Зимняя сказка

Евгений Бабушкин

Бывает — и жук летает, и рак ползает.

Пётр, Фёдор и Андрей жили в маленьком городке, в тени большого города. У них было три работы, три жены, три кота, три выходных костюма цвета вечной мерзлоты и три крохотных квартиры с балконами во двор.

У Петра шумело в голове, у Фёдора кололо в пояснице, Андрей чесался даже во сне. Каждую ночь они вжимались в подушки и чуяли, как медленный хруст сердца ведёт их к смерти.

Жить оставалось тридцать или сорок лет, но годы были полны пустотой. Лысый Грисюк, продавец героина, вился рядом.

В кафе «Январь», под молчание осипшего радио, Пётр, Фёдор и Андрей пили пиво и ели хлеб. Который день крутила вьюга, снегу было по горло.

У Петра была жена, тонкая, как провод. Однажды в субботу она читала прошлогодний журнал.

— Посмотри, у кого задница лучше, — сказала жена, — у меня или у этой бабы?

— У тебя, — сказал Пётр. Он перевёл взгляд с гусиной кожи, с нелепых серых кружев на ангельские бёдра Мэрилин Монро. Однажды в субботу, в день отдохновения, Фёдор шёл по рынку и увидел, как старуха в гнилом тряпье торгует китайскими колготками на вес — как спутанные, похожие на внутренности колготки заметает снег.

Меж тем Андрей купил новый подержанный мобильник и всё вокруг фотографировал — то кота, то палец, то стену, то окно. Вечером, за пивом и хлебом, они рассказали друг другу день. И придумали кое-что.

Пётр, Фёдор и Андрей стали деловыми людьми. Покупали на рынке уродливые волокнистые колготки, распихивали по пакетам и на каждый лепили фото Мэрилин Монро, вид сзади. «Мэрилин — в наших колготках вы как в кино».

Городок умирал в сугробе. Электрички уезжали полные и возвращались пустые, всё меньше окон горело ночью, никто даже не писал на стенах.

Мужчины надели дутые чёрные куртки, выходные костюмы цвета вечной мерзлоты и пошли продавать колготки втридорога. Появился лысый Грисюк, долго и внимательно шёл рядом.

— Ну чего, бля! — сказал он, и его рот дрогнул. — Есть варианты!

— А я тебя помню, — сказал Пётр. — Ты ел снег, у тебя была «двойка» по арифметике и чтению.

— А теперь я серьёзно поднялся. Я — прокачанный человек, — сказал дрожащим ртом Грисюк. — У меня «Форд».

— Твоему «Форду» треть века. Купи вон сестре колготки. В наших колготках вы как в кино.

— Я ничего не покупаю, я только продаю, — сказал лысый Грисюк. — Если что, вы знаете, где я.

Кому везёт, кому не везёт, а кому то да сё.

Пётр, Фёдор и Андрей были везучие.

Они бродили по домам и людям и несли домам и людям колготки «Мэрилин», пахнущие Новым светом.

Дело ладилось: длинные девицы, истощённые блудливым одиночеством, жирные жёны, готовые лопнуть от бледно-розовой крови, — все брали «Мэрилин». Весь городок, все его бедные женщины ждали кино.

Пётр, Фёдор и Андрей сели в кафе «Январь» считать деньги. Появился лысый Грисюк, похожий на странного ребёнка.

— Я много думал, — сказал он. — Я всю ночь считал почти незаметные трещинки в стене. Я не куплю ваших колготок.

— Ты не себе, так сестре купи.

— У меня сестра в инвалидном кресле. Она всё равно что безногая. И слюна течёт. Купите у меня лучше этой штуки.

— Чего?

— Ну штуки этой.

— От героина, я слышал, член не работает и руки отпадают.

— Да идите вы, — лысый Грисюк стал быстро пятиться, его рот дрожал, — жиды. Сволочи!

Фёдор и Андрей всё распродали и отправились домой, а Пётр пошёл в отделение милиции.

За стеклом лейтенант читал русские народные сказки и плакал. Он поднял на Петра глаза, полные боли. «Все умерли», — шепнул он.

— Товарищ дежурный, — сказал Пётр, — я пришёл к вам с благой вестью. Я знаю, как это трудно — ловить преступников. Как в погоне болит душа и потеют ноги. У меня для вас есть решенье всех проблем. В них прохладно летом и тепло зимой. В них вы никогда не умрёте, в них никто никогда не умрёт. Я и сам ими пользуюсь. В наших колготках вы как в кино.

Пётр щёлкнул пальцами, поклонился, медленно расстегнул пояс, снял брюки и показал колготки «Мэрилин».

Мужчины долго и внимательно смотрели в пустоту.

— Беру, — сказал милиционер и вытер слёзы.

Осталось продать лишь несколько пар.

Пётр шёл домой и думал: как там тепло и пахнет кошачьей мочой и супом, как жене будет приятно, когда он скажет ей, что она самая красивая. Как он купит новый кафель и календарь на следующий год. Как жена от счастья побреет ноги, и всё будет хорошо.

На повороте, у замёрзшего куста черёмухи, его толкнули в спину, потом ещё раз, как будто лопнули позвонки.

Пётр упал на бок, слыша хруст сердца в снегу и не зная о плоской дыре в спине и почти не чувствуя боли.

Пётр увидел: лысый Грисюк подпрыгивает и убегает с последней охапкой «Мэрилин», бросив измазанный чёрным нож.

Пётр подумал: «Вот, наверно, его дома ждёт сестра, вот, наверно, обрадуется, вот, наверно, будет хоть один день веселья, впрочем, что ей без ног с рождения, да и всё белым-бело, всё давно уже занесло снегом».

Антон

Всегда найдётся добрая близорукая душа, сплюнет и скажет: «Неправда, всё не может быть настолько плохо».

В конце марта один мужчина выбросил в мусоропровод двухлетнего внука своей любовницы. Соседи выбежали на рёв и вызвали кого надо, мужчину нашли, надавали ему слегка по морде, посадили напротив видеокамеры, а потом следователь с длинной, похожей на кишечник улыбкой включил запись.

Я решил не обрабатывать её литературно. Только выкинул наводящие вопросы. Пусть будет, как было. Мужчина смотрел прямо в камеру, иногда запинался, закрывал глаза, сглатывал и говорил вот это, дословно:

— Пришли домой. Решили немного выпить. Анна Петровна пошла ребёнка укладывать. Точнее, было непонятно, кто кого укладывает, она его или он её. Она была очень сильно пьяная. Потом я сел в большую комнату смотреть кинофильм «Штрафбат». Ребёнка отнёс к бабушке. Но он начал бегать. И пищать. Водки у меня оставалось где-то ноль семь. Ну вот. Прошёл ещё час. Я сидел, пил. Ребёнок вроде угомонился, потом обратно прибежал капризничать. Я ему два раза сделал замечание. Потом нечаянно его толкнул. Я хотел его просто тряхануть, но он у меня вырвался. Потому что был в маечке и трусиках и упал навзничь. Это в большой комнате у меня. А там у меня ковёр, и дальше ковра идёт паркет уже. И я нечаянно — я сделал это не специально, я испугался — я увидел, как ребёнок качнулся головой назад и захрапел. Я его поставил в большой комнате и начал приводить его в порядок. Испугался, что что-то произошло. И он вдруг замолчал, ребёнок. Я по состоянию эффекта, я не знаю, как это произошло, решил избавиться от ребёнка. Темно было и никого не было, я открыл две двери и аккуратно вынес ребёнка к мусоропроводу. И кинул его туда. Потом пришёл домой, схватился за голову — что я натворил — чуть с ума не сошёл. До утра сидел. Продумывал, что делать. Я на самом деле подумал, что ребёнок уже погиб.

Дело было на Канонерском острове — дюжина домов, полтора завода и туннель на Большую землю. Бабушке Анне Петровне было только сорок два, молодая бабушка. Спьяну она всегда плакала, раздевалась перед зеркалом и мяла груди, рассматривала тело, все его складки и волоски, и плакала, что молодости вообще не было, а были какие-то вонючие прыжки и повороты, и всё закончилось островом. Анна Петровна любила своего мужчину — он был моложе и драл её, как молоденькую. Но у него был щенок ротвейлера, очень шумный, и мужчина выбросил его в окно и тоже потом плакал, они потом вместе с бабушкой плакали, она голая, а он в брюках.

У ребёнка из мусоропровода была и мать, не только бабушка. Таня родила в пятнадцать, от мелкого и тупого, который, впрочем, любил её, девочку. Она торговала в магазине водкой, потому что больше нечем было торговать. Пенсионеры называли её проституткой и норовили взять в долг. Когда ей сообщили, что произошло с сыном, Таня упала на пол и закричала, глаза у неё стали как снег с кровью. Она очень хотела к сыну в больницу, но надо было работать с девяти утра до одиннадцати вечера, каждый день, потому что иначе вместо неё посадят таджичку. Поэтому в больницу Таня не пошла, и в реанимации не знали даже, как ребёнка зовут — Антоном — знали только про все его ушибы и переломы, а как зовут, не знали.

— Ничего, нового родишь, — сказала Анна Петровна, когда Таня вернулась с работы. — Молодая ещё, сука.

— Я не хочу нового, мне очень нравится этот, — сказала Таня.

— Не спорь с матерью. Родишь нового! А моего мужчину не вернёшь! Не вернёшь, поняла? Его засадят лет на десять, маленького моего.

— Он же грубый. Бил тебя.

— Он-то меня бил, а у тебя вообще никакого. Когда сын сдохнет, совсем никого не будет.

Потом бабушка стала плакать и извиняться, потому что всё-таки очень любила и внука, и дочь.

На суде мужчина совсем обмяк и начал рассказывать, как двадцать девять лет назад сделал из тетрадного листа кораблик и пустил по ручью. Это не записывали и почему-то даже не слушали. Мужчина тогда сказал, что признание вырвано пытками, что ребёнок сам открыл две двери и прыгнул в мусоропровод, маленькие дети могут многое. Вот так заснёшь у телевизора и проснёшься преступником.

Я тоже был на том суде и обещал говорить только правду. Всё так и было, кроме кораблика — это моё воспоминание, это со мной произошло, а всё остальное — с ними, с этими островитянами.

В магазине теперь сидела дохлая таджикская девушка, ей платили в полтора раза меньше, чем Тане, она плохо понимала слова и знаки, зато её можно было быстро уволить или изнасиловать, и она смолчит.

В больнице Таню встретил очень молодой, но совсем беззубый врач.

— Вам так повезло, что он выжил, — сказал врач. — Ваш сын обязательно будет счастлив.

Ещё на Канонерском острове был такой неприятный человек — притворялся слепым и с этого жил. Когда он и правда ослеп, он уже не просил денег, только ходил взад-вперёд вдоль моря и бормотал: «Господи-господи, выведи меня отсюда».

Блины

Бедному — горе, безрукому — каша без ложки, а одинокому — полторы матрёшки. Правда-неправда, а что-то в этом есть на правду похожее.

Боря появился откуда-то с Камчатки, из совсем маленького города — куча мусора у океана. Он уехал, и там почти ничего не осталось. Да и не было почти ничего.

Он танцевал лучше всех в школе, ему купили туфли, повезли выступать в дом культуры в райцентр, и местное начальство — старые усталые воры — хлопало нервному мальчику с голубыми глазами и прямой спиной.

Боря танцевал, закончил школу и танцевал, начал курить и бросил, и танцевал, и пританцовывал, сдавая вступительные на юридический (вальсом не проживёшь, решили родители), он протанцевал несколько лет и не помнил ни строчки законов, а потом его случайно поймала какая-то шпана, что-то в голове у него хрустнуло, и ещё были сломаны три позвонка.

«Резких движений теперь делать нельзя, можно умереть», — сказали врачи через три месяца. Родители, чтобы не смотреть в его распахнутые горем глаза, отправили сына в большой город и сняли ему однокомнатную квартиру на окраине. Второй шанс, путёвка в жизнь, ну и что там ещё говорят в таких случаях.

Место было на исходе леса и называлось социальный район номер двадцать девять. Страшно. Боря жил на улице Героев, дом один.

В городе было мало работы. Можно было таскать что-то тяжёлое. Или торговать чем-то никому не нужным. Тяжести Боря поднимать теперь не мог, а торговцев и без него хватало. Здесь ещё недавно был пустырь и подлесок, горели вонючие костры, дрались мужчины и кричали женщины, одичалые дети видели белку и хотели её сжечь. Теперь стояли новые, но уже обшарпанные дома, одинаковые, для бедных.

Многие заселились и даже успели спиться в новых условиях. Время стояло. На Борю смотрели с вежливой тоской, как на приличного, у которого шансы есть ещё, всё-таки молодой и в костюме.

От одиночества Боря стал печь блины. Хорошие, но с привкусом палтуса и наваги, что в них ни клади. Пёк и ел сам, скучая по горизонту.

Он бездействовал, гулял вдоль леса и вглубь его и однажды утром нашёл женщину — кто-то её изнасиловал, прикончил, женщина лежала разбитым затылком вниз, ноги присыпаны листьями, как будто её похоронили неглубоко и заживо, и она наполовину откопалась.

Боря осторожно — от резких движений можно умереть — наклонился И спросил:

— Ты что?

Пригляделся и увидел, что красивая, улыбается и не дышит.

— Я к тебе приду ещё, — сказал Боря грустно и пошёл домой.

В городе не было времён года, только времена суток, можно было забыться зимой и очнуться осенью, а в окне ничего не менялось.

Однажды Боря проснулся от боли, полежал, послушал, как сосед за тонкой стеной смотрит повтор вчерашнего фильма и плачет, осторожно встал, испёк стопку блинов, положил в коробку из-под настольного хоккея и медленно пошёл в лес. Женщина была там, красивая, улыбалась и не дышала.

— Я поем, — сказал Боря и сел на землю. — Я, знаешь, пеку. Раньше ещё танцевал, но теперь танцевать нельзя. Ты мёртвая, конечно, и прошлогодний листок на щеке, но я поем с тобой блинов. Позавтракаем.

Боря вообще редко говорил, но с мёртвыми проще, чем с живыми.

Иногда Боре звонили родители. Они стояли где-то там вдвоём у телефона, неуверенные и бесплодные, и не знали, что говорить и делать.

— Всё хорошо! — говорил Боря. — У меня порядок. Это город больших возможностей. Мне немного одиноко, но так всегда бывает на новом месте. Работу я скоро найду. Дайте послушать океан. А я вам дам послушать лес.

— Только не вздумай танцевать, — говорили родители. — Голова не болит?

— Ничего у меня не болит, — говорил Боря.

— На тебе океан.

Так он и ходил, без смысла и без работы, проедал потихоньку родительские деньги, вечный школьник на вид, и не скажешь, что двадцать пять. Его не боялись голуби и вороны, и дети со злыми взрослыми лицами не трогали его.

— Ты понимаешь, Наташа (он знал, что вряд ли это Наташа, но надо было как-то назвать), я, в сущности, и не пробовал жизни. Учился на юриста и танцевал, пока мог, а может быть, я моряк. Он сел поближе к ней и глубоко вздохнул. Ударил неприятный запах. Боря постарался дышать пореже и не смотреть женщине на лицо.

Близкие люди могут быть не в форме, но не надо обращать на это внимания.

Однажды Боря пришёл без блинов, но с цветами — на остановке пьяница торговал фиалками и отдал ему за так последний букет.

Женщины не было видно, место преступления обступили люди, эксперт-криминалист суетился в гнилой листве.

Боре сказали уходить.

— Пустите меня к ней! — сказал Боря. — Я к ней пришёл.

— Следственные действия. Идите на хуй, — сказал небольшой человек с блокнотом, следователь.

— Вот доказательство — цветы! — сказал Боря. — Я к ней!

— Ходи давай отсюда.

— Я юрист! — вспомнил Боря. — Я учился на него! Вы нарушаете закон! Она, наверное, Наташа! Не смейте делать ей больно. Вы всем делайте больно, но не ей, я умру за неё. Я сейчас буду танцевать.

Он дёрнулся куда-то вверх и вбок, но рослый прапорщик поднял его, как ребёнка, и Боря повис на его руках с глупым букетом, дурак.

Криминалист смотрел на него и думал, что как-то мир устроен не вполне порядочно, вот и парень влюбился в разложившийся труп, да и не сам ли он её кокнул, а потом пошли привычные мысли — работа, дом, стиральная машина, и, кстати, уже весна, не то чтобы стало уже тепло или зелено, но пахнет весною.

Атомы состоят из ангелов

Не тот бездельник, кто сидит без дела, а тот, кому делать нечего.

Когда-то кто-то пососал карандаш, почесал в штанах, начертил квадрат и построил город сплошь из пятиэтажных домов. Потому что если атомная война, то взрыв повалит небоскребы, а пятиэтажки не повалит.

Оставшееся пространство равномерно истыкали тополями. Тополь — глупое дерево: растет недолго, сгорит — не жалко.

Дома стояли, тополя цвели, а бомба так и не упала, и всё состарилось в ожидании конца света.

В одном таком доме жил один такой парень Саня Светлов. Ему было что-то около тридцати, и он пробовался то грузчиком, то кладовщиком, то паковал сигареты в пачки у отца на фабрике, но всё было не то. Родители кормили его и давали смотреть телевизор, а он годами гулял по району с бутылкой самого дешёвого пива и ждал нужного поворота судьбы.

Все вокруг работали и угрюмо смеялись над бездельником Саней, в глазах у них было спокойное знание жизни, а он ходил никакой.

У Сани был главный друг ядерщик Руслан. Он-то знал, чего хочет. В школе ковылял с «тройки» на «тройку», но в старших классах полюбил физику, стал лучше всех хоть в чём-то, пошел на физфак, запил и был исключен со второго курса.

— Я ядерщик! — говорил Руслан спьяну. — Я ядерщик. Атомы состоят из ангелов. Я блюю.

Меж двух домов, у трансформаторной будки с нарисованным добрым солнцем, была детская площадка, где все выпивали, вот и Саня с Русланом. Раньше был ещё третий в их компании — Тимофей с маленькими, как бы заросшими лишней кожей глазами. Он пропал года на три, а потом подошел к ним и злобно сказал:

— Я хочу быть океанологом. Или бильярдистом. А любви нет.

Проснешься, а рядом опухшая рожа.

И ушёл. Саня Светлов навсегда запомнил эти слова.

Годы проходят, как зубы: хоп — и дырка.

Однажды Сане Светлову исполнилось двадцать девять лет, и он все искал работу. То охранял кучу мусора на заднем дворе, но ему не заплатили, потом две недели крутился в магазине бытовой техники, но стало очень скучно.

— Ты ничтожество, — говорил ему Руслан, — вот посмотри на меня. Я ядерщик. У меня научное мышление. Да, меня тоже отец кормит. Но ты не работаешь от безволия. А я не работаю от того, что я ядерщик. Я жду места.

— Мне бы, — сказал Саня Светлов и задумался, — мне бы выбрать, что по душе. А не как все.

— Люди не могут то да сё пробовать. Всему своё место. Я ядерщик. А ты ничтожество. Но мой друг.

Однажды Сане исполнилось тридцать, он попросил у отца сразу много денег, выпил, позвонил по специальному телефону и впервые попробовал женщину.

Она была тоже пьяна и шевелилась под ним, как раздавленная.

— Тима был прав, любви нет, — сказал Саня Светлов.

Опять было раннее лето, а летом самое хорошее — запах тополей после дождя.

Отцу Сани Светлова сказали, что он уволен.

Вначале он стоял у конвейера и паковал сигареты в пачки, потом устроился механиком чинить конвейер, потом старшим механиком, прошла жизнь, получал нормально, только задыхался, потому что на работе выдавали пять блоков в месяц бесплатно. У отца немного тряслись руки и болел бок, на вкус он уже не отличал котлету от хлеба, но запах тополиных почек еще чуял или, во всяком случае, помнил.

Его уволили, и он не сразу очухался. Постоял у выхода. Понял, что жить осталось лет десять. Пошёл домой. Покашлял. Поел. Заснул.

Саню Светлова устроили работать. Он стал кормильцем. Какой-то троюродный, что ли, брат торговал дверями, и Саню определили торговать дверями.

— Теперь ты взрослый человек, Саня, — сказал отец и закурил две сигареты одновременно. — Теперь ты в серьёзные люди подался. Ты человек, Саня.

— Можно после работы с Русланом погулять?

— Нельзя. Ты взрослый человек, Саня.

Годы кончаются, как сигареты: хоп — и нет пачки.

Однажды Саня Светлов и Руслан созвонились, встретились и выпили. В кустах орали подростки, а они ползали по асфальту, тридцатилетние, со скучными морщинами у глаз, и их тошнило.

— Я ядерщик! — говорил Руслан спьяну. — Я ядерщик. Атомы состоят из ангелов. Я блюю.

— А я продавец дверей, — говорил Саня Светлов. — Я продавец дверей. Я продаю двери. Люди покупают двери. Нужны двери. Наши двери лучше.

— Саня! — кричал Руслан, и изо рта у него текло. — Саня! Продай мне дверь.

— Сделай бомбу, Руслан! Сделай бомбу!

И Руслан встал из лужи рвоты и уставился на пятиэтажки, на тополя, на довольно красивый закат. Он вспомнил, что на первом курсе читал интересную книгу о том, как строили эти типовые районы, как проектировали эти дома исходя из мощности взрыва и силы ударной волны, но плохо помнил, что за книга, бомбардировки не будет, атомы состоят из ангелов, мир на земле, тополя цветут.

 

Деление клетки

Роман Лошманов

Перед входом на станцию метро «Сокольники» молодой человек наклонился к чистой старушке, которая предлагала лакированную туфлю. «Это очень хорошие туфли», — говорила она тихо, но гордо. Туфля была коричневой, на большом широком каблуке. Аккуратное, с аккуратными очками лицо молодого человека было растерянным; мне показалось, что он не знает, что ему предпринять. В вестибюле его ожидала, водя ногой по полу, девушка в панаме. А девушка с красной сумкой в белый горошек села на сиденье и раскрыла тетрадь с конспектами. «Деление клетки, — прочитала она. — Все живые организмы имеют ограниченный срок жизни».

помёт

На пороге магазина «Чай. Кофе» на Волгоградском проспекте, справа от двери, было много белого птичьего помёта. Я подумал, что помёт не может появиться просто так, и поднял голову. Надо мной из бетонной дыры тянулись два воробьиных птенца. Они раскрывали жёлтые клювы и по очереди чирикали. Я стоял и смотрел на них, нагреваемый зноем. В магазине было прохладно. С кресла поднялся мужчина и спросил, что мне предложить.

кропоткинская

У турникетов станции метро «Кропоткинская» возник конфликт. Служащая метрополитена отказывалась пропустить внутрь без оплаты проезда престарелую странницу, увешанную разнообразными котомками. Нищая поносила женщину в форменном кепи интересными словами, та отвечала ей громче, между их животами двигалось красное металлическое ограждение. Старуха сунулась было в турникет, служащая проводила её с гордыми за технику интонациями: горел красный свет, и устройство сработало, преградив путь. Странница метнулась ко мне. Она поглядела на меня одноглазым лицом, прося пропустить; из её подбородка росли волосы.

— Вот пусть вас молодой человек пустит, и вшей от неё! — предупредила контролёр.

— Матерь божья Казанская, царица небесная, убери её отсюда! — просила старуха, проходя внутрь.

— Вы с ней рядом садитесь, молодой человек! — пожелала контролёр.

— Выдра ненасытная; гюрза; матерь божья, дай ей проказу; матерь божья, царица небесная, дай ей проказу; ненавистная, — распространялась нищая, спускаясь по ступеням. На платформе женщина с забинтованной ногой делала первый шаг.

— Да как же я пойду, — говорила она окружившим её милиционерам, мужчине в штатском и сотруднице «скорой помощи».

дерево

В нашей округе ведется строительство и прокладываются коммуникации: роют траншеи, ломают тротуары, вырубают зелёные насаждения. На проводе, соединяющем один дом с другим, повис обрубок ветви. Наверное, провод висит на этом месте давно, может быть, более двадцати лет, так что древесина обхватила его собой. Рабочие не смогли разъединить искусственное и естественное, они обрубили ветвь с двух сторон, уничтожив дерево, из которого она росла. Дерева больше нет, дерево было пространством, которое изменилось: место дерева занял подвижный воздух. Можно сказать и так: раньше пространство было здесь плотным и непроницаемым для людей и животных, а теперь оно разредилось. Можно сказать и по-другому, всё равно дерева больше нет.

красота

Перемещаясь на трамвае к метро малоснежной зимой, я часто разглядывал голые деревья, заслоняющие голые дома, и думал о том, что, если присмотреться, эти дома и деревья по-своему красивы, и в них есть серьёзный смысл.

Однажды ночью выпал снег, и утро было с синим небом, а всё было белым и объёмным — и земля, и стоящие на обочинах и во дворах автомобили, и различные виды кустарников, и полные висящих семян ясени, и коротко стриженые тополя, и берёзы, прижимавшиеся к стенам домов так, что было видно, насколько они переросли эти здания. Мне очень понравилось разглядывать и ощущать эту красоту, которая являлась просто красотой, без пояснений и условий. Белым-бело.

выносят

Большинство городских автобусных маршрутов в городе Арзамасе, в котором я родился и вырос, проходит через Соборную площадь. Когда автобус выезжает на неё в тёплое время года, многие пассажиры смотрят направо, на вход в летний собор, а в холодное время года — налево, на ступени стоящей напротив зимней церкви. Дело в том, что у дверей храмов ставят крышки гробов отпеваемых внутри людей. Пассажиры пытаются рассмотреть фотографии, прикреплённые к крышкам, и вздыхают, когда крышек, украшенных крестами из лент, очень много или когда они небольшого размера.

В декабре мы покупали на площади цветы для кладбища. Мы держали гвоздики и ждали отца, который должен был подойти. Престарелая женщина, шедшая на кривых ногах со стороны собора, сказала нам: «Идите! Счас выносят!» Мы сделали вид, что не обратили на неё внимания. Она подошла к нам, заглянула в глаза с соболезнованием и повторила: «Идите! Счас уж выносят!»

В Арзамасе всем до всех есть дело.

мечеть

Когда я бываю на Московской ярмарке увлечений, то иногда захожу в филателистический павильон. Там стоят две коробки с открытками советских времён: наборы с репродукциями произведений художников, фотографии самолётов «Аэрофлота», а также виды столиц союзных республик, областных и курортных городов и местностей, которые мне нравится рассматривать и покупать. Однажды я нашёл там цветную открытку с феодосийской дачей Стамболи. На обратной стороне открытка была чистой и незаполненной, только под словом «Кому» фиолетовыми чернилами было написано: «Мариночка, помнишь эту мечеть?» Чуть ниже, возле слова «Куда», детский почерк отвечал карандашом: «Помню, папочка». На другой открытке тот же мужчина писал Мариночке, что скоро с нею увидится. Я не смог купить ни ту, ни другую открытку. Чужая память иногда бывает такой тяжёлой.

привет

Трамвай повернул у Богородского храма налево, к Преображенской площади. «Боженька, привет!» — сказал ребёнок постарше. «Боженька, привет!» — сказал потише ребёнок помладше, подражая голосу старшего. Многие пассажиры при приближении трамвая к этому храму крестятся, а некоторые даже делают сидя небольшие поклоны.

яблоко, клубника

В овощном отделе магазина «Александр и партнёры» мужчина приобретал яблоко, уже купив клубнику: в прозрачном пакетике лежало три или четыре ягоды. «Четырнадцать шестьдесят», — сказала продавщица. «Тогда нет, — отказался мужчина. — Мне уже не хватает». «Ну ведь необязательно же по шестьдесят пять брать, можно и по сорок восемь», — остановила его продавщица. Он согласился, и она взвесила вместо большого розового яблока небольшое красное, говоря: «С шиком хочет закусить. Семь пятьдесят». Покупатель осторожно положил яблоко к клубнике. Я встретил его позже у подъезда дома, в котором мы живём. Их было шестеро, они пили водку на скамейке и вокруг неё. Один, наклонив ко рту пластиковый стакан, держал клубнику за черенок ягодой вверх.

т. н.

Грузная женщина Т. Н. работает в аптеке и верит в инопланетян: мечтает о том, чтобы к ней прилетела летающая тарелка и инопланетяне взяли её покататься. Т. Н. сказали: «Да она тебя не поднимет!» — но она мечтает. Она не надевает перчаток и чулок, пока в календаре не наступит ноябрь, объясняя: «У меня как будто моторчик жужжит в ладонях и пятках». С мужем, с которым родила двух дочерей, Т. Н. целуется как птичка: плотно сжав губы и выставив самые кончики. Недавно она оставила в автобусе сумку с документами, деньгами и ключами. Обнаружив пропажу, выскочила на проезжую часть, выставив руки в стороны, и останавливала машины для погони. Машины проезжали мимо, Т. Н. добежала до конечной остановки, сумку не нашла и пришла в аптеку сама не своя. Она обхватила дверной косяк руками, осела на пол и стала печалиться, восклицая: «Какое горе! Какое горе!» У Т. Н. было трудное детство: её мать умерла, когда Т. Н. была грудным ребёнком; во время похорон Т. Н. потеряли на печке, закидав одеждой, но она выжила.

в.

Рассказывают про В., что он обучается вычислительной математике и кибернетике. Рассказывают, что В. рассказывает про себя, будто он до четырнадцати лет не умел говорить, потому что очень сильно заикался. Девушке, с которой встречался, он сделал однажды на телефоне переадресацию на номер морга. Родные девушки были напуганы, когда тщетно пытались до неё дозвониться: далёкий старушечий голос интересовался, не с покойником ли они хотят поговорить. С родителями девушки и её старшей сестрой В. встретился на даче; семья собралась играть в преферанс, но он вежливо отказался. Позднее его девушка передала родителям и старшей сестре, как В. сослался на то, что он превосходный игрок и играет в крупнейших казино мира. Через некоторое время он снова побывал на даче и всё-таки сел играть, окружённый пиететом; оказалось, что он путается в мастях.

В. часто спрашивал совета у старшей сестры своей девушки. Так, он рассказал ей историю про своего друга, воспитывавшегося в детском доме, и его подругу, с которой друг решил не жить до свадьбы половой жизнью. «Как-то раз, — рассказывал В., — его друг пригласил к себе в гости пять-шесть своих друзей и вышел покурить; вернувшись, он обнаружил, что пять-шесть его друзей бесчестят его подругу, а та принимает в этом деятельное участие. В. спрашивал, как поступить его другу и где его другу найти чистую девушку, которая не обманет его надежд. В другой же раз В. уточнял, откуда берутся дети: он сказал, что примерно представляет себе процесс зачатия, но не уверен насчёт появления на свет, подозревая пупок.

О своей матери В. рассказывал, что та ушла в секту. Позже выяснилось, с его слов, что в секту ушла вовсе не его мать, а женщина, похожая на неё как две капли воды.

совесть

Мальчик позади меня напомнил матери, что он подарил ей подарок на Восьмое марта. «Ну тебе же тоже подарки дарили, — начала ласково отвечать мать. — Ты меня теперь до пенсии будешь попрекать, что ты мне подарок на Восьмое марта подарил? — шутливо заметила она. — Ты же тоже подарки получаешь. На день рожденья. На Новый год. Что молчишь? — спросила она, потому что мальчик молчал. — Я же с тобой разговариваю. С тобой разговаривают! — продолжала она, применяя паузы. — Слышишь? Отвечай! Один раз поздравил — и теперь всё. Совесть надо иметь помимо наглости, — говорила она, повышая, понижая и снова повышая тон. — Попрекать! Я тебе ноги выдру! Говнюк!» Я обернулся и увидел, что она была молодой и крашеной в тёмно-рыжий цвет. Сбоку шёл маленький мальчик.

листопад

На улице Матросская тишина, над поворотом трамвайных путей, заставленных автомобилями, висит табличка «Листопад». Она жёлтая, и хотя никакого листопада ещё нет, отчего-то кажется, что уже есть. Рядом находится психиатрическая лечебница имени Гиляровского. Грустный, печальный уголок!

костыль

Мы переходили через дорогу, и я увидел костыль. Это специальный большой гвоздь, которым скрепляют рельсы со шпалами. Он был красивый, наполовину покрашенный зелёной краской, и лежал на канализационной решётке.

Мне стало жалко этот предмет. Я подобрал его, положил в чёрный пакет и в рюкзак, принёс его домой, где вымыл водой. Теперь он, тяжёлый, лежит у меня в шкафу. Я не знаю, что мне с ним делать: ведь у меня нет ни рельсов, ни шпал. Трамвая у меня тоже нет.

клён

Ветер обрывает листья с небольшого гибкого клёна. Они спускаются на непривычную зелёную траву. Жёлтые листья лежат там, где упали, на зелёной густой траве. Травы много, а листьев не очень. Вчера было так же, но листьев было больше на клёне, а теперь на траве. Они лежат, когда я их вижу, и продолжают лежать, когда их заслоняет дом, возле которого стоит, разгружается машина: «Чай Curtis». Навстречу желаниям». «Вы уже решили, что вы всё продумали», — говорит по телефону курящая у подъезда женщина. Она вышла покурить у подъезда, она наклонила насмешливо голову с телефоном. Было время, что листья были жёлтыми, а их не видели. Не замечали их, не посвящали им ни пословиц, ни поговорок. Женщина сталкивает ногтем пепел с сигареты.

всё время

«Не знаю, не знаю, плакать хочется всё время, переживаю, сердце сжимается, не знаю, не знаю», — медленно идёт и плача говорит в телефон девушка с волосами, убранными назад и подколотыми так, что наверху хвостик: петушок или курочка? Ее светлая куртка с тёмными животными пятнами удаляется, приближаются лупцующие друг друга на дороге извозчики лет пятидесяти. Первый нерусский и худой, второй русский и с животом, первый ловчее, второй мощнее, первый с волосами, второй без, первый устоял, а второй падает, переполненный движениями. Перед ними тормозят машины: «Э! Хорош!»

мука

На дороге у перекрёстка рассыпали белое мелкое вещество. На дороге образовалось белое пространство. Автомобили едут по нему и поднимают в ясный воздух белую пыль. Трамваи качаются в белой дымке. У трамвайной остановки, расположенной у станции метро, работают три дворницы в оранжевых одеждах. Одна, работающая в отдалении от двух других, спрашивает у двух других: «Что это?» Отвечают две другие: «Просыпали. Мука, што ль». — «Мука, што ль». — «Мука, што ль».

суббота

Продавец в костюме и галстуке подходит к манекену в витрине, одним твёрдым движением стягивает с него зелёную юбку. Под ней оказываются две пластмассовые культи и выпуклый пластмассовый лобок с продолговатой выемкой. В глубине магазина, сидя на диване, ждёт покупательница, приложив палец к щеке. Громко, громко, громко и выразительно поют у входа в метро двое исполнителей в пятнистой форме, в голубых беретах. Они стараются для молодого человека в чёрной пологой кепке, стоящего напротив них неподвижно, снимающего песню про врага на телефонную камеру. Мужчина крестится на церковную лавку в переходе метро. Раз, два, три.

слепые

На Преображенском рынке часто поют слепые. Однажды их было трое, двое мужчин и очень некрасивая оплывшая женщина. Когда я входил на рынок, они исполняли на гитарах и бодрыми голосами песню о белом лебеде, который качает павшую звезду на пруду. Когда я выходил с рынка, они пели ещё более цветные и зрячие слова: «А на том берегу незабудки цветут» — и ещё: «А на том берегу звёзд весенних салют». Глаза слепых были слепы, неподвижны и направлены вверх; кожа лиц была бледной и жирной, как будто испытывала недостаток солнца.

Руки мужчин уверенно перебирали струны инструментов, женщина держала в руках пакет для сбора денег. В другой раз их было двое, потому что одного не хватало. Мужчина в бейсболке пел и исполнял песню про королеву красоты. Рядом с ним стояла всё та же очень некрасивая женщина с большим пакетом, она молчала. Если людей не жалеть, то зачем и жить на свете.

славик

Приехав в родной город, я сел в автобус и вышел из автобуса. Передо мной шёл мужчина. Его позвали из-за моей спины: «Славик!» — и он обернулся. Он встал и стал вглядываться туда, откуда его позвали. Он был гладко выбрит, на голове его было высокое утеплённое кепи, а на щеке возле носа — аккуратная бородавка или родинка. Он стоял, выпрямив спину, у него были чистые внимательные глаза, ему было около сорока пяти лет. Я посмотрел на него и сразу представил, что вот так же он оборачивался и смотрел, когда был совсем маленьким Славиком. Это меня очень тронуло.

негатив

Я сидел в вагоне метро и смотрел на тёмный кусок фотоплёнки. Он был засунут между стёклами форточки. Я стал думать о том, как он туда попал и с какой целью. До этого я не встречал отрезков негативов между стёклами форточек вагонов метро. Кусок был невзрачен, криво отрезан и бессмыслен. Но тут поезд ворвался на станцию, и негатив ярко вспыхнул закреплёнными кадрами. Я увидел отпечаток человека в чёрном сиянии и другие цветные картинки. Поезд тронулся, вошёл в тоннель, плёнка погасла.

волейбол

Мы гуляли по краю леса, там, где в деревьях стоит двухэтажный бревенчатый дом. Мы не были возле него очень давно, и многое изменилось. Окна заколотили чёрным пластиком, а сверху древесными планками; на верёвках повесили сушиться разноцветное бельё. «Как будто в этом доме одновременно не живут и живут», — подумал я, рассматривая изменения. Послышались голоса: мы увидели, как на площадке за домом играют в волейбол.

Это были смуглые и жилистые приезжие рабочие строительных специальностей. Наверное, они строили расположенные неподалёку многоэтажные многоквартирные дома и незаконно проживали в этом лесном здании, светомаскируясь чёрным пластиком от органов внутренних дел. Строители умело подавали и ставили блоки, тормозили движение мяча для быстрой атаки, ударяли по мячу сильными руками, которыми они строят дома, в которых никогда не будут жить сами. На поляне расположились сидя и стоя зрители, рассудительно комментировавшие игру на своём языке, а один из строителей был молчаливым судьёй. Мы шли по лесной дороге. Новые листья клёнов и вязов, плотно прижимаясь друг к другу и неплотно прижимаясь, отбрасывали друг на друга тени — верхние листья на нижние листья, составляя прозрачный пятнистый узор с дырками света.

осень

Вскопав землю на приусадебном участке, я отправляюсь на станцию. В Струнине стоит просторный сентябрь. В деревьях щебечут птицы, готовясь к югу. Кусты у церкви возле станции зелёные снизу, а сверху все жёлтые. Переход цветов внезапен, как будто кустарник охватило неподвижное пламя. Поезд из Москвы отражает далёкое солнце и приближается, раздавая окружающей местности сигналы. Пожилой и подвижный мужичок спрашивает в магазине, что у меня за цветы. Я не знаю про эти цветы ничего, кроме того, что они красивы. «У меня такие же, но только набухли, — радуется мужичок. — Но я забыл, как они называются». Он спрашивает имя цветов у продавщицы, продавщица не знает тоже. «Мне мою любимую, — говорит он. — И «Приму» за четыре пятьдесят». Он получает своё очень дешёвое вино и сигареты, он счастлив, он удаляется по платформе, покачивая бёдрами, как женщина, впереди него заходит солнце и освещает Струнино и окрестности Струнино. Ещё тепло, но небо уже прохладно. Прозрачный воздух делает разноцветные пятна мира ярче, и всё так красиво. В лесных прогалинах прячутся дачные домики, загораживаясь молодыми деревьями. Это поезд уже едет по своей железной дороге.

суворов

Трамвай ехал по Краснобогатырской улице и набирал в себя людей. На одном из трёх сидений между средними дверями сидела старуха. Она держалась за ручку сумки-тележки. На голове её был шерстяной платок, он прикрывал лицо. Старуха проповедовала, пассажиры молчали и смотрели в разные стороны. «Любите друг друга. Возлюбите ближнего, как самого себя, — говорила она отвернувшимся от неё людям. — Ибо и Бог нас любит. Он не пожалел ради нас своего единственного сына, который умер за нас». Голос её был звучным и чистым, память — крепкой, а изложение — связным и выверенным. Она рассказывала о том, как ушел из дома сын, и отец выходил каждый день встречать его у дома, и сын всё не приходил, но наконец пришёл. Рассказывала, как старший брат возмутился тем, что отец приказал в тот день зарезать лучших животных и приготовить лучшую пищу. «Мы думали, что он мёртв, а он жив», — передала старуха ответ отца, когда трамвай проезжал мимо Богородского кладбища. Я представил себе, как это могло быть сейчас, представил отца, выходящего каждый день из подъезда многоэтажного и многоквартирного дома и ждущего на дороге сына, вот на этой самой дороге, вот у этого самого дома, который возвышается над небольшим сквером у кладбища. Деревья ещё сохраняли несколько листьев. Их голые ветви не двигались. Стояли и ездили автомобили. Я представил себе снова, как это могло быть сейчас. «Вы прослушали великую притчу о блудном сыне, притчу о всех нас, — закончила старуха, когда трамвай приблизился к метро.

— Генералиссимус фельдмаршал Суворов был бессмертным, великим, не проиграл ни одного сражения». Трамвай наполовину опустел на остановке, а она вышла на следующей: одиноко обошла трамвай сзади, перешла через дорогу, направилась к Преображенскому рынку. Она шла, склонившись к земле. Мне стало жалко, что Бога нет.

время

Настала моя очередь, но продавщица остановила работу и позвала охранника. Появился он. «Дим, — сказала она ему, — посмотри через камеру, сколько я мужчине сдала — триста пятьдесят четыре или двести пятьдесят четыре». «Во сколько?» — уточнил охранник. «Да вот только что», — объяснила продавщица и стала перемещать справа налево мои покупки. Мужчина в бейсболке стоял у кассы, держась за пакет, и терпеливо сторожил лежащие рядом деньги, выложенные для достоверности веером. Я вышел из магазина и встал возле входа, наблюдая за ним и чувствуя, как его время поднялось невидимым камнем в непрерывном времени обслуживания. Потом я увидел, как он получил недостающую купюру, и время снова стало незаметным.

здравствуй

Женщина в платке подошла к киоску на Преображенской площади вместе со слабоумной долговязой девочкой и сказала: «Скажи: «Здравствуй, тётя Лена, мы пришли!» «Здравствуй», — сказала девочка с трудом. Она была в старой белой болоньевой куртке и в шапке, старой тоже. «Скажи: «Мы пошли коробки собирать». Женщина кивнула окошку киоска и пошла к его задней двери, а девочка запаздывала. Они убирали из киоска картонные коробки. Женщина взяла сразу несколько, девочка ухватила одну. Был поздний вечер, этот киоск иногда работает и после десяти. В нём покупают пиво люди, возвращающиеся с работы и спешащие на трамвай. Кроме того, они покупают соки и воды, жевательную резинку и шоколад, семечки и чипсы, сушёные кальмары и сигареты. Если идти к киоску от метро в темноте, то иногда можно видеть, что его задняя дверь открыта и оттуда пробивается внутренний электрический свет: это означает, что время его работы подходит к концу. Женщина, которая приходит со слабоумной девочкой, убирает мусор на прилегающей территории, долго и молча стоит у закрытого киоска, прижимая руками тяжёлые ставни, которые запирают изнутри, или держит ставню на весу черенком метлы. Я видел её ещё несколько раз. Девочка приходит не всегда.

щенок

Перед железнодорожными путями, которые мне нужно перейти, чтобы попасть на работу, стоит небольшая бетонная стена. Вместе с большой стеной хлебного завода она образует угол, в котором стоит старая сломанная кровать с рваным матрасом. Около кровати одна из многих живущих на путях собак родила щенков. Щенки быстро росли, подкармливаемые женщинами и мужчинами. Они играли сами с собой, со своей матерью и другими, более взрослыми, собаками. Щенков было шесть или семь. Однажды я шёл на работу и видел, как около кровати играют, как обычно, собака и её дети. Один щенок лежал на боку недалеко от игр с разгрызанным горлом. Его очень длинный коричнево-серый язык лежал на левой скуле и даже немного на спине. На следующий день и в другие дни мёртвый щенок лежал в разных местах. Наверное, его братья и сёстры перемещали его, пытаясь вовлечь в свои затеи и забавы. Вот уже две или три недели щенка нигде не видно.

кто-нибудь

Трамвай подъехал к остановке и открыл двери. Пассажиры услышали визг резко затормозившей автомашины и звук столкновения физического тела о физическое тело. Я обернулся посмотреть, что случилось. Кроме меня обернулись многие, например, один юноша и одна женщина. Я увидел два капота возле дверей, мимо которых шли люди, и понял, что ничего не случилось. Юноша и женщина тоже продолжали смотреть на дорогу. Они как будто надеялись, что кто-то всё-таки попал под машину, что, например, он сейчас вылезет из-под автомобиля, повреждённый, а может, покажется его безжизненная рука или нога. Но никто ниоткуда не появлялся. Женщина и юноша тоже выглядели немного разочарованными.

на юг

На голых верхушках тополя расселись птицы. Их было много, и они покрикивали, бодрясь. Птицы старались сидеть чинно и смирно, но нетерпение их выдавало себя: они переминались с лапы на лапу и подпрыгивали на ветвях. Некоторые взлетали на несколько сантиметров вверх и опускались снова, но уже на немного другое место. Скоро, скоро город опустеет.

контролёры

На Охотничьей улице в трамвай зашли два контролёра с красными лицами и стали проверять у пассажиров проездные документы. Одна из женщин показала удостоверение в красной обложке. «А где ваш военный билет?» — спросил контролёр. «Вы понимаете, я еду к дочке в больницу, ей будут делать операцию», — ответила женщина. «А какого он цвета?» — спросил контролёр. «Тёмного», — ответила женщина. «На выход, будьте любезны», — сказал контролёр.

С другого сиденья поднялся муж женщины и сказал, что он её муж и он военнослужащий. А ещё с одного сиденья встал их общий сын. И все они пятеро вышли на Майском просеке, причём женщина, ступив на ступени, воскликнула: «О господи!» А контролёр тоже воскликнул: «Что значит господи?» Она не сумела ответить на этот вопрос. «Валера, вызывай машину», — сказал контролёр своему товарищу. Тот полез в пустой карман, и тут муж женщины спросил: «Покажите ваши документы». Что значит господи?

голубь

Осторожная ворона пропустила машину и подвинулась дальше по проезжей части. Оглядываясь косящим глазом, она отделила от асфальта красный мокрый кусок голубя и отошла. Вторая ворона стояла поодаль и не решалась. Ветер не мог поднять голубиных перьев, потому что ветра не было.

ленты

Когда колёса машины проезжают по дорогам, покрытым молочно-кофейным снегом, он поднимается вверх узкими полукруглыми лентами, которые рассыпаются в воздухе на составные части. Это очень красиво.

святое

Двое молодых людей за моей спиной беседовали о том, что учёба в принципе ненапряжная, два раза в неделю; о том, что хоккей — дело такое, даже если прославишься и разбогатеешь; о том, что в Рязани живёт бабушка, у неё будет день рождения, и поэтому как тогда устроиться на работу, а мать если что решит, ей трудно что-нибудь объяснить. «Я в пятницу был в какашку. Причём, с одного только пива, — закончил один из них. — В принципе, я и позавчера был в какашку. И вчера я был тоже хороший». — «А по какому поводу?» — «Да с девушкой проблемы». — «Это святое». Они вышли из трамвая и попрощались рукопожатием, оба с лохматыми причёсками, но у одного волосы были подлиннее.

свобода

Было темно. Женщина звала свою собаку, имя которой было Ганди или Санди. Собака была небольшим серым пуделем. Она восторженно носилась по двору и спешила к хозяйке окольным путём. Санди или Ганди с каждым зовом женщины добавляла к своей траектории небольшой выпуклый полукруг, чтобы успеть обежать как можно больше пространства и обнюхать как можно больше ориентиров. Хитрость её мне очень понравилась.

красные фонари

В детской поликлинике работает гардеробщица. Она ещё молода, но не совсем; у неё мягкие взгляд и кожа. Это очень требовательная женщина: она не принимает верхнюю одежду без петелек. Однажды я пришёл в поликлинику, чтобы получить рецепт на детское питание. Кроме меня в поликлинику пришло много других людей. У гардеробщицы не было свободной минуты, она принимала и выдавала одежду. Рядом с ней лежала книжка из порнографической серии «Улица красных фонарей». Она называлась «Домашнее обучение». Я представил, о чём может быть рассказано в этой книге, и присмотрелся к гардеробщице. Мне показалось, что она смотрит на посетителей с внутренним превосходством, лелея свои затаённые мысли.

теменная область

Я шёл по Моховой улице. Вместе со мной и навстречу мне шли многие люди. Среди них была женщина, которая шагала неторопливо. На согнутом локте у неё висела хозяйственная сумка, а пальцы держали на уровне головы картонную табличку: «Люди! Людям насильно ставят биочип в теменную область головы». Женщина была невозмутима; у неё был шиньон.

боковое зрение

Я возвращался домой поздно вечером. Я шёл от остановки мимо розового магазина. Передо мной шли несколько пассажиров, сошедших с трамвая вместе со мной. На моём пути оказались трое молодых людей. Они пили пиво и громко разговаривали, стоя лицом друг к другу. За углом у стены мочились, присев рядом, две их подруги. Прохожие проходили мимо них, и одна из девушек привстала, продолжая мочеиспускание и хохоча, скрывая стыд. Из-под их ног двигались по светлой наледи тёмные закруглённые пятна мочи. Они были похожи на длинные языки. Эти выпуклые пятна были очень красивы.

по земле

Обычно люди огорчаются, когда у них из рук вырывается в небо воздушный шар; особенно огорчаются дети. Недавно я видел, как две женщины у входа в метро делали обратное. Они подбрасывали шары в воздух, чтобы не спускаться с ними под землю. А шары не взлетали и стелились по земле: жёлтый, два фиолетовых, синий и зелёный. Женщины неловко смеялись и приседали.

алкоголь

Первый трамвай закрыл передо мной дверь, чтобы встать перед красным светом в метре от меня. Второй трамвай приехал через четыре минуты мороза и, впустив пассажиров, было тронулся, но ткнулся и открыл двери двум пьяным девочкам. «Спасибо большое!» — сказали они. «Скорее, девочки, зелёный!» — волновалась вагоновожатая. Девочки сели друг за другом, и головы их уснули. Рядом со мной, одна напротив другой, молча разговаривали две глухонемые румяные девушки в розовых шапках. Они ехали и в метро, когда с сиденья громко упала на голову молодая поношенная девушка; она потёрла своё выпуклое от алкоголя лицо, натянула рукава кофты на ладони и снова забылась в своей искусственной шубе. В Ланинском переулке вышли предпоследние пассажиры, а пьяные девочки встали у задней двери, восклицая: «Открывай, ёбту!» У третьей двери снаружи стояла женщина в шапке, говорила: «Открой!» — а потом поняла, что дверь открыта, и сказала: «Иди сюда!» Когда они встретились, женщина стала матерью, а одна из девочек дочерью. Дочь стояла растрёпанная и смирная, как голая. Мать дёргала её за расстёгнутое пальто, вызывая в себе слова. Глухонемые шли, оборачиваясь на них, и уже ничего не говорили. В подъезд вместе со мной вошёл милиционер без головного убора. Мы встали у лифта, где уже стоял наш сосед. Милиционер внимательно читал то моё лицо, то лицо соседа. Из лифта вышли два милиционера в головных уборах. «Из двести десятой?» — спросил у них первый. «Да там всё нормально уже, — отвечали вторые. — Хочешь — поднимись, побеседуй. Но они оба там того…» — «А кто кого не пускал?»

Поднимаясь, лифт заскрежетал между третьим и четвёртым этажами.

пение

Повзрослевшие скворцы на Ярославском вокзале носят в клювах белый хлеб и как будто ожидают своего, птичьего поезда. Они собираются под крышами перронных конструкций, скворчат, свистят, выводят; звонкие звуки становятся звонче и тоньше, отражаясь от металлических крыш. У каждого вагона стоит по продавщице мороженого, их коробки оклеены потрёпанными светоотражающими материалами. Они заходят внутрь и обращаются: «Уважаемые пассажиры, кто желает». «У Абрамовича восемь классов», — говорят пассажиры. — «Нет, десять. Закончил. Десять». — «Купил!» — и смеются, преображая зависть. «Ой, я тут такие стихи написала, — сообщает пожилая женщина пожилой женщине. — Правда, под балдой была, это самое, под белым вином». — «Записала?» — «Нет, конечно. Но такие хорошие стихи. Прям сразу. А у меня подруга даже сборник написала и получила орден Екатерины Великой, хотя она врач». — «Особое состояние души должно быть», — обобщает собеседница и достаёт шутливый юбилейный диплом, и хвалится собственной наградой, медалью в бархатной коробочке. Вспоминают однокурсников, перечисляют заведующих кафедрами; осыпаются белые флоксы, отсыхают жёлтые берёзовые листья.

жара

Хлопок, лён, нейлон, шерсть, полиэстер, вискоза, кожа. Эскалатор едет вверх, девушка догоняет сзади молодого человека и, сжимая улыбку, двигает кулаком между его ягодиц, обтянутых песочными штанами в тонкую полоску. Эскалатор едет вниз, девушка прижимается сзади к молодому человеку, обхватив его сверху левой рукой, положив ладонь на сосок под рубашкой-поло. Дети же плачут.

сзади

Передо мной вошёл в вагон парень. Голова, выбрита по бокам: осталась агрессивная ровная полоска шириной с высоту спичечного коробка. Примерно посередине неё, на макушке, расходятся из центра по кругу короткие волосы, оставшиеся от детства. Человеку невозможно увидеть свою макушку, зато все остальные могут смотреть на неё, сколько им вздумается.

доброход

В продуктовом магазине «Доброход» видно в складской глубине прежнее оформление: «Брюки шерстяные. Брюки хлопчатобумажные». «Мне одну сосисину, — говорит женщина. — Вот эту, тураковскую». «С сыром или с печенью?», — уточняет продавщица. «Да всё равно. Мне кошке», — отвечает женщина. Когда мы выходим, кошка сидит на бетонном крыльце перед мокрым местом. Она белая и облезла от лопаток к голове до красной кожи; болеет.

развлечения

К трём наряженным подростковым девочкам с сумками на локтях подходит четвёртая и целуется со всеми подружками в губы. Она одета в узкие чёрные джинсы, насыщенно-синий топ и большие солнечные очки, а ручные ногти её накрашены яркокоралловым лаком. «Я вчера чуть не упала, когда прочитала твоё сообщение в чате, — обращается к ней девочка со светлыми волосами и сумкой в стиле милитари. — Ну-ка, говори, что во мне не так?» Они ждут автобус, который увезёт их в центр города, где фонтан и парк, музыка и развлечения, и когда автобус приходит и увозит их к фонтану и парку, музыке и развлечениям, от девочки в насыщенно-синем топе, украшенном прямоугольными узкими зеркальцами, перемещаются по потолку, креслам и людям солнечные зайчики, похожие на отрезки прямых. А в парке играют у весенних пивных шатров ансамбли: «Я знаю точно — невозможное возможно», — поют справа, «Я знаю точно — невозможное возможно», — поют слева.

