Государя по аресту заговорщиков и нейтрализации верхушки мятежа могут спасти Отчизну от предстоящего кровавого кошмара.

— Это опять все общие слова, Ваше Императорское Высочество. — Кованько раздраженно покачал головой. — И я не понимаю вашего категорического нежелания связаться с Государем по телеграфу. Государь в Ставке и связь с ним есть. Так в чем же дело, в конце-то концов?

И тут меня накрыло. Я хлопнул ладонью по столу и со злостью заявил:

— А при том, разлюбезный мой Александр Матвеевич, что вы прекрасно знаете характер нашего Государя. И пусть вы его знаете не настолько хорошо как ваш покорный слуга, но и вы должны знать то неописуемое упрямство, которым славится наш Император. Это вообще наше фамильная черта, если вы не заметили. Так вот, наш благословенный Государь не желает признаваться сам себе в той опасности, которая нависла над Россией и Династией! Он упрямо игнорирует факты и не обращает внимание на грозные предупреждения. Я в последние недели уже имел многократные случаи того, что мой венценосный брат не желал ничего слушать. И я уверен, что и сейчас, стоит мне попросить разрешения на полет, он мне откажет, сославшись на то, что он ночью уезжает в Царское Село, и повелит дожидаться его там. Но у нас больше нет времени на откладывание решений. Решения нужны уже сегодня, максимум завтра утром!

Старик хмуро молчал, глядя на стоящий перед ним на столе колокольчик. Я продолжал:

— Время упущено! Все аргументы не услышаны! Государю требовались доказательства! И я добыл ему доказательства заговора и списки заговорщиков!

Глядя сверху вниз на подавленно сидевшего в своем кресле генерала, я оперся руками на его стол и навис над ним, после чего четко и раздельно произнес:

— И я вам клянусь, Александр Матвеевич, Господом Богом нашим клянусь, что я доставлю эти бумаги Государю, даже если мне придется для этого захватить аэроплан и весь полет держать пилота под прицелом! Я сегодня представлю брату доказательства, даже если мне придется прорываться к нему с боем. И меня никто не остановит, потому что я уверен в своей правоте, потому что я верен присяге защищать страну и Государя. А верны ли присяге вы, Александр Матвеевич?

Старик вздрогнул и в глазах его сверкнул гнев. Он начал подниматься с кресла и буквально зашипел мне в лицо:

— Я верен Государю и никто, слышите Ваше Императорское Высочество, никто не смеет сомневаться в этом!

— Ну, а раз так, — жестко продолжил я, — то мы с вами на одной стороне, не так ли? Так давайте же отбросим всякие там инструкции и вместе выполним наш священный долг перед Императором! Наш долг перед Россией велит мне, призрев опасности, вручить Государю карающий меч, который лежит у меня в кармане! Итак, Александр Матвеевич, вы со мной и моим царственным братом спасаете Россию, или?..

Делаю красноречивую паузу и выжидательно смотрю в глаза Кованько. Мы пару минут бодались взглядами и наконец, генерал устало опустился в кресло.

— Знаете, Ваше Императорское Высочество, — проговорил он устало, — я старый человек, и потому да простятся мне мои слова. Вы удивили меня…

Генерал помолчал, а затем добавил.

— Я имел честь быть с вами знакомым довольно продолжительное время. Мне казалось, что я вас достаточно хорошо знаю. Но сегодня я увидел совершенно нового Великого Князя Михаила Александровича. — старик закряхтел и погладил стоящий перед ним колокольчик. — И знаете, вам прежнему я никогда бы не позволил лететь, невзирая ни на какие ваши слова и аргументы. Я счел бы это блажью. Уж простите, но за вами прежде водились энергичные, но крайне необдуманные поступки, которые вы нередко совершали даже вопреки воле Государя. Сейчас же, я вижу перед собой человека, который действительно хочет спасти Россию, а не носится с очередным прожектом. Быть может, вам нынешнему действительно удастся что-то изменить.

Кованько решительно хлопнул ладонью по столу и закончил:

— Что ж, воля ваша, действуйте!

И я протянул ему руку. Он медленно поднялся с кресла, и мы обменялись твердым рукопожатием. Прочувственно добавляю:

— Для меня честь быть знакомым с таким человеком, как вы, Александр Матвеевич.

Старик кивает, я тем временем прислушиваюсь к звучащим уже некоторое время голосам в приемной. Причем голоса эти выражали свои мысли на повышенных тонах. Затем все же решаю поглядеть на то, что же собственно явилось причиной конфликта в приемной. Открыв дверь кабинета, я увидел следующую сцену — спиной ко мне стоял Джонсон, а на него наседал адъютант генерала, который пытался войти в кабинет. Однако, судя по всему, все его попытки разбивались о непреклонность моего секретаря.

— Господа, — говорю я с укоризной, — что ж вы так шумите? У нас тут с Александром Матвеевичем совещание важное, а вы устроили тут митинг. Давайте обойдемся без деструктива…

И кивнув одобрительно Джонсону, я закрыл дверь перед их носами. Генерал никак не выразил свое отношение к моему самоуправству в его кабинете. Судя по всему, он уже эмоционально еще не отошел от нашей беседы.

— Итак?

Кованько поднял задумчивый взгляд и спросил:

— И чего вы хотите конкретно?

Пожимаю плечами.

— Я уже, кажется, говорил вам — мне нужен «Илья Муромец» готовый к дальнему полету и опытный экипаж. Цель — Ставка Верховного Главнокомандующего в Могилеве. Срок прибытия — до наступления сегодняшней ночи. Что для выполнения всего этого потребуется — не имеет никакого значения.

— Хорошо, — кивает он, — но есть одна загвоздка. Моего разрешения мало. Кто-то из пилотов должен взять на себя ответственность за полет на его машине Великого Князя и тут я приказать не могу.

— Ну, тут вам виднее, Александр Матвеевич, это ваша епархия и людей своих вы знаете лучше, чем кто бы то ни было. Определите наиболее подходящую кандидатуру, и я с этим человеком побеседую.

Генерал вздохнул и задумался. Затем он поднял со стола свой любимый колокольчик и позвонил. В приемной опять послышались голоса, и я поспешил туда. Открыв дверь, я сделал Джонсону знак пропустить, а затем вновь вернулся к столу.

— Пригласите ко мне полковника Горшкова, — распорядился Кованько, — это срочно!

Адъютант щелкнул каблуками и испарился.

— Я пригласил присоединиться к нам полковника Горшкова. Фактически он там всем заправляет, ведь «Ильи Муромцы» полностью его епархия.

Киваю и вновь смотрю в окно. Не стоит сейчас сверлить генерала взглядом, старику и так тяжело сейчас. Сейчас же мне предстояло знакомство с еще одной воистину легендарной личностью — полковником Горшковым Георгием Георгиевичем. Будучи на три года младше меня нынешнего, он, так же как и генерал Кованько, успел повоевать на русско-японской войне. А во время войны нынешней этот человек стал настоящим героем, командуя знаменитым «Ильей Муромцем Киевским», на котором сам создатель этих тяжелых аэропланов Игорь Сикорский совершил в 1911 году свой грандиозный по тем временам перелет из Санкт-Петербурга в Киев. Кстати, именно за этот полет по Высочайшему повелению Императора эта машина и получила такое персональное наименование.

Георгий Георгиевич продолжил славный путь этой знаменитой машины и 15 августа 1915 года первым в мире совершил на ней самый настоящий бомбардировочный налет на позиции противника, во время которого он три часа, заход за заходом и под плотным огнем противника, совершал бомбардировку немецких позиций. А через месяц полковник совершил еще более выдающийся подвиг — за четыре часа он пролетел более 500 километров, осуществив разведывательный полет над основными железнодорожными узлами немцев и привезя командованию более полусотни фотографических снимков, на которых были четко отражены все передвижения германских войск.

Горшков год воевал на фронте в качестве летчика-бомбардировщика, а затем, к моему счастью, был приказом командования переведен в Гатчину, командовать процессом обучения пилотов бомбардировочной авиации, которых катастрофически не хватало в то время. Почему к счастью? Да потому что если кто и сможет зимой (!) перелететь более 600 (!) километров без единой посадки (!), так только он. Больше некому, откровенно говоря.

В кабинет вошел полковник Горшков в своем летном костюме. Обменялись приветствиями и рукопожатиями, а я попутно отметил, что теперь со мной в кабинете целых две легендарные личности — первый в мире генерал авиации и первый в мире командир самолета-бомбардировщика. А может и первый в мире командир настоящего самолета-разведчика. Воистину, время живых легенд!

Когда все снова расселись, Кованько сказал:

— Вот, Георгий Георгиевич, Его Императорскому Высочеству к вечеру нужно попасть в Ставку. Дело категорически не терпит отлагательств. Я со своей стороны даю добро на полет. Можете ли вы обеспечить доставку в Могилев на «Илье Муромце»?

Горшков нахмурился:

— Ветер быстро разгоняет тучи и где-то через полчаса мы, в общем, собирались совершить отложенный тренировочный полет в Псков. Но, простите, Ваше Императорское Высочество, а как же…

* * *

Телеграмма военного министра генерала Беляева генералу Алексееву от 27 февраля № 196.

Принята: 27.02.1917 в 13 ч. 20 м.

Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие. 196. Беляев.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…- Полковник, разумеется, мне известно о запрете на полеты с лицами Императорской Фамилии на борту. И, конечно, мне известна причина появления этого распоряжения. Более того, я сам одобряю это предписание. Причем не столько вследствие заботы о безопасности членов Императорского Дома, сколько из-за того, что это распоряжение не позволяет ради всякого рода увеселительных вояжей отвлекать наших пилотов во время их боевой работы. Поэтому я, как человек военный, поддерживаю быстрый и строгий запрет на воздушные катания, который последовал немедленно после первого же случая праздных воздушных прогулок на боевом аэроплане. Война не место для светских раутов и прочих экскурсий, в этом мое глубокое убеждение.

Замечаю в глазах Горшкова искру одобрения и даже некоторого удовлетворения. Продолжаю.

— Я, Георгий Георгиевич, боевой офицер. Я много раз лично водил в атаку свою Дикую дивизию, а затем и кавалерийский корпус. Я два года провел на фронте, и я сам прекрасно знаю, во что порой выливаются инспекционные и прочие высокие визиты в часть, хотя и сам сейчас занимаю должность генерал-инспектора кавалерии. Знаю и то, как вредна показуха для боевой готовности войск. И мне, Георгий Георгиевич, уж совершенно точно сейчас не до прогулок, в том числе и воздушных. Но проблема в том, что наступил такой момент, что я должен обратиться к вам с просьбой, осуществить этот рейс. Я не могу вам приказать, ибо вы не мой подчиненный, я не могу настаивать на своей просьбе, ибо я толкаю вас на совершение должностного проступка. Но я считаю себя вправе просить вас об этом, просить как верного присяге русского офицера, как патриота своей Отчизны и как настоящего мужественного человека.

Полковник кашлянул в кулак, а затем спросил:

— Ваше Императорское Высочество, прошу меня простить, но могу ли я поинтересоваться причиной, которая побуждает вас лично участвовать в столь опасном полете? Это конечно не мое дело обсуждать замыслы и решения членов высшего руководства Империи, однако сам перелет зимой на такое расстояние настолько рискован, что я бы в самой категорической форме возражал против вашего участия в нем, даже если бы не было прямого запрета. Поэтому я хотел бы понять ради чего я должен подвергать смертельному риску брата Государя Императора, да еще и нарушая Высочайшее повеление его самого. Ведь, я так понимаю, что соизволения на этот полет Государь не давал?

Последний вопрос был адресован Кованько. Генерал хмуро покачал головой, после чего Горшков обратил ожидающий взор на вашего покорного слугу.

Помолчав несколько мгновений, я устало заговорил:

— В стране мятеж против Государя Императора и ему грозит смертельная опасность. Мне удалось добыть планы мятежа и списки заговорщиков, кои я и собираюсь передать в руки Государя, вложив тем самым в его руки карающий меч против подлых изменников. Но дело это архисрочно, поскольку завтра будет уже поздно.

— А почему вы не запросите добро на полет у Государя? — спросил полковник. — Поймите меня правильно, я человек рисковый, но считаю, что всякий риск должен быть оправдан и полностью подготовлен. Иначе давно бы меня уже сбили, с моими-то художествами. — добавил он.

Кованько с живейшим интересом посмотрел на меня. Очевидно то, как я буду выкручиваться, его весьма и весьма занимало. Не буду же я Горшкову рассказывать все то, что я наговорил про Императора самому генералу.

Я покачал головой:

— Дело в том, что я не имею права подвергать опасности жизнь и свободу Государя. Заговорщики есть и среди высшего генералитета армии, в том числе и в самой Ставке. Как только в Ставке узнают о том, что я так срочно пытаюсь попасть на личную аудиенцию к Императору, то это забеспокоит очень многих. Ведь верно, а с чего бы это Великому Князю Михаилу Александровичу совершать столь опасный во всех смыслах вояж? Что он такого срочного везет? Тогда очень велик риск того, что им станет известно о том, что списки заговорщиков уже у меня. И, боюсь, что за те часы, которые мы будем лететь до Могилева, они могут навести справки обо всем, а значит и решиться на немедленное выступление. Я не могу этого допустить. Поэтому мне нужно совершить этот полет так, чтобы о нем в Ставке узнали как можно позже. Вы меня понимаете?

Однако Горшков не успел мне ничего ответить. Внезапно в кабинете нарисовался адъютант генерала Кованько и, склонившись, что-то прошептал ему на ухо, косясь на меня.

У меня как-то сразу неприятно засосало под ложечкой, а генерал с какой-то смесью извинения и беспокойства проговорил:

— Прошу простить великодушно, Ваше Императорское Высочество, но вас к прямому проводу просит председатель Государственной Думы господин Родзянко по неотложному делу…

* * *

РУМЫНИЯ. РАСПОЛОЖЕНИЕ 8-ГО АРМЕЙСКОГО КОРПУСА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Генерал мрачно смотрел на доклады и отчеты на его столе. Война на Румынском фронте если и отличалась от положения с обеспечением русских войск в привычной ему Галиции, то только в значительно худшую сторону.

Нет, в теории, все было почти прекрасно. Где-то там, в Новороссии, на базе 8-го армейского корпуса почти все было в наличии и даже в некотором достатке. Но проблема заключалась в том, что все это было там, а нужно было все это именно здесь, в Румынии.

Антон Иванович Деникин поморщился от одной мысли о том, что колебавшиеся до последнего румыны, которые все никак не могли решить, на чьей же стороне им вступить в мировую войну и на территории кого из соседей раззявить пошире свой ненасытный роток, все же вступили в войну на стороне Антанты. Генерал не раз ловил себя на мысли, что лучше бы Румыния так воевала на стороне центральных держав.

Военная катастрофа, которая немедленно разразилась на румынском фронте, привела к оккупации Германией и Австро-Венгрией большей части территории Румынии, а России пришлось срочно снимать войска с других участков фронта и перебрасывать для спасения от полного разгрома своего горе-союзника.

И вот теперь, русские войска вынуждены сидеть в Румынии, вдали от своих баз и в результате этого находятся в ужасающем положении. Полный хаос на румынских дорогах привел к практически полному параличу снабжения армии всем необходимым. Зима 1916–1917 годов стала для русских войск не просто тяжелым испытанием, скорее можно было бы сказать, что русские солдаты были вынуждены буквально выживать на румынском фронте, да и то лишь благодаря просто-таки неимоверному напряжению собственных сил и воли.

В горах, на позициях, солдаты неделями жили и воевали в промерзших землянках, перебиваясь сухарями, лишь иногда чудом доставляемыми по козьим тропам. Да и в низинах лошади дохли без фуража, солдаты мерзли, не имея теплого нижнего белья, а часто и шинелей с сапогами. Количество заболевших исчислялось тысячами. Да что там заболевших — из румынских товарных вагонов, совершенно неприспособленных для перевозки людей в зимних условиях, во множестве вынимали окоченевшие трупы русских солдат, уснувших и замерзших насмерть в пути. Трупы эти потом буквально складывали на станциях друг на друга, как штабеля дров.

Такие картины никак не повышали моральный дух армии, а черные слухи преувеличивали беды в десятки раз. Среди нижних чинов нарастало недовольство, да и офицеры начинали роптать. Дисциплину пока поддерживать удавалось, однако решительно невозможно было представить весеннюю кампанию с таким снабжением и обеспечением.

Деникин тяжело вздохнул.

Третий год войны тяжело отражался на боеспособности русской армии. Нет, с обеспечением и снабжением войск дело потихоньку наладилось и, по крайней мере, там, в России, уже припасено достаточно снарядов, патронов, обмундирования и есть надежда, что весенне-летняя кампания пройдет без того надрыва, с каким приходилось воевать в первые два года войны. Но с отходом в прошлое беды с обеспечением армии неумолимо наступала новая беда — катастрофический кадровый голод. Боевые кадровые офицеры гибли, на их место приходили призванные офицеры запаса, спешно заполнялись вакансии в офицерской и унтер-офицерской среде из лиц, имевших малое касательство к войне, не имевших опыта и представления о боевой работе, о необходимости и способах поддерживать дисциплину, о многом другом, без чего даже хорошо вооруженное войско скорее будет напоминать вооруженную, но малоуправляемую толпу.

И если на фронте дисциплину хоть как-то удавалось поддерживать, то о настроениях в тыловых частях разговоры ходили самые нехорошие.

И главное, чего быть может и не видели из окопов, но что было хорошо заметно с уровня командующего корпусом — что-то неладное творилось в верхних эшелонах власти в стране. И все чаще звучало страшное слово — «измена»…

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Честно говоря, я с трудом сдержал готовую выпорхнуть матерную фразу. Каким образом меня нашли здесь? И с какой радости меня вообще искали? Да и кто — Родзянко?! Дело приобретало совершенно неприятный оборот и в него включались силы, которых я совершенно не учитывал при планировании своей миссии в Могилев.

Уже идя за неким офицером, я пытался понять, что готовит мне новый поворот судьбы. Родзянко — фрукт еще тот, честно говоря, и именно сейчас тягаться с ним мне совершенно не хотелось. Тем более, что, невзирая на сохранившийся банк данных в виде дремлющей памяти, я все же был все еще далек от реалий этого времени, а уж про свободное ориентирование в перипетиях и тонкостях политических интриг в высшем эшелоне российского политикума этой эпохи и говорить не приходится. Поэтому лучше всего будет потянуть время и ограничиться неким набором общих, но звучащих весьма перспективно фраз и быстрее сдергивать подальше от столицы.

В аппаратной меня встретил офицер связи. Мы подошли к телеграфному аппарату.

— Разрешите сообщить господину Родзянко о вашем приходе, Ваше Императорское Высочество?

Киваю.

Поехали.

«У аппарата Великий Князь Михаил Александрович».

«Здравствуйте Ваше Императорское Высочество! У аппарата Родзянко».

«Здравствуйте, Михаил Владимирович».

«Рад, что мне удалось разыскать вас. Ваше Императорское Высочество, положение в столице крайне напряженное. Волнения, которые первоначально были вызваны нехваткой хлеба, приняли стихийный характер и угрожающие размеры. В основе беспорядков — полное недоверие к власти. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно лишь временно, ценою пролития крови мирных граждан, но которых этим все равно сдержать будет невозможно. Уже сейчас волнения распространяются на железные дороги. Жизнь страны, подвоз хлеба в города и припасов в армию будет остановлен. Уже сейчас заводы в Петрограде остановлены, а значит остановлено производство военной продукции для фронта. Голодная и не занятая работой толпа вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России пришло в полное расстройство. На юге из 63 доменных печей работают только 28. На Урале из 92 доменных печей остановилось 44. Над Россией нависла угроза прекращения производства снарядов. Население, не доверяя власти, не везет продуктов на рынок в город. Угроза голода встает во весь рост перед народом и армией. Правительство, лишенное доверия общества, полностью парализовано и бессильно. России грозит позор и поражение в войне. Считаю, что единственным выходом из создавшегося положения является призвание к власти лица, которому может верить вся страна и, которое сможет составить правительство, пользующееся доверием всего населения. За таким правительством пойдет вся Россия, воодушевившись вновь верою в себя и своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет, и я призываю вас, Ваше Императорское Высочество, принять на себя диктаторские полномочия в пределах Петрограда, отправить правительство в отставку и просить Государя о даровании ответственного министерства. Я ходатайствую перед Вашим Императорским Высочеством поддержать это мое глубокое убеждение перед Его Императорским Величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно. В ваших руках, Ваше Императорское Высочество, судьба славы и победы России. Не может быть таковой, если не будет принято безотлагательно указанное мною решение. Помогите спасти Россию от катастрофы. Молю вас о том от всей души. Председатель Государственной Думы Родзянко».

* * *

РУМЫНИЯ. РАСПОЛОЖЕНИЕ 8-ГО АРМЕЙСКОГО КОРПУСА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Генерал хмуро отодвинул бумаги. Вот как можно говорить о победе в войне, если на всех уровнях военной и гражданской жизни царит такая неопределенность и ощущение грозных перемен? Причем, не просто каких-то абстрактных перемен, а перемен всеобъемлющих и не было никакой возможности сказать, во что все выльется в итоге.

Деникин вспомнил свою недавнюю встречу со специально приехавшим к нему генералом Крымовым Два генерала имели приватную и очень обстоятельную беседу о сложившемся положении на фронтах и в стране в целом. Крымов рассказывал о настроениях в верхах, о явной измене со стороны Императрицы, которая передает все секреты и планы немцам, о засилии немцев на многих командных постах в армии, о неспособности Государя твердой рукой вести страну к победе, о необходимости принятия самых решительных мер для оздоровления России.

Заговор в верхах, как оказалось, не просто был, но и перешел уже в практическую плоскость. Крымов поведал собеседнику о нескольких сценариях, среди которых были и насильственное выселение Императрицы в Крым под охрану верных заговорщикам частей, и принуждение Николая Второго к передаче полномочий «ответственному министерству» или военному диктатору, на роль которого сватали начальника главного артиллерийского управления генерала Маниковского.

Для недопущения возможности обращения Императора к войскам, план предусматривал блокирование и арест Государя в дороге, вне Могилева, Царского Села или Петрограда. В захваченном заговорщиками поезде у царя будет лишь три варианта — согласиться на все, что от него требуют, или отречься от Престола, или же умереть. Физическое устранение Государя, которому все они в свое время присягали в верности, считалось не просто возможным, но и, пожалуй, приоритетным.

Важнейшей в этом деле была поддержка заговора со стороны высшего генералитета Империи в лице генералов Алексеева, Рузского, Гурко, Брусилова, Теплова, Данилова, адмирала Колчака и других военноначальников. Сам же генерал Крымов выступал в качестве связующего звена между заговорщиками в армии и заговорщиками в столице, среди которых были Родзянко, Львов, Некрасов, Гучков, Керенский и другие.

Крымов сообщил Деникину, что смещение Николая Второго вопрос решенный и состоится оно не позднее марта, дабы не повлиять на подготовку наступления, намеченного на весну 1917 года. Более того, Деникину было сообщено, что самого Крымова условной телеграммой уже вызвали в Петроград, где он должен оказаться не позднее 1 марта, что означало, что события начнут развиваться буквально в ближайшие дни.

Антон Иванович вздохнул. Несмотря на весь оптимизм Крымова, лично ему было совсем неясно во что выльется смена царя, установится ли военная диктатура или полноту власти захватят те же Гучков с Родзянко, и чем это обернется для боеспособности армии.

Ясно было лишь одно — грядут смутные времена и грядущее скрывается то ли в черных облаках грядущей освежающей грозы, то ли в черных облаках пожарищ…

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Э, нет, увольте, не согласен я. У меня другие планы на свою жизнь, да и на вашу, господин Родзянко, кстати, тоже. Но придется пока тупо потянуть время, заваливая собеседника общими фразами о смысле жизни и об его историческом значении для роста поголовья моржей в Африке.

«Мне понятны ваши тревоги и мотивы, Михаил Владимирович. Со многим из сказанного вами я согласен. Меры не терпят отлагательств, а время уходит. Я переговорю с Его Императорским Величеством обо всем этом».

«Ваше Императорское Высочество, вы абсолютно правы. События требуют незамедлительного вмешательства. Поэтому наилучшим действием в этой тревожной ситуации было бы ваше немедленное прибытие в столицу и принятие на себя диктаторских полномочий».

Ага, разбежался. Поездка в Петроград по приглашению господина Родзянко в итоге закончилась для прадеда арестом, с последующими расстрелами и прочими мелкими неприятностями. Так что я пока воздержусь от этой поездки.

«Прибытие в столицу, не имея полномочий от Государя для наведения порядка, не представляется правильным. Это лишь добавит хаоса в общий беспорядок в городе. Я немедленно вылетаю в Псков, а оттуда в Ставку. Завтра утром я надеюсь иметь личную аудиенцию у Его Императорского Величества, где и приложу все свои силы для того, чтобы убедить Государя в правильности высказанных вами предложений».

«Ваше Императорское Высочество, это не вполне разумно. Дорога воздухом зимой сопряжена с высочайшим риском. Убедительно приглашаю вас в Петроград. Народные массы жаждут видеть вождя, который сможет вдохнуть в них веру в будущее России. Я организую спецпоезд из Гатчины в столицу, и вы сегодня же сможете возглавить народные выступления, и тем самым сможете спасти тысячи жизней от возможного кровопролития. Повторяю — речь идет о судьбе России и судьбе Династии! С Государем сможете связаться прямо из Петрограда, уже после того, как вы войдете в курс происходящего здесь. Зачем вам вот так рисковать и лететь в Могилев без опоры на народное мнение столицы?»

Вот настырный какой! Как говаривал один пластилиновый мужичок в одном пластилиновом мультфильме — «Ох уж эти сказочки! Ох уж эти сказочники!» Вот чего только не наобещает господин Родзянко, лишь бы заманить меня к себе под замок. Прямо уж «Народные массы жаждут видеть вождя». Что ж, народные массы его увидят. Но чуть позже.

«Мне, как русскому офицеру и члену Императорской Фамилии, негоже обращать внимание на личный риск, когда на карту поставлена судьба Отчизны. Уверен, что личный разговор с Государем сможет значительно смягчить его позицию, и он скорее пойдет на необходимые обществу реформы».

«И, все же, Ваше Императорское Высочество, я беру на себя дерзость настаивать на необходимости нашей личной встречи до вашей аудиенции у Государя. Многое изменилось и, боюсь, вы не совсем отдаете себе отчет в происходящем. Прошу вас, воспользовавшись аэропланом, прибыть в столицу, откуда, после наших с вами консультаций, вы благополучно сможете вылететь в Ставку».

Эх, господин Родзянко — господин Родзянко, это вы не совсем отдаете себе отчет о том, что многое изменилось. Прямо скажем — принципиально изменилось. Но у вас еще будет повод в этом убедиться. Жестко убедиться. С кровавыми соплями на вашей жирной мордашке.

«Понимая вашу озабоченность и ваши мотивы, я, тем не менее, не могу изменить своего решения, ввиду того, что, по имеющимся у меня данным, Государь планирует уже завтра отбыть из Ставки в сторону Петрограда вместе с войсками, под началом генерала Иванова. Я не могу допустить риска разминуться с Его Императорским Величеством в этот грозный для Отчизны час».

Однако пора-ка мне убираться отсюда да поживее. Откуда я знаю, какие у господина Родзянко возможности и не устроит ли он так, чтобы я вообще не вылетел сегодня из Гатчины или долетел, но не туда. Поэтому сделать нужно все, только бы «Илья Муромец» немедленно поднялся в воздух и взял курс не на Питер и даже не на указанный мной Псков, а именно на Могилев. А там я уж как-нибудь разберусь.

После некоторой паузы телетайп снова заработал.

«Ваше Императорское Высочество, вы решительно намерены лететь в Ставку?»

«Да. Сегодня же я вылетаю в Псков и утром буду в Могилеве».

«Тогда берегите себя, Ваше Императорское Высочество. Родзянко».

Я почувствовал то гадкое чувство, которое бывает при взгляде на что-то омерзительное, слизкое и вонючее. Даже возникло желание вытащить из кармана платок и тщательно вытереть руки. Значит «Берегите себя…» разлюбезный Михаил Владимирович? Угрожать вздумали? Что-ж, Михаил Владимирович, и вам от меня пламенный привет.

«И вас очень прошу о том же. Встретимся в Петрограде. Я прибуду в столицу вместе с войсками. Михаил».

Как говорится — люблю и обнимаю.

И уже входя в кабинет Кованько решительно сообщаю:

— Господа, я только что разговаривал по прямому проводу с председателем Государственной Думы. Ситуация в столице значительно обострилась, маховик заговора закрутился и у России больше нет возможности ждать пока мы решимся на полет. Повторюсь — вопрос жизни и смерти Отечества, и я ничуть не преувеличиваю отчаянность положения в стране. Итак, полковник Горшков, вы готовы спасти Отчизну?

Летчик запнулся и хмуро посмотрел на генерала Кованько, однако тот лишь пожал плечами, мол, решайте сами — вам лететь.

Горшков, как и ожидалось, ответил:

— Спасти Отчизну, конечно, обязанность всякого верного присяге офицера, но…

Так, опять начинается высокопарный, но совершенно пустой разговор вокруг этого самого «но». Пора давить всерьез и переводить тему в практическую плоскость.

— Полковник, Россия помнит о том, как вы совершили беспримерный полет над всеми узловыми станциями германцев и доставили в штаб прекрасные фотографические карточки скоплений немецких войск. Вы, помнится, тогда пролетели не менее пятисот верст? Не думаю, что наше предприятие более опасно.

— До Могилева не пятьсот верст, а более шестисот. Даже если не брать во внимание отсутствие дозволения на этот полет, все равно осуществить его практически крайне сложно. Расстояние является предельным даже для такого тяжелого аэроплана как наш, а потому велик риск технических неполадок во время полета. Лететь придется над лесами в условиях капризной зимней погоды. Если, не дай Бог, нам придется совершить вынужденную посадку, где-нибудь на большой поляне, то ждать помощь нам будет решительно неоткуда, а ночевка зимой в аэроплане посреди глухого леса вещь удивительно неприятная. Я уж не говорю о том, что добираться до ближайшего города с телеграфом мы будем долго, причем со всякими опасностями. И это все при условии сравнительно благополучного приземления, что в условиях сплошной лесной зоны само по себе станет большой удачей. Так, что я в здравом уме не стал бы планировать такой полет без промежуточных посадок. Нужна минимум одна посадка в Пскове, где механики смогут осмотреть машину и провести с ней регламентные работы. И лишь после этого, дозаправившись, можно лететь в Могилев. Но, поскольку лететь в ночь зимой чистое самоубийство, то лететь придется уже с утра, когда рассветет.

Отрицательно качаю головой.

— Вы сами дали ответ на свое предложение, Георгий Георгиевич. Вылет утром лишает все наше предприятие смысла. Утром уже можно будет и не лететь. Поэтому только прямой беспосадочный рейс. Иначе никак.

— Но риск…

— Послушайте, полковник, насколько я знаю, за всю войну из 60 аэропланов «Илья Муромец» было сбито противником лишь две машины — штабс-капитана Озерского и поручика Макшеева. Зато имелись случаи, когда такой аэроплан прилетал даже на одном моторе, когда остальные три выходили из строя. И я не верю в то, что при полете в глубоком тылу из строя выйдут все моторы.

Горшков насмешливо посмотрел на меня.

— Ваше Императорское Высочество, прошу меня простить, но я же не даю вам советы, как водить кавалерийский корпус в атаку. Позвольте и мне быть экспертом в том вопросе, где я разбираюсь лучше. Упомянутый вами случай, когда аэроплан приходил на одном моторе — это лишь чудо, счастливое стечение обстоятельств. Вы упоминали про две сбитые машины, но помимо этих двух, вы не вспомнили воздушный корабль поручика Констенчика, который хоть и дотянул до аэродрома после боя, но машина эта потом восстановлению не подлежала, и ее пришлось списать. Еще два десятка кораблей потерпели катастрофы при посадке или непосредственно во время полета. Причиной тому были многочисленные технические неполадки, а так же обычные несчастные случаи, от которых никто не застрахован. Кроме того, хочу обратить ваше внимание на тот факт, что новые аэропланы из цехов Руссо-Балта прибывают на фронт вовсе не своим ходом, а доставляются на передовые аэродромы железной дорогой в разобранном состоянии, а уж там, в ангарах их собирают команды механиков. И вызван такой порядок, в том числе и тем, что риск катастрофы при полете на такое расстояние крайне велик.

Хорошо он меня мордой по батарее! Вот просто молодец. Уважаю я вот таких ершистых, готовых спорить с теми, кто значительно выше их по положению, готовых отстаивать свое мнение. Но тему пора закруглять, а то разговор начал разворачиваться в нежелательное русло.

— Это все так, но ведь там речь идет о новых кораблях, которые еще не прошли испытание временем и полетами, да и опытных пилотов у нас пока катастрофически не хватает. Поэтому проще аэропланы привозить железной дорогой. Да и моторесурс моторов не тратится зря. Но вы ведь опытнейший пилот, а «Илья Муромец Киевский» отлаженный и проверенный корабль, совершивший десятки боевых вылетов. Кроме того, именно эта машина совершила знаменитые дальние полеты, в том числе из Петрограда в Киев и над железнодорожными узлами Германии. Так что, уж в безопасности полета на этом корабле, да и еще с вами за штурвалом, я абсолютно уверен. Поэтому, Георгий Георгиевич, давайте перестанем терять время и примем положительное для России решение.

Полковник глубоко вздохнул и, словно прыгая в пропасть, решительно махнул рукой.

— Что ж, воля ваша, Ваше Императорское Высочество, мы полетим, если от этого зависит судьба России и жизнь Государя. Однако же вынужден выставить непреклонное условие — мы максимально облегчаем корабль, снимаем все лишнее, включая лишних членов экипажа и вооружение, а также берем дополнительное количество бензина и масла. Только при этих условиях я могу говорить о самой принципиальной возможности такого полета.

Я киваю, но заметив какой-то недосказанный подвох в словах Горшкова, решаю уточнить:

— Что именно вы не договариваете?

Полковник кивает и заканчивает мысль:

— И полетите в Могилев вы один. Без какого-либо сопровождения…

* * *

Императорский телеграф в Ставке верховного главнокомандующего.

Телеграмма № Р/39921

152 слов

Подана в Петрограде 27 февраля 1917 г. 12 ч. 40 м.

Получена в Ставке 27 февраля 1917 г. 13 ч. 12 м.

Д [ействующая] армия, Ставка верховного главнокомандующего.

ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ

Занятия Государственной думой Указом ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА прерваны до апреля. Точка. Последний оплот порядка устранен. Точка. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. Точка. На войска гарнизона надежды нет. Точка. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Точка. Убивают офицеров. Точка. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства внутренних дел и Государственной думе. Точка. Гражданская война началась и разгорается. Точка. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ во вчерашней телеграмме.

Повелите в отмену ВАШЕГО Высочайшего Указа вновь созвать законодательные палаты. Точка. Возвестите безотлагательно эти меры Высочайшим Манифестом. Точка. Государь, не медлите. Точка. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и Династии — неминуемо. Точка. От имени всей России прошу, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, об исполнении изложенного. Точка. Час, решающий судьбу ВАШУ и Родины, настал. Точка. Завтра может быть уже поздно.

Председатель Государственной думы Родзянко.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Господа, прошу понять меня правильно, — говорил Горшков. — Речь идет о крайне опасной экспедиции, которая, к тому же, осуществляется в очень тяжелых условиях. Метель ушла из Гатчины, но на расстоянии в шестьсот с гаком верст может с погодой произойти что угодно. Поэтому я обязан максимально облегчить корабль.

Секретарь горячился:

— Нет, я должен лететь с Его Императорским Высочеством! Вы не понимаете, это мой долг и я…

— Простите, Николай Николаевич, это вы не понимаете, — перебил его полковник. — В упомянутом Его Императорским Высочеством полете по германским тылам у меня на борту было 32 пуда бензина, 6 пудов масла, 4 пулемета и 2 фотоаппарата. Тогда мы пролетели пятьсот верст. Сейчас нужно иметь припасы минимум на 700–800 верст с учетом погоды и возможных злоключений. Поэтому я оставлю здесь все что возможно, включая лишних в этом полете членов экипажа, вооружение и прочие припасы.

— Однако… — все еще пытался сопротивляться мой спутник, но летчик решительно закруглил дискуссию.

— Поймите, ваш вес — это лишние восемь-десять пудов горючего для аэроплана. Вам дорога жизнь Великого Князя? Значит, говорить нам не о чем, господа. Иначе я снимаю с себя всякую ответственность за выполнение вашей миссии, потому как перелет не состоится.

Хранивший молчание все время всего обмена мнениями я решил вмешаться только сейчас.

— Николай Николаевич, я думаю, Георгий Георгиевич прав. Вы останетесь в Гатчине. Вам предстоит определенная работа здесь и, кроме того, мне нужен доверенный человек рядом со столицей. Будьте готовы выехать в Петроград по первому требованию.

* * *

Телеграмма группы из 23 выборных членов Государственного Совета

«Вследствие полного расстройства транспорта и отсутствия подвоза необходимых материалов, остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица и крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы для отчаяния. Это чувство ещё обострилось тою ненавистью к правительству и теми тяжкими подозрениями против власти, которые глубоко запали в народную душу. Все это вылилось в народную смуту стихийной силы, а к этому движению присоединяются теперь и войска…Мы почитаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики, согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных палат, отставку нынешнего Совета министров и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить Вам, Государь, на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством. Каждый час дорог. Дальнейшая отсрочка и колебания грозят неисчислимыми бедами.

Вашего Императорского Величества верноподданные члены Государственного Совета.

Барон Меллер-Закомельский, Гримм, Гучков, Юмашев, Савицкий, Вернадский, Крым, граф Толстой, Васильев, Глебов, Зубашев, Лаптев, Ольденбург, Дьяконов, Вайнштейн, князь Трубецкой, Шумахер, Стахович, Стахеев, Комсин, Шмурло, князь Друцкой-Соколинский, Марин.»

 

Глава 6. Странная телеграмма

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Родзянко мрачно смотрел на наклеенные на листы бумаги ленты его телеграфной переписки с Великим Князем Михаилом Александровичем. Что-то во всей этой истории ему сильно не нравилось.

Нет, не то чтобы он сильно опасался самого Михаила, но Родзянко видел опасность в том, что эмоциональные импровизации Великого Князя и его беседы с царем могут внести беспорядок в четко выверенный план государственного переворота, тем самым значительно усложнив все дело.

Впрочем, нельзя было сказать, что и без странных поступков незабвенного Мишеньки все идет гладко. Конечно, ожидать того, что все пройдет идеально было невозможно, слишком многие были заинтересованы в замене первого лица государства и слишком многие хотели воспользоваться ситуацией, перетянув на себя побольше одеяла. Тем более, что у военных было свое видение и свой план, у либеральных кругов в Государственной Думе были свои прикидки и свои планы, а, как выяснилось у всякого рода социалистов и прочих Советов рабочих и прочих планы были свои. Точнее их планы были просты — чем хуже, тем лучше, даешь революционную власть и все остальное малопонятное для приличного и образованного человека. Но именно действия всяких социалистических и большевистских комитетов и привели к тому разгулу «революционной свободы» на улицах столицы.

Нет, в принципе, все это было очень кстати и вполне укладывалось в план полной дезорганизации власти и управления, как в самом Петрограде, так и в целом по России. И когда, прежний режим окажется бессилен, вот тогда и явятся господа-благодетели из Государственной Думы и благородно возьмут на себя бремя власти в стране для установления более подходящей для приличных состоятельных людей формы правления в государстве. Тем более что образцы этого успешного на взгляд Родзянко правления были перед глазами. Более того, Франция и США не только вдохновляли революционные изменения в России, но и активно помогали им деньгами, добрым советом, давлением на царское правительство. Да и Британия не стояла в стороне, хотя и не была республикой. Англии, впрочем, всегда было дело до всего на свете.

Причем Родзянко прекрасно знал о том, что союзники помогали не только либеральной части депутатов Госдумы, но и оказывали поддержку военным, и даже тем же разношерстным социалистам. Причем Франция в поддержке последних особенно отличилась, настаивая на обязательности участия социалистов в формировании нового правительства новой России.

Отдельно свою «помощь» революции оказывали Германия с Австро-Венгрией, и помощь эта была отнюдь не только и не столько моральной.

Итак, простой и понятный план, предусматривавший взятие всей полноты власти в руки Государственной Думы с созданием ответственного правительства из числа приличных и либерально настроенных людей был близок к полному успеху. Если дело так пойдет дальше, то власть в Петрограде падет в течение суток. Да, в общем, она уже рухнула.

Родзянко прислушался к крикам под Таврическим дворцом и иногда слышимой ружейной стрельбе на улицах, и кивнул своим мыслям.

План был хорош во всех отношениях и, как всякий хороший план, предусматривал запасные варианты, планы «А», «Б» и так далее. В числе прочего предполагалось иметь и вариант некоего переходного периода на пути от абсолютной монархии к республике. В частности, для этого и нужна была фигура Великого Князя Михаила Александровича. Как бы не повернулась ситуация Михаил Александрович может пригодиться и как Регент при малолетнем Императоре Алексее, и как временный Император, и как фиктивный диктатор, от лица которого можно издавать различные непопулярные законы, и который мог бы стать временным связующим звеном между новой буржуазной властью и прогнившей аристократией. А когда тот станет ненужным, тогда уж…

Что будет тогда, Родзянко себе голову даже не забивал. Он был полностью и абсолютно уверен в своем влиянии на Великого Князя. Михаил Александрович, по мнению председателя Государственной Думы, был совершеннейшим теленком, восторженно верящим во всякие пафосные слова и красивые идеи. И тот, кто будет владеть ушами этого человека, тот и будет управлять всеми его словами и решениями. Но, для этого нужно постоянно быть рядом с ним. Особенно в критические моменты, каковым, вне всякого сомнения, является момент нынешний.

И в этом плане непонятный и неожиданный кульбит с вылетом в Могилев вместо Петрограда мог нарушить всю стройность и выверенность планов Родзянко, поскольку в Могилеве Ставка, а значит, Михаил Александрович попадет под влияние этих прохвостов — Алексеева и Лукомского, имеющих свои планы на смену власти. И что они там нашепчут в уши Великого Князя — вопрос. Тем более, неизвестно какие телеграммы начнут слаться во все стороны за его подписью. Плюс не следует забывать о присутствии в Могилеве Великого Князя Сергея Михайловича, а значит, был вариант неожиданных действий и со стороны великокняжеской фронды, у которых были свои планы на власть. Но если от заговора Великих Князей можно пока отмахнуться, поскольку реальной военной силы за ними не стояло, то вот генерал Алексеев был опасностью реальной и, к тому же, малопрогнозируемой. М-да, проблема…

Перечитав текст еще раз, Михаил Владимирович Родзянко вздрогнул.

«И вас очень прошу о том же. Встретимся в Петрограде. Я прибуду в столицу вместе с войсками. Михаил».

А вот это уже очень серьезно. Совершенно понятно, что недалекий Миша сам из себя ничего не представляет и ни на какую роль кроме свадебного генерала не претендует. Но, кто-то же ему в голову такую мысль вложил и предусмотрел такой сценарий, когда Михаил Александрович будет использован в качестве легитимного знамени для карательного похода на Петроград. И тут явно не обошлось без нашего доблестного наштаверха генерала Алексеева! Да и идею с вылетом в Ставку для беседы с царем Миша, конечно же, не сам придумал.

Мурашки побежали по спине Родзянко. Сейчас в руках Алексеева сам Император и к нему же летит возможный Регент или приемник. Блокировав в поезде Государя, Алексеев с Лукомским получают в руки всю формальную полноту власти в стране, имея контроль над такой слабой фигурой, как Великий Князь Михаил Александрович. И это очень и очень плохо.

И с этим срочно нужно что-то делать.

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Четыре винта молотили воздух, как бешеные. Летим уж часа два. Грохот двигателей и отсутствие компании лишили меня возможности вести разговоры. Поэтому почти все время уходит на созерцание красот внизу и на размышления.

Внизу проплывал февраль 1917 года. Заснеженные поля чередовались с черными массивами лесов. Иногда в это чередование разбавляли русла покрытых льдом рек или проплешины деревень. Попадались и города. Хотя, по меркам двадцать первого века такие населенные пункты тянули скорее на гордое наименование «поселок городского типа». Застроенные, в основном, малоэтажными домами и тем, что в советские времена именовалось «частным сектором» — множеством небольших, как правило, деревянных строений. Но вот церквей было значительно больше.

Горшков выбрал маршрут, при котором наш «Муромец» на завершающем участке пролетал ближе к городам и железной дороге. Как он пояснил, так, в случае чего, нам будет легче добраться до Могилева. Резервными аэродромами он назвал Великие Луки, Витебск и Оршу.

На борту кроме меня было еще три человека — сам Горшков в качестве командира корабля и пилота, лейтенант Александр Орловский и моторист-стрелок Марсель Плиа.

Вообще, в это время, как по мне, был определенный кавардак с воинскими званиями, который уходил своими корнями еще в петровскую эпоху. Звания различных родов войск не совпадали, а одни и те же знаки различия могли значить разные звания. Например, штабс-капитан в пехоте и артиллерии имел погоны соответствующие капитану советской или российской армии моего времени, то бишь имели четыре маленькие звездочки на погоне с одним просветом. В кавалерии эти погоны полагались штаб-ротмистру, у казаков это был бы подъесаул. В лейб-гвардии уровню пехотного штабс-капитана соответствовал поручик (с погонами современного мне старшего лейтенанта), а во флоте на уровне штабс-капитана пехоты был лейтенант. Причем погоны у флотского лейтенанта были привычные для меня — две лейтенантские звездочки на погоне с одним просветом. То есть летевший в качестве второго пилота и артиллерийского офицера лейтенант Орловский равнялся по «Табелю о рангах» пехотному штабс-капитану. А поскольку отдельных воинских званий для авиации еще не было введено, то каждый летчик в Императорском Военно-воздушном Флоте России был в званиях тех родов войск, откуда он пришел в состав ИВВФ. Поэтому тут запросто соседствовали пилоты с пехотными, артиллерийскими, кавалерийскими и флотскими званиями.

В общем, структура званий в Русской Императорской Армии была своеобразна. Стоит еще упомянуть о том, что лейб-гвардии полковник был на ступень выше полковника пехотного и занимал промежуточное место в «Табели о рангах» между полковником и генерал-майором. То есть тот же лейб-гвардии Преображенского полка полковник Кутепов по званию был на одну ступень выше, чем везущий меня сейчас по небу полковник Горшков. Кстати, всем воинским званиям соответствовали чины гражданские, которые носили цивильные государственные чиновники. Так что тот же штабс-капитан пехоты или лейтенант флота соответствовали гражданскому чину титулярного советника, а, например, лейб-гвардии полковник равнялся чину статского советника. Или взять, к примеру, господина Родзянко, председателя распущенной Николаем Государственной Думы. Так вот он имел чин действительного тайного советника, что соответствовало пехотному генерал-майору. Так что в «Табели о рангах» я со своим генерал-лейтенантским званием был на ступень выше Родзянко и имел III класс чина. А привычного по моему времени звания майор тут вообще не было, поскольку сразу после капитана следовало звание подполковника, а значит, я бы в это время носил в реальности звание капитана пехоты (инфантерии), или лейб-гвардии штаб-ротмистра, или старшего лейтенанта флота.

Следует добавить, что были еще такие свитские звания как флигель-адъютант, генерал Свиты и генерал-адъютант, ведь именно погоны с царскими вензелями и тремя звездами генерал-адъютанта украшали сейчас плечи моей бекеши. Это были специальные звания для особо доверенных военных, которые числились в Свите Императора и были его офицерами для особых поручений. По логике офицеры и генералы Свиты раз в два месяца должны были дежурить при особе Императора, выполнять особые миссии, принимать на себя военное руководство в чрезвычайных ситуациях, проводить специальные расследования и имели беспрепятственный доступ к особе Государя в любое время дня и ночи. Кроме того, они имели право напрямую писать Императору рапорты, минуя всю вертикаль власти между собой и Государем.

Такие офицеры и генералы имели на своих погонах императорский вензель, который демонстрировал окружающим их особый статус и фактически ставил офицеров Свиты на ступень выше окружающих их военных. Более того, обращаться к ним следовало с учетом этого особого звания. Например, ко мне, если опустить обращение по великокняжескому титулу, следовало обращаться как к генерал-адъютанту, а не как генерал-лейтенанту, которым я и являлся по факту.

Причем, таких особых званий было всего три — флигель-адъютант, генерал-майор (контр-адмирал) Свиты Его Императорского Величества и генерал-адъютант. Звание флигель-адъютанта Император мог пожаловать обер- и штаб-офицерам, то есть любому офицеру до полковника включительно. С генералам-майорами и контр-адмиралами Свиты все понятно из самого наименования звания, а вот генерал-адъютантом мог стать человек в звании не ниже генерал-лейтенантского. Насколько я помнил, на настоящий момент в России имелось 56 флигель-адъютантов, 64 генерал-майора или контр-адмирала Свиты и 51 генерал-адъютантов. Расплодил братец Коля адъютантов, а порядок в Империи не обеспечил.

Короче, черт ногу сломит с этими дореволюционными чинами!

Или, например, вот тот же Марсель Плиа, который только что проследовал мимо меня по салону в сторону пилотской кабины, имел чин фельдфебеля, что в армии моего времени соответствует званию старшего сержанта. В кавалерии он был бы вахмистром, а на флоте быть ему боцманом. В общем, имел он обычный унтер-офицерский чин.

Однако упомянутый Марсель Плиа был знаменит не своим невеликим чином, а тем, что он вообще один такой на свете. Вот везет мне с уникальными людьми сегодня!

Когда полковник Горшков представлял мне перед вылетом членов своего экипажа, я не мог не удивиться тому, что наш моторист-стрелок чернокожий! И в мое время такой человек бросался бы в глаза в строю российской армии, а уж в это патриархальное время и говорить тут нечего!

Покопавшись в памяти прадеда я выудил оттуда все что он знал по данному вопросу. Нет, Великий Князь Михаил Александрович никогда не пересекался с этим незаурядным человеком, но, по крайней мере, слышал о нем. Ну, еще бы, ведь Марсель Плиа был уроженцем Французской Полинезии, то есть родился в Южном полушарии на островах посреди Тихого океана, буквально на противоположном от России конце нашей планеты! Его мать была нянькой у французских колонистов и, возвращаясь во Францию, они взяли няньку с собой. Так Марсель с диких островов Полинезии переместился в блистательный Париж. Как Марсель оказался в Санкт-Петербурге прадед не знал, да и неважно это. Важно то, что попав в 1906 году в русскую столицу французский полинезиец быстро обрусел, выучил русский язык, женился на русской девушке, которая родила ему сына. Работая на заводе, он проявил недюжинные таланты к механике и вообще зарекомендовал себя смышленым малым. С началом мировой войны он поступил добровольцем в русскую армию, где был направлен в качестве шофера в ИВВФ. Но не сиделось ему за баранкой грузовика и вот он уже моторист-стрелок на «Илье Муромце», где своим героизмом успел заслужить два Георгиевских Креста и уважение самого Игоря Сикорского.

Кстати, в эти времена награды не раздавали направо и налево. Тот же первый своей Георгиевский Крест IV степени Марсель Плиа заслужил тем, что в течение получаса под ураганным зенитным огнем ремонтировал два поврежденных двигателя стоя на крыле «Ильи Муромца» во время бомбардировочной миссии на станцию Даудзевас. В том бою аэроплан получил более семи десятков пробоин от вражеского огня и во многом благодаря героизму Марселя Плиа воздушный корабль вернулся на родной аэродром. А второй Крест, уже III степени, он получил за сбитые во время воздушного сражения два немецких аэроплана и принуждение третьего к поспешному бегству. Да и про уважение со стороны конструктора «Муромцев» Игоря Сикорского тоже, в общем-то, не шутка, поскольку несколько предложений этого «русского полинезийца» по усовершенствованию огромного аэроплана были Сикорским признаны разумными и воплощались в новых модификациях этого воздушного корабля и в модернизации существующих машин.

Так что, моторист-стрелок у Горшкова был личностью выдающейся во всех смыслах этого слова.

И как ему, родившемуся в жаркой Полинезии, не холодно здесь, на такой высоте? Я поежился и плотнее запахнул свою белую генеральскую бекешу. Кстати, я понял, почему местные летчики так тепло одеваются. Сквозняк был отнюдь не легкий. Да и вообще, данная летающая конструкция, гордо именующаяся воздушным кораблем, весь полет поскрипывала так, что это поначалу вызывало мое беспокойство. Но увидев, что никто по этому поводу не дергается, решил не обращать на это внимания. Зато салон «Муромца» отапливался за счет выхлопных газов внутренней пары двигателей, которые по трубкам отдавали тепло экипажу и пассажирам, так что я боюсь себе представить, какой бы тут стоял колотун без этого обогрева. Ветряной генератор снабжал аэроплан электричеством, а кроме того, на этом чуде техники был даже туалет! В общем, это был такой себе аэробус начала двадцатого века. И еще одно его роднило с аэробусом моего времени — парашютов не предусматривалось.

Впрочем, другого варианта, на чем лететь в Могилев у меня не было. А жаль, кстати. Был бы на аэродроме запас водорода…

При всей величественности «Ильи Муромца» в масштабах этой эпохи и проверенной надежности именно этой конкретной машины, аэроплан серьезно уступал находившемуся в ангаре летной школы дирижаблю «Гигант». Да, лететь на дирижабле мне было бы куда спокойнее, ведь радиус действия дирижабля куда больше и он без проблем меня мог бы доставить и на тысячу двести километров, а уж предстоящие нам шестьсот были бы для него сущим пустяком. Да и при грузоподъемности дирижабля в 9 тонн того же Джонсона можно было бы в Гатчине не оставлять.

Но воспользоваться этим транспортом длиной в 114 метров я никак не мог. Дело в том, что шеф Главного военно-технического управления и по совместительству полевой генерал-инспектор Императорского Военно-воздушного Флота Великий Князь Александр Михайлович считал, что дирижабли очень опасны, и вообще перспектив применения у них нет, а потому распорядился не отпускать водород гатчинской офицерской авиашколе, ввиду его дефицита и нехватки оного на фронтах, где водород шел на заполнение змейковых аэростатов.

Кстати говоря, зная историю вопроса, могу сказать, что дирижабли даже на водороде были не опаснее современных мне самолетов. Те же самолеты, например, регулярно терпели катастрофы по всему миру, однако это же не служило поводом для запрета авиасообщения под формулировкой об опасности полетов на самолете? Да и, тем более, если решить вопрос с гелием, то…

Мои раздумья прервало появление внизу еще одного городишка. Судя по всему крупного железнодорожного узла. Дернул за рукав проходившего мимо Марселя Плиа и вопросительно показал вниз.

Тот кивнул и прокричал:

— Станция Дно!

Станция Дно. Вот значит, как переплетается история. Я лечу над станцией Дно на встречу с царем, который, если я не успею, послезавтра будет на этой самой станции, обложенный мятежниками, как волк флажками. Гримаса судьбы.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Саша, тебе телеграмму принесли.

Александр Павлович озадаченно посмотрел на сестру, которая протягивала ему бланк. Развернув его, он с удивлением прочитал следующее:

«Доктору Кутепову Александру Павловичу.

Дорогой коллега!

По проверенным данным в Петрограде начинается эпидемия красной чумы. Первый очаг эпидемии отмечен в Таврическом саду и его окрестностях. Симптомы — возбужденность, жар, зуд, лихорадка, агрессивность, склонность к разрушению. Отмечены случаи безумия и массового помешательства. Болезнь очень заразна и передается в местах большого скопления людей — на рынках, в очередях, в толпах, на демонстрациях. Повышенная смертность среди зараженных.

Я знаю, что сегодня Вам предложат возглавить сводный карантинный отряд из трех бригад с одним карантинным аппаратом — соглашайтесь. Позже вам поступят еще 24 карантинных аппарата — заклинаю вас, перед тем как отдавать половину, убедитесь в том, что ваша половина нормально работает.

Не спешите слепо выполнять распоряжения главного врача Петрограда — к вечеру эпидемия оставит столицу без всякого управления. Вся надежда на вашу сообразительность, твердость и верность клятве врача.

Действуйте решительно. Мобилизуйте здоровых врачей и санитаров. Отстраняйте растерявшихся, малодушных и имеющих симптомы заражения красной чумой. Назначайте здоровых и решительных. Принимайте под свое начало другие карантинные отряды.

С целью препятствования распространению красной чумы удаляйте людей с улиц и площадей и призовите всех переждать эпидемию дома или в местах постоянного пребывания.

Для обеспечения карантина обязательно возьмите под контроль Министерство путей сообщения, Николаевский и Царскосельский вокзалы для приема следующих к Вам на помощь карантинных бригад из провинции. Вам необходимо обеспечить карантин в Петрограде в первые два-три дня эпидемии.

Надеюсь и верю в Вас. В Ваших руках жизни и судьбы миллионов людей. Да поможет вам Бог!

Искренне уважающий Вас,

Доктор Романов Михаил Александрович, профессор медицины, г.а., в.к.»

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Итак, я лечу в Могилев, и даст Бог, к вечеру буду там. Выходит у меня есть шанс встретиться с ним и попытаться отговорить от поездки. Благо аргументы у меня имелись. Но, главная, на мой взгляд, проблема заключалась вовсе не в том, чтобы успеть, и даже не в том, чтобы уговорить царя остаться в Ставке, а в том, чтобы убедить его анонсировать и провести необходимые стране реформы.

Ведь, допустим, меня все же получится его задержать в Могилеве, получится его растормошить и он сможет, опираясь на армию, восстановить порядок в стране. Хватило же у него духа подавить революцию 1905–1907 годов? Проблема, однако, заключалась в том, что опираясь на одну лишь силу подавить Февральскую революцию уже невозможно и мне, как человеку знающему историю на 106 лет вперед, все это совершенно очевидно. Возможно, более очевидно, чем кому бы то ни было в этом мире в это время.

И очевидность эта буквально кричала о том, что России нужна не только сильная авторитетная власть, но и энергичные популярные в народе реформы. Реформы, которые смогут дать ответ на коренные вопросы и смогут двинуть страну по пути к построению более справедливого общества. Иначе процессом построения такого общества займутся большевики. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Но это я могу рассуждать о плюсах и минусах того или иного пути, перечислять победы и трагедии, размышлять над тем, что было бы если бы что-то было сделано иначе, если бы было принято другое решение или состоялось/не состоялось то или иное событие. У меня есть такая возможность и у меня есть примеры реального развития общества после 1917 года.

А русский мужик не знает будущего. Он просто хочет правды. Простой и понятной ему правды. И уже готов действовать для этого. Если царю и удастся усмирить бунт силой, социальная революция будет лишь отложена. И если между революцией 1905–1907 годов и Февральской революцией прошло десять лет, то теперь власти уже никак не удастся отсрочить революцию дальше, чем на осень 1917 года невзирая ни на какие репрессии. В условиях продолжающейся войны и положения дел в обществе новую революцию вполне можно ожидать уже летом, после первых же поражений на фронтах.

Поэтому разрешение революционной ситуации февраля 1917 года не может лежать в сфере чисто силовой и решительность в вопросе успокоения России вовсе не заключалась в том, чтобы сдвинув брови бросить на Петроград и Москву полки, потопив бунт в реках крови. Даже если такие полки найдутся и не переметнутся на сторону восставших или не разбегутся по дороге (что далеко не факт, зная реальную для меня историю), чисто силовой сценарий лишь усугубит ситуацию.

Решительность и сила духа как раз и нужны были, чтобы, не разрушив до основания старое здание государственной машины, снести наиболее ветхие пристройки, грозящие при разрушении обвалить как само здание, так и похоронить под обломками жильцов аварийного дома.

Но была ли власть готова к таким действиям? История показала, что нет, не была. Не нашлось в Императорском Доме никого, кто мог бы это сделать. Николай, который царь-батюшка и «Хозяин Земли Русской», в последние месяцы своего правления вообще мало соотносился с реальностью и упал под тяжестью короны, потянув за собой свою Империю и похоронив под ее обломками своих собственных детей. Цесаревич — больной ребенок. Мой чудный прадед Михаил Александрович был романтиком, верящим во всякие бредни, в том числе рассказанные ему другими. Кирилл Владимирович вообще в числе первых нацепил красный бант и привел Гвардейский Экипаж под Таврический дворец и вместо того, чтобы арестовать перепуганных членов Временного правительства принес им присягу верности. Злые языки утверждали, что совершил он сей «благородный» поступок вовсе не просто так, а с целью. Очень ему хотелось стать царем, и надеялся он, что когда будут искать подходящего для нового режима монарха, вспомнят об его личной верности и лояльности депутатам распущенной Государственной Думы. Корону ему, естественно, никто так и не предложил, так что пришлось ему, скитаясь по всяким эмиграциям, самому провозгласить себя Императором Всероссийским. Ну, как говорится, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось.

Кстати сказать, утверждают, что именно появление Кирилла Владимировича у Таврического дворца с красным бантом и стало знаком стране, что Императорский Дом отказывается от борьбы за свои права на власть, результатом чего стал отказ от борьбы с мятежом со стороны большого количества монархистов по всей России. Так что после этого, мог он в Париже провозглашать себя кем угодно, шанс свой он упустил в начале марта 1917 года.

А, впрочем, шансов реально не было ни у кого. Жить по-старому страна не хотела, а предложить альтернативу кровавой смуте никто из власть предержащих не мог.

Именно поэтому думал я думы глядя в квадратный иллюминатор. И думы эти были в основном не о том, как уговорить царя остаться в Ставке, а о том, что он может предложить стране и как от него этого добиться.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Полковник Кутепов читал текст телеграммы и не верил своим глазам. Здесь явно произошла какая-то нелепая ошибка. Вероятно телеграмма была адресована другому человеку и в результате царящей в городе суматохе была ошибочно доставлена ему. А иначе как трактовать написанное? Какая-то эпидемия, карантин и прочее…

— Саша, звонил поручик Макшеев, просит тебя срочно прибыть на Миллионную. У них там что-то случилось…

Не став далее ломать себе голову над странной телеграммой, Кутепов автоматически сунул его в карман и, поблагодарив сестру, начал спешно одеваться.

Проезжая в извозчике по улицам Петрограда полковник отметил, что ближе к центру относительный порядок еще соблюдается, городовые на своих местах, однако в воздухе уже чувствуется весьма сильное напряжение. Хотя на Дворцовом мосту, у здания Адмиралтейства и у Зимнего дворца все выглядело как обычно.

Подъехав к зданию собрания, Кутепов увидел ожидающего его поручика Макшеева, который едва завидев полковника, буквально бросился навстречу.

— Ваше высокоблагородие! В казармах гвардейской Конной артиллерии взбунтовалась часть Лейб-гвардии Волынского запасного полка и его учебная команда. Толпа взбунтовавшихся волынцев ворвалась в казармы нашей нестроевой роты и заставила часть из них присоединиться к мятежу. Оказавшийся на месте заведующий полковой шквальней полковник Богданов пытался выгнать волынцев из наших казарм, но был немедля заколот штыком.

— Кем заколот?

— Волынцами.

Кутепов кивнул.

— Продолжайте, поручик.

— Ну, я и бросился звонить вам…

Полковник еще раз кивнул и спросил:

— А где находится сам командир запасного полка полковник князь Аргутинский-Долгоруков?

— Его высокоблагородие вызван к командующему и в настоящий момент отсутствует в расположении полка.

— А остальные офицеры?

— Вон там, — Макшеев указал в глубину здания. — Совещаются.

— Совещаются? — Кутепов хмыкнул.

Действительно, группа офицеров стояла кружком и возбужденно что-то обсуждала. Подошедший полковник поинтересовался у стоявшего среди них штабс-капитана Элиота-старшего.

— Почему вы здесь, господа?

Тот как-то смущенно помялся, но все же ответил:

— Да вот, господин полковник, решаем, как нам быть дальше…

Кутепов кивнул.

— Похвально-похвально. Но позвольте спросить, почему вы здесь, а не со своими ротами? Что подвигло вас бросить своих солдат в столь сложный момент?

Офицеры озадачено переглянулись, а все тот же Элиот-старший ответил растеряно:

— Так, господин полковник, там же полковника Богданова уже закололи и мы подумали…

— Напрасно, господа, напрасно. Извольте немедленно прекратить всякие дискуссии о текущем моменте и вернуться к исполнению своих обязанностей. Только ваше присутствие среди подчиненных вам солдат, ваша решительность и твердость, сможет сохранить хотя бы остатки дисциплины и удержит их от измены присяге и воинскому долгу. Выполняйте, господа офицеры.

К Кутепову вновь подбежал поручик Макшеев.

— Ваше высокоблагородие! Там за вами прибыл автомобиль из Градоначальства! Вас немедля требует к себе командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов!

Полковник хмуро поглядел на стоящий автомобиль и, кивнув Макшееву, отправился в сторону машины.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Суета рассылки телеграмм осталась позади, и казалось, что можно было и расслабиться, однако на душе у Джонсона было довольно тяжело.

Пожалуй, только сейчас Николай Николаевич смог в полной мере осознать, что привычный ему Великий Князь Михаил Александрович неуловимо, но кардинально изменился. Пока было трудно определенно сказать где и в чем эти изменения произошли и в чем они проявляются, но было с ним что-то не то и не так после того злополучного спиритического сеанса.

Что же он там такого узнал, что так радикально изменило самого Великого Князя? Настолько изменило, что вместо порывистого и полного эмоций Михаила Александровича перед ним в кабинете предстал целеустремленный, жесткий и знающий себе цену человек.

Да и то, свидетелем чего пришлось стать самому Джонсону в офицерской летной школе, однозначно убеждало секретаря в том, что шеф его вдруг раскрыл такие качества, которых в нем прежде не замечалось. Прежний Михаил Александрович в такой же ситуации горел бы огнем порыва, увлеченности идеей или же был бы охвачен какой-то нервной лихорадкой на пути к цели. Говорил бы много и страстно, пытаясь увлечь и собеседника. Сейчас же он больше напоминал родную ему Дикую дивизию, которая мощно и с грозной неумолимостью летела к победе, не считаясь ни с чем — ни с мнениями, ни с преградами, ни даже с жертвами если потребуется. Причем других он не подавлял грубой силой, а буквально изменял под себя.

Под его напором пали и генерал Кованько, и полковник Горшков, да и сам Джонсон был подхвачен этим новым ураганом, в который превратился новый Михаил Александрович. Даже телеграммы, которые оставшись на аэродроме рассылал Николай Николаевич, несли в своем содержании что-то нелепое, дикое и совершенно непонятное, но от того не менее грозное и всесокрушающее.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Встретивший Кутепова у входа в здание Градоначальства жандармский ротмистр сообщил, что Хабалов приказал провести полковника без задержки прямо к нему.

В довольно большой комнате находились сам генерал Хабалов, градоначальник Петрограда генерал Балк, начальник штаба Петроградского военного округа генерал Тяжельников, помощник генерала Чебыкина полковник Павленков и еще два неизвестных Кутепову жандармских штаб-офицеров. На их лицах читалась тоска и растерянность.

Хабалов сразу же бросился ему навстречу.

— Вы — полковник Кутепов?

Александр Павлович с некоторым удивлением посмотрел на командующего округом и представился:

— Лейб-гвардии Преображенского полка Полковник Кутепов, нахожусь в Петрограде по случаю отпуска с фронта.

— Прекрасно, полковник! — Хабалов пожал ему руку и сразу огорошил. — Я назначаю вас начальником карательного отряда!

Кутепов с изумлением увидел, что у генерала дрожит нижняя челюсть, а глаза бегают, словно боятся на что-то решиться.

— Я готов выполнить любое приказание. Но позвольте, ваше превосходительство, моего Преображенского полка в городе нет, я нахожусь здесь в отпуске и не имею никакого касательства к запасному полку. Думаю, что правильным было бы назначить кого-то из тех, кто более известен в Петроградском гарнизоне и пользуется там непререкаемым авторитетом.

Хабалов решительно махнул рукой и заявил.

— Оставьте всякие отговорки! Все отпускники в столице подчиняются мне, а я назначаю вас начальником карательного отряда!

Кутепов вынужден был кивнуть.

— Слушаю, ваше превосходительство. Прошу указать мне задачу и дать соответствующий отряд.

С явным облегчением генерал Хабалов отдал распоряжение:

— Приказываю вам оцепить район от Николаевского вокзала и до Литейного проспекта и все, что будет в этом районе выгнать к Неве и там привести в порядок.

Подивившись столь расплывчатому приказу, Кутепов попробовал возразить:

— Ваше превосходительство, я, конечно, исполню приказ, даже если мне придется в эти толпы стрелять, но для того, чтобы оцепить указанный район необходимо иметь под началом не менее бригады. Какие силы передаются под мое командование?

Хабалов раздраженно оглянулся на присутствующих и не найдя никакой поддержки ответил:

— Бригады у меня нет. Берите что есть. Возьмите ту роту Лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка с одним пулеметом, которая стоит напротив Градоначальства и идите с ней вдоль Невского проспекта. У Гостиного Двора возьмите роту Лейб-гвардии Преображенского запасного полка, а в Пассаже еще одну роту того же полка. Пройдя дальше по Невскому, вы увидите идущую вам навстречу пулеметную роту в 24 пулемета. Половину из них забирайте себе, а оставшиеся 12 отправьте нам сюда.

Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в сознании полковника, но Кутепов не счел возможным обдумывать что-либо постороннее в этот момент. Вместо этого он задал вопрос, который его весьма занимал.

— Ваше превосходительство, простите, а будет ли эта пулеметная рота стрелять вдруг что?

Хабалов быстро закивал.

— Я уверен, что это хорошая и полностью подготовленная часть.

Видя, что Кутепов все еще с сомнением на него смотрит, генерал поспешил добавить:

— Вы не волнуйтесь! Мы вам сразу же пришлем в помощь все, что только будет возможно! Я сейчас же отдам распоряжение роте Лейб-гвардии Егерского запасного полка двигаться вам навстречу и поступить в ваше распоряжение!

И совсем уж с некоторой истерикой в голосе напутствовал:

— Идите, полковник! Отечество надеется на вас!

Кутепов мрачно оглядел присутствующих, их растерянные лица, дергающуюся челюсть и дрожащие руки генерала Хабалова и, козырнув, вышел из кабинета.

Уже идя по коридорам, он мрачно смотрел на суетящихся офицеров и видел в их глазах все те же чувства ужаса и растерянности, которые он только что видел в глазах присутствующих в кабинете у генерала Хабалова.

Город был обречен…

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Хотя кого я обманываю? Сам себя? Я могу сколь угодно долго витать в облаках, причем в данном случае в буквальном смысле, фантазируя и планируя необходимые России реформы, призванные разрядить ситуацию и обеспечить возможность преодоления кризиса, не утопив при этом страну в крови, и не дав ее на растерзание ни денежным мешкам, ни большевикам, но главным препятствием этому будут как раз не всякие там заговорщики и иностранные заправилы, а как раз сам Государь Император Всероссийский Николай Второй.

Проблема как раз и заключалась в том, что Николай Александрович Романов не даст провести никаких таких реформ, и не станет откладывать поездку навстречу к своим больным детям в Царское Село, и, конечно же, предпочтет не принимать вообще никаких решений, по обыкновению рассчитывая, что как-то все рассосется и образуется само собой. Ну, а если не образуется, то он готов «жертвенно принять приговор судьбы дабы жертвою своею искупить» и прочая, прочая, прочая… хрень.

Причем немалый отпечаток на характер будущего Хозяина Земли Русской (а именно так указал свой род деятельности Николай II в графе «основные занятия» во время Всероссийской переписи населения 1897 года) наложила ошибочная воспитательная политика его венценосного отца Александра III старавшегося подольше не омрачать жизнь сына тяжелым грузом государственных забот, да и не портить самому себе семейные вечера обсуждением проблем и дворцовых интриг.

Припомнил я на эту тему воспоминания его дяди, Великого Князя Александра Михайловича о юности Николая:

«Его воспитатели были сухой, замкнутый генерал, швейцарец-гувернер и молодой англичанин, более всего любивший жизнь на лоне природы. Ни один из них не имел представления об обязанностях, которые ожидали будущего Императора Всероссийского. Они учили его тому, что знали сами, но этого оказалось недостаточным.

Накануне окончания образования, перед выходом в Лейб-Гусарский полк, будущий Император Николай II мог ввести в заблуждение любого оксфордского профессора, который принял бы его, по знанию английского языка, за настоящего англичанина, Точно также знал Николай Александрович французский и немецкий языки.

Остальные его познания сводились к разрозненным сведениям по разным отраслям, но без всякой возможности их применять в практической жизни. Воспитатель генерал внушил, что чудодейственная сила таинства миропомазания во время Св. Коронования способна была даровать будущему Российскому Самодержцу все необходимые познания».

В результате, когда корона неожиданно свалилась ему на голову ввиду безвременной кончины отца, Николай оказался совершенно не готов к той тяжкой ноше, которая свалилась на его плечи.

Александр Михайлович так описывал этот день:

«Он не мог собраться с мыслями. Он сознавал, что он сделался Императором, и это страшное бремя власти давило его.

— Сандро, что я буду делать! — патетически воскликнул он. — Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть Царем! Я не могу управлять Империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!

Помочь ему? Мне, который в вопросах государственного управления знал еще менее чем он! Я мог дать ему совет в области дел военного флота, но в остальном…

Я старался успокоить его и перечислял имена людей, на которых Николай II мог положиться, хотя и сознавал в глубине души, что его отчаяние имело полное основание, и что все мы стояли пред неизбежной катастрофой».

Комплекс неполноценности довлел над молодым Государем. Он боялся что-то сделать не так, совершить что-то, что нарушит какую-то глубинную и часто совсем не понятную ему истину, какую-то святость и незыблемость самодержавной власти, которую его царственный отец завещал ему беречь. Вот эта боязнь невыгодно выглядеть в глазах народа и истории на фоне могучей во всех смыслах фигуры Александра III просто лишала его всякой независимости и самостоятельности в суждениях. Особенно в первые годы царствования.

«Императора Николая II всегда мучил один и тот же вопрос: «Как поступил бы в данном случае на его месте его отец»? Часто я хотел заметить, что те меры, которые были мудрыми в девятнадцатом столетии, совершенно не подошли бы к данной эпохе. Но в области чувств доводы рассудка бесполезны: и вот высшие сановники проводили часы над разгадыванием того, каково было бы решение Императора Александра III при подобном стечении обстоятельств?»

Конечно, с течением времени Николай сумел набраться опыта, но так до конца и не смог стать фигурой, равнозначной отцу. И, очевидно, все это очень тяготило его. Стараясь максимально полно соответствовать своему статусу самодержца, он не держал даже секретарей, прилежно изучая каждую завалящую бумажку, которая поступала на его имя. Ненавидя всю эту рутину, Николай, тем не менее, старался показать, что каждый вопрос он изучил и вынес какое-то решение. Результатом этого становились резолюции типа «В семье не без урода», «У семи нянек дитя без глаза», и его знаменитое «Однако», которые ставили царя в еще более глупое и смешное положение.

Лишь семья становилась для него той отдушиной, где он был настоящим, искренним, добрым и нежным, любящим отцом и мужем, прекрасным человеком и примерным семьянином.

«…Государь обладал всеми качествами, которые были ценны для простого гражданина, но которые являлись роковыми для Монарха.

Если бы Николай II родился в среде простых смертных, он прожил бы жизнь, полную гармонии, поощряемый начальством и уважаемый окружающими. Он благоговел пред памятью отца, был идеальным семьянином, верил в незыблемость данной им присяги, и прилагал все усилия, чтобы остаться честным, обходительным и доступным со всеми до последних дней своего царствования. Не его вина была в том, что рок превращал его хорошие качества в смертоносные орудия разрушения. Он никогда не мог понять, что правитель страны должен подавить в себе чисто человеческие чувства…»

Итак, он был прекрасным семьянином, искренне верующим человеком, любящим мужем и отцом и вообще хорошим человеком. Почему только, когда такие идеальные люди становятся во главе государства, то все заканчивается реками крови и грандиозной катастрофой?

И, самое главное, что с этим всем делать?

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Полковник Ходнев грел закоченевшие руки о чашку с горячим чаем, которым его снабдили милые барышни-продавщицы магазина «Блигкенъ и Робинсонъ». Несмотря на холод и события на улицах, внутри магазина было довольно весело, и смешливые продавщицы обеспечили полковника в довершение к столь желанному им чаю, еще и конфетами с печеньем.

Однако долго наслаждаться теплом и покоем Ходневу не удалось. Вслед за звякнувшим колокольчиком в магазин зашли прапорщик Басин и помощник пристава. Козырнув, прапорщик доложил:

— Все в порядке, ваше высокоблагородие. Люди расположены в сарае дома на набережной. Там же расположились казаки 1-го Донского полка. Мост охраняется нашим постом и цепью чинов полиции.

— Благодарю вас, прапорщик, — Ходнев кивнул на чайник с чаем и вазочки со сладостями. — Присоединяйтесь, господа. Я думаю, что милые барышни организуют пару чашек для вас.

Но едва лишь пришедшие расположились и сделали по глотку чая, как в магазин вбежал околоточный и доложил, что от Большого проспекта, по 6-й Линии, к охраняемому ими Николаевскому мосту движется толпа в несколько тысяч человек с красными флагами и плакатами с революционными надписями, настроенная очень вызывающе, желающая непременно прорваться с Васильевского острова на ту сторону Невы в центр города.

— Идемте, господа. Чай откладывается. — Ходнев встал и, благодарно кивнув милым барышням, направился к выходу.

На углу Николаевской набережной и Шестой линии несколько человек в форме тревожно наблюдали за приближающейся гомонящей толпой. Ходнев дал распоряжение казачьему подхорунжему:

— Приказываю силами взвода казаков двинуться по Шестой навстречу толпе и, продемонстрировав решимость, рассеять толпу мощным натиском.

И, видя, как подхорунжий колеблется, резко добавил:

— Выполняйте!

Подхорунжий зло зыркнул на полковника и пошел в сторону сарая, где расположились казаки. Ходнев задумчиво смерил уходящего казака взглядом и, повернувшись к Басину, распорядился:

— Вот что, прапорщик, выводите полуроту на мост и, если что-то пойдет не так, ваша задача надежно загородить проход на мост. Надежно, вы меня поняли?

— Так точно, ваше высокоблагородие, не извольте сомневаться!

Пока полурота запасного батальона Лейб-гвардии Финляндского полка занимала свои места на мосту, казаки уже уселись на лошадей и, по команде подхорунжего, двинулась навстречу приближающейся толпе.

Полковник, стоя на углу, наблюдал за происходящим. Видя, что казаки отнюдь не спешат набирать ход, он крикнул подхорунжему:

— Почему вы медлите? Выполняйте приказ!

Тот даже не обернулся, а казаки лишь немного ускорили свое движение по улице. Расстояние между казаками и демонстрантами неумолимо сокращалось, однако полковник не видел даже признаков того, что казачий взвод готовится к решительной атаке.

Но вот подхорунжий что-то крикнул, и Ходневу в первое мгновение показалось, что тот отдает приказ к атаке, однако, судя по восторженным крикам приближающейся толпы, этот вывод был не совсем верен. Через считанные секунды полковник с изумлением наблюдал за тем, как казаки вливаются в толпу, как их там встречают радостными криками и похлопываниями.

Поняв все, Ходнев, сопровождаемый приданным ему охранением, побежал в сторону Николаевского моста, где прапорщик Басин спешно готовил мост к обороне.

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Улица наполнялась веселым гомоном. Тысячеголовая людская масса наполняла морозный воздух возгласами, выкриками, перекрикиваниями, веселым матом и злыми переругиваниями. Кто-то кого-то искал, кому-то что-то было нужно, где-то куда-то что-то несли. Кто-то был одет в праздничное, кто-то в повседневное, а кого-то события выдернули прямо с рабочего места. Толпа шумела, толпа двигалась, толпа несла флаги.

Революция. Именно это слово было на устах многих. Хотя еще несколько дней назад ни о какой революции и речи не было. Тогда все сводилось к требованиям хлеба, хлеба и еще раз хлеба. Перебои с продуктами в столице заставили тысячи и тысячи людей стоять на морозе многие часы в бесконечных очередях в ожидании подвоза. Но хлеба не было. Лавки закрывались, приказчики беспомощно разводили руками, очереди шумели. Несколько лавок были взяты штурмом и разграблены. Хлеба в них действительно не было, но, как говорится, раз уж зашли…

Ситуация с хлебом в Петрограде и так была сложной, но в последние дни хлеб практически исчез с прилавков. Власти успокаивали горожан сообщениями, что хлеба в столице достаточно, что перебои с подвозом возникли из-за заносов, но что пути уже расчистили и вот-вот хлеб начнет поступать на склады и лавки, и что нет никаких причин для волнений, мол, хлеба в Петрограде еще на две недели есть, а там уж его и привезут.

Но все эти заверения лишь подогревали страсти. По городу ползли самые нехорошие слухи, самым оптимистическим из которых был слух о том, что в столице хлеба осталось на три дня. Одни говорили о том, что нужно срочно запасаться любым хлебом и что вскоре и сухари будут за счастье. Другие убеждали, что хлеба в Петрограде полно, но лавочники и прочие спекулянты провоцируют голод для того, чтобы взвинтить цены до неба и нажиться на дефиците. Третьи заверяли, что власть города заодно со спекулянтами, а царь далеко в Могилеве и не знает о происходящем. Четвертые винили во всем царицу-немку и немцев вообще, которые уже открыли фронт и на Петроград, мол, уже движутся немецкие войска, а простой народ морят специально, чтобы не сопротивлялись немцам во время предстоящей оккупации города. Пятые спорили, что во всем виноват сам царь. Шестые… Седьмые… Восьмые… Двадцать шестые…

Слухи… Слухи… Слухи…

Хлеба… Хлеба… Хлеба…

И вот, в столице начались волнения. Кто-то надеялся, что власти обратят внимание на демонстрации и забастовки, вмешаются, наконец, в ситуацию с хлебом. Кому-то уже не было мочи терпеть голодные глаза своих детей и, выходя на демонстрации, они в отчаянии искали возможность как-то раздобыть припрятанный спекулянтами хлеб, может в закрытых лавках, а может и на складах. А где-то к требованиям хлеба уже добавились требования сокращения рабочего дня, повышения зарплат, уменьшения или отмены штрафов на предприятиях. И, конечно же, было немало и тех, кто вышел на демонстрации просто из-за самой возможности побузить и погорланить, возможности погулять на славу без особого риска наказания, да и возможности покрасоваться, явив честному народу всю свою дурь молодецкую.

И все время среди очередей и демонстрантов сновали шептуны, нагоняющие страх все новыми и новыми слухами, сновали провокаторы, сновали ораторы, которые зажигали сердца своими пламенными речами, сновали бездельники, сновали карманники, сновали все те, кому любая неразбериха и любой хаос были милы и желанны.

Все это было. И не было лишь одного — власти. Слухи не пресекались. Ситуация с хлебом не решалась. Меры не принимались. Столица с каждым часом все глубже погружалась в хаос анархии при полном самоустранении власти. Вскоре всем стало понятно — так дальше жить нельзя.

Это стало понятно и демонстрантам, и солдатам, и офицерам и самой петроградской власти. Жизнь утратила привычные очертания и наполнилась чем-то неясным, пугающим, но в то же время и будоражащим кровь.

Революция.

Толпа, ощетинившаяся красными флагами и транспарантами, двигалась по каменному ущелью между бесконечной вереницей домов. Двигалась, выкрикивая лозунги. Двигалась с мрачной решимостью. Двигалась куда-то, просто потому что туда двигались все.

Революция.

Егорка покатал это слово на языке и довольно причмокнул. События последних дней очень нравились ему. Ну так еще бы — пусть и голодно, но зато же весело! Эти дни наполнили событиями скучную жизнь десятилетнего мальчишки, и он меньше всего бы хотел того, чтобы все происходящее вдруг кончилось, вернувшись в обыденное русло. Пусть веселье продолжается!

Ну, а голодно, ну что ж, его двоюродным братьям и сестрам в деревне куда хуже, чем ему в городе. Батяня его вовремя бросил все и подался на заработки в Петроград. И вот теперь он был объектом глухой зависти для всей деревенской родни. Ну, еще бы — рабочий Путиловского завода жил несравнимо сытнее, чем крестьянин в деревне. Да и вообще, с каждым годом, несмотря на войну, сокращался рабочий день, жизнь становилась более обеспеченной и уже не шла ни в какое сравнение с тем, как жили рабочие еще двадцать лет назад. Во всяком случае, рассказы старых рабочих о жизни в старых заводских бараках холодили кровь пацанов не хуже выдуманных страшилок про нечистую силу.

Так что голод Егорка пока был готов немного и потерпеть. Только вот мамку жалко. В последние дни она приходила домой сама не своя от холода и усталости. И если поначалу она приносила домой хоть сколько-то хлеба, то последние три дня хлеба не стало вовсе. Лишь многие часы стояния на морозе и многие часы отчаяния — вот и все что выпадало на ее долю. Ну, и конечно, младшим братьям и сестрам не было дела до Егоркиного лихого веселья на улицах — они просто хотели есть. А есть-то было и нечего. Плакала мать, ожесточался отец, смотрели голодными глазами младшие. Как жить дальше и что будет — об этом все время спрашивали взрослые друг у друга.

Егорка покосился на идущего рядом отца. Батя был против того, чтобы его старший сын шел на эту демонстрацию, но, понимая, что малец все равно сбежит из дома, и все равно будет бегать по всяким митингам и демонстрациям, решил все же взять его с собой, держа, таким образом, сорванца в поле своего зрения.

И вот теперь они шагали рядом. Шагали в толпе таких же работяг. Женщин в толпе было мало, да чему ж тут удивляться, если большую часть времени они проводили в бесконечных очередях за хлебом, пытаясь купить хоть сколько-то его пока мужья их работали на заводах и фабриках Петрограда. Вот и батя Егорки, Иван Петрович Знахарев, слесарь-инструментальщик Путиловского завода, сегодня с самого утра отправился на смену, но дойти до своего рабочего места ему было не суждено — перед воротами стояла толпа митингующих, которые не пропускали никого на территорию завода и призывали всех на демонстрацию.

Батя только успел заскочить домой, чтобы предупредить мамку о том, что идет на демонстрацию и будет неизвестно когда, но оказалось, что мамка все еще не вернулась из очереди за хлебом, а за детьми присматривает соседка. Ну, за детьми она-то может и присматривала, но поскольку Егорка категорически отрицал такое определение к такому взрослому мужику, каким был он сам, то и слонялся он где хотел и с кем хотел.

В общем, выбора у родителя брать или не брать Егорку с собой особого не было. Так и оказался Егор в этой толпе. Ему нравилось идти, нравилось что-то кричать, часто даже не понимая значения выкрикиваемых слов. Нет, ну что такое сокращение рабочего дня или уменьшение размера штрафов он себе вполне представлял. А вот что такое «Земли и хлеба!» он понимал лишь наполовину, в той лишь части этой фразы, которая касалась хлеба. А вот про землю городской мальчишка не мог сказать ничего. Да, вроде как, если бы у родни в деревне было бы больше землицы, то тогда… Что тогда было бы, Егорка ответить затруднился бы, если бы, конечно, у него об этом кто-то спросил. Ну, что тогда? Не жила бы родня так голодно, как сейчас, так, наверное?

Впрочем, ум десятилетнего мальчишки не очень занимали проблемы деревенской родни, особенно если учесть, как весело стало теперь в Петрограде. Вперед, к революции!

Толпа завернула с Большого проспекта на Шестую линию и двинулась к набережной. Идущие шумели, выкрикивали лозунги о революции, и Егорка выкрикивал вместе со всеми. Батя пытался ему объяснить, что значит это слово «Революция», но не слишком преуспел в этом, постоянно сбиваясь на какие-то конкретные обиды и желания. Наиболее понятно объяснил революцию закадычный друг Матвей, который определил ее так: «Будем сами делить хлеб по справедливости». Впрочем, сам Егор для себя слово «Революция» определял как праздник вседозволенности и очень радовался тому, что революция продолжается.

Вдруг толпа зашумела. Что было впереди, Егорке видно не было, но шум и беспокойные крики говорили о том, что впереди что-то нехорошее. И вот прозвучало слово «Казаки!» и сердце учащенно забилось. Батяня начал высматривать кого-то поверх голов, держа одновременно сына за руку.

— Казаки! Казаки! Сейчас шашки наголо и подавят нас!

Демонстрация панически задергалась, пытаясь определить, что же делать дальше — идти вперед, стоять или же бежать отсюда. Впереди, что-то кричали казакам, но, судя по всему, те никак не реагировали на выкрики. И вот, достигнув кульминации нервного напряжения, толпа вдруг взорвалась радостными криками, приветствиями и здравицами.

Через минуту мимо Егорки проехали на своих скакунах казаки. Они спокойно продвигались сквозь толпу, никак не реагируя на выкрики, ободряющие похлопывания и призывы. К разочарованию многих, казаки не присоединились к демонстрантам, а просто проехали сквозь толпу и исчезли за углом улицы.

Однако то, что казаки не стали атаковать и вообще как-либо проявлять враждебность к демонстрантам, ободрило очень многих. Толпа радостно зашумела и двинулась дальше, в сторону Николаевского моста, выкрикивая призывы к спешно выстраивающимся на мосту солдатам.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Кутепов осмотрел выстроившиеся три роты гвардейцев и спросил у их командиров в каком они состоянии. Поручики Сафонов и Браун переглянулись. Слово взял Сафонов.

— Ваше высокоблагородие, состояние рот хорошее, моральный дух тверд, патронов в достатке, но…

— Что, но? — Повернулся к нему Кутепов.

— Дело в том, что личный состав со вчерашнего дня ничего не ел. Им вчера даже ужин «забыли» выдать. Солдаты, конечно, держатся, но возможен ропот.

— Вот как? — Полковник нахмурился. — Преступное безобразие. Немедленно из полковой кассы выделить денег и купить в лавках по дороге достаточно ситного хлеба и колбасы. Накормите людей.

Сафонов козырнул и бросился выполнять распоряжение. Поручик Браун тем временем обратил внимание Кутепова на идущих по Невскому солдат пулеметной роты, которые тащили на себе пулеметы и ленты к ним. Выглядели пулеметчики неважно и довольно расхлябано.

— Здорово, братцы! — Зычно обратился к ним Кутепов, когда они подошли и построились.

Однако вместо бравого слитного ответа полковник услышал лишь несколько голосов, которые вразнобой ответили на его приветствие. Большинство просто промолчало.

Кутепов прошел вдоль строя, рассматривая лица солдат и пулеметы. Дойдя до конца шеренги, он спросил у молодого штабс-капитана, командовавшего ротой.

— Смогут ли ваши пулеметы и пулеметчики открыть огонь по первому требованию?

Тот очень сильно смутился и начал что-то лепетать про то, что нет в кожухах воды, да и масла нет совсем, поэтому…

Чем больше тот лепетал, тем больше хмурился Кутепов. Тут все было ясно — пулеметы есть, но их нет. Двадцать четыре пулемета, нужные ему как воздух. А из них нужно еще половину отдать. Следует хотя бы выбрать из них 12 наиболее работоспособных.

Тут он, пораженный внезапно пришедшей в голову мыслью, потянулся за лежащей в кармане телеграммой и, уже не слушая лепет штабс-капитана, буквально впился в сухие телеграфные строки:

«Я знаю, что сегодня Вам предложат возглавить сводный карантинный отряд из трех бригад с одним карантинным аппаратом — соглашайтесь. Позже вам поступят еще 24 карантинных аппарата — заклинаю вас, перед тем как отдавать половину, убедитесь в том, что ваша половина нормально работает».

Подняв глаза на стоящие в ряд 24 пулемета Кутепов похолодел…

 

Глава 7. Время решительных полумер

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

В общем, все в моей предстоящей миссии было крайне непросто. Царь-батюшка со своими тараканами, заговорщики-генералы в Ставке, заговорщики-депутаты в Петрограде, революционеры всех мастей и пошибов, иностранные посольства и стоящие за ними европейские и заокеанские правительства — все они были моими личными врагами в сложившейся ситуации.

Естественно, самым очевидным решением было бы разделить врагов и столкнуть их между собой, как это красиво описано в любом фильме или умной книге на эту тему. Но, ведь совершенно точно подмечено, что чаще всего всякого рода напыщенные преподаватели и советчики никогда в жизни сами на практике не делали ничего из всего того, что так активно советуют другим.

Все эти профессиональные оптимисты, которые с непередаваемым апломбом и всезнающим лицом советуют всем вокруг как им жить и что делать, и которые никогда ни за что в результате не будут отвечать. И все эти эксперты, аналитики, видные экономисты и прочие маститые политологи в действительности чаще всего оказываются просто ничтожествами и несостоявшимися в реальной жизни напыщенными индюками.

Поэтому побоку всех этих эксперДов. Да и нет у меня столько времени, чтобы подготовить какой-нибудь вразумительный план и провернуть какую-то интригу просто-таки мирового масштаба. Лишь импровизация, неожиданные ходы и смелые решения, которые опираются на мои собственные знания истории. Ну и, конечно же, на Его Величество Случай.

Мои размышления были прерваны появлением в салоне Горшкова.

— Ваше Императорское Высочество, по курсу сплошной облачный фронт. Явно метель. Мы постараемся подняться выше, но могут быть проблемы с топливом. У нас его просто впритык. Вы уверены, что нам не нужно садиться? Мы пролетели Витебск и еще можем вернуться!

Витебск в мои планы никак не входил, и я прокричал пилоту:

— Нет, Георгий Георгиевич! Об этом не может быть и речи! В Могилев! Я в вас верю!

Тот озабоченно кивнул и удалился в кабину. Мы начали набирать высоту.

Вскоре началась болтанка. Машина влетела в облака, и видимость упала до нуля. Минут пять нас основательно трясло, и вот в иллюминаторы брызнул свет закатного солнца. Белоснежные облака покрывали весь низ и полностью скрывали землю. Даже не верилось, что внизу бушует пурга.

Итак, предельно ясно мне было только одно — если царь-батюшка все-таки отправится на поезде в свое последнее императорское путешествие, то сделать что-то для изменения ситуации мне будет очень сложно или вовсе невозможно.

В этом случае в действие вступят такие силы и механизмы, на которые я просто физически не смогу повлиять. И дальше у меня будет лишь ожидание того, как на какой-нибудь станции Дно история Российской Империи достигнет своего дна, и Император Всероссийский отречется от своего Престола за себя и сына своего, и того момента, как корона «совершенно неожиданно» свалится на мою бедную голову.

Или не свалится? А Бог его знает, честно говоря, наворотил я уже здесь столько, чтобы ход истории, каким я его знаю, что называется, поплыл или же все пройдет именно в таком порядке? А вот не знаю, да и в этой реальности голова моя находится вовсе не на Миллионной улице Петрограда, а будет (надеюсь) в Могилеве.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Браун!

— Слушаю, господин полковник.

— Лично опросите всех пулеметчиков. Отберите из них самых благонадежных на ваш взгляд и сформируйте 12 пулеметных команд. И отберите 12 самых исправных пулеметов.

— Но позвольте… — растерянно проблеял штабс-капитан, командовавший пулеметной ротой.

— Не позволю, — отрезал Кутепов. — Вашими стараниями боевая рота превратилась в стадо баранов! Где дисциплина? Где исправные пулеметы? Где, я вас спрашиваю?

— Но, дело все в том, что…

— Довольно! — Кутепов решительно махнул рукой. — Я отстраняю вас от командования ротой. Можете жаловаться кому хотите. Браун, распорядитесь прапорщику Кисловскому временно возглавить пулеметную роту. Мы забираем все 24 пулемета, уверен, что нам они пригодятся больше. Опросите всех солдат в наших ротах, необходимо выявить всех, кто хоть как-то умеет обращаться с пулеметом и заменить ими самые ненадежные команды. Далее. Даю вам полчаса на то, чтобы проверить все пулеметы, запастись водой и всем необходимым. Через 30 минут я хочу видеть в ближайшем дворе пробные стрельбы из всех пулеметов. Если найдутся пулеметы, которые не смогут стрелять их постоянные команды пойдут под трибунал. И передайте пулеметным командам — кто откажется выполнять приказ по открытию огня и вообще любой мой приказ, того я расстреляю собственноручно. Все понятно? Выполняйте!

Когда все разбежались выполнять приказы, Кутепов еще раз развернул телеграмму и задумался. Было уже ясно, что перед ним не ошибка и не бред сумасшедшего, а изложенная эзоповым языком военная депеша. Причем от лица, которое было явно в курсе происходящего и даже знало о том, что может произойти. Кто это лицо? Понятно, что «доктор» Романов Михаил Александрович, никакой не доктор. А кто? На ум приходил только один Романов — Великий Князь Михаил Александрович, да и сокращения «г. а, в.к.» скорее всего расшифровываются как «генерал-адъютант, Великий Князь». Ну, допустим. И даже допустим, что Великий Князь и брат Государя более осведомлен о происходящем чем простой полковник Кутепов. И что из этого следует?

Александр Павлович еще раз перечитал всю телеграмму. Так, значит можно предположить следующее. «Карантинный отряд» — это очевидно карательный отряд, который ему поручили возглавить. «24 карантинных аппарата» — это 24 пулемета. Правда предполагаемый Великий Князь пишет, что половину пулеметов нужно отправить, но тут уж Кутепов их не отдаст. Особенно с учетом того, что «Не спешите слепо выполнять распоряжения главного врача Петрограда — к вечеру эпидемия оставит столицу без всякого управления». Ну, «главный врач Петрограда» — это очевидно Хабалов и есть…

Тут его размышления были прерваны появлением на арене нового персонажа. Из подъехавшей коляски извозчика выпрыгнул путавшейся в длинных полах шинели полковник князь Аргутинский-Долгоруков и буквально побежал навстречу Кутепову. Тот удивленно пожал плечами и пошел ему навстречу.

Первым вопросом, который задал князь был:

— Александр Павлович, голубчик, вы не видели роту Лейб-гвардии Егерского запасного полка? Она должна была идти к вам навстречу.

Кутепов отрицательно покачал головой.

— Ах, видимо где-то потерялись… А я к вам по делу, Александр Павлович! — князь Аргутинский-Долгоруков явно был очень взволнован. — Дело в том, что вам необходимо срочно вернуться. Там взбунтовавшаяся толпа солдат и рабочих подожгла Окружной суд и движется в сторону Зимнего Дворца!

Кутепов не веря своим ушам поинтересовался:

— А у вас там что — мой отряд единственный?

Князь горестно вздохнул и, вместо того, чтобы вручить ему новый приказ, вновь принялся уговаривать:

— Дорогой мой, Александр Павлович, право, вам необходимо поспешить к Зимнему Дворцу. Положение просто отчаянное!

— Следует ли понимать, что предыдущий приказ генерала Хабалова, я должен считать отмененным?

Аргутинский-Долгоруков всплеснул руками.

— Так Хабалов меня и послал за вами! Поспешите, Александр Павлович!

Кутепов хмыкнул и ответил:

— Передайте генералу Хабалову, что я двинусь по Литейному проспекту, затем по Симеоновской улице, к цирку Чинизелли, откуда выйду на Марсово поле, где, вероятно, и встречу эту вашу толпу не допуская ее к Зимнему Дворцу.

Глядя вслед уезжавшему Аргутинскому-Долгорукову, Кутепов проговорил:

— Двинусь. Но не ранее, чем проверю и исправлю все пулеметы…

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Нестройное пение перемежалось с выкрикиванием лозунгов и здравиц, шум толпы время от времени перекрывался звоном разбитого стекла и хаотически звучавшими выстрелами. Возбужденная людская река текла по улицам столицы. Где-то били окна и витрины, какие-то подозрительные личности проводили «революционную экспроприацию» добра из подвернувшихся лавок и складов, выстрелы, как правило, не носили характера военной необходимости, а были неким выражением вседозволенности и долгожданной свободы от всего, что ассоциируется с такими старорежимными понятиями, как закон и порядок. Стреляли просто в воздух, разбивали выстрелами уличные фонари, пускали пули в окна домов, которые выглядели «крайне подозрительно».

Тимофей Кирпичников шел вместе со всеми и был мрачен. Так хорошо начинавшееся революционное предприятие, которым, по его мнению, стал успешный поход по казармам других полков для их включения в революцию, очень быстро превратился в хаос и солдаты, слившиеся с массой рабочих и других элементов, практически сразу перестали слушать любых команд и больше не представляли никакой военной силы. Только факт удивительного бездействия властей позволял «революционным массам» захватывать одну улицу за другой. Фактически властями столица была отдана на разграбление. Правда разграбление уже почти завоеванного города осуществляла не вражеская армия, а само население этого города, при поддержке солдат его же гарнизона. Солдат, которые когда-то давали присягу защищать и страну, и сам этот город.

Из-за угла потянуло дымом и, дойдя до поворота, Кирпичников увидел охваченное пламенем здание полицейского участка. Под общее улюлюканье и выстрелы в воздух к стене ближайшего дома вытолкали несколько человек, по обрывкам формы на которых в них можно было опознать чинов полиции. Грянули выстрелы, и толпа радостно завизжала глядя на упавшие у стены тела.

С какого-то, невидимого из-за толпы возвышения, вещала какая-то истеричная мадам, с другой стороны улицы, стоя на тумбе фонарного столба, толкал пламенную речь какой-то чернявый юноша и его кучерявая голова двигалась вверх-вниз в такт его крикам.

Кирпичников с безразличием посмотрел, как какие-то солдаты тащат сквозь толпу офицера с оторванным погоном и залитым кровью лицом. Проследив направление их движения, он увидел, как пара других солдат уже привязывают веревочную петлю к перекладине фонарного столба.

Сплюнув и втоптав в грязный снег окурок, Тимофей Кирпичников пошел в направлении центра города.

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Через несколько минут первые демонстранты показались с Шестой линии и стали заворачивать налево в сторону моста.

У входа на мост с винтовками на руку линией стояла полурота финляндцев, а прапорщик Басин стоял перед строем с обнаженной шашкой в руках. Приближающаяся толпа нестройными голосами распевала «Марсельезу» и явно не собиралась останавливаться, уверенная в том, что и здесь повторится номер, который произошел несколько минут назад с казаками, которых, кстати, в толпе видно уже не было.

Из походящей массы звучали крики «Да здравствует республика!» «Долой войну!» «Долой полицию!» и «Ура!». Какой-то рабочий с красным флагом «Долой самодержавие!» бросился на прапорщика пытаясь ударить его древком. Басин ухватился левой рукой за древко флага, а правой с силой толкнул рабочего в грудь эфесом шашки, да так, что тот упал и, падая, выпустил флаг из рук.

Прапорщик швырнул на мостовую флаг, и в этот момент из толпы раздалось несколько выстрелов. Одна пуля просвистела над головой Басина, а две другие ранили стоящих в цепи солдат. Какие-то молодчики бросились из толпы к шеренге, явно собираясь отнять винтовки. Первый из подбежавших немедля получил от солдата прикладом в лоб, но подбегали другие…

Полковник Ходнев поднял руку с шашкой и скомандовал:

— Первый… Поверх голов… Товсь…

Неизвестно, как выполнили бы этот приказ финляндцы до прозвучавших выстрелов и криков раненных товарищей. Однако, после этого и видя явную агрессию со стороны толпы, они, не колеблясь, выполнили приказ полковника Ходнева.

— Пли!

Залп потряс улицу, где-то зазвенели оконные стекла. Толпа испуганно отпрянула, кто-то дико закричал и, когда полковник вновь поднял шашку для команды, масса народу развернулась и, бросая флаги и транспаранты, кинулась врассыпную. Через пару минут на площади перед мостом остались лишь солдаты Лейб-гвардии Финляндского полка и полицейское оцепление позади них.

На грязном снегу до самого угла Шестой валялись брошенные красные тряпки, бывшие еще недавно революционными флагами и транспарантами. Среди них лежало несколько тел, попавших под каток бегущей и охваченной паникой толпы.

Такая же картина открылась полковнику Ходневу и на самой Шестой линии. Кроме лежащих на снегу, никаких других демонстрантов на улице не было видно.

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Он бежал, спотыкаясь, бежал со всех ног, толкаемый другими обезумевшими людьми. Бежал, изо всех сил стараясь удержаться на своих детских ногах, потому как знал, что стоит ему упасть и почитай все пропало — не встать ему уже никогда. Да и как тут встанешь, когда бегут тысячи, и бегут они, не разбирая дороги и не глядя, куда или на кого они ставят свои ноги.

И как же им было не бежать-то, если сзади бежит толпа, слепая и разрушающая все на своем пути. А позади прозвучал новый винтовочный залп.

От сильного толчка в спину Егорка все же не удержался на ногах, и лишь счастливый случай помог ему покатиться в сторону какого-то входа в полуподвал. Спуск туда был крошечным и состоял всего из несколько ступенек, однако то, что было существенным недостатком во время бега в толпе, на этот раз послужило добрую службу, ведь о том, чтобы спрятаться от пуль в таком небольшом углублении взрослому и думать было бы нечего. А вот десятилетний мальчишка сумел сжаться в три погибели, лишь наблюдая с ужасом за тем, как через его убежище перепрыгивают, сквернословя все новые и новые люди. К счастью для Егора ни один из них не попал ногой в его ухоронку, а то и костей бы ему не собрать.

Изловчившись, мальчик подергал дверь в полуподвал и тихо заскулил, убедившись в том, что та была наглухо заперта. Уже провожая взглядом последних скрывающихся за углом демонстрантов, он понимал, что остался один на один с теми, от кого они все с таким ужасом сейчас бежали по улице.

Опасливо обернувшись туда, откуда начался их бег, Егор к своему великому облегчению убедился, что не шагают по улице цепи солдат с винтовками наперевес, что их черные штыки более не грозят ему. Лишь одинокая фигура полковника виднелась на фоне набережной.

Так и смотрели друг на друга, поверх лежащих на снегу нескольких раздавленных тел, полковник, отдавший своим солдатам приказ стрелять в сторону толпы и мальчишка, который в этой самой толпе как раз и находился.

Полковник Ходнев постоял пару минут хмуро глядя на опустевшую улицу, отмеченную страшными приметами того безумия, который охватил в эти дни любимый полковником город, а затем медленно пошел в сторону удерживаемого его подчиненными моста.

Когда фигура полковника скрылась за углом, мальчишка спешно выбрался из спасшего его углубления и быстро подбежал к лежащим на грязном снегу. Метаясь от тела к телу он выискивал среди них кого-то знакомого, страшась сам себе признаться в том, что ищет среди лежащих своего отца. Но, к счастью для Егорки, отца среди задавленных толпой не было. Представив себе, как сейчас мечется отец ища в бегущей толпе его самого, он поспешил покинуть это страшное место. Завернув на Большой, Егор со всех ног помчался по проспекту вслед бегущей толпе.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Сводный отряд полковника Кутепова двигался по Литейному проспекту. Впереди шагала ощетинившаяся штыками рота Лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка, за ней двигалась пулеметная рота, следом шли две роты Лейб-гвардии Преображенского запасного полка.

Далее по проспекту уже видны были клубы дыма, поднимающиеся от здания горящего Окружного суда. С той стороны слышались отдельные выстрелы, в том числе иногда звучали и пулеметные очереди. Очевидно, что мятежники стреляли куда попало, поскольку лишь некоторые пули пока свистели над головами солдат сводного карательного отряда.

— Поручик Скосырский!

Тот подбежал к Кутепову и козырнул.

— В общем так, поручик, бегите к ближайшему телефону и передайте в Градоначальство генералу Хабалову, что ввиду сложившейся обстановки я вынужден отдать приказ приостановить свое продвижение в сторону Зимнего Дворца. Мы начинаем зачистку данного района. Выполняйте!

Скосырский метнулся выполнять, а Кутепов уже отдавал приказы кексгольмцам разомкнуть ряды на три шага во взводной колонне и выдвинуться к дому князя Мурузи, откуда, как успели доложить полковнику, как раз и бил пулемет.

Разведчики разбежались выяснять ситуацию в районе Преображенского собора, Собрания армии и флота, Кирочной улицы и Орудийного завода. В случае выявления сопротивления туда должны были выдвинуться на подавление взводы и полуроты при требуемом количестве пулеметов.

Рота преображенцев поручика Сафонова при четырех пулеметах выдвинулась для взятия под контроль Бассейную улицу со стороны Надеждинской и Баскову улицу, выходящую на Бассейную. Взводу с одним пулеметом из роты поручика Брауна было поручено закрыть Артиллерийский переулок, который выходил непосредственно на Литейный проспект. Все команды получили приказ при продвижении толпы в их сторону отрывать огонь сначала поверх голов, а если потребуется, то и на поражение.

Раздав указания Кутепов огляделся. Тут ему в глаза бросились группы солдат Лейб-гвардии Литовского запасного полка, которые кучковались в большом смущении вдоль Литейного проспекта. Отдельно стояла и переговаривалась группа офицеров того же полка, явно не собираясь руководить своими подчиненными. Полковник нахмурился, а затем послал подвернувшегося под руку унтер-офицера выяснить у господ офицеров, в чем собственно дело.

Через пару минут все офицеры подошли, как положено к Кутепову и доложились, что у них в казармах большая суматоха, и они не знают, что им в этой ситуации делать.

— Господа, мне непонятна ситуация. Потрудитесь объяснить мне, в чем дело и почему вы не командуете своими солдатами. — Кутепов хмуро оглядел собравшихся.

— Дело в том, ваше высокоблагородие, что солдаты не знают, как им поступить. Они не хотят участвовать в мятеже, но боятся, что их расстреляют за то, что они уже совершили. Поэтому они стоят и ждут, когда им скажут, что их не станут за это расстреливать.

Полковник удивленно воззрился на офицеров.

— Ну, а вы что им сказали?

Говоривший поручик помялся.

— Проблема заключается в том, господин полковник, что нам они не верят и требуют какое-то начальство повыше.

Кутепов оглядел офицеров цепким взглядом и жестко сказал:

— Это крайне прискорбно, что солдаты ваши не верят вам, своим офицерам и командирам. Это крайне плохо, вы меня понимаете, господа офицеры?

Собравшиеся понурились и прятали глаза.

— Ну, хорошо, господа, тогда решим так. Я как начальник сводного карательного отряда города Петрограда, назначенный приказом главнокомандующего Петроградским военным округом генерала Хабалова и имеющий самые широкие полномочия, в сложившейся обстановке принимаю общее командование над вашим запасным полком и включаю его в состав сводного отряда. Приказываю командиру Лейб-гвардии Литовского запасного полка дать распоряжение своим офицерам собрать всех своих солдат в двух ближайших дворах. Я буду говорить с людьми. Выполняйте.

Глядя вслед офицерам Кутепов повторял про себя фразу из телеграммы, которая все больше пугала его своей прямо-таки мистической достоверностью: «Действуйте решительно. Мобилизуйте здоровых врачей и санитаров. Отстраняйте растерявшихся, малодушных и имеющих симптомы заражения красной чумой. Назначайте здоровых и решительных. Принимайте под свое начало другие карантинные отряды».

Пока полковник думал, к нему подбежал старший унтер-офицер Преображенского полка Маслов и доложил:

— Ваше высокоблагородие! Там собрались солдаты Лейб-гвардии Волынского запасного полка, и их унтер-офицер очень просит ваше высокоблагородие подойти к ним. Они не хотят участвовать в мятеже, но боятся вернуться в казармы, опасаясь расстрела за мятеж. Просят дать гарантии и разрешить им вернуться в казармы.

Кутепова ситуация забавляла все больше.

— В казармы? — переспросил он. — Ну, идемте-идемте.

Когда они подходили к углу Басковой улицы и Артиллерийского переулка от толпы солдат отделился унтер-офицер и строевым четким шагом пошел навстречу полковнику. Подойдя он отдал честь и отрапортовал:

— Ваше высокоблагородие! Солдаты Лейб-гвардии Волынского полка раскаиваются в участии в мятеже и хотят вернуться в свои казармы. Просят дать гарантии, что их не будут судить и расстреливать за мятеж.

Кутепов кивнул и распорядился.

— Постройте людей.

Вслед за командой унтера солдаты спешно и несколько суетливо построились. Полковник прошел вдоль строя. Заметил, что построились не все, а в толпе стоят какие-то подозрительные штатские.

Выйдя на середину строя Кутепов громко сказал:

— Солдаты! Шпионы и провокаторы толкнули вас на измену своему долгу, на измену присяге и на измену Отечеству. Я говорю так, потому что толкнули вас на это преступление перед Государем и Родиной немецкие агенты, которым выгоден мятеж в столице России. Мятеж в Петрограде обезглавит страну и она, по мнению наших недругов, потерпит поражение в Великой войне. Не будьте мерзавцами и предателями, палачами своего Отечества, оставайтесь честными и верными присяге русскими солдатами!

Полковник сделал паузу и отчетливо произнес:

— Все, кто готов прекратить мятеж, может вернуться в казармы и я, полковник Кутепов, начальник сводного карательного отряда города Петрограда, обещаю вам, что вас не расстреляют.

Солдаты радостно загомонили.

— Однако…

Собравшиеся, и те, кто стояли в строю и те, кто стоял отдельно толпой, замерли в ожидании дальнейших слов полковника.

Кутепов выдержал театральную паузу и завершил мысль:

— Однако дело каждого из вас будет рассмотрено отдельно и суд определит степень вашего участия в мятеже и личную вину каждого. Но повторяю — вас не расстреляют, я вам это обещаю.

Солдаты вновь зашумели, но мощный голос полковника опять перекрыл гомон и заставил всех замолчать:

— Те же из вас, кто хочет полного прощения за участие в мятеже…

Над Литейным установилась тишина, нарушаемая лишь отдаленной стрельбой. А Кутепов повысил голос, громко и четко заговорил так решительно, как будто отдавал приказы:

— Итак, кто хочет прощения за участие в мятеже, тот не сможет отсидеться в своих теплых казармах, объявив нейтралитет. Никакого нейтралитета! Нейтралитет — это неисполнение приказа, это нарушение присяги и измена! Полностью прощены будут лишь те, кто вспомнит о том, что они верные долгу и присяге солдаты Русской Императорской Армии! А потому я повторяю — кто останется на улицах, будут считаться мятежниками, а мятеж будет подавлен любой ценой. Это я вам обещаю! Те, кто вернется в казармы — не будут расстреляны, но понесут наказание соразмерно своему участию в мятеже, но с учетом раскаяния их не расстреляют. И это я вам обещаю. Те же, кто верен Государю, долгу и присяге будут полностью прощены и займут места в нашем строю и будут беспрекословно выполнять приказы мои и ваших командиров. Каждый должен решить для себя. На размышления у вас будет десять минут.

Полковник сделал короткую паузу, оглядывая строй и вглядываясь в их лица, подмечая всю ту гамму чувств, которую испытывали сейчас стоящие перед ним. Всю эту смесь растерянности, отчаяния, азарта, решимости, недовольства и откровенного неповиновения. Видя все эти чувства и желания, Кутепов, тем не менее, чувствовал, что большинство все же растеряно, не знает, как правильно поступить и откровенно запуталось в происходящих в городе событиях. И если появится тот, кто продемонстрирует силу и решимость, тот, кто возьмет на себя ответственность, кто поведет их за собой, то они пойдут и будут выполнять приказы. Какое-то время. А вот насколько долгим будет это самое какое-то время, целиком и полностью зависит от твердости и воли их командира. А с командирами у них, судя по всему, не все так хорошо, как хотелось бы. Ну да ладно, с командирами определимся позже, решил Кутепов и подвел итог:

— Кто желает прощения и идет со мной — идут строиться в том дворе. Объявившие нейтралитет — возвращаются в свои казармы ждать суда. Мятежники остаются на улицах и ждут пулю. Повторяю — на размышления десять минут. Время пошло. А для того, чтобы вам лучше думалось, спешу вас всех обрадовать — в Петроград прибывают несколько корпусов с фронта, в том числе и фронтовые полки Лейб-гвардии, полки, знамена которых вы опозорили. И подумайте над тем, что сделают гвардейцы-фронтовики с теми, кто останется на улице…

— Товарищи! Он все врет! Не слушайте его! Вас всех расстреляют! — вдруг заверещал какой-то чернявый господин в штатском. — Только революция…

Громкий выстрел оборвал кричавшего и тот с дыркой во лбу и удивлением на лице упал навзничь на снег.

— А шпионов и провокаторов мы будем расстреливать на месте. Это я вам тоже обещаю…

И полковник Кутепов, пряча свой наган в кобуру, развернулся и твердым шагом пошел в сторону тех дворов, где уже стояли в строю и ждали его слова солдаты Лейб-гвардии Литовского полка.

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

…Перекошенные ужасом лица телеведущих, вид из космоса на взрывающейся вулкан, жуткие кадры разрушений и городов, сметаемых пирокластической волной, люди, задыхающиеся от пепла и гибнущие под обрушающимися под тяжестью скопившихся на крышах черных вулканических осадков.

На цветущий край наползает тьма. Солнце тонет во мраке небес. Черный пепел начинает свой танец, напоминая собой адскую метель. Бесконечные караваны машин, гигантские пробки, бредущие между неподвижными автомобилями тысячи и тысячи беженцев, спешащих убраться подальше от гнева разозленной планеты. С крыш машин или других возвышенностей к толпе взывают новоявленные пророки, верные своему долгу священники и просто сумасшедшие, коих в этот день появилось невообразимое количество.

Крики, плач и стенания. Выкрываемые имена потерявших друг друга в толпе. Чем гуще черный «снег» тем отчаяннее и страшнее звуки над дорогой.

Жуткие сцены безразличия к ближнему и предательства самых близких. Потрясающие примеры самопожертвования и свидетельства существования бесконечной и прекрасной любви. Каждая из этих историй могла быть описана в великих романах или послужить основой прославленных в веках киношедевров. Каждая из этих сцен могла посеять ужас в душах и вдохновить миллиарды сердец. Если бы эти миллиарды сердец еще существовали на Земле.

Но в тот день эти миллиарды еще жили на планете, хотя никто так и не подсчитал количество погибших от взрыва супервулкана и последствий его извержения. Не до того было, а потом уже и незачем. Ведь, когда пришло известие об одновременных подрывах ядерных фугасов в Вашингтоне, Нью-Йорке и Лос-Анжелесе всем стало понятно, что это начало Конца.

Паника, охватившая весь мир. Драки и убийства при штурме входов в метрополитены и бомбоубежища. Поджоги и разграбления. Банды, спешащие получить от оставшейся жизни максимум. Мародеры, в безумном желании поживиться напоследок.

Попытки каких-то военных взорвать двери в противоатомное убежище «Ковчега» и приказ Беррингтона открыть огонь по осадившей вход толпе. Автоматические огнеметы за считанные секунды превращают сотни людей в живые факелы, а крупнокалиберные пулеметы рвут на куски тела убегающих. Мгновение — и тысячи бегущих от бункера падают, ослепленные ярчайшей вспышкой. Люди катаются по земле, выдирая себе глаза и вопя от невообразимой боли. Над Лондоном встает ядерный гриб, еще один, еще и еще…

Ударная волна сносит пламя со вспыхнувших людей вместе с самими людьми. Тьма. Камеры уничтожены, сенсоры и датчики перегорели. Забившиеся в убежище счастливчики падают с ног, на их головы сыпется каменное крошево и светильники. Еще одна ударная волна сотрясает бункер, но уже потише. За ней еще одна…

Кто-то теребит мое плечо. Надо мной склонился Горшков.

— Уже подлетаем! Скоро будем садиться!

Киваю, и пилот, странно посмотрев на меня, возвращается в кабину. Я же платком утираю холодный пот со лба и пытаюсь придти в себя после приснившегося мне кошмара. Точнее не кошмара, а прорезавшегося кусочка памяти того меня, которому «посчастливилось» дожить в аду до 2023 года. Это ж надо было так «удачно» задремать! И что — у меня все время будут такие «веселые» сны? Не дай Бог такого счастья.

Оглядываюсь вокруг. Внизу облака. Голубое небо, переходящее на западе в багровое пламя заката. И было в этом закате что-то зловещее, грозящее то ли сильным ветром завтра, то ли кровью большой…

* * *

Телеграмма военного министра генерала Беляева генералу Алексееву от 27 февраля 1917 г. № 197

Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве, для одновременных действий в различных частях города. 197. Беляев.

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

К исходу часа под началом полковника Кутепова было уже девять вполне боеспособных рот, кавалерийский эскадрон и 36 пулеметов. Правда не все пулеметы удалось исправить, и их везли с собой больше для демонстрации силы, чем исходя из их боевой ценности. К бывшим ранее двум ротам Лейб-гвардии Преображенского запасного полка и роте Лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка присоединились так же две роты Лейб-гвардии Литовского запасного полка и сводная рота Лейб-гвардии Волынского запасного полка. Кроме того к отряду присоединились рота Лейб-гвардии 4-го Императорской Фамилии запасного полка под командой штабс-капитана Розенбаха, рота Лейб-гвардии Семеновского запасного полка, ранее «потерявшаяся» рота Лейб-гвардии Егерского запасного полка, эскадрон Гвардейского кавалерийского запасного полка и полсотни разведчиков из разведывательной команды Лейб-гвардии 1-го Стрелкового Его Величества запасного полка.

Не обошлось и без происшествий, повлекших жесткие решения со стороны Кутепова. Так ему пришлось отстранить от командования командира Лейб-гвардии Литовского полка, который наотрез отказался подходить к построившимся солдатам своего полка, услышав речь Кутепова перед солдатами Волынского полка, сославшись на то, что он не сомневается в предстоящей расправе со стороны нижних чинов. Пришлось так же отстранить командира разведывательного отряда и командира кавалерийского эскадрона, которые отказались отдавать приказы своим людям, ссылаясь на то, что люди устали и их нужно отпустить на отдых. Полковник назначил временных командиров из числа их заместителей, а самих проштрафившихся командиров отправил под арест. Впрочем, он нисколько не сомневался в том, что те сбегут, поскольку выделять людей на их охранение полковник не собирался.

Тут со стороны Литейного орудийного завода и с колокольни Сергиевского всей Артиллерии Собора ударили пулеметы, кося всех, кто подвернулся под руку, включая солдат сводного карательного отряда, слоняющихся дезертиров и обыкновенных гражданских зевак. Рядом с Кутеповым рухнул на снег один из солдат, другой был ранен и повалился с диким криком боли.

Часть солдат, особенно те, кто ни разу не был в бою, кинулась в рассыпную, другие же стали занимать позиции в подворотнях, за афишными тумбами, деревьями, в полуподвалах и других возможных местах. Развернутые пулеметы дали ответный огонь, стараясь подавить огневые точки мятежников.

— Ваше высокоблагородие, — к Кутепову, пригнувшись, подскочил унтер, — штабс-капитан Розенбах приказал сообщить вам, что со стороны Марсового поля идет большая толпа. Рота с двумя пулеметами развернута на углу Пантелеймоновской и Моховой и будет препятствовать прохождению толпы дальше.

Кутепов кивнул.

— Передайте Розенбаху мой приказ открывать огонь на поражение при продолжении продвижения толпы в сторону роты.

Унтер козырнул и зигзагами, пригнувшись, побежал через проспект. Убедившись, что с ним все в порядке, полковник повернулся в сторону виднеющейся колокольни. В этот момент пулемет в Соборе замолчал, и солдаты сконцентрировали огонь на орудийном заводе. Стрельба на этом участке постепенно усиливалась с обеих сторон, однако можно было отметить, что огонь со стороны мятежников носил значительно более хаотический характер и пули далеко не всегда летели в сторону людей Кутепова, иногда кося и праздных зевак на проспекте.

Улицы, как это не может показаться странным, были довольно многолюдными. Даже выстрелы, звучащие с обеих сторон, казалось, не очень тревожили собравшихся. Точно так же, как в далеком 1993-м году в Москве находилось немало желающих поглазеть на бой в центре города и на стрельбу из танков по зданию парламента, так и здесь, в году 1917-м от Рождества Христова от зрителей не было отбоя.

Видимо такова уж натура русского человека с его неизменным фатализмом и желанием получить острые ощущения от драки сильных мира сего или от еще большего желания стать свидетелями падения былого величия. А может и наоборот стать свидетелями рождения нового вне зависимости от того, кто в этой бойне победит.

Бой между тем продолжался, то нарастая, то затихая, перейдя уже в ту фазу, когда уже трудно понять, где и кто, кто в кого или кто за кого. Выстрелы слышались отовсюду. Хаос усиливался и, несмотря на значительно численное преимущество со стороны восставших и значительно большее количество винтовок на их руках, бой все же исход склонялся на сторону сводного карательного отряда. Что, впрочем, не было удивительным, учитывая полное отсутствие дисциплины и боевой организации со стороны бунтарей. Те же мятежные солдаты, хотя и подняли бунт, но умирать не пойми за что не очень-то стремились и на рожон старались не лезть.

Естественной слабой стороной бунтовщиков была их неорганизованность и отсутствие любых зачатков командования, что превращало мятежников в толпу, хоть и местами вооруженную. Однако именно отсутствие любого подобия организации превращало бой в безумный хаос, когда выстрел мог прозвучать из любого окна, с любого чердака или подвала, из любой подворотни или просто из толпы. И чаще всего выстрел вовсе не означал появление новой оборонительной позиции, потому как стрелки редко делали более одного выстрела, паля в белый свет как в копеечку, часто толком не целясь и немедленно убегая со всех ног куда глаза глядят, с тем, чтобы пережив восторг бодрящей кровь опасности и отдышавшись, вновь побежать куда-нибудь, откуда можно было сделать выстрел, замирая в восторге от собственного геройства и в ужасе от возможности поймать шальную пулю.

Гримаса трагедии тех дней. Русская рулетка, когда участники часто не имеют особой ненависти персонально друг к другу, и лишь волею обстоятельств оказываются вовлеченными в некий процесс, выходом из которого может стать лишь выбывание из игры одного из участников по причине получения черепно-мозговой травмы несовместимой с жизнью. Причем оставшиеся в живых участники Игры, как ни в чем не бывало, могут встретиться на следующий день и степенно обсуждать погоду или цены на овес в этом году.

К Кутепову пробрался поручик Скосырский.

— Ваше высокоблагородие, в Градоначальстве никого нет. Телефоны не отвечают, и я разговаривал с одним из офицеров на улице, он утверждал, что видел, как здание Градоначальства спешно покидали все, кто был внутри, а во дворе там большим костром горят какие-то документы.

— «… — к вечеру эпидемия оставит столицу без всякого управления». Да-с… — горько проговорил полковник.

— Что, простите? — Скосырский удивленно посмотрел на Кутепова.

Тот печально усмехнулся и проговорил:

— Эпидемия, поручик, эпидемия. Красная чума охватила город.

Скосырский обеспокоено посмотрел по сторонам и уточнил:

— Вы полагаете, что в Градоначальстве был кто-то заражен чумой?

Кутепов лишь покачал головой.

— А тут и полагать нечего, поручик, совершенно нечего. В общем так, поручик, передайте ротам мою команду изготовиться к маршу по вражеской территории. Пойдем устанавливать карантин…

И пошел по проспекту не глядя на двух солдат, которые занимали позиции рядом с ним и которые слышали этот разговор.

* * *

ИЗ РАЗГОВОРА ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ ГЕНЕРАЛА АЛЕКСЕЕВА С НАЧАЛЬНИКОМ ШТАБА СЕВЕРНОГО ФРОНТА ГЕНЕРАЛОМ ДАНИЛОВЫМ.

27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Ссылаюсь на телеграмму главкосеву [Главнокомандующему Северным фронтом — авт] военного министра от сегодняшнего числа № 197. Государь Император повелел: генерал-адъютанта Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом. В его распоряжение с возможной поспешностью отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка из самых прочных, надежных, одну пулеметную команду Кольта для георгиевского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов растерялся. […] Такой же силы наряд последует от Западного фронта, о чем иду говорить с генералом Квецинским. Минута грозная и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего. До свидания. Алексеев.

* * *

ПЕТРОГРАД 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Товарищи! Враг отступает! Они покидают район Литейного и направляются в сторону Николаевского вокзала! Не дадим им захватить вокзал! Нам нужно взять вокзал первыми иначе царь перебросит в Петроград войска с фронта. По машинам, товарищи!

Какой-то незнакомый Кирпичникову господин… или товарищ (?) отдавал команды и указывал на стоящие в ряд грузовики обтянутые красными полотнищами с написанными на них различными лозунгами. Толпа солдат и рабочих радостно полезла в кузова.

Кирпичников, которому до зубной боли уже надоела бессмысленная стрельба и не менее бессмысленное хождение по улицам, жаждал действия и потому без колебаний запрыгнул в кабину одного из грузовиков и сразу же поморщился от резкого запаха самогона, которым разило от радостного шофера.

Их колонна выехала на Знаменскую улицу стараясь объехать кратчайшей дорогой запруженный людьми Литейный проспект и выехать прямо на площадь у Николаевского вокзала. Флаги трепетали на ветру, лица в кабинах были шальные. У кого-то на лице была радость, у кого злоба, кто был просто угрюм, но всех их роднило желание сломать шею царской гидре, всем мироедам и всем тем, кто пил кровь трудового элемента, потому как революция, революция! Пришел час!

Ощетинившиеся штыками грузовики ехали по улице, и вдруг сидевший в кабине второго грузовика Тимофей Кирпичников увидел за идущей впереди машиной стоящие вдалеке пулеметы.

— Стой! Там пулеметы! — истошно заорал Кирпичников, но все еще радостный шофер успел лишь посмотреть на Тимофея и тут пулеметы впереди ударили по грузовикам кинжальным огнем.

Пули прошивали фанерные борта и косили революционных товарищей пачками. Кирпичников успел увидеть как радостный шофер получил пулю в горло и, заливая кабину кровью из перебитой артерии, повалился в его сторону. Еще несколько пуль просвистело около головы пригнувшегося Тимофея, и осколок стекла расцарапал ему ухо.

Кирпичников каким-то чудом выпрыгнул из заваливающегося на бок грузовика и принялся быстро ползти по грязному снегу в сторону ближайшей подворотни. Лишь добравшись до нее, он выпрямился и оглянулся на место побоища. Вся эта часть улицы была завалена окровавленными телами, некоторые из них еще дергались, многие уже затихли навсегда. Но было и немало раненных, которые стонали и взывали и помощи.

