У смертного одра Генриха III Французского Генрих III Наваррский стал Генрихом IV, королем Франции и Наварры на основании Салического закона. Было от чего закружиться голове: возможность, питавшая его мечты последних лет, стала реальностью, самой жестокой из реальностей, из-за вмешательства ничтожного доминиканского монашка, орудия непримиримой ненависти.

Современников удивила странная скованность движений нового короля Франции. Они не привыкли видеть Генриха в сомнамбулическом состоянии. Ему нужно было время, чтобы оправиться от такого шока. И не потому, что он начал царствовать слишком молодым, как это скажет о себе Людовик XVI и как говорили о Франциске I. Ему было тридцать пять лет. Он был умудрен жизненным опытом, знал людей, их слабости и достоинства, правильно предвидел {309} события, воля и дух его окрепли в испытаниях, природный ум стал проницательнее и глубже. Но, увы, обстоятельства не могли быть хуже. Завоевание королевства рядом с законным, католическим королем только началось. Внезапный поворот судьбы мог нарушить все планы и обратить их в прах. Несомненно, теперь следовало отказаться от штурма Парижа, назначенного на следующий день, от штурма, который должен был увенчаться успехом. Что касается его, Генриха Беарнского, то он снова мог быть сослан в свои горы, возвращен к своей провинциальной судьбе большинством, которое его ненавидит, как ненавидело Генриха III, доказав, что оно ни перед чем не остановится. Жестокость произошедшего грозила еще больше воспламенить умы. Генрих III умер не от болезни, не от боевой раны, он был вероломно умерщвлен, в некотором роде приговорен к смерти и казнен «ревностными католиками». А где гарантии, что такая участь не постигнет его спорного наследника? Разве не были во цвете лет убиты отец и сын Конде? Несмотря на браваду, Генриха давно уже неотступно преследовала мысль о папистских убийцах, о кишащих вокруг него отравителях и наемных бандитах. Жак Клеман не был ни сумасшедшим, ни одиночкой, он был исполнителем низменных замыслов ожесточенного населения, считавшего своих врагов деспотами и тем самым сделавшего их мишенью для беспощадных фанатиков. Никогда столько не говорили о тираноубийстве. Слова и доктрины, напоминавшие об античности и Италии времен кондотьеров, никогда еще не были в такой моде. С 1534 года католики почитали как мученика Балтазара Жерара, убийцу Вильгельма Оранского. Генрих III тоже счел возможный {310} без суда уничтожить Гизов, которые были его персональными тиранами, но общественное мнение не признало за ним на это права. И оно наказало его: Сен-Клу — это реванш за Блуа. Что касается Генриха IV, то католическая реакция двадцать один год будет мешать ему добиться желанной цели. Еще не зная этого, он двадцать один год будет защищаться от убийц, двадцать один год завоевывать Францию, восстанавливать ее единство, сохранять мир и восстанавливать разоренное хозяйство, прежде чем погибнуть в 1610 году от последней анафемы Лиги,

В Париже событие в Сен-Клу вызвало ликование. Валуа умер, осада будет снята! Люди вынесли на улицы столы, пели, танцевали, благодарили небо. Лига не преминула этим воспользоваться. Проповедники получили указания оправдать поступок Жака Клемана как повторение подвига Юдифи, доказать незаконность прав узурпатора на корону, призвать к энергичным мерам против тех, кто осмелится стать на его сторону. 90 парижских типографий напечатали пасквили, повторяющие оскорбления и наветы прошлых лет. Генрих — не француз, а чужеземец, он — Беарнец, «рыжая беарнская лисица», распутник, трус, презренный ублюдок, рожденный Жанной д'Альбре, королевой-двоемужницей.