движение

Медленно крутятся в металлической карусели сосиски и сардельки, и вдруг дёргается карусель, и дёргаются сосиски и сардельки в проволочных ложах, а потом снова вращаются медленно и постепенно. Дойдя спешащим шагом до этого лотка, люди видят, что ещё стоит, ещё не отправляется с восьмого пути электропоезд до Фрязино, и превращаются в тяжёлый внезапный бег.

устрицы

«А, бля, — говорит он, перешагивает через ограду рядом с турникетом, распространяя по вагону спиртовой и опасный запах, останавливается около севшей плотной женщины с короткой властной причёской. — А нам захотелось сосисек, немецких сосисек, — рассказывает он бесперебойно, используя бурую свою коротко стриженую голову, быстрые руки и остальное худое тело с рюкзаком за плечами. — Говорим официанту: сосисек. Не понимает. А нам хочется сосисек. Приносят меню. По-немецки у нас никто не говорит. Один парень по-итальянски свободно говорит. По-английски никто не говорит. По-немецки никто, естественно, не говорит. Приносят нам меню, а там написано: один, два, три. Он говорит — это точно сосиськи. А мы: а вдруг не сосиськи? Да нет, точно сосиськи, видишь, цифры — один, два, три, четыре, пять, шесть. Сколько нам? А нас трое. Ну, одна, две, три, четыре, шесть. А вдруг это не сосиськи? Да точно, сосиськи, — они встают и подходят ко второй двери. — Приносят нам», — трамвай шумит на стрелках, подъезжая к конечной, и он кивает головой, пожимает плечами, рисует в воздухе перед стеклом большое сердце.

рыба

Рассказывает, вспоминает, рассказывает, вспоминает тётя Люба; трясётся её голова, в седых греческих кудрях, а одета тётя Люба в халат из ткани, из которой я видел и покрывала: «Помню, когда дядя Лёня уже болел, в Ленинском лежал в больнице, мы к нему поехали. Я где-то достала кусок красной рыбы, тогда не было её нигде, вот такой, сварила. Там он нас встретил, мы накрыли, достала я рыбу. А тётя Вера говорит: «Ой, я тоже хочу», я помню. Едят оба и плачут».

лес

Дрозд-рябинник преследовал обыкновенную белку. Он стрекотал, она же была бесшумна. Зверь легко взметался по стволам и веткам длинными мгновенными движениями, каждое из которых состояло из прыжков, перебежек, пробежек и увёрток и мягко завершалось его хвостом. Но от птицы было не скрыться, птица летала, у птицы был клюв. Присевший мужчина и стоявший мальчик наблюдали за тем, как животные не замечают человеческой дороги и прокладывают по ветвям и воздуху свои пути.

басурма

Рыболов идёт мимо подъездов с металлическим ящиком и удочкой. «Басурма! Идём рыбу ловить! — кричит он. — Басурма! Идём рыбу ловить!» — а вокруг никого. Проходит он мимо отверстия в земле, загороженного досками, изнутри зовёт рабочий другого рабочего: «Э!» — «Э! — подхватывает рыболов в спортивной кофте. — Идём рыбу ловить!» Садится на бетонный берег Казённого пруда, разминает кусок хлеба, бросает его в воду за удочку, «Обана!» — говорит хлебу из-под бейсболки, а хлеб в воду как в воду канул, даже кругов не оставил. Рядом с ящиком, на который уселся рыболов, квадратная пол-литровая бутылка, уже початая на полтора сантиметра, открытая банка с лимонадом — запивать горечь, и коричневый сложенный смирный зонт.

Строители в оранжевых касках наблюдают за осторожными движениями экскаватора «Хёнде». Едут по дороге быстрые машины, спешат к огромной пробке, обрамляющей лес. Поют и летают птицы. Солнце светит на гаражную стену, покрытую граффити, — всё вокруг в тени, а на проявленных рисунках под треугольной крышей, справа зелёных, слева синих, стоят выпуклые чёрные тени голых древесных стволов.

март

На скамейке у первого подъезда пятиэтажного дома сидел подросток с телефоном, из которого звучала песня «Я свободен». Напротив, и тоже на скамейке, сидела девочка тех же лет. Раскрытую металлическую дверь подъезда держал раскрытой мужчина в полосатом халате на голое тело. Он курил и слушал песню. Девочка встала и подошла, чтобы обнять подростка.

любовь

Рыжий кот внутри спирали колючей ленты прижался к верху бетонного забора. Он смотрел вперёд, где в нескольких метрах сидела черепаховая кошка с чрезвычайно пушистым хвостом. Она тёрлась скулами о попавшую внутрь спирали жёсткую ветку ясенелистного клёна. Путь представлял опасность, кошка тёрлась и изгибала хвост, на ветке висели молодые метёлки и торчали тугие свёртки листьев. Ветка двигалась, а кот нет. Идти? Не идти?

изменения

Отсырели плакаты рекламы, состоящие из белых листов с печатью и радужными полиграфическими линейками по краям. Сквозь них просвечивает предыдущая реклама: голова мужчины и надпись «Мстиславу Ростроповичу». Под белой сырой поверхностью отклеились сырые серые резервуары воздуха, похожие на тонкие листья травы и ивы.

Снесли кафе «Замок». Как неожиданно выяснилось, оно несколько лет занимало незаконно возведённые строения. Теперь не видно, как за стеклом готовят лаваши, зато целиком проявилось здание исследовательского центра народной медицины. Открылся и вид на небольшую краснокирпичную будку, кусок которой покрыт кафельной голубой плиткой, другой же кусок отвалился. Напротив, через дорогу, рядом с магазином «Сказка. Волшебный мир продуктов» висят на окнах пустого помещения зелёные пластиковые афиши: «Скоро открытие. Аптека». Висит и свежая вывеска рядом со старой: «Мелодия здоровья».

На зелёной стене гаражей, равномерно покрытой разноцветными и накрепко приклеенными обрывками прошлых афиш, висят две новые, жёлтые, далеко друг от друга.

Всё меняется. Конечно, конечно.

далёкие края

За синим ларьком с кондитерскими изделиями стоит дерево. Ещё недавно оно было полно скворцов. Особенно вечером: ларёк уже закрыт, а дерево щебечет, и, если уже темно, видны сидящие на тёмных ветвях между тёмными листьями многочисленные тёмные птицы. Скворцы казались тяжёлыми, но были очень лёгкими. Они перелетали с одного дерева на другое: деревьев, обжитых ими, было уже четыре, птицы не помещались на одном. Мне нравилось слушать, как они щебетают и щебечут, щебечут и щебетают, мне нравилось смотреть, как они ворочаются на ветвях и перелетают с одного дерева на другое, не умолкая. Они улетели в далёкие края, когда было ещё очень тепло и дерево было полно листьев. Когда капоты машин блестели солнцем, трамваи были прозрачными, а жёлтая собака бежала по жёлтым листьям перед своими владельцами. Когда листья были сухими и тёплыми, а дочь сказала: «Автобус верёвочками перевязан. Из колоколов верёвочки растут». «Икра, — было написано тогда на Преображенском рынке. — Новый урожай». «Заходите, женщина, — говорила тогда женщина женщине, ободряя её войти в среднюю дверь. — Он вам открыл. Сразу же видно, что у вас есть документы». Дерево стоит опустелое, ни скворцов, ни листьев. Приехала цистерна выкачивать длинной гибкой трубой из зелёного, горящего огнями туалета: «Вход 10 рублей. Льгот нет. Администрация».

свинья

В мясном павильоне продавали мёртвую разрубленную свинью. Она была распределена по длинному каменному, покрытому оцинкованным железом прилавку. Вымытая голова свиньи висела над прилавком на крюке. Слева и справа от головы были подвешены рёбра. Перед прилавком напряжённо стояли люди и выбирали себе понравившиеся части свиньи, продававшиеся по разной цене. Ещё недавно свинья объединяла их в себе, потому что из них состояла. Она была объединившимися семенем и яйцеклеткой её родителей, по-разному обросшими преображёнными водой, зерном, комбикормом и другой пищей. «Женщина, берите сало, хорошее, мягкое», — говорила продавщица, положив ладонь на жир, который раньше находился внутри свиньи. Кроме продавщицы, свинью распределяли ещё три человека. Они по очереди взвешивали куски свиньи на весах «Тюмень». Мы съели некоторое количество свиньи, называемое шейкой, в форме шашлыка, вымоченного в минеральной воде с добавлением специй. Свинья насытила нас, превратилась в нас и объединила нас с другими людьми, купившими другие её части.

ушла

Многие увидели, как рыболов стал вытаскивать большую и долгую рыбу с середины Казённого пруда, и стали сгущаться, приближаясь к действию. Рыба тяжело шла, разрывая мягкую поверхность воды, притягивая всё новых людей: пожилых женщин, отдыхающих мокрых мужчин, южных строителей с самодельными удочками. «Подойди, бля», — говорил рыболов, но рыба длинно и твёрдо сопротивлялась силе, выводящей её на воздух. Один из строителей приготовил телефон, чтобы сделать снимок; среди зрителей, до того говоривших, образовался сгусток молчания. Рыба была зелёной; леска оборвалась незаметно; напряжение как будто растворилось в цветном вечернем воздухе. Рыболов наклонился к траве, открыл рюкзак и выпил оттуда пива. Оттолкнутые пустотой люди разредились. «Ушла? Ушла?» — говорили они.

успех

Мне сообщили о том, что повесился мой дальний родственник. Ему было двадцать пять лет, он был сыном моего троюродного брата, я, кажется, видел его однажды. Лил дождь, мои ноги промокли, я ехал в трамвае, нашёл сиденье посуше, читал рекламу. Было написано: «Секрет успеха — надёжные знания, в МФЮА поступайте заранее». На фотографии по Васильевскому спуску шли радостные люди с транспарантом с названием учебного заведения. Я смотрел на них и думал о том, почему мой родственник решил уничтожить себя. Эти радостные люди надёжно узнают, что смерть — понятие юридическое. Зачем он нужен, этот успех?

право

«Мама! Они имеют право! Мама! Послушай меня! — говорила с паузами женщина, шедшая впереди меня по направлению к метро. — Мама! Они имеют право! — и слушала в паузах трубку. — Распитие спиртных напитков в общественном месте. Они имеют право оштрафовать! Мама! Я сейчас приеду. Мама, послушай меня. Дождись меня, сиди там, у них, и никуда не уходи!» — чёрные блестящие гладкие брюки плотно стягивали ровные ягодицы. Вдоль пышных желтоватых волос сидела заколка. В метро она села, и я увидел на её лице очки, белая оправа которых — только поверху, понизу ничего — походила на пышные брови.

пляж

На осыпающихся глинистых обрывах Азовского моря, там, куда от посёлка Ленино ходил львовский автобус с табличкой «Пляж», отдыхающие любили выкладывать из ракушек названия городов, из которых они приехали. Мурманск, Москва, Киев, Свердловск, Тюмень, Ленинград. К названиям городов добавляли цифры. 83, 84, 85, 86, 87. На пляже было очень много ракушек, из которых можно было составлять новые слова. Эти ракушки называются сердцевидками.

печенье

В вагоне метро было рассыпано печенье — целое и раскрошившееся. Всё было разрозненным и не составляло никакого цельного впечатленья — печенье, разорванный пакет, из которого оно выпало, крошки, мокрые следы, пол, люди. Это стало красиво только тогда, когда на печенье упала пышная бело-синяя шапка.

батоны

Из трамвая на остановке «Богородское» вышла старушка и подошла к другой вышедшей из трамвая старушке. «Иди, милая, ложись, отдыхай, — посоветовала она и рассказала свой сон. — На столах — изобилие: бананы, мандарины, фрукты, одни фрукты. А Славка, ну вот Славка, шёл-шёл, дошёл до конца, до хлеба дошёл, там батоны лежали, ну длинные такие, батоны, он как до хлеба дошёл, и ест, ест, ест».

фирма

Шёл снег. На пустом и вечернем Сретенском бульваре стояли двое лицом друг к другу. Они склонились от снегопада, подняв воротники. Снега становилось больше и больше. Высокий молчал, а маленький и плотный в кепке, приготовившись, стал говорить по телефону: «Общавшись со множеством людей в вашей фирме, я пришёл к выводу, что можно иметь дело только с четырьмя людьми. Значит, первое».

света мира

Однажды мы гуляли вечером вдоль дома, в котором живём, и обнаружили загадочное окно на первом этаже. Через него была видна комната, освещённая настольными галогенными лампами и заполненная комнатными растениями. В комнате не было ничего и никого, кроме растений, ламп и крашеных стен. Мы стояли, рассматривая большие и яркие зелёные листья, и представили, что растения — инопланетяне, которые образовали колонию на земле, и что один из них превратил себя в человека, чтобы приобрести им квартиру и за ними ухаживать. Через год или два, когда мы совершали вечернюю прогулку возле дома, недалеко от загадочного окна нам встретилась пожилая женщина с ясными глазами. Она остановилась перед нами и сказала: «Здравствуйте! Света мира и любви вам, инопланетяне!»

остановка

Я стоял на остановке в посёлке Заречный, ждал маршрутное такси до Скопино и смотрел на пустую дорогу, на два пустых рыночных навеса и большие старые деревья за ними. Остановка была украшена сделанной из металлических прутьев эмблемой московской олимпиады. Я посмотрел на неё тоже. Направо проехал легковой автомобиль. Налево проехал мотоцикл со снятой коляской. Из-за моей спины доносились свадебные поздравления: праздновали в единственном баре-кафе, похожем на сельскую контору. К остановке приехали четыре мальчика на велосипедах и положили их на землю. Им было не больше восьми лет. Они расселись на корточках в углу скамейки и стали разговаривать, дружелюбно посматривая на меня. На месте им не сиделось; мальчики поочерёдно вскакивали с насеста, делали ловкие гимнастические упражнения, используя конструкцию остановки, смеялись своим простым шуткам, сплёвывали на землю свою небольшую слюну и смело произносили матные слова, озорно прищуривая блестящие глаза, смотревшие на меня. «Если бы я был фотографом, — думал я, — я бы развернулся к ним, достал бы фотоаппарат и стал бы их фотографировать. Какие бы удачные получились снимки! Жаль, что я не фотограф». «Поехали на свадьбу смотреть!» — предложил один из мальчиков, и они разогнали свои велосипеды на вырост. Я достал фотоаппарат и снял пустой рынок.

натали

В магазине «Крымсоюзпечать» на керченской автостанции женщина в костюме продавщицы покупала у знакомой ей продавщицы женский журнал «Натали». «А давай посмотрим, шо там есть. Ради хохмы», — предложила продавщица «Крымсоюзпечати». Она разорвала полиэтилен, в который был запечатан журнал, обнаружила между страниц пробник крема «Нивея» и заметила: «О, шоб я так жила. Крема». Продавщица-покупательница молча и довольно улыбалась.

пиво

Между остановками «Мосгорсуд» и «Улица Хромова» у второй двери трамвая зазвучало разбитое стекло. Пассажиры разошлись в разные стороны и увидели, что у мужчины, стоявшего на ступеньках, упала тележка, а из большой сумки вывалились собранные бутылки, алюминиевые банки и отбросы. Раздался запах недоеденной другими людьми еды; пассажиры раздались шире. Мужчина стал поднимать присвоенные предметы, придерживая сумку рукой с пивной банкой. Банка наклонилась, пиво выплёскивалось на пол. Мужчина поставил банку на пол, чтобы дотянуться до далёкой бутылки. Банка опрокинулась, и пива в ней стало ещё меньше. Он подобрал банку, продолжая поднимать и рассовывать бутылки и не обращая внимания на то, что пиво выливалось на сумку и пол. Мужчина был молод, но небритое лицо его было цвета лежалой свёклы. На его бейсболке, надетой козырьком назад, болталась лямка, уменьшающая размер головного убора. Когда он вышел, оставляя битое стекло, пиво продолжало распространяться по резиновым желобкам пола, вбирая в себя пыль и загустевая.

свет

Я вышел из трамвая, а из другой двери вышла девушка. На ночной остановке разместилось больше десяти молодых людей, причём двое из них были в шапках Санта-Клауса. Они дружно, не мешая друг другу, стали кричать, как воробьи или скворцы: «Свет! СВеТ! свеТ! СвеТ! сВЕт! СвЕТ! СВЕТ! свет! сВеТ! свЕт!» Девушка пошла об руку с молодым человеком в длинной вельветовой куртке, остальные остались: один из них долго и сосредоточенно бил тяжело обутой ступнёй в органическое стекло остановки.

бананы

Мимо меня прошёл милиционер, за ним проследовала женщина в пластиковом дождевике, сжимавшая картонную коробку из-под бананов. «Наверное, он задержал её, чтобы привлечь к ответственности, — подумал я, — потому что она занималась несанкционированной торговлей». Коробка была с овощами. У метро старик с тележкой нагнулся под двумя милиционерами и вырывался с возмутительным криком. Светло- и тёмно-коричневый трамвай устремился от поворота к повороту и заслонил его. Трамвай проехал, милиционеры уходили, оглядывались и ругались. Они были упитанны; у плотного живота того, что шёл справа, висел автомат без приклада. Небритый старик стоял согнувшись. Ладонью он сжимал мундштук с половиной сигареты, а плечом — ручку тележки. «Варвары», — сказал он жалобно. На тележке стояли коробки из-под бананов.

продукты

До закрытия магазина оставалось двадцать восемь минут.

— Давайте продукты разложим, чтобы не оставались на кассе, — сказала старший продавец-кассир. Она вынула из ряда тележек одну. Продавец-кассир протянула ей пачку гречневой крупы, упаковку сахара-рафинада, пакет кефира и другие продовольственные товары.

— А у меня сегодня почти ничего не осталось, — заметила второй продавец-кассир. — А у меня сегодня мало оставляли. А у меня сегодня только картошка под кассой осталась.

вещи

Иногда люди, нашедшие на улице или в общественном месте потерянную вещь, кладут её на видное место рядом с тем местом, где её нашли и где может пройти человек, который будет её искать. Это часто случается с головными уборами, потому что не всякий человек станет носить убор, привыкший к чужой голове и пахнущий ею. Это часто случается с перчатками, потому что одна перчатка не представляет особой ценности, хотя и не перестаёт быть вещью.

Когда потерянную перчатку вешают на ограду или ветку дерева, у неё остаётся шанс побыть вещью ещё некоторое время. Перчатка на балюстраде эскалатора; перчатка на пустом пространстве скамейки станции метро, где с краю сидит человек; перчатка на жёлтом поручне вагона юбилейного метропоезда «Красная стрела». Драповый кофейно-молочный пояс от пальто, повязанный простым узлом на стволе берёзы, у дорожки, ведущей в аптеку и от аптеки.

усталость

На нижней ступени лестницы в середине станции «Комсомольская-радиальная» сидел грязный лысеющий человек с именем, отчеством и фамилией. Перед ним стояла большая дорожная сумка, на которую он опустил руки. Справа от мужчины были две выпуклые лужи слюны — одна побольше, другая поменьше. Наверное, он сидел довольно долго и сначала занимался одной лужей, а потом решил соорудить другую. Удивительно наплевательское отношение к жизни!

без сои

Женщина сидит в дальнем уголке со столом и микроволновой печью. Она торжественно передаёт по телефону приблизительно следующее: «Пепперони» — два килограмма, «Велкомовская» из охлаждённого мяса — два килограмма, салями «Королевская» — два килограмма, «Краковская» — три килограмма, «Ветчинная» в синюге — пять килограммов, ветчина «Для завтрака» в синюге — три килограмма, сосиски «Велкомовские» в натуральной оболочке — пять килограммов, «Молочная» варёная в натуральной оболочке — десять килограммов, «Докторская» варёная в натуральной оболочке — десять килограммов». На стене у кассы — информационный стенд, на котором размещены: закон о защите прав потребителей, сборник нормативных документов, книга жалоб и предложений; висит объявление: «Требуется продавец с опытом работы в гастрономе». «До завтра!» — передаёт женщина по телефону.

На крыльце магазина стоит заснеженная собака. Через две трамвайные остановки на заснеженной клумбе выросшие щенки играют в половые игры. Она не даёт, она не даётся, она выскальзывает из-под него. Он отворачивается и делает задом в воздухе размножательные движения. Третий щенок лежит на заснеженной траве с игривым настроением. Широкие и цветные кленовые листья лежат под пористой и вязкой серой глазурью. Снег летит то перьями, то пёрышками, то точками, то медленными большими комарами.

кофта

Был вечер, совсем стемнело, люди спешили к вокзалу и метро. Развивалась уличная торговля. Девочка лет пяти изучала красно-белую кофту, которая лежала возле женщины, занятой торговлей с матерью девочки и её отцом. Девочка взяла кофту за нижний край, потянула, ощупала шерсть, внимательно осмотрела детали кроя. Кофта нравилась девочке.

действительность

Здесь цветут сливы, яблони, вишни, ирга. Видел изумрудную ящерицу, пень новогодней ёлки, объявление на садовом домике: «Цветного металла нет». Слышал предложения: «Вставьте купюру в купюроприёмник», «У вас фотобумаги нет?», «В туалет сходить — пять рублей». Подорожал севок — ещё недавно был по пятьдесят, и вот уже по сто. «Если будешь весь день стоять, можно и по сто двадцать. Банками — по сорок», — объясняет престарелая женщина, возвращаясь из города в село. Отправление задержали, а в Выездном контролёры останавливали автобус два раза; многие сильно возмущались: называли их тварями и другими словами. Пустые поля вокруг замусорены целлофановыми и полиэтиленовыми пакетами, никогда не видел так много пакетов сразу. На обратном пути ехал мужчина: ему в августе разрезали живот, прободная язва, гемоглобин упал до тридцати — стоял рядом со мной, а ведь был некоторое время мёртвым. Уже торгуют квасом из бочек, урны полны бутылочек — настойка боярышника, настойка перца. Иду к дому — через бордюр лежит мужчина, уперевшись головой во фруктовое дерево, иду от дома — сидит мужчина на бордюре, смотрит, как будто увидел мир в первый раз. У зимней церкви разбили цветник, высадили растениями две полукруглые строчки: «Русь святая, храни веру православную», а помощник благочинного Артемий, иерей, объявил в городской газете, что нужно объединяться для борьбы с грехом. На входе в магазин на пригорке у вокзала висит реклама майонеза «Сдобри»: «Пусть будет вкусным постный стол!» — в самом же магазине расплакаться можно: пряники с начинкой «апельсин», печенье «Бурёнка», карамель «Бубенчики», шоколадные конфеты «Рома+Маша» и «Пилот самолёта». Переместился маневровый тепловоз. Объявили о прибытии поезда. На перрон вышли люди с отчётливыми словами. Старуха пронесла в корзине, сплетённой из пластмассовых шнуров, пиво в бутылках и банках. На руке старухи — сушёная рыба, на талии повязан чёрный фартук. Растут просвечивающие зелёные ели. Я скучаю по твоему тёплому клитору.

недотрога

В 6-м Лучевом просеке на высокой скамейке болтали ножками две пожилые и пожилой. «Я смотрел передачу Капицы «Очевидное-невероятное», — рассказывал он. — Там был один врач. Необычный такой, оригинальный врач. Он говорил, что руки надо мыть один раз в сутки». Шумел тёплый ветер, коричневые листья карабкались по асфальту и пахли прошлым годом. Они перемещались как разведчики, прижимаясь к земле и передвигаясь перебежками, заметные только сзади — более тёмным, на котором лежали, боком. Две пожилые женщины шли по ним, наступавшим, и та, что была старше, читала анекдоты, вырезанные из газеты: «Вовочка спрашивает отца: насколько хватит твоей зубной пасты? — Не знаю. — Теперь знаешь: на всю ванную и половину прихожей». Они смеялись, им было смешно. На зелёных столиках среди деревьев играли в шахматы, шашки, домино. «Если я сейчас поставлю комбинацию — решите?» — испытывал мужчина в шляпе молодого случайного зрителя.

На танцплощадке в Сокольниках редко попадают в такт. Мужчины в куртках держатся за женщин в куртках, переступая ногами, одиночки же раскидывают ногами, раскидывают руками, и их непослушные, обросшие временем тела выполняют молодёжные движения, а между всеми расхаживает без цели недовольный маленький старик в светлом костюме. Головы вертятся и окидывают зрителей расфокусированными взглядами, которые ничего не видят, и каждый ведёт себя так, будто все смотрят только на него, но все смотрят на неё — на эту старуху, выступающую с номером самодеятельности с собственным встроенным ритмом под какую угодно песню. Она подобрала точный наряд для своей жуткой пластики: красно-белые кроссовки, из них чёрные колготки в крупный цветок, обтягивающие тонкие ноги и подтягивающие вислый зад и круглое пузо, с пояса свисает на белом пружинистом проводе бирюзово-белая телефонная трубка, из колготок растёт заправленная в них голубая ночная сорочка, под которой держит груди чёрный бюстгальтер, на левой лямке сорочки распустился пышный белый цветок, из мочек спускаются до плеч серебристые обручи, рыжую голову завершает завязанный надо лбом розовый платок. Ало-коралловые губы проговаривают слова, на левой руке чёрная митенка обнажает того же тона ало-коралловые ногти, а правая рука сжимает трость, которую ставит как хочет, добавляя эффекта расчётливым, с пятки на носок, шагам прямых ног. Бодрый третий пеон превращает старуха в хорей, исполняя фигуры руками, демонстрируя ловко все извилины тела, бесстыдного, только ей одной и нужного: повернули, развернули, и шагнули, два шагнули, приподняли, опустили, показали, и шагнули, отступили, повернулись, покрутили, три-четыре, недотрога, недотрога, все меня дразнили в детстве, ну а сердцу не прикажешь, так в народе говорят.

Я всегда останавливаюсь возле этих танцев и внимательно наблюдаю за ними, считая, что в них, должно быть, есть какой-то смысл, но вскоре отворачиваюсь, потому что смысла в них нет никакого.

музыка

К вокзалу подъезжает электропоезд с людьми. Женщина идёт ему навстречу по краю перрона, наклоняется и слушает, выбирая вагон, который не шумит. Поезд открывает двери с обеих сторон, меняет пассажиров. Справа по ходу движения усаживаются одетые в брезентовые штормовки мужчина и женщина пенсионного возраста. У него растут усы, он листает буклет «Мураново», она носит очки и листает буклет «Абрамцево». Рядом с ними ставит свою большую сумку продавец.

— Обращаюсь к любителям музыки, — говорит он, обращаясь к любителям музыки. — Андрей Петлюра, Сергей Наговицын, «Лесоповал», «Алиса», «Чиж», Бутусов, «Кино», «Чайф», «Нэнси», «Комиссар», «Фристайл», зарубежная эстрада, дискотека восьмидесятых, дискотека девяностых, «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца» в исполнении автора Леонида Филатова, лучшая органная музыка. Спрашивайте, что интересует. Стоимость диска девяносто рублей.

— Опера есть? — спрашивает мужчина, перейдя от буклета «Мураново» к буклету «Абрамцево».

— Нет, — сомневается, присмотревшись к ассортименту, продавец.

— А оперетта? — находится мужчина.

— Нет, — отвечает уверенный продавец.

Поезд следует со всеми остановками. Двери поезда работают автоматически. Курение ухудшает условия проезда в электропоездах.

ноябрь

С бледно-синего неба светило солнце. На ветвях сверкала коричневая видеолента. Сидя в трамвае, девушка в белой куртке с белым меховым воротником наносила на губы жидкий розовый блеск. Длинные красивые волосы спускались вдоль красивого глупого лица, которое частями отражалось в зеркальце. Промышленные альпинисты встали в кружок и держали в руках верёвки. Старик поднялся на цыпочки, чтобы дотянуться до окна на высоком первом этаже. Перед проезжающим перекрёсток трамваем остановилась завернувшая машина. «Он очень дёшево отдаёт, очень дёшево», — сказала пожилая женщина. Она показывала рукой на руки мужчины, двигавшиеся в камуфляжной сумке. К сумке склонились две покупательницы. Молодой человек захватил под мышки и в руки один, два, три, четыре, пять стоявших под афишей розовых пластиковых торсов. Из торсов во все стороны торчали ровные груди без сосков. Проскользил, прозвенев, бело-синий трамвай № 5206. Худой старый уборщик сметал со ступенек сор в удобный длинный совок. По лестнице поднялся человек в половину человеческого роста. Девушка в бирюзовой куртке рассматривала три розы цвета белесоватой на сломе серединки арбуза. Подошёл поезд, она приблизилась к закрытым дверям. В вагоне не было света, и он уехал без пассажиров. Из следующего поезда вышла женщина в оранжевом жилете и с чёрным пакетом. У неё была круглая голова, круглая шапка, круглое лицо, круглые глаза.

обещания

Неподвижно светится щель конечной станции. Вокруг выхода, против часовой стрелки, ходят трое и громко думают, что бы выпить. У блестящих машин — красной и белой — стоят извозчики, засунув руки в карманы курток. Пассажиры предпочитают трамваи. Трое ходят вокруг выхода по часовой стрелке, громко думают, где бы купить. У бордюра извозчик находит алюминиевую банку, сминает её ногами и пасует второму. Банка приземляется в стороне. Второй извозчик неспешно подходит, отдаёт пас назад. Первый подпрыгивает, подгибая сжимающие банку ноги и отворачивая от неё удалое лицо. Она взлетает высоко позади, стучит в светящийся мокрый асфальт. Второй пробует свой трюк, но банка только скребётся. Первый отрывает её от асфальта носком туфли, вынимает из кармана левую руку, откидывает в сторону большой и указательный пальцы, приветствует третью подъехавшую машину.

Игра продолжается, и только ноги извозчиков смотрят на банку, всё остальное тело гордится ногами, а гордые головы прячутся в гордых плечах. Выбираются из-под земли пассажиры, предпочитают трамвай. Ловкий извозчик садится в свой белый автомобиль и греется, не закрывая двери. Банка лежит на жёлто-коричневом асфальте. Его неровности, рябые от жевательных резинок, лоснятся от фонарей. Извозчик сидит и смотрит вниз, но ничего не видит. Поднимаются на землю пассажиры. «До Наримановской не довезёте?» — спрашивает светловолосая свежеволосая девушка с цветами и подругой. Извозчик не соглашается, пространство пустеет. У аптеки кружит высокий щенок с доверчивыми бровями и слабыми длинными ушами. Он реагирует на тени, на звуки, на запахи, но вокруг ничего съедобного и удобного ничего. Щенок сворачивается у стены, чтобы согреть себя самому. Мышцы сокращаются, тело вздрагивает и дышит. Щенок приподнимает голову. Мир состоит из обещаний, он обещает пищу, удовольствия, сопричастность. Из метро больше никто не выходит. Извозчик закрывает дверь. Щенок укладывает голову поудобнее, закрывает глаза. Шерстяное тело вздрагивает, дышит и существует. Может быть, ему повезёт, его семя созреет и перебросит щенка через время, продолжит его. Больше ему и не надо.

август

Шофёр, спелый кудреватый мужнина, оплатил квитанцию по указанию начальства и перешёл к окошку оформления кредитов, сел.

— Скажите, а сколько можно кредит получить? Сто тысяч можно? — послушал. — Тридцать пять это мало. А что нужно? Мне тысяч сто-сто пятьдесят. Так. Я из Курска, но работаю в Москве. Регистрация есть. Могу на сколько хочешь сделать, на год, на полгода, — послушал. — Пока на полгода. Три месяца в Москве. А сколько надо? — послушал. — Минимум шесть. А если на тётку? Она в Москве живёт. Так. А какие, значит, документы нужны? Мне тысяч на двести, — послушал. — А если у меня в Курске дом большой, двухэтажный. А, то есть в Курске в Сбербанке можно, в этом всё дело. Так, а проценты какие? От срока и от вида? Ну, допустим, на три года. Восемнадцать. Три это сколько? Тридцать шесть? — послушал. — А, и сумма сокращается. Ясно. А посчитайте мне, девушка. Тысяч на двести пятьдесят. Понял. Спасибо.

На следующий день у окошка, где проводятся операции по вкладам, сидела старушка. Она трогала выложенные перед собой паспорт и пенсионное удостоверение — сначала паспорт, а потом удостоверение, потом паспорт, потом удостоверение. Она чуть касалась их настороженно дрожащими пальцами, и документы иногда двигались, предлагая себя, по гладкой поверхности. Отделившись, её руки спустились в сумку, лежавшую на коленях. Она искала ими внутри, как будто сейчас вынет что-то важное, но вдруг оказалось так, что ничего не вынула, зато смотрела на молодого кассира.

— Мне сберкнижка нужна, — сказала та.

— Сберкнижка? — сказала старушка, а после улыбнулась. Она снова зарылась в сумку, едва доставая и снова убирая ещё одно, серое удостоверение; дотронулась до карманов кофты. — Пойду дома поищу, — сказала, но не встала, а сидела, продолжая трогать разные места сумки. Двинула к себе пенсионное удостоверение, пошевелилась, двинула паспорт, убрала, продолжая искать; наконец встала, упаковав сумку.

«Жаль, — подумал я, — что одни и те же глаголы не различают длительности обозначаемых ими движений: все её движения были медленными в высшей степени». «Каждый человек живёт в своём собственном времени», — подумал я потом.

вечерний осмотр магазинов

Магазин «Три O» у станции метро «Улица Подбельского» работает теперь круглосуточно. Охранник в торговом зале консультирует поздние пары, помогает с выбором вина, рекомендует кагор. Кассир замечает, что время продажи вышло; охранник разрешает процедуру покупки. Рослый мужчина лет сорока приобретает упакованную в стакан порцию водки и шоколад «Алёнка»; завязывается разговор с кассиром: пить не надо. «После работы, с пяти утра за рулём, немножко можно», — говорит он. Он отходит к упаковочному столику, плавно употребляет, бросает опустевшее стекло в урну, медленно раскрывает шоколад.

В магазине «Копейка» проживают двадцать минут до закрытия. Небольшая молодая уборщица моет шваброй пол. Её обсуждают сидящая на кассе круглая и крупная южная женщина и рыжеватый спокойный охранник. «Она плохо по-русски говорит», — говорит женщина. «Да она вообще по-русски, мне кажется, не говорит», — говорит охранник. «Я ей говорю — учись, говори, не стесняйся», — говорит женщина. К кассе подходят с покупками молодой человек и девушка. «Что-то поздновато, — здоровается с молодым человеком охранник. — А где собачка?»

убийство крысы

Чёрная и как будто мокрая крыса стояла на месте, потому что была больной или старой. Дежурная по станции ахнула и перебежала в подсобное помещение, оставив открытой дверь. Крыса стояла, ожидая её. Дежурная по станции выбежала со снеговой алюминиевой лопатой. Она нанесла удар по крысе и каменному полу. Крыса переместилась к автоматам по продаже прессы и встала там. Дежурная по станции нацелилась между головой и спиной, она ударила по крысе ещё раз.

Мужчина сидел у дверей, прижимая левой рукой лежавшие на сиденье покупки — игрушки, обруч. Пальцами правой руки он выводил текстовое сообщение на светящемся синем экране. Вор выхватил телефон, выбежал из вагона и бросился по станции. Пассажиры растерялись.

Мёртвый лежал на спине у эскалатора в переходе между станциями. Штанины брюк были задраны, и видны были ноги над высокими носками. Носки ботинок указывали в разные стороны, подле них стояла чёрная сумка, наполненная вещами мужчины. Его лицо было закрыто его верхней одеждой. На полу лежала левая рука, сжатая несильно, словно он положил её отдохнуть. Над мёртвым стояли пять милиционеров. Они переговаривались и принимали решения.

вербное воскресенье

Сколько живых на кладбище! Сколько людей пришло и приходит! Несут цветы, стоят в очереди у пункта выдачи инвентаря, толпятся у магазина ритуальных принадлежностей, прицениваются к набору для ухода за памятниками, набирают воду и моют руки под кранами, насыпают песок, ухаживают за могилами. Прохаживаются милиционеры-мужчины и милиционеры-женщины в тёплых ушанках, осматривают тёплый апрельский день. Напротив вороха гражданских, особенных и разных, как частная жизнь, захоронений дисциплинированно молчит построение воинских, с одинаковыми, как военная форма, памятниками, с одинаковыми, как белые звёзды, белыми звёздами. Подкашиваются ноги, когда видишь эти шеренги, вакуум замещает внутренности, когда идёшь вдоль этих рядов. Высокий старик в кепке подходит к арке с колоколом, дёргает за длинную спокойную цепочку, долго гудит небольшой колокол, старик идёт дальше. Среди женщин тянется от женщины к женщине голая собачка, барахтает лапами и головой, распространяет тонкий язык. «Цирк устроили на погосте, — движется, говорит сутулая старуха. — Вот твари. Обезьяны». И плюет на землю, и раздаются ещё три колокольных удара.

день

Днём на крышу соседнего дома прилетели белые и другие голуби из голубятни. Крыша крутая и металлическая, лапы царапали её, соскальзывали, птицы взметали крыльями. Наконец они уселись в ряд на коньке — одни лицом на запад, другие лицом на восток — и сидели так до самого вечера.

места

На сиденьях в полных вагонах метро иногда встречаются обширные пустые пространства. Они образуются, например, когда на них сидели те, кого называют лицами в пачкающей одежде, или когда на них помещались люди, вдруг поссорившиеся или даже подравшиеся друг с другом, — после того как те или другие покидают вагон, другие пассажиры не занимают их места, потому что знают причину их пустоты. Но поезд движется, и всё новые пассажиры, пользуясь своим незнанием, занимают свободные места и таким образом ритуально их очищают.

берег

«Рыбаки разбежались, — сказал за спиной мужской голос и подождал моей реакции. — Никого нету». Голос был лысоватым, как будто в горле убрали лишнее и немного нужного. Мужчина тоже лысел. Он уходил, пожилой и плотный, положив руки в карманы брюк перед полами пиджака. Над Смирновским прудом летал майский жук. Под ногами росли молодые хвощи. Скрылась в зелёной воде тёмная рыба. На другом берегу играли, бегали собаки, стояли на склонах берёзы. Я смотрел на их лёгкие кроны, на их подвижные листья, на знакомую мне с детства ложбину, разрезающую берег. Мне вдруг показалось, что я вижу занавес из элементарных частиц, и я никак не мог почувствовать, есть ли что-нибудь за ним, есть ли что-нибудь кроме него.

изнутри

Между закрытыми киосками — сине-белым с металлоремонтом и серым с ремонтом обуви — в луже ходят три голубя. Они бьют клювами по воде и не пьют, а собирают со дна намокшие тополевые семена. После воды их розовые ноги становятся ярко-красными. Один голубь хромает без левого пальца на правой ноге. Когда он останавливается, то стоит на здоровой, поднимая больную.

Голуби, тополя и люди растут изнутри. Изнутри у голубя появляются две ноги с тремя пальцами на каждой, изнутри появляются два крыла, покрытых сизыми перьями, которые тоже растут изнутри. Изнутри у него развиваются глаза, чтобы увидеть другого голубя, уши, чтобы слышать другого голубя, и мозг, чтобы распознать другого голубя. Как обтекаем,ладен и красив голубь снаружи! Кажется, что его создали, представляя его внешний облик, а ведь это не так.

ожог

Мальчики подбежали, обступили подъехавшего на красивом велосипеде мальчика из другого двора. Он был младше большинства из них, на нём была бейсболка. Они хотели показать ему карты и показывали ему чёрные карты, отсчитывая своё богатство веером. «А у тебя такая есть? — спрашивал у приехавшего мальчик с упитанными щеками и в коричневых резиновых сапогах. — Карен, а у тебя вот эта есть? А давай меняться!» Мальчик на велосипеде молчал, но потом сказал: «Вали отсюда, а?» — и стал выезжать из группы. «А покажи, какие у тебя есть?» — спрашивал щекастый мальчик. «Вали отсюда, а? Вали отсюда, а? — продолжал валить велосипедист. — Вали отсюда, а?» За ним увязался самый младший мальчик, которому уже в другом дворе повторяли: «Вали отсюда, а?» «А у тебя такая карта есть?» — крикнул мальчик со щеками и в резиновых сапогах. Не дождавшись ответа, он сказал мальчику с русыми от солнца волосами: «У меня таких карт двадцать». «А у меня в деревне их двести», — отвечал тот, посмотрев глазами внутри себя. «Нету у тебя двести», — ответил полный мальчик. И они присоединились к другим мальчикам, сидевшим на белой трубе и стоявшим возле неё.

подарки

На стадионе, на трибуне, разложенной из тёмно-серых тёплых бетонных плит, сидели две девушки и пили кока-колу. «А на двадцать третье февраля или на день рожденья она ему записную книжку такую подарила, — сообщала одна из них. — С обложкой такой, с ручкой. Очень красивую такую. Я увидела такая и говорю: «Лена, бросай Сашу, встречайся со мной. Я тоже хочу такие подарки получать». А Таня такая говорит: «Нет, Лен, со мной». «Маши! Машеньки!» — звала женщина двух девочек с косами, бегавших вприпрыжку по футбольному полю. Рядом с ней находился мальчик.

пострадавшие

«Беги, на хуй. Беги, бля, — кричит он и упорно и быстро идёт напрямик через темноту, через всё с белым пакетом в руках. — Счас ты пострадаешь». Его перехватывает парень пониже ростом, они валятся на землю, на них смотрит со скамеек занятая компаниями детская площадка. «Вова, я тебя не хочу бить, — движется обхваченный на земле. — Я бы тебя сразу вырубил». Рядом высветлен магазин, в нём сидит на своём месте кассир, она молода. Лицо её закрыто красными воспалениями, верхняя губа покрашена усами, нижние зубы выдвинуты точно под верхние, она устала и улыбается: «Время не идёт». «Что?» — переспрашивает покупательница. «Да это я сама с собой, — говорит кассир и перемещает через сканер пиво, соки. — Время не идёт совсем. Сорок минут. И полчаса назад смотрела — тоже сорок минут. Сто восемьдесят шестьдесят». «Триста тридцать четыре сорок», — говорит кассир напротив. Под её белой блузкой выпукл ажурный бюстгальтер.

жизнь после смерти

Трамваев всё не было. Потом они стали приезжать, но или сворачивали на круг, или были двойкой, тридцать третьим, сорок шестым. Ни на одном из них ехать не хотелось, мы ждали четвёрку. У трамвайных путей, посередине дороги, стоял белый старик. Он держался за трехколёсную конструкцию с висящей в центре пустой сумкой. Он тоже ждал трамвая. Свет был тёплым, лёгким, золотисто-зелёным. На машинах свернулись уже сухие листья. С берёз прядями слетали чуть весомые семена. Я видел, как расширяется привычное, замкнутое домами пространство вокруг Богородского круга, — как стал протяжённее воздух между мной и песочными домами у Ланинского переулка, как неподвижно висело во дворе справа постельное бельё, освещённое солнцем через ветви. Я смотрел на далёкий полый ромб в середине пододеяльника. Но мы сели в бело-синюю двойку, закрывшую вторую дверь перед белым стариком. Пассажиры закричали, и дверь открылась; старику помогли взобраться. «На Третьем проезде Подбельского бабушка так и не вошла», — затруднялась сказать пожилая женщина с щербатым бледным лицом. Трамвай продолжил путь. Возле пятиэтажного дома на тротуаре лежал на правом боку человек с грязным лицом. Он прижал к груди руки. Из его рта вылезла желтоватая струйка пены. Между ним и стеной пожилой человек пронёс металлическую лестницу. У края тротуара стояли два милиционера, в фуражке и кепке. На тротуар поднялась правыми колёсами машина «скорой помощи». Из неё вышел и прикрыл дверь человек в синей форме. Он неторопливо направляется к лежащему человеку и милиционерам, держа в руках лист белой бумаги. Старик хочет сойти у Мосгорсуда. Высокий курящий мужчина, лысеющий, темноволосый, переносит на тротуар его трёхколёсную опору. Среднеазиатский молодой человек помогает старику выйти. Двери закрываются. «Подождите, не закрывайте!» — кричат в трамвае. Парень доводит старика до середины пути и запрыгивает в открытые снова двери. Старик перемещается к тротуару. Он не сгибает ног, вытягивает руки перед собой. Машина ждёт, пропуская его, отражает свет. Курящий мужчина курит, придерживает ходунки. Он хмурит лицо, и я думаю о том, что это сочувствие. На станции «Сокольники» я вижу женщину, сидящую на скамье с большой спящей девочкой на руках. Девочка светловолоса. Она держится за ворот белой футболки женщины, потянув ткань вниз.

ветер

Ещё вчера утром листья в лесу, под деревьями, на дорожках, были многочисленными, но случайными — а к вечеру задул ветер, и сегодня вся земля устлалась листвой. Связи листьев с ветвями становились за эти дни всё слабее, и те и другие ждали ветра, и вот он пришёл. Всё больше и больше срывается к земле мелких берёзовых, плавных кленовых — и ясеневых, которых особенно жалко за свёрнутую полухрупкость: висели бы себе. От листьев пахнет и сухо, и влажно.

женщины

Восемь или девять женщин шли от метро вдоль длинного дома. Они образовали группу, потому что шли примерно с одинаковой скоростью и в одном направлении, впрочем некоторые женщины были знакомы и шли близко друг к другу. Все они, за исключением одной, были в туфлях на каблуках, которые подтягивали и делали стройными их ноги. Каблуки были разными, высокими и низкими, но все были узкими и ударяли в асфальт примерно с одинаковой силой, по разным точкам и в разное время, и звонкие звуки раздавались в воздухе улицы, и вот через секунду, секундыды долю звуки соединялисьлись одновременно в одну точку, а секунду черерез, через долю секунды разбегалисьлисьбе в разные точки во времени и пространстве, чтобы через несколько снова секунд в долю секунунды соедининиться в одной точке и расредодосредоточиться опять по точкам снова разным, но вскоре все они скрылись за углом, только две или три женщины остались в магазине на углу.

остальные

Когда я был гораздо младше, мне хотелось быть другим, не таким, как я. Мне хотелось быть таким же, как некоторые другие; я подражал им. Потом я захотел быть самим собой, но трудно было сказать, что это значит, потому что я понял однажды, что я разный, и это было странное и страшное открытие. Недавно, летом, это было в метро, я вдруг понял, что не хочу быть другим, а хочу побыть другим. Это случилось, когда я смотрел на сидевшую на сиденье коротко стриженую, крашеную в блондинку женщину, она позже вышла на «Комсомольской». У неё было чистое, но с бородавкой под правой щекой лицо, она была одета в верхнюю лёгкую полупрозрачную юбку в леопардовых узорах и в нижнюю плотную, покороче, в голубую футболку с карманом на правом боку, в котором был обтянут узкий прямоугольник (пачка тонких сигарет, что же ещё, конечно, тонкие сигареты), в тапочки с надписью «Рита». Всю дорогу она, невысокая, укоренённая, с большим животом, с большими лежащими на нём грудями, склонялась от жары головой на свою тележку с красно-белой клетчатой сумкой, на которой сверху вниз лежала полупустая, почти пустая бутылка с колебавшейся пепси-колой. Мне захотелось вдруг побыть ею в моменты, когда она выбирала, примеряла и покупала свою одежду. А потом я поехал в Крым, и желание уточнилось — я хотел побыть одновременно другим и с другим. Теми и с теми двумя мужчинами, которые играли во Владиславовке под кустами, на бетонном парапете перрона, в карты (чего они ожидали?). Тем и с тем мужчиной на пляже у «Айвазовской» — грудь его была волосата, и на спине его были тоже густые волосы, но только слева вверху, как чёрное крыло. Той и с той полноватой невысокой женщиной, которая шла с пляжа мимо рядов с вафельными трубочками, тортами, рыбой и моллюсками, вдоль строительного забора, и произносившей: «Почти тридцатка ушла. А ничего и нету. Где же тридцаточка?» Той и с той женщиной, которая раскрыла, раскинув ноги на шезлонге, свежевыбритую промежность с пупырышками раздражений, прикрытую узкой тёмно-розовой тканью. Той и с той кругленькой женщиной под шляпой, со стрелками на глазах, с маленьким оранжевым кругом на левой руке и с полосатой сумкой в правой, которая смотрела на эту промежность, да и приподняла чуть-чуть брови и прошла дальше вместе с дочкой. Теми и с теми двумя женщинами, вставшими на фоне Карадага и двух свежепостроенных гостиниц, сблизившимися телами и руками с пластиковыми стаканчиками. Тем и с тем фотографировавшим их мужчиной, которого они спросили: «Стаканчики видно?» Теми и с теми двумя большими неграми в леопардовых тряпочках и с погремушкой; «Фотографии на фоне моря. Акуна-матата», — говорили они. Тем и с тем пожилым стариком, который спал на тротуаре на другом человеке, — высохшим, с кольцом под правым соском и в минимальных плавках, державших его половые органы как в мешочке и выглядевших его единственным имуществом. Той и с той маленькой девочкой, которая сидела рядом с лежавшим отцом, окунала горячую гальку в небольшое ведро с морской водой и водила галькой по его голове как расчёской, а потом бросала камень и брала новый. Той и с той женщиной, продававшей мне коробки конфет, проверяя срок годности, отрывавшей от них оранжевые и жёлто-зелёные ценники и наклеивавшей их на тыльную сторону правой ладони — она дала и пакет: «Бесплатно! Возьмите, бесплатно!» Тем и с тем мужчиной, который сидел в телевизоре за решёткой на скамье подсудимых и боялся и который, как сказали, не признал свою вину. Той и с той десятилетней девочкой, дочерью священника, которую он убил.

начало октября

На столе кассира, а кассира всё нет и нет, лежит памятка, почти стихотворная: «Внимание! Билетные кассиры, будьте внимательными, заполняйте правильно ПД», — а под этим список аббревиатур: справка об освобождении, свидетельство о возвращении на родину. Паломницы у кассы вежливо разговаривают об ангелах. В магазине, в тусклом, потому что закрытом, водочном отделе продавщица играет в карты с молодым человеком, с длинными, длинноватыми волосами, с не до конца как будто отмытым лицом. Она отвлекается, чтобы обслужить покупателей, кладёт веер рубашками вверх, и молодой человек кладёт тоже, прислоняется к подоконнику, тянет из прозрачного пластикового стакана желтоватый напиток. Козыри крести, прижата половиной колоды семёрка. «На поезд, штоль?» — спрашивает в темноте мужчина, обвешанный сумками. «Ну», — отвечаю я. «На Москву, штоль?» — спрашивает мужчина. «Ну», — отвечаю я и смотрю на липу. Она большая, растёт у магазина, прямо под Кассиопеей. Липа вся в жёлтых листьях, но уже сквозь них просвечивает прозрачное небо, ствол её чёрен, листок легко отстаёт. Под липой играют собаки, светлая и тёмная. Тёмная опрокидывает светлую на сухую траву, теребит ей горло. Друг от друга отскакивают, друг к другу приникают, бегают, возятся. Шелестят о траву шерстью, и больше ни звука, вот только тёмная фыркнула раз, светит на липе полная луна. Я иду между двумя зелёными поездами, по мерцающему коридору, от крыш ответвляется дым. «Ой, Димочка, дорогой, вы уж простите, я уже тут ложусь», — говорит из сумрака паломница в белом платке, он лежит широкой полосой на лбу. «Всё-таки одеялко-то взяттть», — длит тот, кто спрашивал прежде про поезд, вывернув чётко в проход, отставив на столе чай. Но дело не в этом, дело в созвездиях — созвездий нет, звёзды находятся в разных плоскостях, не лежат, как масти на картах, нет ни Ориона, ни Большой Медведицы, ни Кассиопеи.

о. м.

В двадцать восемь лет у O. М. родилась дочь, и обнаружился рак почек. Его не приняли ни в одну больницу, он приехал в свой родной небольшой город проживать последний месяц. К нему приходили друзья, чтобы повидать его, но он никого не хотел видеть и попросил мать не пускать приходивших. «Увидят меня в гробу», — сказал он, и они увидели его в гробу.

учебник

Блондинка входит в вагон и выходит, зовёт обратно подругу: «Он до Сокольников», и они продолжают с улыбками свой разговор, который не скучен им, как бывает обычно после прощания мнимого, подруга ниже ростом, в платке и очках, а у блондинки короткая стрижка и крашеные, конечно, чистые, с завитками, волосы — и тонкие длинные пальцы, и эти молодые женщины говорят так открыто, протяжно, «есть такие люди, — думаю я, — которые знают, что делать, улыбаются всей своей жизни», а поезд приходит, блондинка заходит, занимает свободное место, листает, наморщив усталый лоб, книгу «Живи легко», это учебник её, всем трудно.

конец десятилетия

Пятеро солдат, отслуживших год, возвращаются в свои Казань, Альметьевск, Зеленодольск. Они разместили на сумрачном боковом столе колбаски паштета, наливают водку, вскрикивают: «Осбро!», добавляя номер роты и батальона, подпевают сиротским солдатским песням. На их камуфляже подрагивают почётные знаки, а один одет в китель с белой окантовкой на карманах. Из конца вагона к ним приходит земляк в куртке и кепке, демобилизовавшийся из Калининграда, спрашивает, кто из Альметьевска. «А кто с Альметьевска?» — подхватывают сидящие. «Да вон он, там», — кивает пришедший. «Сюда веди, ёпту, — говорят ему. — Почему не пьёте, ёпту? Почему не в форме? Сколько дней уже в пути?» В телефоне садится батарейка, песни кончаются. На полке рядом мужчина читает газету, говорит, чтобы поспокойнее, потому что милиция. К мужчине приходит сосед, просит газету, лежащую на столе: астрология, НЛО. «Конечно, — отвечает мужчина. — Холод такой. Будете? Согреться». «Да у меня есть», — благодарит сосед. Они наливают себе, один из бутылки в пластиковый стаканчик, второй из фляжки в металлический. «Владимир», — говорит Владимир. «Игорь, — говорит Игорь. — С праздником!» Мать с полугодовалым мальчиком возмущается тем, что солдаты матерятся. «Служба в России такая, — объясняют, извиняясь, солдаты. — Вот и разговариваем матом». Сидящий спиной по ходу поезда солдат суетливо прячет бутылку, и вторую тоже, в сумку в углу сиденья. Приближаются милиционеры. «Что ты там прячешь?» — спрашивает идущий по проходу первым. Солдат мотает головой. «Доставай, — приказывает милиционер, не вынимая рук из карманов бушлата. — Что, за дурака меня принимаешь?» Солдат показывает бутылку. «Одна?» — спрашивает милиционер. Солдаты громко кивают. «Одна жалоба от граждан — ссажу с поезда, — предупреждает милиционер. — До дома не доедете». «Нам уже сказали, да нам уже сказали, нам уже сказали, тихо будем», — обещают солдаты. Проводницы разносят бельё, одна идёт впереди и раздаёт, вторая тащит по полу полотняный мешок. «Мы понимаем, у вас праздник, но пассажирам не мешайте, пассажиры спать хотят», — говорят они. «Одна жалоба от граждан, и всё, мы понимаем, — отвечают солдаты. — Мы счас провожали на карагандинский поезд, так им вообще с самого начала запретили пить!» «Ну мы не запрещаем, но потише», — говорит вторая проводница, глядя на выданные ею стаканы. «Им вообще запретили!» — «Долго не сидите. Бельё возьмите». — «Да нам не надо! Да мы и так. Лучше себе возьмите». — «Нам его всё равно списывать, дети. Как использованное», — говорит та, что тащит мешок. Разговор продолжается. «Осбро. Сейчас такой части уже нет. Расформирована. Мы последние». — «Мы год за КПП не выходили. Сидели в четырёх стенах, ёпту. До нас дембеля в город ходили, телефоны пиздить, нас летёхи не пускали. Вообще без увольнительной, год, ёпту. Местные ещё ходили в город, сами, а те, кто с России, сидели в четырёх стенах. И по телефону нельзя, а заряжали знаешь как? От люстры, ёпту». — «А у нас от утюга. Так как будто гладишь, а на самом деле батарейку заряжаешь, ёпту, в телефоне. А десять дней назад перевели в Зюзино. Это вообще в лесу, ну, чисто десять дней досидеть. Поешь и лежишь, целыми днями. Мы уже сами в рабочку стали записываться, чтобы хоть время шло. А часть, куда нас посылали, — вообще тридцать человек, прикинь, часть? Вся часть — тридцать человек. Телевизор в комнате стоит. По телефону летёхи разрешают говорить. Ну, скажешь там, маме хочу позвонить». В середине ночи, в середине Владимирской области, они спят, откинувшись на стенки или забравшись на верхнюю полку, и только один стоит у купе проводников, караулит синие банки пива, доверяется, как матери, проводнице.