Прикинув, что пулеметы никуда не делись, а раненным возможно найдется кому помочь и без него, Тимофей Кирпичников решительно направился дворами в сторону Таврического сада. В одном из дворов он наткнулся на старого деда, который опасливо выглядывал из подвала.

— Отец, к Таврическому правильно я иду?

Дед опасливо посмотрел в ту сторону, куда махнул Тимофей и, пожевав губами степенно ответил:

— К Таврическому, мил человек, туда, токмо идешь ты солдатик туда неправильно…

— То есть как это? — Кирпичников опешил.

— Да так, солдатик, так. Болезня там. Вишь люди по домам хоронются?

Тимофей, не веря своим ушам спросил:

— Какая такая болезнь, отец? Ты чего старый городишь?

Дед обиженно посмотрел на него:

— Может я, мил человек, и старый, только из ума еще не выжил. Иди, коль умный и старших почитать тебя не научили.

Кирпичников поспешил окликнуть повернувшегося уходить обратно в подвал деда:

— Да не обижайся, отец, какая такая болезнь, скажи хоть!

Дед обернулся и, вновь пожевав губами, ответил:

— Дык, какая. Известно какая. Чума…

* * *

ТЕЛЕГРАММА ГЕНЕРАЛА БЕЛЯЕВА ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ 27 ФЕВРАЛЯ 1917 Г. № 198

Принята 27.02. в 19 ч. 35 м.

Совет Министров признал необходимым объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности, назначил в помощь ему генерала Занкевича, так как генерал Чебыкин отсутствует. 198. Беляев.

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

И тут нас тряхнуло, после чего «Муромец» мелко затрясло. Пробежавший мимо меня Марсель Плиа глянул в правый иллюминатор и длинно цветисто выругался. Я посмотрел в ту сторону, и нехорошее чувство сдавило мое сердце.

У нас горел правый двигатель.

Моторист метнулся в кабину. Я поспешил за ним и увидел нешуточную суету в кабине. Из криков экипажа я понял, что лопнул трубопровод ближнего двигателя и вытекший бензин загорелся. Огонь таки перекинулся на крыло, в результате чего занялась ткань обшивки, и мы словно подбитые уверенно шли к стелющимся внизу облакам, а за нами в небо уходил дымный черный шлейф.

Пока Горшков удерживал похожий на автобусный руль штурвал, за его спиной суетились Орловский и Плиа. Бросаюсь к ним, помогая пилоту и мотористу привязаться к креплениям. В открывшийся правый люк хлещет мощный поток воздуха, задувая гарь и копоть внутрь кабины. Рядом с нами на крыле жирно чадит ближний к нам двигатель и сквозь черный дым вырывались языки сносимого ветром пламени.

Плиа махнув мне рукой, двинулся в сторону открытого люка. Я, высунувшись наружу, смотрел морщась от ветра на то, как оба члена экипажа, вооружившись огнегасителями, пробирались по крылу аэроплана и почему-то думал о том, что на более современных машинах такой номер бы не получился, ведь именно относительно небольшая скорость аэроплана позволяла такого рода «прогулки» по плоскостям во время полета.

Добравшись до горящего двигателя, Марсель перекрыл краник трубопровода, прекратив тем самым подачу топлива, но бушующее пламя вплотную уже подбиралось к баку и был большой риск взрыва, в результате которого наш аэроплан, вероятно, просто разорвет на куски. Оба летчика принялись спешно тушить огонь.

В этот момент «Муромец» влетел в облачный слой. Бешеная болтанка трясла машину. Две фигуры на крыле пытались загасить огонь стоя с двух сторон пылающего двигателя, в то время как их самих воздушный поток жестоко хлестал снежными жгутами и пытался сбросить вниз. Внезапно облака прочертила ветвистая молния. Грохнуло так, что я прикусил язык, дернувшись от акустического удара, едва не выпав при этом в открытый люк. Но я удержался, а вот ноги Марселя Плиа вдруг соскользнули с крыла.

Уцепившись руками за стойку плоскости он пытался удержаться, в то время как его ноги беспомощно скребли по поверхности крыла, не находя опоры. Пламя подбиралось к нему все ближе, а Орловский, находясь по ту сторону горящего двигателя с огнегасителем в руках, не мог ему ничем помочь, не успевая даже приблизиться к месту падения.

Не отдавая себе отчет в своих действиях, я выбирался на крыло и, уцепившись за край люка, попытался перехватить руку моториста, однако пальцы мои не дотягиваются до него. К счастью в этот момент поток набегающего воздуха сдернул зацепившуюся за что-то веревку и каким-то чудом мне удается ухватить за нее. Однако тут я со всей отчетливостью понимаю, что вытащить Плиа одной рукой у меня никак не получится, а бросить край люка я не могу, иначе меня просто выбросит из аэроплана, а я-то даже не привязан к нему!

С какими-то неимоверными усилиями, и таща веревку за собой, я забираюсь внутрь кабины, где пытаюсь в раскоряку упереться ногами в края дверного провала. Когда мне это все же удается, вторая моя рука оказывается свободной, и я начинаю втаскивать моториста в кабину, боясь лишь того, что веревка эта может лопнуть в самый неподходящий момент.

Зря я грешил на веревку, подлянка поджидала нас не там! Аэроплан сильно тряхнуло и он начал заваливаться на бок, прямо на ту сторону, где был отрыт люк! И сквозь проем вижу, что винт второго правого двигателя замер неподвижно. У нас не работало оба правых двигателя! Вот я сглазил, рассказывая Горшкову про беспроблемный полет на одном двигателе! Типун на язык болтунам таким идиотским!

Благо я упирался ногами в края люка, а потому сумел удержать равновесие и не провалиться в открытый зев проема. А вот двум летчикам на крыле было совсем не сладко! Вцепившись в выпирающие части, они пытались удержаться на плоскости и хорошо, что Горшкову удалось выровнять машину и аэроплан все же принял относительно горизонтальное положение, хоть и с явным креном вправо и вниз.

Видя, что Орловскому все же удалось загасить горевший двигатель, Горшков прокричал мне:

— Пусть возвращаются! Починить двигатели мы не успеем!

Обернувшись к пилоту, я увидел перед собой просто фантасмагорическое зрелище.

Горшков в темной кабине, запредельным усилиями удерживая в штурвал, глядит прямо в бушующий за лобовым стеклом ураган, прорезаемый какими-то потусторонними сполохами и ослепительными вспышками молний. Георгий кричал, не глядя в мою сторону:

— Будем садиться! В нас попала молния и что-то повредила! Я не удержу машину! Пусть быстрее возвращаются! Еще минуты две-три и все! Быстрее! Я ищу место посадки!

Конечно, слышать ни меня, ни, тем более Горшкова, Орловский и Плиа не могли, но, видимо, будучи профессионалами своего дела, они сами все поняли и уже спешно двигались в сторону люка. Вот Марсель ухватился за край проема, вот он ухватил за руку Орловского, вот я помогаю им обоим влезть в кабину, успев подивиться тому, как Горшков собирается выбирать место посадки в условиях, когда не видно даже земли внизу.

Оглянувшись на лобовое стекло, с ужасом вижу приближающуюся землю, какое-то поле, какие-то строения прямо перед нами, а дальше, сразу за домами, черной стеной тянется лес.

И словно в замедленной съемке мы летим навстречу то ли этим самым строениям, то ли самому лесу. А я, как парализованный, смотрел, как сквозь молнии и вьюгу падает с неба наш ангел…

 

Глава 8. Когда вечер перестает быть томным

ИНТЕРЛЮДИЯ I. ЗАГОВОР

Роль личности в истории. Насколько характер одного или нескольких человек может изменить историю человеческой цивилизации? Или же, как уверяли классики марксизма, все решают законы развития общественных отношений? Думаю, что наверняка ответить на этот вопрос не сможет никто. Если, конечно, не оперировать догмами и лозунгами о «единственно верных учениях».

Как бы повернулась история России и человечества, если бы на престоле Российской Империи в 1916–1917 годах был бы не Николай II? Что было бы, если бы не было Распутина? Или окажись на месте генерала Хабалова более решительный человек, который не побоялся бы взять ответственность на себя? Или, как развивались бы события, если бы председателем Государственной Думы в тот момент был не Михаил Владимирович Родзянко? Или будь у Родзянко менее болезненное честолюбие?

Еще в 1911 году, став председателем III Государственной Думы, Родзянко начал усиленно привлекать к своей персоне внимание широкой публики. Часто именно в его личном особняке проходили совещания руководителей думских фракций и групп, заседания руководства партии октябристов и другие мероприятия нижней палаты парламента. Позднее, в июле 1914 года, патриотические манифестации специально задерживали у дома Родзянко, где демонстранты были вынуждены слушать его «напутствия».

Понимая, что его личный вес зависит от значения должности председателя Госдумы, Родзянко всячески выпячивал значение парламента и, соответственно, говорил от его имени. Часто это сводилось к ожесточенной пикировке с министрами и самим царем, которые, по его мнению, «унижали честь и достоинство» Государственной Думы.

Отстаивание всегда и во всем «чести и достоинства» представительской власти часто выливалось в отстаивание значения и его персонального статуса, как председателя Думы. Часто устраивались безобразные скандалы из-за недостаточно, по его мнению, статусного места в поезде или в театре.

Не менее колоритные спектакли устраивались на государственном уровне. Если Император не прислушивался к его словам, то на заседании парламента объявлялось, что «достоинство Думы оскорблено». Если же царь соглашался с мнением Родзянко, то громогласно объявлялось о его личной победе и авторитете.

С началом войны предполагалось, что о политике будет забыто, а думские сессии будут посвящены сугубо практическим вопросам войны и бюджета. Однако, такое положение дел не устраивало Родзянко и он делал все, чтобы оставаться в центре общественного внимания. Он часто посещал действующую армию и одним из первых поднял тему измены в высшем руководстве страны.

Весь период войны Родзянко различными способами выдвигал требования об отставке действующего премьера и о даровании Думе права самой формировать новое правительство «пользующегося доверием общества». Так на сессии Государственной Думы в ноябре 1916 года правительство, назначенное Императором, подверглось резким нападкам, и нагнеталась истерия в обществе по поводу «глупости или измены» власти.

К концу 1916 года положение на фронтах внушало здоровый оптимизм. Снарядный и патронный голод был преодолен. Армия доукомплектовывалась и готовилась к решающему наступлению весной 1917 года, который должен был положить конец войне и принести России победу.

Однако пока военные оркестры разучивали марш «Торжественный вход в Константинополь», в столице происходили события, которые должны были в ближайшие месяцы потрясти Россию.

Никакие уступки власти уже не удовлетворяли думских лидеров, желавших безраздельной и ничем не ограниченной власти. Всякий орган власти, всякий министр подвергался травле и самым безумным обвинениям. Со страниц думской и оппозиционной прессы эти настроения проникали в массы, проникали в войска на фронте. Результатом чего стало тревожное настроение в армии. Под давлением Государственной Думы министры менялись с такой скоростью, что это явление получило название «министерской чехарды».

К 1917 году Родзянко стал одним из самых публичных политиков. Без его участия не обходилось ни одно крупное событие, мероприятие или торжество. И ни одна манифестация. Как вспоминала его супруга: «… Он положительно один для борьбы со всеми темными силами, и все напуганные обыватели, начиная с великих князей, обращаются к нему за советами или с вопросом: когда будет революция?»

В столичных салонах царило убеждение, что во главе заговора стояли Родзянко и английский посол Бьюкенен, и что сам переворот будет осуществлен офицерами гвардии по примеру государственных переворотов прошлого.

И если вопрос с насильственной сменой власти уже созрел во многих умах, то методы переворота еще не были определены всеми участниками заговора. Точнее центров заговоров было несколько.

Начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев докладывал 6 января 1917 г.: «первую из этих групп составляют руководящие «дельцы» парламентского прогрессивного блока, возглавляемые перешедшим в оппозицию и упорно стремящимся «к премьерству» председателем Государственной думы, камергером Родзянко… Во главе второй группы, действующей пока законспирировано и стремящейся во что бы то ни стало выхватить будущую добычу из рук представителей думской оппозиции, стоят не менее жаждущие власти А. И. Гучков, князь Львов, С. Н. Третьяков, А И. Коновалов, М. М. Федоров и некоторые другие», которая «скрывая до поры до времени свои истинные замыслы, самым усердным образом идет навстречу первой».

В начале января 1917 года на квартире председателя русского парламента собрались заговорщики. Военных представлял генерал Крымов, который от имени генералов требовал от Государственной Думы осуществить переворот, который поддержит армия. В качестве примера решимости армии был процитирован генерал Брусилов, который заявил: «Если придется выбирать между Царем и Россией — я пойду за Россией».

Однако Родзянко мыслил себе переворот исключительно как военный, в то время как сам он рассчитывал извлечь из него максимальную выгоду, ничем особо не рискуя. Будучи осторожным политиком, он до самого конца рассчитывал оставаться в стороне от возможных проблем со стороны царя: «Я никогда не пойду на переворот… я присягал… прошу вас об этом в моем доме не говорить… Если армия может добиться отречения, пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждением, а не насилием».

Но и военные не хотели таскать из огня каштаны для Родзянко.

Следует отметить, что если генеральский заговор в основном ограничивался желанием сместить конкретного царя и, возможно, установить конституционную монархию, то желанием Родзянко было увеличить вес Государственной Думы (и свой соответственно) до максимума, то есть упразднить монархию и установить в России парламентскую республику.

Участники заговора не доверяли друг другу всячески стремились переиграть. Так, например, генерал Алексеев предлагал царю проект установления военной диктатуры в стране, как единственную возможность наведения порядка, в то время как Родзянко, в качестве рецепта от всех бед, продвигал идею «ответственного министерства» с главой правительства наделенного обширными полномочиями, которого в свою очередь избирает парламент. Его в этом поддерживали Гучков, Некрасов, Львов и Керенский, игравшие, однако, в свои игры.

Также не было единства в методике переворота. Группа Родзянко предлагала инсценировку народных волнений в столице, в результате которых к зданию Государственной Думы должна была явиться «революционная общественность» и потребовать от Думы взять власть в свои руки. Гучков позднее вспоминал их рассуждения: «после стихийной анархии и уличных волнений настанет момент организации новой власти, и тут придет наш черед, как людей государственного опыта, которые, очевидно, будут призваны к управлению страной». Однако, сам Гучков считал: «Мне кажется, господа, — заявил тогда он, — что мы ошибаемся, когда предполагаем, что какие-то одни силы выполнят революционное действие, а какие - то другие будут призваны для создания верховной власти. Я боюсь, что те, кто будут делать революцию, сами станут во главе этой революции».

Группа Гучкова предлагала осуществить чисто дворцовый переворот, который поддержат одна или две части в Питере. В частности рассматривалась возможность захвата царя с целью принуждения его к отречению. В качестве вариантов были предложены захват Николая II в Царском Селе, в Петергофе или в Ставке. Но все три варианта были сопряжены с большим риском, что в любом из этих мест царь найдет достаточное количество верных войск для подавления мятежа. В связи с этим самым верным вариантом был признан вариант с захватом царского поезда в дороге между Могилевом и Петроградом, для чего было выяснено какие воинские части находятся на этом маршруте, после чего с их личным составом была начата аккуратная работа.

Также Родзянко с большим успехом была проведена работа с братом Императора — Великим Князем Михаилом Александровичем. Благородный и романтичный Михаил легко поддавался влиянию окружающих, чем и воспользовался Родзянко, пытаясь через брата повлиять на царя в требовании новых уступок и назначения себя любимого главой правительства. Кроме, того заговорщиками Михаил Александрович рассматривался в качестве возможного послушного регента при малолетнем Алексее.

Получив информацию о готовящихся на 14 февраля беспорядках, министр внутренних дел Протопопов приказал арестовать организаторов манифестации. Одновременно Император вывел столицу из подчинения генералу Рузскому и назначил отдельное управление во главе с генералом Хабаловым. Эти решения породили панику в рядах заговорщиков, и они решили действовать.

Родзянко добился аудиенции у Государя и, после чтения по бумаге длиной речи о настроениях в обществе, заявил: «Ваше Величество, нужно же принять какие-либо меры. Я указываю здесь на эти меры; что же Вы хотите во время войны потрясти страну революцией?» На что получил холодный ответ: «Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроений Думы, то, если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, она будет распущена». В ответ Родзянко заявил: «Я считаю своим долгом, Государь, высказать Вам свое убеждение, что этот доклад мой у Вас последний… Потому, что не пройдет трех недель, как вспыхнет революция».

И вот, словно по мановению волшебной палочки, 23 февраля, сразу на нескольких заводах вспыхивает забастовка. В толпе снуют какие-то темные личности и пожаром ширятся слухи: «В Питере нет хлеба», «Хлеб больше не привозят», «Грядет голод», «Запасайся мукой, православные!». Возбужденная толпа выметает все запасы продовольствия из лавок. Генерал Хабалов расклеивает по столице обращение, в котором сообщает, что хлеба в столице достаточно. Но слухи становятся все страшнее и обрастают новыми подробностями. Из толпы некие люди начинают бросать камни в полицию. Полиция не отвечает не имея приказа. А приказа все нет, все начальники заняты — идут беспрерывные совещания. Никто не хочет брать на себя ответственность и выполнять грязную работу.

25 февраля в арсенале никому не знакомых, но хорошо организованных личностей, камни сменяются бомбами и револьверами. Один полицейский ранен, другой убит. Войска томятся в ожидании какого-нибудь приказа, но приказа нет. Наверху идут совещания. Обсуждают вопрос — как отреагируют союзники на открытие огня по мятежникам и что скажут в столицах цивилизованного мира о жертвах среди мирного населения? И стоит ли уже информировать Императора о беспорядках и само все рассосется? Тем временем среди солдат снуют подозрительные личности и о чем-то говорят…

Анархия разрастается, и ответственные лица в столице погружаются в новую череду совещаний. Никто не решается отдать приказ о применении силы. Многие ищут возможности покинуть совещания и улизнуть.

Ночь совещаний приносит странный результат — 26 февраля власти обращаются к руководству Думы с просьбой о посредничестве между властью и восставшими. В это же время по Петрограду расклеивается обращение Хабалова с информацией о том, что в случае продолжения беспорядков войска применят оружие. Генерал, в очередной раз, пытается обойтись полумерами, рассчитывая на то, что угрозы возымеют эффект и трудное решение о реальном применении силы в столице принимать не придется. Однако, и толпа, привыкшая за эти дни безнаказанно бродить по улицам и уже привыкающая к мысли, что это и есть революция, и войска, которые видят ужас и нерешительность командиров, уже никак не реагируют на слова. И, хотя этим днем лишь 10 тысяч солдат из 170 тысячного гарнизона перешли на сторону революции, власти по-прежнему ждут, даже несмотря на усиливающуюся стихийную стрельбу в городе. Как телеграфировал Родзянко в Ставку: «На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга».

Но вот власти столицы и восставшие узнают об указе Императора о роспуске Думы. Растерянность власти достигает кульминации. Военный министр Беляев описывал состояние генерала Хабалова в тот день: «руки трясутся, равновесие, необходимое для Управления в такую серьезную минуту, он утратил».

Воля у власти отсутствует, приказы не поступают и, оставленные на произвол судьбы солдаты предпочитают перейти на сторону явного, по их мнению, победителя. К вечеру 27 марта на сторону восставших перешло уже 66 тысяч солдат гарнизона.

Однако Родзянко далеко не был уверен в победе, понимая всю шаткость положения, а также то, что достаточно твердая воля вполне может склонить чашу весов на сторону власти. Поэтому, будучи по натуре осторожным политиком, он старается сохранить поле для маневра и возможного отступления. Председатель Думы шлет телеграмму: «Положение ухудшается. Надо принимать немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и Династии». Одновременно с этим, пытающаяся соблюсти приличия, но уже откровенно перешедшая на сторону мятежа, Дума, под натиском Родзянко, принимает решение о создании Временного комитета депутатов Государственной Думы. Именно одно это слово «депутатов» демонстрирует попытку оставить поле для маневра и отступления, мол, это не мятеж против указа Императора о роспуске Думы, а, можно сказать, почти клуб или общественная организация депутатов, но, все же, не официальный орган власти.

Итак, Государственная Дума в лице ее лидеров сделала робкий ход. Остальные участники драмы в раздумье задержали руку над шахматной доской.

Император еще в Ставке и имеет все возможности.

Генералитет ждет развития событий и определения явного фаворита в этой гонке за власть, дабы сделать правильный ход, готовясь тем временем останавливать и блокировать царский поезд в случае отъезда Николая Второго из Могилева.

Новый Михаил Александрович пытается прорваться в Ставку и бросить на чашу весов истории свои аргументы.

А тем временем по улицам столицы с флагами и криками о революции бродят толпы статистов, но они очень мало интересуют участников Большой Игры…

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Телефон не приносил утешительных известий. Чем большее пытался вникнуть в происходящее полковник Ходнев, тем более отчаянным виделось ему положение.

Оставшиеся верными присяге офицеры, которые со своими взводами прикрывали важные пункты Васильевского, докладывали о том, что патроны на исходе, что мятежниками захватываются все больше улиц и сопротивления со стороны войск петроградского гарнизона практически не наблюдается.

Только что Ходнев был вынужден дать приказ подпоручику Каменскому оставить Тучков мост, который на протяжении нескольких часов мужественно оборонялся его солдатами. Сам Каменский был ранен, а огневые припасы взвод благополучно расстрелял до последнего патрона. И вот теперь солдаты «россыпью» должны были выбираться из охваченного смутой района. Но даже в таких условиях бравый подпоручик сумел отправить в расположение полка захваченный у мятежников грузовик, присовокупив к нему двух арестованных им пленных австрийцев, которые с красными бантами на груди принимали активное участие в нападениях на солдат Каменского.

На других участках ситуация была не лучше. Отовсюду к полковнику поступали требования подкреплений и патронов. И звучал один и тот же вопрос — что же делать дальше?

Вопрос, разумеется, был хорошим и правильным, но…

Ходнев в бессильной ярости сжал кулаки. Ну, как же так? Как такое могло случиться? Почему вовремя не были приняты требуемые решения? Кто стоит за тем идиотизмом, с которым полковник столкнулся в последние несколько дней? Как могло получиться, что войска получали приказы, которые лишь усугубляли ситуацию?

Что стояло за этими решениями — некомпетентность, трусость или измена? Почему все решения были словно специально составлены так, чтобы их было невозможно выполнить, а армия лишь попадала под каток бунта?

Чего стоил, например, приказ Хабалова не пропускать через мосты рабочих группами? И оказалось, что группами-то нельзя, а вот поодиночке им проходить никто не запрещал! Более того, приказ касался лишь мостов, но не оговаривал запрет на переход с одного района в другой, а потому солдаты лишь бессильно смотрели с мостов на то, как бунтующая чернь спокойно переходила по льду Невы, смеясь над любыми запретами и громкими окриками. А потом еще пришло восхитительное по своему идиотизму уточнение — одиночных через мосты можно пропускать, но только тех, у кого чистые руки!

Или приказ«…ни под каким видом не допускать никаких политических демонстраций с красными флагами» при прямом запрете на применение силы к демонстрантам. То есть солдатам приходилось стоять под градом проклятий и под напором толпы, не имея даже возможность воплотить приказ в жизнь. Естественно такой ход событий катастрофически снижал авторитет офицеров среди подчиненных, поскольку именно офицеры отдавали солдатам спущенные сверху идиотские приказы. А потому вряд ли следует удивляться тому, что войска очень быстро теряли остатки дисциплины и все чаще переходили на сторону бунтовщиков…

Внезапно распахнулась дверь и в кабинет вбежала заплаканная жена Ходнева, а за ней появился его верный денщик Яков Майзаков, державший на руках сына полковника. Ходнев вскочил из-за стола и бросился им навстречу.

— Что случилось? — спросил он, налив жене стакан воды. — Почему ты здесь?

Судорожно отхлебнув воды из стакана, жена выдохнула:

— Чернь… громит квартиры офицеров…

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Сидя на чердаке мальчишки наблюдали за тем, как перепуганный дворник поспешно распахивал ворота, и как во двор въехал грузовик, увешанный красными флагами и транспарантами, и буквально облепленный радостно ревущей вооруженной публикой, которая наполняла не только кузов, но и висела на подножках кабины, а пара геройского вида матросов сидела даже на капоте машины, используя крылья передних колес в качестве подставки под ноги. Когда грузовик затормозил, из него стали выпрыгивать вооруженные люди. Довольно странное сочетание солдат, матросов и даже каких-то рабочих, а также их довольно лихой вид и вызывающее поведение, характеризовали прибывших не как отряд, а, как не странно это звучит, именно как компанию военных и привоенившихся.

Многие из прибывших были крест на крест опоясаны пулеметными лентами, хотя вооружены были далеко не все. Да и оружие их поражало своим разнообразием и разномастностью. Тут были и обычные трехлинейки, и кавалерийские карабины, и маузеры, и наганы, а у некоторых вместо оружия в руках были казачьи шашки и даже лопаты, которыми они воинственно размахивали из стороны в сторону. Был в грузовике даже пулемет. Единственное что объединяло всю это разномастную компанию, это были красные банты на груди, да еще, пожалуй, общая страсть к выкрикиваниям революционных лозунгов и угроз в адрес буржуев вообще и офицеров в частности.

Старший в этой компании, диковинно одетый и поразительно похожий на незабвенного Попандопуло из фильма «Свадьба в Малиновке», подозвал к себе дворника и потребовал у него назвать «подозрительные квартиры», в которых следует немедля провести обыски и экспроприации «всего награбленного у трудового элемента». Бледный дворник что-то залепетал в ответ и вот уже прибывшие начали разбегаться по парадным.

— А чё у солдат командир не военный?

Егорка оглянулся на спросившего Матвея, с которым они сидели на чердаке, и пожал плечами.

— А я-то почем знаю? Могёт быть, что и переоделся.

Матвей хмыкнул и отрицательно замотал головой.

— Не, Егорка, не могет того быть. По ём же видать, что никакой он не военный. И морда в нево, как у прохиндея.

Где-то в доме прозвучал выстрел. Потом еще один. Несколько человек из прибывших побежали на звук стрельбы, кто-то кричал, что нужно кого-то ловить у черного хода, в общем, все пришло в то хаотическое движение, когда каждый действует сам по себе, но, тем не менее, подчиняется движению и настроению толпы, в которой он находится.

И вот из подъездов начали выталкивать каких-то перепуганных людей, среди которых попадались и женщины. Выведенных во двор жильцов, а так же дворника дома, начали заставлять залезть в кузов грузовика, но дальше случилась заминка — нужно было найти желающих ехать с задержанными в штаб в качестве конвоя, но ехать никто не хотел, порываясь принять участие в увлекательнейшем занятии — обыске «подозрительных квартир» и следующей за обыском экспроприации найденного.

Мальчишки на чердаке активно перешептывались глядя на то, как переругиваются прибывшие. Зрелище было забавным и Егорка с Матвеем время от времени прикрывали ладошками свои рты, для того чтобы не смеяться в голос и не привлекать к себе внимание.

Казавшееся поначалу таким скучным сидение на чердаке обещало стать весьма интересным и два друга уже не жалели о том, что им пришлось вместо интересных хождений по улицам отсиживаться в этом унылом месте. А вначале они сильно грустили по этому поводу и уже разрабатывали планы побега из под родительского запрета.

А запрет был весьма весомым. После того как Егор заявился домой и застал мамку всю в слезах, которая поначалу бросилась к нему и прижала к себе, а затем отходила какой-то тряпкой, он еще пытался вяло огрызаться про то, что все равно будет бегать на демонстрации. Но вот после того, как вернулся батяня, искавший его по всем улицам, а потом отходивший сына розгами по всем его худым мягким местам и запретивший даже нос показывать в районах всяких шествий и столкновений, Егорка решил от греха пока обождать с этим увлекательным делом, спрятавшись здесь, на крыше сарая со своим закадычным дружком, который попал под такой же запрет.

Отцы двух друзей хорошо знали друг друга и, возможно, так же были друзьями, хотя на взгляд мальчишек дружба взрослых весьма отличается от их совместных походов и озорных проделок. Впрочем, взрослые тоже не понимали их, ведь как иначе объяснить постоянные запреты и наказания? Разве в их возрасте они сами не так себя вели?

Но размышления на эти темы были скучными, тем более что события во дворе продолжали разворачиваться в интересном ключе.

После того, как желающих ехать в штаб не нашлось, «Попандопуло» долго размахивал маузером и угрожал расстрелом всем и каждому, а затем, внезапно, согласился никого не отправлять. Более того, он распорядился выгнать из кузова грузовика всех «арестованных» и начать грузить на их место в машине реквизированное контрреволюционное добро из квартир дома.

Самих же «арестованных» загнали в дворницкую и заперли там. Причем запирал сам дворник, который почему-то из арестованного превратился в тюремщика. Но такие мелочи мало интересовали прибывших на экспроприацию…

* * *

ГДЕ-ТО ПОД МОГИЛЕВОМ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Всем покинуть машину! Быстрее! Могут баки взорваться!

Это Георгий, с разбитым лбом, кричал у люка и добрым словом подгонял всех к выходу.

Мы повыпрыгивали и, утопая в снежной целине, побежали подальше от дымящего аэроплана. Я пришел в себя, когда что-то твердое толкнуло меня в грудь. Остановившись, я определил, что наткнулся на плетень, а прямо передо мной стоит крестьянская мазанка. А перед мазанкой стоит местный мужичок и держит во рту «козью ножку».

И я, видимо еще не отойдя от стресса, спрашиваю первое, что пришло мне в голову:

— Далеко до Могилева?

И мужик, затянувшись, спокойно так отвечает (видимо, дымящие аэропланы у него в огороде падают по два раза на дню):

— Дык, почитай верст десять будет…

* * *

ПЕТРОГРАД 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— «Первое. В виду чрезвычайных обстоятельств Государь Император не считает возможным отложить свой отъезд и выезжает завтра в два с половиною часа дня. Второе. Все мероприятия, касающиеся перемен в личном составе, Его Императорское Величество откладывает до своего приезда в Царское Село. Третье. Завтра отправляется в Петроград генерал-адъютант Иванов в качестве главнокомандующего Петроградского округа, имея с собой надежный батальон. Четвертое. С завтрашнего дня с Северного и Западного фронтов начнут отправляться в Петроград, из наиболее надежных частей, четыре пехотных и четыре кавалерийских полка. Генерал Алексеев».

Генерал Беляев отложил бланк телеграммы и посмотрел на растерянные лица присутствующих. Министры были обескуражены таким ответом Императора. Фактически, собравшись сегодня в четыре часа дня, они уже даже не пытались чем-то управлять, считая что все рычаги власти потеряны. Надеясь на чудо и в ожидании его они имитировали деятельность, принимая уже никому не нужные решения, но отказываясь от любых действий.

Так, например, с подачи генерала Беляева и Великого Князя Кирилла Владимировича, в надежде на успокоение улицы и автоматического разрешения проблем, был отправлен в отставку министр внутренних дел. Обиженный Протопопов сказал, что ему остается лишь застрелиться и покинул зал. Но, по обыкновению ответственных лиц тех дней, стреляться он не стал, а просто спрятался в одном из служебных помещений дворца в надежде переждать бурю и посмотреть чья возьмет.

А правительство тем временем вяло решало новый вопрос — на кого бы спихнуть освободившийся портфель министра внутренних дел. Изобразив работу мысли, и не найдя кандидатур, решили просто поручить исполнение дел старшему из товарищей министра.

В шесть часов вечера князь Голицын послал Императору телеграмму о том, что Совет министров объявляет город на осадном положении и просит Государя поручить командование войсками столицы какому-нибудь популярному в войсках генералу, которого солдаты будут слушаться. Кроме того, в телеграмме сообщалось, что Совет министров просит Государя его уволить и поручить лицу, пользующемуся общим доверием, составить новое правительство.

С облегчением переведя дух, полагая, что более не отвечают за происходящее, министры ждали официальной отставки и возможности спокойно разъехаться. И вдруг такая неприятность — Государь их не уволил. Общее настроение присутствующих выражал сам глава правительства князь Голицын, который все время повторял одну и ту же фразу:

— Что же делать, что делать?

Министры растеряно переглядывались. Казалось, что все сейчас разрываются между желанием немедленно бежать и необходимостью соблюдать приличия придумав повод для бегства.

Внезапно кто-то распахнул двери в зал заседаний и закричал:

— Сюда идет толпа!!! Будут здесь с минуты на минуту! Спасайся!

Словно получив команду, министры повскакивали со своих мест и, роняя стулья и никому теперь не нужные бумаги, рванулись к выходу. Шум паники охватил один из оплотов государственной власти России. Где-то хлопали двери. Зазвенело разбитое стекло. Погас свет.

Еще через несколько тягостных минут в опустевший дворец ворвалась толпа солдат и всякой веселой черни. Начался разгром.

Правительство, назначенное Государем Императором Николаем Вторым, перестало существовать…

* * *

ОКРЕСТНОСТИ МОГИЛЕВА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Выстрел винтовки громыхнул в тишине ночного леса. Толчок в плечо.

— Слева!

Георгий не заморачивался всякими этикетами, лязгая затвором и вскидывая винтовку для нового выстрела. Резко обернувшись в указанном направлении, пытаюсь взять на прицел скользящие между деревьями фигуры. Сзади дважды громыхнул маузер. Марсель Плиа вел огонь с правого борта.

Стреляю. Толчок отдачи бьет в мое плечо. Ну, что я снайпер, попадать в активно движущуюся цель из маузера, пусть даже и с прикладом, используя в качестве платформы летящие через ночной лес сани? Не попал, конечно. Не знаю, попадал ли кто-нибудь из нас, но мне казалось, что целей становилось только больше.

Слева от меня заковыристо подгонял свою клячу Тихон. Стоп, не клячу — лошадку. Вывези нас родная, и я тебе куплю воз сена! Только быстрее!

Горшков стреляет и, к нашей секундной радости, одна из фигур, кувыркнувшись, затихла. Однако это лишь разозлило остальных наших преследователей.

Мои два выстрела уходят в молоко.

— Гони! Гони, родная! — Кричал Тихон, хлестая лошадь вожжами. — Господь меня наказует за жадность мою! Вывези, Рыжуха, век не забуду!

Как он, вероятно, сейчас в душе костерит нас на чем свет стоит! И отдельно, наверняка, перепадает Георгию, который так красноречиво его соблазнял на эту поездку.

Когда я впервые спросил хозяина огорода, которому мы свалились буквально на голову, о возможности срочно выехать в Могилев, тот лишь удивленно переспросил:

— Ночью? В лес?

Меня очень подмывало добавить фразу «В багажнике?», но я добавил лишь окончание этого известного анекдота:

— Плохая примета?

Тихон, как оказалось, так звали нашего собеседника, лишь хмыкнул:

— Шутник, ты барин…

— Что ж так?

— Дык, кто ж ночью зимой едет в лес? Тем более — волки. Вона их сколько за войну расплодилось. Стрелять-то некому, а в бесхозном лесу в лихолетье волк завсегда хозяин. А уж ночью…

Селянин безнадежно рукой махнул, показывая всю бесперспективность моей идеи. Но я вновь напирал на него.

— Ну, так и нас несколько человек при оружии. Разве не проедем?

Тихон активно замотал головой.

— Ох, барин, не ведаешь ты, о чем просишь!

В разговор вмешался Горшков.

— Разрешите, я с ним переговорю.

Дальше мы минут пятнадцать наблюдали сцену торга. Торговались ожесточенно. Георгий Георгиевич пару раз даже подозрительно спросил крестьянина:

— Ты часом не жид?

Пока Горшков торговался с мужиком, ко мне подошел Марсель Плиа:

— Ваше Императорское Высочество!

Я обернулся к нему, а тот смущенно продолжил:

— Я хотел сказать спасибо, за то, что вы бросились меня спасать.

— Пустое, братец! — я отмахнулся.

— Не скажите, Ваше Императорское Высочество, не скажите. Вы мне на самом деле жизнь спасли, ведь в этот раз падение с аэроплана я бы точно не пережил!

Я удивился:

— Что значит «в этот раз»? Раньше тоже приходилось падать с аэроплана?

— Так точно, Ваше Императорское Высочество, приходилось. — Марсель засмеялся. — В том бою, за который я получил первого Георгия на грудь, я как раз и упал. Был в верхнем люке над крыльями и стрелял из пулемета, когда в наш аэроплан произошло попадание с земли. Тогда наш «Муромец» вдруг рухнул вниз и я выпал из своего гнезда. Пока пилотировавший тогда лейтенант Констенчик не смог остановить наше падение я так и летел четверть версты за аэропланом словно камень. Слава богу, я привязался ремнем к своему сидению тогда и далеко не улетел, и когда машина остановила падение, я просто влетел в свой верхний люк, вот и все. Помню, тогда все сильно удивились, а я тогда, помню, сказал им, что предпочитаю падать не так быстро в следующий раз, вот. А в этот раз, я хоть и привязался, но пришлось бы мне волочься за аэропланом полверсты по полю этому во время посадки, да еще и удар об землю в самом начале…

Моторист, смутившись, замолчал, а я одобрительно похлопал его по плечу.

Тут торг был окончен и, весьма довольный Тихон пошел запрягать в сани лошадь, а в стороне, крайне раздраженный Горшков, бурчал что-то себе под нос.

Горшков погрузил в сани винтовку и пару пистолетов «Маузер К-96». Через четверть часа мы выехали в сторону Могилева, оставив Орловского охранять аэроплан и ждать ремонтную бригаду с аэродрома.

И вот теперь мы неслись по этому лесу. Лунный свет заливал округу мертвенным светом. Черные деревья и мечущиеся между ними темные фигуры с горящими глазами создавали воистину фантасмагорическую картину. Наши выстрелы давали результат, но процент попаданий говорил о том, что мы круто попали. Не факт, что нам элементарно хватит патронов.

— Гони, Рыжуха! Ах ты…

Крик возницы слился с выстрелом из винтовки и в этот момент сани заваливаются набок. Лечу куда-то в сторону и ныряю головой в большой сугроб на обочине. Пока выбирался из глубокого снега на несколько мгновений потерял нить происходящего, а когда осознал — мороз продрал меня до глубины души. Ибо это был конец.

Волки окружили нас. Горшков и Плиа стояли спиной к спине. Георгий остался без винтовки и держал в руках свой личный наган, а Марсель Плиа, сохранивший маузер, спешно пытался перезарядить магазин с новой обоймой патронов. Тихон стоял у перевернутых саней и затейливо матерясь, размахивал какой-то похожей на оглоблю палкой.

Я же, оставшись без маузера, спешно потянулся за табельным наганом, так и застыл нащупав открытую крышку кобуры. Нагана не было…

Вот первый волк прыгнул на Горшкова и тот трижды выстрелил в него. Вот прозвучал рык, и другой серый хищник прыгнул на нашего возницу. И вот большущий зверь сверкая в лунном свете глазами вышел прямо на меня.

Я вытащил из ножен, висевших на поясе, большой черкесский кинжал, бывший со мной еще со времен командования Дикой дивизией. Волк сделал шаг мне навстречу и утробно зарычал. Я присел и изготовился принять хищника на левую руку. Правая рука пошла назад для замаха острым клинком.

Все вокруг замерло для меня, и лишь какие-то смутные тени, словно в замедленной съемке, перемещались где-то на периферии моего зрения и сознания…

* * *

ПЕТРОГРАД. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Кутепов шагал по заснеженной мостовой. Замершие в каком-то оцепенении дома, пустая улица. Лишь через Фонтанку видны несколько групп с красными флагами, но на этой стороне все спешили убраться с дороги полковника.

Собственно в этом не было чего-то особенно удивительного, ведь Кутепов шел по набережной не один. За ним шагали рота Лейб-гвардии Преображенского запасного полка и рота Лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка при четырех пулеметах каждая, и выражения их лиц были такими, что желающие бузить и ходить с транспарантами старались обходить ощетинившийся штыками строй по другим улицам. Тем более что тылы колонне прикрывал эскадрон Гвардейского кавалерийского запасного полка.

Полковник знал, что примерно в это время рота Лейб-гвардии Литовского и Волынского запасных полков берут под контроль Царскосельский вокзал столицы, роты Лейб-гвардии Преображенского и Литовского запасных полков уже взяли под опеку Николаевский вокзал. Сводный же отряд из трех рот — Лейб-гвардии 4-го Императорской Фамилии, Егерского и Семеновского запасных полков под командованием штабс-капитана Розенбаха имели задачу занять находящиеся рядом друг с другом Балтийский и Варшавский вокзалы. Каждая из рот формально имела при себе по четыре пулемета, хотя и не все из них были в рабочем состоянии.

А вот у разведчиков разведывательной команды Лейб-гвардии 1-го Стрелкового Его Величества запасного полка была особая задача — помимо прямой разведки Кутепов им поставил задачу распространять слухи о чуме в Петрограде, чем, по мнению полковника, можно было добиться хотя бы временного уменьшения количества людей на улицах столицы, а следовательно хоть немного сбить градус революционного возбуждения в городе.

Дойдя до цели своего похода, Кутепов отдал короткий приказ и строй рассыпался. Кто-то взял на прицел обе стороны набережной, а остальные, взломав запертую дверь, быстро растекались по коридорам и залам Министерства путей сообщения Российской Империи.

В коридоре к полковнику подскочил раскрасневшийся господин, который визгливым голосом закричал:

— По какому праву? Это произвол! Кто вы такие! На каком основании…

Кутепов молча достал из кобуры наган, и визг красного господина оборвался на верхней ноте. Удостоверившись, что собеседник более не выражает возмущения и вроде даже готов слушать, полковник спокойно проговорил:

— По Высочайшему Повелению город Петроград с 27 февраля объявлен на осадном положении. Имею предписание взять под контроль Министерство путей сообщения и обеспечить прибытие и разгрузку в столице частей с фронта…

Господин задохнулся от возмущения.

— Вы не имеете права! Это неслыханно! Я товарищ министра путей сообщения Борисов и я решительно протестую против…

— … и всякий, кто будет мне мешать выполнить мою задачу, будет считаться пособником мятежников и заговорщиком. Со всеми вытекающими последствиями. Вам все ясно господин товарищ министра путей сообщения Борисов?

* * *

ОКРЕСТНОСТИ МОГИЛЕВА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Вдруг, уже начавшего свой прыжок волка сильным ударом снесло в кусты. Я автоматически повалился набок, едва до моего сознания донесся звук винтовочного залпа. Пули засвистели вокруг меня и я вжался в снег. Эхо выстрелов из множества винтовок слилось с волчьим воем, смешалось с ним и погнало его дальше в лес.

Осторожно приподняв голову, я увидел, что уцелевшие волки стремглав неслись в глубину леса подгоняемые пулями наших неожиданных спасителей. Десяток солдат вели методичный огонь по волчьей стае и тем самым, нужно признать, спасли наши жизни от страшной смерти в волчьих зубах.

Выбравшись на утоптанный тракт, переведя дух и убедившись, что непосредственная опасность миновала, я повернулся к командиру столь неожиданно появившегося отряда.

— Кто вы, наши спасители?

Офицер с погонами штабс-капитана цепко скользнул взглядом по нашей компании задержавшись на мгновение на полковничьих погонах Горшкова, и, поняв что я тут главный, вытянувшись по стойке смирно отдал честь и представился:

— Ваше превосходительство! Честь имею представиться — штабс-капитан Мостовский, сто тридцать третий Симферопольский полк. С кем имею честь?

Вот вашим превосходительством меня тут еще не называли, усмехнулся я про себя. Ну, это как раз понятно, про то что, я царских кровей он не знал, а вот погоны генерал-адъютанта он видел.

— Я, генерал-адъютант Великий Князь Михаил Александрович.

Мостовский, вытянувшись как на параде, попытался официально доложиться:

— Ваше Императорское Высочество, сводный отряд…

— Отставить, штабс-капитан. Мы не на плацу. Хочу выразить вам благодарность от своего имени и от имени моих спутников. Право, если бы не столь счастливое появление вашего отряда, то не встретить бы нам завтрашний рассвет.

Крепко жму руку Мостовского. Тот явно польщен, хотя и пытается скрыть это под маской видавшего виды служаки. После чего он обменивается рукопожатиями с Горшковым.

Беру инициативу в свои руки.

— Итак, откуда и куда вы, так удачно для нас, направлялись?

Мостовский несколько напрягся, но затем видимо на что-то решившись, ответил:

— В Могилев. В Ставку Верховного Главнокомандующего.

— Вот так презабавный случай! Мы направляемся туда же. Но, признаться, я полагал, что вы движетесь из Могилева на звуки выстрелов. Если не секрет, что вы делаете в лесу в столь поздний час?

Штабс-капитан, пока я это все говорил, цепко оглядывал окружающие кусты, словно ожидая там увидеть засаду или группу захвата.

— Мы, Ваше Императорское Высочество, пытаемся попасть в расположение Ставки, в обход возможных неприятностей. Простите, Ваше Императорское Высочество, но мы опасные спутники и я не уверен, что ваше присутствие остановит моих преследователей от атаки.

Лязг затвора винтовки в руках Георгия подсказал, что словам Мостовского поверил не только я один.

— Любопытно. Однако кто же вас пытается перехватить?

— Извините, Ваше Императорское Высочество, но я не могу ответить на этот вопрос. Это не моя тайна. Могу лишь сказать, что от этого, видимо, зависит судьба России.

Я с удивлением смотрел на Мостовского. Вот так. Судьба России. Не больше и не меньше! Хотя лицо штабс-капитана и не допускала мысли о том, что он шутит или рисуется, но вот так, два человека, у каждого из которых есть некая секретная миссия в Ставку, от которой зависит судьба России, вот так просто сталкиваются в ночном заснеженном лесу? И один из них спасает жизнь другого? Что это — каприз судьбы или ничего не значащий случай? Но события последних суток, полных жутких происшествий и чудесных спасений, жестко доказывали мне, что случайности вокруг меня в этом времени происходят крайне редко.

Тогда что это? И что делать дальше? С одной стороны опасно вверять свою жизнь неким непонятным людям с неясными намерениями. Но, с другой стороны, у нас явно безвыходное положение — лошади больше нет и идти вчетвером через ночной лес крайне опасно. Мало ли как там волки — вернутся или нет? Да и не только волки могут нам повстречаться. А у Мостовского десяток вооруженных винтовками солдат…

— Как ваше имя-отчество, господин Мостовский?

— Александр Петрович, к вашим услугам.

— Так вот, Александр Петрович, хочу предложить вам совместный вояж в Могилев.

— Но…

— Нет, нет, Александр Петрович, не возражайте. В крайнем случае, у меня появится возможность вернуть вам долг и спасти в свою очередь вашу жизнь. Не лишайте меня такой возможности, прошу вас!

Мостовский на мгновение кинул взгляд в сторону своих бойцов и кивнул.

— Хорошо, Ваше Императорское Высочество. Я согласен.

* * *

ПЕТРОГРАД 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Едва Ходнев проводил жену с сыном и денщиком на новый адрес, к инженеру Васильеву, который согласился пока приютить их и семью полковника Януша, как поступил доклад о том, что на Николаевской набережной к казармам Лейб-гвардии Финляндского полка движется толпа.

Явившись на место событий, полковник с удовлетворением отметил, что присутствие духа еще не покинуло его подчиненных. Глядя на то, как поручик Ожаровский разворачивает поперек набережной у 18-й Линии два пулемета, а его солдаты спешно возводят баррикаду из всего, что попадет под руку в казармах, Ходнев приказывает ввести в действие последние резервы и снять солдат со всех постов в казармах полка, где это было вообще возможно.

Толпа приближалась, выкрикивая лозунги и проклятия. Вот из-за спин идущих впереди в сторону солдат прозвучали первые выстрелы.

По знаку полковника Ожаровский отдает короткую команду и один из пулеметов дает короткую очередь поверх голов.

Толпа испуганно пятится и видно, как задние начинают рассасываться по соседним улицам. Памятуя, во что превращается бегущая в панике толпа, Ходнев приказывает не стрелять и дать демонстрантам уйти от казарм.

Глядя вслед уходящим полковник понимал, что это лишь отсрочка и они обречены…

* * *

ОКРЕСТНОСТИ МОГИЛЕВА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Пока мы беседовали, солдаты Мостовского поставили на дорогу сани. За санями билась в конвульсиях Рыжуха Тихона. Тот причитал и гладил свою лошадку, а один из солдат что-то горячо втолковывал крестьянину. В конце концов, Тихон кивнул и, погладив лошадь в последний раз, отвернулся. Раздался выстрел и все затихло.

Я повернулся к Горшкову и тихо спросил:

— Георгий Георгиевич, вы при себе имеете деньги заплатить Тихону за лошадь и сани? Я потом отдам.

Тот с удивлением посмотрел на меня и, кивнув, пошел общаться с крестьянином. Через пять минут заметно повеселевший Тихон, при помощи солдат, прятал в лесу сани.

— Вот прохиндей! — Летчик аж задохнулся. — Уверял меня, что все сломано и придется покупать новые, а вот, поди ж ты, — прячет. Явно собирается их забрать, купив лошадь в Могилеве!

Задумавшись о ситуации с Мостовским, я пробормотал:

— Да, Георгий Георгиевич, все, все, что нажито непосильным трудом — все ж погибло. Собака с милицией обещала приехать…

Снова удивленный взгляд.

— Это вы о чем, простите?

— Да так. Вспомнил одного соседа инженера Тимофеева. М-да. Так, где там Тихон?

— Здесь я, барин!

Тихон подскочил, как будто ожидал вызова. Я оглядел его с ног до головы и усмехнулся. Такой нигде не пропадет и своей выгоды не упустит. Вон, как разжился деньжатами за этот вечер. И лошадку новую купит. А может и не одну.

— Так что, Тихон, до города далеко?

Тихон помолчал, прикидывая, пару раз оглянулся, а затем изрек авторитетно так:

— Думаю я, что, значится, версты две с гаком.

— Пешком дойдем?

— Пешими-то? Почему б не дойти пешими-то? Волки не сунутся более, да и у нас прибавка-то вышла.

Горшков фыркнул. Тихон степенно повернулся к нему и глянул так… снисходительно.

Через несколько минут мы двинулись по ночному тракту в сторону Могилева. Если верить прикидкам Тихона, то я рассчитывал дойти до города где-то за час-полтора, учитывая ночь, снег и мало ли что…

— Ваше Императорское Высочество, разрешите обратиться?

Оборачиваюсь. Мостовский поравнялся со мной и козырнул. Киваю.

— Обращайтесь, штабс-капитан.

— Вы сведущи в дворцовых порядках. Подскажите — как попасть на аудиенцию к Государю в Могилеве?

С удивлением его рассматриваю.

— К Государю? Лично? Штабс-капитану? Перед самым отъездом Государя из Ставки? Право не знаю чем вам помочь! Вас не пустят даже к царскому поезду.

— Государь уезжает? — Мостовский явно растерялся.

— Да. Такие предположения есть.

— Плохо.

Мостовский долго шел молча, а затем спросил:

— А, если не секрет, вы с Государем будете встречаться сегодня?

Я хмыкнул. Сегодня положительно мне везет на наглецов! Один Тихон чего стоит. Вон идет, морда аж светится от самодовольства. Ощущение такое, что положи ему еще рубликов сто и он своей физиономией будет нам путь освещать словно прожектор локомотива.

Штабс-капитан ждал.

— А, позвольте спросить, чем вызван такой неподдельный интерес простого офицера к распорядку дня и встречам Государя Императора? Уж не шпион ли вы, дорогой Александр Петрович? Откуда я знаю ваши намерения?

Мостовский безнадежно махнул рукой.

— Могу дать слово чести, Ваше Императорское Высочество. Я не шпион. Просто мне нужно увидеть Государя и срочно передать ему кое-что.

Я не знал — смеяться мне или плакать? Слово чести, что я не шпион! Забавно. Как говорится — забавно, если не сказать больше. Хотя, что я знаю о понятиях этого времени о чести? И может ли шпион в эти годы вот так разбрасываться клятвами? Прадед, в глубине моего сознания, почему-то ему верил. Но, говорят, прадед был вообще легко внушаемым человеком…

— Хорошо, штабс-капитан, я вам, допустим, верю. Но, помилуйте, что это меняет? В Могилев вы идете и так. В город патруль вас пропустит. А вот на военную платформу, где стоит поезд Императора, вас никто не допустит все равно. С собой же вас, штабс-капитан Мостовский, я провести решительно не смогу, равно как и передавать какие-то предметы Государю я не буду. Хотя бы из соображений элементарной безопасности Государя. Тем более что вы отказываетесь сообщить мне о сути вашего дела.

Мостовский помолчал. Затем нехотя проговорил:

— Простите, Ваше Императорское Высочество, но…

Я пожал плечами.

— Дело ваше, Александр Петрович, дело ваше…

* * *

ПЕТРОГРАД. Васильевский остров. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Господин полковник, Лейб-гвардии Преображенского запасного полка подпоручик Скосырский к вам с депешей от полковника Кутепова.

— Проси.

Ходнев встал из-за стола, прервав свои почти бесплодные попытки дозвониться до кого бы то ни было — барышни-телефонистки отказывались соединять с военными или государственными абонентами либо соединяя со всякими «революционными» абонентами типа Таврического дворца, либо просто игнорируя все просьбы и угрозы.

Вошел человек в солдатской шинели и, щелкнув каблуками, представился:

— Подпоручик Скосырский, честь имею. Имею при себе депешу от полковника Кутепова.

— Давайте.

Разорвав конверт, Ходнев впился взглядом в четкие строки депеши:

«Полковнику Д. И. Ходневу полковника А. П. Кутепова.

Милостивый государь, Дмитрий Иванович!

Сообщаю вам, что силами вверенного мне сводного отряда мною взяты под контроль Министерство путей сообщения, Николаевский, Варшавский, Балтийский и Царскосельский вокзалы, которые имею твердое намерение защищать. Имею сведения о том, что вечером или ночью всякое управление в Петрограде будет нарушено и город полностью будет охвачен анархией и мятежом. Так же имею сведения об отправке в столицу устойчивых частей с фронта для восстановления законности и порядка.

В этот непростой час, когда решается судьба Отечества, долг каждого русского офицера быть верным присяге и Государю. Однако нерешительность действий командования столичного гарнизона, преступное бездействие помноженное на половинчатые приказы приводят к полному разложению дисциплины, что грозит сделать невозможным исполнения своего долга для большинства из нас.

Посему, в случае невозможности действовать в установленном месте или в случае получения преступного приказа о прекращении сопротивления, призываю Вас и всех, кто остался верен присяге Государю и твердо намерен исполнить свой долг, присоединиться к нам, прибыв строем или россыпью в здание Министерства путей сообщения или же к одному из указанных мной выше вокзалов, для противодействия анархии и обеспечения прибытия верных присяге частей в Петроград.

От наших решений и действий зависит судьба России.

Прошу Вас сообщить о сим как можно большему числу верных присяге офицеров и солдат.

Да поможет Вам Бог.

Уважающий Вас,

Александр Павлович Кутепов»

* * *

МОГИЛЕВ. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Тракт оказался неплохо утрамбован проезжающими санями, и по колеям можно было идти довольно ходко. Ритмичное поскрипывание снега под нашими ногами и мрачный свет луны, сиявшей сквозь черные кроны деревьев, не располагали к романтическим мыслям. Чувствуя приближение решающих минут, я еще и еще раз возвращался к предстоящим встречам в Могилеве.

Безусловно, сейчас важнейшей для меня была встреча с царем. Именно ее исхода зависело мое личное будущее, ну и, заодно, и будущее самой России. Если мне удастся уговорить Николая никуда не ехать, да еще и удастся помочь ему удержать престол под своим мягким местом, то мне гарантируется наличие моего личного будущего в ближайшие, а может и отдаленные, годы. Страна избежит лишних миллионов смертей и не будет отброшена на десятилетия в своем развитии, а я, в свою очередь, смогу пользоваться благами своего положения. Брат царя, это тебе не кум королю. Это куда перспективнее при грамотном подходе. Что конкретно я собирался делать после победы космизма-монархизма в одной отдельно взятой стране, мне было еще не совсем ясно, но то, что я не собираюсь прожигать жизнь в Ницце, а собираюсь конвертировать свои знания, опыт, хватку и доставшиеся мне от прадеда капиталы одного из богатейших людей России в развитие — это я знал точно.

Для этого сейчас я должен сделать все, для того чтобы Император остался у государственного руля и провозгласил хотя бы половинчатые реформы для успокоения брожения в стране. И я должен быть, ну ОЧЕНЬ убедительным. И вероятнее всего придется вступить в контакт с генералами типа Алексеева, стараясь их убедить в выгодности для них сохранения лояльности царю в контексте войны и победы в ней.

Но сначала разговор с Николаем. Если мне удастся говорить Николая повременить с отъездом, остальное будет уже делом второстепенным. Даже если генералы позднее и будут продолжать заговор, то это будет уже иная история. Главное их разнести по времени с мятежом в Питере. И привлечь к наведению порядка в столице.

Однако повторюсь, навести порядок в стране, без значительных, а главное энергичных, реформ будет нереально. А значит, кроме того, чтобы уговорить Николая не ехать, мне кровь из носу нужно сейчас уговорить его на некоторые довольно радикальные реформы, которые придется проводить недрогнувшей решительной рукой. И тут пожалеешь, что на престоле у нас сидит такой человек, как Коля Второй, а не такой крутой тиран, как Ваня Четвертый или Петя Первый. Поэтому, разговор с царем нужно построить в жестком ключе, вплоть до запрещенных приемов.

Так что, будем жестко давить на психику. Мягкие и почтительные разговоры с данным конкретным монархом всея Руси, как свидетельствует история, закончились катастрофой.

Вопреки опасениям Мостовского до города мы добрались без всяких происшествий. На въезде патруль проверил наши документы, козырнул и выделил одного солдата для сопровождения к гостинице. Другого же солдата, офицер отправил бегом вперед с предупреждением о нас. Предложение вызвать автомобиль мы, по совету Горшкова, отвергли, дабы не тратить зря время на его ожидание. Могилев городишко совсем небольшой, тихий, да еще и набит войсками под завязку. Поэтому мы, ничего не опасаясь, двинулись в сторону центра города.

Итак, впереди ждет меня царь, которого я должен убедить, даже если он сам категорически не желает ни в чем убеждаться и фактически заставить самодержца сделать то, чего он делать совсем не хочет. Потому что, по-другому не получится, я в этом уверен на сто процентов и на моей стороне есть самый беспристрастный свидетель — История.

Ведь именно ради ее исправления я и преодолел ту самую пропасть шириной в триста миллионов секунд оттуда, из будущего, и расстояние в шестьсот километров уже здесь.

* * *

ЦАРСКОЕ СЕЛО. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Леопольд Иоганн Стефан граф Бенкендорф именуемый в просторечии Павлом Константиновичем сидел недвижимо в кресле в своем кабинете. Александровский дворец затихал в тревожной полудреме. Суета последних часов все еще прорывалась отдельными звуками приготовлений к отъезду.

Шутка ли, за несколько часов подготовить выезд царской семьи? Особенно учитывая тот факт, что сборы нужно было провести спешно, но, не ставя в известность Государыню, и не беспокоя августейшую семью?

Даже это, первое распоряжение Императора, расстроило обер-гофмаршала своей традиционной половинчатостью. Как обычно в последнее время, Государь старался решать вопросы таким образом, что до конца мало какие дела доводились. И в прежние годы Николай Второй отличался определенной нерешительностью, но после убийства «Друга» — Распутина, фатализм Государя принял прямо таки вопиющие размеры, которые все больше приближали, как чувствовал Бенкендорф, и Россию, и самого Императора к катастрофе.

Вот, скажите на милость, чем можно объяснить такое распоряжение — подготовить спешный вывоз царской семьи, но вывоза не осуществлять и в известность Государыню не ставить? И это на фоне ужасных событий в столице?

Тем более, что в течении дня по телефону из Петрограда сообщались просто ужасные новости. Государыня крайне расстроилась известиями об измене войск в столице, в особенности гвардейских. И то, что изменяли не кадровые части, которые были на фронте, а запасные батальоны Императрицу ничуть не успокаивало. Последнее известие об измене части Преображенского полка вызвало настоящий шок. Царица пыталась казаться спокойной, но всем было заметно, что она очень волнуется. Особенно с учетом болезни детей и того, что Цесаревичу стало значительно хуже. Окружающие же старались ее не информировать об ужасах того дня.

Александра Федоровна слала мужу тревожные телеграммы. От нее естественно не укрылась вечерняя суета, но о подготовке к отъезду ей никто не сообщил.

Павел Константинович окончательно утвердился в ощущении грядущей катастрофы после реакции Государя на сообщение от Родзянко. После того, как пару часов назад генерал Беляев передал через генерала Гротена сообщение от председателя Госдумы, Бенкендорф был настолько уверен в грядущих указаниях Императора, что, еще до ответа из Могилева, отдал все необходимые распоряжения о подготовке поезда для царской семьи. Ибо игнорировать совет Родзянко в сложившихся условиях было бы верхом легкомыслия или фатализма. Можно, как угодно относиться к Михаилу Владимировичу, но никак нельзя отбрасывать совет сегодня же вывезти августейшую семью из Царского Села, ввиду того, что он ожидает уже завтра в первой половине дня прибытие восставших толп из Петрограда!

И вот теперь Бенкендорф буквально впал в прострацию поле переданных генералом Воейковым повелений Государя о том, что вместо вывоза семьи, Государь собирается прибыть в Царское Село лично. Обер-гофмаршал еще и еще раз перебирал в уме возможные варианты и не мог представить более странного и необъяснимого решения Императора в сложившейся ситуации.

 

Глава 9. Ночь во мгле

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Вот уже четверть часа члены Временного комитета депутатов Государственной Думы напряженно поглядывали на двери, за которыми скрылся Родзянко. Бурные события последних дней, казалось, достигли кульминации в ночь на 28 февраля. Переворот приобрел реальные черты и теперь от решений собравшихся в этой комнате во многом зависел исход революции. Революции, которую готовили и подталкивали так много фигур разного калибра. Но в которую, как оказалось, почти никто из них не верил и готов к ней не был. Когда на окраинах столицы завертелось и закрутилось, большинство из «деятелей революции» рассчитывало просто погреть руки на беспорядках и, в очередной раз, выступив «спасителями Отечества», пожинать дивиденды после восстановления порядка. Мало кто сомневался в том, что в итоге власть сумеет жесткой рукой удержать ситуацию под контролем. Однако растерянность власти привела к растерянности думских лидеров.

Годами вся эта публика раскачивала державную лодку в стремлении расширить свои полномочия и привилегии путем откусывания кусочков от пирога власти, который сжимали подрагивающие руки самодержавия. И вот теперь, когда к ним в руки рухнула власть, они озадачено оглядывались по сторонам, пытаясь понять — что же им делать?

Некоторые, имеющие между собой организационную связь более высокого порядка и состоящие во всяких тайных обществах, попытались перехватить инициативу и подхватить власть. Однако, на настоящий момент, авторитет Государственной Думы был еще слишком силен, чтобы обойтись без нее в деле захвата власти в стране. И, в ожидании решительных действий, все взоры обратились к Родзянко.

Ситуация усугубилась тем, что сегодня утром был опубликован указ Императора о роспуске Государственной Думы. И наступил момент истины — как далеко в борьбе за власть готовы пойти депутаты в лице своих лидеров? Оказалось, что пока еще все лидеры не могут решиться открыто заявить об участии в мятеже против Государя. Так, в результате взаимного подбадривания и запугивания и возник этот ублюдочный Временный комитет депутатов — вроде и власть, а вроде и частная вечеринка, вроде государственный орган, а вроде и чаепитие.

Однако, продолжаться долго так не могло. С одной стороны в Государственной Думе боялись, что царь таки найдет исполнителя, который всем сильно умным эти умные головы и пооткручивает, а остальным Сибирь станет домом родным. С другой стороны улица выходила из под контроля. Громились казармы и склады. Толпа вооружалась. Солдаты объявляли нейтралитет или переходили на сторону восставших. Офицеры массово разбегались. Какие-то темные личности переодевались офицерами и отдавали войскам приказы, которые усиливали хаос. Из тюрем выпустили заключенных и теперь вчерашние «узники режима» также стремились к власти. Вот, прямо в этот момент, прямо в этом же дворце, организовывается некий Совет рабочих депутатов, с абсолютно непонятными полномочиями и легитимностью уличного митинга.

Поэтому на Родзянко наседали. Он же до последнего момента панически отказывался от роли «Ответственного за все, если вдруг что не так». Колебался и все время повторял:

— Я не желаю бунтовать… Я никаких революций не делал, и делать не желаю.

Долгие уговоры председателя со стороны Милюкова и остальных депутатов пока ни к чему не привели. Все аргументы о том, что поскольку правительство само себя распустило и позорно разбежалось, то власть кто-то же должен взять на себя, и кто это еще должен сделать как не избранный народом орган законодательной власти, действия не возымели. Родзянко, который столько сделал для того, чтобы революция состоялась, внезапно резко остановился.

Вдруг выяснилось, что Император вовсе не готов с ними торговаться. Более того, Государь двинул на Петроград генерала Иванова с верными власти полками. Запахло жаренным. Но, в отличие от правительства князя Голицына, опасность не парализовала депутатских лидеров. Поняв, что час расплаты близок, они, уподобившись загнанным в угол крысам, решили атаковать. Они коллективно кинулись к Родзянко уговаривать его в том, что другого выхода нет, кроме как взять власть в свои руки.

И вот теперь, практически все члены Временного комитета сидели в кабинете Родзянко и ждали его решения об измене Императору и осуществлении государственного переворота. «Тяжкие четверть часа, — писал позже Милюков в реальной истории, — от решения Родзянки зависит слишком многое, быть может, зависит весь успех начатого дела. Вожди армии с НИМ в сговоре и через НЕГО с Государственной Думой».

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Итак, Владимир Николаевич, чем обязан столь позднему визиту? — Алексеев хмуро и раздраженно смотрел на дворцового коменданта генерала Воейкова, который только что поднял его с постели.

— Я к вам с повелением Его Императорского Величества.

— Слушаю вас.

Воейков с удивлением отметил некоторую иронию, которая вдруг прорезалась в словах генерала Алексеева.

— Хочу сообщить вам о решении Государя немедленно, по мере готовности поездов, выехать в Царское Село. Он желает доехать до места как можно быстрее.

Алексеев помассировал глаза и пробормотал себе под нос:

— Выехать и даже доехать…

Воейков ошеломленно смотрел на генерала.

— Что значат ваши слова?

Наштаверх с некоторой досадой поглядел на своего визави и поспешил исправить ситуацию:

— Это я ото сна не отошел еще. Обрывки сна крутятся в голове. Не обращайте внимания.

Дворцовый комендант, тем не менее, не успокоился и настаивал на разъяснениях.

— Простите, Михаил Васильевич, но если вы имеете сведения об опасности этой поездки, то, как верный Государю человек, вы обязаны сообщить их мне.

После некоторой паузы Алексеев твердо сказал:

— Нет. Ничего не знаю такого. Я просто предположил.

Встревоженный Воейков продолжал смотреть на генерала.

— После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете ли вы опасным Государю ехать, или нет.

Алексеев усмехнулся каким-то своим мыслям:

— Отчего же. Пускай Государь едет… Ничего…

Дворцовый комендант был буквально ошеломлен словами начальника штаба Верховного Главнокомандующего.

— Господин генерал-адъютант! Как верноподданный и патриот вы обязаны немедленно пойти к Государю и откровенно изложить имеющуюся у вас информацию. Если у вас есть хоть какие-то сведения об имеющейся опасности для жизни и правления Императора, вы должны приложить все усилия для отмены этой поездки!

Наштаверх Алексеев кивнул:

— Всенепременно. Только приведу себя в порядок. Спал я знаете-ли…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

В эту ночь в Таврическом дворце заседал еще один новый орган революционной власти — Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. Собравшиеся делегаты, которые большей частью были самочинно «выдвинутыми» от якобы каждой тысячи рабочих и каждой солдатской роты, а в реальности просто набранные с площадей и улиц, ошалело крутили головами разглядывая интерьер дворца и восторженно слушали выступающих ораторов.

Однако, в отличие от привычно тонущей в пустопорожних разговорах Государственной Думы, собравшиеся здесь были людьми более наглыми и решительными. Еще сегодня днем их было аж девять человек, объявивших себя «Временным Исполнительным Комитетом Совета Рабочих Депутатов». И эти девять человек, половина из которых еще утром пребывала в тюрьме, развернули кипучую деятельность.

В казармы и в цеха были посланы представители «Комитета» с призывом присылать делегатов. В казармах заявлялось, что «Комитет» уже принимает меры по улучшению их довольствия и о питании тех солдат, которые «отбились» от своих частей.

И вот, привлеченные обещаниями и вдохновленные «ветром свободы», люди собрались в Таврическом дворце. Член Государственной Думы Чхеидзе открыл заседание. После коротких выступлений был избран Исполнительный Комитет председателем которого оказался социал-демократ Чхеидзе, товарищем председателя — Керенский.

Исполком назначил комиссаров во все районы столицы, приказал на местах формировать Красную Гвардию, утвердил Продовольственную комиссию для организации питания солдат и назначил «Штаб» из нескольких человек, в задачу которых входила организация обороны дворца от «царизма».

Но никаких войск в распоряжении штаба не было. В ту ночь, все, что реально контролировал и защищал этот орган, была комната 41, в которой он и располагался. Никакими войсками на тот момент не командовал и Временный комитет депутатов Государственной Думы. И напрасно панически ждал их нападения генерал Хабалов. Вооруженные толпы на улице в ту ночь подчинялись лишь сами себе и не настроены были подставлять свои головы под пули.

Столица замерла. Безвластие достигло апогея.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Тревожная ночь раскинула свои черные крылья над провинциальным Могилевом. Хруст снега под ногами редких патрулей, черные окна прячут мысли и чувства, и лишь свистки паровозов и лязг сцепок на станции, слышимые сквозь пропитанный тревогой морозный воздух, подсказывали — город все еще жив и лишь затаился до утра.

Мы подошли к мрачному в темноте зданию гостиницы, и даже свет фонаря над входом не смог развеять то чувство тревожного ожидания, которое, как мне казалось, было буквально разлито вокруг. Горшков, поднявшись по ступенькам, принялся стучать в дверь, а штабс-капитан Мостовский, стоял рядом со мной и нервно оглядывался. Да и его солдаты ненавязчиво держали улицу под прицелом.

— Почему вы так нервничаете, штабс-капитан?

Тот явственно вздрогнул и как-то нервно рассмеялся.

— А это так заметно, Ваше Императорское Высочество? — Мостовский покачал головой. — Нет, ничего такого, рассказом про что стоило бы беспокоить Великого Князя и брата Государя. В данный момент у меня лишь есть желание обеспечить вашу безопасность. После того, как вы поселитесь в гостинице, мы, в свою очередь, так же пойдем определяться на постой.

— Что ж, воля ваша, Александр Петрович. Просто мне показалось, что вы хотели бы мне что-то рассказать или о чем-то важном попросить? Или я не прав?

Мостовский задумался и замолчал. На его лице явственно читались муки каких-то колебаний, и он явно взвешивал сейчас все за и против. Не став смущать его разглядыванием в упор, я повернулся в сторону входа в гостиницу, на крыльцо которой как раз вышел Горшков и сделал приглашающий жест.

Еще раз выжидающе взглянул на штабс-капитана, но тот, видимо, решив не рисковать или же и вовсе не придя ни к какому решению, лишь козырнул и мы распрощались.

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Родзянко сидел неподвижно. Его взгляд уставился в одну точку. Решение было очевидным. И страшным.

Много лет он играл с Императором в очень опасную игру. Он играл. Играл, как играет мальчишка, который лазит в соседский сад за яблоками. Для которого ценность яблок определялась не их вкусом, а сладостью опасной и рискованной игры с соседом, его злыми собаками, заборами и колючими кустами.

Ему нравилось нервное возбуждение перед лицом опасности. Нравилась сама игра с властью во власть и во имя власти. Часто он играл на грани фола, получая удовольствие от опасности, как во время самой схватки, так и в процессе планирования. Но, как и лихой проказник, планирующий залезть в чужой сад, думающий о том, как обхитрить больших собак и не попасться при этом злому и бдительному сторожу, он отчаянно трусил и от всей души надеялся, что, в случае провала его плана, наказание за эту шалость будет не очень строгим.

Когда начинались беспорядки в столице, Родзянко был полон азарта. Наступил его звездный час! Он был сама энергия восстания! Он старался опередить власти хотя бы на один шаг, на один час, на одно верное решение!

Вести с окраин вдохновляли его, ожидание столкновений с войсками и полицией, будоражило кровь. Он — лидер! Он — народный трибун! Он окажется умнее и хитрее коварного врага! И в случае успеха ему все лавры и почет! А вдруг что — он, конечно же, блестяще и гениально найдет возможность ни за что не отвечать…

Но сменялись дни, и оказалось, что власть из Питера тихо ушла. Оказалось, что забор под сорванцом упал, собак нет, а сторож пьяный сидит в кабаке. Эйфория сменилась растерянностью. Яблоки — вот они, протяни руку! Но не влекут его яблоки. Стоит мальчик посреди чужого сада и готов заплакать от обиды и непонимания. Налетел ветер и вдруг яблоки начали падать ему под ноги, и не нужно было больше обдирать руки о ветки пытаясь добраться до вожделенных плодов. Но разве теперь нужны ему эти лежащие у его ног яблоки? У него и своих в саду полно…

В последние сутки Родзянко охватила апатия. Победы не радовали. Острота ощущений ушла. Даже настораживающий отказ Великого Князя Михаила Александровича от прибытия в столицу под опеку Родзянко и безумный полет в Могилев не до конца вывел Михаила Владимировича из заторможенности. Да, на Великого Князя строились определенные планы, но не настолько критичные, чтобы все рухнуло. А в способность Михаила Романова решительно повлиять на события Родзянко не верил. Обдумав все, он решил ничего не предпринимать. Все равно он до Ставки или не доберется, или доберется слишком поздно, или ни на что не повлияет. Не та фигура. Да и мысли сегодня были заняты совсем не братом царя.

Вечером события начали вызывать реальные опасения. По городу поползли какие-то странные слухи об эпидемии, но на это можно было бы пока внимания не обращать. А вот царь вдруг проявил обычное ослиное упрямство и отказался идти на уступки. Более того заявил о посылке в столицу войск. А Родзянко, лучше чем кто бы то ни было знал, насколько иллюзорна массовая поддержка революции со стороны солдат в Петрограде. Едва на горизонте объявится реальная сила, многие немедленно объявят либо о нейтралитете, либо быстро вернутся под императорские знамена и сделают вид, что ничего не было. А остальные просто разбегутся не желая проливать свою кровушку за не пойми какую свободу для всех.

Поэтому боялся Родзянко. Боялся отрезать все пути спасения, сжечь все мосты и оказаться не на той стороне реки, ведь одно дело выступить спасителем Отечества от анархии и совсем другое стать официальным лидером попытки государственного переворота. Особенно если риск поражения этой затеи все еще очень велик. И потому он до последнего момента твердил, что он противник революций и участвовать в них не желает. Чутье опытного политика подсказывало — многое еще может измениться и велик риск ответить за все яблоки в чужом саду. Даже за те, которые он никогда не видел.

Но больше всего нервировало отсутствие определенности в отношениях с участниками заговора со стороны армии. Алексеев и Лукомский вели свою игру, а присутствие в Ставке Императора делало идею карательного похода на Петроград конкретной и реальной. А известие о том, что Государь лишь завтра днем собирается выехать в Питер, отодвигало идею с захватом царского поезда в туманную даль. Император мог выехать, а мог и не выехать. Особенно, если этому поспособствуют эти прохиндеи с генеральскими погонами или явившийся с неба Михаил Александрович, понесла его туда нелегкая.

С другой стороны ситуация в столице требовала решительных действий. Власть, которая, как еще утром казалось, упала в руки Родзянко, к вечеру начала выскальзывать и разваливаться на отдельные куски.

Колебался Михаил Владимирович. Власть или виселица? Или обойдется все? Станет ли он прославленным в веках вождем революции или будет халифом на час? Как поступить?

Пока он не был готов заявлять о своем участии и лидерстве в мятеже. Генерал Иванов с войсками был том фактором, который превращал легкое наказание за шалость в приговор к смертной казни. Застыл Родзянко. Как сорванец, который вдруг увидел, что пьяный сосед вернулся домой, снял со стены ружье и вышел в сад. И смотрит малец на ружье в руках пьяного и думает: «Выстрелит или обойдется? Что у него в ружье? Соль? А вдруг нет? Что делать? Бежать? А вдруг выстрелит? Стоять на месте? А вдруг застрелит?».

Поедет царь в Петроград или не поедет? Когда он поедет? Не будет ли поздно? Что сделает генерал Иванов? Какое решение принять?

И стоит испуганный шалун посреди чужого сада и бормочет:

— Я не желаю бунтовать… Я никаких революций не делал и делать не желаю…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Графу Фредериксу не повезло дважды — не повезло с фамилией и не повезло иметь дом напротив казарм Кексгольмского полка.

В то время, пока одна рота полка мужественно защищала здание Министерства путей сообщения, другие солдаты-кексгольмцы находили себе куда более увлекательные и безопасные занятия. И если часть солдат просто праздно шаталась по окрестным улицам, то другая часть поздно вечером начала собираться у дома Министра Двора и уделов Его Императорского Величества. Среди собравшихся перед домом ходили разговоры о том, что сам 79-летний граф Фредерикс находится в Могилеве с царем, а дома, кроме перепуганной прислуги да жены с двумя дочерями нет никого. А это создавало в головах собравшихся определенные перспективы.

Тимофей Кирпичников с тоской слушал очередного оратора, который, сняв шапку и мельтеша черными кудрями, взывал к толпе:

— Товарищи! Революционная справедливость требует от нас разобраться с этим гнездом предательства и мракобесия! Именно из-за таких вот жирных господ с немецкими фамилиями и терпит Россия поражение за поражением на фронтах! Именно такие господа, и царица — немецкая шпионка, и ведут вас на убой! Долой немецких прихвостней и да здравствует революция!

Кирпичников сплюнул, слушая восторженные и пьяные крики собравшихся на площади солдат. Среди общего гула были слышны отдельные возгласы: «Бей немецких шпионов!», «Пустить красного петуха!», «Революция!» и разговоры о том, что таком большом и богатом доме наверняка нужно восстановить социальную справедливость трудовому элементу.

Однако идти вперед толпа пока не решалась, ибо ходили слухи об установленных в окнах и на крыше пулеметах, которые начнут стрелять, как только толпа двинется на штурм. Потому, подогреваемая выступающими и собственными криками, толпа пока лишь распаляла себя, заодно стараясь разглядеть эти самые пулеметы, не решаясь пока даже стрелять рядом с домом.

Но вот к дому подошла новая большая толпа расхристанных солдат и матросов, которая еще не была в курсе про «пулеметы» и сходу принялась бить в особняке окна и ломать двери. В адрес прислуги звучали требования немедля открыть, а иначе их сожгут к чертям собачьим вместе с домом. Кто-то из перепуганной прислуги все-таки не выдержал, и вот уже толпа революционных мародеров наполнила комнаты и коридоры особняка. Начался грабеж.

И если в первые минуты сего действа еще звучали стыдливые лозунги об «изъятии оружия» и «поиске шпионов», то позже подобными условностями никто себе голову не забивал. Кое-где уже начало гореть и дымом затянуло улицу.

На глазах у изумленного Кирпичникова несколько «агитаторов» еврейской наружности во главе с известным в Петрограде актером Мамонтовым-Дальским вытащили из особняка два громадных чучела сибирских медведей и потащили их к ожидавшему их автомобилю с красным флагом. И судя по выражению их лиц, тащили эти чучела они отнюдь не в музей и даже не в Таврический, а куда в более интересное и выгодное место.

Дом уже пылал подожженный сразу с нескольких сторон, из его окон и дверей выпрыгивали революционные элементы, не забыв прихватить с собой все самое ценное. К счастью для семейства графа Фредерикса, толпа была слишком занята спешной экспроприацией всего, что плохо лежало, и не обратила особенного внимания на старушку и двух сопровождавших ее женщин, которые спешно покидали родной дом через черный ход.

И не было до них никому никакого дела. Равно как и не было борцам с немецкими шпионами дела до того, что граф Фредерикс немцем и не был, а был наследником старинного шведского рода, служившего России уже не один век.

Да и какое это все имеет значение во время социальной революции?

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Я вытащил часы и посмотрел время. Половина двенадцатого. Нужно торопиться. Дело не в том, что я не помнил точно, когда царь уехал из Могилева и где он сейчас. Эти данные из моей истории я знал. Но так ли это? Не изменилось ли чего? Ведь даже мои телеграммы, об эффекте которых я пока ничего не знал, могли как угодно изменить ситуацию.

Тем более, если относительно местоположения Николая Второго я мог уточнить, то вот о времени отъезда, возможно, точно не знает и он сам. И будет, мягко говоря, очень обидно и неприятно, если царь-батюшка изволит отбыть из Ставки прямо перед моим носом. Поэтому быстро застегиваю генеральскую шинель и присоединяюсь к Горшкову, который уже ждет меня у дверей моего номера.

Внезапно в коридоре гостиницы появился офицер и направился к нам.

— Ваше Императорское Высочество! Штабс-капитан Григорьев, честь имею! Прикомандирован в ваше распоряжение вместе с авто по приказу генерала Лукомского.

Козыряю ему в ответ.

— Здравствуйте, штабс-капитан.

— Какие будут распоряжения, Ваше Императорское Высочество?

— Вы знаете, где сейчас Государь?

— Так точно! Их Императорское Величество изволят быть в своем кабинете во дворце!

Насколько я помнил из истории, царь в Могилеве располагался в губернаторском доме. Но хотите именовать дом дворцом, так ради бога. Во дворце, так во дворце. Как говорится, красиво жить не запретишь.

— Значит во дворец.

— Прошу в машину, Ваше Императорское Высочество!

* * *

ТЕЛЕГРАММА ГЕНЕРАЛА ХАБАЛОВА ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ

№ 615

«Число оставшихся верных долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 чел. всадников при 13 пулеметах и 12 орудиях с 80 патронами всего. Положение до чрезвычайности трудное».

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Машина тронулась и отъехала от парадного. Мы с Горшковым расположились на заднем сидении, а Григорьев сел рядом с шофером.

Внезапно впереди послышались какие-то крики. Сидящий рядом со мной пилот, к моему немалому изумлению, быстро вытащил из кармана шинели наган и взвел курок.

Шепчу ему на ухо:

— Вы реально опасаетесь нападения?

Тот пожимает плечами и вглядывается вперед сквозь лобовое стекло.

И вот в снопах света от фар появляются запряженные тройкой сани, из которых слышатся развеселые крики, женский смех и звон стекла.

Сани свернули к гостинице. В ночной тишине веселые крики смешивались с топотом лошадиных копыт и с их тяжелым дыханием. Из темных окон на выгуливающих дам офицеров смотрели удивленные лица. Их смех казался наигранным. Я даже мог предположить, что сейчас за темными окнами квартир многие недобро комментировали происходящее.

Между санями и автомобилем оставалось метров пятьдесят…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Полковник Фомин мрачно смотрел на просящего. Тот стоял, пряча глаза, а затем повторил просьбу:

— Отпустите, господин полковник! Христом Богом прошу! Совсем болезнь доконала…

Полковник видел, что стоящий перед ним офицер явно недоговаривает и причины, которые заставили ротного командира придти к своему непосредственному начальнику, несколько иные.

— В чем дело? Говорите прямо! Вы, георгиевский кавалер, в самый важный в истории государства момент вдруг являетесь ко мне и просите отпустить вас домой из-за какой-то только что придуманной болезни! Вы что? С ума сошли? Или вы струсили?

Штабс-капитан подтянулся, и глаза его сверкнули бешенством:

— Господин полковник, разрешите говорить откровенно?

Фомин хмыкнул.

— Мне кажется, я этого от вас уже четверть часа требую.

Офицер заговорил, четко выговаривая слова, зло, жестко и вместе с тем обреченно.

— Господин полковник! Я офицер и давал присягу. Но я не понимаю кому теперь нужна моя присяга. Правительство сбежало. Где Государь неизвестно и ходят слухи, что он убит. Цесаревич еще дитя и не сможет управлять Империей. На улицах анархия. Офицеров заставляют отдавать оружие и снять погоны. Или просто убивают. Распоряжения высшего военного начальства бессмысленны, противоречивы или просто преступны, а это значит, что наши генералы в полной растерянности и не понимают происходящего или сами участвуют в том, что сейчас происходит. Безнадежность и агония. Солдаты и офицеры обсуждают куда и как бежать. Я пришел к вам просить меня отпустить, но остальные не придут. Они просто разбегутся. Господин полковник, прошу вас, как человека — отпустите. У меня молодая жена дома и я не знаю, что с ней. Отпустите! Или я сам уйду…

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Развеселая карета приближалась.

— И часто у вас так?

Григорьев покосился на меня и хмуро бросил:

— Опять господа офицеры развлекаются. Как переехал сюда Двор, так и пошло в Могилеве расслабление. Премьеры, дамочки…

Я смотрел на приближающуюся в санях компанию, и мне подумалось, что вижу я сейчас иллюстрацию реального состояния власти в России в этот день. Пир во время чумы. «Титаник» уже получивший пробоину и стремительно набирающий тонны воды в трюмы в то самое время, когда в салоне лайнера все еще льется рекой шампанское и играет оркестр…

* * *

ЦАРСКОЕ СЕЛО. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Ночью граф Бенкендорф был вызван к телефону генералом Хабаловым.

— Доброй ночи вам, Сергей Семенович!

Хабалов нервно охнул.

— Шутить изволите, Павел Константинович? Какая ж она добрая?

— Вам виднее. С какими делами ко мне, Сергей Семенович? Я так понимаю, вы вовсе не о превратностях ночи хотели поговорить в столь поздний час?

Было слышно, как на том конце провода засопел Хабалов.

— Я к вам, Павел Константинович, по делу. Очень важному. Дело в том, что под моей командой верные войска взяли под охрану Зимний дворец. У главных ворот поставили два орудия…

Бенкендорф перебил собеседника:

— Сергей Семенович, это, безусловно, очень интересно, но что вы от меня-то хотите?

— Проблема у нас, которую можете решить только вы, Павел Константинович. Но все дело в том, понимаете ли, что войска голодны, а пищу из запасов дворца нам не дают. Говорят, что нет у них такого распоряжения, и никто не хочет брать на себя ответственность за возможные убытки казне. Вы уж дайте указание, Павел Константинович, а то и эти разбегутся, понимаете? И так уж Западный Кавалерийский полк сообщил нам, что у них нет пищи и фуража, да и смерти они не хотят. Не хотят нам и не хотят себе, понимаете? Поэтому делегаты от полка к нам пришли и сообщили, что полк покидает нас и походным порядком уходит в Новгород в свои казармы. А остальные-то это видят, понимаете? И моральный дух у них, скажу я вам, такой что… Вы меня понимаете? Так что если еще и этих не накормим, то сами понимаете…

Пораженный Бенкендорф молча слушал нелепое бормотание растерянного командующего Петроградским военным округом и понимал, что столица Государем уже потеряна.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Сани весело бежали навстречу автомобилю. Сидящие в санях стали разворачиваться в сторону машины, под радостные крики кто-то привстал в полный рост и что-то прокричал в нашу сторону, приветственно размахивая бутылкой шампанского.

— Пьянь, позорящая звание офицера, — зло процедил Горшков взяв наган поудобнее, явно опасаясь, что пьяные пассажиры саней могут метнуть в нас бутылкой.

В этот момент, обгоняя сани с левой от нас стороны, в нашу сторону метнулась черная тень с черным саквояжем в руках. Шофер нашей машины ругнулся и поспешно добавил скорость, стараясь оставить веселые сани между нами и черным человеком, но мы явно не успевали.

Черная рука начала движение назад, замахиваясь тяжелым саквояжем. Два выстрела из нагана разносят вдребезги стекло. Выбежавший из-за саней человек успевает что-то прокричать, но вторая пуля находит цель и я, словно на премьере дорогущего блокбастера вижу, как удивленно раскрываются глаза нападающего и струйка крови брызнула из дырки в переносице. Ноги его подгибаются, и из безвольно падающей руки выпадает саквояж…

* * *

ИНТЕРЛЮДИЯ II. СЛУХИ

Слухи оказывают влияние на нашу жизнь и на ход истории. Слухи рождаются сами собой и запускаются со злым умыслом. Слухи используются как средство конкурентной борьбы или как диверсионное оружие. Слухи заставляют людей совершать действия и принимать решения с учетом этих слухов.

Слух о денежной реформе рождает панику, очереди и необдуманные действия. Слух о подорожании хлеба/сахара/соли/спичек/макарон (нужное подчеркнуть) приводит к ажиотажному спросу и пустым полкам магазинов. Слух об аварии на атомной станции создает панику, вокзалы берутся штурмом, аптеки выполняют годовой план по продаже йода. Слух об аварии на магистральном водоводе приводит к спешному наполнению водой всех емкостей и к очередям за бутилированной водой. Слух об очередном конце света вызывает…

Впрочем, каждый из нас знает, что происходит в таких случаях, и к чему приводят подобные слухи, поскольку каждый из нас был свидетелем, а нередко, чего греха таить, и участником судорожных глупых действий в связи с тем или иным слухом. И пусть в разговорах с друзьями, родными и коллегами мы будем иронично посмеиваться над всеми нелепыми слухами и над дураками, которые им верят, но на всякий случай…

На всякий случай мы прикрываем форточку от возможной радиации, покупаем лишнюю пачку ожидаемого дефицита, осматриваем шкаф или кладовку с инспекцией запасов, делаем другие действия, за которые в глубине души над собой смеемся и за которые порой себя презираем. Но делаем. Так уж устроен человек.

Конечно, следует особо упомянуть о слухах во время реальных стихийных бедствий, войн, катастроф, когда происходящие вокруг катаклизмы сами подтверждают массовые опасения что все плохо, а будет все значительно хуже. В этих условиях люди охотно верят во что угодно — от исчезновения хлеба до второго пришествия.

Достаточно вспомнить о том, что революция в феврале 1917 года в Петрограде как раз и началась со слухов во время мировой войны о том, что хлеба в городе осталось на три дня. Поэтому уже взбудораженная слухами и происходящими событиями общественность была готова снова поверить во многое…

Слухи о чуме в Петрограде поползли с самого утра. Трудно сказать, кто конкретно стал первым человеком, который рассказал слух жене, мужу, соседке, молочнице, торговке или еще кому. Вполне может быть, что первым человеком стал кто-то из тех, кто принимал или доставлял телеграмму нашего героя полковнику Кутепову. Возможно, этот человек лишь пересказал текст телеграммы и посмеялся над ним. Или выразил опасение. А может просто упомянул о ее содержании мимоходом, говоря о погоде или ценах на хлеб. Все это для новой истории уже совершенно неважно.

Важным было то, что к обеду слух уже гулял по очередям, где говорили о чуме, как о реальном факте. К вечеру слух оброс новыми пугающими подробностями, в которых упоминалось множество жертв, отравленные немцами колодцы, в которых бросали крыс и погибшую скотину, и даже упоминался вскользь момент, что бунт против помазанника Божия как-то совпал с появлением чумы в столице.

Уловивший выгодный для себя слух и сделавший правильные выводы Кутепов стал активно способствовать распространению слухов, ставя перед собой цель убрать побольше людей с улиц и сократить количество участников демонстраций, а заодно и переключить общественное внимание с революции на другую тему. Полсотни посланных Кутеповым «паникеров» красочными рассказами о сотнях и тысячах погибших от чумы, о переполненных мертвецких и о том, что доктора получили распоряжение отрицать факт эпидемии, подливали масла в огонь, и слухи пошли гулять самые невероятные, вплоть до ожидаемого конца света с общим мнением, что не к добру это все. А потому нужно поберечься от греха подальше.

И тут подоспел новый страшный слух — все вокзалы Петрограда уже блокированы для недопущения расползания чумы по остальной России. Поговаривали, что вокзалы охраняют какие-то страшные карантинные войска имеющие приказ расстреливать всех, кто попытается покинуть столицу или будут собираться толпами, что карантинных войск прибыло в Петроград восемь дивизий и что у них ровно по сто пулеметов на каждом вокзале.

Невзирая на очевидные преувеличения и явные нестыковки версий, слухи обрастали новыми подробностями, бойкие тетушки смаковали их, добавляя от себя все новые и новые детали. Когда же сунувшаяся на Царскосельский вокзал толпа получила поверх голов несколько очередей из пулеметов, а посланный на вокзал парламентер принес толпе известие о том, что вокзалы и в самом деле заняты специальными карантинными войсками, которые действительно имеют приказ никого к этим вокзалам не подпускать, то тут уж начала распространяться по Петрограду форменная паника.

Во всяком случае, уже к ночи количество праздношатающихся на улицах заметно снизилось. Тема революции в разговорах и головах временно стала отходить на второй план. Главной темой стала чума. Причем, сам факт чумы уже почти не подвергался сомнению, спорили о масштабах и о том, что же лучше делать в этой ситуации — отсидеться несколько дней по домам или же попытаться все же прорваться из обреченной столицы.

Однако самым интересным феноменом в эти часы стало то, что слухи, которые так радикально повлияли на настроение толпы, практически никак не коснулись ни лидеров мятежа, ни прежних руководителей города. Во всяком случае, до самого утра ничего в их действиях особенно не изменилось, и они продолжали привычно жить в каком-то своем особом мире, который традиционно никак не пересекался с жизнью простых смертных.

Итак, последняя ночь зимы, полная тревоги и дурных предчувствий, тяжелой и неповоротливой тушей переползла за свою середину. Весы истории замерли в шатком равновесии всеобщей анархии и нерешительности.

 

Глава 10. Финиш

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Сквозь вату забвения пробивались какие-то звуки. Кто-то тряс мое плечо и что-то от меня хотел. А может чего-то добивался. Но хотел ли я сам чего-то?

Больно то как…

— Ваше Императорское Высочество! Ваше Императорское Высочество! Вы слышите меня? Ваше Императорское Высочество!

С трудом открываю глаза и, резко дернувшись, закрываю. Что это было? Вторая попытка совершить открытие века смогла прояснить ситуацию. Надо мной склонился Горшков и именно его окровавленная физиономия ввергла меня в шок.

— Ваше Императорское Высочество!

— Да что ж вы так меня трясете… Я ж не глухой вроде…

С трудом приподнимаю голову.

Картина представшая моему взору была чудовищной. Куски мяса на мостовой, кровь, обломки саней. Несколько тел на красно-черном снегу. Наша машина перевернута. Из под нее торчит рука с погоном штабс-капитана на плече…

— Что… это было?

— Бомбист, судя по всему. Вы не ранены?

— Не знаю. Нет, наверное. Все болит…

Горшков быстро ощупывает меня и удовлетворенно кивает.

Нервный смех пробирает меня:

— Отделался… легким исп… испугом… Легким! В гробу я видел такой испуг…

Опомнившись, оглядываю пилота.

— Вы, как сами-то?

Тот болезненно скривился.

— Чепуха. Голова разбита. Но не страшно. Вон и санитары прибыли.

Действительно, по улице неслась машина с красным крестом на борту.

— Уцелел еще кто-нибудь?

Горшков отрицательно покачал головой.

— Только одна девушка из саней. Но, говорят, что очень плоха. Вы куда?

Он пытается предотвратить мою попытку встать. Я, в свою очередь, стараюсь вырваться.

— Сколько времени?

— Какое время? Вам в лазарет нужно!

Однако мне все же удается подняться на ноги. И я шепчу на ухо своему спутнику:

— Как вы не понимаете?! Я должен успеть к Государю, понимаете — должен! Господу Богу было угодно оставить нас в живых! Зачем? Как вы думаете?..

Однако подбежавшие санитары силой подхватили меня под руки, а рядом на забрызганную мостовую уже устанавливали носилки…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Родзянко сел на председательское место и обвел взглядом напряженные лица присутствующих. Мастерски выдержав театральную паузу, он произнес лишь два слова:

— Я согласен.

Эти слова вызвали бурю восторга у присутствующих членов Временного Комитета депутатов Государственной Думы. Итак, официально курс на переворот взят!

В последовавшем далее пространном выступлении председателя Госдумы было заявлено о том, что Временный Комитет объявляет себя правительственной властью. Родзянко потребовал от присутствующих полного подчинения. Были отданы первые распоряжения…

Однако перед глазами Михаила Владимировича то и дело всплывали строки из телеграммы, которую ему только что принесли в «комнату раздумий». Текст телеграммы гласил: «ВЫЕЗЖАЕТ СЕГОДНЯ НОЧЬЮ В ЦС». Прочтя это, Родзянко понял — генералы решились и в ближайшие часы механизм государственного переворота пройдет точку невозврата. Рубикон перейден. Карты сданы. Ставок больше нет…

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Ночной морозный воздух приятно наполнил легкие. Рядом со мной стоял очередной штабс-капитан присланный генералом Лукомским вместе с очередным автомобилем. Правда теперь к автомобилю прилагался грузовик с солдатами и конное сопровождение моей драгоценной персоны. Я с усмешкой вспоминал разговор с Лукомским, который произошел в кабинете главного врача госпиталя всего сорок минут назад.

Генерал залетел в больницу со скоростью паровоза. Шумел и пыхтел примерно так же. Излив на меня весь полагающийся случаю комплект охов, восторгов от моего чудесного спасения, пожеланий всяческого здоровья и удалив всех лишних людей из помещения, Лукомский сразу посерьезнел.

— Ваше Императорское Высочество, я наслышан и об остальной вашей эпопее. Решившись на столь отчаянный поступок, как перелет из Гатчины в Ставку, а затем, мужественно пережив несколько катастроф и покушений на вашу жизнь, в стремлении исполнить свой долг вы снискали всеобщий восторг и уважение. Однако, ваше неожиданное появление в Могилеве, да еще и таким необычным образом заставило многих встревожиться. Чем вызвана подобная спешка и не несет ли она определенной угрозы? А учитывая ваше стремление попасть к Государю, как можно скорее, возникает резонный вопрос — а не имеется ли угрозы для Государя Императора? Как только весть о покушении на вас достигла Ставки, я счел своим долгом лично выехать к вам без промедления. Учитывая, что заболевший генерал Алексеев отправился отдыхать, а также спешку, с которой вы стремитесь к Государю, я допустил, что могут потребоваться решения незамедлительного характера. После столь тягостного покушения на вашу жизнь, вам необходим покой и медицинский уход. Вместе со мной прибыл дежурный взвод. И если Государю действительно грозит опасность, я прошу вас располагать нами для немедленных действий.

Я благодарно смотрел на него. Вот же жучара! Каков красавец!

— Я признателен вам, Александр Сергеевич, за столь живое участие к моей судьбе и моему делу. Мое дело спешно и секретно, но для вас не тайно. Вы знаете о событиях, которые происходят сейчас в столице. Я пришел в ужас от происходящего. Мы на пороге гражданской войны. А кому, как не вам, генерал-квартирмейстеру Верховного Главнокомандующего, знать о том, что гражданская война приведет к немедленному падению фронта и поражению в войне. А вместе с поражением в войне сама Россия рухнет в пучину хаоса.

— Да, Ваше Императорское Высочество, мне это понятно. Но чем вызван ваш спешный вояж? Эти сведения известны всем в Ставке и, я уверен, известны Государю. Однако вы неоднократно смертельно рисковали за сегодняшний день. А вашу обеспокоенность можно было передать по телеграфу. Или я чего-то не понимаю? — Лукомский сделал удивление на лице.

— Вы правы, Александр Сергеевич. Но моя миссия не в том, чтобы рассказывать Государю прописные истины, тем более что мы беседовали об этом неоднократно. В последний раз не далее чем неделю назад. Но из Могилева не виден истинный размах нынешних событий в столице. Государь тянет с принятием решений о смене правительства и о назначении популярного, но авторитетного генерала командующим в Петрограде. Каждый час промедления приближает нас к катастрофе. Зная, что убедить моего брата по телеграфу практически невозможно, я счел своим долгом лично отправиться к Императору и молить о необходимости общественных реформ.

Лукомский внимательно смотрел на меня. Затем спросил:

— И кого, Ваше Императорское Высочество, вы видите во главе правительства?

— Александр Сергеевич, я уверен, что Русь-матушка полна одаренными и мужественными людьми. Кто-нибудь обязательно да сыщется. Тут важно, чтобы эта фигура устроила Государя и Государственную Думу. А также, что очень важно, устроила и армию.

Выражение глаз генерала на мгновение изменилось, но затем он взял в себя в руки. Усмехнувшись про себя, я продолжил развивать тему.

— Касаемо кандидатур, то, насколько я знаю, в обществе обсуждается несколько персон. Среди них Родзянко и князь Львов. Кроме того, сегодня днем, перед отлетом из Гатчины, я имел разговор по прямому проводу с председателем Государственной Думы Родзянко. Михаил Владимирович призвал вашего покорного слугу принять на себя обязанности диктатора, а также, возможно, регента. Однако я не счел для себя возможным, дать окончательный ответ, не заручившись поддержкой Государя и нашей доблестной армии. Я уверен, что, только опираясь на авторитет и могущество Русской Императорской Армии, а также привлекая к выработке решений высший генералитет Империи, сможет выполнить свой долг будущий глава…

Я намеренно не стал заканчивать мысль, оставляя вариант толкования понятия «глава». Чего глава? Петрограда? Правительства? Государства? Бог весть. Тут пусть каждый фантазирует в выгодном ему ключе. Я же, в свою очередь, сохраняю возможность маневра вплоть до полного отрицания.

Но Лукомский, конечно же, был тертым калачом и продолжил зондаж моих намерений.

— Однако же, основные события происходят сейчас в столице. И даже если вы, Ваше Императорское Высочество, заручитесь поддержкой Государя и армии, как вы сможете влиять на события в Петрограде из Могилева? Да и, как показывает опыт последних дней, одной вооруженной силы не достаточно для усмирения черни. Не говоря уж о том, что войска массово переходят на сторону восставших.

— Вы абсолютно правы, Александр Сергеевич. Это очень серьезный вопрос. И без объявления широких реформ одной лишь силой не справиться. Должны произойти глубинные изменения. Общество должно быть привлечено к управлению. Однако тут нужно быть предельно аккуратным и осторожным и не допустить узурпации власти в руках нечистых на руку дельцов или горлопанов. В условиях войны такие действия приведут к развалу армии и поражению. Поэтому, я уверен, что именно армия, как сила несущая на своих плечах основные тяготы войны, должна иметь больший вес в разрешении общественного кризиса. Исходя из этого я и счел невозможным для себя уехать в Петроград не обсудив все это с Государем и высшим военным командованием. Это, знаете ли, очень легко быть популярным в толпе и вести ее на слом всех устоев. Легко и безответственно. Безответственно перед сражающимися на фронтах. Безответственно перед Россией. Безответственно перед своей совестью. Поэтому, в этот критический для будущего Империи час, я пренебрег личной безопасностью и предпринял это путешествие. И я хотел бы, после встречи с Государем, обсудить все с высшими генералами для выработки совместных рекомендаций и решений. Надеюсь, Александр Сергеевич, на понимание и вашу поддержку в этом вопросе.

Лукомский пару мгновений размышлял. Затем, видимо приняв какое-то решение, ответил:

— Мне отрадно слышать, что в это судьбоносное время, вы, Ваше Императорское Высочество, мыслите не только как политик, но и как государственный муж и, более того, как боевой генерал. Что, в общем, не удивительно учитывая ваш фронтовой опыт. Многие беды России произошли из-за политики отстранения армии от политической жизни страны и ограничения влияния на происходящие события. И это не смотря на то, что армия, без сомнения, является наиболее здоровой и ответственной частью государственного организма, который, как вы, Ваше Императорское Высочество, правильно отметили, несет основной груз этой страшной войны. Я надеюсь, что сегодня на аудиенции у Государя вы сумеете убедить Императора в необходимости преобразований. Со своей стороны я и генерал Алексеев постараемся поддержать ваши рекомендации.

— Спасибо, Александр Сергеевич. Я рад, что мы поняли друг друга.

— Всегда к вашим услугам, Ваше Императорское Высочество! Я оставлю машину с солдатами для вашего охранения и сопровождения к Государю во избежание новых проблем. Думаю, что на сегодня хватит, не так ли?

— О, да.

— Я уверен, что все тревоги теперь позади. В течение часа за вами придет машина и доставит вас к Государю. За сим разрешите откланяться. Но я не прощаюсь, Ваше Императорское Высочество. Думаю, что мы сегодня еще увидимся.

… И вот теперь я дышал ночным воздухом и размышлял о превратностях судьбы. Не прошло еще и суток с момента моего провала в эту жизнь. Менее суток понадобилось судьбе на то, чтобы вывалить на меня вагон и маленькую тележку всяких событий. Ужасы сменялись удачей, а катастрофы оборачивались новой ступенью в моем движении к цели. И хотя я движусь вперед, каждый шаг, каждый рывок дается с огромным трудом и требует огромных жертв. Причем теперь уже и настоящих. Сколько я еще должен пережить, прежде чем достигну цели? И какой она окажется в итоге эта цель?

Хотя, кажется, что остался последний рывок — встреча с Николаем Вторым, жесткая беседа и вот мой «любимый братец» уже никуда не едет. А за этим следует подавление мятежа для страны и уже совсем другая история и другие перспективы, в том числе и для меня. Но сегодняшний день меня уже научил, что Законы Мерфи никто не отменял и в этом времени. Как там — «Когда дела идут хорошо, что-то должно случиться в самом ближайшем будущем»? Это именно мой случай.

Мои философствования были прерваны в этот самый момент. Разве я сейчас вижу не вестника катастроф, который опять явился ко мне и снова в образе штабс-капитана Мостовского? Хотя в последнюю нашу встречу вроде ничего плохого не произошло. Во всяком случае, сразу. Но оценивая выражение его лица, что-то подсказывало мне, что проблемы у меня не кончились.

Глубоко вздохнув, я дал команду охране пропустить Мостовского к моей обожаемой персоне.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Ну, что Александр Петрович? Какую злую весть вы мне принесли?

Мостовский растерялся.

— Почему вы так решили?

— Ох, Александр Петрович, Александр Петрович… — Качаю головой. — Жаль, что у меня с собой нет большого зеркала, вы бы сами насладились выражением собственного лица. Итак, милостивый государь, не отбирайте моего времени — у меня его в обрез. Государь вот-вот уедет. С чем пожаловали?

— Да собственно с этим и пожаловал. Простите, Ваше Императорское Высочество, где бы мы могли переговорить наедине?

— В машине, как вариант.

Через минуту мы, предварительно выгнав из машины шофера, сидели на заднем сидении моего временно персонального авто.

— Итак?

— Можно вопрос, Ваше Императорское Высочество? Это очень важно!

— Задавайте.

— Вы не могли бы, если это не большая тайна, конечно, сообщить мне ваше личное мнение — должен ли Государь в ближайшие часы уезжать из Ставки или же лучше было бы ему остаться в Могилеве?

Я внимательно рассматривал Мостовского. Вопросики у него, однако… С чего бы?

— А позвольте, господин штабс-капитан, поинтересоваться целью этих расспросов? В прошлую нашу встречу вы мне дали слово, что вы не шпион. Отлично. Тогда кто вы, господин Мостовский? Может вы заговорщик?

Мостовский устало покачал головой.

— Я выполняю личное секретное поручение командующего восьмой армией генерала Каледина. Я должен любым путем передать некий пакет лично Государю.

— Почему генерал Каледин лично не передал письмо Его Императорскому Величеству? Ему ведь это сделать было бы несравнимо проще?

— Не могу сказать. Возможно, он не хотел привлекать внимание к письму.

— Странное объяснение, право. О чем письмо?

— Простите, Ваше Императорское Высочество, но…

— Ах, да. Я не ответил на ваш вопрос, не так ли?

Мостовский кивнул. Я усмехнулся и с иронией посмотрел на него.

— А хотите, я угадаю, о чем письмо?

— Сделайте одолжение.

— В этом сверх и архисекретном послании генерал Каледин сообщает о том, что Государь не должен ехать в Петроград? — Видя удивление на лице Мостовского продолжаю. — Это не сложное умозаключение. Вы спрашивали мое мнение о том, должен Государь ехать или нет. В лесу вы были явно обеспокоены моими словами, что Государь уезжает. Вы стремились срочно, не смотря на ночь, попасть к Императору. Да, и кроме того, я знаю Каледина и могу себе представить его отношение в возможному выезду нашего благословенного монарха из Ставки в эти тревожные дни, а также причины его побудившие написать такое письмо. Мне одно не понятно — почему пакет отправили через вас? Или вы не единственный курьер?

Мостовский молчал.

— Ну, хорошо. Я скажу вам мое мнение, которое я буду отстаивать — Государь не должен ехать в Петроград в ближайшие дни. И я все сделаю для того, чтобы его в этом убедить. Вы удовлетворены?

— Да, Ваше Императорское Высочество. Вы правы почти во всем. — Штабс-капитан вздохнул. — Я действительно не единственный курьер, который вез такое письмо. Но, насколько я могу судить, ни один из курьеров до Государя не добрался. Я также не могу попасть к Императору. Значит, я должен найти вариант письмо передать лично в руки Государя. И такой вариант у меня есть только один — передать письмо через вас, Ваше Императорское Высочество. Других вариантов у меня нет. Я все перепробовал.

— Что в письме?

— Информация о заговоре генералов против Государя. Среди заговорщиков много высших военных чинов. В частности главнокомандующий Юго-Западного фронта Брусилов. Именно по его приказу некие люди пытались меня перехватить. Я потерял трех человек — двоих по пути и одного уже здесь, в Могилеве. Я не удивлюсь, что и покушение на Ваше Императорское Высочество может быть связано с этим делом. Возможно, кто-то посчитал, что письмо я вам уже передал. Или мог передать. В любом случае охота за письмом идет, а времени больше нет. Я с радостью вижу, что охрана у вас серьезно увеличилась. Итак, Ваше Императорское Высочество, вы согласны передать письмо Императору?

— Я могу прочесть письмо?

Мостовский отрицательно покачал головой.

— Нет. Простите, Ваше Императорское Высочество, но оно адресовано лично Государю, и вскрыть письмо может лишь он. Поймите меня правильно, но у меня приказ.

Слушая сбивчивый рассказ штабс-капитана, я размышлял об этом деле. В моей голове крутились и отбраковывались варианты, идеи, вопросы, предположения и прочие умопостроения. Что мы имеем в сухом остатке? Вот какой-то пакет, по словам Мостовского, написанный генералом Калединым для Николая. Какие выводы можно сделать из этих исходных данных? В принципе, какие угодно, но что-то подсказывает, что вряд ли здесь имеет место розыгрыш или какая-то глупая шутка, все-таки речь идет о письме к Самодержцу, да еще и в такое нервное время. Конечно, нельзя исключать того, что штабс-капитан, вовсе может и не штабс-капитан, а какой-нибудь переодетый революционер или военный заговорщик. Но прямого доступа к телу царя сейчас вроде не предусматривается, а значит, ни выстрелить, ни кинуть бомбу в царя-батюшку у них не выйдет. Покушение через письмо? Как-то сложно все слишком. Ну, что они могут в письме отправить? Споры сибирской язвы? Белый порошок, как после 11 сентября рассылался по Америке? Или какой-нибудь яд, типа того же яда клана Медичи, который был так красочно описан Александром Дюма? Да, ну, бред. Опять-таки — все слишком сложно. В нынешнее время (о, какой я молодец, уже освоился с мыслью, что февраль 1917-го — время «нынешнее», ставим в уме смайлик), так вот, в нынешнее время вряд ли серьезные люди прибегали бы к столь сложным и экстравагантным попыткам, с учетом того, что столица уже охвачена революцией, да и в самом Могилеве заговор военных.

Кстати, помнится мне из истории, что генерал от кавалерии Каледин до самого конца оставался верен царю и к Февральской революции отнесся крайне отрицательно, за что и был спешно снят с должности командующего 8-й армией и нового назначения от Временного правительства так и не получил. Да и читал я кое-где о том, что были данные о том, что Каледин узнал о заговоре и даже пытался как-то предупредить Николая Второго. Но насколько эта информация достоверна, сказать я не мог.

Во всяком случае, сейчас рядом со мной сидит офицер, который утверждает, что он, якобы, послан к царю именно от Каледина и именно с каким-то письмом, которое нужно вручить в августейшие руки непременно до отъезда Императора в свой последний царский вояж. Могу ли я опереться на эту информацию и сделать вывод о том, что в письме именно то самое предупреждение о заговоре? И да, и нет. Правильнее и однозначнее было бы письмо это вскрыть и прочитать, но Мостовский решительно против ссылаясь на приказ. Хотя, я могу вскрыть письмо и позже, когда штабс-капитана рядом уже не будет.

Да и, кроме того, что мне в его письме? О заговоре я знаю не хуже Каледина, а может и лучше его в сто раз. Говорить с «братом» я собираюсь именно о заговоре и о необходимости отложить поездку. Аргументов у меня всяко побольше чем у Каледина, так чего же я раздумываю?

— Где письмо?

Штабс-капитан все еще не мог решиться отдать свой секретный груз.

— Дайте мне слово, что письмо откроет лично Государь Император.

Я секунду колебался, но все же решился. Если все будет нормально, то письмо это так и останется у меня в кармане, так что нужно брать его, и не морочить себе голову с этим вопросом, а то и Николай уедет пока я тут рассиживаюсь в «антанабилях энтих», как сказал один из солдат охраны.

— Даю слово.

Мостовский достал пакет. Разорвал его и вытащил из него еще один. Я взял в руки запечатанное письмо. Действительно, адресовано «Государю Императору Николаю Александровичу в собственные руки». Везли его издалека, судя по его внешнему виду, хотя это ровным счетом ни о чем не говорило.

Тут в окно машины постучали. Я выглянул. Это оказался приданный мне штабс-капитан.

— Ваше Императорское Высочество, прибыл курьер от генерала Лукомского. Вам пакет.

Киваю. Беру. Вот теперь еще одно письмо у меня. Но это хотя бы адресовано мне. Вскрываю.

«Ваше Императорское Высочество! Сообщаю Вам, что наш милостивый Государь Император изволил выехать к поезду. Отправка состоится в самое ближайшее время. Если Вы намерены встретиться с Его Императорским Величеством сегодня, то вам следует поторопиться. Желаю здоровья Вашему Императорскому Высочеству и полного успеха в той помощи, которую Вы хотите оказать Государству Российскому. Генерал Лукомский».

Вот, блин! Так действительно ушмыгнет царь-батюшка из под самого носа и буду я бегать по платформе и кричать матерно так, что слышно будет лет через сто. Поехали, поехали! Император ждать не будет даже собственного брата!

— Хорошо, я беру письмо и постараюсь его передать Государю. А сейчас, прошу простить, я вынужден с вами расстаться. Всего доброго!

Через минуту наша колонна из грузовика, легковой автомашины и кавалерийского конвоя, двигалась по ночным улицам Могилева навстречу судьбе.

* * *

«К вечеру 27 февраля, когда выяснился весь размер революционного движения, Временный комитет Государственной думы решил сделать дальнейший шаг и взять в свои руки власть, выпадавшую из рук правительства. Решение это было принято после продолжительного обсуждения… Все ясно сознавали, что от участия или неучастия Думы в руководстве движением зависит его успех или неудача. До успеха было ещё далеко: позиция войск не только вне Петрограда и на фронте, но даже и внутри Петрограда и в ближайших его окрестностях далеко ещё не выяснилась. Но была уже ясна вся глубина и серьезность переворота, неизбежность которого сознавалась… и ранее; и сознавалось, что для успеха этого движения Государственная дума много уже сделала своей деятельностью во время войны — и специально со времени образования Прогрессивного блока. Никто из руководителей Думы не думал отрицать большой доли её участия в подготовке переворота. Вывод отсюда был тем более ясен, что… кружок руководителей уже заранее обсудил меры, которые должны были быть приняты на случай переворота. Намечен был даже и состав будущего правительства. Из этого намеченного состава кн. Г. Е. Львов не находился в Петрограде, и за ним было немедленно послано. Именно эта необходимость ввести в состав первого революционного правительства руководителя общественного движения, происходившего вне Думы, сделала невозможным образование министерства в первый же день переворота. В ожидании, когда наступит момент образования правительства, Временный комитет ограничился лишь немедленным назначением комиссаров из членов Государственной думы во все высшие правительственные учреждения для того, чтобы немедленно восстановить правильный ход административного аппарата».

Цитата по «Милюков П. Н. Война и вторая революция. Пять дней революции (27 февраля — 3 марта) // Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 г». Составление, послесловие, примечания С. М. Исхакова. М.: Книга, 1991.

* * *

МОГИЛЕВ. ЛИЧНЫЙ ВАГОН ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Я смотрел в лицо царя. Я видел тысячу раз этого человека на портретах и в кинохронике. Я помнил всю его жизнь своей второй памятью. Я встречался с ним. И теперь я был поражен.

Я вдруг понял, почему победила революция.

Я увидел перед собой смертельно уставшего человека. Многие отмечали фатализм присущий последнему русскому царю. Этот фатализм ставили ему в вину и называли одной из главных причин поражения. Но, то, что я понял, стало для меня откровением. Именно фатализм позволял ему ВСЕ ЕЩЕ не упасть под тяжестью короны. Какое-то непостижимое сознание богоизбранности. Но не той, богоизбранности, осознание которой многим срывает крышу от самовлюбленности. Именно жертвенной богоизбранности. Обреченной. Невыносимой.

Он очень постарел за последние дни. Только внутренняя сила воли все еще держала ровной его спину и расправляла плечи. Но вот глаза…

В его глазах была усталость и смирение. Именно смирение, а не обреченность или безразличие! Многие утверждали, что Николаю Второму и его жене перед самой революцией приходили странники, в церквях говорили пророческие слова монахи, возможно и сам Распутин попал на благодатную почву чувствующей, готовой поверить в свою жертвенность своего служения царской четы? Что повлияло на это? Болезнь Цесаревича? Тяжелейшая и полная неудач война? Кто знает…

«На все воля Божья. Я родился 6 мая, в день поминовения многострадального Иова. Я готов принять мою судьбу». Эти слова Николая Второго были последними, которые услышал до отречения его дядя, Великий Князь Александр Михайлович, предостерегавший его относительно приближающейся революции. И в этих словах был весь глубинный смысл той атмосферы обреченности и отчаяния, которые распространялись вокруг царя в последние месяцы перед революцией.

Он, похоже, все для себя решил. Не знаю, кем он себя чувствовал в эти дни. Вероятнее жертвенным агнцем, чем мессией или пророком. Некоей искупительной жертвой, которая должна быть принесена для спасения России? Возможно. Не было в его глазах того божественного огня, который поднимает миллионы и ведет их на подвиг. Лишь пепел…

— Итак, ты испросил срочной аудиенции…

Голос его сух. В словах слышится усталость.

— Да, Государь.

— Настолько срочной, что ради нее ты преодолел за один день шестьсот верст и пережил столько опасностей?

— Да, Государь.

Николай внимательно смотрит мне в глаза.

— Что-то стряслось или должно случиться?

— Государь, откажись от своего намерения сегодня выехать из Ставки в Петроград. Железная дорога блокирована мятежниками. Я предпринял головокружительное путешествие в том числе и потому, что не смог проехать по железной дороге.

Царь парировал слегка иронично:

— Я не верю, что какие-нибудь скоты посмеют остановить поезд самого Государя. К тому же со мной будут мои гвардейцы.

Качаю головой.

— Для того, чтобы остановить поезд в чистом поле нужно лишь блокировать пути впереди и сзади. Например, опрокинуть вагоны. Дело не хитрое.

Император сидит недвижимо. После некоторой паузы бросает:

— Меня сегодня решительно все уговаривают не ехать. Почти все…

— Почти?

Печаль и отблеск какой-то обиды скользнул по осунувшемуся лицу Хозяина Земли Русской.

— Алексеев, например, совсем не против этой поездки…

Пробую провести разведку боем.

— Государь, есть человек, который самым решительным образом будет тебя уговаривать отказаться от поездки и остаться в Ставке. И человек этот, как ты правильно отметил, преодолел сегодня шесть сотен верст, трижды был на грани гибели, рисковал жизнями верных тебе людей только для того, чтобы убедить тебя, мой Государь, не делать этой фатальной ошибки!

Николай неопределенно пожал плечами.

— И человек этот, понятно, ты? И что же ты мне хочешь сказать? Что может перевесить мою решимость выехать немедленно и мое беспокойство о больных детях? Ты мне будешь рассказывать о беспорядках в Петрограде? Но это не повод отложить поездку. В Царском Селе беспорядков нет и гарнизон верен мне. В провинции пока особых бунтов не отмечено. И я уверен, что мне гарантировано расчистят путь к Царскому Селу не смотря ни на каких бунтовщиков.

— Никки, но зачем тебе пытаться прорваться в Царское Село? Зачем августейшему семейству сидеть и ждать твоего возможного прибытия в то время, когда смертельная опасность нависла над их головами? Не разумнее ли было бы вывезти их в Могилев, под охрану георгиевского батальона?

По-прежнему никаких эмоций на его лице.

— Я рассматривал этот вариант и даже дал команду готовить отъезд семьи из Царского Села, но потом вынужден был отказаться от этой идеи. Цесаревич очень плох. Да и девочки больны. Для них в таком состоянии очень опасна зимняя поездка. Я не могу рисковать их здоровьем.

Зайдем с другой стороны.

— Но разве безопаснее оставлять семью и, в особенности, Наследника Престола в зоне непосредственной близости от очага мятежа? Не далее чем завтра мятежники будут в Царском Селе! Родзянко предупреждал о…

В глазах Николая мелькнул стальной блеск, но он с усилием подавил вспышку гнева и подчеркнуто спокойно ответил:

— Я не желаю больше слышать о Родзянко, о его письмах, телеграммах и предупреждениях. Я. Не. Желаю. Точка.

Я уставился на «обожаемого монарха».

— Это, позволь спросить, почему же?

Царь вновь раздельно произнес:

— Потому, что я не желаю. Это моя самодержавная воля и оставим эту тему.

Возникла пауза, и я лихорадочно разрывался между желанием расхохотаться или покрыть его венценосное величество многоэтажным загаром. Разговор явно смещался в эмоциональную сторону. Вот тут нужно быть очень осторожным и внимательным к словам. Я совершил этот дикий вояж не для того, чтобы он меня тупо выгнал из поезда. Поэтому стараюсь аккуратно, но в то же время продолжаю раскачивать его эмоционально.

— Как прикажешь, Государь. Твоя воля — закон в нашей благословенной Империи. Жаль только, что не все эту волю признают.

Николай очень раздражен, но старается говорить, не показывая внутреннего огня.

— История знает массу примеров, когда даже самым лучшим правителям приходилось время от времени подавлять мятежи. В этом нет ничего сверхъестественного. В мое царствование уже была подавлена одна революция, и я не вижу причин, чтобы в этот раз было иначе.

Отмечаю этот разгорающийся внутренний огонь и продолжаю раскачку.

— Нет, Никки, нет, кое-что все же изменилось с тех пор. Тогда войска оставались верными Императору. Смею тебе так же напомнить, что, невзирая на верность армии, та вспышка волнений и восстаний продлилась целых два года. Даже если сегодня или завтра не победит революция и власть удержится — сможет ли Россия выдержать два года бунтов в условиях третьего года мировой войны, когда истощены ресурсы и озлоблены подданные? Боюсь, что сегодня в столице, а завтра и в Царском Селе озлобленных подданных будет слишком много. А войск, которые ты посылаешь для подавления мятежа, напротив, слишком мало. Они не справятся.

Самодержец, явно неосознанно протянул руку к кофейной чашке, но, не взяв ее, погладил край стола.

— Генерал Хабалов проявил отсутствие воли. Столица кишит смутьянами, а войска растеряны отсутствием твердого командования. Назначение Хабалова было ошибочным. Генерал Беляев также долго слал успокаивающие телеграммы, и момент для быстрого усмирения бунта был упущен. Но сегодня в Петроград отправится генерал Иванов и, я уверен, что он сможет недрогнувшей рукой восстановить порядок в городе и окрестностях.

Николай встал и подошел к окну. Затем продолжил.

— Мои данные говорят о том, что размеры волнений сильно преувеличены. Во всем виновата паника и растерянность власти в столице. Они нуждаются в твердом и решительном руководителе. Потому я и назначил генерала Иванова. А количество войск… В таких ситуациях все решает не количество штыков и сабель, а моральное превосходство. Уверен, что излишне ставить вопрос о том, у кого большее моральное преимущество — у солдата, который верен своему Императору, или у мятежника, который думает лишь о воровстве и разбое. Как только в столице появятся верные мне войска, мятеж быстро пойдет на спад, а бунтари разбегутся как крысы.

Киваю.

— Допустим. Но, Государь, повторюсь, разве в такой тревожной обстановке нужно покидать Ставку? Войска останутся без управления, что в условиях смуты чревато самыми серьезными проблемами. Как только поезд тронется ты станешь слаб и беззащитен. Еще раз прошу тебя не уезжать из Могилева. Я понимаю твое беспокойство о семье и здоровье детей. Вывези их сюда.

Но самый главный человек в России продолжает смотреть в окно и молчит. Пауза затягивается.

— Позволь спросить, Государь мой?

Кивок.

— Знаешь ли ты, что происходит вокруг тебя? Что происходит в столице и вокруг нее? Что происходит в головах окружающих тебя генералов и сановников?

Царь гневно обернулся и четко с расстановкой выговорил:

— Смею надеяться, что да.

— В таком случае ты знаешь о том, что Петербург уже пал? Что в столице больше нет императорской власти, и практически не осталось верных тебе войск? Прости мою дерзость, но твой долг, как Государя и Верховного Главнокомандующего, оставаться на посту во главе Ставки и спасти Россию. А сделать это ты можешь, лишь реально опираясь на войска. Необходимо издать Манифест, пообещать некоторые реформы и тем самым…

Император не дал мне договорить и буквально взорвался.

— Ты думаешь, я не знаю о заговоре? Или, быть может, ты допускаешь мысль, что я не осведомлен о твоем участии в этих позорных сборищах? О том, что тебя собираются сделать регентом при малолетнем Алексее? Ты смеешь мне, Самодержцу Всероссийскому, говорить, в чем состоит мой долг перед Россией?? А ты помнил о долге, когда спутался с этой интриганкой, нынешней графиней Брасовой? Ты, ТЫ давал мне слово не жениться на ней и свое честное слово, слово данное своему Государю и Главе Императорского Дома нарушил! Ты помнил тогда о долге? А теперь твоя ненаглядная и горячо тобой любимая женушка ходит по светским салонам и ее принимают там, как будущую регентшу! Они все тянут руки к моей короне, а ты, ты, мой младший брат, прибыл уговаривать меня сделать уступки этим скотам?! Как вы собираетесь меня устранить? Ударом табакерки в висок или удушить гвардейским шарфом? Или, быть может, будет что-то новомодное, и вы устроите показательную казнь на гильотине на потеху черни? Как ты смеешь, после этого всего, мне еще что-то советовать?

Николай стоял у окна весь красный и тяжело дышал. Я с трудом сдержался от ответных реплик, понимая, что как только наша аудиенция перейдет в формат крика с обеих сторон, мое дело можно считать полностью проваленным и можно смело выметаться из царского вагона.

Переждав всю эту бурю, я твердо заговорил:

— Государь! Я благодарен тебе за то, что ты напомнил мне о моих ошибках. Именно память о них помогла мне сделать мой выбор в этот решающий для судеб Отчизны час. Именно моим долгом и верностью присяге было продиктовано это решение. Да, ты прав, Государь, я действительно принимал участие в некоторых собраниях и встречах людей, которые нынче встали на путь мятежа. Соглашаясь на эти встречи, я преследовал лишь цель определения наилучшего пути для развития нашего Отечества. Я никогда не скрывал от тебя своих воззрений о том, что России нужны реформы и разумная политика смягчения противоречий в обществе. Ситуация в России дошла до уровня общественного взрыва и, если мы не устроим революцию сверху, взрыв социальной революции сметет Россию и Династию. Я говорил это раньше и абсолютно убежден в этом сейчас. Мы еще можем предотвратить катастрофу. Я пытался убедить тебя, мой Государь, в этом напрямую. Я пытался убедить тебя через других лиц. Среди этих лиц были высокопоставленные сановники и военноначальники. В том числе среди них были и многие члены Императорской Фамилии. Я не считал свою деятельность изменой Государю, ибо направлена она была лишь на выработку советов Самодержцу о вариантах обустройства России. Но то, что я узнал о планах заговора, повергло меня в смятение и ужас. Люди, которые так громко говорили об облегчении доли простого народа, на деле оказались государственными преступниками и изменниками замыслившими свержение Помазанника Божьего и закабаления подданных твоих, вверенных Господом нашим в твое попечение и заботу. Я узнал о замысле заговорщиков выманить тебя из Ставки и о плане блокировать сегодня-завтра твой поезд где-то между станциями, где они собираются принудить тебя к отречению в пользу Алексея. Мне предложено стать регентом Империи и осуществить все свои чаяния и идеи самому от имени малолетнего Императора.

Николай мрачно слушал мою тираду, но не перебивал.

— И вот, Государь, сегодня утром Родзянко вызывал меня в столицу для объявления себя диктатором и регентом. Государственная Дума поддержала бы нового правителя-регента и узаконила переворот. Но я, может быть, плохой брат Императора, но все же я брат и член Императорского Дома. Узнав о предложении Родзянко, я не поехал в Петроград, а вместо этого сел в аэроплан и поспешил предупредить тебя о смертельной опасности и отговорить от выезда. Вот, Государь, как доказательство моих слов, текст моих сегодняшних переговоров с Родзянко.

Я протянул царю ленты моих телеграфных переговоров, которые я прихватил из Гатчины.

Император взял бумажки и быстро просмотрел текст и бросил листы на стол. Затем зло бросил:

— Дворцовые перевороты случались со времен сотворения мира. И часто совершали их именно ближайшие родственники или даже наследники Государя. Почему я должен верить твоим словам, а не фактам, которые мне докладывали регулярно?

Я пожал плечами.

— То, что я здесь и убеждаю тебя не ехать в Петроград, а не сижу в Таврическом дворце во главе переворота, разве само по себе не доказательство моей лояльности Императору? Если я хочу стать регентом, то, что я здесь делаю? Ты можешь сказать, что я прибыл в Ставку для того, чтобы взять под контроль армию, после того как ты уедешь? Но я тебе на это отвечу следующее — в этом случае я бы просто пожелал тебе счастливой дороги или организовал свое прибытие в Могилев так, чтобы мы обязательно разминулись и ты уже уехал.