 

Гимн монархии

И тем не менее это было восшествие на престол, и Генрих по праву считал его таковым. Король умер, да здравствует король! Но чтобы стать королем, не нужны церемонии. Ни выборы, о которых когда-то мечтали монархоборцы, ни даже помазание не делают {311} короля Франции, а только наследственное право, закрепленное в Салическом законе. Не все ли равно, что родство Генриха III и Генриха IV столь отдаленное, что согласно гражданскому праву Беарнец не может считаться бесспорным наследником? Корона не повинуется гражданскому праву. Королевство — не обычное наследственное владение, оно следует исключительному праву наследования, единственному праву, которое обеспечивает его непреходящий характер. Божья воля выражается не выбором народа, а через ветви генеалогического древа. От семьи Людовика Святого осталась единственная ветвь, ветвь Бурбонов, а Генрих — старший из Бурбонов, глава семьи. Его нет нужды назначать, он просто наследует. Да здравствует Генрих IV!

Именно этот гимн монархии нужно было заставить запеть французов, а не добиваться каких бы то ни было выборов. Традиционная монархия — это заданная величина французского сознания, речь идет только о том, чтобы вернуть ей блеск, утраченный за несколько лет, но не менять ее сущность. Бурбоны приняли ту же корону, которую передавали друг другу различные ветви Валуа, восходящие, как и они, к Капетингам. Ничего не изменилось. Нужно только напомнить об этих вековых истинах. Уже два года назад Генрих об этом позаботился. Он заказал несколько сочинений Пьеру Беллуа, блестящему двадцатидвухлетнему ученому, декану Тулузского университета: «Салический закон», «Житие Бурбонов», а также «О власти короля и об оскорблении величества со стороны лигистов». Это последнее вызвало ярость Лиги. В нем прочли, что персона короля — это не рядовая персона, она является священной, неприкосновенной {312} и августейшей. Неопровержимое доказательство тому — исцеление золотухи, достигнутое наложением рук короля Франции, неоспоримое свидетельство божественной благодати, полученной через помазание на царство. Лигисты в свое время пытались подвергнуть сомнению такую способность у Генриха III. Генрих IV не сомневался, что также владеет этим чудесным даром.

Пропаганда осуществлялась также с помощью всякого рода изображений. Они появились во время религиозной войны, как будто противники вдруг признали за гравюрой свойство убеждать, а не только радовать глаз. Впрочем, было совершенно естественно, что религиозная война использовала все возможности живописи, которая издавна являлась атрибутом церкви. Сначала мишенью политической гравюры стал Генрих III, над которым она жестоко издевалась. Беарнец и его окружение быстро поняли мощь ее воздействия на умы и использовали ее для обработки общественного мнения в пользу нового короля Франции. Первая цель — как можно шире распространить его портрет. Любят то, что видят. Вторая цель — доказать, что передача короны является законной. На одной из гравюр изображены четыре эпизода трагедии в Сен-Клу с портретами двух Генрихов наверху. Надпись не оставляет никаких сомнений у читателя в легитимности Беарнца. Другие гравюры изображают генеалогическое древо Капетингов: внизу возлежит Людовик Святой, а от него поднимаются вверх две ветви, на одной Генрих III, а на другой Генрих IV. И еще: Генрих IV в рыцарских доспехах попирает ногой безобразную гидру — Лигу с головой Жака Клемана. Надпись гласит: «Генрих IV — истинный супруг французской нации». {313} Приуроченные к случаю гравюры и литература призывали французов сплотить ряды вокруг настоящего короля, ибо только он может и обязан спасти государство и обеспечить мир.

Франция XVI века была «классовым» обществом, на которое не оказывали никакого влияния прогрессивные идеи некоторых демократов. Общественные сословия представляли собой различные системы со своими структурами, идеалами и интересами. Генрих обращался к каждому из них, чтобы всколыхнуть все общество в целом. «Что будет делать дворянство, если изменится наш способ правления? Что станет с городами, когда они, поддавшись обманчивой видимости свободы, ниспровергнут древний строй этого прекрасного государства? Что будут делать их коренные жители, которые служат монархии, занимая все должности или в финансах, или в правосудии, или в полиции, или в армии? Все это будет утрачено, если погибнет государство. Кто даст им свободно заниматься торговлей? Кто будет им гарантировать безопасность земельных владений? Кто будет командовать армиями?.. И ты, народ, когда твое дворянство и твои города будут разобщены, обретешь ли покой? Народ, житница королевства, плодородное поле этого государства, чей труд кормит монархов, чей пот утоляет их жажду, ремесла содержат, промыслы приносят удовлетворение, — к кому ты прибегнешь, когда твое дворянство будет тебя притеснять, когда твои города задавят тебя налогами? К королю, который не будет повелевать ни теми ни другими? К судейским чиновникам? А где они будут? К наместникам, — а какая у них будет власть? К мэру города, — а какое он будет иметь право приказывать {314} дворянству? Повсюду смятение, беспорядок, страдания и невзгоды. Вот каковы плоды войны».