апокалипсис

«Двенадцатый год мы проскочим, говорят астрономы. Я тоже думаю, что проскочим», — спокойно утверждает стоящая лицом ко мне и лицом к другой женщине женщина в плаще: под шерстяной шапкой дешёвые большие очки, за ними мягкие толстые морщины. Ступени движутся вниз, всё под контролем.

с новым годом

Навстречу идёт буролицый мужчина без шапки, передаёт по телефону: «Сказать ему, пусть прилетает, всё хорошо; и прямо в Домодедово ебало ему разбить». В универсаме «Александр и партнёры» очередь начинается от самого хлебного отдела, протискивается между стеллажей с конфетами и холодильниками со сметаной, разделяется на четыре тяжёлых потока. Люди несут к кассам жертвенные колбасы и салаты, рыбу и мясо, молоко и молочные продукты, овощи, фрукты и кондитерские изделия; но вот пара попроще: на дне их корзины батон и две бутылки водки. «Неужели конца-края не видно?» — вопрошает усталая кассир Диана Какая-то с колпаком на голове. Из рукавов её красного халата вынуты расклешённые рукава праздничной переливающейся блузки. А на следующее утро всё по-другому, всё по-новому — на остановке, подобрав ноги, спит упившийся человек; в изголовье жёлтый плакат: «Стремление к лучшему — это неплохо».

улица хромова

Поздно вечером место становится странно: на этой остановке никто не садится, автобусы и трамваи напрасно открывают двери, здесь безлюдно. На остановке висит афиша: «Пассажирка». Фильм Станислава Говорухина». Её можно перечитать несколько раз, а потом посмотреть на только что выпавший снег. За остановкой сетка, за сеткой две машины, а перед сеткой деревья. Деревья невысоки и голы, и я только сейчас, когда выпал снег, понимаю, что они по пояс выкрашены известью; на них светит серебристый дистиллированный свет. Я делаю шаг вперёд и влево, и всё меняется: я вижу источник света — это фонарь за флагами, узкими и высокими, двумя белыми и двумя жёлтыми. Флаги трепещут как пламя, но свет остаётся неподвижным, как и всё остальное. Я делаю шаг назад, смотрю на машины, на деревья, на снег.

глубина

Она сидит справа от меня и читает с увлечением: «Она не сводила глаз с его пальца, нырнувшего во влажную глубину»; светящийся поезд пересекает в морозной темноте Яузу, а руки её держат книгу так крепко, что думаю я: «Да воздастся же ей по вере её, да освободит её кто-нибудь от длинных серых мехов её, да поцелует бледную голову её с непрокрашенными тёмными корнями волос, да снимет очки её с золочёной оправой и полюбит мягкую глупую кожу лица её, и да нырнёт палец во влажную глубину её, ведь висят же, висят под навесом у метро красные трусы с золотыми заглавными буквами: "Хочу только Ирочку", "Хочу только Аллочку"».

141

Автобус сто сорок первого маршрута долго петляет по неопрятным улицам Соколиной Горы, подбирается к Окружной железной дороге и отступает, подбирается снова и отступает к улице Бориса Жигулёнкова и к проспекту Будённого, чтобы вырваться наконец на шоссе Энтузиастов. «На следующей! На следующей!» — громко говорят вставшей у двери старой женщине. «Скажите, — медленно, опираясь на палку, поворачивается она к нескольким пассажирам, — в тридцать девятую поликлинику здесь выходить?» «На следующей! — говорят ей снова. — На следующей!» Широкая женщина в кепке продолжает свой внешний монолог: «Суки-правители. Твари ёбаные. Что с Москвой сделали. Африке помогают, восемьсот тыщ, восемьсот миллионов негров, а народу своему не помогают. Почему в арабских эмиратах живут — у них всё, что в земле, всё людям, а не ворам. Которые водку пьют… С собой-то не захватят, а всё по карманам». «Да, да, — говорит слушательница преклонного возраста. — Всё платное, и учёба платная». — «Платное всё! И эти, на машинах приезжают, блять, родители им понакупали. Привилегированные учебные заведения! И образование им купили, а вся их учёба — наркотики и пьянство, твари рваные. И на работу их устроят деньги получать за нас». — «И медицина платная, да». — «А нам поставили туземца, чеченца. Ничего ведь не знает, блять, тварь». — «Это в семидесятой больнице?» — «Не знаю. В поликлинике тридцатой. Это вот наше поколение умело работать, и образование у нас было. Суки поганые». «Женщина, возьмите себя в руки! — возмущается вошедшая женщина. — Прекратите материться! Ведь Святая неделя». Становится тише. На втором этаже пятиэтажного дома стоят в открытом окне и смотрят вниз на весенний и свежий Федеративный проспект две собаки — рыжая и разноцветная. Голубь ходит по больничной земле среди коричневых прошлогодних яблок. Синичит-ничит-ничит-ничит синица.

вечер

«Да когда ты от меня отстанешь — со своей тупизной, своим нудьём, своим дерьмом?» — отвечает полурастворённая в темноте девушка с прогулочной коляской белому волосатому пятну молодого человека. Они расходятся налево и направо, а потом громко перекликаются из разных концов двора: «Пошла ты на хуй!» — «Сам пошёл… Иди сюда. Иди сюда, я сказала!»

аввакум

Пятница, как много пьют в этом городе днём, как много пьют в этом городе днём на Бойцовой улице. Вот стоит у подъезда пятиэтажного дома и еле стоит женщина престарелого возраста, а со второго этажа, из окна кухни, кидает ей сигареты женщина такая же спившаяся, но моложе, и ведь это её дочь, думаю я, когда смотрю на них, похожих друг на друга, и когда не смотрю на них. Пачка сигарет с фильтром падает в куст, и женщина около полудня подходит и наклоняется. В половине же пятого перешли через дорогу и встали двое. Один был мужчиной, а вторая — женщиной, они были пьяны и прикуривали друг у друга, и пока я шёл мимо них, я всё смотрел на длинную чёрную юбку, подпирающую снизу её ягодицы, одетые в чёрные трусы и обтянутые чёрными колготками, жалея эти ягодицы и эту женщину. И жалел голубей, которые долго целовались в песке на детской площадке, которые совали друг в друга клювы, и потом, когда самка была готова, самец запрыгнул и потоптался, и самка улетела направо, к окнам, а самец налево, в деревья. И я всё думал об этих голубях, когда смотрел на двух кошек, спавших вдоль одной ветки одного дерева в одном дворе. Одна кошка была зелёной и полосатой, другая — чёрной и пушистой, и хвост её свешивался, а с другой ветки свешивалась зелёная гусеница на невидимой, выпущенной из себя застывающей нити. И я думал об этих кошках и гусенице, когда смотрел, как сидит на стуле среди пустоты запертых коричневых металлических гаражей старуха в тёплом тряпье. Голова её была укутана платком, в руке была палка, на стуле была откинута чёрная болоньевая куртка, и старуха смотрела из своей липовой и тополиной тени на осыпанную солнцем детскую площадку, уже другую, уже без голубей. Как же далеко от неё эта площадка, думал я, целых тридцать шагов, думал я, там играют дети, думал я, глядя на приклеенный к столбу лист бумаги с выцветшими буквами рядом с выцветшим крестом: «Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю».

беспокойство

К светофору на Воронцовской улице подкатил мотоцикл с мотоциклистом в красном шлеме и, пока горел зелёный, с хриплым рваным рёвом встал на заднее колесо и рванул по улице стоя. Повернули головы стоявшие на переходе пешеходы, смотрели ему вслед, а машины, припаркованные везде, от рёва, отражённого домами, завыли, запищали, закрякали, загудели, запиликали, загуликали и постепенно, одна за одной, успокоились, «Ипа», — пикнула последняя.

нина

Перед подъездом стоит мелко-кудрявая женщина преклонного возраста. «Нин, выходи», — говорит она в окно первого этажа. За стеклом мелькает большое светло-серое пятно. Дверь открывается, на крыльцо выходит вторая женщина преклонного возраста. Её седые волосы завиваются колокольчиком. «Нин, она тама. Они закрыли, и я пошла к этим, — говорит первая женщина. — К своим этим». Ей не отвечают.

т. н., снова т. н.

Рассказывают, что Т. Н., та самая Т. Н., которая работает в аптеке и которую в детстве во время похорон её матери закидали на печке одеждой, но она выжила, очень боится стоматологов. Однажды ей посоветовали одного хорошего стоматолога, а стоматологу в свою очередь сказали, что к ней придёт женщина из аптеки. Т. Н. сидела в коридоре, и стоматолог, выходя из кабинета, спрашивала её: «Вы не ко мне?» — «Нет, я не к вам», — отвечала Т. Н., и в кабинет входили по очереди другие пациенты. Когда рабочий день почти закончился, стоматолог снова вышла и спросила: «Ко мне должна была прийти женщина из аптеки. Может быть, это всё-таки вы?» — «Да, это я», — ответила Т. Н. Она села в стоматологическое кресло, и крепкий жир её задрожал от страха, а когда стоматолог шагнула к ней, Т. Н. закричала.

В другой раз с Т. Н. произошёл ещё более удивительный случай. Она отправилась гулять с ребёнком, который лежал в коляске, и пришла к пруду на краю леса. Было жарко, Т. Н. присела на траву, потом прилегла, потом заснула, а когда проснулась, поняла, что спала.

зной

В обувном магазине суббота: расставлена обувь, нет покупателей, продавщицы скучают. Работает кондиционер, но зной даже не просачивается, а возникает, и вот он здесь. Одна продавщица трогает другую по спине обувной длинной ложкой. Та бросается: «Марина, она дерётся!» — кричит она третьей, невидимой продавщице. Продавщицы носятся как две тяжёлые девочки — среди коробок, босоножек и туфель, среди сандалий, за зеркало, вокруг зеркала, груди медленно подскакивают, ягодицы ворочаются. Приступают к фехтованию: одна суёт серо-чёрную ложку, вторая отбивается розовой. «Ой! У тебя же железная!» — мечет вторая розовую как нож, промахивается, складывает ладони на внутренние стороны переполненных бёдер, склоняется.

туман

Толстая женщина с небольшим лицом едет в Дивеево с восьмилетней примерно девочкой и кошкой. Им досталось два верхних места. Женщина объясняет это пришедшей попутчице. «Да мне без разницы, — говорит попутчица. — Ребёнок, конечно». Толстая женщина кивками объясняет, что дело не в девочке, а в её собственных ногах и кошке, которая спрятана. На столе рядом с ней стоит закрытая ещё бутылка «Балтика № 9». «Всю дорогу мне верхние места достаются, — говорит она. — Я бельё никогда не беру. Помоюсь в дорогу — и так еду».

За Люберцами, в дачах, поезд нагоняет «Газель» «скорой помощи». Она едет рядом с моим окном. Сзади и спереди светятся у неё синие проблесковые маячки. Поезд едет быстрее машины. За станцией «Вялки» вдоль железнодорожного полотна стоят автомобили с зажжёнными фарами. Поезд едет вдоль этих туманных огней. Машины не двигаются, расстояние между ними всё больше, их долгий ряд поднимается за Хрипанью направо, на мост. Поезд проезжает под мостом.

сообщения

Не смогла выйти на «Улице Хромова», закружилась на «Метро «Преображенская площадь», распалась на сиденье со страшной улыбкой, с неуправляемой головой. Показала в окно средний палец с кольцом, настойчиво била, била им в стекло, била, поворачивалась, смотрела куда-то на кого-то и била, била, и ведь так молода. А когда трамвай встал посередине Преображенской площади, встала у дверей и звонила в звонок, и говорила: «Конечно, мы увидимся со всеми дебилами, с которыми мы выйдем». И пока трамвай стоял, а трамвай стоял, сказала: «Бля, вы заебали», — плюнула, пошагала: «Бля, вы заебали вообще», дошла до кабины водителя и обратно дошла.

А на рынке, на рынке: «Девушка, мне парочку вот этих язычков», «За морковкой заходим подешевле». Весь воздух состоит из сообщений, чем и дышать. Предложения, просьбы, вопросы, телефонные разговоры, радиопрограммы, телепередачи, волны, волны, сообщения.

яблоко

Прекрасен снег идущий, летящий. Прекрасен снег, лежащий на зелёных листьях. Прекрасен снег, лежащий на жёлтых листьях. Прекрасен снег на голых ветвях. Прекрасен снег на асфальте, на земле, в уголках лобовых стёкол. Прекрасно утро, жёлто-бело-зелёное и свежее, как яблоко.

перед снегом

Жизнь проявлялась. С деревьев падали остатки дождя, светили фонари и окна. На крыльце дома справа часто курил человек, но превратился в объявления — они поднимались от ветра и опускались. Слева ходила по детской площадке женщина в розовосиреневой куртке и неживой шерстяной шапке. Она отправлялась от скамейки и достигала урны или не достигала урны, возвращалась к скамейке, где стояли два наполненных пакета, и отправлялась снова. Рядом с урной за ограждением стоял высокий цветник в виде лебедя, я смотрел на него и на женщину. Она всё ходила и ходила, быстро, не останавливаясь, а между женщиной и подъездом мигал синий огонёк сигнализации в чёрной машине. Женщина ходила, огонёк мигал, объявления поднимались, огонёк мигал, женщина ходила. В доме, стоявшем в глубине, загорелось ещё одно окно. Я слушал падение капель и шаги женщины. Она пришла к скамейке, взяла пакеты, пошла вдоль дома справа и вошла в дальний подъезд. Остались объявления, деревья, кирпичи, капли. Между моментами синего света виднелось непрерывное тёмное время.

да

В вагоне тихо, темно. Многие полки опустели в Муроме, Арзамасе. На боковом сиденье сидят уже одетые мужчина и женщина, на них головные уборы. Звонит телефон, мужчина тихо отвечает: «Да. Да, да, да. Да. До Лопатина, да. Да, да». Поезд останавливается на станции «Бобыльская» и стоит одну минуту. Видны пустые пути, гравий между рельсами. От электрических проводов отражается электрический свет. В глубине темноты, за деревьями, горит окно.

таня

«Таня. Ты где находишься? Я тебе даже место успела занять! Поезд на Александров, только забыла совсем посмотреть, какой вагон. Поезд на Александров, первый на табло, посмотри, одиннадцать шестнадцать. Александров. Вагон не знаю какой. Александров, одиннадцать шестнадцать, посмотри на табло, он первый самый, на каком пути, прямо перед тобой. Александров, одиннадцать шестнадцать. Одиннадцатый путь, увидишь, там написано. Александров, одиннадцатый путь, видишь? Одиннадцать шестнадцать, вагон не знаю какой. Третий! Третий вагон! Таня, ты где? Ты ещё не прошла, что ли? Иди к турникетам, на Александров, одиннадцатый путь, одиннадцатый путь. Таня, ты меня удивляешь. Люди за границей дорогу находят, а ты боишься заблудиться на Ярославском вокзале. Спроси, где поезд на Александров. Одиннадцатый путь, одиннадцать шестнадцать. Просто спроси. Спроси у кого-нибудь, где на Александров. Закричи. Таня, ты же взрослая женщина. Есть на одиннадцать сорок три до Сергиева Посада. Купи билет до Яузы и иди к турникетам, там контролёры, и всё. И ты на платформе, там все поезда, Фрязино, Монино, Пушкино, Александров. Таня, как не поедешь? Я ради тебя собралась. Садись на одиннадцать сорок три. Он до Сергиева Посада идёт, и приезжай. Я тебя там буду ждать. Таня», — последние её слова перекрывает голос, объявляющий о начале путешествия, и она замолкает, загорелая, в майке, с прямой спиной, с красивыми глуповатыми глазами, выражением лица напоминающая птицу.

ильин день

Дым, какого и не было никогда, жарко, как в печи, а в торговом павильоне «Пресса» прохлада, работает кондиционер. Пожилой мужчина рассказывает продавщице о планах: «Сейчас пойду в магазин, пива себе куплю. Сегодня же — Ильин день. Белое в такую жару нельзя». «Нельзя!» — соглашается продавщица. «А пиво можно», — говорит пожилой мужчина. — «Но только одну бутылку». — «А как же! Только одну». Он уходит, и она обращается ко мне и к другой покупательнице, завязывая новый разговор, но пока не зная, с кем он завяжется: «Глухой, как пень! Ничего не слышит, что я ему говорю. Всё говорит, говорит. Глухой!» В павильон входит подросток. «Здрасьте!» — говорит он. «Привет, Серёж, — говорит продавщица. — Глухой, как пень!» — «Кто?» — «Да мужик один». — «Одинокий, наверное», — вступает покупательница. «Ну уж этого мы не спрашиваем, — отклоняется продавщица, — кто с кем живёт». Подросток берёт спортивную газету. «Спартак» вчера проиграл», — сообщает он. «Кому?! Этим?!» — говорит продавщица, положив руку на первополосную фотографию. «ЦСКА», — говорит подросток. Он рассказывает про чернокожего футболиста. «За сколько его купили-то?» — спрашивает продавщица. — «Ну, он в аренде был. Вернулся. Он уже играл». — «Негры — они быстро бегают. Бразилия, родина футбола».

дети в поликлинике

«Ах! Ах! Ах!» — говорит один мальчик, которого водит за поднятые руки мама. «Ух!» — говорит другой мальчик, которого мама тоже водит за поднятые руки. Они встречаются и долго молча смотрят друг на друга. А девочка, которая постарше мальчиков, делает несколько шагов назад, бежит к своей маме и мягко упирается в её бёдра. За окнами медленно опускается снег. Когда идёт такой снег, кажется, что время прерывно и в пробелах его течения мира не существует.

лактация

Вокруг полной луны неподвижен большой бело-радужный круг. Внизу тихо, а высоко над городом неслышно несутся ребристые облака. Они летят через круг, но круг в их движении остаётся неподвижным. Так интересно! А ещё интереснее вот что: отчего самцы млекопитающих не лактируют? Действительно, отчего?

мороз

У заднего входа в поликлинику собираются врачи, медсестры и обслуживающий персонал. Обычно, они курят, но сегодня морозно, и они не курят. Они ждут, когда отопрут дверь. У двери вытягивается, показывая всё своё красивое тело, кошка.

лёгкие

«У меня есть знакомая, заведующая патологоанатомическим отделением, — рассказывает престарелая женщина с серым морщинистым лицом и прямой спиной, сидящая у турникета. — Она мне показывала. У них там есть музей, в формалине хранятся органы после операций. И она мне показывала лёгкие. Там не только лёгкие — сердце, печень. И вот лёгкие — как будто в мазуте, представляете? Чёрные, как в мазуте. А тебе птичку жалко? — наклоняется она к сидящей рядом маленькой девочке. — Птичку жалко? Когда нехорошие ребята, хулиганы, из рогатки в них стреляют. А вороны потом плачут. И тигры, медведи. Есть такие браконьеры, стреляют в них».

седьмой

«До Сокольники вагон. До Сокольники. Только до Сокольники. Только до Сокольники вагон. До Сокольников. Вагон до Сокольники. До Сокольники вагон. До Сокольники. Только до Сокольников вагон. Вагон до Сокольники. До Сокольники вагон. До Сокольники. Вагон только до Сокольников. До Сокольники. До Сокольники вагон. Только до Сокольники вагон».

подешевле

Что за дни. Что за дни. Идёшь с работы, а у дома в сугробе отпечаток раскинувшего руки тела, как будто кто взлетел; видны складки одежды, яма от головы. Или выходишь на следующий вечер с работы, а на улице унитаз. И позавчера: стоит с руками в карманах, на груди висят зацепленные за пуговицу пальто плечики, на плечиках блузка в мелкое что-то: «Кофточки, подешевле, девочки, подешевле», — и вокруг одни, как назло, мальчики. И ещё разговоры: «Чечил, говорю, надо здесь брать. На сто рублей дешевле, чем в "Ашане»" говорю». — «Дайте мне мои окорочка, я вам заплатила». — «Это единственный завод, где девяносто семь с половиной процентов мяса». И цыплята бройлерные, охлаждённые.

дни

Грязно на трамвайном полу и мокро, ищешь, где посуше, чтобы не промокли ноги в такой-то мороз. Но как глубок вагон от резкого света и передвижных теней на людях, сиденьях, в воздухе! Многие желают, чтобы поскорее пришли весна и лето — как будто тёплые дни длиннее, как будто жизнь в тёплые дни вытягивается и длится дольше. Летние дни, и правда, длиннее, но как же так, что же делать с зимой, для чего она, для чего этот радостный свет.

звуки воды

Две женщины справа и слева от железной двери молочно-раздаточного пункта одновременно подняли закрытые на молнии хозяйственные сумки. Они постояли ещё немного, пропустив двух вошедших в молочно-раздаточный пункт женщин, и одновременно пошли. Две таксы натянули привязанный к дереву один на двоих поводок и с напряжёнными ушами ждут, когда дверь откроется изнутри. Они такие живые, блестящие неподвижные чёрно-коричневые собаки. Три белых голубя сияют над высоким домом, в бледно-голубом дыме неба. Такое небо хорошо для созерцания голых тополей — как этого, со светло-жёлто-зелёными стволом и ветвями, освещаемыми солнцем с одной стороны.

Между асфальтом и колёсами машин тонкая вода, она разрушается с тёплым шумом, отрывается от колёс, изгибаясь, как тюльпан, неровно стекает с брызговиков. «Послушай, послушай», — говорит одна женщина. «Ну ладно, буду в пятнадцать минут», — говорит другая девушка. «Вы меня уже достали, честно говоря», — говорит третий, мужчина. Вообще люди много чего говорят.

воздух

Так тихо вечером, что ни одна серёжка на ясенелистном клёне не шелохнётся, а много их.

любила

«Видишь, на кого я похож? — Арам поворачивает голову, на его горбоносый профиль светит из окна солнце. — А? Гойко Митич. Это мне одна женщина сказала, которая меня любила. Когда любишь — видишь».

чай

Сухощавый пожилой человек с небольшой сумкой и татуированной левой рукой взял в вечернем вокзальном буфете пластиковый стакан с кипятком и пакетиком чая. Он сел за свободный столик, поставил перед собой стакан, несколько раз поднял и опустил в него пакетик, достал из кармана старого пиджака начатую пачку чая «со слоном» и высыпал треть в кипяток. Аккуратно сложив края внутренней бумажной упаковки, человек убрал пачку в карман. Он сидел неподвижно, пропитанный временем, положив руки на стол и смотря то на стол, то на чай, дожидаясь, пока тот настоится. И только пятки человека, неслышно и быстро ходившие на одном месте, выдавали его сильное нетерпение.

ребёнок

Женщина в тёмно-синей форме и с обесцвеченными волосами, собранными в хвост, вошла в трамвай. Она поговорила с водителем, откинула от себя одну из трёх планок турникета, вошла в салон и сказала: «Билеты приготовьте». На сиденье во втором ряду женщина уличила женщину, вошедшую по чужой социальной карте, и продала ей оранжевый билет, отсчитав с тысячи сдачу, а потом погасила его сама, вернувшись к валидатору. Высокий молодой человек с чёрными короткими волосами показал ей также карту, а она взяла её в руку, поднесла к валидатору и объявила, что карточка недействительна. «Должно две минуты показывать, у тебя там денег нет. Денег не положил», — сказала она. «Как нет?» — возмутился молодой человек. «Ты не по ней проходил», — сказала женщина. «Я не буду два раза оплачивать», — сказал молодой человек. «На ней нет ничего, оплачивай проезд», — сказала женщина. «Что вы пристали к ребёнку?» — вступился тоже высокий, но седой мужчина в сильных очках, сидевший за молодым человеком. «Ребёнок? — сказала женщина. — С семи лет проезд оплачивается!» — «Я учусь в Москве!» — сказал молодой человек. «Двадцать восемь рублей», — сказала женщина. «Я не буду у вас покупать», — сказал молодой человек. «Дай ей двадцать восемь рублей», — сказал мужчина в очках. «Я не буду два раза проезд оплачивать», — сказал молодой человек. «Что вы пристали к ребёнку?» — сказал мужчина в очках. «Ребёнок — с семи лет проезд оплачивается. Ребёнок!» — сказала женщина. Молодой человек возмущённо пошёл в сторону кабины водителя мимо двух престарелых женщин, сидевших лицом друг к другу. «Приехали сюда, и так себя ведут, — сказала одна из них. — Вы нас и так грабите». — «А вы нас не грабите?! — кипел молодой человек. — Я учусь в Москве!» Он нырнул под турникет, купил билет, сказав: «Дайте, пожалуйста» — и вошёл в салон заново. «А тебе на метро сделали карточку?» — спросил мужчина в очках. «Всё сделали», — ответил молодой человек.

Они вышли у метро, встретили у Научно-исследовательского института дальней радиосвязи знакомую женщину, говорили с ней. В метро они вошли втроем, молодой человек сразу направился к информационному терминалу, поднёс к нему свою карту и так постоял, а потом пошёл к турникетам, посмотрел на них с колебанием и отвернулся к кассам. А мужчину в сильных очках я видел и раньше: это охранник из аптеки. Однажды в неё пришла женщина, искавшая лекарство для мужа, у которого произошёл флюс. Фармацевт позвала охранника по имени и отчеству, а тот, задав вопросы, заочно поставил диагноз «периодонтит», порекомендовал необходимую первую помощь и сказал, что нужно срочно, немедленно обратиться к врачу.

отель

Даша и Джессика нашли на земле под яблоней небольшие, вот такие, зелёные яблоки с коричневыми пятнами. Девочки принесли четыре яблока на детскую площадку и сделали из них шашлык, насадив на ветку. В одном яблоке Даша и Джессика обнаружили бело-розовую гусеницу. Они сорвали с вишни вишню, выжали ягоду в пластмассовую штучку и искупали гусеницу в вишнёвом соке. Гусеница стала красной. После ванны ее поселили в отверстии, оставшемся в яблоке от ветки. Девочки решили, что это будет отель, и заткнули норку подорожником. Джессика предложила Даше взять гусеницу к себе домой, но Даша отказалась. Даша предложила Джессике взять гусеницу к себе домой, но Джессика отказалась. Яблоко с гусеницей осталось на детской площадке.

угасание

В редкой траве рядом с дорожкой стоял голубь. Он был старым, его перья, которые раньше переливались и плотно прилегали друг к другу, теперь были тусклыми и разъединёнными. Глаза его были закрыты, он спрятал голову внутрь и не шевелился, как трава вокруг него. Он медленно угасал, не обращая внимания на жаркий день, детскую площадку и остальной мир вокруг. Вдруг голубь неловко свалился вперёд, на клюв и шею. Он с трудом, опираясь о землю раздвинутыми крыльями, поднялся на ноги, сложил крылья, убрал голову в торчащие перья шеи. Я подумал о том, что этому голубю не страшно, потому что внутри него безразлично происходит то, что происходит, и ему уже не нужно ни летать, ни кормиться, ни даже ждать, потому что время его иссякло и растворилось. Позднее, часа через три или четыре, я увидел ещё одного угасающего голубя. Он сидел на крыше металлического гаража, называемого укрытием, так же неподвижно и так же спрятав голову в слабые перья. Он сидел так и через пять минут, и через пятнадцать. К тому времени первый голубь уже лежал на груди в полутора метрах от того места, где стоял прежде. Между раздвинутыми крыльями были видны в темноте белые перья спины. На следующее утро ни того, ни другого голубя нигде больше не было.

возврат

Охранник и администратор магазина «Город изобилия» завешивают чёрной непроницаемой плёнкой полки с вином и водкой. «Николаевна!» — зовёт продавец-кассир, черноволосая женщина с саркастически-безысходным лицом. От кассы отодвигается, как будто сделал плохое, молодой человек с двумя тёмными бутылками пива и смотрит на кассу. Люди заволновались, но кассир продолжает фиксировать покупки: печенье, нарезанная и упакованная колбаса, сыр. К кассе подходит измученная женщина в голубом халате. «Николаевна, возврат, — говорит ей кассир. — Пиво взяли безалкогольное».

уточки

На дороге, ведущей к кладбищу и рынку, раскинув руки и ноги, навзничь лежал человек. Возле него стояла машина «скорой помощи». Её водитель хмуро смотрел на человека, коричневолицего мужчину в мутных брюках и рубахе, и хотел понять — жив тот или нет. Человек шевельнул ногой. «Когда человек меняется, — подумал я, — он не меняется, и с этим так трудно, душно. Например, мальчик смотрел, как плавают на пруду утки, и ему было хорошо, как от слова «уточки», которое повторяла мать, потому что он первый раз в жизни видел уток, и они были для него. А теперь он лежал на асфальте и не хотел шевелиться, но был тем же самым, мальчиком, увидевшим уток, увидевшим собаку, яблоко, зажжённую лампу, и не измениться ему, и с этим так трудно, страшно. Или, например, мальчик смотрел, как рушится под ногой песочный куличик, или разбрасывается башня из кубиков и снова разбрасывается, или отец всё не идёт, а обещал, или умирает и не оживает синица, а теперь вот глядит на лежащего и не хочет видеть».

вальдшнеп

На выходе из леса лабрадор Аврора спугнул из мокрой травы вальдшнепа. Птица влетела в закрытые ворота электроподстанции. Хозяин собаки поднял птицу. Голова с длинным тонким клювом висела на шее, глаза превратились в бусинки. Изнутри головы на оперение вытекло немного крови. Человек раскрыл красивое пятнистое крыло. На железных воротах осталось маленькое округлое пятно, от него стекала вниз влажная линия. Вальдшнеп, как и лес, был мокрым.

в. м.

Однажды В. М. зашёл ночью после работы в супермаркет, где купил много продуктов и унёс их в магазинных пакетах. Дома он переложил покупки в холодильник, а чтобы не разбудить домашних шуршащими пакетами, которых было тоже много, В. М. быстро запихнул их на кухне в рюкзак. Через несколько дней он отправился в краткую командировку в Финляндию и не взял с собой вещей, кроме рюкзака. На таможне в аэропорту заинтересовались пассажиром, у которого не было багажа, и попросили открыть рюкзак. «Зачем вам столько пустых пакетов в Финляндии?» — спросил таможенник.

подождите

Трамвай раздвигает двери, и тяжёлая старуха наклоняется над ступенями, как над пропастью. «Подождите! Подождите!» — кричит она и стоит, стоит. «Да выходите! Выходите!» — кричат пассажиры. Старухе страшно.

школа

А какой длинной цепочкой растягивались мы после урока труда по снегу Гайдаровского пруда, не надев курток, в одних только тёмно-синих пиджаках, когда шли под густым серым небом к базару, где выменивали на мел жареные семечки у мордовских торговок.

снег пошёл

«Не делай так!» — говорит женщина, а мальчик идёт там, где обычно накапливается лужа, и водит носками сапог по мокрому на этом месте снегу, рыхлит прозрачно-серые борозды. «Не трогай! — мальчик сгребает с ограды снег. — Сейчас же варежки все мокрые будут. А я тебе не взяла варежек сменных. Артём, пошли скорей!» Она идёт скорым шагом, в руке раскраска, разноцветный пенал. Мальчик отстаёт, то задержится, то перебегает, видит, что его не видят, а вот ещё машину тронуть.

позвонили

«Привет! Привет! Привет!» — приветствуют трое мужчин идущего по дороге четвёртого. «Привет, ребят!» — говорит мужчина. «Куда? Куда? Куда?» — спрашивают его трое мужчин. «Да я, — останавливается, — в деревню. Позвонили, — поворачивает к ним, оставляет следы на снегу. — У меня товарищ детства, — подходит ближе и говорит совсем тихо, — умер. В коме лежал и…»

касса

«Ничего не брал», — тихо говорит и поднимает руки мужчина в кожано-меховом кепи, проходя мимо кассы хозяйственного магазина.

выход в город

На одну из колонн станции метро «Юго-Западная» наклеен указатель, указывающий на местоположение места отправления автобусов: налево — к Хованскому кладбищу, направо — к Востряковскому кладбищу. А если повернуться к этой колонне спиной, можно увидеть другую колонну: налево — к Востряковскому кладбищу, направо — к Хованскому кладбищу.

чек

В кармане осенней куртки я нашёл старый, но не очень старый чек: ООО «Факел», тридцать пять рублей, восьмое апреля. Что я делал восьмого апреля, что покупал, где? Зачем отдал ООО «Факел» тридцать пять рублей? Прошло всего раз, два, три, сколько месяцев прошло? Ничего не помню, но чек свидетельствует, что я совершил покупку, оставил след. На что ни посмотришь вокруг — одни следы действий, событий, происшествий. Повсюду отпечатки пальцев, отпечатки шин, слюна, тлеющие крылья насекомых, дома — следы строительств, овраги — следы рек, люди — следы совокуплений. И снег вот выпал.

семья

На столбе у остановки висело объявление: «Семья снимет квартиру от 20000 рублей до 70000 рублей, можно пустую и без ремонта (помощь с ремонтом), возможна оплата за несколько месяцев сразу». Рядом висело другое: «Семья снимет квартиру от 20000 рублей до 70000 рублей, можно пустую и без ремонта (помощь с ремонтом), возможна оплата за несколько месяцев сразу». Я обошёл столб и увидел ещё четыре точно таких же объявления про ту же самую нужную квартиру, и пока рассматривал их, размышлял о значении слова «семья»: семья народов, дружная студенческая семья, финно-угорская семья языков, пчелиная семья. Ещё есть на Сицилии семьи, и большие.

врач

Когда раздеваешься перед врачом, стесняешься его, всё ещё стесняешься, а он видел мёртвыми и тебя, и себя, и всех остальных. Такое у него образование.

воздух

«Мне хочется писать и писать, — и она пишет и пишет, правит, перечитывает эти два исписанных с обеих сторон листа. — Я стала понимать, что ты часть воздуха, которым я дышу, когда тебя нет, я не могу нормально дышать». А потом она складывает, убирает письмо и достаёт тетрадку с алгебраическими уравнениями, и когда мы встаём перед остановкой к дверям, она поднимает глаза.

пожалуйста

Долго не было трамвая, но подъехало маршрутное такси. Четыре женщины преклонного возраста и небольшой старик с лёгкой белой бородой выстроились у двери и гадали: довезёт до храма или не довезёт. «Довезите, пожалуйста, до храма, — просили они, входя. — Одну остановку. Трамвая давно нет. Одну остановку довезите, пожалуйста, до храма». — «Всех довезу!» — пошутил водитель, и всех довёз. «Спасибо вам большое и извините нас, пожалуйста», — благодарили женщины. Ударил колокол. А чуть погодя ударил ещё раз.

рязанский проспект

Плодоовощное объединение, институт бетона, храм преподобного Сергия Радонежского. Почему ничего не радует, почему. Как быстро едут все эти машины. Я тоже могу купить машину — и ехать, ехать, ехать, ехать мимо магазинов «Интим», «Фейерверки». Мимо плодоовощного объединения, института бетона. В стылом продуваемом переходе сидит у стены попрошайка, перед ним брошенная вязаная шапка с монетами. Она плоская, а сам он спрятал голову в колено, как будто и видеть уже ничего этого не хочет, а за ним пустой серо-чёрный рюкзак. Красота не приносит радости, почему. Красота — это. Красота — это плодоовощное объединение, институт бетона.

поручни

На каждом киоске в подземном переходе на Пушкинской площади есть поручни. Они стыкуются друг с другом и составляют один очень длинный поручень. Для чего эти поручни, этот поручень? Для того, чтобы шла, держась за них, за него, вот эта вот самая большая и тяжёлая женщина в большом и тяжёлом платке, шла медленно и тяжело, с трудом передвигая большие и тяжёлые ноги, одышливо глядя в одну точку большими и сильными очками, держа у бедра складной полотняный стульчик. А там, откуда она идёт, — шары, разноцветные воздушные шары.

голос

Сначала свист, звуки, пока она настраивала небольшой микрофон, а потом заговорила: «Уважаемые пассажиры! Я потеряла голос от страха. Мы с мужем работали на железной дороге. Теперь он лежит тяжелобольной. У нас есть трудовая книжка, санитарная книжка. Помогите, чем можете», — и показывает трудовую книжку, санитарную книжку.

свобода

На платформе станции метро «Лубянка» полицейский капитан проверял документы у наряда внутренних войск. Наряд состоял из трёх молодых солдат разного роста в новых шинелях. Капитан был в бушлате, но без головного убора. Он смотрел вдоль платформы, вдаль, как любят смотреть мимо собеседника полицейские милиционеры, потом листал военные билеты. Солдат, стоявший посередине, показывал капитану исправность наручников. Стоявший слева высокий солдат с большим кадыком и правильным мужским лицом смотрел на капитана неуверенно, с задержкой мысли, как будто боялся забыть важные правила поведения, отличные от его собственных правил. А в переходе на Преображенской площади однообразно играли на гитаре, и облетал киоски охранник. Он приплясывал, разбегался, кружился, окрыляя полы чёрной куртки, и лихой была вязаная шапка на его голове. «Чёрный коршун прилетел», — приседал он к окошкам с продавщицами. «Вот таким же, — подумал я, — станет тот солдат, проверявший себя на соответствие правилам. Он уже такой».

дети

Женщины и другие люди, которые держат маленьких собак, держат их в качестве детей, которые никогда не вырастут, при этом у многих из них нет детей. В свою очередь тем людям и другим женщинам, у которых нет маленьких собак, но есть маленькие дети, иногда хочется, чтобы маленькие дети никогда не вырастали.

юга

Охранница уселась на скамье, и уборщица, а гардеробщица подошла к гардеробной стойке, чтобы поближе. «В отпуск поедет», — сказала охранница. «На юга поедет», — сказала гардеробщица. «Ага, на юг, — сказала уборщица. — Только там тоже холодно. Снег». — «Куда?» — «В Брянскую область. Там не юг, север. Север, хаха. Но теплее, чем в Москве. Но холодно». — «Не Крым. В Крыму теплее. Что делать будешь?» — «Мамку надо полечить. Поколоть. Поколоть надо. Сдала что-то. Сердце». — «Сколько лет?» — «Семьдесят». — «Не старая ещё». — «Не старая! — сказала уборщица. — Нет, не старая».

а. и. и а. о.

А. И. и А. О. обоих зовут Александрами. Я знаю их всю свою жизнь, а мне через несколько дней исполнится тридцать четыре года. Но только недавно, и в один и тот же день, я узнал, что у них обоих не видят левые глаза. Когда А. О. было двенадцать лет, он распарывал футбольный мяч маленькими ножницами; они сорвались и, отпружинив, попали в глаз. «И за ним, за одним мальчиком, — рассказывает жена А. О., — в дальнюю деревню прилетел вертолёт, чтобы отвезти в больницу в Горький. Такая была медицина, а сейчас за деньги умирай». А. И. же почти не видел левым глазом с самого детства, но принимал это как должное. «Левая рука хуже работает, чем правая, поэтому я думал, что левый глаз должен хуже видеть, чем правый», — объясняет он. Но когда в четырнадцать лет А. И. попал в военкомат на медосмотр, ему сказали, что на левый глаз он почти слеп. Тем не менее, А. И. в отличие от А. О. служил в армии.

яндекс.карты

«Я родился в Апраксино, а вот Кистенёвка. А усадьба Троекурова в Черновском была. В ней школа была, в которой в старших классах жили. А потом мы в Ужово переехали. Левее. Левее. Вот Ужово. Муравья-то уж нет давно. И Самоката нет. И Лобана, и Носика, пустое место. И в Ужово по спискам избирательным сто человек, на самом деле от силы тридцать. А мой дом найди.

Улица Луначарского. Выше. Вот, с красной крышей. Видишь — одна теплица всего! А мы и тут уже поставили, и тут, и тут. А домушку эту на углу — снесли».

аддис-абеба

«Ребят, туалет есть здесь?» — спрашивает один из двух русских мужчин, говоривших под водку о Дорогомиловском суде и заводе ЖБИ, на месте которого строят дома. «Вот, прямо!» — показывают ему. «Здесь?» — «Прямо, прямо!» — «А чё, за туалет тоже счёт выписывают?» — «Да-да-да-да-да, кассир стоит». — «Нет-нет, пока я ничего не хочу. А чё, ребят, сами-то откуда?» — «Эфиопия». — «Эфиопия? Оба?» — «Да». — «Эри-эритрея? Эритрея?» — «Эфиопия». — «Эритрея и Эфиопия не одно и то же?» — «Нет, уже нет. Почти одно и то же. Мы братья по крови», — объясняют сидящие у противоположной стены и стоящие у барной стойкой эфиопы. — «А вы — как они — фалаши? Фалаши?» — «Фалаши?» — «Да». — «Это кто они?» — «Вот, два брата». — «А?» «Фалаши?» — «Ну а кто они, фалаши?» — «Вот эти двое ребят. Нет? Это эфиопские евреи». — «Какие евреи, эфиопские евреи. Это не они, этот вот он», — смеётся среднеазиатская официантка. — «Он? Он?» — «Они эфиопы, чистокровные эфиопы, а вот это эфиопский еврей, да», — объясняет официантка. «Понятно, — осматривает мужчина. — То есть он муслим, а он иудей». — «Нет, мы православные». — «Вы православные? А разве эфиопы православные?» — «Наши отцы принимали религию. Ещё в пятом веке приняли». — «Так вы православные?» — «Мы только коптцы». — «Кто вы?» — «Коптцы». — «А. Я не, я не знаю… Так а что он здесь делает? Он же в Израиле должен жить». — «Не, он оттуда вернулся сюда». — «Из Израиля?» — «Здесь лучше». — «Я понял». — «А куда уезжать?» — «Как куда? Там же в основном иудеи. А его сначала вывезли в Израиль, а потом сюда, да?» — «Да-а». — «То есть ты в Эфиопии жил, и тебя вывезли в Израиль, да? И оттуда сюда?» — «Оттуда бежали, оттуда. Бежали в Израиль». — «Всё понятно. Тяжёлая ситуация». — «Наши лучше. На самолёте прямо сюда». — «Да, а их транзитом». — «Их транзитом». — «Их же ещё как-то на кораблях там вывозили». — «Не, не, не, на самолёте». — «На самолёте вывезли?» — «Да-да». — «Израильские коммандос?» — «Да» — «Да?» — «Да я там не жил вообще». — «Не жил в Эфиопии, совсем?» — «Нет, в Эфиопии жил, а в Израиле я не жил». — «Как не жил? Но вывезли же всех в Израиль». — «Всех, да?» — «Да. Нет? Кого-то потеряли по дороге?» Все смеются, улыбаются, хохочут. «Я чистый эфиопский православный человек, — объясняет эфиоп. — Не еврей, не зулус». — «Нет, ну если ты фалаш». — «Буду фалашем». — «А?» — «Буду фалашем. Я православный, я не фалаш». — «То есть ты не фалаш?» — «Не». — «А чего они говорят, что ты фалаш?» — «Это они шутят. У меня жена еврейка». — «Жена еврейка? Фалашка?» — «Нет, москвичка», — говорит эфиоп.

ёбта

Машина остановилась перед дверью трамвая, загородив выход. Пассажир никак не мог выйти и был раздражён. «Мне что, по крыше идти? — спрашивал он. — Что мне, по крыше идти, ёбта? Убирай, ёбта! Убирай, я сказал, ёбта! Счас, бля, получишь у меня». Рядом с дверью, не обращая внимания, на трёх сиденьях сидели трое подростков и играли на планшете. На моей остановке мягко падал снег. «Где трамвай?» — было написано на снегу.

стоматология

«Гуля, а ты когда домой поедешь?» — «В сентябре». — «Привези мне шапочку». — «Какую?» — «Ну такую, мужскую, национальную. Как она называется?» — «Колпак». — «Так и называется — колпак?» — «Да». — «И кетмень». — «Зачем он вам?» — «На даче буду махать. Привези мне колпак, кетмень и халат». — «Какой халат?» — «Нарядный». — «Все мне говорят — привези что-нибудь, привези что-нибудь». — «А вкусненького чего-нибудь привезёшь?» — «Привезу. Сухого всякого». — «Ты привези то, чего у нас нет». — «Гранаты». — «Гранаты и у нас продаются». — «Да ну». — «Что, не такие?» — «Да». — «У вас настоящие?» — «Да».

н. и.

Рассказывают про Н. И., что он, когда жил уже в Водоватово, ехал с друзьями через Красное с шальными деньгами. В Красном они купили водки и гармонь, после чего отправились на Тёшу пить и петь. Н. И. умел играть на гармони только одну песню «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя». Он сыграл её и спел всего один раз. Когда водка закончилась, им показалось, что её было мало. Они поехали в Водоватово, где продали гармонь за две бутылки водки и продолжили пить, но уже больше не пели.

наташа

Девочка вся плачет, в магазине одни чужие, магазин пуст, она открывает дверь, а за дверью светится снегом проспект, и только машины едут, и дома, и огни в вечерней морозной мгле. Она возвращается, уже ничего не видя, а молодой охранник спрашивает её: «Маму потеряла?», и улыбается молодая уборщица, а она только кивает своим плачем, и охранник ведет её к лестнице, и наверх, где мама перебирает на вешалках куртки, так много курток, все разноцветные, и как раз распродажа. Девочка идёт мимо мамы в куртки, и ходит там, а мама зовёт: «Ваня! Ваня!», и с другой стороны из-под курток выбегает маленький мальчик. Девочка становится у перил, смотрит вниз, и внутри, наверное, яркая тишина. Мальчик подходит и тоже смотрит вниз, и говорит: «Высоко!» Мальчик сбегает вниз, бегает среди курток мужских, а девочка кричит ему: «Скажи: Ната-аша!» И мальчик говорит: «Ната-аша!»

родина

Я так всё это долго рассказываю, потому что иначе не будет понятно, что со мной произошло. Когда мне было двадцать два года, я приехал в Крым после того, как не был там много лет. Мы с сестрой ехали через Краснодар и видели поля спелых помидоров по пути к Тамани, видели сытых и наглых кубанских пограничников, ставших тем, кем они стали, пока нас не было в Крыму, видели магазин «Duty Free» на украинской стороне Керченского пролива (там продавалось украинское пиво, и я его выпил), видели крымские поля с сожжёнными солнцем подсолнухами. Мы вышли из автобуса «Керчь-Феодосия» на шоссе у пересечения с дорогой, ведущей в посёлок Ленино. Нас должен был встретить брат, мы ждали его, но он не приехал, и мы сели к таксисту. У этого перекрёстка всегда стоят машины, потому что здесь всегда останавливаются автобусы, это я потом уже понял. Я так давно не видел Крым, что долго рассказывал таксисту, что я увидел, и рассказал ему, что в Ленино жил мой дед. «Как звали твоего деда?» — спросил у меня таксист. Я сказал ему, как звали моего деда. «Я не знал твоего деда», — ответил таксист. Потом мы приехали в деревню Ильичёвку и встретили всех, кто в то время был ещё жив (тогда многие ещё были живы), и тех, кто жив до сих пор. Я пил водку, которую мне наливали в гранёный стаканчик по марусин поясок, так это называлось, когда он был полный. А вечером, уже в посёлке, мы пошли гулять, и нам показывали местные кафе, сделанные из железных вагончиков и из других будок, и мы пили украинское пиво. Оно казалось очень вкусным, вкуснее русского, — «Рогань», «Оболонь», «Славутич». И уже наступила ночь, а я отошёл в темноту, потому что туалетов при этих кафе не было, а потом ушёл ещё дальше, потому что я помнил старый рынок на том месте, где сейчас был парк из кустов и травы. Я всё узнавал и в то же время ничего не мог узнать, но там было очень уютно, и ночь была тёплой и со всеми сухими степными запахами. Я проснулся в траве почти утром от гудков маневрового тепловоза и долго не мог понять, где находится железная дорога; мне казалось, что она была везде. Но я не торопился её понять, потому что я знал, что всё равно пойму и найду дорогу домой. Утром я обнаружил, что потерял в той траве очки, которые незадолго до отъезда мне подарил друг. Я пошёл искать место, где спал ночью, но нашёл только белых коз, которые ели колючую траву и иногда кусты.

парк культуры

И восемь, и девять, и десять, и одиннадцать, и двенадцать минут после полуночи, и нет поездов ни в ту, ни в другую сторону, и ходят пассажиры вдоль пустынной платформы туда и обратно, и ходит туда и обратно и говорит по телефону молодая полицейская в форменной шапке, и говорит, и ходит, и говорит, и улыбается, и ходит, и наклоняется, и вдруг замечает на путях что-то, и идёт дальше, и говорит, и видит белобрысого полицейского в форменной шапке, и намекает ему кивком, и он наклоняется, и она наклоняется, и она указывает ему кивком, улыбаясь, и он тоже кивает, и уходит он, и возвращается с длинными клещами, и наклоняются оба, и вытягивает он — и прибывает населённый поезд с другой стороны платформы, и открывает двери, — и он достаёт широкое кожаное портмоне, и виднеются в нём бумаги, и уносит он портмоне под лестницу, в подсобное помещение, и она идёт вдоль платформы и говорит по телефону, и переходит платформу по диагонали, и незаметно, но убыстряет шаг, и заканчивает разговор, и когда она подходит к двери подсобного помещения, дверь открывается, и распахивается свет, и выходит изнутри дежурная по станции, и поезд набирает скорость, и в нём много разговоров, бесед, но все разговорчивые поочерёдно выходят на следующих станциях, и остальные склоняются, засыпают.

орлёнок

Это был мужчина с живым правым и вытекшим левым глазом. Фаланги его пальцев были синими и татуированными. Он сидел напротив женщины в грузном длинном пальто из искусственной кожи и искусственного меха. Сначала они пели песню. Он начал: «Ты рассказывал мне сказки», — а она соглашалась: «Только я не верила тебе». Потом он читал ей стихи. «Что ты смотришь так синими брызгами», — сказал он, а дальше многозначительно закивал. А потом он сказал: «А потом он с этой — с Дункан. Она испортила его. Испортила, испортила. Испортила». — «Да, испортила», — согласилась она. Потом он что-то говорил, а она что-то слушала, а потом он сказал: «Анапа, Алушта, Алупка. Сочи!» И ещё сказал: «Новороссийск! Я даже в «Орлёнке» был. Ты даже не знаешь, что это. Это же второй лагерь был после «Артека». Я там был капитаном сборной! После восьмого класса. Между классами». — «Да, я знаю, — согласилась она. — Я помню что-то такое. Это где он?» — «Орлёнок, орлёнок», — запел он, — «Взлети выше солнца», — запели они, и он сказал: «Это всё про него. У меня отец был гэбэшник, и мне тогда было двенадцать лет. Восемьдесят второй-восемьдесят третий год. Восемьдесят второй!» Старушка в драповом пальто, убиравшая со столов, села перед холодильником с прозрачной дверью, за которой стояли яркие маркетинговые ряды прохладительных напитков, и долго смотрела на стоявший внизу прозрачный круглый контейнер с органическим содержимым. Он был упакован в полиэтиленовый пакет. Она открыла дверь, взяла контейнер, положила в свою сумку и закрыла сумку. За дальним столом доедали из глиняных горшочков и допивали из пластиковых стаканов молодые бритые люди и крашеные девушки в красно-синих шарфах. Мужчина встал, и его правый глаз оказался справа совсем кровяным.

дворники

Выпало много снега, и снег падал в выпавший мокрый снег, пробивая в нём тающие отверстия. Было темно, была ночь, а снег не переставал. Два среднеазиатских дворника расчищали от снега дорогу перед многоэтажным домом. Скребли лопаты, и снега на дороге становилось меньше, а на газонах больше. Из дома раздался громкий мужской голос: «Бля, да вы заебали своими лопатами, дайте поспать-то, бля, я сейчас выебу вас этим лопатами, бля!» Дворники остановились, и один из них упомянул начальника. «Я и начальника вашего тоже», — раздался снова громкий мужской голос. Дворники растерялись. Снег падал, и было тихо. Дворники стояли. Потом они опустили лопаты и продолжили чистить снег, скребя ими по ледяному асфальту. «Бля, мне что, сейчас выйти, бля?» — раздался тот же самый громкий мужской голос. Дворники снова остановились. На ветвях деревьев и кустарников висели капли растаявшего снега. Они светились. Дворники пошли со двора. Один из них нёс лопату в руке, а второй положил на плечо. Вскоре стало слышно, что они стали убирать снег в другом дворе.

мюнхен

«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».

«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».

«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».

«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».

лазарева суббота

«Икру в баночках какую посоветуете?» — «Так. Что любите по зерну: мелко, крупно, средне?»

«Значит что. Это Авачинский залив. То есть Камчатка. Значит, Тихий океан. Мясо сероватое, плотное, косточек мало, потому что селёдочка океаническая».

«Но я по-любому должна больше неё получать. У меня же стаж. Две восемьсот, кажется. Две восемьсот, что ли. Две восемьсот шестьдесят три, что ли. Две восемьсот шестьдесят три. Да, да. Две восемьсот шестьдесят три. Две восемьсот шестьдесят три».

страстная суббота

Весь трамвай в людях, в пакетах, а в пакетах куличи, яйца. Повернув, трамвай замедляется, и вот она, очередь — растянулась даже за диагностический центр и дальше. «Сколько народу! — говорят в трамвае. — Народу сколько! Кошмар, сколько народу! Может, мы знакомых кого-нибудь встретим, встанем?» А в очереди тоже пакеты, и в каждом по куличу, — есть и «Пятёрочка», и «Копейка», и «Виктория», и «Фамилия», и «Рамстор» даже, и «Cyprus Airport Duty Free». «А это храм, прекрасный храм», — говорит старая женщина мальчику, и они выходят, и другие люди выходят к очереди, и вот женщина поднимает напротив воскресной школы, под деревом, колготки на пописавшей девочке, и вот снимают рабочие большие буквы над магазином, и висит рядом с ними большой плакат: «Вillа! Скоро открытие супермаркета «Билла»!»

цветочки

«Представляешь, а Вика вчера впервые пописала на улице!» — «Да ты что! Где?» — «Вот прямо здесь. Я ей сказала: "Вика, пойдём цветочки поливать!" — "Вика совсем большая стала!" — "Вместе с Алисой пошли и пописала. И Алиса пописала, и Вика пописала"». — «Какая молодец! Большая Вика уже!» — «Вика, пойдём попозже цветочки поливать?» — «А Гошенька посмотрит, да, Гоша? Вика уже большая, писает на улице!» — «Пойдём, Вика, цветочки поливать!» — «Гоша, пойдём посмотрим, как Вика цветочки поливает, пойдём?»