Николай молчал, а я, вдохновленный снижением сопротивления, продолжил наступление:

— Тебя предали все. Тебя предала Государственная Дума. Тебя предала аристократия. Тебя предали твои генералы. Пусть не все открыто уже встали на сторону мятежа и ждут удобного момента для измены. Но многие из них колеблются и хотят выступить на стороне самого сильного. На стороне победителя. У тебя есть лишь один шанс — остаться во главе армии и из Ставки склонить колеблющихся на свою сторону.

Самодержец вскинулся.

— Что? Я должен убеждать подданных, что я законный Император, в верности которому они клялись на Святом Писании? Я должен простить изменников и убеждать их в том, что я все еще силен? Да ты в своем уме?

— Государь! У нас нет иного выхода. Спасение России требует от правителя смирить свою гордость и проявить хитрость. Со скрытыми изменниками можно будет разобраться позже. Да, многие генералы предали тебя. Да, войска в столице открыто перешли на сторону мятежников, а воинские части на твоем пути из Могилева в Царское Село уже ждут твоего приближения для начала мятежа и захвата царского поезда. Да, многие на фронте сочувствуют лозунгам восставших. Но, прошу тебя Государь, прояви твердость и решительность! Останься в Ставке и возьми бразды правления армией в свои руки! Используй с кнутом пряник и даруй подданным некоторые вольности, объяви о даровании Конституции, текст которой будет вырабатывать специальная комиссия. Что будет в этой Конституции — разберемся потом. Главная задача настоящего момента — сбить накал выступлений…

Николай резко перебил меня.

— Что?! Какая Конституция? Я никогда не пойду на это! Наш царственный родитель завещал нам беречь самодержавие, как самобытное естество России, а ты предлагаешь такое! Помнишь, как наш венценосный отец говорил — «Конституция? Чтоб русский царь присягал каким-то скотам?»

— Государь, может некоторые из них форменные скоты, но большинство твоих подданных — русские люди, которых ты обещал беречь и защищать, о коих ты обещал заботиться. Разве русский человек не достоин лучшей жизни? Разве не обязанность правителя — спасать свой народ от чужаков даже поступаясь своей гордостью? Если ты не объявишь о новом времени для подданных, то всякие дельцы сначала уничтожат монархию в России, а затем загребут все в свои жадные ручонки. И не будет царя, который смог бы защитить народ от их произвола. Я знаю далеко не обо всех планах заговорщиков, но уверен в том, что если монархия падет, то не пройдет и года, как Россия подпишет капитуляцию перед немцами. А затем страна погрузится в многолетнюю гражданскую войну, по сравнению с ужасами которой война нынешняя будет выглядеть дракой между мальчишками на гимназической перемене. Дай согласие, Государь, и я встану рядом с тобой в любом деле, которое потребуется для спасения Отчизны. Нужно будет — выступлю посредником по мирному урегулированию, а прикажешь — лично возглавлю карательную экспедицию для подавления мятежа в столице! Решайся! Отмени выезд из Могилева!

Император кипел, но уже потише.

— Но почему? Почему я должен отменять поездку к семье? Впереди будет двигаться генерал Иванов с войсками, и я уверен в успешности своей поездки! Руководить подавлением мятежа я могу и из Царского Села! Да и, в конце концов, ты можешь остаться в Могилеве и присмотреть за генералами!

— Боюсь, Государь, я не смогу обеспечить лояльность генералов. Я им не начальник и слушать меня они не обязаны. А Верховный Главнокомандующий тем временем наглухо застрянет на какой-нибудь маленькой станции и будет принужден заговорщиками к отречению. И если раньше приемлемым для заговорщиков было отречение в пользу Алексея или даже меня, то теперь они будут добиваться полного упразднения монархии и сосредоточения всей власти в руках лидеров Думы.

Новый взрыв царских эмоций.

— Что ты такое говоришь?! Да ни один скот не принудит меня отречься от Богом данного Престола!

Я продолжать давить:

— Тебя блокируют в вагоне и все руководители армии, включая генерала Алексеева и главнокомандующих фронтами, потребуют от тебя отречения во имя спасения России. А делегация Временного правительства, которое учредят мятежники, прибудут к тебе для получения Манифеста об отречении. И у тебя не будет другого выхода, кроме как отречься!

— Почему ты в этом уверен?

— Потому, Государь, что они захватят в заложники твою семью.

Николай вскочил.

— ЧТО?!! Нет! Не может такого быть! Никаких мятежников не допустят в Царское Село! Там надежный гарнизон!

Киваю.

— Вот именно они и захватят. Мятеж назначен на 28 февраля, то есть уже на сегодня. Государь, выход только один — немедленно дать команду Бенкендорфу о спешной отправке августейшей семьи поездом в сторону Могилева. Генерал Иванов должен двигаться им навстречу и расчищать путь. Если путь расчистить не удастся, задачей Иванова будет взять под охрану царскую семью и обеспечить ее безопасность. Можно будет даже подумать о вывозе Государыни и детей на аэроплане.

Император ошарашено смотрит на меня.

— Да ты что? Мне хватит того, что ты нарушил мое повеление и поднялся в воздух. Впрочем, тебе не привыкать нарушать мои повеления. Но ты вспомни, чем закончился твой сегодняшний полет? Катастрофой? Тебе твоего случая мало? Это же смертельно опасно! Как я могу засунуть свою семью, своих детей в эту страшную машину?

Снова киваю.

— Опасно. Но значительно безопаснее той судьбы, которая им уготована мятежниками.

— Какой судьбы? О чем ты?.. ЧТО ТЫ ЗНАЕШЬ?!

— После отречения ты, Государь, будешь сразу взят под арест, также под арест возьмут и твою семью. Позднее ты и вся твоя семья будете расстреляны по приговору революционного трибунала в подвале одного грязного дома, ставшего вашим узилищем и местом казни. А ваши тела обольют кислотой, затем бросят в шахту и забросают гранатами.

Николай без сил опустился в кресло. А я продолжил.

— Похожая судьба после революции ждет всех членов Императорской Фамилии, включая меня самого. Революционеры постараются сделать все для невозможности реставрации монархии и уничтожат всех Романовых под корень. Всех, Никки.

Я помолчал, давая Императору освоиться с этой страшной новостью, и добил его.

— Ты меня спрашивал о том, почему я так рвался к тебе сквозь катастрофы и покушения? Теперь понимаешь, какую страшную информацию о планах заговорщиков я тебе нес? Понимаешь, почему потерпел катастрофу мой аэроплан, почему в меня кидали сегодня бомбы и старались не допустить до тебя? Понимаешь, что лично я сделаю абсолютно все, что только возможно для подавления мятежа?

Потрясенный самодержец сидел опустив голову. Я ждал. Наконец Император проговорил.

— Если армия на стороне мятежа, то что мы можем сделать? Алексеев вот тоже советует ехать…

Я видел, что царь уже почти готов и нужно лишь закрепить успех дополнительными аргументами.

— Государь, наша задача обезопасить августейшую семью, удержать ситуацию в Ставке под контролем, а также поднять верные части. Я могу вылететь в Гвардейский Корпус и двинуть его на Петроград. И далеко не все генералы предали тебя. Келлер, Хан Нахичеванский и Каледин предоставят свои армии и корпуса в твое распоряжение. Если в Могилеве у нас будут сложности, то можно будет вылететь к ним. Тот же Каледин провел целую операцию для доставки тебе этого пакета. Мне его сейчас передал верный человек генерала Каледина. Адресовано лично тебе. Здесь списки заговорщиков и планы переворота, которые ему стали известны от генерала Брусилова — одного из лидеров заговора.

Николай взял пакет и спросил:

— Брусилов тоже?

— Да. Обиделся он на тебя, что ты ему орден не дал.

Царь грустно кивнул и распечатал пакет. Вытащил листы бумаги. Посмотрел на них. Перевернул. Поднял взгляд на меня. Листы были пусты…

В глазах у меня потемнело. Твою же мать! Вот же я дурак… Я смотрел на эти листы лихорадочно соображал, что делать в такой ситуации. Пытаюсь ухватиться за соломинку.

— Очевидно, это тайнопись! Прикажи принести керосиновую лампу!

Через несколько минут я с дрожью в руках спешно водил листами над лампой. Государь мрачнел все больше и больше. Спустя пять минут я сдался. Листы местами побурели, но текста не было.

— Возможно тут другая тайнопись, нужно найти офицера, который привез пакет, очевидно, он должен знать…

Я бормотал все это, хотя уже понимал, что ничего Мостовский не знает, иначе бы он мне об это сказал. Мог он забыть такое? Нет, не верю. Что же делать?

Николай молча смотрел за моими телодвижениями и явно выходил из того гипнотического транса, в который он впал под напором моих речей. Наконец он сказал:

— Будем считать эти листы списками заговорщиков. Но в них ничего нет! Возможно в них, что-то было и волей Проведения исчезло. А может, там и не было ничего. Я склоняюсь к мысли, что это все происки Родзянко, а твой офицер, как впрочем, и ты сам, стали жертвой мистификации призванной поссорить меня с моими верными генералами, с моей верной армией. Прости, но я не верю в твой рассказ. Слишком он фантастичен, чудовищен и бездоказателен. Да и в гарнизоне Царского Села я уверен. Как и в том, что генерал Иванов подавит мятеж в ближайшие дни. Господь не оставит меня и не оставит Россию.

Он помолчал, а я стоял как оплеванный. Император добавил несколько слов, и они стали мне приговором:

— Ты, Миша, всегда был таким легкомысленным и доверчивым…

 

Глава 11. Будущее рождается сейчас

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

От Временного Комитета Гос. Думы.

Временный Комитет членов Государственной Думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием.

Председатель Государственной Думы М. Родзянко.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Мы смотрели вслед уходящему царскому поезду. Ну, не дать не взять — группа членов Политбюро провожает дорогого Никиту Сергеевича Хрущева в тот его последний отпуск. Смесь напряжения, облегчения и страха витала над военной платформой. Ощущение близких и грозных перемен прочно поселилось в общей атмосфере этой ночи. Невдалеке от группы тихо переговаривающихся генералов Ставки переминалась с ноги на ногу толпа казаков Собственного Е. И. В. Конвоя, которые в массе своей не успели погрузиться в спешно отправившийся поезд. Их растерянные лица и возбужденные голоса добавляли тревожности этой полной событий ночи.

Великий Князь Сергей Михайлович был мрачен. Строгий и нелюдимый по жизни, сегодня он был просто таки символом духа близившийся катастрофы. Как близкий друг Императора, он, невзирая на участие в заговоре, пытался убедить Николая Второго не выезжать из Ставки, но Государь сегодня не слышал никого и ничего. И теперь уходящий поезд увозил с собой всю привычную и понятную жизнь Великого Князя. Жизнь, которая неумолимо растворялась в сгущавшемся Мраке и которая стремительно приближалась к своему скорому концу на краю Нижне-Селимской шахты…

Генерал Алексеев сосредоточено смотрел вслед ушедшему поезду, и на лице его отражалась усиленная работа мысли. Понять их ход можно было лишь зная всю подноготную череды заговоров и интриг, адская смесь которых помноженная на вечный российский бардак и разгильдяйство, собственно и привели Россию к революции. Вот и сейчас Алексеев пытался еще раз решить для себя наилучший вариант действий в нарастающем хаосе, искал пути завершения Большой Игры с наилучшими, по его мнению, результатами. Результатами, которые, если я ничего не изменю, приведут его к гибели от воспаления легких в тяжелую осень гражданской войны в восемнадцатом…

Лукомский старался не демонстрировать свои размышления, но очевидно его мысли двигались в схожем направлении с Алексеевым. Однако хаос революции был и к нему скор на расправу — уже через месяц генерал Лукомский был отправлен командовать армейским корпусом, а затем, за участие в корниловском мятеже, был в августе арестован по приказу Керенского все тем же генералом Алексеевым…

Генерал Иванов стоял напыщенный и торжественный, всем своим видом демонстрируя свою великую миссию восстановления порядка, порученную им лично Государем Императором. Он не знает о том, что сумев в реальной истории, в отличие от Николая Второго, добраться до Царского Села, он получит две телеграммы. Одну — от генерала Алексеева: «Частые сведения говорят, что в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному Правительству, в полном составе приводятся в порядок. Временное Правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным Правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества, чтобы представить ему всё изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра Бубликова к железнодорожникам, мною полученное окружным путём, зовёт к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству всё это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию. Алексеев». Вторую — от обожаемого монарха: «Царское Село. Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать. Николай. 2 марта 1917 г. 0 часов 20 минут». После ареста генерал Иванов будет взят на поруки лично Керенским. Всего этого Николай Иудович еще не знает и готовится стать Спасителем Отечества…

Главные Игроки могилевской части Большой Игры готовились выбросить кости и сделать каждый свой ход. Но, как известно, хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Этой же ночью некими молодыми людьми был арестован председатель Государственного Совета Российской Империи Щегловитов. Керенский лично запер его в одной из комнат дворца, а ключ положил себе в карман…

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Взглянув еще раз на господ генералов, я прошелся по платформе, пытаясь осмыслить масштабы разразившейся катастрофы. Что ж, моя миссия к царю-батюшке, нужно признать, завершилась полным фиаско. Я полностью лишился возможности влиять на события через Николая, а значит, вся концепция, на которой базировались мои действия и планы, полностью несостоятельна. Теперь у меня нет ни власти царя, ни его имени, ни возможностей от его имени говорить. А это значит, что заговор, безусловно, достигнет успеха и история покатится по известной мне колее, результатом которой станет гражданская война для страны, катастрофа для человечества и пуля под Пермью лично для меня.

И варианта пока вырисовывается целых два. Первый — быстренько пытаться исчезнуть и ждать, пока мой незабвенный «братец» через три дня скинет корону на мою голову. И что дальше? Пытаться организовать сопротивление Временному правительству? Ерунда, ведь за три дня революция охватит обширные территории, а власть Временного правительства сильно укрепится. И тогда любые мои возможные действия обязательно приведут к Гражданской войне уже прямо сейчас. Это как раз то, чего хочет Беррингтон и аналитики из «№ovus ordo seclorum», но никак не я. Так что этот вариант — не вариант.

Второй вариант — я исчезаю совсем и спешно стараюсь покинуть Россию, поскольку, как показала реальная для меня история, после революции Михаила Александровича возьмут в разработку очень быстро и не упустят до того самого выстрела в голову под Пермью. И даже если мне, зная итог всего, и удастся сейчас уйти от бдительного ока всяких революционеров, то меня ждет горькая и позорная эмиграция, в которой я буду никто и влиять на мировую политику я больше не буду никогда.

И дальше одно из двух. Либо я буду заниматься ерундой, конкурируя с всякими Кириллами Владимировичами и прочими относительно того, кто из нас глава Императорского Дома в эмиграции и, соответственно, кто из нас теоретический претендент на теоретический Престол. Зная, что на ближайшие сто лет реставрации монархии в России ожидать не приходится, то все это чисто мышиная возня.

Либо я отправляюсь в какую-нибудь Аргентину, где буду жить на ферме, бессильно глядя из аргентинского далека на то, как мою страну рвут на части все кому ни лень и, буду в усмерть напиваться аргентинским вином, смотря на то, как гибнут десятки миллионов моих соотечественников, и, зная о том, что впереди мир ждет гибель всего человечества.

Такое вот многообразие выбора нарисовалось. То есть, вариантов у меня больше нет. Ни одного. Совсем. Такой вот исторический тупик.

Но если не помогает ювелирный подход с его точечным, буквально хирургическим влиянием на ход истории, то, пожалуй, придется мне применить для этой цели более прогрессивный бульдозерный метод, снеся этот театр абсурда к чертовой бабушке. И глядя на то, как генерал Иванов раскланивается с остальными «членами Политбюро» и покидает платформу, я, усмехнувшись, заметил сам себе — раз я целый день не переставал слегка забавлять Ее Величество Историю своими бесплодными потугами что-то мягко изменить, то значит пришла пора Историю эту неприятно удивить, а, возможно, и просто безобразно шокировать. Так что вперед, майор Романов, пришла пора сыграть по-взрослому.

Итак, внимание, я выхожу!

— Господа, прошу вас уделить мне несколько минут вашего внимания. У меня такое чувство, что для нас четверых ночь только начинается…

* * *

— Как дела в столице?

(Из разговора Министра Императорского Двора графа Фредерикса с военным и морским министром Временного правительства Александром Гучковым.)

— В Петрограде все спокойно, но дом ваш сгорел, и что сталось с вашим семейством, неизвестно.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Императорский поезд ушел, господа. Ушел, оставив нам неразрешенными целый ворох проблем. Проблем, которые усугубляются с каждым часом. Мятеж ширится. Решения нужны и нужны немедленно. Но в ближайшие часы, а возможно дни, Государь не сможет отдать приказ о наведении порядка в стране. С момента отъезда Императорского поезда из Могилева и до прибытия Государя в Царское Село имеет место быть отсутствие Верховного Главнокомандующего у руля армии и страны. Законное правительство Империи пало. Государственная Дума распущена указом Императора. Возникло абсолютное безвластие, столь опасное в любое время и смертельное в период великой войны.

Ловлю усталый, но ироничный взгляд Алексеева. Ну, понятно, явился местный Иванушка-дурачок и будет их, умудренных и опытных, учить жизни, толкая разный наивный патриотический бред, в то время, когда у него на счету каждая минута. Не слушать же меня он с такой спешкой явился из Крыма всего десять дней назад, и это при том, что находился Алексеев в Крыму на лечении аж с самого октября 1916 года и, как писал потом Лукомский в мемуарах, явился, когда никто уже и не ожидал его возвращения в Могилев. Причем следует отметить, что вернулся он сильно больным, но, тем не менее, решительно перебрал на себя все дела в Ставке, распорядившись докладывать даже о незначительных событиях. Да и сейчас он, невзирая на болезнь и высокую температуру в районе 39 градусов, словно паук, крепко держит в руках все нити заговора и старается не упустить ни одной мелочи, к коим явно относит и мои нынешние бредни.

Взгляд Лукомского более оценивающ, ну да мы с ним общались сегодня, и он наверняка заметил какие-то перемены в царском брательнике. Возможно, в нем живет и червь некой обиды на Алексеева за то, что тот фактически оттер его на вторые роли в предстоящем перевороте, да еще и отправил из Могилева назад в Особую армию генерала Гурко, исполнявшего дела наштаверха с ноября по февраль, проведшего ряд эффективных реформ в армии, разработавшего план кампании 1917 года, с которым у Лукомского отлично сложились отношения, и к которому тот явно симпатизировал. Тем более что именно генерал Гурко сосватал перед царем Лукомского на должность генерал-квартирмейстера Верховного Главнокомандующего. Быть может, мне удастся сыграть на некоторых внутренних противоречиях в руководстве заговором среди военных?

А вот «дядя» — Великий Князь Сергей Михайлович просто в непонятках, что это его племянничку-мажору в голову стукнуло? Что за новая блажь посетила Мишу заполночь? Зачем он уважаемых и уставших людей отрывает от сна?

Продолжаю речь, внимательно изучая их лица и реакцию.

— Империя на грани гибели. Столица фактически в руках мятежников. Балтийский флот на грани измены. Войска в Петрограде в массе своей либо перешли на сторону восставших, либо заняли позицию выжидания. Растеряны или выжидают многие высшие чиновники в столице и на местах. Правительство князя Голицына преступно самоустранилось и прекратило свое существование. Военные начальники в Петрограде демонстрируют полную беспомощность, переходящую в предательство.

Обвожу взглядом присутствующих. На лице Алексеева откровенная насмешка, которую он даже не пытается скрыть. Лукомский практически потерял интерес к моей речи и к моей персоне. Великий Князь изо всех борется с желанием зевнуть и с желанием немедля покинуть премьеру этого фарса. Не спеши, дядюшка, катарсис в этом шоу еще впереди. Интригуем почтенную публику.

— Сегодня утром я имел беседу с председателем Госдумы Родзянко, он предлагал мне стать диктатором и возглавить революцию в России.

Впервые на лице Лукомского проявляется удивление. Он рассматривает меня, как будто видит заговоривший о стратегии диван. Алексеев все еще иронично смотрит, но проблески удивления мелькают во взгляде. Дядя Сергей впервые за время моей речи оторвал взгляд от темного окна и уставился на меня. Не то, чтобы новость эта была каким-то невозможным откровением, но, по крайней мере, в головах их пошли какие-то сопоставления известных им фактов и анализ возможных вариантов в связи с этим.

В любом случае, начального интереса я добился. Эх, господа хорошие, не знаете вы, как эффективно работают СМИ по промывке мозгов в двадцать первом веке. А у меня знаний и практического опыта воздействия на аудиторию несравнимо больше, чем у всяких политОлухов, которых мы приглашали в студию в мое время. Итак, продолжаем наше вещание, уважаемые телезрители. Мы работаем без рекламных пауз. Не переключайтесь.

Делаем драматическую паузу, меняя тему. Пусть возникший интерес пока подвиснет в их головах.

— Как вы все знаете, я всегда был сторонником общественных реформ, здоровых преобразований и расширения народных прав и свобод. Но я, тем не менее, являюсь русским патриотом и генералом Русской Императорской Армии, и я знаю, к какой катастрофе приведет Россию та неконтролируемая революционная вакханалия, которая сейчас происходит в столице. Я прибыл убедить брата пойти на определенные уступки и предотвратить революцию решительными и эффективными мерами, как военного, так и общественного характера, которые снимут остроту выступлений и дадут Империи плавно, без лишних потрясений выйти из революционной ситуации, не допустив развала армии и страны. Могу сказать, что моя миссия удалась лишь наполовину. Мне удалось уговорить Государя провести определенные реформы, но мне не удалось убедить его объявить о них немедля. К сожалению, наш Государь отложил обнародование реформ до своего прибытия в Царское Село. Объявить об этом он хочет именно там. Я же, воспользовавшись уже привычным «Ильей Муромцем», присоединюсь к нему, когда он уже прибудет на место. Пока же я хотел бы заручиться вашей поддержкой и обсудить перечень срочных реформ, которые смогут, как минимум, смягчить остроту ситуации и открыть двери для глубоких и коренных реформ в нашем обществе.

Делаю сюжетный поворот в своих речах, опять переключая внимание аудитории на новую тему.

— Однако, господа, мы должны четко осознавать, что революционная неразбериха нарастает, и у России нет возможности ждать несколько дней. В ближайшие часы в Петрограде образуется несколько самозваных органов власти. Среди них будут и заигравшиеся политиканы из Государственной Думы, и радикалы из крайних левых партий, немецкие шпионы и просто проходимцы. Каждый из этих, так называемых органов революционной власти, будет, соревнуясь друг с другом, стремиться завоевать благосклонность черни, которая в данные минуты громит улицы столицы и окрестностей. Каждый из этих горлопанов будет давать все более дикие и нелепые обещания, каждый из них будет заявлять о себе, как о наиболее радикальной революционной власти и, как следствие, будет все больше разжигать пожар русского бунта. Бунта, который, как мы знаем, бессмысленного и беспощадного. Бунта, который уничтожит всякое подобие дисциплины в столице, а теперь расползается в провинцию, то есть в тыл русской армии. Более того, революционное падение дисциплины уничтожит изнутри и саму Русскую Императорскую Армию. Чем это чревато в условиях войны, не мне вам говорить, господа, ибо все мы прекрасно понимаем, что фронт рухнет, и немцы с австрияками маршевыми колоннами начнут наступление вглубь России.

Перевожу взгляд с одного на другого, а затем на третьего. Пытливо всматриваюсь в их лица, усиливая психологическое давление. Продолжаю.

— Поэтому, нет никакого сомнения в том, что сейчас речь идет не только о чести нашей Отчизны, но и о самом ее существовании, на котором революционными толпами будет поставлен жирный и кровавый крест. Про многие миллионы погибших, я думаю, не стоит и говорить. Но, кто же виноват, и что делать? Извечные русские вопросы, господа. Итак, кто виноват? Мятежники-революционеры? Политиканы из Госдумы? Иностранные шпионы? Нет, господа. Я убежден, что, не смотря на активные телодвижения и шум со стороны всех этих крикунов, главная вина не на них. В этом виноваты мы с вами. Да, господа, в первую очередь именно мы, присутствующие в этой комнате. Господа, дайте мне договорить!

О, есть реакция на провокацию. Присутствующие на ток-шоу негодуют! Алексеев с раздражением вскинулся. Лукомский что-то пытается возразить. Дядюшка просто возмущен. Эмоции при промывке мозгов — первейшая вещь! Зритель уж не безразличный статист на съемках и готов вступить в дискуссию, возразить или прокомментировать. Зритель уже в теме, она его начала цеплять. Едем дальше!

Не давая аудитории утонуть в междусобойских разговорах и обсуждениях, продавливаю свою мысль через ропот возмущения.

— Да-да, господа, именно на нас лежит крест ответственности за судьбу России, за судьбу Династии, за здоровое будущее Отечества. Мы же безответственно ждем, уповая на то, что все как-нибудь разрешится само собой и придет к нужному нам результату. Нет, господа, не придет!

Твердо и жестко проговариваю каждое слово:

— Мы и именно мы обязаны были убедить Государя Императора осуществить те шаги, которые изменили бы ситуацию в обществе и не допустили бы нынешней смуты! Да, господа, я знаю, что Государя трудно убедить, особенно в тех случаях, когда он не хочет быть убежденным. Я также знаю, что на Государя влияли не только военные, но и правительство и Государственная Дума. Но, господа, что взять со штатских политиканов, которых интересует лишь популярность? Разве они могут принимать непопулярные решения? Такие решения может принимать лишь военная элита Империи, которая долгое время была отстранена от принятия политических решений, и которая на полях сражений собственной кровью доказала свое право влиять на будущее России!!!

— Миша, что ты собственно предлагаешь? — раздраженно спрашивает «дядя».

Я встаю из-за стола и продолжаю уже стоя, нависая над ними.

— Обязанность верных своему долгу военных в условиях тяжелейшей войны и революционного хаоса — взять ответственность на себя и очистить общество от безответственных политиканов, зарвавшихся хамов и пьяного отребья, которое пытается захватить власть в стране.

Воцаряется тишина. Все в шоке. Точнее в шоке не от того, что я сказал, а от того, что сказал это я. Местный Иванушка-дурачок, романтический Миша, любитель светской жизни и лошадей, объект сплетен в салонах, причина скандалов, потрясших Империю, и, как сказали бы в мое время, — известный тусовщик и мажор, вдруг заговорил о вещах, которые от него меньше всего можно было бы ожидать. Усилим давление.

— Ситуация в столице и вокруг нее на данный час такова, что ни одна из сторон не имеет реальной силы. Войска не подчиняются никому. Подавляющая масса солдат не готова проливать кровь за революцию. Они просто не хотят на фронт. Но, при реальном вступлении боеспособных войск в столицу, или даже при поступлении реальных известий о подходе таких войск, эти крикуны-дезертиры вероятнее всего разбегутся или примкнут к победителю. Толпы сами по себе бродят по улицам и заняты разгромом магазинов. Лидеры мятежа увлеченно делят портфели, но их реальная власть не распространяется дальше залов заседаний. Мятеж в данный час лишь колосс на глиняных ногах. И пожар мятежа еще можно погасить решительными действиями. Потому, в сложившейся ситуации, именно наши действия и наши решения или же наши бездействия и нерешительность, определят будущее России.

Три пары глаз в упор смотрят на меня. Господа-товарищи ждут продолжения. Как опытные бойцы-интриганы они вовсе не готовы обнаруживать свою позицию раньше времени, давая козыря в руки оппонента. Я же, сохраняя телевизионный покер-фейс (то есть лицо максимально эмоционально соответствующее текущему сценарному моменту в шоу, но по которому совершенно невозможно угадать, о чем же я думаю на самом деле), фактически иду в Ва-Банк. Мне позарез нужно установить контроль над армией, над возможностью двигать воинские части и получить право приказывать хотя бы некоторым из них, не допустив при этом безвластия и хаоса в стране. Установить, опираясь на поддержку присутствующих в кабинете или же без их поддержки и участия вообще. Причем, мне это все нужно сделать именно сейчас, буквально до наступления утра, иначе будет поздно и можно смело паковать отсутствующие у меня чемоданы или гулять к ближайшей расстрельной стенке.

Держу паузу и смотрю в лица присутствующих. Они не торопятся реагировать и ждут завершающего предложения с моей стороны.

— Господа, на плечах каждого из присутствующих в этой комнате генеральские погоны. И думаю, что излишним будет подчеркивать непреложную истину, что долг каждого солдата, каждого офицера и генерала оберегать Отчизну от угроз ее благополучию и самому существованию. Оберегать, даже ценой собственной жизни. Наш долг помочь Государю Императору, которому мы все присягали в верности, в этот невыносимо сложный час. Это наш долг и вопрос чести. Помочь ему спасти Отечество в самое страшное для страны время, стать опорой его правления, а затем, как подобает верным офицерам, смиренно вручить его милости наши судьбы и саму нашу жизнь, если это потребуется. Но я убежден, что только сочетание быстрых и эффективных военных мер по прекращению мятежа и немедленное объявление реформ может спасти Россию. Время решительных полумер безвозвратно ушло, господа. Времени больше нет.

Стою перед ними с горящим взглядом. Ноздри мои раздуваются, правая рука упирается кулаком в стол. Набираю в грудь воздуха и чеканю каждое слово:

— Перед лицом нависшей над Россией опасностью, я, как ближайший к Престолу взрослый член Императорской Фамилии, как брат Императора и как возможный Регент Государства, и при поддержке с вашей стороны, временно принимаю на себя диктаторские полномочия во имя спасения Отчизны и армии. Я лично готов нести всю полноту ответственности за это решение перед историей и Государем. После того, как Государь Император сможет вернуться к управлению Империей, я сложу свои временные диктаторские полномочия и преклоню колени перед Императором с мольбой утвердить наши действия и наши проекты реформ. Уверен, что Государь милостив, простит нас недостойных и поддержит наши действия. Если же нет, то я готов к любому повелению Императора относительно себя и приму такое решение спокойно. Ибо я буду знать, что я сделал для России все, что от меня зависело и Господь Бог тому свидетель. За вами слово и за вами решение, господа!

Перевожу дыхание. Жду. Решающий момент наступил, но пауза затягивалась. Лукомский пил кофе, Сергей Михайлович курил папиросу, а наштаверх задумчиво глядел куда-то в стол. Наконец Алексеев заговорил.

— Ваше Императорское Высочество! Мы выслушали ваше эмоциональное выступление и его эмоциональность нам понятна. Однако ряд моментов, высказанных вами, заставляют нас отнестись к вашим желаниям с крайней осторожностью. В настоящее время силы армии напряжены до предела. Войска растянуты на всем протяжении фронта от Балтики до Черного моря и Кавказских гор. Задействование сколь-нибудь значимых сил в наведении порядка в тылу мне представляется опасным с военной точки зрения.

— Почему? На улице зима, на фронтах затишье. Ожидать наступление противника по глубокому снегу вряд ли стоит. Да и не готовы они к масштабному наступлению. Значит, у нас есть возможность задействовать резервы, которые готовятся к весеннему наступлению.

Алексеев хмурится и бросает быстрый взгляд на Лукомского. Тот включается в разговор.

— Это довольно сложно организовать без ущерба для боеготовности войск и подготовки их к весеннему наступлению. Кроме того, вмешательство армии в общественные волнения внутри страны является крайне неразумным с политической точки зрения.

Перебиваю его вопросом:

— Поясните свою мысль. Почему спасение страны является делом неразумным?

Лукомский морщится, но стараясь говорить спокойно, отвечает:

— Это решение неизбежно приведет к массовому кровопролитию и большому числу жертв. В армии начнутся сильные брожения. Кроме того, это произведет тяжелое впечатление на союзников. Европейская и североамериканская пресса просто взбесится, рассказывая о русских варварах. Цивилизованные народы от нас отвернутся. Такое решение нам не простят, и клеймо дикарей навечно ляжет на русских.

С трудом подавляю желание навернуть Лукомского стулом по голове. Ну, чисто из профилактики. Эх, господа хорошие, неужели ваше преклонение перед Западом и пиетет перед всем заграничным мешают вам понять, что Россия для них просто дикая территория заселенная белокожими индейцами, которые нуждаются в надсмотрщике в виде джентльмена в пробковом шлеме и стеком в руках? И никогда мы не станем для них цивилизованными. Даже если некоторые из нас станут покупать недвижимость в Лондоне целыми кварталами, устраивать грандиозные приемы на собственных фешенебельных яхтах и изо всех сил пыжится, доказывая этой «цивилизованной» публике, что они такие же, свои в доску «джентльмены». И все эти ужимки будут встречать лишь брезгливые улыбки на лицах хозяев мира в адрес заискивающих перед господами грязных туземцев. Потому что эти джентльмены понимают и уважают лишь силу, только силу и помноженную на силу. Только так. И если я переживу сегодняшнюю ночь и, возможно, еще пару-тройку ближайших дней, то я не правнук Государя Императора Михаила Второго, если господа олигархи, либералы и прочие общечеловеки не узнают мою личную точку зрения на этот вопрос. Уверен, что точка зрения эта им крайне не понравится, хотя их мнение об этой точке зрения меня будет интересовать меньше всего…

Вслух же я спросил:

— Вы вот это все серьезно говорите?

Лукомский запнулся. Лицо его начало приобретать багровый оттенок. Вмешался Алексеев.

— А какие части вы предполагаете привлечь для наведения порядка в столице?

— Прежде всего 1-й гвардейский корпус генерала Потоцкого, гвардейский кавалерийский корпус Хана Нахичеванского, 3-й конный корпус графа Келлера с Юго-Западного фронта, Отдельную Черноморскую морскую дивизию из Крыма и мою любимую Дикую дивизию с Румынского фронта. Часть из этих сил будет двинута на Москву для подавления возможных выступлений в Первопрестольной, а остальные в Петроград для восстановления законности и порядка в столице.

Алексеев криво усмехнулся:

— Да уж, запросики у вас, да и подбор частей…

Смотрю на него в упор.

— Какой?

— Скажем так — ошибочный. Предлагаю другие, проверенные части из состава Северного и Юго-Западного фронтов. Генералы Рузский и Брусилов подберут надежные части.

О, да. Эти подберут. Да и реакция самого Алексеева не оставляет сомнений в его позиции. Ему, видишь ли, выбор самых лояльных Императору частей кажется странным. Ну-ну, мой дорогой Михаил Васильевич, ну-ну…

Алексеев меж тем вел мысль дальше.

— Ваше Императорское Высочество, вмешательство армии в петроградские события действительно крайне нежелательно. Процессы в обществе должны идти своим чередом. Революционная волна должна смести всю ту накипь, все одиозные фигуры, которые мешают обновлению общества и рывку к победе. Только после того, как схлынет эта волна, потребуется вмешательство армии, как силы, которая зафиксирует новый порядок и установит требуемый режим жизни. И мне, Ваше Императорское Высочество, право странно слышать ваши язвительные комментарии относительно реакции в Европе на события в России. Мы должны стремиться в Европу и равняться на цивилизованные народы. Именно в этом я вижу роль и значение русской элиты.

О, как! Занятно. Придется пропалывать и эту грядку в головах. Возможно прямо вместе с головами, как завещал товарищ Коба. Вы, господа, уже довели страну до исторической ручки. Что ж, в целом итог ночного заседания мне понятен, но нужно срочно скальпелем вскрыть нарыв и довести первый акт спектакля до конца.

— Скажите, Михаил Васильевич, следует ли понимать ваши слова так, что к накипи вы относите и нашего благословенного Государя Императора, которому вы присягали в верности? Ведь именно ваши действия сделали возможным весь этот заговор. Именно ваши действия обеспечат блокировку поезда Государя где-нибудь у станции Дно. Ваши действия, генерал Алексеев, являются организацией и участием в мятеже с целью свержения законного Императора, то есть действиями, которые являются государственной изменой. Я вам дал возможность вовремя выйти из заговора и стать героем Отечества, но вы очевидно предпочитаете плаху…

Алексеев вскочил на ноги.

— Ах ты… Возомнил о себе много… Да знаешь ли ты, что ты нам и не нужен вовсе? Неужели мы не найдем кого на трон посадить? Да я…

Вмешался Лукомский.

— Я думаю, что не стоит принимать скоропалительных решений. Предлагаю до окончания всего дела поселить вас под замком в подвале Ставки. А потом решим, что с вами делать…

— Нет, господа, я протестую! — Великий Князь Сергей Михайлович решительно встал. — Миша очень эмоционален и все что он тут наговорил — следствие его вспыльчивой натуры. Да и сажать в подвал Великого Князя и родного брата Государя как-то чересчур. Это определенно произведет весьма тягостное впечатление на общество, да и союзники могут не понять. Давайте пока определим его под домашний арест в гостинице и жестко ограничим ему круг общения. Он абсолютно не опасен, господа.

Лукомский и Алексеев переглянулись. Лукомский кивнул:

— Ну, будь по-вашему, Сергей Михайлович. Пусть пока отдохнет в своем номере, остынет немного, а там, я уверен, мы найдем точки взаимопонимания.

Алексеев поморщился, но не стал возражать, молча вышел в коридор и через минуту в комнату ввалились солдаты во главе с все тем же штабс-капитаном, которого приставил ко мне Лукомский.

— Штабс-капитан Добронравов! Его Императорское Высочество решением руководства Ставки взят под домашний арест до выяснения некоторых обстоятельств. Ваша задача сопроводить Его Высочество в номер в гостинице и взять под охрану. До особого распоряжения, покидать пределы номера ему не разрешается. Посетителей не пускать ни под каким видом, без подписи генерала Алексеева или моей. Все. Выполняйте!

Я пожал плечами и вышел из кабинета вместе с конвоирами. Что ж, маски сброшены, первый акт пьесы завершен. Антракт. Кстати, а есть ли в местном буфете коньяк и бутерброды с красной икрой? И театральный бинокль мне бы сейчас очень пригодился. Как же я буду смотреть второй акт без театрального бинокля? Никак нельзя мне без него.

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Светало. В окно Адмиралтейства была видна толпа, которая скапливалась у ворот. Два орудия у входа и пулеметы в окнах еще сдерживали собравшихся от штурма, но волны гомона долетали даже сквозь закрытые по случаю зимы окна.

Бледный генерал Беляев с жаром говорил в телефонную трубку:

— Михаил Владимирович, вы должны повлиять на них! Ну, это же невозможное положение! Я знаю, что у вас есть влияние на этих…

— Что вы, Михаил Алексеевич, в самом-то деле! Вы преувеличиваете значение моей скромной персоны. Я предупреждал Императора о подобном, но он не хотел слушать меня! Теперь народ вышел на улицы и сам вершит свою судьбу.

— Но они же с минуты на минуту пойдут на штурм! Я буду вынужден отдать приказ об открытии огня!

— Не совершайте ошибку, Михаил Алексеевич! Революция уже необратима и вам припомнят все! Да и не уверен я, что ваши подчиненные выполнят этот приказ. Армия хочет быть с народом! Берите пример с Преображенского полка!

— Некоторые солдаты батальона запасного полка это еще не Преображенский полк! Не клевещите на героев, которые верны присяге на фронте! И вы предлагаете мне брать пример с изменников?! Они нарушили присягу!

— Бросьте, Михаил Алексеевич, кому присяга-то? Революция устанавливает новый порядок, и армия приносит присягу новому, революционному правительству. Только что гарнизон Петропавловской крепости подчинился командованию Временного комитета Госдумы. У вас есть только два выхода — распустить ваш отряд или признать власть нового правительства!

В кабинет вбежал адъютант. Беляев прикрыл трубку ладонью и вопросительно посмотрел на офицера.

— Ваше высокопревосходительство! Разведка полковника Фомина докладывает, что в казармах Преображенского батальона получен приказ о штурме Адмиралтейства.

На площади раздались винтовочные выстрелы, заржала раненная лошадь, а в кабинете генерала Беляева брызнуло, разлетаясь осколками оконное стекло…

 

Глава 12. Бросок кобры

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Створки дверей распахнулись, и в лицо пахнул морозный воздух февраля. В проем по одному вышли солдаты конвоя. Штабс-капитан Добронравов вежливо указал мне на дверь.

— Прошу вас следовать за нами, Ваше Императорское Высочество.

На площади перед зданием Ставки было малолюдно. Часовые, патруль да несколько офицеров, спешащих по каким-то явно служебным делам. С неба срывался снег, и его белые колючки ледяной ветер швырял прямо в лицо. Погода явно не располагала к прогулкам на свежем воздухе. Ночь, которая венчала собой такой безумный день, явно близилась к своему завершению.

Близилась к завершению и моя политическая карьера. Во всяком случае, так думали господа, которые отдали приказ о моем аресте. Их логика была понятна и прогнозируема — засадить меня под замок на несколько дней, а там сам ход событий решит, как им со мной поступить. Возможно, меня захотят предать скорому и пафосному революционному судилищу. Возможно, если все пойдет не по плану, я им могу понадобиться как предмет торга или в качестве зиц-Императора Фунта. А может тихо удавят шнурком от штор за неимением шелковых офицерских шарфов, да и прикопают где-нибудь в лесочке. И нет им уже дела до моих мыслей и желаний. Все. Фигура списана в расход…

Я поднял глаза к небу. Восток, наверное, уже должен окраситься в розовые тона, которые, увы, не видны сквозь толщу туч. Но даже тучи не могли надолго задержать наступление последнего дня зимы. Последнего дня этого страшного для России февраля тысяча девятьсот семнадцатого года от Рождества Христова.

Вот не знаю почему, но я чувствовал, что сегодня именно двадцать восьмое февраля, а не тринадцатое марта по привычному для меня счету дней. Возможно эпоха накладывала свой отпечаток, а может я, где-то в глубине того неуловимого, что зовут душой человеческой, чувствовал — наступает решающий день. И мне было психологически комфортнее считать, что завтра наступит весна и все, буквально все, изменится. И в моей жизни и в жизни всего известного мне мира. И нынешнего и грядущего. Просто хотелось в это верить. Потому что это все, что мне осталось, ибо я сделал все, что зависело лично от меня…

И вдруг, совершенно неожиданно и для себя самого, и уж тем более для окружающих, я напел:

— Па-ра-ра-ра-ра-ра-ра-рам па-ра-ра-ра-ра-ра-рам па-ра-ра-ра-ра-ра-ра-рам па-рам па-ра-ра-ра-ра-ра-ра-рам рам па-рам!

На меня резко обернулись. Кто-то из солдат нервно передернул затвор. Добронравов поежился. Бедные. В какой неподходящий момент им приходится знакомиться с легендарным хитом Эннио Морриконе из второй части тарантиновского «Убить Билла-2», а именно из той его сцены, когда похороненная заживо Беатрикс Киддо, сбитым в кровь кулаком пробивает крышку гроба. Музыку эту мои конвоиры, конечно, не знали, но что-то в моем пении и моем настроении им крайне не понравилось. Солдаты нервно заглядывались, а штабс-капитан поспешил распахнуть дверцу.

— Прошу садиться, Ваше Императорское Высочество. — Добронравов указал на чрево автомобиля.

Я усмехнулся. Что ж, господа, даст Бог, я познакомлю эту эпоху еще с очень многими музыкальными шедеврами моей эпохи. И не только музыкальными.

Вслед за мной в машину сел сам штабс-капитан и еще один унтер. В салоне нас всего четверо, ну если считать с шофером. Остальные одиннадцать солдат позапрыгивали в кузов грузовика. Наша колонна тронулась в путь сквозь вьюгу.

Однако вскоре оказалось, что грузовик с солдатами резко вильнул и встал посреди дороги. Резко затормозили и мы.

Добронравов, обернувшись, пытался понять сквозь тьму и снег причину остановки. Поняв, что не преуспеет в этом, он бросил унтеру:

— Сбегай, братец, узнай, почему встали.

Тот кинулся исполнять приказ их благородия. А я мстительно пропел:

— Па-ра-ра-ра-ра-ра-ра-рам па-ра-ра-ра-ра-ра-рам па-ра-ра-ра-ра-ра-ра-рам па-рам па-ра-ра-ра-ра-ра-ра-рам рам па-рам!

— Прекратить! — Добронравов это буквально выкрикнул, но затем все же взял себя в руки и уже спокойнее добавил. — Прошу простить, Ваше Императорское Высочество, но петь нельзя.

С издевкой смотрю на штабс-капитана и спрашиваю:

— А то что? Расстреляете меня? Или в карцер посадите на хлеб и воду?

Добронравов промолчал. Через минуту унтер вернулся и сообщил, что шофер грузовика разбирается в поломке, но дело явно не минутное.

— Вот черт! Угораздило же… Митрофанов, сбегай в гараж, может другой есть.

Унтер возбужденно замахал руками.

— Никак нет, ваше благородие. Мы последнюю, значится, взяли из гаража. Остальные на разъездах и найти другую антанабилю никак не возможно, ваше благородие. Токмо ждать.

— Вот нелегкая! — Добронравов минуту думал и, посмотрев на мою ухмыляющуюся физиономию, спешно отдал команду. — Едем одни. По одному солдату на каждую подножку и поехали. Тут недалеко!

Через минуту наша машина, завернув за угол, скрылась в ночи, оставив на площади грузовик и столпившихся вокруг него солдат.

Я же продолжал психическую атаку:

— Будьте любезны, штабс-капитан, ответить мне лишь на один вопрос — вы и ваши люди знаете о том, что вы участвуете в мятеже, и вас ждет трибунал за измену Государю Императору?

Добронравов промолчал, но покосился на унтера. Тот в свою очередь сморщил лоб и покосился на шофера. Я внутренне усмехнулся — все с вами ясно, ребята…

— Я - Великий Князь Михаил Александрович, родной брат нашего Государя Императора и следующий, после Цесаревича Алексея, наследник Престола российского. По повелению Государя, я его полномочный представитель в Ставке Верховного Главнокомандующего на период отсутствия Императора в Могилеве. В настоящее время группой изменников из числа генералов Генштаба организован мятеж против Его Императорского Величества Николая Александровича. Я взят под стражу, как представитель Императора, что является актом государственной измены, все виновные и исполнители преступных приказов пойдут на плаху или на каторгу. Но я все еще верю, что вы являетесь верноподданными Его Императорского Величества и исполняете преступный приказ, не зная об этом…

— Молчать! — Добронравов аж взвизгнул.

— Штабс-капитан, если вы готовы идти на плаху, как заговорщик и агент врага, который выполняет приказы иностранных разведок…

Офицер взорвался:

— Каких еще разведок?!! Что вы несете?!

— Ага! Значит, по поводу заговорщика вы не спорите?

И тут он меня ударил. Вернее попытался ударить. Унтер перехватил его руку и прижал к сидению брыкающегося Добронравова. Тот, сверкая глазами, шипел на подчиненного:

— Митрофанов… Пусти… Сгною…

Тот, продолжая жестко удерживать штабс-капитана, ласково так, словно припадочному, объяснял:

— Вы не серчайте, вашбродь, но невместно бить брата Государя то… Вам, благородным, оно што, а нас, мужиков, в Сибирю на вечные поселения или на плаху за дела господские… Не серчайте, вашбродь, не пущу… Щас приедем, охрану выставим, а там разберемся хто за кого…

Я провожу контрольный информационный удар в головы:

— Целью заговора является не только свержение Императора. Главной задаче заговорщиков из числа генералов и крупных богачей является недопущение принятия Государем ожидаемых народом великих законов, в том числе и закона о земле.

Унтер охнул и…

Тут мы приехали. Солдаты с подножек попрыгали на заснеженную мостовую, и стали озираться по сторонам водя по воздуху винтовками с примкнутыми штыками. Митрофанов отпустил «их благородие» и злой Добронравов с ненавистью поглядывал то на меня, то на унтера. Затем, видимо приняв какое-то решение, приказал:

— Выходить из машины!

Через минуту, выстроившись боевой свиньей (Добронравов впереди, я в центре, унтер слева, шофер справа и два солдата сзади) мы двинулись к моему номеру.

Подойдя к двери, мы увидели двух солдат, стоявших у входа в номер. Злой штабс-капитан не обратил на них никакого внимания и лишь рявкнул раздраженно:

— Открывай!

Солдаты распахнули дверь, и мы по одному начали заходить в номер. Сначала Добронравов, затем шофер, затем унтер, а уж потом я.

Картину, которая предстала мне внутри, можно было заказывать у лучших фламандских живописцев. Или у режиссеров блокбастеров приснопамятного Голливуда. Добронравов (уже разоруженный) стоял посреди номера и смотрел на направленный ему в лоб маузер. Солдаты шедшие сзади меня были мгновенно разоружены «часовыми» у дверей. А успевшие войти в номер, живописно стояли с поднятыми руками, косясь на винтовки в руках обступивших их солдат. Мостовский сидел в кресле у стены, однако в руках также держал маузер.

Я усмехнулся:

— Что ж, Александр Петрович, я рад вас видеть в добром здравии.

Мостовский, поглядывая на то, как его орлы связывают руки Добронравову и отводят в угол остальных, встал с кресла и спокойно ответил:

— Взаимно, Ваше Императорское Высочество. Не замерзли в авто?

— Нет. Мы долго не стояли. Грузовик — ваша работа?

— Степан постарался. — Мостовский кивнул на унтер-офицера из своих. Тот подтянулся и доложился:

— Унтер-офицер Урядный, Ваше Императорское Высочество!

— Молодец, братец!

— Рады стараться Ваше Императорское Высочество!

— И как ты умудрился?

Гигант ухмыльнулся и подкрутил свой длинный ус.

— Дык, до войны у свояка в гараже работал, усю ихнюю железную нутрость знаю. Дело не хитрое…

Я пожал руку Урядному, тот аж раскраснелся от удовольствия.

— Александр Петрович, напомните мне после о Степане. Но, господа, дело еще не не завершено! Что там с письмом?

Мостовский вытянулся:

— Письмо доставлено адресату и встретило понимание. Нас ждут!

Я кивнул и обратился к бывшим моим конвоирам.

— Что ж, господа, я обиды не держу на вас, потому как вы выполняли приказ, не зная о его преступности. Но сейчас всем, кроме штабс-капитана Добронравова, я предлагаю решить с кем вы — с Государем Императором, который готовит принятие народных законов о земле, власти народной в уездах и деревнях, об статусе ветеранов войны и наделении их особо землей и хозяйством, о многом другом для столь же важном простого народа или же вы с заговорщиками, которые хотят свергнуть Богом данную власть и всласть грабить народ русский?

Народ зашумел. Люблю задавать вопросы с очевидными ответами, типа кем хочешь быть — молодым, здоровым и богатым или старым нищим, больным и отсидевшем на зоне лицом нетрадиционной сексуальной ориентации? Реакция меня не разочаровала — не прошло и пяти минут, как мы все грузились в автомобиль и грузовик. Тушка штабс-капитана Добронравова была заброшена в кузов и наша колонна двинулась навстречу рассвету.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года. НЕСКОЛЬКО РАНЕЕ.

— Ну, что там, Ваше Императорское Высочество? Пригодился пакет? Стоило оно тех усилий?

Я хмуро поглядел на Мостовского.

— Ваши усилия, дорогой мой Александр Петрович, привели к катастрофе.

Видя его растерянную физиономию, я пояснил:

— Фокус в том, господин Мостовский, что в вашем пакете ничего не было. В смысле ничего вообще. Он, видите ли, оказался пустым.

— Как пустым?! Как так?

Я промолчал. Мостовский нервно зашагал по перрону. Затем вполголоса горячо заговорил.

— Во имя чего же мы с боями прорывались в Могилев? Во имя чего я потерял несколько человек? Кому это было нужно?! А может мне дали неправильный пакет? Или письмо перепутали? Вместо письма положили чистый лист бумаги? Ведь, черт возьми, должно же быть рациональное объяснение этой нелепице! Я не понимаю… Вы уверены?

— Уверен.

Штабс-капитан опускает глаза под моим тяжелым взглядом.

Выслушав его сбивчивую речь, я заметил:

— А еще я уверен, что ваше письмо погубило Императора и всю нашу Империю. Я имел глупость выполнить данное вам обещание не вскрывать пакет и несчастье воспользоваться вашим письмом для аргументации Государю. И вот, в момент, когда я его почти убедил, черт меня дернул за руку достать ваш пакет. Можете представить, какой эффект на Государя произвела чистая бумага вместо списков заговорщиков? Итог — Государь уезжает. Впереди его ждет западня, арест и принуждение к отречению от Престола. А Россию ждет анархия и гражданская война. Именно мы с вами, из-за вашего рокового пакета, теперь несем моральную ответственность за грядущую гибель России и за те миллионы русских людей, которые теперь погибнут по нашей с вами милости. Вот так, Александр Петрович.

Штабс-капитан подавлен. Нервно рвет ворот и пытается вздохнуть поглубже. Хрипло спрашивает:

— Неужели ничего нельзя сделать?

Жестко смотрю ему в глаза.

— Смотря на что вы готовы для спасения России и Государя.

Мостовский выдерживает взгляд и твердо отвечает:

— Кого надо убить?

Я чуть истерически не расхохотался, так забавно звучала в это время и в этих обстоятельствах эта популярная в мое время фраза. Но штабс-капитан серьезен.

— Приказывайте, Ваше Императорское Высочество.

С минуту мы бодаемся взглядами, а затем я киваю в конец императорского состава.

— Пойдемте, Александр Петрович, прогуляемся. Здесь не место для подобных разговоров.

В последнем вагоне я выгнал из тамбура солдата Императорского Конвоя, и мы смогли продолжить беседу.

— Я собираюсь арестовать заговорщиков. Вы со мной?

— Так точно, Ваше Императорское Высочество. Приказывайте.

С минуту я помолчал, собираясь с мыслями, затем быстро заговорил.

— Существует военный заговор против Государя Императора. Его возглавляют Алексеев, Лукомский, Брусилов, Рузский, Гурко и ряд других генералов и высших офицеров. Цель заговора — воспользоваться смутой в Петрограде и совершить переворот. Руководят заговором из-за границы. Силами заговорщиков поезд Государя будет блокирован между Петроградом и Могилевом, где он и будет принужден к отречению или же его убьют. Царская семья будет арестована, а Алексей станет марионеткой в руках Регентского совета, который заговорщики и возглавят. Я сейчас попытаюсь обойтись словами и постараюсь склонить Алексеева и Лукомского к переходу на сторону Государя. Однако велик риск неудачи, и тогда, скорее всего, я буду взят под арест.

Мостовский был потрясен.

— Но… Тогда зачем с ними разговаривать?

Качаю головой.

— В условиях войны и смуты я бы предпочел обойтись без таких потрясений, как силовое противостояние в Ставке Верховного Главнокомандующего. Я предпочту, чтобы первый шаг в активных действиях сделали сами заговорщики.

Видя недоумение на лице штабс-капитана, я пояснил:

— Я должен попытаться обойтись без рек крови. Если мне удастся с ними договориться хотя бы на время, мы сможем разобраться со смутой. Иначе гражданской войны не избежать. Если же мне не удастся их склонить на сотрудничество или, хотя бы, на его видимость, то нам придется зачищать всех.

— Зачищать?

Блин, следи за языком, майор!

— В смысле арестовать всех заговорщиков, а при сопротивлении их уничтожить. Итак, ваша боевая задача, господин штабс-капитан. После того, как я удалюсь с перрона вместе с генералами Алексеевым и Лукомским, а также с Великим Князем Сергеем Михайловичем, вы должны сделать следующее. Прежде всего, вы должны найти полковника Горшкова и изложить ему все случившееся. Если он все еще со мной в вопросе подавления мятежа, то пусть немедля найдет генерала Иванова и передаст от меня письмо, а также расскажет суть происходящего сейчас. Я думаю, что полковнику будет легче сговориться с генералом. Вас же, Александр Петрович, я попрошу сделать следующее. Нужно будет организовать наблюдение за зданием Ставки, дабы понять, взяли ли меня под арест и где я буду находиться. Если я правильно понимаю традиции и привычки, то очевидно местом моего заточения будет избран мой номер в гостинице. Возможны варианты запереть меня в здании Ставки или отвезти в другое место. Поскольку охранять меня будут не обученные конвоиры, а обычные солдаты, то и охранять меня будут кое-как. Ваша задача обеспечить мое немедленное освобождение, где бы я ни оказался в результате ареста. Есть вопросы?

— Никак нет. Все ясно.

— Я надеюсь на вас и ваших людей, Александр Петрович. Мне пора возвращаться на перрон. Поезд вот-вот тронется. Рубикон будет перейден.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Я неоднократно читал о том, что главным оружием генерала Иванова была его борода и вот, теперь, имел возможность воочию в этом убедиться, глядя на монументальную фигуру не имеющего сомнений человека, который стоял передо мной, решительно выпятив вперед бороду.

— Ваше Императорское Высочество, я рад, что с вами все в порядке! Взятие под арест брата Императора это неслыханная дерзость!

— Рад приветствовать вас, Николай Иудович. Дерзость — это ерунда по сравнению с организацией заговора и изменой Государю. Вы получили мое письмо?

Ну, собственно, это было совершенно ясно по присутствию рядом с генералом полковника Горшкова. Но, как говорится, нужно же как-то разговор поддержать!

Борода качнулась вниз.

— Получил. Все что вы написали — это очень серьезно. Прошу простить, но как вы, Ваше Императорское Высочество, допустили отъезд Императора, если обладали такими сведениями?

Иванов с некоторым вызовом смотрел на меня. Никакого заискивания перед родным братом самого Императора Всероссийского не было и в помине. Да и чего ожидать от человека, который прошел такой путь наверх, о котором многим и задуматься страшно — от сына ссыльнокаторжного до полного генерала от артиллерии, для которого нынешняя война была уже третьей, поскольку воевал он и в русско-турецкой войне 1877–1878 годов, и в русско-японской 1904–1905 годов. Передо мной стоял, выставив вперед свою бороду, кавалер Ордена Святого Георгия II, III и IV степени (причем Георгием II степени за всю Первую Мировую войну было удостоено лишь четыре человека, включая генерала Иванова), кавалер Георгиевского Оружия и Георгиевского Оружия с бриллиантами (за русско-японскую войну). А нужно опять вспомнить, что такие награды не давались абы за что. Как было записано в Статуте Ордена: «Георгиевское Оружие никоим образом не может быть жалуемо в качестве очередной боевой награды или же за участие в определенных периодах кампаний или боях, без наличия несомненного подвига». И подвиг этот (для любого Ордена Святого Георгия) должен был быть четко документирован, иметь описание самого подвига, доказательную базу и свидетельские показания его совершения.

Например, даже во времена постреволюционного хаоса и разгула революционной целесообразности, для награждения «первого солдата Революции» Тимофея Кирпичникова солдатским Георгиевским Крестом IV степени генералу Корнилову пришлось подделывать наградные бумаги, включив в них описание не существовавшего в природе подвига Кирпичникова, который якобы лично героически нейтрализовывал полицейские пулеметы, стрелявшие в борцов Революции.

Так что, генерал Иванов заслуженно считался человеком по-настоящему героическим. Более того, не вызывала ни малейшего сомнения его личная преданность Николаю Второму. И вот теперь, этот человек стоял и ждал ответа на свой прямой вопрос. И было понятно, что никакие абстрактные рассуждения о чести, долге и нашей исторической миссии его не устроят.

Наступал решающий момент. Если я не смогу его убедить, то вся затея провалится. И лучшее из того, что ждет меня, будет опала и ссылка куда-нибудь в имение. Что ждет страну и мир в этом случае, я даже не хочу думать.

Я кивнул.

— Сведения у меня были и сведения весьма обширные. Только моим сведениям о заговоре недоставало лишь одной малости — доказательств, не вызывающих ни малейшего сомнения у Государя. Моих слов, моих предостережений, моих выводов и моей информации, к сожалению, оказалось мало для того, чтобы Император принял окончательное решение. Мы с ним обсудили все необходимые меры, которые необходимо будет предпринять, в случае, если все изложенное мной окажется правдой, но все же Государь решил отложить окончательное решение вопроса до своего прибытия в Царское Село. Но, я-то знаю, что он туда не доедет!

Перевожу дыхание и с жаром продолжаю:

— Вы понимаете, что значит точно знать, что твоему Государю, твоему старшему брату грозит смертельная опасность и видеть то, как он сам отправляется в ловушку? Видеть, как на твоих глазах происходит величайшая катастрофа, которая не только погубит Императора, но и уничтожит Россию, убьет миллионы русских людей? Как можно в такой ситуации лишь вздыхать и бессильно разводить руками, лепеча что-то о том, что нет у тебя каких-то особых и дополнительных доказательств того, что изменники убьют Государя и погрузят наше Отечество в пучину братоубийственной гражданской войны? Воля ваша, Николай Иудович, но я не мог сидеть и ждать, сидеть и не пытаться что-то сделать!

Иванов выжидающе смотрит на меня, однако никак не комментирует мои слова. Ему категорически чужды розовые сопли и эмоциональные восклицания. Ему нужны факты и доказательства. Или, по крайней мере, то, что он согласится принять за доказательства. А я же должен убедить его, во что бы то ни стало! Иначе конец всему!

— Я знал, что согласно с планом захват императорского поезда намечен уже на сегодняшний день, — продолжал я. — Поэтому я счел единственным приемлемым вариантом в такой ситуации спровоцировать заговорщиков на активные действия прямо этой ночью, нарушив, таким образом, планы заговора и вынудив его участников проявить себя уже этой ночью. А активные действия заговорщиков сами по себе являются доказательством наличия такого заговора равно и их участия в нем. Именно потому я дождался вашего ухода с платформы и только после этого обратился к заговорщикам. Если бы пошли туда все вместе, то, боюсь, вы так же были бы арестованы, а значит, наше дело стало бы абсолютно безнадежным.

Мой собеседник медленно кивнул, но по выражению его лица трудно было понять, был ли кивок выражением согласия или просто знаком того, что он принял к сведению, те аргументы, которые я ему привел. Поэтому, не сбавляя натиск, я заговорил дальше.

— Я предложил на этой встрече программу активных действий по обеспечению безопасности императорского поезда, по принятию скорейших мер для отправки надежных частей в столицу для усмирения мятежа, а также другие меры по снижению революционного накала в Петрограде и в стране в целом. Генерал Алексеев заявил мне, что войска не должны вмешиваться в происходящее и революция должна снести всю накипь, имея в виду нашего Государя. И, лишь после этого, как выразился наштаверх, армия зафиксирует новый порядок в России и новую власть.

Иванов нахмурился, чем признаться ободрил меня. Что ж, как говорится, куй железо, не отходя от кассы! Потому наношу последний удар.

— Я прямо обвинил генерала Алексеева в измене Государю, в организации мятежа и попытке свергнуть Императора. И он нисколько не возражал против моих обвинений. Более того, заявил о том, что они найдут кого посадить на Престол. Генерал Алексеев распорядился взять меня под домашний арест до той поры, пока, как он выразился, все не закончится. А потом, мол, они решат, что будут со мной делать. Только благодаря предвидению событий, заступничеству Великого Князя Сергея Михайловича и счастливому случаю в лице молодцев штабс-капитана Мостовского мне удалось вырваться из заточения и прибыть к вам.

И финальный аккорд:

— Николай Иудович, сегодня перед отправлением императорского поезда, наш Государь повелел мне присмотреть за генералами в Ставке и в случае необходимости принять меры к тому, чтобы восстановить власть Императора и управление войсками со стороны Верховного Главнокомандующего. И я это сделаю.

Уже привычно чеканю слова:

— В условиях начавшегося в Империи мятежа, в виду того, что заговорщики захватили высшие командные посты в армии, учитывая то, что Государь Император не имеет сейчас возможности управлять войсками и принять необходимые меры для исправления катастрофической ситуации, я, Великий Князь Михаил Александрович, брат Императора и, не дай боже, в случае чего, Регент Государства, временно принимаю на себя руководство мерами по стабилизации ситуации в Ставке и в стране. Я приму все необходимые меры для того, чтобы Государь Император сохранил трон, а Россия сохранила порядок в этой непростой ситуации. Как только наш благословенный Государь Николай Александрович вновь сможет повелевать, я немедленно сложу свои полномочия и отдам себя на его суд.

И после секундной паузы, давая Иванову возможность осмыслить мои слова, требовательно вопрошаю:

— В связи с этим, ваше высокопревосходительство, я хочу услышать от вас, намерены ли вы освобождать Государя Императора из лап заговорщиков? Намерены ли вы выполнять порученные вам Высочайшим Повелением обязанности руководителя военной миссии по восстановлению порядка в столице и обязанности главнокомандующего Петроградским военным округом? И намерены ли вы помочь мне восстановить власть Императора в Могилеве и вернуть ему управление армией? Вверенный вашему командованию Георгиевский батальон готов к выступлению?

Я до боли сжал кулаки в ожидании ответа. Иванов некоторое время молчал, видимо колеблясь, но затем принял решение и выпятил вперед бороду.

— Ваше Императорское Высочество! Георгиевский батальон поднят в ружье и ждет команды на построение!

Горячая струйка сбежала у меня между лопаток. Стараясь не дрогнуть голосом, я заявил:

— Отдайте приказ строить батальон, Николай Иудович. Я хочу сказать георгиевцам несколько слов.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Ваше Императорское Высочество! Личный состав Георгиевского батальона охраны Ставки Верховного Главнокомандующего построен! Командир батальона полковник Тимановский!

Я козырнул в ответ на его приветствие и повернулся к батальону. Батальон этот совершенно не случайно назывался Георгиевским, поскольку комплектовался исключительно из Георгиевских кавалеров, заслуживших свои награды личными подвигами и прошедшими реальную войну. Хоть батальон и не полк, и тем более не дивизия, но с учетом того, что составляли его закаленные в боях герои-ветераны, он было очень весомым аргументом в решительных руках. В моих решительных руках, поправил я сам себя.

Светало. Четкий строй батальона застыл в ожидании приказа.

— Здорово, братцы!

Слитный хор луженых глоток гаркнул:

— Зрав-желав-ваш-имп-выс-во!

Глубоко вздохнув, я громко заговорил.

— Братцы! Близок час нашей победы! На весну намечено грандиозное наступление русских войск, которое должно положить конец этой долгой войне! Венгры и наши братья славяне уже вступили в контакт с нами и ждут нашего весеннего наступления для начала восстания, которое мы поддержим победоносным наступлением! А после выхода Австро-Венгрии из войны Германия будет вынуждена искать мира, и выведет войска с нашей земли! На склады уже завезли комплекты новой формы для Парада Победы в Берлине! Военные оркестры уже разучивают торжественный вход в Константинополь! По случаю столь славной победы в войне подписи у Государя ожидают долгожданные законы о земле, о народном управлении, о сокращении рабочего дня, о награждении всех воевавших землей и деньгами за каждый день на войне, за каждую рану, за каждую награду! Все вы получите особое положение в Империи и личную благодарность Государя Императора! Скоро с почетом домой, братцы!

Генерал Иванов кивнул, и строй слитно ответил:

— Ура! Ура! Ура!

— Но не всем по нутру благость народная! Хотят помешать нашему Государю подписать эти законы народные! Хотят отстранить народного защитника от власти и принудить отречься от народа своего, отречься от Престола! Хотят ограбить народ русский и загнать его в процентную кабалу навечно!

В строю зашумели. Я продолжал накачку.

— В России заговор против народа русского. Мятеж против Государя Императора поднят кучкой богатейших депутатов бывшей Государственной Думы, которые соблазнили деньгами и властью некоторых генералов. Прикрываясь лукавыми словами о революции, они хотят полной и бесконтрольной власти для себя, которая позволит им снять с народа последнюю рубашку!

Шум усилился.

— Братцы! Заговорщики занимая высшие посты в армии хотят сегодня арестовать Государя в поезде и принудить отдать им власть над Россией, власть над народом русским!

Гул стал угрожающим.

— Главарь мятежа против народа и Государя — генерал Алексеев! Я, Великий Князь Михаил Александрович, брат Государя Императора и действую по его Высочайшему Повелению. Я приказываю вам — все, кто верен присяге, кто готов отстоять право народа на землю и правду — за мной! Мятежников и сочувствующих им брать под арест, а при сопротивлении стрелять без пощады! С нами Бог! По машинам!

Призывно машу рукой, разворачиваюсь и демонстративно бегу к машине. Сзади слышится топот сотен ног.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Грузовики затормозили у здания Ставки и из них горохом посыпались георгиевцы. Солдаты быстро окружали здание.

Выходы из Ставки блокировались, окна брались на прицел. С криком: «Именем Государя Императора!» подавлялись стихийные очаги сопротивления. Где не хватало крика, в ход шли кулаки и приклады, но пока обходились без стрельбы и кровопролития.

Двери кабинета наштаверха оказались запертыми. Несколько человек пытались прикладами открыть дорогу, но крепкая дверь держалась. Наконец унтеру Урядному это надоело, и он с веселым матом приложился к замку своим огромным плечом. Треск ломаемой древесины слился с грохотом падающего тела. В образовавшийся проем бросился Мостовский, а за ним сдуру сунулся я. Пуля просвистела у моей головы, и через мгновение Мостовский выстрелил в ответ.

Генерал Алексеев грузно завалился набок с дыркой в правом виске.

— Не стреляйте! Не стреляйте!

За столом сидел бледный генерал. Я хмыкнул:

— О, генерал Лукомский собственной персоной! Штабс-капитан Мостовский, прошу вас обеспечить конфиденциальность.

Тот быстренько спровадил лишних зрителей из кабинета, а затем по моему знаку, истребовал у генерала личное оружие.

Итак, я вновь в кабинете наштаверха. Действующие лица данной сцены могут быть описаны словами «Четверо и труп». Состав живых наполовину обновился и теперь кроме меня и Лукомского на площадке присутствовали Мостовский и Горшков. Штабс-капитан сел так, чтобы Лукомскому был хорошо виден наган у него в руках, а полковник встал за спиной нашего пленника.

Я же уселся напротив Лукомского и открыто так ему улыбнулся, ну, словно старому знакомому.

— Вот видите, Александр Сергеевич, антракт закончился, и мы снова свиделись во втором акте. Я, признаться, рад нашей встрече. Вот Михаил Васильевич меня несколько расстроил. Ах, какое нелепое самоубийство! А ведь мог бы еще жить и жить! Но с вами-то, мой дорогой Александр Сергеевич, надеюсь все в полном порядке?

Лукомский что-то неопределенно буркнул и я продолжил:

— Я рад, что вы себя хорошо чувствуете. В наше беспокойное время это немало. Так вот, Александр Сергеевич, раз уж вам не посчастливилось нелепо покончить жизнь самоубийством при штурме, то у меня к вам будет деловое предложение. Вы здесь и сейчас пишете несколько бумаг. Первая — рапорт на имя Государя о выявленном вами и вашими людьми заговоре против Его Императорского Величества. Лидерами заговора являются генералы Алексеев, Гурко, Брусилов, Рузский и далее по списку, а также господа Родзянко, Милюков, Шульгин, Львов, Керенский и прочие. Вы и ваши люди героически, рискуя жизнью, раскрыли заговор. Напишите все что знаете, и я не советую вам о чем-то или о ком-то забыть. Лично мне ваши откровения даром не нужны — всю схему и подноготную заговора я знаю и без вас. Эта бумага для Государя.

Лукомский натурально разыграл праведный гнев.

— Ваше Императорское Высочество! Мне оскорбительно выслушивать ваши фантазии. Я…

— Воспитанные люди не перебивают собеседников, Александр Сергеевич, тем более, как вы справедливо заметили, я выше вас по положению.

— Простите, Ваше Императорское Высочество, но я…

— И я хотел бы обратить ваше внимание на то, что когда я два часа назад говорил о том, что я принимаю на себя полномочия диктатора до приезда Государя в Царское Село, то я, милостивый государь Александр Сергеевич, вовсе не шутил. А потому вы, как воспитанный человек, выслушаете все, что я, как диктатор, вам вежливо предлагаю. Иначе я расстроюсь и не стану предлагать вам вообще никаких вариантов.

Лукомский изобразил на лице оскорбленную невинность.

— Слушайте молча, будьте добры. У меня мало времени, а вы не единственный мой собеседник на сегодня. Итак, я вам вежливо предлагаю взять на себя официальное раскрытие и расследование заговора. Вы указываете всех участников и все что знаете о заговоре. Все без всякой забывчивости. Если в процессе расследования выяснится, что вы что-то забыли, то лучше бы вас нелепо самоубили при штурме, ибо я вам решительно и категорически не завидую. Отдельно укажете список ваших людей, которые вместе с вами раскрыли заговор. Им мы покажем ваш рапорт и возьмем с них рапорты обо всем, что они знают. Затем вы напишете мне вторую бумагу — прошение об отставке по состоянию здоровья без указания даты. После завершения наведения порядка в Империи, и если по какой-то причине не будете дальше очень полезны России, вы тихо и с почетом уйдете в отставку с мундиром и пенсией. Сможете на досуге развлекать высший свет героическими историями о том, как вы спасли Империю. Вы, ваша семья, ваша прелестная супруга будете купаться в дорогих лучах славы. Империи всегда нужны герои и образцы для подражания, не правда ли, мой дорогой Александр Сергеевич?

Лукомский мрачно слушал меня. Затем поинтересовался:

— А если я не соглашусь?

Я отпустил ему светскую улыбку.

— В таком случае я слегка расстроюсь, ведь вы мне в принципе можете быть полезны для облегчения моей задачи. А вот господин Мостовский расстроится сильно и сейчас же сорвет с вас ордена и погоны, а вы будете через четверть часа расстреляны во дворе Ставки. Ваше имущество будет конфисковано, ваша семья с позором поедет убирать снег в Сибирь — без денег и положения в обществе, как семья изменника и заговорщика.

Генерал вскинулся.

— Это неслыханно! Без суда? На каком основании? Это незаконно!

Я усмехнулся.

— Бросьте, Александр Сергеевич, какой закон в данном случае? Вежливое время рождает вежливые методы, не так ли? Ведь вы, затевая заговор, не думали о соблюдении закона или хотя бы о верности присяге? Мне представляется, что у нас беспредметная дискуссия. Итак, или-или — вы раскрываете заговор, арестовываете участников и движетесь на встречу своей славе или вы не переживете этот час и покинете этот мир с позором. Решайте. У вас две минуты, время пошло.

Я демонстративно вытащил карманные часы и открыл их.

Лукомский вытащил платок и промокнул лоб.

Горшков принялся качаться с носка на пятку, издавая сапогами ритмичный скрип.

Мостовский вытащил револьвер и озабочено начал изучать количество патронов в барабане. Затем вытащил из кармана патроны и, откинув барабан, начал методично снаряжать его.

Наконец две минуты истекли.

Штабс-капитан резким движением захлопнул барабан и прокрутил его. Лукомский вздрогнул и покосился на Мостовского. Тот встал. Горшков перестал издавать скрип. Генерал затравленно оглянулся на меня и поспешно спросил:

— Что я должен сделать?

Я пожал плечами.

— Мне кажется, я уже объяснял. Садитесь за стол и пишите рапорт Государю.

Лукомский двинулся к столу, но наткнувшись на тело Алексеева, вздрогнул и пошел вокруг.

Затем взяв листы бумаги и занеся над ними ручку, он вдруг спросил:

— А я могу раскрыть заговор совместно с генералом Гурко?

Я усмехнулся своим мыслям, а затем кивнул:

— Ну, если вы сможете убедить его в этом, а так же обеспечите его безусловную лояльность Государю Императору, то почему бы и нет.

Через пятнадцать минут генерал разродился несколькими листами исписанной бумаги. Я бегло просмотрел листы и кивнул.

— Что ж, я рад тому, что у нашего Государя есть такие верные патриоты, как вы, Александр Сергеевич. Как говаривал в свое время старик Шорр Кан, вы станете героем, а героев у нас не вешают! Итак, теперь слушайте официальную версию событий. Вы и ваши люди раскрыли заговор против Государя. Вы доложились об этом мне. Мы потребовали объяснений у генерала Алексеева и он, подтвердив все изложенное в рапорте, как человек чести, попросил дать ему револьвер с одним патроном. Свидетельство тому валяется под столом с дыркой в правом виске. Далее. Вы назначаетесь исполняющим дела наштаверха. За вашей подписью в войска уйдут приказы об аресте всех лиц, которые указаны в рапорте. Не забудьте объяснить вашим людям о том, что они теперь герои Империи. Штабс-капитан Мостовский с коллегами поможет вам быть предельно убедительным. Если вдруг, кто-то не захочет быть героем тот героем не будет. Я не стану возражать, ведь желания должны исполняться, не правда ли? Таких немедленно изолировать, а при сопротивлении расстреливать на месте как заговорщиков, которые пытались захватить здание Ставки Верховного Главнокомандующего. Ну, или они внезапно совершат нелепое самоубийство. В общем, со сценарием определитесь по месту.

Следующее. С этого момента Мостовский является вашим адъютантом. Мимо него не должна пройти ни одна бумага, ни один приказ и ни один телефонный звонок. Люди штабс-капитана помогут вам с охраной. Ваши приказы и распоряжения будьте добры согласовывать со мной. И вот еще что. Александр Сергеевич, вы надеюсь, понимаете, что после обнародования ваших приказов об аресте изменников возврата назад у вас не будет?

Лукомский тяжело вздохнул и буркнул:

— Понимаю. Что уж теперь-то…

Я кивнул.

— Думаю, мы поняли друг друга. Теперь вы или со мной навстречу славе, или…

И уже выходя, вдруг оборачиваюсь:

— Кстати, а кто приказал кинуть в меня бомбу?

Генерал сильно побледнел и замотал головой:

— Не я! Я тут ни при чем! Я не знаю ничего об этом происшествии, но мы будем искать, Ваше Императорское Высочество!

Молча выхожу и закрываю дверь за собой.

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Я затушил папиросу в хрустальной пепельнице. Черт, как я не люблю сигареты, а уж тем более папиросы. Нужно будет потом напрячь Джонсона, пусть он мне сигары организует что ли. Хотя какие к дьяволу сигары? Диктатор России с сигарой, словно колумбийский наркобарон какой-нибудь? Нет уж! Трубку и только трубку! Как же я соскучился по трубке. У меня дома их целая коллекция… М-да. Дома. Где теперь дом? Или, вернее, когда?

— Следует ли мне считать себя арестованным?

Вздыхаю и поднимаю глаза на собеседника. Великий Князь Сергей Михайлович в крайнем нервном напряжении, рука сжата в кулак, костяшки побелели, ноздри раздуваются. Какие мы грозные… Вслух же благодушно отвечаю:

— Нет, дядя, какие могут быть аресты? Великого Князя, как ты недавно правильно заметил, нельзя арестовывать. Вот кое-кто попробовал, и что вышло из этого? Я просто слышал, что ты плохо себя чувствуешь, вот и пришел осведомиться о твоем здоровье. Может нужно что?

— А пост охраны за дверью и внизу под окнами?

— Сугубо для обеспечения твоего покоя, дядя. Чтобы ты хорошо отдохнул, успокоился и голова твоя прояснилась. Вот у генерала Лукомского голова резко прояснилась, и он, подумав ровно две минуты, сразу раскрыл заговор против нашего обожаемого Государя Императора. В данную минуту просветленный Лукомский, вместе со своим новым адъютантом Мостовским, производит аресты заговорщиков. И знаешь, у него вдруг оказалось так много помощников по выявлению и искоренению мятежников, что я диву даюсь. И, кстати, просветленный Александр Сергеевич теперь исполняет дела наштаверха.

Сергей Михайлович удивленно уставился на меня.

— А куда делся Алексеев?

— А вот он не смог просветлиться.

— И где он сейчас?

— Думаю там, где и был полчаса назад — валяется под своим столом. Некогда им заниматься сейчас.

На меня глянули с подозрением.

— Под столом?

— Револьверная пуля пробила правый висок генерала, и он изволил скончаться на боевом посту.

— Сам?

Я усмехнулся.

— Скончался точно сам. По причине нелепого самоубийства, полный раскаяния за измену Императору. И никого из заговорщиков с собой не прихватил, представь себе. А жаль. Хотя уже троих, у кого мозги не прояснились, четверть часа назад расстреляли прямо во дворе Ставки. Так сказать, публично. И после этого действа количество просветленных в Могилеве стало расти просто с бешеной скоростью. А солдаты георгиевского батальона присматривают за выздоровлением.

Сергей Михайлович взорвался.

— Миша! Ты что творишь?! Кем ты себя возомнил?! Тебе что — законы не писаны? Что скажет Никки? Он никогда не позволит тебе…

Я резко хлопнул ладонью по столу.

— Хватит! Надо же — расшалившиеся детишки, когда запахло наказанием за проказы, вдруг вспомнили о папе! Наше драгоценное семейство только и занято интригами и заговорами! Сотня Великих Князей, Великих Княгинь и прочих членов Императорской Фамилии навредили Империи больше чем все революционеры вместе взятые! Мы, мы все, каждый из нас давал присягу верности Государю, как главе Императорского Дома. Мы должны были быть опорой государства и Императора, на нас должна была держаться вся конструкция государственной машины. А все мы, включая меня самого, только и делали что машину эту расшатывали и разламывали! Я удивляюсь Никки! Как, как он мог терпеть все это?! Почему всю нашу камарилью он не призвал к порядку? Что мы сотворили? Бунт черни? Ситуацию, когда рушатся устои и низвергаются авторитеты? Кто мы, как не неразумные детишки, которые из озорства ради готовы сжечь отчий дом?! Хватит! Запомните, дядя! Все вы запомните! Я, именно я, ваш бедный и глупый Миша, сверну шею всей вашей вольнице ибо достали вы! И запомните — вы все будете любить главу Дома, как отца родного или пуля коварных мятежников вырвет непросветленных из наших рядов!!! Хорош бузить!

Шокированный «дядя» не сводил глаз с меня. Я глубоко вздохнул и продолжил уже менее эмоционально и, следя за языком, чтобы новояз будущего больше не попадал в мою речь.

— Я надеюсь на тебя, дядя. Надеюсь, что чувство долга и ответственность за Империю еще живы в тебе. Если мы, Великие Князья, не объединимся в этот страшный для Отчизны час в единое целое с Императором, если мы не явим образец государственной мудрости и заботы о грядущем, то история сметет нас с арены, и наши непросветленные тела будут гнить в русских лесах. Правильно сказал Пушкин: «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка». Точнее и не скажешь. Бунт вышел из под контроля. Безумцы типа Родзянко, Гучкова или Шульгина мечтают оседлать стихию. Они глупцы. Бунт сожрет их, как сожрет всех нас. Глупцы также те, кто воображает, что можно все вернуть в прежнюю колею. Этого не случится. Остановить волну бунта невозможно. Революцию можно лишь возглавить. Или Император возглавит преобразования в интересах народа, или народ сметет его. Подчеркиваю — преобразования в интересах народа, а не в интересах жирной верхушки, этих ростовщиков, которые наживаются на бедах и горестях своих соотечественников. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы спасти страну. Спасти Династию. Спасти монархию. И я хочу спросить у тебя — ты со мной или же против меня и моих целей?

Великий Князь молча прошелся по комнате. Затем спросил:

— Что ты конкретно собираешься делать?

Я без раздумий отчеканил:

— Подавить мятеж элит, успокоить толпу, провести радикальные и всеобъемлющие реформы в интересах простого народа, победить в войне и сделать Россию самой великой страной в мире. И я не остановлюсь ни перед чем для этого.

Он долго смотрит на меня. Затем произносит:

— Знаешь, Миша, возможно России давно нужен был такой Император, но…

Смотрю на него выжидающе. Тот продолжает:

— Все, что ты так эмоционально говорил во многом правильно. С одной стороны. Но есть и другая сторона медали. Самодержавие прекрасная форма правления при сильном и авторитетном Императоре. При таком Государе, который знает, куда и зачем ведет он свой народ и свою Империю, понимающий цену, которую придется заплатить лично ему и всему народу за достижение Империей этой цели, более того — по-настоящему готовый эту высокую цену заплатить. Заплатить, если потребуется всем, в том числе кровью своей и своих подданных. Всех подданных без исключения, включая его собственную семью, детей, родственников, друзей и знакомых, не делая различия между ними и абстрактными подданными. Не пряча дорогих ему людей от испытаний, которые выпали на долю его народа. Ведь народ не дурак и на самом деле все прекрасно видит и пойдет за своим правителем лишь тогда, когда будет знать, что во главе Империи их настоящий вождь и отец, разделяющий со своим народом все — и горе и славу, идущий навстречу опасности вместе со всеми, а часто и впереди всех. Любое великое государство становится таковым лишь при таком правителе. Так было и так есть. Так будет и впредь. Сейчас, в этот переломный момент русской истории, решается вопрос, кто станет новым Великим. Если сохранится монархия, то Великим станет новый Император. Если монархия в России падет, то тогда Великим станет кто-то из новых правителей России, который создаст великое государство заново. До сегодняшнего дня я, скажу откровенно, не видел кандидатур на величие. Если взглянуть правде в глаза, то нынешний Государь Император абсолютно не подходит для этой роли. Мы все отлично знаем Никки. Мы с ним друзья детства. Он — образцовый семьянин, искренне верующий примерный человек, но он не вождь, за которым пойдут миллионы. Нет, он готов принести в жертву лично себя и даже где-то бравирует этим, но это отнюдь не главное качество для правителя. Кроме того, он нерешителен до упрямства, но зато подвержен влиянию своей супруги. С каждым днем его правления хаос в Империи нарастает, Россия катится в пропасть, а он с упрямством осла не желает ничего замечать!

Великий Князь смахнул ладонью невидимые крошки со стола и поправил бумаги на нем. Через несколько мгновений ему удалось совладать с эмоциями, и он заговорил вновь.

— Его беспомощность видят все. Смутьяны осмелели, армия разлагается, аристократы его презирают, чернь смеется над ним, в салонах открыто говорят о колдовстве убитого Распутина, который затуманил мозг Николая, а наши союзники, тем временем, полным ходом готовят в России государственный переворот. За Никки никого нет. От него отвернулись почти все, включая руководство армии. Это настолько очевидно для всех, кроме самого Николая, что даже его драгоценная женушка решила фактически отстранить Государя от управления Империей и править от имени Императора через своих людей. Что из этого могло выйти мы видим по беспомощности и позорному бегству ее протеже князя Голицына вместе с его ублюдочным правительством. И это в условиях многолетней войны и смуты в столице!

Он отпил воды из стакана и, переведя дух, продолжил.

— Ты говоришь о том, что все члены Императорской Фамилии плетут интриги против Главы Дома? А как, позволь узнать, они должны реагировать на происходящее? Дать Аликс уничтожить Россию? Дать Никки сделать то же самое? Ждать нового Распутина? О чем мы говорим, если ты сам был и являешься активным участником всех этих интриг?

Я барабанил пальцами по столу, чем несказанно раздражал Сергея Михайловича, но он вынужден был терпеть мои выходки.

— Хорошо, дядя, допустим. Но все не столь однозначно на сегодняшний день. В салонах на светских раутах обсуждались разные варианты, из которых чаще всего склонялись к идее дворцового переворота…

Мой собеседник кивнул и вставил:

— С тобой в качестве Регента при малолетнем Алексее.

Я не прореагировал и продолжил, как будто меня не прерывали.

— … по образцу переворотов минувших эпох, когда группа гвардейцев осуществляла быстрый военный переворот и возводила на престол нового монарха. Но, в отличие от событий прошлого, сейчас налицо одновременное осуществление сразу нескольких переворотов. И, несмотря на явное расхождение с планом, вы все-таки решились на осуществление чисто дворцового переворота, а именно захватить силами армии императорский поезд и принудить его к отречению…

Великий Князь вновь повторил:

— С тобой в качестве Регента при малолетнем Алексее!

Качаю головой.

— Сценарии в салонах были разные. В том числе был сценарий свержения всей правящей ветви Династии и возведение на престол Николая Николаевича. Но я не об этом. Осуществление вами дворцового переворота играет на руку политическим трепачам типа Родзянко, Шульгина и Милюкова с Керенским. Чем бы вы ни руководствовались, какие благие цели перед собой ни ставили — вы таскаете каштаны из огня для других. Плодами ваших трудов воспользуются те, кто жаждет лишь бесконтрольной власти для личной наживы или удовлетворения своих утопических идей. Вы расчищаете дорогу на вершину грязным дельцам и интриганам, которые не имеют никаких благородных качеств, в том числе и благодарности. Никки, возможно, не самый лучший Государь, но они…

Я покачал головой. Мы помолчали. Наконец, Сергей Михайлович, заговорил.

— Возможно, ты во многом прав, но переиграть уже вряд ли возможно. Слишком много людей задействовано. И слишком многие ненавидят Никки. Мне представляется, что есть только один вариант выхода из этой ситуации — отречение Николая в пользу сына при твоем регентстве. Не перебивай. Так вот, смена монарха, новая верховная власть в лице Регента, новое правительство, которое сформировано на принципах ответственного министерства и единения с народными представителями Государственной Думы, плюс объявление о реформах — все это должно сбить накал выступлений, а при решительных действиях и вовсе прекратит смуту.

Ох, дядя, все-то у вас расписано, да не все-то вы знаете. Не знаете, например, что Алексей не будет Императором и что царь-батюшка отречется в конце концов в пользу меня любимого. Но, за эти оставшиеся до отречения три дня, ситуация выйдет из под контроля у всех, кто строит свои планы здесь и в столице. Не учитываете вы Петросовет и его Приказ № 1. Не ведаете о том, что Балтийский флот полностью выйдет из под контроля и начнет играть в самостоятельную игру, а подчинить его удастся только большевикам Тухачевского, да и то через массовые расстрелы. И, главное, вот же упертый народ, — их план переворота рушится по всем статьям, а они мне диктуют, как я должен поступить. Как немцы в сорок первом, когда при попадании в плен предлагали захватившим их красноармейцам почетную сдачу непобедимой германской армии. Тут мне в голову пришло еще более точное сравнение — ну прямо Юрий Венедиктович и Виктор Харитонович из «Нашей Раши». И я, полным иронии голосом, ответствовал.

— Вот слушаю тебя, дядя, и прямо таки слезы на глаза наворачиваются от умиления. И так у тебя все складно и так у тебя все хорошо! И члены Императорского Дома ночей не спят, все о России думают, и народные представители в Государственной думе здоровья не берегут, о народе заботясь… — Вздыхаю. — Отдохнуть бы им надо!

Вот честное слово, не смотря на весь драматизм ситуации, чуть не заржал глядя на вытянувшуюся физиономию Великого Князя. Но едва он открыл рот для того видимо, чтобы что-то сказать, как я хлопнул ладонью по столу и жестко продолжил.

— Господа из Государственной думы путают себя с народом, а некоторые члены Императорской Фамилии путают себя с Россией. Господа заигрались. Пора всех приводить в чувство и ставить в угол коленками на соль. Чем, кстати, сейчас георгиевцы и занимаются во главе с пришедшим в здравый рассудок Лукомским. Плох Никки или хорош, но он Государь и Помазанник Божий. И не нам Императора свергать или на престол возводить. А вот помочь ему править по правде и в согласии с народом русским — это наша обязанность! Мы должны помочь, понимаешь, ИЗО ВСЕХ СИЛ ПОМОЧЬ Императору решиться и провести необходимые реформы, а также помочь ему и народу навести порядок в Империи, убрав с дороги тех, кто мешает строить новую Россию. Всех, тех, кто мешает Императору дать народу землю, хорошее жалование и достойное будущее для их детей. И уж, поверь, дядя, у меня получится указать толпе на явных врагов народа, а каждому отдельному мужику доходчиво объяснить его личный интерес в строительстве новой жизни. Или ты считаешь меня самонадеянным?

Сергей Михайлович сидел молча глядя в стол. Через несколько минут он произнес:

— Знаешь, еще несколько часов назад я был уверен, уж прости меня за прямоту, что ты романтический осел, которым помыкают все кому не лень, начиная от твоей супруги и заканчивая проходимцами всех мастей. Но твои действия, да и твои слова, в последние часы заставляют меня пересмотреть свою точку зрения. Всего за два часа ты успел лихо убедить генерала Иванова, а он, как мы все знаем, упрямый осел, который верит и подчиняется лишь одному человеку — Никки. Ты смог радикально изменить точку зрения Лукомского и сбросить с шахматной доски такую тяжелую фигуру, как генерал Алексеев. Наконец, ты умудрился поднять на выступление георгиевский батальон, а я успел переговорить с солдатами, которые «охраняют мой покой» — у них горят глаза и я уверен, что если поступит приказ стрелять в тех, кто у них якобы отнимает обещанное тобой, то они не станут колебаться. Ты провел нас всех. Ты так талантливо изображал недалекого романтика, что тебя абсолютно никто не принимал в расчет, разве что как пешку на шахматной доске. Я не знаю, что будет с Никки, но вполне допускаю, что у тебя получится все задуманное тобой вне зависимости от того, кто будет Императором.

— И?

— Я хочу спросить, что ты собираешься делать сейчас и чего ты ждешь от меня?

Я пару минут тяжело смотрел на Сергея Михайловича. И после, такой вот, эффектной паузы твердо сказал.

— У всех участников мятежа и всех вариантов заговора есть один шанс — заявить мне о своем «просветлении», об обнаружении и раскрытии заговора, и о готовности участвовать в подавлении мятежа и аресте заговорщиков. Срок — до конца сегодняшнего дня. Все «прозревшие» будут считаться борцами с мятежом, им честь, слава, хвала и никаких претензий. Отличившиеся станут героями. Отказавшиеся будут отвечать по всей строгости военного времени. От тебя, дядя, я хочу следующего. Если ты на стороне победителей, то есть Императора, то подготовь от имени Великих Князей обращение к Государю о необходимости проведения радикальных реформ, в том числе реформы земельной и трудовой. Текст мы с тобой обсудим. Мы должны показать народу, что правящий Дом на его стороне. Далее я прошу тебя связаться со всеми членами Императорской Фамилии и убеди их подписать это Обращение Великих Князей. И постарайся объяснить упрямцам, что для них есть только два варианта действий — либо они поддерживают народ и Государя в борьбе с врагами народа, либо может случиться так, что нам потом придется вписывать их имена в списки героев, которые погибли от рук мятежников. И все что, мы потом сможем для них сделать как для членов Императорской Фамилии — это обеспечить почетные похороны и память как о славных героях. Империи нужны герои, а члены Императорского Дома не могут быть предателями и изменниками. Это просто исключено.

Я помолчал раскуривая папиросу затем, затянувшись, спросил:

— Итак, дядя, твое решение? Ты с героями за народ и Императора или…?

Сергей Михайлович горько усмехнулся:

— Умеешь ты, Миша, доходчиво объяснять. Лукомского долго убеждал?

— Нет. Пяти минут хватило. Плюс две минуты на размышление. Все-таки он не член Императорской Фамилии и у меня нет необходимости обязательно спасать его доброе имя, а потому беседа наша была короче и насыщеннее. Твое решение?

Великий Князь вытащил папиросу и старательно ее раскурил. Вот, гад, на нервах решил поиграть. Если бы он мне так был не нужен, я бы с ним так долго не возился, и он это прекрасно понимает. А раз вожусь, значит, его акции еще котируются.

Наконец, выпустив клуб дыма, Сергей Михайлович спокойно произнес:

— Я с тобой.

Крепко жму ему руку, и уже вставая из-за стола добавляю:

— Начни, будь добр, с Кирилла Владимировича. Он у нас сегодня самое слабое звено в цепи…

У двери оборачиваюсь:

— Кстати, а кто приказал кинуть в меня бомбу?

Дядя пожимает плечами.

— Не знаю, Миша, не знаю. В Могилеве бомбисты не бродят табунами…

* * *

ТЕЛЕГРАММА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИМ ФРОНТАМИ, КОМАНДУЮЩИМ АРМИЙ, КОРПУСОВ, ДИВИЗИЙ

Генерал-лейтенат Лукомский

В связи с гибелью генерал-адъютанта Алексеева до особого повеления Верховного Главнокомандующего принял и.д. начальника Штаба Верховного Главнокомандующего с шести часов утра двадцать восьмого февраля 1917 года.

 

Глава 13. ВЧК

К НАРОДУ РОССИИ, АРМИИ И ФЛОТУ

Спокон веку ждет народ русский справедливого устройства в Державе нашей, ждет достойной жизни для всех людей, вне зависимости от происхождения и достатка.

Пришло время исполнения законных народных чаяний о жизни по Справедливости и Правде.

Давно требует Государь Император принятия справедливых законов «О земле», «О сокращении рабочего дня на предприятиях», «Об особом наделении землей и льготах для защитников Отечества», «О защите труда и здоровья российских подданных», «О народном самоуправлении», «О народном образовании», «О поддержке вдов и сирот» и прочих народных законов.

Однако принятию таких истинно народных законов мешают те, кто наживается на бедах и горе простого народа. Те, кто хочет и дальше грабить народ. Те, кто хочет принятия законов только в интересах грабителей и врагов народных.

Зная, что законы, которые подготовлены врагами народа, несправедливы и лишь усилят беды людские, Государь Император повелел распустить Государственную Думу. России нужны новые, действительно всеобщие всенародные выборы и созыв из избранных посланцев народа Учредительного Собрания, на котором сам народ определит, какие законы нужны в деревне и в городе, какие законы действительно написаны для народа и в интересах народа, какие законы расширяют права честного труженика и не позволят более мироедам, ростовщикам и спекулянтам грабить простой народ.

Зная, что есть срочные законы в интересах простого народа, которые не могут ждать созыва Учредительного Собрания, а ждать от распущенной Государственной Думы таких законов более невозможно, Государь Император будет оглашать необходимые законодательные акты ближайшие дни в виде Манифестов и Высочайших Повелений.

Часть из этих законов вступит в действие в ближайшие дни, другая же часть, в том числе касаемо распределения земли между тружениками будет отложена до окончания войны и возврата наших доблестных воинов с фронтов, дабы могли они лично участвовать в разделе земли и других благ, не опасаясь обмана и воровства со стороны продажных чиновников и ростовщиков-лихоимцев.

Видя, что Государь Император полон решимости защитить народ Свой, подлые изменники нанесли народу нашему удар в спину и решили помешать Государю Императору Николаю Александровичу подписать повеление о даровании верным своим подданным давно и горячо ожидаемых в народе законов.

Враги народа обманом и подкупом подняли в Петрограде антинародный мятеж, цель которого свергнуть Государя нашего и не допустить принятия Императором народных законов. Враги всего русского, при содействии германского Генерального Штаба, они подкупили предателей среди руководства распущенной Императором Государственной Думы, а также некоторых изменивших присяге генералов.

Враги народа организовали и сейчас пытаются воплотить в жизнь подлое похищение Государя нашего Николая Александровича для принуждения Его к отречению от народа Своего и передачи всей власти в России ростовщикам-угнетателям.

Враги народа уже арестовали правительство, некоторых членов Императорского Дома, руководителей и многих членов Государственного Совета, а также сжигают в Петрограде подготовленные списки народной земельной реформы.

Но враги народа просчитались. Решительными действиями Великих Князей и высшего руководства русской армии заговор был раскрыт, и сейчас идут аресты грязных заговорщиков. После дознания многие из них уже дали признательные показания и указали на сообщников. Одним из вождей антинародного заговора оказался изменивший воинской присяге бывший начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал Алексеев, подло и коварно завлекший Государя в ловушку. Под тяжестью доказательств он раскрыл детали страшных планов заговорщиков и, указав на сообщников, застрелился, смывая позор измены с себя и своей семьи.

Однако, с раскрытием заговора и арестом многих его участников, еще не исчезла опасность для России и народа. Заговор пустил глубокие корни. Враги народа и международные ростовщики, через своих соплеменников, пытаются погубить Россию, разорвать ее на части и уничтожить все русское на нашей земле. Они сами, их агенты и соплеменники, разжигая «пламя революции» стремятся разжечь пожарища братоубийственной гражданской войны и превратить Россию в огромное пепелище, где лишь обгорелые кресты на могилах будут напоминать о народе нашем.

В связи с изложенным выше и осознавая угрозу нависшую над Государством Российским, объявляем всем солдатам и матросам, мичманам, унтер-, обер-, штаб-офицерам, генералам и адмиралам, всем верным подданным Российской Империи

ПРИКАЗ № 1

ВРЕМЕННОГО ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО КОМИТЕТА СПАСЕНИЯ НАРОДА И РОССИИ

В условиях осуществляющегося в России мятежа, попытки захвата Государя Императора и попытки государственного переворота, учитывая арест заговорщиками правительства и законных органов власти в столице, с учетом общего нарастания анархии и роста преступности, не имея права дать народ на растерзание врагам его и неся ответственность за Россию, мы образуем Временный Чрезвычайный Комитет спасения народа и России, который, до освобождения и особого повеления Государя Императора, принимает на себя все функции и полномочия по управлению Российской Империей, ее армией и флотом.

Временный Чрезвычайный Комитет имеет право приостанавливать действие любых законодательных актов и объявляет о введении Особого периода управления до окончательного подавления антинародного мятежа. Временный Чрезвычайный Комитет назначает народных комиссаров в те губернии, области, округа, генерал-губернаторства и градоначальства Российской Империи, которые охвачены смутой или волнениями. Народные комиссары ВЧК будут иметь всю полноту власти на местах на Особый период управления. На время действия Особого периода управления, до специального повеления Государя Императора, руководство армией и флотом будет подчинено Временному Чрезвычайному Комитету спасения народа и России.

Приказываем всем главнокомандующим фронтами, командующим армиями, корпусами, дивизиями и бригадами, всем офицерам, солдатам Русской Императорской Армии и морякам Российского Императорского Флота, оставаясь верными присяге Государю Императору Николаю Александровичу, с честью выполнять свой воинский долг, сохранять бдительность, не допускать разложения армии, арестовывать, а при необходимости расстреливать на месте всех паникеров, агитаторов, заговорщиков и шпионов врага.

В настоящее время для усмирения мятежа с фронта движутся пехотные, кавалерийские и казачьи корпуса при поддержке бронепоездов. Войска имеют твердый приказ любой ценой подавить мятеж врагов народа.

Всем верным присяге офицерам, унтер-офицерам и солдатам обеспечить охрану и удержание стратегически важных объектов — телеграфа, телефона, мостов, железных дорог, вокзалов, банков, учреждений государственной власти, обеспечить свободный проход верных присяге войск, жестко пресекать любые попытки препятствовать нормальной работе этих объектов, а также проводить агитацию и митинги.

Всем солдатам, матросам, унтер-, обер- и штаб-офицерам, а также офицерам запаса, кто оказался на охваченной смутой территории приказываем объединиться с другими верными присяге солдатами и офицерами для восстановления порядка на местах и для борьбы с мятежниками. Те же солдаты, унтер-, обер- и штаб-офицеры, кто по недомыслию или обманом был втянут в противозаконные действия, принимал участие в беспорядках, но осознал свою вину, должны обратиться к ближайшему офицеру или жандарму и, указав на зачинщиков, исполнять приказы императорской власти.

Гражданское население на территориях охваченных мятежом призываем оставаться дома и не участвовать в массовых акциях, дабы не пострадать от мер по восстановлению порядка либо присоединиться к верным присяге военным отрядам на правах народного ополчения.

Призываем всех верноподданных русского Престола сохранять спокойствие и проявлять бдительность. Враг не дремлет! Заговорщики и враги народа могут оказаться рядом с вами! Сообщайте о них полиции или органам императорской власти. Дадим отпор врагам народа и их приспешникам!

Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Временный Чрезвычайный Комитет призывает вас еще теснее сплотить свои ряды вокруг наших славных армии и флота, вокруг нашего Государя Императора Николая Александровича. Наше дело правое. Наше дело народное. Победа будет за нами.

Во славу России за народную Империю!

Зачитать Обращение и текст Приказа № 1 Временного Чрезвычайного Комитета спасения народа и России во всех воинских частях и подразделениях Русской Императорской Армии до роты включительно, а также на кораблях и береговых объектах Российского Императорского Флота.

Великий Князь Михаил Александрович, генерал-адъютант, председатель ВЧК

Великий Князь Александр Михайлович, адмирал, член ВЧК

Великий Князь Сергей Михайлович, генерал-адъютант, член ВЧК

Лукомский Александр Сергеевич, генерал-лейтенант, и.д. начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, член ВЧК

Иванов Николай Иудович, генерал-адъютант, Высочайшим Повелением назначен главнокомандующим Петроградским военным округом, член ВЧК

* * *

ТЕЛЕГРАММА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ЗАПАДНЫМ ФРОНТОМ ГЕНЕРАЛА ЭВЕРТА ГЕНЕРАЛУ ЛУКОМСКОМУ

«34-й Севский, 36-й Орловский под нач. начальника 9-й пех. дивизии, ген. Лошунова, 2-й Гусарский Павлоградский и 2-й Донской Казачий полки под командой командира бригады, ген. Юрьева, и нач. дивизии ген. Кн. Трубецкого — выступают. Одновременно для Георгиевского батальона пулемётная команда Кольта из 10-го корпуса. Посадка начнётся в полдень 28-го и окончится 2-го марта. Кавалерия Западного фронта должна прибыть в Петроград через 60–65 часов, а пехота — через 75–80 часов. Эверт».

* * *

ТЕЛЕГРАММА И.Д. НАШТАВЕРХА ГЕНЕРАЛА ЛУКОМСКОГО ГЕНЕРАЛУ ЭВЕРТУ

«Погрузку и отправку частей ускорить насколько возможно. Головным впереди эшелонов отправить бронепоезд № 4М и надежную команду желбата. По мере погрузки эшелоны отправлять до станции Орша на соединение с ген. Ивановым. Лукомский».

* * *

ТЕЛЕГРАММА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ГЕНЕРАЛУ КОВАНЬКО

Милостивый государь Александр Матвеевич!

Прошу вас выделить из аэродромного охранения надежных бойцов для взятия под контроль городской типографии. Необходимо наладить тиражирование «Обращения ВЧК» для распространения по Гатчине, а так же для разбрасывания означенных прокламаций над Петроградом. Для этой цели прошу задействовать все аэропланы, имеющиеся в вашем распоряжении. Успех сейчас в слове правды, а не в штыках и пулях.

В. К. Михаил Александрович

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Шум двигателей «Муромца» постепенно стихал. Я провожал взглядом уменьшающийся силуэт аэроплана, который уносил в своем чреве Великого Князя Сергея Михайловича. Тот летел в Москву в должности народного комиссара Москвы и округи с неограниченными полномочиями.

Уже сев в машину я прокручивал в уме принятые решения.

Начальнику Московского охранного отделения полковнику Мартынову был отдан приказ произвести превентивные аресты лидеров и активистов мятежа, обеспечить охрану органов власти, отделений полиции, архивов, картотек и агентурных дел и прочего. Большого эффекта от этого я не ждал, но учитывая то, что в моей истории Мартынов к концу дня сделал ноги из Москвы, то возникла мысль его чем-нибудь занять, пока назначенный ЧК комиссар не прибудет на разборки и не поотрывает некоторым особо глупые головы и особо резвые ноги.

Далее. Командующему войсками Московского военного округа генералу Мрозовскому был отдан приказ, не ожидая прибытия Сергея Михайловича, любой ценой обеспечить функционирование железных дорог московского узла, начать срочный набор, публикацию и распространение листовок с «Обращением ВЧК» и нашим вариантом Приказа № 1 среди солдат и офицеров Москвы, обещать участникам наведения порядка те же блага, что и фронтовикам, а также сообщить им о подходе к Москве нескольких гвардейских дивизий с фронта для решительного усмирения мятежников и расстрела дезертиров. Особенно подчеркнуть тот момент, что среди приближающихся к Москве войск движется Дикая дивизия и горячие горцы обещают лично и весьма затейливо разобраться со всеми кто изменил присяге.

Главное было не допустить потери управляемости войсками и, если не выиграть у мятежников информационную войну за умы московского гарнизона, то хотя бы замедлить сползание в анархию. Для этого в первопрестольной нужен был жесткий и решительный человек, который не будет оглядываться на мнение «прогрессивной общественности» и сумеет отдавать конкретные адекватные ситуации приказы. В Москве такого человека, как показала известная мне история, не было, но я надеялся, что «дядя» справится. Реально Сергею Михайловичу терять было уже нечего, да и ветер он уловил, как мне показалось, правильно. Тем более, что перед отлетом он успел пообщаться с некоторыми родственниками, в том числе и с Кириллом Владимировичем, так что у меня была надежда на то, что тот не приведет завтра Гвардейский Экипаж к присяге Временному правительству, а наоборот Собственный ЕИВ Конвой, Собственный ЕИВ железнодорожный полк, дворцовая полиция и Гвардейский Экипаж сохранят верность Престолу. Я очень на это рассчитывал, надеясь, что им удастся удержать под контролем ситуацию в Царском Селе и железную дорогу для пропуска наших войск.

С Западного фронта к Петрограду должны были подойти два пехотных и два кавалерийских полка, да бронепоезд с командой Кольта в придачу к георгиевскому батальону.

С Юго-Западного фронта войска перебрасывались к Москве. Эти части первоначально планировались для отправки в Петроград, но после того, как я изложил на заседании ЧК свои аргументы, было решено разделить выделенные войска на две группы — «Центр» и «Север». В группу «Север» должны были войти части Северного и Западного фронтов в составе шести кавалерийских и четырех пехотных полков, двух бронепоездов, георгиевского батальона и двух пулеметных команд. Командовать этой группировкой будет генерал Иванов. Войска с Юго-Западного фронта в составе кавалерийского корпуса, трех гвардейских пехотных полков, двух бронепоездов направлялись на Москву под общим командованием Великого Князя Александра Михайловича, пока брат его, в Москве принимает управление городом и гарнизоном на себя.

Насколько я помнил из моей истории, первые выступления в Киеве и на Украине вообще относились где-то к 3–4 марта. Было, конечно опасение, что ускоренные созданием ВЧК события могут подстегнуть начало выступлений в регионе, но я надеялся, что пронесет и пару дней у нас есть.

Кстати, к жирным плюсам своей авантюры я отношу полное взаимопонимание с Сандро, которое установилось сначала при посредничестве его брата Сергея Михайловича, а затем уже напрямую. Александр Михайлович, к моей радости, полностью поддержал нашу затею и присоединился к ВЧК в качестве полноправного члена.

На Юго-Западном фронте уже началась немедленная погрузка и отправка в Москву гвардейского кавалерийского корпуса, выводились в резерв и готовились к погрузке в эшелоны Лейб-гвардии 3-й стрелковый Его Величества полк, Лейб-гвардии 4-й стрелковый Императорской фамилии полк и Лейб-гвардии Преображенский полк, артиллерийская батарея и два бронепоезда с соответствующими железнодорожными батальонами. Еще одна гвардейская кавалерийская дивизия считалась резервом и могла быть отправлена 2–3 марта, как в Москву, так и в Петроград, в зависимости от ситуации в Москве. В случае форс-мажора в Киеве, эта дивизия могла принять участие в восстановлении порядка и там. Я пытался не допустить расползания мятежа по стране и стремился показать чреватость таких телодвижений. В том числе и для руководителей на местах.

Так что на юге у нас положение было сравнительно нормальным. Стихийные выступления в городах пока носят эпизодический характер, войска все еще управляемы. Среди солдат распространялся тексты «Обращения» и Приказа № 1 и всем обещались разные вкусности и льготы после усмирения мятежа. Командирам частей, как перебрасываемых в столицы, так и остающихся на местах, было строго приказано жестко пресекать любую революционную агитацию среди солдат, а агитаторов и прочих «революционных уполномоченных» расстреливать на месте, как германских шпионов.

Я протер слипающиеся глаза. Вот уже сутки в бешеном ритме плюс моральная усталость. Хотя, может быть именно такой адский ритм пока предохраняет меня от психологического шока и срыва от попадания в прошлое, да еще и в другое тело. Ладно, долой рефлексию и самокопание.

Итак, Сергей Михайлович улетел. Мы же с Ивановым готовились к отбытию из Могилева уже к вечеру сегодняшнего дня. По утвержденному плану переброски и развертывания войск, мы должны были вместе с георгиевским батальоном отбыть в Оршу, где было назначено рандеву с войсками, которые перебрасывались с Западного фронта. Я предполагал лично встречать прибывающие эшелоны и устроить там серию зажигательных выступлений для укрепления морального духа войск.

В ставке же за главного оставался Лукомский, который развернул поистине кипучую деятельность рассылая телеграммы, делая звонки и отправляя курьеров во все стороны. Особо напирал на три темы: раскрытие заговоров с арестами/расстрелами заговорщиков, отгрузка и обеспечение переброски войск для усмирения мятежа и указания по мерам противодействия ожидаемым проверкам прочности нашего фронта со стороны германской и австрийской армий.

Вообще Лукомский оказался весьма полезным в деле наведения порядка. Зная общие расклады и лично многих участников заговора, он сумел найти правильный подход ко многим, теперь уже бывшим, заговорщикам. Так, к моему изумлению, ему удалось договориться с Брусиловым и, словно по мановению волшебной палочки, на Юго-Западном фронте был раскрыт заговор против особы Государя Императора, были произведены аресты и даже кое-кого расстреляли. Причем у меня была твердая уверенность, что расстреляли быстренько тех, кто слишком много знал о роли самого Брусилова во всем этом и мог (или даже хотел) об этом разболтать. Но меня это мало интересовало в данный момент. В любом случае расстрелянные состояли в заговоре, а значит туда им и дорога. Зато теперь генерал Брусилов демонстрировал прямо таки образец служебного рвения и местами даже грозил затмить в этом вопросе самого Лукомского. Главнокомандующие Румынского и Западного фронтов также быстро прониклись сутью новой доктрины и уже вовсю развернули поиск врагов народа, масонов и прочих заговорщиков. Конечно, есть вероятность ареста, а то и расстрела лиц, которые никак не причастны к заговору, но тут уж как получится. Времени разбираться не было и требовалось сохранить тот напор, который вводил в ступор реальных заговорщиков, в результате которого многие предпочитали продемонстрировать себя образцом лояльности и патриотизма.

Удалось Лукомскому, как в принципе и ожидалось, договориться с генералом Гурко, так что и со стороны Особой армии Западного фронта подвохов в ближайшие дни не ожидалось.

Конечно, существовал огромный риск, что недобитая мной контра заговора, все эти Лукомские, Гурко и Брусиловы, попробуют замутить что-то новое, но это будет (если будет) явно несколько позднее и я надеялся что после решения вопросов с Петроградом и Москвой у меня будет больше вариантов для маневра и решений.

А вот с Северным фронтом пока все получалось значительно хуже. Генералы Рузский и Данилов наотрез отказались признавать наш Чрезвычайный Комитет и, соответственно отказывались выполнять его распоряжения. Начавшаяся было по приказу покойного Алексеева отгрузка четырех кавалерийских, двух пехотных полков и пулемётной команды была приостановлена и чем все это закончится пока не совсем понятно. А значит, был риск, что части, которые перебрасываются с Западного фронта, окажутся без подкрепления.

И где-то там, в Пскове мог застрять мой драгоценный секретарь. Хотя я надеюсь, что вылетели они все же благополучно.

И самое главное — важнейшим фактором всей игры было то, как поведет себя благословенный монарх Николай Александрович, когда узнает о моих проказах.

* * *

ТЕЛЕГРАММА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА СВОЕМУ СЕКРЕТАРЮ ДЖОНСОНУ

Милостивый государь Николай Николаевич!

Вам надлежит немедля выехать в Петроград в качестве моего доверенного лица для координации действий и ведения переговоров. Найдите полковника Кутепова и дайте мне знать об этом в Ставку.

В. К. Михаил Александрович

 

Глава 14. Говорит Петроград

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Хмурое рассветное небо посылало застывшему внизу городу слишком мало света для того, чтобы уверенно разогнать мрак, царивший на его улицах. Ветер гнал по грязной заснеженной мостовой новые хлопья снега, еще белого и пушистого, еще такого чистого и праздничного, но уже обреченного через считанные мгновения смешаться с прозой бытия, став частью перепачканного сажей печных труб и лошадиным навозом последнего дня этой зимы.

Вместе с хлопьями снега были гонимы ветром куски всякого рода мусора и пучки сена. Непривычно тихо было на улице в этот час. Не спешили по своим делам люди, не переругивались возницы, не кричали под окнами торговки, не бегали по улицам мальчишки-газетчики, не звучали даже выстрелы, ставшие за последние дни не менее привычным атрибутом окружающего мира, чем ржание лошадей на улицах или мерный цокот их копыт по заснеженной мостовой. Лишь где-то хлопала на ветру незакрытая дверь. Лишь одинокий собачий вой тоскливо катился над затаившимся городом.

Даже у хлебной лавки никого не было, что было совершенно немыслимо еще вчера. Лишь надпись мелом на деревянном щите, который прикрывал ее окно. Надпись гласила:

«Хлеба нет».

И ниже другой рукой наискось размашисто приписано:

«Чума».

Сообщения о чуме, бывшие лишь неуверенными сплетнями еще сутки назад, за прошедшие день и ночь трансформировались в нечто совершенно неописуемое. Слухи ходили самые жуткие и, как часто это бывает с такого рода слухами, их содержание было совершенно иррациональным, таким, которое у любого отдельного человека может вызвать лишь недоверчивую скептическую улыбку, если ему кто-то расскажет об этом в обычной и привычной для него обстановке. Но, когда об этом говорят все вокруг, когда всё вокруг никак не может считаться обычным и привычным, а скорее наоборот является доказательством полного безумия и абсурда происходящего, тогда и восприятие таких разговоров меняется совершенно невообразимо.

Нет, нельзя сказать, что бездоказательные слухи, неподтвержденные никакими объективными наблюдениями и личным опытом каждого, могут продержаться сколь-нибудь долгое время, но достигнув своего пика на волне массового психоза и потрясений последних дней, они вполне могут привести к неожиданным результатам.

И пусть потом это явление массового психоза будет исследоваться врачами и социологами, пусть оно войдет в учебники в качестве классического примера влияния слухов на толпу в условиях нестабильности социума, пусть потом убеленные сединами профессора будут рассуждать о механизме этого явления, а очередные околоинтеллигентные персонажи, кривя свои губы, будут цедить о дремучести быдла и умственной ограниченности простонародья, пусть. Ведь все эти рассуждающие и брезгливо кривящиеся постараются не вспоминать тот день, когда они сами белея от страха, запирали наглухо двери, гнали посетителей и молочниц, и молились тому, кого не вспоминали уже давно, чтоб уберег и пронес чашу сию мимо. Пусть к соседям, знакомым, другим людям, но только лишь мимо. Спаси и сохрани!

Пусть так. Пусть чуть позже город начнет понемногу отходить, появятся первые робкие смельчаки, вышедшие на разведку или по острой необходимости. Пусть к обеду оковы страха начнут потихоньку спадать, пусть позже на смену ужасу начнет приходить нервный смех, пусть к вечеру город вновь начнет наполняться жизнью и вновь начнут на его улицах происходить события, исполненные молодецкой удали и лихости, которой обыватель постарается компенсировать свой утренний страх, но это все будет потом. Позже.

А в то утро Петроград замер.

Больше не собирались в кучки митингующие. Больше не ходили по улицам демонстранты. Развеселые солдаты и матросы не стреляли куда попало и не выискивали на улицах офицеров, а наоборот сидели по своим казармам, хмуро следя за тем, чтобы никто из сослуживцев не ходил в город, дабы не принести с его улиц заразу. Во многих частях даже выставили специальные караулы с этой целью.

На улицах революционной столицы России в то утро было безлюдно. Лишь ветер трепал на афишной тумбе газету. Лишь ветер этим утром мог прочитать:

«Исторической задачей русского народа в настоящий момент является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало… Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в оружие издевательства над народом? С нарушителями закона есть только один путь борьбы — физическое их устранение»…

Но не умел ветер читать, а потому невидимой своей рукой сорвал газету с тумбы и поволок ее дальше по пустынной улице…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

В зале висела тягостная тишина. Одни растерянно смотрели на Родзянко, другие же, наоборот, усиленно прятали глаза. Триумф, который был так явственен, так очевиден, что казалось, был уже вполне осязаем, вдруг начал стремительно удаляться от них, а на его место вдруг снежной лавиной начали прибывать одни проблемы за другими.

Всеобщее радостное возбуждение, тот горячечный восторг, который двигал маховик революции, вдруг обернулся растерянностью. Заседавшие весь вечер и всю ночь вожди российской революции, трибуны великих социальных преобразований, борцы со старым режимом, поэты бунта, мыслители прогресса и вожди народа, все те, кто ночь напролет с упоением рассуждали о новой эпохе России, о прекрасном будущем и ненавистном прошлом, все те, кто с горящими от восторга глазами писали воззвания и новые законы, сочиняли директивы или размышляли о своих будущих мемуарах, стараясь не пропустить ни одного мгновения ошеломительной свободы, ни одного мгновения рождения нового мира, все они, вдруг, оказались неприятно поражены тем обстоятельством, что их власть, их влияние и придуманный ими мир, сияющий в лучах ослепительных перспектив — все это лишь иллюзия, игра их воспаленного ума, мираж, фантом и фантазия. Все оказалось тем сладким сном, который неожиданно оборачивается кошмаром. И вот уже промакивают накрахмаленными белоснежными платочками липкие от страха капли пота на лбах и шеях, вот рвут руки душащий воротник на шее, вот селится отчаяние в их глазах и начинается лихорадочное припоминание всего того, что каждый из них успел наговорить за эту ночь, кляня себя за болтливость и скудоумие, вот начинают они размышлять о том, что же будут говорить следователю на будущих допросах, как будут выгораживать себя, топя других для того, чтобы отвести удар от себя любимого…

Плохие новости проникали в Таврический дворец с самого рассвета. Сначала робкие отдельные сообщения об эпидемии чумы в городе не вызывали в залах дворца ничего, кроме презрительных улыбок и раздражения от того, что занятых таким важным делом, каким, безусловно, является организация революции, вдруг отвлекают такой совершеннейшей чепухой. Затем, с увеличением сообщений о том, что солдаты вернулись в казармы, а митингующие спешно разошлись по своим домам, в штабе революции воодушевление начало сменяться обеспокоенностью.

Вот уже, вместо презрительного игнорирования друг друга начались взаимные консультации, сначала осторожные, между отдельными членами Временного Комитета членов Государственной Думы и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, а затем уже и в почти официальном порядке. На повестке дня два вопроса — что происходит и что делать дальше?

Беспрерывно заседали комитеты, советы и прочие возникшие революционные органы. Заседали с разной степенью продуктивности, но с неизменным накалом страстей и эмоций. И если на заседании Временного комитета Государственной Думы все было относительно чинно и респектабельно, то к заседаниям других органов революционной власти, собравшихся в разных комнатах Таврического дворца, слово «заседание» подходило весьма условно, поскольку на них мало кто сидел на месте. Чаще всего все выливалось в подобие митинга, где преимущество имели самые горластые и наглые ораторы, а более умеренные «пораженцы» могли быть запросто стащены с трибуны и ознакомлены с аргументами непосредственного физического воздействия.

Причем многие «заседатели» бегали из одного кабинета в другой, из второго зала в третий, из четвертого комитета в пятый совет. Вместе с ними переносилось возбуждение и перемещался хаос, тем более, что многие ораторы забывали о том, где они находятся в данный конкретный момент или же просто не успевали остыть от горячки дебатов в предыдущем зале.

Родзянко хмуро проводил взглядом раскрасневшегося и полного эмоций Керенского, который вбежал на заседание Временного комитета Государственной Думы, после очередного выступления на каком-то «революционном органе». Добравшийся до своего стула Александр Федорович все никак не мог успокоиться и аж подпрыгивал от возбуждения.

В принципе, по-хорошему, всех лишних горлопанов и прочую революционную публику было проще выставить из Таврического на улицу, но лидеры революции понимали, что с этим неизбежным злом проще мириться в здании, чем допустить, чтобы вся эта публика, оказавшись на свежем воздухе, быстро пропиталась бы слухами и разбежалась бы на все четыре стороны. Собирай потом их!

Председатель Госдумы вполуха слушал жаркие дебаты вокруг вопроса о посылке агитаторов в казармы и на предприятия, которые должны еще раз разъяснить, что никакой эпидемии чумы в городе нет, что все это происки врагов революции и лично царицы-немки, что всем необходимо выйти на улицы и совершить последний рывок на пути к счастливой жизни. Но эта тема не очень интересовала Михаила Владимировича, поскольку уже было многократно проверено — агитаторы уходят на агитацию и не возвращаются. И вопреки фантазиям некоторых участников дискуссии, Родзянко был уверен, что агитаторов никто не арестовывает и уж тем более не расстреливает. Скорее всего они просто разбегаются по укромным местам, надеясь переждать непонятное время, а затем уж определиться на чью сторону перебежать.

Глава распущенного Императором парламента смотрел на шумящих в зале членов Временного комитета и предавался мрачным размышлениям.

Ситуация с чумой или со слухами о чуме сильно портила всю обстановку и нарушала все планы. Ну, а кто мог такое учесть при составлении этих самых планов? В том-то и дело, что никто не мог. Но проблема свалилась вдруг, словно снег на голову, и теперь все дело принимало нежелательный оборот.

Во-первых, революция теряла темп. Уже начались сомнения и брожения. Уже имеются сведения о том, что кое-кто из тех, кто еще вечером и даже ночью не имел сомнений в успехе дела, теперь начали задумываться о поиске путей отхода и о дистанцировании от революции, как говорится, от греха подальше. И самому Родзянко приходилось прикладывать массу усилий для того, чтобы удержать весь этот Временный Комитет от расползания. Впрочем, и сам Родзянко, всеми фибрами души стремившегося возглавить создаваемое Временное Правительство и сильно оскорбившегося тем, что Львов, Керенский и Шульгин оттерли его в сторону, теперь ловил себя на мысли, что может это все и к лучшему.

Во-вторых, каждый час задержки в деле революции рождал сомнения в головах участвующих в заговоре генералов, которые вполне могут отойти в сторону в столь щекотливом деле и отказаться от ареста царя. И даже принять активное участие в подавлении мятежа.

В-третьих, с каждым часом ближе становились к Петрограду, посланные царем карательные войска, а чем ближе они были к столице, тем меньше воодушевления было среди революционной общественности, в особенности среди ее солдатской массы. А Родзянко не тешил себя иллюзиями о том, что вся эта революционная публика действительно готова умереть за революцию. Впрочем, он и сам, положа руку на сердце, готов к этому не был.

В-четвертых, в таких условиях нечего было и думать о действенном блокировании железнодорожного сообщения вокруг Петрограда. В лучшем случае можно было что-то сделать с отдельными станциями, подняв восстание на них или захватив их отдельными революционными отрядами. Но было понятно, что при подходе карательных войск к столице, вся эта публика разбежится. Максимум что можно было сделать — это повредить железнодорожное полотно или пустить под откос товарные составы. Но совершенно очевидно, что такие препятствия не задержат надолго верные царю войска. А, из-за проклятых слухов о чуме, для захвата вокзалов и здания МПС сил катастрофически не хватало, и было очевидно, что отряды Кутепова засели там крепко. Как докладывали наблюдатели, вокзалы и набережная у Министерства путей сообщения перегорожены баррикадами из мешков с песком и оборудованы пулеметными гнездами. Более того, замечены постоянные подходы туда отдельных лиц, в том числе и гражданских, которые получали там оружие, из чего следовало, что количество защитников этих стратегических объектов растет. И уже очевидно, что штурм этих самых объектов без применения артиллерии уже невозможен. И все бы хорошо, но артиллеристы вдруг под утро объявили нейтралитет и заперлись в своих казармах.

В-пятых…

Тут дверь распахнулось, и в зал буквально вбежал раскрасневшийся Милюков, державший в руках какие-то листы бумаги.

— Господа, — заговорил он возбужденно, — только что получено по телеграфу. Разрешите прочесть?

В зале зашумели, призывая Милюкова к чтению и тот, игнорируя предостерегающий жест Родзянко, начал читать громко и с выражением:

« К НАРОДУ РОССИИ, АРМИИ И ФЛОТУ

Спокон веку ждет народ русский справедливого устройства в Державе нашей, ждет достойной жизни для всех людей, вне зависимости от происхождения и достатка.

Пришло время исполнения законных народных чаяний о жизни по Справедливости и Правде…»

* * *

ТЕЛЕГРАФНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА С ПОЛКОВНИКОМ КУТЕПОВЫМ

«У аппарата полковник Кутепов».

«У аппарата в. кн. Михаил Александрович».

«Здравия желаю, Ваше Императорское Высочество!»

«Здравствуйте, Александр Павлович! Ознакомлены ли вы с воззванием ВЧК?»

«Так точно, Ваше Императорское Высочество, текст прочитан, понят и меры принимаются».

«Доложите обстановку».

«Подчиненным мне сводным отрядом взят под контроль здания Министерства путей сообщения, Николаевский, Царскосельский, Балтийский и Варшавский вокзалы. В моем подчинении девять запасных рот разной степени укомплектованности и устойчивости, кавалерийский эскадрон и 36 пулеметов, из которых полностью исправны 19. Ночью обстановка в столице стабилизировалась, атак больше не было, но после полудня я ожидаю новые попытки выбить нас с занимаемых участков. К счастью слухи об эпидемии очень помогли нам, поскольку количество народу на улицах резко уменьшилась, а многие части отказываются покидать свои казармы, прекратив активное участие в мятеже и объявив нейтралитет. Сильно осложняет ситуацию фактическая потеря телефонной связи, поскольку телефонная станция находится в руках Временного Комитета Госдумы. Однако общее положение в Петрограде я бы охарактеризовал, как шаткое равновесие».

«Получили ли вы вчера мою телеграмму об эпидемии красной чумы?»

«Так точно, Ваше Императорское Высочество, получил. Телеграмма мне очень пригодилась, благодарю вас».

«Имеются ли вопросы?»

«Когда мне ожидать прибытия подкреплений с фронта, каков мой статус и кто мой непосредственный начальник?»

«Первые части с фронтов уже на погрузке, но, к сожалению, командование Северного фронта пока блокирует отправку требуемых частей со своего участка. Поэтому реальное прибытие основных надежных частей с фронта возможно не ранее 3–4 марта. Мы делаем все возможное для ускорения, но пока вам необходимо рассчитывать в первую очередь на свои силы. Организуйте печать и распространение текста «Обращения ВЧК». Есть надежда, что это несколько охладит революционные страсти. С войсками в столицу прибудет назначенный Высочайшим Повелением новый главнокомандующий Петроградским военным округом генерал Иванов. До его прибытия и вступления в должность вы назначаетесь и. д. главнокомандующего Петроградским военным округом и и. д. военного коменданта Петрограда. Подчиняетесь непосредственно ВЧК. Вашей задачей является принятие мер по стабилизации ситуации в столице и обеспечение функционирования железнодорожной сети со стороны юга Петрограда для свободного прибытия и разгрузки эшелонов с войсками. Постарайтесь восстановить верность присяге как можно большего количества войск, формируйте сводные отряды из разрозненных подразделений и отдельных военнослужащих. За участие в подавлении мятежа обещайте права фронтовиков. Так же организуйте пункты записи добровольцев из числа офицеров запаса и гражданских патриотов Отечества. Сегодня будет издано новое обращение ВЧК, обещающее прощение всем участником беспорядков, которые к полудню сегодняшнего дня прекратят участие в мятеже и вернутся по своим домам и казармам. Все кто продолжит мятеж будут подлежать трибуналу по законам военного времени. Все ли понятно?»