Невозможно лучше описать общественный строй того времени. Каждый имеет свое место. Дворянство защищает государство и дает советы государям, городская крупная буржуазия управляет, отправляет правосудие и торгует, народ занимается ремеслами и обрабатывает поля. Король же, как мотор, приводит в действие общественный механизм, но одновременно он — вершитель судеб, защитник слабых от произвола сильных. Целое нарушается, если он не в состоянии выполнить свою миссию, как это показали последние годы.

Что касается духовенства, которое ненавидело Генриха и в конечном счете было главным зачинщиком войны, то Генрих решил пока о нем не упоминать, потому что в будущем без него не обойтись в трудном деле примирения с Римом. Беарнец дал понять, что он отказывается переменить религию «с ножом у горла», но готов принять другую веру, если ему докажут ее превосходство.

В своей политической речи новый король, естественно, не забыл о дворянстве. Дворянство — это тесто, из которого он замешен. Самый знатный дворянин королевства после короля, когда он был первым принцем крови, воспитанный в аристократических традициях и в духе возвышенных рыцарских идеалов, Генрих IV стал теперь главой этого дворянства. Он склонен видеть в нем избранную расу, предназначенную для особой миссии — служить государству с оружием в руках. Действуя шпагой, он доказал, что не боится никакой опасности, никаких тягот, никаких жертв, чтобы обеспечить эту «ратную службу», {315} которая оправдывала привилегии древней касты воинов. Их девиз — это честь и доблесть. Но если дворянство нарушает этот неписаный закон, оно достойно презрения. Третье сословие не казалось Генриху IV политической силой, а только материалом, из которого сделано государство, и основой его благосостояния. На самом деле третье сословие объединяло две социальные группы. Крупная буржуазия, некоторые представители которой толпились у дверей, ведущих к дворянству, была традиционным партнером монархии в административной и судебной системе. Она являлась самой прочной основой общественного строя. Именно она охраняла монархические традиции, первой восприняла гуманистическую культуру, заступила на смену церкви, чтобы преумножить славу французской литературы. И, наконец, именно она владела крупным капиталом. А деньги своим оборотом обеспечивают жизнь нации. Это последнее обстоятельство не обойдено молчанием в призывах короля. Он напрямик обращается к собственникам и предупреждает, что изменение строя лишит их собственности, а это нанесет ущерб не только частным лицам, но и всему государству.

Что касается трудового народа, то Генрих IV хорошо его знал. Он охотно общался с отдельными простолюдинами, выказывая личный интерес и трогательную заботу. Однако нет ни малейшего повода считать, что его поведение продиктовано только политическим расчетом. По своему воспитанию и характеру Генрих действительно «близок к народу». Он искренно интересуется проблемами какого-нибудь встреченного бедняка, но, безусловно, одновременно сознает, что это служит его славе доброго {316} короля. Но человек из народа должен оставаться тружеником, он интересен только в этом качестве, потому что выполняет социальную задачу, возложенную на него Творцом. Если он не будет ее выполнять, то кто это сделает за него?

Когда самый усердный труженик вторгается в сферу административной и политической власти, а еще пуще — берется за оружие, он становится презренным человеком, ничтожеством и негодяем. Политическая власть должна осуществляться небольшой группой общества, рожденной в замкнутой среде определенного сословия и обученной для этой цели. «Чернь» способна высказывать только необдуманные и беспочвенные требования.