 

Танцы со свиньями

Максим Матковский

Стрела

Суббота. В квартире делать нечего в выходной день. Живу я один. Убираюсь редко. Почти всё время в городе провожу. На работе. У друзей. В разных пивных. Часто не ночую дома. Раньше, полгода назад, у меня была собака. Я её забрал у родителей. В детстве родители были против собаки, но я всё равно принёс щенка домой. Щенка я взял у соседа. У Лёхи.

У них то ли овчарка, то ли дворняжка ощенилась. Вроде она и овчарка, а одно ухо висит. Говорят, если одно ухо висит, то собака наполовину породистая. Не знаю. Всего у них было четыре щенка. Я выбрал самого резвого. Он носился по двору. Выбегал через калитку, если кто-то её открывал. Он вырыл яму в саду и расхаживал в соседском дворе, пугая кошку.

— Как ты назовёшь его? — спросил Лёха.

— Не знаю, — сказал я. — Джек.

Я позвал щенка:

— Джек! Джек! Ко мне…

Щенок посмотрел на меня. Подбежал и прыгнул передними лапами на штанину, выпачкав её грязью. Вышла мама Лёхи, она работала медсестрой по ночам, поэтому днём всегда была раздражительной и уставшей.

— Тебе, точно, родители разрешили взять щенка? — спросила она.

— Точно, — говорю.

— Сейчас я позвоню твоей маме и спрошу…

— А у нас дома телефона нет, — соврал я.

— Хорошо, бери его, только не выкидывай…

Сначала я не показывал родителям щенка. Прятал его у себя в комнате. Родители уходили на работу очень рано, приходили очень поздно. Отец работал инженером на первой ступени каскада Киевской ГЭС, мать — в ресторане поваром. Отец — очень высокий и худой человек.

Я его всегда боялся. Взгляд у него злой. Редко когда улыбается, редко когда похвалит меня или возьмёт с собой. Мать говорит, что он один там отвечает за все трансформаторы головой и поэтому очень переживает и устаёт. Однажды ночью на ГЭС загорелся трансформатор, и отцу позвонили. В два часа ночи. Он быстро оделся, схватил пачку сигарет и уехал на ГЭС. Приехал он следующей ночью. Вымотанный, уставший.

Мне жалко его, когда он сидит на кухне, угрюмый, с телефонной трубкой, и записывает какие-то показатели, договаривается. Но часто он выходит из себя, ругается, кричит.

И тогда я ненавижу его. Мать говорит, что у них там все на работе ругаются. Потому что работа очень нервная.

— Представь, в городе пропадёт электричество, и окажется, что папа виноват? — говорит она.

Я принёс щенка и постелил ему старое покрывало на балконе. Поставил мисочку с водой. Родители два дня ничего не замечали. А потом пришёл сосед и сказал, что не может спать, потому что щенок скулит на балконе. Папа пошёл на балкон, и на него тотчас же передними лапами прыгнул Джек.

Папа посмотрел на меня и сказал:

— Если не отнесёшь его туда, где взял, я утоплю его.

Так мы и прожили в одной квартире пятнадцать лет: я, папа, мама и Джек.

Потом я купил себе однокомнатку на Салютной и забрал туда старого пса. Джек часто падал и не мог встать. У него были судороги. Что-то с сердцем. Лапы дрожали и отказывали. Пару раз я возил его в местную ветеринарную. Частная клиника. Всегда очереди. Люди с кошками, крысами, попугаями. Однажды в приёмной сидела маленькая девочка и плакала. У нее в руках была маленькая декоративная крыса.

Девочка посмотрела на меня полными слёз глазами и сказала:

— У моей Кати облазит хвооостик…

Я держал большого старого Джека на руках. Он дрожал от судорог. Я смотрел в его глаза и гладил по спине. У него глаза как у старика на смертном одре. Он всё понимал. Жизнь загнала его в тупик. Он чувствовал, что уже не выбраться, вот он, финал… Но ветеринар делает укол и его отпускает! Волшебство, скажу я вам. Джека моментально отпускает. Он становится на лапы и виляет хвостом. Тянет меня на улицу, потом бежит к старенькому Деу Ланос, который мне отдал отец.

Полгода назад Джек умер. Я пришёл домой после работы. Он лежал на кухне. Ничего особенного. Всё к этому шло. Я смирился, что он скоро умрёт. Часто мне снилось, что он умер. Часто я приходил домой и думал: сейчас открою дверь, а Джек не выбежит меня встречать. И вот он умер. Я похоронил его в лесопарковой зоне недалеко от дома. Там — кладбище животных. Я позвонил Лёхе и сказал:

— Пошли пройдёмся.

Я замотал Джека в свой старый студенческий плащ, надел сверху два пакета для мусора и замотал скотчем. Может, правильно, может, и нет? Я первый раз хоронил собаку.

Лёха взял лопату. Была осень. Моросил лёгкий дождик. Небо серое. Вороньё летает. Воздух чистый, кристальный. Дышится легко. Вокруг могилки животных. Некоторые с фотографиями, с крестами, возле некоторых свежие цветы в баночках. Я выкопал неглубокую яму и похоронил псину. Лёха сказал что-то вроде последнего слова:

— Ну, хоть ни разу не укусил…

Лёха купил в «форе» две бутылки севастопольского портвейна, и мы распили их в лесу. Тишина. Никого. Мы сидели себе и потягивали вино молча. Курили сигареты.

Он позвонил мне с работы после обеда. По голосу пьяный, но еще не сильно. Зима. Тёплая зима. На улице солнце и плюс. Тёплый ветер. Никакого снега. Никакого намёка на снег. Мягкий рыжий свет уходящего солнца стелется вдоль всей улицы. Кирпичные спины домов. Выцветшие заборы. Еще чуть-чуть, и солнце скроется за девятиэтажкой.

— Подходи в парк через полчаса. Мы собрались жарить мясо и пить водку.

— Хорошо, — говорю я. И одеваюсь.

В парке почти никого нет — не сезон. Озеро, катамараны, пристёгнутые цепью, закрытый павильон аттракционов и игровых автоматов. Высокое «Чёртово колесо» маячит над голыми деревьями. Я набираю номер телефона Лёхи и оглядываюсь.

— Алё, подходи за павильон с чёрного хода.

Там тяжёлая ржавая дверь. Внутри разный реквизит и тир для стрельбы из луков. Посреди тира стол. Ярко светят лампы. За столом сидят два мужика лет по тридцать-тридцать пять. Стоит девушка лет двадцати. Она нанизывает на шампуры мясо и лук из кастрюли. Я подхожу к столу и здороваюсь. Мужики представляются: Вадим и Коля. Девушка — Света. Они предлагают мне выпить. Только начали пить. Еще не пьяные. Мы пьём по одной. На столе — помидоры, огурцы и мясная нарезка.

Водка сразу хорошо по-доброму вставила. В тир заходит Лёха с каким-то очень пьяным толстым мужичком лет сорока. Мужичок всем добродушно улыбается и шатается. Одет он хорошо. Даже дорого. Строгий деловой костюм и кожаная куртка.

Лёха говорит, что это Андрей, с его работы, директор департамента регионов. Лёха говорит, что у его друга Коли сегодня день рождения. Я нащупываю двести гривен в кармане джинсов, сжимаю их и передаю через рукопожатие Коле свои поздравления. Мы подходим к столу. Пьяный Андрей качается.

— Мы еще утром на работе начали пить вдвоём, — Лёха говорит.

— Никого нет, красота! Вино, шампанское, водка. Дилеры с областей передают.

Андрей хочет произнести тост. Он плохо выговаривает слова. Запинается. Изо рта летят слюни и кусочки еды. Из рюмки в его пухлых пальцах выливается водка. Ему снова наливают, водка опять выливается. Ему наливают еще раз — и он тут же, не чокаясь, выпивает и сует в рот сигарету.

Света зовёт всех на улицу. Там, в закрытом дворике, детская карусель. Стоит мангал, в мангале тлеют угли. Коля выносит водку во дворик, и мы начинаем пить на улице. Свежо, прохладно. Смеркается. Вадим рассказывает анекдот, я смотрю на всех и улыбаюсь — это у меня человеколюбие просыпается. Звонит мать и спрашивает, где я и как, не хочу ли к ним заехать. Я говорю, что на дне рождения и сейчас никак не могу. Она говорит:

— Уйди пораньше. У нас новость. Отец уезжает в Запорожье. На год. Его там назначили директором ГЭС.

Я говорю, что приеду, как только смогу.

— Ты хоть сильно не напивайся там, — мать говорит. — Отец этого не любит.

«А я не люблю его кислую физиономию», — думаю я про себя. Пожарив мясо, мы всё заносим внутрь и продолжаем пить. Честно сказать, я очень сильно напился еще на улице. Мне много не надо, я худой и выпиваю редко. Только пиво с приятелями по работе. Поэтому и судить не могу — кто был пьян, а кто нет. Лёха пытался вызвать такси Андрею и долго объяснял, как ехать в парк. Диспетчер сказала, что не может туда отправить машину.

Андрей говорит, что ничего страшного, он еще посидит. Он как будто и отрезвел немного. Ходит разглядывает мишени и спортивные луки в углу. Спрашивает у Светы, что это за луки. Что за стрелы. Света, как оказалось, работает в тире у Коли.

Вадим говорит, что она даже в Олимпиаде участвовала. Коля и Вадим — нормальные добрые мужики. Мы мило беседуем, сыпем анекдотами, говорим про рыбалку. Коля здесь — хозяин, арендует павильон.

Вадим работает на СТО неподалёку. Пальцы у него в ссадинах. Грязные от мазута. Света включила магнитофон и танцует с Лёхой. Жуткая зарубежная попса. Я к музыке равнодушен. Не разбираюсь совсем — даже не знаю, что точно нравится слушать.

— В детстве я всегда мечтал, чтобы мой папа или дед были директорами в Парке Победы. Чтоб я мог с утра до вечера на аттракционах кататься, играть в морской бой… — говорю я.

— Ну я же не директор, — Коля отвечает.

Я поднимаю рюмку и уже толкаю тост:

— Желаю, чтоб у каждого ребёнка был такой папа, как ты!

Мы выпиваем втроём. Подбегают Света с Лёхой. Тянут нас за руки танцевать. Мы танцуем. Зовём Андрея. Андрей протрезвел, такой добрый неуклюжий толстячок. С намечающейся лысиной. Танцует, всем улыбается.

Мне звонит мать. Она по голосу чувствует, что я уже крепко выпил:

— Ну что, когда домой заедешь? — говорит она осуждающим строгим голосом, как во времена моей юности, когда я гулял на дискотеке и приходил домой в три утра в обрыганной майке и с перегаром.

— Хорошо, — отвечаю я. Это единственное слово, которое я могу произнести не запинаясь.

— Хорошо, — повторяю я, как много лет назад повторял, сидя за столиком где-нибудь в «Ноте». Где опасно, интересно, пьяно и накурено.

— Что хорошо? — строго спрашивает она. Ничего не изменилось. Наши отношения застыли на уровне восьмого класса. В классе восьмом мы последний раз и говорили нормально. Без осуждений. Без подозрений. Без придирок и ненависти.

— Буду, — говорю. Она что-то отвечает. Я плохо слышу. Музыка громко играет. Выхожу во внутренний дворик. Там темень, я спотыкаюсь о низкое железное ограждение возле детской карусели и падаю. Телефон вылетает. Я больно ударяюсь подбородком о землю. Где-то под каруселью светится дисплей телефона. Я шарю рукой в лежачем положении и нащупываю его. Подношу к уху.

— Алё… ты слышишь меня? — рассерженно спрашивает мать.

— Нет, ну что это такое, опять твои загулы начинаются, я же тебя давно ни о чём не просила. А тут раз попросила. Ты уже напился…

— Не напился, — говорю. Лежу на земле, смотрю на звёзды. Лёха выходит во дворик и зовёт меня. Я не откликаюсь. Он уходит.

— Отец уезжает, — мать говорит. — Сегодня ночью. Я хочу с ним на неделю поехать. Помочь. У тебя есть ключи от дома?

— Есть, — говорю. Ключи от отцовского дома я ношу на брелке вместе со всеми ключами — от квартиры, от гаража, от дачи.

— Значит, я тебя попрошу… — и обязательно ей нужно говорить это сухое слово «значит». Как же оно меня злит. — Попрошу наведываться к нам каждый день, и желательно сегодня у нас переночевать…

— Да, мама, — говорю я.

— Всё, только много не пей, бери такси… я тебе позвоню завтра утром, — безапелляционно, категорично. Металлический голос. Ничего живого. Кладёт трубку.

Я захожу внутрь — в углу, возле старых игровых автоматов, танцует Андрей. В руках у него бутылка с водкой. Он периодически отпивает из неё. Или делает вид, что отпивает. За столом сидят Света, Коля и Лёха.

— За Вадимом приехала жена, — говорит мне Коля и улыбается. Хлопает по плечу. — Давай выпьем, дружище…

Мы выпиваем. Краем глаза я замечаю, что Андрей вертит лук в руках.

Света подбегает к нему и забирает лук. Кладёт лук на стол и начинает танцевать.

Она дёргает меня за рука в:

— Пошли потанцуем, это медляк… ну пожалуйста.

Я беру её за руки и смотрю ей в глаза. Глаза — как два каштана в огне. Я сильно напился, но хочу напиться еще сильней.

Мы танцуем. Коля подаёт рюмку. Потом я погружаюсь лицом в её чёрные волосы и целую её. Сначала в шею, потом в щёку, потом в губы. Она не против. Прижимаю её к себе — чувствую её твёрдую грудь. Вокруг нас выплясывает и хлопает в ладоши Андрей.

— Хочешь пострелять из лука? — спрашивает она меня.

— Я не умею…

— Я тебя научу.

— А ты хорошо стреляешь? — спрашиваю её.

— Очень. Могу муху убить со ста метров.

— Робин Гуд?

— Робин Гуд приходил ко мне учиться…

Я подхожу к столу и беру помидор. Лёха и Андрей смеются. Они думают, я шучу. Иду в конец тира. Туда, где мишени. Становлюсь возле мишени. Ставлю на голову помидор.

— Давай! — кричу ей.

— Ты мне веришь? — спрашивает Света и вкладывает стрелу.

— Не надо, — говорит Коля.

— Ладно, всё… — говорит Лёха и встаёт из-за стола. Я вижу, как летит стрела. Как поезд, на котором я очень не хочу уезжать. Стрела летит очень долго. Я не зажмуриваю глаза. Успеваю рассмотреть испуганные лица Коли и Лёхи. Рассеянное лицо Андрея, который внезапно застыл. Перестал танцевать. Стрела врезается в мишень возле моего левого уха.

— Не шатайся, — говорит Света и заряжает вторую стрелу. Я поправляю помидор. Вторая стрела попадает в мишень чуть выше головы.

— Не трогай помидор, — говорит Света. — Так не честно.

Она улыбается. Заряжает третью стрелу и та уже мчит ко мне. Мякоть помидора стекает по моей голове на лицо.

Коля облегчённо выдыхает. Андрей подходит ко мне и внимательно рассматривает стрелы.

— Еще чуть-чуть… — задумчиво говорит он. — Еще чуть-чуть…

Мы едем в такси. Шумим. На переднем сиденье сидит Андрей. Проспект Победы. По встречной проносится пара машин. Сначала мы закидываем Лёху, потом Колю, потом Андрея и едем в родительский дом. Подъезжаем к подъезду. Возле подъезда стоит другое такси. Я вижу, как таксист открывает багажник, отец кладёт в багажник сумки.

— Остановитесь здесь, — говорю я таксисту.

— Ты — помидор, — говорит Света. — У тебя помидор на голове!

Мать садится на заднее сиденье. Отец — на переднее. Высокий, худой, старый, сосредоточенный. Целеустремлённый.

Он хлопает дверью.

Внезапно я выскакиваю из такси и машу им руками. Хочу попрощаться. Хочу обнять отца и мать. Попросить у них прощения за то, что мало разговариваю с ними, за то, что редко приезжаю к ним, за всё за всё… но такси поворачивает налево и скрывается в арке.

Мы поднимаемся по лестнице на третий этаж. Я достаю ключи. Открываю квартиру, и в ноздри впиваются старые знакомые домашние запахи. Перец, чабрец, стиральный порошок.

— Идём, — говорю, — я покажу тебе собаку.

— Она большая? — спрашивает Света.

— Нет, он еще совсем щенок.

Мы проходим коридор. Заходим в мою бывшую комнату. Сейчас это кабинет отца. Дверь на балкон открыта.

— Это твоя собака?

— Нет, моего отца…

— Она не кусается?

С балкона через комнату к нам бежит щенок. Он виляет хвостиком и прыгает передними лапами на Свету. Света гладит его по голове.

— Какой красавец! — говорит она.

— Джек.

Мы еще немного сидим на кухне. Разговариваем. Шёпотом. Я нашёл в холодильнике белое вино и разлил по стаканам.

Мы идём с ней в спальню. Раздеваемся. Я выключаю свет. Комнату подсвечивает холодный неон «24 часа» — магазина напротив.

Звонит отец:

— Совсем забыл тебе сказать, покорми Джека завтра утром, я отварил пупки. В холодильнике.

Не дождавшись ответа, он кладёт трубку. Я перезваниваю, чтоб сказать ему… в общем, сказать всё, что хотел. Но отец уже «вне зоны».

Наводнение

Когда мы переехали жить в девятиэтажку с дядяней, мне было целых десять лет. Дядяня снял нам комнату у хозяйки на девятом этаже под самой крышей и, оставляя меня дома, шатался в поисках работы по городу. Через два дня он устроился работать грузчиком на вино-коньячный завод, но я не сильно этому обрадовался. Так как знал, что дядяня снова запьёт. «Теперь он точно не сможет удержаться», — думал я. Зато дядяня был доволен. Рот до ушей растянул и ходил хвастался перед хозяйкой:

— Всего два дня в городе, а уже работу нашёл!

— Мдаа… — говорила хозяйка. — Двести рублей за неделю, и я буду менять вам постельное бельё каждый месяц!

— Хорошо-хорошо, — отвечал дядяня. — У меня у самого имеются некоторые сбережения, и думаю, что через месяц мы и вовсе сможем купить квартиру в вашем городе. Ваш город мне понравился!

А я вспоминал разные города, которые мы с ним объездили. И он везде говорил:

— Здесь мы определенно осядем!

— Какой красивый у вас район! — говорил он хозяйкам. А через месяц мы снова оказывались в вагоне поезда. А то хуже — тряслись в автобусе. А ещё хуже — шли по дороге и ловили попутки. Мы побывали во многих городах. Жили на Молдаванке в Одессе в одном еврейском дворике, и нам пришлось оттуда бежать, потому что дядяню приговорил один местный цыганский барон. Потом поехали в Запорожье и устроились там возле ЗТЗ, куда дядяня очень стремился попасть на работу, но его не взяли. Потом дядяня решил попытать счастья вместе с баптистами, но был изгнан за пьянство из секты. Мы жили во чреве ужасного промышленного чудовища — в Кривом Роге в старом городе, и после того как дядяне набили морду и ограбили ночью, мы сразу тронулись в Киев — Киев спал под снегом. Снег в том году не убирали на столичных улицах, и единственное, что я помню о Киеве, — подскальзывающиеся и падающие люди, которые вечно куда-то торопились и трусливо оглядывались по сторонам, кидая недоброжелательные взгляды. Лучше всего мы жили с дядяней в Кишинёве: потому что в этом городе дядяне наконец удалось «бросить бутылку» и найти хорошую работу. Он устроился работать таксистом. Ему выдали автомобиль и платили 3000 лей плюс то, что он там награчует по ночам. Мы жили припеваючи. Каждый день я ел конфеты, а по выходным ходил гулять с дядяней в центр на Площадь Национального Восстания. Там дядяня покупал мне книжки с картинками и холодный квас. Кишинёв — очень зелёный город, и неправду говорят, что Киев — самый зелёный город Европы. На некоторых центральных улицах в Кишинёве деревья больше зданий. И их кроны переплетаются в небе, создавая зелёный купол. Мы снимали две комнаты на Буйканах у хозяйки в частном доме. Через дорогу от нас находился Кулинарный техникум. И мы часто ходили с дядяней туда в столовую попробовать, что же там приготовили студенты.

Один раз мой дядяня даже попал на ежегодный конкурс плацинды и выставлял оценки. Он входил в состав жюри и держал меня за руку. А под мышкой у меня был красный грузовик, и я гордился дядяней. Любил его и жизнь. И наш новый город — Кишинёв, потому что дядяня брился каждый день, ложился спать после работы и душился дорогим крепким одеколоном. Потому что в Кишинёве — люди были приветливы и добры ко мне, как ни в каком другом городе.

Потом всё оборвалось в один прекрасный летний день: дядяня в обеденный перерыв решил пограчевать в центре города и пришвартовался возле бровки. Он отвозил пассажиров и возвращался на то же рыбное место. От клиентов не было отбоя. Потом к нему подошли таксисты и сказали, чтоб он отдал им всю выручку, потому что это их участок, и никто, кроме них, не может здесь грачевать.

— И нет других таксистов на этой улице, кроме нас, — сказали они ему. На что дядяня рассмеялся и послал их куда подальше, продолжая стоять возле бровки. Тогда таксисты вытащили его из машины и проломили ему череп об асфальт. Но всё обернулось хорошо: пролежав два месяца в больнице, дядяня поправился, и его выписали.

— Теперь мне не нравится этот город, — сказал он мне. Мы вышли из больницы. Я держал его за руку и лизал мороженное в вафельном стаканчике. — Точнее, город мне нравится. Но те люди были очень злыми. Они чуть не убили меня. Кто знает, возможно, мы бы остались здесь, если бы я запил?

И вечером мы уже сидели в автобусе и ехали в город, про который люди говорили:

— Это очень красивый город. Там дешёвые базары и река. А прямо в центре — набережная. И все самые красивые девушки надевают вечерние платья и выходят прогуляться вечерком на набережную.

И люди не врали. Город мне понравился, потому что дядяня сразу нашёл работу. Мы в первый же день нашли комнату, и здесь была река, а у хозяйки — удочка, которую она мне за пару рыбёшек любезно одалживала по вечерам.

Я ловил рыбу, сидя на плавучем домике спасателей. Спасатель там был всего один. Он был и сторожем, и вообще самым главным на городском пляже человеком. Это был приземистого роста коренастый мужчина. Его звали Витя. У него были седые волосы, огромные бицепсы и водянистые голубые глаза, которые всегда устремлялись за горизонт:

— Раньше я был моряком. Мы ходили в Мексику и Гонолулу. Мы плавали в Австралию. Я был арестован сирийской секретной службой в Латакии, но мне удалось бежать. Один раз я даже был почётным гостем у одного африканского короля. Он так полюбил меня, что подарил мне пять сундуков с золотом. А потом я променял все эти сундуки на виноградники под Парижем.

И еще много историй он мне рассказывал, когда я сидел на деревянном полу и следил за поплавком. Рядом стояла трёхлитровая банка с железным ободком и ручкой. Там уже плавали несколько рыбёшек. «Наверно, они и не знают, какая беда с ними сегодня приключится», — думал я. Солнце заходило, и бардовое небо постепенно блекло и отступало за высокий сосновый лес на другом берегу. Рыбёхи в банке жалобно открывали рты и смотрели на меня. Сегодня их последний день. Я хотел поймать еще пару штук и уйти восвояси.

— Ты думаешь, я всем пацанам разрешаю сидеть тут возле домика и ловить рыбу?! — спросил меня спасатель Витя. Он курил душистый табак, а в деревянном домике у него шипел приёмник и лишь изредка выдавал обрывки румынской музыки.

— Нет, — ответил я.

— Ладно. Давай дуй отсюда. Приходи завтра, я покатаю тебя на лодке, а сейчас я буду занят, так что вали. Вали, вали. Хватит с тебя и этой рыбы.

Я поднялся и увидел, что к пляжу подошла красивая женщина лет тридцати.

— Привет, Витя, — сказала она спасателю. В руках у неё был бумажный свёрток. Бутылка вина. Еще бы. Все женщины этого города были влюблены в Витю.

Река прибавила, и поэтому пляж был закрыт. По дороге домой я увидел, что мой дядяня сидит в шашлычной на берегу с какими-то мужиками. Они очень шумят и о чём-то спорят. На столе у них три бутылки водки. И я понял: дядяня снова развязался. Он позвал меня и помахал рукой. Но я сделал вид, что не заметил и быстро пошёл дальше.

Хозяйка нажарила рыбы, и мы поужинали вдвоём. Потом пришёл пьяный дядяня и в обуви сразу залез в кровать. Должно быть, на новой работе ему уже дали аванс.

Хозяйка открыла дверь и сказала храпящему дядяне:

— Мой муж всю жизнь пил и от этого умер. Я не потерплю алкоголь у себя в доме. Я не потерплю пьяных в своём доме.

Она с силой захлопнула дверь. Раскраснелась и вообще разнервничалась. Кинула посуду в раковину, потом подошла ко мне и схватила за волосы:

— Я что, должна за тобой и посуду мыть?! — спросила она. — Давай жри и вали спать!

Проснувшись ночью, дядяня перепутал туалет со спальней хозяйки и, сонный, в темноте, нассал на неё. Прямо ей на кровать нассал.

Она очень долго кричала и сказала, что позвонит в милицию и скажет своему сыну, чтоб он побил дядяню, но всё обошлось, и на следующее утро мы переехали в трёхэтажный довоенный дом на Бородинской. Я украл хозяйскую удочку, и дядяня сказал:

— Правильно сделал.

Каждое утро на Бородинской стояла большая жёлтая бочка с пивом, и я, провожая дядяню, видел, как он долго боролся с собой, но потом жажда одерживала над ним верх, и он устремлялся, что твой гончий пёс, к бочке и опрокидывал перед работой три стакана пива. На Бородинской было еще два круглосуточных винных магазина. Теперь нередко дядяня по ночам бегал за кагором в винный и, тихонько слушая музыку, пил себе в углу. А я делал вид, что сплю, и через прищуренный глаз и одеяло наблюдал за спитым и очень храбрым дядяниным лицом.

Когда я следующий раз пришёл ловить рыбу к спасательному домику, река поднялась еще сильней и теперь затопила дорогу и ступеньки, ведущие на пляж. Мне пришлось снять сандалии и закатать штаны.

Из домика вышел неизвестный мне пожилой человек. У него была волосатая седая грудь. Таких высоких людей я еще не видел в жизни: в старике было больше двух метров росту.

— Ты что тут делаешь, пацан? — спросил он.

— Я здесь ловлю рыбу.

— Пляж закрыт. Не видишь, как река поднимается?! Скоро весь город затопит! — сказал он. — Посторонним сюда вход запрещён.

— А Витя мне разрешал… — ответил я и положил удочку на деревянный пол.

— Хм… Витя… — сказал старик и посмотрел на небо. — Если сегодня не дай бог пойдёт дождь, то нижний город наверняка затопит…

— А где Витя? — спросил я.

— Его убила баба по пьяни прямо в этом домике, — сказал он.

— Зачем она это сделала? — спросил я.

— Кто знает. Может, ревновала. Все беды в этом мире случаются из-за баб. Бабы — это источник бед на нашей планете. Пацан. Так и знай — все войны развязывались из-за баб.

— Можно, я буду ловить рыбу здесь? — спросил я.

Он удивлённо уставился на меня:

— Разве тебе хочется ловить рыбу возле места, где недавно убили человека? — спросил он.

— Не знаю. Мне всё равно.

— Тогда давай. Действуй. А я тут посижу, посмотрю, сколько ты словишь. Пацан.

И старик сел на табурет. Надел очки и развернул газету.

— Слышишь, пацан. Тут написано, что река еще будет подниматься, и город может затопить через два дня. Людям, которые живут в нижнем городе, советуют собирать бебехи и убегать куда повыше.

— Что такое бебехи? — спросил я.

Рыба вообще не клевала. Из головы у меня не выходил Витя и его рассказы про дальние плаванья.

— Бебехи — это лахи, — ответил старик. — Шмотки-то есть. А ты где живёшь? — спросил он.

— На Бородинской.

— Это же в Яме. С родителями?

— С дядяней. Мы только недавно приехали в город.

— Вот как… — сказал старик.

— Скажите, а женщину, которая убила спасателя, поймали?

— Нет. Её до сих пор ищут. Чёрт возьми этих баб. Сколько у меня их было, и я рад, что ни одну из них не полюбил. Никогда не связывайся с бабами всерьёз! — посоветовал он.

— Значит она где-то в городе… эта женщина? — спросил я.

Он:

— А чёрт его знает, где она бродит. Наверняка её скоро поймают и упрячут в тюрьму. Ладно, давай вали отсюда, а то уже поздно.

Я посмотрел на пляж. Там не было ни одного человека.

— Вы тоже ждёте женщину? — спросил я.

— Не мели херню, я просто хочу спать, и тебе не нужно здесь оставаться одному. Скоро будет темно, и пойдёт дождь.

Я взял банку, скрутил удочку и собрался уходить. Дождь действительно начал капать. За высоким сосновым лесом вспыхнула молния, и раздался ужасно громкий треск.

— Подожди, малой! — крикнул мне старик. — Я хочу показать тебе одну штуку, которую показываю всем своим новым знакомым.

Старик повернулся ко мне задом. Стал раком и спустил джинсовые шорты.

Прямо на заднице у него была наколота печка. А на обеих ягодицах — кочегары с лопатами, полными угля. И когда старик тряс ягодицами, кочегары по очереди закидывали уголь в печь. При этом он дико ржал и кричал мне:

— А! Ну что, видал такое?! Видал где-нибудь такое?! Ага!

Еще раз ударила молния, и дождь пошёл сильнее.

Дома пьяный дядяня валялся на полу в темноте и храпел. Я подложил ему под голову подушку и накрыл одеялом, как делал ни раз. Потом я пошёл на кухню и в темноте приготовил яичницу на сале и сварил чашку вкусного кофе. Вымыв посуду, я притащил матрас на кухню и лёг так, чтоб мне было видно окно. Я наблюдал за разбушевавшимися молниями. Они хлестали небо с ужасающе громким звуком. Казалось, звук этот порвёт мир напополам.

Дождь тарабанил в окна и перешёл в затяжной ливень, который шёл всю ночь.

Наутро я разбудил дядяню и сбегал за кружкой пива к бочке. Бородинскую полностью затопило. Только до нашего дома вода еще не дошла, потому что по сравнению с новостройками он находился чуть выше. Я видел расстроенных паникующих людей, которые выносили из дома всякие вещи — ковры, телевизоры, посуду, зимнюю одежду — и складывали их в грузовики. Люди эти выглядели подавленными и очень ругались.

Один мужчина нёс на руках спящую малютку и ругался:

— Что за твою мать, — говорил он. — Катастрофа!

Одна очень старая еврейка держала в руках скатерть, в которую были завернуты драгоценности:

— Такого наводнения я не помню. Вы не подвезёте меня до Спей? Там живут мои родственники. В Спее. Дочка с мужем. Её муж — большой человек! — сказала она водителю грузовика.

— А мне плевать, кто он такой! — прорычал водитель грузовика и дёрнул с места.

— Мишигины! — крикнула она ему.

Я похмелил дядяню и собрал его на работу. Рассказал ему про то, что женщина убила спасателя Витю, и про то, что скоро весь город затопит. Дядяня держал в зубах сигарету и сидел молча на кровати. Он скривил лицо, потому что сигаретный дым попал ему в глаз.

— Жаль, что у меня нет резиновых сапог, — сказал он. — Больше не ходи ловить туда рыбу. Если там убили человека, то рыба еще не скоро клевать будет.

Он вышел из дома. Потом снял туфли и закатал брюки, чтоб пойти дальше через дорогу.

В нашей парадной жил пацан. Он был калекой и мог передвигаться только в инвалидном кресле. Он, бедолага, совсем не чувствовал своих ног и вырезал на коже карманным ножиком чуть выше колен сердечки и пронзал их стрелами. Он писал: «Славик плюс Оксана равняется любовь». На другом колене писал: «Славик плюс Оля равняется дружба».

— Мне не больно! — говорил он и продолжал вырезать на ляжках разную чепуху. — Я трахал этих девчонок. Только это было не в этом дворе. Раньше мы жили в другом дворе. Там были одни бабы, не то что здесь…

Он презрительно фыркал.

Мы сидели с ним под козырьком, пока шёл дождь. И вода на улице Бородинской прибавлялась у нас на глазах. Теперь вода добралась и до нашего дома.

Я пошёл в дом и положил все наши скудные пожитки на кухонную плиту. Дядянину одёжку, мою одёжку.

— Отвези меня домой! — попросил инвалид Славик. От него воняло мочой и чесноком.

Он выругался, когда увидел, что их тоже затопило. В комнатах плавали ковры.

— Отвези меня в комнату! Налево! — я открыл дверь в его комнату. Там плавала игровая приставка с джойстиками.

— Нет! О нет! — захныкал Славик. — Моя сега! Нет! Только не сега!

Он плакал в комнате, а мне захотелось найти дядяню и смыться с ним из этого города. Я подумал о Славике: а что если родители его сегодня не придут. Тогда он утонет. Этот несчастный калека с чесночным запахом мочи. Мне не было его жаль. Потому что он хвастун.

Нужно найти дядяню! Пробежав один квартал до виноконьячного завода, я встретил дядяню и кинулся ему на шею.

— Дядяня! — взмолил я. — Давай уедем отсюда в другой город. Пока нас не затопило! Пожалуйста, дядяня.

Он нёс два кулька с едой и бутылками.

— Сегодня я не могу уехать, — сказал он и довольно улыбнулся.

— К нам придёт гость.

— Какой гость?

— Вечером увидишь. На крыльце мы встретили инвалида Славика. Он всё еще плакал и причитал:

— Сеееегаа… сега! сееега — из ноздрей у него вылезали зелёные пузыри. Они надувались и лопались. Похоже, его родители еще не пришли.

В комнатах у нас было по колено воды. Но дядяня как будто и не замечал этого. Он расхаживал, напевая себе под нос мелодию, и даже готовил еду на плите. Хотя он в принципе никогда ничего не готовил.

Ближе к десяти пришёл хозяин квартиры. Старый еврей — Ёся. Он только покачал головой и сказал:

— Что же будет! Что же будет! Я поеду в деревню к родственникам. А вы?

Дядяня достал из заднего кармана деньги и протянул еврею.

— Вот оплата за два месяца вперёд, — сказал он и глазом не моргнул.

— Дай бог вам здоровичка, — отблагодарил еврей и ушёл.

Я не узнавал дядяню. Что с ним случилось?! Вода прибывала, а он хлопотал возле плиты. Готовил жаркое и пил вино.

— У нас будет чудесная гостья! — сказал он. Потом пришла женщина и поцеловала дядяню в губы. Цвет лица её был синий. Они стояли по колено в воде и целовались. Электричество уже отключили, и в доме горели свечи. Я сразу узнал эту женщину: это была та самая женщина, что приходила к спасателю Вите. Дядяня смотрел на неё влюблённым завороженным взглядом.

— Иди познакомься с тётей Светой! — попросил он меня.

Я подошёл.

— А мы уже встречались! — сказала тётя Света.

Дядяня увёл её на кухню, и они по пояс в воде начали есть плавающую по кухне еду. Они пили вино.

Тогда я понял, что дядяня не переживёт наводнение в городе, и если я еще хоть чуть-чуть промедлю, то умру вместе с ним.

Я выплыл через открытые двери в подъезд. На дворе была темень, и только звёзды освещали мой путь. Весь город погас. Люди плавали на лодках и звали в темноте друг друга. Держась одной рукой за корягу, дрейфовал инвалид Славик:

— Пожалуйста, помоги мне найти родителей! Пожалуйста, позови моих родителей!

И про ресторан ты мне наврал. И про чайник

Поймите, у таких людей, как я, в жизни выбор невелик. В детстве я жил с мамашей в коммуналке. С нами жили там еще четыре семьи. Одна кухня — плита вечно загаженная. В холодильник ничего не положишь. Если оставил что-то в холодильнике, бутылку пэпси или лоток яиц, — сразу пропадает. Стены облупленные. Штукатурка сыпется тебе на голову, когда ты спишь. А на соседней койке — силуэт моей толстой мамаши. Ночами я лежал без сна и смотрел, как вздымается её живот. Я слышал, как громко она храпит и кричит во сне. Соседи стучат в стенку и говорят, чтоб она заткнулась. А утром — горячий чай, бутерброд с сыром и маслом и вперёд в школу. В школе девчонки никогда на меня не смотрели. Они думали, что я жестокий и тупой пацан из бедной семьи. Конечно, у меня не было новеньких белых кроссовок и разных вещей типа плеера и телефона. Из-за этого я очень переживал и подкарауливал пацанов из младших классов, чтоб отомстить им за всё. За всё за всё неудавшееся в моей жизни. Папаша жил в соседнем общежитии. Он водил баб и ходил вечно пьяный. У него была малиновая «девятка» и работа где-то в центре. Он продавал разные строительные материалы и накручивал неплохие деньги. Потом он эти деньги сливал на крепкую выпивку, баб и бары.

Я был зол на него. А мамаша говорила:

— Не сердись на отца. Каким бы он ни был, он всё же твой отец. Понимаешь? Твой родной отец… и ты должен любить его.

Всегда она эту чушь говорит. Я даже знаю, где она набралась этого нескончаемого терпения и доброты. В церкви. Она почти каждый день ходит в церковь с подружками, и там они помогают убирать двор. Стирают бельё блаженным засранцам. Поют с ними молитвы и крестятся. Кого-кого, а этих сволочей я еще больше отца ненавижу: рассказывают прихожанам об Иисусе и о Боге. И сколько в мире зла и ненависти, к которым мы как праведные христиане должны проявлять милосердие, а сами там сидят на всём готовом, пьют вино. Едят даровые харчи. Стригут пожертвования. Жалкие твари — я знаю, почему такие пузатые и бородатые лицемеры бегут в веру: в нормальной жизни-то у них ничего не получилось.

Семью завести не получилось — это же придётся идти работать и заботиться о ком-то другом, кроме себя и золотого блеска огромного креста на пузе.

Жалко мне мамашу за то, что она такая непонятливая: работает уборщицей на предприятии — драит туалеты за мужиками. Драит полы каждый день. Работа не из лёгких и работа унизительная, прямо скажем. Вот она приходит домой уставшая. Руки у неё от горячей воды и порошков огрубели. Больше похожи на лапы животного. На тыльной стороне ладони вены вздулись — больно смотреть. Говорю:

— Мама. Отдохни сегодня. Ложись телевизор посмотри. Не ходи сегодня в церковь.

А она, как мученик, глаза закатывает и говорит, мол, нужно каждый день туда ходить. Помогать бедным людям, и Бог поможет нам.

— Чем он нам поможет? — спрашиваю.

— Всем поможет, — говорит.

У меня и желания нет с ней спорить. Она глупая женщина — моя мать. Набожная и глупая. И мне жаль её. И себя жаль за то, что мы живём в одной тесной комнатке в нищете. Могу лежать целый день на кровати и жалеть себя за всё. Вспоминаю своих ровесников, которые живут в просторных квартирах, частных домах, которым родители делают дорогие приятные подарки на день рождения и Новый год — тут же слёзы наворачиваются. В комнате у нас — телевизор на тумбочке, письменный лакированный стол со стеклянной крышкой, две кровати и шкаф. В шкафу мои детские вещи и мамины платья. Из шкафа пахнет старьём. Как у старой бабки под юбкой там пахнет.

После одного случая я папашу сильно возненавидел. Приходит ко мне в комнату. Мать в церкви. Я за уроками сижу. Занимаюсь. Он заходит в комнату. Обувь не снимает — специально — знает, что мамаша ненавидит, когда кто-то в обуви к нам заходит. И сразу, гад, не здоровается. Стоит и смотрит на меня. А сам качается. Пьяный уже напился. И запах спиртного и сигарет у него из пасти.

— Ну как? — спрашивает.

— Что как? — говорю и к нему не оборачиваюсь. Делаю вид, что внимательно книгу читаю по химии. В душе всё переворачивается — я краснею и злиться начинаю.

— Смотри, что я тебе принёс! — говорит. Я оборачиваюсь. В руках у него торт. В большой круглой картонной коробке. «Пражский» торт.

— Это же твой любимый, — говорит мне.

И правда, мой любимый. Я пошёл на кухню и чайник поставил.

— На меня чай не делай, — говорит. — Мне идти по делам надо. Ага, знаю я твои дела — нажраться и бабу какую-то алкоголичку привести, вместо того чтоб с сыном побыть. Или хотя бы нам как-то материально помочь.

— Спасибо, — говорю ему. Он кладёт большую коробку на письменный стол и уходит. Я заварил чай в пол-литровой кружке. Кинул туда лимон. Открываю большую коробку, а там… а там один маленький-маленький кусочек. Такой тоненький, что и представить трудно. И еще на нём следы чьих-то зубов и губной помады. Я сразу расплакался, прыгнул на мамину кровать и начал стену кулаками бить. Бью и рыдаю. Кулаки в кровь. Костяшки ноют. Штукатурка сыпется на постельное бельё. Сосед стучит в стенку и кричит: «Какого хрена?! Какого хрена, я спрашиваю!» И я слышу, как он вскакивает с кровати и надевает брюки. Стучит мне в дверь.

— А ну, открывайте, суки! — сосед наш — бывший тюремщик и корчит из себя крутого. Хочет, чтоб все его уважали за то, что он в тюрьме сидел. Иногда хорошие люди попадают в тюрьму, и их действительно можно уважать, но не из-за того что они в тюрьму попали, а что хорошие. Много хороших людей попадало в тюрьму. Но сосед наш не такой. Он злой и вор. Крал кошельки и избивал стариков зимними вечерами.

Я взял стакан с чаем и открыл ему дверь.

— Ты что, собака грёбаная?! — спрашивает он меня. Глаза дикие. Брови кверху поднял. Сам без майки в одних брюках, костлявый — рёбра можно сосчитать, и в наколках. Я ему чай в лицо выплеснул и двери захлопнул. Он выл там за дверью и тарабанил. Потом убежал в свою комнату и долго кричал, что убьёт меня.

— Я тебе отрежу руку и заставлю её съесть, — пообещал он. Потом пришла мамаша из церкви. Такая несчастная и уставшая. От неё пахнет ладаном. Она услышала, что сосед за стенкой кричит, и сразу в слёзы. Плачет и плачет. Одеялом накрылась.

Говорю:

— Не плачь, мама. Я милицию вызову. Я вызову милицию.

Кто-то из соседей вызвал милицию. Приехала милиция — два мужика в форме с каменными лицами. У них были дубинки и пистолеты, соседи сразу на них накинулись и начали рассказывать, как тюремщик у них деньги ворует и угрожает всем. Что он детей избивает и еще кого-то там побил со второго этажа. Милиционеры постучали ему в дверь. Но он не открыл. Он извергал проклятия и кричал, что у него там пистолет и нож есть. Что он всех порешит — и ментов, и пидаров. Он стукнул кулаком в нашу стенку, и на мамашу посыпалась очередная порция штукатурки.

— А тебе, кусок дерьма пидарского, — прорычал он, — я глаза ножом повыкалываю!

Тогда милиционеры вызвали подмогу. И приехали еще два мента. Они взломали дверь, а у тюремщика действительно оказался пистолет. Он прострелил одному менту колено. А другой мент прострелил тюремщику голову. Было много шума в доме. Три дня к нам мусора ходили с расспросами. Я в ту ночь надел олимпийку и убежал из дома. В ларьке купил вино пакетное и пачку сигарет. В аллее курил сигареты и пил вино. Сидел на лавочке. Разговаривал сам с собой.

Темно и холодно. Моросит. Лавочки пустые, только изредка пьяные шатаются по улице. В окне девятиэтажки я увидел, как голый мужчина жарит что-то на сковороде, с ним — голая женщина. Они смеются. Улыбаются друг другу. Он ей что-то живо рассказывает. Как бы я хотел оказаться по ту сторону окна! Быть тем голым мужчиной. На небе светила луна.

Знаю, плохо оставлять мать плачущую одну в комнате. На растерзание ментам со скотскими вопросами и штукатуркой в кровати.

Я пошёл в парк и опьянел от пакетного вина. У меня начались рези в животе. По дороге в парк ко мне попытался пристать пьяница, но я послал его, и он отстал. В парке нашем есть заброшенные дома — вроде как старые дачи для советских начальников. В одном доме я и заночевал. Залез через окно. Поднялся по ступенькам на второй этаж. Там в углу лежал матрас. Тут часто околачиваются бродяги и сатанисты. К счастью, никого не было.

Я заснул. А проснулся утром от холода и вышел посмотреть на балкон, как погода. Пели птицы, и по дороге шёл человек с большой фотокамерой. Он сфотографировал меня. Я спросил:

— Вы откуда?

Он сказал:

— Из газеты. Я собираю материал про киевских беспризорников и бродяг. Ты не хочешь ответить на пару вопросов, пацан? Я тебе денег дам.

— Я не бродяга, — говорю ему.

— У меня есть блок сникерсов для тебя, — говорит.

Я взял камень и пульнул в него. Он хотел увернуться, но камень попал ему аккурат между лопаток.

Теперь вы понимаете: когда я говорил, что у таких людей, как я, в жизни выбор не велик, то не врал. И врать смысла нет никакого. Я никогда не писал подобные вещи, да и ни с кем не обсуждал свою жизнь начистоту. Теперь решил написать и рассказать про себя. И больше никогда делать этого не буду. Писать про себя — тяжело и отвратительно. Как-то раз я зашёл после школы в библиотеку и увидел там толстые книги. Целую гору толстых книг. Я еще подумал: «Каким придурком надо быть, чтоб написать столько, и каким придурком надо быть, чтобы прочитать столько».

Сразу после школы я пошёл в швейное училище. Так мне мамаша посоветовала. Сказала:

Конечно, ни про какие университеты и институты речь не шла. С моими знаниями и нашим достатком никогда в жизни не поступить. В классе я был предпоследний по успеваемости. Но сильно из-за этого не переживал.

— Работа всегда востребованная. Людям нужно одеваться.

Я слышал, что Ньютон тоже был предпоследним в классе. Ну и что? Ньютон потом стал гением и великим учёным. Хуже меня учился в классе только Витя — недоразвитый дебил. У него сопли из носа текли. И слюни. Он размазывал козы по рубашке и не говорил, а мычал. На него вообще никто внимания не обращал, только злые пацаны на перемене над ним прикалывались:

— На тебе срач, Витя! — бьют его ногами по заднице со всей дури. Витя такой тупой, что даже убежать не может. Он стоит себе и корчится от боли.

— Бей хромого! — кричат пацаны и начинают ему подсечки делать в бёдра. Ноги у него подкашиваются, и он хватается за батарею. Они его еще кулаками по спине бьют. Они бы его убили, я знаю. Пацаны на это способны.

Когда они вырастут, школьнички эти, они кого-то убьют или изнасилуют, или будут воровать, или просто станут кроткими работягами с жёнами и детьми. Но металлический садистский блеск их глаз никогда не пропадёт. Я знаю.

Сразу после школы я пошёл в швейное училище и быстро всему там научился.

Один раз на кухне яичницу жарил. Специально встал пораньше, пока все спят. На дворе зима полным ходом, за окном темно и снег. Шесть часов пятнадцать минут. Тихо радиоточка работает, и слышно, как вода по трубам в туалете бежит. Я взял луковицу, мелко порезал её, кинул в масло на сковороду. Лук зашипел. Разбил яйца.

Сижу себе — тепло и уютно. Сигарету курю. И в швейное уже идти не хочется. По снегу. Через сугробы. Если бы не мамаша, я и вовсе дома бы оставался. Сидел бы себе дома. Пил чай и курил сигареты. В школе я часто представлял, кем стану в будущем и как буду выглядеть: вот я иду в центре города с кейсом в дорогом чёрном костюме. Потом захожу в офис и начинаю заниматься важными дорогостоящими бумагами. Что это за бумаги, я тогда не знал. Да и сейчас не знаю. Может, будущее просто еще не наступило? Может, и не положено мне никакого костюма и бумаг? За время после школы — единственное, что изменилось, так это моё тело. Руки стали длинные, как плети. Ноги окрепли. И вообще тело у меня красивое, только худое. На кухонном столе кто-то газету оставил. Я развернул её и начал читать.

Объявления всякие: продам газонокосилку. Натуральный мёд из карпатской деревни. Предприятию на постоянную работу требуются непьющие грузчики. Выставка сельскохозяйственных товаров на ВДНХ. Тут я прочитал одно объявление и заинтересовался:

Директору британской фирмы «Феникс» требуется молодой и надёжный помощник.

Знания языка и опыт работы не обязательны.

Думаю: «Если никогда не пытаться найти хорошую работу, то точно ничего не получится». Удача улыбается только тем, кто старается. А сидеть, сложа руки, нельзя. Как любит повторять мамаша: под лежачий камень вода не течет. А еще она говорит мне:

— Ты уже взрослый. Нужно что-то думать.

Знаю, что взрослый. А что думать? Куда ни ткнёшься, без знакомых и стажа не принимают. У таких, как я, выбор не велик. Позавтракал, значит. Погладил рубашку. Побрился начисто. Подстриг ногти на ногах и руках. Причесался. Это в швейное можно как угодно ходить. А на встречу с директором британской фирмы нужно идти чистым и прилизанным. Чтоб он посмотрел на меня и подумал: «Этот человек хоть и молодой, но надёжный, с него может получиться дело». Поехал по адресу на метро. Вышел на Святошино и пошёл дворами. Смотрю: по адресу — это детский садик. Там старик скребёт лопатой снег. Спрашиваю его:

— Подскажите, пожалуйста, где здесь находится британская фирма?

Он смотрит на меня и улыбается:

— Фирма, говоришь? Тебе с другой стороны здания нужно зайти. Там синяя железная дверь будет. Можешь через садик пройти.

Иду через детский садик. На первом этаже окна большие не зашторенные. Только тюль висит. Внутри маленькие дети сидят за столиками. Занимаются. Снежинки делают. Аппликации клеят. Воспитатель ходит по залу и что-то им рассказывает. Зашёл за здание и в дверь железную позвонил.

Ни таблички тебе на стене, ни адреса. Дверь облупленная, как стены у нас в коммуналке. Открыл какой-то мужик в спортивном костюме. Заросший весь и с помятым лицом. В руке он сигарету держит. На вид лет сорок. Только сильно спитый. Воняет, как от моего папаши: потом, табаком и водкой.

— Тебе чего, пацан? — мужик спрашивает. На меня не смотрит, а за спину мне глядит во двор. Будто боится, что я привёл за собой хвост.

— Доброе утро, — говорю. Господи, наивные люди вроде меня всегда стараются быть такими вежливыми! — Мне нужна британская фирма. Я пришёл на собеседование по объявлению.

— Аа… — отвечает он. — Ну, заходи.

Заходим внутрь. Там длинный тёмный коридор. Пахнет сыростью и хлоркой. Дальше по коридору дверь открытая. Жёлтый свет стелется на пол.

— Заходи вон в ту дверь, — мужик говорит.

Захожу туда, а там комната грязная. Неубранная. Пианино в углу стоит. Журнальный столик. На журнальном столике — две бутылки водки. Открытая банка солёных огурцов. Холодное в судочке. Хрен и лимонад. За столом сидит очень жирный мужик. Он лысый и без бровей.

— Тебе чего, пацан? — спрашивает меня. Я смотрю на лацканы его потёртого пиджака — они какие-то обгрызенные.

— Мне, — говорю, — нужен директор британской фирмы.

— Британской фирмы? А ну да. Это я. Садись, пацан.

Заходит тот мужик в спортивном костюме, и они начинают водку пить. Налили мне рюмку. Я говорю:

— Не буду. Не пью.

Наверное, это проверка на вшивость. Если увидят, как я пью, подумают: зачем нам такой работник? Который бухать утром любит. Сидят они пьют и закусывают. А потом директор говорит:

— Ну что, пацан. Теперь ты будешь работать с нами. Деньги будешь зашибать. Зарплата высокая. Только ты смотри, работай хорошо. А тот, кто плохо у нас работает, сразу уёбу, понятно говорю?

— Хорошо, — отвечаю.

Кажется, директор британской фирмы очень опьянел. А мужик в спортивном костюме снял олимпийку. У него все руки в наколках. Сидит ехидно ухмыляется, с меня глаз не сводит. Они допили водку, и мы вышли из детского садика. Пошли в сторону базара Святошино. Идут: меня с обеих сторон поджимают. Проходу не дают.

— У нас хорошо работать, пацан! Трудовой коллектив то шо нада. Все пацаны нормальные, наши друзья. Я тебе базарю, пацан.

— А что мне делать надо будет? — спрашиваю.

Мужик в спортивном костюме:

— Как что? Товар втюхивать!

Директор британской фирмы останавливает меня и кладет толстые противные руки мне на плечи. От морозного воздуха и вони изо рта директора голова у меня кружиться начала. Ненавижу такие лица, как у него, — не лицо, а блин сплошной. И второй подбородок. Без бровей. Без каких-нибудь отличительных черт. Пустырь! Что за лицо…

— Будешь торговать нашим товаром, пацан. Будешь продавать чайники за 50 гривен, а что сверху накрутишь — себе оставляй. Только много не крути сверху, а то узнаем и ноги тебе переломаем, понятно?

Мужик в спортивном костюме смеется. Похоже, шутка ему понравилась.

— Понятно, — отвечаю. Что же тут непонятно?

Пришли на базар Святошино. Там слякоть под ногами. Болото. Люди как курицы мокрые ходят. Собаки под ларьками ютятся друг к другу. Снег падает и сразу тает. Подошли к торговой точке. Там человек лет пятидесяти, седой, сидит на стульчике. У него ног по колено нету.

— Колян, — говорит ему директор британской фирмы. — Мы тебе нового работника привели. Будешь ему пока только чайники выдавать. По одному, не больше.

Колян кивает им головой. Директор британской фирмы:

— Ну, всё, пацан, приступай к работе.

Мужик в спортивном костюме:

— А если сбежишь, мы тебя найдём и ноги переломаем, всосал? Они уходят. Колян даёт мне коробку с электрическим литровым чайником.

— Этот по 60 гривен, — говорит.

Я беру чайник и, протискиваясь через людей, выхожу к метро. Иду по переходу. Выхожу наверх. На Святошино есть гастроном. На втором этаже гастронома находится очень уютный и дешевый кафетерий. Там вкусный кофе и горячие сосиски в тесте. Я поднимаюсь туда. Посетителей полным полно. Продохнуть негде. Сонная буфетчица даёт мне кофе и говорит, что сосиску сама принесёт. Я ставлю коробку с чайником на стул и сажусь. Делаю глоток кофе, и тепло приятно разливается по моему животу. Вокруг ботинок образовались две лужицы. Я прячу ноги под стол. Приносят сосиску в тесте, я её сразу проглатываю и прошу еще два кофе и две сосиски.

Буфетчица говорит, что у неё нет времени и надо сразу говорить про сосиски и кофе.