«Так точно, Ваше Императорское Высочество».

«Я надеюсь на вас и на вашу твердость. До свидания. Желаю вам успехов. Михаил Александрович».

«Благодарю. До свидания. Кутепов».

* * *

ТЕЛЕГРАФНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ ГЕНАРАЛА ИВАНОВА С ГЕНЕРАЛОМ ХАБАЛОВЫМ

«У аппарата генерал-лейтенант Хабалов. Положение отчаянное. В моем распоряжении, в здании Адмиралтейства, четыре гвардейских роты, пять эскадронов и сотен, две батареи. Прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются, по соглашению с ними нейтральными. Связи с ними не имею. Отдельные солдаты и шайки бродят по городу, стреляя в прохожих, обезоруживая офицеров. Похоже, что все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются. Все артиллерийские заведения во власти революционеров. В городе чума. Все в панике. Хабалов»

«Здесь генерал-адъютант Иванов. Высочайшим Повелением я назначен новым главнокомандующим Петроградского военного округа. До моего прибытия и вступления в должность исполнять дела главнокомандующего войсками Петроградского военного округа назначен полковник Кутепов. Потрудитесь сдать ему дела и передать оставшиеся в вашем подчинении отряды в его распоряжение. Если вы не возьмете себя в руки и не выполните мой приказ, то когда мы доберемся до столицы, я лично вас расстреляю, за все что вы натворили. Извольте исполнять. Иванов»

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Родзянко похолодел. Настроение, которое и так было хуже некуда, вдруг просто-таки обвалилось куда-то в мрачные подвалы Петропавловской крепости. От оглашаемого в затихшем зале документа веяло смертельным холодом, и перед глазами живописно возник образ дыбы, да именно дыбы, а отнюдь не цивилизованных камер в которых сидели в России политические заключенные.

Все становилось на свои мрачные места. Все его неясные тревоги и осознанные опасения, вдруг стали воплощаться в кошмарную реальность. И ощущение неопределенной опасности от полета «неопасного» Миши в Могилев, и непонятные игры участвующих в заговоре генералов, и два брата всегда бывших себе на уме, два Великих Князя — Александр и Сергей Михайловичи. И самое главное, так и непонятое Родзянко — кто тот злой гений, кто за этим всем стоит?

И если буквально до последнего момента у него еще были надежды на то, что во главе военного заговора стоит генерал Алексеев, с которым можно договориться, то судя по отправленным в войска телеграммам о смерти Алексеева и о том, что Лукомский исполняет дела наштаверха, все это не так. И уж тем более это не так исходя из этого самого «Обращения ВЧК», которое сейчас зачитывает этот дурак Милюков. В дело вступил игрок совершенно непредставимого масштаба. Игрок, которому удалось скрыть свое участие в Игре, да что там участие — само свое существование от внимательного взора остальных участников Большой Игры. И вот, в самый решающий момент, он сделал свой ход.

О масштабе этого нового Игрока красноречиво говорило то, с какой легкостью он перехватил инициативу, как устранил такое мощное препятствие, каким, без сомнения был генерал Алексеев, как быстро ему удалось сформировать этот самозваный комитет…

— «…Видя, что Государь Император полон решимости защитить народ Свой, подлые изменники нанесли народу нашему удар в спину и решили помешать Государю Императору Николаю Александровичу подписать повеление о даровании верным своим подданным давно и горячо ожидаемых в народе законов…»

Милюков читал с каким-то упоением, и Родзянко казалось, что тому самому доставляет удовольствие быть сейчас в центре внимания, и буквально провозглашать смертную казнь всем присутствующим в этом зале.

— «…Враги народа обманом и подкупом подняли в Петрограде антинародный мятеж, цель которого свергнуть Государя нашего и не допустить принятия Императором народных законов. Враги всего русского, при содействии германского Генерального Штаба, они подкупили предателей среди руководства распущенной Императором Государственной Думы, а также некоторых изменивших присяге генералов…»

Для Родзянко в настоящий момент интерес представляли лишь три вещи — где сейчас царь, кто вошел в этот самый комитет и кто стоит за этим комитетом, кто использовал шалопая Мишу в качестве ширмы для себя?

— «…Но враги народа просчитались. Решительными действиями Великих Князей и высшего руководства русской армии заговор был раскрыт, и сейчас идут аресты грязных заговорщиков. После дознания многие из них уже дали признательные показания и указали на сообщников. Одним из вождей антинародного заговора оказался изменивший воинской присяге бывший начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал Алексеев, подло и коварно завлекший Государя в ловушку…»

Председатель распущенной Госдумы шумно выдохнул сквозь зубы. Все было еще хуже, чем ему казалось вначале. Если это не блеф и если действительно идут аресты и допросы, то это значит, что тот или те, кто стоит за этим самозваным комитетом подготовкой к выступлению занимались долго и серьезно. Если все и в самом деле так, то нет сомнений в том, что участники заговора сейчас показывают друг на друга пальцем, стремясь побыстрее стать на сторону победителей. И проблема в том, что, похоже, у многих из них уже нет сомнений в том, кто победит в этой Игре. В этом контексте становится понятным нежелание генералов Брусилова и Гурко отвечать на его телеграммы. Похоже, что крысы побежали с корабля…

— «…Временный Чрезвычайный Комитет спасения народа и России, который, до освобождения и особого повеления Государя Императора, принимает на себя все функции и полномочия по управлению Российской Империей, ее армией и флотом. — Милюков аж светится от восторга, подумал глядя на него Родзянко. — Временный Чрезвычайный Комитет имеет право приостанавливать действие любых законодательных актов и объявляет о введении Особого периода управления до окончательного подавления антинародного мятежа…»

— Это измена! — ахнул кто-то.

Милюков на секунду прервал свое чтение и с любопытством посмотрел на воскликнувшего об измене. Тот быстро опустил голову и стал перебирать бумаги перед собой. Милюков иронично усмехнулся и продолжил свое чтение.

Да, думал Родзянко, похоже, этот уже все понял и готов перебежать к победителю.

— «…кто по недомыслию или обманом был втянут в противозаконные действия, принимал участие в беспорядках, но осознал свою вину, должны обратиться к ближайшему офицеру или жандарму и, указав на зачинщиков, исполнять приказы императорской власти…»

Михаил Владимирович Родзянко горько усмехнулся, услышав эту фразу. Можно себе вполне представить, что начнется вскоре. Но, проклятие, нельзя же просто так опускать руки и идти на заклание! Нужно бороться! Нужно перехватить инициативу! Мысли лихорадочно роились в его голове, пытаясь сформулировать порядок действий. Он схватил лежащие перед ним бумаги и, перевернув на чистую сторону один из листов, принялся лихорадочно записывать пункты плана.

Когда Милюков дочитал список членов ВЧК, несколько секунд царила гробовая тишина, нарушаемая лишь скрипом от записей Родзянко, а потом зал взорвался. Зазвучали крики, кто-то вскочил, роняя стул, на столе упал на бок графин, заливая водой проекты законов Временного Правительства России. Громче всех, конечно, кричал Александр Федорович Керенский.

— Откуда вы взяли это? Кто вам его дал? Это провокация! Господа, нужно немедленно остановить распространение!

Милюков пожал плечами.

— Мне кажется, что я уже говорил об этом. Текст только что получен по телеграфу из Ставки.

— Господа! — Родзянко встал и перевел внимание присутствующих на свою персону. — Давайте соблюдать порядок! Ничего страшного не произошло. Во всяком случае, пока. Обратите внимание, господа, что по утверждениям этого самого Комитета царь находится под арестом. Пусть мы пока не знаем, кто его арестовал, но, тем не менее, мы можем допустить, что Император арестован самими членами, так называемого Временного Чрезвычайного Комитета и, следовательно, сидит под замком где-нибудь в Могилеве. Во всяком случае, эти самозваные члены этого самозваного Комитета уверено заявляют об аресте Николая Второго какими-то мифическими заговорщиками. Более того, они делают свои заявления фактически от его имени, нисколько, по видимому, не опасаясь какой-либо реакции со стороны самого монарха. Это дает уже нам все основания считать, что фигура царя уже сброшена с доски и сейчас перед нами мятеж, направленный против завоеваний нашей с вами революции, то есть фактически явный контрреволюционный мятеж. Во всяком случае, относиться мы к происходящему должны именно так и вести агитацию в Петрограде и по всей России мы должны именно с таких позиций.

Михаил Владимирович оглядел притихших подельников.

— Признаться, эти нелепые слухи об эпидемии чумы беспокоят меня куда больше, чем эти писульки этого самозваного Комитета. И я практически уверен, — продолжил он, повышая градус своей речи, — что все эти нелепые слухи о чуме в Петрограде распущены агентами именно этого самозваного Комитета! Именно они стоят за этим скандальным делом! Распуская опасные для нашего дела слухи, они стремятся сбить накал революционных выступлений! В этом главная опасность для нас, господа! В этом, а отнюдь не в том, что пишут они в своих прокламациях!

— Однако, — возразил Милюков, — их аргументы могут найти отклик в сердцах беднейших слоев, а именно они являются основной движущей силой революции…

— Это заблуждение! — Керенский вскочил с места и с жаром заораторствовал. — Я настаиваю, что это опаснейшее заблуждение, господа! Никто не умоляет значимость рабочего и солдатского элемента для наших целей, однако, господа, давайте не забывать о том, что движущей силой любой революции являются отнюдь не эти низовые элементы, чтобы они там о себе не думали. Я подчеркиваю, именно интеллектуальная и финансовая элита всегда была, есть и будет движущей силой любой революции! Без подготовки, без плана выступлений и, самое главное, без соответствующего финансирования любая революция вырождается в стихию, в погром, в бунт люмпена. И когда в истории подобное случается, всегда элите общества приходится загонять бунтующий элемент в стойло, где ему самое место! Поэтому я позволю себе…

Родзянко поморщился. Керенский вновь занялся традиционной рисовкой перед зрителями, подчеркивая значимость себя любимого практически через каждую фразу. И чем больше он говорил, тем больше возбуждался сам. Пафос захлестывал сего оратора, стоило ему сказать больше двух-трех предложений за одно выступление. Его глаза загорались, речь становилась эмоционально заряженной и «народный трибун Керенский» начинал вещать, изливая на присутствующих потоки слов, часто забывая о том, что «присутствующие» и «благодарные слушатели» не всегда суть одно и то же. Да, по большому счету, было ему это абсолютно безразлично. Вот и сейчас, стоя за столом заседаний так, словно он на трибуне, Александр Федорович Керенский патетически вскидывал руки, очевидно призывая небо в свидетели этого триумфа ораторского мастерства.

— …и я, господа, подчеркиваю в этой связи, что только мобилизация всех здоровых сил элиты нашего общества сможет завершить священное дело нашей революции. Мы должны решительно продемонстрировать Европе и Америке, что знамя французской и американской революций подхвачено в России. Я предлагаю, не мешкая составить обращение к мировым правительствам с призывом поддержать русскую революцию. Я, невзирая на чуму и опасность нападения со стороны врагов революции, готов лично отвезти это обращение в посольства Франции, Великобритании и Соединенных Штатов. Я уверен, что готовность к самопожертвованию и пренебрежение к личной опасности, это как раз те качества, которые должные демонстрировать народу вожди нашей революции в этот важнейший момент в истории рождения свободной России!..

Дождавшись, когда Керенский сделает паузу для набора в свои легкие новой порции воздуха, Родзянко решительно взял ситуацию в свои руки и заговорил.

— Александр Федорович, безусловно, прав в контексте того, что мы должны обратиться в американское и европейские посольства за поддержкой. Однако нам нужна в первую очередь не моральная поддержка со стороны союзников, а юридическое признание нашего Временного Правительства единственной законной властью в России. Такое признание продемонстрирует всем, как в самой России, так и в мире, кто теперь власть в бывшей Российской Империи, что особенно важно в ситуации, когда самозваный Комитет пытается вбить клин между нами и народом. Это привлечет на нашу сторону колеблющихся. Но, господа, я хотел бы напомнить уважаемому Александру Федоровичу о том, что именно массы солдатского и рабочего элемента являются материалом, формирующим ту самую горную реку, которая снесет со своего пути все пережитки старого режима. Увлекшись поездками по посольствам, мы рискуем не уделить достаточного внимания наполняемости этой самой горной реки народного гнева. Если поток пересохнет, то участь нашей революции можно считать предопределенной. Посему, я предлагаю нам сосредоточить свое обсуждение на выработке мер, по прекращению этих провокационных слухов о чуме. Нам нужно вернуть народ на улицы, нам нужно придать новый импульс революции, нам нужно вернуть инициативу в свои руки.

— И что вы предлагаете собственно? — Керенский был традиционно раздражен тем, что его перебили, и считал нужным это продемонстрировать окружающим. — Какие меры вы, Михаил Владимирович, предлагаете, помимо обращения к союзникам?

Александр Федорович не преминул подчеркнуть, что именно он автор идеи с посольствами. Во избежание, так сказать, недоразумений. Чтоб не оттерли завистники его персону от скрижалей Истории.

Опытный Родзянко проигнорировал реплику Керенского, не желая вступать с ним в дискуссию. Вместо этого он продолжил оглашать тезисы своего плана.

— Итак, господа, задача номер один — вернуть людей на улицы. Однако мы должны трезво отдавать себе отчет в том, что наши лозунги больше не эффективны. И пока на улицах не соберется достаточно большое количество революционно настроенной публики, наши призывы не будут находить решительно никакого отклика. Поэтому посылку в разные места агитаторов с призывами к революции я считаю ошибочной и вредной в сложившихся условиях. Накал выступлений явно спал, и для того, чтобы вновь зажечь толпу, нам необходимы принципиально другие методы.

Михаил Владимирович обвел взором присутствующих и, взяв карандаш, начал мерно отстукивать пункты своего плана.

— Первое. Мы должны организовать доставку в Таврический сад подвод с хлебом и мукой. Второе — мы должны начать раздачу хлеба всем желающим. Третье — нам необходимо оповестить об этом всех и тут как раз пригодятся агитаторы, которые должны рассказывать о том, что новая революционная власть организовала бесплатную раздачу хлеба и все желающие могут придти к Таврическому дворцу и получить свою долю…

— А вы представляете, что тут начнется? — Милюков вскочил с места.

Родзянко с холодной улыбкой кивнул.

— Вполне себе представляю, уважаемый Павел Николаевич, вполне себе представляю…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Полковник Кутепов в этот час так же был на заседании. Собрав офицерский совет, он выслушивал мнения и предложения каждого из своих офицеров, продолжая при этом раздумывать над тем, что же делать дальше.

Назначение исполняющим дела главнокомандующего округом и коменданта столицы вовсе не добавили ему оптимизма. До рассветного разговора по телеграфу с Великим Князем Михаилом Александровичем у него хотя бы была надежда на то, что в Петрограде есть кто-то, кто видит и знает больше чем он сам, что есть те, кто точно так, как и Кутепов держат оборону на своих участках, что кто-то вот-вот решительно возьмет командование в свои руки, что в Петрограде вот-вот появятся надежные части с фронта и вся эта революционная кутерьма, наконец, закончится. Однако теперь ему было совершенно ясно, что положение их просто отчаянное, и что не будь этих слухов о чуме, его отряд вероятно прекратил бы свое существование еще вечером вчерашнего дня.

Решительные действия, удержание инициативы, привлечение дополнительных сил за счет нескольких взятых под контроль рот Лейб-гвардии и другие мероприятия — все это лишь оттягивало неизбежный конец. Слишком несопоставимыми по численности были силы, слишком легким и привлекательным был путь анархии и хаоса, слишком много накопилось обид, неудовлетворенности и слишком сильным было желание перемен.

Слухи о чуме, которыми так удачно удалось воспользоваться, позволили сбить накал революционных выступлений и разведка фиксирует почти полное отсутствие людей на улицах. Но Кутепов не строил иллюзий на сей счет и был уверен в том, что не позже вечера все вернется на круги своя. Более того, рассчитывать на то, что у них есть время далее обеда он бы не стал. К тому же нельзя было сбрасывать со счетов действия господ-товарищей из Таврического дворца, которых полковник вполне обоснованно считал куда более искушенными во всяческих интригах, чем он, обыкновенный боевой офицер, пусть даже и из элитного Преображенского полка Лейб-гвардии, пусть даже казармы его и располагались рядом с Зимним дворцом.

Единственным вариантом виделось активное влияние на события, удержание инициативы и принуждение превосходящего по силам противника к постоянному реагированию на твои неожиданные операции, в результате чего тот вынужден будет распылять силы и внимание по всей ширине и глубине фронта, не имея возможности спрогнозировать места нанесения следующего удара. Но для этого отрядам Кутепова нужно не отсиживаться в пассивной обороне удерживая занятые объекты, а предпринимать действия по взятию под контроль новых стратегических точек, вести борьбу за умы солдат гарнизона и жителей столицы.

Полковник прекрасно понимал, что здесь и сейчас влияние психологического фактора велико как никогда. Естественно и там, на фронте, моральный дух влиял на общую дисциплину в войсках и на их устойчивость в бою, но на передовой солдатам по крайней мере было понятно, что германец он вон с той стороны, а русские они вот здесь, в окопах, рядом с тобой. В Петрограде же русскими были все и Рубикон гражданской войны был уже фактически перейден, поскольку в столице уже несколько дней русские стреляют в русских безо всякого колебания. Более того, в отличие от фронта, здесь и переход от одной противоборствующей стороны на другую не просто возможен — он наблюдается весьма регулярно. А потому в этом противостоянии победит тот, кто будет владеть умами и желаниями толпы. И уже не имеет значения какая это толпа — цивильная или военная, поскольку падение дисциплины превратило солдат в обыкновенную вооруженную толпу, сравняв их с такой же толпой гражданских, вооружившихся точно так за счет разграбления арсенала.

И в этом контексте положение верных Императору войск, как это прекрасно понимал Кутепов, было куда более проигрышным в моральном плане, ведь все что они могли предложить это довольно абстрактные в нынешних условиях некогда святые понятия, такие, как честь, долг и верность единожды принесенной присяге. В этом плане революционные лозунги для вчерашних крестьян, из которых и были сформированы запасные полки, звучали значительно привлекательнее.

Отношение же самого Кутепова к революции было довольно противоречивым. Твердый сторонник сильной власти и решительной руки с отчаянием видел, как разлагается государственная и военная машина, как снижается дисциплина в войсках, как копится брожение в обществе, как все больше недовольства вызывают действия правительства и все больше эти неудачные действия связывают с личностью Императрицы или самого Государя. Складывалось ощущение, что текущим положением были недовольны решительно все — от беднейших крестьян и до богатейших землевладельцев, от простых неквалифицированных рабочих и до видных промышленников, от рядовых солдат до самой верхушки армии, и от простого обывателя до самой родовитой аристократии. Будучи безусловно верным присяге, Александр Павлович не мог не видеть, что, вместо того, чтобы решительно принять одну из сторон и опереться на нее, Государь избрал самую неудачную тактику в этой ситуации — не делать ровным счетом ничего и ждать пока все само собой рассосется. А такая политика, по мнению Кутепова, была сродни желанию врача ничего не делать и ждать, пока зараженная рана исцелится сама. Время шло и ситуация становилась все хуже, пока наконец гной неудовольствия не поставил общественный организм на грань гангрены.

Однако полковник не считал революцию или дворцовый переворот способами решить накопившиеся проблемы в государстве, сравнивая эти варианты с лечением заражения крови в ноге методом отсечения головы на гильотине. Он был глубоко уверен, что любая революция в условиях затяжной войны погубит Россию, равно как погубит и всех тех, кто к этой революции стремится. Не верил Кутепов в то, что эти дельцы и говоруны из Государственной Думы, все эти крикуны и позеры смогут дать стране надежную власть и укрепляющую дух идею для мобилизации всех сил общества во имя победы в войне. А без победы у России нет будущего, поскольку поражение неизбежно приведет к еще большим массовым волнениям, лишениям, голоду, беспорядкам, гражданской войне и, как следствие к распаду государства.

Самым печальным было то, что Кутепов не видел, как сложившееся положение исправить. Действия революционеров губили Россию, но и бездействие Государя вело Империю в пропасть. Единственным шансом Александр Павлович считал скорейшее восстановления порядка и дарование русскому обществу новой перспективы. Он тешил себя надеждой, что после восстановления порядка в столице, Император примет меры, для снижения напряжения в обществе и даст подданным новую надежду, новую общую цель, без которой невозможно победить в этой войне.

Но надежды уже почти не было, брожения грозили разорвать перегретый котел государственной машины и поэтому положение дел полковник считал практически безнадежным, уповая лишь на скорое прибытие в Петроград устойчивых и не испорченных революционной пропагандой частей.

Причем единственным шансом было немедленное и решительное применение прибывших в Петроград войск в деле восстановления законного порядка, поскольку Кутепов был уверен в том, что если прибывшие части оставить на день-два без дела в столице, то червь агитации и анархии подточит и их. Теперь, после разговора с Великим Князем, не стало и такого, пусть призрачного, но шанса, ведь прибытие войск третьего или четвертого марта уже ни на что, по мнению полковника, не влияло, ибо к тому времени все уже будет кончено.

Впрочем, безнадежным положение он считал лишь до тех самых пор пока он не прочитал это самое «Обращение ВЧК». И пусть у самого Кутепова отношение к этому ВЧК было довольно противоречивым, поскольку он сомневался не придется ли ему отвечать за исполнение приказов этого Комитета. Равно как и вызывала острое беспокойство полковника судьба Государя Императора. Но все же он понимал, что если шанс на успех с анархией и есть, то он достижим только такими методами, которые демонстрирует этот новоявленный Комитет. А потому, он исполнит эти, представляющиеся вполне разумными меры, которые от него требует Великий Князь Михаил Александрович. В конце концов ведь именно с его утренней телеграммы началась борьба полковника Кутепова с мятежом в столице. И как повернулась бы история, если бы этой телеграммы не было? Как знать, как знать…

Итак, именно сочетая решительную силу и решительные реформы можно склонить чашу весов общественного мнения на свою сторону. Несколько дней анархии и беззакония напугали обывателя и у него уже значительно меньше революционного запала. Солдаты, в массе своей поддержавшие революцию после обещания не отправлять их на фронт в случае победы этой самой революции, были готовы бузить на улицах, выкрикивая лозунги о свободе, но решительно не были готовы умирать за эту самую свободу.

Да и вообще, довольно абстрактные лозунги революции уже несколько померкли в сознании масс на фоне смертельной угрозы чумы, которая, как казалось, представляла опасность здесь и сейчас для всех и каждого в этом городе.

И вот теперь, когда, как прогнозировал Кутепов, люди начнут отходить от испуга и лихорадка революционных выступлений вновь вернет толпы на петроградские мостовые, было очень важно бросить на чашу весов более привлекательные лозунги вместе с демонстративными фактами решительного восстановления порядка в столице.

— Итак, господа офицеры, я выслушал все ваши мнения и доводы. — Кутепов взял заключительное слово, когда последний из присутствующих офицеров высказался. — Вижу что большинство из вас положительно оценивает то влияние, которое «Манифест ВЧК» может оказать на общественные настроения в столице. Отрадно, что здесь, в здании Министерства путей сообщения, имеется типографский станок. Необходимо срочно найти печатников и отдать в набор данный текст. Его распространение является жизненно важным в нашей ситуации. По мере печатания экземпляры «Обращения» необходимо расклеивать по городу. Это первое.

Полковник еще раз просмотрел свои записи.

— Второе. Полковник Ходнев, вам предписывается принять командование над войсками в Министерстве путей сообщения. Задача удержать контроль над зданием, решительно пресекая любые попытки захватить Министерство или внести дезорганизацию в его работу. Я требую жестко пресекать все случаи паникерства, агитации и прочего разложения. Телеграфные линии Министерства должны оставаться под контролем императорской власти. Задача ясна?

— Так точно. — Ходнев кивнул.

Кутепов продолжил:

— Третье. На основании полученных мной директив приказываю на Николаевском, Царскосельском, Балтийском и Варшавском вокзалах начать подготовку к срочному приему и разгрузке прибывающих в столицу частей. Первые эшелоны с батальонами ожидаются уже сегодня вечером и будут поступать беспрерывно на протяжении нескольких дней. Обеспечить выгрузку и обеспечение всем необходимым для немедленного выполнения поставленных перед ними боевых задач по восстановлению порядка в Петрограде. Подготовку к прибытию войск вести скрыто, но так, чтобы об этом узнали как можно больше народу.

Подумав минутку, полковник добавил еще одно распоряжение.

— И четвертое. Необходимо сформировать из числа добровольцев группы парламентеров, задачей которых будут визиты в те части, которые объявили нейтралитет. Нужно будет доставить туда текст «Обращения ВЧК» и мое письмо с гарантиями того, что кто присоединиться к нам сегодня, до прибытия войск в столицу, тот получит прощение и будет в числе тех, кто подавлял мятеж. После прибытия войск в Петроград те, кто все еще будет сохранять нейтралитет, будут немедленно отправлены на фронт, на самые безнадежные его участки. Те же, кто будет и дальше принимать участие в мятеже будут расстреливаться на месте или будут преданы суду военного трибунала. Это все, господа. Я с ротой преображенцев отбываю в Адмиралтейство принимать дела от генерала Хабалова. Если вопросов больше нет, тогда, с Богом!

 

Глава 15. Пляска на головах

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Жители революционного Петрограда! Граждане Свободной России! По распоряжению Временного Комитета депутатов Государственной Думы и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов в столицу начались поставки хлеба! Бесплатная раздача хлеба! Все нуждающиеся в хлебе идите в Таврический сад! Началась раздача хлеба! Внимание! Жители революционного…

Кирпичников сплюнул на дно кузова. Вот уже час они ездили по пустынным улицам Петрограда призывая горожан выйти из домов и присоединиться к рево… в смысле отправиться за выдаваемым революционным правительством хлебом.

Отправиться в эту поездку Тимофея Кирпичникова вынудила скука. Ему до смерти надоели бесконечные митинги в жутко закуренных помещениях Таврического дворца. Загнанная внутрь слухами о чуме революционная общественность находила выход своей безудержной энергии в нескончаемой череде выступлений, в яростных аплодисментах и не менее яростных попытках стащить оппонента с трибуны.

Некогда сверкающие и поражающие чистотой помещения дворца все больше напоминали хлев, когда слоняющиеся без дела расхристанные солдаты, матросы и рабочие ходили куда хотели, плевали где хотели, бросали на пол что считали нужным, нередко не удосуживались даже найти уборную в здании и используя для этой цели любые приглянувшиеся им места.

К утру Тимофей был уже вне себя от бешенства. Нет, его вовсе не бесило происходящее в здании, поскольку он считал, что это лишь следствие отсутствия четких указаний от вождей революции и, соответственно, лишь следствие общего безделья. Его страшно бесило, что вожди заняты пустой говорильней и явно не собираются предпринимать никаких действий для того, чтобы обеспечить коренные интересы трудового элемента. Почему до сих пор не национализировано все имущество паразитов? Почему не объявили о разделе земли? Почему всякое офицерье все еще ходит по городу? До каких пор это будет продолжаться? Ведь офицер, в конце концов, это лишь военный советник солдат, которые сами должны решать как им жить и как им воевать. И никаких там отдачей чести и прочих ваших благородий быть не должно!

Кирпичникова раздражало все вокруг. Все было не так, как ему представлялось в те часы, когда он агитировал своих сослуживцев поднять восстание. Восстание они подняли и что же теперь? Вместо решительных действий какая-то говорильня! И это при том, что накал революции явно идет на убыль! Людей на улицах нет, флаги и транспаранты в Таврическом саду лишь сиротливо хлопают на ветру, сиротливо подражая яростным овациям, которые звучали там еще вчера днем.

Но разве может все так закончиться? Разве долгожданная революция обернется лишь долгим и протяжным паровозным гудком, в который уйдет весь пар народного гнева, и который оставит после себя пустой котел, а паровоз революции так и останется на тупиковой ветке истории? Нужно же что-то делать в конце концов!

Именно с такими настроения шатался Тимофей Кирпичников по коридорам Таврического дворца, когда услышал о том, что формируются агитационные бригады для выезда на улицы Петрограда. Он поспешил принять участие в этом деле, поскольку это было хоть какое-то, но дело.

И вот уже час колесили они по улицам столицы, но к разочарованию Кирпичникова не выбегали им навстречу радостные толпы, не спешили по их призыву к Таврическому дворцу, да и вообще, по большому счету, никак не реагировали. Лишь выглядывали из окон испуганные люди, лишь в подворотнях торопились закрыть ворота дворники, лишь свистел ветер в изгибах крыш и в водостоках.

— …Граждане Свободной России! По распоряжению Временного Комитета депутатов Государственной Думы и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов…

Внезапно Тимофей услышал какой-то новый звук, основательно забытый за эти несколько дней.

— Погоди-ка…

Кирпичников положил руку на плечо кричавшего в рупор и прислушался. Где-то пели. Причем пели не ставшие уже привычными революционные песни, исполняемые разрозненным многоголосием, когда, что называется, каждый кто в лес, а кто по дрова. Нет. Пели громко и слажено. Пели так, что любой, кто хоть единожды слышал такое, сможет сразу сказать — это поет маршевая колонна солдат и поет именно во время марша, на ходу, четко попадая в ритм размеренных шагов движущегося солдатского строя. И тут звук стал четче и Тимофей к ужасу своему разобрал слова песни.

Тимофей стал пробираться по кузову к кабине шофера, но сделать ничего не успел — их грузовик выскочил на Вознесенский проспект и очутился прямо перед марширующей колонной, которая как раз выходила на проспект.

— Преображенцы! — Кирпичников взвизгнул и заколотил по крыше кабины грузовика. — Поворачивай! Живее!

Перепугавшийся шофер начал крутить баранку, но вывернуть до конца не сумел и грузовик со всего размаха врезался в стену. От удара Тимофей вылетел из кабины и перекувыркнулся по мостовой. Дивясь, что ничего себе не сломал, Кирпичников устремился вслед за выпрыгнувшими из кузова агитаторами, которые спешили завернуть за спасительный угол и скрыться. А сзади звучало громовое:

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Полковник Кутепов шагал впереди роты Лейб-гвардии Преображенского полка. Звучал полковой марш эхом отдававшийся от стен притихшего города. Преображенцы пели его с воодушевлением, и было видно, как наполняются торжественностью их лица, как уходит из них безнадега, как появляется что-то такое, что невозможно описать никакими словами, но которое вместе с тем ясно говорит — солдаты устали отступать и устали бояться завтрашнего дня. Было ясно — наступает решающий день. А потому слова полкового гимна пелись ими не голосом, а сердцем самим, самой душой солдатской.

И развевалось впереди строя знамя Лейб-гвардии Преображенского полка. И играл полковой оркестр. И было ощущение, что идет по улице не жалкая рота, а весь тот полк, гвардейцы которого воюют на фронте, не прячась и не кланяясь врагу. И пусть их сейчас не так уж и много, но у них на этих промерзших улицах свой фронт и свой долг перед Отечеством.

Когда к нему ночью пришел поручик Сафонов с идеей переагитировать музыкантов полкового оркестра, Кутепов сначала отнесся к этой инициативе довольно скептически. Вояки с музыкантов оркестра были, как говорится, еще те, и мало чем могли помочь в случае серьезного штурма, разве что поставить их на второстепенные участки. Так что, отправляя Сафонова с группой солдат в казармы полка, он, вместо оркестра, дал приказ доставить полковое знамя, да и то, лишь для того, чтобы революционно настроенная публика с ним чего-нибудь нехорошее не сотворила. Ну, а оркестр… На него полковник согласился, только для того чтобы Сафонов прекратил забивать ему голову и не мешал думать над их отчаянным положением.

А вот идея с торжественным проходом по улицам Питера пришла ему в голову уже после телеграфных переговоров с Великим Князем Михаилом Александровичем, когда тот сообщил полковнику о том, что он назначается временным главнокомандующим столичного округа и комендантом Петрограда. Причем основная цель такого марша с песней и оркестром была более чем прозаичной — Кутепов собирался произвести впечатление на части находящиеся в Адмиралтействе и лично на генерала Хабалова. Он рассчитывал на то, что такое эффектное появление облегчит ему агитацию одних и отстранение от командования другого. И вот теперь, оглядываясь на окна, на высовывающиеся с балконов и подворотен головы, на то, как светлеют лица, и как появляются надежда, полковник, считал, идею поручика Сафонова не просто удачной, а исключительно превосходной.

Внезапно из-за угла выскочил обвешенный красными транспарантами грузовик. В кузове что-то закричали и какой-то унтер начал колотить кулаком по крыше кабины. Машина вильнула и не успел Кутепов вытащить свой наган, как грузовик со всего разворота в печатался в стену дома. Из кузова горохом повалились какие-то расхристанные личности и спотыкаясь побежали к углу дома.

Идущие впереди преображенцы сопроводили это происшествие смехом и свистом, а задние ряды продолжили петь:

И, уже проходя мимо поверженной машины, солдаты Лейб-гвардии Преображенского полка с особым воодушевлением допели:

* * *

ТЕЛЕГРАММА ГЕНЕРАЛА ЛУКОМСКОГО ТОВАРИЩУ МИНИСТРА ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ НА ТЕАТРЕ ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ ГЕНЕРАЛУ КИСЛЯКОВУ

«Управление всеми железными дорогами временно принимаю на себя через тов. министра путей сообщения на театре военных действий. Приказываю решительно пресекать попытки любых лиц дезорганизовать работу железных дорог или взять на себя управление перевозками. Текст «Обращения ВЧК» и информацию о выдвижении войск на Петроград довести до всеобщего сведения. За исполнение отвечаете лично. Ген. Лукомский»

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Итак, господа, уже можно сказать что определенный эффект от нашей агитационной кампании имеется. Под стенами Таврического дворца уже полным ходом идет раздача хлеба жителям города, и мы видим, как она растет прямо на глазах. Однако мы должны отдавать себе отчет, что мы не Иисус Христос и пятью хлебами многотысячную толпу мы не накормим.

Родзянко обвел взглядом притихших членов Временного комитета депутатов Госдумы и стукнув карандашом по столу продолжил.

— Хлеба для раздачи нам хватит от силы на час. После этого мы должны перенаправить толпу туда, куда нам нужно или же голодная и злая толпа вынесет нас из этого здания, не спрашивая о том, кто какой партии, кто как относился к революции, кто за какую форму правления был. Посему, господа, у нас нет времени на упражнения в красноречии. У нас вообще нет времени. Только что стало известно, что на Николаевском вокзале полным ходом идут приготовления к прибытию на вокзал большого количества войск. Причем ждут их уже сегодня к вечеру.

Некрасов поднял руку. Глава Госдумы кивнул:

— Да, Николай Виссарионович, слушаем вас.

— Господин председатель, я хотел бы уточнить, а откуда так скоро могут прибыть войска, ведь по тем сведениям, которые есть у нас, отправка войск с Северного фронта остановлена, а войска с других фронтов никак не успеют в столицу даже к завтрашнему дню, не говоря уж про день сегодняшний. — Кадет недоуменно развел руками. — Как понимать такую информацию?

Родзянко покачал головой.

— По имеющимся у нас данным, действительно войска еще даже не приближались к Петрограду и прохождение воинских эшелонов через станции столичного округа не отмечено. Однако давайте не забывать, что Министерство путей сообщения все еще не под нашим контролем и у нас нет всей полноты информации. Более того, без взятия нами самого означенного Министерства мы не можем управлять перевозками по железным дорогам. Поэтому мы должны быть готовы к внезапному прибытию войск в Петроград.

— Господа! — Керенский встал с места и заявил. — Мы с вами совершенно недостаточно уделяем внимание революционной работе в войсках гарнизона. Я, конечно, понимаю, что после ночных слухов потребуется какое-то количество времени на то, чтобы раскачать обстановку вновь, но это нужно делать незамедлительно! Я не считаю, что затея с раздачей хлеба правильная. Я уверен, что эта публика не может стать опорой нашей революции, поскольку пришла сюда не ради наших идей, а ради простого куска хлеба. Я против того, что нам под эту затею пришлось задействовать почти весь революционный автопарк. Именно на работе по агитации в казармах должны были мы сосредоточиться!

Александр Федорович указал на Некрасова и продолжил.

— Вот, например, Николай Виссарионович спрашивал о возможном прибытии царских войск в Петроград. И очевидно выражал беспокойство этим вопросом. А я хочу спросить у господина Некрасова, почему же он сам не взял достаточное количество солдат из тех самых запасных полков, сослуживцы которых засели в Министерстве путей сообщения, и не отправился с ними в это самое Министерство для распропагандирования сидящих там? Хочу вам, господа, напомнить, что только так революции удавалось призывать под свои знамена солдат Петроградского гарнизона. Только так нам удавалось обеспечивать относительно бескровный ход нашей революции и минимальное сопротивление войск.

Некрасов вспыхнул.

— Александр Федорович, я попросил бы вас выбирать…

Керенский отмахнулся от него и завершил мысль, как будто его никто и не перебивал.

— Мы слишком много времени тратим на заседания. Мы должны действовать и проявить все свои лидерские и организационные способности. Давайте перестанем уповать на то, что толпа вновь вернется под наши стены, и мы станем властителями ее дум и помыслов. Время упущено, господа, и нам всем нужно засучить свои рукава, взявшись на тяжелую практическую работу на местах, вместо того, чтобы вырабатывать здесь пустые планы и лишенные реального обеспечения проекты решений. Поэтому я предлагаю уважаемому Николаю Виссарионовичу взять солдат и отправиться на улицу спасать революцию. Я предлагаю назначить господина Некрасова нашим комиссаром путей сообщения и поручить ему занять свое рабочее место в Министерстве. Возьмите под контроль Министерство путей сообщения и возьмите в свои руки препятствование всяким перевозкам вокруг Петрограда. Сделайте это и мы все прекратим гадать на кофейной гуще. Точно так же и с остальными вопросами…

Побагровевший Некрасов не стал ждать, когда же Керенский наговорится и тут же его со злостью перебил.

— А что же вы сами, глубокоуважаемый Александр Федорович лишь разговоры разговариваете? Почему бы вам прекратить выступления в безопасности этого здания и не отправиться в казармы? Вы же сами только и делаете, как выступаете с речами! То здесь, то Екатерининском зале, то в зале заседаний!

Керенский покровительственно кивнул и с пафосом ответил.

— Я, господин Некрасов, отправлюсь сразу вслед за вами! А пока я выступлю в упомянутом вами Екатерининском зале, и даже в том самом зале заседаний! Я выступлю на площади перед Таврическим дворцом! Я вдохновлю добровольцев! Мы должны сформировать революционные отряды и взять под контроль министерство путей сообщения, все вокзалы Петрограда. Кроме того необходимо захватить железнодорожные узлы Царского Села, Гатчины и Тосны для блокирования переброски в столицу царских войск с юга. Для этого нам срочно необходимо поднять восстание в гарнизонах Царского Села и Гатчины! Мы должны продержаться несколько дней любой ценой, пока восстание не охватит другие города. До тех пор, пока нас не признают союзники. Сегодня же отряды сознательных граждан новой России выедут в эти очаги царизма и деспотии! Мы выкорчуем эту заразу! Я иду на площадь! А на вашу унизительную попытку умолить мою роль в революции, дорогой мой Николай Виссарионович, я гневно отвечу — я то же не буду сидеть в Таврическом дворце. Я сам отправлюсь к войскам. И не куда-нибудь в казарму, как вы изволили сейчас выразиться, а в сам Кронштадт!

Керенский, опрокинув стул, выбежал из зала. Родзянко мрачно проводил его взглядом. Что екнуло внутри от нехорошего предчувствия…

* * *

НА БЛАНКЕ НАЧАЛЬНИКА ШТАБА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО

«Генералу от артиллерии Иванову

На основании 12 статьи Правил о местностях, объявленных на военном положении, мною предоставляется Вашему Высокопревосходительству принадлежащее мне на основании 29 ст. Положения о полевом управлении войск право предания гражданских лиц военно-полевому суду по всем делам, направляемым в военный суд, по коим еще не состоялось предания обвиняемых суду. Распоряжения Вашего Высокопревосходительства о суждении гражданских лиц в военно-полевом суде могут быть делаемы, как по отношению к отдельным делам, так и по отношению к целым категориям дел, с предварительным, в последнем случае, объявлением о сем во всеобщее сведение.

Генерал-лейтенант Лукомский. Генерал-лейтенант Кондзеровский».

* * *

ОРША. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Император Всероссийский изволил гневаться. Фредерикс, Воейков и Нилов молча ждали, пока Государь закончит выражать свое негодование. Наконец Николай Второй заявил:

— Кругом измена и трусость и обман! Михаил тоже хорош! Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость! Владимир Николаевич, садитесь, я буду диктовать Высочайшее повеление!

Воейков принялся записывать под царственную диктовку.

«1. Деятельность самозваного «Комитета спасения народа и России» прекратить, все решения и распоряжения этого комитета отменить, все отпечатанные «Обращения ВЧК» изъять и уничтожить.

2. Генералу Иванову взять под домашний арест всех участников самозваного Комитета по обвинению в измене Государю Императору.

3. Произвести тщательное расследование гибели генерала-адъютанта Алексеева.

4. И. д. наштаверха назначить генерала-адъютанта Иванова.

5. До Нашего прибытия в Царское Село никаких действий не осуществлять.

Николай»

— Прошу великодушно простить, Государь, но возможно стоит сначала Вашему Величеству переговорить с братом? Быть может, его ввели в заблуждение, и он действительно считает, что вас, Государь, захватили заговорщики? И он искренне пытается спасти Ваше Величество? В тексте «Обращения» речь не идет о том, что этот Комитет узурпирует власть. Наоборот, насколько я смею судить, его действия действительно имеют целью лишь подавить мятеж и они готовы подчиниться Вашей воле…

Николай мрачно смотрел на Воейкова. По мере того, как тот говорил, Государь становился все более мрачным. Дослушав генерала, Император раздельно произнес:

— Очевидно, Владимир Николаевич, вы не отдаете себе отчет в серьезности положения. Дело тут вовсе не в том, что этот самозваный Комитет действует от моего имени. Здесь я готов с вами согласиться, что, быть может, Михаил считает, что я где-то блокирован и меня пытаются принудить к каким-то противным моей сути действиям. Но ужас в том, Владимир Николаевич, что этот Комитет провозглашает от моего имени вещи, на которые я никогда не соглашусь. Никаких конституций и прочего непотребства я не допущу. Михаил же, нахватавшись в столичных салонах всяких идей и попав под влияние интриганов типа Родзянки и собственной женушки, пытается принудить меня согласиться на эти ужасные реформы. Я уверен, что Михаил сам додуматься до такого не мог, и мне важно понять под чью же диктовку он объявляет об этих обещаниях. Поэтому я повелеваю деятельность этого Комитета прекратить, его распоряжения не выполнять, любые документы и обращения уничтожить, а генералу Иванову исполнить мое повеление и свой долг.

Воейков кивнул и вышел. Но отправлять Высочайшее повеление не стал, твердо уверенный, что Государь действует на эмоциях и через некоторое время изменит свое решение. Во всяком случае сам генерал Воейков приложит все свои силы для этого.

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Именем революции я приказываю вам сложить оружие и покинуть здание Министерства путей сообщения! С этого момента я являюсь здесь главным!

Ходнев с удивлением поднял голову на зашедших в кабинет уверенным шагом двух человек.

— Мазайков!

— Тут я, вашвысокоблагородь!

Полковник строго посмотрел на денщика и брезгливо поинтересовался.

— Кто пустил сюда вот это… этих…

Говоривший возмутился:

— Позвольте, господин полковник, вы забываетесь! Вы не отдаете себе отчет в том, что вы разговариваете с новым комиссаром путей сообщения! Я попросил бы вас сменить тон и освободить мой кабинет!

Ходнев продолжал игнорировать вновь прибывшего и смотрел на Мазайкова, ожидая ответа на свой вопрос. Тот явно стушевался.

— Так это, вашвысокоблагородь, они прибыли с солдатами Лейб-гвардии Кексгольмского запасного полка, и, значится, хотели поговорить с однополчанами, вот. Стоят они щас там внизу, у баррикады, разговаривают с нашими солдатами. А этих господ в здание провел сам товарищ министра путей сообщения Борисов, ну и солдаты не посмели препятствовать ему. Вот значится, как было дело, вашвысокоблагородь…

Полковник, наконец, перевел взгляд на вошедших.

— Итак, милостивые государи, соблаговолите объяснить, кто вы такие и почему я вообще должен уделять вам внимание.

Лицо Некрасова потемнело от гнева.

— Я, милостивый государь, Некрасов Николай Виссарионович, депутат Государственной Думы, и я назначен комиссаром в министерстве путей сообщения! Мне предписано арестовать прежнего министра господина Войновского-Кригера и принять управление Министерством на себя.

Ходнев обратил свой взор на второго гостя.

— А вы кто такой будете?

— С вашего позволения, я Бубликов Александр Александрович, депутат Государственной Думы и товарищ комиссара в министерстве путей сообщения.

Ходнев подумал несколько мгновений и уточнил.

— Стало быть, и вы тоже назначены?

— Точно так, — Бубликов степенно кивнул, — назначен.

— Итак, вы, господа, оба назначены и с этим ничего не поделаешь. — Ходнев сокрушенно вздохнул и тут же спросил. — Но позвольте поинтересоваться, а кем назначены, собственно?

Взбешенный Некрасов закричал в лицо полковнику:

— Назначены Временным Комитетом Государственной Думы, которому сейчас принадлежит вся власть!

Ходнев еще раз подумал и крикнул:

— Конвой!

И уже вошедшим солдатам приказал.

— Этих взять под арест как изменников.

Некрасов взвизгнул:

— Вы не имеете права!

Полковник спокойно возразил:

— Насколько мне известно, вся власть в России принадлежит Государю Императору, Государственная Дума Именным Повелением распущена, не имеет права заседать и принимать какие-либо решения. Ваш комитет депутатов — самозваная группа заговорщиков, которая устроила мятеж в столице. А что касается управления железными дорогами, то я имею телеграмму из Ставки, которая указывает, что сейчас означенное управление осуществляет генерал Лукомский через генерала Кислякова. Так что вы, милостивые государи, самозванцы и заговорщики. Майзаков!

Денщик подскочил.

— Тут я, вашвысокоблагородь!

— Где эти агитаторы, что пришли с этими господами? На улице? Ну и славно. Под арест их.

 

Глава 16. На суше, на море и в воздухе

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Генералы смотрели через окно на то, как по площади марширует колонна солдат Лейб-гвардии Преображенского полка с полковым знаменем и оркестром.

— Хорошо идут. — Беляев аж крякнул. — Наконец-то!

Хабалов с сомнением покачал головой.

— Идут-то они, может, и хорошо, только…

Он недоговорил и в зале повисло напряженное молчание. Через несколько минут тишина была нарушена мерными шагами множества сапог по коридору и вот, наконец, спустя несколько невыносимо долгих мгновений, двери распахнулись, и на пороге появился полковник Кутепов.

— Александр Павлович, голубчик, наконец-то!

Кутепов смерил генералов тяжелым взглядом и сообщил:

— Генералы Хабалов и Беляев, вы арестованы по обвинению в трусости, должностных преступлениях и государственной измене. Соблаговолите сдать личное оружие…

* * *

КРОНШТАДТ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Адмирал Вирен проклинал все на свете. Ведь только сегодня они проводили совещание офицеров флота и гарнизона о том, можно ли будет рассчитывать на надежность балтийцев в случае получения приказа на подавление мятежа в столице. Итогом этого совещания стал вывод о том, что не только нельзя быть уверенными, что матросы флота не перейдут на сторону мятежников, но и вообще желательно сделать все возможное для того, чтобы не допустить распространения среди нижних чинов информации о событиях в Петрограде. И вот теперь ему докладывают, что словно чертик из табакерки возник господин Керенский, и он даже проводит митинг! Адмирал Вирен, в сопровождении контр-адмирала Бутакова спешили к месту событий.

Однако вскоре сама возбужденная толпа матросов во главе с Керенским показалась из-за угла и двинулась им навстречу. Адмирал Вирен отметил, что тут и моряки 1-го Балтийского флотского экипажа и 2-го крепостного артиллерийского полка, и других частей Кронштадтской базы флота. Дело приобретало нешуточный оборот, и информация о мятеже в столице явно разлетелась повсюду. И джина из сказки назад в бутылку не загонишь. Да и какая уж тут сказка…

— Что здесь происходит? — Адмирал постарался перекричать толпу.

Керенский широко улыбнулся и сообщил:

— Революция, Роберт Николаевич! — и на распев повторил — Ре-во-лю-ци-я!

Вирен выхватил наган и, размахивая им, закричал:

— Я приказываю всем вернуться по своим местам! Я не допущу анархии и беспорядков!

— Дави Вирена!

Адмирала окружили и начали толкать со всех сторон. Раздался выстрел и обернувшись Вирен увидел как у Бутакова отобрали наган и ударили им контр-адмирала по голове. Кровь залила ухо и лицо.

— Александр Федорович, остановите их! — вскричал Вирен.

Продолжая улыбаться, Керенский покачал головой. Адмирала схватили и стали срывать с него погоны. Рядом хрипел избиваемый Бутаков.

— Бейте их! Дави Вирена! Кончай!

Двух адмиралов поволокли к ближайшей стенке и буквально с силой впечатали в нее. Кто-то из матросов поднял наган Вирена и выстрелил сначала в одного адмирала, а затем в другого. Еще несколько выстрелов и расстрелянные перестали шевелиться.

К окровавленным и растерзанным телам адмиралов подошел Александр Керенский. Весело осмотрев место расстрела он сообщил убитому Вирену:

— Революция, Роберт Николаевич! Именно так и только так!

А затем обратился к толпе:

— Товарищи! Петроград ждет! Россия ждет освобождения! Вперед же, товарищи!

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

«По всей сети. Всем начальствующим. Военная. По поручению Комитета Государственной Думы сего числа занял Министерство путей сообщения и объявляю следующий приказ председателя Государственной Думы: «Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху во всех областях государственной жизни, оказалась бессильной. Комитет Государственной Думы взял в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к вам от имени Отечества — от вас теперь зависит спасение Родины. Движение поездов должно поддерживаться непрерывно с удвоенной энергией. Страна ждет от вас больше, чем исполнение долга, — ждет подвига… Слабость и недостаточность техники на русской сети должна быть покрыта вашей беззаветной энергией, любовью к Родине и сознанием своей роли транспорт для войны и благоустройства тыла…»

Сидящий за столом криво усмехнулся и поднес к краю листа зажженную спичку. Досмотрев до конца пиршество огня, и бросив остатки горящей бумаги в пепельницу, полковник Ходнев поднял взгляд на бледного товарища министра путей сообщения Борисова и вкрадчиво спросил:

— Так это вы, милостивый государь, встретили перед баррикадами господ Некрасова и Бубликова словами «Слава Богу! Наконец-то! А мы вас ещё вчера ждали!»? Благоволите объясниться, вы по недомыслию радовались попытке захвата мятежниками вашего министерства или, быть может, вы полагали, что вам воздастся за ваше предательство и измену Государю Императору тридцатью сребрениками? Так можете в том быть вполне уверены — воздастся. Как Иуде воздалось в свое время… Впрочем, вы это и сами знаете из Писания.

Человечек трясущимися руками вытирал крупные капли пота со лба и срывающимся голосом спросил:

— Н-на каком основании собственно? Вы… Вы не имеете права!

— На каком основании, спрашиваете вы меня? Я не имею права, говорите вы? В таком случае, милостивый государь, я полагаю, что для вас будет небезынтересным содержание вот этой бумаги.

Ходнев не спеша раскрыл лежавшую на столе папку, вытащил лист бумаги и с расстановкой начал читать.

— «На основании 12 статьи Правил о местностях, объявленных на военном положении…»

* * *

ТЕЛЕГРАММА КОМАНДУЮЩЕГО БАЛТИЙСКИМ ФЛОТОМ АДМИРАЛА НЕПЕНИНА АДМИРАЛУ РУСИНУ

«Мною объявлены Свеаборг, Моондзундская и Абоская позиции на осадном положении. В подчиненных мне частях все в полном порядке. Непенин».

* * *

МОГИЛЕВ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Сквозь морозный воздух доносилось лошадиное ржание, лязг метала, скрип колес, приглушенная ругань, в общем, весь тот размеренный гул, который неизбежно сопровождает большую массу военных людей, организованно выдвигающихся в заданном направлении. Десятки птиц, поднятые в небо непонятной суетой на станции, поглядывали на множество суетливых двуногих внизу. Постепенно обитателям воздушной стихии звуки земли заглушил мощный звук, идущий уже непосредственно с высот, и птицы прыснули в стороны от тяжелого гиганта вторгшегося в небо над станцией.

Полковник Горшков смотрел на людскую реку, растекающуюся отдельными потоками по платформам и в каждом таком потоке угадывался независимый ручеек, который двигался в общем направлении, но упорно не смешивался с остальными.

Тяжелый гул разливался над станцией. Сотни человек крутили головами, пытаясь между темными силуэтами вагонов разглядеть источник басовитых раскатов. И вот некоторым счастливцам марширующим по левому флангу удалось рассмотреть плывущий по зимнему небу гигантский аэроплан с красно-сине-белыми кругами на крыльях.

Командир «Муромца» коснулся моего локтя и указал большим пальцем вниз.

— Может быть, лучше было бы поездом, Ваше Императорское Высочество? Зима. Погода неустойчивая. В Орше тридцать минут назад шел снег!

— Нет, Георгий Георгиевич! Нельзя! В Оршу вот-вот начнут прибывать войска из Минска и мне нужно их обязательно встретить!

Горшков пожал плечами, мол, мое дело предупредить, а там, хозяин-барин. Я и сам понимал всю рискованность моей авантюры, но выбора не было. Меня не покидало ощущение, что мы теряем темп, да и оставлять войска в Орше без хозяйского ока было рискованно. Мало ли там какие настроения.

Я задумчиво проводил взглядом уплывающую вдаль станцию, на которой сотни солдат спешно, но без лишней суеты, начали погрузку.

Георгиевский батальон выдвигался в сторону Орши.

* * *

ОРША. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Император стоял у окна и смотрел на метущийся в разные стороны снег. Несущийся вдоль состава ветер гнал орды снежинок и Николаю в этом бесконечном хаотическом вихре чудилось грозное предзнаменование грядущих бедствий. Мрачное низкое небо усиливало напряженную атмосферу и гнетущее чувство надвигающейся беды не покидало Государя.

Люди на перроне явно томились в том же тревожном ожидании. Мрачные взгляды, резкие окрики унтера, ведущего сквозь снежный круговорот группу солдат по направлению к хвосту поезда, опасливо поглядывающие по сторонам станционные служащие, прячущиеся от жалящих снежинок офицеры Конвоя что-то вполголоса нервно обсуждающие. И судя по быстрым взглядам, которые они временами бросали на императорский вагон, речь, очевидно, шла о нем, а о содержании этих разговоров можно было лишь догадываться.

Чувство тревоги усиливалось с каждым часом. Его, казалось, приносил с собой ветер, злыми снежинками разбрасывавший вокруг поезда напряжение, вздымавший апатию под самые крыши и обрушивший отчаяние на головы несчастных.

Прибытие на станцию Орша насторожило Николая практически сразу. Удивленные взгляды, настороженные лица и престранные вопросы со стороны депутации лучших людей Орши, которая в полной растерянности прибыла с явным опозданием (!) засвидетельствовать верноподданнические чувства. Было такое ощущение, что прибывшие растерялись, увидев царский поезд, который двигался свободно и в обычном порядке, а сам Государь Император, к их удивлению и, как показалось Императору, с некоторому разочарованию, оказался жив и здоров. Нарушая протокол раздраженный Николай, скомкал концовку встречи с верноподданными и поспешил удалиться в свой кабинет. И почти сразу же туда ворвался бледный Воейков, держащий в руках листок с Обращением этого непонятного ВЧК.

Эта новость так шокировала Императора, что тот в гневе чуть было не натворил глупостей, пытаясь отменить буквально все распоряжения этого пресловутого Комитета. Нет, прав Воейков, тут горячиться не нужно. И тут вопрос совсем не в том, что многое из распоряжений ЧК можно было бы признать разумным. Например, та же погрузка и начавшаяся переброска войск были проведены мастерски. Но это все было сейчас абсолютно неважным.

Глядя вслед пролетающему снегу, царь признавался сам себе, что за минувшие несколько часов этот Комитет или те, кто за ним стоит, сумели провернуть большую работу. Например, вот этот листок с Обращением. Наверняка его уже распространили чуть ли не на всю Империю. Вот это и пугало царя. И вопрос был даже не в обещанных от его имени реформах, о которых он и думать без отвращения не мог. Пугала решительность действий, жесткость приказов и мертвая хватка этого самозваного Комитета. Более того, самозваный Комитет фактически начал перенимать функции правительства России. Его правительства. И вдобавок ко всему известий от князя Голицына больше не поступает и что с ним — Бог весть.

Да что там правительство — Николаю вдруг показалось, что в России вдруг появился еще один Самодержец Всероссийский, отодвинув его самого на второй план!

Император бросил взгляд на ожидающих его повелений Фредерикса, Воейкова и Нилова. Вот и эти уже колеблются. Вот и им напористость и твердость Комитета явно импонирует. И на этом фоне даже он, Государь, которому они безусловно верны, уже выглядит лишь бледной тенью.

До чего же отвратительная погода нынче! Даже стоя в тепле вагона хотелось поднять ворот несуществующей шинели и втянуть голову в плечи. Или это не из-за холода?

Кто? Кто же стоит за ними? Кого он проглядел? О ком ему не доложили те, кому это полагалось по долгу службы? Кто он — хитрый, ловкий и терпеливый словно паук? Императору было совершенно очевидно, что Михаил — фигура несамостоятельная и сам совершить такое никак не мог. Тем более за столь короткое время. Нет. Такой напор и такая уверенность не может быть импровизацией. Тут явно видна усиленная подготовка, которая велась не один месяц и не одним человеком. Налицо отлаженный механизм, который был лишь приведен в действие этим Комитетом. Да еще и эта загадочная история с якобы самоубийством Алексеева, в которое Николай не поверил ни на миг. Было совершенно ясно — здесь действует какая-то группа, которая преследует свои, пока абсолютно неясные интересы.

Как, впрочем, и с беспорядками в столице все не так просто как ему представлялось еще вчера вечером. Уже ясно, что бунт вовсе не носит стихийного характера, а спровоцирован определенными лицами вокруг Государственной Думы. Не зря же Родзянко так патетически восклицал о революции во время последней их аудиенции. Хотя, похоже, толстяк Родзянко со своими присными этот Комитет тоже проглядел и не учел в своих планах его появление. Комитет этот явно еще одна сила, которую не учли думские болтуны. И пока неясно, какая из сил играет первую скрипку в оркестре событий происходящих нынче в России.

Пока официальные действия Комитета направлены на усмирение разбушевавшейся черни в столице. Следует ли Императору попробовать опереться на этот Комитет? Или, возможно, лучше сделать вид, что ничего не происходит? Или повелеть ликвидировать этот самый Комитет? Но тут возникает вопрос — сможет ли он это сделать? И не получится ли, что в таком случае Комитет ликвидирует его самого, как мешающую им преграду, сообщив народу о том, что его убили все те же заговорщики, от которых они его якобы спасают?

Николаю стало крайне тоскливо. Вот, кажется, повелевай, приказывай, ведь никто тебя в плен на самом деле не взял, наган у виска не держит, действуй Самодержец Всероссийский! Но почему-то нет у него больше чувства того самого, освященного Богом самодержавного всевластья, той непререкаемой уверенности, что по его слову, по его приказу все вокруг придет в движение. Наоборот, Император ловил себя на том, что в душе его растет ощущение нереальности, обособленности происходящего, словно он зритель в театре. Все вокруг происходит помимо его воли, не обращая внимания на его желания и игнорируя его приказы словно и не было их вовсе. Внезапно для себя он ощутил себя уволенным режиссером, который вдруг оказался на правах рядового зрителя и с тоской наблюдает за тем, как привычные ему актеры теперь выполняют не его замыслы и не его команды, играя хорошо знакомую ему пьесу в новом прочтении, да еще в таком, которое заставит зрителя гадать и быть в напряжении до самого конца представления.

Возможно, знай царь точно, кто стоит за кулисами Комитета, он не стал бы колебаться и уже раздавал бы повеления, стараясь не допустить преступного самоуправства и фактической попытки отстранить его от власти. Но именно таинственность кукловодов сковывала волю Николая, не давала ему вздохнуть свободно.

Так кто же стоит за Комитетом? Союзники? Масоны? Неизвестное ему русское тайное общество? Или группа генералов во главе с Лукомским? А Алексеев мешал и его устранили? Вполне может быть. Но тогда причем там Михаил и Иванов? А дядя? Ну, первый ладно — убедили. С его впечатлительностью и грамотным подходом это не составит большого труда. Значит, будем считать, что Михаил лишь прикрытие и символ для этой группы, который реально ни на что не влияет и которого можно в расчет не брать. С Сергеем Михайловичем тоже все более-менее ясно — Великие Князья опять пытаются играть свою игру. А как же Иванов? Тоже участвует в заговоре? Нет. Вряд ли. Вероятно его действительно убедили, что Государя где-то держат под арестом.

Тут Николай вспомнил, что Михаил ведь как раз об этом и говорил ночью! Значит, он уже имел эту информацию о готовящемся заговоре! Он же говорил о заговоре генералов! Возможно, это и был сценарий захвата власти этим Комитетом — изолировать Императора в пути и действовать от его имени! Если это так, тогда все эти слова о верности Государю и готовности прекратить деятельность Комитета по Высочайшему Повелению лишь прикрытие этих планов. Или они заранее полагают, что Высочайшее Повеление будет отдано не Николаем? И этим новым заговорщикам был нужен пост наштаверха для осуществления своих целей и получения контроля над армией? Получается, что Лукомский является одним из ключевых звеньев в цепи заговора и, вероятно, он имеет прямое отношение к гибели Алексеева, должность которого он и захватил.

Да и бунт в Петрограде, не возник ли он под непосредственным руководством Комитета, прикрывшегося глупцами из Думы, которые верили, что играют сами в свою игру? Кто знает, кто знает…

И все же кто же за этим всем стоит? Кто разыграл столь потрясающую по красоте партию? Кто решил спровоцировать бунт, ликвидировать или взять под арест правительство и лично Императора, а затем, от имени Государя взять власть?

Самодержец лихорадочно соображал. Что делать? Что же делать? Ждать в Орше Иванова с войсками? В этом была своя логика. Встать во главе движущихся войск и двинуться на столицу. Но верны ли ему будут войска? Тем более что войска эти отгружались по приказу Комитета и, вероятнее всего, отправлялись именно те части, на которые этот Комитет мог реально опереться. А вот будут ли они верны Императору Николаю Александровичу это еще вопрос.

Или ехать дальше? Куда? В Царское Село? Или в Москву? И попробовать лично удержать первопрестольную встав во главе города и гарнизона? Доедет ли он до Москвы? Но как же семья, Аликс, дети? Почему он не дал добро на отъезд их из Царского Села?

Николай смотрел в окно, не видя проносящиеся перед ним снежные вихри. Император вдруг понял, что он не зритель, он — затравленный волк, который внезапно осознал — его полностью обложили и бежать некуда.

Оставаться в Орше нельзя. Здесь он может оказаться в роли марионетки в руках Комитета. Особенно если именно об этом предупреждал Михаил.

Выехав в Москву, он бросает на произвол судьбы свою семью, которая находится в опасном соседстве с мятежной столицей. И один Бог ведает, что будет там завтра и не доберутся ли бунтовщики до Царского Села. А Император уже не был так уверен в том, что царскосельский гарнизон сохранит лояльность августейшей семье.

Выехав в Царское Село без войск, он сам рискует попасть в лапы заговорщиков, и даже трудно сразу сказать каких именно заговорщиков — господ из Госдумы, военных, Комитета, социалистов или еще кого?

Отправиться в Псков? Повелеть Рузскому выделить надежные части из состава Северного фронта и во главе их двинуться на столицу? А семья? Да и лояльность Рузского вызывала огромные сомнения.

Вся непоколебимая машина самодержавия зашаталась в сознании Государя Императора. Николай в бессилии сжал эфес парадного кинжала. Он в Орше фактически отрезан от всех каналов информации и мало может влиять на события. Но не это главное. Можно рассылать во все стороны повеления, но будет ли их кто-то, вообще, исполнять? Главнокомандующие фронтами и командующие флотами, генерал-губернаторы и градоначальники, высший свет и Великие Князья — все они давно и явно вели свою игру, которую Государь старательно игнорировал, не желая накалять страсти во время войны. И вот настал момент истины — вся великая пирамида власти зашаталась, и он вдруг остался один. От него готовы отказаться все — от Великих Князей до последнего булочника. События в Петрограде и заявления самозваного Комитета лишь ускорили осознание этого факта страной, а теперь осознание пришло и к ее Государю. Он вдруг вспомнил растерянные лица сегодняшней делегации и понял, что они в душе уже отказались от него, простились с ним, осознали себя без него, а тут он прибыл, так некстати…

Всюду предательство, трусость и измена! Что-то сломалось в Империи, сломался некий стержень, на котором удерживалась вся державная конструкция. Был ли он сам этим стержнем? Или как давно он им перестал быть? Предал ли Помазанника его народ? Или же Помазанник оказался недостоин своего народа и России, с которой его венчали на царство? Важно ли это сейчас?

Что будет дальше? Арест? Принуждение к отречению? Апоплексический удар табакеркой в висок и да здравствует Император Алексей Второй? Но Алексей еще ребенок и он болен страшным недугом! Какой из него Император?

Возможный арест или даже гибель не пугали Николая. Он привык полагаться на волю рока и относился ко всему с фатализмом, так раздражавшим всех вокруг. Но раз Господь призвал его на Царство, значит Ему и виднее, а сам он готов нести чашу сию до конца, каким бы он ни был. Но готов ли он взвалить эту страшную ношу на бедного больного мальчика? Николай помнил свои страшные первые дни в качестве Императора, когда горячо любимый Папа так неожиданно покинул этот мир и полный отчаяния молодой Государь рыдал на руках сестры Ольги. Как он корил усопшего родителя за то, что тот не дозволял ему даже присутствовать на заседаниях Государственного Совета считая, видимо, что Цесаревичу в 26 лет еще рано забивать голову тяжким грузом власти. А ведь Алексей, вообще, еще ребенок, ему лишь двенадцать!

Николай чувствовал ледяной холод, словно он стоял сейчас не в теплом вагоне, а на пронизывающем ветру и снег жестко хлещет его по щекам…

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Вновь оживал Петроград. Вновь улицы его стали наполняться людьми. Сначала испугано, затем смелее оглядываясь по сторонам, появились, нервно посмеиваясь, первые смельчаки. Но не валялись на улицах тела погибших от чумы, не ехали груженые трупами телеги, не сновали по тротуарам санитары.

Вот проехали грузовики с агитаторами и красными флагами. Вот промаршировали войска. Вот потянулись самые смелые за дармовым хлебом. Вновь стали кучковаться и обсуждать обыватели. И темы для обсуждений, конечно же, находились!

Говорили, что чума ушла из Петрограда.

Говорили, что чума только-только начинается.

Говорили, что чумы не было вовсе, а все это слухи, распущенные врагами революции.

Говорили, что слухи эти как раз распускали революционеры, для того, чтобы карательные войска побоялись вступать в зачумленный город.

Говорили, что слухи о чуме — это такая военная хитрость, чтобы обмануть немцев.

Говорили, что революционная власть нашла спрятанные царской властью огромные запасы хлеба и теперь будут всем его раздавать поровну.

Говорили, что хлеба в городе нет вовсе, и нужно бежать к Таврическому дворцу, потому как там раздают последнее.

Говорили, что прибыл с фронта целый Преображенский полк подавлять революцию и его все видели марширующим с оркестром.

Говорили, что Преображенский полк шел арестовывать правительство в Зимнем дворце.

Говорили, что Преображенский полк шел арестовывать всех, кто будет возле Таврического дворца и в нем самом.

Говорили, что Преображенский полк вовсе не шел к Зимнему дворцу, а как раз покидал Петроград.

Говорили, что это был не Преображенский полк, а переодетые немцы и теперь они ждут германский десант с моря.

Говорили, что это был переодетый англо-французский десант, и они шли заставить революционное правительство продолжать не нужную народу империалистическую войну.

Говорили, что линкоры Балтийского флота вот-вот начнут обстреливать Петроград из орудий главного калибра.

Говорили, что это не так, матросы Кронштадта взбунтовались и перебили всех поголовно офицеров, а теперь навели свои орудия на Зимний дворец и объявили ультиматум.

Говорили, что в ультиматуме требуют немедленного мира с Германией.

Говорили, что требуют как раз войны до победного конца.

Говорили, что линкоры навели орудия как раз на Кронштадт и под их прицелом взбунтовавшихся вешают на всех деревьях.

Говорили, говорили, говорили…

В этих разговорах, в этом нервном смехе была нотка той истеричности, которая случается со всяким, только что пережившим большой страх и сильное нервное потрясение. Собирались маленькими группами и большими стихийными митингами. Собирались в одной компании мальчишки и старцы, рабочие и профессора, солдаты и матросы. И не было в этот час четкого вектора, четкого понимания — за что митингует толпа.

Толпа в этот час митинговала за все. Все хотели выговориться, но никто не хотел никого слушать. Толпа бурлила, собираясь в кучки и группы, останавливаясь или митингуя на ходу. Вновь кто-то достал красные флаги, кто-то начал что-то петь, другие выкрикивали невесть что или смеялись невесть с чего.

Вновь повалили солдаты из казарм. Вновь зашумели площади и парки. И пусть революция еще не вернулась в город, но смута в нем уже ожила. Ожила и быстро набирала силу в истеричных головах. Маятник страха, достигнув наивысшей точки, стремительно двинулся в обратном направлении — к полной бесшабашности. На улицы повалили даже те, кто старался в предыдущие дни меньше показываться на улице.

Кто-то двигался к Таврическому за хлебом. Кто-то спешил лично в чем-то убедиться. Кто-то бесцельно слонялся по улицам. Кто-то просто топтался на месте.

Город вновь ожил и вновь забурлил водоворотом людской стихии.

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Шум на берегу нарастал. Вдоль стоящего у причальной стенки крейсера вновь во множестве реяли красные флаги. На рукавах у многих были красные ленты или алели банты на груди. Градус эмоций нарастал и толпа бесновалась. Крики с берега доносились до стоящих на борту матросов и те кричали в ответ.

Огранович покосился на командира.

— Что будем делать, Михаил Ильич? Может все же следовало дать добро на сотню казаков, которые предлагал нам штаб?

— Помилуйте, устроить резню на крейсере? Право, я вас не могу понять, как можно предлагать подобное! И потом, воля ваша, но я верю в благоразумие команды. Тем паче, что утром на офицерском собрании мы это обсуждали и все согласились, что противостоять команде четырнадцать офицеров, три гардемарина и одиннадцать кондукторов просто не в состоянии. Тем более, что и надежность кондукторов под большим вопросом, ведь пришлось офицерам командовать караулом.

Старший офицер с сомнением покачал головой глядя на гудящую толпу.

— Позвольте, Михаил Ильич, напомнить вам о телеграмме от Великого Князя Михаила Александровича…

Никольский резко перебил своего старшего офицера.

— Соблаговолите оставить вопросы о законности этого «Чрезвычайного Комитета» нашему командованию в Морском генштабе. Телеграмму командующего флотом вы читали.

Шум нарастал и в нем все более явственно слышались угрожающие выкрики. Матросы крейсера, солидаризируясь с радикальными настроениями на берегу, бросали на мостик злобные взгляды.

— Воля ваша, Михаил Ильич, но попомните мое слово — вчерашнюю нашу с вами стрельбу и убитого матроса Осипенко нам не простят.

Командир крейсера хмуро посмотрел на своего старшего офицера и покачал головой. Офицеры помолчали погруженные каждый в свои думы. Никольский прекрасно понимал опасения Ограновича. Ситуация на корабле усугублялась с каждым часом. Еще совсем недавно команда крейсера считалась одной из лучших на Балтике. Однако, как и опасался Никольский, после постановки корабля на капитальный ремонт, дисциплина на крейсере резко упала. Все попытки удержать ситуацию под контролем не увенчались успехом. Торчание у причальной стенки без выхода в море расслабляла. Жизнь в виду столицы заставляла забыть о войне и дисциплине. Увольнительные в город развращали. Нижние чины возвращаясь из Петрограда на корабль приносили с собой слухи и подрывную литературу. В команде начались брожения. Пытаясь сделать все возможное для предотвращения бунта на корабле, Никольский распорядился ограничить увольнительные и изымать у вернувшихся все подозрительное, в первую очередь всякую революционную литературу. Но, как и следовало ожидать, эти меры не дали особых результатов. Спасти ситуацию мог только боевой поход, но выйти в море стоящий на капитальном ремонте крейсер не мог.

С началом выступлений на улицах Петрограда обстановка на крейсера стала буквально накаляться. Арест агитаторов взорвал и без того горячую атмосферу на корабле. Подстрекаемые умело распускаемыми слухами о намерении командования превратить крейсер в плавучую тюрьму, многие члены некогда образцовой команды стали требовать освобождения «товарищей». Опасаясь спровоцировать открытый мятеж, капитан распорядился удалить с корабля арестованных, но, как оказалось, эта мера была воспринята, как свидетельство слабости командования и открыто зазвучали угрозы в адрес начальствующих чинов. Не смотря на команды караула, беснующаяся братия отказалась покидать шкафут, а предприняла попытку отбить арестованных. Растерявшийся конвой был бы смят в считанные мгновения, если бы Никольский и присоединившийся к нему Огранович не открыли по нападавшим огонь из личного оружия. Если бы сила не была решительно применена, то вероятно корабль был бы захвачен еще вчера. Тогда же толпа нижних чинов кинулась в рассыпную спасаясь от пуль своих командиров. На палубе остались лежать трое, причем один из них, был убит. Именно об этом и напоминал старший офицер Никольскому.

Позже, выступая с разъяснительной речью перед собравшейся на «Большой сбор» командой, капитан видел, что слова его не находят отклика в душах подчиненных и злоба их лишь затаилась. Опасаясь попытки захвата корабля ночью, Никольский распорядился поставить на мостике пулеметы. Однако, состоявшееся позже офицерское собрание постановило отказаться от применения оружия против команды. О чем была послана телеграмма командующему флотом.

Этой ночью, казалось, на крейсере никто не спал. Команда вполголоса митинговала, офицеры с мрачной решимостью готовились к возможному штурму, на берегу сновали какие-то молодчики. Никольский, предчувствуя недоброе, передал для жены обручальное кольцо и нательный крест старшему механику.

Наступление утра 28 февраля лишь усугубило тревогу капитана. И вот теперь они с Ограновичем стояли на мостике и мрачно смотрели на то, как выходит из под контроля команда крейсера, как вновь растет береговая толпа, как какие-то подозрительные личности с берега начали призывать матросов сойти на берег и присоединиться к походу к Таврическому дворцу, как многие матросы повязывали на бушлаты красные ленты и злобно зыркали в сторону мостика.

— Нам не простят. — Повторил Огранович.

Дежурный офицер подошел к капитану и сообщил, что команда прислала уполномоченного, который от имени нижних чинов требует не препятствовать им сойти на берег. Огранович покосился на стоящий рядом пулемет, но Никольский отрицательно покачал головой и, устало сообщив о том, что он не возражает против ухода свободной от вахты команды на берег, сгорбившись покинул мостик и удалился в свою каюту.

Огранович какое-то время стоял на мостике и видел, что хлынувшая с борта крейсера толпа смешалась с массой народа на берегу. Еще через некоторое время старший офицер, сжимая кулаки от бессилия, смотрел на то, как толпа молодчиков отделилась от шумящих на площади и устремилась на борт корабля.

Его губы обреченно шептали:

— Великий Князь предупреждал нас в телеграмме о том, что будут убивать офицеров. Это он про нас писал…

В этот момент на мостик ворвались какие-то штатские боевики вперемешку с пьяными от вседозволенности моряками. Дальше все приняло столь стремительный оборот, что Огранович пришел в себя от круговорота лиц, рук, толчков и ругани лишь на берегу. Рядом с ним шатаясь стоял с разбитым лицом и непокрытой головой капитан Никольский. Пока их тащили по трапу с них сорвали погоны, а у Ограновича вместе с погоном еще и оторвали рукав.

— Они это, изверги!

— Бей их, братва!

— Это он, сука, застрелил Осипенко!

— Отомстим за героя!

— Дави, Вирена!

— Пускай они красные флаги несут и идут впереди колонны, чтобы все видели! А потом мы с ними разберемся!

Из толпы сразу несколько флагов сунули в их сторону, причем флагшток одного из них попал в ухо Ограновичу, да так сильно, что в глазах у того потемнело. Взвыв от боли он, под злобный хохот вчерашних подчиненных, схватился за разбитое ухо.

— Берите флаги, господа хорошие! — Чернявый молодчик с наслаждением ткнул флагштоком в капитана. Тот пошатнулся, но выпрямился и заявил:

— Увольте, господа. Верному присяге русскому офицеру не пристало ходить с красными тряпками в руках.

В этот момент чернявый выстрелил в него и Огранович за несколько секунд до того, как штык пробил его собственное горло, увидел как на грязный снег упал капитан первого ранга Никольский, командир крейсера «Аврора»…

* * *

Телеграмма командующего флотом Балтийского моря А.И. Непенина командиру крейсера «АВРОРА» М.И. Никольскому

«Распоряжения ваши считаю правильными; воздержитесь по возможности от употребления оружия. Разъясните команде существующее положение вещей и что наша задача — боевая готовность. Непенин».

* * *

ТЕЛЕГРАММА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ КИРИЛЛА ВЛАДИМИРОВИЧА ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ

«Положение в Царском Селе тревожное. Гарнизон ненадежен. Из Петрограда прибыла большая делегация от Временного комитета Госдумы и ведет пропаганду среди низших чинов. Императрица запретила применять силу. Сводный отряд удерживает Александровский дворец и вокзал. Опасаюсь наихудшего. Кирилл».

* * *

ЦАРСКОЕ СЕЛО. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Вьюга жесткой рукой швыряла снежинки в лица. Строй замерев, смотрел на идущую вдоль линии женщину, старавшуюся не морщиться от колючего снега. Только что они приветствовали Государыню шепотом, согласно ее повеления. Александра Федоровна боялась потревожить больных детей и прежде всего сон Цесаревича.

Императрица вглядывалась в лица людей, которые были готовы умереть, спасая ее и детей. Она смотрела в эти привычные честные лица и пыталась понять непостижимое — как добрая размеренная жизнь могла пойти под откос и словно поезд потерпеть крушение? Неужели русские ее так ненавидят? Но за что? Бог — свидетель, она хотела лишь добра этой стране и ее народу. Именно она сделала все возможное, чтобы в столице по толпе черни не стреляли. Именно она убедила генералов, что это не мятеж, а лишь хулиганское движение мальчиков и девочек, бегающих и кричащих, что у них нет хлеба. Но, почему же все так обернулось? Почему все рушится?

Когда Ники взвалил на себя бремя Верховного Главнокомандующего она убедила его, что курировать внутренние дела в Империи будет она. Именно по ее настоянию Император назначил главой правительства ее креатуру — князя Голицына. Она понимала, что ее Ники, разрываясь между фронтом и столицей, все больше выпускает нити управления из своих рук и пыталась удержать их в собственных цепких руках. Но что бы она ни делала, общество, высший свет был против нее. Среди мещан и черни ходили ужасные и дикие слухи о том, что она германская шпионка, мол именно она ведет Россию к поражению в войне. Но самое ужасное, говорили о том, что она плохо влияет на мужа и сына, а значит, ее нужно удалить от них. Она старалась, она искренне желала только добра всем этим людям, но они неблагодарно восстали против нее. Она была уверена, что чернь ненавидит именно ее.

Узнав о формировании Временного Комитета Государственной Думы, Александра Федоровна немного успокоилась. Ей показалось, что худшее позади вот сейчас появится сила, которая призовет чернь к порядку и дело примет обычный оборот с бесконечными просьбами толстяка Родзянко о Высочайшей аудиенции, где тот снова будет умолять ее Ники о даровании чего-то.

Телеграмма от Ники о том, что он выехал в Царское Село, еще больше добавила мира в ее метущуюся душу. Все окружающее вроде начало приобретать привычный вид, кажется, появилась надежда на конец бури.

Даже когда Великий Князь Кирилл сообщил о том, что из мятежной столицы прибыла толпа каких-то «уполномоченных» и ведет мятежные речи среди солдат царскосельского гарнизона, она, в самой категорической форме, запретила применять силу. Императрица надеялась на то, что делегация уполномочена этим Временным Комитетом Государственной Думы и те успокоят гарнизон, удержат его от бунта.

И вот теперь она шла мимо последних, кто остался ей верен. Сквозь вьюгу слышались выстрелы и пьяные крики. Восставший царскосельский гарнизон шел на дворец и было объявлено, что если защитники дворца не сложат оружие, то дворец начнут обстреливать из орудий. Правда, верные офицеры уверили ее, что к этим орудиям нет снарядов, но Государыня не могла рисковать детьми. Была надежда, что захватив дворец без крови, они не устроят погрома и не тронут детей.

Уставшая женщина остановилась примерно посередине строя. Сквозь свист ветра донеслись ее слова:

— Не открывайте огня. Не надо стрельбы.

Злой ветер срывал слезы с ее щек и уносил в снежную мглу едва слышимые слова сорвавшиеся с ее губ:

— Господи, спаси и помилуй нас грешных…

 

Глава 17. Корона Российской империи

ИНТЕРЛЮДИЯ III. НАКАЗ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА ТРЕТЬЕГО ЦЕСАРЕВИЧУ НИКОЛАЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ.

«Тебе предстоит взять с плеч Моих тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы, так же, как нес его Я и как несли Наши предки. Я передаю тебе царство, Богом Мне врученное. Я принял его тринадцать лет тому назад от истекавшего кровью Отца… Твой дед с высоты престола провел много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за все это он получил от русских революционеров бомбу и смерть… В тот трагический день встал передо Мною вопрос: какой дорогой идти? По той ли, на которую меня толкало так называемое «передовое общество», зараженное либеральными идеями Запада, или по той, которую предсказывало Мне Мое собственное убеждение, Мой высший долг Государя и Моя совесть. Я избрал Мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовало только благо Моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя, что ты несешь ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего Царского долга да будет для тебя основой твоей жизни. Будь тверд и мужествен, не проявляй никогда слабости. Выслушай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого себя и своей совести. В политике внешней — держись независимой позиции. Помни — у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн. В политике внутренней — прежде всего покровительствуй Церкви. Она не раз спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства».

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Толпа, весело перекрикиваясь и потрясая революционными транспарантами, шла вперед. В первых рядах весело матерились расхристанные молодчики, в которых можно было угадать бывших солдат Русской Императорской Армии. Анархия и вседозволенность пьянила не меньше, чем уже принятое на грудь. За ними шагали какие-то юнцы неопределенных занятий, раскованные девицы. Попадался и черный люд, но тот как-то косился и явно чувствовал себя не совсем в своей тарелке.

Керенский брезгливо поморщился. Ну, а что прикажете делать, если буквально все приходится делать самому? Когда он, веселый и возбужденный своим успехом в Кронштадте, ввалился в зал заседаний Временного комитета Думы, то не сразу обратил внимание на гнетущую атмосферу, царившую в помещении. Как, оказалось, слушали сбивчивый отчет о неудачной попытке захвата Министерства путей сообщения, в результате чего Некрасов с Бубликовым были не то арестованы, не то расстреляны. Уяснив, что Некрасову и Бубликову не удалось разослать по железнодорожному телеграфу сообщение о революции, да еще и дорога на Петроград для царских войск по-прежнему открыта, Керенский взбеленился.

— Как им в голову пришло идти туда всего с несколькими солдатами? Как такое могло приключиться? Несколько тысяч человек в залах дерут глотки и слоняются по коридорам дворца, а на захват Министерства путей сообщения не смогли набрать людей! Немыслимая, непростительная ошибка! Почему вы не подсказали Некрасову, что нужно двигаться туда толпой?

— Они посчитали, что толпу туда просто не подпустят, ведь там несколько пулеметов на баррикадах вокруг Министерства, да и в самом здании. — Родзянко мрачно смотрел на Керенского. — Вот они и решили, что смогут малой группой. Тем более что у нас были сведения, что там осталась всего одна рота Кексгольмского полка, что Кутепов с преображенцами ушли в сторону Зимнего, что главным в здании МПС остался полковник Ходнев, а он с Финляндского полка, чужой для кексгольмцев, а значит, не имеющий среди них авторитета. А шли с Некрасовым и Бубликовым как раз революционно настроенные солдаты из того же Кексгольмского полка. Было мнение, что в своих стрелять не станут и их удастся быстро распропагандировать. Да и была договоренность с товарищем министра Борисовым, что тот проведет наших коллег и все устроит. Но, не сложилось…

Керенский с презрением смотрел на Родзянко.

— Это несусветная глупость, дорогой Михаил Владимирович. Глупость, которая ведет к поражению. Нужно было вести толпу туда, как вы этого не можете понять! Только толпа, причем желательно толпа разномастная, разных сословий, с детьми и бабами. Солдаты бы не стали стрелять!

— А если бы стали? — упрямо огрызнулся Родзянко.

— Если бы все выполняли то, что должно, то и никакой революции бы не было, вы же это прекрасно знаете! Если мы сейчас не возьмем под свой контроль железнодорожные перевозки, если мы не разошлем по всей России известие о том, что в Петрограде революция, то мы проиграем уже до конца сегодняшнего дня! Как в таких условиях можно говорить о каких-то вариантах и сантиментах?

Александр Федорович Керенский был в бешенстве.

— Я не допущу гибели революции, — кричал он. — Я показал как нужно делать революцию в Кронштадте, но к ужасу своему вижу, что в Петрограде вы не в состоянии сделать такую простую вещь, как захват здания!

— Ничего себе простую, — возразил Родзянко. — Там узкая набережная, баррикады и пулеметы. Укрыться негде. Набережная простреливается на сотни метров!

— Да не будет никто стрелять! Хорошо! — Керенский хлопнул по столу ладонью. — Я вам покажу, как делаются революции!

И вот он сейчас идет впереди толпы по набережной Фонтанки мимо ворот Юсуповского сада, впереди дорогу им преграждает баррикада, а поверх нее на них мрачно смотрели тупые рыла пулеметов.

И глядя в черные дула «Максимов» у Александра Федоровича больше не было той однозначной уверенности, что огонь не будет открыт. Ведь даже, одна очередь поверх голов может обратить многотысячную толпу в паническое бегство. А уж кинжальный огонь в упор из четырех пулеметов, вообще не оставлял никаких шансов на узкой набережной, зажатой между каменной стеной Юсуповского сада и парапетом у самой Фонтанки. Эх, нужно было просто поставить пару-тройку пулеметов на той стороне реки, а еще лучше прислать сюда броневик, да начать обстреливать здание МПС да баррикаду перед зданием! Артиллерии у забаррикадировавшихся нет, так что броневик мог вполне безнаказанно поливать огнем обороняющихся, не давая им поднять голову и начать стрелять по толпе…

Ах, что теперь то вздыхать о несбыточном! Все умные задним умом, это всем известно! А, впрочем, это все несущественные мелочи, ведь он был уверен в том, что огонь открываться не будет. Исходя из опыта взятия под контроль различных учреждений и целых крепостей в эти дни, Александр Федорович прекрасно знал, что самым реальным способом захвата пункта, который охраняется вооруженным гарнизоном, является приход туда множества людей из числа населения города. Собиралась толпа, которая выкрикивала разные революционные лозунги, поносила власть и предлагала стоявшим в строю «переходить на сторону народа». Затем, видя бездействие войск, ввиду того, что офицеры не имели приказа открывать огонь и не знали, как им поступить в такой ситуации, из толпы в строй стражей порядка проникали агитаторы, которые выискивали слабых духом и начинали расшатывать дисциплину, подвергать сомнению их приказы и право власти таки приказы отдавать, ведь перед ними стоит народ! А значит, они должны подчиниться требованиям народа!

Потом, из толпы выбегали подготовленные боевики, которые быстро разоружали офицеров и оставшихся верными присяге солдат, а дальше начиналась вакханалия — с офицеров срывали погоны, не поддавшихся «требованиям народа» били и тащили в толпе для «революционного» самосуда на площади. Тех же, кто уступил, быстро поглощала бушующая толпа и вот они уже вместе с «народом» идут захватывать очередное здание министерства или приводить к «присяге народу» еще одну воинскую часть. Здесь же в толпе, шли хорошо организованные и дисциплинированные молодчики, подчиняющиеся невидимым для простого глаза командам своих старших. И вот, опьяненная вседозволенностью и революционной правотой людская масса шла вперед, увлекаемая опытными направляющими, которые поделив толпу на квадраты, вели людей к известной только кукловодам цели.

Революционная гидра расползалась по столице.

По существу Некрасов и Бубликов совершили ошибку, понадеявшись на то, что войска в столице полностью деморализованы и не окажут никакого сопротивления, легко уступив агитации кучки людей. Кроме того они понадеялись на то, что товарищ министра готов радостно распахнуть перед ними двери. И опираясь на эти соображения горе-комиссары решил захватить важнейший объект сходу, лихой атакой небольшой группы активистов. И совершенно неожиданно для них потерпели полное фиаско. Но сам Александр Федорович Керенский этих ошибок повторять не намерен!

Однако чем ближе были пулеметы, тем более нехорошим было предчувствие у трибуна революции. Он резко сбавил ход и, обернувшись, выкрикнул что-то восторженное, призванное подбодрить отстающих. Одновременно с этим, пропуская мимо себя демонстрантов, Александр Федорович раздавал указания, спешно формируя отряд из числа тех, у кого в руках было какое-то оружие. Керенскому уже было ясно, что захватить МПС просто напором толпы, как он надеялся ранее, явно не получится, а значит, придется использовать массу людей в качестве прикрытия вооруженного отряда, который и начнет штурм.

* * *

ОРША. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Когда четверть часа назад я увидел стоящий на станции Императорский поезд, признаюсь честно, меня чуть Кондратий не обнял. По моим прикидкам он уже должен был быть очень далеко и на столь скорую встречу с «братом» я никак не рассчитывал.

И если он здесь, значит, он вполне может быть в курсе моих шалостей. Если это так, то какой прием меня ждет? Прикажет взять меня под домашний арест и для надежности запереть меня в одном из купе поезда? Так сказать, чтоб был под присмотром. Как-то такая перспектива в мои планы совсем не входила. Не все еще я исправил из того, что братец Коля нацаревал.

С другой стороны, явившись в Оршу, разве я могу наглым образом уклониться от встречи с Императором. Тут ведь не сошлешься на занятость или плохое самочувствие, ведь, как-никак, я вроде как я должен, как минимум, обрадоваться, увидев «спасенного царя», и уж тем более я обещал верноподданнически явить все свои действия на суд Государя Императора. Ой, скверно-то как!

Тем более что двинутые по моему приказу войска из Минска начнут прибывать уже в ближайший час. А у меня тут такая вот неприятность. Ведь может выйти форменный конфуз, когда я вроде как от имени царя-батюшки, а тут он, весь такой в белом является и приказывает взять меня под арест.

Но главная мысль меня терзала, когда я подходил к вагону с Императором — что именно на выходе из этого самого вагона мне поперла карта, улыбнулась удача и поразительным образом стало все получаться. Не исчезнут ли мой фарт, если я опять войду сюда? И выйду ли вообще?

— Ваше Императорское Высочество! Государь приказал проводить вас к нему, как только вы прибудете!

Я кивнул и шагнул вслед за генералом Воейковым внутрь царского вагона.

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Господин полковник! Там снова революционная общественность пожаловала.

Ходнев оторвался от подчеркивания заинтересовавшего его места в газете и поднял голову на дежурного офицера.

Полковник весело посмотрел на поручика.

— Да гоните их в шею! Нам арестованных ранее кормить приходится, а тут еще новые нахлебники. Гоните их, поручик, гоните!

Офицер замялся, но все же возразил:

— Осмелюсь заметить, господин полковник, но, боюсь, это будет трудно сделать. Их там полная набережная. И, это, — дежурный замешкался в каком-то смущении, но все же договорил, — господин полковник, считаю своим долгом предупредить, что солдаты колеблются и вероятнее всего откажутся стрелять по безоружной толпе…

Ходнев кивнул, встал и, автоматически сложив газету, сунул ее во внутренний карман шинели и вышел из кабинета.

* * *

ОРША. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Сгорбленная фигура Николая поразила меня. Император сидел, опустив голову и безразлично смотрел в одну точку на полу вагона. Его спина, всегда прямая и образцовая, сгорбилась, плечи поникли. Что-то защемило у меня в груди, и я шагнул к «брату».

— Никки, я пришел. Что случилось?

Никакой реакции. Я тронул его за плечо и вновь мягко позвал.

— Никки, ты слышишь меня?

Государь поднял на меня затуманенный взгляд. Какое-то время он не узнавал меня, затем его взгляд прояснился и сразу из его глаз хлынула такая волна боли и отчаяния, что я отшатнулся, как от удара.

— Что случилось? — Повторил я.

Николай что-то хотел сказать, но спазм сковал ему горло и он закашлялся. Пытаясь унять кашель Император откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Затем мертвым голосом проговорил лишь два слова:

— На столе…

Я взглянул на стол и увидел там бланк телеграммы. Взяв ее в руки, прочитал страшные слова:

«Его Императорскому Величеству Николаю Александровичу.

Государь!

Волею судьбы выпало мне сообщить Вам ужасные известия. Александровский дворец захвачен взбунтовавшимся царскосельским гарнизоном. Сопротивление по приказу Государыни не осуществлялось. Обезумевшая толпа разгромила дворец. Убит граф Бенкендорф, а с ним еще несколько человек. Точных данных об убитых не имею. По имеющимся отрывочным сведениям Августейшую семью и челядь согнали в одну комнату в подвале дворца. Мятежники ударили прикладом Цесаревича. Алексей, упав с лестницы, сломал руку. Кровь остановить не могут. Опасаюсь наихудшего. Более полных данных не имею. Никакой связи с Августейшей семьей нет.

Удерживаю вокзал, отбивая попытки штурма. Начать атаку дворца не имею возможности в виду опасности для Августейшей семьи. Жду повелений.

Молитесь за Цесаревича, Августейшую семью и всех нас. Кирилл»

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Ходнев шел через фойе Министерства путей сообщения. Шел и смотрел в сосредоточенные лица солдат, в лица полные тяжких дум и явных сомнений. Шел и понимал, что они вполне могут отказаться выполнять приказ об открытии огня.

Кутепов очень подкузьмил в этом вопросе, уведя с собой самую надежную часть защитников этого здания. Будь здесь ушедшие преображенцы, то вероятнее всего проблем бы не возникло, а вот оставшиеся кексгольмцы явно колебались. Вот где он, полковник Ходнев, недоглядел и допустил падение дисциплины? Неужели короткое общение с агитаторами так повлияло на моральный дух солдат? Или, быть может, ошибкой было назначение командиром Ходнева, фактически незнакомого кексгольмцам офицера, при том, что знающих его финляндцев в здании было катастрофически мало? Почему-то Ходнев был уверен, что приказ самого Кутепова солдаты выполнили бы безоговорочно.

Ну, да тут теперь ничего не попишешь. Придется уповать на самого надежного в этой ситуации человека — на себя самого.

Отдав последние распоряжения, Ходнев вышел из здания.

По набережной шла огромная толпа. Шла с флагами и транспарантами, шла, выкрикивая лозунги и распевая песни, шла, оглашая округу смехом и ругательствами. Толпа бурлила, зажатая между стеной Юсуповского сада и рекой. Задние напирали на передних, но те, увидев идущую им навстречу одинокую фигуру полковника с металлическим раструбом рупора в левой руке, начали постепенно останавливаться.

И вот между одиноким офицером и многотысячной толпой осталось метров двадцать. Затихли песни, прекратились выкрики, на набережной потихоньку установилась полная тишина. Лишь тысячи облачков пара вырывались из ноздрей тысячеголовой змеи, поднимаясь в небо над Фонтанкой.

Молчали и солдаты за баррикадой у здания МПС. Молчали держащие в руках винтовки, молчали прильнувшие к своим «Максимам» пулеметчики, молчали солдаты, молчали офицеры.

Наступал момент истины. Момент, который, быть может, определит судьбу русской революции.

Ходнев и Керенский. Кто кого? Раненный в боях офицер или политик и депутат Государственной Думы? Человек, командовавший полковой разведкой или человек, возглавлявший масонскую ложу «Великий восток народов России»? Верный присяге служака или верный лишь себе самому демагог? Кто из них?

Кто из нас скажет, кто из них был прав? Каждый из них был верен своим идеалам и служил им так, как каждому из них представлялось единственно правильным. Каждый из них имел на руках кровь и каждый считал эту кровь неизбежным злом. Каждый из них был яркой личностью и был, в определенном смысле, героем.

Как часто побеждают «правильные и положительные герои?» И кто из них «правильный и положительный герой?» Кто из них должен был победить? Впрочем, для истории все рассуждения не имеют никакого значения, ведь часто причиной изменившей ее ход становится банальнейшее «так уж получилось и с этим ничего не поделаешь». Его Величество Случай.

Как часто слепой случай, обыкновенная ошибка или невероятное стечение обстоятельств влияли на ход мировой истории? Ведь стоило событиям пойти совсем чуточку не так и мы бы жили совсем в другом мире, с другой историей и другими героями!

Что было бы, если бы во время безрассудного прорыва к царю Дарию погиб бы в битве при Гавгамелах Александр Македонский? Что было бы, если бы ураган не разметал испанскую «Непобедимую Армаду», а ранее не потопил бы флот вторжения монголов на пути в Японию? Что было бы, если бы в 1944 году в бункере у Гитлера случайно не передвинули за тяжелую тумбу письменного стола портфель с бомбой и фюрер бы погиб в тот день? Что было бы, если бы не случайность?

Тишина затягивалась. Молчала толпа. Молчали кексгольмцы. Молчал Ходнев.

Наконец полковник поднял ко рту рупор и крикнул:

— И кто тут главный?

В толпе послышался смех Керенского. Затем Александр Федорович выкрикнул из-за спин стоявших впереди:

— Полковник, не считайте себя умнее Господа Бога. Ваши дешевые попытки обезглавить демонстрацию убив лидера, не сработают. Дураков здесь нет. Можете не утруждать себя.

Ходнев пожал плечами:

— Тогда с кем мне говорить и о чем? Я никого не вижу, лишь слышу слабый голосок в толпе.

Снова смех.

— Вы говорите с народом! И должны подчиниться ему! Вы должны сложить оружие и пропустить нас в здание Министерства путей сообщения. Вам минута на размышление.

Полковник тоже засмеялся.

— А с каких пор тысяча человек является всем народом и с каких пор предводитель шайки мятежников может говорить от имени всего народа?

Керенский ликовал. Было совершенно ясно, что стрелять в них не будут. Ведь в противном случае этот полковник не стоял бы на линии огня своих пулеметов ровно посередине между баррикадой и толпой. Да и жерла пулеметов смотрели поверх голов толпы, куда-то в хмурое петроградское небо. Значит, офицер вышел в безумной попытке остановить их в одиночку, не надеясь больше на своих солдат.

А значит, они победили. Александр Федорович открыл рот, чтобы дать команду начать движение вперед, уже представляя себе, как толпа сомнет этого смелого, но глупого полковника, как будут растаскивать эти баррикады, отнимать у солдат оружие и отгонять их от пулеметов, как он, Керенский, торжественно войдет в здание…

Но тут где-то рядом с ним кто-то крикнул:

— Ах, ты ж, сука!

И грохнул выстрел.

Пуля сбила папаху с головы Ходнева, а кто-то из пулеметчиков от неожиданности вдавил гашетку «Максима». Полковник опрометью бросился ничком на снег и лишь пули заплясали у него над головой с обеих сторон, басовитым гулом и визгом разрезая морозный воздух и выбивая искры из мостовой.

Боевики в толпе открыли огонь по баррикаде, но они никак не могли тягаться с хорошо укрытыми четырьмя пулеметами, извергающими из своего черного нутра сотни пуль в минуту.

Толпа охнула и побежала. Еще две минут назад уверенная в себе и жаждущая чужой крови черная толпа бежала, оставляя на снегу брызги своей крови, раздавленных и покалеченных. Бежала, разбегаясь во все стороны не разбирая дороги, убегая через мост или заворачивая в Обуховский сквер, растекаясь затем по обе стороны Забалканского проспекта.

Случайный выстрел, как это много раз случалось, вновь изменил предначертанный ход событий, а пулеметы обратили вспять историю, изменили течение времени и переломили кажущуюся предопределенность судьбы.

Случай…

Спустя несколько коротких и страшных минут над набережной повисла оглушающая тишина, и даже стоны лежащих на грязном снегу людей, казалось, не могли пробиться сквозь вату наступившего безмолвия.

От здания к стоявшему посреди мостовой единственному человеку шел офицер. Когда они поравнялись, поручик нерешительно взглянул в окровавленное лицо полковника, смотревшего на лежащие на снегу тела невидящими глазами.

— Вы ранены, ваше высокоблагородие?

Словно очнувшись, Ходнев увидел стоявшего рядом и тихо спросил:

— Вы сделали все в точности?

— Так точно, господин полковник. Пулеметчики стреляли поверх голов, как вы и приказали. Только…

— Что, только?

Поручик помялся, но собравшись с духом ответил.

— Только они не собирались стрелять, господин полковник. Когда вы ушли навстречу толпе, солдаты устроили голосование и решили, что стрелять по безоружным они не станут. Но когда те начали стрелять у одного из пулеметчиков видимо не выдержали нервы и он дал очередь в небо. Ну, и закрутилось…

Ходнев кивнул.

— Прикажите санитаров. Всех живых перевязать и в ближайший лазарет. А мертвых… Мертвых… Нужно посчитать и убрать с площади. Да, и священника пригласите…

Поручик кивнул и побежал выполнять приказ. А полковник медленно пошел среди лежащих, всматриваясь в искаженные страданием лица. Рабочий. Матрос. Вероятно студент. Какая-то бабка, не сиделось же старой дома… Еще рабочий. Какой-то хорошо одетый господин…

Ходнев стоял над раздавленным телом худощавого господина с орлиным профилем. С минуту полковник разглядывал тело лежащего на снегу, а затем вынул из внутреннего кармана шинели газету от 15 февраля 1917 года, которую он читал от нечего делать сегодня, и, развернув ее, еще раз пробежался глазами по строкам. После прочтения, полковник положил на грудь лежащего газету и твердо пошел назад в здание министерства.

Февральский ветер играл листом газеты, на котором бросались в глаза строки подчеркнутые карандашом.

«На заседании Думы 14 февраля в своей речи господин Керенский заявил: «Исторической задачей русского народа в настоящий момент является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало… Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в оружие издевательства над народом? С нарушителями закона есть только один путь борьбы — путь физического их устранения».

Наконец ветер унес листок вдаль, а на черном предмартовском снегу остался лежать член Временного комитета Государственной Думы, лидер фракции «Трудовая группа» в Госдуме, товарищ председателя исполкома Петроградского совета рабочих депутатов, Генеральный Секретарь Верховного Совета масонской ложи «Великий восток народов России» Александр Федорович Керенский.

* * *

ОРША. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

В кабинете повисла гнетущая тишина и лишь вновь разыгравшаяся метель завывала снаружи. Я положил ладонь на плечо Императора.

— Ники, что ты намерен делать?

Тот пожал плечами. Затем бесцветным уставшим голосом проговорил:

— Я был сейчас в церкви. Я долго молился Ему. Просил Всевышнего спасти Алексея и даровать ему исцеление… Что еще я могу сделать?

Он помолчал.

— Господь наказует меня… Я был готов принять все, что касается меня самого, но Алексей… Нет. Я не готов. За что, Господи?

Николай судорожно втянул воздух в легкие.

— Моя гордыня… Я возомнил, что готов нести свой крест, что это лишь мое и я ревностно защищал свое право на это испытание… Как я мог такое допустить? Как могло случиться, что солдаты гарнизона Царского Села подняли руку на Наследника Престола? Почему смута охватила Россию? В чем я виноват? Что сделал или не сделал? Не могу понять…

Царь провел бездумно провел ладонью по краю стола. Затем тихо спросил:

— Ты готов принять Престол?

— ЧТО?!

Я ошарашено взглянул на него. Вот чего я не ожидал сейчас, так это такого поворота событий.

Но Николай продолжил бесцветным голосом:

— Когда я молился, то пообещал Господу, что если он смилостивиться и остановит кровь моему сыну, то я отрекусь от Престола и посвящу остаток дней своих молитвам и милосердию. Я отрекусь за себя и за Алексея. Он все равно не сможет править… А если кровь не остановится, то…

Самодержец с отчаянием посмотрел мне в глаза.

— Тогда его кровь, будет на моих руках, понимаешь?.. Как я буду смотреть в глаза девочкам? Как посмотрю в глаза Аликс? Это ведь моя вина, моя, понимаешь? Все что происходит сейчас, это моя вина!

Николай опустил голову.

— Быть может, у тебя получится, то чего не смог сделать я. Будь хорошим Государем и прости, если сможешь…

Я не знал, что мне делать и что говорить. Как должен я поступить? Похоже, что я попадаю в ситуацию, которую хотел всеми силами избежать. Отречение Николая автоматически рождало проблему принесения войсками и народом новой присяги и, соответственно, а точнее появление выбора кому эту самую присягу приносить! Мне любимому или Временному правительству, будь оно неладно? Вот мы, видимо, и подошли вплотную к столь желанной мистером Беррингтоном гражданской войне в России! А за ней, прогнозируемый всякими там аналитиками развал страны и прочие прелести. Ситуация просто катастрофическая!

Вот что мне делать теперь? Должен ли я его отговаривать? Ведь видно, что царь не совсем в здравом рассудке и действует на эмоциях. Возможно, если не дать ему сделать этот шаг, через пару дней он придет в себя? Ну, и что дальше? Выдержит ли Россия его правление дальше? Сомневаюсь, откровенно говоря. Но, с другой стороны, как мне выкрутиться из этой ситуации? Ведь, план «Б», принятый мной к исполнению после прошлого неудачного разговора с Николаем, предусматривал жесткие и радикальные шаги с моей стороны, однако шаги эти должны были лишь поставить Императора перед фактом и фактически заставить его объявить реформы, но ни в коем случае в мои планы не входила смена царя! Я вовсе не стремился получить тяжелую Императорскую корону в качестве повседневного головного убора. Максимум на что я рассчитывал, это был пост премьер-министра на какой-то переходной период, да и то предпочел бы не навлекать на члена Императорской Фамилии и брата Императора народный гнев за неизбежно болезненные реформы, ведь сделать довольными всех абсолютно невозможно. Поэтому лучшим вариантом я считал вариант стать сильным человеком за кулисами трона, который будет дергать за ниточки в тени общественного внимания. Пусть у рампы в свете софитов красуются всякие там Лукомские и прочие актеры. Меня и роль режиссера вполне устроит, зачем мне лезть на сцену?

Тем более что все в стране придется ломать через колено, а значит, мне-царю придется прикладывать усилия на порядок большие и встречать сопротивление в десять раз более сильное, чем, если проводить такие же реформы от имени «смягчившегося и прозревшего», но все же привычного народу Николая Второго. Поэтому…

Очнувшись от раздумий, я увидел, как Император что-то подписывает на исписанном листе. Затем он протянул мне бумагу.

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской Нашей армии, благо народа Нашего, всё будущее дорогого Нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия Наша совместно со славными Нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на Престол Государства Российского. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Николай

Г. Орша

28 февраля 1917 г.

 

Глава 18. Путь на Голгофу

ОРША. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Никки, так нельзя! — я буквально вскричал в отчаянии. — Что ты творишь? Как ты можешь отказаться от Престола? Это немыслимо! Еще никогда в русской истории Император не отрекался от своей короны и своего народа! Порви свое отречение немедля, умоляю тебя!

Отчаяние мое было искренним, поскольку все мои рассуждения доказывали, что царя менять нельзя ни в коем случае. Во всяком случае, сейчас. До конца войны, то есть еще минимум год-полтора, нельзя устраивать никаких потрясений во власти. Вполне хватит потрясений и от требуемых реформ! Поэтому я должен убедить Николая уничтожить отречение и вывести его из состояния аффекта.

— Ты понимаешь, что отрекаясь, ты губишь Россию?! Одумайся, брат! Вспомни, что идет война! Вспомни, что в столице смута, а в армии мятеж! Ты понимаешь, что нет юридического понятия «Самодержец отрекся от Престола», и уж тем более ты не можешь отречься еще и за Цесаревича! Ты понимаешь это, Никки?!

Николай сурово смотрел на меня. Затем он положил руку мне на плечо и твердо сказал:

— Миша, ты прав. Прав во многом и все что говоришь, по сути, верно. Но…

— Какое «но», Никки?! — я просто задохнулся от ярости и буквально заорал на него. — Какое может быть «но»?! Ты что, совсем с ума сошел?! Да ты понимаешь, во что все это обернется? Гражданская война и гибель России — вот что нас ждет по твоей милости! Давай, я буду тебе помогать во всем, давай, если будет на то твое повеление, я возглавлю правительство, давай я взвалю на себя все, что ты скажешь, но нельзя менять Императора! Это просто невозможно!

Царь хмуро и не мигая посмотрел мне в глаза.

— Все что я повелю? Я велю тебе принять трон! Соблаговоли выполнить мое повеление!!!

Я хлопнул себя по лбу и запричитал:

— Боже, боже, какой же ты, Никки, упрямый! Как осел упрямый!

Николай зло зашипел на меня:

— Выбирай выражения, будь добр! Я все еще твой Государь!

Смотрю на него как на идиота и… извиняюсь:

— Простите, Ваше Императорское Величество! Просто мне показалось, что вы хотели Высочайше соизволить отказаться от своей короны. Видимо я переутомился, прошу меня простить…

— Я, твой брат и твой Государь, Высочайше повелеваю тебе принять мою корону! И не возражай мне более!

Николай явно пребывал в бешенстве. Ну, что ж, может это и хорошо. Может мне удастся вывести его из этой самой депрессии, может мне и удастся уговорить его поцарствовать еще хотя бы какое-то время. Итак, еще усилие!

— Государь! Восходя на Престол, ты принес клятву Господу Богу и, совершив обряд Помазания на Царство, ты фактически обвенчался с Государством Российским. Нет такого понятия, как развод со своим Царством и со своим народом. Точно так, как родитель не может перестать быть отцом детям своим, так и ты не можешь отказаться от своих подданных. Поэтому давай мы прекратим этот разговор, и поговорим о том, что мы будем делать дальше. И потом… — добавил я неожиданно для себя самого, — ну, подумай здраво, какой из меня царь?

Взгляд Императора вдруг остановился. Постояв какое-то время недвижимо, он прошел по салону и сел в кресло. Глядя на выражение глубокой задумчивости на лице Николая, я перевел дух. Похоже, что я его все-таки если не убедил окончательно, то, по крайней мере, заставил взглянуть на события более трезвым взглядом. Значит еще не все потеряно. И есть шанс удержать страну от гражданской войны.

Ведь если царь-батюшка упрется с этим своим отречением, у меня не будет выхода другого, кроме как принять корону, поскольку ситуацию с отречением еще и Михаила Александровича история уже проходила. И пусть, гражданскую войну удалось отсрочить почти на год, а на обломках Российской Империи построить СССР, все равно, если даже не принимать океаны крови пролитые в результате этого, мир все равно погибнет через 100 лет. А так, есть хоть какой-то шанс изменить роковое развитие истории. На как же мне тогда избежать гражданской войны прямо сейчас? Вопрос из вопросов. М-да. Нет, тут и думать нечего — нужно Николая брать в оборот и оставлять на царстве! Главное, пока не мешать его мыслительным процессам. Быть может, он и сам дойдет до правильных выводов относительно…

— Кто стоит за кулисами Комитета?

От неожиданности я чуть не уронил чашку с остывшим кофе, которую как раз хотел пригубить. Вытерев руки салфеткой, я как можно невиннее спросил:

— Что?

— Кто стоит за кулисами Комитета? — Николай спросил твердо, пытливо глядя мне в глаза.

Не знаю, покрылось ли у меня лицо пятнами или мой шок выразился какими-то другими внешними признаками, но царь мою реакцию истолковал по-своему. Он криво усмехнулся и добил меня вопросом:

— Ты думал, что я и вправду поверю в то, что ты сам все это сделал и организовал? Итак — кто?

Я лихорадочно обдумывал положение. Признаться, мне приходил взгляд на Комитет под таким углом зрения. Вот оно, оказывается, как его воспринимают со стороны! Интересно, такая мысль посетила только царя или другие действующие лица тоже об этом задумывались? В том числе и мои подельники по этому самому пресловутому Комитету? Ай да поворот событий. Что ж делать-то? Вопрос требовал немедленного ответа, но и требовал серьезнейшего обдумывания и анализа последствий того или иного варианта ответа. Ах, как хорошо было в самолете… в аэро… да неважно, в общем. Сейчас у меня не было не то что нескольких часов на раздумья, но и пожалуй и минуты одной мне никто не даст…

Тем более, что дело явно приобретает совершенно нехороший оборот, а ситуация начинает очень-очень плохо пахнуть! Вот, похоже, и тот самый вентилятор, о котором так любил упоминать Толик. И полетит сейчас все в разные стороны. На фоне этого даже так нежелаемая мной корона, вдруг показалась такой прекрасной, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Потому как смердело в воздухе государственной изменой. Так сказать, преступлением, совершенным группой лиц по предварительному сговору, которое карается… Да, неважно, чем карается. При любом раскладе меня к влиянию на власть не подпустят больше на пушечный выстрел!

Ай да, Миша, ай да сукин сын! Это ж надо было так вляпаться!

Император между тем ждал ответа. А ответа у меня не было. Потому как не знал я, что говорить, комментируя события при взгляде под этим углом зрения!

— Итак, я требую ответа. — Николай был тверд и выражение его глаз не сулило мне ничего хорошего. — Я требую назвать имена. Имена тех, кто стоит за созданием Комитета.

— Требуешь, Государь?

Может он и удивился моей наглости, но виду не подал, продолжив настаивать на ответе.

— Да, я требую. Я хочу знать, кто тот злой гений, который сделал возможным появление Комитета, покусившегося на самодержавную власть. Кто вложил в ваши головы это непотребство, которое Комитет заявил в этом вашем «Обращении» от имени Помазанника Божьего. Это заговор и измена. И я обвиняю в этом!

Что ж, буду говорить.

— Прости, Государь, но за созданием Комитета стоишь ты.

Император опешил. А я продолжал.

— Именно ты, Государь. Ты своей безрассудной политикой довел ситуацию до того, что в воюющей стране смогло одновременно возникнуть сразу несколько заговоров против тебя. Именно ты, мой Государь, довел до того, что твои подданные в массе своей больше не хотят тебя видеть на Престоле. Пусть большинство из них еще не вышли на улицы, но поверь мне, мало кто расстроится от твоего отречения. Как ты мог такое допустить? Как ты мог допустить, что генералы хотят твоего отречения, потому как считают, что только смена Императора позволит России выиграть эту страшную войну? Как ты мог допустить того, чтобы твоего ухода желали все — от придворной аристократии и до простого безземельного батрака, от солдата до генерала, от Великих Князей и до рабочих на фабриках?

— Ты, кажется, обвиняешь меня? — Николай не верил своим ушам. — Ты смеешь обвинять своего Императора?

Но у меня уже не было вариантов для маневра и в игру словами. Только жесткая лобовая атака могла спасти ситуацию

— Ты хотел правды? Так получи ее! Именно ты, брат мой, довел страну и общество до революции! Именно ты, ты своей слепотой, своим упрямством, своим самодурством помог всем этим политиканам, этим провокаторам, этим шпионам, этим заговорщикам и прочей революционной шушере стать выразителями настроений общества! Именно ты поднял ту волну народного возмущения, гребень которой так проворно оседлали эти негодяи! Да, чтоб ты знал, именно я сейчас спасаю твою корону, твой трон и твою власть! Именно я делаю все возможное для того, чтобы ты усидел на Престоле, и чтобы не случилось в России революции! Именно я дергаю за ниточки, заставляя патриотов активно действовать, а вчерашних заговорщиков бороться за сохранение твоей власти и подавлять мятеж. Ты сейчас говоришь о том, что создание Комитета — это часть какого-то зловещего заговора против тебя? А знаешь ли ты, что если бы я этого хотел, то я бы уже давно сидел на твоем троне? И заметь, мой дорогой брат и мой Государь, я и сейчас пытаюсь удержать корону на твоей голове, хотя мог бы ее просто молча принять из твоих рук! Так о каком заговоре ты говоришь?

Царь бледнел с каждым моим словом. Но я не мог его щадить в такой ситуации.

— Прости, Никки, меня за то, что я сейчас говорю и за то, как я это говорю. Но пришла пора взглянуть правде в глаза. Я не могу больше прятаться за этикетом и играть роль недалекого Миши, любимца столичных салонов. Я старался не затмевать твое величие, твой авторитет и твое право властвовать. Я намерен на публике так поступать и впредь. Но между нами пришла пора ясности. Нет никакого загадочного «кто», который прячется за Комитетом. Если угодно, то этот «кто» — я сам. Тот самый шут и паяц при твоем Дворе. Нет больше места для сантиментов или нерешительности, ибо мы все на грани гибели. Нужна ясная и твердая воля, для того чтобы спасти Россию и Династию. Ты даже не представляешь себе, насколько мы все близки сейчас к краю пропасти. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты и дальше правил этой страной, чтобы Россия успешно развивалась, и чтобы у нее было будущее. Я буду помогать тебе во всем, не привлекая к себе лишнего внимания, продолжая играть свою роль шута. У Империи есть только один Император. И ни у кого не должно быть сомнений на этот счет.

Опустив голову, сидел в своем кресле Государь Император. Сидел в салоне своего Императорского вагона, стоявшего на одной из станций его Империи. Шли минуты и ничего не происходило. Казалось, что человек в кресле просто заснул, склонив во сне свою голову.

— Государь? — спросил я обеспокоено.

Ответа не было. Пауза затягивалась. Наконец, не поднимая головы, он произнес усталым голосом:

— Отречение подписано. Что ж, так тому и быть…

— Но, Государь…

Николай поднял голову, и я поразился тому, как он сильно постарел на эти несколько минут. Взгляд его был полон тоски и какой-то затаенной обиды. Я сделал еще одну попытку достучаться до него.

— Государь! Нет никакой необходимости в отречении, ведь…

И тут глаза Императора полыхнули яростным огнем.

— Никогда русский царь не будет марионеткой! Никогда я не соглашусь на то, чтобы мной манипулировали! Быть может я плохой Самодержец, но я Самодержец! И у меня, как у Императора, есть только два выхода из ситуации — или отстранить тебя и действовать самому на свое разумение, или уступить трон тебе! Ты прав в оценке моей вины, я признаю это. Но я не приму твоей помощи, потому что я всегда буду помнить то, что ты сказал. Мне не нужен кукловод! Поэтому я ухожу и передаю корону тебе! И пусть благословит тебя Бог!

Он резко встал и решительно вышел из салона. Я бессильно упал в кресло. Да, похоже, тут все ясно. Своими откровениями я спас себя от обвинения в измене Императору, но уничтожил царственное самолюбие самого Императора. Вот так талантливо я постоянно попадаю в подобные скверные истории. Николай явно отречется. И явно не в пользу Алексея, ведь вряд ли он захочет, чтобы его сын был у меня той самой марионеткой, о которой он только что с такой яростью говорил!

Что ж, вот мы и приплыли. Не пора ли мне начинать писать Манифест о восшествии на Престол?

* * *

ОРША. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Господа, я принял окончательное решение об отречении от Престола.

Николай сказал это сухим и бесцветным голосом. Собравшиеся в салоне Императорского вагона сидели растерянные и подавленные. Никто не смотрел на своего Государя, впрочем и он сам ни с кем не хотел встретиться глазами. Вот так, напряженно сидя в кресле и глядя прямо перед собой, продолжал говорить Николай Второй Александрович, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая.

Я смотрел на происходящее, понимая, что именно сейчас, в этот самый момент и в этом самом месте меняется история Государства Российского, равно как меняется история всего мира, всей планеты Земля, а быть может (кто знает?) может и судьба в масштабах Галактики? Ведь если человечество не погибнет через сто лет, то, возможно, оно, это самое человечество, таки доберется до звезд?

Однако, меня понесло куда-то совсем не туда. Вероятно, повлиял на ход мыслей упомянутый мной перечень титулов Николая Второго. Впрочем, теперь это мой перечень и мне его нести на своих хрупких плечах.

Между тем Николай продолжал:

— Я отрекаюсь за себя и за своего сына, в пользу моего брата Великого Князя Михаила Александровича. Манифест об отречении написан и подписан мной собственноручно. С этого момента моим и вашим Государем является мой царственный брат.

Я встал и подошел к столу.

— Выполняя волю моего царственного брата вступаю на Престол Государства Российского о чем заявляю своим Манифестом.

Наклоняюсь и подписываю, мельком увидев шапку подготовленного канцелярией документа.

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ:

БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ,

МЫ, МИХАИЛ ВТОРОЙ,

Император и Самодержец Всероссийский,

Царь Польский, Великий Князь Финляндский,

и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем всем верным Нашим подданным…

Фредерикс, Воейков и Нилов встали, когда в салон вошел священник и внесли Евангелие. Николай положил на Святое Писание руку и размерено произнес слова присяги:

— Я, Великий Князь… — голос его дрогнул, и он вновь начал заново. — Я, Великий Князь Николай Александрович, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым его Евангелием, в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Михаилу Александровичу Самодержцу Всероссийского Престола наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и вперед узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, исполнять. Его Императорского Величества Государства и земель Его врагов телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление, и во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать попытки и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предоставленным надо мною начальникам во всем, что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать, от команды и знамя, где принадлежу, хотя в поле, обозе, или гарнизоне никогда не отлучаться; но за оным, пока жив, следовать буду, и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному воину подлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего.

Николай наклонился, поцеловал Евангелие и крест в руках священника. Затем он принес великокняжескую присягу мне, как новому Главе Дома Романовых, после чего подошел и крепко меня обнял, добавив:

— Будь хорошим царем, брат.

Я чувствовал, как дрожат у него руки. Я обнял его в ответ, и мы молча разошлись на свои места — я встал напротив приносящих присягу, а Николай ушел к окну и смотрел куда-то вдаль.

Тем временем к Евангелие подошел генерал граф Фредерикс, Министр Императорского Двора при Николае. Положив руку на Святую Книгу, он заговорил дрожащим голосом:

— Я, генерал от кавалерии граф Фредерикс Владимир Борисович, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым его Евангелием, в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству…

Он говорил, а по щекам его текли слезы. Я понимал его. Он был Министром Императорского Двора на протяжении всего срока царствования Николая Второго. Вся его жизнь была служением Императору, он видел в этом смысл своего бытия, оставаясь одним из немногих людей, кому Николай действительно доверял. И вот теперь целая эпоха подошла к концу. Он прекрасно понимал, что я назначу нового человека на его должность, да и как я мог оставить на такой важной должности 79 летнего старика, страдающего от склероза, и которому помощники каждый раз подробно растолковывали азбучные истины перед его докладом Императору. У сентиментального Николая не хватало духу сказать старику о том, что тому пора на покой, ведь царь понимал, что для графа Фредерикса это фактически будет означать конец его жизни.

— Я, адмирал Нилов Константин Дмитриевич, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым его Евангелием…

— Я, Свиты Его Величества генерал-майор Воейков Владимир Николаевич, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом…

— Я, полковник Горшков Георгий Георгиевич, обещаюсь и клянусь…

Звучали слова присяги. Все новые и новые люди подходили к Евангелию, и приносили присягу верности мне, Государю Императору Михаилу Второму, Самодержцу Всероссийскому и прочая, и прочая, прочая…

* * *

ТЕЛЕГРАММА МИНИСТРА ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА, КОМАНДУЮЩЕГО ИМПЕРАТОРСКОЙ ГЛАВНОЙ КВАРТИРОЙ ГЕНЕРАЛА ОТ КАВАЛЕРИИ ГРАФА ФРЕДЕРИКСА И. Д. НАШТАВЕРХА ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТУ ЛУКОМСКОМУ

Во исполнение Высочайшего Повеления направляю Манифест об отречении Е.И.В. Государя Императора Николая Александровича и Манифест о восшествии на Престол Е.И.В. Государя Императора Михаила Александровича.

Манифесты направляются для рассылки в войска для приведения чинов к присяге Государю Императору Михаилу Александровичу, а также для приведения к присяге чинов Ставки Верховного Главнокомандующего.

Ген. Фредерикс

За отсутствием военного министра

* * *

ПРИКАЗ

АРМИИ И ФЛОТУ

28 февраля 1917 года

Сего числа Я принял на Себя Верховное Главнокомандование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами. С верой в Бога, русского солдата и скорую Победу.

МИХАИЛ

* * *

ТЕЛЕГРАММА Е.И.В. ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ ОТ И.Д. НАШТАВЕРХА ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЛУКОМСКОГО

Генерал-лейтенант Лукомский

Ваше Императорское Величество! От имени чинов Ставки Верховного Главнокомандующего и от своего лица спешу выразить радость в связи с Вашим восшествием на Престол Государства Российского и заверить Вас в искренних верноподданнических чувствах!

Все чины Ставки Верховного Главнокомандующего и гарнизон города Могилева приведены к присяге Вашему Императорскому Величеству. Тексты Манифестов и Высочайшее Повеление о приведение войск к присяге рассылаются в войска.

* * *

ЗАЯВЛЕНИЕ

ВРЕМЕННОГО ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО КОМИТЕТА СПАСЕНИЯ НАРОДА И РОССИИ

С болью и печалью было нами встречено известие об отставке Государя Императора Николая Александровича, коему мы все верно служили долгие годы. Одновременно с великой радостью узнали о восшествии на Престол Государства Российского Е.И.В. Государя Императора Михаила Александровича.

Принеся присягу на верность новому Императору, мы вручаем свои жизни и судьбы в Его руки и объявляем о роспуске нашего Временного Комитета ввиду выполнения им задач по сохранению Императорской власти.

* * *

ОРША. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Ну, вот я и царь-батюшка. Правда, особой радости от данного факта я почему-то не испытываю. Хотя, конечно, рыдать на плече милой сестрицы Ольги Александровны я не буду, как это делал в свое время Николай, но и поводов для оптимизма я пока тоже не вижу.

Предвидел я нешуточные проблемы с принесением присяги новому Императору. Далеко не везде пройдет это гладко. Особенно ожидались проблемы на Северном фронте и, конечно же, в Петрограде. Отречение Николая фактически дало повод бунтующим солдатам на свое усмотрение решать вопрос о том, кому они теперь должны приносить присягу. Равно как и апеллирование к верности присяге теперь будет иметь значительно меньший эффект.

— Разрешите, Ваше Императорское Величество?

Поднимаю голову от бумаг.

— Что у вас, Георгий Георгиевич? О, вы сменили свой полетный костюм?

Горшков несколько смущенно оправил генеральский мундир.

— Да, Государь, Воейков выручил.

— Похвально. — кивнул я.

Кстати, первым моим повелением было назначение Горшкова помощником командующего Императорской главной квартирой. Он сопротивлялся как мог, и мне удалось его уговорить лишь пообещав, что это все временно, пока ситуация не устаканится. Я его понимал. Променять небо на пыль канцелярии штука неприятная, знаю по себе. Так что я его назначил помощником Фредерикса, а фактически временно исполняющим его обязанности. Попутно произвел Горшкова в Свиты Его Императорского Величества генерал-майоры, потому как полковник не мог занимать подобную должность. Да и заслужил он, честно говоря.

Вот только моих императорских вензелей на погонах у него пока нет. Как впрочем, и нет утвержденного образца моих вензелей. Надо будет озаботиться этим моментом.

Горшков кашлянул и доложил.

— Телеграмма от Лукомского. Справляется о планах Верховного Главнокомандующего относительно прибытия в Ставку.

Я задумался. Точнее продолжил обдумывать этот вопрос, решения которого я пока не нашел. Нет, возвращение в Могилев выглядело вполне логичным, спору нет. Стать во главе армии нужно фактически, а не только на бумаге. Это с одной стороны. А с другой был вопрос времени. Тратить столько часов на переезд и находиться без связи в моих условиях было недопустимо. Да и предполагал я, что после моих хитрых заходов центр событий сейчас переместится в Петроград, а ехать туда поездом вообще нереально. А посему…

* * *

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ

Для обеспечения восстановления общественного мира и устроения в Государстве Российском сим повелеваю созвать 1 марта 1917 года заседание Государственной Думы Российской Империи для принесения присяги Нам, для избрания верного Нам народного правительства и для принятия законов, указанных в Высочайшем Манифесте о восшествии Нашем на Престол Всероссийский.

МИХАИЛ

* * *

ТЕЛЕГРАММА И. Д. МИНИСТРА ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА, И.Д. КОМАНДУЮЩЕГО ИМПЕРАТОРСКОЙ ГЛАВНОЙ КВАРТИРОЙ СВИТЫ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА ГОРШКОВА ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ РОДЗЯНКО

Во исполнение Высочайшего Повеления передаю вам текст Указа о созыве заседания Государственной Думы. Государь повелел уведомить вас о том, что за исполнение означенного Указа отвечаете лично вы. Берегите себя, и да хранит вас Бог!