Что до вооруженного восстания, то в политических речах Генриха оно рассматривается с некоторой снисходительностью, если в нем участвуют представители дворянства, и снисходительность его возрастает соответственно с рангом участника. Провинциальный дворянин, поднимающий мятеж, — разбойник, но его талант командира все же вызывает восхищение. За такими знатными сеньорами, как Гиз, Монморанси, Майенн, судя по всему, признается определенное право на мятеж, неразрывно связанное с их ролью феодалов. Король обращается с ними как с равными. На этом уровне между противниками возникает нечто вроде солидарности. «Принцы должны помогать друг другу в наказании своих подданных, восстающих против своих государей», — писала католичка Екатерина Медичи своему врагу англиканке Елизавете Английской. Наоборот, восставший народ — это враг, которому нет прощения. В сражениях дворян берут в плен, чтобы получить за них {317} выкуп и потому, что они — братья, кузены, друзья детства победителей. Мелких сошек разгоняют или истребляют. Вооруженная косами ватага крестьян, взбунтовавшихся против повышения податей, подлежит беспощадному уничтожению.

 

Трудный выбор аристократов

Сен-Клу, утро 2 августа 1589 года. Когда новый король Франции уезжал из Медона, его приветствовали овации гугенотских войск. Когда он прибыл в Сен-Клу, его встретила коленопреклоненная швейцарская гвардия. Его сопровождало восемь верных соратников, которым он из предосторожности велел поддеть под камзолы кирасы, и отряд из тридцати дворян. Ситуация была крайне напряженной. Слуги и фавориты покойного короля все еще находились у его одра. Агриппа описал эту сцену с обычным для него вдохновением. Тогда как два монаха-францисканца молились на коленях у подножья королевского ложа, Франсуа д'О и его брат, Жан де Ману, Шатовье, Клермон, д'Антраг и Дампьерр предавались отчаянию, «надвигая шляпы или бросая их наземь, сжимая кулаки, воздевая руки, давая обеты и обещания, которые заканчивались словами: «лучше умереть тысячью смертей». Генрих не заблуждался. Эти господа отказывались выполнить клятву, которую они дали ночью умирающему. Их религиозные убеждения восставали против нее. Она противоречила также их интересам. Бывшие фавориты лишались всего при новом короле из другого лагеря и уже имеющего собственных слуг. Возможно, ими руководил также более благородный мотив: ответственность {318} перед историей за признание еретика, избрание его как бы от имени нации, как если бы речь шла о древнем обычае избрания монарха пэрами.

Возникло три тенденции. Одни, а именно «политики», соглашались признать Генриха IV без всяких условий, другие — при условии немедленного отречения, и, наконец, третьи предпочли отказаться, удалиться в свои дворцы и замки и выжидать. Король с полуслова понял недомолвки. Он поселился в соседнем с Лувром доме, надел фиолетовый королевский траур и созвал своих советчиков. Накануне, в Медоне, он уже выслушал их мнения. Почти все высказались за то, чтобы возвратиться за Луару, сделать временной столицей Тур, набрать на Юго-Западе войска, затем вернуться на Север и воевать с Майенном и лигистами. Один Китри высказал противоположное мнение. Уйти из парижского региона — значит признать себя побежденным, а кроме того, бросить на произвол судьбы дворянство Пикардии, Иль-де-Франса и Шампани, которое последовало за Генрихом III и теперь наверняка переметнется на сторону Лиги. Генрих согласился с последним мнением.

2 августа днем дискуссия возобновилась по другому поводу. Догадываясь об уговорах, которым подвергнется их король, Ла Форс и д'Обинье заклинали его остаться верным протестантской вере как ради своей репутации, так и ради того, чтобы не оборвать связи с теми, кто давно и верно ему служит с опасностью для жизни. «Не сомневайтесь, что все они вас покинут, если вы отречетесь от протестантства», — говорили они и перечисляли страны, где королями были протестанты: Англия, Шотландия, Дания... и, наконец, Наварра! Три высших королевских офицера без колебаний {319} и условий признали нового короля: д'Омон, д'Юмьер и Живри; последний воскликнул: «Вы — король храбрецов, и вас покинут только трусы». Подобный поступок мог послужить примером, и Генрих послал их сообщить об этом событии в лагеря пикардийских, нормандских и других дворян.