— Но ладно, так и быть, — говорит она и уходит недовольная. Я бы ей дал сверху денег, чтоб она не обижалась, но в кармане всего десять гривен.

Да еще этот чайник дурацкий. Я представляю, как в кафетерий заходят директор британской фирмы и этот недоразвитый в спортивном костюме.

— У вас свободно? — стоит толстая баба с подносом. Руки у неё и ноги как у слона, а на лице — родинки. Много родинок. Нос такой как пятачок.

— Свободно, — говорю и ставлю электрический чайник на пол. У неё на подносе целая гора сосисок. На вид ей лет 25, может, меньше. Она такая жирная, что тяжело возраст определить.

— Я пойду за кофе, — говорит. Пошла за кофе, и я у неё с подноса две сосиски беру и быстро их ем.

Сидим с ней, я в окно смотрю, как снег падает, и как троллейбусам тяжело, и как люди бегут по своим делам. Краем глаза замечаю, что баба на меня пялится.

— Ну и погодка сегодня, — говорит. Она такая страшная на лицо. Даже разговаривать с ней не хочется. Стыдно признаться. Мне уже 18 лет, а до сих пор женщины не было. Я и за грудь женщину не трогал. Никто не давал. Я особо приставать не умею. Заигрывать не умею. Ласковым быть не умею, как некоторые пацаны, когда хотят баб полапать или посадить на крючок.

— Ага, — говорю. — Погода херовая.

Сам думаю о директоре британской фирмы и его недоразвитом дружке в спортивном костюме. Какой же я дурак, что сразу от них не ушёл. Зачем мне было идти на базар с этими пьянчугами?

— Я когда с работы шла, — говорит мне баба, — два раза упала. Она глупо хихикнула. У неё в глазах искорки. Я заметил. Один кореш рассказывал, что если у бабы в глазах искорки, значит, у нее давно мужика не было. Я-то в этих делах мало что понимаю.

— Не сильно ударились? — спрашиваю. Груди у неё большие так и выпирают из-под блузки. Как дыни, бляха. У меня под столом багет встал. И я подумал, что мог бы потрахаться с такой уродиной. Всё равно никто не даёт. Терять нечего.

— А кем вы работаете? — спрашиваю. Она улыбается.

— Я преподаю английский язык в гимназии восточных языков. Знаете, где эта гимназия? — спрашивает.

— Нет.

— Это где кинотеатр «Экран» находится. Там за ним гимназия напротив больницы.

Я на груди её смотрю, а не в лицо. Наверное, она думает, что я болван. Тем более бедно одетый болван.

— Там я преподаю в старших классах. А вы где работаете? Меня зовут Аня.

— А меня Валера, — вру я. Зачем ей знать моё настоящее имя.

— Очень приятно. Так где вы работаете?

Подходит буфетчица и говорит, что просто так сидеть можно и на улице. Нужно что-то заказывать. Я заказываю еще кофе, а скотобаза еще сосисок.

— Так где вы работаете? — не уймётся никак.

— Я работаю в одной британской фирме. Эта фирма занимается разными электротоварами. Я помощник директора. Вот как раз везу новый чайник на экспертизу.

Достаю чайник из-под стола и показываю ей.

— Ого, помощник директора! — говорит и жуёт свои проклятые сосиски. Прогорклый маргарин у неё по подбородку течёт. Дело в том, что мать моя уехала в деревню на неделю. Там её брат умер. Молодой был. 55 лет. Спился от бурячихи, и сердце отказало. Я хотел с ней поехать. Но она запретила. Сказала: «Тебе нужно в швейное ходить. Некогда тебе ездить. Уже пора что-то думать. Ты же взрослый». Не особо я и хотел ехать. Так, из приличия спросил. Больно интересно мне на похороны смотреть. Где все плачут, и покойник в гробу лежит.

— Аня, — говорю ей, — у вас очень необычное лицо.

— Красивое? — спрашивает.

— Очень, — говорю. По части комплиментов я ничего не соображаю.

— Я, — говорю, — вас еще в очереди заметил с подносом и сразу подумал: вот если бы эта девушка за столик ко мне села.

Она глупо улыбается и краснеет. Потом мы разговорились. В основном она говорит: рассказывает мне про учеников, и как она за каждым учеником смотрит. И подход у неё к каждому индивидуальный.

— …а то заканчивают школу, одиннадцать лет учат английский и два слова связать не могут.

— А вам на фирму не нужны переводчики? — спрашивает.

Вечно эти переводчики нигде нормально устроиться не могут. Бегают за работой как нищие за поездом.

— Не знаю. Нужно у директора спросить.

— Ой, спросите, пожалуйста.

— Обязательно спрошу.

Говорю ей, что знаю один очень уютный и хороший ресторанчик. И не хотела бы она со мной там сегодня вечером поужинать? Она заулыбалась. Страшная такая. Особенно родинка на верхней губе у неё большая. Говорит:

— С удовольствием!

Про ресторанчик я, конечно, наврал. Нет никакого ресторанчика. Денег нет на ресторанчик.

Вышел из дому и купил пакетного вина самого дешёвого. На еду денег не хватило. На пачку сигарет хватило. Пошёл на кухню. Там под раковиной соседи-пьяницы стеклянные бутылки пустые складируют. Я взял одну и перелил туда вино из пакета.

Думаю: «Вино в стеклянной бутылке выглядит солидно. А из пакетов только бомжи пьют». Убрался в комнате. Портрет мамаши спрятал. Пускай увидит мою бедную комнату. Пускай знает, что я бедный. «Если что-то не нравится, так и иди на хрен», — думаю.

А чайник в кафетерии я под столом забыл. Баран. Договорились с ней на восемь встретиться. Стою, жду её, весь от холода дрожу и в дырявых ботинках пальцы поджимаю.

Она приехала на машине в полдевятого.

— Извини, что опоздала, — говорит.

Сама принарядилась. Накрасилась. И шапку напялила норковую. Стоит как бочка огромная. Руки из шубы торчат.

— А кто это на машине? — спрашиваю. Беру её под руку и веду.

— Это мой брат. Он таксистом работает. Лёшенька. Я его так люблю!

Веду её в армянскую шашлычную. Она закрыта, замок висит. Она только летом работает. Делаю вид, что расстроился. Она смотрит на меня непонимающе. Глазами моргает и бородавку на верхней губе языком облизывает.

Улицу всю снегом замело. Ни людей, ни машин. Фонари еле светят. Холодрыга сумасшедшая.

— Очень жаль, — говорю ей. Она меня под руку держит, крепко вцепилась. Я чувствую её левую сиську локтём. Такая твёрдая и большая.

— Очень жаль. Когда это его закрыли? «Огни Еревана» — мой любимый ресторан…

— Так что же мы будем делать? — спрашивает и лицом ко мне тулится. Поцеловать хочет. Я целую её в губы, и она пропихивает мне в рот свой жирный горячий язык.

— Ничего страшного, я тут недалеко живу. Можем пойти ко мне.

— Ну, я не знаю, — говорит и глаза мне коровьи свои строит.

— Пошли.

В коридоре коммуналки, слава Богу, никого не было. Соседи наши, черти-алкоголики, пьют семьями и детям своим наливают. Стыдно в дом кого-то привести. Бывает, что в коридоре блевотина на полу. Или кто-то дерется. Ругается. Или спит пьяный. Мы зашли в комнату, я включил телевизор и достал бутылку вина.

— У тебя здесь уютно, — говорит и по сторонам смотрит. Сиськи у неё, как два арбуза. Высокие.

Сели с ней на кровать, пьём вино. Она мне про брата Алёшеньку своего рассказывает, мол, какой он молодец, трудяга, днём работает в автомастерской механиком, а ночью ездит грачевать на такси. И про работу свою рассказывает, и про папашу рассказывает, что он живёт где-то в деревне, и каждую неделю брат Алёшенька к нему ездит за молочком и сметанкой. И творог привозит. И вообще рассказывает, какая у неё семья ладная. Пьёт вино. Жирное чудовище. Ногами на кровати дрыгает. Я ей подливаю, внимательно слушаю и стараюсь за талию обнять. Трогаю её за грудь, так ненавязчиво. А она всё рассказывает и рассказывает. Потом говорит:

— Покажи мне что-нибудь интересное?

Я думаю, может член ей сразу показать. А если она не это имела в виду?

Залез в тумбочку под телевизором и достал наш семейный фотоальбом. Показываю ей фотографии и под блузку рукой залез.

Фотография. Я на утреннике в детском садике в костюме медвежонка. Глаза грустные.

Фотография. Я ем манную кашу большой ложкой. Подбородок у меня в манной каше.

Фотография. Я младенец, лежу голый на большой кровати. Фотография. Отец с мамашей. Зимой возле ёлок. Еще молодые. Он — солидный, в пальто и меховой шапке. Она — в шубе. Фотография. Я первого сентября с цветами. Другие дети. Учителя.

Фотография. Батя купил малиновую «девятку». Протирает лобовое стекло. На дворе осень, листва пожухлая. На заднем плане — клён и деревянный забор.

Фотография. Мать стоит в чёрном платке над гробом. В гробу лежит её мёртвый отец. Вокруг гроба люди собрались. Все плачут. Небо — серое.

Убрав альбом с колен, я снял с неё блузку. Живот жирный и растяжки фиолетовые. А сиськи такие, что одну и двумя ладонями не возьмёшь. Снял ей лифчик и сиськи целую. В соски розовые. Взял сосок в рот и сосу его. Она стонет, дура, говорит:

— Не надо, пожалуйста. Не надо…

Я руку ей между ног засунул и щупаю, что там. Не могу понять, что там. Расстегнул ширинку…

— Не надо, пожалуйста, — говорит и выдирается. Надела лифчик. Потом блузку. Смотрит на меня перепуганными глазами.

— Нет, я так не могу, — говорит. — Я не такая. Я думала, ты хороший парень, а ты такой, как все…

Я штаны застегнул и не могу понять, чего это она завелась. Стоит посреди комнаты такая жирная и уродливая. Еще и перебирает.

— Какой такой?

— Тебе только одно от меня надо? — спрашивает.

— Нет, — говорю. — Я люблю тебя.

— Врёшь ты всё. И про ресторан ты мне наврал. И про чайник. Она берёт шубу с кровати и начинает застёгиваться.

— И про работу ты мне тоже наврал? — спрашивает.

— Ничего я не наврал, — говорю и злиться начинаю. Вино в голову ударило. — Оставайся.

— Нет, я пойду.

Только она дверь хотела открыть, я её за шкирки схватил и на кровать. Она вскрикнула и плакать начала.

— Нет, — говорит. — Пожалуйста.

— Раздевайся, сука недоразвитая, — я спустил штаны и налетел на неё сверху. Надавал ей пощёчин по лицу, потом разорвал блузку её и юбку стянул. Она отбивается. Брыкается. Но как-то нехотя.

Через час я позволил ей уйти. Она ушла молча. С размазанной косметикой на лице. «Вот он — мой первый раз», — думаю. Можно ли это считать изнасилованием, могут ли меня за это посадить? Пришла сама ко мне, села на кровать, разрешила за грудь трогать… чего же она хотела, дура? Чего ожидала?! Выпиваю пару стаканов вина и выкуриваю сигарету.

Зазвонит телефон.

— Алё, — говорю.

— Это ты, сука?!

— Кто это? — спрашиваю.

— Это я, Анин брат — Алёша.

— И чего тебе надо, Алёшин брат? — спрашиваю, а сам от смеха лопаюсь.

— Да не Алёшин брат я, а Анин, — кричит. На заднем фоне слышно, как эта дура жирная плачет.

— Я тебе все зубы повыбиваю! — говорит.

— Кто это? — спрашиваю и смеюсь в трубку. Вино мне крепко вставило.

— Это я — Лёха. Я тебе так зубы повыбиваю… — он захлёбывается от злости. — Так пидору зубы повыбиваю…

— Ну, тогда приезжай, — говорю и кладу трубку. Закуриваю новую сигарету.

Из окна у меня вид на мусорники. Там коты лазят и вороньё. Никакой романтики. В коридоре кто-то начинает ссориться. Потом там затевают драку.

У таких людей, как я, в жизни выбор невелик.

Карманное Святое Писание

Однажды мы пошли с тётей в церковь. Она сказала мне:

— Не крути руку, чёрт, я отведу тебя к батюшке, чтоб он из тебя всех бесов выгнал, чёрт.

Мы шли по Бородинской. Падал мокрый снег и сразу таял. Возле ларьков толпились люди. Тётя заприметила одного пьяного прапорщика и сказала:

— Подожди, чёрт, не вырывай руку. Сейчас!

Мы стояли минут двадцать и ждали, пока подойдёт очередь прапорщика. А когда подошла, он низко наклонился и попросил красного креплёного вина и сигарет. Возле него стояли подростки и суетились. Он разворачивался и спрашивал каждого из них:

— У тебя проблема? У тебя, может, вопросы? Проблемы? — на что подростки менжевались и отворачивались. Прапорщик взял две бутылки вина и пачку сигарет. Сдача у него выпала из рук в слякоть.

— Сейчас! — сказала тётя. — Беги! — скомандовала она, и я побежал. Умыкнул мокрые купюры из-под носа у подростков. Они погнались за мной.

— Эй, малой, стоять!

Забежав за ларёк, я спрятался за тётей. Тётя — толстая женщина с кабаньим лицом и сумасшедшими глазами. Её немытые патлы торчали во все стороны. Она упёрла руки в бока и заверещала пронзительным фальцетом:

— Что это вы здесь делаете! Милиция! Как вам не стыдно! Скоты здоровые! Милиция!

Потом она огрела одного хулигана по плечу сумкой. В сумке были три пустых стеклянных бутылки из-под пива. Бутылки разбились.

— Что же вы бутылки бьёте, гады недоношенные!

Подростки убежали врассыпную по дворам. Люди сбежались посмотреть, кто это так орёт.

— Они хотели ограбить меня, — возмущённо сказала тётя и схватила меня за руку.

— А у меня еще таких четыре и пять дочек! — сказала она собравшимся, показывая на меня. — Пошли!

И мы пошли в церковь. Первый раз в жизни я шёл в церковь и подозревал, что церковь — это что-то типа кинотеатра или театра, где надо вести себя тихо и культурно.

— Не выдирай руку, я тебе сказала! В церкви будешь молчать, понял меня, гандонщик?!

Изо всех сил я старался выдрать руку. Но тётя была сильнее. У неё была большая мозолистая неприятная на ощупь ладонь. Сухая и чешуйчатая.

Я увидел пропасть, на глубине которой находилась Яма, или Нижний Город, — как писали про это гетто в газетах. Я сорвал с головы шапку — красный петушок — и кинул её в пропасть. Она полетела, как подбитая насмерть краснопёрая птичка. Её подхватил ветер и унёс к дереву. Так она и повисла на ветке. Тётя посмотрела на меня. Зло посмотрела. Глаза её дико вращались и обнажали белые оболочки. Она издала вопль:

— Ааааа! Ты это специально. Говно малое! Зря я не отдала тебя в интернат! Там таких, как ты, лечат, а потом убивают! Лечат, чтоб перед Богом не было совестно убивать больных на голову!

Она полезла на дерево доставать петушок, а я кинулся бежать. Бежал изо всех сил. Лужи к ночи начали затягиваться, и я поскользнулся. Больно ушиб себе ногу и поковылял за угол. Иду еле-еле. Нога болит, аж слёзы наворачиваются!

Тётя, эта сумасшедшая неистовая женщина, мощными рывками начала взбираться по дереву всё выше и выше. Она сняла петушок с ветки и спрыгнула с высоты. Приземлилась на корточки и сразу погналась за мной. Я заковылял и хотел было спрятаться в кустах, но она схватила меня за волосы.

— Нет, — сказала она, — пойдёшь к батюшке! Пойдёшь, гандонщик малой! Он из тебя всех бесов выбьет!

Она таскала меня за волосы. Потом взяла за руку. И мы пошли в церковь.

На моей голове был нелепый высоко поднятый красный петушок. Идя за руку с тётей, я люблю смотреть себе под ноги, не поднимая глаз. Мне нравится, как кружится земля под ногами. Я стараюсь не наступать на трещины в асфальте и перепрыгиваю их.

— Не вырывай руку, я тебе сказала! Ох, а ну, покажи деньги.

Я достал деньги пьяного прапорщика. И она пересчитала их.

— Сто рублей! Получка у них сегодня, что ли?

Оказалось, что церковь находится на территории воинской части миротворцев. Война давно закончилась. Миротворцы ходили по части расхристанные. Некоторые не ходили, а падали — те, что совсем уже пьяные. Другие были с женщинами. За порядком никто не следил. В столовой играла музыка. Там проходила дискотека.

Вдалеке мы увидели большой золотой купол и двинулись туда.

Тётя увидела возле входа служителя в чёрных одеждах с бородой. Он разговаривал и провожал людей. Тётя схватила его за руку и потащила в сторонку.

— Вот полюбуйтесь! — сказала она и подняла меня в воздух за руку, не выпуская руку священнослужителя. Она свела нас вместе и имела одинаковую власть над нами обоими. Священнослужитель еще не знал, на что способна тётя. И какая она сильная женщина. Тогда тётя сжала его руку сильней, чтоб он не выдирался. Священнослужитель скривился от боли.

— Господи! — сказал он.

— Уважаемый батюшка! — обратилась она, не ослабляя хватки.

— Спасите заблудшую душу моего сыночка. У меня дома еще таких — четверо и пять дочек! Избавьте его от бесов. На то воля божья иисусова, или как там у вас говорят!

Она отпустила нас и в поклоне неправильно перекрестилась. Мы сразу рванули с места. Священнослужитель бежал в сторону бытовки. Я, прихрамывая, пытался его догнать. Он взбежал по железной лесенке и захлопнул дверь бытовки. Я дёрнул за ручку. Дверь не поддалась. Тётя схватила меня за волосы и сняла с бытовки.

— Черт с ним! — сказала она мне. — Не беги за ним. Он чокнутый, видимо.

Мы стали возле входа в церковь, и тётя приказала:

— Сними петушок, чтоб даром не стоять.

Я стянул петушок, и в него начали падать снежинки. Люди, выходившие из церкви, бросали в петушок мелочь. Когда все вышли, в петушке было порядочно мелочи — он стал тяжёлым. Тётя стояла возле бытовки и курила. Она наблюдала за мной. Чтоб я не сбежал.

Священнослужитель приоткрыл дверь, но, увидев тётю, сразу закрылся. Самым последним ко мне подошёл высокий худой старик. Он сказал:

— Мальчик, у меня нет денег. Но у меня есть кое-что важнее денег. Ты когда-нибудь читал Святое Писание?

Я смотрел на него и ничего не отвечал. Тётя приказала мне не раскрывать рта в церкви. Тётя курила возле бытовки и косилась на старика.

— У меня есть чудесное карманное Святое Писание! Лично моё! Единственное! Но я готов обменять его на мелочь в твоём петушке. Ничтожная цена за такую книженцию!

Тут тётя подлетела к старику и рубящим ударом ладонью сбила с него меховую шапку. Второй рукой она выхватила у него из рук карманное Святое Писание и сунула его себе в карман пальто.

— Что?! — возопила она. — У бедного ребёнка деньги отнимать! Она ударила старика в пах коленом, и тот повалился в снег. Изо рта у него вытекла нитка слюны.

— Пошли, сыночек! — сказала она. — Нам здесь больше нечего делать.

Она взяла меня за руку, и мы пошли. Каждую минуту тётя говорила:

— Не вырывайся, гандонщик, не вырывайся.

Не знаю, зачем она это говорила, ведь я уже даже не переступал асфальтные трещины. Возле ларька она пересчитала всю мелочь и купила себе три пачки сигарет «Дойна».

— Хорошо, что мы пошли! — сказала она и достала карманное Святое Писание.

Она щурила глаза и пыталась прочитать что-то в свете ларька. Мне было холодно. Снег всё падал и не таял. Улицы блестели.

— Что там написано, тётя? — спросил я.

Она очень плохо видела и не могла ничего прочитать.

— Там написано, — сказала она, — что ты маленький гандонщик! Она засмеялась, а я заулыбался. Хорошо, когда у тёти поднимается настроение.

— А теперь на и иди, — она протянула мне карманное Святое Писание, и я взял его двумя руками, словно последнюю горбушку хлеба в жизни. Я подошёл к мужику возле ларька.

— Простите, пожалуйста, — сказал я, и он повернулся. Обычный работяга в кепке и кожаной куртке. Я видел его много раз на Бородинской. По выходным он пьёт пиво возле бочки в одиночестве. Он работает на швейной фабрике.

— Чего тебе, пацан? Ты тут часто околачиваешься, пацан. А где твоя сумасшедшая мамаша?

Тётя стояла за ларьком и всё слышала.

— Вы не могли бы приобрести это чудесное Святое Писание? — я протянул ему книгу.

— Я атеист, пацан. И бог мне вот до этого места, — рабочий похлопал себя по заду.

— Что такое атеист? — спросил я.

Рабочий протянул мне пять рублей. Взял Святое Писание и выкинул его в мусорку. Сверху он картинно кинул свой окурок.

— Вот что такое атеист, — сказал он. — Только не давай деньги своей чокнутой мамаше. Лучше потрать их на лимонад или мороженое. Ты же не нюхаешь клей? Не нюхачишь клей, я тебя спрашиваю?!

— Нет, — честно ответил я.

— А то я видел, как малолетки по дворам с пакетами на голове кайф ловят, но ты вроде не такой, — сказал он. — Не вздумай… И рабочий ушёл. Из-за ларька вынырнула тётя и вытащила карманное Святое Писание из мусорки. Она бережно отряхнула его от грязи и сдула с него пылинки. По дороге домой она всё говорила и смеялась:

— Так как он меня назвал? Сумасшедшая мамаша?! Чокнутая! Ха-ха-ха, ничего, это хорошо! Люди меня боятся! Не вырывай руку, я тебе сказала!

На следующее утро тётя разбудила меня в восемь утра и ласково сказала:

— Вставай, румынчик! Сегодня мы пойдём в библиотеку!

На столе в кухне стоял голый чай.

— Кусок брынзы получишь на обед, гандонщик, — ласково сказала тётя.

Она ушла в ванную и даже напевала там песенку про Костю-моряка. «Значит у тёти сегодня очень хорошее настроение», — подумал я и отхлебнул чай. Библиотека? Я ни разу не был в библиотеке, но подозревал, что там, как и в кинотеатре, и театре, и церкви, нужно вести себя культурно. Соблюдать тишину. Больше всего на свете я любил ходить по нашему маленькому городку пешком. У нас в городе — река. Длинная набережная, украшенная памятниками и высокими фонарями. Театр. Гимназия имени Зелинского. Завод имени Ткаченко. У нас в городе — миротворческие войска, которые уже одряхлели без войны и стоят только для того, чтоб румыны не лезли на территорию. Наш город — это маленькая иконка. Потускневшая и потрескавшаяся. Которая вот-вот померкнет на фоне громадных идолов-мегаполисов. Через наш город перекрикиваются и воюют друг с другом тираны. Теперь тираны перестали воевать. Они просто не признают нас и не обращают внимания. Нас нет ни на одной карте мира.

Но мы живём — прямо здесь и сейчас, и каждый день кажется последним. Ей-же-ей, краски города до того яркие и выразительные, что блестящие глаза тяжелобольного.

Тётя ведёт меня за руку. Курит дойну и говорит:

— Не выдирайся, бес такой! Тебя даже батюшка испугался. Что ты за человек такой, я тебя спрашиваю?

Она останавливается и дёргает меня за руку. Ей-же-ей. Подбрасывает меня к верху. В холодное зимнее пустое небо.

— Нет, не будет с тебя человека… и что с тебя будет… не знаю я, — она вздыхает.

Мы идём по снегу. И снег скрипит под нашими подошвами.

— У меня ноги мокрые, — говорю ей.

Она снимает валенки. Снимает с меня дырявые ботинки.

— Залазь! — командует она.

Я надеваю валенки, и они оказываются мне выше колен. Я шагаю в них, как робот, не сгибая ног. Тётя идёт по снегу босиком. На ней даже носков нету. Люди оборачиваются на нас и смотрят. Мы не обращаем на людей внимания. Возле переговорного пункта мы заходим в книжный, и тётя спрашивает в букинистическом отделе у старухи-продавщицы:

— Сколько вы могли бы дать нам за эту книженцию?

— Мы даём деньги, только когда книгу купят. Но эту мы не возьмём. Её никто не купит.

— Это почему же? — взрывается тётя. Она краснеет. Её глаза бешено вращаются, а изо рта брызжет слюна. Все продавцы книжного слетаются на крик. У тёти нет передних зубов. На её щеках выросли ужасные бородавки, и она похожа на ведьму.

— Это почему же не купят! Священное писание! Да как ты можешь так говорить о великом священном писании, курица! Старая продавщица — сухая и низенькая женщина — она не может ничего противопоставить праведному гневу моей сильной тёти. Она отступает к книжным полкам. Тётя даёт ей пощёчину, и у продавщицы слетают очки. Старушка плачет и садится на корточки под книжной полкой. Продавцы берут тётю за руки, но не тут-то было! Они же не знают, какой силой обладает эта сумасшедшая босоногая женщина.

Тётя дико брыкается и расшвыривает всех продавцов по книжному. Она извергает на них проклятия и трясёт карманным святым писанием.

— Бог сдерёт с каждого из вас по семь шкур и будет варить вас тысячу лет в котле с кипящим маслом! — она задумывается. Тысяча лет кажется ей слишком маленьким сроком для таких неверующих: — Три тысячи лет!

Тётя увидела кассу и подбежала к ней. Она забрала из кассы все деньги и кинула горсть монет в старую продавщицу:

— Вот тебе, Иуда!

Из подсобки выбежал мужик в синем рабочем халате. Он посмотрел на испуганных продавщиц. Потом посмотрел на тётю. Тётя сказала ему:

— Стой на месте, падло, это ограбление! — Она достала наш кухонный ножик с красной ручкой и замахнулась им.

— Я тебе щас глаз пробью! — крикнула она мужику, и тот убежал в подсобку.

Тётя кинула нож. Нож застрял в деревянной двери, на которой висела табличка: «Посторонним вход воспрещён». Мы вышли из книжного. Я посмотрел на босые ноги тёти: они были румяными от мороза.

— Вот сволочи! — сказала тётя. Она тащила меня за руку. — Не вырывайся, гандонщик маленький! Не вырывайся! — она достала деньги и пересчитала их. — Мало, — сказала она.

Мы зашли в пончиковую. Я не доставал до высокого стола. В пончиковой стояли мужчины. Почти все — скитальцы с опущенными глазами. Они стояли и грелись в тепле благословенной пончиковой. Вокруг их дырявых ботинок расцветали водяные лилии. Они повесили верхнюю одежду на батареи, чтоб та высохла. Тётя подошла к буфетчице и сказала:

— Дайте на всех кофе и пончиков по штук пять каждому! Буфетчица недоверчиво посмотрела на её босые ноги.

— Вот деньги! — прорычала тётя и крепко ударила рукой по деревянному буфету.

Буфетчица пальцем сосчитала всех присутствующих.

— У вас есть сахарные петушки? — спросила тётя и я обрадовался.

— Дайте два! — скомандовала тётя.

За нашим столиком дымились четыре маленькие чашечки кофе и гора пончиков. Два петушка я засунул в карман и нежно гладил их.

Бродяги подходили к тёте и благодарили её. Они оставляли за собой маленькие лужицы. Тётя достала карманное Святое Писание и потрясла им над головами скитальцев. На книге выгравирован золотой крест.

По дороге в библиотеку тётя, потеряв терпение, начала предлагать Святое Писание каждому прохожему всего за пятьдесят рублей. При этом она повторяла:

— Поистине слово божье бесценно!

Прохожие уходили в сторону, глядя на меня и её босые ноги. Мы подошли ко входу в библиотеку. Тётя стала курить. Малыши выходили из библиотеки с книгами, и я смеху ради выбивал у них книги из рук. Если они ко мне задирались, я бил их кулаками прямо в лицо. Тётя смеялась и одобрительно кивала. Я хотел порадовать тётю. Я хотел, чтоб у тёти было хорошее настроение.

— Можешь достать петушок, — сказала она мне.

Я достал петушок и покорно начал лизать его.

— Нет! — сказала тётя и рубленым ударом ладони выбила сахарный петушок у меня из рук. Петушок упал в снег. Я подобрал петушок и начал подходить к прохожим.

— Извините, пожалуйста, — говорил я прохожим, — не могли бы вы купить у меня сахарный петушок всего за двадцать рублей. Мне очень холодно и хочется хлеба.

На третий раз мне удалось уторговать петушок за десять рублей. Я принёс деньги тёте. Она их пересчитала.

— Хм, — сказала она. — Тебя обманули — здесь всего восемь! Тётя вынула Святое Писание из пальто и сказала:

— Ладно, хватит беситься. Иди в библиотеку.

Я вошёл в библиотеку, и престарелый вахтёр сказал мне, что детский зал находится на втором этаже.

— А где здесь туалет? — спросил я. Он указал на дверь в конце коридора. В туалете было очень светло и морозно. Свежий холодный воздух дул из открытого окна, и снежинки падали на кафель, тут же теряя свой облик. В туалете пахло хлоркой и мочой. Выглянув в окно, я увидел голое поле. Я знал, что за тем полем — вокзал.

И я также знал, что смогу теперь продать карманное Святое Писание в одиночку.

Я вылез в окно.

Прыгнул в снег.

И побежал.

Что делать, если пропал дом

Рано утром я проснулся и посмотрел на Лену. Она раскинула ноги и храпела.

Это моя спальня. Просторная и светлая. Из окна видно крышу соседнего дома и яблоню. По черепице медленно ползёт солнце. Сегодня пятница.

Оказалось, у Лены не такое красивое лицо. Вытянутое, как у лошади. Хотя нет, лицо её больше похоже на утюг.

— Эй, — толкаю я её. — Вставай.

Она нехотя просыпается. Смотрит на меня. Не может вспомнить, что ли. Я часто привожу в дом женщин. Живу один и очень этому рад. Лена начинает медленно одеваться. Трусы, лифчик, платье. Зачем-то она поставила туфли возле кровати.

— Я боялась, что внизу могут украсть, — виновато улыбается она. Привычка.

— На окнах решётки. Дверь на два замка. Кто украдёт?

На кухне — обычные процедуры: омлет, телевизор, хлеб с маслом и чай. Пока я всё это готовил, она уже ушла. Не попрощавшись. Я закрыл за ней дверь и пошёл в спальню прибраться. Теперь понятно, почему она не попрощалась. Пропал плед с дивана. И вазочка. Цветы лежали на столе. Где-то звонил телефон. Вибрировал и звонил. У меня в жизни не было такого рингтона.

Значит, телефон забыла Лена. Он лежал под кроватью. На дисплее — входящий звонок от некоего Никита Склад.

Все невезения начались с чайника. То ли спросонья, то ли по неосторожности, наливая кипяток в кружку, я ошпарил ногу. Потом душ — после того как помылся и вылез из кабины, весь пол ванной был в воде. Душевая кабина протекла. Я нашёл телефон установщика и позвонил ему:

— Алё, вы месяц назад устанавливали душевую кабину по улице Черняховского, 44б…

— Нужно посмотреть…

— Кабина протекает. Весь пол в ванной залит.

— Хорошо, я могу приехать сегодня вечером посмотреть.

— Давайте в семь.

Потом я поскользнулся на лестнице и списал это на мокрые резиновые тапки. Больно ушиб колено и вывихнул лодыжку. Собираясь на работу, я выпотрошил весь шкаф в поисках пятничной рубашки, пятничного галстука и пятничных брюк. Но так ничего и не нашёл. Вывалил всё на кровать. Вспотел и разозлился. Швырял вещи по комнате. Наверное, их тоже украла Лена. Последний раз я привожу незнакомую бабу в дом. Ей богу, последний! Снова зазвонил её телефон. На этот раз на дисплее капслоком — ПАПА. Ну ничего, вернётся она за телефоном, и я как-нибудь её проучу. Придумаю, как.

После обеда у меня была важная встреча, поэтому рубашка, галстук и брюки обязательны. Я оделся в пятилетнее старьё, которое прикупил для новогоднего корпоратива. С тех пор я покрупнел. Да что там, разжирел по полной программе, выпивал по три литра пива по ночам. Объедался пиццей и другой ерундой. За собой перестал следить еще после института, даже бордовые растяжки на животе появились. Какой там спорт… работа, работа, выпивка и еда. Выпивка и еда успокаивают нервы. Нельзя сказать, что я очень нервничаю. Но когда наешься от пуза и выпьешь, тревожные мысли улетучиваются.

Я имею в виду, мысли о смерти, зачем жить? Кому всё это нужно? Что делать дальше, и так далее. Подобные мысли возникают у каждого, но не каждый признается в этом. Все делают вид, что эти мысли смешны. Отмахиваются. Претворяются, будто у них нет на это времени. У каждого свой стиль борьбы с опустошением личности. У меня, по всей видимости, ожирение. Брюки в поясе жали, пуговицы на животе и груди оттопырились. Я боялся пошевелиться, чтоб ничего не порвалось. В коридоре я учуял запах горелого. Спустился в подвал — ничего. В ванной тоже ничего. На кухне дымился чайник. Хотя и был выключен из розетки. Я посмотрел на часы — полдевятого. До Цирка добираться в пробке — где-то минут сорок, час. На работе нужно быть в девять. Два опоздания у меня уже есть. Если три опоздания в месяц — минус 20% от зарплаты. Я вызвал такси, из диспетчерской пришла смс — «Бордовый Деу Ланос». Виктор и номер машины. Как назло, заклинила входная дверь. Я провернул верхний замок на четыре оборота, нижний на три, дверь всё равно не открывалась. Попробовал еще раз — безрезультатно. В чём проблема, понять не могу… Стою как дурак. Потный, злой, да еще и в жмущей одежде.

Потом позвонил этот самый Виктор и сказал, что больше ждать не может. У него где-то здесь еще заказ, и он лучше поедет туда. Я извинился, из диспетчерской пришла смс: мой номер телефона занесли в чёрный список. Ну и что? Вроде в городе других такси нет.

Из подвала донёсся грохот. Я аж подскочил от испуга. Может, эта зараза Лена там спряталась и входную дверь мне испортила? Может, это она чайник подожгла и в душевой кабине дырок наделала? Я осторожно спустился по ступенькам в подвал и включил свет. Это сорвалась вешалка. Слишком много одежды я повесил. Она и раньше гнулась. Внезапно лампочка ярко вспыхнула и потухла. Закрыв дверь в подвал, я пошёл штурмовать входную дверь. Она не поддалась.

Снова послышался грохот. На этот раз сверху. Я взбежал по ступенькам в надежде застукать Лену «на горячем». В спальне перевернулся пустой шкаф. Должно быть, я слишком усердно вытряхивал вещи и сдвинул его. На минуты две я замер и прислушался. Вдруг это вор забрался в мой дом? Или Лена где-то прячется? Ни звука. На часах 9:10. Открыл окно и кинул портфель с документами в сад. Затем перелез на яблоню и начал медленно, по стволу, хватаясь за ветки, спускаться. В детстве я часто лазил по деревьям и заборам. У нас рос огромный старый орех. Как-то я забрался на самую верхушку и не мог слезть. Отцу пришлось доставать пожарную лестницу из сарая и снимать меня. Конечно, я упал и ёбнулся о землю. Да-да, именно ёбнулся, другого слова не подберёшь. На живот. Даже руки не успел выставить. Слава Богу, ничего не сломал.

На работе с меня вычли 20%. Встреча не состоялась. Клиент не пришёл и на звонки не отвечал. Весь день я как побитый ходил. Болело колено, и я не мог полностью наступать на ступню. Все бегают по офису в делах. А я сижу, будто меня завтра уволят, и смотрю в монитор. Правда был один плюс — пришла новенькая, Даша, брюнетка лет двадцати четырёх, выпускница института художеств, и мы начали говорить с ней о вёрстке и плотности бумаги… она щупала большим и указательным пальцами лист А4 и журнальный лист. Завораживающее зрелище, скажу я вам. Я мог так целый день смотреть на её длинные тонкие пальцы. А потом мы сошлись на том, что было бы неплохо еще и после работы встретиться где-нибудь в центре и обговорить детали вёрстки и плотности бумаги. Или, может быть, даже у меня дома. Дом! Я совсем забыл, что сегодня в семь должен приехать установщик душевых кабин. Мобильник Лены опять загудел. Номер был не обозначен.

Я принял вызов. Это звонила Лена.

— Алё, Максим?

— Ага.

— Я забыла у тебя телефон.

— Да.

— Можно вечером заскочить и забрать его?

— Только если ты вернешь вазу и плед…

— Какую вазу и плед?

— Плед с дивана. Вазу с журнального столика.

— В смысле?

Я повесил трубку. Лена сразу же позвонила.

— Извини, я просто хотела оставить что-нибудь на память.

— Ты свистнула мои вещи.

— Ну, я всегда так делаю… мы бы больше никогда не встретились, а так — повод будет.

— Ладно, подъезжай к семи.

Молчание. Пять секунд.

— Максим?

— Да?

— Ай, ладно, ничего…

— Ну, говори уже.

— Ночью в твоём доме мы одни были?

— Да.

— Точно?

— Точно.

— Странно.

— Почему?

— Ночью я проснулась от того, что кто-то включал и выключал свет в коридоре.

— Может, тебе приснилось?

— Нет. Точно не приснилось. Кто-то щёлкал выключателями, я еще подумала, что это ты напился. А ты лежал рядом и храпел.

— Ты тоже храпела.

— Я храпела?

— Как конь.

— Сам ты конь.

Обида в голосе. Молчание. Десять секунд. Видно, она поняла мой намёк. Что у неё лицо, как у коня. Как у Эмми Вайнхауз. Как утюг.

— Я встала посмотреть, кто там, но свет сразу потух.

— Тебе это всё приснилось.

— Нет же, говорю… Потом кто-то открывал и закрывал краны. Я слышала, как бежит вода, будто бы в ванной. И скрипели то ли двери, то ли окна.

— Что за ерунда?

Лена повесила трубку. А я присел и по спине побежал холодок. Ночью я крепко спал и ни разу не просыпался. Может, действительно в дом вор забрался? С какой целью? Все ценные вещи — деньги и золото — лежали в сейфе, который вмонтирован и хорошо замаскирован в подоконнике возле батареи. Может, это маньяк решил меня попугать. Сейчас много историй про городских сумасшедших и убийц. Набрав на дисплее номер 102, я уставился на цифры. Они отталкивали меня и завораживали. Эти три цифры. Что я им скажу? Я удалил номер. Через час пришла Даша и сказала, что она свободна и у неё есть пару новых идей касательно верстки. Я попросил её подождать в вестибюле и начал собираться.

Мы доехали без проблем. На удивление — на Проспекте Победы совсем не было «пробок». Тёплый приятный летний вечер. Даша сидела сзади и молчала. В зеркальце я разглядывал её большие карие глаза и тонкие губы. Внезапно до меня дошло, что сегодня не лучший день для приёма гостей. Но в глубине души я надеялся, что с домом всё в порядке. И я скорее взял её, чтоб успокоить самого себя. Эта глупая боязнь остаться одному в доме. Подъехали к дому, я расплатился, и мы вышли. Дома просто напросто не было. Забор был. Тротуар был. Дурацкая надпись на заборе — «Костик — лох…» Всё было как обычно: ходили люди, проезжали редкие машины, соседка в длинной зелёной юбке подметала возле калитки. А моего дома не было. Я подошёл к ней и спросил:

— Тётя Катя, что случилось?

— Что случилось?

— Где мой дом?

Она посмотрела в сторону моего дома. Напрягла зрение.

— Ой, — сказала она. — Куда делся дом?

— Куда… — повторил я.

— Не знаю. Я весь день сидела с внуком на Оболони, час назад приехала и ничего не заметила. А вчера он был?

— Конечно, был. Он и сегодня утром был.

— Ну, я тогда не знаю… — она продолжила подметать.

Даша слушала наш разговор. Я посмотрел на неё. Она в лице изменилась. Смотрит на меня, как будто я чокнутый. Смотрит на тётю Катю. А мы ведь с Дашей даже на «ты» еще не перешли. Я рассеянно пожал плечами и всё-таки набрал 102.

— Алё, милиция. У меня пропал дом.

— Как пропал?

— Вот так. Я приехал только что с работы, а дома нет. Ни стен, ни крыши, ни окон, ничего…

— Молодой человек…

— Я живу на улице Черняховского, 44б.

— Позвоните в службу спасения.

Я набрал службу спасения.

— Алё, у меня пропал дом. Я живу на улице Черняховского, 44б.

— Какой дом?

— Обычный частный кирпичный двухэтажный дом. Его нет.

— А он точно там был?

— Утром еще был. Я вернулся с работы…

— Позвоните в милицию.

Я открыл калитку, и мы зашли с Дашей в сад.

— Это какая-то шутка, правда? — спросила она.

— Не знаю, — ответил я.

В саду была высокая густая трава. Хотя я только на выходных проходил по ней газонокосилкой. И на месте дома была трава. Никаких признаков дома. Ни фундамента, ни кирпичика… вроде его тут никогда и не было. За сетчатым забором сосед жёг доски в мангале.

— Здравствуйте, — сказал я ему. — Вы не знаете, что случилось с моим домом?

— А что случилось? — Он посмотрел на место, где должен был быть мой дом, и глаза его округлились.

— Ничего себе, — сказал сосед. — Как быстро сейчас дома сносят. И трава успела вырасти. Ничего себе…

Он подкинул еще досок и позвал жену.

— Можешь уже нанизывать мясо, через пятнадцать минут можно будет ставить.

— Я не буду нанизывать, — ответила она. — Будем жарить на решётке.

— На решётке так на решётке, — ответил сосед и подвинул кочергой деревяшку в огне.

Подъехал старенький Форд Сиерра. В сад зашёл установщик душевых кабин с ящиком инструментов.

— Добрый вечер, — сказал он. — Как у вас тут хорошо. Почти рай. Да еще и в центре города, да еще и в Киеве.

Он поднял с земли жёлтое яблоко и громко надкусил.

— Вкусные у вас яблоки… А где дом?

— Не знаю, — ответил я растерянно.

— Я приехал по вызову, это вы мне звонили насчёт кабины утром?

— Да, я звонил.

— Ну, так где ванная, мне еще в Бровары сегодня ехать.

— Нет ванной.

— Послушайте, следующий раз не приеду, мне некогда шутить. Он отшвырнул огрызок в траву и отыскал новое яблоко.

— Точно не хотите, чтоб я посмотрел вашу кабину?

— Нет, — ответил я.

— Ну, как скажите, а яблоки у вас очень сладкие, давно таких не ел. Можно я возьму пару штук?

— Берите.

Установщик начал копаться в траве.

— Знаете, а я вспомнил, что был здесь, только вместо сада тут дом стоял… его уже снесли?

Я не ответил. Он пошёл к машине, завёл мотор и уехал.

Даша взяла меня за руку.

— Это всё странно… не переживайте.

Она достала мобильник и зашла в интернет. Мы сели с ней на траву. Солнце уже почти зашло за девятиэтажку. Со стороны соседа повеяло сладким запахом мяса. Дом соседа был на месте. Из дома выбежали его дети — два сына-близнеца лет девяти и дочка лет пяти. Они бегали вокруг мангала. А сосед им говорил: «Осторожней, не опрокиньте мангал, осторожней не обожгитесь». Мальчик вырвал у него кочергу из рук и принялся гонять с ней по саду. Дети побежали за ним. Сосед и его жена смотрели на них и улыбались.

— Смотрите, — сказала мне Даша, протягивая телефон. Я сидел на корточках, оторвал травинку и вертел её в руках.

На Даше были облегающие джинсы. У неё были красивые длинные худые ноги и длинные чёрные волосы.

— Вот что выдаёт гугл по запросу «что делать, если пропал дом».

Там были пугающе отталкивающие предложения. Что делать, если пропал ребенок, что делать, если пропал человек, что делать, если пропал голос, что делать, если пропало зрение… Наконец Даша зашла на сайт какого-то чудака. Сайт так и назывался «Что делать, если пропал дом». Этот чудак называл себя частным детективом. На сайте были фотографии якобы пропавших домов — некоторые выглядели очень дорого, были даже четырёхэтажные, другие — кривые хибары на последнем дыхании. Мы нашли его номер телефона, и я позвонил.

— Алё, это частный детектив?

— Да, — осторожно ответил мужчина.

— Звучит глупо, но у меня сегодня пропал дом.

— Ничего глупого в этом нет… «Пропал человек» — это тоже глупо звучит?

— Нет. Это ужасно звучит.

— Вот-вот, а для некоторых дом важнее человека. Где в живёте?

— Улица Черняховского, 44б.

— Это такая тихая улочка, где раньше высокие орехи росли?

— Она самая.

— Ждите. Уже выезжаю.

Он повесил трубку.

Я лёг в траву. Даша легла рядом. По небу медленно летел самолёт, оставляя за собой белый шрам. Я повернулся к ней и посмотрел в глаза.

— Что же делать, Даша?

Я поцеловал её в губы.

— Послушай, давай на «ты», я теперь без дома. Хочешь, я выберу тебе яблоко. Самое вкусное яблоко?

В сад зашла Лена. Из сумки у неё торчали моё покрывало и ваза.

— Что случилось? — спросила она. — Где дом?

— Не имею понятия, — ответил я.

— Он что, исчез?

— Может быть… может быть, его кто-то украл…

— Ха-ха, еще скажи, что он заблудился.

Она достала из сумки вазу и покрывало.

— Вот, — сказала она. — Извини, что так получилось. Я, наверное, клептоманка. Короче, прости.

Я отдал ей телефон.

— Зато хоть что-то осталось от дома, — ответил я. — Так что не зря ты их забрала.

К дому подъехал Опель Омега. Из него вышел усатый мужчина с пышной нестриженой черной шевелюрой. В руках у него был айпад. Не обращая на нас внимания, он принялся расхаживать по саду, аккурат в том месте, где был дом. Потом он сверялся с айпадом. Что-то писал. Чесал шевелюру. И наконец подошёл к нам.

— Алексей, — представился он и протянул мне руку. — Давайте присядем.

Я расстелил плед, и мы уселись вчетвером.

— Это ваза из дома? — спросил Алексей.

— Да, и плед тоже, — ответил я.

Он взял вазу и начал пристально на неё смотреть на вытянутой руке. Потом он заглянул внутрь. Понюхал. Осторожно погладил плед.

— Макс! — позвал меня сосед.

Я подошёл к сетчатому забору.

— У нас тут осталось мясо и салат, возьмите, поужинайте, — сказал он. — Мне жаль, что так случилось с твоим домом, мы целый день были на работе, а дети у бабушки, мы ничего не видели… Он передал через сетку еду, тарелки, вилки и пару ножей.

Я рассказал Алексею всё, что вчера и сегодня происходило со мной в доме. Он внимательно слушал и записывал на айпаде. Лена дополнила мой рассказ ночными страшилками. Алексей доел мясо и выковыривал остатки из зубов ногтём указательного пальца.

— А как пахло у вас в доме? — спросил он.

— Не могу сказать, я привык к запаху своего дома.

— Лена, как пахло сегодня у него в доме?

— Я чувствовала запах, как будто что-то на плите подгорело.

— А еще?

— А еще такой запах, будто сливной бачок поломался, и никто неделю не смывал.

— А запах злости был?

— Это как?

— Это похоже на запах цыплят, которых жарят заживо.

— Может быть…

Даша передала жене соседа тарелки, и та ушла в дом. Почти что стемнело. В траве запели сверчки.

— Бывает, дома сами уходят от хозяев, бывает, они хотят уйти ненадолго, но теряются и забывают дорогу, — сказал Алексей.

— Есть еще люди, ворующие дома. Точнее, не люди. Вот тогда дела совсем плохи… такой дом нельзя больше вернуть.

— Почему? — спросил я.

— Потому что они сильнее и заставляют дом перейти на их сторону. Судя по вашему рассказу, то, как дом брыкался ночью и утром, как сопротивлялся, — его переманили на другую сторону. Это как вы завели себе щенка, каждый день кормите и дрессируете его. А оказывается, когда вы уходите на работу, к нему приходит чужой человек и учит его другим командам, кормит его другой едой. Щенок вырастает и уходит от вас или вгрызается вам в глотку — судя по всему, дом пытался убить вас сегодня.

Алексей снова взял вазу и понюхал её. Затем встал и пошёл с вазой и айпадом к машине.

— Ладно, поеду я, — сказала Лена. — Я же тебе говорила, что с домом что-то не так.

— Возьми яблоко на память, — сказал я и кинул ей одно большое. Она поймала его и ушла.

Алексей помахал нам рукой.

— Поехали, — позвал он. — Кажется, я напал на след!

Мы сели в его Опель Омега, и он погнал, как сумасшедший. Не тормозил на поворотах. Бездумно шёл на обгон и бил по коробке передач. Иногда он резко останавливался и сверялся с картой на айпаде. Через полчаса мы оказались чёрти где, в этой части Киева я никогда не бывал. Темень. Толком ничего не разберёшь. Сначала мы проехали тёмные мрачные высотки, потом ехали через лесопарковую зону, потом оказались на каком-то пустыре.

— Он где-то здесь, я чувствую.

Он понюхал вазу и погнал дальше. Мы мчали по житомирской трассе и выехали за город. Проехали населённый пункт. Бесконечные заборы. Одинокие фонари. Пустые остановки. Закрытые гастрономы. Пару озёр. Выехав на грунтовую дорогу, Алексей повернул в сторону соснового леса и надавил на педаль. Машину подбрасывало на неровной дороге.

— Можем не успеть, — сказал Алексей.

Море сосен. Длинные стволы тянутся до чёрного беззвездного неба. Сквозь сосны вдалеке я разглядел свет. Там был двухэтажный дом. И все его окна горели. Из него доносился шум. То ли музыка, то ли крики, тяжело разобрать.

— Всё, дальше я ехать не могу, — сказал Алексей, остановив машину.

— Вы не пойдёте со мной? — спросил я.

— Нет. Не имеет смысла. Я ищейка. С домами говорить не умею. Вы сами должны найти слова для своего дома. Только хозяин может вернуть дом.

Метров сто я прошагал по тёмному лесу, пару раз упал на болотистой местности, промочил ноги. За лесом было широкое, насколько глаз хватает, поле. Посреди поля стоял мой двухэтажный кирпичный дом со старым шифером, который я собирался поменять осенью. Только дом изменился. Кирпич стал чёрным, окна вытянулись и напоминали пасти. В окнах плясали языки пламени. Будто внутри был пожар. Возле дома — множество припаркованных машин, и ходят люди.

Я подошёл ближе, и меня встретил цыган.

— Ты кто такой? — спросил меня цыган.

— Я пришёл забрать дом.

— Ты что, охуел! — заорал он. — Тебя тут прикопать?! Уёбывай отсюда, это наш дом, гнида!

Подбежал громадный сенбернар и начал на меня гавкать. Он оскалил пасть, полную больших белых острых клыков. Я отступил и увернулся. Сенбернар щёлкнул челюстями в воздухе. На лай сбежались другие люди из дома.

— Тебе кишки на шею намотать?! — заорал кто-то, и я получил жужжащий удар в левое ухо. Упал в болото, и в глазах заплясали звёзды. Они попинали меня немного ногами и отступили. Я открыл глаза и увидел их — в оборванных одеждах с пистолетами и палками. Мальчик лет десяти держал за ошейник сенбернара. Мальчик плюнул в меня.

— Это уже не твой дом, — сказал мне цыган. — Ты понял? Будешь его искать, мы всех твоих вырежем и спалим.

Из леса выбежала Даша. Она помогла мне подняться, и мы пошли к машине.

— Не нужен тебе этот дом, — сказала она. — Поживёшь пока у меня. Я живу на Лукьяновской в однокомнатной квартире…

Построишь себе новый дом.

Алексей завёл машину, и мы поехали. Он высадил нас на Лукьяновской.

— Теперь всё, — сказал он. — Когда построишь новый дом, приглядывай за ним получше. И обращайся с ним не как с собственностью, а как с братом. И, желательно, не живи там один. Живи с кем-то… с Дашей, например… чаще всего, дома уводят у одиночек.

Мы поднялись к Даше в квартиру и немного посидели перед телевизором. Она постелила мне на кухне, потому что у нас намечалась дружба, а потом, возможно, и что-то большее. Ах да, совсем забыл, каждый день мы ездим ко мне в сад и сидим там на траве. Подолгу разговариваем. Берём с собой еду и чай. Сидим до позднего вечера. Я рассказываю ей разные истории, связанные с домом. Как отец, например, спрятал старинные ёлочные игрушки, и мы всей семьёй искали их. Как я первый раз пришёл пьяный из школы, и дедушка мне всыпал. Как все умерли, и я остался один…

Кстати, на этих выходных я достроил беседку. Так что, если будете в наших краях, берите палатки и заезжайте. С субботы на воскресенье мы с Дашей планируем заночевать в саду. А на следующей неделе приедут две фуры с красным кирпичом, и нужны будут рабочие руки.

Письмо в тюрьму

(письмо в тюрьму)

Дорогой мой папаша!

Я хорошо запомнил тот день, когда брат вернулся из армии. Зима. На брате — ободранный бушлат в хвойных иголках. Штаны у него грязные. А лицо — исхудалое. Сам он высокий и бледный.

Всё живое в нём — два глаза, две блестящие холодные звёздочки. Он дал мне двадцать пять гривен и сказал, чтоб я пошёл что-нибудь купил поесть в гастрономе.

Я надел свитер, а поверх свитера еще один свитер с высоким горлом и куртку. В магазине я купил сосиски, хлеб и два литра пива.

Он мигом открыл одну бутылку и дал мне еще пять гривен.

— Пойди, возьми еще литр пива, — сказал он.

Брат выпил три литра пива и лёг спать. Спал он трое суток. Просыпался только, чтоб воды попить.

— Если меня кто-нибудь будет спрашивать — ты меня не видел и не знаешь, понял? — спросил он.

Я охотно закивал. Молчать — это единственная вещь, которую я умею делать хорошо.

— У меня для тебя подарок! — сказал брат. Он порылся в рюкзаке и достал оттуда кошелёк.

В кошельке была фотография некрасивого пузатого лысого мужчины. На вид — лет пятидесяти. Мужчина стоял, облокотившись одной рукой о Мерседес, и улыбался.

— Кто это? — спросил я брата.

Брат скомкал фотокарточку и выкинул её в окно.

— Не знаю. Предур один.

Он подарил мне кошелёк. И вложил в него десять гривен одной красной бумажкой. В кармашек для мелочи на заклёпке он насыпал целую горсть монет.

— А теперь иди. Я очень устал. Я хочу спать.

Колено у брата было перевязано бинтом, на котором проступала кровь.

1. Гирлянды

Мы проходили мимо большого трёхэтажного дома с высокими окнами и красной черепицей. Он остановился и зажёг сигарету от спички. Такой высокий, худой и побритый. Его щеки отдают синевой. А если провести ладонью — будто ежа по колючкам гладишь.