Генерал Горшков

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

«…Повелеваем всем верным Нашим подданным принять присягу в верности Нам и Наследнику Нашему Его Императорскому Высочеству Великому Князю Кириллу Владимировичу, Которому быть и титуловаться Наследником Цесаревичем, доколе Богу угодно будет благословить Нас рождением Сына — законного Наследника Престола Российского…

…Вознося горячие молитвы к Престолу Вседержителя об устроении и успокоении на Святой Руси Нашей сим Манифестом объявляем Мы всем верным Нашим подданным о твердом Нашем намерении исполнить чаяния народные о справедливом обществе, о народном самоуправлении, о настоящей крестьянской земельной реформе, об особом наделении землей и льготах для фронтовиков-защитников Отечества и прочие чаяния.

Для подготовки и принятия требуемых для реформ законов и избрания народного правительства Мы повелеваем созвать заседание Государственной Думы 1 марта 1917 года…»

Родзянко в сердцах швырнул бумагу на стол. Чем больше он вникал в суть того, что от имени Миши изложили в Манифесте о его восшествии на Престол, тем больше Михаил Владимирович находил в нем двойное и тройное дно почти у каждой фразы. Особенно если приложить рядом текст, полученный от новоиспеченного генерала Горшкова про личную ответственность Родзянко за исполнение Высочайшего Указа о созыве заседания Думы.

Нужно признать, что те, кто стоял за созданием Комитета, а теперь стоит за новоявленным Императором (ну, не допускать же, в самом деле, что Миша самостоятельная фигура!), сработали быстро и эффективно. Как и предполагал Родзянко, вероятнее всего Николай Второй все время находился в их руках или его перемещение заговорщиками жестко контролировалось. И видимо неслучайно прежнему царю не удалось уехать дальше Орши. А это значит, что план тех, кто стоит за Мишенькой предусматривал принципиальное недопущение возможности того, чтобы Николай мог оказаться в местностях, где мог бы быть взят под арест или просто блокирован силами, верными новым петроградским властям, а, следовательно, их план предусматривал и такие возможности как та, что Августейшая семья в Царском Селе может использована в качестве заложников.

Фактически, нужно признать, что они, видимо, предусмотрели то, чего сам Родзянко предусмотреть не мог. Одобряя посылку отрядов в Царское Село, он предполагал взятие под контроль вокзала и блокировку железнодорожного сообщения с Петроградом, для недопущения прибытия с этой стороны войск в столицу. Но местные товарищи в смычке с прибывшими из Питера агитаторами неожиданно для Родзянко заинтересовались лишь Августейшей семьей.

Насколько понял сам Михаил Владимирович, идея этого захвата родилась, можно сказать, случайно, поскольку штурм хорошо укрепленного вокзала, удерживаемого войсками Кирилла Владимировича, представлялся им крайне трудным и опасным, а из Александровского дворца, как раз, пришло известие о том, что Александра Федоровна повелела своему Конвою не оказывать сопротивления в случае штурма и огонь по нападавшим не открывать. После получения таких сведений выбор объекта атаки был очевиден, поскольку ни на какой бой распропагандированные и утратившие дисциплину революционные солдаты не годились. То есть, как усмехнувшись, подумал Родзянко, Императрица, запретив открывать огонь, сама подписала для своей семьи приговор. Что ж, взбалмошная и недалекая Александра Федоровна была верной себе до самого конца своего пребывания в статусе Императрицы Всероссийской!

Однако, одновременно с этим, она и подтолкнула мужа к отречению, поскольку тот отрекся фактически сразу после происшедшего в Царском Селе. Во всяком случае, Михаил Владимирович был уверен, что этот факт был важнейшим аргументом убеждения со стороны тех, кто стоял за Комитетом, во время принуждения Николая Второго к отречению. Ведь не мог же царь отречься просто так? Это совершенно противоречило его характеру!

Но как бы то ни было, теперь в России сложилась совершенно новая политическая ситуация. Взошел на Престол новый Император, и те, кто за ним стоит, уже доказали, что политика от имени нового царя может быть жесткой, решительной и, самое неприятное, непрогнозируемой. Да и как тут спрогнозируешь, если не представляешь себе кто же за этим Михаилом Вторым стоит на самом деле!

Единственной логичной ниточкой, за которую Родзянко как, ему казалось, вероятно, размотал этот клубок тайн, была личность Горшкова, поскольку уже было известно о том, что вез Михаила Александровича на аэроплане из Гатчины в Могилев именно Георгий Горшков. Именно Горшков сопровождал его на встречу с Николаем Вторым в Ставку. Именно полковник Горшков вез Великого Князя на «Илье Муромце» в Оршу, где Михаил принял отречение брата. Именно Георгий Георгиевич Горшков был в числе первых, кто принес присягу новому Императору. Именно Горшков стал фактическим распорядителем дел в Министерстве Императорского Двора и в Императорской Главной Квартире. И, наконец, именно вновьпроизведенный в генералы Горшков шлет Родзянко телеграммы с угрозами от имени Императора!

Нет, предположить, что какой-то летчик, пусть и прославленный герой, может быть именно тем, кто дергает за все нити в этом деле, было бы чрезвычайно глупо и недальновидно. Нет, конечно же, это не так. Но очень похоже, что именно Горшков обеспечивает связь между Михаилом Александровичем и теми, кто стоит за этим всем. И, возможно, что именно Горшков проводит в реальности политику таинственного закулисья от имени нового Императора.

Родзянко, что называется, уже голову сломал, пытаясь представить, кто может быть тем самым кукловодом, который дергает за нити самого Горшкова, но пока единственным человеком, которого можно было заподозрить в этом деле, был Великий Князь Александр Михайлович, который будучи шефом авиации, наверняка много раз пересекался по служебным делам с командиром прославленного «Ильи Муромца Киевского», а значит, мог установить с ним доверительные отношения и склонить Горшкова к участию в заговоре. Но, все равно, что это за заговор? Насколько знал Родзянко, у Великих Князей не было единого центра заговора, они были разделены на группировки, имеющие разные цели и даже разных претендентов на Престол. Нет, вероятнее всего речь идет об узком круге, в который наверняка входит и брат Александра Михайловича — Великий Князь Сергей Михайлович. Тем более что оба они состоят в печально известном Родзянко Комитете. А учитывая, что Сергей Михайлович находился все последнее время в Ставке, то он вполне мог вступить в сговор с Лукомским.

Что ж, может быть, может быть. Если это так, то тогда можно легко объяснить «самоубийство» генерала Алексеева. Вероятно, неожиданное возвращение наштаверха из Крыма в Ставку поставило под угрозу разработанный двумя Михайловичами план. И Алексеева устранили, поставив на его место удобного им Лукомского. Ну, а Миша, вероятнее всего, как и прогнозировал Родзянко, лишь декорация, лишь кукла, марионетка в опытных руках заговорщиков.

Но все внешние атрибуты сохранены и все делают вид, что новый Император думает и решает сам. Если все действительно так, то следует признать, что задумано и сработано просто великолепно, талантливо и просто гениально!

Родзянко стало даже немного завидно. Но подавив в себе это контрпродуктивное чувство, он сосредоточил свои раздумья на той ситуации, в которую его поставили кукловоды нового царя. А именно над вопросами созыва заседания Думы и вопросом принесения присяги.

Совершенно очевидно, что созвав завтрашнее заседание Государственной Думы, Родзянко фактически выполнит Указ нового Императора, то есть реально признает его право такие повеления отдавать, а свою обязанность их исполнять. Кроме того, вопрос присяги ставит ребром и вопрос их лояльности новому царю. Если они принимают присягу, тогда фактически революции конец и все переходит в фазу торгов и переговоров. Если же нет, тогда ситуация перейдет в фазу военного противостояния.

А в этом варианте Родзянко не видел ничего хорошего, поскольку на стороне Михаила Второго будут закаленные в боях части, а на стороне Госдумы лишь толпа, одетая в солдатские шинели и матросские бушлаты, норовящая разбежаться при первых же выстрелах. С воцарением Михаила революционеры лишились своего главного оружия — агитации. Теперь трудно рассчитывать на то, что прибывшие с фронта части удастся распропагандировать и разложить. Совершенно очевидно, что прибудут части максимально мотивированные обещаниями нового царя, и, что называется, заряженные на победу. Нельзя сказать, что город будет взят без сопротивления, но бои вряд ли продлятся долго, Родзянко это прекрасно понимал.

Фактически единственным шансом, на который уповали революционеры, была упертость и недоговороспособность Николая Второго, который ни за что не согласился бы идти ни на какие уступки и ни на какие реформы. Он мог, правда, приказать подавить восстание силой, но тут заговорщики рассчитывали на эффективность агитации среди недавно набранных по деревням новобранцев в запасных полках, и на то, что с возглавляемых генералами-заговорщиками фронтов части отправляться не будут вовсе или их отправка будет затянута до тех пор, пока не будет все решено.

Причем ситуация сначала была даже лучше, чем они могли себе представлять планируя это дело, поскольку столичные власти внезапно оказались растеряны и парализованы страхом, фактически отдав Петроград в руки революции. Однако, с воцарением нового царя ситуация резко менялась.

Конечно, сейчас возникал вопрос с приведением к присяге войск и гражданского населения, но и тут Родзянко сомневался, что большинство даже в столице присягнет лидерам Революции, поскольку есть конкретный новый царь, который что-то обещает, и есть разномастная публика, именующая себя революционной властью, но которая может ни о чем договориться даже между собой. И что будет из этой революционной власти и кто это будет — Бог весть. В таких условиях большинство или присягнет Михаилу Второму или просто затаится в ожидании того, чем это все закончится.

Так что в этом плане у Михаила Владимировича Родзянко никаких особых иллюзий не имелось.

Тем более, если рассмотреть вопрос в контексте того, что если они не примут завтра присягу, если они не соберутся на заседание, если они не выберут некое верное ЕМУ народное правительство (что это такое, опять-таки?), то ОН (Император) просто объявит их изменниками, не желающими принимать нужные народу законы и не желающих выбирать народное правительство, о котором они сами так много кричали, и которое требовали.

А то, что они требовали «ответственное министерство» (ответственное именно перед ними самими), а отнюдь никакое не народное правительство, уже никому не интересно. Похоже Михайловичи или кто там стоит за Императором на самом деле, считают, что загнали революцию в угол. И сформулировали они свой ультиматум в Манифесте о воцарении совершенно ясно и неприкрыто:

«Лица отказывающиеся от принесения присяги Нам, равно уклоняющиеся от принесения присяги или препятствующие верным Нашим подданным приносить присягу Нам объявляются изменниками. Изменники лишаются всех титулов, званий, наград, имущества и подлежат суду». Коротко, ясно и предельно доходчиво…

Тут в дверь кабинета Родзянко постучали и в помещение вошел Милюков. Михаил Владимирович встретил гостя мрачным, но в то же время и настороженным взглядом. Милюков в последние сутки демонстрировал все большую дистанцию от дел Временного Комитета Госдумы и явно был себе на уме.

— Что вы хотели, Павел Николаевич? — Родзянко демонстративно сухо встретил коллегу по Государственной Думе.

Милюков не спрашивая позволения присел к столу и откинувшись на спинку иронично смерил Михаила Владимировича взглядом.

— Вы зря пыжитесь и совершенно напрасно стараетесь меня уязвить, дорогой мой Михаил Владимирович! Мы с вами сейчас в одной лодке и можем вместе выйти сухими из той трясины, в которую мы по вашей милости угодили.

Родзянко вспыхнул:

— По моей милости? Что это значит? Извольте объясниться, милостивый государь!

— Охотно. — Милюков кивнул. — На улицах погромы, вызванная вами на раздачу хлеба толпа, как и прогнозировалось, пошла громить все подряд в поисках хлеба. Мы утратили всякий контроль за событиями и петроградского гарнизона больше не существует, поскольку каждая казарма сейчас превратилась в поле митинговых страстей, где редко когда не доходит до мордобоя и стрельбы. Выстрелы, которые вы сейчас можете слышать на улицах, это вовсе не бои с царскими войсками, как вы могли бы подумать. К местам, которые контролируют верные Императору силы, наши революционные солдатики стараются вообще не подходить. Они стреляют друг друга, сбившись в самоуправляемые отряды, фактически шайки, они колесят по городу и грабят все подряд, нападая на другие отряды или защищая награбленное добро от таких же экспроприаторов, как и они сами. В общем, могу констатировать, что в Петрограде воцарилась анархия. Пир во время чумы. А чумы, кстати, никакой и нет оказывается. Чумы нет, но есть царские войска, которые все ближе к городу…

Тут тяжелый гул моторов прервал их. Глянув в окно они увидели, как мимо стекол кабинета падают с неба какие-то большие листы бумаги. Распахнув рамы, Родзянко подобрал упавший на подоконник лист и увидел, что это был тот самый Манифест о восхождении на Престол, который он только что читал. Тысячи листов с Манифестом кружились в воздухе, падали на землю, подбирались с земли или ловились в воздухе. А над Таврическим дворцом плыл величественный «Илья Муромец», из бомбовых люков которого выбрасывались все новые и новые бумажные вихри. Толпа у дворца зашумела, и Родзянко с раздражением захлопнул окно.

Взглянув на упавший лист, Михаил Владимирович увидел, что на обороте Манифеста есть какая-то надпись крупными буквами. Приглядевшись, он прочитал:

«СОХРАНЯЙТЕ СПОКОЙСТВИЕ. ВЕРНЫЕ ИМПЕРАТОРУ ВОЙСКА ВХОДЯТ В ПЕТРОГРАД».

Родзянко выругался, а Милюков, хихикнув, вдруг продолжил свою речь.

— Однако все это пустяки, я к вам, Михаил Владимирович, заходил совсем по другому делу. Дело в том, что сейчас на Миллионной дом 12, в квартире княгини Путятиной, я имел одну беседу, с одним очень интересным собеседником. И зовут этого собеседника — Джонсон Николай Николаевич, личный секретарь нового Государя Императора Михаила Второго…

* * *

ТЕЛЕГРАММА И. Д. МИНИСТРА ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА, И.Д. КОМАНДУЮЩЕГО ИМПЕРАТОРСКОЙ ГЛАВНОЙ КВАРТИРОЙ СВИТЫ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА ГОРШКОВА ГЕНЕРАЛУ КОВАНЬКО

Во исполнение Высочайшего Повеления передаю вам приказ Е.И.В. о подготовке аэродрома к принятию «Ильи Муромца» с Государем на борту до исхода сего дня.

Генерал Горшков

* * *

ПЕТРОГРАД. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— …И передал мне, а в моем лице всем нам, требования нового Императора.

— Какие еще требования? — не на шутку возмутился Родзянко. — Он не в том положении, чтобы от нас чего-то требовать!

Милюков покровительственно усмехнулся и возразил:

— Он именно в том положении, и вы это прекрасно знаете. А вот мы точно не в том положении, чтобы долго торговаться. Революция обречена, контроль нами утерян и события происходят сами по себе. Еще вчерашним вечером в наших руках было все, за ночь ситуация изменилась, а сегодня днем она стала безнадежной. Признайте это. После гибели Керенского, у меня пропали последние иллюзии, о том, что можно переломить обстановку. После нескольких случаев открытия огня по толпе, больше никто не желает идти на штурм чего бы то ни было. И это значит, что прибытие войск в столицу лишь вопрос времени. А уж, когда они прибудут, то вряд ли вы ожидаете, что кто-то будет им всерьез сопротивляться. Более того, новый царь объявил всем прощение, и вряд ли кто захочет нарываться на новые неприятности. Думаю, что войска петроградского гарнизона в лучшем для нас случае просто разойдутся по казармам. А в худшем… Ну, вы меня понимаете.

Помолчали. Затем Родзянко все же влзразил:

— А с чего вы взяли, что мы не контролируем настроения в городе? С чего у вас такой обреченный взгляд на вещи? Революционные идеалы…

— Ах, оставьте, милостивый государь, ваши возвышенные речи! Ответьте мне на один вопрос, лишь на один вопрос — вы можете дать команду в Царское Село освободить из подвала семью Николая Второго?

Повисло напряженное молчание. Наконец председатель Госдумы нехотя признал:

— Нет.

Милюков согласно кивнул.

— Вот видите — нет. И отнюдь не потому, что вы не согласны такой приказ отдать, а потому что никто его выполнять не будет, и вы это прекрасно знаете. Ведь так?

— Так…

— Ну вот. Так о чем же мы с вами вот уже битый час толкуем? — Лидер кадетов удивленно вскинул брови. — Ведь все уже ясно не только нам с вами, но и любому человеку на улицах Петрограда! Так зачем мы делаем вид, что это не так?

— Ладно, допустим, — Родзянко порядком раздражала манера Милюкова рассказывать ему азбучные истины с таким видом, как будто он учитель, а сам Михаил Владимирович Родзянко лишь нашкодивший гимназист. — Что вы хотели сказать про встречу с господином Джонсоном?

— Я рад, что вы помните, с чего мы начали, — не смог не съязвить Милюков, но дальше продолжал уже со всей серьезностью. — Государь…

— Государь? — тут уже не мог удержаться от иронии сам Родзянко. — Вы его что же, уже признаете Государем?

— Государь-государь, не перебивайте, будьте так добры, а то мы с вами будем ходить вокруг и около, так и не перейдя к сути. — Павел Николаевич досадливо поморщился. — Суть же вот в чем. Господин Джонсон передал нам следующее предложение, состоящее из нескольких пунктов. Первое — в связи с воцарением нового Императора, Государственная Дума делает заявление о том, что общественный кризис преодолен, призовет всех к восстановлению спокойствия и порядка в стране, выразит в заявлении свои верноподданнические чувства к новому Государю, а также надежду на то, что обновленная власть совместными усилиями построит обновленную Россию и приведет страну к победе в войне. Второе, естественно, примет единодушную присягу новому Императору. Третье, заявит о начале работы над ускоренным принятием пакета так называемых «народных законов», перечень и примерное содержание которых мы получим от Императора…

— Да что он себе позволяет?! — Родзянко в гневе хлопнул ладонью по столу. — Он нам еще будет диктовать содержание принимаемых Думой законов? Это возмутительная и вызывающая атака на российский парламентаризм и мы…

— Что — мы? — Милюков с интересом разглядывал главу российского парламентаризма.

Однако Михаил Владимирович лишь нахохлился и буркнул в ответ:

— Это возмутительно.

И замолчал. Павел Николаевич несколько мгновений подождал, и недожавшись ответа, продолжил излагать пункты требований проклятого царизма к русскому парламентаризму.

— И наконец, четвертое — мы изберем народного председателя правительства, который заявит о верности новому Императору и всему русскому народу.

— И кто это будет? — С подозрением спросил Родзянко.

— Я.

* * *

ТЕЛЕГРАММА ЦЕСАРЕВИЧА КИРИЛЛА ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ НИКОЛАЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ

Кирилл

Господь Бог не оставил наши молитвы и ситуация с захваченной вашей семьей в Александровском дворце благополучно разрешилась. После прочтения Манифестов и обещания прощения всем, если заложники будут отпущены, и никто из них более не пострадает, захватчики приняли решение прекратить удерживать заложников и сдаться. Согласно данными раннее обещаниями и гарантиями, все они были отпущены, и вскорости покинули Царское Село.

Здоровье Алексея Николаевича стабильное. Кровотечение, слава Богу, остановлено. Самочувствие остальных членов вашей семьи и их домочадцев — нормальное.

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ОРШЕЙ И ГАТЧИНОЙ. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Такое ощущение, что пора объявлять аэроплан «Илья Муромец Киевский» президентским бортом № 1, поскольку лечу на нем я уже третий раз за сутки. Жаль только, что в воздухе я полностью отрезан от всех каналов связи и абсолютно не могу влиять на события внизу. Я про них просто не знаю. Тем более что тот же Горшков остался не внизу на связи, а сидит за штурвалом «борта № 1».

Поэтому такой полет был для меня крайне рискованным не только из-за риска навернуться с голубых небес об покрытую снегом землю, но и, а возможно и в первую очередь, из-за того, что за время моего полета могло произойти что угодно, ситуация могла кардинально и неприятно измениться, а я об этом узнаю, когда все уже случится.

А случиться могло все что угодно, поскольку в данный момент я Император без Империи. Правительства нет, министров нет, армия все с теми же генералами, которые буквально только что пытались свергнуть Императора, и свергнуть его они хотели отнюдь не ради того, чтобы привести меня к власти.

Уверен, что для многих и в войсках, и в высоких столичных кабинетах, идеальным выходом из ситуации была бы катастрофа нашего аэроплана и гибель нового Императора, пока он не начал снимать головы, погоны, отнимать портфели, выгонять из кресел и кабинетов. Моя безвременная гибель приведет на трон Кирилла Владимировича, а он для многих куда более договороспособный кандидат на Престол. Тем более что за последние сутки я испугал очень многих, и наверняка породил у этой публики самые нехорошие предчувствия относительно их персонального будущего.

Вообще, я крайне скептически относился к тому, чтобы объявлять Кирилла Владимировича Наследником Цесаревичем, но что я могу поделать с самим фактом, что следующим после меня претендентом на престол был именно он? Закон о престолонаследии Павла I не позволял вольных интерпретаций в вопросах наследования трона, а потому, пока я не обзаведусь наследником в лице законного сына, моим наследником, а значит и Цесаревичем будет Кирилл. А где мне взять законного сына? Ведь для этого мне нужно будет сначала развестись с графиней Брасовой, затем найти себе какую-то вменяемую принцессу, затем дождаться от нее сына, а как показывал печальный опыт Николая, сына можно ждать очень долго!

И все это время я буду находиться в опаснейшем состоянии, ведь наличие именно такого наследника как Кирилл, приводит в жесточайший соблазн как возможных заговорщиков (а они обязательно будут!), так и самого Кирилла, который, насколько я знал из моей истории, буквально бредил троном и нацепил красный бант 1 марта только в расчете на то, что будущее Учредительное Собрание отметит его «верность народу и идеалам революции» и призовет на царство. И даже, если себе представить, скоропостижную кончину Кирилла Владимировича (а насколько я помнил историю, он благополучно дожил до 1938 года), то это мало что меняло в принципе, ведь вместо него наследником становился его брат Борис Владимирович, а за ним Андрей Владимирович, а за ним… И так до скончания всех Романовых, коих была тьма тьмущая. И от смены имени Цесаревича мои шансы сыграть в ящик отнюдь не изменялись, а значит, проблему это не решало никоим образом.

В общем, ситуация была опаснейшая во всех смыслах, и я ожидал многолетних неприятностей и большой нервотрепки по этому поводу. Нужно будет озадачить этим мом будущие спецслужбы, поскольку ожидал я постоянных заговоров, особенно в первые годы моего царствования.

Но, в настоящий момент, у меня нет ни спецслужб, ни времени, ни возможностей что-то с этим сделать. А вот у новоиспеченных заговорщиков, у тех, кого я успел уже обидеть, а равно у тех, кто просто недоволен моим приходом к власти, у всех них есть возможность меня устранить с политической сцены, путем безвременного смертоубийства нового царя-батюшки.

Именно поэтому я дал распоряжение Горшкову лично проверить все углы, все крылья, двигатели и вообще всю машину, реально опасаясь диверсии, будь то бомба с часовым механизмом или повреждение каких-нибудь узлов с агрегатами. Впрочем, учитывая опыт вчерашнего полета, риск был и просто от самого полета.

Но выбора у меня другого просто не было. Ведь не от тяги к приключениям я вновь и вновь взбираюсь в салон этого чуда техники начала XX века. Вот честно, я бы с большим доверием летел на дирижабле, пусть даже наполненным водородом, чем на этой огромной этажерке! Мне, пилоту третьего тысячелетия, конструкция этого аппарата представлялась предельно примитивной и крайне ненадежной. И я вполне понимал и разделял запрет на полеты членов Императорского Дома, хотя сам и нарушал этот запрет в третий раз. Да и Сергея Михайловича подбил на полет в Москву.

Впрочем, сначала рвался со мной лететь и Николай, стремясь как можно быстрее попасть в Царское Село, но, во-первых, полученная телеграмма от Кирилла Владимировича несколько успокоила бывшего монарха, а, во-вторых, Горшков наотрез отказался от лишнего пассажира, оперируя все теми же аргументами, как и в случае с Джонсоном.

Перед вылетом я получил телеграмму от Джонсона о положительных итогах переговоров с Милюковым и о том, что тот обязался надавить на Родзянко в плане прекращения борьбы. Мне пришлось идти на эту сделку с Милюковым и обещать ему должность премьера, хотя я и представлял себе кто такой этот самый Милюков, как и то, что он постоянно согласовывает свои действия и заявления с послом Великобритании сэром Джорджем Уильямом Бьюкененом, но выбора у меня не было.

Я не мог допустить затягивания конфликта и погружения страны в чехарду присяг и переприсяг, гарантировано ведущих страну к гражданской войне. А единственным вариантом избежать этого является ситуация, когда Государственная Дума и всякие там Временные Комитеты Госдумы с разными Временными Правительствами принесут присягу и признают меня законным Императором. Тогда и исчезнет выбор между мной и Госдумой.

Конечно, Петросовет от этого никуда не денется и не станет меня признавать Государем, но их влияние на события пока ограничено, и насколько я мог судить по сведениям из Петрограда, ситуация с общественным мнением на улицах сейчас ощутимо отличается от той, какая была в это время в известной мне истории. Этот чудесный слух о чуме, явление ВЧК на политическую сцену, а затем и быстрая смена царя, благотворно повлияли на развитие событий, и сейчас столица хоть и находится в хаосе, но это скорее анархический хаос, чем революционный.

В этом плане меня очень радовала своевременная гибель Керенского, который мог повлиять на события вообще и на разговор Милюкова с Родзянко в частности. Революция лишилась одного из главных возмутителей спокойствия, что открывало дополнительные возможности для меня. В общем, Керенского больше нет, а появления в России Ленина с Троцким я уж как-нибудь не допущу.

А потому, думать нужно о будущем, о моих действиях по прибытию в Гатчину, куда мы решили садиться как для дозаправки, так и для того, чтобы узнать новости из столицы, да и вообще сориентироваться в происходящем в стране. А уж потом можно и перелететь в сам Петроград, благо команду Кутепову взять под контроль летное поле и подготовиться к прибытию аэроплана с царем-батюшкой я дал.

Кстати, Горшков настоял еще на одной промежуточной посадке в Витебске. Как по мне, эти шесть десятков километров подскока ничего не решали в плане безопасности, но Георгий настаивал на дозаправке и осмотре машины. Конечно, лучше было бы сесть где-нибудь в Великом Новгороде, но, не зная ситуации там, я опасался возможных неприятностей (все-таки это уже непосредственная близость к бушующему Петрограду), а про посадку в Пскове говорить пока и не приходилось.

И не потому, что там был генерал Рузский. Он-то как раз сидел в кутузке вместе с генералом Даниловым, взятый под арест резко прозревшим генералом Лукирским, который был генералом-квартирмейстером Северного фронта и, видимо, на этой почве сговорившегося с Лукомским. Вопрос был в том, что мероприятия по выявлению и ликвидации мятежа шли в Пскове полным ходом, и мне не очень улыбалось прибытие туда, во время активного противостояния.

В любом случае, теперь я мог рассчитывать на быструю переброску в Петроград частей Северного фронта, что давало возможность начать насыщать столицу войсками уже с 1 марта. Кутепов докладывает о полной деморализации революционной части петроградского гарнизона и прогнозирует отсутствие реального сопротивления вступающим в город частям. Хотя, если с Милюковым и Родзянко удастся договориться, то прибытие войск уже будет не таким критическим для восстановления порядка.

Я вздохнул, глядя в иллюминатор. Не могу я сейчас разогнать и перестрелять всю это сволочь, хотя и очень хочется. Ничего, политика, как известно, это искусство возможного и продукт компромиссов. Сначала нужно укрепить власть и увереннее усесться на троне, а затем потихоньку найдет награда каждого. Уж я не забуду ничего и никому. Ни хорошего не забуду, ни плохого. Равно как и не забуду роль каждого в известной мне истории, пусть даже в этой реальности у человека не будет возможности нагадить. Я буду всегда помнить о том, что у него просто не было такой возможности, но он это сделал и сделает в будущем, если такая возможность у него появится.

Кстати, я перед вылетом распорядился Лукомскому вызвать в Петроград ряд генералов и офицеров, о заслугах и качествах которых я знал из известной мне истории. Как говорится, нечего добру пропадать, нужно использовать способности каждого. Кто-то получит повышение и отправится на фронт, кто-то получит приказ начать формирование новых частей или переформирование существующих.

Не следует забывать о том, что идет война и будет идти она минимум год, хотя Германия не получит в этой истории ни украинского хлеба, ни передышки на Восточном фронте. Так что с нашими заклятыми союзниками по Антанте мы их додавим.

А пока, нужно прибыть в Петроград и ликвидировать смуту в Империи. Вопросы будем решать по мере их поступления.

* * *

ГАТЧИНА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Встречал меня на аэродроме генерал Кованько и мне сразу бросилась в глаза его крайняя обеспокоенность.

— Здравия желаю, Ваше Императорское Величество. — козырнул он.

Я козырнул в ответ и спросил с беспокойством:

— Здравствуйте. Что случилось, Александр Матвеевич?

Тот явно не знал, как мне сказать какую-то большую неприятность.

— Ваше Императорское Величество, — наконец решился старик. — Ваша семья захвачена.

* * *

ГАТЧИНА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— И наши требования просты — отречение нового царя и передача власти в пользу народа!

Кирпичников прокричав это, сплюнул и отошел от окна вглубь залы. В углу нижней тронной залы Павла I сидели бледные жена и сын нового Императора и Тимофей считал себя хозяином положения. Он покажет всем этим перебежчикам и предателям дела революции, как нужно делать дела.

Все эти мерзавцы, все эти политиканы опять продались тиранам, заговорили, заболтали революцию, вместо настоящего дела занимаясь митингами и заседаниями. Вместо того, чтобы расстреливать всех кровопийц, этих надменных аристократов, жирных купцов и ненавистных Кирпичникову офицеров, вся эта шайка-лейка делила портфели и заседала, без конца заседала. Все эти говоруны ни на что не способны. В этом Тимофей убедился окончательно.

Однако его попытка примкнуть к Петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов так же не принесла ожидаемого удовлетворения, поскольку, как он убедился, «работа» Петросовета отличалась от «работы» депутатов Госдумы лишь большим количеством народу, значительно большим количеством шума и выступающих, и значительно меньшим количеством порядка. Но понаблюдав за происходящим Тимофей понял, что Петросовет вовсе не стремится придти к власти, стараясь сделать так, чтобы власть взял Временный Комитет Госдумы, с тем, чтобы продолжать лишь критиковать и расшатывать положение, но ни в коем случае не желая брать на себя ответственность за решительные действия.

Приняв участие в двух эксах и одном расстреле буржуев, Кирпичников вдруг получил выговор от руководства Петросовета, которые запретили экспроприировать и расстреливать лишь на основании классового чутья и веры в светлое будущее. С такими «товарищами» Кирпичникову было явно не по пути. Не так он себе представлял революцию, стреляя вчера в спину штабс-капитану Лашкевичу, не так!

Тимофей сплюнул на подножие трона.

Только активные действия, только напор, только террор могут заставить царизм отступить. Только нож у горла, а не спор, в котором иезуитские умы сатрапов царя имеют все преимущества. Только пролетарский булыжник может заставить заткнуться всех этих говорунов. Всех говорунов, под какие флаги бы они не рядились.

Нельзя ждать, пока самозваные вожди революции продадут завоевания народа приспешникам царя. Нужно действовать. Действовать самим и действовать со всей решительностью, невзирая на чьи-то мнения или на придуманную угнетателями мораль. Полное и поголовное уничтожение всех угнетателей — вот настоящая мораль революции!

Поэтому действовать, действовать и действовать!

То, что получилось у его товарищей в Царском Селе, которые добились отречения Николая Второго захватив Августейшую семью, Кирпичников собирался повторить здесь, в Гатчине, с семьей уже нового Императора. И пусть графиня Брасова лишь графиня, а отнюдь не Императрица, а сын Императора, никак не Цесаревич, но Тимофей был абсолютно уверен в успехе — разве они не жена и не сын новому царю? Получится у них, непременно получится. Вот только в отличие от товарищей в Царском Селе он никого живым отпускать не планировал. В идеале нужно выманить сюда Михаила и расстрелять его вместе с семьей. Прямо здесь у трона.

Михаила Второго он ненавидел, пожалуй, даже больше, чем всех предателей дела революции вместе взятых. Ведь, по мнению Кирпичникова, именно новый Император своими обещаниями подло обманул народ, который вдруг решил в массе своей прекратить борьбу за счастье трудового народа, за их собственное счастье! Опять проклятый царизм обманом будет пить кровь из трудящихся, опять эти ненавистные прожигатели жизни будут жить в роскоши, в то время когда народ голодает, опять новый Романов усядется на русский трон, и будет царствовать, царствовать, царствовать…

— Ненавижу, — прошептал Кирпичников, — всех вас ненавижу…

И он хотел получить известие об отречении Михаила сидя на троне кровопийцы-царя Павла Петровича, который и построил этот дворец на награбленные у простого народа деньги. Это будет символично — он простой солдат революции получает от униженных и раздавленных сатрапов известие о полной капитуляции царизма попирая царский трон! Именно для этого символического жеста он и настоял на том, чтобы перейти с заложниками из их жилых комнат в центральную часть дворца, в саму тронную залу. Первый солдат революции сидя на троне принимает отречение Императора и расстреливает у подножья трона всю семью последнего русского царя вместе с ним — именно такое великое действие положит началу строительства нового справедливого мира!

Но, к сожалению, не все его боевые товарищи настолько твердо прониклись идеями настоящей народной революции. Гнусные ростки сомнений и контрреволюции поселились в их сердцах еще в Петрограде и Тимофею строило больших трудов уговорить их вместо захвата вокзала Гатчины, куда они и были направлены, захватить Гатчинский дворец. Его товарищи не соглашались, мотивируя это тем, что нет никакого смысла погибать за морганатическую семью одного из Великих Князей, который не находится при власти и никаких решений не принимает. Однако после сообщения об успехе товарищей в Царском Селе и о том, что Михаил теперь новый царь, Кирпичников смог убедить товарищей провести акцию.

И вот, блестяще проведенный захват и ожидаемый триумф народной революции теперь под угрозой. Нет, Тимофей не верил в то, что сатрапы царизма отдадут приказ на штурм, но его беспокоил настрой своих подельников. Он видел, как колеблются его соратники. Они явно не были уверены в правильности своих действий и их душевное смятение явно росло. Его товарищи явно предпочли бы проводить экспроприации и расстрелы всякой сволочи где-нибудь в более безопасном и менее охраняемом месте.

— Ох, подвел ты нас под монастырь. Ох, подвел! — Пажетных уже привычно причитал и косился на Кирпичникова. — И как мы уйдем отсюда теперь?

Тот брезгливо окинул взглядом Пажетных и сплюнул.

— Мы отсюда выйдем героями. Он вынужден будет отречься, а вся эта публика, — Тимофей указал на оцепившие дворец войска, — не тронут нас после этого. Мы их своей волей и своей решимостью просто раздавим. Да и вообще — дворец огромен, комнат в нем — тыщи, да и парк вокруг, все оцепить у них не получится. Нет у них столько войск. Где-нибудь найдем щель. Или прикинемся раненными, тут же госпиталь великий князюшка устроил, кость народу, кровь на фронтах проливающему решил бросить, добреньким казаться! Ничего, прольем мы еще кровушку, ох прольем…

* * *

ГАТЧИНА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Я смотрел в бинокль на окна малой тронной залы и чувствовал, как дрожат мои руки, держащие оптику. Известие о захвате буквально подкосило меня. Ни в каких моих расчетах не учитывалась возможность захвата графини Брасовой и Георгия. Я был свято уверен в том, что они уже на пути в Швецию, тем более что в Гатчине оставался Джонсон, который по неизвестной мне причине не сообщил мне о том, что семья осталась во дворце.

И как мне их вызволять теперь? У меня нет спецназа и здесь не кино. Штурм исключается, а на требования террористов о моем отречении я согласиться никак не могу. Слишком многое было на кону, да и не был я уверен, что даже если я отрекусь, то их обязательно отпустят. Тем более что по утверждениям Кованько, многие из захватчиков либо пьяны, либо находятся под наркотическим действием марафета. А значит, ожидать от них можно чего угодно. Особенно если предположить, что там собралась идейная публика. Такие и на смерть пойдут. Сами пойдут и с собой прихватят.

Все ожидали моего решения, а у меня его не было. Пусть дворец оцеплен, пусть солдаты отделили то крыло Гатчинского дворца, в котором с начала войны располагался госпиталь для раненных, пусть прислуга удалена, пусть подходы и выходы из тронной залы надежно блокированы, но что это меняет? Что можно сделать в ситуации, когда в тронной зале полтора десятка террористов и у них два заложника под прицелом? А у меня нет не то что спецназа, но и даже завалящего снайпера!

Солдаты в оцеплении не обучены действиям в такой ситуации, а потому они сами представляли нешуточную угрозу, ведь от них можно было ожидать любой глупости или непрофессионализма. Да, сюда бы ребят Толика…

* * *

ГАТЧИНА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Эй, господа-товарищи!

Все обернулись к двери, откуда донесся крик, усиленный рупором.

— Чего тебе? — крикнул Кирпичников в щель приоткрытой двери, прячась за косяком.

— Император гарантирует прощение и свободу всем, если вы выпустите заложников! Убирайтесь на все четыре стороны отсюда!

Тимофей заметил, как его подельники после этих слов зашептались и поспешил ответить.

— Что он может гарантировать? Он вообще в Орше! Потом скажет, что он ничего нам не обещал! Пусть прибудет сюда и лично нам прогарантирует!

Кирпичников победно посмотрел на товарищей и заявил:

— Ему ехать сюда несколько дней, так что ничего у них не выйдет. Их гарантиям верить нельзя, а самого царя здесь нет.

Он подошел к сидящим на полу заложникам и наклонился к графине Брасовой и сообщил с ласковой издевкой.

— Так что придется вашему папочке перестать быть царем. Поцарствовал и хорош. Теперь народ будет править.

Тимофей приблизил свое лицо к лицу графини и та с отвращением отвернулась, ощутив вонь из его рта. Кирпичников схватил ее за щеки и повернул к себе. Георгий бросился на защиту матери, но главарь захватчиков отбросил его небрежным жестом. Мальчик поднялся с пола вновь кинулся к Тимофею, но тот поймал мальчика за шиворот и держал его на расстоянии вытянутой руки.

Кирпичников вновь приблизился к лицу Натальи Сергеевны и зашипел.

— Сейчас ты подойдешь к двери и крикнешь, что ты требуешь отречения Императора. Пусть ему передадут.

Графиня Брасова яростно мотнула головой и вырвалась из хватки.

— Я никогда этого не сделаю!

Тимофей рассмеялся и тряхнул Георгия.

— Сделаешь. Иначе сыну твоему не жить.

* * *

ГАТЧИНА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Я, Государь Император Михаил Второй, гарантирую вам, что если вы отпустите заложников живыми и невредимыми, то вам будет сохранена жизнь и свобода.

Я стоял у баррикады, которая перегораживала вестибюль, глядя на приоткрытую дверь малой тронной залы. Не вести переговоры с террористами? Вот пусть тот, кто это говорит, окажется в ситуации, когда эти самые террористы захватили и обещают убить его семью! Мне нужно вызволить их, а потом я займусь захватчиками. Всерьез займусь. Я обещаю им жизнь и свободу, но любить их я не обещаю. Жизнь и свобода может быть разная, порой такая, что живые, что называется, завидуют мертвым.

— Эй, царь! — проеме двери на секунду показалась и вновь скрылась голова человека, который издевательски прокричал прячась за косяком. — Отрекайся по добру по здорову! А не то твои жена и сын будут убиты! Это говорю тебе я — Тимофей Кирпичников!

Я чуть не взвыл. «Первый солдат революции!» Даже в этой истории он умудрился проявить свою сволочную натуру. И это очень плохо, поскольку отморозок он полный. Значит, не договоримся.

* * *

ГАТЧИНА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Тимофей, смеясь, отошел от двери.

— Теперь он у нас в руках!

Неприятно удивившись фактом наличия царя в Гатчине, Кирпичников поразмыслив, пришел к выводу, что это даже и лучше. Вряд ли Император выдержит издевательств над его семьей, а значит, успех их миссии гарантирован!

Тем более что будь царь в Орше, Тимофей вряд ли смог долго удерживать дисциплину в свой революционной шайке и уже этой же ночью ему бы пришлось не пленников караулить, а своих подельников, чтобы те не разбежались. Они вон и сейчас недовольно зыркают на него, а что было бы ночью!

Ну, ничего, все вроде на мази, все получится! Царь здесь, семейство его вот в углу сидит, да и трон здесь. Ухмыльнувшись он вновь подошел к графине Брасовой и задушевно сообщил:

— Если ты, курица великокняжеская, думаешь, что мы тебя отпустим, то ты ошибаешься. — он внезапно нагнулся к ней и вновь схватив за щеки плюнул ей в лицо. Сбив ударом с ног бросившегося на него мальчика и заорал ей в прямо в глаза. — Я тебя расстреляю прямо вот здесь, у трона вашего проклятого! И тебя расстреляю, и муженька твоего и сыночка! Всех вас кровопийц убью!

Тимофей Кирпичников ударил женщину и она упала на пол с окровавленным лицом. Георгий страшно закричал, и тут неожиданно подал голос Пажетных.

— Ты это, Тимофей, может оно ну его, это дело-то? Может пусть его, выпустим их, да и сами уйдем по добру по здорову, значит. В Царском Селе их же всех отпустили, ты говорил. Так может и нам…

— Да ты что! — Кирпичников буквально взорвался. — Как можно отпускать всю эту царскую сволочь?!

— Слушай, достал ты уже со своими бредовыми лозунгами! — вмешался в спор матрос Тарасенко. — Мы сюда шли не погибать зазря. Товарищ Керенский, отправляя нас сюда, ставил задачу захватить вокзал и не дать перебросить войска с фронта для подавления революции в Петрограде. И мы пошли. Ты настоял на этой акции. Но на расстрел царя и семьи мы не подряжались. Ладно еще царя, но бабу с дитем, я стрелять не согласен!

Кирпичников тяжело дышал, глядя на своих подельников, затем кивнул и процедил:

— Можете их не стрелять. Я сам это сделаю.

* * *

ГАТЧИНА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Эй, в тронной зале! Предлагаю вам сделку!

Я отнял от губ рупор и прислушался. В помещении за дверью явно что-то происходило, звучали какие-то крики, шел какой-то спор и я посчитал нужным бросить на чашу весов свои пять копеек.

— Если вы отпускаете заложников живыми и здоровыми, то я выплачиваю вам сто тысяч рублей золотом! СТО ТЫСЯЧ! ЗОЛОТОМ!

Ставлю рупор на мешок с песком и делаю знак приготовиться к штурму. Группа самых опытных бойцов приготовилась к атаке и лишь ждала команды. А я ждал подходящего момента.

— Из-за двери показалась голова в матросской бескозырке.

— А не обманешь?

Похоже не все там такие уж и идейные. Может на этом и удастся сыграть.

— Я обещаю. Если всех отпустите и все будут живы, здоровы и невредимы. Тогда вы получите деньги.

— И свободу? — уточнил матрос.

— Да.

Голова скрылась и я стал ждать их решения.

— Ваше Императорское Величество, вы и вправду собираетесь этим мразям заплатить сто тысяч золотых рублей, а затем позволите им уйти?

Горшков был полон искреннего недоумения.

— Нет, — коротко ответил я.

— Но… — Горшков запнулся, не решаясь продолжить.

— Но как же мое слово, хотели вы спросить, Георгий Георгиевич?

— Так точно. — Герой войны явно стушевался.

— Я обещал, что если они отпустят всех живыми, здоровыми и невредимыми. А судя по крикам графини и Георгия, там дело дошло до рукоприкладства. Поэтому…

Георгий кивнул, не желая продолжать неприятную мне тему.

* * *

ГАТЧИНА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

— Я предлагаю голосование!

Тарасенко решительно рубанул воздух ладонью.

— Кто за то, чтобы отпустить бабу с мальцом, взять сто тысяч золотых рублей и покинуть Гатчину?

И тут Тимофей Кирпичников выстрелил. Пуля маузера отбросила тело графини Брасовой словно тряпичную куклу.

— Мамааа!

Георгий кинулся к телу матери. Подельники бросились на Кирпичникова. У него отобрали оружие и начали его в ярости избивать чем придется, а он лишь хрипел под ударами:

— Все… Теперь все повязаны… Кровью повязаны… Дураки… Какие же вы… Ненавижу!

* * *

ГАТЧИНА. 28 февраля (13 марта) 1917 года.

Услышав выстрел и крик Георгия я, не колеблясь, мгновенно кинулся к двери. Вслед за мной по команде Горшкова бросились все остальные. Дверь распахнулась от удара и нашим взорам предстала чудовищная картина.

У стены лежала графиня Брасова и мальчик рыдал над ней. Толпа каких-то разнообразно одетых людей избивала кого-то. Я бросился к графине, но с первого же взгляда было понятно, что она мертва. Ее остекленевшие глаза смотрели на меня.

Опустившись на колени, я прикрыл ей глаза и прошептал:

— Прости. Прости за все…

Горшков оторвал мальчика от тела матери и куда-то его понес, что-то приговаривая. А я стоял на коленях и смотрел в лицо той, которую так любил мой прадед. Смотрел и чувствовал лишь горечь и пустоту. И вину. За все что я совершил и за все, что не смог сделать чтобы ее спасти.

Да, я планировал с ней развестись. И во имя государственных интересов и по личным причинам. Собирался. Но я не хотел ее гибели.

Я вдруг понял, что по щекам моим текут слезы. И это понимание словно отпустило какую-то внутреннюю пружину моего бешенства и я вскочив быстро зашагал к кучке отморозков, которые были повинны в смерти матери моего сына… да, именно так, моего сына теперь…

Увидев мои глаза матрос, который вел переговоры о деньгах, вдруг побелел как мел и запричитал:

— Ваше Императорское Величество! Не губите, Ваше Императорское Величество! Это он виноват! Мы собирались отпустить вашу семью! Без денег отпустить! Правда! Это он! Он! Он!

И упав на колени зарыдал:

— Не губите… Век бога молить буду… Отслужу… Христом Богом в том клянусь… Отслужу, только прикажите…

Остальные последовали его примеру и так же бухнулись на колени моля о пощаде. Лишь Тимофей Кирпичников с трудом поднялся с пола и крикнул мне в лицо:

— Ненавижу!

Я выстрелил в него из маузера и стрелял до тех пор, пока в пистолете не закончились патроны. Изрешеченное тело Кирпичникова рухнуло к подножью царского трона, а его подельники на коленях и четвереньках расползись в стороны, стараясь держаться подальше и от покойника и от меня.

Тяжело дыша, я оглядел унижающихся и размазывающих сопли по лицу революционеров, и приказал брезгливо:

— Под арест всех. Я с ними позже вдумчиво поговорю.

А затем добавил глядя на них:

— И живые позавидуют мертвым. Это я вам обещаю!

Развернулся и ушел искать сына.

* * *

ПЕТРОГРАД. 1 марта (14 марта) 1917 года.

— Но, Ваше Императорское Величество, мы же договаривались…

Я наградил их тяжелым взглядом и покачал головой.

— Нет, господа, я не склонен больше с вами торговаться. Наша договоренность была в силе, пока поднятые вами революционные процессы не убили мою жену. Это событие несколько изменило мое душевное состояние, и я настоятельно рекомендовал бы вам не портить себе жизнь возражениями мне. Поэтому, мои условия такие. Вы сейчас вместе со мной идете в зал заседаний Государственной Думы, где весь депутатский корпус приносит мне верноподданническую присягу, а также принимает обращение к народу о полной поддержке нового царя и верности Императору. Текст заявления Госдумы я вам привез. Далее. Назначаете на должность председателя правительства Российской Империи генерал-майора Нечволодова Александра Дмитриевича и объявляете его правительство народным и обличенным доверия Государственной Думы. Вы, Павел Николаевич, становитесь в этом правительстве министром иностранных дел. Вы, Михаил Владимирович, продолжаете занимать пост председателя Госдумы.

Помолчав и поняв, что возражать мне никто не решается, я проложил:

— И сегодня же Государственная Дума назначает на октябрь выборы в Учредительное Собрание, и начинаете подготовку закона о выборах, основанном на принципах прямого, равного, тайного, всеобщего голосования. И не вздумайте мне сказать, что не вы этого все время добивались. Пакет и перечень других народных законов вы получите.

Выдержав паузу и убедившись, что и тут нет разночтений в наших позициях я закончил переговоры с Родзянко и Милюковым.

— И последнее. Я надеюсь, что я не ошибся в оценке вашей роли в успокоении общества. Напомните всем депутатам, будьте добры, что Таврический дворец взят под охрану солдатами генерала Кутепова, а расследование событий последних дней идет полным ходом. Я обещал прощение всем, кто не повинен в крови, но я ничего не обещал тем, кто подстрекал других эту кровь проливать. Поэтому передайте депутатам, что я искренне надеюсь, что они все невиновны, а донесения относительно роли каждого члена Государственной Думы в подстрекательстве к вооруженному мятежу и кровопролитию, являются клеветой и не стоят внимательного изучения следственной комиссией…

* * *

ПЕТРОГРАД. 1 марта (14 марта) 1917 года.

Толпа шумела у Таврического дворца. Какой-то малец дернул генерал-майора Кутепова за рукав. Александр Павлович обернулся и увидел мальчика лет десяти.

— Чего тебе, пацан?

Тот шмыгнул носом и спросил:

— Дядя — ты генерал?

Кутепов усмехнувшись посмотрел на свои новенькие золотые погоны с вензелями нового Императора и кивнул:

— Генерал. А ты кто?

— Я - Егорка, Егор Знахарев, — поправился малец. — Дядя генерал, а ты царя увидишь?

Кутепов согласно кивнул.

— А можешь меня взять с собой? Ну, хоть одним глазочком на него посмотреть охота!

Генерал засмеялся и подмигнул ему заговорщицки.

И вот он глядит с балкона в огромный зал, полный возбужденно перешептывающихся депутатов. Видит, как стоящий за президиумом огромный портрет Николая Второго спешно закрывают полотнищем с большим государственным гербом Российской Империи, слышит, как кто-то провозглашает:

— Господа депутаты Государственной Думы, господа приглашенные и гости торжественного заседания, перед особой Его Императорского Величества Государя Императора Михаила второго прошу всех встать!

В едином порыве поднимается зал и с какой-то истерической воодушевленностью начинает петь:

 

Глава 19. Вместо эпилога

ПЕТРОГРАД. 5 марта (18 марта) 1917 года.

Прошло пять дней. Смута практически сошла на нет, положение в столице и на местах стабилизировалось. В отличие от известной мне истории, здесь удалось избежать вооруженного восстания в Москве и в других городах. Незначительные стычки, конечно, имели место, но далеко не такие, как в той истории, которая здесь уже не случится.

Здесь не пала монархия и удалось хотя бы формально удержать в едином правовом поле вертикаль власти. Здесь нет явного противостояния Императора и Государственной Думы, а Петросовет вообще сгинул без следа, уйдя от греха в подполье. С ними, конечно, будут проблемы, но это уже потом.

А пока, правительство генерала Нечволодова было сформировано и приступило к работе. Готовятся новые законы и реформы Нового Экономического Курса, провозглашенного новым правительством. Готовятся кадровые перестановки и на фронте и в тылу. Готовится новый избирательный закон. Страна вступила в эпоху решительных преобразований, готовясь успешно завершить войну и строить свое новое будущее.

Конечно, на всех активных участников подавления мятежа пролился и прольется золотой дождь моей благодарности, которая выразится главным образом в повышении в чине и в новых перспективных назначениях. Награждать орденами за стрельбу русских в русских я не собирался. Принципиально.

Вообще, голова кругом идет от объемов того, что придется сделать и что нужно изменить в России, да и во всем мире. Да и про мистера Беррингтона никак нельзя забывать, а значит, нужно подготовиться к встрече гостей как следует.

Будет еще много работы и много битв. Но вряд ли у меня будут еще такие насыщенные событиями дни, как двое огненных суток с 27 февраля по 1 марта. Пожалуй, единственное, что объединяет эту историю и историю, которая уже никогда не случится, это то, что годом начала строительства Новой России станет все тот же 1917 год.

Только это будет уже Новый Февраль Семнадцатого.

 

Глава 1. Ветряные мельницы Петрограда

ПЕТРОГРАД. ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ КРЕПОСТЬ. 7 (20) марта 1917 года. ВЕЧЕР.

— Глазам своим не верю!

— И правильно делаете.

Человек, жестко зафиксированный на грубом деревянном стуле, мог лишь вращать головой, что с успехом и делал, глядя на то, как я усаживаюсь в кресло. Хотя нас и разделял стол, а мой "собеседник" был явно не в гостях, не было тут никаких дешевых приколов, типа света в глаза, стоящего за спиной допрашиваемого мордоворота в кожаном фартуке, многообещающе хрустевшего костяшками разминаемых перед "работой" пальцев, в общем, никакого антуража не было. В комнате вообще больше никого не было, только я и человек напротив.

Более того, я позаботился о том, чтобы нас тут никто не мог подслушать и за нами никто не мог бы подсмотреть. В общем, мы были одни.

Не спеша достал трубку, коробочку с табаком, набил чашу размеренными движениями, и закурил, наслаждаясь ароматным дымом. Было видно, что сидящий напротив меня арестант жадно потянул воздух ноздрями и даже судорожно сглотнул.

Я просто сидел и с наслаждением курил. И молчал. Молчал, спокойно рассматривая сидящего передо мной. Рассматривал с тем спокойным интересом, с которым энтомолог рассматривает новый экспонат его коллекции. Причем рассматривает не как какое-то жуткое и редкое насекомое, а как интересную, хотя и достаточно заурядную бабочку. Эдак, с легким любопытством, но без особых эмоций.

Выкурив половину трубки, я вдруг поинтересовался у арестанта.

— Курить хотите?

Тот как-то замер на мгновение, затем, сглотнув, напряженно кивнул. Я достал из ящика стола пачку папирос, вытащил одну и, подойдя к сидящему вплотную, всунул папиросу ему в рот. Дождавшись, пока человек судорожными затяжками раскурит папиросу от поднесенной мной спички, я помахал спичкой в воздухе и все так же спокойно сел на свое прежнее место.

— Можете гордиться, вам дал прикурить сам Император Всероссийский. — усмехнулся я. — Впрочем, господин Розенблюм, вы вряд ли об этом кому-то расскажете.

Я сделал несколько резких затяжек, возвращая силу огню в чаше, а затем, откинулся на спинку кресла, глядя на Розенблюма сквозь клубы дыма. Тот попыхивал папиросой, пепел падал ему на рубашку. Он с этим ничего поделать не мог, а меня это не волновало.

— Итак, господин Розенблюм, что скажете?

Папироса у него во рту догорела, и, не имея возможности ее вытащить, он, изловчившись, выплюнул ее на пол. Правда, тут же сказал извиняющимся голосом:

— Простите мою неучтивость, Ваше Императорское Величество, но поступить в соответствии с правилами приличий у меня не было возможности.

— Пустое, господин Розенблюм, пустое. Если мне потребуется содрать с вас живого кожу, я не буду искать поводов для этого. Так что оставим это. Итак, повторю вопрос — что скажете?

Тот несколько мгновений смотрел мне в лицо, а затем медленно произнес:

— Я думаю, да простит меня Ваше Императорское Величество, что вы хотите меня купить.

С интересом смотрю на него.

— Аргументируйте.

Розенблюм пожимает плечами, насколько позволяют прижимавшие его к стулу ремни, и спокойно так (как будто он действительно в конторе, а я покупатель) отвечает:

— Простите, Ваше Императорское Величество, но я не нахожу другого объяснения вашему нахождению здесь, да еще и без следователей и прочих помощников. Из этого я позволил себе сделать дерзкий вывод о том, что вам от меня что-то нужно, и что я должен это сделать добровольно. И это "что-то" настолько большое, что для этого я должен буду получить такие гарантии, которых никто кроме вас дать не может. Но, Ваше Императорское Величество, хочу сразу сказать, я подданный Его Величества Георга V, и я не могу выступить против его интересов.

Я довольно продолжительное время его разглядывал, а затем все же усмехнулся.

— Если в вашем лице сейчас мистер Сидней Рейли, то спешу вас успокоить, Сидней Рейли будет повешен во дворе Петропавловской крепости вместе с мистером Кроми. Не исключаю, что компанию вам составит и мистер Локхарт…

— Но он же дипломат! — вырвалось у арестанта.

— Вот незадача, правда? Но вы-то не обладаете дипломатическим статусом? И уж вами-то мой царственный собрат Георг V пожертвует не задумываясь, и вы это прекрасно понимаете. Так что, если вы — мистер Сидней Рейли, подданный Георга V, то на этом наш бессмысленный разговор заканчивается, а ваша недостаточно изворотливая шея начинает готовиться к петле. Естественно, перед этим вы нам все расскажете, что знаете и о чем только догадываетесь.

— А если не расскажу? — с неким вызовом бросил мой собеседник.

— Это Петропавловская крепость, а я не мой брат Николай, я не имею глупых предрассудков, а мои следователи очень изобретательны, так что можете поверить мне на слово — вы будете рассказывать все, изо всех сил, спеша и торопясь, боясь опоздать и что-либо из интересующего меня вдруг позабыть. Но я не об этом сейчас. Итак, если вы Сидней Рейли, то наш разговор на этом окончен и вами займутся профессионалы, а если вы все же Соломон Розенблюм, уроженец Одессы и мой подданный, то мы с вами еще поговорим. Итак?

— Что вы конкретно от меня хотите? — выдавил вдруг севшим голосом мой визави.

— Вы, чей подданный?

— Но…

— Всего вам хорошего, мистер Рейли. Удачного дня.

Я встаю и направляюсь к дверям.

— Согласен, я согласен!

Что ж, клиент дозрел. Можно и поговорить. Стою за спиной "потерпевшего" и жестко задаю лишь один короткий вопрос:

— Ваша фамилия?

Сидящий судорожно втягивает воздух в легкие и хрипит:

— Розенблюм…

— Тогда, слушайте сюда, как говорят у вас в Одессе. Слушайте сюда и слушайте ушами. — я вновь усаживаюсь в кресло. — Я потратил на вас слишком много времени, поэтому вступительной речи не будет. Итак, вы делаете то, что я от вас хочу. Первое, вы рассказываете все, что знаете о шпионской сети в России, а так же о ваших агентах влияния, и просто дураках, которые вам оказывали услуги. Второе, вы подпишете все, что вам скажут, хорошенько выучите свою роль и выступите на открытом процессе в качестве Сиднея Рейли, где поведаете все, что будет нужно для суда. После чего, Кроми и Локхарт будут повешены, а сотрудничавшему со следствием Рейли смертная казнь будет заменена на каторгу, где он благополучно и погибнет, заваленный породой где-нибудь в шахте. Третье, вы, господин Розенблюм, меняете имя и фамилию, и поселяетесь в одном из охраняемых поселков, где будете служить в качестве живого консультанта. Качество вашей жизни там, равно как и ваша жизнь в целом, будут целиком зависеть от вашего желания быть полезным консультантом, и, что самое главное, быть живым и достаточно здоровым консультантом. Это будет не тюрьма и, в пределах охраняемого периметра, вы не будете иметь ограничений. Возможно, когда-нибудь, если будете нам очень полезны, мы сможем заключить новую сделку, и вы сможете еще больше расширить уровень своей свободы и значительно увеличить уровень комфорта своей жизни.

Сделав паузу, я добавил:

— Вы авантюрист, Розенблюм, авантюрист, чуждый громких слов и пустых принципов. В этой игре вы проиграли. Но у вас появился шанс купить себе жизнь, выполнив все три моих желания. И у вас, возможно, появится шанс сыграть в новую игру по-крупному, как вы это любите. Быть может, это будет самая крупная игра вашей жизни. Итак, ваш ответ?

Соломон Розенблюм потер ухо о плечо и усмехнулся:

— Ну, я согласен, чего там…

* * *

ПЕТРОГРАД. 7 (20) марта 1917 года.

Обычный автомобиль из гаража военного министерства. Лишь шторки на окнах не дают рассмотреть зевакам, кто находится внутри. Лишь пара казаков сопровождения. Мало ли зачем в военное время военный автомобиль выезжает из Петропавловской крепости? Мало ли зачем он едет в Генштаб?

К сожалению, байки о подземном ходе между Зимним дворцом и Петропавловской крепостью так и оказались байками. Равно, как и не было никаких подземных ходов на ту сторону Невы, что, в общем, неудивительно. Туннели под Невой были непростой задачей и для метростроевцев ХХ века, что уж говорить о каких-то копателях прошлого. Но вот ход между Зимним и Генштабом действительно существовал, чем я и не преминул воспользоваться, не желая афишировать свое перемещение из дворца в Петропавловскую крепость.

Откровения Рейли произвели на меня тягостное впечатление. Разумеется, я в общих чертах понимал ситуацию с несостоявшейся Февральской революцией и вчерашним заговором, но масштаб измены в откровениях Рейли открылся воистину ошеломляющий. Великие Князья, генералы, министры, придворные, депутаты Госдумы. И это не считая платных осведомителей в виде истопников, горничных, казаков Конвоя, шоферов и прочих борцов за денежные знаки иностранных посольств. Кто-то оказывал услуги за деньги, кто-то из идейных соображений, а кому-то очень хотелось оказать услугу "цивилизованным державам". И если немцы и австрийцы сейчас шпионили подпольно, то вот наши дорогие союзнички действовали практически в открытую, ведь быть полезными Лондону и Парижу среди русской аристократии считалось признаком хорошего тона.

А Рейли говорил, говорил, говорил. Называл имена, суммы, даты. Упоминал донесения и сообщения. Батюшин записывал, уточнял. А мне лишь хотелось немедленно отдать приказ о немедленном аресте и допросе с жестким пристрастием всей этой публики. Но я прекрасно понимал, что сделать этого я сейчас не смогу, мои позиции еще слишком слабы. Да и доклады не вселяют оптимизм. Мягко говоря.

Сегодня днем во дворце было необычно оживленно — я давал аудиенции. И пусть это были сугубо рабочие доклады, которые не имели ничего общего с напыщенным придворным церемониалом, но все же Высочайшая аудиенция у Государя это Высочайшая аудиенция у Государя Императора. Тут ничего не попишешь. А потому к суете ремонтных работ во дворце добавилась и суета прибывающих с докладами военных, сановников, министров.

Они прибывали, ожидали своей очереди и, удостоившись права на Высочайший доклад, представали пред мои ясны очи. Доклады были сухи, коротки и сугубо по делу. Никакой воды, никаких рассуждений о смысле бытия. После вчерашнего подавления последнего (или крайнего?) мятежа, желающих растекаться мысью по древу стало значительно меньше.

Итак, доклады следовали один за другим, и чем больше я слушал, тем гаже была картина. Окончательно меня добили телеграфные переговоры с Лукомским, который до прибытия Гурко фактически исполнял должность Верховного Главнокомандующего Действующей армии.

А ведь еще около полудня, когда выходил из Императорского вагона и направлялся в Зимний дворец, я все еще был под впечатлением утренней прогулки с Георгием, и настроение у меня было прекрасным. Казалось, что основные волнения позади, ситуация если еще не полностью спокойна, то, как минимум, находится под контролем, а остальное дело техники.

И вот доклады вновь вернули меня на грешную землю. Нет, не могу сказать, что доклады стали для меня откровением и прямо таки открыли мне глаза. Многое я знал, о многом предполагал, имел свои прикидки и умопостроения. Но системный взгляд на ситуацию показал, что я и моя Империя по-прежнему находимся на краю пропасти, и от катастрофы нас отделяет лишь пара-тройка шагов. И, возможно, лишь слишком спешный мятеж спас меня от более крупных неприятностей. Но не отменил всех предпосылок катастрофы.

Во-первых, Петроград по-прежнему переполнен войсками и лишь чудом пока на улицах столицы вновь не вспыхнули бои. Слишком велика была неприязнь, слишком взлетели в своих глазах фронтовики, слишком презирали они "тыловую сволочь", потому отношения между запасными полками и прибывшими с фронта то и дело оборачивались мордобоями, а количество инцидентов с участием ветеранов, по докладам полиции, только за сегодня уже превысило десяток. Кутепов драконовскими методами как-то удерживал ситуацию в городе под контролем, но было ясно, что добром это не кончится.

Кроме того, доклад графа Келлера показал, что ситуация с формированием полков внутренней стражи из запасных полков Лейб-Гвардии идет крайне туго, поскольку циркулирует упорный слух, успешно подогреваемый какими-то агитаторами, что под видом записи во внутреннюю стражу будут выводить из города небольшими группами, разоружать и затем отправлять под конвоем на фронт, причем на самые ужасные участки фронта. И что лишь нахождение в столице гарантирует их от фронта.

Причем слух этот стал циркулировать еще вчера вечером, и кто-то явно вкладывал его в головы запасников. А это значило, что есть те, кто заинтересован в том, чтобы Петроград был переполнен войсками. Наполненный вооруженными людьми выше всякой меры город мог в любой момент стать ареной междоусобных боев, и такое положение превращало столицу в пороховую бочку, которая могла взорваться от малейшей искры.

Во-вторых, моя собственная родня из Императорской Фамилии посылала мне откровенные и недвусмысленные сигналы, что мои действия ее не устраивают. Арест Кирилла, явная перспектива репрессий, от которых, как выяснилось, ни у кого нет иммунитета, невзирая на происхождение, а так же мои откровенные заигрывания с чернью обеспокоили знать.

А наметившийся разлад с союзниками не понравился очень многим. Глобачев докладывал о встречах некоторых Великих Князей и Княгинь с представителями союзных держав, и подозреваю, что там выражали не только глубокую озабоченность, но и обсуждали конкретные шаги в духе борьбы с безумцем на троне.

Да и вообще ссора с Лондоном и Парижем напрягла многих в столице. Многие генералы, банкиры, промышленники и купцы были если не испуганы этим фактом, то, как минимум, очень обеспокоены.

В-третьих, бурлила Государственная Дума, возмущенная и испуганная арестом всех членов Временного Комитета Госдумы, то есть, фактически, всего руководства парламента. И в этом шуме угадывалось стремление и дальше мутить воду в Петрограде или, как минимум, обещание противодействия моей политике.

Тем более что в числе депутатов парламента было довольно много крупных землевладельцев или тех, кто представлял в Государственной Думе их интересы. А их интересы входили в прямое противоречие с тем, что я обещал вчера солдатам.

В-четвертых, ситуация в армии была близкой к коллапсу. Дисциплина в войсках падала, агитаторы резвились, как хотели, разговоры о мире и братания сходили в систему. И на фоне этого наш славный генералитет, как ни в чем не бывало, готовился к весенне-летнему наступлению согласно согласованного с союзниками графику. И у меня было смутное ощущение, что подавление мной мятежа сыграло злую шутку, поскольку в этой истории не оказалось сдерживающего оптимизм генералов фактора в виде революции и прочей демократизации армии. А значит, есть у многих генералов большой соблазн игнорировать доклады о разложении армии, а у командиров рангом пониже, есть соблазн не информировать вышестоящее руководство о падении дисциплины во вверенном им подразделении или части, боясь гнева высокого начальства и последующих за этим гневом оргвыводов.

И это все при том, что наступать в ближайшие полгода нам нельзя категорически. В этом я был абсолютно уверен. Любое наступление будет иметь катастрофические последствия, результатом которой станет революция и следующая за ней Гражданская война.

В-пятых, союзники оказывали на нас огромное давление, требуя немедленно освободить всех арестованных британских подданных. Уже было заявлено, что до разрешения инцидента в Россию приостанавливаются все военные поставки.

От нас требовали извинений, отставки виновных и, в качестве компенсации, требовали расширения привилегий для британских подданных и французских граждан, вплоть до личной экстерриториальности. К этому добавился инцидент в Кронштадте, где англичане из Британской флотилии подводных лодок отказывались подчиняться приказам и требовали освобождения своего командира.

А, в-шестых, в-шестых, после допроса Рейли у меня появилось твердое ощущение, что главную гидру, я пока не нашел. И даже не понял. Лишь чувствую, что сидит где-то гадина, которая стоит за всем этим. И я, пока, даже не понял, где именно сидит эта гадина — в Петрограде ли, в России ли, а, может, в каком-нибудь Лондоне. Но есть гадина, точно есть. Нутром чувствую. Причем, такая гадина, перед которой все эти Рейли и Великие Князья лишь несмышленыши, лишь пешки, даже не фигуры, на шахматной доске.

Автомобиль пересек Дворцовую площадь и, нырнув под арку, въехал в распахнувшиеся ворота. Еще пять минут, и я уже шагаю по освещенному туннелю, направляясь в свою резиденцию. Смотреть тут совершенно не на что, лишь редкие посты дворцовой охраны отдают честь по мере моего продвижения.

Сандро молча шагает позади и не отвлекает меня от моих дум. А думать есть о чем. Совершенно очевидно, что попытки удовлетворить всех и быть со всеми хорошим, это прямой путь к катастрофе. Но и открытая борьба со всеми сразу имеет такие же шансы на успех, как и пробежка через утыканное заграждениями и минами поле боя под пулеметным огнем противника. Причем бежать буду я один, а пулеметов будет множество.

Что из этого следует? А следует из этого вот что. Нельзя повторять собственных ошибок. Нельзя пытаться действовать в режиме размеренного правления, наивно надеясь на то, что раз уж я тут весь такой из себя царь, то у меня есть вагон времени. Нет, ничего подобного!

Как только я на несколько дней расслабился, то тут же получил мятеж. И что с того, что мятеж подавлен буквально вчера? Так я и на троне-то лишь неделю!

Только темп, только опережение противников, только неожиданные ходы, резкие движения, нестандартное мышление и игра не по правилам — вот составные части успеха.

И вздохнув, я зашептал едва слышно:

Да, лед. И я его сломаю, черт бы их побрал! Чего бы мне это не стоило, сломаю! Не видели вы в этом мире еще атомных ледоколов!

* * *

ПЕТРОГРАД. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 7 (20) марта 1917 года.

Во дворце меня уже ждал премьер Нечволодов.

— Чем порадуете, Александр Дмитриевич? — спросил я после обмена приветствиями. — Хотя, судя по вашему хмурому виду, ничем вы меня радовать не будете.

Премьер-министр поклонился.

— Да, Государь, вести нерадостные. Выявлено отсутствие целого ряда ответственных чиновников разных министерств. Причем вместе с чиновниками исчезли и весьма важные бумаги. Я связываю это с подавлением вчерашнего мятежа. Вероятно, исчезнувшие чиновники были как-то связаны с мятежниками и бог весть, где сейчас они сами и исчезнувшие бумаги. Я распорядился провести полную проверку наличия чиновников по всем министерствам, предположив, что это лишь вершина горы. Но не слишком верю в результативность этого.

— Позвольте спросить, почему?

Нечволодов пожал плечами.

— Чиновничья солидарность, Государь, будь она проклята. Я для них чужак, военный, а они десятилетиями красовались в вицмундирах в коридорах министерств. Естественно, они будут покрывать своих. В лучшем случае, я узнаю то, что скрыть никак невозможно.

Я прошелся по Золотой гостиной, хмуро оглядывая следы разгрома. Стекла уже вставили, но вынос мебели из бывших комнат Александры Федоровны не прошел бесследно. Во всяком случае, относительно уцелевшая мебель из моего взорванного кабинета смотрелась тут как на корове седло, усиливая и без того гнетущую атмосферу. Дойдя до дверей в Малиновый кабинет, я не удержался и открыл двери.

— М-да, — сказал я, обозрев хаос. — Александр Михайлович, а какова ситуация в военном министерстве?

Сандро развел руками.

— Да, примерно, такая же. Только исчезнувших с бумагами больше. Впрочем, тут, как я понимаю, еще рано подводить итоги, у кого больше таких исчезновений. Ясно одно — исчезли далеко не все, кто имел отношение к заговору.

— К заговорам, — поправил я его. — Именно к заговорам! Не стоит забывать, что февральские события, заговор против моего брата, заговоры против меня и прочие антидержавные поползновения — это лишь мала часть всего, что задействовано против нас.

— Да, Государь, разумеется, заговоры. — Великий Князь склонил голову. — Но суть не меняется, поскольку разгребать эти авгиевы конюшни мы будем очень долго. Как всегда, будут созданы комиссии, образуются комитеты, пройдут совещания, будут написаны отчеты, а в результате, как обычно, будет пшик, да простит Ваше Императорское Величество, мою вульгарность.

Кивнув, я повернулся к окну. Хорошо быть царем, не надо думать о том, что ты к своим министрам поворачиваешься спиной. А вот они так не могут сделать. Впрочем, царю нужно думать о других вещах, которые поважнее этикета, будь он неладен!

За окном все было как всегда. Острый шпиль Адмиралтейства подпирал небо. Через Дворцовую площадь на Дворцовый мост тянулись сани извозчиков, проехало пару грузовиков, честной люд спешил туда-сюда по своим делам. И никому не было дел до моих проблем.

А проблемы весьма серьезные. Ведь я могу сколь угодно долго грозиться начать решительную борьбу и всячески проявлять активность, но все мои повеления будут просто тонуть в бюрократическом болоте, не встречая яростного сопротивления, но и не оказывая на окружающую действительность никакого эффекта.

Эх, столица-столица, будь ты неладна! Как бороться с тобою? Министры, чиновники, столоначальники, генералы, придворные, аристократы, прочие кровопийцы! И борьба с ними по их правилам, это все равно, что борьба с ветряными мельницами — суета есть, а результата, кроме смеха окружающих, никакого! Как я порой понимаю большевиков, которые перестреляли всю эту братию к едреней фене! Впрочем, зачем мне себя обманывать? Перестреляли они их уже значительно позже, а на первых порах даже они были вынуждены сбежать в Москву от всей этой братии. И разве только они? Самые жесткие и крутые Государи не смогли сломать инерцию аппарата, вынуждено перенеся свою столицу в другое место, фактически создавая державный аппарат заново. Иван Грозный перебрался в Александровскую слободу, а тот же Петр Великий вообще предпочел основать себе новую столицу. Про большевиков я уж молчу. Как там говаривал старик Макиавелли? Хочешь удержать завоеванную страну — перенеси туда свою столицу? Этот как раз тот случай, который позволяет и перезагрузить весь государственный аппарат, и, одновременно, взять под контроль удерживаемые территории. А где у нас сердце России?

— Александр Михайлович, очевидно послезавтра я отбываю в Первопрестольную. Потрудитесь взять с собой Маниковского и Кутепова, и отбыть вместе со мной.

Великий Князь сдержано поклонился, ничего не сказав. Я обратил взор на премьер-министра.

— Александр Дмитриевич, вас с собой пока не зову. Для Империи вредно, когда и Государь и премьер-министр уезжают одновременно. Но, готовьтесь. В ближайшие дни вы мне понадобитесь в Москве. Сегодня жду вас со Свербеевым, а вечером жду вас для определения тезисов программы правительства в свете новых веяний.

Усмехнувшись, я добавил:

— Готовьтесь к бессонной ночи, но чтобы завтра были как огурчик. Вам еще председательствовать. И, кстати, как Дроздовский?

— Входит в курс, Государь.

— Прекрасно. Передайте ему, что я на него рассчитываю. Все, господа, все свободны. Мне надо поработать.

* * *

ПЕТРОГРАД. КАЗАРМЫ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ФИНЛЯНДСКОГО ЗАПАСНОГО ПОЛКА. 7 (20) марта 1917 года.

На плацу замерли батальоны. Глядя на толпу стоящих в строю солдат, Слащев не смог сдержать недовольной гримасы. Толпа. Чисто толпа. Одно слово — запасной полк, набранный в последнюю мобилизацию из тех, кого не брали раньше. Плохо обученные, необстрелянные, хилые и тощие, юнцы или великовозрастные мужики. Беда, а не воинство. И как он решился с этой публикой идти захватывать Зимний?

— Здорово, орлы!

Сравнение с орлами прозвучало явным издевательством. Впрочем, разнобой ответного приветствия мог бы точно так же оскорбить чувства любого кадрового офицера. Однако Слащеву сейчас было не до вопросов дисциплины и слаженности подразделений.

— Братцы! Позавчера я взял грех на душу подбив вас к мятежу и измене нашему законному Государю Императору Михаилу Александровичу. Участвуя в мятеже против Помазанника Божьего, мы преступили законы Божьи и законы человеческие. Совершив такое, мы не заслуживаем прощения. Однако, наш всемилостивейший Государь даровал нам свое царское прощение и повелел мне повторно привести полк к присяге Его Императорскому Величеству. Принося присягу, вы должны понимать, что Высочайшее прощение необходимо отслужить. После церемонии присяги полк покинет место своей нынешней дислокации и отправится на фронт искупать кровью свою вину перед Государем и Россией. Говорю прямо — полку предстоит отправиться на самые опасные участки фронта. Думаю, излишне говорить о том, что отказ от присяги не снимает обвинения в государственной измене, и таковыми изменниками будет заниматься военный трибунал.

Полковник замолчал на несколько мгновений, внимательно оглядев стоявших перед ним солдат. Те стояли молча, никак не выражая свое мнение. Неизвестно, что послужило большим сдерживающим фактором, то ли слова Слащева о том, что не принесшие присягу не получат Высочайшее прощение, а может, сыграли свою роль три броневика за спиной полковника, хищно направившие свои пулеметы на Лейб-гвардии Финляндский запасной полк…

* * *

ПЕТРОГРАД. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 7 (20) марта 1917 года.

— Генерал, как вы оцениваете боеготовность русской армии в настоящий момент? Каков уровень дисциплины в войсках? Насколько они устойчивы в обороне и готовы к большому наступлению? Насколько русский солдат в своей массе вообще готов идти в атаку?

Гурко хмуро ответил:

— Ваше Императорское Величество! Положение непростое. Хотя и меньшими темпами, но все же падение дисциплины продолжается. Все еще нередки случаи братания, имеют место отказы нижних чинов исполнять приказы командиров, хотя, мы узнаем далеко не обо всех подобных случаях. Чаще всего, о подобных происшествиях офицеры предпочитают не докладывать командованию, опасаясь быть отстраненными от должности, за развал дисциплины и неумение навести порядок. Нередки случаи странной гибели господ офицеров, якобы от вражеского огня, хотя, судя по всему, речь идет о расправе над офицерами со стороны их же подчиненных. Агитаторы все так же, хотя и менее активно, разлагают дисциплину, призывают к братанию и дезертирству. Я приказал расстреливать агитаторов без суда прямо на месте, но уже было несколько случаев, когда части бунтовали и нападали на командиров, которые приказывали расстреливать агитаторов. Что касается устойчивости в обороне, то положение я бы охарактеризовал, как относительно устойчивое. Если, конечно, не случится серьезного наступления противника, но, думаю, до окончания весенней распутицы нам опасаться нечего в этом плане. Что же касается наступательных действий…

Генерал помолчал несколько секунд, а затем закончил:

— Думаю, что без серьезного восстановления дисциплины, без необходимой реорганизации, без ротации войск и усиления дивизий надежными частями, рассчитывать на успех большого наступления будет трудно. Поэтому, согласованное с союзниками наступление я предлагаю планировать с учетом наших ограниченных возможностей. В частности, я бы не рассчитывал, что нам удастся в этом году повторить успех Брусиловского прорыва. В этом году первая скрипка за союзниками. Мы же можем лишь поддержать союзные армии, а именно отвлечь на себя некоторые силы немцев, давая возможность Нивелю прорвать фронт на Западе. Сейчас штаб разрабатывает новые планы наступления, которые учитывают сложившееся непростое положение в русской армии.

— Вы уверены, в готовности наших войск к наступлению, даже с ограниченными целями? Войска вообще пойдут в наступление? — вдруг спросил я. — Или велика вероятность, что многие откажутся исполнять приказ? Вы же понимаете, что стоит хотя бы одной роте отказаться идти в атаку, так соседняя сразу же может усомниться в приказе. Или если одна дивизия выдвинулась вперед, а соседние остались на месте, то у первой немедля оголятся фланги, куда мы рискуем немедля получить контрудар. Ведь при общей ненадежности войск таким контрударом можно обрушить весь фронт и войска просто побегут. Или другой аспект — не приведет ли приказ идти в наступление к немедленному бунту и массовым братаниям? Не откроем ли мы таким приказом фронт?

— Государь, — Гурко пытался придать голосу толику оптимизма, — я уверен, что к концу весенней распутицы нам, так или иначе, удастся восстановить порядок в армии.

— В вашем голосе не слышно оптимизма, генерал. — Я покачал головой. — Тогда о каком наступлении мы вообще говорим? Нам нужно сначала восстановить управляемость, устойчивость войск в обороне, насытить армию тяжелым вооружением, пулеметами и прочим, укрепить дисциплину и сделать все то, о чем вы говорили ранее. И лишь после этого можно будет планировать наступление. Да и то, не раньше середины лета. Никак не раньше. Да и нужно ли нам вообще наступать в этом году?

Гурко тут же возразил:

— Но, Ваше Императорское Величество, на Петроградской конференции с союзниками был согласован определенный порядок действий, и Россия взяла на себя конкретные обязательства.

Я смотрел на хмуро стоящего генерала и видел, что ему не нравятся наметившиеся изменения в стратегии войны.

Качаю головой.

— Считаю решения Петроградской конференции вредными и для России, и для наших союзников по Антанте. Их подписание было ошибкой. Ошибкой, если не вредительством. Если бы на троне в тот момент был я, то мы бы под этим не подписались и не допустили бы подписания такого решения конференции вообще. Я считаю в корне ошибочной наступательную стратегию союзников на этот год. Союзники исходят из верных предпосылок, но делают из них неверные выводы. Да, я согласен, во всех странах-участницах войны резко растут антивоенные настроения. В воздухе явственно витает запах больших потрясений, а возможно и революций. Наши события в феврале-марте лишь частный случай общей тенденции. Такая ситуация является типичной и общей. Народы устали от войны. Это очевидно для всех. И вот, пытаясь найти выход из опасной ситуации правительства по обе стороны фронта считают, что войну нужно заканчивать как можно быстрее, дабы, во-первых, победными реляциями и эйфорией сбить революционное брожение масс, а, во-вторых, они считают опасным держать без движения многомиллионную массу вооруженных людей, у которых с каждым днем падает дисциплина и растут настроения к братанию и дезертирству. Но, генерал, ни одна из стран на данный момент не имеет сил для решающей победы, которая сможет переломить ход войны и, по существу, ее закончить. На фронтах установилось равновесие, вызванное именно бессилием каждой из сторон нанести противнику решающий удар. Позиционный тупик на фронтах установился на фоне роста революционных настроений в тылах воюющих армий. Такие настроения есть и в Германии, и в Австро-Венгрии, и во Франции, и в Британии, и, как мы все это видели, и в России. Причем Россия пошатнулась первой, и чуть было не обрушила Восточный фронт. Мы выстояли и ситуация на фронтах вновь замерла в шатком равновесии. В Большой Игре, участниками который мы являемся, расклад сил на данный момент таков, что проиграет в этом году тот, кто сделает первый ход. Если при большом наступлении фронт не будет прорван, а он прорван не будет, попомните мое слово, то это самое наступление превратится в бойню, в мясорубку, масштаб потерь в которой всколыхнет именно ту страну, которая понесет чудовищные потери без видимого результата. Военная катастрофа неизбежно приведет к волнениям в тылу, что на фоне общих революционных настроений чревато очень большими потрясениями, вплоть до падения правительств, переворотов и даже начала гражданской войны. И контрудар со стороны ранее оборонявшегося противника может окончательно опрокинуть деморализованную державу, которая сделала тот роковой первый ход, обернувшийся катастрофой.

Пыхнув пару раз трубкой, я продолжил излагать мысль.

— У кого стратегическое положение лучше на данный момент? Кто будет вынужден сделать первый самоубийственный ход? Весь 1916 год стороны несли чудовищные многомиллионные потери без явного результата. Тем не менее, Антанта получила стратегическое преимущество в ходе прошлогодней кампании, подорвав силы Центральных держав настолько, что они уже не имеют сил на крупные наступления ни на одном из фронтов, где требуется прорывать эшелонированную оборону. Точнее, ни на одном из участков фронта Центральные державы не смогут сконцентрировать сил, достаточных для прорыва хорошо укрепленных позиций на достаточную глубину, критически не оголив при этом другие фронты. А попытайся они это сделать, это сразу же приведет к наступлению Антанты на оголившихся участках. Сейчас время работает на Антанту. Ресурсы Центральных держав ограничены, ресурсы Антанты безграничны. Германии и ее союзникам ждать помощи неоткуда, а Антанта вот-вот получит еще одного могущественного союзника — США, с их гигантской промышленной мощью, финансами и необъятным мобилизационным потенциалом. В Центральных державах голод и истощаются последние силы. Так что именно Центральные державы принуждены в этом году проводить решительные, я бы сказал, отчаянные наступательные операции, на которые у них нет сил и ресурсов. Принуждены, поскольку пассивное стояние в обороне для них смерти подобно, ибо у них просто нет возможности продолжать войну дольше, чем полгода, максимум год. И они это прекрасно понимают и к такому последнему наступлению готовятся. Как вы знаете, в Германии осенью прошлого года приняли так называемую "программу Гинденбурга", согласно которой немцы должны удвоить, а по некоторым позициям утроить военное производство этого года по сравнению с 1916-м. Германцам для исполнения задуманного пришлось вводить всеобщую трудовую повинность для мужского населения в возрасте от 16 до 60 лет. И даже этого не хватило и пришлось возвращать из армии сто двадцать пять тысяч специалистов, в первую очередь здоровых, квалифицированных рабочих.

Делаю паузу, еще пыхнув трубкой. Пусть подумает генерал.

— Положение для Центральных держав просто патовое. Любое наступление чревато оголением фронтов, что неизбежно приведет к военной катастрофе. Но и не наступать они не могут. Поэтому у них только один шанс — нанести удар такой мощи, чтобы опрокинуть один из фронтов и вывести из войны одну из крупных держав. Объективно целями такого наступления могут быть лишь две страны — Франция и Россия. Италия и Балканы не в счет, это лишь распыление сил, которое не дает Германии стратегического преимущества, а Британию не достать. Итак, Франция или Россия? Слабейшей в этой паре выглядит Россия, но по моему представлению, это решение ошибочно, поскольку не позволит германцам высвободить с Востока существенное количество войск. Российская Империя слишком велика и оккупация даже части ее территории потребует очень много дивизий, которые так нужны на Западе. Если не оккупировать Россию, то все равно слишком оголять восточные рубежи нельзя, ведь никто не может гарантировать, что придя в себя после поражения, Россия не вцепится в спину Германии в самый критический момент. Другое дело победа над Францией. Выход Франции из войны решает сразу массу проблем. Во-первых, с выходом французов, британцы будут вынуждены либо покинуть континент, либо должны будут объявить войну самой Франции, фактически оккупировав ее и создав марионеточное правительство в Париже. Сил на это у англичан не хватит, поскольку придется одновременно усмирять французские тылы и сдерживать германцев на фронте. Во-вторых, с покиданием британцами Европы резко усложняется участие в войне Америки, поскольку им придется готовить большую десантную операцию для высадки на континент, а это сделать очень непросто. Армия США не обучена и никогда не воевала, а это приведет к огромным потерям при высадке, что вряд ли понравится общественному мнению в Америке. Подводя итог, можно с уверенностью сказать, что ключ, если не к победе Германии, то, как минимум, к почетному миру и учету ее интересов, лежит именно во Франции. А точнее, ключом является выход Франции из войны. К тому же, Германия, в этом случае, наверняка усилится за счет французского флота и попробует потягаться с Британией и Францией в борьбе за колонии, то есть как раз за то, ради чего война и идет.

Гурко решительно возразил.

— Простите, Государь, но это немыслимо! Франция, ни при каких условиях не выйдет из войны! И я не верю в смуту во французском тылу. Французы — народ цивилизованный, не чета нам. Поэтому…

Тут он спохватился.

— Простите, Ваше Императорское Величество, мою несдержанность. Я позволил себе…

— Отчего же? — я благосклонно кивнул. — Если Верховного Главнокомандующего Действующей армии есть свои соображения и аргументированные возражения, то я готов их выслушать. Будет горько, если Россия потеряет несколько миллионов солдат из-за упрямства и недальновидности Императора. Но будет не менее горько, если то же самое случится из-за упрямства и недальновидности Верховного Главнокомандующего Действующей армии. Если у вас, Василий Иосифович, есть возражения — аргументируйте. Только, давайте обойдемся без пафоса и голословных утверждений. Мы с вами люди военные, так что давайте оставим эмоции и будем говорить фактами.

Гурко был явно раздосадован за свою несдержанность.

— Еще раз, прошу меня простить, Ваше Императорское Величество.

— Пустое, генерал. Продолжайте.

— Государь, вы сейчас правильно указали на нехватку сил у Центральных держав и у Германии в частности, на действенный прорыв хорошо укрепленных позиций. Тем более, позиций на Западном фронте, ведь французская армия одна из сильнейших армий мира. Каким образом немцам удастся прорвать оборону французов, да так, чтобы одним ударом вывести Францию из войны? Германцам сейчас бы удержать Нивеля, что уж говорить о наступлении.

— Да, Нивель. Именно Нивель, генерал, вот имя германского успеха на Западном фронте. — я обернулся к окну и устремил взгляд куда-то в сторону Исаакиевского собора. — Именно катастрофическое по своим последствиям неудачное наступление Нивеля обрушит французский фронт и откроет немцам путь на Париж. Точнее не само наступление, а последствия военной катастрофы, в результате которых рухнет фронт, а во Франции случится революция или общественные потрясения. Все вместе, усиленное наступлением немцев на Париж, вполне может заставить французское правительство срочно искать мира, для того, чтобы высвободить силы для наведения порядка внутри страны.

— Революция во Франции? — не удержавшись, переспросил Гурко.

— А что, во Франции не случались революции? Это какая уже у них республика по счету? Чем этот год отличается от прошлых времен?

Генерал промолчал, вновь досадуя на себя за несдержанность.

— Итак, — продолжил я, — мы можем наблюдать, как союзники сами дают германцам шанс выпутаться из той скверной истории, в которую они попали. Вступив на Престол, я сразу обратился к союзникам с предложением изменить план кампании на этот год, сделать паузу в активных действиях, отложив наступления. Высказал свое убеждение о том, что взяв паузу, мы и союзники могли бы перегруппировать силы, успокоить общественное мнение внутри наших стран, подождать подхода американцев. Помимо уже сказанного, я аргументировал это тем, что русская армия не готова вести наступательные операции в ближайшие несколько месяцев. Нам требуется время на наведение порядка в стране и на восстановление боеспособности армии. Но союзники ждать категорически отказались.

Я посмотрел в глаза генералу и серьезно проговорил:

— Сегодня союзники дали ответ. России дипломатично намекнули, что в наших соображениях они не нуждаются. Они свято уверены в том, что Нивелю удастся прорвать фронт и поставить точку в этой войне. Более того, мне в довольно ясных выражениях было заявлено, что Россия должна сдвинуть оговоренные сроки наступления и ударить на Восточном фронте одновременно с Нивелем для того, чтобы оттянуть на себя германские дивизии и способствовать успеху наступления союзников. В противном случае, как было заявлено открытым текстом, наш отказ самым решительным образом будет учтен при разделе победного пирога.

Генерал нахмурился.

— Но если мы откажемся, а Нивелю удастся его наступление, то мы действительно будем иметь бледный вид. Возможно, в предательстве нас прямо не обвинят, но наше место за победным столом будет в лучшем случае у двери. А если Нивель не преуспеет, то всю вину за катастрофу возложат на Россию, и так же используют это против нас.

— Вот, Василий Иосифович, я вижу, вы тоже оценили красоту игры наших союзников. Да, генерал, именно так. Дело запахло победой и дележом трофеев. И нас пытаются оттеснить от стола.

Гурко с сомнением посмотрел на меня.

— Государь, но ведь это же…

Я кивнул.

— Именно. Нас хотят выбросить за борт, как отработанный материал, никому не нужный более балласт. По замыслу наших союзников, России нет места среди великих держав, которые будут определять послевоенное устройство мира. Скажу больше, это не мнение, не просто замысел, это вполне конкретные действия, которые направлены на перевод России из статуса державы-победительницы в разряд территорий, которые подлежат растерзанию. И разрывать нас на части будут и наши сегодняшние союзники, и наши сегодняшние противники.

Генерал молча стоял, и лишь желваки двигались у него на лице. Наконец, он выдавил одно лишь слово:

— Немыслимо…

— Вспомните о том, что основной неофициальной темой Петроградской конференции было вовсе не наступление как таковое, и не кампания 1917 года в целом. Основной темой была возможная революция в России. С чего такая забота?

Гурко кашлянул и как-то даже приободрился.

— Ну, — пожал плечами он, — это как раз понятно, союзники были обеспокоены возможной революцией и тем опасным влиянием, которое она бы имела на боеспособность армии. А это могло сказаться на успехе всей войны в целом.

Я поднял бровь.

— Вы полагаете? Василий Иосифович, я вас назначил Верховным Главнокомандующим Действующей армией не для того, чтобы вы здесь обманывали себя, а что еще ужаснее, обманывали и меня, своего Государя. И мне, и вам прекрасно известно о том, что союзники интересовались вопросом возможной революции не просто так. На момент подготовки и проведения Петроградской конференции в России уже сложилось несколько центров заговора, в которых планировался дворцовый или военный переворот. Кроме того, было несколько центров, которые планировали коренную смену общественного строя, путем установления республики или даже какой-то революционной диктатуры, так хорошо известной нам по революционным событиям в той же Франции. Вам все это известно сейчас и было известно тогда. И вам должно быть известно о том, что наши дорогие союзники, Англия и Франция, активно участвовали в различных заговорах с целью сместить или убить законного Императора в стране-союзнице, то бишь в России. Скажу больше, после моего воцарения союзники не только не прекратили свои подрывные действия, но и значительно активизировали их. Именно они стоят за мятежом и покушениями на мою особу в последние дни. Оставив даже пока в стороне сам факт многократного покушения на священные особы Государей Императоров Всероссийских со стороны, казалось бы, ближайших военных союзников, хочется спросить — какую же цель преследуют в Лондоне и Париже, пытаясь организовать переворот в России? Быть может, они хотят получить более боеспособную Россию? Этот вариант мы решительно отметаем, как несостоятельный. Любая революция в России подорвет боеспособность армии до такой степени, что нынешние разложения в войсках покажутся образцом дисциплины. Тогда для чего же?

Генерал ничего не ответил.

— Молчите? А я вам скажу! Повторяю, Россию просто решили устранить, как ненужного более компаньона, который в перспективе может стать конкурентом. Наши дорогие союзники общий расклад понимают не хуже нас. Они отлично осознают, что у немцев есть только два варианты приемлемо закончить эту войну, а именно выбить из войны либо Францию, либо Россию. И как вы понимаете, их интерес в том, чтобы склонить германцев к удару по России. Но сил у немцев на сокрушительный удар по России нет, и соблазниться они могут, лишь увидев беспомощность русской армии и революционную смуту в тылах Российской Империи. Лишь в этом случае они могут решиться развернуть основные силы в сторону России, выбивая ее из войны и полагая, что погрязшая в Гражданской войне Россия не сможет потом нанести удар в спину Германии. А для этого, в России должна случиться революция. Не смена монарха, нет, им это мало что даст, а именно всеобъемлющая революция, разрушающая устои, рушащая дисциплину в армии и повергающее в хаос транспорт и хозяйство Империи. Добившись революции в России, наши, прости Господи, союзники добиваются сразу нескольких целей. Первое — они переключают внимание Германии на Восток, обнажая тем самым оборонительные рубежи на Западе. Второе — они расчищают и облегчают путь Нивелю для нанесения сокрушительного удара по Германии. Третье — они устраняют Россию из числа стран-победительниц в этой войне, а значит, можно ничего обещанного не выполнять, включая Проливы и все остальное, о чем мы договорились. И, четвертое — сама поверженная и опрокинутая в хаос Россия может стать и для стран Антанты и для стран союза Центральных держав тем пространством и тем ресурсом, который можно разделить на колонии между всеми заинтересованными сторонами. Революции мы не допустили. Но, даже не добившись революции в России, они все равно уверены в том, что Нивелю удастся нанести Германии решающий удар и потому все еще надеются так или иначе обвинить Россию во всех смертных грехах, дабы, как минимум, уменьшить ее долю при разделе победных трофеев, а как максимум, попытаться все же обратить Российскую Империю в хаос смуты.

Замолчав на несколько секунд и внимательно поглядев на генерала, я покачал головой.

— Вижу, сомнения гложут вас. Посему, предлагаю вам ознакомиться с кое-какими показаниями. — Я протянул ему папку с показаниями Рейли. — Здесь есть много чего интересного. И про прошлые покушения и подготовки революций, а, равно как и о будущих планах и уровне их выполнения в настоящий момент. Кроме того, хочу вам предъявить некоторые результаты работы Высочайшей следственной комиссии, а так же выводы расследования обстоятельства заговора против моего брата, которое проводила комиссия под руководством генерала Лукомского. В этих папках есть много интересных показаний, которые дали интересные следствию люди, включая генералов, членов Государственной Думы и Государственного Совета, членов Правительства, лиц из Свиты моего брата, моего собственного окружения, а так же показания Великого Князя Кирилла Владимировича. Я оставлю вас в этом кабинете. Читайте внимательно, я вас не тороплю. Тем более что бумаги сии относятся к категории документов особой важности и не подлежат выносу из этого кабинета. Я покину кабинет по неотложным делам, думаю, часа два вас никто тревожить не будет. Если прочтете раньше, дайте знать дежурному адъютанту, и он проводит вас в Малиновый кабинет.

Я протянул Гурко папку с показаниями Рейли и вышел из Золотой гостиной. Уже глядя из окна своего временного кабинета на Дворцовую площадь я вновь и вновь прокручивал расклад сил перед началом новой версии Большой Игры.

Главная проблема заключалась в том, что вся эта фронтовая публика была решительно настроена, во что бы то ни стало выполнять, так называемый, союзнический долг и проводить оговоренные наступления против Центральных держав. Я же такого желания не имел, и бросать под пулеметы миллионы солдат не собирался. У меня были совсем иные соображения на счет кампании 1917 года и путях, по которым должна пойти Россия.

Но монархия штука такая, что если я не заручусь поддержкой конкретных исполнителей, то могу получить новый заговор по смещению неадекватного царя. А я еще не настолько контролировал армию, чтобы быть уверенным в том, что заговор будет вовремя раскрыт. Да и зачем он мне сейчас?

Поэтому придется на пальцах объяснять умудренным генералам, что такое хорошо и с чем его едят. Правда придется дело Рейли показать и им (благо уже подготовили требуемое количество копий), что неизбежно повлечет утечку информации врагам и "союзникам", но этого я как раз и не боялся особо, и играл во все эти очень страшные тайны исключительно для придания веса этой утечке.

Наконец к исходу второго часа адъютант доложил, что ожидает аудиенции генерал Гурко. Я дал дозволение и вот на пороге моего кабинета появился Гурко. Он был бледен и прочитанное явно не добавило ему лет жизни.

— Ваше Императорское Величество! По вашему повелению я ознакомился с показаниями офицера британской разведки господина Рейли.

— Что скажете, генерал?

— Я жду ваших повелений, Государь. — глухо произнес он.

Я внимательно посмотрел в лицо Гурко.

— Генерал, пришло время трезвых оценок и сложных решений. Мы наступать не можем. Наступление Нивеля закончится катастрофой. И, в первую очередь, катастрофой для нас.

Видя, что Гурко собирается что-то возразить, я сделал останавливающий жест рукой.

— Нашими союзниками мы поставлены в положение, при котором каждый наш шаг ведет к ухудшению нашего положения. В шахматах это называется цугцванг, не так ли? Мы, конечно, не попали в главную ловушку и избежали революции в России, но партия не закончена и любой вариант ее развития ведет нас к проигрышу. Участие в наступлении Нивеля с любым результатом этого наступления, в итоге приведет к обвинению и потерям России. Наше наступление на Восточном фронте сейчас, однозначно, приведет к катастрофе. Отказ от наступления, приведет к обвинению в предательстве. Забавное положение, вы не находите?

А путь выхода из ситуации был отнюдь не прост. Хотя я был уверен, что решить проблему можно только следуя известному выражению про то, что на каждую хитрую гайку найдется… Но, то, что я собирался делать дальше, несколько расходится с принятыми в этом времени представлениями, а потому может встретить яростное сопротивление среди генералитета. И простого повеления тут будет недостаточно.

— Хорошо, генерал, давайте рассмотрим вопрос с другой стороны. Первый вопрос — можем ли мы выполнить требования союзников об одновременном с Нивелем наступлении? Нет, не можем. Это будет бессмысленная бойня, которая приведет к обрушению всего нашего фронта из-за контрударов германцев. На контрудары в образовавшиеся прорехи у немцев сил хватит даже без переброски войск с Западного фронта. К тому же, Василий Иосифович, не мне вам рассказывать о катастрофическом для нас соотношении количества орудий, особенно тяжелых, химических зарядов, пулеметов, аэропланов, танков и броневиков, автомобилей, тракторов, прочих тягачей между Россией и Центральными державами. Итак, наступать мы не можем, а значит, будем обвинены союзниками при любом развитии событий. Никакие оправдания их не устроят. Их бы устроила революция, в качестве оправдания, но, к их великому сожалению, ее не случилось. Так что отказ наступать будет квалифицирован, как неисполнение союзнических обязательств. И никого не будет интересовать, что сами союзники в схожих обстоятельствах, когда русской армии нужна была помощь, точно так же отказывались наступать. Ну, тут, как говорится, Quod licet Iovi, non licet bovi. Второй вопрос — каков шанс, что Нивелю удастся прорвать фронт на достаточную стратегическую глубину, настолько чтобы принудить Германию запросить мира?

Гурко сделал неопределенный жест. Кивнув, продолжаю.

— А я вам скажу — таких шансов нет. Нивелю даже не удастся повторить Брусиловский прорыв, поскольку немцы не австрияки, а о наступлении Нивеля знает каждый официант в Париже. И уж конечно о нем знают в Берлине. Германцы прочно засели и засели не в чистом поле, а на хорошо укрепленных позициях Линии Гинденбурга, с возможностью покидать свои позиции и быстро занимать подготовленные рубежи второй и третьей линии обороны. А на первой линии в капонирах и блиндажах останутся пулеметные расчеты, которые невозможно выкурить никакой артиллерийской подготовкой. И повторятся катастрофы Вердена и Соммы. Сотни тысяч погибших в результате кинжального пулеметного огня. Горы трупов и нулевой результат. Ну, если не считать подготовленного германцами контрудара. И удар этот будет предельно мощным. У немцев просто нет другого выхода. Революции в России не случилось, русский фронт не рухнул, а потому только выбивание из войны Франции может спасти Германию. На карту поставлено все. Тем более что кроме наступления Нивеля у немцев не будет другого шанса в обозримом будущем. Впереди только вступление в войну США и удушение Германии и Центральных держав.

Я встал и подошел к окну.

— Итак, союзники отказываются внимать голосу разума и сами идут в ловушку, давая германцам шанс переломить ситуацию и выиграть эту войну. Наступление Нивеля закончится катастрофой и очень велик шанс, что мы вскоре окажемся на континенте один на один с германской военной машиной. И шансов победить в этом противостоянии у нас немного. У вас есть возражения против этого утверждения?

— Никак нет, Ваше Императорское Величество!

Прекрасно, подтвердив тезис об отсутствии перспектив в войне с Германией один на один, Гурко, заодно, психологически согласился и с идущем в комплекте утверждением о катастрофе, которая постигнет Нивеля. Продолжим.

— Что мы может сделать в такой ситуации? Нам нужно время для приведения армии и тыла в порядок, и нам не нужно, чтобы Франция вышла из войны. Так?

— Так точно, Государь!

— В сложившихся правилах игры мы этого сделать не можем. Значит, к черту правила!

Гурко аж вздрогнул от моего внезапного восклицания. Я же продолжил рубить рукой воздух.

— К черту правила, которые ведут к поражению! Меняем правила и меняем условия игры! Не можем предотвратить катастрофу Нивеля? Давайте не допустим наступления! Не можем наступать из-за слабости? Найдем этому благородное обоснование! К черту условности! Мы объявляем мирную инициативу! Предлагаем всем объявить перемирие на фронтах и сесть за стол переговоров. В качестве жеста доброй воли и в качестве первого шага мы в одностороннем порядке объявим "Сто дней мира", в ходе которых русская армия не будет предпринимать наступательных операций ни на одном из фронтов. Мы призовем все остальные воюющие страны объявить свои "Сто дней мира" и присоединиться к нашим усилиям по урегулированию военного конфликта за столом переговоров!

Генерал ошарашено смотрел на меня.

— Простите, Государь, но это никого не устроит. Франции нужен Эльзас и Лотарингия, Британии нужно уничтожить германскую военную машину и экономику, устранив таким образом конкурента, США слишком много уже вложили в перевооружение и дельцы с Уолл-стрит не обрадуются такому повороту событий, а сама Германия не согласится на перемирие, поскольку это не решает ни один вопрос, из-за которых она вступила в войну, да и, как вы сами сказали, для них перемирие ведет к удушению. Австро-Венгрия же без победы вообще может рухнуть под натиском национальных революций. Так что наш призыв, как и другие призывы до этого, не приведет ни к чему и повиснет в воздухе глупой шуткой.

Я усмехнулся.

— Ну, шутка не такая уж и глупая. Подумайте сами, генерал. Да, мирные инициативы уже были, и как вы правильно сказали, просто повисли в воздухе. Мирные инициативы выдвигал мой брат Николай, но все знали о его пацифизме и не обратили внимания на пустые разговоры и благие пожелания, поскольку, как, опять-таки, вы правильно сказали, мир никому не был нужен. Перемирие предлагала Германия, но союзники сочли это просто проявлением слабости и признаком того, что сил у немцев почти не осталось. Подготовка наступления Нивеля стала ответом на эти предложения. Выдвигая же подобную шутку сейчас, мы не занимаемся абстрактным пацифизмом и вздохами, а решаем вполне конкретные задачи, причем свои задачи. Во-первых, мы подводим базу под наш отказ наступать. Мы не просто не можем наступать по причине слабости, а мы отказываемся наступать из любви к миру и желанию прекратить всемирную бойню. Во-вторых, объявляя об этом, мы выводим из под удара Русский Экспедиционный корпус во Франции, поскольку он уже не будет принимать участие в наступлении. Дабы не было лишних претензий и обвинений, мы заранее уведомляем союзников об этом и говорим о готовности корпуса исполнить свой союзнический долг, но в обороне, заняв один из участков фронта, где не будет наступления, высвободив таким образов французские или британские части. В-третьих, мы успокаиваем напряжение в наших войсках и отбираем у революционных агитаторов хлеб, фактически возглавив борьбу за мир во всем мире. В конечном итоге, мы получаем время на перегруппировку и наведения порядка, мы успокаиваем напряжение в общественной жизни России и мы подкладываем свинью всем остальным. Дело в том, что все прошлые мирные инициативы о мире не имели реального продолжения, оставаясь лишь благими пожеланиями. Мы же вместе с инициативой делаем ход, объявляя "Сто дней мира". И на этот ход нужно будет как-то реагировать, поскольку это меняет весь расклад сил на фронтах.

— Но, Государь! Такое заявление будет очень тяжело воспринято и в России, и у союзников, в особенности у союзников! Многие назовут это актом предательства! В глазах всего цивилизованного мира мы станем изгоями, которые нарушили свои обязательства!

— Меньше громких слов, генерал, — сухо прервал я Гурко, — идет Большая Игра, и мнение так называемых цивилизованных стран, а, равно как и так называемой прогрессивной общественности меня интересует в последнюю очередь. Да и то только как фактор, помогающий или мешающий добиться цели. Не более того. Наши, так называемые, союзники только что пытались зарезать Россию как свинью, холодно и расчетливо. Вы читали документы по данному делу. Несколько попыток устроить революцию, несколько покушений на меня и на Николая. О какой чести вы говорите? О каком предательстве? Нас просто используют и использовали. Как там сказал лорд Палмерстон, британский премьер? "У Англии нет ни вечных союзников, ни постоянных врагов, но постоянны и вечны наши интересы, и защищать их — наш долг?" Так почему же мы ведем себя как та глупая лошадь, которую другие ведут на бойню?

Генерал сделал последнюю вялую попытку возразить.

— Но, Государь, если мы объявим о том, что не будем наступать сто дней, то германцы просто снимут лишние дивизии с нашего фронта и отправят их на Запад.

— И вам что с того? — пожал я плечами. — Переживаете за союзников? Напомнить вам еще одно высказывание лорда Палмерстона? "Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет". Россия много лет таскает для других каштаны из огня, пока союзники воюют до последнего русского солдата. Может, пришла пора поменяться ролями? Лично меня вполне устроит, если немцы, французы и англичане будут долго и наслаждением резать один другого на Западном фронте. Чем больше они подорвут мощь друг друга, тем лучше для нас. Василий Иосифович, нам всем давно пора усвоить мысль, что все из того, что мы хотим получить по итогам войны, мы получим только при обеспечении двух условий — мы все, что нам нужно, захватываем своими силами, и никто, ни враги, ни союзники, не могут нас принудить это потом отдать. Мы хотим Проливы, обещанные нам союзниками по итогам Петроградской конференции? Прекрасно. Но их сначала нам нужно взять, а потом суметь их удержать. А это возможно только при сильной России и при слабых всех остальных заинтересованных сторонах, включая Германию, Францию и Британию. Так что, я не стану возражать, против мясорубки на Западном фронте.

— А Русский Экспедиционный корпус?

— Я надеюсь, что нам так или иначе удастся вывести его из-под удара. Хотя, разумеется, риск велик, но выхода у нас нет все равно. А что касается дальнейших планов, то мне представляется разумной следующая стратегия. Все наши фронты от Балтики до Черного моря должны перейти в глухую оборону, не только не предпринимая наступательных операций, но и полностью сосредоточившись на укреплении оборонительных рубежей и создании новых линий укрепленных позиций в тылу означенных фронтов. Наши фронты должны быть готовы к внезапному удару немцев и австрийцев в любом месте, хотя позволю себе выразить мнение, что в ближайшие два-три месяца крупных наступательных операций противника против наших войск не произойдет. Но это мое мнение, вы же, как Верховный Главнокомандующий Действующей армии должны быть готовы к любому развитию событий. По существу, генерал, нам нужно вернуться к вашему собственному плану и перенести активность на юг и юго-запад. Именно направления на Болгарию и Турцию станут в новой стратегии определяющими. Мы должны готовить резервы и создавать кулак, которым, когда наступит благоприятный момент, нанесем удар. Наша цель в этой войне обозначена — контроль над Проливами. Задача минимум — обеспечение контроля над выходом в Черное море любых военных кораблей любых держав и возможность такому выходу действенно воспрепятствовать, прикрыв таким образом наше черноморское побережье и плодородный юг Империи. Задача же максимум — присоединить к России европейскую часть Турции и достаточной ширины полосу вдоль Проливов в ее азиатской части, с тем, чтобы русские военные корабли и торговые суда имели беспрепятственный выход в Средиземное море. Так что, "Сто дней мира" нам дадут возможность провести перегруппировку для дальнейшего броска на юг. Это цель, ради которой стоит играть в эти игры дальше. Никаких других целей в Европе у нас нет. Во всяком случае, никакие территориальные приобретения западнее довоенных границ нам не нужны. И я не вижу резона проливать там реки крови русских солдат, бросая их в самоубийственные атаки за чужие интересы.

— Но, Государь, довольно значительная часть российской территории в настоящее время оккупированы германцами, — возразил Гурко, — и не похоже, чтобы немцы горели желанием оттуда уходить. А выбить их без крупных наступательных операций не представляется возможным.

Я усмехнулся.

— Войны не всегда выигрываются на полях сражений, генерал, и бывают ситуации, когда вражеские войска вынуждены уйти, не сделав при этом ни одного выстрела.

* * *

ПЕТРОГРАД. КАЗАРМЫ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ФИНЛЯНДСКОГО ЗАПАСНОГО ПОЛКА. 7 (20) марта 1917 года.

Когда, наконец, завершилась церемония присяги, полковник Слащев вновь обратился к замершему в строю воинству.

— Сегодня вы отправляетесь на фронт. Верю, что не посрамите вы честь русского солдата и доблестно сразитесь с неприятелем, покрыв знамя полка неувядаемой славой. Но прежде чем мы отбудем на погрузку, я хочу сказать вот что — мне нужны добровольцы, желающие пройти обучение и воевать дальше в составе ударных батальонов. Говорю сразу, придется пройти жесткий отбор и останутся не все, но те, кто останутся, примут участие в самых славных боях этой войны. Это я вам обещаю…

— Вот сука, — услышал Иван Никитин злобное шипение справа от себя, — подвел нас под монастырь, а теперь на фронт! Сам туда едь, тварь продажная! А я под фронт не подписывался!

— А присягу ты зачем принимал? — сквозь зубы поинтересовался Иван, покосившись на стоящего рядом Андрея Попова.

— Плевал я на присягу. Не будь тут броневиков с пулеметами, шиш бы я присягал! Ничего, ночка длинная, найду, где извернуться…

— Это измена, за это расстрел или каторга полагаются.

— Дурень ты, Ваня. По тылам миллион дезертиров шатается. Руки у них коротки всех похватать. Им только дураки попадаются. А ты что же — пойдешь на фронт? Не дури! Пошто за них-то погибать? Двигаем со мной вместе, я знаю надежные ухоронки, там и одеждой разживемся и документами.

Иван старался не слушать голос искусителя, сосредоточившись на выступлении полковника Слащева, но бес сомнения нашептывал и нашептывал вместе со свистящим шепотом Попова.

— У меня есть верные люди на примете. Правду говорю. Настоящие заговорщики, не то, что этот хлыщ. Им, как раз вот такие как мы очень пригодятся. Решайся!

— … добровольцы — выйти из строя!

— Решайся!

И внезапно, повинуясь какому-то импульсу, Иван решился. И сделал три шага вперед.

— Ой, дурак! — донеслось сзади.

И Никитин не знал лишь размер той дури, на которую он сейчас подписался. Но шагать назад было уже поздно.

 

Глава 2. Начало Большой Игры

ПЕТРОГРАД. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 8 (21) марта 1917 года.

— Проследите за тем, чтобы все директивы в Париже и Лондоне были выполнены неукоснительно и точно в оговоренные сроки.

— Все будет исполнено в точности, Ваше Императорское Величество.

— Теперь касаемо собственно самого послания в Лондон и Париж. Нота нашего правительства, — я взглянул на стоящего рядом со Свербеевым Нечволодова, — правительствам Великобритании и Франции должна отражать следующие тезисы. Первое. Мы выражаем решительный протест, требуем объяснений и официальных извинений за действия сотрудников дипломатических миссий этих государств, выразившихся в подстрекательстве к свержению законной власти в России, а так же в участии в заговорах ставивших целью совершение государственного переворота в Российской Империи. Такие действия плохо сочетаются с сердечными отношениями между нашими странами, а так же с существующими союзническими обязательствами. Наше правительство не хотело бы верить в возможное участие официального Лондона и официального Парижа в этих событиях, однако данное дело требует самого тщательного расследования. Высочайший Следственный Комитет готов оказать союзникам всю возможную помощь в расследовании вероятного прогерманского заговора, который мог быть организован агентами германской разведки, внедренных на высокие государственные и военные посты в страны Сердечного Согласия. Правительство Российской Империи с пониманием отнесется к оглашению возможных сведений об участии в заговорах не только подданных союзных держав, но и подданных российского Императора. Мы настаиваем на скорейшем расследовании и публичном оглашении результатов такого разбирательства, поскольку сведения о раскрытии этих заговоров оставили тяжелейшее впечатление в русском общественном мнении, что грозит резким усилением антивоенных и антисоюзнических настроений в России. Так, Александр Дмитриевич?

Премьер Нечволодов поклонился.

— Точно так, Государь.

— Так, теперь второе. Правительство Российской Империи благосклонно воспримет известие о решении правительства Великобритании лишить консула Локхарта дипломатического иммунитета, для возможности вынесения ему обвинительного приговора наряду с другими подданными Соединенного Королевства, которые будут осуждены по окончанию расследования их участия в заговорах против законной власти Российской Империи. Этот вопрос желательно решить самым срочным образом, поскольку суд состоится в самое ближайшее время и казнь действующего дипломата омрачит и без того осложнившиеся отношения между нашими державами. Корректность формулировок я оставляю на ваше усмотрение, Сергей Николаевич.

Министр иностранных дел кивнул.

— Да, Государь.

— Третье. Действия подданных Великобритании и Франции, и их роль в Февральских событиях и Мартовском заговоре, нанесли Российской Империи колоссальный военный, экономический, политический и моральный ущерб. Общество взбудоражено, армия и флот дезорганизованы, финансовые потери от потрясений колоссальны. В таких условиях Россия вынуждена пересмотреть согласованный с союзниками план военной кампании на 1917 год. В настоящее время, вследствие событий февраля-марта, русская армия имеет ограниченную боеспособность, и наступать не может. Меры по восстановлению управляемости в войсках и в тылу принимаются, но и правительству и Верховному главнокомандованию требуется время для наведения порядка в Империи и на ее фронтах. Однако восстановление порядка осложняется последствиями заговоров и мятежей, растет пацифизм в обществе, все шире распространяется практика братаний на фронте, лозунги о мире находят все больший отклик. Игнорирование данных фактов и тенденций приведет Россию к революции и, как следствие, к полному хаосу. Будет излишним указывать на то, кто больше всех выиграет от такого развития событий. Тем более, что в случае дезорганизации и хаоса на русском фронте, Центральные державы смогут высвободить все те силы, которые сейчас удерживаются на Восточном фронте. Правительство Российской Империи старается делать все возможное для недопущения катастрофического для дела союзников развития событий, однако, в данном вопросе России требуется содействие и действенная помощь союзников по Антанте.

Я замолчал, глядя на Дворцовую площадь. Через нее одна за другой ехали телеги со строительными материалами для ремонта Зимнего. Устало потерев переносицу, продолжил.

— Для преодоления кризиса в управлении и восстановления боеспособности, считаем необходимым настаивать на следующем. Во-первых, союзники должны официально отмежевываться от враждебных России действий своих подданных. Во-вторых, между Россией и союзными державами подписывается соглашение, в которым Великобритания и Франция официально признают исключительные права Российской Империи на европейскую часть Османской Империи и стокилометровую зону в азиатской части страны на всем протяжении Проливов от Босфора до Дарданелл, а так же на все территории в Малой Азии, которые будут находиться под контролем русской армии на момент заключения мира. Все эти территории должны войти в состав Российской Империи по итогам мирного договора. Данная договоренность должна быть оглашена публично, и, безусловно, не должна подлежать пересмотру по итогам войны. Это официальное соглашение позволит резко поднять уровень патриотических настроений в России и, в особенности, в русской армии и на флоте.

— Они никогда на это не согласятся. — Нечволодов усмехнулся в усы.

— И это еще не все. Для успешного продолжения войны и победоносного ее завершения, нам необходима пауза в наступательных действиях, вызванная необходимостью перегруппировки сил, устранения с линии фронта неустойчивых частей и подтягивания резервов. Посему представляется невозможным участие русских войск в любых наступательных операциях на всех фронтах мировой войны в ближайшие два-три месяца, включая части Русского экспедиционного корпуса во Франции и на Салоникском фронте. Правительство Российской Империи надеется на понимание со стороны союзных держав необходимости подобных действий и деклараций со стороны России. Российская держава остается верной союзническим обязательствам, и полна решимости довести войну до победного конца. Однако, последствия Февральских событий и Мартовского заговора не оставляют нам других вариантов, кроме действий, означенных выше.

Я на несколько мгновений замолчал, формируя мысль, а затем, продолжил надиктовывать Свербееву тезисы.

— Итак, пятое. Для скорейшего преодоления кризиса и восстановления боеспособности правительство России поднимает перед союзниками вопрос расширения поставок вооружений и боеприпасов для русской армии, а также вопрос оказания нашей Империи всемерной технической помощи. Правительство Российской Империи рассчитывает на понимание со стороны союзников и на положительную реакцию на данные инициативы. Просим правительства союзных держав оперативно отреагировать на наши предложения и дать ответ не позднее, чем через пять дней.

— По существу, это ультиматум. — Нечволодов переглянулся со Свербеевым. Тот кивнул.

— По существу, это так и есть. — согласился я. — Если нет вопросов, то все свободны, господа. Александр Дмитриевич, я жду вас вечером.

Они поклонились и направились к выходу. Уже в дверях Свербеев повернулся и, кашлянув, спросил:

— Прошу простить мою дерзость, Ваше Императорское Величество, можно задать вопрос?

— Задавайте ваш вопрос, Сергей Николаевич.

Тот помялся пару мгновений, но все же спросил:

— Мой предшественник на этом посту… Простите, правда, что господин Милюков арестован?

Я смерил его долгим взглядом и, наконец, ответил:

— Да, это так. Господин Милюков арестован по обвинению в государственной измене и участию в заговоре против Императора. Его вина подтверждена показаниями участников заговора, в том числе и англичанами.

Свербеев поклонился.

— Благодарю за ответ, Ваше Императорское Величество!

— И вот еще, что, Сергей Николаевич. Даже если бы господин Милюков в заговоре не участвовал, то я бы все равно отправил бы его в отставку. Хотите знать почему?

Министр вновь поклонился.

— Да, Ваше Императорское Величество.

— Все очень просто. Мне не нужен на этом посту человек с явными англофильскими взглядами. — я сделал паузу и с нажимом уточнил. — Вы меня понимаете?

Тот вновь поклонился и, получив мое дозволение, покинул кабинет. А я еще несколько минут, размышлял, глядя на дверь, которая закрылась за министром иностранных дел Российской Империи тайным советником Свербеевым Сергеем Николаевичем, последним послом России в Германии…

* * *

ПЕТРОГРАД. НАБЕРЕЖНАЯ НЕВЫ. 8 (21) марта 1917 года.

— Господин полковник!

Идущий по набережной военный резко обернулся на знакомый голос и удивленно воскликнул:

— Саша! Как ты здесь?

Они тепло обнялись. Затем старший отнял от себя младшего и всмотрелся в его лицо.

— Все в порядке? Ты не по ранению здесь? Почему писем не пишешь, паршивец ты эдакий?

Младший покачал головой:

— Нет, по служебной надобности здесь. А ты-то как? Что дома? Все ли здоровы?

— Дома был вот, ездил в отпуск по случаю ранения. — заметив готовый сорваться вопрос, полковник поспешил добавить, — Да нет, не волнуйся, так, ерунда, царапина. А потом, вот, в Питер заехал, наших из полка в госпиталях попроведать.

Затем старший обратил внимание на одежду брата и присвистнул:

— А почему ты в штатском, Александр? Тебя разжаловали? Или что случилось?

— Имею честь быть прикомандированным в распоряжение министра иностранных дел. Так что нам, дипломатам, фрак более к лицу. — попытался отшутиться Мостовский-младший.

— Ты сейчас откуда и куда?

Александр Петрович посерьезнел.

— На самом деле, Николай, я уезжаю сегодня. За границу. Куда и зачем — не имею права сказать.

— Так, хранитель секретов, ты мне одно скажи — это опасно?

— Нет, что ты, это просто рядовая поездка. На воды, так сказать.

— Понятно. — помрачнел старший Мостовский. — Значит, опасно.

— Можно подумать, — пожал плечами младший, — что в окопах безопасно было.

— Кстати, об окопах, — спохватился Николай, — а как так получилось, что фронтовой штабс-капитан оказался в роли дипломата, да еще и идет со стороны Зимнего? Только не говори, что ты просто шел мимо!

— Так вот, не поверишь, — рассмеялся Александр, — но действительно шел мимо. Точнее — прогуливался. Просто я жду одного человека. Так что я просто шел на мост, посмотреть виды столицы, а, заодно, видеть набережную, чтобы не пропустить его ненароком.

Николай Петрович покачал головой.

— Его? Эх, а я уж думал, что у тебя свидание с дамой.

— Увы, брат, увы. Это просто служебная встреча.

Они дошли до середины моста и оперлись на парапет. Зима уходила из Петрограда. Снег почернел, а Нева явно начинала набухать, готовясь к ледоходу.

— Да, Господь явно на стороне нашего Государя. — покачал головой Александр Петрович. — Видишь, брат, реку? Вот по этому льду, третьего дня, наш Государь, во время мятежа, ночью перешел вместе с генералом Кутеповым с того берега вон туда, к казармам Преображенского полка. Если бы шли сегодня, могли бы и не дойти. Впрочем, ночью вообще нельзя ходить здесь по льду, то трещина, то полынья, то, еще какое, невидимое в темноте непотребство. И как они не провалились? Нет, точно Император наш родился под счастливой звездой!

— М-да… — протянул полковник, заглядывая вниз с моста. — Тут и днем ходить страшно уже. А чем мост знаменит?

— А, на мосту этом, вот как раз, где мы с тобой стоим сейчас, стоял в ночь мятежа наш Государь Михаил Александрович. Стоял, не прячась и не хоронясь ни от кого. А мятежники, искавшие его, прошли колонной в нескольких шагах от него и никто, никто, брат, не заметил его! Две полновесные роты прошли, и никто не увидел!

— Да уж, — покачал головой Николай Петрович, а затем показал на изувеченный Зимний дворец. — Так это Государя пытались взорвать?

— Его. — кивнул капитан. — Но опять мимо.

Братья помолчали. Стояли и смотрели на почерневшие от пожара стены Зимнего дворца. Александр задумчиво проговорил.

— Вот так, вероятно, выглядит сейчас вся Россия — пострадавшая, местами обгоревшая, местами даже разрушенная, но все равно восстанавливающаяся и возрождающаяся. Ты знаешь, я никогда не был монархистом, и мы с тобой частенько ругались на сей счет. Но хочу тебе сказать, что боюсь даже предположить, как бы повернулась история России, если бы Император не дошел до того берега.

Он замолчал, глядя на Императорский штандарт над Зимним дворцом. Флигель-адъютант Мостовский сегодня впервые увидел Государя, после его восхождения на Престол. Идя на Высочайшую аудиенцию, Александр Петрович гадал, как изменился Император за прошедшее время? Ведь, хоть и прошло совсем мало дней с тех пор, но столько всего случилось в его жизни — и принятие короны, к которой, а в этом Мостовский был почему-то уверен, нынешний Государь совершенно не стремился, и подавление двух мятежей, и покушения, и гибель жены от рук каких-то мерзавцев из взбунтовавшегося Волынского полка. Ведь еще десять дней назад в жизни нынешнего Императора ничего этого не было. Каков он теперь, новый Государь Всероссийский? Как изменился за это время? К добру ли?

Михаил Второй встретил его тепло, справлялся о делах в Ставке, о настроениях, о прочих текущих вопросах, а флигель-адъютант Мостовский вглядывался в бледное и осунувшееся лицо Императора, искал и боялся найти тот слом, который мог произойти в этом, решительном и стремительном человеке. Во всяком случае, десять дней назад, тогда еще штабс-капитан Мостовский, запомнил его именно таким.

И к своему облегчению, Мостовский не находил в глазах безразличия, апатии или отчаяния. Взгляд был, хоть и уставший, но живой и заинтересованный.

— Ладно, расскажи хоть, как ты очутился в Петрограде? — спросил Николай Петрович брата, когда молчание затянулось. — Как ты встрял во всю эту историю?

Александр Петрович пожал плечами.

— Знаешь, я сам пока не до конца понимаю, как я здесь очутился. Бывают в жизни такие ситуации, когда ты словно попадаешь в бурную реку, и тебя начинает нести стремительный поток. Несет он тебя очень быстро, ты пытаешься что-то предпринимать, но тебя от этого начинает нести еще быстрее, а ты, чтобы не захлебнуться, начинаешь активнее махать руками, пытаться уцепиться за что-то, и ты, вдруг оказываешься в этом потоке не один, и спасти себя можешь, только спасая кого-то, и этот кто-то очень важен для тебя и ты готов спасти его даже ценой своей жизни…

Мостовский-старший понимающе усмехнулся:

— А потом, выползаешь на берег и видишь, что ты уже во фраке и прогуливаешься по столичным паркетам?

Младший кивнул.

— Да, примерно, так и было.

— Ясно. — полковник Мостовский внимательно посмотрел на младшего брата. — И куда теперь?

— За границу.

— На воды, значит? — усмехнулся Николай Петрович.

— Да-с. Пришло время съездить на отдых, сменить, так сказать, климат.

— Понятненько. — хитро подмигнул полковник, а затем, сразу посерьезнел. — Когда едешь?

— Сегодня. Так что пора мне. Что-то не идет мой человек. Ждать уже невозможно.

— Понимаю, здоровье, оно, прежде всего, и оно требует соблюдения плана лечения. Что ж, младший, я горжусь тобой — отдых на водах за рубежом, да еще и в разгар Великой войны! Ведь это именно то, что ты сможешь рассказать внукам! Так что, подлечись там, как следует и как подобает. И пусть результаты твоего лечения не разочаруют Государя!

И иронично улыбаясь, старший брат, тем не менее, искренне и крепко обнял младшего, напутствуя его на дальнюю дорогу.

* * *

ПЕТРОГРАД. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 8 (21) марта 1917 года.

— Итак, Александр Павлович, вам надлежит сдать должность главнокомандующего Петроградским военным округом и передать дела вновь назначенному на эту должность генералу Корнилову.

Кутепов склонил голову.

— Слушаюсь, Государь.

Едва заметная тень промелькнула на лице генерала. Он явно разочарован, явно видел себя на этом посту. Обойдется. У меня на него совсем иные виды. А Корнилов… Что ж, посмотрим на Лавра Корнилова в этом варианте истории и узнаем, что было большей правдой — то, что он прожженный карьерист, готовый идти наверх по головам (чужим), или он и вправду такой, типа, республиканец с наполеоновскими замашками. Впрочем, для моих целей подходят оба варианта.

— А с этого места слушайте меня очень внимательно. Сегодня я подписываю Повеление о назначении вас помощником командующего Императорской Главной Квартирой. По факту, в виду отсутствия командующего, вы будете исполнять эту должность. Как вы знаете, для назначения на эту должность генерал должен быть в чине генерал-лейтенанта или полного генерала. Поэтому пока будете помощником без командующего. А там, даст Бог, если все будет нормально и вы справитесь, то и за новым чином дело не встанет. Вы меня понимаете?

— Да, Государь. — Кутепов вновь склонил голову. — Что от меня будет требоваться?