Санси был срочно послан в лагерь швейцарцев, которые собирались вернуться в свои горы, считая, что освобождены от контракта смертью Генриха III. Санси удалось уговорить их остаться, припугнув зверствами французских крестьян на обратном пути. Сорок швейцарских офицеров отбыли с ним, чтобы поцеловать руку новому королю и уверить его в их верности. Получив такую поддержку, Генрих IV мог увереннее вести себя на встрече, назначенной на вторую половину дня. В замке Гонди бурное заседание закончилось составлением резолюции. Герцогу Лонгвиллю предложили отнести ее тому, кого они продолжали называть «Наваррцем» но он отказался, и к Генриху IV отправился Франсуа д'О. Его речь пришлась не по вкусу ни королю, ни его друзьям. Д'О высокомерным тоном объявил условия для его признания королем Франции: «принять религию королевства вместе с королевством» или по крайней мере пообещать обучиться ее догматам, иначе ему придется довольствоваться убожеством звания короля Наварры, предпочтя его «блестящему положению короля Франции». По словам д'Обинье, д'О попросил гарантий для себя и своих друзей: «Мы желаем, чтобы вы не отдали наши жизни и честь в руки тех, кто нас оскорбил», то есть гугенотов.

Ультиматум был дерзким. Генрих IV, подавив раздражение, терпеливо напомнил о последней воле {320} Генриха III и о своем неотъемлемом праве на корону. Что касается религии, то он готов ознакомиться с доктринами католической веры. Эти двусмысленные слова вселили надежду в сердца католической делегации. Но продолжение было более конкретным: корона не может быть предметом сделки. Под конец он им напомнил о клятве, данной накануне, и призвал отомстить за Генриха III, «который вас так любил, и слезы по которому еще не высохли». Это было не то, чего ожидали, но самые ревностные католики еще не сказали своего последнего слова. Их совещания продолжались вечером 2 августа и на следующий день. В конце дебатов католики пришли к соглашению признать Генриха IV королем при определенных условиях. Поскольку он отверг ультиматум об отречении от веры, он должен обязаться выполнять договор, статьи которого обсуждались вечером 3 августа, а 4 августа король его подписал. Как бы то ни было, он получил корону, и дворянство обусловило свою службу определенным количеством обещаний. Правда, текст договора был назван «Декларацией», что сохраняло видимость собственного волеизъявления короля. Генрих IV пообещал поддерживать католическую религию, не вносить никаких изменений в ее догматы и жаловать церковные льготы только католикам. Что касается своей религии, то он обязался подчиниться решениям вселенского собора или, за отсутствием такового, национального собора, который должен быть созван через шесть месяцев. Все вакантные государственные должности будут пожалованы католикам. Протестантское богослужение разрешалось в закрытых помещениях и публично в городах, которые были или будут отданы гугенотам. {321} Генеральные Штаты соберутся через шесть месяцев. Принцам, герцогам и пэрам, королевским чиновникам, вельможам, дворянам и всем подданным гарантируются их прежние должности, привилегии и права. Особая забота была обещана слугам покойного короля. На этих условиях Генрих признавался королем.

Декларация обязывала исполнять воинскую обязанность все дворянство, а кроме того, горожан и крестьян из провинций и земель подписавшихся. Она была подписана одним принцем крови, Конти, к которому потом присоединились отсутствовавшие Монпансье и Суассон. Подписались два маршала, Бирон и Омон, герцоги Лонгвилль, Люксембург, Монбазон и большое количество дворян из окружения Генриха III и из армии. Это был значительный успех, но не хватало подписей еще нескольких знатных аристократов. Герцог Неверский после долгих колебаний отказался от наместничества в Шампани и удалился в свои замки. С нетерпением ожидалось решение герцога д'Эпернона, но спесивый гасконец не пожелал разделить общую судьбу и предпочел попытать счастья в другом месте, чтобы набить цену своему согласию. Герцог удалился в свою провинцию: Ангумуа, где вел себя как независимый вице-король, формируя войска и повышая налоги по своему усмотрению.

Большая королевская армия растаяла, как снег на солнце. За три дня осталось только 22000 солдат, из них 1200 швейцарцев и 2000 немцев. Генрих понимал, что если он и дальше останется в лагере Сен-Клу, все войска полностью разбегутся, и дал сигнал к выступлению. 6 августа армия двинулась из Сен-Клу в Пуасси. {322}