— Показать тебе, что такое гирлянды? — спрашивает. Кое-где снег мне до колен достаёт. Тогда он сажает меня на шею и бежит. Я держусь за его чёрные волосы. Вцепился и не отпускаю. Боюсь упасть и умереть. Боюсь, что он не заметит, как я упал, и побежит дальше. А я так и буду лежать в снегу.

Провалюсь в снег и не смогу выбраться. Не смогу найти дорогу домой, и меня заберут в спортивный интернат, как некоторых пацанов из нашего двора. Их забрали в интернат, и иногда им удаётся оттуда сбежать. Но их ловят и возвращают снова. Пацаны говорят, что в интернате девятиклассники всех бьют, отбирают еду и не дают спать по ночам. Они рассказывают, как местный физрук издевается над ними, заставляет их снимать трусы в раздевалке, а на перемене лазит пальцами по ширинкам.

— Не оставляй меня тут, — говорю ему.

— Так показать тебе гирлянды? — спрашивает. Я утвердительно киваю. Мы подходим к каменному высокому забору, за которым и прячется большой трёхэтажный дом. Он поднимает меня за ноги так, чтоб я мог заглянуть за забор. Там двор, и очень ярко светят фонари. Там стоит нарядная ёлка, дети играют в снежки. С детьми бегает огромная длинношерстная собака. Весь фасад первого этажа покрыт сеткой маленьких лампочек. Красные лампочки. Синие лампочки. Жёлтые лампочки.

Через десять дней Новый год. Собака заметила меня и лает. Она подбежала к забору и встала на задние лапы. Лает на меня. И подпрыгивает. В пасти у собаки — острые клыки. Дети перестают играть и смотрят на меня. На маленькую головку в синей шапке-пидарке, которая наблюдает за их счастливой жизнью. За их маленьким уютным мирком. Я плюю на собаку. Собака от этого еще больше в ярость приходит, но достать меня не может. Забор слишком высокий. Открывается дверь. На нас смотрит мужчина. В жилетке, лысенький и маленького роста.

— Валите отсюда, пацаны, — говорит. — Уходите, а то я калитку открою и собаку выпущу!

Брат опускает меня, и мы идём дальше по улице. Снег заметает наши следы.

(письмо в тюрьму)

Дорогой мой папаша!

На кухне у нас пожрать почти никогда не бывает — только в выходные дни я хожу на базар. А так — яйца в холодильнике. Лук. Вода. Соль, хлеб и сало. Я почти никогда ничего не ем. Мне достаточно попить воды — и всё в порядке. Напьюсь воды — и сытый. Не знаю, как так происходит, но я слышал, что в Индии есть йоги, которые по тридцать лет ничего не едят. Наверно, я тоже йог.

Брат проснулся и пошёл на кухню яичницу жарить. Стоит в одних трусах возле плиты и курит.

— На тебе десять гривен. Пойди купи два литра пива.

Я оделся и достал санки из кладовки. Думаю, прокачусь пару раз для увеселения.

— А в школу тебе когда? — спрашивает.

— Сейчас же каникулы.

— Ааа… посмотри за одно, нет ли ментов поблизости.

Спустился на первый этаж. Там темно и холодно. Снег через разбитое окно сыпет, и фонарь от ветра мотыляется из стороны в сторону. Под батареей друг на друге кошки спят. И собака одна возле них приютилась. Большая такая собака. Лапы и голова — белые, а туловище — чёрное. Думаю: «Темень и холод такой, что уже и не разберёшь, где кошки, где собаки». И только я хотел дверь отпереть, как тут она сама открылась. Заходят два мента и один мужик в военном пальто. На пагонах у него — по одной большой звезде и две полоски красные.

— Ты откуда, малыш? — спросил меня мент1.

Я вспоминаю, как один день с Колей Носовым — моим соседом и лучшим другом — мы, смеху ради, разговаривали, как заики.

— йаааа с Бэ. Бэ. Бэ. Бэра… ди. ди. ди. ди н. нннн… — начал я и вытянул вперёд голову, что осёл, который тащит тяжёлый груз.

— С Бородинской? — спросил мент2.

— Дэ. дэ. дэ. д-да! — сказал я и глупо улыбнулся, как улыбаются дети в пятнадцатом интернате.

— Как тебя зовут? — спросил мужик в военном пальто.

— Йу. йу. йу…

— Юра? — догодался мент1.

Я охотно закивал головой.

— А фамилия как? — спросил мент2.

— Ми. ми. ми. ро. ро ш! ш! ш! — я старался изо всех сил. Даже вспотел. Они видели мои мучения и сочувственно смотрели, как я распинаюсь.

— Идёшь на санках кататься? — спросил мужик в военном пальто. Я закивал головой.

— А не рано еще? — спросил мент2.

Я отрицательно замахал головой.

— Ты знаешь Вову Полищука из этого дома? — спросил мужик в военном пальто.

Я отрицательно замахал головой.

— А брата его меньшего Сашу Полищука? — спросил мент1.

Я отрицательно замахал головой.

Тут проснулась большая собака и начала выть на всю парадную. Мы вчетвером подпрыгнули от испуга. Кошки тоже пришли в ужас и заметались по парадной.

— Ладно, пошли! — скомандовал мужик в военной форме, и они начали подниматься на наш этаж. Я мигом выскочил во двор и, слепив снежок, швырнул им в кухонное окно. Окно задребезжало.

И из него показалось недоумевающее лицо моего брата. Схватив санки за задубевшую от мороза веревочку, я кинулся бежать.

2. «Почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал»

Часто к нам ночью приходит Никитка. Никитка — худой и высокий торчок. У него смазливое лицо, как у пидора. Он курит траву со школы и совсем себе, бедняга, мозги высушил. После каждого слова Никитка говорит — «вот».

Сели на кухне. Время два ночи. За окном темно. Все спят. Только ветер воет. Как бы Чехов сказал: «Словно кто в бутылку пустую дует».

— Слушай, вот у тебя вот не будет вот одолжить вот стакан вот травы вот до завтра вот…

Никитка дрожащей рукой поднёс сигарету ко рту. Затянулся и поморщился. Дым попал ему в глаза.

Он сказал Никитке, что в долг не даёт. Потому что если будет всем в долг давать, то сам нищим останется.

Никитка обиделся.

— Я вот же не такой вот как все вот.

— Ты такой же, как все, — говорит ему. Никитка удивлённо смотрит, будто поверить не может.

— У тебя вот на чае вот пятна вот! — взял и кружку чая, которую он ему дал, вылил в окно.

— Мудила ты вот необразованный, — говорит, — это масла. Чай содержит эфирные масла.

— Может вот ты просто вот кружку не помыл вот после того вот…

Он взял Никитку за шкирку и выкинул в коридор. Никитка пищал в коридоре, как крыса. Соседи подумают, что это крысы. Никитка и есть крыса. Никитка — вор. Вор он не то чтобы Робин Гуд. Каждый вечер он прыгал по маршруткам и одно время таскал кошельки, но потом его сильно набили и сдали в ментуру. Ментам, говорят, жалко было бить его по смазливому женоподобному лицу. И поэтому они били его в печень, почки, грудак и по яйцам. Никитка вышел из больницы и сказал:

— Теперь я одумался, господи, каким же я дураком был все эти годы: тягать кошельки у бедных пассажиров! Я тягал кошельки и телефоны, потом шёл к барыге. Покупал траву. Накуривался. Выкуривал целую пятку за раз. Пил чай, ел печенье, ел сладости, ел их и ел. Не мог остановиться и всю ночь смотрел мультики. Теперь я буду читать книги и устроюсь на нормальную работу. Заведу семью. Возможно даже, у меня будет дочка, и я назову её Олей. Как звали мою покойную мамашу. Оля — это не имя. Оля — это целая песня.

Никитка лежал на кровати в общаге и обдумывал, как же он обустроит свою жизнь и поднимется по социальной лестнице возможно даже до ДДР-а. Потом он прикинул — будет жена, и будут дети. И будет работа, и будет тёплый дом. И наступит день седьмой — и придёт время отдыха и зима, и скука смертная. Человеку хочется чего-то большего. Не каждому, конечно. Но однажды, создав гнездо и поселив в нём птенцов, ты подумаешь: «Чего-то не хватает». И этого чего-то Никитке начало не хватать еще до того, как он стал директором департамента регионов.

Один человек зашёл в маршрутку и передал 50 гривен. Маршрутка была переполненная. На следующей остановке кто-то вышел. Через три остановки человек потребовал от водителя сдачу с полтины. Водитель сказал, что в глаза не видел полтины. Сейчас Никитка идёт по заснеженной улице. Он проходит цирк. Потом авиакассы. В руке он держит 50 гривен. Он улыбается. Идёт снег. Это первый аванс на новой работе Никитки. Он ныряет в другую маршрутку. Ему передают 10 гривен. Не так хорошо, конечно, как 50. Никитка выходит на следующей остановке, теперь у него шестьдесят гривен. Никитка доволен. За вечер, не напрягаясь, Никитка зарабатывает 300 гривен. На триста гривен Никитка может купить у него три пятки травы.

3. «Ну хто так грає?!»

На следующий день он сказал, что мы пойдём на футбол. На стадион им. Лобановского, где «Динамо» будет играть с «Аяксом». Раньше я ни разу не был на стадионе. Иногда мы смотрели футбол по вечерам. И всегда болели за «Динамо». С Майдана стекались маленькие ручейки народа. В основном — пьяные мужики и подростки. Некоторые из них были с женщинами, но их женщины мало чем отличались от мужиков, они тоже были пьяными и кричали во всё горло. Менты стояли около зданий и «подпирали» заборы, они грели руки и глОтки чаем из пластмассовых стаканчиков. Было очень холодно. Где-то минус 15. По дороге я видел старух, которые продавали сиденья из поролона и шарфики. Наконец мы слились в общем потоке и подошли к турникетам стадиона. Он крепко держал меня за руку и тоже что-то кричал. Я не мог разобрать, что кричат все эти люди. Я — самый маленький в толпе, задираю вверх голову и смотрю, куда же мы попали. Кругом мужики сомкнулись плотными рядами, выдыхают пар и табачный дым.

На турникетах отсеивают самых пьяных, тех, кто уже вообще на ногах стоять не может. Забирают у них бутылки. Если пьяные возбухают и начинают махать кулаками, к ним подлетают менты и куда-то их уводят. Под кассами затеяли драку. У человека в длинном пальто несколько людей попытались отнять сумку, но за него заступились, и тогда в драку ввязались еще человек десять.

Один проворный мужичок низкого роста двинул человеку в длинном пальто по башке, и тот упал без сознания в снег. Вокруг его головы расцвел тёмный нимб. Сумка упала в снег. Из неё высыпались билеты. Он побежал к сумке и успел выхватить для нас два билета. Мы сели на центральную трибуну.

Слева, справа, вверху и внизу — сплошь пьяное мужичьё. Внизу скандировали: «С У Д Ь Я П И Д А Р А С».

Во время матча один лопоухий парень в кожаной кепке подхватывался с места и горлопанил:

— Ну шо ты дєлаеш йоптваю Шева, ну хто так грає?! Ну дэ тэбэ так навчылы, прыдурок ты?!

Его друзья поворачивались к другим болельщикам и улыбались. Они с любовью смотрели на храброго лопоухого парня, раздающего советы. Они смеялись над его смешными и не очень шутками.

Он сидел и молча лузгал семечки, сплёвывая их на пол. Иногда он закуривал сигарету и выпрыгивал с места, поднимая кверху кулаки. В тот вечер мы так и не увидели голов. Интересней футбола для меня было наблюдать за людьми. Вон тот в кепке лопоухий — где, интересно, он живёт? А вон пьяный старик с золотыми передними зубами — зачем он пришёл сюда? Есть ли у него жена? И пацан, который сидит выше меня, кричит:

— Черноту на хуй с поля! Бей негров! Черноту на хуй с поля!

Я представил, как он выглядит. И представил его негром.

В перерыве он принёс два чая в пол-литровых пластмассовых стаканах для пива. Вкуснее чая я в жизни не пил. Каждый глоток буквально согревал моё сердце. Потом старик с золотыми зубами разбил пустую бутылку из-под водки о голову человека на ряд ниже нас.

— Чертило, — сказал он. — Я ж йому казав шоб сєл на мicце!

Человек тот упал на ряд ниже на других людей. Когда его подняли, я увидел, что у него течет юшка из носа и головы. Кровь залила ему лицо. Он вытирал кровь и орал:

— Хто цэ зробив?!

Старик исчез.

По дороге домой мы встретили торчка Никитку и пошли греться в забегаловку, которая называлась «Чумацький Шлях». Там накурено, тесно и темно. Взяли два пива, а мне — чай. Мы как сосульки сидели и таяли в тепле. Никитка совсем худой, на лицо — серый, щёки усыпаны угрями. Глаза впавшие. Никитка рассказал следующую историю:

— В прошлом году 2 января взял билеты на Черновцы и пошёл на Московский вокзал. Иду себе дворами, закоулками, чтоб дорогу срезать. Бодун просто страшный, такой жёсткий бодун — из стороны в сторону шатает. Слышу, машина сзади едет. Поворачиваюсь — бобик ментовский. Иду себе дальше. Бобик вперед меня заезжает и останавливается. Выходят два мента — мордовороты, морды, как арбузы херсонские порэпа-ные. Спрашивают — кто такой, куда иду, откуда? А мне даже говорить тяжело — так сильно пил я вчера. Спрашивают документы. Я лезу в карман куртки за документами и в этот момент поскальзываюсь, ногами сучу по льду, чтоб не упасть. Они мне подсечку сделали, руки за спину заломили, в наручники закрыли. И мент один еще и сверху сел. Коленом в хребет упёрся.

— Лежать я сказал, сука!

Ага, а я и лежу. Щами в снегу, и думаю: «Ничего себе — решил папашу в Черновцах проведать». Перевернули меня и обыскивать начали. Ничего плохого не нашли. У меня даже травы с собой не было. Документы и деньги. Смотрят документы.

— Какого ж ты черта дёргался? — спрашивают.

— Поскользнулся, — говорю, — хотел документы достать и поскользнулся.

— Если б это, сука, вчера было (1 января), — говорят, — мы бы тебя пристрелили.

И уехали. Я снег струсил и на автобус пошёл. Думаю: «А вдруг, и правда, пристрелили бы и хлопушку бы мне левую подкинули?» Пришла официантка и сказала, что они закрываются через час. Никитка шёпотом спросил его:

— У тебя есть чего?

Он сказал: «Да». Никитка протянул ему «тараса шевченка» и взял переданный под столом коробок из-под спичек.

(письмо в тюрьму)

Дорогой мой папаша!

Один раз я пришёл из школы и застал брата с какой-то барышней в кровати. Они спали голые. На полу возле кровати была пепельница, полная окурков, и пустые бутылки из-под севастопольского портвейна. Того самого портвейна, мой дорогой папаша, который ты так любил пить! Я встал возле кровати и начал рассматривать женщину. Между ног у неё был целый клубок чёрных волосиков. Как будто там спал маленький котёнок. Груди у женщины — большие, как переспелые дыни, с лиловыми растяжками по бокам. Розовые соски-пипетки. Они оба спали на спине, и женщина эта, как мне показалось, выше брата на целую голову. Потом брат открыл глаза и увидел меня.

— Иди сюда, малый, — сказал он.

Я подошёл.

— Потрогай грудь! — сказал он.

Я потрогал. На ощупь твёрдая.

— Пососи сосок! — сказал он.

Я наклонился и пососал. Сосок как резиновый.

— Засунь палец в щель! — сказал он.

И я послушно засунул палец в щель. Было нетрудно. Щель оказалась немаленькая. Брат заулыбался.

— Я её весь день делаю, а она как бревно лежит, в потолок смотрит и про папу мне рассказывает. Говорит, что папа в автомастерской работает. На все руки мастер. Да только хозяин его не ценит и платит ему очень мало. А папа — не слабохарактерный, нет-нет, он просто добрый очень. Потом говорит: «Вова, я хочу сигарету. Вова, налей мне еще вина». Вот и все бабы, малый!

Брат начал жить с этой женщиной. Женщину зовут Люда. Она учится на сценариста и по вечерам очень много печатает на компьютере. Иногда она говорит мне ласково:

— Сашенька, расскажи мне про свою жизнь. Про друзей в школе, про то, как ты дома живешь.

Я ей рассказываю. А она быстро печатает. И спустя минут двадцать показывает, какой из моей истории незатейливой ровный текст вышел. Я люблю рассказывать ей про себя. Она распахивает халат и просит меня держать её за грудь. Потом наливает мне вина и говорит:

— Только никому не рассказывай, что я тебе вино даю.

Она нам даже суп варит. Сначала сосиски нам варит, а потом из той же воды суп делает — картошки туда с морковкой.

4. Эта замечательная жизнь

Мы пришли домой. Прошли по длинному тёмному коридору. Слышно, как у жителей коммуналки работают телевизоры. Новости. Футбол. Мыло. В какой-то из комнат кто-то спорит. Безликие люди ругают друг друга. Слышно, как бьётся посуда. Вскрикивает женщина. Звук хлёсткого удара ладонью.

Крик женщины обрывается. Всхлипы. Все делают тише свои телевизоры. Когда кричит неизвестная женщина, замолкают новости. Футбол. Мыло. Когда женщина перестаёт плакать, телевизоры снова кричат. Ничего интересного. Хорошо, если до завтра на щеке женщины останется след от удара, и будет понятно, в какой именно комнате не всё слава Богу перед Новым годом.

У нас просторная комната. Две кровати. Маленький примус, чтоб можно было чай готовить, не выходя из комнаты. Старая Тошиба. Старше меня. Появилась в комнате до моего рождения.

Мы заходим в комнату. Снимаем ботинки и кладём их сушить на батарею. Он аккуратно развешивает на стуле мою одежду. Свитер. Штаны. Колготы. Можно представить, что это я сидел на стуле и пил томатный сок, смеялся, смотрел мультики. А потом раз! И меня не стало. Осталась только одежда. Я уже не здесь. Я уже не здесь. Я уже не здесь. Из окна вид на лес. У всех из окна вид на мусорники, дорогу, у нас — вид на лес. Старый выцветший постер. Лес всегда заснеженный, озеро замерзшее, там люди катаются на коньках. Некоторые застыли в пируэтах. Другие — с клюшками. Один пацан упер руки в бока и чему-то улыбается во весь рот. Светит солнце. Падает снег. Вдалеке за лесом видно, как едет паровоз. У него из трубы валит дым. Где это, интересно? В Германии? Австрии? Голландии?

Какая чудесная страна. Я даже слышу, как гудит паровоз. Слышу, как летят осколки льда из-под коньков. Прямо посреди постера — маленькая дырочка. Я заглядываю левым глазом в дырочку и вижу: двор. На зеленом мусорнике сидят вороны. Одна ворона держит в клюве кулёк. Потом прибегают кошки и прогоняют ворон. Собаки прогоняют кошек. Собак прогоняют алкаши. Алкашей прогоняет холод. Холод прогнать ничто не может.

Он заходит с тарелкой горохового супа. Из тарелки поднимается пар. Запах копчёных рёбрышек. Я сажусь за стол и быстро ем суп. Мы садимся смотреть телевизор. Сначала новости про выборы в Белоруссии и про то, с кем будут играть «Динамо» и «Металлист» перед окончанием сезона. После новостей начинается старый черно-белый фильм.

«Эта замечательная жизнь». Когда пацан в начале фильма съехал на лопате со снежной горки на лёд, я провалился в сон. Тепло батареи и толстое ватное одеяло.

У нас в комнате тоже есть ёлка. Маленькая пластмассовая. Там висит Дед Мороз с отбитыми ногами и стеклянные шишки. Через десять дней под ёлкой будет лежать сверток. Откуда он возьмется? Не знаю. Если Дед Мороз вошел бы к нам в коммуналку, то увидел бы длинный коридор и много дверей. Он услышал бы, как стонут люди во сне, и плачет женщина. На кухне он напоролся бы на пьяного мужика, который сидит за бутылкой в позе мыслителя и что-то бормочет себе под нос. Бормочет про то, как он всех ненавидит, как он всех поубивал бы и какой он сильный и дерзкий. Или же, наоборот, его бормотание — это жалкие сопли раскаянья и сожаленья. Возможно, что на кухне будет сидеть много мужиков. Они будут пить водку и громко отрыгивать. У них на столе будет хлеб, докторская колбаса, солёные огурцы, бутылки, колода карт и дымящаяся пепельница, забитая окурками. И ни на одном окурке не будет следов от помады. Даже старые алкоголички нашей коммуналки воротят нос от этих мужиков. Спитых и сработавшихся. Им осталось-то всего ничего.

Когда мужики увидят Деда Мороза, они подумают что это какой-то клоун с фальшивой бородой и в грошовом костюмчике напрокат. Они подумают, что Дед Мороз пришёл разводить жителей коммуналки на деньги, и вышвырнут его за двери. Или, что еще хуже, побьют его, как они поступают с непрошеными гостями. Всё же, я думаю, что Дед Мороз никогда не зайдёт в коммуналку. Очень всё сложно и запутано у жителей коммуналки. Легче всего пойти в трёхэтажный дом, где во дворе богато украшена пушистая ёлка и нет алкашей на кухне. Возможно даже, там Деду Морозу предложат переночевать. Отдохнуть. Наберут ему горячую ванну и нальют стакан горячего чая с коньяком. Дед Мороз будет сидеть возле камина и рассказывать о своих приключениях в Лапландии до поздней ночи. Дети из трёхэтажного дома подружатся с Дедом Морозом, и он полюбит их. Он будет прилетать к ним каждый год, избегая беззубого чёрного смрадного рта коммуналки. А где я предложу ему переночевать? У нас нет камина. У нас есть батарея. Станет ли Дед Мороз рассказывать о своих приключениях, сидя у горячей батареи? Сомневаюсь.

Одиссея продолжается

Дед моего деда был конюхом. И дед мой был конюхом, и отец мой стал конюхом. И был бы им до конца дней. Да и я бы, наверно, стал конюхом. Но цыгане, которые проходили через наше село ночью, увели всех лошадей. Тогда отец стал пахарем. И я стал пахарем. А кроме того, Владимир Ильич научил отца пить вино. И не просто пить, а хлебать его с утра до вечера. Владимир Ильич — это наш бывший почтальон, который получает военную пенсию и ни в чём себе не отказывает. Обычно они встречаются с батей в восемь утра на сельской площади возле автобусной остановки и идут на точку к еврею. Еврей наливает им вино по два рубля за стакан.

Еврей Ёся держал свой буфет во дворе и назвал его Старая Крепость. По вечерам он делал леечки и в свободное время ходил продавать их на базар.

Всё село знало еврея Ёсю. Он наливал в долг и спил ни одного крепкого мужика-пахаря в нашем селе.

Один раз я пришёл к жиду и сказал ему, чтоб он бате больше не наливал ни капли. И пригрозил ему кулаком, чтоб закрепить уговор.

Но он мне так зубы заговорил. Такие анекдоты рассказывал и про жизнь свою болтал, что я только стоял, глупо улыбался и голову чесал. В итоге он уговорил меня пойти к ним на обед. В мире есть два типа евреев: те, которые живут как свиньи и не смотрят в доме за порядком, и те, которые фанатично относятся к чистоте и не позволяют, чтоб даже пылинка проникла в их дом.

Ёся и его семейство принадлежали к первому типу евреев. В доме у них воняло. На подоконнике стояла целая уйма маленьких кружечек и стаканчиков с копейками. А весь пол был покрыт рваными чеками и исписанной бумагой.

— Жена не разрешает мне пить! — сказал Ёся. — Мы нальём водку в бутылку из-под минеральной воды и сядем себе за стол. Только ты, когда будешь пить, не должен морщиться.

Я проглотил наживу, и мы сели выпивать. Жена его — престарелая маразматичка, замотала голову полотенцем и вызвала Ёсю в коридор для разговора тет-а-тет.

— Зачем ты привёл его в дом! — кричала она. — А если он нас обворует! Думаешь, он не знает, что мы прячем золото под ванной?!

Я сидел себе и наливал водку. Закусывал жареной рыбой. Если бы я не знал, что Ёся алкаш, то в жизни не пошёл бы к нему.

— Ты молодой красивый парень, — сказал мне Ёся. — Что тебе надо в селе? Езжай в город! Тебе тут ничего не надо. Езжай в город и ищи работу там!

Не помню, как так вышло, но к вечеру я уже стоял на безлюдной пригородной остановке с клетчатой сумкой. Поднимая за собой пыль, вдалеке мчался старый автобус, который меня сюда доставил.

Пить мне нельзя. Ей-же-ей нельзя. Напрочь память отшибает, и сразу желания ненормальные возникают! Я очень разозлился на Ёсю. Хотя потом, немного протрезвев, подумал, что, может, и нечего на него злиться. Ведь он тоже со мной пил. И, наверно, я сам и решил уехать из села.

Да вот только в карманах у меня совсем не было денег. Только пол пачки сигарет и спички.

Я шёл по лиману в город и по дороге увидел одно укромное местечко, где можно было заночевать. «Раздобуду завтра деньги на билеты и вернусь в село», — подумал я.

Голова моя разламывалась, и мне жутко хотелось спать. Я достал из сумки олимпийку и заснул на ней. Ночь была жаркая. Ни единого облачка. На лимане светили только звёзды. Неподалёку было болото, там квакали лягушки. Где-то далеко завывала собака. Я сразу уснул.

Проснулся я очень рано. Едва-едва занимался рассвет. Еще были звёзды видны. Шумели сверчки, и неподалёку возились люди. Я забрался на холм и увидел: цыгане, приехавшие на машинах и мотоциклах с колясками, водружали огромный шатёр в поле. Мужчины натягивали канаты, а женщины распаковывали мелкие вещи. Везде бегали дети. Очень много детей. И один пацан, заметив меня, показал пальцем и что-то прокричал остальным. Все обернулись в мою сторону, и я увидел, как пара молодых цыган пошла ко мне. Сбежав с холма, я спрятался в камышах. Притаился. Ничего серьёзного. Я бы уложил этих цыган. Они — худые и такие на лица смазливые. А у меня ладони — что твоя самая большая сковорода. Просто связываться не хотелось. И что они от меня хотели?

Не их ли предки похитили у моего батяни всех лошадей в селе? Сразу за лиманом просыпался город. Город на реке. В центре города — набережная. Румыны и молдаване с прилегающих сёл постепенно стекались на велосипедах к главному базару.

— Стоять, сука! — скомандовал мне кто-то сзади.

Я испугался и замер на месте. Сердце у меня гулко забилось. Как дикая птичка в руках живодёра. Я стартанул с места и как побежал! Бегаю я быстро! Очень быстро…

Но тут из кустов мне дали подножку, и я упал, ободрав колени и ладони о грунтовую дорогу. Я даже видел эту проклятую вытянутую ногу. Меня взяли за шкирку и подняли двое. От них воняло, как от бомжей. Третий, вероятно, тот, который крикнул «стоять», поднял мою клетчатую сумку и начал рыться в ней.

— Когда тебе говорят стоять, то стой, сука! — сказал он мне. — Тебя чё, сука, тормознуть тут и кишки выпустить?!

— Нет, — говорю.

— Ты кто такой? — спросил меня третий. Он отшвырнул сумку в сторону и забрал себе только олимпийку. Видимо, остальное ему не понравилось.

— Давай бабло! — сказал он и показал мне ножик. Ножик у него оказался длинный.

— Нет бабла, — ответил я.

— Как нет?! Как нет! — он ударил меня ногой в живот, и я согнулся. В глазах у меня заплясали разные звёздочки. От боли даже рыдать захотелось. Остальные двое обыскали меня. Эти черти даже в трусы залезли. И ничего не нашли, только пол пачки сигарет и коробок спичек.

— НичАго нету только полЬ пачки сигарет! — сказали они с молдавским акцентом и ушли.

Тщетно пытался найти я свою клетчатую сумку в высоких зарослях камыша, а потом плюнул и пошёл в город. «Хер с сумкой этой!» — думал я и уже начал злиться на грабителей. Я проклинал их и желал им самой ужасной смерти. Я желал им, чтоб в аду сатана спустил с них шкуру и варил в котле с горящим маслом. Я представлял, как буду бить их палкой или битой с удобной рукоятью.

Я выслежу их, каждого по очереди, и устрою им самую жестокую расправу. Буду бить, пока их тела не превратятся в кровавые каши. На самом деле я и драться толком не умею. Так в селе махался пару раз с Колей, но и то на шашлыках по пьяни, чтоб перед местными бабами покрасоваться. Вообще-то, я не хотел их больше никогда встречать. Я очень боялся их, и страх возобладал над гневом. Тем более что я ничего не запомнил: лица их в сумерках трудно было разглядеть. Во что они были одеты? Так быстро и неожиданно всё это произошло…

Возле базара я умылся холодной водой из колонки и пошёл себе вглубь по рядам, разглядывая, что там селяне привезли на продажу. Молодой картофель. Вишня. Абрикосы. А вон мужик продаёт селёдку в бочке. И старуха пирожками торгует с творогом, луком и укропом. Я было постоял возле неё, чтоб украсть пару пирожков, когда она отвернётся. Но старуха, та еще чертовка, сразу поняла, чего я стою, и косилась на меня. Пройдя по рядам, я украл пару абрикосов, у молочников снял пробу брынзы, сметаны и сливок.

К гастроному подъехал грузовик, и я увидел, как водитель вышел с накладной и пошёл к чёрному входу. Потом он, недовольный, вышел без бумаг и стал кричать:

— Работа! Работа! Работа!

Я подошёл к нему. И еще к нему подошёл один ветхозаветный беззубый дед и спросил:

— Что?

— Иди себе, дед! — ответил ему водитель.

— Что? — спросил меня беззубый дед. И мне стало жалко его, что ходит тут по базару такой немощный старый с палочкой. Глухой и подслеповатый.

— Работать будешь? — спросил я деда.

— Что? — спросил он снова.

Пришёл еще один мужик. Он прямо из пивной выбежал. Мы управились за час и получили на рыло по пятьдесят рублей. Отнесли все банки с соком на склад, и мужик успел втихаря бутылку портвейна утащить со склада. Он засунул её в брюки и втянул живот.

— Будешь? — спросил он меня.

И мы зашли в пивную. Что за дивный народ — эти утренние алкаши! Они, как индейцы в резервации, стоят здесь за высокими столиками и смирно ждут, пока их обслужит буфетчица Люда. Щёки у алкашей синие и впалые. Носы распухли. Тела дряхлые. Они — сгорбленные и не говорят, а шепчутся. Тихо-тихо друг с другом разговаривают и смотрят в сторону. Не в глаза, а за спину.

— Ты откуда? — спросил меня мужик.

Я рассказал ему, что из села Спей, и всё ему выложил, как было. Мол, пошёл жида одного просить, чтоб он бате моему больше не наливал, и как оказался здесь, и что меня ограбили на лимане шесть человек. Я хотел было приврать и сказать, что их было десять. Потом я приврал ему, что грабители забрали у меня все деньги, какие были.

— А было у меня немало, — загадочно закончил я свою историю.

Ох, и разбирает портвейн утром, скажу я вам! — теперь у меня началась пьяная эйфория, и между нами завязалась интересная беседа. Мы взяли еще две бутылки портвейна, и мужик сам за них заплатил. Он сочувствовал мне и был очень добрым человеком. Добрым бродягой. Скитальцем. Я это сразу вижу.

Я человека могу по лицу определить.

Мне не нужно знать, кто он и откуда. Чем занимается, и какие за ним грехи водятся. Мне достаточно видеть лицо человека, и я разложу вам его по полочкам.

А выглядит этот мужик так: на нём засаленная белая майка и джинсы. На поясе у него стальной карабин, на котором много больших ключей.

— Я работаю сторожем на заводе, — пояснил он.

Низкого роста. Но очень широкий в плечах с крепкими руками и ногами. На голове по бокам волос нет, а кучерявый чёрный сноп волос на затылке он скреплял резинкой. Нос его — сморщенная картофелина, и очень грустные карие глаза, в которых плавали чёрные чаинки тоски — щепки от сильных потрясений минувших лет.

Он рассказал мне, что сначала работал моряком. И нанимался на грузовые судна, которые ходили в Гонолулу. Потом он нелегально попал в Норвегию и там работал на нефтепроводе, где очень хорошо зарабатывал, так как спустя годы стал неплохим специалистом по части строительства нефтепровода. Он рассказал мне, что никогда не был женат, а только жил вместе с женщинами. Долго и так — на ночь. Так же он сообщил мне, что у него есть три внебрачных сына прямо в этом городе. Но они и не знают, кто их настоящий папаша.

Посреди рассказа у меня подкосились ноги. Мы выпили по полторы бутылки на человека.

— Валера, — сказал он мне и пожал руку. Он посмотрел на часы. — Чёрт, я могу опоздать на работу! Если хочешь, можешь отоспаться у меня.

Я согласно кивнул. Денег у меня не было, и я абсолютно не знал, чем буду заниматься в городе на сильной жаре. Мы прошли от базара два промышленных квартала.

— Это консервный завод имени Ткаченко, — рассказывал Валера. — Это швейная фабрика.

Мы пришли к хлебному магазину и зашли во дворик. Сонный такой, тихий, очень зелёный дворик с детьми и старушками, которые стерегут мокрое бельё и вспоминают молодость.

Мы поднялись на третий этаж. И прошли три двери налево по тёмному прохладному сырому коридору. Валера отворил комнату: тумбочка, маленький приёмник, стул, два матраса без подушек и пустые бутылки в углу. Вот и всё.

Проснулся я после перебуха только ночью. Был ливень, и была гроза. Была темная комната, и были бутылки в углу, о которые я споткнулся, когда пытался нашарить выключатель на стенке. И бутылки эти с адским грохотом зазвенели.

И сразу раздался стук за стеной.

— Ну сколько можно! Люди уже спят, а они там бухают! — это кричала женщина.

Я постоял еще пару секунд в темноте и прислушивался. Кроме дождя и молнии, звуков не было. Следующая вспышка молнии осветила комнату, и я увидел, где находится выключатель. Когда я нажал на него, свет не загорелся. Тогда я лёг обратно на матрас. Притаился и стал смотреть в окно на молнии. Спустя час в замочную скважину кто-то попытался вставить ключ. Так обычно делает пьяный в темноте.

Наконец дверь открылась. В дверях стоял и покачивался маленький, но очень широкоплечий человек. Он подошёл к месту, где я лежал и рухнул на меня.

Причём локтём угодил мне по хозяйству, и я, дико взвизгнув, начал скакать по комнате, расфутболивая пустую стеклянную тару ногами. Маленький человек двинулся к тумбочке и включил настольную лампу.

— Кто тут? — спросил Валера.

— Это я, — ответил я.

— Ты кто такой? — спросил он меня. Он был очень пьян, и глаза его застилал плотный туман, сотканный из выпитого алкоголя. Он подошёл ко мне и схватил за горло. Очень сильной рукой. Я увидел, как напрягся его громадный бицепс, вздулись вены под кожей. Настоящий силач. Он поднял меня к потолку и бросил о стену.

— Ты кто такой, я тебя спрашиваю?! — заорал он.

За стенкой снова затарабанила женщина и сказала злорадствующим ГОЛОСОМ:

— Давайте, давайте! Алкаши чёртовы! Я уже милицию вызвала! Сейчас приедут и увезут вас на пару суток, скоты!

Валера молча вышел за дверь. За стенкой вскрикнула женщина. Потом всё затихло, и я услышал, как женщина застонала. Стонала она минут пять, и всё стало тихо. Валера вернулся в комнату без штанов на автопилоте и, не удостоив меня взглядом, завалился спать на пол.

Видит Бог, каждое утро я просыпался и обещал себе, что сегодня вечером нужно обязательно написать письмо отцу в село. Конечно, он не сидел там, в селе, и не убивался горем из-за моего внезапного исчезновения. Наверняка он не бил тревогу и не пытался меня разыскать. Может, так, ходил по соседям, расспрашивал, не видали ли те, куда это я запропастился? А всё потому, что дед моего деда был конюхом, и дед был конюхом, и батяня был конюхом, и я бы стал конюхом, если бы проклятые цыгане не выкрали самых породистых лошадей Бессарабии. По всем законам коневодства все дети в нашем роду были воспитаны в спартанских условиях: обгадился — убирай сам. Радуйся тому месту, где можно лечь и поспать, ведь ты вообще мог спать стоя. Радуйся холоду, от которого можно согреться. Радуйся одеялу. Радуйся хлебу. Если куда-то пошёл, никогда не сообщай этого во всеуслышание — просто развернись и уйди… и так далее… свод неписаных правил нашего семейства. И много детей из нашей семьи разъехались кто куда. Кто с мешком, кто без мешка — и ничего о них не слышно, и ничего им не надо от родного села и родного дома — они подняли себя за корневище подобно Мюнхгаузену, поднявшему себя за волосы, и рассеялись по свету. Всё же спустя три месяца городской жизни я сел писать письмо. Заставил себя.

О, сколько я бумаги извёл на это дело! Писать я совсем не мастак! Еле заставил себя на стуле усидеть. И читать мне никогда не нравилось. Вот что у меня получилось в итоге: «Дорогой отец, я живу в городе. Я жив. И голова у меня цела. Я ем три раза в день. И ем горячую пищу. Я подружился со сторожем Валерой, который раньше был моряком. Он устроил меня на хлебобулочный комбинат, и теперь я работаю там, в ночную смену, и имею ставку полторы тысячи рублей. Я снимаю комнату в том же доме, где и Валера. Каждый вечер он играет мне на гитаре и поёт песни Высоцкого таким же хриплым голосом. Жаль, что я не слушался тебя раньше! У Высоцкого действительно очень красивые и умные песни! Говорят, что дом, где мы живём с Валерой, самый старый дом в этом городе. Прямо под моим окном висит синяя вывеска, на которой написано «Пыне». Каждый день под вывеску идут люди. Толпы людей. Все хотят есть. Говорят, скоро вообще хлеб будет по карточкам продаваться. Но ты за меня не переживай. Хлеб я всегда могу достать на комбинате. Если честно, я поджираю там булочки во время смены бесплатно. Вкусные булочки с корицей, тмином и яблоками. Такие у нас в селе никто не печёт. Приеду после зимы. На второй месяц весны. Потому что Валера говорит, что будет очень плохая дорога, и транспорт в село ходить не будет. А и правда — дорога-де в наше село и не заасфальтирована».

Каждый вечер мы садимся с Валерой на общей кухне. Дуемся в карты. Жарим полную сковороду картошки с луком. Я вбиваю туда яйцо и посыпаю чёрным перцем. Блюдо получается что надо.

Помню, наша сельская учительница Анна Павловна по литературе в старших классах говорила, что жареная картошка с луком была любимым блюдом в семье Льва Николаевича Толстого.

И откуда она это знала только?! Про это что, тоже в книгах пишут? Ха-ха, это, наверно, единственное, что я запомнил из школьного курса литературы.

Мы уговорились с Валерой к ужину покупать вино по очереди.

Один день я, другой он. Он пил вино после работы, а я — перед работой и уходил на ночную смену на хлебобулочный комбинат. Пили мы немного — по полтора литра на лицо, и хватит. На этом тоже Валера настоял. Сказал:

— Хватит пить. Будем пить немного. Все беды от пьянки в этом мире.

Сегодня была моя очередь идти за вином. И был октябрь, и была гроза с ливнем. Я выбежал без куртки в одном свитере с авоськой в соседний гастроном. Там околачивались, прячась от дождя и холода, местные алкаши. В гастрономе стояли две хуторские бочки с вином. Одна с кагором. Другая — каберне. Себе я набирал — каберне, чтоб не быть пьяным на работе. А Валере — креплёного кагора. Он выпьет, меня на работу проводит и спать себе ляжет.

Алкаши тряслись возле бочек, у каждого в руке было по маленькому пластмассовому стаканчику с красным вином. Один старик пришёл, беззубый. Тот самый старик, которого я встретил на базаре возле гастронома. На этот раз он надел пиджак с медалями. Он подходил ко всем и спрашивал, как и в тот раз:

— Что? Что? Что?

Но никто ему не отвечал. Бедный старик. Мне и в этот раз стало его жалко. Я бы хотел выстроить для него дом где-то в тени виноградников. Окружить его прислугой и всем, что еще сможет порадовать его сердце перед смертью.

А он ходил, старый, беззубый, и всё повторял:

— Что? Что? Что?

Другие алкаши только смеялись над ним. Он подошёл и посмотрел прямо мне в лицо. Впалыми невидящими глазами посмотрел.

— Что? — тихо спросил он, и я купил ему маленький стаканчик сладкого кагору.

— Спасибо, — сказал он.

Когда я вышел из гастронома, меня окликнули.

— Молодой человек! Можно вас попросить, пожалуйста! — и я стал, как вкопанный. Ведь это был голос! Тот самый голос грабителя с лимана!

На этот раз голос за спиной не угрожал мне, а молил о чём-то. Я повернулся и вспомнил, как обошлись тогда со мной грабители, как они меня побили и выматюкали. Как забрали мою олимпийку и выкинули сумку. Разозлился и, сжав кулаки, приготовился к нападению!

Но передо мной стоял сухой довольно высокий старик лет 65-ти. Его лицо, хитрое лицо, и нос с горбинкой, живо бегающие вороватые глаза, не сулили ничего хорошего. Он был горбатым и прикинулся несчастным. Он надел мою олимпийку. Ту самую синюю олимпийку.

— Молодой человек, можно вас попросить об услуге? — спросил он, и я удостоверился, что это тот самый голос. Ошибки быть не могло.

— Да-да, — ответил я.

— Молодой человек, женщины, работающие в этом гастрономе, очень плохо ко мне относятся и не продают мне копчёный окорок, — жалобно промямлил он. — Они даже не хотят пускать меня в гастроном, — грабитель всплакнул. — Не могли бы вы зайти в гастроном и купить для меня и моих внучек два копчёных окорока? — попросил он. У него за спиной под крыльцом, прячась от дождя, стояла худая бедно одетая девочка в коротком платье. Она держалась за ручки инвалидного кресла. В инвалидном кресле сидела скрюченная девочка, её рот был кривой, а голова непомерно большая для такого маленького хрупкого туловища.

— Моя внучка — инвалид. Поэтому женщины не хотят пускать меня в гастроном, — сказал грабитель. Он потёр глаза кулаками, делая вид, что вытирает слёзы. — Не могли бы вы купить для нас два копчёных окорока? — повторил он. — Деньги я, конечно, уплачу.

Я зашёл в гастроном и с невозмутимым видом приобрёл два копчёных окорока.

— Спасибо! Спасибо! — залепетал грабитель. Я ненавидел его. Я вспомнил, как он меня ударил ногой в живот на лимане и хотел его прямо сейчас пихнуть. Но сдержался. Еле сдержался. — Сейчас я вам отдам деньги! — старик начал шарить по карманам и вывернул все карманы наружу, показывая мне их. — Господи! Меня ограбили! Я выходил с кошельком! Его кто-то вытащил! Я отдам вам деньги! Я принесу вам деньги! Скажите ваш адрес, и моя внучка принесёт вам деньги!

Я молча повернулся и ушёл.

«Старый разводила, — думал я, — чёртов старый жулик. Ну, подожди у меня, скотина!»

Прячась дворами, я выследил, куда пошёл грабитель в моей синей, в моей любимой олимпийке. За ним шла худая высокая девочка и толкала инвалидное кресло.

Запомнив, в какой подъезд они зашли, я вернулся к Валере на кухню. Он сидел с газетой, недовольный. Жареная картошка с луком и яйцом застыла и заклякла.

Мы выпили по стакану. Налили еще и бахнули. Я сидел и молчал. А Валера рассказывал, как одному мужику на работе медный провод пробил щёку.

Грабитель жил в доме возле швейной фабрики. Изо дня в день я ходил к тому подъезду и следил за проклятым стариком и его внучками. Часто из подъезда выбегала худая и высокая девочка. Ей было лет четырнадцать. Она шла на базар и по дороге заходила в гастрономы: она воровала по мелочёвке. То булочку украдёт, то на базаре кольцо сосисок стащит. А пару раз я видел, как она кошельки тягала. Однажды я подловил её по дороге на базар. Было холодно. Чертовски холодно, но на ней всё равно та же коротенькая юбочка. Ножки у неё, я вам скажу, стройные, да и грудь уже хорошая наклёвывалась.

Я вышел из-за угла. Преградил ей дорогу и, схватив за руку, затащил её в подъезд под лестницу. Сначала я зажал ей одной рукой рот. А другой залез под юбку и разорвал трусики. Потом потрогал грудь. Грудь — высокая и твёрдая. Соски её налились. Я почувствовал это пальцами. Я поднял ей свитер и начал целовать грудь.

— Заткнись, — сказал я ей. — Я из милиции. Я знаю, что ты постоянно воруешь в магазинах и на базаре. Я всё видел. Ты крадешь кошельки! Ты крадешь сосиски! — казалось, я обезумел.

Я ласкал и целовал её губы. Я трогал её везде. Её щель стала влажной. О, безумие! В этом сыром холодном подъезде под лестницей, где воняло мочой и на стенах рос грибок, я совершал безумие!

— Сука! — сказал я ей. — Только попробуй заорать, и я посажу тебя!

Но, похоже, она и не думала орать. Она отвечала на мои поцелуи. И прижимала мою руку к своей груди.

«Что за безумная девка!» — подумал я.

— Никакой вы не из милиции, — сказала она. В глазах её не было ни страха, ни смущения. Клянусь! Что за чёртова девка! — Я видела, как вы за мной следите.

— Ничего ты не видела! — взвизгнул я и снова полез целовать её. Я влюбился в неё и не мог остановиться.

— Пойдём к тебе! — сказала она вырываясь. — Тут нельзя. Тут увидят!

Я лежал на матрасе, курил и пил вино из гранёного стакана. За окном шёл дождь, и тяжёлые крупные капли залетали через форточку, разбивались о её ноги. Я встал на колени, чтобы слизать капли дождя с её ног. Она попросила сигарету и отхлебнула вина из моего стакана.

— Я люблю тебя, — сказала она мне. Я был у неё первым и меня это очень порадовало. Она повторила. — Я люблю тебя.

Слизав все капли с её ног, я двинулся дальше, пока не добрался к редким диким неосвоенным порослям. Она сжала пальцами матрас и откинула голову.

Налив еще стакан, я опять закурил. С матраса вставать не хотелось. От хозяйки я позвонил на работу и сказал, что не смогу выйти сегодня. Всю ночь и весь день шёл ливень. Река выходила из берегов. Её тело было великолепно. Меня будто оглушили. Я лежал, и в голове у меня был сплошной шум — так звучит тишина. Только редкие удары грома вырывали из прострации.

— Мне нужно идти, — сказала она и оделась.

— Останься, пожалуйста, — попросил я.

Её детское личико скривилась. Она надула губки. Она была еще ребёнок.

— Я не могу. Он убьёт меня.

— Он бьёт тебя?

— Да.

— А кто он тебе?

— Дедушка.

— Я убью его.

— Я ненавижу его. Убей его.

— Я не могу убить человека.

— Почему?

— Не могу и всё.

— Тогда покалечь его. Покалечить можешь?

— Могу.

— Тогда покалечь его, чтоб он больше не мог ходить, и я останусь с тобой.

— Я могу удочерить тебя.

— Покалечь его ради меня, и мы будем жить вместе.

— Ты перестанешь воровать?

— Да.

— А эта девочка-инвалид, кто она?

— Не знаю. Он нашёл её и возит с собой. Так он собирает во много раз больше милостыню. Я ненавижу её. Он оставляет её с табличкой около базара и забирает только вечером. Она уссыкается и усырается. А потом он заставляет меня мыть её. Переломай ему ноги. Убей его. Он избивает людей. Он бьёт людей и грабит их.

— Я знаю.

Она заплакала.

На следующее утро ко мне пришёл Валера.

— Что с тобой? — спросил он.

— Что со мной?

— Ты очень бледный.

Я подошёл к окну. Дождь перестал. Сегодня воскресенье — люди толпами идут в церковь. Валера тоже подошёл к окну.

— Какой набожный город, — сказал он.

— Сегодня вечером я уеду из города.

— Тебе что-нибудь надо? — спросил он.

— Нет, — ответил я. Валера пожал мне руку. Тёплым крепким рукопожатием и ушёл к себе. Я слышал, как он открыл бутылку и налил вино в стакан.

Придя к церкви, я долго осматривался и наконец увидел девочку в инвалидном кресле возле зелёного забора. У неё на шее висела табличка: «Господи, помогите несчастному инвалиду на кружку супа и горбушку хлеба. Да благословит вас Бог!» Каждый проходящий что-то да кидал ей в посудину на коленях. Я подошёл к ней и сказал:

— Девочка, меня прислал к тебе батюшка и спрашивает, не хочешь ли ты отобедать.

Она уставилась на меня. Это белобрысое хрупкое существо. Вокруг рта у неё засохли сопли и слюни. На колготах — мокрое пятно. От неё несло калом.

— Пххыыы… — сказала она и заулыбалась. — Пхыыыы!

Я взялся за ручки инвалидного кресла и быстро покатил коляску на лиман. Я смотрел себе под ноги и маневрировал в толпе. Звонили колокола. В холодном небе, таком пустом небе каркали вороны. Их там целая стая. Я выкинул эту жалкую вонючую инвалидку вместе с коляской прямо в болото за камышами. Трясина медленно поглощала её. Вокруг — ни одной живой души. Я закурил и дождался, пока инвалидку полностью засосёт.

— Пхыыыы… — говорила она и смотрела на меня жалобными глазами. — Пхыыыы… пхыыыы!

Кажется, она поняла, что попала в беду, из которой уже не выбраться.

Перед подъездом на лавочке сидела старушка в платочке. У неё был молитвенник в руках.

— Скажите, а в какой комнате живёт старик с двумя внучками? — спросил я у неё.

— А вы были сегодня в церкви? — спросила она.

— Только что оттуда.

— А вы знаете, что нашего батюшку зовут в Америку на службу? — спросила она.

Я взбежал по лестнице и начал тыкаться по этажам. По пустым холодным коридорам. В висках у меня пульсировала кровь. Голова надулась, что твой воздушный шарик. Я шёл по коридору и в конце увидел свет, падающий на линолеум из приоткрытой двери.

Я шагнул внутрь. В комнате никого не было. В ванной громко шумела вода. Выбив ногой дверь, я увидел старика-грабителя. Он лежал весь в пене и удивлённо таращил на меня глаза. На крючке висело жёлтое полотенце и моя синяя олимпийка. Я начал бить старика-грабителя кулаками и не мог остановиться. Бил и бил его. А потом окунул его в воду, пока он не перестал дёргаться. И вода, вылившаяся из переполненной ванны, залила мне туфли. Наверно, старик-грабитель находился уже без сознания, когда я притопил его. Но мне казалось, что он дёргается, и я начал пуще прежнего душить его за горло.

Потом вымыл руки в раковине и снял синюю олимпийку с крючка.

Как и было уговорено, она ждала меня слева у входа в автовокзал под ларьком. Фонари горели очень ярко. На ватных ногах я подошёл к ней. И обнял её. Она надела мои джинсы. Они были немного длинноваты для неё. Я попросил её выкинуть эту проклятую короткую юбку.

Мы поцеловались, и она посмотрела на меня:

— Ты убил его? — спросила она.

— Нет, — соврал я.

— Ты убил его… — повторила она и показала мне два жёлтых билета, которые я попросил купить днём, пока их еще не разобрали. И мы сели в автобус. Она заснула, не выпуская мою руку. Я гладил тыльную сторону её ладони мизинцем. И автобус ехал медленно и далеко. Очень медленно из-за бушевавшего ливня и очень далеко из-за меня. Она заснула и, съёжившись от холода, сильней прижалась ко мне. Я укрыл её синей олимпийкой.

Антиволшебство

Мне кто-то сказал, не помню уже кто, что не место красит человека, а человек место. Раньше я думал, что да, он прав, конечно, если человек хороший, лишних слов не говорит и сам по себе скромный, то сумеет организовать пространство вокруг себя лучшим образом. А сейчас сижу на кровати и думаю: «Ерунда же, ну что за ерунда». Вот я, например, живу на четвертом этаже в хрущёвке в двухкомнатной квартире с бабушкой, отцом, младшим братом. Так отец постоянно любовниц приводит.

Что это за женщины? Самого плохого сорта. А какие еще пойдут за ним в нашу квартиру? У нас балкон есть еще, но и он захламлён всякими пережитками прошлого — старые железяки ржавые, инструменты, книги в кульках, перевязанные тесёмкой, детские игрушки — никому не нужные вещи, но выкинуть их никто не решается. И в коридоре то же самое, и в комнатах — одежда старая, еще дедовские кители висят, столы, тумбочки, кресла потёртые. А в коридоре прямо над входной дверью, никогда не догадаетесь, что висит. Мопед там поломанный висит. Красный. Батя его туда повесил. Говорит:

— Починю его и буду на нём на работу ездить.

Мопед двадцать лет уже висит. Деться мне в доме некуда, и от этого я сильно злюсь и переживаю. И бабушка болеет уже пять лет — у неё слабоумие, она мочится в постели и ведёт себя неадекватно, чем много проблем нам в доме создаёт. Если её одну дома оставляешь, то комнату надо на замок закрывать, а то придёшь с работы — пожар, потоп или еще что.

Приготовил ей еду перед работой, ну там яичницу с луком пожарил, бутерброды с маслом и сыром, чай — а сам уже опаздываю, бежать надо — так она медленно идёт и за бок держится. Поясница серым пледом перевязана — спина болит. Говорит: «Почки, наверное, и сердце. Сердце болит, и голова болит, ой, не могу, ноги крутит». Вяло берет тарелку с едой. Тарелка бац на ковёр падает, и весь ковёр в яичнице. Бабушка реветь начинает как маленький ребёнок. Ревёт громко и протяжно, вот так:

— АААааааааааа ААААааааа…

И бульбы с носа зеленые у неё и слюни сразу. До чего противное существо — слабоумная бабушка. Я уже не из-за яичницы злой становлюсь, а из-за того, что она такой вой с утра подняла и настроение испортила на весь день.

Брат мой меньший полным идиотом оказался. Я в нём разочарован. Он в компьютерные игры играет много, и книг у него целая куча в шкафу, все с красочными обложками и толстые. Я их брал, листал — чушь полная. Ни одного знакомого имени. В школе, например, проходили Чехова, Достоевского или Хемингуэя. Там хоть интересно читать было, и суть для себя берешь. А у него книги — фантазия одна про хоббитов, про королевства и волшебство. Я с ним много спорил на эту тему. Говорю:

— Вот ты на улицу вышел, и где твои волшебники с магией?

— Ты ничего не понимаешь, — говорит.

— Так они существуют?

— Конечно, — говорит.

— И ты в это веришь? — спрашиваю.

— Нужно понимать, что есть параллельные миры, в которых мы можем существовать одновременно.

— И волшебство существует?

— Волшебство внутри каждого из нас…

И тут я не выдержал и выматерил его как следует последними словами.

— Идиот, — говорю ему, — ты конченый дурак, ботан, дебил!