— Много чего. Я собираюсь полностью реорганизовать работу этого ведомства, наполнив его декорации реальными функциями. Не будем плодить сущности, будем максимально выжимать из того, что есть.

Я взял со стола папку и просмотрел записи.

— Итак, Александр Павлович, как вы, вероятно, осведомлены, Императорская Главная Квартира — это орган Императорского оперативного управления, подчиненный лично мне, выполняющий только мои поручения, отчитывающейся и отвечающий исключительно передо мной. Фактически речь идет о моем личном аппарате управления государством и армией. Мои глаза и уши, мой голос, мои длинные руки и, если потребуется, мой карающий меч. Этот орган должен обеспечить меня возможностью получать независимую информацию, обеспечивать меня независимым анализом событий, готовить рекомендации по решению проблем, обеспечивать возможность доведения моих повелений до исполнителей любого уровня, и, возможность прямого вмешательства в события вне зависимости от любых министерств, ведомств, структур и органов власти. События последних недель продемонстрировали, что Император должен иметь возможность преодолевать любую злую волю, любую информационную или физическую блокаду, любой заговор и должен иметь возможность отдавать непосредственные приказы верным людям и верным войскам. И если в нормальной ситуации вмешательство в события со стороны Императорской Главной Квартиры будет номинальным и демонстративно канцелярским, то в случае возникновения кризиса, именно от ее работы будет зависеть судьба государства.

Я посмотрел в глаза Кутепову. Тот твердо выдержал мой взгляд и лишь коротко кивнул.

— Да, Государь.

— Ваши непосредственные обязанности. Первое — доводить до лиц, входящих в состав Императорской Главной Квартиры Высочайшие повеления. В состав Императорской Главной Квартиры входят все генерал-адъютанты, генерал-майоры и контр-адмиралы Свиты, генералы при Высочайшей Особе, флигель-адъютанты, штаб-офицеры и прочие чины Императорской Главной Квартиры, а так же Собственный мой Конвой, Собственный железнодорожный и Собственный сводный пехотный полки. Второе — отдавать все необходимые распоряжения, касаемые Высочайшего путешествия, включая мое пребывание в загородных резиденциях и местах отдыха. Третье — объявлять по моему поручению Высочайшие повеления всем лицам, коих эти повеления касаются, включая министров, главноуправляющих, главнокомандующих, а так же, при необходимости, всем прочим лицам и органам. Четвертое — представлять мне во время путешествия всех лиц прибывающих с Высочайшим докладом. Пятое — если не поступает иного повеления, исполнять обязанности дежурного генерала при моей Особе. Шестое — в вашем распоряжении будут все секретные шифры для сношений с министерствами, ведомствами и военными инстанциями. Седьмое — осуществлять непосредственное руководство отделами и канцеляриями Императорской Главной Квартиры. Полный перечень ваших обязанностей и прав изложен в этой папке, благоволите получить.

Кутепов принял папку, но открывать не стал, продолжая стоять по стойке смирно.

— Дозволите ознакомиться, Государь?

— Дозволяю. Пока вы изучаете ее содержимое, я вкратце продолжу. В составе Главной Квартиры будут такие отделы. Первый отдел — полевая государственная канцелярия, обеспечивающая мою связь с правительством, министерствами и ведомствами, а так же связь с губернаторами. Второй отдел — военно-полевая канцелярия, обеспечивающая мою связь с военным министерством, морским министерством, Генеральным Штабом, Ставкой, главнокомандующими фронтами и флотами, командующими армиями, флотилиями и корпусами, главнокомандующими военными округами, а так же министерством вооружений и министерством сообщений. Третий отдел — связь с лицами, входящими в состав Императорской Главной Квартиры, включая вопросы организации Высочайших докладов, подорожных и охранных грамот и прочих необходимых мероприятий. Четвертый отдел — ситуационный центр, в который стекается вся оперативная информация из первых трех отделов, а так же из других структур, таких, к примеру, как РОСТА и вырабатывающий рекомендации про принятию мной оперативных решений в складывающейся ситуации. Пятый отдел — центр стратегических исследований, вырабатывающий стратегию и делающий долгосрочные прогнозы. Шестой отдел — отдел кадровой работы, включающий в себя вопросы согласования назначений на военные и административные должности лиц, входящих в Императорскую Главную Квартиру, а так же задачу обеспечения меня информацией об основных личностях, на которые завязано принятие решений на уровне Империя-губерния, включая государственный аппарат, земства, политические и общественные фигуры, крупный капитал и прочее. Седьмой отдел — Императорский Комиссариат, обладающий чрезвычайными полномочиями. Императорские Комиссары действуют от моего имени. Их задача, по моему поручению, прибыть на место любого кризиса и разрешить этот кризис любыми эффективными способами, фактически имея неограниченные полномочия принимать и отменять любые решения, казнить и миловать, поощрять и наказывать. Императорские Комиссары получают неограниченную власть, но и несут неограниченную ответственность передо мной лично. За успех буду щедро награждать, а за глупости — жестоко и с выдумкой карать. Подчеркиваю — не за ошибки, от которых никто не застрахован, не за неудачи, которые так же могут случаться, а именно за глупость, самодурство и прочие побочные эффекты неограниченной власти. Вы меня понимаете, Александр Павлович?

— Да, Государь.

— Прекрасно. Тогда по персоналиям и по структуре вообще я жду вас с докладом послезавтра в Москве. Да, Александр Павлович, завтра мы выезжаем в Первопрестольную. Место в Императорском поезде вам зарезервировано.

* * *

ПЕТРОГРАД. ТАВРИЧЕСКИЙ ДВОРЕЦ. 8 (21) марта 1917 года.

Екатерининский зал вновь был полон и вновь штыки черным ежом вносили свою тональность в общее восприятие исторического момента. Был ли этот момент историческим? Хотелось бы в это верить, иначе я не вижу перспектив.

Да, мне было, что еще им сказать во второй день работы учредительного собрания Фронтового Братства. И я теперь куда более ясно понимаю, на кого мне нужно опереться в моей борьбе, кто станет моим мечом, разрубающим российский Гордиев узел.

Глядя на этот ощетинившийся штыками зал, слушая с каким настроением солдаты поют "Боже, Царя храни!", я кивнул самому себе — да, я — Император. Но этого мало, критически мало для спасения России! Я должен быть одновременно и Императором, и Вождем революции, который ведет за собой десятки, сотни миллионов людей. И, главное, знает, куда ведет, во имя чего он ведет и на что готов ради этого. И имеет значение лишь конечное благо МОЕГО НАРОДА, даже если придется пройти через силу и через кровь, даже если придется идти по головам, ломать через колено, казнить и миловать. Что ж, я не гуманист и никогда им не был. Я не общественный деятель и не политик. Я — ИМПЕРАТОР. Я — ГОСУДАРЬ РЕВОЛЮЦИИ.

Отзвучали последние слова Гимна и в наступившей тишине я начал говорить.

— Еще совсем недавно Император Всероссийский появлялся на публике лишь по официальным поводам, говоря лишь протокольные вещи. Император был лишь символом государства, лишь портретом на стенах, таким же молчаливым, каким является имперский флаг, реющий над государственным учреждением или орел на Императорском штандарте. Но, наступает новая эпоха и Император должен не просто быть символом и главой государства, а стать настоящим вождем своего народа. Вождем, который поведет за собой многие миллионы единомышленников по пути к новой России. К той России, в которой каждый из нас мечтал бы жить и к той России, которую нам с вами вместе предстоит построить.

Обвожу взглядом замерший и ощетинившийся штыками зал. Назначенный шефом моей личной охраны генерал Климович решительно предостерегал меня против выступления сегодня. Ссылаясь на данные МВД, он предупреждал о возможных покушениях на мою жизнь. Но внять голосу разума и генерала Климовича я не мог. Я должен был сказать сегодня то, что собираюсь. Это нельзя сделать завтра, это нельзя доверить страницам газет, этого нельзя было сказать и вчера. Равно как не мог я позволить разоружить это военное полчище. Фронтовики, как сказал бы кто-нибудь из классиков, суровые люди с тонкой душевной организацией и расшатанными нервами, и они прекрасно чувствуют суету, фальшь, дрожание в коленках и панические нотки в голосе. Меня слушают, в том числе и потому, что я не только их Император, но и потому, что я из того же фронтового теста, что и они сами. Возможно, именно этого и не хватило Николаю в конечном итоге, когда он, во время катастрофы, не решился опереться на армию, на простых солдат. Они были чужими для него, а он, соответственно, был чужаком для них. Он мог повелеть, мог им приказать, но истинную душу своей армии он никогда не понимал, принимая за чистую монету все эти парады и построения, весь этот пафос приветственных речей и стройность марширующих колон, весь официоз докладов и показную демонстративную верноподданность генералов, будучи при этом несказанно далеко от своих солдат, как, впрочем, и от своего народа. И когда генералы сказали ему, что все кончено, он и трепыхаться не стал, сразу сдулся. А ведь мог, мог учудить! Мог скрутить всех в бараний рог, если бы не стал прятаться за обстоятельствами, а встретил кризис с ясной головой и бесшабашной решительностью, обратившись к своим солдатам с ясным и близким для них посылом, скажи, пообещай то, что они хотят от тебя услышать. Ведь людям многого не надо. Относись к ним как к живым людям, понимай их стремления и переживания, ешь с ними кашу из солдатского котелка, да так ешь, чтобы не во время Высочайшего показательного визита в часть, а так, как делают это обычно солдаты на войне, спеша ухватить момент между артобстрелами. Покури с ними, ценя каждую затяжку в ожидании приказа самим подниматься в атаку. На пулеметы. Без дураков.

Курить и знать, что этот перекур может стать последним.

И надо отдать должное моему прадеду — невзирая на происхождение и положение, он не прятался по тылам, не чурался простых солдат и в атаку их не посылал, а водил. Лично. И белеющий Святой Георгий на моей черкеске вовсе не за Высочайшее присутствие в прифронтовом районе во время пролета вражеского аэроплана-разведчика в пределах видимости. Может быть, потому меня и слушают сейчас, что мой орден не стал пощечиной всем тем, кто кровью заслужил его.

— Я вчера вам многое обещал. — начал я с горечью в голосе. — Обещал землю, вольности, привилегии и лучшую жизнь. Но скажите мне, откуда возьмется эта самая лучшая жизнь, если мы ничего не делаем для этого?

Зал замер. Такого они не ждали. Я помолчал, а затем заговорил совсем другим тоном:

— На фронте, вечерами после боя, я часто делал то, что делают все солдаты на войне. Я мечтал о той жизни, которая наступит после войны. Когда ты в действующей армии, когда ты на передовой, война здорово прочищает мозги и заставляет взглянуть на прошлую жизнь и на окружающий мир совсем иначе. И тогда приходит понимание того, что важно на самом деле, а что лишь суета сует, пошлость, мишура и фальшь.

Я продолжил после долгой паузы.

— Там, на фронте, видя вокруг себя примеры мужества и доблести, видя, как идут люди на смерть во имя Отчизны, я спрашивал у себя — как так получается, что те, кто населяет нашу славную державу, те, кто являет миру примеры героизма и упорства на фронте и в тылу, живут в такой нищете, перебиваясь с черного хлеба на лебеду? Неужели Россия такая бедная страна? Неужели народ наш не может жить в достатке и процветании? Ленивы ли наши люди, спросил я себя. И однозначно ответил — нет, наши люди умны и трудолюбивы, обладают всеми добродетелями, включая упорство и терпение. Тогда почему же?

Меня слушали и слушали затаив дыхание.

— Отчего бедствуют миллионы крестьян? Меня вчера тут вопрошали о земле и я вам обещал земельную реформу. Знаю, многие волнуются, не забудет ли Царь-батюшка о своем обещании, дадут ли землицу в 1919 году. Отвечаю — я не забуду и землю дадут. Земельный передел состоится, как я вам и обещал и сегодня перед вами выступит фронтовик и мой доверенный премьер-министр генерал Нечволодов, который представит основные моменты земельной реформы. Но, давайте будем говорить откровенно, даже если мы поровну разделим между пахарями абсолютно всю распаханную землю в государстве, даже если этим разделом будут заниматься сами же крестьяне, то каждый пахарь все равно много не получит, потому что крестьян много, а распаханной земли в России мало. И будет мыкаться на своем участке крестьянин, пытаясь собрать свой скудный урожай, проклиная судьбу и тая в душе обиду на Государя, что, мол, обманули с земельным переделом, мало, мол, дали. А больше ведь распаханной годной земли и нет! Велика Россия, а земли мало! И ведь с каждым годом население в России растет, народу становится все больше, а земли на одного крестьянина становится все меньше. Что будем дальше делать? Вновь делить на количество едоков или работников? Так ведь и так уже делить нечего! Что же будем делить через десять лет? Через двадцать? Через пятьдесят? И вновь наступит в России голод и пойдут бунты по всей державе, и закончится все всеобщей гражданской войной, которая массово будет убивать лишних едоков. Такого мы хотим будущего? Впрочем, беда нас поджидает не только в будущем, ведь и сейчас с хлебом плохо, а уж после передела в России настанет совсем беда и дай Бог, чтобы большинство крестьян сумели прокормить хотя бы сами себя. Почему так, спросите вы? Я вам отвечу — урожайность с десятины упадет еще больше, потому как у большинства крестьян нет ни достаточного количества лошадей, плугов и прочего инвентаря. Землю обрабатывать просто нечем. И вновь будет крестьянин идти на поклон к богатым соседям и под грабительский процент будут занимать все необходимое, с тем, чтобы отдать крохобору большую часть своего урожая. Так ведь будет, а?

Народ бурно зашумел, соглашаясь.

— Бедствуют не только крестьяне. Бедствуют рабочие, бедствуют миллионы других людей, вдов, сирот, инвалидов. Огромная богатая держава полна бедами и бедствиями, а жизнь народа полна горестями и несправедливостями. Что же делать? Есть ли выход из замкнутого круга или Россия, словно на ней лежит какое-то проклятие, так и обречена на эти бедствия? А не в том ли наша беда, что каждый у нас сам за себя и лишь Господь один за всех? Но сказал Господь наш, всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. Не оттого ли все беды наши, что лишь ходим мы на службу, а живем не по Божьему закону, только по собственному разумению, думая лишь о себе, о своем достатке, о своих удовольствиях, своих желаниях? Не оттого ли и беден наш народ, что многие пекутся исключительно о своем благополучии, исключительно о том, как бы половчее устроиться в этой жизни? Но еще и оттого живем мы плохо, что мало думаем о завтрашнем дне, довольствуясь днем сегодняшним и сегодняшним куском.

Развиваю тему.

— Наш народ угнетен, это правда. Но угнетен он не только какими-то угнетателями, коих и в самом деле хватает. Наш главный угнетатель — наш угнетенный дух, сковывающий наши действия, разъединяющий нас, заставляющий думать лишь о себе. Мы напрасно теряем деньги государства, бездумно расходуем ресурсы и безответственно тратим силы общества, вместо того, чтобы сделать так, чтобы каждый рубль, каждый пуд, каждый час и каждый человек служили только одной цели — благу всего общества и благосостоянию каждого человека в этом обществе.

Я развел руки в стороны, охватывая перспективу.

— Представьте себе государство всеобщего благосостояния! Вокруг золотые нивы, принадлежащие тем, кто их обрабатывает. В полях работают многочисленные тракторы и комбайны, освобождая крестьянина от тяжкого физического труда. Электрический свет в каждой деревне и в каждой избе. Заводы и фабрики, полные новой техники, станков и машин, а сами рабочие управляют этими механизмами, получая при этом очень достойную заработную плату. Огромные стройки, полные тракторов, бульдозеров, кранов и экскаваторов. Стройки, где больше не нужно будет тяжело трудиться в поте лица. Стройки, которые возведут всем людям новые жилые районы и каждый человек получит свой собственный дом или квартиру. Ярко освещенные электричеством города, по широким улицам и зеленым паркам которых ходят счастливые люди, которые не делятся на сословия и не разделяются бедностью, поскольку бедности больше нет. Взрослые и дети. Старики получающие заслуженную пенсию по старости. Всеобщая медицина. Всеобщее образование. Наука и техника работают на то, чтобы сделать жизнь легче и лучше, чтобы изобрести новые машины, которые облегчат труд людей. Огромные электростанции дадут энергию в самые дальние уголки Империи. Железные дороги дотянутся до самых удаленных мест, а автомобильные дороги наполнятся автомобилями, и каждый человек будет иметь свой собственный автомобиль или мотоцикл. Небо наполнится аэропланами и пассажирскими дирижаблями, которые несут в себе трудящихся на отдых к теплому морю. Мечта, скажет кто-то, и будет прав. Да, это моя мечта! Я назвал это мечту — мечтой об Освобождении. Освобождении от бедности, угнетения и отсталости. Освобождения от беспросветной жизни и тяжелого физического труда. Освобождение духа и будущего человечества. Но разве это плохая и не достойная всего государства мечта? Разве плохо, если все общество будет увлечено этой мечтой? Разве вы не хотели бы жить в таком обществе, которое объединило всех людей, все ресурсы и всю мощь государства во имя построения подобной мечты?

В зале загомонили. Но я не стал останавливаться, продолжая гнуть свою линию.

— Наступил двадцатый век — век научно-технического прогресса. Современной науке и технике подвластно все, а что пока не подвластно, будет возможно при соответствующем финансировании и поддержке как со стороны государства, так и всего общества. Все, что я назвал мечтой, на самом деле реально и достижимо. Нужно лишь захотеть. Захотеть всем нам. И когда все общество подчинит свои интересы цели всеобщего благосостояния и освобождения от угнетения, когда законы будут стимулировать частную инициативу и выгоду, регулируя их интересами всеобщего блага, когда сама наша Империя будет Империей всеобщего успеха и счастья, тогда и наступит наш Золотой век Освобождения. Сто тысяч школ, сто тысяч больниц, миллионы тракторов и машин по всей стране. Десять тысяч машинно-тракторных станций, к услугам которых может обратиться каждое крестьянское хозяйство. Государственные и кооперативные предприятия улучшенного семенного и племенного фонда, где можно будет приобрести самые урожайные сорта и самых производительных коров. Увеличение урожайности в пять раз вполне достижимо при достаточной механизации деревни и при правильном применении агрономической науки. Ученые, инженеры, механики создадут новые машины и трактора, обеспечив России стремительную всеобщую механизацию. Применение машин и электричества резко увеличит производство молока, шерсти, мяса, хлопка, льна и других видов сельскохозяйственной продукции. Мобилизация государством сил и средств позволит быстро распахать новые земли, освоить новые территории, расселив всех желающих в новые подготовленные места для проживания по всей Империи. Мы создадим новую жизнь и новую Россию, в которой будет сытно и интересно жить, в которой место найдется каждому и каждый получит то будущее, которое сам пожелает. Мы построим общество всеобщего освобождения, освобождения от голода, от нужды, от угнетения, от тяжелого физического труда и беспросветной жизни. Мы построим Империю Освобождения. Империю, которой будет дорог каждый ее гражданин. Сказав гражданин, я не оговорился и не ошибся. Каждый принесший присягу верности Императору Всероссийскому, имея на то желание, может стать полноправным гражданином Империи, гражданином, участвующим в управлении державой и в строительстве нового мира — Мира Освобождения. Освобождения народа России и всего мира.

Делаю короткую паузу, отделяя сказанное. Продолжаю все более воодушевляясь с каждым новым предложением.

— Мир Освобождения пока лишь красивая мечта. Как осуществить эту мечту? Что нужно сделать, чтобы победить бедность и построить государство всеобщего блага? На самом деле у нас все есть для этого! И у нас есть главное — державная воля избрать курс на Освобождение и сделать идею Освобождения официальной идеей Империи. Твердость Императора, подчинение всех государственных целей и проектов делу всеобщего блага и Освобождения, жесткость мер правительства по проведению реформ, привлечение всего общества к выработке стратегии развития Империи, широкое общественное обсуждение. Я выношу идею Освобождения на обсуждение всей России. Я приглашаю лучшие умы принять участие в выработке путей и подготовке программы действий правительства в деле построения нового общества всеобщего Освобождения. Я и имперское правительство открыты для любых идей и предложений, имеющих целью улучшение жизни народа, скорейшей механизации всех сфер жизни, повышения уровня медицины и всеобщего образования. Я инициирую создание самого широкого общественного фронта — Союза Освобождения, в который войдут наряду с Фронтовым Братством и другие организации, разделяющие цели Освобождения — крестьянские, рабочие, молодежные, женские, детские, общегражданские, промышленные, купеческие, профессиональные и прочие союзы. Я обещаю Союзу Освобождения полную и всемерную поддержку имперского правительства и мою лично. Вместе мы сила и вместе мы победим!

Зал взорвался восторженными криками и овацией. Переждав шум, я заговорил уже с большим практицизмом в голосе.

— Что же нужно сделать для начала? Сегодня нам предстоит избрать Исполнительный комитет Фронтового Братства. Я готов, если на то будет воля собравшихся, занять пост почетного председателя Фронтового Братства и даровать Братству право на почетное наименование Императорское Фронтовое Братство. Нет возражений?

Одобрительный шум позволил мне заключить, что "предложение" принимается. Но все же я решил соблюсти все нормы и поставил вопрос на голосование. После закономерного "одобрям-с", я продолжил:

— Предлагаю учредительному съезду избрать Исполнительный комитет Братства числом в десять человек, по пять человек от офицеров и солдат. В дальнейшем я бы еще рекомендовал дополнить Исполком еще пятью представителями от ветеранов-отставников. Председателем Исполкома я бы рекомендовал избрать нашего боевого товарища премьер-министра и генерала Нечволодова Александра Дмитриевича. Касаемо кандидатур остальных членов Исполкома, то тут я целиком полагаюсь на ваш выбор. Кто за избрание генерала Нечволодова председателем Исполкома Фронтового Братства?

Снова лес рук взлетел над лесом штыков в зале.

— Благодарю вас, мои боевые товарищи. Теперь, прежде чем передать слово для доклада генералу Нечволодову, я хотел бы сказать еще кое-что. Мы здесь все — фронтовики. Каждый из здесь присутствующих знает, что такое война. Перепаханная и выжженная взрывами земля, на которой давно уже никто не сеет и не пашет. Сгоревшие деревни. Сотни тысяч погибших. Пятнадцать миллионов русских солдат не заняты ничем кроме войны. Миллионы рублей ежегодно тратятся на войну, вместо того, чтобы улучшать жизнь в России. Война давно уже превратилась в позиционный тупик, из которого нет выхода. Ни одна из стран, вступивших в эту войну, не рассчитывала воевать так долго. Кровавая мельница войны с каждым днем перемалывает все больше ресурсов, денег и людей. Державы беднеют, простые люди нищают, Европа вот-вот погрузится в пучину братоубийственных войн, в которых никто уже не будет даже помнить о том, с чего все началось в августе 1914-го. Я не знаю, нравится ли воевать остальным, но я уверен, что русские воевать не хотят и не любят. Нам не нужна война ради войны. Я уверен, что почти все вопросы можно решить за столом переговоров. Одобряете ли вы предложение всем воюющим сторонам прекратить огонь на сто дней и сесть за стол мирных переговоров?

Зал одобрительно загудел. Послышались аплодисменты и какие-то выкрики, которые в общем шуме было трудно разобрать, хотя общая тональность была понятна.

— Одобряете? Тогда мы так и поступим! Мы предложим всем сторонам объявить на сто дней прекращение боевых действий и прислать свои делегации в Стокгольм для начала переговоров о перемирии. Всем странам нужно очнутся от кровавого угара войны, солдатам пора съездить в отпуск домой, дома ведь дел полно, не так ли?

Тут уж народ точно радостно зашумел, горячо поддерживая эту идею.

— Ну, а если они не согласятся, то, что ж, русские никогда не начинают войну, но всегда ее заканчивают! Заканчивают, даже если к миру придется принуждать силой! И нам это не впервой, верно?

Новый всплеск одобрения в зале.

— А теперь, я приглашаю выступить генерала Нечволодова с тезисами программы правительства в области реформ и земельной реформы в частности. Будут вопросы — задавайте после выступления. Уверен, что генерал ответит на все вопросы!

Нечволодова встретили горячо, сопровождая приветствия и ехидными шуточками. Очевидно, что идея задавать вопросы генералу, да еще и целому премьер-министру Империи, солдатам-ветеранам очень пришлась по душе. И вопросов будет много. Что ж, вот пусть Александр Дмитриевич и отдувается, ибо не царское это дело отвечать на всякие ехидные вопросы.

* * *

ПЕТРОГРАД. ФИНЛЯНДСКИЙ ВОКЗАЛ. 8 (21) марта 1917 года.

Если бы полковник Мостовский увидел родного брата в эту самую минуту, то, вероятно, он бы выяснил, что его собственные способности удивляться еще далеко не исчерпаны.

Да, он и так имел все поводы для удивления, встретив вместо одетого в привычную офицерскую форму брата, франтоватого молодого человека в очень приличном пальто и дорогом костюме.

Но еще больше Николай Петрович бы удивился, если бы ему сказали, что с сегодняшнего дня для его родного брата начинается совершенно новая, и, зачастую, неожиданная жизнь. И что с этого момента, для потомственного военного Александра Петровича Мостовского, знаки различия на погонах (равно как и отсутствие погон как таковых) будут играть условную роль, призванную лишь помочь выполнить поставленную перед ним ту или иную задачу. И что теперь все чины и должности для него лишь ширма, призванная прикрыть истинную должность — должность Статс-секретаря Его Императорского Величества.

Александр Петрович проводил взглядом проплывающие мимо вагона строения пока еще столицы и нервно усмехнулся своим мыслям. Он чувствовал себя словно герой "Трех мушкетеров", у которого в кармане ждала своего часа всемогущая бумага. Впрочем, бумага эта была не столь уж всемогуща. Что там в ней было-то?

"То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства. 5 августа 1628 года. Ришелье".

У самого Мостовского в потайном кармане была совсем другая бумага, до которой вырванному Атосом у Миледи клочку бумаги было очень и очень далеко. Бумага Мостовского гласила:

"Сим удостоверяется, что флигель-адъютант Мостовский Александр Петрович, исполняет Высочайшее Повеление.

Для исполнения означенного Повеления флигель-адъютант Мостовский наделяется чрезвычайными полномочиями. Всем государственным, военным и дипломатическим чинам, всем верноподданным Российской Империи оказывать флигель-адъютанту Мостовскому всемерное и полное содействие".

И подпись. Скромная такая подпись под этой бумагой:

"МИХАИЛ".

И куда же едет флигель-адъютант Мостовский со столь красивой бумагой и дипломатическим паспортом в кармане? А едет он, как мы слышали, на воды, с целью поправить пошатнувшееся на ниве служения Отечеству здоровье. И поправлять он это свое здоровье будет не где-то еще, а именно во Франции.

А еще он должен сочинить в дороге песню, текст которой лежит у него в кармане.

— Насколько хорошо вы владеете французским, Александр Петрович? — спросил его сегодня Государь. — Стихи сочинять сможете?

Такой вопрос сильно озадачил Мостовского и тот лишь сделал неопределенный жест.

— Ну, хорошо, стихи прочесть без запинок на французском сможете? — настаивал Император.

— Так точно, Ваше Императорское Величество!

Царь усмехнулся и произнес, почему-то с кавказским акцентом, сопровождая фразу характерным жестом:

— У меня к вам будет небольшое, но ответственное поручение.

Впрочем, Александр Петрович не особенно удивился этому моменту, все же Государь командовал Дикой дивизией, а потому вполне ожидаемо услышать из его уст какие-то кавказские фразы. Тем более то, что сказал Император после, напрочь выбило из головы Мостовского всякие предыдущие удивления, ибо то, что он повелел…

 

Глава 3. Начало Большой Игры

ПЕТРОГРАД. НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ. 9 (22) марта 1917 года.

Вновь неприметная машина выехала из ворот здания Министерства финансов, расположенного в комплексе зданий Генштаба. Ни тебе охраны, ни помпы. И откуда знать общественности, что сейчас в этой машине едет сам Государь Император? Мало ли машин выезжает из этих ворот в течение дня. Тем более что чуть раньше из ворот Зимнего дворца торжественно выехала кавалькада с Конвоем, охраной и несколькими автомобилями, которая торжественно и не торопясь двинулась в сторону Таврического дворца.

Я покосился на сидящего на переднем сидении генерала Климовича. На нем было цивильное пальто и шапка пирожком. Так и не скажешь, что генерал едет. Так, гласный какой-то ездил по каким-то своим мелким делам в Минфин. Конечно, еще лучше было бы типа на извозчике, но такого я себе пока позволить не мог. Да и не хочу я на извозчике, даже если это будет переодетый казак Конвоя. Мне, человеку третьего тысячелетия, крайне не нравится ездить в местных пролетках, уж сильно они воняют потом (лошадиным и человеческим), навозом, каким-то дегтем и прочей дрянью. И пусть клянутся мои подданные, что все идеально вычищено, однако мне, извините, воняет все равно. И тут даже не помогает огромный кавалерийский навык моего прадеда. Вот верховые лошади — пожалуйста, а вот в извозчичью пролетку я сяду только в случае крайней необходимости. Данный же случай таковым не был.

Невский проспект был полон народом, хотя сильно спешить тут не принято. Впрочем, и в мое время в Питере было куда степеннее и спокойнее, чем в Москве.

М-да, Москва. Еду я в Первопрестольную. Интересно, какая она в этом времени? Боюсь, что удивлен я буду весьма неприятно. Но, что прикажете делать? Оставаться в Питере представляется совершенно неразумным. В столице заговор на заговоре и заговором погоняет. И это не считая упоминаемой Нечволодовым чиновничьей солидарности и сплошной круговой поруки элит. И не упоминая особо высший свет, гудящий словно растревоженный улей. И… И, вообще, мне нужна новая страна, а новой стране нужна новая столица, где все придется выстраивать заново. И нужна новая система власти. И мне нужны силы, на которые я могу опереться борьбе за новую Россию. И как раз одним из столпов моего режима и должны стать структуры Фронтового Братства и Союза Освобождения.

Вообще, выступая вчера в Таврическом дворце, я почему-то чувствовал себя канцлером Палпатином, который объявлял создание Галактической Империи "во имя сохранности и во имя блага общества". В общем, "десять тысяч лет мира начинаются сегодня" и все такое. Только вот разница была в том, что Палпатин мог упирать на стабильность, а мне как раз все приходится ломать и менять. И стабильностью тут никак не прикрыться. Наоборот, стабильность вредна и смертельно опасна для моих планов. Только всеобщая мобилизация, только рывок! Мобилизация природных и трудовых ресурсов, финансов, промышленности, кадров, знаний, опыта. И все это нужно помножить на массовый энтузиазм и воодушевление. Я должен совершить рывок в техническом развитии государства и без рывка общественного мне этого никак не достичь.

Что ж, вчерашний день закончился, в принципе, так как я и планировал. Был избран Исполком Братства, заместителем или, как тут говорят, товарищем председателя Исполкома Нечволодова был избран полковник Дроздовский, а общий состав исполкома меня вполне устраивал. Впрочем, меня пока это не слишком волновало, поскольку я всегда мог бросить на чашу весов свое веское слово, придавив их авторитетом. Авторитетом и деньгами. Поскольку основным спонсором этого шоу был я. И без меня вся эта затея очень быстро сдуется. А всей этой братии уже сильно понравилось заниматься общественной работой за казенный счет, что вполне объяснимо, поскольку назад в окопы никому из них не хотелось.

Кроме состава Исполкома вчера же утвердили обращение ко мне по поводу необходимости мирной инициативы, а так же обращение к правительству Нечволодова по поводу поддержки запланированной правительством земельной реформы. Так же была создана комиссия, задачей которой было пригласить экспертов и предложить правительству свой вариант земельной реформы. Была еще создана комиссия по подготовке предложений по идеологии Освобождения. Еще комиссия по… В общем, был создан целый список комиссий, которые поглотили в своем составе бурную энергию всяческих говорунов. Исполком же занялся практической работой, которая включала в себя отправку делегатов в губернии и дивизии с целью создания ячеек Братства и Союза Освобождения, помощь разным слоям общества в создании ячеек Освобождения, формирования на базе Братства военизированного крыла Братства — Корпуса Патриотов, каковой должен был сыграть в этом мире роль моих личных штурмовых отрядов, а Дроздовский должен был сыграть роль их вождя.

Собственно, на создание всей структуры и на создание штурмовых… в смысле, на создание Корпуса Патриотов я отводил срок два месяца, то есть к середине мая я должен был получить разветвленную структуру местных комитетов Фронтового Братства в армии и в тылу, а так же сформировать в Москве, Питере и Киеве по сводному полку Корпуса, а в каждой губернии подразделения численностью не менее роты постоянного состава и не менее батальона милицейского резерва. В Корпус, по моим представлениям, должны были записываться как те, кто хотел послужить Отечеству и Императору, так и те, кому было что терять в случае революции и беспорядков. А таковых хватало в каждом городе и в каждой деревне. Тем более что я дал указание губернаторам и местному военному начальству оказывать сему патриотическому начинанию всяческую поддержку.

Реально, между положением ячеек Братства в армии и в тылу была разница. Если в армии их задача в основном сводилась к укреплению дисциплины и слежением за разлагающими элементами, а вмешиваться в вертикаль командования им было строжайше запрещено, то вот в тылу у них были более широкие задачи по обеспечению моей власти на местах. Ну, а если будут перегибы на этих самых местах, то повешение виновных за шею на центральной площади очень помогает со всех точек зрения — и дисциплину повышает и общественность успокаивает.

Конечно, сделать на местах все с нуля будет проблематично. Да что там на местах, когда и в столице мне будет это сделать сложновато. Тем более в новой столице, каковой по моему плану и должна была стать Москва. Хотя, конечно, это и древняя столица русского государства, тем не менее, сейчас наверняка это глубокая провинция, мало приспособленная для размещения столичных институтов, так что ожидается еще тот головняк. Да и провинциальность мышления никуда не денется еще долго. Ничего, большевики как-то справились, и я справлюсь. Правда, большевикам было проще, они могли себе позволить реквизировать и национализировать направо и налево, стреляя через одного, а у меня все же законность и прочий имперский правопорядок, так что придется решать вопрос иначе.

— Владимир Михайлович, вы помните, что вы мне обещали чудо-человека в Москве?

— Не извольте беспокоиться, Государь. — князь Волконский склонил голову, — все будет в лучшем виде. Статский советник Жилин именно то, что нам нужно. Он уже занимается изучением вариантов размещения большого количества чиновников в московских доходных домах. Правда, придется применять закон о военном положении и буквально мобилизовывать особняки, выселяя постояльцев, но иного варианта я, признаться не вижу. Иначе мы не сможем быстро разместить такое количество учреждений в неприспособленном для этого городе. Разумеется, за мобилизованные особняки казне все равно придется платить аренду, но тут уж я на Жилина надеюсь, он пройдоха такой, что дай бог каждому.

Я усмехнулся и пожал плечами.

— Что ж, пройдоха, так пройдоха. Только смотрите, князь, чтобы он казну по миру не пустил.

Министр Двора покачал головой.

— Разумеется, Государь, мы будем присматривать за ним, но мне представляется, что он этим будет заниматься не ради денег.

— А ради чего же?

— Эм… Скажем так — не только ради денег. Он очень честолюбив. Из грязи в князи, так сказать. Мечтает о достойном титуле и имении под Москвой. И потому будет из кожи вон лезть, только чтобы заслужить внимание Вашего Императорского Величества.

— Понятно. Что ж, это нельзя исключить, верно? За хорошую службу и награда хороша. А что из качеств его вы можете сообщить?

— Очень хваткий. Я одно время даже полагал, что он из евреев, но нет, чистокровный русак, я проверял его до седьмого колена. Хотя, признаюсь, так и не скажешь. Впрочем, разве можно быть уверенным в вопросах крови? Мало ли кто когда с кем и от кого?

Да, вопросы крови, самые сложные вопросы в мире. Я улыбнулся, вспомнив собственную историю и историю Династии как таковую. На ком там прервалась линия Романовых? Впрочем, тут я не прав, ибо русская Императорская Династия вообще не имеет фамилии. Никакой. И то, что она именуется Романовыми лишь условность. Как, впрочем, и Гольштейн-Готторп-Романовы они, то есть, уже мы, все так же условно. И все эти генеалогические споры о том, как именовать Династию лишь вопрос пропаганды и прочей геральдики. На самом деле это все ерунда, ибо это просто русская правящая Династия, построенная вовсе не на фамилии, а на степени родства Императору. Император вообще не имеет фамилии, равно как и Великие Князья точно так же фамилий не имеют. Я лишь Михаил Александрович, а тот же Сандро — Александр Михайлович. И все, никаких тебе фамилий. Все это для других, лиц менее царского происхождения. Это вон те же князья Волконские имеют фамилию, а нам царям молоко за вредность надо бесплатно давать, а не фамилию.

Ладно, что-то меня понесло не в ту степь. Как-то устал я. Надо будет поспать в поезде…

* * *

ПЕТРОГРАД. НИКОЛАЕВСКИЙ ВОКЗАЛ. 9 (22) марта 1917 года.

Автомобиль выехал на платформу Императорского поезда и замер у выстроившегося Почетным караулом Конвоя. Ко мне тут же подскочил с докладом генерал Цабель.

— Ваше Императорское Величество! Поезд в полном порядке и исправности, мы готовы к отъезду.

— Благодарю вас, Сергей Александрович, что гости все разместились?

— Так точно, Ваше Императорское Величество, все размещены. И указанные вами лица и Ее Императорское Величество с графом Брасовым так же разместились уже в Великокняжеском вагоне.

Я резко остановился и развернулся к Цабелю.

— Моя мать и сын в поезде?

— Так точно, Ваше Императорское Величество!

Я вкрадчиво спросил:

— Послушайте, генерал, а я разве указывал данных лиц к размещению?

— Но, Ваше Императорское Величество… — генерал запнулся и явно растерялся. — Как же могу их не пустить, если они прибыли к поезду? Это же, прошу меня простить, не абы кто с улицы, а Ее…

— Генерал! — я перебил оправдания. — Скажите, не жмут ли вам погоны? Или вам надоело быть начальником Императорского поезда? Так это поправимо, вы один из немногих, кто остался после моего царственного брата.

Цабель выпрямился и твердо сказал.

— Я готов отправиться на фронт сей же момент, Ваше Императорское Величество!

— Вот что, генерал, вы отправитесь туда, куда я прикажу и будете делать то, что я скажу. Разумеется, я от вас хочу не слепого подчинения, но, тем не менее, требую выполнения моих приказов и подчинения лишь мне. Вам понятно? И если я вам присылаю список лиц, которые должны быть в поезде, то это значит, что никого другого в поезде быть не должно!

— Слушаюсь, Ваше Императорское Величество! — Цабель козырнул, а затем, поколебавшись, спросил. — А как прикажете поступить с Ее Императорским Величеством и его сиятельством графом Брасовым?

— Ну, не на улицу же теперь их выгонять! Придется мне разговаривать с ними.

— Слушаюсь, Государь! Прошу войти в вагон, и мы сразу же отправляемся. Свитский состав и бронепоезд уже отбыли вперед. Вслед за нами пойдет эшелон Георгиевского полка.

— Хорошо, Сергей Александрович. И распорядись, голубчик, чаю.

Я вошел в вагон, придерживая на бедре шашку. За мной проследовал генерал Климович, успевший за время моего разговора с Цабелем вновь облачиться в генеральскую шинель и затянуть себя ремнями.

— Господа, собираемся в столовой через четверть часа. Проведем блиц-совещание.

К моменту, когда я сняв, верхнюю одежду и испив чаю, вышел к ожидавшим меня, поезд уже тронулся и стал плавно набирать ход. Прекрасный и тяжелый бронированный вагон Императорского поезда шел тихо плавно покачиваясь на стыках и стрелках. Да, сделали для брата Коли хороший состав. Тем более что он не один в своем роде и каждая российская железная дорога имела такой в резерве, на случая явления Христа, в смысле, меня народу. Точнее, на случай того, если Государь Император соизволит куда-то выехать, а затем, милостиво благоволит проследовать.

Столовая не лучшее место для совещаний, к тому же пришлось идти в соседний десятый вагон, но там по крайней мере был длинный стол, а в салоне проводить совещания было решительно невозможно. Расслабляющая обстановка кресел и диванов создавала абсолютно нерабочую атмосферу. Да и писать на чем? На маленьких декоративных столиках что ли? Ну, а царский кабинет имел лишь один стол — мой, и для совещаний так же не годился. А посему, хочу я того или нет, но столовая, как говорится, она самое то. Так что, вот вам и здрасьте.

— Добрый день, кого не видел. И кого видел, так же приветствую.

Собравшиеся поклонились.

— Прошу садиться, господа!

Естественно, сам я сел во главе стола и, подождав пока все рассядутся, начал.

— Итак, господа, хочу с вами обсудить вот такую тему, которая касается этого поезда и моих поездок вообще. Ездить я собираюсь много, а управление государством не должно прерываться ни на минуту во время моего движения. Особо подчеркиваю, мне нужны не столько комфортабельные средства передвижения в виде бронированных дворцов на колесах, сколько нужны варианты передвижных командных пунктов, которые позволят мне управлять государством и армией в любой момент времени, вне зависимости от моего местонахождения, будь то я нахожусь в пути между станциями, передвигаясь на поезде, посещаю секретные объекты или вообще передвигаюсь по воздуху. Нынешний вариант Императорского поезда не позволяет осуществлять такие действия в полной мере. В частности, на перегонах между станциями Император и его сопровождающие лица находятся вне зоны связи, а потому не могут управлять процессами в государстве. Посему, я вижу такие варианты решения данной задачи. Первое, Императорский поезд дополняется еще двумя вагонами. В одном будет располагаться Императорский Ситуационный центр, а во втором будут жить офицеры Ситуационного центра. Поезд необходимо оснастить двумя независимыми станциями беспроводного телеграфа, для приема и передачи данных вне станций, или в случаях, когда нет возможности воспользоваться обычными телефонными и телеграфными линиями в случае заговора или других обстоятельств.

— Прошу простить меня, Государь, — Цабель встал. — Дело в том, что нынешний состав Императорского поезда и так нагружен до предела. Четырнадцать вагонов, пять из которых бронированные, создают большую нагрузку на машины и состав рискует не выдержать требуемую скорость, да и вообще это чревато на подъемах и спусках. А если мы добавим еще два, то…

Я пожал плечами.

— Значит, нужно придумать за счет чего уменьшить нагрузку. Отцепите церковь, в конце концов. Молитва штука хорошая, но оставлять Империю без управления только потому, что мы возим с собой церковный вагон, это, знаете ли, перебор. Бог простит нам, если мы будем молиться в церквях при станциях, но не простит, если из-за передвижной церкви мы допустим в стране переворот и гражданскую войну.

— Есть еще вагон-гараж с автомобилем, — напомнил мне генерал. — Можно и его отцепить.

— Скорее я прикажу отцепить один из великокняжеских вагонов. Целых два бронированных великокняжеских вагона, это перебор, как мне представляется. Дамский великокняжеский вагон нам ни к чему, мы не на пикник едем, а вот автомобиль мне может быть полезен. В общем, изучите варианты уменьшения нагрузки и представьте мне свои соображения.

Начальник поезда поклонился.

— Будет исполнено, Государь.

— Далее. Гонять целый состав на короткие расстояния я считаю нецелесообразным по ряду причин. А потому, необходимо разработать систему использования бронепоезда номер три "Георгий Победоносец" в качестве оперативного командного пункта, при моих поездах в районе столиц. Бронепоезд же разрабатывался именно как генеральский передвижной штабной командный пункт, не так ли?

Цабель кивнул.

— Точно так, Ваше Императорское Величество. Только он не совсем удобен для размещения там Вашего Величества. Да и как там разместить указанный вами Ситуационный центр? Бронепоезд ограничен по объему.

— Ну, комфорт меня интересует в последнюю очередь. Стол, стул, телефон, радио для приема кодированных сообщений, беспроводной телеграф и дежурный офицер — вот и все, на что я претендую. На фронте я жил в худших условиях, а тут речь идет о часе или двух пути. Но, разумеется, я жду от вас соображений по наилучшему решению данной задачи. И еще. Нужен штабной моторизированный броневагон. Вооружение его меня интересует постольку поскольку, а вот возможность передвигаться на нем в пределах Москвы и Подмосковья меня интересует весьма. И еще, я хотел бы получить в свое распоряжение ремонтный состав, а точнее паровоз и несколько вагонов, которые ничем внешне не отличаются от обыкновенных теплушек, в меру грязных и потрепанных, с соответствующими надписями на бортах, а на деле представляющих собой обшитые вагонными досками бронированные вагоны передвижного командного центра для скрытного перемещения Императора, дежурных офицеров Ситуационного центра и моей охраны из одного пункта в другой, да так, чтобы ни одна живая душа не могла сказать точно, что именно в этих вагонах. Вы понимаете мою мысль, господа? Вижу, что понимаете. В таком случае, этот вопрос следует срочно изучить, и я жду предложений. Координатором проекта я назначаю Министра вооружений и военных нужд. Возьмите под личный контроль этот вопрос, Алексей Алексеевич.

Генерал Маниковский встал и коротко кивнул.

— Подчеркиваю, господа, это — СРОЧНО.

* * *

ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА МЕЖДУ ПЕТРОГРАДОМ И МОСКВОЙ. 9 (22) марта 1917 года.

— Привет, сынок. Что рисуешь?

Мальчик смутился, но затем, все же, справился с собой и ответил тихо:

— Бронепоезд…

Я наклонился над рисунком.

— Похож, — одобрил я, усаживаясь рядом. — Ты не голоден? Скоро обед подавать будут.

— Нет, папа. А мы куда едем?

— В Москву, сынок.

— А когда назад?

Я пожал плечами.

— Не знаю, сынок. Думаю, что мы туда надолго переезжаем, так что…

В этот момент дверь во второе великокняжеское купе раскрылась и на пороге возникла Вдовствующая Императрица Мария Федоровна во всей своей красе.

— Миша? А я думаю, кто тут разговаривает…

— Георгий, порисуй пока, а то мне бабушке твоей нужно пару слов сказать тет-а-тет. Прошу вас, Мама.

Делаю приглашающий жест, и мы выходим из купе. Гувернер Георгия с поклоном ретируется назад в купе сына.

— Вы в каком купе расположились, Мама?

— В первом.

— Прекрасно. Тогда разрешите вас пригласить на два слова.

Мы расположились на диванах, и я вкрадчиво спросил:

— Я давно хочу у вас спросить, Мама, вам какой дворец больше нравится — Мариинский в Киеве или Ливадийский?

— Это к чему ты спрашиваешь, — спросила она с подозрением.

— А к тому, Мама, что если вы будете заниматься самоуправством, то я организую вам отдых вдали от столиц.

Ее лицо вспыхнуло.

— Каким еще самоуправством? Потрудись объясниться, сын мой!

— Ой, Мама, только не надо! Все вы прекрасно понимаете! Кто вас приглашал в поездку? Я же вам вчера сказал, что вызову вас позже. Если вы еще раз решите поступить по-своему, то имейте себе в виду, что вы рискуете тем, что вас просто не пустят, и придется вам стоять под окнами поезда на виду у всех, в ожидании меня. А я вас отправлю восвояси.

— Я не понимаю тебя! С каких это пор, я должна спрашивать дозволения на поездку? Мне кажется, что ты забываешь, кто я такая!

— Мама, я вас люблю и уважаю, но Глава Дома и Император здесь я. И я не допущу того, чтобы кто бы то ни было подвергал сомнению мои решения. Я просил вас присмотреть за Георгием в это тяжелое для него время…

— Для него? — вдруг переспросила она. — Только для него?

Я нахмурился.

— И для него, и для меня. Но я весь в делах, а он одинокий маленький мальчик, у которого недавно убили маму прямо у него на глазах. И я вас просил…

Мария Федоровна поджала губы.

— Прости, но я не думала, что рядовая поездка в Москву такое сложное предприятие. Я подумала, что мальчику будет интересно посмотреть Кремль, и что это как-то развеет его.

— Это не рядовая поездка. Я переношу в Москву столицу Империи. И мне сейчас будет совсем не до того, чтобы еще и переживать за Георгия.

— Столицу? — переспросила Мама.

Я кивнул.

— В Москву.

— Но, позволь спросить, зачем?

Устало тру глаза.

— Много причин. Скажем коротко — хочу учредить Империю заново. И мне для этого нужно перезагрузить весь государственный аппарат.

— Перезагрузить? — Мария Федоровна удивленно посмотрела на меня. — Как это?

— Э-м, ну, точнее, перезапустить. Словно двигатель, который заглох, понимаете?

Она с сомнением посмотрела на меня, и медленно кивнула.

— Вот и хорошо, — поспешил я закруглить свою оплошность. — Мама, я надеюсь, что мы поняли друг друга.

Вдовствующая Императрица ничего не ответила, и я, выходя из купе, спиной чувствовал ее изучающий взгляд.

В коридоре натыкаюсь на графа Бенкендорфа.

— Ваше Императорское Величество! Прикажете подавать обед?

— Что ж, Павел Константинович, извольте, — кивнул я моему обер-гофмаршалу, — как говорится, война войной, а обед по расписанию!

Обед прошел в довольно непринужденной обстановке. Звучали тосты за меня любимого, за Россию, за Марию Федоровну и даже за Георгия. Все довольно оживленно беседовали, вспоминая какие-то случаи из жизни. В общем, все было нормально. Ну, почти все. Я весь обед ловил на себе оценивающе-задумчивый взгляд Вдовствующей Императрицы.

Да, что-то пошло не так. М-да…

* * *

ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА МЕЖДУ ПЕТРОГРАДОМ И МОСКВОЙ. 9 (22) марта 1917 года.

— "Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди".

— Я эту сказку знаю!

Растерянно смотрю на мальчика и закрываю книгу. А он просит:

— Расскажи мне что-нибудь интересное!

Пожимаю плечами.

— А хочешь, я тебе расскажу, как я шесть сотен верст пролетел на аэроплане без посадок?

— Хочу! — загорелись глазки у Георгия.

— Ну, слушай…

* * *

ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА МЕЖДУ ПЕТРОГРАДОМ И МОСКВОЙ. 9 (22) марта 1917 года.

Уложив сына спать, иду через вагоны. Седьмой, восьмой, девятый, десятый…

Душа моя томится и волнуется. Не могу найти себе места.

— Государь, может чаю изволите?

Поднимаю голову и вижу перед собой моего личного шеф-повара Харитонова.

— Чаю? — переспрашиваю я. — Эх, Иван Михайлович, какой тут чай. Рюмка водки сыщется у тебя? А, впрочем…

Усмехаюсь, пришедшей в голову идее.

— А идем-ка мы с тобой, Иван Михайлович, в твое царство!

Тот удивленно смотрит на меня, а затем делает приглашающий жест. Проходим в одиннадцатый вагон и вот мы на Императорской кухне. Оглядываю убранство. Да, у меня в Москве кухня была получше. Про технику я уж молчу. Огромное брутальное металлическое чудовище, топимое дровами, никак не может конкурировать с оставленными в будущем плитами, духовками, мультиварками, микроволновками и прочими кухонными комбайнами. Но…

— А найдется ли у тебя фартук? — спрашиваю, уже расстегивая пуговицы кителя. — И пойдем-ка мы в отделении для провизии, я там выберу кое-что.

Под ошарашенным взглядом Харитонова (благо остальную поварскую публику он турнул в двенадцатый вагон, и приказал им там не отсвечивать), я прошествовал в отделение для провизии и начал набирать в корзину то, что мне было необходимо. Вернувшись на кухню, вооружаюсь ножом и широкой разделочной доской.

— Так, Иван Михайлович, ставь-ка ты на печь вон ту кастрюлю побольше, и налей туда воды на две трети.

Беру кусок отборной свинины и начинаю его нарезать кусками сантиметра три на три каждый. Еще кусок. Да, итого два кило мяса.

— Не закипела кастрюля?

— Нет, Государь, — Харитонов качает головой. — Печь остыла. Пока дрова жар дали, пока вода нагреется…

— Да, дрова — это непорядок, хочу я тебе сказать. Газ бы. А впрочем…

Я как представил себе, что произойдет, если наполнить кухню в поезде газовыми баллонами местного производства, и как-то сразу передумал продвигать эту идею. Ну, а что, электроплиту тогда? Их же, вроде, уже придумали, если мне память прадеда не изменяет? Правда греется такое чудо дольше, чем печь на дровах. В общем, пока пролет.

Шеф-повар покосился на меня, но ничего не сказал. Я же продолжил свое колдовство, взявшись собственноручно чистить лук и шинковать его на кубики.

— Государь!

Поднимаю голову. Сандро, будь он здоров. Что он здесь забыл?

— Что случилось?

Тот удивленно посмотрел на меня и сказал многозначительно:

— У меня — ничего.

— Ага, — кивнул я, — ну и прекрасно. Будешь в дверях стоять или делом займешься?

— Делом? Каким же?

— Морковку чисть.

Сандро засмеялся, но китель начал расстегивать. Харитонов обреченно протягивал ему еще один фартук, явно проклиная тот момент, когда пришел осведомиться насчет чая. Император и Великий Князь хозяйничали у него на кухне, а он чувствовал себя словно подмастерье.

— Не куксись, Иван Михалыч, никто на твою кухню не покушается. Просто развеяться мне надо. Да и думать любимое занятие всегда помогает. А готовка — одно из них.

Харитонов как-то неуверенно кивнул, а Сандро снова рассмеялся. Я продолжил командовать на кухне.

— Почистил морковь? Целых три? Ну, одну можешь съесть, а две остальные нужно натереть на крупной терке.

Великий Князь все еще посмеиваясь, принялся натирать морковку. Я же закончил шинковать лук, когда услышал:

— Государь, вода закипела!

— Спасибо, Иван Михалыч. — и с этими словами бросаю в кипящую воду пару ложек соли. Пробую. Еще пол ложечки. Так, нормально. Теперь бросаем мясо и пусть себе варится.

— Посматривай, Иван Михалыч, за пеной, чтоб снять вовремя.

Императорский шеф-повар хмыкнул, но возражать не стал. Беру, тем временем, сковороду и ставлю на плиту. Подождав, пока раскалится, наливаю оливковое масло (побоялся наливать подсолнечное, фиг его знает, придумали ли тут рафинированное масло, а от нерафинированного и вкус испортится и все будет в пене), и бросаю туда нашинкованный лук.

— Чего стоим? Кого ждем? Сандро, давай быстренько режь вон ту кучку грибов. Да, как хочешь, режь. Поперек. Ага.

А сам уже чищу помидоры от кожуры. Харитонов успевает и пену снимать из кастрюли, и лук помешивать на сковородке. Молодец. Профессионал, не то, что я!

— Так, лук зарумянился, давай туда быстренько натертую морковку и не забывай помешивать! Освободился, Сандро? Тогда чисть картошку. Приходилось в армии чистить картошку? А мне вот приходилось.

— Где это тебе приходилось? — поинтересовался Сандро.

— А, там, на фронте, — ограничился я общей фразой, и тут же перевел разговор в практическую плоскость, — где тут соковыжималка?

Оказалось, что механический вариант соковыжималки уже придумали. Ну, прекрасно, мне меньше работы сейчас. Меж тем, к "поспевшей" моркови отправились грибы. Мой шеф-повар обреченно помешивал на сковородке царские прихоти. Но меня это уже не могло остановить. Плевать я хотел в этот момент на все. Это мой поезд, мои люди, моя страна и я хочу добавить сюда чуточку моего времени.

Ну, что ж, первая часть готовки закончилась, и в сковороду отправился тушиться с овощами и грибами натертый мною томатный сок.

— Ну, что, Иван Михайлович, кто тут грозился рюмочкой? Давайте по рюмашке за то, чтобы поспело блюдо как следует!

Разливаю по трем рюмкам.

— Ну, здрав буде, бояре!

Сандро расхохотался и одним махом тяпнул свою рюмку. Харитонов как-то неуверенно покосился на меня, но под моим отеческим взглядом, покорился и обреченно выпил свою. Удовлетворенно кивнув, я, в свою очередь, накатил и свою порцию. Захрустели соленые огурчики.

— Простите, Государь, а… — шеф-повар помялся, — огурцы тоже туда?

Он кивнул в сторону сковороды.

Похрустев огурчиком, я серьезно ответил:

— Нет, это не туда. Это нам на закуску.

Харитонов как-то растерянно кивнул, а Великий Князь вновь рассмеялся. Его явно забавляла ситуация.

— Итак, коллеги, разрешите вас так именовать, пришла пора шинковать капусточку. Есть мнение, что с этим делом никто лучше профессионала не справится. Как вы на это смотрите, Иван Михайлович?

— Да, Государь.

Мне даже показалось, что Харитонов даже с каким-то облегчением занялся привычным делом и вскоре нож шеф-повара зазвучал со скоростью пулемета.

— Вот, что значит, профессионал! — сказал я, вздохнув. — Мне так никогда не наловчиться. А впрочем, как сказал один литературный персонаж, правда по другому поводу, достигается упражнением!

— А это кто сказал?

Я покосился на Сандро и пожал плечами.

— Не помню. Да и не важно. Важно, что пора бросать в кастрюлю резанную кубиками картошку, а мы тут беседы беседуем.

Вскоре к картошке полетела и капуста. И еще через десять минут, в кастрюлю было вывалено все загустевшее содержимое сковороды. Помешав варево, бросаю специи, лавровый лист, макаю туда перец чили, пробую и удовлетворенно крякаю.

— Ну, что ж, Иван Михайлович, организуйте нам чеснока, сметаны, черного хлеба и пару бойцов кулинарного фронта для транспортировки сего в столовую.

Харитонов встал и, уже в дверях кухни, спросил:

— Простите, Государь, а как называется…

Он запнулся и нерешительно посмотрел на кастрюлю.

— Сие блюдо мы изволим именовать борщом! — сообщил я, усмехнувшись.

— Борщом… — кивнул себе шеф-повар и тихо скрылся за дверью.

* * *

ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА МЕЖДУ ПЕТРОГРАДОМ И МОСКВОЙ. 10 (23) марта 1917 года.

— Где ты так научился кулинарствовать?

— Достигается упражнением! Не грей водку, давай по первой!

— По первой мы уже выпили там, — Сандро махнул в сторону вагона-кухни. — Так что это вторая.

— Ну, значит, между первой и второй…

Мы чокнулись и выпили.

— А теперь, мой дорогой дядюшка, быстренько вот эту штучку, — процитировал я профессора Преображенского, указав на миску раскаленного борща, — и если вы скажете, что это плохо, то вы мой личный враг на всю жизнь!

Сандро закусил ледяную водку острым и горячим борщом и замер, прислушиваясь к ощущениям. Затем блаженно прикрыл глаза и лишь покачал головой. После чего начал есть, стараясь не обжечься, но и не допуская того, чтобы варево слишком остыло.

— Вот. — сказал я наставительно. — А теперь, еще по рюмашке. Как говорят в Малороссии, налывай, бо йидять!

— А ты откуда знаешь?

— А я там, батенька, воевал.

— Угу, — кивнул мой военный министр, — а этот борщ варить тебя, значит, на войне научили?

Усмехаюсь.

— А я, Сандро, очень разносторонний человек на самом деле. И готовить для души тоже очень люблю.

— А еще что ты любишь?

— Еще?

Я мечтательно поглядел в ночь за окном.

— Еще я летать люблю.

— Летать? — Великий Князь удивился. — Это где же ты полюбить-то успел?

— Ну, не скажи, у меня летный стаж приличный. Часов тринадцать в общей сложности. Правда, "Ильей Муромцем" я не управлял в полете, но это дело наживное, не так ли?

— Миша, я надеюсь, что ты говоришь несерьезно. Я вообще противник твоих полетов на аэропланах, а уж самому пилотировать, это уж совсем никуда не годится. Это просто опасно, а ты принадлежишь не только себе. Подумай об этом.

Я покачал головой.

— Безопасность безопасностью, но попомни мое слово — очень скоро главы государств будут передвигаться по воздуху не меньше, чем по земле. Вот мы с тобой сейчас едем в Москву. А по небу долетели бы минимум в два раза быстрее.

Дядя пожал плечами.

— А куда торопиться? Мы спокойно едем, пьем водку и кушаем твой борщ. А вот смогли бы мы покушать горячий борщ на борту "Ильи Муромца", а? Вот то-то.

— Есть правда в твоих словах, — я кивнул, — тогда давай выпьем еще по одной.

— Давай, — согласился Великий Князь. — А то остынет.

— А, — отмахнулся я, — у нас еще целая кастрюля. Там не остынет так быстро, так что можно смело вкушать.

Мы вновь чокнулись и употребили. Когда с этим делом было покончено, Сандро вдруг сказал:

— Слышал вчера твое выступление на съезде этого твоего Фронтового Братства. Кстати, ты очень ловко провернул эту операцию, взять солдат, прибывших с фронта подавлять мятеж, и вдруг объявить, что они присутствуют на учредительном съезде организации, которую патронирует сам Государь, да еще и заявить им, что они уполномоченные. Но я не об этом хотел у тебя спросить. Ты вообще понимаешь, какую кашу заварил?

Откидываюсь на спинку стула и смотрю на него оценивающе.

— Понимаю. Во всяком случае, смею на это надеяться.

— Хорошо если так. — Великий Князь покачал головой. — Только кажется мне, что понимаешь ты не совсем. Ты вчера выпустил джинна из бутылки, и я не знаю, удастся ли тебе его загнать назад.

— А зачем?

— В смысле — зачем?

— Хорошо, — я отодвинул миску и провел пальцем по столешнице. — Вот представь себе, что это плотина. Вот здесь скапливается вода. Пока воды было мало, можно было не беспокоиться и ничего не менять. Но вода прибывает. День за днем и год за годом. И вот, она уже практически достигла верхнего края. Плотина напряжена, материал трещит, вот-вот произойдет прорыв. Представил?

— Да.

— И внизу плотины город, который будет сметен, если плотину прорвет, и миллион жителей, которые погибнут в результате этой катастрофы. И это мы уж молчим о том, что катастрофа повлечет за собой разрушения и гибель не только в этом городе, но и в других городах ниже по течению. Что мы должны сделать, как опытные инженеры для предотвращения катастрофического прорыва дамбы? Правильно, мы должны начать контролируемый сброс воды, начав постепенно уменьшать давление на дамбу. Естественно, мы должны предупредить жителей города о таком развитии событий и объявить эвакуацию из угрожаемых районов. Но послушаются не все, и уйдут не все. И они могут погибнуть и с этим ничего не поделаешь. Будут так же разрушены какие-то дома и строения, возможно смоет мост ниже по течению, но мы все равно обязаны это сделать, иначе погибнут миллионы, а смоет не несколько домов, а буквально все.

— Ты хочешь сказать, что вчера объявил эвакуацию?

— Нет, я вчера объявил об угрозе катастрофы и возможной эвакуации. Саму эвакуацию еще нужно подготовить и на это, по моим прикидкам, понадобится месяца два. Но я объявил о том, что нужно готовиться.

— Твое объявление очень многим не понравилось, смею тебя уверить.

Я кивнул.

— Скажу больше, часть населения нашего славного Города-под-Плотиной, особенно те, чьи дома попадают в угрожаемую зону, вместо эвакуации, займутся тем, что постараются свергнуть администрацию плотины, полагая, что таким образом спасают свои дома угрозы, а на самом деле они своими действиями обрекают миллионы на гибель. И что в этой ситуации должна делать администрация плотины? Позволить себя свергнуть?

— Обратиться к полиции или к армии. Пусть возьмут под охрану плотину и администрацию.

— Допустим, — киваю, — а если полицмейстер считает угрозу смехотворной? А если его дом как раз в угрожаемой зоне? А если он просто не желает ничего менять в своей размеренной жизни и предпочитает спрятать голову в песок?

— Но, если продолжать аналогию, то руководитель плотины и города — одно и то же лицо. Которое, кстати, и назначает этого самого полицмейстера.

— Предположим. Но проблема в том, что в низине у реки, которая вдруг стала угрожаемой зоной, расположены самые дорогие районы, там живет элита. И даже среди администрации плотины полно тех, чьи дома в элитной части города. И так же не желают видеть очевидное. И уже идут разговоры о том, что директор плотины, который к тому же еще и градоначальник, просто сошел с ума, и нужно его отстранить. И даже дважды уже попытались это сделать. Что тогда?

Великий Князь задумался. Я разлил по рюмкам и поднял свою.

— Ну, давай за правильные решения.

Мы выпили. Затем Сандро покачал головой и спросил:

— И что тогда?

— Вот, — сказал я удовлетворенно. — А тогда нужно ломать привычный ход вещей и привычную систему принятия решений, ведь, как мы помним, вопрос не только в том, чтобы решение принять, но и в том, чтобы это решение кто-то исполнял со всей решимостью. Если старая система ведет к катастрофе нужно находить альтернативные варианты.

— Какие, например?

Пожимаю плечами.

— Любые. Можно, как вариант, напечатать обращение градоначальника к жителям города. Но для этого нужно иметь газету, которая это напечатает. То есть у градоначальника должна быть своя газета, или ее нужно срочно учредить. Можно начать водить экскурсии на плотину и показывать угрозу. Можно приглашать иностранных профессоров, которые дадут экспертное заключение. Можно начать формировать добровольческие дружины, которые будут помогать желающим принять участие в эвакуации. Можно много что сделать, тут важно сдвинуть процесс с мертвой точки запустить общественную дискуссию о том, что угроза реальна, а вот те негодяи в элитных районах ставят под угрозу жизни и имущество всего города.

— А потом, — Великий Князь хохотнул, — эти добровольцы пойдут и сожгут дома тех, кто против эвакуации.

— Может и так случиться, — киваю, — и это должно послужить приведению в мир реальности всех остальных. Если угроза сожжения имения и риск быть повешенным на собственных воротах будет превышать по вероятности возможную угрозу от подтопления, то я даю гарантию того, что решение об эвакуации и начале контролируемого сброса воды будет принято.

— И что дальше?

— А дальше, как говорится, аппетит приходит во время еды. Если уж удалось достичь общественного согласия в вопросе спасения города, то затем возникнет резонный вопрос — а почему мы тратим сбрасываемую воду впустую? Почему она не работает на благо города? Почему город сидит при свечах и керосиновых лампах, если рядом неограниченный источник энергии? И дальше общественная дискуссия перерастает в создание акционерного общества, которое возьмется за реконструкцию плотины, путем создания отводных каналов и установки турбин на самой плотине. И вот, вода пошла через новую плотину, закрутились лопасти турбин, побежало электричество по проводам. И вот вспыхнули огни, освещая весь город, на каждой улице, у каждого дома, в каждой комнате загорелась лампочка, открылись новые места отдыха, заработали магазины и гостиницы. В город повалили гости из соседних городов. И вот наш Город-под-Плотиной с каждым днем все богаче и успешнее, и не желает при этом останавливаться в своем развитии. И вот, кому-то приходит в голову, что можно торговые суда с верховья реки не разгружать у плотины, а построить шлюз, пропуская эти суда вниз по течению. И вот, каждый купец, каждая посудина, каждый груз, все это приносит достаток городу и помыслы его жителей устремлены вперед, окрыленные и убежденные, что им все по плечу.

Великий Князь широко улыбнулся.

— А все началось с того, что градоначальник решил поступить вопреки обстоятельствам?

— Именно.

— Тогда, за взаимопонимание.

— За него.

И мы выпили еще по одной. Под борщик.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

 

Глава 4. Горячий прием

ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА МЕЖДУ ПЕТРОГРАДОМ И МОСКВОЙ. 10 (23) марта 1917 года.

Утро началось с ада.

Во-первых, хмурый академик Павлов осматривал вашего покорного слугу, бормоча свое неодобрение поведением Высочайшего пациента.

Во-вторых, при этом присутствовала Ее Величество матушка собственной персоной, не менее хмуро, хотя и без комментариев, взирая на своего непутевого отпрыска.

В-третьих… впрочем, жены у меня в данный момент не было, и хотя бы с этой стороны меня никто не доставал.

Ну, а в-четвертых, я себя чувствовал не совсем хорошо. Точнее, совсем не хорошо.

— Что ж вы, Ваше Величество, как дите малое! — Лейб-медик Моего Величества качал головой. — Вы ж еще от дифтерита не полностью отошли, организм ослаблен, фронтом измотан, а вы свою язву алкоголем травите! Вы мало спите и работаете на износ. У вас же еще две контузии! Как так можно, Государь? Это никуда не годится, позвольте заметить!

Я слабо защищался:

— Так, доктор, водка же полезна при язве!

Академик иронично воззрился на меня сквозь стекляшки очков.

— Это почему же, позвольте поинтересоваться?

— Ну, это ж не шампанское и не вино. Водка, равно как и коньяк, убивают бактерии, взывающие язву! Это ж всем известно!

Доктор Павлов смерил меня менторским взором, и сообщил нравоучительно:

— Это, позвольте заметить, нонсенс! Я не имею представления о том, кто из горцев Дикой дивизии вам рассказал подобную чушь, но это, как минимум, не научно!

— Но, позвольте! — запротестовал я и тут же запнулся, под внимательным взглядом Мама.

Блин, а я не в курсе дела, знают ли местные Нобелевские лауреаты такие подробности про причины язвенной болезни или это я опять прокололся?

— Вот что, Ваше Величество, — с некоторым вызовом начал доктор. — Вы меня пригласили в качестве вашего Лейб-медика, но если вы не станете меня слушать, то я откажусь от этой чести! Подумать только, какую только ерунду на войне не рассказывают! Это безобразие, просто-таки, безобразие! Как может просвещенный монарх, к коим вы, я верю, относитесь, может повторять подобное? Нет, нет и нет! Государь, я вполне официально заявляю, что высказанные вами идеи относительно влияния крепких напитков на язву, ни на чем не основаны и являются лишь мужицким суеверием, которое вы, к моему изумлению, повторяете. Только покой, только полное воздержание от табакокурения и любых спиртных напитков, только диета могут предохранить вас от повторных приступов! Помните, Ваше Императорское Величество, что вы принадлежите не только себе. Точнее, вы себе не принадлежите, поскольку на ваших плечах судьба всей России. Поэтому — режим, режим и еще раз режим!

— Хорошо-хорошо, доктор, я постараюсь учесть ваши рекомендации! — поспешил я закруглить опасную тему. — Однако прибытие в Москву не терпит отлагательств, и мне необходимо провести совещание с моим аппаратом…

Вновь перехватываю острый взгляд Вдовствующей Императрицы, и спешу протянуть руку к трубке телефона.

— Я благодарю вас, Иван Петрович. Постараюсь, по возможности, следовать вашим рекомендациям.

Доктор сурово на меня посмотрел, кивнул и молча откланялся. Мама несколько мгновений мерила меня взглядом, затем произнесла лишь одну фразу:

— Я перестала тебя узнавать.

И вышла из кабинета.

Мрачно смотрю за закрывшуюся дверь. Да, груз ошибок накапливается. Как долго я смогу избегать вопросов? Тем более что мне их уже начинают задавать. Мария Федоровна вот, да и тот же Сандро, опять же.

Знал ли я про язву прадеда? В своем времени нет, не знал. Здесь же, я "помнил", но поскольку она меня никак не тревожила, то и относился к ней, как к делам давно минувших дней, точно так же, как к контузиям и к дифтериту. А меж тем, именно из-за дифтерита прадед в разгар войны оказался в Гатчине, приходя в себя в отпуске по болезни.

Ладно, что уж тут говорить, нужно быть аккуратнее, вот и все.

В дверь кабинета постучали. После моего дозволения, появился дежурный адъютант граф Воронцов-Дашков.

— Ваше Императорское Величество! В салоне собрались удостоенные чести Высочайшего доклада.

— Благодарю вас, граф. Первым желаю заслушать министра внутренних дел.

— Слушаюсь!

Пока граф ходил звать Глобачева, я сделал несколько резких махательных движений, разминая мышцы. Мне сегодня предстоял горячий день. Как, впрочем, и завтра. И послезавтра. И… В общем, силы, бодрость и терпение — вот что мне сейчас нужно больше всего!

Итак, Высочайшие доклады. Разумеется, они должны были бы включать в себя реляции о положении на фронтах, в тылу и транспорте, правительственный, казначейский, внешнеполитический и прочие нужные мне доклады, но сегодня мы были в пути, не все министры были рядом, да и Москва была уже на горизонте, а потому доклады свелись к урезанному формату и касались в основном предстоящего Высочайшего визита в Первопрестольную.

— Разрешите, Ваше Императорское Величество?

Оборачиваюсь к вошедшему министру и киваю.

— Какие вести, Константин Иванович?

— Имею честь доложить, Ваше Величество, — начал Глобачев, — что, по данным МВД, тезисы вашего выступления на съезде Фронтового Братства стали основными темами последних двух суток и живо обсуждаются среди представителей различных сословий. Иногда обсуждений довольно бурных. Так, в Петроградском и Московском университетах вчера прошли стихийные собрания студентов. По моему приказу, полиция препятствий не чинила. Кроме того, есть живой отклик среди образованной части публики. По имеющимся у меня данным, в Москве сейчас собирается толпа для встречи Вашего Величества.

— Где собирается?

— Прошу простить неполноту моих слов, Государь. Толпа собирается на площади у Александровского вокзала.

— Настроения? Лозунги?

— Про лозунги пока не имею информации, Государь. По настроениям можно судить лишь предварительно, но смею предположить в целом благоприятное настроение среди собирающихся на площади у вокзала и в общем по Москве. Я бы охарактеризовал настроение, как смесь любопытства и надежды. Ну, и проявление верноподданнических чувств, разумеется.

— Разумеется, — кивнул я, задумавшись.

Глобачев поклонился и добавил.

— Более точный доклад о настроениях толпы я представлю Вашему Величеству через пять минут после прибытия поезда на Александровский вокзал. Насколько я знаю, там и еще будет депутация от городской думы, и представители разных сословий, желающие выразить верноподданнические чувства.

— По настроениям толпы я жду информацию. Что филеры говорят о настроениях среди гарнизона Москвы?

— Некоторые брожения все еще имеют место, но в целом ситуация уже не опасна.

— Высший свет?

Министр слегка замялся.

— Говорите, как есть, меня интересует реальное положение дел.

— Я не могу сказать, что высказанные Вашим Величеством идеи вызвал всеобщее одобрение в высшем обществе. Отношение скорее настороженное.

— Или враждебное?

Глобачев позволил себе улыбку.

— Думаю, Государь, что за последние дни число тех, кто готов открыто выступить в оппозицию Вашему Величеству заметно поубавилось. Наверняка в беседах тет-а-тет встречаются подобные проявления, но про такие случаи на публике мне пока неизвестно. Впрочем, по прибытию, я прикажу усилить надзор за высшим светом.

— А что рабочие столиц?

— Рабочие больше обсуждают возможности мира, чем Союз Освобождения. Последний, пока не очень понят в этой среде.

— Понятно. Благодарю вас, Константин Иванович. Вы свободны.

Следующим у меня был Суворин с обзором прессы.

— Что пишут в столичных газетах?

Фразу из "Двенадцати стульев" тут, естественно, не знали, поэтому Суворин не догадался об ироническом контексте заданного моему "министру правды" вопроса. Впрочем, мой вопрос был вполне естественным, так что доклад пошел своим чередом.

— Ваше Императорское Величество! В газетах обеих столиц обсуждают ваше выступление на съезде Фронтового Братства. Вчера в утренних газетах обеих столиц был напечатан практически полный текст вашего выступления. Вечерние газеты дали основные выдержки и расширенные комментарии, разбирая речь по отдельным тезисам. Отдельной темой идет вопрос возможности новых российских предложений о мире. Общая тональность прессы — осторожный оптимизм, хотя, разумеется, глубина и характер оценок разнятся, в зависимости от партийной принадлежности или ориентации газеты. Тем не менее, можно с уверенностью констатировать, что высказанные Вашим Величеством идеи, касаемые Союза Освобождения и мирных инициатив, вызвали живейший интерес в обществе. Во всяком случае, газеты печатают дополнительные тиражи, а некоторые выпустили даже экстренные выпуски.

— Что провинция?

Суворин виновато развел руками.

— Прошу меня простить, Ваше Величество, но боюсь, что в дороге у меня было не так много возможности для получения достаточных сведений о прессе провинции. Но сразу же по прибытию в Москву, я постараюсь подготовить всесторонний доклад по данному вопросу.

— Хорошо, Борис Алексеевич, я благодарю вас. Что еще в темах?

— Прибытие Вашего Величества в Москву.

— Что пишут?

— Судя по полученным мной в пути телеграммам из московского отделения РОСТА, общая тема для всех утренних газет Первопрестольной — Высочайший визит в Москву. Смею предположить, что встречать Ваше Величество соберется немалая толпа верных подданных.

— Какие настроения в толпе вы прогнозируете?

— Полагаю, что живейший интерес, Ваше Величество! Ваши тезисы в центре внимания, а Высочайший визит сам по себе эпохальное событие. Так что помимо благодарных подданных я ожидаю там увидеть представителей всех крупных газет России и иностранную прессу. Особенно много я ожидаю прессы из Североамериканских штатов. В последние дни американские репортеры и фотографы просто потоком прибывают.

— Когда же они успели так быстро сориентироваться? — удивился я. — Просто поразительно!

— По имеющимся у меня данным, Ваше Величество, они начали выезжать из Америки еще в конце февраля.

— Вот как? Любопытно.

Я прошелся по кабинету. Интересное кино. Если это так, то они отправлялись писать о Февральской революции, едва та только началась. Точнее, когда только появились ее первые признаки в виде первых очередей за хлебом и забастовок. В России еще не во всех городах тогда знали о событиях в Петрограде, а вот, поди ж ты, американская пресса уже все поняла и выслала репортеров и хроникеров. Прелестная картина получается. Что ж, придется им делать репортажи уже о другой революции, ничего тут не попишешь. Сами напросились.

Следующим был начальник охраны генерал Климович. Тот сразу взял быка за рога.

— Государь, по имеющейся у меня информации, Ваше Императорское Величество будет встречать большая толпа. Толпы опасны сами по себе, но это все же стихия и дело случая. Но совсем иное дело, если о прибытии Вашего Величества известно заранее и в толпу могут проникнуть бомбисты, которых будет очень трудно определить и нейтрализовать.

— Что вы предлагаете?

Мой начальник охраны ответил без запинки, хотя и без оптимизма:

— Предлагаю изменить место прибытия и прибыть на другой вокзал. Например, на Императорский или Курско-Нижегородский. В данной ситуации, лучшим вариантом было бы прибытие на иной вокзал, откуда можно, не привлекая особого внимания, проследовать в Кремль на закрытом автомобиле.

— В новую столицу с черного хода? — покачал я головой. — Нет уж, увольте!

— Прошу простить, Ваше Императорское Величество, но вы сами настаивали на максимальной безопасности ваших маршрутов.

— Нет, Евгений Константинович, я не могу себе сейчас этого позволить. Москва ждет своего Императора. И въеду я в свою новую столицу со всей помпой. Так что готовьтесь!

* * *

МОСКВА. ПЛОЩАДЬ НОВЫХ ТРИУМФАЛЬНЫХ ВОРОТ. 10 (23) марта 1917 года.

Трамвай ехал все медленнее, звеня все чаще. И было ощущение, что чем чаще вагоновожатый прибегает к сигналу, тем медленнее идет вагон. Разумеется, дело обстояло ровно наоборот, но инженер Маршин не мог отделаться от чувства, что полная остановка транспортного средства ознаменуется одним беспрерывным звоном.

Пешеходы, которые поначалу перебегали трамвайные пути поодиночке или группами, постепенно сливались во все более плотную людскую реку, и многие в этой толпе уже даже не удостаивали надсадно звенящий трамвай своим вниманием.

Да, судя по виду впереди, идея с посещением цирка братьев Никитиных встретит весьма серьезное препятствие, поскольку людское море впереди подсказывало Александру Тимофеевичу, что и извозчиков найти в ближайшей округе будет весьма и весьма затруднительно. Нет, сыскать-то какого-нибудь растяпу-неудачника, которому не хватило ума покинуть площадь пока это было возможно, допустим, и удастся, но как выехать отсюда? М-да, ситуация!

— По какому поводу толпа, не знаете? — обратился Маршин к сидевшему напротив усатому господину.

— Вы что, милостивый государь, газет не читаете?

Инженер посмотрел на попутчика с некоторым удивлением.

— Читаю. Хотя, признаться, пару дней их в руках не держал. А что пишут?

— Помилуйте-с! — воскликнул усатый господин. — Как можно в наше бурное время не читать газет решительно не понимаю! Да будет вам известно, милостивый государь, эта, как вы изволили выразиться, толпа, есть верные подданные, которые счастливы встречать на московской земле Его Императорское Величество Михаила Александровича, изволившему посетить Первопрестольную.

Тут собеседник Маршина спохватился и подозрительно посмотрел на инженера.

— Позвольте-позвольте! Так что же, вы и не читали о выступлениях Государя? Может вы и о мятеже не слыхали?

Александр Тимофеевич что-то промямлил про то, что было много работы и он как-то упустил некоторые события, досадуя на себя за то, что вообще стал спрашивать.

— Но, про мятеж я, разумеется, знаю, — завершил он свои путанные оправдания, и тут же решил сменить неприятную тему. — А надолго в Москву Государь?

— Неизвестно, но ходят слухи… — собеседник наклонился к Маршину и сообщил с видом заговорщика, — ходят слухи, что Государь наш прибыл короноваться.

— Да что вы! — не поверил инженер. — Как сие возможно? Это ж долгий процесс, требует подготовки. Вон прошлый наш Государь Николай Александрович, за полгода-с объявили о предстоящей коронации!

Усатый господин пожал плечами, мол, хотите верьте, хотите нет, но я-то точно знаю! Вслух же он привел следующий аргумент.

— Ну, так, милостивый государь, время-то какое бурное нынче! Беспорядки, война, да и Государь Освобождение объявить изволили. Так что все может статься. Да-с!

— Какое Освобождение?

Ответить на этот вопрос разговорчивому пассажиру не удалось, ввиду того, что пронзительно и отчаянно зазвенев, трамвай встал окончательно. Громыхая сапогами по ступенькам подножки в вагон поднялся городовой. Оглядев присутствующих хозяйским взором, он сообщил:

— Так, господа хорошие, трамвай дальше не идет. Выходь!

Пассажиры зашумели переговариваясь, но спорить тут было бессмысленно, поскольку причина такого события всем была ясно видна в окно. Все засуетились, продвигаясь к выходу.

— Газеты, газеты нужно читать, милостивый государь! Да-с!

С этими словами усатый господин шагнул в проем трамвайной двери и исчез в толпе.

— Да-с… — повторил Маршин, почесав кончик носа. — Ситуация, однако…

Но делать было нечего, сидеть в трамвае смысла не было никакого. Что ж, не попав на цирковое зрелище, он может компенсировать эту потерю посетив зрелище другого рода. С такими мыслями инженер Александр Маршин и вышел из вагона.

Людское море было полно течений и водоворотов. Сходство тем более усиливали волны возбуждения, которые прокатывались по толпе от событий, происходивших где-то в стороне Александровского вокзала.

Шум, гам, крики и возгласы. Вопросы, не получающие ответов, ответы на вопросы, которые никто и не задавал, мнения, интересные лишь тому, кто их высказывал, небылицы, которые тут же подхватывались толпой и неслись, набирая ход, словно идущий на всех парах Восточный экспресс, разгоняясь, как ему и положено, от платформ железнодорожного вокзала и устремляясь туда, в сторону старообрядческого храма Николы Чудотворца, отражаясь эхом и растекаясь по Тверской-Ямской и в обе стороны по Камер-Коллежскому валу.

— Смотрите! Казаки Конвоя!

— Что вы! Это же горцы!

— Какие горцы?

— Дикая дивизия!

— Позвольте!

— Мир!

— Смотрите!

— А правду говорят, что у них седла коврами покрыты?

— Прекратите болтать глупости, сударыня!

— В коврах они невест воруют!

— Ах, что вы говорите! Как романтично! А в Москве будут невест воровать?

Усмехаясь, продвигался сквозь толпу инженер Маршин, ловя обрывки фраз и волнений, и выбирая курс. Судя по всему, начало действа, все же, будет не там, а с другой стороны, там, где за парапетом Тверского путепровода раскинулась огромная площадь.

Однако протиснуться к парапету было не так просто, даже с учетом роста и широты плеч, ведь людская масса здесь была спрессована сверх всяческой меры. Впрочем, рост позволял Александру Тимофеевичу видеть происходящее и через несколько рядов, стоящих впереди. Видеть, как на пространстве перед Александровским вокзалом людское море заколыхалось, заволновалось в ожидании, и вдруг замерло во вдруг наступившей тишине.

Где-то за вокзалом зазвучал оркестр, играя встречный марш. И вот, к восторгу собравшихся, из-за поворота появился алый всадник на белом коне, за которым скакала группа всадников в так же алых бешметах, но на лошадях иной масти.

— Что там? Что там? Ну, кто-нибудь, скажите!

Маршин опустил взгляд и посмотрел на подпрыгивающую рядом с ним прелестную барышню, которой явно ничего не было видно.

— Царь на коне выехал, — сообщил инженер девушке, — скачет вдоль цепи казаков Конвоя.

— Ой! — захлопала в ладоши барышня. — Меня услышали! Спасибо вам, сударь! А что там еще происходит?

Александр усмехнулся и стал комментировать происходящее:

— Вот они доскакали. Император что-то говорит людям на площади, все кричат какие-то здравицы.

— А что? Что он сказал? — взмолилась барышня. — Как жалко, я так ничего не увижу и не услышу…

Собственно, сам Маршин так же ничего не мог расслышать из-за расстояния и шума толпы.

— Хотите посмотреть на Царя поближе? — вдруг спросил он оглядываясь.

— Ой, хочу, — обрадовалась девушка, — конечно же, хочу!

— Тогда, держитесь за меня и не потеряйтесь по дороге!

И могучая фигура инженера, словно ледокол, двинулась сквозь толпу к Триумфальным воротам. Через несколько минут они уже были в непосредственной близости от выстроившейся цепи солдат Собственного Его Императорского Величества сводного пехотного полка.

— Вот, стойте передо мной и все увидите.

Барышня закрутила головой, но не найдя Царя, спросила обернувшись.

— А где Государь? Я по-прежнему его не вижу!

— Терпение, сударыня, терпение. Если я правильно все понимаю, то скоро вы его здесь увидите.

Действительно, не прошло и пяти минут, как со стороны вокзала донеслась музыка марша и вот высокому Маршину стал виден скачущий впереди Император, возглавляющий целую конную процессию.

— Вижу! Вижу! — захлопала в ладоши барышня, увидев, наконец то, того, кого она так хотела лицезреть.

Михаил Второй меж тем подъехал к Триумфальным воротам, развернул коня и, привстав на стременах, поднял в приветствии руку.

— Приветствую вас, люди Земли Московской!

Толпа и здесь взорвалась приветствиями и возгласами.

— Я благодарю вас за то, что вы пришли нас встречать!

Вновь шквал приветствий.

— Наступает время новой России! Освобождение для всей России и для каждого человека! Построим Освобожденную Россию вместе!

Тут уж площадь буквально взорвалась от восторга, а стоявшая перед Маршиным барышня даже запрыгала на месте, хлопая в ладоши.

Император, меж тем, продолжал:

— Темные века завершились! Да здравствует всеобщее просвещение и всеобщее благополучие! Да здравствует Освобождение! Да здравствует новая Россия! Россия для каждого!

Толпа бесновалась. Звучали приветствия, крики "Да здравствует Император!" Вдруг милая барышня запела звонким голосом:

— Боже, Царя храни!

Стоящие рядом подхватили и вот гимн распространился на всю площадь.

Маршин монархический гимн петь не стал. Глядя на окружавшую его эйфорию, он пытался понять, что же он пропустил за эти несколько дней? Из-за чего такой восторженный прием? Еще неделю-две назад вся эта публика живо обсуждала события в Петрограде и приветствовала революцию, которая ожидалась со дня на день. Что же изменилось?

Собственно, газеты Маршин перестал читать после того, как стало ясно, что революция не состоялась, свободы не будет, вновь в России торжествует деспотия и средневековье. У него просто не было больше внутренних сил на то, чтобы преодолевая отвращение читать про то, что новый Царь "милостиво повелевать соизволил". И, насколько он могу судить, общий настрой просвещенной публики был солидарным с ним. И вдруг такое — все сошли с ума. Прямо поветрие какое-то. Так, нужно срочно найти газету! Полцарства за газету!

Гимн завершился, толпа покричала "ура!", и Михаил Второй вновь обратился к толпе:

— Я верю, мы добьемся победного мира в интересах России! Наша доблестная армия и наш славный флот заставили всех уважать и бояться силы русского оружия! Победный мир близок!

— Победный мир? Хех!

Маршин не мог не оценить такой словестный выкрутас. Да, новый Царь явно умеет себя подать перед толпой и обернуть в красивую обертку ее ожидания. Неудивительно, что так встречают.

Оглядевшись вокруг, он вдруг по-новому взглянул на происходящее. Где весь привычный пафос? Где заунывные батюшки с кадилами, где расфуфыренные сановники и чопорные генералы? Где верноподданнические делегации и лакейские взгляды? Да всю эту толпу сюда бы просто не пустили! Стояли бы тут подобострастными рядами "лучшие люди города", а Император глядел бы на всех отеческим взглядом Хозяина Земли Русской, полным холодного презрения ко всей этой рабской черни, возомнившей о себе бог знает что!

Но нет, не было набившего оскомину пафоса, не было рядов сановников, церковников и прочих персонажей, которые вызывали у Маршина острое неприятие. Скорее атмосфера напоминала революционный митинг, да и шапок особо никто не ломал перед Императором.

А Царь уже завершал свою речь, гарцуя на белом коне.

— Сегодня по главной улице Первопрестольной пройдут парадом герои войны, кавалеры орденов и медалей, настоящие, закаленные в боях воины! Приветствуйте своих героев, благодаря которым станет возможным победный мир!

Рев восторга прокатился по площади. Зазвучал оркестр и мимо Маршина пошли ряды вооруженных винтовками солдат. И на груди каждого в этом строю желто-черным огнем горели ленты орденов и медалей, покачивались в такт шагам георгиевские кресты…

* * *

МОСКВА. ТВЕРСКАЯ-ЯМСКАЯ УЛИЦА. 10 (23) марта 1917 года.

Проезжая сквозь Триумфальные ворота, ощущаю себя каким-то полководцем. Одно пока неясно — возвращается ли моя армия в собственную столицу с победой или же моя армия вступает в столицу вражескую?

Разумеется, радостные крики и приветствия подсказывают, что это мои подданные меня встречают, но насколько этот непонятный мне пока город действительно будет моим? Не придется ли мне однажды, словно татю ночному, бежать из него? Вон, покойный Керенский в моей истории, сначала был вполне в фаворе у толпы, а затем бежал, переодевшись в женское платье и выпрыгнув в окно. Правда, он потом утверждал, что все это вранье, но какое это уже имеет значение?

Впереди меня цепью растянулись казаки Конвоя, прикрывая мою особу от возможного нападения, но судя по узости здешних улиц, никакой Конвой и никакая охрана не могли меня стопроцентно защитить от броска какой-нибудь бомбы из окна верхних этажей или выстрела из винтовки с любой крыши. И судя по рапорту Климовича, сегодня этот риск возрос многократно. Но, делать нечего, назвался царем — полезай на белого коня.

Я помахивал рукой, приветствуя столпившуюся по тротуарам публику, за мной топали по грязному снегу георгиевцы, а за ними со всем горским шиком двигалась колонна всадников Дикой дивизии. Мы вступали в Москву.

Глядя на окружающие меня улицы, на людей, на развивающиеся флаги, я почему-то ловил себя на мысли, что, вероятно, вот так же, парадом, мечтали войти в Первопрестольную все те полки, которые так рвались в Москву в кровавые годы Гражданской войны. Что с того, что вхожу я в столицу под теми же знаменами? Разве можно сравнивать нас? Разве у нас одинаковые цели? Нет. Они хотели вернуть старое, а остальные старой жизни не хотели, да так не хотели, что готовы были воевать, убивать и умирать.

Но разве не хочу я сохранить ту Россию, которую мы, как любят говорить, потеряли? Хочу. И не хочу. Я хочу сохранить фундамент, но вдохнуть жизнь и энергию в ту жизнь, которая была здесь до меня. Однако, черт меня побери, жить в той России, которую я помню памятью прадеда, я не хочу. Возможно, потому что я чужак здесь, возможно потому что память моего собственного времени преломляет окружающий мир, но, клянусь Богом, я так и не научился видеть в аборигенах этой эпохи просто людей. Глядя на каждого, я не могу избавиться от чувства, что я словно вижу три слоя. Вот, позади меня скачет командир моего Конвоя барон Врангель. И для меня он, с одной стороны, бравый офицер и верный служака, а, с другой, он Черный Барон, известный мне по Гражданской войне. Ну, а с третьей стороны, я все время ловлю себя на том, что пытаюсь представить судьбу этого человека не случись революции и Гражданской.

Что ж, возможно, кто-то из отличившихся в той братоубийственной войне, в этой, моей версии истории, не запомнится ничем, словив свою дурную пулю где-то на другой войне. Но сколько тех, кто не погибнет в Гражданскую? Сколько тех, кто не покинет Россию, кто продолжит свою работу, свои исследования, свои усилия? Вот, к примеру, Сикорский? Или тот же Ботезат? Или Григорович? Зворыкин? Да хоть тот же Маниковский? Десятки, да что там десятки, тысячи имен и фамилий. А сколько тех, кто теперь сможет проявить себя?

Сохранить одних, дать возможность другим и выявить, воспитать третьих, вот та задача, которую я ставлю перед собой.

Заметив знакомый дом, я встрепенулся. Стоп, да это же Пушкинская площадь! Точнее, здесь она именовалась Страстной, но не в этом суть! Прямо даже какая-то испарина пробила. Это ж сколько я бывал здесь, сколько гулял по бульварам, сколько… Да что там говорить, эх…

Покрутив головой, я убедился, что примеченный мной угловой дом на два этажа ниже, вместо "Дома под юбкой" стоит церковь, на самой площади высится Страстной монастырь, а памятник Пушкину на обратной стороне площади. Да и сама площадь меньше и уже, но, тем не менее, это ТА САМАЯ ПЛОЩАДЬ.

Ловлю себя на странном ощущении, словно я, воротясь домой после долгих скитаний, вдруг встретил прямо на улице старого друга. Вот, до этого места я Москву реально не узнавал. Другие люди, другие улицы, дома, мощеные брусчаткой мостовые… Да, отдельные места сохранились и в моем времени, но все равно это был совсем другой город, в чем-то даже чужой для меня, не трогающий моих душевных струн. Вот, тот же Белорусский вокзал, который сейчас Александровский, не вызвал во мне никаких эмоций, а вот, поди ж ты, Пушкин и дом угловой, все вернули на круги своя.

И словно спала с глаз пелена, словно проступили сквозь декорации истинные черты, вдруг пошло массовое узнавание — дома, улицы, повороты и перекрестки буквально кричали о себе, словно приветствуя вернувшегося домой блудного сына.

Что ж, я дома! Я вернулся, Москва!

И плевать я теперь хотел на все трудности и, вообще, на все. Я не захватчик, не оккупант. Я вернулся домой. Дом не выдаст и не съест. Дом стенами поможет!

 

Глава 5. Пиры перед Рубиконом

МОСКВА. КРЕМЛЬ. 10 (23) марта 1917 года.

А вот Кремль произвел тягостное впечатление. Печать унылого запустения лежала буквально на всем, а сама атмосфера была словно в склепе. Тихо. Пусто. Тоскливо. Аляповатая роскошь лишь оттеняла общий упадок, оттого выглядела пошло и нарочито, слово китчевая поделка или ремонт в особняке новых русских моего времени.

Иные музеи выглядят более живыми и обжитыми, чем знаменитый Кремль этого времени. Сразу чувствовалось, что здесь никто никогда не жил. Смотрители выполняли свои установленную правилами работу, нимало не заботясь о том, чтобы вдохнуть жизнь в эти стены. Да и зачем? Когда сюда приезжал Император, кроме как на коронацию? Кто здесь сидел? Московский губернатор? Отнюдь, у него была своя резиденция. Кто еще? Коты да монахи.

Монахов (и монахинь) тут, кстати, было огромное количество, а сам Кремль напоминал проходной двор. Нет, в палаты дворцов никого не пускали, но вот двор был наполнен снующими в разные стороны персонажами, что заставляло нового коменданта Кремля и начальника Дворцового управления генерала Комарова просто рвать на себе волосы от злости.

Кстати, надо отдать ему должное, ведь заняв буквально вчера свой пост, он уже многое сделал для наведения порядка. Хотя реально добиться результата он сможет только сегодня, после того как казармы Собственного ЕИВ сводного пехотного полка в Кремле заняли солдаты Георгиевского полка, не имеющие никаких личных связей в Москве и в кремлевском хозяйстве, и начисто лишенные сантиментов по отношению к кому бы то ни было.

Впрочем, это сразу же привело к тому, что генерала Комарова начали осаждать со всех сторон с просьбами и требованиями сделать исключение и послабление. Особенно усердствовали настоятели кремлевских монастырей, выражая всяческую озабоченность жизнедеятельностью и хозяйством своих церковных вотчин. Но тут генерал Комаров вообще закрутил гайки, установив пропуска, зоны доступа и прочие прелести. Точку в этом поставил ваш покорный слуга, передав через Комарова привет настоятелям и указав, что если я про эту суету услышу еще раз, то окормлять паству они будут где-нибудь в Сибири. На том и порешили.

И вот теперь, проходя мимо Чудова монастыря, я услышал оттуда звуки хорового пения.

— Репетируют монахи?

— Точно так, Государь, — усмехнулся генерал Комаров, — второй час уж надрываются.

— Если они не споют как надо, я их точно в Сибирь законопатю, так им и передайте. Но все равно надо реально подумать о режиме нахождениях их здесь.

— Слушаюсь. Однако, смею заметить, что было бы лучше провести через Обер-прокурора Святейшего Синода решение о выселении всей этой братии в другой монастырь или пусть строят себе новый. Если столица переносится в Москву, и если резиденция Вашего Величества будет здесь, то им в Кремле делать нечего.

— Надо подумать. А что, Владимир Михайлович, — обратился я к министру Двора, — действительно, изучите этот вопрос и проработайте его с Самариным. Великокняжеские усыпальницы и торжественные богослужения это одно, а действующий монастырь на территории Кремля это уже совсем другое, верно? Тем более два. Да еще и один женский, ну куда это годится? Нам тут только эксцессов не хватало!

— Да, Государь, — слегка поклонился князь Волконский. — Но это потребует некоторого времени.

— Вот и займитесь.

Так вот, слово за слово, и дошли мы до Сенатского дворца. Следы запустения были и здесь, но почему-то у меня они вызывали меньшее неприятие, чем вызолоченные залы Большого Императорского дворца и залы Малого Николаевского дворца. Быть может именно за счет того, что позолоты тут просто было меньше. Вероятно также, в этом и была причина того, что именно здесь жили все советские вожди, а затем именно здесь была резиденция президента России. А может он был просто удобнее устроен.

Походив по залам и кабинетам, я распорядился:

— Так, слушай мое повеление. С сего дня объявляется о том, что официальная рабочая резиденция Императора Всероссийского располагается в бывшем Сенатском дворце, который с этого дня именуется Дворцом Империи. На флагштоке дворца при моем нахождении в Кремле поднимать Императорский Штандарт, при моем отсутствии заменять его на государственный флаг Империи. Третий этаж дворца определить как Императорский, второй отдать под Императорский Ситуационный центр, а на первом разместим Императорскую Главную Квартиру. Императорская Канцелярия, Министерство Двора, Комендатура Кремля и Дворцовое управление расположатся в Малом Николаевском дворце. Большой Императорский Кремлевский дворец использовать для торжественных мероприятий, приемов и прочих официальных мероприятий. Кстати, Владимир Михайлович, как идет подготовка к завтрашнему мероприятию?

— Все благополучно, Государь, нет поводов для волнений.

— Прекрасно. Что это за папка у вас в руках?

Князь поклонился.

— Это, Ваше Величество, результаты исследований господина Жилина.

— А, этот ваш пройдоха? Что ж, любопытно. Покажите.

Пересмотрев содержимое папки, я усмехнулся.

— Скажите, Павел Григорьевич, — обратился я к командующему Отдельного Корпуса жандармов, — не находите ли вы странным, что неизвестный человек, вот так вот, берет и делает целый фотографический альбом ряда объектов Москвы, включая Кремль?

Курлов заглянул в фотографии и пожал плечами.

— Большая часть фотографий это просто доходные дома. Они никак не охраняются и пока не представляют ценности. Кремль да, но судя по этой карточке, снято позавчера, когда Кремль еще так не охранялся.

— Но?

— Но, впредь мы этого не допустим.

Я кивнул и углубился в фотографии. К каждой шло описание — кто владелец, кто управляющий, каковы существующие условия найма, кто сейчас обитает в квартирах либо снимает площади под различные организации. Объектов было много, где-то десятка три в различных районах Москвы. Описывались окружающие строения, давалась оценка возможности применения дополнительных площадей. Были даже предложения по расселению ведущих чиновников так, чтобы им было удобно добираться до службы.

— Так, Александр Михайлович, это, вероятно, вам. Изучите возможность размещения военного министерства и Генштаба в этом районе на Знаменке.

Сандро взял пачку бумаг и углубился в изучение.

— Ладно, вопрос требует проработки, — подвел я предварительный итог. — В целом, Владимир Михайлович, работа вашего протеже производит приятное впечатление. Посмотрим подробности позже. Ага, а вот этот кабинет станет моим рабочим.

Я подошел к окну. Передо мной раскинулось пространство дворцового двора, а напротив окна высился купол, на котором солдаты Георгиевского полка уже поднимали мой штандарт. Еще мгновение и имперский орел на золотом поле раскинул свои крылья над Москвой.

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 11 (24) марта 1917 года.

Генерал Комаров делал доклад о состоянии кремлевского хозяйства. Не хватало абсолютно всего и не только у Комарова. Всем всего не хватало. Не хватало помещений для размещения учреждений и служб, не был решен вопрос с расквартированием, включая поселение прибывающих в Москву чиновников и размещение войск, ведь казарменный фонд Москвы был не так велик, а что случается в переполненных казармах мы все видели на примере Февральских событий.

Правильно ли я поступил, подписав Манифест о переносе столицы в Москву? Не поторопился ли я? Было совершенно очевидно, что город к переезду такой оравы из Питера не готов. Катастрофически не хватало помещений под органы власти, под министерства, под Госдуму и Госсовет, под кучу всего на свете, включая военные и транспортные нужды. Главой комиссии по переезду я назначил министра Двора, но что он мог сделать в ситуации, когда я повелел спешно перебираться в Москву, да еще и устроить "по дороге" переаттестацию чиновников? Цель моя была понятной и благородной, но где брать новых, да еще и адекватных чиновников? И куда их размещать?

А еще и премьер Нечволодов должен прибыть с костяком нового правительства, формирование которого шло к завершению. И это неизбежно добавит хаос в общую неразбериху, творящуюся сейчас в Москве. Нет, протеже князя Волконского проделал огромную работу. Да и сам министр Двора буквально ночей не спал, пытаясь все разрулить, но невозможно вот так, с бухты-барахты, переместить в малоприспособленный город огромный государственный механизм Империи. В общем, штабисты, службисты, интенданты, снабженцы и прочие хозяйственники работали как стахановцы в забое, но все равно переезд министерств явно обещал затянуться, что создавало дополнительную проблему жизни на две столицы, поскольку всегда есть риск оказаться не там, где ты нужен в данный момент.

Вообще, сейчас, когда схлынула первая эйфория после приезда, я взглянул на Москву под иным углом зрения. Нет, умом я понимал, что Москва столетней давности это вовсе не тот сверкающий мегаполис, к которому я привык, но реальность оказалась просто шокирующей. Грязь, трущобы в самом центре города, какие-то хибары, лавки, торговые ряды.

Почему-то в глубине души я ожидал увидеть Первопрестольную, какой ее мог бы видеть в романе профессор Преображенский, но в реальности город напоминал больше впечатления Шарикова или записки метра журналистики этого времени господина Гиляровского. Да, теперь я больше понимал его утверждения о том, что основные клоаки старой Москвы были выкорчеваны лишь при Советской власти.

Контраст с Петроградом просто шокирующий. Там, пусть и были рабочие кварталы, фабрики и заводы, прочий ужас, но все же это была имперская столица и трущобы были вне поля зрения чистой публики. А вот Москва…

В Москву даже цари не так часто приезжали. Кремль, как я уже говорил, пребывал в явном запустении, да и вообще, не Кремль, а какой-то проходной двор — деревня за стенами. Причем жилая деревня, ибо ходили тут все кому ни лень. Да и вокруг стен Кремля не приведи Господи что творится.

Почему-то вспомнилась какая-то послевоенная фотография, где какие-то ужасающие трущобы и прочие сараи массово стояли в прямой и близкой видимости Кремля. Если не ошибаюсь, где-то в районе бывшей гостиницы "Россия". Или где-то в районе Замоскворечья. Не помню точно, да это и не важно, поскольку халупы массово попадались на послевоенных фото во многих местах города. И, прошу заметить, фотки эти были послевоенными относительно уже той, второй войны, той, которая Великая Отечественная 1941–1945 годов, а отнюдь не нынешней, пафосно именуемой моими нынешними современниками "Великой".

А Большой Кремлевский Императорский дворец произвел на меня просто-таки удручающее впечатление. Пока идет косметический ремонт моих помещений во Дворце Империи, мне придется пока обитать в этом официальном дворце. С тоской побродив по роскошным залам, я понял, почему Императоры до меня там никогда не жили, останавливаясь во время своих редких визитов в Москву в Малом Николаевском дворце. Пафос и роскошь годились лишь для официальных мероприятий, но никак не для реальной жизни и эффективной работы по управлению огромной Империей. Построенный явно не для практического применения, дворец был бестолково организован. Даже, так называемая, Собственная половина дворца предназначалась для чего угодно, но не для практического использования.

Например, все покои царской семьи, включая мой кабинет, находились мало того что на первом этаже, так еще и не в глубине комплекса, а непосредственно на линии прохода и проезда от Боровицких ворот! То есть, все кому ни лень, включая братию кремлевских монастырей, ходили и перевозили телеги прямо под моими окнами. И между этими окнами и публикой под окнами, не был никакого расстояния и никакого толкового охранения. По факту любой "монах" мог швырнуть бомбу прямо в мой кабинет или непосредственно поздравить царя-батюшку "с добрым утром", передав этот привет посредством метания саквояжа с взрывчаткой прямо ко мне в постель! Или вот, например, телега с припасами для монастыря — какая гарантия того, что ее дотошно досматривали в воротах? А не было никакой гарантии. Ну и что, что там георгиевцы на воротах? Это меняет человеческую природу? В это время вообще людям было принято верить на слово. Особенно если монах примелькался, то, невзирая на самые громовые мои повеления, я не был гарантирован от простого пофигизма стражи на воротах. Как там? Суровость законов компенсируется необязательностью их исполнения? Это вот про нас.

И при этом разместиться в Малом Николаевском дворце я не мог, в виду того, что там сейчас полным ходом шло заселение Министерства Двора, Императорской Канцелярии, Комендатуры Кремля и Дворцового управления генерала Комарова.

После того, как за Комаровым закрылась дверь, я повелел пока никого не пускать и задумался.

Да, вопрос с безопасностью нужно решать срочно. Паранойя, скажете вы? Лучше быть живым параноиком, чем мертвым дураком. Меня тут уже приучили к тому, что бомбу могут кинуть откуда угодно. Достаточно вспомнить то ночное покушение в Могилеве. И, кстати, никто так и "взял на себя ответственность за теракт". И вряд ли уже найдешь концы, хотя позаниматься стоит, вдруг найдется какая ниточка.

Но Могилев, это одно, а меры сейчас это совсем другое. И дело тут не в паранойе, а в моей твердой уверенности, что покушения мне нужно ждать в самое ближайшее время. Слишком крутые изменения я затеял, слишком многим они не нравятся, и слишком многие будут жаждать моей крови. А заговор или саквояж с бомбой в окно — это уже частности.

Кстати, после подавления очередного мятежа я склоняюсь к приоритетности именно версии с бомбой. Вот такой вот монах, вытащит из подводы бомбу и кинет прямо мне на стол. Или в постель.

Я с ненавистью посмотрел в окно. Нет, так жить нельзя, нужно менять кабинет, перемещаться вглубь охраняемой территории. Быть может переехать в парадные покои второго этажа? Сделать временную приемную в Екатерининском зале, кабинет в Парадной гостиной, а личные покои в Парадной опочивальне? Там еще и Ореховая гардеробная рядом, можно ее реконструировать. Сделать себе пока квартирку и рабочий офис в Парадном крыле, что мне много надо что ли? Георгий с Марией Федоровной пока в Апартаментах Великих Князей у Оружейной палаты, тоже будут недалеко.

Что хорошо в идее с переездом, так это то, что перечисленные помещения находятся на вторых этажах, что существенно снижает вероятность броска саквояжа с бомбой. А кроме того, окна выходят на Императорскую площадь, которая как раз между Большим Кремлевским Императорским дворцом и Оружейной палатой и тянется. И самое главное, что между Оружейной палатой и Кремлевским дворцом стоит кованая решетка с воротами, а у ворот стоит охрана, и попасть на эту площадь нужно постараться, тут уже не получится "проходить мимо" даже с пропуском.

Правда помещения эти роскошные и громадные, но тут уж придется пока потерпеть, хотя и не люблю я все эти роскоши. Кстати, заходил в Теремной дворец, думал, может там чего можно сделать, и понял, что стиль Ивана III — это совсем не ко мне. Все время ощущение, что живешь в русской народной сказке, с самым что ни на есть реальным Золотым крыльцом, на котором, как известно, сидели царь, царевич, король, королевич…

Тьфу ты, ну ты!

И самое главное, как совместить все эти меры охраны с тем, что мне постоянно нужно встречаться с новыми людьми, активно перемещаться, да и перед толпами выступать? Я же не могу запереться в золотой клетке и бояться высунуть нос? Нет, не могу. Но, с другой стороны, судьба Ленина так же предостерегает, что на каждого вождя может найтись своя Фаня Каплан.

Впрочем, сидеть взаперти я тоже не собирался.

* * *

МОСКВА. КРЕМЛЕВСКИЕ КАЗАРМЫ ДЕЖУРНОЙ СОТНИ СОБСТВЕННОГО ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА КОНВОЯ. 11 (24) марта 1917 года.

Длинный стол собрал всех казаков, кто не был на посту. Праздничная поляна хотя и отличалась от обычных царских кушаний, но и Царь-батюшка не гнушался преломить хлеб с казаками Собственного Конвоя.

Я стоял со стопкой водки и смотрел на множество лиц, обращенных в мою сторону. В отличие от Дикой дивизии, которая была верна мне априори, в отличие от солдат Георгиевского полка, которые возвели меня на трон, и которых я обласкал, и буду продолжать это делать, казаки Конвоя были мне верны лишь велением присяги, а это весьма опасное положение, учитывая близость их к моей бренной тушке. Поэтому первый визит к ним.

Что может быть милее сердцу воина, чем командир, не чурающийся своих солдат? Особенно, если этот командир не прячется в бою за их спины? Пусть с казаками Конвоя я не ходил в атаку, но ни одна зараза не сможет мне бросить в лицо обвинение в том, что я лично не водил свои войска в бой. Спасибо прадеду, что даже высказанное вслух сомнение в моей храбрости могло повлечь за собой серьезные неприятности для болтуна и без вмешательства всяких спецслужб. Фронтовики бы просто не поняли. И не простили бы. А в особенности сейчас, после всего, что я наговорил и наобещал. Насколько я мог судить и насколько я мог опираться на доклады, моя популярность в армии сейчас была крайне высока. Но популярность популярностью, а укрепить свой авторитет просто необходимо. И потому я в казармах, потому я чествую своих солдат, потому я пью с ними и ем с ними хлеб. Рецепт, проверенный тысячелетиями. Точно так же, как и я сейчас, пировали со своими легионами и полководцы древности. Особенно, если они хотели, чтобы их солдаты вместе с ними перешли тот самый Рубикон.

— Казаки! Вольный дух казачества веками создавал особую общность, особый уклад жизни, творил из казаков лучших наездников и лучших воинов. Вы всегда были опорой и надеждой русского Престола. Были, есть и, верю, будете! Служба Царю и личная свобода — вот главный девиз, особый смысл жизни казака. Слава, Высочайшая благодарность и привилегии — вот оценка службы Отечеством и Императором. Служите верно, служите храбро и помните — я не забуду верную службу и всегда буду на вашей стороне!

Я поднял стопку и громко запел (благо прадед пел шикарно!):

Казаки взвыли от восторга, тут же десятки, сотни голосов подхватили песню.

Зазвучала музыка, кто-то растягивал меха баяна, отбивал темп бубен, слитные голоса выводили под сводами казарм, разносясь в ночной тиши на сотни метров вокруг Кремля.

* * *

МОСКВА. КРЕМЛЕВСКИЕ КАЗАРМЫ ДЕЖУРНОЙ РОТЫ 1-ГО ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ГЕОРГИЕВСКОГО ПОЛКА. 11 (24) марта 1917 года.

Следующий визит был к тем, кто был моей надеждой и опорой в этой схватке за власть, схватке за будущее, в схватке, в которой я обязан был победить любой ценой.

— Мои боевые товарищи! Ваш полк уникален, ведь только в вашем полку все без исключения служат герои настоящей войны, войны без дураков, войны, где нет места малодушию и трусости. Вы же в этом ряду лучших бойцов воистину лучшие из лучших! Вы — герои войны, и я верю, что вы все станете героями мира, героями той России, ради которой мы с вами воевали, проливали кровь, и которая наградила нас самыми геройскими, самыми уважаемыми в армии орденами и медалями Святого Георгия! Я пью за вас, мои верные солдаты! Отчизна будет всегда благодарить вас, а я никогда не забуду вашу доблесть и вашу верность!

Я опрокинул стопку под восторженные крики собравшихся. Под сводами старинных казарм трижды прогремело "ура!" и стопки были дружно опрокинуты. С ответной речью выступил генерал Тимановский, заверивший меня в верности царизму в моем лице всех присутствующих, и готовности все приказы этого самого царизма исполнить в точности и без колебаний.

Снова водка, снова "ура!", снова мои слова:

— Объявляю вам о моем официальном повелении сформировать новый полк — Первый Лейб-Гвардии Георгиевский полк с дарованием прав Старой Гвардии. Шефом вашего полка буду лично я. Верю, не посрамите вы честь Георгиевского знамени, будете достойны всех тех, кто снискал воинскую славу, кто творил величие России на полях сражений, кто был удостоен самой почетной награды русского воинства!

"Ура" вновь гремит под сводами, вновь стопка, вновь ответные речи. Слово за слово, а вновь пора сказать Царю-батюшке:

— Герои Великой войны. На ваших плечах ответственность за судьбы России. Ответственность не только на полях сражений, но и в куда более трудное время мирной жизни. Именно вы должны стать и, я верю, станете, опорой и движущей силой творения новой жизни в нашем Отечестве. Жизни, о которой мечтали в окопах, жизни, которая грезилась во снах, жизни, которая описывалась пророками минувших эпох. И я верю, что у нас с вами все получится. Получится, потому что не может не получиться. Ибо если не мы, то кто? Именно мы, вы и я, сможем вместе сотворить новую Россию. Я, веря в вас, а вы, веря в меня, в вашего Государя. За вас, гвардейцы!

* * *

МОСКВА. КРЕМЛЕВСКИЕ КАЗАРМЫ ДЕЖУРНОЙ СОТНИ ДИКОЙ ДИВИЗИИ. 11 (24) марта 1917 года.

Последняя гастроль на сегодня. Ингушский полк, сотне которого случилось дежурить в Кремле первой. Тут уж мне говорить приходится мало, полк встретил меня восторженными криками, а ротмистр Ивченко затянул официальную дивизионную песню собственного сочинения:

Я покосился на спешащего ко мне с рогом вина полковника Мерчуле, о котором, собственно и поется в оригинальной версии этой песни. Но, чего не сделаешь ради Высочайшей Особы! Что ж, как говорится в подобных случаях, прогиб засчитан. Принимаю из рук командира полка раззолоченный рог. Разноголосица выводила куплеты:

Ингуши пели вдохновенно, глаза горели восторгом, звучала кавказская мелодия. Всадники пели:

Торжественно держу рог с вином (что там, на тему понижения градуса и язвы?) и я пою вместе со всеми:

Глядя на всю эту удалую вольницу, вспоминаю, сколько сил и нервов было потрачено командирами, офицерами и унтерами Дикой дивизии для того, чтобы привести всех этих гордых, но абсолютно не военных горцев к дисциплине. Воинственные горцы жили в абсолютно ином мироустройстве и для них многие обычные армейские понятия были чуждыми и совершенно непонятными. И даже по прошествии нескольких лет войны, джигиты так и не стали частью регулярной армии, сохраняя свою дикую вольницу и горные обычаи почти в первозданном виде. А потому, хлопот с ними всегда было предостаточно. Именно потому я рассматривал их нахождение в Москве, а точнее в Подмосковье, как меру вынужденную, и планировал в кратчайшие сроки отправить основную часть дивизии обратно на фронт, оставив в столице по одной дежурной сотне от каждого полка, проводя ротацию каждые месяц-два. Но пока я не мог их отпустить восвояси. Как символ, как психологическое оружие, им цены не было, и сам факт наличия Дикой дивизии в Москве серьезно остужал горячие головы, поскольку было ясно, что этих горячих парней разагитировать не удастся, верность мне у них абсолютная, и приказ подавить любое выступление против меня они выполнят с восторгом.

 

Глава 6. Кремлевские тезисы

МОСКВА. ГЕОРГИЕВСКИЙ ЗАЛ БОЛЬШОГО КРЕМЛЕВСКОГО ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРЦА. 12 (25) марта 1917 года.

Идея привлечь казаков Конвоя на разогрев моего выступления пришла внезапно, в процессе очередной утренней душеспасительной лекции академика Павлова о пользе здорового образа жизни и вредности возлияний, да еще и возлияний в непомерном количестве. И никакие царские причины и соображения его не волновали, он стоял на своем — пить вредно, пить с язвой вредно вдвойне, пить с военными, особенно с горцами, вообще безумие, а ведь Император себе не принадлежит, так он мало того, что не слушает докторов, так еще и опять сегодня собирает людей московских, и снова будет употреблять, пора уже надзор вводить, для, так сказать, усиления слов лечащего врача и в целях профилактики…

И тут у меня в голове четко сложился образ — да-да, именно пир с усилением! Как говорится, доброе слово и пистолет куда эффективнее одного лишь доброго слова! И мы, для завершения образа и усиления моих речей, воспользуемся всеми достижениями масс-культуры третьего тысячелетия. Вроде легко, но со значением, весело, но заставляет задуматься, а может, и вздрогнуть.

Да и казачкам нужно честь воздать и авторитет мой подтвердить. Поют они хорошо, так что, дадим возможность всем насладиться не только пением монахов, но и казаков Конвоя.

Я быстро поднялся с кресла.

— Благодарю вас, доктор, вы гений!

И оставив за спиной опешившего академика, я стремительно вышел из кабинета, напевая себе под нос:

— Ойся, ты ойся…

И вот я стою перед закрытыми дверями Георгиевского зала, слушаю сквозь них переливы лихой казачьей песни и явственно представляю себе все те сотни приглашенных на пир людей московских всех сословий, которые напряженно стоят и ждут явления царя народу. Ждут и слушают задорные многообещающие слова песни, понимая, что слушают и у многих мороз дерет по коже, да так, что до костей продирает.

После секундной паузы, под сводами огромного зала разнеслось громовое:

— Его Императорское Величество Михаил Александрович, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая!

Что ж, барон Корф объявил явление меня народу со всей вообразимой торжественностью, напомнив собравшимся о том, кто их гостеприимный хозяин. Да и про Польшу с Финляндией напомнить будет не лишним. И внутри Империи напомнить и прочим буржуям, пока еще недорезанным, обозначить.

В этот момент золотые створки дверей распахнулись, и многоголосный хор грянул:

— Боже, Царя храни!..

Я шагнул под своды Георгиевского зала и под магниевые вспышки фотоаппаратов. Строгая черно-золотая форма нового Лейб-Гвардии Георгиевского полка подчеркивалась белоснежно-золотыми стенами зала. На черном мундире единственный орден — белый крест Святого Георгия, на поясе сияла золотом рукоять Георгиевского оружия с темляком в виде георгиевской ленты. Скромно, торжественно и без крикливой пошлости квадратных метров орденов, которыми так кичились генералы моего времени.

Дождавшись, когда собравшиеся, со всем демонстрационным воодушевлением, допели государственный Гимн, а казакам Конвоя и монахам поднесли по чарке, я обратился к присутствующим:

— Приветствую вас, люди московские! Я счастлив видеть вас и принимать вас в этом зале! Зале, ставшем символом побед русского оружия, символом доблести и героизма, символом верности Отчизне, верности Государю и верности народу. Именно здесь, на московской земле, родилась и окрепла великая держава, именно Москва стала символом единения и возрождения наших земель, именно здесь, в Кремле, родилась та великая Империя, которой гордится каждый патриот России и которой каждый из нас стремится служить верой и правдой. Сегодня над старинными башнями Кремля вновь гордо реет Императорский штандарт. А это значит, что произошло единение символов государства, соединились душа и сердце нашего Отечества, сплотились силы и помыслы вокруг идеи величия нашей Империи и блага каждого русского подданного. Пришло время вернуть Империю в наши сердца. И, только что, я подписал Высочайший Манифест о возвращении Москве исторического статуса столицы Российской Империи и о переносе в Первопрестольную всех органов государственной власти. Пришла пора новой Москвы, новой России и новой жизни для народа нашего. Посему мой первый тост — за Первопрестольную великую столицу, за сердце новой великой России! Процветания Москве, народу и всей нашей Империи!

Я поднял хрустальную рюмку и под всеобщие приветственные возгласы, и стрекот кинокамер, одним глотком выпил до дна. Московские люди чиниться не стали и вслед за своим обожаемым (будем надеяться) монархом коллективно накатили водочки за Первопрестольную новую столицу.

— Здесь, в Кремле, Престол Императора Всероссийского. Здесь хранятся священные реликвии государственной власти — Большая Императорская корона, скипетр и держава. В Кремле и вокруг Кремля происходили и роковые, и великие события нашей истории. И где, как не здесь, следует обсуждать коренные вопросы нашего бытия? Как устроено наше общество? Что первично — государство или человек? Какова государственная идея нашей земли? Куда мы идем? Какова наша цель? Вопросы, вопросы, вопросы. Их поднимают в своих книгах писатели, их обсуждают на улицах и в великосветских салонах, на митингах и в газетах. Вопросы, оставаясь без ответа, разрывают наше общество и подводят нас к хаосу, крови и гражданской войне. И если мы не хотим десятков миллионов жертв, разрушения промышленности и экономики, если мы не хотим отбрасывания России на полвека в прошлое, то пришла пора на эти трудные вопросы отвечать. И я беру на себя бремя ответственности и за сами вопросы, и за ответы на них. Ибо только я, Государь Император Всероссийский, имею право и должен говорить от имени всех подданных, которые поклявшись в верности, вручили мне свои жизни и возложили на меня ответственность за свои судьбы.

В зале царила полная тишина. Многие выглядели опешившими или, как минимум, озадаченными. Это понятно, они шли на официозный Высочайший прием, не подозревая, что я использую формальное мероприятие в качестве общеимперской трибуны. Хотя уверен, что особо прозорливые какой-то подлянки от меня ожидали, ведь это не первое мое выступление в качестве Царя-батюшки.

— Итак, что первично — общество или человек? Величие Империи или личная свобода каждого подданного? Священное право собственности или священное право на жизнь? Какое сословие является самым важным и чей интерес государство должно защищать в первую очередь, в ущерб остальным? Великое множество вопросов, отвечая на которые требуется сделать выбор — или-или.

Я помолчал несколько секунд, подчеркивая момент.

— Что первично — рука или нога? Хорошо ли всему организму, если болит только живот? Если в башмак попал камешек, должны ли руки помогать ногам? А вдруг, спасая ногу, повредится рука? Зачем рукам претерпевать ущерб, спасая ногу? Не лучше ли оставить все как есть? Разве возможная гангрена ноги должна нарушать спокойствие рук? Подобный образом нас заставляют делать выбор там, где его нет и быть не может, поскольку именно выбор ведет к гибели всего государственного организма. И кто-то, прячась в тени, все время подбрасывает нам коварные эгоистические вопросы, подталкивая нас делать выбор из готовых вариантов, разделяя нас, сталкивая нас, убеждая, что у нас нет, и не может быть общих интересов, что человек человеку — волк. Но сказал Господь, всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. В самом выборе одного из предлагаемых вариантов прячется лукавый, потому что любой из предлагаемых ответов неверен, поскольку выбирая часть, мы безусловно проигрываем все. Но значит ли это, что мы не должны делать выбор? Должны! Однако выбор не разделяющий, а очищающий нашу жизнь и наше общество. Выбирая, мы должны отделить зерна от плевел, добро от зла, отмести от себя волчьи ягоды ненависти и эгоизма.

Отпиваю воду из стакана, пытаясь промочить горло. Мне сегодня нужно много говорить.

— Эгоизм. Вот главный разрушитель нашего мира. Ставя эгоизм одного человека или какой-нибудь отдельной группы выше естественных интересов остальных, мы вносим раскол в наше общество. Это опасный, гибельный путь. Однажды, один французский король сказал: "Государство — это я". Чем тогда закончилось упорное нежелание отдельного человека видеть интересы остальных членов общества? Революциями, переворотами, десятилетиями беспрерывных войн и голода, миллионами погибших, казненных и не родившихся во Франции и по всей Европе. Почему так случилось? Потому что никто тогда не хотел уступать, никто не хотел поступиться свои эгоизмом во имя всеобщего блага. Сегодня мы вновь стоим на перепутье. Принесем ли мы нашу жизнь в жертву разрушительному эгоизму или сделаем друг другу шаг навстречу, уступив в малом, дабы обрести многое? Эгоизм или солидарная ответственность? Толпа хищников или социальное общество?

Закладываю руки за спину и с вызовом смотрю в зал.

— Я знаю, что услышав сейчас от меня "социальное общество" одни пришли в ужас, другие обрадовались, третьи растерялись. И, конечно же, многие тут же записали Императора в социалисты. Но нет необходимости лепить ярлыки, потому что и здесь сам выбор неверен по своей сути. Еще один способ разделить единый народ, это заставить его поверить в то, что возможен только какой-то один вариант общественного устройства. Давайте строить социализм, кричат одни. Нет, только капитализм, кричат другие. Пишутся и пишутся тома, обосновывающие правильность только одного пути. Только протекционизм, требуют одни. Нет, только открытые границы и беспошлинная торговля, заходятся криком другие. Только частная собственность на землю, надрываются одни. Нет, только община с пеной у рта хрипят другие. Только рабочий класс главнее всех, выступают одни. Нет, только крестьянство, оппонируют другие. Нет-нет, только дворяне, вмешиваются в процесс третьи. Но я повторяю — выбор одного из вариантов, подчеркиваю, любого из вариантов, это ошибка. Смертельная для нашего общества и всеобщего благосостояния ошибка.

Вновь пауза. Вновь мой взгляд скользит по лицам присутствующих.

— Разве мы должны клясться в верности какой-то догме? В каких-то случаях и при определенных условиях более эффективно частное предпринимательство, в других случаях лучше справится государственное предприятие, а в третьем варианте наибольшую эффективность покажет тандем в виде частно-государственного партнерства. В каких-то ситуациях эффективнее капиталистический подход к решению задачи, в других — социалистический. Выбор лучшего варианта должен быть продиктован каждым конкретным случаем и наилучшим его решением. Решать глобальные вопросы проще государству, которое может мобилизовать огромные ресурсы для решения этих задач. Но снабжать каждую лавку сахаром, выпускать самовары или шить одежду лучше частным лицам или артелям, потому что они быстрее реагируют на потребности населения, а вот государство тут однозначно не справится. Таких примеров сотни и тысячи. Для одних дел нужен топор, а для других соха, а для третьих ложка. И как не выбираем мы соху для всех дел, так и не должны мы выбирать что-то одно в нашем общественном устройстве. Наш выбор должен быть взвешенным и разумным. Только сочетание всех элементов, только правильное их применение принесет нашему обществу наибольшую пользу! Догма для нас может быть только одна — любые наши действия должны приносить благо всему нашему обществу. И роль государства состоит в том, чтобы соотносить свободу личного интереса и конечное благо всего народа. Те и только те действия, которые приносят благо всем, могут и должны быть поддержаны государственной властью и обществом в целом.

Вот мы и подошли к сути.

— Разумеется, вы читаете газеты и знаете, о чем я говорил в Петрограде на съезде Фронтового Братства. Думаю, что вы знакомы с идеей Освобождения или хотя бы слышали о ней. Уверен так же, что нас ждет широкая общественная дискуссия о принципах и плане Освобождения. Попробую все же очертить вкратце основные тезисы этой идеи.

Я внутренне усмехнулся, сообщив:

— Какой я мечтаю видеть Россию? Моя мечта имеет собственное имя — Солидарная Социальная Справедливая Россия или сокращенно — СССР. Общество социального и научного прогресса, общество солидарной поддержки и взаимопомощи, общество всеобщего равенства перед законом и всеобщих возможностей, общество справедливости, общество равных прав для мужчин и женщин, общество всеобщего избирательного права и общество, уверенно идущее по пути всеобщего благоденствия. Освобождение — это идея и план достижения этой мечты.

Жаль, что некому в этом времени оценить мою шутку с СССР. Ну, ничего, главный ценитель шутки юмора — я сам.

— В чем же цель Освобождения и каковы принципы построения нового общества? Основная цель — благо всего народа и каждого члена общества. Каковы главные принципы государственной политики в деле Освобождения? Первое. Все усилия общественного и экономического развития должны идти на конечное повышение благосостояния общества. Второе. Все действия, идущие в разрез с общественным благом должны быть ограничены и пресекаться. Третье. Все силы государства должны быть направлены на мобилизацию общественных сил, финансовых, сырьевых, энергетических, трудовых, образовательных и прочих ресурсов на благо общества в целом и благо грядущих поколений. Четвертое. Государство проводит свою политику в этом направлении, не ограничивая себя идеологическими рамками и конкретными методами. Это общие принципы. Конкретный же план будет обсуждаться всем обществом, в него будут постоянно вноситься поправки и дополнения в зависимости от ситуации и этапа развития нашего общества. В данный же момент есть общий план, составленный мной и поддержанный правительством Нечволодова. План предусматривает десять разделов, если угодно, десять направлений, каждое из которых требует поэтапного осуществления. Теперь вкратце о направлениях реформы. Первое — государственная реформа, которая предусматривает пакет мер по построению свободной России, как государства всеобщего равенства, справедливости и торжества закона. Настоящего народного государства. Для этого будут приняты законы, в том числе законы о всеобщем избирательном праве, об избирательных правах для женщин, об избирательном праве по достижению восемнадцатилетнего возраста. Будет образована комиссия по созданию Конституции Российской Империи. Позднее будет созвана Конституционная Ассамблея для согласования окончательного текста Конституции и представления ее на Высочайшее утверждение. Ориентировочным сроком принятия Конституции я вижу 1919 год. Для учета в деле Освобождения всех хороших идей и предложений, я образую Общественный Совет Освобождения при Императоре, куда войдут лучшие умы и самые авторитетные люди Российской Империи, представители научной элиты, представители всех слоев нашего общества.

Делаю паузу, давая возможность осознать сказанное, затем продолжаю.

— Второе — реформирование нашей общественной жизни. Реальная свобода вероисповеданий. Отмена обязательности посещений церковных служб в армии. Про избирательные права женщин я уже сказал, но равенство должно быть не только в сфере избирательных, но и в области общих прав, включая права на работу. Лично я буду рад видеть женщин на всех должностях Империи. Например, в утвержденном мной сегодня составе правительства должность Министра по делам женщин, молодежи и спорта занимает госпожа Шабанова Анна Николаевна. Еще несколько женщин в этом правительстве занимают должности товарищей министров. Уверен, что это только начало и женщины России повсеместно включатся в дело Освобождения и строительство нового общества, займут свое место в науке, промышленности, просвещении, культуре, финансах, в органах государственного управления, в армии, в конце концов! С особой гордостью хочу сообщить о том, что в составе Собственного Императорского аэроотряда есть замечательная женщина-пилот госпожа Голанчикова. Думаю, что Любовь Александровна станет примером для подражания для тысяч молодых девушке по всей Империи! Так же особо я хотел бы отметить вопрос молодежи и детей, ведь это наше будущее. И государство будет всячески поддерживать молодое поколение в вопросе расширения возможностей для личного и карьерного роста, для получения качественного образования, получения нужной стране квалификации. И не имеет значения происхождение или достаток родителей, важны лишь личные способности! По вопросам реформирования общественной жизни так же будут созданы совещательные органы, которые будут помогать мне и правительству вырабатывать взвешенную, но прогрессивную политику. Среди таких совещательных органов я вижу Женские, Молодежные, Детские и Творческие Советы при Императоре. Председатель каждого из этих общественных советов будет иметь статус Советника Императора и будет иметь право Высочайшего доклада по данному направлению. Приглашаю всех заинтересованных в успехе дела Освобождения принять участие в формировании данных советов. Все идеи и предложения можно подавать в мою Канцелярию по принятию прошений. Думаю, что подобные советы следует создать при председателе правительства и при каждом министре Империи. Чиновники должны слышать народ, не правда ли?

Следующий номер нашей программы.

— Третье! Третьим направлением является важнейший вопрос — вопрос экономики. Начнем с простого. В этом зале нет ни одного блюда и ни одного напитка, который не был бы произведен в России. Нет не произведенного в России ни одного аршина ткани и ни одной пуговицы на тех, кто вас сегодня принимает. Точно такой же должна быть политика государства в вопросе размещения заказов на поставку того или иного материала, продукта или машины. Временно, до окончания войны, я допускаю закупки иностранного вооружения и боеприпасов, но приоритет все равно должен быть на стороне отечественных производителей. Пусть частично, пусть просто сборка, но это должно все равно происходить в России и делать это должны в основном российские работники. Разумеется, правительство должно всячески стимулировать перенос производств на территорию России, открытие собственных производств и способствовать всяческому развитию торговли. Естественно, деньги, заработанные в России, должны тратиться в самой России. Нет, и не может быть общественной терпимости к тем нашим соотечественникам, которые заработав у нас деньги, отправляются прожигать жизнь на иностранные курорты, всячески тратить их в других странах, покупать себе там элитную недвижимость и хранить деньги в иностранных банках. Все, кто не хочет оказаться в Высочайшей немилости, должны задуматься над этим. Ну, а если в России чего-то пока и нет, ну, так стройте, создавайте, развивайте, а государственная власть вам в этом всячески поможет! Особо хочу подчеркнуть роль создаваемого нового государственного банка — Банка Развития России. Именно через этот финансовый институт будет осуществляться финансирование и льготное кредитование всех проектов имперского значения, в том числе таких, как развитие автомобиле- и тракторостроения, развитие железных дорог, воздушного транспорта, создание конно-тракторных станций и прочих значимых для Империи проектов. Причем, программы кредитования будут предусматривать такие льготы, как нулевая ставка по ссудному проценту, при условии полного выполнения условий, оговоренных в договоре между правительством и частным производителем. Вообще, правительство будет всячески развивать принципы частно-государственного партнерства. Разумеется, и по данному направлению будут созданы Общественные Советы по экономике, по вопросам предпринимательства и торговли, по вопросам развития механизации и прочим вопросам. Я приглашаю лучшие и авторитетнейшие умы в каждой области, я жду ваших советов и предложений!

Отпиваю из стакана водички, делая выверенную паузу.

— Четвертое — это проблема трудовых отношений. Как известно, именно отношения между работодателем и работником являются чуть ли не самым острым камнем преткновения между разными слоями нашего общества. Это объяснимо, понятно, но оставить этот вопрос вне государственного регулирования решительно невозможно. Именно баланс интересов должен стать основой трудовых взаимоотношений в эпоху Освобождения. В чем это должно выражаться? Как минимум в том, чтобы регулировать аппетиты сторон, будь то работодатели или работники. С одной стороны вопросы забастовок и прочих трудовых споров с администрацией должны быть урегулированы специальным трудовым законодательством, а с другой, тем же трудовым законодательством, должны быть отрегулированы основные принципы трудовых взаимоотношений, таких как восьмичасовой рабочий день, сорокавосьмичасовая рабочая неделя, обязательный день отдыха в течении календарной недели, вопросы страхования от несчастных случаев, вопросы перечисления всех штрафов с работников не в карман хозяину предприятия, а в фонд улучшения условий труда работников, дабы уменьшить соблазн наживы за счет ущемления рабочих. Кроме того, обязательной нормой станет наличие на каждом предприятии не менее двух профсоюзов, заключение коллективного договора между работодателем и работниками, Разумеется, внедрение в жизнь таких правил потребует некоторого переходного периода. В частности не следует забывать о том, что идет война. Но хочу выразить уверенность в том, что данные нормы будут внедрены не позднее 1919 года, и уж во всяком случае, вне военных заказов, государство уже сейчас не будет делать заказы на предприятиях, которые не хотят исполнять эти нормы. Опять же, будут образованы Общественные Советы по данным вопросам. Мы вместе должны выработать взвешенную программу улучшений в сфере трудовых отношений и улучшения условий труда.

В зале по-прежнему кроме стрекота кинокамер ни звука. Даже казаки Конвоя так и замерли, ошалело сжимая пустые чарки в руках. Я же пру вперед, словно паровоз на всех парах.

— Еще один сложный вопрос, пятый по счету, но не по значимости — это аграрный вопрос. Вопрос земли, земельного передела и вопрос развития сельского хозяйства в целом. Нужно признать, что вопрос не только назрел, но уже и перезрел. И если его не решить в рамках солидарных взаимных уступок и программы государственной помощи, то этот вопрос превратится не просто в проблему, а в причину беспощадной гражданской войны. И я хочу уверить всех тех, кто не хочет уступать, в том, что если мы не договоримся сейчас, то они могут начинать прощаться не только со своим имуществом, но и со своими жизнями, потому что гражданская война не пощадит никого. Посему, только взаимные уступки, только шаг навстречу могут разрешить имеющиеся противоречия. Я уже говорил и повторю еще раз свое видение решения земельного вопроса. Государственная Дума должна дать старт реформе, приняв закон об образовании особых земельных комиссий в каждом регионе Империи, которые будут формироваться из представителей государства и всех заинтересованных слоев населения. Каждая такая комиссия будет устанавливать граничный размер пахотной земли на одного землепашца по каждой конкретной губернии или области. Для скорейшего принятий Госдумой такого закона, я призываю все заинтересованные стороны подавать свои предложения либо в соответствующий комитет Думы, либо в Общественный Совет при Императоре по вопросам земли и земельной реформы. Призываю общественность содействовать скорейшему рассмотрению данного вопроса в Думе, ведь мы все знаем, как легко похоронить любой вопрос в комитетах и комиссиях этого законодательного органа. Что касается тех, чьи наделы превышают граничные размеры, установленные для данной местности, то собственники излишков земли получат в качестве компенсации облигации государственного земельного займа со сроком погашения в тридцать лет и с начислением ежегодного дохода в размере шести процентов годовых. Каждый обладатель земельных облигаций может их обменять на акции государственных предприятий, на земельные участки вне центральной России, на земельные участки несельскохозяйственного назначения по всей территории Империи. Облигации, как и сами участки можно так же продать по цене свободного рынка.

Нечволодов на следующей неделе как раз должен собрать всех крупных землевладельцев и разъяснить им порядок компенсации и прочие перспективы. А также заслушать там силовых министров с данными о расследовании заговоров, и информацией об угрозе социалистической революции, при которой все их добро просто национализируют. Пусть подумают, что им лучше — синица от Императора или красный петух на месте их имений. И, разумеется, нужно следить за этой братией, а то перспектива словить бомбу меня как-то не прельщает. Хорошо бы провести пару показательных процессов с особо непонятливыми и упрямыми. Этих жирных котов нужно приводить в чувство. Захотят активно включиться в другие сферы экономики — молодцы, промотают компенсацию — их проблема. Заупрямятся — стройкам Освобождения нужны дармовые рабочие руки, а правительству нужны деньги от продажи конфискованного имущества. Каждому по делам его, не так ли?

— Безусловно, только этими вопросами не ограничивается аграрная сфера. От ее развития и благополучия зависит не только сытость нашего народа, но и наш экспортный потенциал, ведь ни для кого не является секретом, что продажа зерна на мировых рынках обеспечивает России весьма существенные поступления средств в бюджет государства, а значит, и возможность финансировать проекты про развитию страны и вопросы благосостояния всего населения. А посему, затевая земельные и прочие реформы, мы не должны упускать из виду вопросы роста урожайности, надоев, увеличения поголовья и качества скота и лошадей. И тут без агрономической науки, без создания научных и полевых центров изучения вопросов повышения урожайности, улучшения качества семенного и племенного фондов, мы не только не обойдемся, но, наоборот, нам нужно сосредоточить на этом направлении максимально возможные силы и ресурсы. Государство, в свою очередь, начинает программу создания в регионах сети машинно-конных станций, для удовлетворения потребностей крестьянских хозяйств в механизации и тягловой силе. И в этом вопросе я рассчитываю на программу частно-государственного партнерства, которая позволит частным лицам и артелям включиться в этот процесс при максимальной поддержке правительства и льготных кредитах на развитие этого дела.

Перевожу дыхание. Черт возьми, нужно как-то тренироваться толкать длинные речуги, а то горло скоро не выдержит и я могу просто тупо оконфузиться охрипнув в самом интересном месте. С другой стороны, Император же не должен столько говорить? Его же задача надувать щеки и произносить что-то глубокомысленное? Но, с третьей стороны, если Император еще и народный вождь, как тут без зажигательных речей? Впереди у меня еще куча всяких собраний, митингов, комсомольских и прочих пионерских съездов (или как они еще тут будут называться) и как я могу сидеть и надувать щеки? Брат Коля уже отнадувал щеки за нас обоих.

— Следующие три направления, не побоюсь этого слова, определяют будущее нашей Империи, а потому внимание к ним у государства и общества должно быть максимальным. Вопросы просвещения и культуры, вопросы науки и техники, вопросы здоровья и спасения при пожарах и прочих катастрофах — все эти вопросы обеспечивают здоровье нынешних и будущих поколений, вопросы уровня образования и развития нашего государства. Начну с просвещения и культуры. Всеобщее образование, в том числе возможность получить высшее образование вне зависимости от происхождения, пола и возраста, а только в зависимости от личных способностей и талантов — вот основа будущего нашей страны. Образованный народ, сотни тысяч инженеров, техников, конструкторов, изобретателей, новые машины, новые производства, полная механизация города и деревни — вот что такое всеобщее образование. Рывок в будущее, в общество благополучия и радости — вот что такое всеобщее образование. Грамотный, получивший основы агрономических и технических знаний крестьянин это уже не мужик, который с трудом может прокормить даже свою семью, а самодостаточный и эффективный хозяин, живущий в достатке и с уверенностью смотрящий в завтрашний день. Образованный рабочий — это опытный и квалифицированный рабочий, получающий за свой труд существенно большую оплату, но и дающий продукцию, куда лучшего качества в куда большем количестве. Тысячи и тысячи людей получат возможность не только состояться в жизни, но и сделать свой народ великим, а свою Империю самой могущественной и самой влиятельной в мире. Далее. Культура. Всеобщее просвещение без культуры невозможно и неслучайно в нашем правительстве за эти вопросы отвечает одно министерство. Только культурный, духовно развитый человек может творить, а не сводить свою жизнь к банальному накопительству. Но если мы строим общество Освобождения, то нам нужно воспитывать человека нового времени, начитанного, имеющего широкий кругозор, видящий перспективу и болеющий душой за общее дело. И в этом вопросе огромная роль отводится искусству, театру и кино, книгам и журналам, созданию по всей стране сети Центров Освобождения, при которых будут действовать театральные студии, библиотеки, музеи, творческие, общественные и дискуссионные клубы, спортивные секции, кружки детского и молодежного творчества. Мы должны открыть будущее для всех детей России, дать перспективу молодежи и возможность улучить свою жизнь всем людям, вне зависимости от возраста, положения и прочей принадлежности. Я вновь заявляю, что я открыт для ветра перемен, что я готов выслушивать идеи и советы во всех сферах, которые ведут наш народ и нашу державу по пути Освобождения.

Чего-то меня самого как-то даже пробрало. Прямо-таки расчувствовался даже. Что ж, рожденная как антиреволюционная абстрактная мифологема, идея Освобождения, вдруг стала на глазах наполняться плотью и сутью, раскрыв и мои собственные порывы, и заиграв на струнах ожиданий общества этого времени. Парадокс в том, что все попытки проводить точечные реформы были обречены. Ничего нельзя было изменить в России без изменений правил игры, глобальных и повсеместных изменений, со смахиванием фигур с шахматной доски, с ударом доской по устоявшимся понятиям, да так, чтобы костная система завизжала "Ухи! Ухи!", пытаясь спасти свои глупые уши от встречи с жестокой реальностью. Нужно было привести в движение все общество, устроить глобальный ледоход на реке времени, да так, чтобы ни у кого не было возможности рассуждать о том, чтобы оставить все как есть. Только бег вперед, только движение к спасительному берегу. И тут уж нужна революция. Или я.

— Конечно, развитие науки и техники для нашей Империи, для всего нашего общества является важнейшим направлением. Держава должна стать самой передовой страной в ключевых научных и технических дисциплинах, должна вырастить, воспитать или привлечь лучшие умы не только России, но и всего мира. Академии, университеты, научные центры и технические площадки, исследовательские институты, лаборатории — все это должно оснащаться лучшим оборудованием, исследования должны быть хорошо финансируемы, и число таких структур должно расти с каждым годом, дабы дать качественный результат для всей страны и ее развития. И, разумеется, на научную основу должна быть поставлена подготовка кадров. Однако нужно помнить, что задача образования, в том числе и образования технического и высшего, не просто готовить узких специалистов, но и формировать личность, воспитывать настоящего патриота своей страны. Это вещи неразрывные и иного понимания образования, просвещения и культуры мы не мыслим.

Я не намерен был повторять ошибки советской системы образования, которая давала образование априори бесплатно, равно как и не собирался повторять глупость современного мне российского образования, выпускавшего абстрактных узких специалистов. Нет, система, которую я собирался создать, должна была учить специалистов, но при этом формировать личность, творить из студентов и учащихся лидеров Освобождения и патриотов своей страны. Нет, никакой обязаловки, никаких идиотских формальностей, вся система должна была отбирать и пропускать наверх только самые отборные кадры, для чего предусматривался целый комплекс образовательных и общественных задач, коллективных проектов, туристических, экскурсионных, социальных и прочих мероприятий, на каждом из которых будущий освободитель получал свою толику знаний, навыков, и общественных взглядов. А что касается бесплатного образования, то его не будет в России. Я против любых бесплатных шоу, ибо неблагодарное это дело. Хочешь получить высшее или специальное образование? Сдай вступительные экзамены и подпиши общественный договор, по которому ты учишься за счет общества (с указанием потраченных на твое обучение сумм), но ты должен будешь после отдать свой общественный долг, отработав положенный срок там, где обществу необходимы твои знания и навыки, причем так спишется только половина суммы, а вторая будет списываться на протяжении еще десяти лет работы по выбранной тобой специальности. То есть деньгами за свое образование ты не платишь, но обязательства перед обществом берешь. Не хочешь обязательств? Оплачивай стоимость обучения и делай что хочешь. Хочешь эмигрировать? Верни обществу потраченные на тебя средства за высшее и школьное образование и шуруй на все четыре стороны. Хочешь второе высшее образование? Три варианта — оплати оставшуюся разницу за первое полученное образование и бери обязательства по второму, оплати полную стоимость второго, без обязательств с твоей стороны, и третий вариант — получи стипендию из Фонда Императорского Образования, которая покроет стоимость второго, третьего и любого другого дополнительного образования. Но Империя будет оплачивать только лучших из лучших, тех, кто станет бриллиантами в научной и технической короне державы. А идти учиться, абы получить диплом и работать потом не по специальности — нам такого не надо, играйтесь в поиск смысла бытия за свой счет. Кстати, служба в армии и Имперская Служба дают существенные скидки и бонусы в вопросе получения образования. Что же касается медицины…

— Охрана народного здоровья, защита материнства и детства — важнейшие вопросы благополучия народа и государства. Создание сети больниц и врачебных учреждений, увеличение числа врачей и сестер милосердия, установка в больницах современного медицинского оборудования, профилактика заболеваний и борьба с эпидемиями — вот задачи созданного Министерства Спасения. Война обнажила все накопившиеся проблемы в этой сфере, добавив к этому большое число увечных и раненных. Но не только болезни и война убивают и калечат людей. Огромный ущерб приносят пожары, происшествия, катастрофы и пострадавших необходимо быстро и умело спасать. И это так же относится к ведению этого Министерства. Но есть и еще одно грозное событие, которое со всей вероятностью произойдет в ближайшие год-два. Всякая большая война приводит к возникновению больших эпидемий, часто уносящих больше жизней, чем сама война. Но такой войны, как нынешняя, еще не знала история человечества. И я боюсь даже предположить масштабы грядущей эпидемии, которая может унести даже не миллионы, а десятки миллионов жизней по всему миру. Дай Бог, чтобы я ошибся. Но минует ли нас чаша сия? Будем надеяться на лучшее, но всеми силами готовиться к худшему. И подразделения Министерства Спасения будут развернуты по всей территории России, будут созданы эпидемиологические комитеты в каждой губернии, отделения МинСпаса будут развернуты во всех уездах Империи, должны быть составлены планы действий в чрезвычайных ситуациях, должны быть взяты на учет все ресурсы и помещения, которые могут быть задействованы, в случае реального начала эпидемии или иной катастрофы. Будем готовиться, сформируем отряды Спасения, откроем курсы для добровольцев, проведена подготовка к мобилизации врачей и спасателей. Отведет от нас Господь беду — пойдем в храм и воздадим хвалу Ему. Случится беда — будем к ней готовы. Тем более что и без эпидемий бед в нашей жизни хватает. Пожары, взрывы на производствах и в шахтах, несчастные случаи, катастрофы на воде, массовые отравления, локальные эпидемии — все это есть и все это случается время от времени. Посему, МинСпас объявляет набор добровольцев, желающих служить обществу на столь почетном поприще.

Да, такой вот симбиоз Минздрава и МЧС мне сейчас очень нужен. Особенно в преддверии пандемии испанки, которая, если ничего не произойдет, начнется как раз через год. И подавая тему под таким соусом, я избегаю объяснений на тему того, откуда я знаю про пандемию. Не знаю, но предвижу такую вероятность. Тем более что я сомневаюсь, что врачебное сообщество, вдруг получив приоритет и финансирование, будет со мной сильно спорить в этом вопросе. Как говорится, пусть Царь-батюшка верит во что хочет, но только пусть развивает здравоохранение в стране. Более того, я собираюсь из перспективы возможной пандемии устроить пропагандистское шоу на весь мир, крича и призывая правительства всего земного шара готовиться к возможной эпидемии, чем заслужу свою пачку имиджевых бонусов, в качестве прогрессивного монарха, покровителя медицины и простого народа. А уж когда она начнется, пандемия эта, то тут уж я буду весь в белом за роялем и на коне, а остальные правительства пусть своим подданным объясняют, почему все так плохо у них, и почему у русских все значительно лучше. Мировой авторитет мой и Освобождения нужно лелеять всячески и укреплять повсеместно. Нам еще скоро экспортом Освобождения придется заниматься, куда ж без этого? Империя мы или не Империя? А Империя без экспансии обречена на застой и умирание. Другое дело, что экспансия не обязательно должна быть военной или территориальной. Ход истории ближайших ста лет показал, что эпоха старых видов экспансии уже заканчивается. Что ж, пришла пора новых имперских технологий.

— Люди — вот главный потенциал и опора Империи. А здоровые и образованные люди потенциал воистину бесценный. Общество должно сделать все для того, чтобы детей у нашего народа было как можно больше, чтобы детская смертность была сведена к минимуму, чтобы все дети получили качественное образование и стали надежной опорой для будущего нашей державы. Естественно, МинСпас приложит все усилия для уменьшения смертности среди детей, я же, в свою очередь, поручаю правительству принять программу, а Государственной Думе принять соответствующие законы, которые установят денежную и иную помощь каждой матери в предродовой и послеродовой период, введут понятие материнского отпуска непосредственно до и после родов, а так же программу увеличения выплат за каждого следующего ребенка в семье. Предлагаю общественности включиться в этот процесс. По данному вопросу будут образованы Общественные советы по охране материнства и детства при Императоре, при правительстве, при Министре Спасения, при Министре по делам женщин, молодежи и спорта, при губернаторах в регионах Империи. Здоровье матерей и детей это одна из самых главных задач Освобождения.

Опять же, продолжая тему, я не имею намерения вводить просто бесплатную медицину. Нет, ребята, все стоит денег, даже если лично ты не платишь за услуги непосредственно. Есть обязательный минимум врачебной или спасательной помощи, есть программы оплачиваемых государством медицинского и чрезвычайного страхования, но они охватывают не весь объем услуг. И если, в случае с медицинскими проблемами, все решается через общественный договор между каждым индивидуумом и государством, с фиксацией стоимости операций и прочих услуг, выходящих за пределы стоимости обязательного медицинского страхования, то вот вопросы страхования от пожара и прочих бедствий, хотя и являются обязательными для определенных случаев, но оплачиваются отнюдь не государством. Вообще, рынок страхования я собирался в Империи развивать максимально. Бюджетные деньги должны работать максимально эффективно, а сами граждане должны знать суммы, которые на них тратятся. И которые, в случае эмиграции, будь добр вернуть. Здесь вам злобная Империя, а не благотворительное общество, лохов ищите в другом месте.

— Все, что я сказал, все, что будет еще сказано от вас, сказано во время общественных обсуждений и общественных советов, все это призвано дать толчок созданию условий для нового качества жизни, для блага общества и каждого человека, для стремительного роста благосостояния, экономического роста и увеличения технического могущества державы. Это не догма, не истина в последней инстанции, не заповеди. Это живая идея построения живого и динамичного общества, открытого и дружелюбного для каждого отдельного человека. Эпоха догм, жестких и уродливых конструкций, уходит в прошлое. Освобождение рождает новую свободную мысль, рождает новые формы общественной жизни, новые формы во всех сферах, в культуре, в литературе, в архитектуре, в образовании и воспитании, во взаимоотношениях между людьми, рождает новые формы взаимоотношений общества и государства. Мы строим новый мир, мир, открытый для новых идей и новых людей. Я говорю "мир", подразумевая не только нашу Империю, но и все человечество. Мир Мечты построить очень просто, достаточно протянуть друг другу руку, достаточно открыть свои глаза и уши, открыть свои души новому пониманию и новому отношению между людьми, странами и народами. Хватит бессмысленной вражды, хватит воевать, хватит тратить колоссальные ресурсы на убийства себе подобных! Хватит чудовищных жертв, хватит гнать солдат в наступления! Остановить войну очень просто, нужно каждой стороне лишь прекратить наступательные операции. Разумеется, мы должны сделать это все вместе, ведь у нас всех есть союзнические обязательства. Поэтому я обращаюсь ко всем правительствам и всем народам, хватит рек крови, хватит кровавого угара, давайте сделаем паузу в войне, давайте сядем за стол переговоров. Наш мир огромен и богат, в нем хватит места всем и хватит ресурсов на всех. Отройте глаза и посмотрите в будущее, где не будет места нищете, насилию, угнетению, войнам. Будущее, в котором огромные средства будут тратиться не на войну, а на народные нужды, на науку, образование, культуру, вдохновение и любовь. Будущее, в котором техника будет не убивать людей, а помогать им. На нашей планете безбедно и счастливо, в любви и согласии могут жить в десять раз больше людей, чем сейчас, если тратить деньги не на войну, а на жизнь. Откройте свои сердца будущему. Возлюбите ближнего своего! И я хочу провозгласить этот тост за счастливое мирное будущее, за любовь и за великое дело Освобождения!

Народ зашумел, как мне показалось слегка ошалело. Ничего, освоятся с новыми концепциями очень быстро. Чувствую, тут еще появится свое поколение Детей Цветов. Что ж, кто-то пойдет в хиппи, кто-то будет играть джаз, кто-то займется Освобождением, кто-то своим бизнесом, кто-то физическим или интеллектуальным трудом. Пусть. Каждый должен найти свою комфортную нишу в жизни. Лишь бы не устраивали гражданских и прочих войн. Они так утомляют (шутка).

— Как-то это не похоже на уведомление о предстоящем прорыве плотины.

Я обернулся к Сандро и шепнул в ответ:

— Директор плотины решил сначала сделать рекламу будущей пользы от устройства на плотине электростанции, а потом уж всем миром бросимся спасать ее от разрушения.

Великий Князь пожал плечами.

— Тебе виднее. Смотри только, чтобы народный энтузиазм не разрушил плотину раньше. Ты играешь с огнем. И многие тебе этого выступления никогда не простят.

— Что ж, на войне как на войне, мой дорогой военный министр.

* * *

МОСКВА. ДОМ ПРАВИТЕЛЬСТВА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ. 15 (28) марта 1917 года.

Следующие два дня я провел в инспекционных поездках, посещая с Высочайшим визитом полки, расквартированные в Москве, военные и кадетские училища. Пить с общей массой не пил (не считая обычной рюмки на банкете с начальством), но сказал и обещал многое. Не столько обещал что-то персонально, сколько продолжал линию, заявленную на собрании в Георгиевском зале. Но сказано было мной лично, и Высочайше подтвержден был курс на Освобождение. В общем, два сумасшедших дня по укреплению личной власти и профилактике мятежей были позади. Доклады служб безопасности подтверждали, что настоящий момент нет серьезной опасности участия войск и училищ в новой столице в возможном мятеже. Обещания и плюшки розданы, сомнительные кадры сняты со своих должностей и отправлены на фронт (часто с повышением), их места заняли офицеры новой волны, прошедшие фронт и участвовавшие в подавлении мятежа против моего Величества.

И теперь я мог перевести дух и потратить полчаса царского времени на простое созерцание. А вид на город и Кремль отсюда открывался просто потрясающий. И если на сам город я мог посмотреть и с кремлевской стены или даже с любой из башен крепости, то вот на Кремль вот так можно было взглянуть лишь отсюда. Разумеется, если не считать церковных колоколен, коих в округе было предостаточно.

Было что-то эпичное в этой сцене. Конечно, я не мог не исполнить свою прихоть и вот теперь я сидел в кресле на каменной балюстраде и глядел на Москву. За моей спиной стоял Нечволодов и ждал моего слова. Не хватало только шпаги, воткнутой между плитами в качестве стрелки солнечных часов, и аналогия была бы полной.

Впрочем, в отличие от классической сцены, дело все же происходило не летом, вокруг меня на этой крыше, как и по всей Москве лежал снег. Хотя голубое небо и яркое солнце все же намекали, что весна уже близко и близится время перемен. Легкий ветерок лишь слегка холодил кожу лица, и нахождение на крыше Дома Пашкова не доставляло мне особых неудобств.

Разумеется, посвящать премьера в мотивы своего сидения на крыше я не стал. Это сугубо мое, маленькая частица той жизни, которой уже нет и не будет. Впрочем, я устроил в Москве куда больший переполох чем свита Воланда, но это и понятно. Пусть абсолютного могущества у меня поменьше, но вот потрясений я устроил куда больше.

Газеты бесновались, на площадях и в парках собирались возбужденные толпы, великосветские круги бурлили, рабочие митинговали, крестьяне устраивали стихийные сходки, землевладельцы настороженно рассматривали приглашения на совещание в Совет Министров, гадая о том, какой еще пакости ждать от нового Царя и нового правительства.

В общем, мнения в обществе разделились диаметрально — от возбужденного восторга до глухой ненависти. Курлов даже докладывал о начинающих зреть заговорах, но пока все было на уровне общих разговоров и многозначительных намеков.

Как и ожидалось, всякого рода интеллигентская тусовка и прочие труженики искусств, в основном, встали на мою сторону, предвкушая открывающееся огромное поле деятельности и не менее огромное финансирование. Всякого рода демократическая публика аплодировала практически стоя, лишь отдельные голоса предостерегающе восклицали, но везде и всегда есть профессионально недовольные, тем более в творческих кругах. Есть такие персонажи, которые всегда против и всегда в оппозиции к власти и к мнению большиства.

Впрочем, главной оппозиционеркой выступила Вдовствующая Императрица, устроившая мне сцену после окончания приема. Ее аж трясло от негодования. Я выслушал все, и то, что я гублю дело отца, обещая этим скотам Конституцию, и то, что я настраиваю против себя опору трона — дворянство, и то, что великие дворянские дома никогда мне не простят такого унижения и возвеличивания черни, и вообще, как я мог такой ужас замыслить и почему я не посоветовался с ней?

Короче говоря, пришлось ее мягко одернуть, хотя я понимал, что она говорит лишь то, что говорят в высшем свете. Для них я действительно переворачивал привычный для них мир с ног на голову. Впрочем, даже среди Императорской Фамилии нашлись те, кто страдал от демократических мечтаний и показной любви к плебсу, и кто меня активно поддержал.

Было очевидно, что старшее поколение аристократии вряд ли меня поддержит большинством голосов. Благо никаких голосований среди этой публики я проводить не собирался. Наоборот, мне нужно делать упор на молодежь аристократических семейств, намекая на формирование нового ближнего круга вокруг Императора. Хотя там многие уже почуяли, откуда ветер, да и быть прогрессивным и передовым в глазах общественного мнения всегда приятно. Во всяком случае, многие из младшего поколения элиты уже зашевелились и начали зондировать почву. Сегодня вот Сандро передавал восторженные отзывы своего зятя Феликса Юсупова, который прямо-таки горячо поддержал мое выступление, а заодно, ненавязчиво уточнял, в силе ли опала за убийство Распутина. Я пообещал Сандро подумать над этим вопросом. Что ж, убийство Распутина было действом весьма популярным среди весьма широких слоев населения, от дворянства и так называемой прогрессивной общественности и до всяких там курсисток-гимназисток. Хотя многим крестьянам импонировала мысль, что простой нечесаный мужик может держать в страхе весь высший свет и помыкать самим Царем. Но убийство есть убийство, пусть даже убийство такой гниды как Распутин, и пусть даже это сделал зять Сандро. И что, что он зять, князь, граф и самый богатый человек в России в одном лице? Ну, самый богатый после меня, разумеется. Меня-то тут трудно переплюнуть.

Кстати, надо будет поручить Батюшину еще раз покопать это дело. Там явные уши из Лондона торчат в этой истории с Распутиным. Юсупова со товарищи трогать, вероятно, не будем, а вот британцев нужно пощипать, может что еще интересное всплывет. Впрочем, и без той истории скандал уже разросся до международных масштабов. На этом фоне скандал с заговором выглядел невинной забавой. Насколько я мог судить по докладам Свербеева, в правительственных кругах Лондона и Парижа очень тяжело восприняли мое выступление в Кремле. И если выступления в Питере перед Фронтовым Братством там были склонны приписать моему желанию просто привлечь на свою сторону солдат дабы просто удержать власть, то вот выступление в Георгиевском зале было явно программным. Тем более что прозвучало оно довольно неожиданно, ведь я никого не ставил в известность о содержании предстоящей речи, и не было нигде даже черновиков, которые я все время носил в кармане кителя. Суворин также сообщал по линии Министерства информации, что английская и французская пресса развернула целую кампанию с обвинениями России в предательстве и небрежении союзническими обязательствами. Впрочем, шила в мешке не утаишь и разговоры о моем выступлении начали курсировать не только по России, но и на Западе, тем более что мы позаботились о том, чтобы пресса нейтральных стран и США смаковала эту тему со всеми подробностями. К тому же Суворин пригласил представителей американской прессы на большое интервью со мной.

Отдельно хотел бы отметить ажиотаж среди всякого рода местных феминисток, суфражисток и прочих барышень (и не только), отстаивающих права женщин. Буря разразилась не только в России, но и в Европе, и в США. Иной раз там дело приобретало весьма крутой оборот и доходило чуть ли не до столкновений.

Так же активизировались всякие пацифисты, прочие уклонисты и дезертиры. Прошло несколько антивоенных маршей и забастовок, решительно разогнанных полицией. Доходило до вызова войск на подмогу полиции. Доклады из Русского Экспедиционного Корпуса и сообщения посольств России во Франции и Англии рисовали картину брожений и разложения дисциплины в войсках Антанты при поступлении приказов о подготовке к наступлению.

В общем, я еще больше подлил масла в огонь возбужденных общественных настроений в воющих странах. Дело даже в чем-то уже приобретало угрожающие размеры и кое-где настроения были весьма радикальными.

Но вишенкой на тортике была статья Ленина в швейцарской газете, в которой он яростно разоблачал мои заигрывания с пролетариатом и крестьянством, мои пустые декларации о мире, призывал не верить "Царю-генералу Романову, новому русскому Наполеону", ну и, разумеется, призывал к мировой пролетарской революции. В этих яростных нападках мне слышалась скрываемая растерянность, и даже легкая паника от перехвата мной множества идей и лозунгов, которые в революционной среде считали безусловно своими. Да и понятие Государь Революции пока с трудом укладывалось в их сознании.

В общем, бурю я устроил знатную, и тут было важно найти золотую середину между бурей в стакане воды и бурей, перерастающей в глобальный катаклизм. Но пока у меня нет выбора. Лед еще не тронулся, господа присяжные заседатели! Пока слышен лишь громкий треск, лишь общее напряжение выдает скорый ледоход, но погода может еще измениться, могут ударить морозы и лед вновь замрет, накапливая силы для куда более сильного и всесокрушающего ледохода.

Так что пора подрывать заряды.

— Я одобряю ваше предложение о немедленном переводе экспорта на оплату исключительно рублями. Но для этого четко должна работать Московская биржа, дабы иностранные покупатели имели возможность приобрести рубли. И рассмотрите в срочном порядке с господином Озеровым вопрос безусловной оплаты по экспортным контрактам, дабы за весь экспортируемый товар деньги возвращались в Россию, а не оседали в иностранных банках. Без этого разрешения на экспорт не открывать и лицензий не давать. И я жду от вас предложений по пошлинам, квотам, штрафам и премиальным по экспортно-импортным операциям. Равно как и предложений о налоговой системе России.

Премьер-министр склонил голову.

— Да, Государь.

Что ж, крайне любопытно будет посмотреть на результат совмещения двух министерских портфелей в руках профессора Озерова. Объединив под одним началом министерство по налогам и сборам и министерство внешней торговли, я рассчитывал на комплексную политику по стимулированию процессов экономического развития, и построения баланса между нуждами внутреннего рынка и внешней торговлей. Естественно, с упором на поощрение переноса любых производств и технологических циклов на территорию Империи. Возможно, нужно будет подумать над созданием особых экономических зон или даже аналога офшоров в Сибири на Дальнем Востоке.

— Что с рублем?

— Готовим поэтапный отказ от золотого обеспечения. Для начала необходимо решение об отмене необходимости стопроцентного обеспечения бумажной эмиссии золотом и формальном переходе на биметаллический стандарт, с изъятием всех золотых монет из обращения. В качестве переходного этапа оставим серебряный рубль в качестве разменной монеты. Хождение золотых монет в стране будет запрещено.

Я кивнул. Что ж, премьер-министр и новый председатель Имперского банка нашли друг друга. Господин Бутми такой же ярый противник золотого рубля и сторонник бумажных денег, как и мой премьер. Впрочем, как и я сам.

Хотя эти действия крайне не понравятся мировым банкирам, особенно английским и французским. И требование оплаты рублями за весь экспорт в особенности. Что ж господа, мы больше не намерены играть по вашим правилам. Деньги должны обеспечиваться экономической мощью и товарным движением, а не кругляшами и слитками желтого металла. И только очень хитрые ребята могли навязать всем странам подобную глупость. К тому же в России эта глупость приняла воистину эпические масштабы, когда вместо мягкого обеспечения с определенным люфтом, которое было принято в европейских странах, в Российской же Империи приняли полное стопроцентное обеспечение бумажных денег золотом, то есть на каждый выпущенный бумажный рубль требовалось положить в хранилище Государственного банка золота ровно на эту сумму. И любой крупный проект, типа Транссибирской магистрали, производимый русскими руками из русских же материалов, требовал получения огромного кредита на Западе под обеспечение русских же денег. И все это золото мертвым грузом ложилось в хранилище. Разумеется, не считая колоссальных сумм по процентам за кредиты, которые ежегодно выплачивались иностранным банкирам за это счастье.

В общем, вся дальнейшая история показывала ущербность и вредность золотого обеспечения бумажных денег и от этого выигрывали некоторые, но проигрывали все остальные. И мы в том числе. Так что, баста карапузики, кончилися танцы!

 

Глава 7. Когда слова имеют значение

МОСКВА. БОЛЬШОЙ ТЕАТР. 15 (28) марта 1917 года.

Мог ли я мечтать в прежней своей жизни, услышать живое исполнение Шаляпина, да еще и в Большом театре, да еще из Императорской ложи? Нет, об этом даже мечтать было невозможно, а вот, поди ж ты, — я в Большом, Шаляпин на сцене, и сижу я в самой настоящей Императорской ложе. И не просто сижу, а я явно фигура здесь куда центральнее, чем тот же Шаляпин. Во всяком случае, большинство присутствующих в зале явно рискуют заработать косоглазие, косясь мимо театральных биноклей в мою сторону. Впрочем, косились далеко не все. Некоторые просто внаглую рассматривали не сцену, а вашего покорного слугу.

Шаляпин, кстати, пел изумительно и удивительно в тему.

Я встаю с места и начинаю аплодировать. Зал вслед за мной в едином порыве взрывается бурными овациями. Очень правильная, политически грамотная ария. Нужно поддержать и двинуть в массы. И лично поддержать Федора Ивановича. Нужно развивать русскую школу, делая ее еще более патриотической. На это никаких денег жалеть не стоит.

На сцену вынесли большую корзину цветов в черно-золото-серебряных и бело-сине-красных лентах. Объявляется благодарность от имени Государя Императора. Вновь встаю с места, и на зал обрушивается новая волна восторженных криков и оваций. Шаляпин кланяется, вызывая новые волны восторга в зале.

Но ничто не длится вечно. Шум стихает, объявляется антракт и особо страждущие могут отправиться в буфет. Впрочем, театр не только место, где можно перекусить. Вся тусовка высшего общества сейчас здесь. Уж они-то сюда точно идут не ради буфета. Себя показать и других посмотреть. Обменяться сплетнями и обсудить знакомых. Покрасоваться и посмеяться над другими. Топить друг друга, но вместе ополчиться на пришлых, на пришельце не из их круга. Как там говаривал король в "Обыкновенном чуде"? "Люди друг друга давят, душат, братьев, родных сестер, душат. Словом, идет повседневная будничная жизнь".

— Ваше Императорское Величество!

Оборачиваюсь. Министр просвещения и культуры Ольденбург заводит в мою ложу крепыша-богатыря в концертном костюме.

— Ваше Императорское Величество! Позвольте представить вам господина Шаляпина.

Крепко жму Шаляпину руку.

— Благодарю вас, Федор Иванович, за то, что вы есть у России. Уверяю вас, пройдет сто лет, но наши потомки все равно будут слушать ваши арии и восхищаться вашим талантом!

Шаляпин расплылся в улыбке.

— О, благодарю вас, Ваше Императорское Величество! Вы очень добры!

— Отнюдь, Федор Иванович, доброта тут совершенно ни при чем. Вы настоящая эпоха в русском искусстве и благодарное Отечество воздает вам должное.

— Ну, что вы, Ваше Императорское Величество! Разве можно тягаться с популярностью Вашего Величества? В последние дни все о вас только и говорят.

— Вот как? И что же говорят?

Шаляпин сделал неопределенный жест.

— Сколько людей — столько и мнений.

Усмехаюсь.

— Разумеется. Кому, как не вам, Федор Иванович, известно, что любое новшество не может не вызвать ожесточенные споры. Но, Бог с ними. Что вы сами думаете об этом?

У него была возможность уйти в отказ, включить дурака, начав выяснять, что именно я имею в виду под "этим", но он ответил прямо:

— Ваше Императорское Величество. Я выходец из крестьянской семьи и повидал в жизни всякого. И как деревенский мужик, который сумел выбиться в люди, хочу сказать — люди ждут и верят в доброго и мудрого Царя. Вы даже не представляете себе, как глубока эта вера и насколько велика эта надежда. Возможно, это последняя надежда. Не обманите ее.

Академик Ольденбург не знал, куда ему деваться. Я его понимал. С одной стороны, он весь такой себе либерал, член партии кадетов, активный участник старого Союза Освобождения, и министр просвещения в несостоявшемся в этой истории Временном правительстве. Но с другой-то, он ничего-себе-министр, и монарх тут вовсе не атрибут истории. И кое-кто из лидеров его партии сейчас коптит потолок камер Петропавловской крепости. А здесь, заметьте, не митинг, а Императорская ложа.

— Что ж, Федор Иванович, смею надеяться, что народ дождался своего Царя. Во всяком случае, если найдутся те, кто поможет Императору в его деле. Вы готовы подставить свое плечо?

Шаляпин на секунду растерялся, но быстро овладел собой и кивнул. Я протянул ему руку.

— Добро пожаловать в команду единомышленников, Федор Иванович. Уверен, что мы с вами еще не раз обсудим эту тему, и господин Ольденбург окажет вам все необходимое содействие. Не так ли, Сергей Федорович?

— Точно так, Ваше Императорское Величество! — с готовностью закивал министр-академик.

Мы тепло расстались с Шаляпиным, и каждый из нас вернулся на свое место — он на сцену, а я в кресло. Что ж, скоро второй акт.

— Ваше Императорское Величество!

Нет, не дадут Царю театр посмотреть. На сей раз Суворин с неким господином.

— Ваше Императорское Величество! Позвольте представить вам господина Айзенштейна, основателя и руководителя "Русского Общества Беспроволочных Телефонов и Телеграфов".

— Рад познакомиться с вами, господин Айзенштейн, — милостиво киваю я в ответ на его поклон, — не вам ли мы обязаны искровыми радиостанциями на Ходынке, в Царском Селе и Твери?

— О, Ваше Императорское Величество, вы льстите мне, помня такие мелочи!

— Отчего же? Это никак не мелочи. Именно вашим установкам мы обязаны бесперебойной связи с союзниками по Антанте и эфирному обмену сообщениями между столицами. Уверен, что за радио будущее. И верю, что вы продолжите работать на благо России. Если вам потребуется какое-то мое участие или содействие в развитии радиодела в Империи, то прошу вас, без стеснения, обращаться ко мне.

— Благодарю вас, Ваше Императорское Величество, вы очень добры.

Мы раскланиваемся, и я вновь усаживаюсь в кресло. Да, такой вот выход в свет может быть куда более эффективным для дела, чем мое заточение за стенами Кремля. Вот как бы ко мне туда попал Шаляпин? Или вот тот же Айзенштейн?

— Любовь — благая тайна, она сродни судьбе… — напел я строчку из оперетты.

Впрочем, Шаляпин вновь на сцене, а потому отбросим все левые песнопения и предадимся наслаждения истинного искусства. Жаль только, что такие вот выезды в театр не могут быть для меня слишком уж частыми. О печальной судьбе убиенного в театре Столыпина так же следует помнить. И уж, как минимум, свои появления не слишком анонсировать.

Так что сидение за высокими кремлевскими стенами, к сожалению, придется продолжить. Никогда не думал, что сидение в крепости так похоже на домашний арест! Высокие стены, охрана, постоянное присутствие придворных и прочих лакеев, Царь и Великий Князь всея Руси и прочая, прочая, прочая собственной персоной. Каждый мой шаг регламентировался, каждое движение был четко оговорено этикетом и протоколом, вилку туда, салфетку сюда, чисто, как в трамвае…

Фактически мы с Георгием оказались узниками крепости. И я видел, как тоскливо было мальчику в этой раззолоченной клетке, где даже детей не было! Жить так было невыносимо, работать эффективно невозможно. Нужно выехать на осмотр объекта или на церемонию? Так целая спецоперация начинается! И чуть ли не главным вопросом в этой операции становился, собственно, сам выезд из Кремля. Узкие улицы центра Москвы, их переполненность народом и извозчиками — все это делало меня удобной мишенью для всякого рода случайностей и провокаций, с которыми мое правительство в моем лице мириться было не готово.

Генерал Климович вместе с генералом Комаровым так взялись за организацию моей безопасности, что иной раз у меня было чувство, что передвигаться скоро я буду исключительно в сейфе и под троекратной охраной. Вон, уже и Игнатия Стеллецкого привлекли к вопросу изучения тайных ходов из Кремля и вообще подземелий центра Москвы.

Впрочем, к исследованиям Стеллецкого я относился довольно скептически, поскольку доступа к секретным архивам и тайнам Императорской Фамилии у него не было, а у меня они были. Равно как и были в реальности те самые подземные ходы, которые он так рьяно и большей частью безуспешно искал. Быть-то они были, и даже схемы и описания их у меня были, но, насколько я мог судить, все это хозяйство находилось в довольно плачевном состоянии, поскольку никто не занимался их ремонтом и обслуживанием на протяжении многих десятков, а часто и сотен лет. В последний раз системой туннелей пользовались чуть ли не во времена войны 1812 года, да и то, это были какие-то единичные акции.

Разумеется, с подземной Москвой нужно было что-то делать, как-то проинспектировать основные линии, укрепить, подлатать, провести, где надо, электричество, посты охраны поставить в ключевых местах, а может вообще развернуть подготовку к строительству будущего метрополитена. Но начинать нужно с малого.

Вот, к примеру, есть подземный ход между Оружейной башней и Домом Пашкова, что в теории позволяло мне посещать Дом Правительства прямо из Кремля, не выходя на улицу. А это давало возможность тихого выезда на автомобиле прямо из двора Дома Правительства пока неведомые террористы ждут моей машины у ворот Кремля. Но в отличие от тоннеля в Питере между Зимним дворцом и Генштабом, этот ход не имел не только электричества, но и вообще находился в аварийном состоянии. Так что использовать его пока можно было лишь в качестве меры чрезвычайной, когда не будет иного выхода. А это меня никак не устраивало.

Может действительно, взять того же Стеллецкого, связать подпиской о неразглашении и хорошим финансированием, да и заняться вопросом системно? Он фанат своего дела и за возможность работать душу продаст не раздумывая. Впрочем, это вопросы будущего, а проблемы у меня имеются сейчас.

В общем, что тут долго говорить, нужно было решать вопрос самым радикальным образом. Кремль был хорош, как официальная резиденция, но эффективно управлять Империей в моем темпе из него было решительно невозможно! Но быстро сложившийся в моей голове спасительный вариант переноса рабочей резиденции в другое место на практике был труднореализуем. Петровский путевой дворец, хотя и подходил мне по всем параметрам (окраина, граница Москвы и губернии, обширный парк, рядом железная дорога, Ходынский аэродром, Николаевские казармы, мощнейшая радиостанция на той же Ходынке (спасибо Айзенштейну), возможность возведения рядом других нужных объектов и прочие плюсы), но, как оказалось вдруг, мой разлюбезный братец Коля, в порыве идиотского поиска народной любви, зачем-то разместил там госпиталь. И мало того, что разместил, так они еще умудрились во двор дворца провести трамвай, дабы было удобно возить раненых, а сам дворец, как и Зимний, фактически превратился в хлев, доведя всю инфраструктуру до безобразного состояния. Короче, вопрос свертывания госпиталя должен занять не меньше месяца, плюс еще организационные вопросы, в виде ротации контингента Николаевских казарм на надежные части, да прокладки по границе города железнодорожной ветки непосредственно к дворцу и устройство подземного хода из дворца непосредственно на железнодорожную платформу. Да и сам дворец нужно хоть как-то привести в относительный порядок. В общем, работы много, даст бог, заселюсь я туда ближе к лету. А до этого придется как-то обходиться Кремлем.

Хотя, судя по докладу Батюшина о ходе следствия, на горизонте явно засветился вариант с загородным имением, которое подлежало конфискации у графини Паниной. Но усадьба Марфино годилась только как летняя дальняя дача для отдыха семьей, и которой до нервного центра Империи было еще очень далеко. Да что там говорить, достаточно вспомнить о том, что прекрасное во всех смыслах имение было в тридцати верстах от Москвы и туда так же нужно тянуть километров пять железнодорожную ветку и организовывать там какую-то станцию и депо. Как запасной вариант — да, как летняя дальняя дача — да, как место размещения скрытых объектов и служб — да, но все же основную штаб-квартиру я хочу сделать в непосредственной близости от столицы, и в этом плане Петровский путевой дворец подходит наилучшим образом.

Что ж, будем ждать.

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 16 (29) марта 1917 года.

— Хорошо. Как вы это видите?

Суворин открыл папку и начал раскладывать на столе бумаги.

— Общая концепция, Государь, видится мне вот в таком виде. Министерство информации должно играть сразу несколько ролей. Во-первых, информирование о происходящих событиях в России и мире. Во-вторых, передача официальных сообщений и заявлений российской власти. В-третьих, это вопросы пропаганды и агитации во всех видах и формах. К ведению Министерства информации должны государственные телеграфные агентства, газеты, журналы, радио и наглядная агитация. Кроме того, Министерство обеспечивает российскую и иностранную прессу нужными нам сообщениями и новостями. Самым главным официальным телеграфным агентством остается РОСТА. РОСТА — наш официальный рупор, наш голос и наше лицо. РОСТА не должен быть никоим образом связан с различными видами пропаганды, кроме исключительно сухих и объективных новостей о реально происходящих событиях. Никаких субъективных толкований, никаких комментариев, анализов и прогнозов.

— Хорошо. Поручаю вам подготовить предложения по кандидатурам на пост директора РОСТА. Нужен профессионал с незапятнанной репутацией, патриот и одновременно человек с широким кругозором, который принимает дело Освобождения. Вам на это даю от силы неделю.

— Да, Государь.

— Продолжайте.

— Слушаюсь. Далее, нужно создать издательство "Освобождение", под эгидой которого выпускать несколько газет и журналов, ориентированных на разные слои общества и разные группы читателей…

Жестом остановив Суворина, подбрасываю идею.

— Вот что, Борис Алексеевич. Подумайте над созданием не только газет и журналов для чтения, но и иллюстрированных приложений и комиксов…

— Комиксов?

— М-м-м, историй в картинках, сопровождаемых короткими текстами. Для детей, молодежи, да и для малограмотного крестьянства, такая форма подачи новостей или полезных историй должна быть весьма и весьма эффективной. Найдите художников, графиков, подберите сочинителей текстов, пусть сочиняют короткие, но интересные истории о приключениях, путешествиях, побольше о Сибири и Дальнем Востоке, и, разумеется, об Освобождении, о перспективах жизни после окончания войны. Пусть популяризируют нужные Империи идеи и направления.

— Понимаю, Государь. Сделаем.

— Продолжайте, Борис Алексеевич.

— Слушаюсь. Так же в этом контексте я бы уделил внимание созданию массовых образцов наглядной агитации, в виде афиш, плакатов, транспарантов и прочего.

— Можно это назвать "Окна РОСТА". Впрочем, я бы не сводил все только к РОСТА. А что у нас с радио?

— Очевидно, следует использовать Ходынскую радиостанцию для передач Радио Освобождения.

— Думаю, что одним Радио Освобождения мы не обойдемся. Нужно еще официальное Радио РОСТА, а так же еще несколько станций — Крестьянское радио, с полезными для деревни передачами, Радио Фронтового Братства, радиостанции для женщин, для детей и молодежи, для рабочих и так далее. Радио — одно из важнейших для нас средств информации и пропаганды. И тут нужна программа не только по приобретению передающих мощностей, но и создание промышленности по массовому производству радиоприемников.

— Тут может быть полезен господин Айзенштейн.

— Что ж, представьте свои соображения. Обсудим варианты. Кстати, я думаю, что нужно объявить конкурс на строительство большой радиопередающей башни. Основное требование — она должна быть выше Эйфелевой башни. И вот еще что. Найдите инженера Шухова, он, помнится, строил некие ажурные башни. Пусть обязательно представит свой проект на конкурс.

Суворин сделал пометку в своем блокноте.

— Такой вопрос, Борис Алексеевич. Насколько реально под прикрытием РОСТА осуществлять разведывательную деятельность за рубежом? Я имею в виду некоторое количество агентов разведки, которые официально являются журналистами и даже пишут статьи в качестве прикрытия? Это важный вопрос. Так или иначе, нам это делать необходимо, и под это дело полковник Вандам уже подбирает кадры. Осталось определиться с официальным прикрытием, так сказать, с легендированием новой разведывательной структуры.

Министр информации поморщился.

— Я бы не связывал такую деятельность с РОСТА. В случае провала и скандала будет не очень правильно пачкать имя РОСТА подобными пятнами на репутации.

Хмыкнув, интересуюсь:

— И какие у вас будут предложения на сей счет?

Суворин спокойно ответил:

— РОСТА — не единственное агентство в России. Тем более что совершенно необязательно сотрудников разведки записывать только в государственные издания или агентства. Найдется немало частных. Какие-то из них можно создать, какие-то перекупить, а на какие-то просто неофициально открыть кредитную линию. Причем, не обязательно российских. Та же Швеция прекрасно подходит для подобных затей. Можно даже создать или перекупить пару-тройку крупных оппозиционных изданий, дабы они критиковали власть под общим нашим надзором, или, к примеру, так или иначе, дискредитировали бы протестное движение. Можно так же создать независимое авторитетное новостное агентство в том же Стокгольме. Пусть пишут про наши дела с точки зрения Запада, но так, чтобы формировать о России разностороннее мнение, в том числе и позитивное. Но пусть пишут не только о России. Я бы даже сказал, не столько о России, сколько о Европе и США, находя правдивые факты их недостатков и демонстрируя их всему миру под нужным нам углом зрения. Тонко, аккуратно и абсолютно правдиво.

— Судя по всему, у вас уже есть видение данного проекта? Есть конкретные идеи и предложения?

— Точно так, Государь. Предлагаю сговориться, разумеется неофициально, с господином Проппером. Выдать ему кредит, желательно из какого-нибудь банка нейтральной страны, на организацию информационного агентства и издательства. Пусть назовет его как-то звучно. Например, Propper News. Можно обыграть созвучность фамилии в девизе агентства — "Good news-Proper news. Proper news — Propper news!"

Я рассмеялся.

— Хорошие новости — правильные новости? Занятно и весьма эффектно, согласен.

— Благодарю вас, Государь.

— Опять же, жду от вас конкретных предложений и расчетов. А как обстоят дела с Действующей армией?

— При всех штабах фронтов и при большей части армейских штабов уже созданы корреспондентские пункты и отделы информации. Мы постарались привлечь к работе мобилизованных репортеров, правда, для этого их пришлось откомандировывать из их частей.

С сомнением качаю головой.

— Борис Алексеевич, меня терзают смутные сомнения, а вы уверены в благонадежности этого контингента? Всякого рода либеральные и антигосударственные идеи весьма популярны среди репортерской братии. Не выйдет так, что они вместо проведения в массы генеральной линии Императора, начнут сеять смуту и сомнения в головах нижних чинов? Уж очень ситуация щекотливая сейчас и не хотелось бы ошибиться, вы меня понимаете?

— Понимаю, Государь! — Суворин кивнул. — Но думаю, что в ближайшее время они не станут уж очень рисковать своим положением, вы ведь понимаете, что большая часть репортеров профессионалы и вполне ответственно относятся к интересам владельцев газет. А в данном случае, владельцами фронтовых газет является государство, а значит, Император.

— Хотите сказать, что репортеры осознают, что кто платит гонорар, тот и музыку заказывает?

Министр усмехнулся.

— Можно и так сказать, Государь. Причем тут не просто о гонораре речь, ведь их вытащили из фронтовых частей, причем нередко прямо фронтовых блиндажей, где они служили писарями у господ офицеров. И каждому из них при отборе четко дали понять, что если что не так, то мы их не просто вернем туда, откуда взяли, но и позаботимся о том, чтобы они попали непосредственно в окопы, причем именно тех частей, где они были писарями. А сами знаете отношение окопников ко всякого рода штабным крысам. Так что, стимул быть лояльными, как вы метко выразились, к генеральной линии Императора, у репортеров есть и стимул этот очень весом.

Подумав, я кивнул, но все же повелел:

— Хорошо, но все же, Борис Алексеевич, серьезно присмотритесь к репортерам и прочей речистой братии из правого лагеря. Нужно разбавить либеральную публику во фронтовых корпунктах и газетах журналистами патриотического настроя. Обратите внимание на различного рода черносотенцев и прочих ярых патриотов. Наверняка там есть кого привлечь. Особенно, если подать это как мобилизацию на фронт, но не в окопы, а в армию в качестве репортеров и пропагандистов. Я думаю, что под таким соусом проникнутся важностью миссии даже самые маститые из них. Впрочем, самых толковых можно одеть в военную форму, дать какой-нибудь чин и оставить в Москве или отправить в Питер. Или, допустим, в Киев. Да, кстати, с фронтами-то я понял, а как ситуация на флоте?

— Пока с этим хуже. — Суворин помрачнел. — Там морская специфика, нужно говорить с моряками на одном языке, причем на военно-морском языке, а таких репортеров у нас очень и очень мало.

— Это никуда не годится, Борис Алексеевич. Флот — самый опасный участок в деле военной пропаганды, на котором нужно сконцентрировать все внимание! Флотские, большей частью, и не воевали толком, а многие в настоящем бою даже не были. А это, как вы сами понимаете, самая благодарная публика для всякого рода агитаторов. Так что мы в любой момент можем стать свидетелями таких неприятных инцидентов, как мятеж или просто беспорядки. В общем, как хотите, воля ваша, но газеты, причем интересные флотским газеты, должны начать выходить в самые ближайшие дни. И позаботьтесь о том, чтобы в Петрограде, Кронштадте, Гельсингфорсе и в Севастополе флотские газеты и корпункты начали работать в первую очередь. Привлекайте людей из Адмиралтейства, привлекайте так же непосредственно из личного состава флотов. Привлекайте их в качестве репортеров, редакторов, консультантов. Создайте при РОСТА отдельное подразделение, которое будет заниматься флотскими проблемами и новостями, причем со всех флотов и флотилий, и, естественно, будет проводить упомянутую генеральную линию во флотские массы. Моряки должны получить настоящую флотскую прессу. Своя газета в перспективе должна появиться, на каждой военно-морской базе, в каждой крупной крепости, во всех дивизионах кораблей и на каждом линкоре.

Я отпил чай из чашки и продолжил.

— Задачу в армии вы помните. В каждом фронтовом полку в ближайшее время должна возникнуть своя газета, пусть минимального объема, пусть большая часть материалов будет получено из дивизионных и армейских редакций, но все же часть материалов должна быть именно из конкретного полка, чтобы каждый солдат в окопе мог услышать знакомое имя или название, чтобы описывались подвиги и награждения тех, кого он знает или о ком слышал. И пусть газеты потом идут на самокрутки, лишь бы вначале их прочли. Я думаю в каждом окопе найдутся грамотные люди, которые прочтут остальным.

Суворин возразил.

— Ваше Императорское Величество, но где взять для всех наших проектов столько типографских машин? Да и людей, которые умеют с ним обращаться тоже не так много!

— Я понимаю, Борис Алексеевич, я все понимаю. Но нужно сделать все возможное и невозможное! Мобилизуйте печатников, сориентируйте Глобачева насчет явно подрывных газет, у них наверняка есть из оборудования, что взять под арест и конфисковать. Что-то можно купить за границей. Подумайте над организацией производства такого оборудования в России, нам его понадобится очень и очень много. Газеты наш главный массовый пропагандист и массовый организатор. Да, и нужны какие-то профессиональные курсы для обучения печатников и прочих специалистов, нужных для организации газет, типографий и радиостанций. Возможно, нам так же понадобится специализированный институт или университет, который будет готовить весь перечень специалистов, начиная от журналистов и редакторов, заканчивая техниками, инженерами и конструкторами. В общем, жду ваши предложения на сей счет.

Кстати, нужно будет поставить перед Министерством просвещения и культуры вопрос об организации условий для производства фильмов. Кино доказало свою высокую эффективность. Посему, нужна будет программа поддержки киноиндустрии и программа организации массового производства передвижных киноустановок. Но, об этом подумаю на досуге.

— Что ж, Борис Алексеевич, я благодарю вас за доклад. Мне нравится, как вы взялись за дело. Чувствуется профессиональная хватка и журналистское чутье. Кроме того, вы хороший администратор и быстро реагируете на изменения ситуации. Именно потому я вас и рекомендовал на должность министра информации. И я рад, что в вас не ошибся. Да, и вот еще что — организуйте привлечение художников и графиков для устройства внешнего вида наших городов и строений. Негоже людям жить в серости и мраке. Улицы, стены, цеха, сараи — все это может нести смысловую и эмоциональную нагрузку. Пейзажи, лозунги, явления различных видов и стилей искусства, масштабные репродукции и площадки для самовыражения художников — все это должно радовать жителей городов и деревень, вдохновлять их и показывать, что Освобождение не только лозунг, но и зримое действие. Нас ждут новые решения, новые улицы, новые города и новые люди.

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 16 (29) марта 1917 года.

И вот, на кого выпадал счет, тот был и вода.

— Папа, а с кем ты играл, когда был маленький?

Я усмехнулся. Трудный вопрос. Играл? В каком из двух детств?

— В Гатчине мы больше всего играли с Ольгой. Проказничали, конечно.

Тут до меня дошло, что я невольно натолкнул Георгия на неприятные воспоминания о событиях в Гатчине, и поспешил сменить тему.

— А вот Златое крыльцо, о котором говорится в этой считалке, как раз то, на ступенях которого мы сейчас сидим, сынок. Тогда здесь все было несколько иначе. На вот этой площадке собирались бояре и царские глашатаи с лестницы и балкона объявляли им Государеву волю.

Я обвел жестом пространство вокруг, иллюстрируя свое повествование. Вот уже больше часа мы с Георгием бродили по Теремному дворцу, выбирая ему помещение. Собственно, сама экскурсия была вызвана жалобой мальчика на то, что большие и помпезные помещения Императорского Кремлевского дворца его угнетают. Что ему предложить я не имел понятия, но решил воспользоваться случаем побыть с Георгием, которому в последние дни уделял катастрофически мало времени.

Неожиданно в Теремном дворце мальчику понравилось. То, что я считал мультяшно напыщенным, он воспринял, как иллюстрацию к сказке и теперь жадно у меня выпытывал подробности той эпохи.

— А когда это было? Давно?

— Давно, сынок. Теремной дворец, который тебе так понравился, был построен почти триста лет назад по приказу Михаила Федоровича, первого царя из рода Романовых. Этот дворец был главной резиденцией русских царей до того момента, пока Петр Великий не повелел построить на Балтике новую столицу Санкт-Петербург. А вот уже твой прапрадед Николай Павлович повелел построить тот самый Большой Императорский Кремлевский дворец, который тебе так не нравится.

Я улыбнулся и потрепал его по голове. Мальчик смущенно шмыгнул носом и прижался ко мне. Обняв его, я лишь вздохнул. Мое появление в этом времени одновременно лишило его и матери и, фактически, отца. Вот что с того, что я телесно как бы и есть его отец, но смогу ли? Ведь этот груз будет вечно давить меня, и преследовать каждодневно. И пусть пока я не просыпаюсь в холодном поту, но почему-то уверен, что все это еще впереди.

— За что они убили маму?

Вздрагиваю словно от удара кнутом. Господи, за что мне это? За что все это этому мальчику, у которого отобрали маму, отобрали детство, отобрали дни такого простого и такого искреннего детского счастья? Что я ему должен говорить? Что я не виноват? Мол, не от меня зависело и я тут не при чем? Или повторить ту мантру, которую я не устаю повторять себе самому, об испытании, о предназначении, об исторической миссии и великих перспективах? Но какое дело до всего этого шестилетнему мальчику, на глазах которого, опьяненный морфием и вседозволенностью унтер Кирпичников застрелил его маму?

— Прости, сынок, я не успел ее спасти…

Георгий мотнул головой и повторил свой страшный вопрос:

— За что, пап? Что она сделала им плохого?

Действительно, за что? За то, что кинулась защищать сына от потерявших человеческий облик зверей? За то, что она была женой нового Императора? Просто за то, что она была такая чистенькая и богатенькая? И хотелось бы дать простой ответ на этот вопрос, мол, это просто нелепая случайность, но я-то знал, что ничего случайного в этом не было, и подвал Ипатьевского дома в том свидетель. И случайность не в том, что погибла графиня Брасова, а в том, что Георгий уцелел. Хотя, быть может, они еще не дошли до такого уровня зверства?

Впрочем, кого я обманываю? Если карта ляжет так, то в один страшный день я вполне могу оказаться с Георгием рядом, где-нибудь в подвале дома, похожего на Ипатьевский, и будут нам в лица смотреть рябые стволы в руках тех, кто уверен в том, что им ведом путь к всеобщему счастью.

И, быть может, через год или два, в тот самый последний миг нашей жизни, я буду вспоминать именно этот момент, когда на Златом крыльце сидел, прижавшись ко мне мальчик, считавший меня своим отцом и веривший в мудрость своего родителя. Буду вспоминать, и пытаться понять, где и когда я ошибся, где не принял решение, где смалодушничал, струсил, не сделал то самый шаг, который не допустил бы катастрофы?

— Знаешь, сынок, я себя все время спрашиваю, мог ли я ее спасти? Мог ли я что-то сделать? Отречься от Престола? Броситься под пули мятежников? Еще что-то? И я не знаю ответ, потому что ничего сделать я не успел, все случилось внезапно, и случилось слишком быстро… Я убил его потом, но…

Мальчик плакал, уткнувшись лицом мне в грудь.

— Не плачь. Цари не имеют права плакать, — сказал я, быстро смахивая предательскую слезу, покатившуюся по моей собственной щеке. — Ты же царских кровей, ты должен быть сильным…

Георгий мотнул головой.

— Бабушка говорит, что я не смогу наследовать Престол, потому что мама была тебе не ровня!

Я со свистом выпустил воздух сквозь зубы. Ах, ты ж карга старая! Ну, мама, ну поговорю я с вами!

Сам же сумбурно заговорил:

— Мы с твоей мамой любили друг друга, и для меня все остальное не имело значения, ни возможное престолонаследие, ни гнев твоего дяди Николая, который был Императором и Главой Дома. Мне не нужно было ничего, кроме вас с мамой. И я никогда бы не принял корону, если бы у меня была возможность выбора. Однажды, твой отец уже от короны отказался и…

Я оборвал фразу, но мальчик не обратил внимания на мою оговорку.

— Но ведь мама им ничего плохого не сделала!

Свободной рукой я потер переносицу.

— Георгий, я тебе скажу страшные вещи, и, возможно, такое не следует говорить шестилетнему мальчику, но ты сын, внук, правнук, праправнук Императоров. Твой отец — семнадцатый царь из Династии Романовых и примерно сорок пятый правитель государства, которое ныне именуется Российской Империей. Ты продолжатель тысячелетнего дела и потому должен быть сильным и многое понимать. Ошибается тот, кто думает, что быть Императором, это каждый день испытывать радости и почести. Быть Императором это тяжелый труд, это долг, который часто приносит боль и горе, это Помазание Божье, которое немногим лучше Голгофы. Твой прадед, Александр Освободитель, отменил в России крепостное право.

Мальчик притих, и, подняв голову, внимательно смотрел мне в лицо.

— Террористы, называвшие себя народовольцами, покушались на него пять раз. В шестой раз покушение оказалось роковым, и твой прадед умер от ран. Покушение произошло в тот самый день, когда Александр Освободитель хотел даровать своим подданным Конституцию. Твой дед, Александр Миротворец, за все годы своего правления не допустил ни единой войны. Пережил несколько покушений, но при взрыве Императорского поезда, удерживал крышу вагона, пока все не выбрались. Надорвался от тяжести и умер впоследствии. Твой дядя Никки, так же пережил несколько покушений. На меня самого уже несколько раз покушались, хотя я правлю всего две недели. Твою маму убили, как жену Императора. Твой кузен Алексей едва не погиб при захвате в Царском Селе. Ты, как сын Императора, едва не погиб, когда убили твою маму. Запомни, если дать им такую возможность, они убьют нас всех. И пап, и мам, и даже маленьких детей.

— Я их ненавижу! — прошептал мальчик. — Когда я вырасту, я убью их всех, за то, что они хотят убить нас. За маму…

Голос его сорвался. Я внимательно смотрел на мальчишку.

— Сынок, в любом случае, ты должен запомнить, что нельзя свою ненависть к убийцам относить ко всему народу, ко всем подданным ибо все эти борцы за народ это не сам народ. Те, кто стреляет в нас, кто бросает в нас бомбы, кто покушается на жизнь Государя, на жизнь его близких, на жизнь его верных подданных, хоть они и заявляют о том, что делают это во имя народа, но, чаще всего никогда не были ни в деревне, ни на заводе или фабрике, где, как раз, живет и работает почти весь народ России. Те, кто собирает митинги на площадях, кто взывает с трибун, кто призывает к революции и свержению власти, кто заявляет о том, что знает, как надо народу жить дальше, все они ненавидят и презирают этот самый народ, о благе которого они якобы пекутся. Они хотят осчастливить народ, не спрашивая у народа, хочет ли он придуманных кем-то правил счастья. И если мы дадим им возможность захватить власть, то они прольют моря крови, убивая всех, кто не захочет жить так, как ему приказывают все эти борцы.

Понимал ли шестилетний мальчик все то, что я сказал? Поймет ли все то, что я собираюсь сказать? Вряд ли. Я не педагог и опыта общения с шестилетними мальчиками у меня не было. Но, я считал своей обязанностью объяснить ему хоть какие-то азы жизни. И мне было важно, чтобы не развилась его психологическая травма, трансформировавшись в ненависть ко всему народу, который, якобы, виновен в гибели его мамы. Виновные должны быть названы, но тут, как говорится, нужно отделить мух от котлет. Да так, чтобы он меня понял.

— Нет простых решений, малыш. Государь не может быть слишком добрым, и не должен быть слишком суровым. Он должен быть справедливым, мудрым и знать, куда он ведет свой народ, свою Державу. Когда Господь призывает на царство нового Императора, он вручает его заботам жизнь и судьбу миллионов подданных, их детей, внуков, их далеких потомков. Государь подобен садовнику, заботам которого вверен большой сад. Каждый день садовник обходит свой сад, следя за тем, чтобы все было в порядке, чтобы не мешали росту сорняки и паразиты, чтобы буря не ломала ветви, чтобы черви не съели плоды, а злые соседи не вторглись и не губили деревья, и не отобрали себе кусок твоего сада. Садовник мало спит, мало отдыхает и много трудится. Многое из того, что он сажает, принесет плоды через много лет, и садовник их уже не застанет. Но он помнит, что он получил свой сад от своего отца, а тот от деда своего и так далее, век за веком. И далее должно быть именно так.

Судя по взгляду Георгия, я, кажется, нашел форму подачи материала, так чтобы он понял, и ему было интересно.

— Но сорнякам и паразитам не нравится садовник. Они мечтают избавить сад от него, дабы никто не мешал им расти и шириться по всему саду. Рачительный садовник не нравится и многим злым соседям, которые с завистью поглядывают на этот сад, мечтая разделить его богатства между собой. И соседи эти могут ругать тебя за то, что ты выпалываешь сорняки, а не даешь им ту свободу, которую они так желают. А потому наш садовник должен быть мудр и уметь отделять сорняки от других растений сада, а злых соседей отличать от добрых. Сорняки нужно безжалостно выпалывать, не взирая на чье бы то ни было мнение, от злых соседей борониться, а с добрыми дружить. Дружить, но помнить, что интересы своего сада должны быть выше любой дружбы, любых соглашений, любых мнений о тебе и твоих действиях. Люди приходят и уходят, в соседних садах меняются садовники, и лишь твой сад должен быть важным для тебя. Его величию ты служишь.

Я указал на Златое крыльцо и площадку перед ним.

— Запомни, род Романовых вот уже шесть столетий служит славе и величию России. Три века из них мы правим русской Державой. Я говорю МЫ, потому что мы, и ты, и я, мы часть Династии. Наши предки многочисленны, равно как и под именем Романовых собрано множество людей, родов и фамилий. Но по духу мы — Романовы. Это наша Держава и наш сад, который вверил нашим заботам Небесный Садовник. И если мы забудем то предназначение, ради которого нам доверена судьба сада, если мнение соседей или верещание сорняков и паразитов для нас будет более важным, то грош нам цена, значит, пришла пора менять садовника.

В горле у меня пересохло, но нечего было и думать в такой момент кликнуть кого-то из обслуги. Я кашлянул и продолжил.

— И еще запомни. Да, садовнику приходится выпалывать сорняки, вырезать дикие побеги, прорежать излишне густые ветви, не дающие плодов. Но это лишь необходимая работа, а не смысл служения. Император правит для процветания Державы и народа, а не для сластвования за его счет. И как главный садовник, Император должен следить не только за самим садом, но и за помощниками, которых он призвал для служения саду. Если помощник занят не тем делом, если выпалывает все подряд без разбору, не различая хорошее и плохое, если помощник предается праздности, полагая, что поскольку его предки заслужили право быть помощниками главного садовника, то ему и делать ничего не нужно, если ты видишь все это — избавляйся от таких помощников. Избавляйся без жалости, но и без лишней жестокости. Все должны знать, что виновный наказан за дело, и не суровей чем было положено.

Делаю паузу для отделения одной мысли от другой.

— И главное. Крепко накрепко запомни. Главный садовник является садовником лишь до тех пор, пока есть его сад. Поэтому, когда возникает выбор между интересами помощников и интересами сада, выбор должен быть сделан именно такой, при котором сад будет процветать. Помощники приходят и уходят, а сад вечен. И получив его от предков, садовник должен оставить сад своим потомкам цветущим и здоровым, и чтобы долгие века шептались между собой листьями деревья, посаженные разными садовниками, передававшими сад от одного к другому из века в век.

* * *

ПАРИЖ. ПОСОЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ. 16 (29) марта 1917 года.

— Однако!

Полковник граф Игнатьев лишь покачал головой, возвращая Мостовскому его БУМАГУ.

— Алексей Алексеевич, вы знаете, в какой непростой ситуации мы оказались. Отношения между Россией и союзниками по Антанте стремительно портятся, и дай бог, чтобы дело не дошло до более серьезных инцидентов. Но мы должны быть готовы и к такому повороту событий. Я привез вам новые инструкции из Москвы, которые помогут вам сориентироваться в сложившейся ситуации. Государь высоко ценит результаты вашей работы во Франции и одной из моих главных задач в этой миссии является максимальное содействие вашей деятельности. Содействие во всех сферах, включая финансовые и организационные вопросы, скорейшее принятие решений на самом высоком уровне, обеспечение вас всем необходимым.

Игнатьев хмуро прошелся по кабинету.

— Александр Петрович, поверьте, мне очень лестно услышать о высокой оценке Его Императорским Величеством моей скромной работы здесь, но все же не могу не обратить ваше внимание на некоторые моменты. Я возглавляю российскую миссию в Межсоюзническом разведывательном бюро при военном министерстве Франции. Вся наша деятельность велась в интересах стран Антанты и против Центральных держав. Признаться, ухудшение отношений между Россией и Францией ставит нас здесь в весьма щекотливое, и, прямо скажем, в очень двусмысленное положение. Посольство, русская военная миссия и Русский Экспедиционный корпус могут стать заложниками такой ситуации.

— Я понимаю, я так же, как и вы, здесь, во Франции, выполняю повеления нашего Государя и военного командования. И наш долг быть готовыми защищать интересы нашего Отечества при любом варианте развития событий, уж простите за высокопарные слова. Межгосударственные отношения могут пойти в разнос в любой момент. Я смею ожидать такого ухудшения с началом судебного процесса над участниками Мартовского мятежа. У нас от силы недели две. И это при том, что вскоре начнется наступление Нивеля, которое так же может привести к весьма непредсказуемым последствиям для наших отношений со странами Антанты. И если мы не будем готовы, если мы не предпримем превентивных мер, то катастрофа будет целиком на нашей совести.

Полковник насторожился:

— О каких мерах вы говорите?

— Во-первых, мы должны быть готовы к ситуации, при которой из России поступит прямой приказ, запрещающий Русскому Экспедиционному корпусу принимать участие в наступлении Нивеля.

Игнатьев даже присвистнул.

— Это союзникам крайне не понравится, смею вас уверить.

— Вот именно, я об этом и толкую. Какие могут быть действия с их стороны?

Полковник сделал неопределенный жест.

— Трудно сказать. Возможно, союзное командование потребует интернирования корпуса, со всеми вытекающими последствиями. Возможно, сделают вид, что так и надо. Хотя я бы на это не очень-то рассчитывал. Однозначно, восторга не будет. Положение во Франции и Британии весьма неустойчивое. Пацифизм набирает обороты, растут революционные брожения, дисциплина в войсках падает. И скандал с Россией будет тут весьма некстати, а уж отказ от наступления может вызвать настоящую бурю, и во что она выльется, я предсказывать не берусь. Как, впрочем, и командование союзников. Поэтому реакция может быть, какой угодно острой. Для крайнего их недовольства достаточно тех сообщений, которые уже приходят из Москвы с призывами к миру.

— А если случится катастрофа, насколько велик шанс, что они предпочтут назначить крайних в лице России? Мол, из-за предательства русских верное наступление Нивеля провалилось?

Граф возразил:

— Пока, наступление Нивеля не выглядит совсем уж без шансов. Наоборот, союзники полны оптимизма, и мне кажется, весьма искреннего.

В свою очередь Мостовский уточнил:

— Вы же возглавляете разведку, разве у вас нет информации о том, что германцы готовятся и, разумеется, они в курсе самого наступления, его состава и примерных сроков?

Тот хмыкнул.

— Ну, Александр Петрович, быть готовым и удержать фронт, вещи все ж таки разные. Нет, нельзя однозначно быть уверенным в том, что Нивелю удастся прорыв, но пока преобладающее общественное мнение во Франции и во французской армии можно охарактеризовать примерно так: "Мы хотим мира, Эльзас и Лотарингию!". А за эти территории нужно наступать. Другое дело, если прорвать фронт не удастся, и потери французы понесут большие. Вот в этом случае всякое может случиться. И на этом фоне французским властям пример отказавшегося наступать русского корпуса, будет весьма неудобен, и в Париже это прекрасно понимают. Посему, можно ожидать любых мер, вплоть до интернирования корпуса. А может и всей военной миссии во Франции. Единственный вопрос — они сделают это до наступления или предпочтут не усугублять отношения и не подрывать общественное мнение накануне наступления. Я склоняюсь ко второму варианту. Тем более что, повторюсь, в Париже уверены в успехе предстоящего наступления.

— То есть у нас на подготовку к возможному интернированию корпуса есть пара недель времени?

— Возможно, даже недели три-четыре. Наступление так же требует времени. Я бы, разумеется, не исключал попытку интернирования до наступления, но шанс на это очень небольшой. Скорее, они предпочтут припомнить России отказ от участия в наступлении и отодвинуть от раздела победного пирога.

— Что ж, нужно готовиться к этому сроку. Нужно прозондировать участие Красного Креста и нейтралов в этом деле. Какова ваша разведывательная сеть в самой Франции?

Игнатьев смерил его мрачным взглядом.

— Прошу заметить, что это как бы не совсем дружественные действия по отношению к союзникам.

— Ну, французов и британцев это соображение не остановило от действий против России. А если серьезно?

Полковник почесал пальцем левую бровь и хмуро сообщил:

— Есть и во Франции и в Англии. Иначе, зачем мы здесь?

— Имеются ли выходы на местных революционеров?

Граф удивился.

— А это еще зачем?

— Затем, что на войне все средства хороши. И если мы ПОКА с Францией не воюем, то это не значит, что такой теоретической возможности не существует в принципе. Вот только не говорите мне, что у вас нет на сей счет вариантов на черный день.

Игнатьев встал и подошел к окну. Повисла тягостная тишина. Наконец, полковник нехотя произнес:

— Разумеется, есть такие выходы, есть контакты не только во Франции и Британии, но и в Швейцарии. Мы приглядывали за их деятельностью в отношении России. Но, скажу откровенно, это очень опасная публика. Особенно наши соотечественники по ту сторону Альп. Если полыхнет, то трудно будет их удержать в рамках. И заигрывания с ними могут весьма конкретно выйти боком всем. Ладно, что уж тут говорить, на войне как на войне. Если потребуется, мы сможем дать им координаты некоторых тайников с деньгами и оружием. Разумеется, там не так чтобы очень много, армию не вооружишь, мы же делали закладки на всякий случай, вдруг германцы прорвутся, и придется посольству и миссии действовать в тылу у немцев. Но, если вы действительно готовы открыть дополнительное финансирование, то можем эту тему постараться расширить. Но нужно помнить, что за нами пристально наблюдают, особенно сейчас.

Граф обернулся.

— И раз уж у нас зашел такой разговор, то может вас заинтересует генерал Иванов?

— Весьма! А где он?

— В Париже. Но все дело в том, что посол Извольский запретил предпринимать меры на территории союзной Франции.

Мостовский усмехнулся и произнес:

— Вот как? Интересно. А можно подробнее?

 

Глава 8. От Москвы

и до

Парижа

МОСКВА. ПЯТНИЦКАЯ УЛИЦА. 17 (30) марта 1917 года.

— Твою мать…

Опять влип в дерьмо! Точнее, в навоз, но суть дела это не меняет. Что за безобразие! Я и в своем времени терпеть не мог всякого рода собачников, потому как их отпрыски (или питомцы?) гадили куда попало и где попало. Но те, хотя бы гадили по всяким газонам, а местные коняги заваливали своими результатами жизнедеятельности все дороги, и никакие дворники не были способны с этим оперативно справиться. Теперь я четко понимаю переживания Герберта Уэллса, который пророчествовал, что если прогресс так пойдет дальше, то улицы Лондона будут завалены навозом до второго этажа. Да и Менделеев наш не зря искал варианты быстрого разложения этого всего… э… хозяйства.

Стоило мне, пропустив трамвай, попытаться перебежать улицу, как я чуть было не попал под лошадь, но зато попал в навозную кучу посреди дороги, как раз уворачиваясь от второй возможной встречи с лошадью. Увернуться я увернулся, но вот сапоги изгваздал. Но, не я один такой, тут такого де… добра полные улицы. Так что следы этого "добра" имелись на обуви у многих. Понятно, почему калоши были весьма популярны в это время. Хотя, разумеется, какие калоши к офицерским сапогам?

Впрочем, судя по равнодушной реакции окружающих, эта тема парила отнюдь не всех. Прохожие довольно безразлично переступали попадающиеся на пути навозные кучи, переживая по этому поводу не больше, чем, если бы речь шла о простой грязи. Возможно, это у меня с непривычки такая обостренная реакция, но ничего с собой поделать не могу!

Вообще, Москва этого времени была городом довольно-таки грязным. Не в пример Питеру. Нет еще того столичного лоска, больше разухабистого хаоса, больше какой-то непосредственности. Заметно меньше автомобилей, чем в Петрограде, да и сама публика на улицах менее респектабельная.

Ловлю хмурый взгляд Климовича, и вот уже несколько человек поодиночке начали перемещаться на мою сторону дороги, беря меня в свободную коробочку.

Хотя их передвижения вряд ли были кем-то замечены, ведь тут отродясь не было светофоров, переходов и других атрибутов регулирования дорожного потока. Все ехали, как попало, а многочисленные пешеходы переходили улицу, где попало, точно так же уворачиваясь от проезжающих трамваев, саней, телег и редких автомобилей. Впрочем, зря я злословлю на это время, ведь еще многие десятилетия Советской власти пешеходы пересекали дороги по диагонали даже в Москве, а про провинцию и говорить нечего.

Как бы то ни было, но улицу я таки пересек. Что ж, Пятницкая этого времени была куда больше Пятницкой, чем в мое время. Все еще основная улица Замоскворечья, толпы спешащих людей, извозчики и стук копыт, крики, возгласы, шум и гам. Чем-то она мне напоминала Новый Арбат моего времени, но только значительно более узкий и низкий. И грязный. И запах другой.

И, кстати, еще одна примета этого времени — необычайно много флагов. Флаги встречались настолько часто, что порой казалось, что на каждом доме их по несколько штук. Имперские флаги, ленты белого, синего и красного цветов, какие-то транспаранты, еще бог знает что. И судя по всему, речь шла не столько о моем Высочайшем визите в Москву или о следствии переноса столицы, сколько о том, что вывешивать знамена было модно и они, в свою очередь, служили элементами наружной рекламы. Хотя, и без тщеславия владельцев особняков наверняка не обошлось, вот помню фотографии огромных деревянных кораблей, ходивших по Волге в прошлом веке, так они все были увешаны флагами так, что не дай бог. Причем флагами такого эпического размера, что будь это не фотографии, а картины, я бы с уверенностью сказал бы, что это какая-то художественная гипербола или больное воображение художника.

Но, в целом, очередная моя вылазка в народ пока не порадовала меня ничем интересным. Да и сам я никакого интереса ни для кого не представлял. Приклеенная борода скрывала мое лицо, а погоны капитана на потертой шинели делали мою военную выправку ничем не примечательной. Подумаешь, капитан! Мало ли капитанов ходит по Москве?

Тут меня весьма болезненно толкнули в бок. Чертыхнувшись, я обернулся.

— Простите великодушно!

Высокий плотный человек сделал неловкий извиняющийся поклон, но с учетом занятых рук, у него ничего не вышло.

— Пустое, сударь. Я могу вам чем-то помочь? Вижу вы в некотором затруднении.

Незнакомец растерянно оглядел расставленные на мостовой ящики и чемоданы, затем взглянул на две связки книг в руках и благодарно кивнул:

— О, милостивый государь, я был бы вам весьма признателен, если бы вы помогли мне погрузить мои вещи на извозчика.

— Сию минуту кликну вам извозчика.

Я поднял руку и к нам тут же подъехал "извозчик" из моей личной охраны. Хотя это дело и откладывало мой визит в новое здание Фронтового Братства, но общение с реальным человеком с улицы могло быть по-своему интересным.

Погрузив вещи в сани, я позволил себе осведомиться:

— Вижу, что отъезд ваш был спешным. Если это не секрет, то что послужило тому причиной?

Человек оглядел меня, затем спохватился:

— Простите сударь, разрешите отрекомендоваться — инженер Маршин Александр Тимофеевич.

— Капитан Артемьев Владимир Иванович.

— Весьма рад знакомству! — мы пожали друг другу руки, и инженер продолжил свое повествование. — Собственно дело в том, что я неожиданно попал в ситуацию, когда мне прямо с утра было отказано в квартире. Впрочем, я должен был догадаться, что этим все закончится. Все к тому и шло.

— Почему, позвольте полюбопытствовать?

— Потому что я живу… жил, в доходном доме, который находится на Пятницкой.

— Не уловил связи, уж простите.

— Все просто. Вы слышали, вероятно, о том, что в Москву перенесли столицу, будь она неладна?

— Разумеется.

— Вот с этого мои беды и начались. Вот уже несколько дней из всех крупных зданий, в которых расположены доходные дома спешным и явочным порядком выселяют всех постояльцев, а сами дома занимают прибывающие из Петрограда министерства и комитеты разного рода.

— Что значит, явочным порядком выселяют? Силой?

— О, нет-нет, все довольно вежливо, всем возвращают уплаченные наперед деньги за квартиру и даже выдают некую сумму в качестве компенсации расходов на переезд. Да и с владельцами доходных домов все чин по чину, долгосрочные договора найма на очень выгодных условиях, в общем, грех жаловаться, если бы все было не так спешно и неожиданно. Пряник и кнут во всей красе, как у нас это любят делать. Впрочем, сейчас хотя бы деньги платят, а прежде и такого бы не дождались.

— И что, никто не возмущался?

Инженер пожал плечами и невесело усмехнулся:

— А толку? У них на руках бумага о местностях, объявленных на военном положении. Ведь положение никто так и не отменил. Идет война, а посему они имеют право реквизировать для военных нужд все что угодно. Так что с нами еще вежливо обошлись.

Действительно, такое положение было и пока не было отменено по настоянию князя Волконского, которому оно как раз и развязывало руки при организации переезда структур в новую столицу. Так что я имел возможность воочию увидеть, как это работает непосредственно на местах. Ну, хотя бы денег дают и договора аренды заключают, а не просто реквизируют. Могло быть и так.

— И куда вы теперь?

Маршин покачал головой.

— Проедусь по доходным домам, может где-то удастся снять квартирку или хотя бы комнату. Только не на главных улицах, хватит мне одного приключения. Поищу поближе к заводу. Да и дешевле там, цены-то на жилье в Москве вон как выросли, а будут расти еще больше! Вон сколько людей разом стали искать себе новое жилище, да и столичный статус сразу отразился на стоимости жилья.

— Позвольте вам дать совет. У меня есть на примете небольшая квартирка по весьма сходной цене. Так случилось, что как раз сегодня я проводил на фронт своего однополчанина, который как раз снимал эту квартиру и только сегодня утром из нее съехал. Правда, это в районе Серпуховской заставы…

— О, так это же просто чудесно! Воистину, вы мой спаситель! Тем более что это совсем недалеко от АМО, где я имею честь быть инженером.

— АМО? — насторожился я. — Это который автомобильный завод?

— Точно так.

— Да, там недалеко будет. Что ж, Александр Тимофеевич, поезжайте. Вот вам адрес, спросите хозяина и передадите ему, что капитан Артемьев кланялся и просил помочь с квартирой. Надеюсь, мы с вами вскоре свидимся.

Мы распрощались, и сани с инженером Маршиным покатили на юг.

— Вот что, Евгений Константинович. Разузнайте все об инженере Маршине Александре Тимофеевиче с завода АМО. Что за человек, что умеет, как характеризуется. На службе узнайте и у владельца прежней квартиры. Но только аккуратно, не надо наводить тень на плетень и осложнять ему жизнь. Мне нужна просто справка.

— Понимаю. — Климович едва заметно кивнул. — Вы его на запасную квартиру номер три отправили? Рапорты нужны?

— Да. И парочку толковых филеров приставьте к нему, но так, чтобы он не заметил. В общем, понаблюдайте и дайте мне про него все.

— Будет сделано.

Генерал кивнул, благоразумно удержавшись от титулования. Да и одет он был в цивильную одежду, так что выглядел просто франтоватым господином средних лет. Так что козырять он так же не стал.

Я зашагал дальше по улице, оставив Климовича делать какие-то распоряжения. Что ж, отправив этого Маршина на одну из своих конспиративных квартир, да еще и в сопровождении "извозчика" из моей лично службы безопасности, я был уверен, что инженер этот не потеряется с моего горизонта. Чем-то он меня зацепил. Было что-то в его взгляде.

Такой же взгляд был у Марселя Плиа из экипажа "Муромца", который я имел честь награждать за беспримерный полет из Гатчины в Могилев и героическое спасение меня. Наградив, я перевел их всех в штат Собственного аэроотряда, назначив Горшкова командиром и своим личным пилотом. Так вот, судя по всему, Плиа был в своем роде гением, умевшем починить или собрать на коленке все что угодно, и, что самое главное, имевшем смотреть на вещи незашоренным взглядом, сразу подмечая суть и принимая смелые решения.

Проходя мимо очередного доходного дома, я вновь увидел картину спешного выселения постояльцев. Да, судя по растерянным лицам, вопрос с расселением продуман не до конца. Надо будет сделать замечание князю Волконскому. Пусть организуют какую-то группу по расселению, хотя бы предоставляя выселяемым перечень адресов, где есть свободные квартиры. Впрочем, тут Маршин прав, количество свободных квартир сейчас в Москве будет небольшим, а стоимость найма будет стремительно дорожать с каждым днем. Так что, перенеся столицу, я осложнил жизнь многим. Хотя, наверняка, дал толчок развитию города, который пока, правда, выльется лишь в подорожание всего.

Вообще, я все больше задумывался над вопросом постепенного разнесения столичных функций по разным городам, не концентрируя в Москве все и вся. Тем более что эпопея с переездом грозит затянуться, не позволяя быстро перенести в новую столицу все органы власти и управления. Да и нужно ли? В том же Петрограде можно вполне оставить Государственный Совет, Адмиралтейство, какие-то судебные инстанции, еще какие-то органы второй важности. В Москве пусть будут органы непосредственной императорской власти — Канцелярия, Министерство Двора, военные и силовые министерства, Генштаб. Остальные министерства и собственно премьер-министра я бы отправил в глубинку, куда-нибудь в Самару или Казань. Новую Госдуму вообще куда-то в Омск, пусть депутаты думают, и государственные решения принимают в контексте Сибири и развития региона за Уралом. Биржи и основные торговые дела устроить где-нибудь в Нижнем Новгороде, российскую Академию Наук и основные научные центры куда-то в Новосибирск, который нынешний Новониколаевск. Даже будущего Патриарха куда-то в Сергиев Посад отправить, нечего в Москве небо коптить.

Каждый из таких центров станет притягивать к себе людей, деньги, ресурсы, развивая регионы и не давая чрезмерно концентрироваться этому самому "всему и вся" в Москве. Я может бы и саму столицу со временем перенес бы куда-то ближе к Сибири, но в ближайшие десять-двадцать лет этого делать нельзя — императорская власть должна сохранять свой символический сакральный статус, и Москва тут вне всяких конкуренций. А вот перенести правительство и прочее вполне можно. И даже нужно.

Разумеется, сейчас об этом говорить рано. Пока идет война, пока моя власть еще не абсолютно незыблема, распылять силы будет чистым самоубийством. А вот где-нибудь в году 1919-м, возможно с принятием Конституции, эту тему можно и провести. Пока же втихую готовить места под размещение структур на местах, решать вопросы с коммуникацией, отладить линии связи, радиостанции, организовать движение курьерских поездов, а со временем и каких-нибудь дирижаблей между основными центрами Империи…

А вот и Дом Лепешкиных, цель моего похода. Снова-таки флаги, и над воротами, и над самим зданием, и над каждым из строений во дворе. На воротах стоит детина в солдатской шинели, но, правда, без оружия. Хотя я подспудно ожидал увидеть человека с трехлинейкой, который накалывает на иглу штыка пропуска. Впрочем, пропуска ни от кого не требовали, да их и не было. Проходной двор во всей красе.

Прохожу внутрь. Мимо меня снуют какие-то люди, в основном военные, но общее впечатление как от штаба революции, нежели от военной организации. Суета, движ, и какой-то ошалелый блеск в глазах у многих.

— Что вам угодно, капитан?

— Мне угодно видеть полковника Дроздовского.

— По какому делу?

— По личному.

— Как вас представить?

Очень хотелось съязвить что-то типа "представьте меня у камина с сигарой", но я лишь сухо отрекомендовался:

— Капитан Артемьев.

Дежурный скрывается за дверью. Через десяток секунд оттуда начинают спешно выходить люди, косясь в мою сторону с любопытством. Еще через несколько секунд из кабинета выскочил давешний дежурный и, щелкнув каблуками, сообщил:

— Полковник ждет вас!

За мной закрывается дверь и бледный Дроздовский спешит мне навстречу. Я качаю головой, прерывая приветствие по всей форме, и хмуро замечаю:

— Как-то не совсем осмотрительно с вашей стороны, полковник, демонстрировать такой ажиотаж вокруг моей скромной персоны.

— Виноват! Но, это так неожиданно… Что-то случилось?

Усаживаюсь за стол и качаю головой.

— Нет, Михаил Гордеевич. Просто решил зайти на огонек и узнать как дела.

— Размещаем отделы и службы, идет регистрация фронтовиков, желающих присоединиться к Братству, начали обучение лекторов и агитаторов для работы в действующей армии и на предприятиях, идет запись добровольцев в Корпус Патриотов. По Москве уже записались около трехсот человек, примерно столько же в Петрограде.

— Что за люди?

— Разные. Немало старых офицеров, есть списанные из армии по болезни, других негодных к действительной службе хватает. Ну, и студенты.

— Студенты?

— Да, не так чтобы массово, но есть тенденция.

— Присмотритесь к ним. Что еще?

— Наши уполномоченные отправились в Киев, Гельсингфорс, Харьков и Одессу. Готовим отправку в еще несколько городов. Но людей пока не хватает, нужно учить и нужно организовать строевую подготовку для Корпуса. Здесь же такую подготовку вести негде. Ищем возможности.

— Почему бы вам не начать обучение Корпуса Патриотов прямо на Красной площади?

— Хм… Жалкое будет зрелище.

Я сделал жест рукой:

— Не боги горшки обжигают. Пока это не претендует на смотр и на показательные упражнения кадрового полка Лейб-Гвардии, так что не принципиально. Пусть москвичи посмотрят на таких же горожан, которые не остались в стороне от призыва Отечества. Что касается места для реальной строевой подготовки, то думаю, в ближайшие дни у вас появится возможность заниматься этим на полигоне Николаевских казарм. А вообще, скоро потеплеет, готовьтесь к летним лагерям. Главное, обеспечьте мне в течение этой недели выход отрядов Корпуса Патриотов на патрулирование улиц Москвы и Петрограда. Важен сам факт и само присутствие Фронтового Братства на улицах столиц. Это сдержит одних и воодушевит других. Обратитесь к генералу Тимановскому, пусть он подкинет вам дюжину-другую толковых фронтовиков в качестве костяка Корпуса Патриотов. Да и другие фронтовые части пощипайте. И подумайте над какими-то акциями по пропаганде идей Освобождения и задач Братства. Скооперируйтесь с Министерством информации, думаю, что господин Суворин окажет вам все необходимое содействие. И еще. Мне нужна активная молодежь и активные барышни. Где-то через месяц я хочу провести учредительные съезды молодежных и женских организаций Освобождения, а для этого мне нужно толковые и адекватные люди в Москве, Петрограде и других городах, которые и станут базой для развития таких организаций. Посему — ищите людей во Фронтовом Братстве и в Корпусе Патриотов, привлекайте таких людей со стороны. И немедля отправляйте их дела ко мне.

— Сделаем, Го…

Я сделал предостерегающий жест и завершил визит словами:

— Запомните, Михаил Гордеевич. Темп, нам нужен темп. Мы не можем терять инициативу, а значит, двигаемся вперед, обходя очаги сопротивления и беря под контроль стратегические узлы, которые станут залогом нашей победы. Через месяц Фронтовое Братство и Корпус Патриотов должны стать реальной силой в общеимперском масштабе. Организационной силой и силой, которая станет паровозом, тянущим наше общество в будущее. Не отвлекайтесь на мелочи и суету. Я даю вам карт-бланш, но хочу получить от вас результат. Срок — месяц.

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 17 (30) марта 1917 года.

— Таким образом, можно сказать, что основные следственные действия завершены и после некоторых технических процедур мы можем переходить к военному трибуналу, к коему относится данное дело согласно статьи 12 Правил о местностях, объявленных на военном положении, на основании статьи 29 Положения о полевом управлении войск, предусматривающее право предания гражданских лиц военно-полевому суду по всем делам, направляемым в военный суд, по коим еще не состоялось предания обвиняемых суду, и которые могут быть делаемы, как по отношению к отдельным делам, так и по отношению к целым категориям дел, с предварительным, в последнем случае, объявлением о сем во всеобщее сведение…

— Благодарю вас, генерал, давайте без юридических подробностей.

— Слушаюсь, Государь. Если коротко, то мы готовы к процедуре трибунала. Следственные действия еще ведутся, но основные показания собраны, чему очень поспособствовал господин Рейли, который стал просто неоценимым кладезем информации о подрывной деятельности против России и царствующего Дома.

Я внимательно посмотрел на Батюшина.

— Генерал, вы должны помнить, что это не закрытое заседание трибунала, а открытый процесс с адвокатами, репортерами и прочей мишурой, которая символизирует независимое правосудие. Гарантируете ли вы мне не только результат, но и безупречную картинку?

Батюшин задумался. Через некоторое время он кивнул:

— Да, мой Государь! Доказательная база собрана, господин Рейли будет главным солистом, с остальными не будет критических проблем, даже если они начнут отпираться, поскольку свидетельств против них достаточно и свидетели готовы выступить в суде. Но вот только у меня нет полной уверенности в показаниях Великого Князя Кирилла Владимировича, уж слишком своенравно он себя ведет, явно рассчитывая на помощь великокняжеских родственников.

Генерал протянул мне тонкую папку.

— Тут краткое извлечение из дел, Государь. Все основные документы при мне, и если будет угодно Вашему Императорскому Величеству, то я могу предоставить все свидетельства незамедлительно.

Я пробежал взглядом листки с резюме по делу. Вроде все красиво. Но зная эту эпоху, хочется подробностей.

— Меня интересуют показания Рейли.

В этот раз папка реальной толщины, куда большей, чем я показывал Гурко еще в Петрограде. Да, после нашего приватного общения господин Розенблюм явно пошел на поправку.

Листы, листы, листы. Показания за показаниями. Свидетельства. Доносы. Местами даже чувствовалось злорадство. Видимо, не все, с кем приходилось иметь дело господину Рейли, ему нравились и сейчас он их сдавал с явным удовольствием.

Минут через пятнадцать я закрыл папку. Что ж, Розенблюм реально идет на поправку, так что может и не помрет в этот раз. Уж больно голос у больного прорезался, да и память стала просто на зависть многим. Ну, тем, кого еще не успели повесить.

— Да, картина интересная. Сколько арестовали?

Батюшин склонил голову и затем ответил:

— Сто двадцать семь человек, включая Великого Князя, господ Родзянко, Милюкова, Гучкова, Джонсона и прочих.

— Кстати о Родзянко. Как дела в Государственной Думе?

Генерал кивнул.

— Беседы проведены с большинством депутатов. Материалы, предоставленные Министерством внутренних дел на каждого из собеседников, очень помогли душевности разговора с каждым.

— И?

— Все будет нормально, Ваше Императорское Величество. Я ручаюсь.

— Ваши бы слова да Богу в уши. Вы знаете, чем рискуете?

— Так точно, Ваше Императорское Величество!

Эх, нет у меня возможности проверить каждое слово! Пока нет. Но даст Бог пережить все это…

— Генерал, я хочу, чтобы публичный процесс над изменниками начался не позднее 1 апреля. Это очень важно, вы меня понимаете?

— Так точно, Государь. — Батюшин поклонился. — Все будет сделано.

— Прекрасно. Я рассчитываю на вас.

Генерал вновь кивнул.

— Каков шанс, что все арестованные по делу дадут показания?

Батюшин покачал головой.

— Трудно сказать, мой Государь. Времени осталось мало, а вы повелели не портить экстерьер подсудимых, дабы не портить картинку для суда. Постараемся, но…

Он развел руками.

— И вы, надеюсь, понимаете, что все получат смертный приговор?

— Так точно, Ваше Императорское Величество.

— И я, надеюсь, что вы понимаете, что для приговоренных к казни все только начинается?

Батюшин посмотрел на меня внимательно. Я продолжил.

— Генерал, я требую информации. Судьба приговоренных к смерти меня не интересует. Можете им обещать что угодно. Можете им обещать комфортную жизнь, сохранение имущества и новый паспорт. Можете порезать их на пулеметные ленты, пообещать арестовать всю семью и проклясть их род до седьмого колена. Делайте, что считаете нужным, но дайте мне информацию. Мне нужны сведения по трем направлениям — подрывная деятельность против государства, коррупция и участие в тайных обществах любого свойства. Вы меня поняли?

Батюшин выдержал мой взгляд и кивнул.

— Так точно, Ваше Императорское Величество!

Я внимательно посмотрел ему в глаза.

— Что-то еще, Николай Степанович?

Генерал кивнул.

— Я хотел бы получить ваше добро на арест некоторых лиц, Государь…

* * *

ПАРИЖ. ФРАНЦИЯ. 18 (31) марта 1917 года.

Место действия: Париж, бульвар Инвалидов.

Действующие лица: двое в штатском, один с бородой, другой гладко выбрит.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! — отчеканил гладковыбритый, вытягиваясь перед сидящим.

Бородатый вздрогнул и обеспокоенно завертел головой. Затем его взгляд с явным трудом фокусируется на лице стоящего.

Наконец, старик молвил:

— Я вас определенно уже видел. Где-то…

Стоящий коротко кивнул.

— Смею напомнить, ваше высокопревосходительство, имел честь участвовать в неких, известных вам событиях в городе Могилеве две недели назад. Штабс-капитан Мостовский к вашим услугам, ваше высокопревосходительство!

В глазах бородатого мелькнуло узнавание, но напряжение лишь усилилось. Старик еще раз оглянулся по сторонам, а затем спросил:

— Каким ветром вы здесь, штабс-капитан?

Мостовский бодро отрапортовал:

— Получил предписание о переводе в 1-ю особую пехотную бригаду Русского Экспедиционного корпуса, ваше высокопревосходительство!

— А, и вас тоже того… — старик усмехнулся каким-то своим мыслям. — Такова благодарность высочайших особ, штабс-капитан, такова их благодарность…

Мостовский не счел нужным комментировать данное утверждение, предпочтя промолчать.

Но старик явно расслабился. Он вдруг благожелательно указал на стул с другой стороны столика, за которым сидел.

— Присаживайтесь, штабс-капитан, присаживайтесь. На нас и так уже косятся.

Тот присел на краешек стула и бросил короткий взгляд на бутылку вина на столе. Вина там осталось немного, впрочем, судя по состоянию человека с бородой, эта бутылка, видимо, была уже не первой.

— Гарсон! Еще бутылку и бокал моему гостю!

Официант мгновенно испарился и через короткое время перед Мостовским уже наполнялся бокал.

Генерал пригубил и скривился.

— Гадость! И водки у них нет…

Александр Петрович вновь счел за благо промолчать. Впрочем, генерал и не нуждался в собеседниках, поскольку говорил сам.

— Вот такая вот у них там благодарность… — старик неопределенно махнул куда-то вверх и в сторону востока. — Что один, что второй… Да и третий не лучше бы был, попомните мое слово, штабс-капитан. Вот меня взять, служил верой и правдой, и что взамен? Я победил в Галицийской битве! Я захватил пятьдесят тысяч пленных! Да, а потом еще семьдесят тысяч. Семьдесят тысяч, да. И что взамен? Что взамен, я вас спрашиваю? Снимают с главнокомандующего фронтом и садят на мое место этого выскочку Брусилова! А меня, меня, заслуженного человека, победоносного полководца, отправляют состоять при Особе, словно я ни на что больше не способен! Этот выскочка Брусилов просто смеялся мне в глаза, когда прибыл принимать фронт! За мои победы, меня в ссылку! В ссылку, тем более обидную, что вместо побед, я теперь должен был быть шутом гороховым при Государе! Ни власти, ни почета, ни славы, словно гимназист, словно юнкер какой-то. Если бы не Государыня, то совсем бы забыли старика…

Генерал отпил из бокала.

— Брусилов, Алексеев, Рузский, не давший мне одержать блистательную победу под Варшавой, все они смеялись надо мной, насмехались прямо в лицо, иронично шептались прямо за моей спиной во время моих докладов Императору. И сам Государь не ценил, не отблагодарил, не дал настоящего дела, выставил на посмешище, на постоянное посмешище перед этими!

Старик стукнул по столу кулаком.

— И вот, когда появилась возможность отомстить, отыграться за все, я не стал колебаться. — он огладил свою роскошную бороду и самодовольно усмехнулся. — Знаете, штабс-капитан, когда Алексеев получил свою пулю, когда арестовывали Рузского, я был почти счастлив. И когда на Престол взошел новый Император, я думал, что все, кончились дни моей опалы, что наступил мой час. И что я получил взамен? Взамен, на то, что именно я фактически усадил его на Престол? Даже Тимановский произведен в генералы и стал командиром полка Лейб-Гвардии, а ведь он лишь выполнял мои приказы! А что получил я? Ничего. НИ-ЧЕ-ГО!

Нараспев повторил генерал и нехорошо усмехнулся.

— Именно что ничего! Пост главнокомандующего Петроградским военным округом? Так на этот пост меня назначил еще Николай! И вот когда я увидел, что пост Верховного Главнокомандующего отдают этому несносному Гурко, а пост военного министра отдают Александру Михайловичу, когда я увидел, что даже на освободившуюся должность главкосева, вместо Рузского, меня так же не собираются назначать, то тут уж я все понял! Благодарность! Такая вот у них благодарность! Попользоваться и выбросить на помойку! Зависть и черная неблагодарность! Брусиловский прорыв! А ведь это мои войска! Меня сняли, чтобы отдать всю славу этому выскочке! Мои! Именно МОИ войска подавили мятеж и даровали Престол Михаилу! А что взамен? Что взамен, я вас спрашиваю!

Иванов буквально рычал. Ноздри его раздувались, руки подрагивали, борода всклоченными прядями торчала в разные стороны. Он судорожно выпил бокал до дна и с опаской подошедший гарсон аккуратно вновь наполнил его. Но не успел он отойти, как генерал вновь осушил сосуд и требовательно уставился на официанта. Тот, словно под взглядом удава, вновь поднес бутылку к бокалу.

— Или вот вы, штабс-капитан! — старик указал на сидящего напротив Мостовского. — Вот вы, рисковали жизнью, спасали Михаила из-под ареста, вы один из главных участников мятежа, который привел его к власти, что вы получили взамен? Благодарность? Да вас просто отправили с глаз долой подальше! Вы знаете, куда вас отправили? На смерть! Вы слышали о предстоящем наступлении Нивеля? Вот ваша 1-я особая бригада и пойдет в наступление в первых рядах! Вы боевой офицер и вы знаете, что это значит. Это взамен благодарности? Это благодарность, я вас спрашиваю? Нет, я не согласен с такой благодарностью! Покорнейше благодарю!

Генерал вновь осушил бокал. Дождавшись, пока гарсон нальет и уберется с глаз долой, Иванов продолжил, уже заметно захмелев:

— Нет, так нельзя. Нельзя так вместо благодарности. Я еще в русско-турецкую кровь проливал. И в русско-японскую тоже. И в эту войну. Три войны! Три! Где благодарность? Я Императора на Престол посадил, где она, благодарность, будь она трижды проклята! Нет ее! Нет.

Новый бокал расстался со своим содержимым.

— Пошел вон! — вдруг заорал Иванов на подбежавшего было гарсона. — Подслушивает, мерзавец…

Генерал наклонился к Мостовскому и громко зашептал, постоянно сбиваясь с мысли:

— Штабс-капитан, мы с вами товарищи по несчастью. И мы должны держаться вместе. У меня есть друзья тут в Париже… Я же когда того… сразу в посольство… да… Все не просто так! Благодарность, да… О! Я им много тогда рассказал… И сейчас тоже того… много рассказываю… Очень… Но, где благодарность? Что взамен? Мерзавцы!

Иванов вскочил с места, опрокинув стул, и пошатнувшись, проорал:

— Мерзавец! Счет!

И попытался усесться на валяющийся стул.

Мостовский подскочил и, подхватив под руки генерала, бережно усадил его на стоящий за соседним столиком стул.

Старик благожелательно посмотрел на "собеседника" и отечески похлопал его по щеке.

— Эх, штабс-капитан, штабс-капитан… Дурак ты, штабс-капитан… Бежать тебе надо, вот что я тебе скажу…

— Ваше высокопревосходительство, — Мостовский впервые подал голос с момента начала "разговора", — вы очень устали, вам отдохнуть нужно.

Генерал изобразил задумчивость и пьяно кивнул.

— Да, устал я.

После чего добавил ни к кому не обращаясь:

— Такая вот благодарность взамен…

— Ваше высокопревосходительство, позвольте отвезти вас домой. Сейчас вызову такси.

Иванов совершенно осоловело поднял голову.

— Такси? Пожалуй… Извольте, голубчик… Этим мерзавцам нельзя верить!

Мостовский помог подняться генералу и повел его к выходу. Рассчитавшись с гарсоном, к Иванову с другой стороны подошел еще один человек и помог сесть в машину. Затем, захлопнув дверь за Мостовским, сел за руль.

— Нарезался, вашвысокородь? — спросил Урядный, покосившись на спящего генерала.

— Не то слово. — усмехнулся Мостовский. — Давай, братец, в посольство.

— Это мы могем, не извольте сумлеваться!

— Слушай, братец, — вдруг поинтересовался Имперский Комиссар, — все хочу у тебя спросить, ты же и по-русски говоришь не приведи Господь, откуда ж ты французский знаешь-то?

Урядный пожал плечами.

— Дык, мамка-то моя была горничной у барыни, ну и чтоб барчуку, значиться, веселей было учиться, меня ему в компанию определили. А поскоку барчука драть розгами воспрещалось, то учитель, значиться, на мне за нас двоих-то и того, отыгрывался, значит. Драл пошто зря, ну и за каждую ошибку, значиться, тоже драл. Вот науки свои мне аккурат и вбил, вот.

Мостовский рассмеялся.

— Мальчик для битья, значит! А что ж он тебе русский язык не вбил, как следует?

— Ну, дык, он его нам и не преподавал, он другие науки преподавал. А русскому языку барчука другой учил, а он меня, значиться, не драл розгами.

Урядный помолчал, а затем добавил вдруг:

— Мы, вашвысокородь, еще в англицком могем, ежели что.

— Да ты кладезь знаний! — Мостовский хитро посмотрел на Урядного. — А ты точно из крестьян, или темнишь что-то?

Тот насупился.

— Ладно, не обижайся. Вот мы и приехали.

Выгрузив ценный груз и раздав указания, Имперский Комиссар повернулся к Урядному.

— Вот и все. Прошло тихо и гладко. Зря посол так нервничал. А ты молодец, быстро генерала нашел.

Урядный пожал плечами.

— Дык, ничего хитрого. Полковник указал примерный район. Я иду, а он сидит.

— Везучий ты, шельмец. Замолвлю за тебя словечко перед Государем!

Унтер вытянулся:

— Рады стараться, ваше высокоблагородие!

 

Глава 9. Выбор будущего

МОСКВА. КРЕМЛЬ. СОБОР СПАСА ПРЕОБРАЖЕНИЯ НА БОРУ. 18 (31) марта 1917 года.

Лишь потрескивание свечей нарушало тишину древнего храма, и лишь свет свечей немного рассеивал тот полумрак, который не в силах был рассеять естественный свет, поступающий из узких маленьких окон.

Зажатый со всех сторон высокими корпусами Большого Кремлевского и Теремного дворцов, собор казался маленьким и словно игрушечным. Впрочем, домовой храм многих поколений русских правителей, повидал за свои шесть с лишком веков всякое. Построенный, по преданию, первым московским Рюриковичем, видел он и величие Великокняжеской усыпальницы, и упадок запустения во времена Тохтамыша и Наполеона, познал разрушения, пожары, поджоги и перестройки. Видел он и пышность торжественных богослужений, и многолетнюю тишину забвения. К счастью, сноса 1931 года он еще не видел, и, надеюсь, не увидит.

Вероятно, мои предшественники, точно так же, стояли здесь. Возможно, они истово молились, возможно, просто размышляли в тишине. Стоял и я.

По моему приказу в собор никого не пускали. Службы не было. Тут вообще никого не было. Только я и древние образа, взирающие на меня со всех сторон. Какую ношу ты взвалил на себя, человечек? По плечу ли тебе сия ноша? Сдюжишь ли? Не облажаешься?

Впрочем, про "облажаешься", это я уже от себя добавил. Потому как предстояло мне сделать выбор, от которого зависело будущее, и лучшего места для размышлений, найти мне было трудно.

А терзал мою душу непростой выбор — когда мне официально объявлять об одностороннем прекращении Россией любых наступательных действий на любых фронтах на ближайшие сто дней. Что бы я там кому ни говорил, но пока все это были лишь лозунги и пустые разговоры, которые ни на что не влияли и ни к чему не обязывали. Объявляя же "100 дней для мира", я переворачивал всю историю с ног на голову.

Нет, разумеется, мое воцарение уже изменило ход истории, но пока это касается лишь России, да и то, пока лишь косвенным образом. Ход войны пока никак не изменился, и, в теории, у меня до сих пор сохраняется возможность не предпринимать никаких резких движений на внешнем направлении, пустить все идти своим чередом, спокойно воюя еще год-полтора, с тем, чтобы в том самом вагоне в Компьенском лесу были и русские представители. Ну, погибнет при этом дополнительно пару-тройку миллионов моих подданных, но так на то и война. Многие, типа Кирилла Владимировича, считают такую убыль "ртов" благом для страны.

Но этот, по-своему соблазнительный вариант, я отбросил, не веря в то, что России просто так удастся занять свое место за столом победителей. Если уж "союзники" взялись нас топить, то они это будут делать и дальше, и у нас есть только два варианта — или, поджав хвост, надеяться на то, что нас допустят "в приличную компанию", заранее соглашаясь на все унижения и обманы при дележе пирога, или же, сломать господам всю игру и заставить их играть в игру нашу, по нашим правилам.

И лучшего момента, чем наступление Нивеля, мне было трудно себе представить. Катастрофа на Западном фронте была России однозначно на руку. И для усиления эффекта этой катастрофы были все средства хороши. И "100 дней для мира" были как раз одним из таких средств. Но проблема заключалась в том, что под удар мог попасть Русский Экспедиционный корпус во Франции, как, впрочем, и Экспедиционный корпус на Балканах. В основном, конечно, во Франции, где все могло принять самые неприятные формы. Могли погибнуть мои солдаты.

Разумеется, если я не объявлю мирную инициативу, то, как минимум, несколько тысяч моих солдат погибнет во время наступления. А если объявлю? Не попадут ли в капкан русские бригады на Западном фронте? Опять же, через три дня должна случиться Червищенская катастрофа на Стоходе, где Россия потеряет две дивизии от неожиданного удара немцев. Я наивно полагал, что моего послезнания достаточно, для того, чтобы катастрофу предотвратить. Ага, как бы не так! Не раскрыв источник своих знаний, я никак не мог исправить ситуацию, потому как меня тут просто бы не поняли — как так, столько крови пролили, положили в безумных атаках весь цвет Гвардии, и вдруг, Царь приказал отходить, бросать с таким трудом завоеванное? Да меня тут не то, что табакеркой, троном прихлопнут!

И все, вопрос гибели двух дивизий так не решишь. Что я им скажу? Что в ночь на третье апреля река Стоход неожиданно разольется и снесет мосты, оставив две дивизии отрезанными? Что немцы воспользуются ситуацией и нанесут мощный удар, смяв оборону и взяв огромное количество трофеев и пленных? Нет, тут и обсуждать нечего. Хотя, когда случится Червищенская катастрофа, она ударит по авторитету русской власти немногим меньше, чем катастрофа Нивеля по французам и англичанам.

Посему, как говорили большевики, не будем ждать милости от природы. Нужно делать первый шаг самим.

Однако и тут не все просто! Если объявить "100 дней" до катастрофы на Стоходе, то получив удар немцев, я получаю не только катастрофу на фронте, но и катастрофу вообще во всей Большой Игре, обессмысливая все инициативы и ходы. В то же время, объявить позже так же невозможно, этого не поймет никто, свои же в первую очередь. Как так, скажут, нас только что разгромили, а мы униженно лезем с предложениями мира? Не капитуляция ли это? И все, революция мне обеспечена!

Опять же, 6 апреля в войну должны вступить США, а мне, признаться, этого очень хотелось бы избежать, или, как минимум, оттянуть это событие хотя бы на месяц. А для этого нужно дать весомый аргумент сторонникам изоляционизма среди американских элит. Если же Россия объявит эти самые "100 дней", а Нивель потерпит кровавую катастрофу, то популярность идеи посылать американских парней гибнуть не пойми за что в далекую Европу, может ощутимо снизиться.

Что ж, судя по всему, выбора у меня нет.

— Александр Павлович, — повелел я Кутепову, выходя из храма, — телеграфируйте "добро" Мостовскому.

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 18 (31) марта 1917 года.

Он сидел, менялся в лице, бледнел, покрывался пятнами, потел, промакивал лоб белоснежным платочком, вновь бледнел, перевернув очередную страницу. Затем еще одну. И еще.

Страницы сменяли друг друга, а вслед за ними менялись и выражения его лица, проходя все стадии от недоумения, через возмущение, до самого ужаса, когда папка в руках, казалось, вот-вот рассыплется по полу моего кабинета.

— Империи нужны герои, — сообщил я читающему. — А героев вешать не принято. Но могу ли я доверять герою, вот в чем вопрос.

— Государь! Я…

Качаю головой.

— Это лишь слова. О цене слов героя можно судить вот по этой папке. Участие в двух заговорах против Императора, которому этим героем ранее была дважды принесена присяга, это, знаете ли, наводит на некоторые размышления.

— Я клянусь, что…

— Вот опять, — сокрушенно вздыхаю. — Зачем употреблять высокопарные слова, если только что дважды было доказано, что за ними ничего не стоит, кроме, простите, громкого звука?

— Государь, как я могу доказать свою верность?

— Еще раз? Это будет уже третья попытка. Не находите, что это как-то уже становится неприличным?

Он замолчал и как-то сник.

Выждав некоторое время, я задаю риторический вопрос:

— И что прикажете мне с вами делать? Я вам даже застрелиться не могу позволить. По крайней мере, официально. Придется опубликовать обширный геройский некролог, в котором будет отмечено, что вас убили избежавшие ареста заговорщики, как видного борца с мятежом. Устоит вас такой некролог, генерал? Или предпочитаете что-то более романтическое?

Мой собеседник судорожно сглотнул и сделал еще одну попытку:

— Ваше Императорское Величество, позвольте мне доказать свою верность трону и Отечеству! Я сделаю все, что потребуется!

С сомнением качаю головой.

— Как говорят в таких случаях, хотел бы в Рай, да грехи не пускают. А грехов в этой папке перечислено более чем достаточно. Хорошо, допустим, я мог бы вам дать шанс побыть героем еще какое-то время. Ну, скажем, до тех пор, пока вы меня не разочаруете.

— Государь! Ваше Императорское Величество! Только прикажите! Любое повеление! Богом клянусь!

— Бога-то хоть оставьте в покое! Не берите грех на душу еще и этим.

Генерал замолчал.

— Что ж, мы продолжим наш разговор, но только после того, как вы дадите показания генералу Батюшину. Полные и откровенные показания. В частности, меня очень интересовали бы показания о том, про что вы говорили, посещая Владимировичей и об их участии в этом деле. Не нужно на них наговаривать, но и выгораживать их не следует. Вы меня понимаете? Все изменники должны быть покараны.

Смотрю в упор на генерала и уточняю.

— Или получить по заслугам. Идите, Батюшин ждет вашей исповеди, генерал!

Оставшись один, подхожу к окну. Да, жаль, что не могу себе позволить его повесить.

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 18 (31) марта 1917 года.

Я слушал доклад Маниковского. Цифры, тысячи, миллионы. Штук, пудов, вагонов. Данных, характеристик, объемов, сроков. Производителей, конструкторов, владельцев, губернаторов, министров. Полков, дивизий, армий, фронтов. Эшелоны, эшелоны, эшелоны. Проблемы, проблемы, проблемы…

Нет, надо отдать должное генералу Маниковскому, проблемы он старался решать и решать, по возможности, оперативно. Но слишком много было этих проблем, а Министр вооружений и военных нужд все же не Господь Бог, хотя решительности ему было не занимать.

Не испытывая особого пиетета перед иностранцами, как, впрочем, и перед отечественным частным капиталом, он был непримиримым противником любой расслабленности, любых отговорок и отписок, но больше всего ненавидел явное завышение цен на закупаемую военную продукцию, будь то снаряды, пушки, патроны, аэропланы или гимнастерки для солдат. По его распоряжению, при всех крупных частных производителях были созданы представительства Министерства, задачей которых был контроль за качеством, ценами и сроками, а также все вопросы быстрого взаимодействия между Министерством и частным производителем. И насколько я мог судить, на такие должности подбирались молодые и весьма энергичные кадры. Что ж, посмотрим, не потонут ли эти кадры в коррупции. Ладно, пусть начнут, а там видно будет.

— Что с затором с поставкой грузов, скопившихся в Романове-на-Мурмане? В частности, особо интересуют двигатели для аэропланов.

— Представитель выехал туда. Сделаем все возможное. Но, Государь, тут еще проблема с малой пропускной способностью железной дороги оттуда. Нужно как-то решить вопрос с расширением.

Я прошелся по кабинету. Что ж, без создания строительных войск в помощь железнодорожным, мы этот вопрос не решим. Тем более что строить нам нужно очень и очень много всего.

— Алексей Алексеевич, исходите из того, что в любой момент все поставки от союзников могут прекратиться. Поэтому, в планировании обеспечения нужд армии, нужно исходить из того, что уже имеется на складах, или того, что мы можем произвести, без участия союзников. Отдельно изучите поставки из США.

Если они не вступят в войну, разумеется. И если моя Игра не закроет России и этот рынок. Но вслух, конечно, я сказал другое:

— Как там наши конструкторы? Что с производством аэропланов?

— Согласно утвержденных вами планов, согласованы объемы и марки производимых аэропланов, в том числе гидропланов. Более развернуто данный вопрос отражен в моем Высочайшем докладе.

— Хорошо, я посмотрю. Что автоматическая винтовка конструкции Федорова?

— Сестрорецкий оружейный завод всячески саботирует эту новинку, мотивируя тем, что они не справляются с заказанными ранее образцами серийного вооружения. На заводе строится цех, но пока трудно судить о сроках начала его работы.

— Нет, так дело не пойдет. Найдите решение, мне нужны эти автоматы в ближайшие пару месяцев в каком-то товарном количестве.

— Автоматы?

Я посмотрел на удивленного Маниковского.

— Ну, не называть же все время это оружие автоматической винтовкой? На войне скорость передачи приказов играет критическую роль. Нужно внедрять сокращения.

— Понимаю. Сделаем все возможное.

— Что завод в Коврове? Насколько реально там запустить производство этих автоматов в ближайшее время?

— Завод Первого русского акционерного общества ружейных и пулемётных заводов, еще в бытность мою начальником ГАУ, получил заказ на производство пятнадцати тысяч пулеметов "Мадсен". Работы идут полным ходом, и не хотелось бы нарушать производственный процесс новыми заказами, которые неизбежно внесут дезорганизацию в производство. А армии эти пулеметы крайне важны.

— Хорошо, Алексей Алексеевич, я не буду вмешиваться в вашу епархию, но жду от вас конкретных предложений в ближайшие дни. Мне нужен этот автомат. Идите, работайте.

Маниковский поклонился.

Через пару минут, вместо Маниковского, в кабинете вновь был мой утренний гость. Но не один, а с Батюшиным.

— Что ж, показания интересны, — я закрыл принесенную Батюшиным папку. — Насколько это помогло вашему расследованию?

— Местами весьма обнадеживающе. Мы можем начинать.

— Что ж, Николай Степанович, откладывать уже невозможно. Действуйте.

После ухода главы Следственного Комитета, изучающе смотрю на генерала.

— Итак, вижу, что шансы на исправление у вас имеются. И я вам дам этот шанс. Сегодня, вы сдаете дела своего фронта и переводитесь в Москву. Официально — на вакансию генерал-инспектора кавалерии. Фактически, ваша задача сформировать в тылу Румынского фронта еще один, резервный фронт. Мне нужен еще один решительный прорыв, но на этот раз на южном направлении. Удар должен рассечь фронт Центральных держав и имеет стратегическую цель — вывод Болгарии из войны. Я жду ваших предложений и надеюсь, что вы не разочаруете меня больше, генерал Брусилов!

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 19 марта (1 апреля) 1917 года.

Я обвел взглядом сидящих за длинным столом совещаний в Екатерининском зале. Генералы, генералы, генералы…

Впрочем, были еще и адмиралы — мой Военный министр Великий Князь Александр Михайлович, Морской министр Григорович, начальник Морского Генштаба Русин, командующий Черноморским флотом Колчак и командующий Балтийским флотом Эбергард. Ну, а в качестве генералов присутствовали главковерх Действующей армии Гурко, наштаверх Лукомский, главнокомандующие фронтами — главкокав Юденич, главкорум (по факту, не тащить же сюда моего царственного собрата румынского короля!) Щербачев, главкоюз Келлер, главкозап Драгомиров, главкосев Балуев, главнокомандующий Сухопутными войсками Великий Князь Николай Николаевич, главнокомандующий авиацией Горшков, исполняющий должность командующего Императорской Главной Квартирой Кутепов, глава военной разведки Ходнев, военной контрразведки Ерандаков, генерал-инспектор артиллерии и по совместительству исполняющий должность главнокомандующего Московским военным округом Великий Князь Сергей Михайлович, генерал-инспектор кавалерии Брусилов, главнокомандующий Петроградским военным округом Корнилов, Министр вооружений и военных нужд Маниковский, Министр резервов Хорват, Министр сообщений Свиягин.