И дверью хлопнул. А он сидит спокойный, как ни в чём не бывало, и за дурака недалёкого меня считает. Наверное, думает, что я жлобяра. А сам косичку отращивает, майку носит и не стирает её, потом воняет, ужас… и лицо такое высокомерное, крысиное делает, смотрит на всё так поверхностно, как на дерьмо. И дружки у него точно такие же: все какие-то худые, нескладные и волосатые. Как не от мира сего. Ну что за дела? Не место красит человека, а человек место…

Я помню в моём недалёком детстве мы в футбол и баскетбол целыми днями гоняли. Здоровые были, бегали по стадиону до вечера! На свежем воздухе и спорт. Так потом еще на турнике в лесенку играли. А по субботам брали девчонок из школы или так со двора: Юлю, Олю, Катю, и шли с ними в парк водку пить, сосиски жарили, воду из родника на горку тягали, огурчиками закусывали. Напьёмся водчонки и влистья — катаемся, целуемся, мир дивный и теплый, на всё смотришь, как через цветной калейдоскоп. И смеешься, и радуешься.

Каждый день на работу хожу. Бреюсь, умываюсь правильно — как дядька Тоха учил, не просто глаза промочить, а шею мою. В общем, жизни рад. Некоторые во дворе спрашивают:

— Какое у тебя удовольствие в жизни? На работу, с работы и спать?

Я им ничего не говорю, а сам себе думаю: «У вас-то какое удовольствие? Живём мы все в коробках. Ну привёл ты бабу в коробку, потолок низкий, ужас, комнаты тесные, люди вокруг тебя раздражают, жить не хочется. Из окна выглянул, там те же коробки, тот же удушливый свет голых лампочек на кухнях. Те же алкаши с сигаретами. Вышел в воскресенье во двор дорожку потрусить, а люди жизнью недовольные, уставшие, сонные с перебуху. Собой недовольные и озлобленные на то, что в такую передрягу попали».

— Нет, — говорю им, — семья и баба — это не счастье. Это не душевное спокойствие. А вот организовать вокруг себя пространство, чтоб дышалось свободно и чтоб тебя за рукав никто не дёргал каждые пять минут, вот что такое счастье.

Работа у меня скучней не придумаешь — сижу в мастерской, а если позвонят, еду морозильники чинить на больших предприятиях или профилактические работы провожу. Однажды поехал на мясокомбинат, а там туши на крюках — жуть как много. И всё мясо старое с 80-х годов. И ведь люди точно так же на крюках в своих квартирах весят и печалятся. А тоска и отчаяние — это тот же процесс заморозки. Заморозки мозгов. Человека подсадить на что угодно можно. Вот как моего брата подсадили на волшебные миры, главное, чтоб блестящий предмет был. И на кукан тебя! На телевизор, на Интернет, на пьянку и на кукан, бляха, на кукан! А ты доволен и кричишь жене: «Нажарь картошки!» И кричишь мужику: «Ты чего уже пьяный с утра?» Или спрашиваешь: «А кто последний за билетами?»

Понимаю, не ново это всё, и не мне вам говорить об устройстве мира. Мне, простому мастеру по морозильным камерам. Но удивляет другое — люди-то задумываются над порядком вещей, а потом с легкостью отпускают мысли, как воздушные шары, как голубей, которых всю жизнь кормил и выпустил.

С другой стороны, назовите мне профессию, любую профессию и скажите: вот это достойный труд! Не поверю. Ну просто не поверю. Может, только землепашец делом занимается и электрик, а все остальные дурака валяют.

Мучаюсь я этими вопросами, так что голова болит. Потом вечером Саньку звоню и говорю:

— Пошли в «Берёзку» пиво пить.

И мы пошли. А Санёк простой такой, как гроб дубовый, идёт, всё мне про баб истории рассказывает, да про машины дорогие. Санёк из армии пришёл три дня назад и еще не освоился на воле, у него еще замашки остались армейские — замашки голодного человека, которого часто унижали и били. Идём с ним по снегу. Он снег ногами пинает и смеется, как ребёнок. Про деда одного рассказывает:

— Не, ну, вообще Леонидыч был нормальный дед, только не любил, когда от него еду прячут. Один раз мне мамаша принесла передачку, а там: печенье, шоколад, бананы, две бутылки лимонада, так я за всё это и жрать скорей! Жру, жру! Рот напихал, в армии больше всего сладенького хочется! И тут Леонидыч заходит и говорит: «Ах ты ж сука! Ах ты ж крыса на нычке жрать!» И бьёт меня по голове, по спине кулачищами своими огромными лупит, а я под тумбочку залезу и сижу там, пока он не успокоится. «В армии, — Санёк говорит, — нужно похитрее быть. Натырил хлеб в столовой — иди в парашу закройся, и там жри. Удалось что-то спрятать, тоже на параше жри, чтоб никто не видел». Идём мы с ним в «Берёзку», и я думаю: «Пивом одним не обойдётся, напьюсь сегодня точно». А там ларьки с апельсинами и бананами и разные фрукты. Санёк кричит:

— Идём!

И я ему покупаю всё, что он захочет.

— Пирожные! — говорит. — Сахар, ой! Триста грамм сахару! — идёт и сосёт сахар за щеками. Бедный он. Санёк. Еще хуже меня живёт. От армии я кошу. Иногда петляет вокруг дома бобик военкоматовский не только за мной — пацанов во дворе-то много — остановили как-то раз и спрашивают:

— Это не вы случайно Олег Нетудыхата?

А я морожусь. Говорю:

— Нет. Я — Дима Волошин.

— Аааа… — говорят. — А документ есть?

— Да я в этом доме живу, вон на том этаже, меня тут все знают, — сам на другой дом показываю.

— Ну ладно, — и других поджидают.

Сели мы с Саньком в «Берёзке», заказали водки бутылку и банку огурцов. Пили-пили и пива взяли, и ханурья там — задницей жуй, все вонючие и грязные, а есть такие — в прошлом далёком интеллигенты — от этих интеллигентов только очки остались да пиджаки замацаные, они тоже спились все, пьют и курят много. Выпить в «Берёзке» — дешевле, чем на улице: там самогон буряковый из-под полы разливают — самогон вонючий очень, но по голове хорошо даёт. Санёк с непривычки напился быстро и начал под стол рыгать. Нарыгал на стол немного, я салфетками вытер, думаю: «Ничего, со всеми бывает».

Я Санька под мышки взял и домой отвёл, а сам иду и пиво из бутылки пью.

Холодно. Руки замёрзли. Я пьяный-пьяный. Захожу домой к себе. Смотрю: сапоги стоят и шубка потёртая висит, значит, папаша новую любовницу привёл. Ему так нравится. Наклоняюсь, чтоб боты разуть, и слышу треск сверху. Так испугался! Мама дорогая — землетрясение или потолок рушится. Я пьяный. Хрясь, мне на спину что-то тяжёлое упало. Больно очень. Смотрю — а то мопед. Мопед двадцать лет висел, а тут на тебе — упал мне на спину. Я разозлился очень, прямо закипел от гнева. Взял мопед и на лестничную клетку выкинул. Он с шумом большим в пролёт улетел лестничный и застрял между этажами.

Захожу в квартиру и матерюсь. Батя выбежал и кричит:

— Твою мать! Мне завтра на работу вставать в пять утра! Твою мать!

— А мне всё равно, — говорю и на кухню иду. Включаю свет. На кухне бабушка сидит и сухарик в молоке вымачивает. Бедная старушка.

В комнате брат в игры свои компьютерные играет.

— Как дела? — спрашиваю. — Не надоело?

Он поворачивается, волосатый, и спрашивает:

— А тебе пить не надоело? — и так высокомерно смотрит на меня. Как строгий учитель на ученика. Как буддийский монах на деревенского пьяницу-дурочка. Я его за шкирки взял, за косичку его дебильную схватил и кричу:

— Ах каКОООООЙЙЙЙЙЙ тЫЫЫЫЫЫЫЫ ЙЙййййййоооооООО-ОбнутЫЫЫЫЫйййй!

Похоже, у меня началась «белочка». Брат заплакал и убежал. В ванной закрылся.

Я достал рюкзак и начал вещи наваливать: рубашку там, джинсы, пару носков, пару трусов. Отодвинул паркетину и деньги с нычки все забрал. Решил, что поеду к дядьке Тохе в Остёр и там жить буду. Землю обрабатывать буду. Взял такси и на автовокзал на Московскую площадь.

В Остёр я приехал только под утро. Там вообще дорог не чистят, всё снегом замело, как в сказке. Вот оно волшебство настоящее. Как на картинке в детской книжке. Красиво, и хатки стоят под снегом. Пруд льдом покрылся. Там рыбаки уже сидят, и мальчишки в хоккей играют.

Смотрю: идёт мне навстречу дядька Тоха, красный, небритый, щетина — то, что надо, и пьяный уже с утра.

— Привет, племянничек! — кричит мне. — Я как знал! Как знал, господи!

От дядьки Тохи самогонкой пахнет и папиросами дешёвыми. Добрый он человек.

— А я, — говорю, — погостить к вам приехал, можно?

— Конечно-конечно! — говорит. — Только сперва одно дело нужно сделать!

— Какое? — спрашиваю.

— Вон в том дворе много бездомных собак, — дядька Тоха дико вращает глазами, не в себе, видимо. Может, умом тронулся? — Там собак бездомных уйма. Море просто! Нам нужно с тобой поймать пару штук.

— Зачем? — спрашиваю.

— Ха! Зачем?! Дурак ты, что ли, Олежка? Поймаем пару собак, пойдём на базар и продадим их, выпить будет на что.

Я остался сидеть возле пруда. Сел на рюкзак и наблюдаю за матчем по хоккею. Хорошо ребята играют. Резко. Дядька Тоха пошёл собак ловить.

Приходит через часа полтора и в руках шавку средних размеров держит. Улыбка до ушей. Доволен! Шавка чёрного цвета, скулит и вырывается.

— Вот! — говорит. — Поймал-таки гада за хвост!

Фокус

Алёша ходил из угла в угол. Девять часов вечера. Он продержался целых 19 часов. Последнюю бутылку пива он выпил в два часа ночи. С вчера он мало что помнит. Ему позвонила Света, продавщица рыбы в гастрономе этажом ниже.

У Светы был серьёзный осуждающий голос:

— Ты помнишь, как ты вчера подходил к незнакомым людям и угрожал им?

Алёша молчал. Вообще-то он очень скромный и застенчивый парень. Он не любит спорить, не любит упорствовать. Если кто-то влезет перед ним в очередь, он не будет возникать. Лучше подождать немного дольше, чем нарваться на неприятности. Хотя сейчас, тыняясь из угла в угол, он вспоминал, сколько раз уступал, сколько раз молчаливо терпел унижения.

И мелкие унижения за унижениями, уступки за уступками, застенчивые улыбки и краснения постепенно подтачивают человека, как термиты деревянный дом.

— Ты бегал по улице и замахивался на прохожих, ты даже Вадику сказал, что сломаешь ему руки и маму его в подвале с картошкой закроешь…

Алёша содрогнулся как от изжоги. Трубка едва не выпала из его руки.

— Я, правда, сказал это Вадику?

Вадик — местный бандит на районе. Не то чтоб там великий бандит, но лучше с ним не связываться. Его все побаиваются. Тем более что он боксёр, и с ним всегда трутся его друзья-боксёры на Деу Ланосах. Они приезжают к гаражам, машин пять, и до самой ночи слушают музыку, пьют пиво, глупо ржут и курят «план».

— Да-да, а Вадик сказал, что у него сейчас нет времени, а завтра вечером он придёт к тебе и поговорит.

— То есть сегодня вечером?

— Да, — сказала Света.

Раздался противный резкий звонок.

— К тебе кто-то пришёл? — спросила Света.

— Я никого не жду… — сказал Алёша и посмотрел в сторону двери.

— Ладно… лучше не открывай сегодня дверь, выключи свет и притворись, что тебя нет. Вчера многие на тебя были злые… и даже Пашка…

— Какой Пашка? — спросил Алёша.

— Пашка, Вадика кореш, который срок отмотал за убийство…

Пару лет назад Пашка с друзьями, пьяные, возвращались домой после дискотеки. Они шли по тёмной улице возле завода Ткаченко, им навстречу шла другая толпа. Кто-то не уступил дорогу, зацепился плечом, и пошла возня. Пашка в драке махнул ногой и попал одному пацану в голову. Пацан и без того больным был, а от удара слёг на месте.

В дверь снова позвонили. Дверь ненадёжная деревянная, старая, еще с советских времен. Звонок тоже советский — резкий, раздражающий. Дззззззззззз Дзззззззззз Дззззззззз, как сверло дантиста в казённой поликлинике.

— А что я сказал Пашке? — осторожно спросил Алёша.

— Ты сказал ему, что у него морда, как коровья лепешка…

— Господи, — сказал Алёша и почесал затылок.

В дверь настырно затарабанили кулаком.

— Он тебя еще начал бить под ларьком…

— Кто?

— Пашка… а я его за руки оттаскиваю… а ты мне говоришь: «Вали отсюда, сука недоношенная». Тебе нельзя бухать, Алёша!

В коридоре сильно ударили в дверь. Послышался треск. Они выбили дверь и зашли в квартиру. Вадик, Пашка и один конченый наркоман.

Алёша бросил трубку и кинулся на кровать. Он накрылся одеялом с головой и притворился спящим.

Вадик, Пашка и конченый наркоман зашли в комнату и увидели Алёшу под одеялом.

Вадик подошёл к телефону, взял трубку и приложил ее к уху.

— Алё! — сказал он.

— Кто это? — спросила Света.

— Это Вадик.

— А где Алёша?

— Алёша спит под одеялом.

Вадик положил трубку.

Они подошли к кровати. Конченый наркоман сдёрнул одеяло. Одеяло упало на пол. На кровати никого не оказалось.

Алёша открыл глаза. Он стоял возле ларька. В его руке была бутылка пива. Возле него стоял алкоголик. Алкоголик рассказывал ему историю про корову, которая заблудилась в лесу.

— Пошли к тебе домой, — предложил ему алкоголик. — Я куплю бутылку водки. Две. Мне сегодня негде ночевать. Жена выгнала меня из дома. Жена и тёща, они били меня поварёшками по голове, и теперь я ничего не соображаю. У меня денег как раз на две бутылки водки. Я не хочу работать. Я выпью водки и умру. Может, там будет лучше? Всё надоело. Всё это танцы со свиньями…

— В смысле, танцы со свиньями? — спросил Алёша.

— В смысле, мало того что не хочешь танцевать, так еще и танцевать со свиньями приходится…

Алёша посмотрел на бутылку пива и сказал:

— Я же не пью, я, когда выпью, совсем дурной становлюсь, людей бью.

— Пошли к тебе, — сказал алкоголик. — Мне совсем холодно. Они пошли к Алёше домой. По улице ходили люди. Люди просили у Алёши и алкоголика сигареты и деньги.

Они зашли в квартиру к Алёше.

Там возле кровати стояли Вадик, Пашка и конченый наркоман. Все трое удивлённо смотрели на кровать. Потом повернулись и увидели Алёшу с алкоголиком.

Вадик спросил:

— Как тебе это удалось?

— Не знаю. Это, наверно, какой-то фокус… — сказал Алёша, пожимая плечами. Он отхлебнул из бутылки и понял, что сегодня опять придется пить водку.

Телефон зазвонил.

Алёша снял трубку и сказал:

— Алё.

— Алё, это Света, к тебе пришёл Вадик, ты вчера сказал ему, что сломаешь ему руки…

Алёша повесил трубку.

— Ты вообще уже потерялся, — сказал Вадик.

— Теперь тебе хана, — сказал Пашка.

— У тебя есть фольга? — спросил его наркоман.

Алкоголик достал две бутылки водки из кулька и примирительно показал их всем присутствующим, словно белый флаг.

— Как ты исчез? — спросил Вадик.

— Не знаю, — ответил Алёша. — Я просто лёг и накрылся одеялом. Только не бейте меня по лицу, пожалуйста. Не бейте по лицу.

— Покажи, как ты это сделал, — сказал Пашка. Наркоман поднял с пола одеяло и аккуратно укрыл им кровать.

— Если хотите — сами попробуйте, — сказал Алёша.

Вадик, Пашка и конченый наркоман залезли под одеяло.

— Ты тоже лезь и друг твой алкаш! — сказал конченый наркоман. Алёша и алкоголик залезли под одеяло.

Они исчезли под одеялом. Порыв ветра открыл окно.

Алёша, алкоголик, Вадик, Пашка и конченый наркоман стояли возле ларька.

Света держала Пашку за руки и кричала:

— Не бей его! Не бей его! Он, когда выпьет, — дурак!

Алёша вспомнил, что нужно делать, повернулся к Пашке и сказал:

— У тебя морда, как коровья лепешка!

Космическая любовь

Он пришёл ко мне после обеда. Звонил в звонок, пока не спалил его. В коридоре запахло горелым. Потом он начал тарабанить в дверь кулаком. Потом, видимо, ногой. Я уже порядком разозлился и, рывком открыв дверь, ударил его.

Вид у него был жалкий. Худющий, глаза впалые, затуманенные, в поношенной убогой одежде. Таких мусора любят тормозить. Я даже не знаю, как его зовут. Кто-то дал ему прозвище Пивной Вампир. И прозвище это к нему прилипло. Потому что он днями-ночами ошивался возле гастронома и ларька. Пил пиво. Пил его и пил. Бывало, он клянчил деньги — сущие копейки. Все давали ему, ведь это Пивной Вампир.

Я захлопнул дверь и уселся в кресло. Включил телевизор. По телевизору один мужик уговаривал одну бабу поехать с ним за город. Мужик хотел её трахнуть. Баба тоже хотела, чтоб мужик её трахнул, но действовала по правилам — сначала поломаться, а потом дать. В драматургии ничего не изменилось с тех пор, как я последний раз включал телик. Мужики хотят трахать баб и убивать. Бабы хотят быть оттраханными, а после издеваться над мужиками.

Опять послышался стук. На этот раз не в дверь. Стук доносился из шкафа. Я встал и открыл шкаф. Из него выбрался Пивной Вампир. Бледное лицо, запуганный виноватый взгляд.

— Как ты туда залез? — спросил я.

— Извини, но ты меня не впустил.

— Зачем ты мне тут нужен? — спрашиваю. Может, сосед в стене ход прорубил прямо в мой шкаф? Я оглядел стену шкафа, она была целёхонькой.

Пивной Вампир пошёл на кухню и открыл холодильник.

— Ты что-то туда клал? — спрашиваю.

— Нет-нет, — ответил он робко и снова виновато посмотрел на меня. — Мне очень нужно пиво… У тебя нет пива?

— Нету.

Я открыл дверь и позвал его.

— Эй! Как там тебя? Пошёл отсюда!

Внезапно он упал на колени и обнял мою ногу.

— Пожалуйста, — взмолился он. — Не выгоняй меня, помоги…

— Как?

— Купи мне пива…

— Пошёл отсюда, я тебе говорю.

— Ты не понимаешь, я могу умереть…

— Как ты забрался в мой шкаф? — спрашиваю.

Он отпустил мою ногу и начал кашлять. Вид у него действительно был такой, будто он сейчас откинется. Тяжёлый чахоточный кашель.

— Я умираю… пожалуйста, сбегай за пивом!

Он начал биться в судорогах. Ударился о стенку и упал. Пролетев три лестничных клетки, я выбежал на улицу к ларьку. Уже почти стемнело. Не хватало еще, чтоб он у меня дома откинулся. Поймите, я кошу от армии, и лишние неприятности мне точно не нужны. Тем более что косить всего год осталось. В ларьке была очередь. Я оттолкнул толстую бабку и протянул двадцатку гривен продавщице.

— Два черниговских светлых! — сказал я.

Потом достал пиво из холодильника и помчал обратно.

Пивной Вампир не шевелился. Я приподнял ему голову, открыл бутылку пива и начал вливать по чуть-чуть в рот. Он зашевелился. К лицу прилил здоровый румянец. Он схватил бутылку обеими руками и залпом осушил её. Затем поднялся на ноги и увидел, что есть еще одна. Он свинтил крышечку и за секунду выпил её. Вытер рукой рот и смачно отрыгнулся.

— Фууух… — выдохнул он с облегчением. — Спасибо тебе. Понимаешь, на самом деле я прилетел с планеты Шватоги…

— На самом деле ты сволочь, — говорю ему, — и умеешь хорошо претворяться…

— Я прилетел с планеты Шватоги, где живут шватоги. Чтоб не умереть на Земле, я должен ежедневно выпивать двадцать литров пива. Или больше, но никак не меньше…

Пивной Вампир сел на кухонный табурет и закурил сигаретку. Я начал чистить картофель. Сегодня ни завтракал, ни обедал — очень проголодался.

— Здесь в вашем доме живёт Анька…

— С третьего этажа? Она в «фуршете» мясом торгует…

Анька — баба лет тридцати пяти. Симпатичная. Живёт сама. Переехала в наш дом где-то год назад.

— Так вот она тоже с планеты Шватоги. Её муж нанял меня, чтоб я выследил её с любовником. Кажется, у неё здесь есть любовник. Из землян. Я уже год слежу, но не могу понять, кто это. Пиво мешает. Затуманивает разум, и я не могу хорошо работать.

— А кем ты работаешь? — спрашиваю.

Картофель в миске с водой плавает. Чёрные глазки лень вырезать. Всё равно они ужариваются.

— Я — частный детектив, — он протянул мне визитку. Я взял её, но визитка обожгла ладонь и упала на линолеум. Линолеум начал дымиться. — Ой, извини, я перепутал визитку. — Он пошарил в другом кармане и достал другую. Я с подозрением посмотрел на него. — Не, эта для землян, эта нормальная.

На ней было написано «Виталий Полищук. Бесплатное спутниковое телевиденье. Настройка. Установка». И номер телефона.

— Мне уже надоело жить на Земле. Голова от этого пива пухнет. На Шватоги работы совсем нет. А здесь хоть и гроши, зато при деле. Поскорей хочется разобраться с этим делом и найти другое. Ты не знаешь, с кем Анька мутит?

— Не знаю, — говорю.

Картошка зашипела на сковороде. Я перемешал её.

— Вот опять пива хочется. Сгоняй в ларёк, а?

— Ты совсем уже обнаглел, что ли? — спрашиваю.

— Так что, мне теперь в военкомат идти? — спрашивает.

— В смысле?

— Да я про вас всё знаю. Про всех, кто в этом доме живёт. А вот Аньку выкупить не могу. Ты косишь от армии, и один мой звонок, один поход в военкомат — и завтра утром тут уже будет «бобик» стоять.

— Ладно-ладно, иду, — говорю. — Только ты картошку мешай. Я огонь чуть убавлю.

— Ага, дружище, возьми литрика четыре! — крикнул он добродушно вдогонку.

Отужинав, я снова попросил его уйти. Пивной Вампир растянулся на диване возле телевизора, потягивал пивко и отрыгивал.

— Так ты точно не знаешь, с кем Анька мутит, а то военкомат тут недалеко…

— У вас все на планете такие дебилы? — спрашиваю. Кажется, он опьянел и уже не был таким скромным.

— Эй, полегче… скажешь, с кем мутит, и я уйду…

— А чего ты у неё не спросишь? — спрашиваю.

— Мне нельзя вступать с ней в контакт.

— Есть тут один… Игорь с соседнего двора. Она вроде с ним встречалась. Только он женат. У него ребенок.

— Игорь, говоришь? Пошли…

Мы вышли на улицу. Пивной Вампир нёс две бутылки пива. И заставил меня купить еще в ларьке. Целый кулёк.

Мы зашли в первую парадную. Поднялись на второй этаж.

— Звони, — сказал он.

Я позвонил в дверь. Мне открыл пацанёнок Игоря лет двенадцати. Из комнаты донёсся голос жены Игоря:

— Никитка, кто там? Никому не открывай!

Пивной Вампир схватил Никитку за шею и прижал к себе.

— Держи пиво! — прорычал он.

Пивной Вампир зашёл вместе с пацанёнком в коридор. Выхватив у меня из руки бутылку с пивом, он швырнул её в голову жены Игоря. Стекло разбилось. Жена упала на пол. Никитка начал плакать.

— Не реви, ублюдок! — приказал ему Пивной Вампир. — Игорь! Игорь! — позвал он.

Я, идиот, тоже зашёл внутрь с кульком пива и закрыл за собой дверь. Какой дурак сейчас захочет служить в армии? Только не я… Еще потом и на работу хрен устроишься.

— Где Игорь? — спросил Пивной Вампир у жены.

— Он на работе… он сейчас придёт и вас сделает! — ответила она. — Отпустите Никитку!

— На тебе твоего Никитку. Он швырнул в неё пацанёнком и забрал у меня кулёк с пивом.

Жена тоже разревелась. Они с пацанёнком забились в угол между шкафом и диваном.

— Я вас знаю, вы в соседнем дворе живёте, вас посадят, а Игорь вас убьёт! — сказала она нам.

— Я не с ним, — ответил я. — Можно мне пива?

Пивной Вампир протянул мне бутылку.

— Так где Игорь, я спрашиваю?

— Он с работы едет, заехал в супермаркет пива купить…

— О, это хорошо, — сказал Пивной Вампир…

— Ничего хорошего, он в молодости боксом занимался, а на днях одну компашку избил под окнами за то, что они орали по ночам.

— Твой Игорь с Анькой спал? — спросил я, чтоб ускорить процесс. Чтоб домой пойти и заснуть под телек. Может, пивка пару бутылок выпить.

— С какой Анькой? — она выпустила Никитку и заинтересованно посмотрела на меня. Никитка взял пульт от машинки и начал играться. Машинка ударилась о ногу Пивного Вампира, и тот раздавил её.

— Надоела мне уже ваша планета, — сказал он. — Женитесь, а потом спите с кем попало. Никакой верности. Вы бы хоть детей не заводили. Какой пример вы детям подаёте? — Пивной Вампир крепко опьянел, у него начал заплетаться язык.

— Так с какой Анькой?

— Ну, Анька, соседка моя с четвёртого этажа. Лет 35-ти, такая с белыми волосами, мясо в «фуршете» продаёт…

— То-то я думаю, с чего это Игорь в вашу парадную начал ходить часто? Говорит, у него там одногруппник квартиру купил…

— Врёт он всё… — говорю.

Пивной Вампир звонко отрыгнул, и мы услышали, как в замочную скважину вставили ключ.

— Идите в спальню! — прошептала жена. — Я сейчас с ним поговорю… Я сейчас ему скажу!

Мы забежали в спальню и начали слушать.

Жена:

— Ты где нажрался?

Игорь:

— Кто нажрался?

Жена:

— Ты нажрался, скотина…

Игорь:

— У директора сегодня день рождения был, я же тебе говорил…

Жена:

— Ничего не говорил… у Дмитрия Викторовича? А ну дай его телефон, я его поздравлю…

Игорь:

— Да отцепись ты уже, дура тупая… Никитка, забери маму, она у тебя совсем уже…

Никитка заплакал.

Жена:

— Я всё знаю…

Игорь:

— Что знаешь?

Жена:

— Что ты с Анькой мутишь!

Игорь:

— С какой еще Анькой?

Жена:

— С соседнего двора, с «фуршета»!

Игорь:

— Да пошла ты, кто тебе сказал?!

Жена:

— Пивной Вампир с другом!

Игорь:

— Этот сморчок, обсосок, я его убью, суку такую…

В дверь позвонили.

Жена:

— Кто это? А ну дай посмотрю! Да это Анька твоя!

Дверь открылась. Послышались шаги. Какая-то возня. Потом шлепки и один удар. Кто-то упал на пол.

Игорь:

— Да успокойся ты, недоразвитая!

Жена (плача):

— Ты меня ударил?!

Я шепчу Пивному Вампиру:

— Всё, выходим. Делай, что нужно, и я пойду домой…

Пивной Вампир:

— Подожди, нужно убедиться, что они действительно переспали.

Анька:

— Игорь, я так больше не могу. Хочешь спать со мной, так и живи со мной… я так больше не могу…

Игорь:

— Да заткнитесь вы… я вас не знаю!

Жена:

— Иди-иди с этой шлюхой, мы с Никиткой получше мужика найдём.

Игорь:

— Я её не знаю. Женщина, вы кто?

Анька:

— Ах женщина?!

Послышался шлепок.

Жена (рыдая):

— Так вы трахались или нет?! Игорь, умоляю, скажи, я всё прощу.

Внезапно Пивной Вампир смачно отрыгнул.

Игорь:

— Кто это там в спальне? Кого ты привела!

Послышался удар. Кто-то опять упал.

Анька:

— Да-да, мы трахались, мы каждый день трахаемся!

Жена:

— Они сами пришли, Игорь, они сами пришли!

Игорь открыл дверь в спальню и увидел меня. Он с размаху дал мне в нос, и я отлетел к стене. Из носа побежала красная юшка. Жена, Анька и Никитка тоже зашли в спальню.

Игорь включил свет, и мы увидели голого Пивного Вампира в постели. Он потягивал пивко и курил сигаретку, как у себя дома.

Только вот на месте члена с яйцами у него была маленькая зелёная голова. Голова улыбалась.

Пивной Вампир:

— А вы думали, где у меня голова?!

Пивной Вампир рассмеялся.

Игорь:

— И ты мне будешь говорить… Ты привела эту мразь… этого алкаша! Да он деньги под ларьком на пиво клянчит…

Жена:

— Они сами пришли! Что это у тебя вместо члена?!

Игорь:

— А то ты не знаешь, что у него вместо члена.

Игорь картинно закатил глаза, стараясь переиграть ситуацию в свою пользу, переложив свою вину за измену на жену.

Жена:

— Смотри, какое оно морщинистое и мерзкое.

Анька подошла к кровати и обречённо сказала:

— Я так и знала. Я так и знала. Я постоянно за тобой наблюдала, как ты бухаешь пиво возле ларька… день и ночь… Это ты за мной следил?! Ты за мной всё это время следил?!

Пивной Вампир:

— Ага.

Анька:

— Не нравится мне на Шватоги, я люблю Игоря… Игорь, я тебя люблю! Ты понимаешь, сколько мне нужно было пролететь планет, чтоб тебя найти?! Ты представляешь, как долго я искала любовь… Мне уже восемьсот тысяч лет, а я никого, кроме тебя, по-настоящему не любила.

Она присела на краешек кровати.

Пивной Вампир отхлебнул пивка и сказал:

— Анька, у тебя муж миллионер, он всё что хочешь для тебя сделает, если бы ты видела, как он убивается горем. Он мне каждый день названивает и спрашивает: « Ну что там, Анька? Счастлива ли она на Земле? Нашла, наверное, кого-то…» Он тебя любит. Возвращайся к нему.

Анька:

— Я не могу.

Пивной Вампир:

— А теперь извините, но мне нужно проверить, действительно ли вы трахались… Игорь, достаньте член, пожалуйста.

Игорь попытался ударить Пивного Вампира ногой, но тот ловко обвил его и начал душить, словно змея.

Жена:

— Не убивайте его! Игорь, сделай всё, как он говорит, они же инопланетяне!

Игорь (отчаянно):

— И ты, Анька? Всё это правда? И тебе восемьсот тысяч лет?!

Анька:

— Да.

Игорь:

— Мне приятно, что в этой Вселенной есть существо, которое действительно меня любит, только меня…

Анька:

— Я не из этой Вселенной.

Игорь:

— Не важно, ты меня поняла.

Игорь всплакнул и достал член.

Пивной Вампир прицепил Игорю на член предмет, похожий на прищепку.

Жена:

— Что вы делаете?!

Пивной Вампир:

— Не переживайте. Так я проверяю, действительно ли этот пенис был в шватоги…

Анька:

— Да был же, был!

Пивной Вампир отхлебнул человеческой головой пивка и виновато улыбнулся.

— Я вам верю, Анька. Это всего лишь формальности. Воля вашего мужа.

Игорь:

— А можно сейчас связаться с её мужем? Я ему всё объясню. Клянусь… я тоже её люблю, хотя мне всего 35 лет. Но я точно знаю, что люблю. Даже в школе такого не было…

Жена (расстроено):

— Значит, ты меня никогда не любил?

Игорь:

— Извини, но я не был счастлив с тобой. Мне всегда чего-то не хватало.

Жена:

— Чего?

Игорь:

— Чего-то настоящего.

Прищепка запищала.

Пивной Вампир:

— Да, контакт был. Теперь я с чистой совестью могу позвонить шефу и представить отчёт о выполненной работе.

Я лежал на полу и смаковал пиво. Кровь перестала идти, а голова всё еще кружилась. Но, что удивительно, мне не хотелось уходить. Хотелось узнать, чем вся эта возня закончится.

Пивной Вампир:

— Дайте мне еще пива и покажите, где у вас телевизор.

Мы все пошли на кухню. Пивной Вампир взял пульт и набрал комбинацию цифр. На экране появилось огромное зеленое существо с множеством голов и щупалец. Старое морщинистое существо.

Анька:

— Моему мужу два миллиона лет. Но он очень добрый.

Существо:

— Анька, о великие Шватоги, как я рад тебя видеть! Ты даже не представляешь…

Существо начало плакать и тереть щупальцами крохотные глазки.

Пивной Вампир:

— Доброй ночи, шеф… Я выполнил работу, можете высылать корабль.

Существо:

— И кто этот ублюдок?! Ты убил его?! Я хочу взглянуть…

Анька:

— Это Игорь, пожалуйста, не убивайте его, он такой же хороший, как и ты.

Анька прижалась к экрану и поцеловала существо. Существо тоже прижалось к экрану. Тысячи головок вытянули маленькие сморщенные зелёные губки.

Жена:

— Да, не убивайте его, это мой муж.

Существо:

— И что, он очень хороший?

Анька:

— Да-да, он такой же добрый, как ты, но его я люблю больше…

Существо:

— За что ты его любишь?

Анька:

— Не знаю, я облетела миллион планет и никогда подобного не испытывала. Пожалуйста, можно мы будем жить вместе.

Существо:

— Ну что ж, ну что ж, я доверяю тебе, Анька. Твоё счастье — моё счастье. Но при одном условии. Вы переедете на Шватоги, и мы будем жить вместе.

Игорь:

— Я на всё согласен.

Жена:

— Я отпускаю тебя, Игорь. Я люблю тебя. Главное, чтоб ты был счастлив.

Пивной Вампир допил бутылку пива и швырнул её в мусорку под мойкой.

— Шеф, я свою работу сделал, так будет корабль или нет?

Мы пошли на балкон провожать Игоря, Аньку и Пивного Вампира. Игорь обнял Никитку и сказал:

— Слушайся маму.

С балкона корабль залил ярким светом всю комнату. Игорь, держась с Анькой за руки, зашли на корабль. Следом за ними последовал худой бледный Пивной Вампир. Напоследок он сказал мне:

— Извини, что потревожил, за военкомат можешь не беспокоиться.

Корабль улетел.

А через два дня, когда я утром выходил на работу, меня загрёб «бобик». Он маячил прямо около парадной, и бежать было некуда. Я отслужил в армии полтора года. Хлебнул своего. Очень похудел. Сейчас мы живём втроём — я, Никитка и жена.

Хотя она не любит меня, так как Игоря, а я не люблю её, как существо любит Аньку. Но мы живём и радуемся. Возможно, и нам когда-нибудь предстоит встретить настоящую любовь.

Которая бы поглотила нас и заставила преодолеть миллиарды километров. Иногда люди спрашивают: «Куда подевался этот попрошайка, который вечно околачивался возле ларька? Куда делся Пивной Вампир?» А иногда жена говорит мне: «Как жаль, что мы не знаем той комбинации на пульте. Мы могли бы позвонить Игорю. Я бы хотела его еще раз увидеть. Хоть разочек… Ведь я до сих пор его люблю».

Шватоги

Они показались мне странными людьми. Я познакомился с ними в одной из крысиных коммуналок Города.

Хозяйка встретила меня на вокзале, дала ключ и адрес. Она сказала, что за комнату я должен платить в течение последней недели месяца тысячу гривен. Если же я не уплачу, её муж придёт и заберёт ключ. Типичная жадная толстая стерва, из тех, которые долго сидят на одном месте и благодаря этому что-то имеют. Сдают комнаты таким проходимцам, как я, например. Еще она сказала мне, что много молодых людей пытается попасть в Город. В Городе зарплаты хорошие, и если человек с мозгами, то он наверняка найдёт себе хорошую работу и устроится в Городе. А там, глядишь, сказала она, и на квартиру собственную насобирать можно. И познакомится с приличной девушкой из Города, семью завести, в конце-то концов. Не понимаю, зачем она это всё мне говорила.

На перроне. Слякоть. С неба валил холодный пронизывающий до сердца дождь, как маленькие игольчатые сосульки, под ногами — каша из грязи, снега, бычков и собачьего дерьма. Я ехал в поезде двое суток и очень устал. Стоял на перроне и слушал басни этой тупой бабы. Не понимаю, зачем она мне всё это рассказывала, так сказать, своё виденье жизни мне рассказывала. Видит меня впервые, ей ли не всё равно, что я там за человек. Пекарь или сапожник? Может, убийца? Но она гнула своё:

— Особенно, если человек непьющий… ты же не пьёшь?

— Нет, — соврал я.

— Смотри. У нас там люди приличные живут. И шума не любят. Жаловаться любят и в милицию звонить. Ты же не хулиган? — доверчиво допытывалась она.

Стоит и курит. Такая толстая, кажется, глаза у неё прямо из щёк растут. А щёки все в родинках уродливых. Вкуса у неё нет: одета в высокие блестящие сапоги и какую-то куртку с пёстрым искусственным мехом.

Я молча взял ключ и пошёл. На вокзале толпились люди. Одни ждали поезда, другие — только приехавшие, осматривались по сторонам, куда это нас занесло? Похожи на спящих котят, которых разбудило землетрясение. Не могут понять, что происходит, осторожно по земле ступают. Несут с собой сумки. И постоянно проверяют замочки на сумках и оглядываются по сторонам, не крадётся ли кто сзади, чтоб обокрасть их или просто вред нанести. Человек ждёт боли, вреда и насильственной смерти. Ну кто, скажите, будет ждать любви на вокзале. Охранники курят по углам. Пьяницы бухают в буфете. Стоят за высокими столами. Под столами у них клетчатые сумки. Лица небритые.

На столе — бутылка водки и нехитрая закуска с запивоном. Ждут ли они поезда? Или каждый день сюда приходят ради тепла и выпивки?

Пока я добрался, весь промок. И сумка моя промокла. Хотя в сумке ничего и нет, так, пустяки — свитер, рубашка, книги и пара консервов тунца, свинины и паштет. Консервы всегда с собой беру. Консервы — гарантия того, что ты не будешь шататься голодным, даже если останешься вообще без денег. Даже если тебя обворуют или убьют. Консервы никто не забирает. Консервы — как билет до дома, как паспорт, как очки близорукого.

Дом, в котором моя комната, — чётырёхэтажная коммуналка, на первом этаже кафе-бар задрипанный, называется «У Миши». Я зашёл внутрь. Никого нет. Ни одного посетителя. Время — обед. Дождь не прекращается. Официантка за баром кроссворд разгадывает. Перед тем как прийти на новое место, в новую комнату, на новую работу или же к зубодёру, я всегда люблю отсидеться где-то часика полтора. Перевести дыхание и собраться с мыслями. Остудить пыл. Это меня всегда успокаивает.

Я слышал, что адмирал Нельсон перед боем залезал в гроб и там лежал немного. Чтоб отдохнуть.

Наверно, то же самое и со мной. Столы в кафе-баре «У Миши» липкие и грязные, со вчерашнего дня неубранные. Возможно, их вообще ни разу не вытирали. На стенах кое-где грибок зелёный проступает. Пара бильярдных столов — бархат зелёный на столах, потертый и залитый пивом. Воняет табаком и хлоркой. Я попросил пива, и официантка, отложив кроссворд, нехотя, лениво принесла мне бокал тёплого, кислого пива. Я выпил половину и дал ей десятку. Она сказала: еще пять нужно. Я дал еще пять.

Поднялся по лестничной клетке на третий этаж. Один ключ от главной двери в коридор, другой от комнаты.

В комнате — сыро и холодно. На подоконнике вода, из окна просачивается дождь. На стене, над кроватью висит маленький ковёр с бахромой, на ковре — девочка, олени, лес и домик. Девочка кормит оленей. И поит их. Я кинул сумку и завалился на кровать. Прямо в мокрой одежде. Обувь снял. Раздеваться сил не было.

Проснулся поздно ночью. Темень. Только фонарь за окном светит бледный и кое-как комнату освещает. Дождь всё льёт. Одежда на мне во время сна высохла. Штаны немного мокрые внизу и грязью заляпанные.

На кухне сидели он и она. Они шептались и пили вино из железных кружек. У них был сыр и что-то еще, напоминающее шнурки коричневого цвета. Так я и познакомился с ними. Они казались необычными людьми, со странностями, коих раньше мне не доводилось встречать. Я говорю «странные» и задумываюсь. Ведь я тоже странный.

Пришло время рассказать немного о себе.

Я родился в селе, там и вырос. Чем занимался в детстве и юношестве? Пас коров, коз, помогал матери варить сыры. Собирал помидоры и копал батат. По пятницам ходил в клуб слушать, как один мужик, калека без ног, играл на гитаре и пел песни Высоцкого и Цоя. Все плакали. Из жалости к нему. Что он такой хороший. Так хорошо поёт, играет и ног не имеет. А он этим пользовался. На жалость давил. Коварный тип. Целыми днями бухал самогон сельской и ел досыта, спал до обеда и баб, говорят, имел, калека, а по пятницам давал концерты.

Люди плакали и деньги ему сыпали. Пьяные мужики-трактористы последнее ему отдавали, чтоб повыть под гитару подольше. Со школьных лет я встречался с Машей. Маша — маленького роста, волосы русые, грудь пышная, сама она не толстая, а как говорят, в теле баба. Она хохочет — и на Южном Хуторе смех слышно. Бойкая девочка: еще с малого возраста она затащила меня в гараж и там посвятила во всякие тайны. Отец мне сказал: «Ты с армии придёшь, она швейное училище закончит и поженитесь. К дому пристройку сделаем, будете жить вместе, что тебе еще надо?» «Ничего не надо», — сказал я. Как-то раз я возвращался вечером с поля. Зной ужасный, целый день с бабами помидоры собирал. Ни тебе кустика, ни тебе деревца, укрыться негде. Солнце всё выпаливает — трава горит, люди с солнечными ударами падают в Городе. Я тоже еле ногами двигаю. Иду себе и предвкушаю, как растянусь в гамаке между двух груш и пивка холодного выпью. Никто мне слова кривого не скажет. Мать и отец знают: их сын целый день с пяти утра трудился в поле. Он может отдохнуть. Вот если бы я не трудился, батя подошёл бы с лопатой или с граблями. Нарочно взял бы что-то в руку, чтоб показать, вот он, мол, работает, а я — нахлебник, тут валяюсь, прохлаждаюсь. И так холодно сказал бы, как он это умеет:

— А что, работать не надо? — повернулся бы и ушёл. А ты себя виноватым чувствовал. Спиногрызом и кровопийцей. Я по совести люблю: если поработал хорошо — отдыхай себе, пожалуйста. Если не работал — иди прямо сейчас работать.

Вот прохожу я площадь сельскую, захожу в гастроном, беру четыре пива в стекле. Иду по дороге. Тут яблони вдоль дороги растут, в тени идти хорошо. К вечеру жара немного спала. Смотрю, Маша несёт в руках кулёк. Обеими руками кулёк держит. Куда идёт? Может, меня проведать? Прячусь за яблонями и слежу за ней. Улыбаюсь. Пацан соседский подбегает, малой, спрашивает, чего это я по кустам прыгаю и не хочу ли с ним поиграть. Я говорю, что потом поиграем, и дальше слежу за Машей.

Как вдруг заходит она с кульком в калитку калеки, того самого, что в клубе на гитаре Цоя поёт и Высоцкого. Думаю: «Ничего себе, поворотный пункт какой. Шекспир начинается».

Хотел перелезть через забор и посмотреть в окно. Но у калеки собака Дик, овчарка дурная, всех без разбору кусает, и детей, и стариков, пьяницам штаны портит.

Стал ждать. Сел на камень в кустах и жду. Пиво пить начал. Пиво холодное и вкусное. На жаре в поле я мало пил, может, литр воды. Выпил всё пиво. Ничего не ел, поэтому пиво мне в голову сразу вставило. Наконец через часа два Маша выходит, какая-то умиротворённая и уставшая. Я подбегаю к ней и кричу:

— Ага! Попалась, сука такая! Ага!

И как дам ей пощёчину по лицу её бесстыдному. Она сразу реветь. Волосы ей на лицо упали, спутались. Ревёт, изо рта слюни текут. Жалко стало. Всхлипывает.

— Дурак ты пьяный, — говорит. Если я даже бутылку пива выпью, она меня пьяным обзывает. — Гриша с кресла упал в саду и матери позвонил, чтоб я пришла его поднять. Дурак ты, ой дурак…

Она разворачивается и убегает.

Сигарету в зубы засунул, стою и понять не могу. Чему тут верить? Если даже он и упал то, что она делала два часа там? Зачем я бил её, дуру несчастную?

Каждый день начал следить за ней, она каждый день к тому калеке ходит. И подолгу задерживается. Иногда поздно вечером к нему ходит. Со мной не разговаривает. Её подружки говорят: обиду на тебя держит за то, что ударил. Потом и люди в селе стали шептаться. Один раз напился и пришёл пьяный в клуб. Калека песни поёт. Мужики наваленные подвывают.

Я к калеке подошёл, гитару вырвал и в морду грифом ему тыкнул легонько. С носа у того кровь потекла. Мужики злые подбежали и оттащили меня. В живот надавали. А на утро еще и пристыдили.

Сказали, что нехорошо над калекой издеваться.

Спустя месяц я к нему пьяный домой пришёл. На Машу рукой махнул. Шлюха такая. Стою у калеки во дворе, шатаюсь от выпитого. Собака огромная вокруг меня бегает, но подойти и укусить не решается.

Я внутрь зашёл. Калека лежит на кровати. Храпит. У кровати бутылки пластмассовые валяются, мочой наполненные.

Душу его. Он не просыпается. Душу изо всех сил. Только перед смертью, кажется, он глаза открыл и на меня посмотрел. Взгляд как у затравленного животного. Животного, понимающего: вот он, финал. Выволок его за ноги в сад. В малину. Собака возле бегает и гавкает. В малине я его и прикопал.

На следующий день в восемь утра автобус приехал на площадь сельскую призывников забирать. Я еще пьяный, не протрезвел как следует. Офицер отметил меня в списке, и я залез внутрь. Сел возле наголо остриженного паренька. Глаза у паренька грустные-грустные.

— Всё равно побреют, — говорит. Ему мать платком машет и слёзы вытирает.

Спустя два года этот же автобус вывез нас из густого леса где-то за Гусятином. В Гусятине мы зашли с дембелями в столовую. Там взяли водки и много еды. Опьянели после первой бутылки. Дембеля начали рассказывать, как они теперь заживут, и какое же это дерьмо — армия, и сколько времени они там потеряли впустую. Они обнимались и плакали. Рассказывали про баб, которые их ждут. Врали они всё — вышли из армии, но жизнь будут впустую проводить. Что они могут придумать? Ну, дом построить? Ну, детей наделать? А дальше что? Чем забить пустоту-то? Я не понимал их веселья.

Мне стало скучно с ними. Выйдя из столовой, я неровным шагом пошёл искать вокзал, автобус, поезд, электричку… что угодно.

Теперь вы сами сможете судить, странный я человек или нет.

На кухне сидели он и она. Они шептались и пили вино из железных кружек. У них был сыр и что-то еще, напоминающее шнурки коричневого цвета. Так я и познакомился с ними. Они казались странными людьми, коих раньше мне не доводилось встречать. Она высокая и худая. Ноги непропорционально длинные по сравнению с туловищем, а голова маленькая на короткой шее. Глаза тоже малюсенькие, две блестящие пуговички, как у мышки. Под глазами чёрные круги. По впалым щекам можно сказать, что её организм очень истощён то ли от наркоты, то ли от чего другого. После случившегося я ни в чём не уверен.

Он называл её Оксана. Хотя на самом деле её и не звали Оксана. Как звали, до сих пор не знаю.

Он тоже высокий и худой. Движения его ног и рук неуверенные и ленивые. Казалось, он движется как в кино при замедленной съёмке. Он волосатый. Волосы закрывали его лицо. Из тёмных волос торчал длинный острый нос. Она называла его Куст.

— Будешь с нами играть? — спросила Оксана. Я выглянул в окно. Дождь и тьма. Где-то залаяла собака.

— Во что?

— Мы играем в «приличного мертвеца»…

— Я не играю в игры, — сказал я. Закурил, оглядываясь в поисках пепельницы.

Оксана достала пепельницу из-под раковины.

— Ты новый жилец? — спросил Куст. — В воскресенье мы собираем деньги, по сто гривен с каждого, и даём бабе Люсе на еду. Она готовит нам завтрак и ужин. Ты в доле?

— А что готовит? — спросил я. Оксана мне вина налила. Я сделал глоток — вино густое и оседает в глотке. Я тогда подумал, что это штапель. И вставляет не слабо. Сижу на табурете. Одной рукой за табурет держусь. Голова закружилась. Выпил всего-то два стакана.

— Готовит гречку, каши разные, супы варит и жаркое. К жаркому мясо из живности всякой.

— Какой живности?

— На вот, попробуй, — сунула мне тарелку со шнурками коричневыми.

Я один взял, пожевал. Хрустящий на вкус, как чипсы, только мясной.

— Что это?

— Секреты от бабы Люси. Она не рассказывает.

Мы допили вино. Оксана принесла бутылку коньяка. Точнее, полбутылки коньяка. Они играли в «приличного мертвеца», а я слушал. Например, он называл имя мёртвого человека, и они обсуждали, был он приличным или не был. Мертвец должен быть известной личностью или же общим знакомый. Листик делился на две части. В первой колонке приличные мертвецы, во второй — кто попало. Выигрывал тот, кто называл больше приличных мертвецов. Они спорили и ругались. Больше всего спорили про Элвиса Пресли и Маслаченко. Среди ночи я так напился, что сидеть за столом не мог.

И весь их спор, и всё что вокруг происходило, показалось мне сном, невероятным кошмаром. На тарелке закончились коричневые шнурки, и Оксана пошла к бабе Люсе набрать еще. На секунду мне показалось, что у Оксаны хвост. Длинный толстый зеленый хвост. Тогда я списал это на пьянку.

— А что, баба Люся не спит? — спросил я.

— Она никогда не спит.

— Чего?

— У неё бессонница.

Встал из-за стола и пошёл по коридору. Блевать хотелось. Парашу не мог найти. Пробовал открыть двери наугад. Только одна подчинилась. Там люди в комнате храпели, и было темно. Храп и кислый перегар.

Воздух спёртый — ужас. Газами горчичными воняло. Я прямо в комнате и начал стругать — из глотки волосня полезла. Длинная волосня. Я пытался её руками вынуть. А она лезет и лезет. Дышать тяжело.

Ужас. Откуда она взялась? Где я волос нажрался?! Тут свет в комнате включился. Смотрю: мужик в семейных трусах стоит. С пузом. Огромный. И женщина его. За ним прячется. Мальчик их проснулся, годиков четырёх, и плакать начал.

— Какого хера? — спросил мужик. Я волоснёй рыгаю у них посреди комнаты. Прямо на ковёр. С волоснёй кусочки непереваренной еды. Под стенкой — книжки детские, кубики, приставка игровая. Обои с жёлтыми и салатовыми цветочками. Я попытался зрением за что-то уцепиться и сдержать рвоту. Потянул волосню руками изо рта. Густые волосы за что-то видно зацепились в желудке. Мужик меня за ухо поднял с пола и смотрит испуганно.

— Что это за херня из тебя лезет?

Я хотел ответить, но из-за волос мычал как идиот.

Жена его плакала и за руку держала. Сдерживала, чтоб он меня не ударил.

— Валик, Валюша, не ругайся при ребёнке!

И плачет. Я обеими руками за волосню схватился и выдернул всё разом. Сразу почувствовал, как в животе свободно стало. Держу в руках волосы и на мужика смотрю. Показываю ему, мол, не виноват я и сам не понимаю, что за херня происходит. Он ухо мне скрутил и к двери повёл.

— А ну пошёл вон отсюда!

Закрыл дверь на замок. Я в тёмном коридоре с этой волоснёй длинной. Сантиметров тридцать. А жена его всё причитала за дверью и мальчик плакал.

— Папа, папа, он нарыгал на мою приставку! — кричал.

Я по коридору быстренько с волоснёй в руках побежал. Нашёл свою дверь и заперся. Кинув волосы на пол, рухнул без памяти на кровать и крепко заснул.

Рано утром в дверь кулаком затарабанили. Тарабанили минут пять. Потом я услышал, как ключ залазит в замочную скважину. Дверь открылась. Там мужик незнакомый в кепке и лакированной кожаной куртке. Лицо пошловатое и помятое, как простыня пьяного в плацкарте. Старый, уже лет шестьдесят ему.

— Я муж хозяйки, — говорит и без спросу заходит. — Что же это значит? — спрашивает меня громко.

Я глаза только открыл. Свет больно сетчатку режет, в голове — шум. Голова кружится. Не могу в себя прийти. Тела не чувствую. Лежу на кровати неподвижно.

— Пусти свинью под стол, так она на стол и залезет? — мужик спрашивает.

— Какую свинью?

— А такую свинью, — говорит и по комнате прохаживается. Осматривается. Может, украсть чего хочет?

Он наклоняется и поднимает с пола волосы. Я гляжу на волосы и мигом вспоминаю весь пьяный бред, который вчера со мной творился.

— Я говорю, пусти свинью на стол так она и под стол залезет, — неуверенно повторяет мужик. Руки в карманы джинс-узкачей засунул и грудь колесом выпятил. Напугать меня решил, что ли? Форменный пидар. — То есть я говорю: пусти свинью под стол, так она и на стол…

— Какую свинью?! — не выдержал я и вскочил с кровати.

Он отвернулся. Подошёл к окну. Достал длинную толстую цепь и начал её на указательном пальце крутить, как таксист брелок.

— Вы хозяйке что говорили? Что не пьёте и ведёте себя прилично…

Подходит ко мне, цепочку свою дурацкую крутит и в лицо вызывающе смотрит.

— У вас тут на кухне тоже бухают, — говорю спросонья. Обычно, я не «закладываю» людей. Растерялся просто.

— Кто бухает? — спрашивает.

— Оксана и Куст меня траванули вчера.

— Какая Оксана и Куст?

— И шнурки коричневые давали. Наверно, я из-за них и траванулся.

— Какие шнурки? — Он цепочку крутит. Всё ближе и ближе к моему носу. Я лёгкий ветерок даже чувствую.

— Не знаю, как они называются, что баба Люся ваша готовит!

— Какая еще баба Люся? Пацан, я тебе тут не в игры пришёл играться, хочешь жить, так и живи спокойно. Другим не мешай. А нет — вали куда хочешь… хозяйке жильцы среди ночи звонят и жалуются, что ты в комнату пришёл к ним ночью и нарыгал. Он с силой ногой по волосам на полу ударил. Волосы взлетели в воздух и попали в окно. Шмякнулись о стекло и сползли на подоконник.

— Понятно тебе? — спрашивает.

Я сижу на кровати и в глаза ему смотрю. Старый потц уже.