В общем, весь бомонд, так сказать. Двадцать три человека за длинным столом сияют золотыми погонами и поблескивают аксельбантами. Лишь Свиягин скромно выглядел среди военных в своем гражданском мундире.

Я заменил или передвинул со своих должностей очень многих, выстраивая систему под себя и нарушая сложившиеся правила игры в их тусовке. Причем "беседа" с Брусиловым была не первой и не последней в общем списке кадровых дел. Старые кадры, так или иначе становились повязанными новыми обстоятельствами или компроматом, а новые люди были обязаны мне больше, чем своим старым связям. В общем, я надеялся, что смогу удержать верность тех и других какое-то время. Ну, а кто зажрется, что ж, того сожрут преемники. Батюшину же тоже надо кого-то вешать…

— Господа! С момента окончания Петроградской конференции союзников прошло совсем мало времени. Однако же, слишком много событий произошло с тех пор. Событий, которые ставят под сомнение не только реальность принятых на конференции решений, но и подвергают серьезному испытанию саму идею союза Сердечного согласия. Действия по организации государственного переворота в союзной стране, как минимум, вызывают удивление и порицание. Подлый удар в спину союзника не может быть оправдан ничем, тем более, удар продуманный и повторенный после первой неудачи. Такие действия свидетельствуют о том, что решения о насильственном вмешательстве во внутренние дела России принимались на самом высоком уровне, что они не были случайной инициативой исполнителей, а наоборот, полностью соответствуют принятой государственной политике официального Лондона и Парижа. Что же может и должна предпринять Россия в сложившейся ситуации? Безусловно, мы не должны предпринимать скоропалительных решений на основе чувств, наши решения должны быть приняты на основе реальных фактов и иметь характер продуманной государственной политики.

Обвожу взглядом собравшихся.

— Во избежание недоразумений и превратного толкования, имеющихся в нашем распоряжении фактов, мы обратились к союзникам с предложением дать нам пояснения относительно сложившихся обстоятельств и сообщить нам свою официальную точку зрения на происходящие события. Кроме того, мы решительно потребовали от Франции и Великобритании официально подтвердить договоренности, достигнутые на Петроградской конференции, относительно прав и определения зон интересов Российской Империи в послевоенном устройстве мира. В частности, гарантировать наши права и притязания на зону Проливов и территорию Большой Армении. Однако никаких пояснений и гарантий мы так и не получили. Наоборот, нам в самой категорической форме было предложено прекратить расследование в отношении лиц, замешанных в Февральских и Мартовских заговорах и, фактически, сделать вид, будто бы ничего не произошло. Более того, недвусмысленно прозвучали угрозы пересмотреть наши прежние договоренности, в случае нашего упорствования в деле расследования заговоров и роли союзников в этом вопросе.

Отделяю сказанное.

— Совершенно очевидно, что ни одна уважающая себя держава, не согласится на подобный диктат и не проглотит череду попыток свергнуть законную власть. В особенности, если речь идет о действиях со стороны тех держав, которые до настоящего момента считались союзными. Тем не менее, мы все еще ждем ответов на поставленные нами вопросы. Разумеется, в условиях войны, мы лишены возможности ожидать ответов слишком долго, посему мы выдвигаем союзникам достаточно разумный срок для предоставления нам полных и всеобъемлющих разъяснений и гарантий, свидетельствующих о восстановлении в наших отношениях атмосферы полного доверия и взаимопонимания между нашими державами. Итак, наш срок — неделя. За неделю Господь Бог сотворил этот мир, а уж дать ответ за этот срок куда проще. Но, если мы не получим ответа или полученные разъяснения и гарантии окажутся недостаточными, Россия оставляет за собой право защищать свои интересы всеми доступными ей способами.

Жестко смотрю на собравшихся. Никаких поползновений и оппозиционности не видно. Даже мой чудный дядюшка Николай Николаевич сидит хмуро, но молча. А что он может сказать и чем подкрепить свои слова? Войск в его распоряжении больше нет никаких, а главком сухопутных войск синекура еще та. Да и царюет он теперь не на Кавказе, а сидит под присмотром в здании Военного министерства в Москве.

— Разумеется, два с половиной года войны не могут быть сброшены со счетов, и мы не можем себе позволить делать вид, что ничего не произошло. Сотни тысяч погибших, раненых и искалеченных взывают к нам, чтобы мы сделали так, чтобы все эти жертвы были не напрасными, да и сложившаяся стратегическая ситуация на фронтах не позволяет нам выйти из войны, вне зависимости от уровня доверия между союзниками.

А это косточка для "партии войны", которая опасается, что я сейчас кинусь в объятья Германии. Пусть чуток успокоятся.

— Однако действовать в прежнем ключе Россия так же не будет. Хватит таскать каштаны из огня для кого-то. В этой войне наша Империя должна решать в первую очередь свои собственные интересы. Каковы же наши интересы и наши задачи в этой войне? Первое — все оккупированные территории Империи должны быть освобождены, так или иначе. Российская Империя в Европе должна восстановить свои границы, какими они были на момент начала войны. Второе — зона Проливов должна входить в сферу безусловных прав и интересов России. Какие формы это примет — отдельный вопрос. Но Империя должна быть гарантирована от прохода иностранных военных кораблей в Черное море и получить неограниченный доступ российских военных кораблей и торговых судов через Проливы в Средиземное море, вне зависимости от международной обстановки или мнения третьих стран. Причем эти права и гарантии должны носить не только юридический, но и фактический, военный характер. Третье — Большая Армения. Империя, ни при каких обстоятельствах, не может допустить повторения геноцида армян и единственной приемлемой гарантией может быть только фактическое наличие русской армии на этой территории. Четвертое — наши единокровные братья славяне. Именно спасая сербов, вступила Россия в войну, и предать наших братьев на Балканах мы не можем. Посему, независимость и территориальная целостность Сербии, а так же безопасность всех славян, должны быть гарантированы Российской Империей, что может быть достигнуто лишь нашим прямым или опосредованным присутствием на Балканах. Мы не должны допустить угрозы повторения актов геноцида славянского населения ни в этом регионе, ни в Европе в целом. Вот, господа, основные направления нашей военной доктрины и внешней политики на ближайшие годы. Могут меняться формы нашего присутствия, гарантии наших прав и наших моральных обязательств, но суть нашей стратегии останется неизменной. И, разумеется, добиться всего этого, мы можем лишь своими собственными силами, не рассчитывая на милость кого бы то ни было.

Отпиваю воду из стакана.

— Итак, каковы же конкретные пути достижения указанных стратегических целей? Первое, мы должны обеспечить, словом или силой, освобождение всех наших территорий. Второе — так или иначе, решить вопрос с Османской Империей относительно наших требований по Проливам и по армянскому вопросу. В виду сложившихся обстоятельств и для усиления наших гарантий сербам, я считаю необходимым начать процесс переброски бригад Русского Экспедиционного корпуса из Франции на Балканский фронт, в помощь уже имеющимся там русским войскам. Этот вопрос мы поставим перед союзниками со всей определенностью, как обязательное условие продолжения нашего участия в военном союзе Сердечного согласия. Воевать во Франции русские бригады больше не будут. Мы не можем допустить, чтобы русские солдаты были заложниками наших отношений с союзниками. И еще. Для победного мира, то есть для окончания войны на приемлемых для нас условиях, мы должны навести порядок у себя дома. Порядок в армии, порядок в Империи.

Делаю паузу, глядя на лица присутствующих. Что ж, ни один мускул ни у кого не дрогнул, ничьи глаза не бегают, все чувствуют себя в относительной безопасности. После завершения моих кадровых перестановок и проведения душеспасительных бесед, каждый считает, что на некоторое время его личные позиции не находятся под серьезной угрозой, полагая, что все, что я хотел сделать, я уже сделал.

— Господа! Я хочу чтобы вы помнили — что бы мы ни говорили о мире, как бы мы не стремились к скорейшему завершению войны, боевые действия продлятся еще достаточно долго. Минимум год, а, возможно, и два. Состояние дел в Русской Императорской армии вам всем хорошо известно. Падение дисциплины, случаи братания на фронте, агитаторы — все это влияет на боевой дух и устойчивость войск даже в обороне. Наша армия существенно отстает от противника по уровню насыщения артиллерией и пулеметами, уступает по числу аэропланов и бронемашин. Тех же танков Императорская армия не имеет вовсе. Наша промышленность только-только начала выходить на требуемый темп исполнения военных заказов, о чем нам всем сегодня доложит господин Маниковский. В сложившихся условиях нам нужна стратегическая пауза, для укрепления армии и укрепления власти в России. Нужна пауза в боевых действиях и однозначное воздержание от любых наступательных операций, особенно на европейском театре войны. Мое отношение к предстоящему наступлению Нивеля вам всем известно. И в этом вопросе мы так же не сходимся во мнении с союзниками. Они уверены в победе, я уверен, что за наступлением последует катастрофа. И наша задача сейчас минимизировать последствия этой катастрофы для России. Для обоснования необходимой нам стратегической паузы и для обеспечения неучастия русских войск в авантюре Нивеля, я сегодня объявлю о нашей односторонней мирной инициативе, под названием "Сто дней для мира", на протяжении которых наша армия не будет наступать ни на одном участке фронта, если ее не вынудит к этому противник своими действиями. Данная инициатива должна продемонстрировать всему миру, народу России и нашим солдатам, что российская власть не ведет войну ради войны и стремится к скорейшему миру между народами. Наряду с объявленными идеями Освобождения, это придаст Империи новый вид и новое понимание своей роли и миссии в этом лучшем из миров. Мы призываем все воюющие стороны поддержать нашу инициативу и, в свою очередь, объявить аналогичные инициативы со своей стороны и выслать свои делегации в Стокгольм для начала переговоров о всеобщем перемирии. Я надеюсь, что наши союзники прислушаются к доводам разума и поддержат нашу инициативу. Перенос активной фазы кампании 1917 года на лето, позволит Антанте достаточно насытить войска тяжелым вооружением, артиллерией, пулеметами и танками. Каждый месяц перемирия в таком формате приближает нашу победу, поскольку положение Центральных держав становится все более отчаянным в плане продовольствия, и до сбора урожая положение там будет лишь ухудшаться. К сожалению, есть уверенность в том, что союзники…

В этот момент двери Екатерининского зала открылись и бледный граф Воронцов-Дашков быстро подошел ко мне.

— Ваше Императорское Величество! — склонился к моему уху адъютант. — Прошу меня простить, но аудиенции по чрезвычайному делу просит господин Министр иностранных дел.

Я удивленно посмотрел на него.

— Что за срочность? У меня совещание.

— Он сказал, что берет на себя ответственность, настаивая на срочной аудиенции. Дело чрезвычайное.

— Хорошо, проводите его ко мне в кабинет. Господа, — обратился я к присутствующим, — вынужден нас оставить на некоторое время.

Через пять минут я вновь хмуро смотрел на собравшихся генералов.

— Что ж, господа. Дело осложняется. Только что сообщили, что на автомобили русской дипломатической миссии в Париже совершено нападение. Убит посол Извольский. Это событие вынуждает нас принять срочные меры дипломатического и военного характера. Через четверть часа начнется экстренное совещание с участием премьер-министра и министра иностранных дел. Так же жду военного министра, главковерха и наштаверха Действующей армии. После чего, мы продолжим наше совещание.

Я встал, все немедленно поднялись со своих мест.

— Напоследок я хотел сказать вот что. При нападении на автомобили нашей дипмиссии в Париже, погиб так же и арестованный изменник бывший генерал Иванов. Но пусть не радуются изменники, он успел рассказать достаточно. Сообщаю так же, что на основании приобщенных к делу документов и писем, в том числе и бывшего наштаверха Алексеева, опираясь на многочисленные свидетельские показания, в том числе свидетельства присутствующих здесь генералов Лукомского и Брусилова, а также на показания, полученные в ходе допросов Великого Князя Кирилла Владимировича и арестованных британских подданных, допросов бывших генералов Рузского, Данилова, Хабалова, Беляева, Крымова, Иванова и других изменников, следствием установлено и доказано прямое и непосредственное участие в подготовке и осуществлении мятежей против Императора Всероссийского ВеликойЧасть третья. "Гроза семнадцатого года" Княгини Марии Павловны, Великого Князя Бориса Владимировича и Великого Князя Андрея Владимировича, которые сегодня, по обвинению в государственной измене, взяты под арест. На этом все, господа. Жду вас через два часа здесь же. Все свободны.

 

Глава 10. Тревожные дни

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 19 марта (1 апреля) 1917 года.

Заседание чрезвычайного штаба шло полным ходом. В Екатерининской зал входили и выходили адъютанты, появлялись и исчезали министры, на стол мне ложились доклады, депеши и телеграммы, Ситуационный центр каждые четверть часа представлял обзорную записку по разным аспектам проблемы и реакцию на нее, Суворин информировал меня о сообщениях прессы и иностранных телеграфных агентств, в общем, все бурлило и кипело.

Я повернулся к Свербееву.

— Что мы можем выжать из союзников?

Свербеев поджал губы. Затем, через несколько мгновений, все же заговорил.

— Государь! Налицо серьезный межгосударственный кризис, который усугубляется с каждым днем. Ситуация очень щекотливая. С одной стороны, есть факт убийства русского посла в столице, формально, дружественной нам державы. Но, с другой стороны, французы вполне могут попытаться все свалить на германских шпионов, ведь никого поймать парижской полиции не удалось, а значит, у нас нет никаких доказательств, что за убийством стоят официальные французские структуры или лица. А потому, максимум на что мы можем рассчитывать, так это на формальные сожаления, извинения и обещание провести расследование. Можем выдвинуть претензии относительно необеспечения безопасности, но эти ничего не даст, поскольку нападение произошло на улице, а охрану у французских властей никто не запрашивал. Посему рекомендую настаивать на включении наших представителей в следственную группу, выторговав при этом России какие-то дополнительные преференции в качестве компенсации за убийство нашего посла.

— Вы в это верите сами?

— Нет. Но формальные жесты вполне могут быть, вряд ли они настолько демонстративно будут усугублять ситуацию. Но, по существу, мы ничего в этом деле добиться не сможем. В любом случае, в условиях войны и наших союзнических обязательств, у нас связаны руки предпринимать какие-то резкие шаги, к тому же это все-таки Франция, а не какой-нибудь дикий Китай.

— А если они откажут в наших требованиях?

— Тогда дело пахнет крупным скандалом. В принципе, убийство нашего посла с некоторой натяжкой уже может квалифицироваться как недружественный акт, особенно если возникнут сложности с включением наших представителей в следственную группу.

— Хорошо. Требуйте официальных извинений, безусловного участия наших людей в следственной группе и совместно с премьер-министром срочно подготовьте для меня наши требования в части компенсаций и преференций, причем расширенных компенсаций, в том числе и за участие французской стороны в подстрекательствах к мятежу и участия в его организации. Неофициально дайте понять Парижу, что мы хотим получить их согласие по всем пунктам до начала процесса. Лишь в этом случае мы будем уверены в том, что все обвинения против Франции не основаны на реальности, а Французская Республика наш безусловный друг и верный союзник. И, кстати, для Великобритании так же нужно составить свой пакет требований. И все это нужно отправить в Лондон и Париж уже сегодня. Скажите им, что у них на все про все — сутки.

Свербеев откланялся, а я переключил внимание на Суворина.

— Ну, что, Борис Алексеевич, как там американцы?

— Через три часа можем начинать.

— Прекрасно. Как только закончу совещание с военными, я сразу в готов к пресс-конференции. Это дело не терпит отлагательств. Особенно в нынешней ситуации. И позаботьтесь о том, чтобы они получили все необходимые условия для как можно скорейшей отправки своих статей в Америку. Нам нужно скорее попасть на страницы их прессы.

— Да, Государь. Только один вопрос — будем ли мы проверять то, что они напишут?

Я задумался. Затем покачал головой.

— Боюсь, что это ни к чему хорошему не приведет, да и времени потеряем очень много. Так что поиграем в свободу слова и прочую демократию. А пока загляну-ка я к Дроздовскому…

* * *

МОСКВА. КРЕМЛЬ. СОБОРНАЯ ПЛОЩАДЬ. 19 марта (1 апреля) 1917 года.

Зрелище было не настолько жалким, как можно было ожидать, но и не настолько стройным, как я в тайне надеялся. Разумеется, на "не настолько жалким" повлияло то обстоятельство, что многие из марширующих по площади были отставными военными, к ним добавились "командированные" ветераны из Георгиевского полка и других фронтовых частей, находящихся в Москве, да и сами добровольцы старались изо всех сил перед отеческим взором Царя-батюшки. Но именно добровольцы, а их было большинство, были весьма… В общем, выражаясь словами киношного полковника Турбина, действительно держали винтовки, как лопаты.

Нет, в принципе, будь на их месте нормальная строевая часть, то командира следовало бы разжаловать и отправить на фронт, на самый гиблый участок, но даже по сравнению с обычным запасным полком третьей очереди, смотрелись они сравнительно терпимо. Тем более что от них пока не требовали ничего большего, чем слаженно ходить строем и не менее слаженно петь песню. Два дня они тренируются, думаю, что еще один день у них точно есть. Должен быть. Хотя обстановка такова, что трудно прогнозировать то, что случится через час, не говоря уж о сутках.

— Михаил Гордеевич, обмундирование получили?

— Так точно, Ваше Величество. И получили и уже выдали для подгонки.

— До завтра успеете сменить форму одежды личного состава?

— Сделаем все возможное, Государь.

— Винтовки получены?

— Да, Государь. Но многие абсолютно не имеют никаких навыков практической стрельбы. Таким патроны я распорядился не выдавать.

— Их навык стрельбы сейчас не имеет значения. Их задача — быть завтра готовыми пройти по улицам Москвы в строю и с песней. И винтовки желательно не держать как лопаты.

Дроздовский поморщился.

— Нельзя сделать солдата за два дня. И за месяц нельзя. А тут большая часть вообще к армии не имеет отношения. Боюсь, что в реальном марше по улицам оконфузимся. Обязательно собьются, начнут ронять винтовки, наступать друг другу на пятки, падать. Хорошо если не наколют соседа на штык. В общем, случится хаос и позор. А муштровать их всю ночь так же невозможно, утром они просто валиться с ног будут. Да и бессмысленно это.

— Что предлагаете?

— Сформировать роту из отставников, добавить к ним еще ветеранов из Георгиевского и других фронтовых полков, выдать им обмундирование и пусть учат песню. Остальных переодеть и гонять только в вопросе прохода в строю, дабы не выглядели окончательным стадом. Будут замыкать колонну. Винтовки не выдавать, пусть так маршируют. В конце концов, это отряд военно-спортивного клуба, а не воинская часть. И рты открывать им не позволять, ибо ничего путевого из этого не выйдет. Так, даст бог, пройдем неким подобием. Но и то, я бы не давал гарантию.

Я помолчал минуту, глядя на вышагивающих по площади добровольцев Корпуса Патриотов и неохотно кивнул.

— Что ж, это не смотр и не парад. И это действительно клуб. Даст Бог — пройдут как-то. В общем, Михаил Гордеевич, вам и карты в руки. Действуйте!

Полковник Дроздовский козырнул и отправился отдавать приказания. Я же повернулся к группе генералов, стоявших рядом со мной.

— Что думаете по данному поводу, Александр Павлович?

Кутепов неопределенно повел головой.

— Если завтра ожидается шум, то я бы подтянул к Кремлю дополнительные части. Дежурной роты георгиевцев и сотни Конвоя может оказаться мало.

— Не думаю, что нам завтра придется вести бои в городе или, тем паче, отражать штурм Кремля. Не стоит устраивать ажиотаж. Стягивание массы войск к Кремлю не пройдет незамеченным и будет свидетельствовать о неуверенности власти.

Кого я уверял больше — его или себя? Ну, допустим, завтра может и пронесет, но вот послезавтра что делать? Или, вернее, через три дня, когда весть о Червищенской катастрофе дойдет до масс? Что сделают эти самые массы? А недруги мои? Не качнется ли маятник эмоций в обратную сторону, сметая все на своем неудержимом пути вниз?

Кутепов словно прочел мои мысли:

— И все же, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, я бы вызвал дополнительно роту Георгиевского полка, якобы для смены роты, которая из Кремля должна отправиться в казармы на отдых. Но сменяемых пока бы не выводил.

— Ну, под таким соусом — можно.

— И вообще бы на завтра отменил все увольнительные и отпуска, привел бы устойчивые части в столице в полную готовность.

— Хорошо. Я распоряжусь.

Как не хотелось бы не устраивать демонстраций силы, не будоражить зря народ, но тут попробуй угадай ту грань, за которой беспечность превращается в смертельную глупость, или угадать ту степень паранойи, которая вырывает события из под контроля, превращая их в Кровавое Воскресенье. Эти три дня я считаю самыми опасными во всей недолгой истории моего царствования. Если полыхнет, то Февральские события и Мартовский мятеж покажутся невинной шалостью. А Февраль моей истории случился, в том числе, и потому, что власть не продемонстрировала твердую и решительную силу.

— Вот что, Александр Павлович, дайте команду моему Конвою, полку Кремлевских Гренадер и Собственному пехотному полку быть готовыми выступить на Императорский смотр на Красной площади. Но на смотр быть готовым выступить по боевому расписанию, в том числе и с боевыми патронами.

— Когда?

Когда. Да, это самый сложный вопрос. И никакая разведка мне не сможет дать ответ на этот вопрос. Мы можем, а точнее, я могу, лишь строить предположения, поскольку никто не может спрогнозировать реакцию толпы на известие об убийстве посла в Париже, на известие о "Ста днях для мира", на известие о Червищенской катастрофе. Три дня и три известия. По одному в день, и каждое из них может перевернуть все с ног на голову и взорвать перегретый котел общественных настроений в России вообще и в столице в частности. Точнее, в каждой из столиц.

Да и чем мне помогут мои аналитики, если о возможности Червищенской катастрофы они ни сном, ни духом? А это событие может вообще обрушить все.

— Пока не могу сказать, Александр Павлович. Пусть будут в постоянной готовности. Возможно даже придется устраивать смотр по частям. Может придется устроить нечто типа дефиле Дикой дивизии по Бульварному кольцу.

— Может объявить какой-нибудь праздник? И под эту марку подвигать войска по городу?

— Может быть. Надо подумать. И дайте приказ полковнику Шулькевичу передислоцировать мой Собственный бронедивизион в Кремль. Только пусть не двигаются по улицам всем составом сразу, это будет совсем уж перебор. Не привлекая особенного внимания, в разное время, по разным улицам, в разные ворота Кремля по одной бронемашине за раз.

— И пушечные?

— Все.

Кутепов козырнул и удалился.

Что ж, напряжение нарастает и это чувствуют все мое окружение. Уверен, что я знаю не обо всех подготовительных мероприятиях, которые скрытно проводят мои подчиненные. Иной раз эти мероприятия попахивают просто паранойей. Так, например, Климович совместно с профессором Стеллецким лично и спешно проинспектировали старый подземный ход из Кремля в Дом Пашкова. Их доклад ввел меня в изумление, честно говоря. Так оказалось, что считающийся аварийным подземный ход оказался не таким уж и аварийным! Выяснилось, что во времена Александра Второго были тайно проведены работы по укреплению перекрытий и сводов туннеля, а сам тайный ход оказывается, не заканчивался в нынешнем Доме Правительства, а имел ответвление в старый особняк на углу Воздвиженки и Моховой, в котором располагалось скромное учреждение, именуемое архивом МИДа. То есть, достаточно протянуть туда электричество и я получу возможность покидать Кремль незаметно для посторонних, выходя "на поверхность" как раз на том самом месте, на котором в мое время располагалась Библиотека имени Ленина. Так что, чудеса еще случаются!

Но сам факт такого исследования указывал на то, что уровень паранойи достиг максимальных значений и Климович на полном серьезе готовит вариант моей эвакуации из Кремля. А убийство посла в Париже лишь плеснуло масла в огонь всеобщего напряжения.

Я кивнул Климовичу, и генерал пропустил спешащего ко мне Суворина.

— Какие новости, Борис Алексеевич?

— Все крупные газеты Москвы и Петрограда печатают экстренные выпуски в связи с убийством нашего посла в Париже, так что к вечеру новость станет общеизвестной.

— Вижу, вас гложут какие-то сомнения.

Министр информации поклонился.

— Да, Государь. Не слишком ли мало времени мы отводим на пропагандистскую кампанию в связи с убийством посла? Хорошо бы дня два-три тему помусолить для вящего эффекта. Но если мы уже завтрашним утром выпустим "Сто дней для мира", то эффект будет смазан и мы не сможем многое из истории с послом выжать. Возможно, следует отложить публикации по мирной инициативе хотя бы на пару дней?

Я и без Суворина это все понимал, но видел проблему и контекст значительно шире. Завтра утром мы должны дать это в прессу, тем более что в иностранные столицы новость по официальным каналам уже ушла. Причем, для меня важнейшие адресаты находились отнюдь не в Лондоне и Париже.

— Нет, Борис Алексеевич, новость должна прогреметь обязательно завтра утром. Как там американские журналисты? Нет накладок?

— Все в порядке, Ваше Величество, через два часа в Екатерининском зале. Я подготовил основные тезисы вопросов, которые могут быть заданы, а так же некоторые варианты ответов, если на то будет ваша милость.

— Хорошо, я посмотрю. И вот что, Борис Алексеевич, исхитритесь, как хотите, но обеспечьте мне предельно жесткую работу военной цензуры в ближайшие дни. Никакие вести с фронтов не должны попасть в прессу в ином виде, кроме официальных сводок, а сами сводки только через мое личное утверждение. Никаких рассуждений и комментариев в прессе. Грозите чем хотите — закрытием газет, поголовным арестом, отправкой на фронт или на каторгу, расстрелом, чем хотите, но ни одной буквы о возможных проблемах на фронте не должно просочиться в прессу.

— А могут быть такие проблемы?

— Проблемы могут быть всегда, — отрезал я, — но нам они сейчас особенно ни к чему.

— Понимаю. Сделаем.

— Константин Иванович!

Генерал Глобачев подошел ко мне.

— Слушаю, Ваше Величество!

— Начиная с сегодняшнего дня на неделю переведите полицию на усиленный режим несения службы. Отменить все выходные и прочие отпуска. Это касается Москвы, Питера и Киева. Имейте в виду, что сегодня вечером газеты опубликуют новость об убийстве посла в Париже. Я не исключаю каких-то стихийных демонстраций и прочих эксцессов. Возьмите под усиленную охрану дипломатические учреждения Франции, а заодно и Британии.

— Понял, Ваше Величество. Сделаем.

* * *

ПАРИЖ. ПОСОЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ. 19 марта (1 апреля) 1917 года.

— Проклятье!

Мостовский отложил на стол бумагу. Что ж, все пошло не так. Черт возьми! Совсем не так!

Гибель посла стала для Мостовского настоящей катастрофой, которую никто не мог предвидеть. Да и кто мог предположить, что кто-то (КТО?) так быстро среагирует на арест генерала Иванова? Да так, что пойдет на нападение на посольскую машину, да и еще и с самим русским послом внутри? А ведь эта инициатива Извольского встретила горячую признательность со стороны Мостовского, которому казалось, что они так будут гарантированы от непредвиденных вмешательств со стороны французских властей. Но чтобы "непредвиденное вмешательство" было вот таким?

Разумеется, многочасовой допрос вскрыл некоторые весьма пикантные и щекотливые подробности относительно участия посольств Великобритании и Франции в мятеже 6 марта и их роли в подстрекательстве к перевороту, но, на самом деле, знал Иванов про эти дела не так уж и много, общаясь в основном с российскими заговорщиками. Вот про них, да, он рассказал много всего и всякого, обозначив довольно широкий круг участников мятежа и им сочувствующих среди генералитета, а, в особенности, высшей знати Империи. А вот про ту же Францию новым было разве что бегство генерала во французское посольство и показания, которые он охотно давал в обмен на убежище и нелегальный вывоз из России в Париж.

Но попытка выполнить директиву "срочно и тайно доставить Иванова в порт на русский корабль для препровождения в Москву для дачи показаний" встретила препятствие в виде притормозившего впереди автомобиля с откидным верхом, из которого внезапно появился человек с пулеметом Шоша, открывшем огонь в упор по их машине…

…Дальнейшее Мостовский помнил смутно, придя в себя в изрешеченном пулями автомобиле. Впереди завалился на бок посол Извольский, рядом Иванов весь в крови, но еще дышащий и унтер Урядный, вырывающий заклинившую дверь со стороны арестованного генерала.

Мостовский кинулся было к Иванову, но тот успел произнести лишь два слова:

— Где благодарность…

…И вот теперь он сидит в кабинете покойного Извольского и читает горячую бумагу из Москвы. С одной стороны, он прекрасно понимал причину, по которой из Москвы пришел именно такой вариант назначения. Вероятно, ни у кого из работавших во Франции русских дипломатов не была настолько велика дистанция между собственным сознанием и окружающей внешней действительностью. Каждый из дипломатов или сотрудников русской военной миссии имел во Франции какие-то личные связи, привязанности, обязательства, стереотипы, представления о границах допустимого, о самой возможности вдруг оказаться с французами чуть ли не в состоянии войны. Разумеется, в такой ситуации был риск того, что любые распоряжения из Москвы нивелировались бы осознанными или несознательным, но саботажем, корректировались бы исходя из прежних договоренностей и личных отношений.

Да, лично он был в этом плане абсолютно чист и свободен, не имея во Франции никого знакомых и не имея на душе груза прошлого. Но, неужели Государь прогнозирует, что дела пойдут НАСТОЛЬКО плохо, чтобы эти соображения имели такое решающее значение? Как он может действовать, имея весьма смутные представления об окружающей обстановке, о расстановке сил и общих политических раскладах, об интригах, сплетнях высшего света, о слухах, циркулирующих на базарах, о настроениях в различных воинских частях, о сотнях и тысячах других вопросов?

От ТАКОГО назначения попахивало ТАК, что впору было отдавать приказ готовить здание посольства к отражению штурма. И вообще, готовиться к ТАКОМУ, что не дай бог никому. И придется ему, капитану Мостовскому, до этого командовавшему лишь полковой разведкой, командовать дипломатами, полковниками да генералами! Нет, разумеется, он не просто капитан, все ж таки он флигель-адъютант при Особе Его Императорского Величества и Имперский Комиссар, на минуточку. Но все же, все же…

Как же все паршиво!

Что ж, сама возможность получения этого назначения оговаривалась и Михаил Второй давал довольно пространные инструкции на разные случаи. Вот только никто не предполагал, что ситуация обернется именно таким образом. События после убийства посла вышли полностью из под контроля, смахнув со стола все оговоренные варианты. Да, он готовился и к этой своей роли, но вообще-то предполагалось, что это будет самый крайний и экстренный случай, случай при котором посла Извольского потребуется отстранять от руководства посольством, в случае каких-то безумных выходок с его стороны. Но и этот вопрос мог возникнуть только через несколько недель, а не прямо сейчас. И предполагалось, что к тому моменту в Париж прибудет профессиональный дипломат, который и должен будет сменить Извольского на посту посла России во Франции.

Но пока не прибудет новый посол, ему, Александру Петровичу Мостовскому, придется быть Временным поверенным в делах Российской Империи во Французской Республике. А события сейчас развиваются с такой скоростью, что неизвестно, прибудет ли новый посол в Париж вообще.

А пока, задача получена и ее надо выполнять, а это значит, что предстоят сложные согласования с союзниками, которые вряд ли обрадуются желанию русских перебросить свои бригады с французского фронта на далекие Балканы.

И что-то подсказывало ему, что вопрос с убийством посла в Москве так же не спустят на тормозах…

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 19 марта (1 апреля) 1917 года.

— Его Императорское Величество Михаил Александрович, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая!

Барон Корф провозгласил мое явление и отошел в сторону. В кабинете все встали. Служители в ливреях распахнули двери и я энергичной походкой вошел в свой официальный Императорский кабинет. Да, в кои-то веки мне и этот кабинет вдруг пригодился.

— Добрый день, джентльмены!

Я говорил не просто по-английски, но и к тому же с американским акцентом. Быть может мой "американский" английский и отличался от языка столетней давности, но могу предположить, что не так уж и сильно, ведь в свое время я учил академический язык, а не сленг трущоб.

Присутствующие склонили головы в неком демократическом варианте поклона. Я уселся в кресло у жарко пылающего камина и милостиво позволил:

— Присаживайтесь, джентльмены.

Все репортеры расселись, а фотографы, операторы и прочие хроникеры занялись своим прямым делом. Затем старейший из американских журналистов поднялся и сказал:

— Ваше Императорское Величество, от имени своих коллег по цеху, я хотел бы выразить вам глубочайшую признательность за то, что вы согласились лично дать интервью ведущим изданиям Соединенных Штатов. Уверен, что нашим читателям будет чрезвычайно интересно узнать из первых уст о происходящем в России, а так же о ваших планах на будущее. Признаюсь — новости из вашей страны уже несколько недель не сходят с первых полос крупнейших газет Америки.

Я кивнул.

— Что ж, джентльмены, я рад принимать вас в своей резиденции и рад, что события в моей стране вызывают интерес среди ваших читателей. Впрочем, может ли быть по иному? Ведь Россия — ближайший сосед США и не так уж много стран, с которыми у Америки есть общие границы. Пусть водные границы, но ведь Россию от США отделяет лишь каких-то полсотни миль, не так ли?

Репортеры неопределенно закивали, делая пометки в своих блокнотах.

— Итак, джентльмены, — взял слово Суворин, — кто задаст первый вопрос?

— Ваше Величество, господин министр, с вашего позволения. Тим Бэнкс, "Вашингтон пост". В начале я хотел бы поздравить вас с началом вашего правления и пожелать вам лично успехов в этом деле, а вашей стране всяческого процветания!

Усмехаюсь.

— Благодарю вас, мистер Бэнкс. Хотя я не уверен, что меня нужно именно поздравлять, тут скорее подошло бы выражение сочувствия. А вот можно ли будет поздравить Россию с моим царствованием, это, думаю, покажет время.

Репортер изобразил понимание.

— О, да, начало вашего царствования выдалось непростым. Волнения, попытки государственных переворотов, покушения, одно время было даже ощущение, что вот-вот случится революция. Москва бурлит. Вам, вероятно, непросто.

Качаю головой.

— У Императора не бывает простых времен, мистер Бэнкс. Даже если со стороны может показаться, что быть Императором это сплошные балы, выезды, приемы и развлечения. Лично у меня никогда не было иллюзий на сей счет. Я вырос в Императорской семье, я, внук Императора, сын Императора и брат Императора. Пять лет я сам был официальным Наследником Престола, да и остальные годы был вторым в списке Престолонаследия. Так что я ясно себе представлял, какой это тяжкий крест быть Императором. Признаюсь, я не стремился к этому, не желал этого и всеми силами старался этого избежать. Но, увы, долг есть долг.

— И каково это возглавить столь огромную державу в столь бурное время?

Яркая вспышка озарила кабинет. Один из фотографов явно подгадал снимок под эпичность момента. А может у меня было в этот момент что-то с лицом?

— Если Провидению было угодно, чтобы в России сменился монарх в столь бурное время, вероятно, это было не просто так, вероятно, так было нужно. Я рассматриваю это, как некий знак, как шанс, который дарован моей стране. Эпоха потрясений, как правило, это одновременно и эпоха огромных возможностей. Все новое рождается в муках, а совершенно очевидно, что пришло время рождаться новой России. И роль мудрого правителя в том, чтобы увидеть и понять это, и сделать все, для того чтобы рождение новой жизни прошло успешно.

— Благодарю вас, Ваше Величество.

Тим Бэнкс углубился в свои записи, а Суворин передал слово следующему американцу:

— Стивен Макнамара, "Нью-Йорк таймс". Ваше Величество! Граждане США с большим интересом следят за бурными событиями, которые происходят в вашей стране. К сожалению, далеко не всегда американцам понятны тонкости русской политики и нюансы происходящих событий. Как бы вы сами описали для наших читателей происходящие в России процессы?

Я помолчал несколько мгновений, прежде чем ответить.

— Думаю, что для американцев многое станет ясным, если описать происходящее в контексте истории, и, в том числе, в контексте истории самих Соединенных Штатов, ведь между Россией и США очень много общего. Например, полвека назад, в 1861 году, в наших странах одновременно происходили очень схожие события. В Соединенных Штатах началась Гражданская война, имевшая целью освободить страну от позора рабства, и в этом же году мой дед, Александр Освободитель, отменил в России крепостное право. Оба наших лидера, которые взяли на себя бремя освобождения, погибли от рук террористов. Авраам Линкольн был убит в 1865 году, а мой дед, Император Александр Второй, погиб от брошенной террористами бомбы в 1881 году, в тот самый момент, когда собирался даровать русскому народу Конституцию. Провозглашенная мной идея Освобождения является развитием этого, общего для наших стран, процесса. Вообще же, истории наших стран не просто схожи, они во многом переплетены между собой и являются яркой иллюстрацией настоящей дружбы и многолетнего партнерства. Так, например, Александр Освободитель искренне симпатизировал делу освобождения от рабства, которое провозгласил президент Линкольн. Более того, Россия единственная крупная европейская держава, которая открыто приняла сторону Севера в американской Гражданской войне. И именно русский флот встал на защиту гаваней Нью-Йорка и Сан-Франциско, продемонстрировав Англии и Франции, что в случае атаки на эти порты, защищая дело свободы в США, в войну на стороне Америки вступит Россия. Тем самым тогда удалось предотвратить вмешательство этих могучих держав в ход Гражданской войны на стороне Юга. И кто знает, как пошла бы история США, не отдай русский Император подобный жесткий приказ. В свою очередь, Соединенные Штаты были единственной крупной страной, которая поддержала Россию в Крымской войне, когда Великобритания и Франция, в союзе с Османской Империей, атаковали наше южное побережье. Россия всегда верила и знала, что может рассчитывать на дружбу и помощь США, и всегда была готова на самые решительные шаги в деле поддержки Соединенных Штатов. Америка и Россия никогда не воевали между собой, и всегда были добрыми союзниками, что понятно, ведь у нас общие интересы, которые взаимно дополняются, но практически нигде не противоречат друг другу. США — великая морская держава, а Россия — великая, но сухопутная держава. Соединенные Штаты имеют мощный океанский флот, а Российская Империя располагает лишь флотом прикрытия наших сухопутных рубежей. Но, вместе с тем, у России мощнейшая сухопутная армия, но при этом у Америки сравнительно небольшая армия. Россия имеет гигантскую территорию, безграничные ресурсы и огромный перспективный внутренний рынок, но при этом не имеет никаких особых интересов вне пределов своей континентальной территории, в то время как США весьма заинтересованы в защите именно морских путей торговли. Доктрина Монро обозначает исключительный интерес Соединенных Штатов во всем Западном полушарии, нас же интересует лишь стабильность и безопасность вдоль зоны у наших границ в Евразии. И, главное, мы поддерживая друг друга лишь взаимно усиливаемся, что, согласитесь, весьма важно, как для моей страны, так и для Соединенных Штатов Америки. Нас мало что разделяло в прошлом, и теперь, когда в России настает новая эра свободы и демократии, наши страны должны еще ближе сплотиться вокруг наших общих идеалов.

— И какими вы видите эти общие идеалы?

— Народовластие, равенство прав и возможностей, равенство перед законом, справедливость, принятие Конституции. В России сейчас происходят очень мощные процессы, которые в чем-то даже можно назвать революционными. Массы пришли в движение, народная энергия трансформирует Россию в свободное и современное государство. Уверен, что в самое ближайшее время будут приняты законы о всеобщем тайном и равном избирательном праве, об избирательных правах для женщин, о снижении до 18 лет минимального возраста для голосования на выборах. Никаких ограничений по вероисповеданию, расе, национальности, полу, социальному положению и происхождению, никаких имущественных цензов. Всеобщее равенство будет отражено в избирательном законе. Точно так же будут сняты все подобные ограничения для государственной службы, армии и других сфер общественной жизни.

Американцы переглянулись. Ну, да, многого, из провозглашенного мной, не было в этот момент и в самих Штатах.

— Мне кажется, это именно те идеалы, которые близки и народу Соединенных Штатов, не так ли?

Судя по их лицам, я их таки добил. Суворин, заметив наметившуюся паузу, дал новый толчок интервью.

— Джентльмены, у кого есть вопрос?

Представительный американец откашлялся, прежде чем задать свой вопрос.

— Джек Моррис, "Уолл-стрит джорнэл". Деловые круги Соединенных Штатов с интересом изучают изменения в вашей стране. Однако, провозглашенная Вашим Величеством концепция Освобождения многих настораживает, а некоторых, прямо скажем, пугает. Кое кто видит в этом покушение на частную собственность и угрозу социализма. Думаю, что читателям нашего издания было бы интересно получить разъяснения, что называется, из первых уст. Могли бы вы чуть подробнее коснуться этого момента?

— Что ж, опасения бизнесменов мне понятны. Боюсь, что понятие солидарного социального общества действительно может иметь неоднозначное толкование. Однако, думаю, что для подобных опасений нет никаких оснований. На самом деле мы говорим о создании более гармоничного общества, в котором каждый его член берет на себя определенную солидарную ответственность за всеобщее благо. И роль государства в этом обществе сводится лишь к регулированию общественных и экономических процессов, обеспечивая как защиту интересов всех слоев нашего общества, так и гарантию развития и неприкосновенности бизнеса в России.

— А как это будет выглядеть на практике?

— Интересы общества защищаются твердым трудовым законодательством, законодательством о деятельности профессиональных и рабочих союзов, антимонопольным законодательством, законами о социальном, пенсионном и медицинском страховании. Интересы же бизнеса будут защищены жестким и понятным законодательством, четкостью и прогнозируемостью налогов и сборов, гарантией равенства перед судом и полной нетерпимостью к коррупции. И заметьте, лично я ожидаю в России начало экономического бума в самое ближайшее время. И это не просто надежды, ведь нам предстоит бурное развитие экономики, увеличение производств в десятки и сотни раз по таким направлениям, как машиностроение, в особенности сельскохозяйственное, энергетическая сфера, ускорение развития всех видов транспортной инфраструктуры, освоение новых технологий и многое другое. Все это даст возможность всем, кто вовремя вложил деньги в бурный рост нашей экономики, получить на этом очень хорошие прибыли.

— Простите, Ваше Величество, но многие деловые люди в Америке опасаются чрезмерного бюрократизма в России. Говорят, что очень трудно прогнозировать прибыль, когда не знаешь кому сколько и когда нужно платить, и при этом большая часть подобных трат никакими законами не регулируются и зависят лишь от масштаба жадности местных или центральных чиновников, которые к тому же, постоянно меняются. А значит, невозможно не только прогнозировать прибыль, но и быть уверенным хоть в чем-то. Что приводит к интересу лишь к краткосрочным и максимально рентабельным проектам.

— Знаете, мистер Моррис, очень многое зависит от четкости позиции и твердости центральной власти. Если власть в целом, и правоохранительная система в частности, будет придерживаться жесткого курса на искоренение коррупции, на экономический бум и на гарантии прав собственности и инвестиций, то нет и не будет никаких препятствий для успешного бизнеса в моей стране. А я намерен лично курировать данный вопрос. Более того, я собираюсь учредить специальный совещательный комитет по американским инвестициям, в который войдут американские инвесторы и высшие представители исполнительной власти России. Причем, членов этого комитета будут выбирать сами инвесторы, путем голосования за своих представителей. Все вопросы, жалобы и предложения будут всесторонне изучаться и на все вопросы будет максимально быстрая реакция. В общем, все инвестиции в Россию будут защищены и американские бизнесмены, разумеется при соблюдении российского законодательства, могут смело вкладывать деньги в Россию. Более того, мы примем программу льгот и преференций для всех, кто будет открывать в нашей стране различные производственные и сборочные цеха. Я хочу, чтобы вы передали американскому бизнесу следующие мои слова: "Добро пожаловать в Россию! Мы ждем инвестиций, технологий, производств, мы хотим торговать, Россия — надежный, быстрорастущий и привлекательный рынок. Ваш бизнес в России будет защищен законом и гарантиями на самом высоком уровне государства".

Джек Моррис кивнул.

— Да, прозвучало сильно. Но многих волнует ситуация, которая складывается вокруг французских инвестиций. На фоне обострения межгосударственных отношений, есть опасения, что Россия откажется выплачивать долги и нарушит свои обязательства. Эти соображения настораживает многих представителей американского бизнеса, заставляя их более осторожно и осмотрительно подходить к вопросу сотрудничества с Россией.

— Думаю, что опасения не имею под собой почвы. Как бы ни развивались наши межгосударственные отношения с Францией, на наши финансовые обязательства это никак не повлияет. Знаете, мой далекий предок, Император Петр Великий, однажды сказал, что Россия гарантирует выплаты по векселям России, размещенным в Амстердаме, даже в случае открытой войны между Голландией и Россией. Я не вижу причин менять наши традиции в этой сфере.

— Вы прогнозируете возможность войны с Францией?

— Боже упаси!

— Русский посол убит в Париже, — напомнил Моррис, — а в России ширится мнение, что Великобритания и Франция стояли за попытками государственного переворота. Отношения между вашими странами стремительно ухудшаются. Москва буквально бурлит, сейчас на улицах просто толпы разъяренных русских.

— Я думаю, что возмущение моих подданных понять можно. Не думаю, что американцам бы понравилось, если бы их посла убили в Париже.

— Да, но все винят в убийстве французов, а между тем, этому нет никаких доказательств. Как вы это прокомментируете?

— Если бы это печальное событие рассматривалось отдельно от общего контекста, то, да, но контекст очень нехороший, что превращает печальное событие в событие откровенно тревожное.

— Разве можно быть уверенным в том, что дело не примет более острый оборот?

— Да, проблемы есть, но я надеюсь, что мы их благополучно разрешим. Как вы верно заметили, Россия не являлась и не является инициатором ни одной из существующих проблем между союзниками. В любом случае, инвестициям в Россию ничего не грозит. Положение в Империи стабилизировалось, власть сильна и полна решимости провести необходимые реформы.

— Вы не боитесь революции?

— России сейчас меньше всего грозит революция. Во всяком случае, куда меньше, чем другим странам Европы. Сейчас в России скорее шумно, но кризис нас уже миновал.

— Ваше Величество прогнозирует революцию в Европе?

— Я ничего не прогнозирую, но ничего и не исключаю. Революции происходят там, где власть отказывается замечать очевидное и делает вид, что ничего менять не нужно. К сожалению, мы наблюдаем сейчас обострение этой проблемы. А когда такое происходит, то эта территория становится не лучшим местом для бизнеса.

Все американцы вновь переглянулись. Могу себе представить, что у них творилось в головах. Наконец, один из них решил сменить тему.

— Ваше Величество, Сэм Уоллес, "Нью-Йорк пост". У меня вопрос о послевоенном устройстве Европы. Многие круги в США поддерживают идею независимости Польши. Как вы смотрите на этот вопрос?

— Хочу напомнить, что в свое время, во время польского мятежа, правительство США поддержало именно Россию, сравнив польских инсургентов с сепаратистами-конфедератами. Что касается вашего вопроса, то уверен, что послевоенное устройство Европы и мира, это вопрос, который должен быть предметом мирной конференции, которую как раз Россия и инициирует. Я не стал бы рассматривать любой предмет споров и рассуждений отдельно от общего контекста и от всего послевоенного устройства.

— А относительно положения евреев в Российской Империи?

— Мы отменяем ценз оседлости для евреев и снимаем всякие подобные ограничения относительно их, и всех других прочих. Если будут такие желающие, то мы готовы организовать отъезд всех желающих евреев в США. Правда, в виду войны, у нас пока ограничены ресурсы, но мы готовы принять финансовую и прочую поддержку от еврейских организаций Америки.

— С вашего позволения, Ваше Величество, Майкл Смит, "Нью-Йорк трибюн". Какую проблемы вы бы назвали сейчас главной для России?

— Война — вот главная проблема. И не только для России, но и для всей Европы, для всех стран, вовлеченных в эту войну. Война разоряет народы, подрывает государства, разрушает экономику. Смерть, голод и разруха — вот что такое война. И весь мир сейчас должен сплотиться с целью эту войну остановить.

— Прошу меня простить, Ваше Величество, но может показаться странным слышать такие слова от вас — профессионального военного, боевого генерала и кавалера орденов за личную храбрость. Как вы прокомментируете это утверждение?

Я покачал головой.

— Тут нет ничего странного. Для профессионального военного война — это работа. Тяжелая, грязная и часто неблагодарная. Беда, если военный начинает получать от войны удовольствие. Тогда война ради войны, реки крови как способ развеять скуку, а гибель всех вокруг становится лишь фоном собственного самоутверждения. И уж тем более страшно, когда подобные желания испытывает глава государства.

— Однако же вы вступили в войну.

— Напомню, что войну Германия объявила России, а мы ни на кого не нападали. Мы лишь требовали оставить Сербию в покое и провести независимое и объективное международное расследование убийства эрцгерцога. Но Австро-Венгрия, объявив Сербии ультиматум, фактически пожелала оккупировать эту братскую нам страну, воспользовавшись сомнительного качества инцидентом в Сараево. Впрочем, тогда очень многие видели в войне способ разрешения накопившихся противоречий между государствами. Уверен, что сейчас никто бы из руководителей держав не захотел бы повторять своих ошибок и большой войны, вполне возможно, удалось бы избежать. Но, увы, ввязаться в войну значительно проще, чем из нее выйти.

— У меня такой вопрос — в США сейчас дискутируется возможность вступления Соединенных Штатов в войну на стороне Антанты. Что бы вы посоветовали по этому вопросу президенту Вильсону и всему американскому народу?

— Я не могу что-либо советовать многоуважаемому господину президенту и уж, тем более, американскому народу. Это суверенный вопрос Соединенных Штатов. Как глава государства — члена Антанты, я бы приветствовал вступление США в войну. Уверен, что это резко усилило бы Антанту, потерявшую слишком много солдат на полях сражений. Нескольких миллионов мобилизованных американских солдат помогли бы Антанте переломить ход этой затянувшейся войны в Европе.

— Несколько миллионов американских солдат? Но военное министерство называет куда меньшие цифры!

— Знаете, есть русское выражение — гладко было на бумаге, но забыли про овраги. В свое время Германия уповала на безупречный План Шлиффена, который был доведен до математического совершенства гением Мольтке. И этот красивый и безупречный план базировался на принципе: "Обед у нас будет в Париже, а ужин в Санкт-Петербурге". То есть в первый месяц войны Германия планировала добиться капитуляции Франции, а во второй месяц, по их плану, уже должна была бы капитулировать Россия. Генштабы Антанты, в свою очередь, предполагали закончить войну за четыре месяца. Однако война длится уже больше тридцати месяцев, и конца края ей не видно. Уверен, что если так дальше пойдет, то эта страшная цифра вполне может и удвоиться.

Вновь взял слово репортер из "Вашингтон пост".

— Ваше Величество! Если это возможно, не могли бы вы объяснить нашим читателям подноготную вашей инициативы "Сто дней для мира", чем она вызвана и какие цели преследует?

— Говорят, что генералы всегда готовятся к прошлой войне. Так случилось и в этот раз. И так уж вышло, что современное развитие науки и техники сделали оборонительное оружие более эффективным, чем наступательное. Тысячи и тысячи километров фронтов застыли практически недвижимо, окутанные, уходящими на десятки километров вглубь своей территории линиями укреплений, огневых точек, окопов, минных полей, колючей проволоки, артиллерийских батарей и прочих средств фортификации. Обороняющиеся уже давно научились эффективно противодействовать любым затяжным артподготовкам и прекрасно могут противостоять любым попыткам прорвать оборону. Каждый метр продвижения вперед обходится атакующим в огромное количество жертв, которые, реально ни к чему не приводят, поскольку, чаще всего, взятые у противника клочки земли вскоре противник отбивает назад. Каждый месяц страны-участницы теряют на войне множество людей убитыми, раненными и увечными. И это не говоря уж о том, что огромное количество людей вырваны из нормальной хозяйственной жизни страны и превратились из производителей материальных ценностей в их очень прожорливых потребителей. Война истощает страны с ужасающей скоростью, да еще и в таких масштабах, которые никто не мог ранее спрогнозировать. Во всяком случае, в начале войны, Россия не предполагала мобилизовывать под ружье пятнадцать миллионов человек. Как, впрочем, и остальные державы-участницы этой мировой войны. Довольствие, обмундирование, вооружение, боеприпасы, сопутствующие траты — все это могло делать жизнь людей богаче, а сеет лишь смерть и разрушения. Даже если не принимать во внимание горе, страдания и ужас войны, мы должны понимать, что государства, участвующие в войне, реально отброшены далеко назад и еще долго не смогут выйти на тот уровень жизни и развития общества, который у них был до войны. Я, как военный, ясно вижу стратегический тупик в войне, а как глава государства, понимаю, что дальнейшее продолжение такой политики приведет к непредсказуемым последствиям. Причем, в первую очередь, к непредсказуемым последствиям внутри наступающих стран, что может привести к потрясениям, революциям, гражданским войнам и распаду государств. Мне совершенно ясно, что все воюющие стороны понимают сложившееся положение, хотя и не все имеют мужество в этом признаться. И уж, тем более, взять на себя ответственность за то, чтобы поднять этот вопрос официально. Мы все должны признать, перед лицом своих народов и всего человечества, что это война на полное и всеобщее истощение. Она продлится еще несколько лет и за это время погибнут новые миллионы, еще большее количество получит ранения или станет инвалидами. И в результате, эта страшная война просто затихнет сама собой, исчерпав полностью человеческие и материальные ресурсы всех участников конфликта. Лишь руины и пепелища останутся на некогда процветающем континенте. Что ж, если никто не находит в себе мужества, значит придется это сделать мне. Возможно, мне это сделать легче, ведь я не отдавал приказ начинать эту войну, но сам достаточно повоевал на ней, чтобы иметь право говорить не только от имени государства, которым сейчас правлю, но и от имени армии, генералом которой я был все годы войны. И я говорю — хватит, давайте остановим это безумие, давайте посмотрим правде в глаза. Давайте для начала просто остановим все наступательные операции и просто сядем за стол переговоров. Давайте спросим у наших народов, хотят ли они продолжения этой войны или они хотят весь этот ужас прекратить и снова жить мирной благополучной жизнью?

* * *

МОСКВА. ДОМ ИМПЕРИИ. 19 марта (1 апреля) 1917 года.

Как и прогнозировалось, вечерние газеты взбудоражили столицы. Да так, что Министр внутренних дел всерьез обеспокоился безопасностью зданий посольств и консульств союзников, которые пришлось оцепить усиленными кордонами полиции. Пикантности этому добавлял тот факт, что Англия и Франция не стали пока изменять статус своих дипломатических учреждений, так что посольства по-прежнему были в Петрограде, а Москва довольствовалась лишь консульствами. И этот факт не преминули упомянуть вечерние газеты, намекая на откровенный демарш со стороны главных союзников по Антанте, не желающими признавать новую столицу, а заодно, и политику нового Императора.

А улицы бурлили. Воскресный вечер, что называется, перестал быть томным. Возбужденная публика толкалась на площадях, кое-где вспыхивали стихийные митинги и даже демонстрации, но горячее всего было у французского консульства в Москве.

Событие, скандальное само по себе, было усилено мелькавшими в газетах рассуждениями о том, кто был целью атаки на улицах Парижа — сам ли посол России господин Извольский или же это было удачное покушение на генерала-изменника Иванова, которого везли в Москву для дачи показаний на процессе над заговорщиками, где он наверняка должен был рассказать нечто вопиющее. В общем, прозрачно намекалось, что бывший генерал должен был рассказать ТАКОЕ о роли союзников в мятеже, что его предпочли убить, во что бы то ни стало, невзирая на присутствие посла и возможный дипломатический скандал.

Полиция пока справлялась с возбужденной толпой у консульств, и даже удалось арестовать какого-то человека, кинувшего в окно французской миссии булыжник. Но Глобачев докладывал об имевших место стихийных эксцессах у магазинов и контор, которыми владели граждане Франции. До погромов дело не дошло, но тенденции были нехорошими. Движимые плохими предчувствиями, а может просто на всякий случай, но позакрывались и многие еврейские лавки. По городу циркулировали самые разные слухи, большая часть из которых носила довольно тревожный характер, так что Глобачев счел необходимым вывести на улицы дополнительные силы полиции и испросить поддержки армии и внутренней стражи ОКЖ. Но их выводить на улицы я пока не разрешил.

Впрочем, судить о настроениях столицы я мог, что называется, воочию, глядя на возбужденную массу народа на Красной площади из окна своей библиотеки на третьем этаже Дома Империи. Нет, это не был митинг или вообще что-то организованное. Просто на площади было необычно много народу, люди толпились, толкались, трамваи и извозчики с трудом прокладывали себе дорогу среди бродящих туда-сюда москвичей. Гомон толпы и звонки трамваев доносились даже сквозь оконные стекла.

— Что думаете по этому поводу, Александр Дмитриевич?

Стоявший рядом премьер-министр ответил не сразу.

— Такое же возбуждение, Государь, я видел тогда, в последний день июля четырнадцатого года, когда Германия предъявила России ультиматум. Только тогда это был патриотический подъем, в котором явственно читалась воинственность и желание надрать задницу германцам. А теперь настроения все больше антивоенные.

Я кивнул.

— Да, помню. Тогда так же была угроза погромов, только тогда и в самом деле громили магазины, принадлежащие немцам, а не французам. Да и до погромов сейчас, слава богу, пока не дошло. А еще в тот день министр иностранных дел Великобритании Эдуард Грей сообщил Германии, что Англия не станет вмешиваться в войну, если немцы атакуют только Россию и не станут нападать на Францию.

Нечволодов криво усмехнулся.

— И это при том, что нас связывали союзнические обязательства. Да, тенденция бить в спину и решать свои проблемы за наш счет была еще тогда.

— Такая тенденция была всегда, Александр Дмитриевич. Вспомните, что тот же Грей сначала сделал все, чтобы Россия подписала договор о вхождении в Антанту, а затем приложил все возможные усилия для того, чтобы локальный конфликт между Австро-Венгрией и Сербией перерос в мировую войну.

— И тут же попытался оставить Англию и Францию вне войны, натравив Центральные державы на Россию.

— "Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет". Да, со времен, когда лорд Палмерстон был премьер-министром Великобритании ничего не изменилось.

Мы помолчали, глядя в окно. Да, ситуация, которая складывалась, все больше и больше расходилась с канонической версией истории, которая была мне известна. И мне было все труднее и труднее делать прогнозы.

Получалась весьма интересная картина. Вся та общественная энергия, которая в моей истории нашла выход в Февральской революции и последующих событиях, в этой реальности так же никуда не испарилась, как я в глубине души надеялся, а нашла себе выход в виде острого и массового пацифизма. Безусловно, в этом была и моя вина, мои речи действия весьма подтолкнули такое развитие событий, но, признаться, я никак не ожидал того, какой масштаб это примет.

Так уж получилось, что, спасая внутреннюю ситуацию, я нанес ущерб вопросам международным, а занявшись, наконец, внешней политикой, я подставил под удар внутреннюю стабильность своей Империи. И нежелание воевать было лишь частью общей проблемы. Но, где я ошибся? Мог ли я избежать этого?

В теории, да, я мог ничего не делать и, уповая на своих генералов, так или иначе, сидя на попе ровно, мог дождаться окончания войны и даже, не исключено, оказаться на стороне победителей в этой войне. Если бы не одно "но". Давя мятежи, пытаясь перехватить инициативу, опередить на шаг противников, взять под контроль армию и найти в ней опору своей власти, я слишком много давал обещаний. Да что там обещаний — я сознательно расшатывал сложившуюся систему отношений, стремясь выбить почву из-под ног противников и дать толчок широким социальным преобразованиям. Но медаль имеет две стороны. Да, я удержал власть и взял все основные рычаги управления Империей в свои руки. Но какой ценой?

Цена оказалась поистине царской, поскольку очень похоже на то, что Россия вот-вот останется без армии как таковой.

Последний доклад главковерха Гурко рисовал очень тревожную картину резкого падения дисциплины в войсках. Нет, они не бузили, не отказывались выполнять приказы, и уж тем более не дезертировали массово, но общее настроение было таким, что война-де уже по факту закончилась и отношение к службе становилось все более дембельским. Приказы выполнялись все более подчеркнуто демонстративно, с некой долей иронии и театральности. Мои обещания, которые поначалу были приняты если не с восторгом, то, как минимум, с одобрением, очень быстро рождали нетерпение, плавно перетекающее в общее недовольство затягиванием дела. Армия стремительно переставала быть организованной военной силой, превращаясь в толпу вооруженных и опасных людей. Я конечно страстно желал скорейшего наступления мира, но вот только не ценой обрушения фронта и наводнения России толпами дезертиров с оружием.

Более того, сейчас же я уже ясно осознавал, что никакими посулами "провести земельную реформу в 1919 году" мне не удастся удержать армию в окопах. Стремясь предотвратить возможную революцию и остановить процесс разложения армии, я пообещал земельную реформу, еще не понимая, что этим самым я фактически нанес смертельный удар самой идее продолжения войны, поскольку сама постановка вопроса о предстоящем переделе земли уже делала дальнейшее ведение боевых действий делом совершенно безнадежным. Удержать армию в окопах, а тем более заставить солдат идти в атаку, можно было или драконовскими мерами, коих я пока не мог себе ни позволить, ни обеспечить, или же четкой идеей во имя чего это все и когда это все закончится, поскольку привычное "За веру, Меня и Отечество" работало все хуже с каждым днем.

Я мог занять их умы от силы несколько месяцев, доставая всяких кроликов из шляпы, создавая комиссии, собирая съезды и издавая Манифесты, но даже сбор урожая этого года и перспектива принять участие в его разделе, могли опрокинуть армию почище любого германца. А уж вопрос раздела земли перед весенней посевной вообще превращал ближайшую осень в период, когда революция могла случиться сама по себе. Особенно если ее подтолкнуть.

А тут и подталкивать сильно было не нужно, ситуация сама галопом несла нас в пропасть. Мои спецслужбы ежедневно докладывали мне о настроениях в обеих столицах и еженедельно о настроениях в провинции. И настроения эти, как и на фронте, становятся с каждым днем все более пацифистскими. Особенно после того, как начали набирать обороты скандалы вокруг роли союзников в попытках государственного переворота в России. И тут даже многие из тех, кто верил в святость союзнического долга, негативно оценили то беспардонное вмешательство во внутренние дела России, которое продемонстрировали наши, чудесные союзники.

И с каждым днем все острее становилось недоумение — а за что и во имя чего мы, собственно, воюем? Для чего все эти жертвы и лишения? И пусть, пока, это не вылилось в поголовное братание на фронте и в массовые "за мирные" демонстрации в городах, но тенденция явно набирала обороты. И даже оккупированные немцами западные губернии России уже не казались достаточной причиной для продолжения войны. Все больше людей надеялись на дипломатию или даже были готовы потерять эти территории по принципу "гори оно все огнем". Им то что до них? Они там не живут и у них нет там никаких интересов. Причем, такие настроения были не только в России, но и в Европе. Брожение становилось все явственнее, и мы все вместе вплотную подходили к Рубикону общего развала и распада.

Причем, в какой-то момент я вдруг понял — у меня нет не то, что двух лет, у меня, возможно, нет даже двух дней. Мы вполне реально стояли на пороге катастрофы. Ну, и что, что в моей реальности катастрофа на Стоходе не привела к всеобщим потрясениям? Тогда революция УЖЕ случилась, и царил всеобщий эмоциональный подъем, в том числе и в отношении войны до победного конца. Катастрофа лишь охладила горячие мечтания о том, что одухотворенные революцией солдатские массы пойдут в бой и выиграют войну на раз-два. И даже мясорубка катастрофического наступления Нивеля с несколькими тысячами погибших русских солдат не настолько потрясла Россию. Но это было в моей реальности.

Здесь же все пошло совсем не так. И спровоцированные мной общественные настроения вполне могут дать совершенной иной эффект, чем я по инерции привык считать за само собой разумеющейся ход истории. Иногда послезнание играло со мной весьма скверным образом, замыливая ясность взгляда на новые реалии.

Войну надо либо срочно останавливать, либо должно случиться что-то такое, что вернет смысл продолжению войны. И в такой ситуации я уже не был так уж уверен в том, что катастрофу на Червищенском плацдарме нужно предотвращать. Впрочем, от меня уже тут мало что зависело. Карты сданы, игра началась.

 

Глава 11. Демонстрации мира

МОСКВА. ДОМ ИМПЕРИИ. 20 марта (2 апреля) 1917 года.

— Как такое могло произойти?

Мой Министр внутренних дел стоял по стойке смирно и лишь констатировал очевидный для него факт:

— Виноват, Ваше Величество.

Смерив его хмурым взглядом, я повернулся, окидывая взглядом пространство, словно полководец перед сражением. Благо вид в окно библиотеки открывался превосходный. Вероятно, это единственное за сегодняшнее утро, к чему можно применить эпитет "превосходно".

Да, как и планировалось, утренние газеты вышли с новыми сенсационными заголовками. "Сто дней для мира". Интервью Государя Императора американской прессе. Продолжение обсасывания темы убийства посла и описание вчерашних массовых протестов. Семена упали на благодатную и взрыхленную почву общественного сознания и массы вновь пришли в движение.

Вот только, судя по скрытой панике, которая читалась сквозь фразы и строки утреннего доклада Глобачева, за ночь произошли кардинальные перемены! Если еще вчера толпы являли собой классический вариант стихии, некоего броуновского движения, абсолютно неорганизованного и хаотического, то уже утром все изменилось. Хаос начал трансформироваться в организованные действия. И, что самое неприятное, явно к организации приложили свои руки владельцы предприятий, поскольку рабочие организованно собирались у проходных, получали флаги и транспаранты, их снабжали водой и пирожками, кое-где даже играли оркестры. И вся эта радостная толпа, несмотря на понедельник, празднично двигалась с разных концов столицы прямо ко мне в гости.

И даже, если я сегодня как-то пропетляю, то, что прикажете мне делать завтра-послезавтра, когда придет весть о Червищенской катастрофе и о гибели двух русских дивизий? Удастся ли избежать общественного взрыва? Ведь наивно полагать, что мне удастся утаить от общественности информацию о катастрофе больше чем на день-два. Правда все равно всплывет и тогда общественная буря уже примет масштаб катаклизма, сметающего меня с Престола.

Что ж, коль споткнулся — не пытайся остановиться, беги изо всех сил, авось ноги вынесут.

* * *

МОСКВА. БОЛЬШАЯ НИКИТСКАЯ УЛИЦА. 20 марта (2 апреля) 1917 года.

На углу с Тверским бульваром творилось оживление. От бывшего Дома Коробковой одна за другой отъезжали автомобили, заполненные пишущей братией. В них же шла погрузка флагов и транспарантов, а так же рупоров. Одни машины отправлялись в сторону Красной площади, другие разъезжались по обе стороны по Бульварному кольцу, а третьи выезжали на Малую Никитскую навстречу приближающемуся шествию.

Всюду царило возбуждение, и было неясно чего в нем больше, радости, тревоги или профессионального азарта.

* * *

МОСКВА. ДОМ ИМПЕРИИ. 20 марта (2 апреля) 1917 года.

Величественный Екатерининский зал бывшего Сенатского дворца встретил нас гулким эхом, в котором отражались и наши шаги, и шелест бумаг, раскладываемых по столам офицерами Ситуационного центра, и приглушенные распоряжения, отдаваемые Кутеповым своим подчиненным. Разумеется, никакой паники не было, но нервозность явно витала в воздухе.

— Докладывайте обстановку!

Поймав мой взгляд, встал Глобачев и начал:

— Сегодня, после выхода газет с текстом Манифеста о ста днях для мира, стали образовываться толпы, которые затем сформировались в колонны и с песнями двинулись в сторону центра города. По данным, полученным от филеров, дворников и агентуры, вначале, еще до выхода газет в казармах, на площадях и перед проходными предприятий наблюдалось оживление, были так же замечены подозрительные личности, которые сновали среди собирающейся на улицах публики. Несколько таких подозрительных были задержаны для дачи объяснений. Но это мелкие сошки, которые мало что знают.

— Плохо! Дальше!

— А дальше вышли газеты, которые были встречены ликованием. Радостные толпы двинулись в нашу сторону. Я, до выяснения всех обстоятельств, распорядился пока не препятствовать движению колонн.

— Ваши прогнозы?

— Сведений мало. На первый взгляд все сравнительно благополучно, и сии демонстрации якобы выражают поддержку мирной инициативе Вашего Величества. Но нельзя исключать, что в толпе могут быть провокаторы, толпа может быть обстреляна с какой-нибудь крыши или из какого-то окна, и тогда ситуация может выйти из-под контроля. На всякий случай я бы готовился к беспорядкам или попыткам прорваться в Кремль под предлогом вручения Государю какой-нибудь петиции, а может и без такого формального повода.

— Как ведут себя владельцы предприятий?

Глобачев ответил:

— По нашим данным никакого противодействия демонстрациям нет. Более того, по распоряжению администрации некоторых предприятий, якобы в честь праздника, закуплены пирожки и булочки для раздачи идущим на демонстрацию. Но опять-таки это все формально носит верноподданнический характер.

— Где демонстранты сейчас?

— Ближайшие дошли примерно до Садового кольца. Колонны сильно растянуты, движутся с разных концов города хаотично, без всякого построения и организации.

Я прошелся по залу. Что делать в этой ситуации? Их там, вероятно, десятки если не сотни тысяч. Никакими кордонами такие толпы остановить невозможно. Во всяком случае, без применения оружия и казаков. Но далеко не факт, что солдаты и казаки выполнят приказ стрелять на поражение. Ведь тут не мятеж, а просто поход. Да еще и верноподданнический. Но вся беда в том, что народ начинает привыкать ходить по улицам с транспарантами и флагами. И загнать его обратно будет весьма не просто. Три недели назад в Петрограде пришлось стрелять, да и то, если бы монарх не сменился, то не факт, что братцу Коле удалось бы все утихомирить даже при помощи оружия.

— Что войска московского гарнизона?

Главнокомандующий московским военным округом и генерал-губернатор Москвы тут же ответил.

— Пока не отмечены случаи присоединения войск гарнизона к демонстрациям.

— Каково настроение в частях? Насколько они устойчивы к пропаганде? Будут ли выполнять приказы на подавление, если такие вдруг поступят?

Великий Князь Сергей Михайлович ответил куда более осторожно:

— В настоящее время в Москве расквартировано достаточно фронтовых частей, еще не разложенных пропагандой деструктивных элементов. Но я бы не был настолько уверен, что в случае чего они выполнят приказ по подавлению массовых демонстраций. Одно дело подавлять военный мятеж, а другое стрелять в толпу, славящую Императора и желающую мира. Тут могут быть неприятные эксцессы. Так что я бы твердо рассчитывал лишь на Дикую дивизию.

— Что говорят о мирной инициативе?

— Поддерживают. Воевать всем надоело. Да и понравилось многим в столице. Куда уж лучше, чем гнить в окопах.

— Прелестно.

Что ж, так и есть. Да, если кто-то решил меня свергнуть, то такой сценарий, когда толпы идут по улицам и славят Императора, действительно самый лучший. Куда лучше попытки мятежа или военного переворота. И если не дай бог что, то не факт, что Кремль вообще кто-то будет оборонять. Во всяком случае, сразу. Так что лучше не доводить до проверки дисциплины и испытания лояльности войск, зараженных пацифизмом.

— Демонстранты несут какие-то флаги и транспаранты?

Глобачев покачал головой.

— Лозунги о мире и верноподданнические. Флагов не очень много. Есть несколько красных, значительно больше имперских триколоров. По моим данным по мере продвижения в центр к колоннам присоединяется все больше чистой публики. Эти часто приходят со своими флагами.

— Какими?

— Всякими, Государь, — пожал плечами мой министр внутренних дел, — немало имперских, но есть и красные.

— Господа, ваши рекомендации!

Присутствующие переглянулись. Первым взял слово Кутепов.

— Предлагаю закрыть все входы и выходы из Кремля, а гарнизон подготовить к отражению возможного штурма. Оцепить так же здание Дома Правительства. Демонстрантам предложить выбрать делегацию для встречи с премьер-министром.

— Они идут не к премьер-министру, а ко мне.

— Все равно, я бы ограничился лишь небольшой группой выбранных делегатов. И обыскать их ненавязчиво. Иначе гарантировать безопасность Вашего Величества будет весьма трудно.

Курлов так же вступил в обсуждение:

— Как мне представляется, сейчас главная опасность в провокациях, которые могут устроить либо сами организаторы этих демонстраций, либо кто-то из тех, кто захочет воспользоваться ситуацией для дестабилизации обстановки. Достаточно засевшего на каком-нибудь чердаке пулеметчика и вся эта толпа побежит, давя сотни людей на своем пути. И обвинить в расстреле власть.

Я покачал головой.

— Достаточно одного выстрела и может начаться паника. Так что пулемет тут необязателен.

Глобачев предложил:

— Думаю, что вообще не следует их пускать дальше Моховой и Китайгородской стены. Будет полезным выставить наряды полиции на уровне Бульварного кольца, сообщать проходящим о том, что в столице действует военное положение, и все демонстрации в центре запрещены, дабы не было недопонимания от вида последующего оцепления. А на уровне Моховой и Китай-города выставить солдат внутренней стражи, — которые своим видом должны подтвердить серьезность положения и решимость власти поддерживать порядок любой ценой. Это охладит горячие головы. Еще можно поднять по тревоге и выдвинуть в оцепление юнкеров из Александровского военного училища. В любом случае, хотелось бы иметь некоторый запас по времени и расстоянию, на случай обострения ситуации.

Нечволодов промолчал, а Сандро возразил:

— Нет. Не успеем выставить такое обширное оцепление, они уже на подходе. Да и незачем. Ситуация пока не настолько критическая. Смею предположить, что сегодня ситуацию удастся удержать под контролем. Формально, тут действительно и придраться не к чему, поскольку демонстрации носят явно верноподданнический характер и должны служить демонстрацией поддержки политики правительства и лично Императора. Сие нам необходимо всячески приветствовать и поддержать. Я бы их пустил в самый центр. Иначе могут быть нежелательные эксцессы. Это мое мнение.

Я обвел взглядом присутствующих. Желающих высказаться больше не было. Что ж, пришла пора высказаться главному начальству.

— Согласен, не успеем, да и опасно. Опыт февральских событий подсказывает, что ставить войска в прямое соприкосновение с толпой на достаточно долгое время приводит к полному распропагандированнию солдат. Так что я бы оставил войска в казармах, запретив всякие увольнительные. Чем меньше у них будет контакта с улицей, тем лучше. И с делегацией не очень хорошая идея. Пока там будут выбирать, может все что угодно случиться. Настроения толпы пока благожелательные власти и не стоит давать поводы для ухудшения ситуации. Я так понимаю, что настроения среди демонстрантов праздничные?

— В какой-то мере, это так, Ваше Величество.

Киваю Глобачеву:

— Вот видите. Раз настроения праздничные, то праздник должен продолжаться. Посему ранее предусмотренная программа остается в силе.

— Но Ваше Величество! — Кутепов обеспокоенно запротестовал. — Прежняя программа не предусматривала сто тысяч человек зрителей! Это просто опасно!

Я усмехаюсь.

— Ничего. Думаю, что сегодня мы поладим с моим народом.

Сегодня. А завтра?

— Однако, господа, я обращаю ваше внимание на одно обстоятельство. Праздник праздником, но кто-то, и нам еще предстоит узнать кто, явно стоит за этим выступлением, слишком хорошо все организовано. О мотивах этого человека или, вернее, группы людей, мы можем пока лишь гадать. Возможно, это лишь проба сил. Или такой вот намек власти о том, что кое с кем нужно считаться. А может, за этим стоит попытка устроить революцию при помощи толпы. Впрочем, для революции нужно больше негатива и ярости, а пока вроде предпосылок для этого не слишком много. Однако обстоятельства могут быстро измениться, и история знает немало примеров того, как кричавшие хвалу толпы на следующий день распинали и казнили своих вчерашних кумиров. Например, если кое-кто пытается спровоцировать сегодня-завтра повторение Кровавого воскресенья или трагедии на Ходынском поле, то завтра настроения у толпы будут куда более радикальными. Кроме того, опыт Февральских событий показывает, что то, что начинается как подконтрольные организаторам демонстрации, очень быстро выходит из-под контроля. И тогда власть в городе берет стихия толпы, которая толком никем не управляется. А значит, нужно быть готовыми оседлать толпу сегодня и усмирить ее завтра. Посему, господа, только четкие и решительные, но вместе с тем взвешенные действия помогут нам преодолеть этот кризис.

Делаю паузу и подчеркиваю сказанное дальше.

— Итак, Министерству внутренних дел, Отдельному Корпусу жандармов и Имперской Службе безопасности привлекая дополнительные силы и добровольцев, немедленно проверить основные крыши и чердаки в районе центра и по ходу движения колонн. Лучше нам возможных бомбистов-террористов найти до того, как они устроят атаку на демонстрантов.

Глобачев, Курлов и Скалон кивнули.

— Так же Министерству внутренних дел, Отдельному Корпусу жандармов и Имперской Службе безопасности в кратчайшие сроки проверить информацию о возможном сговоре между владельцами тех предприятий, на которых есть признаки организации сегодняшних демонстраций. Меня интересует все — имел ли факт сговора место, кто зачинщики, чья идея, чьи деньги, кто стоит за ними, есть ли признаки заговора или не являются ли демонстрации частью большого плана по дестабилизации ситуации. Проверьте владельцев и руководителей предприятий, а так же их родственников и друзей, на членство в любых тайных обществах. И, разумеется, не стоят ли за всеми этими событиями наши чудесные друзья из Лондона и Парижа.

Вновь легкие поклоны.

— Далее. Министерству вооружений и военных нужд неофициально вступить в контакт с владельцами предприятий обеих столиц, объяснив им еще раз, что любое, даже косвенное участие в политической, а тем более антиправительственной деятельности скажется на их деле и на их здоровье самым негативным образом. Вплоть до обвинений в саботаже, диверсии, заговоре, угрозе национализации их предприятий и арестов виновных.

Кивок от Маниковского.

— Министерству Спасения негласно проверить все больницы Москвы и Петрограда на предмет возможного приема большого количества раненных и пострадавших при давке. Мертвецкими и подготовкой экстренных захоронений так же озаботьтесь. Не дай бог, конечно, но история с Ходынской трагедией не должна повториться. Не хватало нам только массово валяющихся на улицах трупов.

Принц Ольденбургский подтвердил ясность повеления.

— Дикую дивизию, Георгиевский и Собственный сводный пехотный полки поднять по тревоге, но из казарм без особого приказа не выводить. В любом случае, Николаевские казармы сейчас дальше от Кремля, чем демонстранты. То же самое касается и батальона внутренней стражи. В настоящий момент все силы, которыми мы располагаем, это две роты Георгиевского полка, сотня Конвоя, сотня Ингушского полка, сотня Жандармского полка и дивизион бронеавтомобилей. Ну, и парадная колонна Корпуса Патриотов, разумеется.

Судя по ухмылкам, мое последнее замечание воспринято как шутка. Что ж, посмотрим.

— Министерству информации обеспечить освещение верноподданнической демонстрации и мое сегодняшнее выступление перед любимыми подданными. Подготовьте мне броневик.

Суворин ничуть не удивился, лишь кивнул с одобрением в глазах. Эх, понимал бы ты, весь исторический парадокс — Император выступает с броневика с революционными речами. Сюр! Кстати, Ленин выступал с броневика на Финляндском вокзале Петрограда в моей истории как раз в эти самые дни.

— Дабы отвлечь народ и с сегодняшнего вечера взять под полный контроль центр столицы, я повелеваю. Первое — перенести первое заседание трибунала над изменниками на завтра. Заседание пройдет в здании Манежа, там уже все готово, не так ли?

Батюшин кивнул.

— Точно так, Ваше Величество.

— Готовы на завтра?

— Всенепременно.

— Хорошо. Второе. Сегодня я подписываю повеление о созыве очередной сессии Государственной Думы. Сессия открывается завтра в здании Дворянского собрания. Там все готово? Соберутся депутаты?

Князь Волконский склонил голову в полупоклоне.

— Да, Государь.

— Надеюсь на вас, Владимир Михайлович. Дальше, под обоснованием обеспечения безопасности заседания трибунала и сессии Государственной Думы, с сегодняшнего вечера весь центр Москвы взять под усиленную охрану. В том числе привлекая личный состав моих Собственных полков, полков московского гарнизона, фронтовые части и юнкеров военных училищ. И, разумеется, с привлечением полиции и внутренней стражи. В контакты с гражданским населением не вступать, разговоров избегать.

Я остановил взгляд на Суворине.

— Борис Алексеевич, жду от вас программу кампании в прессе, с освещением моего выступления на открытии сессии Госдумы и об открытии первого трибунала над изменниками и заговорщиками.

Помолчав пару мгновений, добавляю:

— Первого. Но не последнего, господа.

* * *

МОСКВА. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ. 20 марта (2 апреля) 1917 года.

Толпы стекались на Красную площадь со всех сторон. Тысячи, десятки тысяч людей заполняли главную площадь Империи, словно половодная река, растекаясь по всей ее площади, обтекая памятник Минину и Пожарскому в центре, колыхаясь хоругвями, знаменами и транспарантами от самых Верхних торговых рядов и до Кремлевской стены, двигаясь к Покровскому собору от красного здания Императорского Российского Исторического музея. Во главе толпы двигалась конная цепь кавалеристов Лейб-Гвардии Жандармского полка, обеспечивая порядок и выдерживая линию.

Впереди, на уровне Ильинки, Красную площадь пересекала другая цепь, в которой стояла рота внутренней стражи ОКЖ. Издалека были видны туши трех броневиков, один был обращен в сторону Ильинки, другой стоял по центру площади у Лобного места, а третий возвышался над строем солдат ближе к Спасской башне.

Вот конные жандармы достигли линии солдат внутренней стражи и развернулись навстречу толпе, а сама толпа заняла все свободное место на Красной площади, и немало их осталось на соседних улицах и площадях Москвы.

И вот толпа остановилась. Море голов. Гомон огромного числа голосов. Дым многочисленных папирос растворялся в хмуром небе. Хоругви. Транспаранты. И флаги. Много флагов, и много транспарантов. Они стояли все. Стояли рабочие московских предприятий, стояли студенты, стояли казаки, стояли врачи и профессора, стояли монахи, стояли дворяне, стояли чиновники, стоял прочий московский люд. То там то здесь начинали петь какие-то песни, но они быстро угасали, не находя поддержки. Время песен еще не пришло. Людское море грозной силой замерло на площади, готовое выплеснуться при малейшем колебании окружающего мира.

Все, кому было что-то видно из первых рядов, увидели, замерший строй солдат в необычных длинных шинелях и в суконных островерхих шлемах, выстроенный от самого Лобного места и почти до Спасской башни. Впереди, на вороном коне, гарцевал офицер в такой же форме, поглядывал на приблизившуюся толпу и отдавая последние приказы.

В толпе заволновались. Многие уже пожалели о том, что пришли сюда. Кое-где спешно начали спускать детей с родительских плеч, кое-кто уже стал пробраться к выходу с площади, толпа дрогнула, начиная закручиваться в людские водовороты.

Но тут у Покровского собора вдруг зазвучала медь труб, подавая сигнал. Те, кому посчастливилось, вытянув шею, заглянуть через море голов, могли увидеть, как офицер на коне перекрестился на купола собора, надел островерхий головной убор, а затем, зычно прокричал солдатам:

— Слуша-а-а-а-й! Встречая Государя Императора, отряд — смирно! Для встречи слева на кра-УЛ!

Под звуки "Встречного марша" из Спасских ворот потянулась две спешившиеся шеренги Собственного Конвоя. Выйдя на площадь, они замерли ожидая.

И вот в воротах Кремля появилась фигура, одетая так же, как и солдаты, выстроившиеся на площади, и ведущая под уздцы белой масти высокого жеребца.

— Государь! Государь!

Толпа заволновалась. Тут многие разглядели, что Император крестится, надевает островерхий головной убор, затем сажает на коня мальчика и вслед за этим сам поднимается в седло за его спиной. По команде, казаки Собственного Его Императорского Величества Конвоя, поднялись в седла и их лошади двинулись по кругу, разъехавшись на два потока и охватывая Государя и следовавшую за ним свиту с обеих сторон.

Под звуки марша Император на белом коне выехал на площадь перед застывшим строем. Навстречу ему выехал офицер и отдал честь. В момент остановки коня Государя оркестр оборвал игру, полыхнули вспышки фотографов, а командир громко доложил:

— Ваше Императорское Величество! По вашему приказу, отдельный московский военно-общественный отряд Корпуса Патриотов для Высочайшего смотра построен! Командующий Корпуса Патриотов флигель-адъютант Вашего Императорского Величества полковник Дроздовский!

* * *

МОСКВА. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ. 17 марта (30 марта) 1917 года.

Я отнял ладонь от обреза шлема и принял от полковника Дроздовского строевую записку. Передав ее, находящемуся слева и чуть сзади, Сандро, я развернул коня в сторону выстроившихся солдат полка и зычно прокричал:

— Здорово, орлы!

— Здрав-желав-Ваш-Импер-Вел-во!

Ну, не эталон, но вполне себе слаженно ответили, кстати. Стараясь сохранять невозмутимость (хотя бесята в душе так и плясали, ибо зрелище, я вам скажу, вышло совершенно фантасмагорическим), я оглядел строй одетый в шинели с "разговорами" и в "богатырки", более привычные для меня под наименованием "буденовки". Только вместо звезд на них красовался двуглавый имперский орел и кокарда.

Когда мне несколько дней назад промежду прочим сообщили о наличии на складах какой-то формы "для парада победы", я как-то сразу резко насторожился. Насторожился, и потребовал явить мне образцы сей формы (оказалось, что мой прадед, о форме Васнецова слышал, но лично не видел). И когда мне эта вот форма была явлена, я не удержался от победного восклицания. Все тогда удивленно посмотрели на веселящегося Царя. Ну, откуда им было знать о том, что сейчас разрешился давний спор далекого будущего о том, была ли эта форма придумана после революции или же большевики использовали запасы из имперских складов. Так-таки да, как говорят в Одессе!

А почему зрелище фантасмагорическое? Да потому, что форма "красноармейцев" с погонами на плечах смотрелась (для меня понятное дело), ну очень абсурдно. Впрочем, погоны были лишь у прикомандированных солдат и офицеров, да еще у тех гражданских, кого уволили в запас с правом ношения мундира. Остальные добровольцы из числа москвичей были понятное дело без погон. Так что фантасмагория была не всеобщей и не полной.

Вообще, форма эта мне никогда не нравилась, и, насколько я помню, современникам, которым ее приходилось носить, она не нравилась тоже. И понадобился печальный опыт финской кампании для того, чтобы армия избавилась, наконец, от этого революционного фетиша и отправила буденовки в утиль истории.

Разумеется, я не собирался вводить эту форму в армии и не позволю в ней воевать. Но для потешных мероприятий, типа тех же военно-общественных отрядов Корпуса Патриотов, почему бы и нет? Тем более что Корпус Патриотов, хотя и относился к военному ведомству, но был формально лишь добровольным военно-спортивным обществом при министерстве. Так что, вероятно, в этой реальности, эта форма будет знакома миру именно как форма отрядов Корпуса Патриотов. Достаточно милитаристская, но вместе с тем, не уставная военная.

— Поздравляю вас с формированием московского военно-спортивного отряда Корпуса Патриотов!

Троекратное "ура!" сменилось государственным гимном. Под звуки "Боже, Царя храни!" я беру за руку Георгия, и мы идем к ступенькам. Офицеры Конвоя распахивают перед нами ворота Лобного места. Взойдя на возвышение в центре, я киваю, и вслед за нами поднимаются знаменосцы. Еще несколько секунд и за нашими спинами на ветру полощутся два знамени — государственный флаг Российской Империи и золотой Штандарт Императора.

Звучат команды, и вот новоиспеченный отряд Корпуса Патриотов начинает первый в своей истории парад. Мимо нас рядами проходят бойцы в островерхих шлемах и впереди их развеваются имперские знамена.

— Дарованную Его Императорским Величеством Марш Корпуса Патриотов запевай!

И по команде полковника Дроздовского над площадью гремит:

Мороз пробежал у меня по спине. Я смотрел на марширующих "буденовцев" с золотыми погонами на плечах и под имперскими знаменами, которые шли с революционной песней и из фильма моего детства. Смотрел и вдруг почувствовал, как судорожно сжимается мое горло.

То, что было ситуативным решением, внезапно превращалось в пророчество, а слегка подкорректированый текст песни неожиданно наполнил этот парад тем звенящим ощущением, когда ты вдруг входишь в резонанс и со словами песни, и с ее ритмом, и со звучащей над площадью медью оркестра, и с мерным шагом сотен сапог, и с морозным дыханием ста тысяч человек на площади. Песня из будущего пророческим гимном отражалась от стен Кремля и, набирая голос, казалось, с каждой строкой звучит все громче и громче.

И, казалось, что сами марширующие вдруг прониклись величием момента, потому как следующие строки зазвучали словно клятва, с мрачной решимостью и особой торжественностью.

Сотни и сотни патриотов проходили сейчас мимо меня, отдавая честь своему Государю. Сотни островерхих шлемов проплывали между мной и огромной толпой на площади. Но не было в этих марширующих рядах угрозы и у меня было чувство, что люди, заполнившие это огромное пространство, это понимают. Чувствуют, как и я.

Я смотрел на людское море, и видел отклик. Происходящее явно нравилось собравшимся и даже многие пытались подпевать.

Что ж, как говорится, куй железо, не отходя от кассы. Будем петь дальше.

Марш закончился, но эхо песни еще, казалось, звучало над площадью. Я повернулся к стоящему у ворот Сандро и сказал:

— Присмотри за Георгием.

Повелел подошедшему Дроздовскому.

— Еще раз песню.

И игнорируя все предостережения, пошел в сторону толпы. Постучав в железную дверь, я отдал короткое распоряжение высунувшемуся офицеру:

— Заводи.

Еще через минуту наш броневик медленно двигался в толпе, а я, высунувшись по пояс из башенного люка, пел вместе с площадью.

И вот мы доехали до середины площади. Один, среди людского моря. И лишь гражданин Минин простер надо мной свою медную руку, словно стараясь поддержать, пока я вылезал из люка и становился на башне броневика. Чувствовал ли я себя Лениным в этом момент? А кто такой Ленин в этот момент?

Я стоял на броневике и молча смотрел на толпу. Постепенно шум стихал. Наконец наступила полная тишина. Они были готовы слушать.

— Соотечественники! Патриоты нашего Отечества!

Толпа бурно зашумела.

— Сейчас я вижу перед собой настоящее людское море. Кто-то презрительно скажет — "толпа", но НЕТ, НЕ ТОЛПА! Я вижу перед собой настоящий народ русский, и я горд оттого, что мне выпала великая честь стать державным вождем такого великого народа, как наш. То сакральное единство, которое всегда связывало Царя и Народ, сейчас ясно видно всем, включая наших врагов. "Царствуй на страх врагам" — так поется в нашем Гимне. "Царствуй на славу нам" — так поем мы все, вкладывая в эти слова наше понимание общественного народного единства во имя общих целей — защитить и преумножить славу России, творить новую жизнь, новую державу и новое будущее для себя и своих детей.

Перевожу дух и продолжаю:

— Сегодня мы живем в удивительное и великое время. Живем в эпоху, которая станет началом новой великой и Освобожденной России. Но мы не только живем, мы вместе создаем новую Россию! Каждый на своем месте, каждый по мере своих сил и возможностей, каждый делая даже больше, чем мог бы. Вы все слышали слова этой песни-клятвы! Вы пели ее сейчас вместе со мной! Пели вместе с теми искренними патриотами, которые приняли сегодня на себя добровольную миссию защитить, сохранить и построить воистину новую, процветающую и Освобожденную Отчизну!

Делаю широкий жест.

— Все вы знаете притчу о том, как отец учил сыновей держаться вместе, показывая им, как легко ломаются прутья, и как сложно сломать веник, состоящий из крепко связанных между собой прутьев. В каждом нашем городе, в каждой губернии и в каждом уезде найдется огромное число истинных патриотов и борцов за новую Россию. Но часто разрознены их силы, не чувствуют они рядом плечо единомышленника, не знают, то поможет, кто поддержит и кто поймет все их стремления. И сегодня было положено начало новой патриотической организации, Августейшим шефом которой я сегодня стал. Широки задачи Корпуса Патриотов — на всех хватит! И охрана общественного порядка, и обучение грамоте, и обучение новым профессиям и повышению уровня существующей специальности, создание различных спортивных, молодежных, женских и детских общественных организаций. Мобилизация всех здоровых сил нашего общества. Все то, что потребуется для Освобожденного Отечества. Сегодня на Красной площади сформирован первый отряд добровольцев Корпуса Патриотов. Корпуса, созданного по инициативе и при поддержке Фронтового Братства. Уверен, это только начало, только лишь первый отряд и далеко не последний. Будут появляться все новые и новые отряды, каждый из которых станет кузницей новых людей новой России.

Продолжаю развивать мысль.

— Я вижу на площади много транспарантов. Вижу приветствия в адрес мирной инициативы и желание мира. Действительно, рецепт мира прост и известен. Каждый, кому доводилось видеть уличную драку или, тем более, участвовать в ней, знает, что стоит растащить дерущихся, как пыл драки начинает идти на убыль. Да, драчуны играют на публику, якобы пытаются вырваться из разнимающих рук, осыпают противника оскорблениями, но сама драка уже начинает затухать сама собой. Великая война длится уже два с половиной года и сколько она продлится еще одному Богу известно. Пора сбить пыл международной драки. Мы вновь предлагаем всем воющим сторонам сесть за стол переговоров. Пусть каждая держава в одностороннем порядке воздержится от наступательных действий хотя бы на какое-то время. Кто-то может последовать нашему примеру и официально объявить об одностороннем прекращении активных действий, кто-то это сделает фактически, а кому-то будет проще уподобляться тем драчунам, которые после драки обмениваются оскорблениями и ругательствами. Все это не так уж и важно. Важно лишь начать переговоры. Пусть для начала это будут переговоры об условиях приостановки боевых действий на период консультаций, для этого и существует политика, для этого и существуют политики. Пусть пушки молчат, пока говорят дипломаты!

Делаю паузу.

— Но, как и из любой драки, из войны невозможно выйти в одностороннем порядке. В одностороннем порядке можно лишь капитулировать. Но на подобную капитуляцию мы никогда не согласимся! И если победит разум и будет принята мирная инициатива, мы с радостью поддержим это начинание. Но если нас вынудят, то придется нам силой принуждать драчунов к миру, как порой бывает в настоящей драке, когда особо ретивых драчунов успокаивают обухом по голове! Верно?

Толпа одобрительно зашумела, послышался смех.

— Мы хотим мира, нам чужого не надо, но и ни пяди своей земли мы никому не отдадим! Не мы начали эту войну. Мы благородно предлагаем мир. Мы объявили о приостановке всех наступательных операций на сто дней. Но если нас вероломно атакуют, мы заставим всех об этом горько пожалеть. А пока я вновь призываю все страны и народы — давайте дадим миру шанс!

Толпа выдохнула и взорвалась восторженными криками. У меня было ощущение, что бой броневик сейчас поднимут на руки и понесут по площади. Вся площадь ликовала. И вдруг кто-то громко запел:

— Боже, Царя храни!

И весь народ мой подхватил государственный гимн. И гимн этот сейчас, как никогда, был в честь Царя, в честь меня. Да.

Я смотрел на их восторженные лица и думал о том, что они скажут мне завтра? Возможно, катастрофа на Стоходе вновь разбудит их патриотизм, посеет ярость в их сердцах. А может эта ярость обратится против меня самого…

* * *

МОСКВА. КРЕМЛЬ. ТАЙНИЦКИЙ САД. 20 марта (2 апреля) 1917 года.

Мы, уже традиционно, гуляли по Тайницкому саду. Ну, как, традиционно, в том плане, что я изо всех сил старался соблюдать продуманный мной же самим распорядок для Государя Императора, хотя, со всей очевидностью можно признать, что сегодняшний порядок полетел в тартарары с самого утра. Сначала демонстрации и речи, потом внеплановое совещание с министрами и лишь после этого всего — завтрак в обществе Георгия.

И вот теперь мы неспешно прогуливались, дыша морозным воздухом и беседуя на разные темы. Естественно, основной темой сегодня было событие, которое глубоко впечатлило мальчика.

— Тебе понравилось?

— Да, Папа. Только… Только я испугался…

— Почему? Кого ты испугался?

Георгий помялся, а затем проговорил неуверенно:

— Сначала было красиво. Мне вправду понравилось! И на коне, и солдаты, и как они пели. Но потом…

— Потом? — мягко переспросил я, ожидая продолжения.

— А потом, ты меня оставил, и отправился к броневику. Я смотрел, как броневик движется в толпе все дальше и дальше. А потом, тебя стало совсем плохо видно, и… — мальчик шмыгнул носом, — и я испугался. Дядя Сандро сказал, что это ничего, что это будет наш маленький секрет, но я все равно хочу признаться, что я плакал, словно девчонка…

Я присел на корточки и прижал Георгия к себе.

— Ничего страшного. Бояться вообще не стыдно. Солдат, который ничего не боится, погибает очень быстро. Страх — здоровое чувство, которое предупреждает об опасности. И, как сам понимаешь, на войне это очень важная вещь. Тут просто очень важно, чтобы страх превращался в осторожность и осмотрительность, а не в трусость и панику.

— Война учит осторожности? — спросил он пытливо.

— Да, учит. — подтвердил я.

— Тогда почему ты поехал на броневике, а не остался со мной?

Я с интересом посмотрел на него. А он не глуп!

— Понимаешь, сынок, бывают ситуации, когда нужно принимать решения, которые, быть может, и кажутся не совсем разумными, но… Знаешь, древние говорили — делай что должен и будь, что будет. Есть такое понятие, как долг. Солдат поднимается в атаку, потому что должен победить, хотя прекрасно понимает, что может и погибнуть. А Император, когда это необходимо, должен, презрев опасность, выйти к народу. Хотя, это может быть и опасно, ты прав. Понимаешь, что я имею в виду?

— Что нужно быть примером остальным?

Вздыхаю.

— И это тоже, сынок, и это тоже…

Но Георгий не сдавался.

— А почему эти люди пришли?

Я пожал плечами.

— Понимаешь, люди устали от войны. Люди хотели получить надежду на мир и вот такой шанс появился. Вот люди радовались.

— А почему они пришли к тебе? Разве они не могли радоваться дома?

Вот так вот. Как там говорят про уста младенца?

— Вероятно, в том числе, и потому, что это моя инициатива открыла дорогу к возможному миру. А вообще, сынок, это не главное. Главное то, что в моменты всеобщего единения, в моменты всеобщей беды или всеобщей радости, людям нужен символ, вокруг которого происходит единение. Нужен символ, как флаг и герб. Тогда люди в полной мере ощущают себя частью единого целого — народа. Они поют гимн и словно дышат все вместе, думают вместе, живут одним общим интересом. Понимаешь?

— Ты, как флаг?

Я засмеялся.

— Нет, сынок. Император важнее флага.

— Почему?

— Потому, сынок, — я посмотрел внимательно в его глаза, — что людям трудно сохранять верность абстрактным, неживым символам, равно как и трудно представить себе верность группе людей, вне зависимости от ее размера, будь то Государственная Дума или народ в целом.

Мальчик удивился:

— Почему? Разве они сами не народ?

— Вот именно потому. Одно дело идти в бой за Императора, который почти как божество, в другое за народ вообще, ведь он сам часть народа, а еще есть пропойца-сосед, злая соседская бабка, ужасные и несносные соседские дети, ненавидимая теща, опостылевшая жена и прочие малоприятные люди. Вот за них идти на смерть? Вот он погибнет в бою, а они будут жить и радоваться?

Георгий засмеялся. Видимо представил себе всех этих чудесных людей. Хотя, откуда ему знать, как живут простые люди, которые как раз и должны идти на смерть?

— Человеку очень трудно сохранять верность некоей общности, поскольку многие люди из этой общности ему могут не нравиться. Именно потому существуют полковые знамена, и именно Боевое Знамя для конкретного солдата святыня, куда большая, чем командир полка или гоняющий его по плацу унтер.

— Но ты же сам говорил, что ты не флаг! Я не понимаю…

Я покачал головой.

— Повторю, Император важнее флага. Император — это личное воплощение Империи. В церкви люди обращаются к Богу, глядя на нарисованный образ на иконе. Глядя на Императора люди обращаются к Империи, глядя в глаза Государя народ видит душу Державы, ее совесть, ее моральный авторитет. И очень важно, чтобы вера эта не пошатнулась, чтобы символ не померк и Император не перестал олицетворять собой Империю. Иначе, лучшее, что можно сделать, это отречься от Престола в пользу того, кому народ готов верить.

— Отречься, как дядя Никки?

Ах ты, паршивец! Вот, что за дети пошли? Как вот с ним разговаривать? Рубит фишку прямо на лету!

— Теперь моя задача вернуть веру народа в Императора и восстановить мощь Символа Империи. Иначе революция и гражданская война. И закончится все тем, что появится новый Символ, новый Вождь, и вновь миллионы солдат будут подниматься в бой с кличем "За Родину! За Ста…", гм… за того, кто станет новым личным символом государства. Так что уж лучше пусть кричат "За Родину! За Императора!". Согласись, кричать "За Родину! За Государственную Думу!" никто не станет и в бой за такое не пойдет.

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 20 марта (2 апреля) 1917 года.

— А скажи-ка, Евстафий, что ты там вчера заикался о том, что толпа толпе рознь и что не пришлось бы мне удивляться утренним новостям?

Мой личный камердинер слегка приподнял брови.

— Государь запомнил мои бессвязные бормотания? Право не стоило!

— А все же?

— Иногда, Государь, сорванцы бывают более сведущими, чем полиция. Вчера вечером в крупные пекарни Москвы поступило сразу несколько больших заказов от управляющих разных предприятий, с тем, чтобы всякая выпечка была не только специально изготовлена, но и доставлена не позже определенного часа на фабрику или завод. Причем, у всех разрозненных заказов был схожий перечень и одинаковое время, к которому требовалось доставить заказ. Разные заказы, разное место назначения, но одинаковое время. Вот я и подумал.

Я усмехнулся. Что ж, чего-то подобного стоило ожидать. Вообще же, я не случайно назначил его своим личным камердинером, приметив его, когда он подвизался на должности управляющего доходным домом, в который я как раз и отправил инженера Маршина. Евстафий Елизаров тогда преизрядно мне помог информацией о ситуации на рынке съемного жилья. Причем часто его информация была просто удивительно полной, включая не афишируемые моменты. Его бесспорный талант добывать информация базировался на волшебном умении ладить с детворой и подбивать всякого рода уличных сорванцов на игру в шпионов. Причем нужно отдать ему должное, что платил Евстафий им не только похвалой, но и деньгами, а часто и всякими сладостями, и прочими вкусностями. А уж "сорванцы" снабжали его такими сведениями, которые не каждый филер узнает. Да и проникнуть они могли туда, куда взрослый ни за что не доберется, да и внимания на них мало обращают. Особенно на беспризорников, коих в Москве хватало.

К тому же, следует заметить, что талант Евстафия передался и его сыну Никодиму. Правда тот специализировался не на "сорванцах", а имел необыкновенный успех у всякого рода горничных, нянь, поварих, гувернанток и прочей обслуги женского пола. Впрочем, и прочий женский пол не обделял он своим вниманием. Короче говоря, вся эта публика женского пола исправно делилась с ним сплетнями, слухами, а часто и услышанным, и подслушанным по месту их, так сказать, службы. А равно и в других местах.

В общем, когда я узнал об этом всем, я предпочел нанять Евстафия на службу, дабы такие таланты не пропадали зря. Причем нанял сразу все семейство, включая жену Евстафия — дородную смешливую бабенку, которая нынче подвизалась на Императорской кухне, а заодно мониторила разговоры прислуги Кремля.

Одно мне было непонятно — почему я вчера не среагировал? Не иначе, как совсем замотался.

— Так, Евстафий. В следующий раз, когда у тебя будет что мне сказать, добейся того, чтобы я тебя услышал. Даже если придется повторять это несколько раз. Можешь прямо так и сказать, что я велел напомнить мне, чтобы я тебя выслушал.

Мой камердинер усмехнулся в бороду и кивнул.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

— И еще. Выделяю тебе тысячу рублей в месяц на дополнительных "сорванцов". И еще пятьсот на букеты и конфеты барышням твоего сына. Ну, и тебе с сыном отдельное дополнительное жалование. Не обижу. Особенно, если будет результат. Я хочу знать все, что говорят в Москве, и в особенности то, чего не знает моя полиция и прочие службы. Я закрою глаза на многое и многое прощу, но мне нужен результат. Помни это.

— Да, Государь.

Елизаров поклонился, а в глазах его бесики светились торжеством. Что ж, посмотрим на результат. Но разве не для этого я его и его семью взял в Свиту?

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 21 марта (3 апреля) 1917 года.

— Государь, я вновь хотел бы отказаться…

Я смотрел на Великого Князя Павла Александровича и хмурился. Вот уже битый час я беседы беседую, но упертый родственник не желал становиться Наследником, хоть стреляй. Ссылался на Закон о престолонаследии, и на параграф тридцать седьмой Основных Законов Российской Империи, где четко прописывалось его право умыть руки.

— … "предоставляется свобода отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола". А никаких затруднений с наследованием Престола не представляется, поскольку сын мой Дмитрий вполне может оный Престол наследовать…

И дальше в том же духе. Наконец, мне надоел его экскурс в российское право, и я спросил в лоб.

— Но, почему?

Павел Александрович несколько секунд молчал, а затем нехотя ответил.

— Во-первых, это не мое. Я не собирался править Империей и, если, не дай бог, что случится с тобой, то я абсолютно не готов к этой ноше. И уж лучше я откажусь сейчас, чем ввергну Империю в кризис потом.

— А, во-вторых?

— А, во-вторых, я не могу быть моральным авторитетом для Империи. Моя личная жизнь…

Я возразил.

— Моя личная жизнь так же не является образцом!

Тот покачал головой.

— Нет, Миша, тут трудно сравнивать. Ты не оставлял сына на воспитание родственникам, не женился во второй раз морганатическим браком и… Нет, я офицер, я член Императорского Дома, но на Наследование я не имею никакого морального права. Да и не хочу.

Повисла тишина. Формально он прав, да и с практической точки зрения, его утверждения во многом имеют под собой основания. Но в данный момент он мне нужен, что бы он там себе не думал на сей счет.

— Дядя, я твои аргументы понимаю, но не принимаю. Интересы государства и его стабильности требуют от тебя исполнения своего долга перед Империей.

— Прости, Миша, но я не готов. Дмитрий пусть становится Наследником.

Я покачал головой.

— Ценю твое мнение, но согласиться с ним не могу. Империя сейчас нестабильна. Ты видишь, что происходит на улицах и что творится в мире. Мы только что пережили третью попытку мятежа за три недели. Причем, последний мятеж во многом был вызван самим фактом того, кто будет наследовать Престол. Соблазн был слишком велик и Владимировичи, подстрекаемые из Лондона и Парижа, пошли на измену. Дмитрий молод и горяч, и вполне может попасть под влияние новых заговорщиков. Ты же человек, умудренный опытом, битый жизнью и четко понимающий, в чем интерес государства и чем он отличается от твоего личного. Ты уже час упорно отказываешься от возможной короны, а вот отказался бы Дмитрий, если бы ему ее предложили завтра, я пока не знаю. Нельзя вот так, вдруг, даровать человеку такой невообразимый соблазн. Особенно, если этот человек молод. Двадцать пять лет — опасный возраст. Так что, дядя, извини, но я настаиваю.

— Миша, не неволь меня! Позволь отказаться! — Павел Александрович буквально взвился в попытке откосить от наследования короны. — Христом Богом тебя прошу!

— Дядя, я знаю, что ты очень верующий человек. Наш Спаситель так же просил Отца своего пронести чашу мимо. Но смирился и выполнил Его волю, взойдя на Голгофу. Смирись и ты, поскольку чашу пронести мимо тебя я не могу. Единственное, что я могу тебе обещать, это вернуться к этому разговору через три года. Быть может, если Бог даст, я женюсь и обрету законного Наследника. Если же нет, то тогда и поговорим про Дмитрия. В любом случае, умирать или отрекаться от Престола я пока не собираюсь. Так что твои обязанности ограничатся формальными визитами, приемами и прочим нужным церемониалом. В общем, мы посовещались, и я решил — быть тебе, дядя, Наследником. Отвертеться я тебе не позволю, уж прости.

Помолчав, я добавил:

— Ты однажды уже оставил сына. Не пытаешься ли ты оставить его еще раз, но уже водрузив ему на плечи охваченную кризисом Империю? Посмеешь ли ты умыть руки, а, дядя?

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 21 марта (3 апреля) 1917 года.

— Скоропадский?

Я хмыкнул, увидев знакомую фамилию в списке.

— Точно так, Государь, генерал Скоропадский. Есть все основания для обвинения в участии в заговоре против Вашего Величества и антигосударственной деятельности.

Криво усмехаюсь.

— Что ж, видно от судьбы не убежишь.

Батюшин изогнул бровь в немом вопросе, но я не счел нужным посвящать его в то, что не случилось и, надеюсь, никогда не случится.

— Ладно, Николай Степанович, тут все понятно. Кстати, у вас же есть данные о масонских организациях, других тайных обществах и их членах в России?

Глава Следственного Комитета кивнул.

— В целом — да. Разумеется, данные неполные, но мы получаем копии досье из МВД и Отдельного Корпуса Жандармов.

— Прекрасно. Тогда подготовьте соответствующую бумагу об объявлении членства в масонских организациях и прочих тайных обществах тождественным членству в антигосударственных организациях и участию в заговорах против Государя Императора. Для помилования всем масонам и прочим дается месяц сроку, в течение которого они должны лично явиться в отделения Следственного Комитета и дать полные показания, как о своем участии в этих организациях, так и об известных им других членах масонских лож и прочих тайных организаций, а так же об их деятельности. Кто не явится или "забудет" что-то упомянуть при даче показаний, с того обвинение в антигосударственной деятельности не будет снято. И, разумеется, проверьте поголовно всех известных вам членов тайных обществ на предмет участия во всякого рода заговорах.

Батюшин поклонился с явным замешательством.

— Да, Государь. Но смею напомнить, что членами подобных организаций являются довольно многие, в числе их есть и весьма могущественные и, даже, весьма титулованные лица.

— Я знаю. Но двум богам служить нельзя, Николай Степанович. Никак нельзя. Минимум, что я готов для них сделать, так это просто отстранить и уволить всех рядовых и пассивных членов подобных структур. Если же они реально замешаны в антигосударственной деятельности и не покаются, то каторга им гарантирована вне зависимости от титулов и происхождения. В этом вопросе нет, и не может быть никаких компромиссов. В органах государственной власти и управления не будет масонов и прочих карбонариев. Равно, как ни один государственный заказ не будет отдан членам тайных организаций. Вы лучше меня знаете ту роль, которую они играли в двух предыдущих заговорах и о показаниях Рейли по данному вопросу. Пора навести порядок в этой сфере.

— Я понимаю, Ваше Величество. Но как бы не полыхнуло. Уж очень опасный противник. Слишком многие могущественные лица там состоят, так или иначе. В том числе и члены Императорской Фамилии. Вот, к примеру, Военный министр Вашего Величества.

— Нет, Николай Степанович, напротив — сейчас лучшее время для подобной чистки. Ряды противников смешаны и расстроены, в их порядках царит растерянность, и пока, каждый из них, скорее сам по себе, чем член монолитной организации. Что касается Военного министра и прочих высокопоставленных лиц, то пусть уж лучше они спишут все на моду, грехи молодости и прочий романтизм, который, словно черт, попутал их в этом деле, вступая в которое они ни словом, ни делом, ни мыслью своею не собирались причинять интересам Государя и государства ни малейший вред, и готовы искупить грехи молодости чистосердечным признанием и сотрудничеством с учрежденным Его Императорским Величеством Высочайшим Следственным Комитетом… Ну, и так далее. В общем, или они докажут мне свою верность и лояльность, или им не то что возле меня, а и вообще на государственной службе делать нечего. И мне нужны доказательства их верности, которые будут заключаться в показаниях и публичном отречении от членства в масонских ложах или других тайных обществах. Разумеется, с упоминанием информации о том, сколь сильно они помогли следствию в расследовании деятельности подобных организаций. Чтоб пути назад у них не было. Чтоб ходили по улице и оглядывались. В общем, готовьте бумагу.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

— А что у нас с Госдумой? Мы готовы обеспечить беспроблемный созыв очередной сессии?

— Думаю, что да.

— А что с выборами нового председателя Госдумы вместо Родзянко?

Батюшин протянул мне папку.

— Вот, Ваше Величество, мои соображения на сей счет.

— Хорошо, Николай Степанович, я ознакомлюсь. Благодарю вас. Вы свободны.

Некоторое время я смотрел в закрывшуюся за Батюшиным дверь. Затем нажал под столом кнопку звонка. Появился мой личный адъютант генерал барон Врангель.

— Вот что, Николай Александрович. Срочно вызовите мне генерала Скалона.

Врангель щелкнул каблуками и испарился за дверью. А я открыл верхний ящик стола и вытащил папку с текущими делами.

Первым шло утверждение штата Георгиевского полка. Итак, полку отныне полагалось иметь четыре батальона, батарею трехдюймовых орудий, полковую минометную команду, пулеметную команду и отдельный бронеотряд, имевший по три грузовых автомобиля на каждый броневик. Разумеется, плюс нестроевые подразделения, полковое радио, полковую газету, священника, оркестр и все такое прочее. Каждый батальон имел по четыре роты плюс пулеметную команду и команду батальонных минометов. Каждая рота так же имела пулеметную и минометную команды, имевшие на вооружении станковые пулеметы и ротные минометы. Плюс каждая рота имела в своем составе четыре грузовых автомобиля. Каждая рота имела четыре взвода, которые, в свою очередь, имели в своем составе по пулеметной команде, оснащенную четырьмя станковыми пулеметами "Максим". Взвод имел в своем составе четыре отделения и пулеметную команду. Каждое отделение имело на вооружении один ручной пулемет Мадсена или Шоша, два автомата Федорова и винтовки Мосина у остальных. Так же, каждый солдат имел в своем штатном оснащении велосипед, что позволяло надеяться на перемещение подразделения со скоростью в 20 километров в час. Комплектация полка шла полным ходом. Все солдаты полка обеспечивались стальными шлемами Сольберг М17. Следующим на очереди должен был стать Собственный Моего Величества сводный пехотный полк, а после него я планировал распространить эту схему на полки Лейб-Гвардии, а затем на ударные части. Как всегда все упиралось в количество доступных пулеметов, минометов и орудий. И автоматов Федорова. И даже касок. Но, тут ничего не попишешь, придется выгрызать из горла промышленности все возможное.

Вообще же, я собирался весьма рьяно перетрясти полки Лейб-Гвардии, выводя их по одному-два в тыл на доукомплектацию и переформирование. Разумеется, все весьма красиво для парадов, когда у каждого полка Лейб-Гвардии есть свои внешние особенности — там только блондины, тут брюнеты, там с бородами, тут с усами. И так далее. Но нафига мне весь этот цирк с особенностями какой масти лошади где должны быть? Нет, я не против, традиция — штука великая и полезная, но не в ущерб же боеготовности! Я собирался сделать из Лейб-Гвардии именно то, чем она и должна являться по определению — опорой моего трона, лучшими и элитными частями, но не в плане паркетных шарканий и парадов, а в плане наилучшей комплектности и боеготовности. Какие-то полки Лейб-Гвардии останутся пехотными, но приобретут статус ударных, какие-то превратятся в механизированные части, какие-то станут танковыми, какие-то, потом, вертолетными. И главное, все они должны быть абсолютно лояльными мне. На войне они будут резервом Главного Командования, а в повседневной жизни — опорой трона, готовые вцепиться в глотку любому, кто покусится на самое святое — на меня любимого. А не то что сейчас — дворянская вольница и постоянная угроза дворцового переворота. Нам такой элитаризм не нужен.

Наложив резолюцию, я отложил документ и взял новый доклад на Высочайшее Имя. Генерал Шошин представлял организацию и боевое расписание Инженерно-строительного корпуса Русской Императорской армии. Итак, двенадцать отдельных инженерно-строительных бригад, каждая из этих бригад должна иметь в своем составе двенадцать отдельных инженерно-строительных батальонов, а те, в свою очередь, должны состоять из специализированных отрядов, поделенных на рабочие бригады. Общая численность 150–170 тысяч человек.

Что ж, на самом деле комплектация всех этих инженерно-строительных частей и подразделений шла уже полным ходом. Причем, главным источником личного состава стали запасные полки Петрограда и Москвы, в частности те, кто не смог пройти отбор во внутреннюю стражу, но был недостаточно плох для прямой отправки на фронт. Так же по всем фронтам шел набор мастеров строительных специальностей, которые могли возглавить бригады в Инженерно-строительном корпусе.

Так, а вот у нас и расклад, в котором расписаны места дислокации и задач отдельных бригад. Итак, две бригады расширяют железнодорожную линию, которая связывает Метрополию и Романов-на-Мурмане. Еще одна бригада работает непосредственно в этом северном городе, расширяя наш единственный незамерзающий океанский порт. А помня историю будущего и роль Мурманска, то нет сомнений в целесообразности таких усилий.

Дальше, две бригады заняты подготовкой инфраструктуры наших будущих операций на территории Крыма и в Херсонской губернии. Две бригады прикомандированы к Москве, создавая железнодорожную инфраструктуру для Ходынки и Марфино, а также занимаясь строительством зданий под различные учреждения в Москве. Еще три бригады должны вгрызаться в землю, создавая линию укрепрайонов от Балтики и до Карпат, создавая узлы устойчивости войск во время возможного германского наступления. Еще одна бригада занимаются обеспечением развития инфраструктуры, которая потребуется при переселении в Сибирь. А последняя бригада будет прикомандирована в распоряжение Министерства Спасения в рамках подготовки к ожидаемой пандемии испанки.

Еще раз перечитав бумагу, я покачал головой. РомантизЬм и профессионализм понятен, но я-то не из их теста. Что это за цифра — двенадцать? В любой уважающей себя адской конторе должно быть тринадцать бригад. Причем, тринадцатая, которая по сложившейся русской суеверной традиции должна именоваться "особой", должна состоять из тринадцати особых отдельных батальонов. А комплектоваться они будут из зэков. Ну, или, как тут говорят, из приговоренных военным трибуналом. А самый-самый Тринадцатый батальон должен вообще формироваться из приговоренных к казни, с тем, чтобы поручать им секретные работы и не париться потом вопросом сохранения тайны.

Внеся эти замечания в текст доклада, я взял новую бумагу. Постановления правительства. Первое — "Об усилении ответственности за дезертирство". Ответственность усилена до двадцати пяти лет каторжных работ, а при сопротивлении аресту до самого расстрела. Второе — "Об усилении ответственности за антигосударственную и антинародную деятельность". Кары аналогичные. Надо туда же добавить членство в масонских и тайных обществах. Делаю пометки. Дальше — "Об общих правилах содержания заключенных и ссыльных", которые унифицируют правила для уголовных и политических зэков. Единственное, что содержаться они должны раздельно. А так, каторга что так, что эдак. И никаких тебе вольных поселений. "Об усилении ответственности за повторные преступления" — все, кто судим второй раз, получают свой четвертак каторжных работ и запрет после окончания срока селиться где-либо, кроме территорий за Полярным кругом. И теперь осужденные в первый раз, будут содержаться отдельно от рецидивистов.

Надо будет Глобачеву дать команду провести зачистку в городах, дабы выявить не завязавших с криминалом рецидивистов. И начать с Москвы. Пусть зачистят под ноль, даже если нет прямых доказательств, то хотя бы пусть огласят запрет на проживание в городах и селят не ближе Урала. С криминалом в городах, а, в особенности, в городах крупных, надо кончать.

Нет, разумеется, я в курсе традиционной концепции правоохранительных органов всех времен и народов по поводу того, что полиция должна контролировать преступный мир и иметь некий управляемый криминал. Но, как показывает практика, все это ведет к сращиванию полиции и бандитов, развитию коррупции и прочим перегибам. Так что — нет. Никаких рецидивистов в моих городах! Мне не нужна воровская романтика, на которой будут расти новые поколения. Мне проще их стрелять без суда и следствия. А еще лучше — отправлять в особые инженерно-строительные батальоны. Пусть поработают на благо государства и общества. А кто уйдет в отказ, того и расстрелять недолго. Прямо перед строем таких же осужденных. В назидание, так сказать.

"Об амнистии политических осужденных". Что ж, концепция предполагает право каждого осужденного по политическим статьям заявить об отказе от вооруженной и тайной борьбы с режЫмом и таких сразу настигнет всепрощающая Высочайшая амнистия. В рамках законных политических партий — ради бога, борись с режЫмом сколько хошь. А вот терроризм и прочие подпольные структуры влекут за собой законный четвертак каторжных работ. Есть подозрение, что за двадцать пять лет каторги либо осел сдохнет, либо ишак, либо оба.

Беру новый доклад. Министр по делам Сибири и Дальнего Востока Гондатти сообщает о событиях в Китае и докладывает о ходе подготовительных мероприятий к переселению семей будущих демобилизованных фронтовиков. Да, важнейшие вопросы нашей перспективы, тут ничего не скажешь. Сибирь и Дальний Восток нужно усиленно осваивать, а Китай… Ну, не готов я пустить этот вопрос на самотек и допустить возникновение в будущем супердержавы на границах моей Империи! А посему нельзя откладывать этот вопрос на после войны. Пока все заняты Европой мы будет потихоньку заниматься Азией.

Новая бумага и новый доклад от Министра Спасения принца Ольденбургского о ходе развертывания структур МинСпаса в прифронтовых губерниях, об организации фельдшерских курсов в губернских городах Поволжья и создании дополнительных складов на случай эпидемии. Делаю пометки и накладываю резолюцию.

Доклад командующего Отдельным Корпусом Жандармов генерала Курлова о настроениях в Москве и Петрограде, а также доклад о ходе формирования в Киеве отдельного батальона внутренней стражи. Ну, не с ума сойти, но могло быть и хуже.

День тянулся медленно и с каждым часом мои нервы взводились все сильнее. Что там на Червищенском плацдарме? Какие новости из США? Как там сессия Госдумы? Трибунал? Все ли я сделал правильно? Нет, рассуждениями делу не поможешь, от меня сейчас уже мало что зависит, нужно ждать и работать дальше.

Так-с, что дальше у нас? Доклад Министра труда и Имперской службы о подготовке нового трудового законодательства России и предложения к Кодексу и Уставу Имперской службы. Так же информация о ходе подготовки общероссийской конференции Имперских служащих. Предполагалось, что в конференции примут участие представители всех видов и родов ИС, а к таковым относились не только военные и чиновники государственного аппарата, но и врачи, железнодорожники, школьные и университетские преподаватели, агрономы, лесники, инженерный и руководящий состав казенных предприятий, в общем все те, кто получал жалование из бюджета и работал в интересах государства и общества. Причем, на конференции делегаты будут представлены в пропорциях, которые соответствуют численности каждого вида служб и служащих.

Что ж, у меня были определенные планы и на эту конференцию, и на Имперскую службу как таковую…

— Ваше Императорское Величество!

Поднимаю голову.

— По вашему повелению, прибыл генерал Скалон.

— Пусть зайдет.

Генерал зашел и бодро отрапортовал о достижениях при формировании губернских и областных управлений Имперской Службы безопасности.

Выслушав доклад, я кивнул. Затем поинтересовался.

— Как дела в Малороссии?

— Как вы и повелели, Государь, губернские управления Малороссии комплектуются в первую очередь. В Киеве, Одессе, Херсоне, Харькове и Екатеринославе управления уже начали свою работу. Есть незначительные шероховатости, но ничего заслуживающего вашего внимания.

— Хорошо. Еще я хочу, чтобы вы проанализировали все данные о каждом из губернаторов территорий вдоль всей линии фронта от Романова-на-Мурмане на Севере до Одессы, Крыма и Кавказа на Юге. Все связи, чьи интересы отстаивал, доходы-расходы и прочее. Я готов терпеть еще некоторое время скрытого коррупционера, но ни на миг не потерплю заговорщика или агента иностранных держав. А с коррупционерами Батюшин разберется своим чередом. И вот еще.

Я достал из ящика приготовленный заранее список.

— Генерал, вот перечень людей, которые подлежат немедленному аресту и мероприятий по расследованию. Это список малороссийских сепаратистов и прочих элементов, что явно по вашей части. Настоятельно рекомендую сначала данных лиц арестовать, а уж потом с ними работать. И запомните, ни один из них никогда и ни при каких обстоятельствах не должен вернуться не только в Малороссию, но и вообще в европейскую часть Империи. И еще — хорошенько присмотритесь к Финляндии, я не хочу сюрпризов и с этой стороны. Так же я от вас жду предложений по программе восстановления императорской власти на временно оккупированных территориях Империи. Когда-нибудь наша армия или наша дипломатия вернут России временно утраченные территории, и мы должны быть готовы осуществить необходимые мероприятия по умиротворению и восстановлению лояльности как местных элит, так и населения в целом.

— Слушаюсь!

Шеф Имперской СБ принял у меня листок с именами и начал с первого по списку:

— Махно Нестор Иванович…

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 21 марта (3 апреля) 1917 года.

Человек бежал по коридорам и залам дворца. На него с изумлением смотрели встречные сановники, и даже чопорные камердинеры открывали рты от удивления. Говорят, что если бежит генерал, то в мирное время это рождает смех, а в военное — панику. Но что тогда сказать, если по коридорам Императорского дворца бежит, да-да, буквально бежит, даже не генерал, а целый министр? Причем не просто министр, а человек, который всегда был эталоном выдержки и спокойствия?

* * *

МОСКВА. БОЛЬШОЙ КРЕМЛЕВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. 21 марта (3 апреля) 1917 года.

Томительный, хотя и очень насыщенный событиями день близился к завершению. Начавшись с моего выступления на открытии сессии Государственной Думы, он томительно тянулся до самого вечера, наслаивая второстепенные события, служившие лишь фоном к ожидаемым большим известиям.

Я встал и сладко потянулся. Эх, кабинэт, кабинэт… Сколько всякой бумажной работы приходится делать Императору ежедневно! Казалось бы — ты на самой вершине, наплюй на всех, живи красиво! Но нет, не работает такая схема. Увы или ах, но не работает. Устраненность от дел ни к чему хорошему не приводит. Можно, конечно, как братец Коля, и знать не ведать о событиях в стране и спокойно играть в домино в тот момент, когда в столице уже начинается Февральская революция, но чем это все закончилось? То-то же.

Но с кабинетной работой надо что-то делать. Пожалуй, пора начинать бегать по утрам. Кстати, о бегать, кроссовки-то еще не изобрели. Надо будет поработать над этим и выступить в качестве рекламоносителя.

Нажимаю кнопку на передней панели стола. Является адъютант. Сегодня дежурит граф Воронцов-Дашков.

— Вот что, Илларион, организуй-ка мне кофе, будь добр.

— Сию минуту, Ваше Величество. Принесли вечерние газеты. Будете смотреть?

— Газеты? Да, давай и газеты.

Через минуту уже сижу в кресле и делаю глоток прекрасного кофе. Что ж, газеты, поглядим что пишут газеты…

Первые полосы заняты репортажами об открытии сессии Государственной Думы и о моем там выступлении. Так-с, за мир, за дружбу, за все хорошее и против всего плохого, требование к Думе принять закон о земельной реформе, о порядке созыва Конституционной Ассамблеи, обращение к парламентам и народам воюющих стран с поддержкой мирной инициативы, выраженной Особой Е.И.В. Государя Императора Всероссийского… Так, тут все ясно, свою речь я себе представлял, а комментировать мою речь особо не полагается, так что все было восторженно-сдержанным с упором на верноподданнические настроения собравшихся.

Вторым по значимости событием был репортаж с первого дня работы Трибунала над участниками заговора. Тут пока особых сенсаций не было, главные свидетели и главные события будут завтра, а пока же шел обычный установочный день начала большого процесса.

Просмотрев комментарии и убедившись, что все идет по плану, я перешел к следующим новостям. В следующих новостях шло продолжение темы вчерашней демонстрации и моего выступления. Но поскольку тема уже освещалась вчерашними вечерними и сегодняшними утренними газетами, то эта тема уже отошла на второй план и освещалась постольку-постольку. Полюбовавшись на свою фотографию на броневике, я усмехнулся и двинулся дальше.

Большое интервью с командиром Лейб-Гвардии Георгиевского полка генералом Тимановским. Рассказ о полке, о некоторых героях, о героизме на войне, бла-бла-бла… Ага, вот, генерал рассказывает об устоявшемся на фронте мнении о том, что роль ветеранов в новой России должна быть повышена, равно как значение и статус Имперской Службы как таковой. Люди, служащие России и обществу должны взять на себя миссию вести за собой. И в таком духе…

— Ваше Величество! К вам со срочным делом Министр иностранных дел господин Свербеев!

— Проси.

Что ж, сейчас что-то узнаю. Судя по тому, что это МИД, известия будут касаться скорее вопроса внесения Вильсоном в Конгресс акта вступлении США в войну, ведь о катастрофе на Стоходе вряд ли будет докладывать министр иностранных дел.

Свербеев зашел очень быстро, чуть ли не забежал.

— Ваше Императорское Величество!

— Что там с Америкой? Внес Вильсон?

Сбитый с мысли Свербеев на секунду растерялся, но быстро уловил суть вопроса.

— Э-э… Нет, Государь. Президент Вильсон отложил внесение в Конгресс документа об объявлении войны Германии, мотивировав это необходимостью дополнительных консультаций. Но я не об этом!

— Не об этом? Так, о чем же, черт возьми, если не об этом?! Что может быть важнее невступления США в войну?!

У меня на душе нехорошо похолодело. Свербеев же ответил коротко:

— Германия, Государь! Германия объявила о присоединении к инициативе "Сто дней мира". И только что получены такие же сообщения из Вены и Константинополя. Все наши противники остановили войну, Государь…