— Я тебя спрашиваю?! — Глаза выпучил. Из пасти у него перегаром бздит. Цепочкой крутит. Вух вух вух вух. И к носу моему цепочку подносит. Цепочка по носу мне ударила больно. — Я не хочу, чтоб моя жена среди ночи просыпалась и выслушивала от соседей…

Я не выдержал. Вскочил с кровати. Вырвал у него цепочку. Повалил на пол и обвил цепочку вокруг его шеи. Душить начал. Душу его. Он сопит и ногами дёргает. Я задушил его насмерть. Пульс проверил.

Пульса нет. Руки трусятся. Ноги трусятся. Челюсть нижняя дрожит. Запихал труп под кровать.

Волосы на подоконнике лежат. Я взял волосы в руки и вертеть начал. В комнате на стене зеркало висит. Маленькое и мутное. Напялив волосы на голову, я подошёл к зеркалу и посмотрел на себя.

Какое же старое лицо у меня стало. Морщины, тёмные круги под глазами, щёки впалые, цвет кожи пепельно-серый. Волосы длинные, только нос торчит. Хотел снять волосы и не смог. Они к коже пристали, как на клею. Я потянул еще раз, и голова заболела. Тяну волосы, пытаюсь оторвать их и не могу, подхожу к зеркалу — волосы лицо закрыли. Отбрасываю волосню с лица, а лицо такое страшное, что лучше и впрямь с волосами. Отодвинув ящик тумбочки, я наклонился и запихнул в ящик волосню. Захлопнул ящик. Держу за ручку одной рукой и всем телом назад подаюсь — пытаюсь волосню отодрать проклятую. Аж слёзы на глазах выступили. Волосню отодрать не могу. Пошёл на кухню. Все еще спят. За дверями слышен храп. В какую дверь я вчера вломился?

Прихватив на кухне самый острый длинный нож, я вернулся в комнату, сел на кровать и принялся отрезать волосы. Нож волосы не берёт, будто тупой совсем. На улице снова дождь полил. Я выглянул в окно — три ржавых мусорника, в один бомж залез и ковыряется. Слякоть, грязь и вонь испарений. Жить не хочется. Стою перед окном и плачу. Попытался снова ножом — волосня не поддаётся.

Тогда я ножом со злости и от безысходности по ладони ударил. Сразу кровь потекла. Я достал платок и перевязал ладонь. Подошёл к зеркалу, поднял одной рукой волосы вверх. Другой зажигалку держу.

Чиркнул зажигалкой, и пламя к волосне поднёс. Не горят волосы, что ты будешь делать?

Сбежав по лестничной клетке, я ударил входную дверь парадной ногами и направился в кафе-бар «У Миши». Там официантка сидела в одиночестве разгадывала кроссворды. Я подошёл к барной стойке.

Официантка — рыжая бабёнка с высокой пышной грудью в синем фартуке. Глаза на меня выпучила.

— Вам чего? — спрашивает испуганно. Губы помадой накрасила. Рот у неё большой и развратный, создан сами знаете для чего. И зачем её только говорить научили?!

— Дайте триста грамм самого дешёвого коньяку, — говорю. Сердце в груди бешено бьётся. Кажется, о самые рёбра ударяется.

Она налила коньяк в графин из бутылки. Опасливо смотрит на меня.

— Шестьдесят гривен.

— Хорошо-хорошо, я еще буду заказывать, — говорю и запинаюсь. Чувствую, как голова кружится и помутнение в мозгах. — А где у вас здесь ближайшая парикмахерская?

— Тут есть салон за углом. Там моя подруга Лида работает, самый лучший мастер, спросите Лиду, она лучше всех стрижёт.

— Хорошо-хорошо, — отвечаю и коньяк наливаю. Выпил коньяк в два залпа и еще двести грамм попросил. Выпил двести, роюсь в кармане, деньги ищу. Забыл взять денежки.

— Хорошо-хорошо, — говорю и как побегу со всех ног. Рыжая сучка. Есть много официанток, которых бы я хотел трахнуть. Многих я запомнил, за многими наблюдал и раздевал их в воображении.

За углом парикмахерская, называется «Малена».

— Кто здесь Лида? — спрашиваю. Сонные парикмахерши смотрят друг на друга, сидят в креслах журналы читают. На улице дождь льёт. Клиентов нет.

— Лида! Лида! — кричат они.

Из подсобки выходит крупная высокая женщина в розовом фартуке.

— Садитесь туда! — и указывает на кресло в углу. Я сел. Там ножницы разные в стаканчиках. Машинки и расчёски, гели, шампуни, духи и фен. Парикмахерская дорого отделана. Плазмы висят на стенах.

— Как стричь будем? — спрашивает. Я хорошо опьянел и немного справился с волнением.

— Под ноль, — говорю.

Она улыбается.

— Что же вы отращивали-отращивали, а теперь под ноль? Жалеть не будете?

Она наклоняется. Волосню гладит. Изо рта у неё горохом воняет. Наверно, ела в подсобке пирожки с горохом.

— Ничего я не отращивал.

— Понятно, — отвечает и берется за дело.

Чикает ножничками. Чик чик чик. Не тут-то было — волосня не поддаётся.

— Что такое… — говорит. Берёт и другими чикает. Чик чик чик в воздухе. К волосне подносит.

Волосня не режется. Я на себя в большое зеркало смотрю. Только нос виден из-под волосни. Волос густой, чёрный и жёсткий.

— Все ножницы тупые, — Лида говорит. — Ерунда какая-то… только вчера точили… Вы извините… Вера? Вера, дай мне свои ножницы?

Вера от журнала отрывается. Ногой качает. Девка лет двадцати двух. Личико недовольно скривила. Губки надула. Красивое у неё лицо. Миниатюрное, как у куколки.

— Ну, иди возьми.

Лида вернулась с другими ножницами. Начала стричь. Волосы не поддаются. Смотрит на меня в зеркало недоверчиво. Глаз моих не видит. Только нос острый торчит.

— Я поняла, — говорит и улыбается. — Это какой-то розыгрыш, так? Сейчас люди с камерами зайдут, и мне нужно удивляться, так?

— Нет, — говорю.

В этот момент звенит дверной колокольчик. В парикмахерскую входят официантка из кафе-бара и с ней мужик квадратный. Низкого роста без шеи. Лоб узкий, глаза блестят.

— Это он? — мужик спрашивает.

— Да-да, это он, волосатый, так и знала, что не надо ему наливать! — официантка говорит.

Мужик подходит ко мне и за волосню хватает.

— Ты, падла, не знаешь, что в жизни нужно за всё платить?! — спрашивает и в лицо мне смотрит.

— Ты кто такой? — говорю.

— Я Миша. Ты был сегодня «У Миши»?

— Был.

— Почему не заплатил?

— Денег нет.

— Зачем пил тогда? — за волосню меня мотыляет, будто оторвать хочет, я бы рад был, чтоб он её оторвал. — Лида, дай ножницы!

Лида испуганно протягивает ему ножницы. Он кромсает волосню. Ничего не может отрезать. Кромсает еще сильней и задевает кожу. Мне на щёку струйка крови сползает.

— Что за херня, Лида, у вас есть ножницы наточенные?

— У нас все наточенные.

— Ладно, — он достаёт зажигалку из кармана. Откидывает железную крышечку и пытается подпалить волосы. — Это тебе, сука, за то чтоб ты… чтоб знал, как нашару гулять! — и палит волосы. Волосня не горит.

Я сижу себе в кресле и богу молюсь, чтоб волосы загорелись. А они не горят.

— Что за херня, пацан? — спрашивает. Волосы мне с лица откидывает и в ужасе отходит от меня. Парикмахерши и официантки таращатся на моё лицо. Я смотрю в зеркало: на меня из зеркала смотрит череп, обтянутый серой кожей. А глаза… господи, глаза как у равлика-павлика на двух усиках из глазниц высунулись.

Мужик выбегает из салона. Я закрываю волоснёй лицо и встаю с кресла. Парикмахерши испуганно пятятся от меня.

Ночью я проснулся в комнате на кровати после ужасного сна. Бывает же, что-то как приснится, хоть кино снимай. Что там кино?! В сто раз страшней и интересней. За окном дождь льёт. Одним сплошным потоком. Щщщщщщщщщщщщщщщщщщщщщ… Люблю засыпать под звуки дождя. Дотронулся до головы, волосы длинные. И когда это я успел такие длинные волосы, как у патлачей, отрастить, почему после армии в парикмахерскую не ходил? И вспомнить не могу. Всё-таки какая простая жизнь в селе была. Коровы. Козы. Природа. Хвощ полевой. По выходным в пять утра бабы в грузовике сидят и истории про быт свой незатейливый рассказывают. Отец с матерью меня всегда дома ждут. Дома уют. Постель чистая. Наволочки хрустящие, подушки высокие и мягкие. На столе пирог с капустой и мясом. Зимой — Новый год в клубе и Рождество. Да, недалёкая и скучная жизнь в селе… деревья, колодцы, жлобы в спортивных костюмах с грязными рылами, но зато там каждый человек знает своё место, и перед тем как с бабой своей в постель завалиться, не задаётся вопросом: «А зачем мне дети?». Дети — это радость, цветы жизни.

Зачем жить? И как себе на хлеб зарабатывать? Нет таких вопросов у нас. Родился, будь любезен — учись коров пасти и коз, скотину не забывай кормить и умей дом построить, лесопильню собственную.

Я встал с кровати и включил свет. Подошёл к зеркалу и на патлы гляжу. На волосню свою смотрю. Из волосни нос торчит острый и бледный. Я волосню раздвинул. А там не лицо, чёрт знает что…

— Аааааааааа! — заорал я во всё горло, сразу поняв, что не сон то был. Не приснилась мне чепуха такая. На меня из зеркала из-под волосни смотрело маленькое круглое рыльце. Два глазика как у улитки на усиках вращаются. Личико — череп один, обтянутый шелушащейся кожей. На коже прыщички мелкие с белыми головками. Я прыщики эти начал ногтями раздирать. Они лопаются. Белый гной выстреливает с зелёной слизью.

— Аааа! — кричу что есть силы. Может, снова проснусь. Проснусь у себя дома в селе. За стенкой — тихое сопение матери с отцом. Постель тёплая. Будильник на пол пятого заведен.

Встану, позавтракаю брынзой с молоком парным и пойду на уборку урожая.

В стенку, где зеркало висит, кто-то стучит.

— Ну что за херня, — там кричат. — Дайте же поспать. Я очень устал!

Еще раз я заорал. Не от страха, а скорее, чтоб позлить того, кто в стенку стучит.

— Я сейчас милицию вызову! Хотите, чтоб я хозяйке позвонил, я позвоню. Позвоню!

На кухне кто-то громко смеётся. Оттуда доносится звон стаканов. Я иду по темному коридору. На кухне горит яркий свет. Там сидят за столом Оксана, Куст и пьяная хозяйка. Хозяйка заливается хохотом и весело размахивает руками, что-то рассказывая. Её толстая задница не помещается на табурете. На столе у них всё то же вино, коричневые хрустящие шнурки.

— О, какие люди! — говорит Куст и мне табурет пододвигает. — Наши люди только по ночам вылезают, так?

Куст такой же, как я — волосня на голове и худой острый нос торчит.

— Когда это ты успел зарасти? — спрашивает меня хозяйка и за волосы дёргает. — Смотри, какой парик! Вот бы мне такой!

Оксана подливает хозяйке вино и тарелку со шнурками двигает. Теперь я отчётливо вижу, как из крупа Оксаны хвост свисает. Зеленый толстый хвост.

— Где пропадал? — спрашивает Оксана.

— А можно всё назад вернуть? — спрашиваю, и из глаз на усиках у меня слёзы текут. — Я на всё готов, чтоб назад вернуть… Захлёбываюсь от плача.

Хозяйка перестаёт смеяться. Она подходит ко мне и раздвигает волосню.

— Эй, пацан, а что у тебя с лицом?

В этот момент у неё звонит телефон.

— Алеу? — говорит она пьяным голосом. — Какого черта вы мне по ночам звоните? Кто шумит?! За стенкой?! Ну и пускай кричит себе! — она истерически смеётся в трубку. Кидает телефон в раковину и падает на колени. Кашляет и задыхается. Душит себя за горло руками.

— Не хочешь поиграть с нами в «приличного мертвеца»? — спрашивает Оксана.

— Ты пойми, теперь всё… назад пути нет, — говорит Куст. — Я ведь тоже приехал такой зеленый и дурной, как ты, столицу покорять…

Хозяйка начинает рыгать. Из её рта лезет чёрная густая волосня.

— Давайте я вам помогу, — говорит Оксана. Наклоняется над ней и тащит волосню из горла руками. В один раз вытащила, не то что я, когда рыгал.

— Ой, что это со мной такое? — хозяйка берет волосню в руки и вертит её.

— А теперь вот так, — говорит Оксана и надевает ей волосню на голову.

— Ты пойми, пацан, — говорит Куст, — Шватоги лучше людей, Шватоги живут тысячу лет, Шватоги никогда ни с кем не воюют. Шватоги Шватоги брат, а не враг, пацан, Шватоги могут летать на другие планеты, Шватоги могут совокупляться сами с собой и получать кайф от жизни без телека и наркоты. Как тебе, пацан? Шватоги никогда не болеют и не задумываются, зачем жить дальше и как обустроить свою жизнь, у Шватоги нет тюрем, преступников и законов, каждый Шватоги свободен и волен делать всё, что ему вздумается, не причиняя друг другу боли и вреда, Шватоги никогда не предают и не сомневаются, Шватоги могут жить без пищи и воды, Шватоги не нужна нефть и золото…

— Шватоги… — повторяю я, присев на табурет. Оксана обнимает меня толстым тёплым хвостом, и я чувствую к ней влечение. Мне делается так же тепло и уютно на этой облупленной кухоньке, как и в селе, когда мы с Машей сидели под вишней на закате и целовались.

Космический Самец

50 мужчин и одна женщина пролетали через карликовую галактику на космическом корабле, по форме напоминающем огромный хот-дог. Все мужчины были блондинами с накаченными бицепсами и хорошо развитыми грудными клетками. Женщина была женой капитана. Повар корабля Костя заглядывал жене капитана в вырез, когда та наклонялась, чтоб взять тарелку с пюре или свекольным салатом. Груди жены капитана были похожи на два колокола. Два молочных колокола. Костя по ночам представлял, как он поднимается на колокольню и начинает звонить в эти два колокола. Дёргает их за верёвки, и колокола громыхают.

Капитан корабля довольствовался женой, остальные мужчины довольствовались механическими вагинами.

Два робота для траха — две голубоглазые блондинки — вышли из строя, когда корабль только покинул Млечный Путь. Все мужчины расстроились, и каждый пожалел о том, что не купил себе робот для траха. Механические вагины тоже были хороши, но всё же не то… По форме они напоминали ручные мясорубки, стальные снаружи, мягкие и горячие внутри.

Косте никогда не нравилось это приспособление. Он его боялся. Он представлял, как механическая вагина сделает из его члена фарш. Иногда ночью он просыпался в поту и кричал — он снова видел во сне кошмар, как он ест котлету из собственного члена.

50 мужчин и одна женщина пролетали через карликовую галактику на космическом корабле. Они находились в гиперпространстве 378 дней. Один мужчина — капитан — довольствовался своей женой, 48 мужчин — от бортмеханика до оператора ядерного двигателя — довольствовались ручными механическими вагинами, только несчастный повар Костя вечно ходил со вставшей штуковиной и всё не знал, куда бы её пристроить.

Однажды Костя накладывал пюре для жены капитана и подложил под пюре записочку, в которой говорилось: «Уважаемая Антонина Алексеевна, я опытный звонарь, и мне хотелось бы опробовать ваши колокола в 23:00 в моей скромной, но очень уютной каютке».

Когда Костя писал эту записку, зачем-то вспомнил про Достоевского и представил, что бы сделал на его месте Достоевский и как бы он написал записку. Наверняка Достоевский написал бы записку талантливей его. «Зато я лучше Достоевского варю пюре», — подумал Костя.

Волею случая тарелка с пюре досталась капитану, а не его жене. Капитан прочитал записку. Прочитал её еще раз и еще. Пока все находились в столовой, капитан зашёл в каюту к Косте и при выключенном свете стал поджидать его.

За иллюминатором каюты с неимоверной скоростью проносились чужие холодные звёзды.

Костя зашёл в каюту и включил свет. Капитан сидел в кресле с запиской в руке.

— Это ты написал? — спросил капитан.

— А что мне оставалось делать?! — завизжал испуганный Костя.

— В моей жизни есть два типа мужчин, — сказал капитан, — те, кто умеют держать член за зубами, и те, кто член за зубами держать не умеют.

Капитан всегда выражался очень неоднозначно, поэтому Костя и не удивился. Капитан нажал кнопочку на своём поясе. В каюту зашли два голубоглазых блондина с оружием в руках.

— Посмотри на них, — сказал Косте капитан, — это лучшие представители рода человеческого… Вы когда-нибудь думали о моей жене? — спросил капитан мужчин.

— Нет, мой капитан, — ответили они в один голос. — Мы благодарны стране и президенту за механические вагины.

— Вот видишь! — сказал капитан.

— В капсулу его и выкинуть на ближайшую планету! — скомандовал капитан, и двое мужчин увели повара Костю из каюты. Костю с поднятым вождём краснокожих засунули в капсулу и выкинули с корабля. Костя посмотрел вверх на удаляющийся в бездну космоса корабль и пожалел, что не послушался отца, который уговаривал его стать трактористом.

Капсула пересекла атмосферу незнакомой планеты, и от страха Костя закрыл глаза. А после того как он почувствовал, что капсула приземлилась, он открыл глаза и вылез из разбитой капсулы.

Вода была ему по колено. Нежный желтый песок и пальмы — вот что он увидел. А еще много голых женщин, которые загорали на шезлонгах вдоль берега. Одни женщины — мулатки, белые, негритянки, китаянки, какие угодно. От земных женщин они отличались только одним — у них был всего один глаз прямо под носом. А рот был на лбу. Но сиськи и вагины были на месте.

Костя быстро стянул с себя космический костюм. И побежал к женщинам. Он подбежал к негритянке и поцеловал ее в горячий рот на лбу. Затем заглянул в ее глаз под носом, над глазом, наподобие усиков, была аккуратно подведенная бровь.

— Привет, — сказал ей Костя, — как тебя зовут?

Его член упирался ей в колено. Он наклонился над ней и, тяжело дыша, осыпал ее лицо слюнявыми поцелуями…

— Я тебя трахну! — ласково прошептал он ей. — Я тебя трахну! Он нащупал пальцем её вагину, затем просунул туда вождя краснокожих. Буквально через секунду он высунул член. Член изрыгнул сперму на живот негритянки. Вот и всё. Негритянка что-то говорила ему, но на непонятном языке.

Приблизительно то же самое Костя проделал и с другими женщинами.

Китаянку он спросил:

— Ты откуда!

Потом он сказал ей:

— Я тебя тут трахну щас!

И начал прыгать над ней как конь, а она визжала. Громко визжала, так что другие женщины со всего берега сбежались посмотреть, что происходит.

Костя выхватывал из толпы разных женщин и трахал их, одаривая в конце бурной лавой горячей спермы. В толпе были и не совсем женщины, точнее совсем не женщины, но Костя не обращал на это внимания. Если он не мог найти вагину за три секунды, он просто бурил дырку в мясе и продолжал своё дело. Так он выхватил из толпы гигантскую муху на длинных ногах с высокими каблуками и в чулках. Муха потирала лапки и смотрела крошечными чёрными глазками на Костю. Костя сложил ей крылья и проделал дырку на спине, там, где заканчивались ноги. Он гладил ноги и двигал бёдрами.

Попадались и другие диковинные женщины, точнее, вовсе не женщины: с хвостами, рогами, копытами, жабрами и щупальцами. Они даже выстроились в очередь на потрахаться.

Через четыре часа упорной работы Костя устал и упал на песок. Он нежно поглаживал свою первую негритянку.

— Щу Фи тарандаль бикам вачуке? — спросила его негритянка. Костя поцеловал ее в коричневый сосок и рассеянно пожал плечами.

— Сам я не местный! — ответил он. — Вашего языка не знаю…

На Земле Косте не везло с женщинами. Он был толстый прыщавый сын колхозника без денег и шика. А теперь он почувствовал себя космическим самцом.

Он вскочил на ноги и заорал:

— Даааааааа! Я КОСМИЧЕСКИЙ САМЕЦ!

Он услышал вой сирены. В конце пляжа из-за деревьев выехал военный автомобиль. Костя, чуя неладное, побежал вдоль пляжа. Из машины вышли четыре вооруженных человека и погнались за ним. Они догнали его, уложили мордой в песок и надели наручники. Когда его посадили в машину, человек в белом халате надел ему на голову мешок.

Его высадили из машины и повели. Потом усадили на стул и сняли мешок. Перед ним стояли военные и люди в белых халатах.

— Снимите наручники! — попросил Костя. — Я ничего не делал, я не виноват! Простите меня!

Люди в белых халатах шептались. Военные переговаривались друг с другом и улыбались, поглядывая на Костю.

— Во попал пацан!

— Не повезло, так не повезло!

Костя переводил взгляд с военных на докторов.

— Зато для нас это очень ценный экземпляр! — сказал доктор. — Предлагаю его сразу не убивать…

— Да-да! — завизжал Костя. — Не убивайте меня, я вам пригожусь.

— Мальчик, — грустно сказал доктор, — поверь мне, смерть для тебя лучшее лекарство… но в целях науки мы не завалим тебя…

Самый старый доктор с седой бородой и в очках с круглой оправой ходил вокруг Кости.

— Вы знаете хоть, куда попали? — спросил старый доктор.

— Если я кого-то оскорбил своим поведением, то простите… я же 378 дней летел в гиперпространстве с мужиками и механическими вагинами… я не виноват! это всё природа!

— Заткнись и слушай! — заорал на него военный.

— Эта планета — последний приют для женщин из различных галактик с неизлечимыми венерическими заболеваниями… По нашим подсчётам, ты успел трахнуть 44 женщины, и неизвестно, что с тобой случится…

— О господи… — сказал Костя. Он почувствовал, как холодок пробежал по его затылку.

— Прежде чем трахать, нужно знакомиться, парень, — сказал ему военный.

— Я хотел познакомиться, но она не говорила по-нашему…

— Заткнись! Теперь тебе конец! — сказал военный. — Лучше бы ты пользовался механической вагиной, и всё было бы хорошо. Не каждому дано спать с женщиной…

— Не каждому дано быть капитаном, — глубокомысленно заметил доктор.

— Я боялся механической вагины, — признался Костя. Первый раз признался, сидя на стуле на незнакомой планете со связанными руками.

Он опять некстати вспомнил про Достоевского и подумал, что Достоевский, наверное, просто расплакался бы на его месте. И тогда Костя тоже пустил слезу.

— Не хнычь, — сказал ему военный, — натрахался, а теперь ответишь за грехи!

Старый доктор подошёл к Косте и умиротворяюще сказал:

— Господа, давайте не будем издеваться над молодым человеком, а лучше установим, с кем он успел потрахаться…

Военные сели за компьютер и начали диктовать:

— Первая — Негритянка Циклопша, вторая — Китаянка Вагинальное Пение, потом Баба Муха, Баба Навозный Жук, Тёлка Сороконожка…

— О господи… что же с ним будет, — зашептались доктора.

— Смотрите, что с его членом! — заорал военный.

И Костя увидел, как его член начал расти.

Член рос на глазах и коснулся плеча военного. Военный ударил член ногой. Костя вскрикнул от боли.

— Я вас всех тут трахну! — сказал член.

— Это не я сказал… это он! — заверещал Костя.

Член повернул головку к Косте.

— И тебя трахну, — сказал член и ударил Косте в рот. Военные схватили член и вытащили его изо рта Кости.

— Держите его! Держите его!

— Ай, не бейте меня! — попросил член. — Я больше не буду! Военные отпустили член и достали оружие.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — попросили доктора. — Это бесценно для науки!

— Правильно, — сказал Костя, — нельзя стрелять в меня.

— Его можете убить, нам главное член оставить.

Военные снесли Косте голову. Его мозги размазались по белым халатам докторов.

Член отсоединился от бездыханного тела Кости и одним махом сбил с ног и военных, и учёных.

Военные начали стрелять, случайно попадая друг в друга и в докторов. Член выбежал из здания и сел в первый попавшийся космический корабль, корабль сразу взмыл в воздух и через секунду покинул атмосферу неизвестной планеты для женщин с неизлечимыми венерическими заболеваниями.

На губах члена играла саркастическая улыбка.

Подходящая девушка

Она говорит мне:

— Видишь вон тот столик. Три парня. Пиво пьют.

Я говорю:

— Ага.

— Всё должно произойти очень быстро. Они футбол смотрят. Точнее, двое смотрят футбол. Один скучает. Ему с ними скучно. Он футбол не любит. Он и есть наша цель.

Один парень и правда стреляет глазами по залу. Смотрит на меня. Я отворачиваюсь. Достаю телефон и делаю вид, что разговариваю. Девять часов вечера. Бар переполнен. Негде продохнуть. Кислый запах пива и курева.

— Давай сейчас.

Я иду неуверенной походкой по направлению к их столику. Будто пьяный шатаюсь. Падаю возле их столика. Слышу, как смеются люди. Все смотрят на меня и те три парня… Они тоже смеются. Краем глаза я замечаю её руку. Худую и бледную руку с длинными пальцами. Она ныряет в боковой карман куртки, что висит на стуле. Парни ничего не замечают. Я поднимаюсь. Делаю круг по залу. Ловлю неодобрительный взгляд бармена и выхожу на улицу.

На улице очень холодно и темно. Вдалеке шумит автострада. Спустя минут пять она выходит.

— Тысяча гривен, — говорит она.

Мы едем ко мне домой на такси. По дороге заезжаем в супермаркет, берём вино. Она зачем-то покупает свечи. В доме горит только окно хозяйки.

— Тихо, — говорю ей. — Снимай обувь на половичке.

Хозяйка не любит, когда в коридоре оставляют грязь. Она не любит, когда приводят женщин. Мы крадёмся по лестнице на второй этаж. Половицы скрипят. Доносится плач ребёнка. Хозяйка высовывает крысиную мордочку из своей двери.

— Кто это? — недовольно спрашивает она. Близорукая худая старуха.

— Это я, тёть Лиль.

— Я знаю… кто это с тобой?

— Это моя сестра — Ира.

— Ага, — она закрывает дверь.

Мы заходим ко мне, и я поворачиваю ключ.

— Не включай свет, — говорит она.

Мы сидим в темноте. У неё длинные ноги и длинные руки.

— Зачем тебе свечи? — спрашиваю.

— Не люблю электрический свет.

— Ты у меня тоже что-нибудь украдёшь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты хороший и неудачник.

— С чего ты взяла?

— Живёшь в одной комнатке, в вонючем доме с хозяйкой… ты, наверно, еще и безработный?

— Нет.

— Дай угадаю: про себя ты называешь директора имбецилом, получаешь маленькую зарплату и на работе всех боишься?

— Ну не всех…

— А кого не боишься?

— Бухгалтера.

— Почему?

— Потому что она одинокая несчастная женщина с ребёнком и усами.

Она зажигает свечу.

— Ну что, будем трахаться? — спрашивает.

— Как-то не хочется.

— А кто с тобой в доме живёт?

— Хозяйка, я и семья…

— Что за семья?

— Да так, пацан залетел… молоденькая пара и трёхлетний ребёнок…

— Плачет по ночам?

— Орёт и плачет.

— Раздражает тебя?

— Очень.

— А хозяйка?

— Хозяйка — злая сука.

— Что думаешь дальше делать?

— Не знаю, что обычно.

— А что обычно?

— Поживу здесь немного, если поднимут зарплату — сниму однокомнатку.

— Домой не хочешь?

— В Гусятин? Что там делать… там от тоски повеситься можно. Я наливаю вино. Мы выпиваем. Она открывает дверь и выглядывает в коридор.

— А какая дверь семьи?

— Слева, самая последняя.

Она идёт по коридору. Скрипят половицы. Плачет ребёнок. Внезапно ребёнок перестаёт плакать. Она приводит его в комнату за руку. У малыша лицо, опухшее от плача. Под мышкой — красный самосвал. Она садится на пол под окном возле батареи и усаживает его к себе на колени.

— Родителей нет. Он там совсем один. Как тебя зовут, маленький?

Он молчит.

— Родители часто допоздна гуляют и приезжают пьяные. Или звонят утром хозяйке, чтоб та отвела его в садик.

— Как тебя зовут, хороший?

Не отвечает.

— Никитка его зовут, — говорю.

Она берёт его за ручку и рассматривает пальчики. Затем выпрямляет их. Никитка зачарованно смотрит на неё. Его глаза блестят в свете свечи. Всё еще полные невыплаканных слёз. Она зажимает ему рот и нос ладонью и откусывает мизинец. Он брыкается. Затем она откусывает безымянный, средний, указательный.

Никитка перестаёт брыкаться, и безвольное тело скатывается с её колен на пол. Она всё еще держит его за руку.

— Большие не люблю. Большие невкусные.

Она жуёт его пальцы. Хрум хрум хрум… Выплёвывает кости на пол.

— Ладно, — говорит. — Пойду к хозяйке.

Спустя минут пять она втаскивает хозяйку в комнату за ноги. У хозяйки из носа, рта и ушей тоненькими струйками льётся кровь.

— Ты мне пол испачкаешь, — говорю. — Что я завтра хозяйке скажу? И в коридоре тоже кровь?

— Ну, немного.

— Вот не люблю кого-то приводить. Грязь оставляют. Потом хозяйка ругается.

— Ничего страшного, скажешь ей, что это не ты.

Она выпрямляет костлявые пальцы хозяйки и лижет их. Затем сосёт перстень. Обручальное кольцо. Облизывает бородавку между указательным и средним пальцами правой руки. Я давно знаю эту бородавку: часто смотрел на неё на кухне, когда хозяйка стряпала.

— Хочешь мизинчик? — спрашивает.

— Нет.

— С чего-то же нужно начинать.

Она кладёт мизинец себе в рот и хрустит им. Чавкает.

— Не чавкай, — говорю.

— Не нравится?

— Моя бывшая девушка постоянно чавкала. Иногда мне кажется, что мы из-за этого и расстались.

— Хорошо, не буду…

Она обгладывает остальные пальцы.

— Ты голодный?

— Да у меня язва, от вина тошнит немного.

— Тогда идём на кухню. Я тебе что-нибудь приготовлю.

Я недоверчиво смотрю на неё.

— Не бойся. Я всё поняла. Ты честный. Не воруешь и не грубишь. Ты мне нравишься. Я приготовлю тебе самый пышный омлет на свете.

— Яиц в холодильнике нет.

— А у хозяйки?

Она шлёпает хозяйку по щеке.

— Эй, хозяйка! Что ж ты за хозяйка без яиц?

— Она в какой-то секте, там не едят мясо. Она мне однажды сказала, что яйца — это куриная течка, потому что человек развратил курицу.

— Какие глупости.

Мы спускаемся вниз. Она идёт со свечёй. Скрипят половицы. Кажется, на улице пошёл снег. Или это ветер поднял белую блестящую крошку с крыш и деревьев. «Наконец, у меня появилась хоть какая-то девушка, — думаю. — Тяжело быть одному». Все сейчас хотят многого. У всех странности.

Я спускаюсь в подвал и набираю в ведро картофель.

Она садится возле мойки и начинает его чистить.

— Как думаешь, у нас с тобой что-нибудь выйдет? — спрашивает.

— Думаю, да… вот только…

— Я тебе не нравлюсь?

Она выпрямляется в полный рост и задирает свитер. Расстёгивает лифчик. Полная грудь размера третьего. Острые тёмные соски. Такие желанные и родные.

— Что только?

— Ладно, проехали…

— Нет, скажи… я и сама уже долго никого не могу найти. Все какие-то дебильные. Машины, гоночки, мобилы, пиво, минеты, футбол, жратва, сауна, уги, боулинг, концерты, опера, дети…

— Ты не могла бы выковыривать чёрные глазки из картошки?

Голоса человечков

Ночь. Я печатаю халтуру для передачи про полтергейст. Утром нужно сдавать. В одиннадцать. Пришла Маша и села на кровать. За окном — ливень. Уже два дня льёт. В некоторых городах объявили чрезвычайное положение. Благо наша коммуналка находится на горе.

— Почему ты не спишь? — спрашиваю Машу и печатаю не отрываясь. История про то, как у одной домохозяйки из Чернигова в доме жили вонючие призраки кошек, и весь дом жаловался на бедную женщину. А бедная женщина пожимала плечами и говорила: «Я же не виновата, что вонючие кошки-призраки поселились именно у меня».

Маша сидит, глаза закрытые. Не отвечает.

— Почему спать не идёшь? — спрашиваю.

Она:

— Мне страшно.

Я:

— Мне тоже.

— Тебе не может быть страшно. Ты же большой.

Закрываю ноутбук. Передохнуть надо, минут десять. Чайник поставить.

— Большим тоже страшно… — говорю. — А где родители?

— Папа в ночную вышел, а мама к бабушке уехала, — сидит на краю моей кровати. Такая маленькая: ножки и ручки тоненькие, словно ивовые ветви. Это могла быть и моя дочь. Сидеть на моей кровати…

Соседи сверху часто оставляли дочь на меня, потому что я выглядел безобидно — кучерявый толстячок в очках с толстыми линзами.

— Тогда давай попьём чаю, и я уложу тебя спать.

— Нет. Туда нельзя. Там трещина…

— Какая трещина? — спрашиваю.

Дождь за окном: шшшшшшшшшшшшшш, один сплошной монотонный звук, когда он перестанет я, наверное, буду скучать по нему.

— Трещина в стене, из неё слышны голоса человечков, — говорит Маша. Берёт меня за руку и настырно ведет наверх.

— Нет там никаких человечков, — говорю. Мы поднимаемся по лестнице. Скрипит дерево. Слышно, как кто-то храпит за стенкой. — Нет там никаких человечков и быть не может.

Мы поднялись в комнату к Маше. Она не зашла в комнату, а тихонько приоткрыла дверь и показала мне на стенку. И действительно над телевизором с двумя антеннами-рожками была трещина, из которой исходил едкий зеленый свет.

Я зашёл в комнату и нажал выключатель. Свет не загорелся.

— Человечки не любят свет, — говорит Маша.

В коридоре тоже не было света. Вероятно, ветер где-то оборвал линию.

— Скоро приедут электрики и починят свет.

— Они не приедут… дождь и ураган… они не скоро приедут.

— Ничего, — говорю, — у меня в комнате есть большой фонарь, его хватит, чтоб весь дом осветить. — Стой здесь, я сбегаю. Маша испуганно хватает меня за руку. Крепко хватает и почти повисает на ней.

— Не кидай меня как родители, не кидай…

Я снова захожу в комнату. Темно. Наталкиваюсь на журнальный столик, с него падает на пол ваза с цветами. Маша вскрикивает. Вот еще приключение мне на ночь, завтра халтуру сдавать, а я тут в игры играю.

В стене трещина размером с ладонь. Из неё тусклый зеленый свет идёт и шум какой-то. Я постоял немного, прислушиваясь к шуму. Ничего не могу разобрать… как будто тысяча лилипутов шепчутся одновременно.

Стучу в соседнюю комнату. Старческий голос:

— Мы уже спим, уходите…

Стучу еще раз и кричу:

— Тёть Валя откройте, это Витя!

Тётя Валя открывает дверь. На столе у неё стоят две свечи. Её муж — высокий и худой еврей, молча сидит за столом, положив руки на стол запястьями вверх. Смотрит на меня. Огонь от свечи танцует на его лице. На его впалых щеках, на длинном остром носу.

— Когда же закончится этот дождь? — спрашивает тётя Валя. На полу у них — тазик, с потолка в тазик капает вода.

Подхожу к стене в их комнате. Никаких трещин. Никакого зелёного света. И шума нет. Глажу шершавые обои, прислоняю к ним ухо. Ничего.

— Вы не могли бы присмотреть за Машей, а то мне до завтра нужно много работы сделать…

— Конечно-конечно! — оживляется старик. — Она хорошая девочка, пускай остаётся у нас…

Маша дергает меня за руку и показывает указательным пальцем, чтоб я нагнулся.

— Не оставляй меня с ними… Пожалуйста, не оставляй…

Я улыбаюсь тёте Вале и говорю:

— Тётя Валя тебе пряники даст и железную дорогу покажет, а утром папа тебя заберёт…

— У меня есть игрушки Вовчика, — говорит тётя Валя. Вовчик их внук. Год назад он пошёл в книжный и попал под машину. БМВ, новенькая чёрная БМВ гнала на «красный» и размазала Вовчика по асфальту. В руках у Вовчика были карандаши и тетради.

— Ох… — вздыхает тётя Валя. Её руки — сухие и скрюченные, на плечах — шерстяной шарф, длинная чёрная юбка. — Мне иногда кажется, что Вовчика опять привезут в пятницу, и он останется у нас на выходные, будет играться в кубики и читать сказки…

— Сколько еще будет этот дождь? Ты не слышал прогноз? — спрашивает меня старик.

— Говорят, еще неделю будет такая погода…

— А я думаю, что завтра всё уже высохнет.

— Но Вовчика больше нет… — говорит старуха. — Даже не верится…

— Ладно, — говорю, — пойду, до завтра тогда.

И сейчас, спустя много лет, я точно помню, как начал закрывать за собой дверь, а Маша пыталась протиснуться за мной следом, но я легонько оттолкнул её, силой заставил её остаться.

Старуха схватила Машу за руку и помогла мне. В коридоре я услышал голос старухи.

— Сейчас мы будем с тобой играться…

Я пришёл в свою комнату, открыл ноутбук. Пол батареи. Я принялся печатать, пока аккумулятор не разрядился окончательно. Но тут же включился свет. А через минуту перестал идти дождь, и было слышно, как капают одинокие капли с крыши и шипение шин по мокрому асфальту.

Я закончил работу через два часа и крепко заснул.

В девять утра я вышел на кухню сварить кофе и пожарить яичницу. Одна из новых жительниц верхнего этажа сидела на табурете перед окном и плакала.

— Что случилось? — спросил я.

— Помните, такая девочка красивая с нашего этажа, с косичками и большими голубыми глазами…

— Маша? — спросил я.

— Да, она… они вчера с отцом на машине ночью разбились… на Харьковском шоссе.

Тяжёлые времена Жагилийи [1]

Мирван вышел из хеймы помочиться. Вернее, он сказал Илиясу, что хочет помочиться. Илияс рассказывал ему историю, которую Илиясу рассказал его дед. Историю про город в местности Фаядана. Так вот этот город появлялся, только когда наставала полная темнота. Жители этого города — циклопы. Вместо верблюдов у них — люди, а едят они только младенцев. Страшная история, одним словом. Мирван, лёжа в хейме, внимательно слушал Илияса, смотрел на осколок его лица во тьме и представлял, что Илияс тоже один из тех циклопов.

На улице благодать. Никаких циклопов. На улице страшная история показалась Мирвану анекдотом. Небылицей для дурачков.

Пустыня остыла. Весь день он шёл со своим племенем через пустыню по раскалённому песку.

Верблюдов было всего пять: для старейшин, поклажи и безногого Або Зиндика — пророка великого Нибиги — да возвысится имя его над всеми жалкими божками Жагилийи.

Уже к обеду Мирван очень устал, он съел свой двухдневный запас манакишей и выпил всю воду. Чтоб не упасть и не умереть посреди бесконечной пустыни, он решил поговорить с всезнающим пророком — единственным пророком Набиги — Або Зиндиком, чьё слово мудрее всех побасёнок и выдумок лжепророков из других племён.

— О великий пророк Або Зиндик! — сказал Мирван. Только так можно было обращаться к пророку. Або Зиндик сидел на верблюде в паланкине, обмахиваясь веером. Он жевал виноград с глиняной посуды на седле. Если бы Мирван обратился к Або Зиндику без «О великий пророк», ему отрезали бы палец, подобно вору. За каждый раз — по одному пальцу. В их племени был один алкоголик, любитель вина. Когда у него закончились все пальцы, то ему отрезали голову.

— Какую весть ниспослал тебе Набига об аде?

Або Зиндик презрительно посмотрел на уставшего Мирвана и попытался засунуть гроздь винограда себе в рот целиком. Виноградинки посыпались из его рта на песок. Идущие сзади люди жадно накинулись на виноградинки. Он прожевал виноград и плюнул в лицо Мирвану кашей из косточек и кожуры. Мирван вытер лицо рукой и сказал:

— Спасибо тебе, о великий пророк Або Зиндик.

О великого Або Зиндика следовало благодарить за всё, что бы он не сделал. Потому что именно о великий Або Зиндик ниспослал племени благую весть о властелине песка и воды Набиге. А потом показал племени Набигу и даже позволил дотронуться до него.

— Ты хочешь услышать об аде? — спросил пророк Мирвана.

— Да, о великий.

— Ты верблюжий зубб, кусс ухтук аху маньюке! — сказал пророк. — Тилхис тызи агбаль!

— Спасибо, о великий Або Зиндик! — ответил Мирван.

— Понимаешь, — сказал пророк, — ад эта такая штука, куда попадают те, кто не верит в Набигу и его о великого единственного пророка Або Зиндика.

— То есть все люди не из нашего племени, поклоняющиеся своим божкам и лжепророкам, попадут в ад? — спросил Мирван.

— Так точно, тант, — ответил пророк. — В аду Набига будет варить их души в гигантских котлах с кипящим маслом. Набига сдерёт с них шкуры. Потом он наденет на них шкуры! Потом опять сдерёт! Они будут кричать, как бешеные шакалы, но Набига не поверит им. Поистине Набига — сильный Бог и не прощает тех, кто ему не поклонялся при жизни. Ему и его о великому пророку Або Зиндику.

Або Зиндик запихнул новую гроздь винограда в рот, на этот раз, к сожалению идущих сзади соплеменников, на песок не упало ни одной виноградинки. Пророк позвал своих двух прислужников и крикнул им:

— Бэдди ахра! Бэдди ахра! Бэдди ахра!

Караван остановился. Верблюд, несущий пророка, лёг на живот. Два прислужника подхватили пророка и отнесли на несколько метров.

Возле хеймы, где спали Мирван и Илияс, горел костёр. Рядом с костром сидел Кулейба — сейчас его очередь дежурить. На поясе Кулейбы висел огромный ханжар. Рядом с ибриком чая лежал меч. Кулейба считался самым сильным мужчиной в племени. Он сидел себе, пил чай, пел песенку и шлифовал из камня фигурки. Мирван немного постоял возле палатки. Он смотрел на россыпь звёзд и молодой месяц. Подул прохладный ветерок.

Кулейба пел тупую песенку про любовь. Всё же эта песенка лучше историй Илияса. «Циклопы едящие младенцев? Зачем такое рассказывать на ночь?!» — подумал Мирван.

Вот что пел Кулейба:

Ооооо Лейлааааааааааа… — прокричал Кулейба, внезапно подпрыгнул и обернулся в сторону Мирвана. Он вытащил ханжар также быстро, как Набига создал космос. Быстрее, чем хлопок, чем щелчок пальцев.

— Это я, — испуганно сказал Мирван.

По всему телу Кулейбы заиграли мышцы — росту в нём больше двух метров. Огромные бицепсы с человеческую голову. Могучие трицепсы. Ноги — как колонны на базаре Хамидия.

— Я подумал, что это ифрит подкрадывается ко мне сзади, — сказал Кулейба. Спрятал ханжар и продолжил шлифовать фигурки. — Не спится?

— Илияс рассказывал мне историю о местности Фаядана и городе, который появляется только ночью…

— Мои дети рассказывают эту историю друг другу. Старшие пугают младших.

— Как думаешь, этот город действительно существует? — спросил Мирван.

— Не знаю, — ответил Кулейба, — всё во власти Набиги!

— А что это у тебя за фигурки?

— Это игра шатранж… смотри: это слон, это конь…

— Не понимаю.

— Год назад я отправился с одним богатым господином в Персию. Там все играют в шатранж.

— У тебя еще есть чай?

Кулейба взял ибрик и потряс его. Ибрик был пуст. На лице Кулейбы танцевали языки огня. Его щеки, лоб, нос и подбородок изрисованы татуировками воина. Их ему набили в Финикии, где он обучался военному мореплаванью.

На мгновение Мирвану показалось, что у Кулейбы один глаз, а тату на его лице бешено кружатся в сатанинском танце.

— Тревожно мне, — сказал Мирван.

— Отчего же?

Вдалеке раздался вой. Пронзительный и длинный, пробирающий до самого сердца.

— Шакалы, кусс ухтугум!— крикнул Кулейба и стал на четвереньки. Завыл точь-в-точь, как шакал.

— А может, и не шакалы?

— А что? Ужасные циклопы из Фаяданы?!

Кулейба рассмеялся. «Конечно, — подумал Мирван, — чего бояться Кулейбе? Он сильный и умеет обращаться с оружием».

— Ладно, тусбих аляль хейр, пойду помолюсь.

— Тусбих аляль хейр, садики.

Мирван подошёл к хейме, где был властелин Набита. Обернулся, посмотрел на Кулейбу — острый меч, кинжал на поясе — и еще раз позавидовал его спокойствию и силе.

Мирван зашёл в палатку и встал на колени. Он долго смотрел в глаза Набиге. Набига — самый могущественный и единственный Бог из фиников. Почему из фиников? Да потому что Набита сам так захотел. Как объяснил о великий пророк Або Зиндик, Набига мог предстать перед племенем из золота или из воды. Набига мог быть великаном — сто метров роста. Он мог быть звездой. Мог быть вулканом. Он может стать целым океаном и маленькой рыбкой в нём. Он может быть рыбаком, который поймает эту рыбку, или его сварливой женой. Так сказал о великий пророк Або Зиндик, да святится имя его во веки веков. Набига есть любовь и ненависть. Любовь для тех, кто предан ему. Ненависть для тех, кто предал его. Набига везде. В самой большой вещи и самой маленькой частице этой пустыни. Набига — душа и сердце человека. Мирван начал молиться:

Набига безмолвствовал. Гордый и непобедимый в своём молчании. Презрительно смотрел на Мирвана. Кажется, он ухмылялся.

— Есть ли мне прощение? — повторил Мирван. Где-то далеко в пустыне снова завыл шакал. Потом завыл Кулейба и рассмеялся.

Мирван удивлённо посмотрел на Набигу. Ему показалось, что Набига ответил. Нет, не показалось, он ясно услышал, как Набига сказал:

— Можешь.

Тогда Мирван продолжил:

Набига пошевелил чёрными губами из фиников. Мирван прислушался.

— Да, мой владыка, — покорно ответил он и подошёл к Богу.

Он начал лизать его ноги. Его пальцы. Добрался до живота и почувствовал, как вкус фиников разливается сладостью по его рту и глотке. Мирван пососал левую пятку Набиги, потом принялся за правую. Не удержался и укусил её.

Выйдя из палатки, Мирван посмотрел на небо. И увидел падающую звезду. «Возможно, это знак Набиги, — подумал он. — Возможно, Набига благословил меня».

Он подошёл к костру. Там всё еще сидел Кулейба. Кулейба спал сидя и уже не отзывался на вой шакалов. Мирван осторожно взял ибрик Кулейбы и присосался к его носику. Кулейба врал — чайничек был наполовину полный. Мирван выпил весь чай. Сладкий и горький одновременно. Очень вкусный освежающий чай.

В палатке его поджидал Илияс. Илияс жевал кат и успел сильно опьянеть от него. Зато кат утоляет голод. И еще неизвестно, что лучше с собой брать в дальнюю дорогу: кат или еду?

— Где ты был? — спросил Илияс.

— Я молился.

Илияс приподнялся на локте и сказал:

— Я тут вспомнил еще одну историю. Эту историю мне рассказал сумасшедший колдун из Багдада: одно племя, небогатое и маленькое, прямо как мы, отправилось в путь к Каабе, чтоб установить там на пару дней, прям как мы ей-богу… своё божество. Однажды ночью они разбили палатки в пустыне, точь-в-точь как мы, клянусь, и заснули мертвым сном от усталости и голода, их охранник тоже заснул возле костра. Так вот ночью к ним подкрались чудовища с человеческими телами и головами шакалов. Эти чудовища начали пожирать людей заживо. А когда люди проснулись от боли, они не могли пошевелиться, потому что чудовища заколдовали их…

Теперь сытый Мирван не боялся страшных историй. В его рту до сих пор был привкус фиников и сладкого чая. Где-то на середине истории он заснул. А Илияс рассказывал страшилки до самого утра. Потому что он съел много ката. Любой дурак знает: тот, кто употребляет кат, и до тридцати не дотянет.

Рано утром Мирван проснулся от удушающей жары. Его тело покрылось потом. В горле пересохло. Он вышел из палатки и увидел Кулейбу. Кулейба выглядел подавленным.

— Что случилось? — спросил Мирван.

— Верблюд о великого пророка Або Зиндика исчез…

— Сегодня мы дойдём до Сейф Сахра, там найдём нового верблюда.

Сейф Сахра — некогда богатый оазис, сейчас переживающий трудные времена. Засуха. Неизвестные болезни. Нападения кочевников.

В Сейф Сахра останавливались все паломники. Сейф Сахра — последний пункт перед Каабой, где можно достать еды и воды. Где можно купить верблюдов и сыграть в кумар.

— Это еще не всё… умер старейшина.

Мирван зашёл в палатку к старейшине. В палатке вокруг покойника сидели люди. Все они шептали молитвы. Покойник — очень худой высокий старик с длинной седой бородой. Крупные мухи жужжали над его телом. Илияс и Мирван вынесли старика из лагеря, чтоб закопать.

— Я хочу сам его похоронить, — сказал Мирван Илиясу. — Ты не против, если я побуду еще немного с телом, помолюсь в одиночестве? Старейшина был мне как отец…

— Никто не бывает одинок, да прибудет со всеми Набита, благостный и благословенный… — ответил Илияс. Он уже с утра нажевался ката. Его лицо — словно маска. Никаких эмоций. Глаза затуманены. Движения неуклюжи. «Он скоро умрёт», — подумал Мирван.

Мирван сидел над трупом старейшины и читал про себя молитву, закрыв глаза. Караван тронется через два часа. Пророк пишет в своей палатке Книгу Набиги. Он подавлен из-за смерти верблюда, и никто не решается его беспокоить.

Мирван погладил длинную бороду старика. Потом провёл кончиками пальцев по его лицу. Он лёг на старика животом, приподнял рукой бороду и вгрызся в сочную мякоть горла под бородой старика. Плоть старика показалась ему очень вкусной. Вкуснее кебаба и долмы. Вкуснее всяких там фаляфилей. Он вгрызался и сосал кровь. Вчера Набига благословил его. После обеда Илияс вдруг заорал как сумасшедший. Крик быстро стряхнул сонливость с путников.

— Аль-May! Аль-Мау! — заорал Илияс. Все оглянулись по сторонам. Понятно, что воды здесь нет и быть не могло. Конечно, если Набига не возжелал так.

— Какая вода, аху маниюке! — зашипел на него пророк. У пророка целый день плохое настроение — у него закончились лепешки и виноград. Его пересадили на хромого неудобного верблюда. Седло натёрло ему задницу. Без паланкина, без веера — он превратился почти что в обычного смертного.

Илияс сорвался с места и побежал к невидимой воде. Один раз он обернулся и прокричал:

— Дураки! Быстрее! Там город, женщины и вода! Всё бесплатно! Всем хватит.

Караван медленно тронулся.

Вскоре Илияс стал маленькой точкой, бегущей на встречу со смертью. Его довёл кат.

Через два часа Кулейба, идущий впереди — самый храбрый и сильный воин племени, остановил караван.

— Видите? — спросил он и указал рукой на горизонт.

На горизонте маячили десять всадников на лошадях.

— Это пираты, — сказал Кулейба. — Готовься к бою!

Всадники погнали лошадей галопом. Они были вооружены копьями, мечами и луками. Паломники сбились в одну кучу возле верблюда, несущего оружие. Они нервно разбирали мечи и копья. Мечи выпадали из трясущихся рук на песок. Некоторые паломники побежали прочь. Посыпались стрелы. Одна стрела угодила о великому пророку Або Зиндику прямо в левый глаз. Он упал с верблюда вместе с саблей. Кулейба бросил копьё, и оно снесло всадника с седла. Затем он стремительно побежал на пиратов и в прыжке отрезал саблей голову лучнику. Он бился со всеми всадниками одновременно. Никто из каравана не решался помочь ему. Мирван держал свой меч наготове и молился Набиге, чтоб его не пришлось использовать.

Наконец Кулейба рухнул в песок, вокруг его тела начала растекаться кровь. В живых остались еще четыре всадника. Они приближались к каравану. Мирван забрал еще один меч у мёртвого пророка и, размахивая двумя мячами, кинулся на всадников. Лошадь встала на дыбы, сбросив всадника с копьём, и ударила Мирвану по лбу копытом. Он упал и потерял сознание.

Очнулся он поздним вечером. Он лежал возле мёртвого пирата. В животе у пирата торчала сабля. Все паломники были убиты. Нехитрый скудный скарб растащен. Властелин Набига валялся на песке. Его лицо было выпачкано в чьей-то крови. В груди у Мирвана больно защемило от того, как эти неверные обошлись с Богом.

— Мирван! — позвал его знакомый голос. Он обернулся и увидел Кулейба. Кулейба, прихрамывая, медленно шёл к нему. Он истекал кровью.

— Я замотаю тебя, — сказал ему Мирван. Разодрав галлябию пророка, он начал перематывать рану Кулейбы.

— Ну у тебя и шишак! — ухмыльнувшись, сказал Кулейба.

— Это лошадь… копытом.

— Вот мы и остались вдвоём, садики… Нужно поспешить, и к ночи мы дойдём до Сейф Сахра… Ты не помнишь, во сколько они закрывают ворота?

— Нет.

Мирван и Кулейба еще долго шли по пустыне, по очереди неся Набигу. Они хотели есть и пить. Они хотели лечь прямо здесь на песок и заснуть. Но благодаря тому что они подбадривали друг друга, рассказывали былины и анекдоты, к поздней ночи на горизонте замаячил Сейф Сахра.

— У тебя еще кровь идёт, — сказал Мирван.

— Нужно в городе найти наттаса…

В городе они встретили много паломников. Тут были почти все — огнепоклонники, свидетели Священной Коровы, секта Скарабея, слепцы, поклоняющиеся и смотрящие на солнце, пьяные сакакиры — поклонники вина. В городе не было еды. Только вода. И то дурно пахнущая и грязная. Мирван и Кулейба разбили палатку возле сакакиров. В центре палатки поставили Набигу. Сакакиры весело пели песни, танцевали и смеялись. Кулейба прилёг и зажал рану на груди правой рукой.

— Пойду поищу наттаса, — сказал Мирван и вышел из палаточного городка. На площади Сейф Сахра никого не было. Там сидел больной старик и бредил.

Мирван спросил у него:

— Где здесь можно найти наттаса?

— Что? — спросил старик.

— Где здесь наттас… мой друг тяжело ранен. Мы — поклонники Набиги.

— Год назад я был богатым маликом в Ираке, — сказал старик. — Дворцы, женщины, молоденькие девочки, красивые гулямы, поэты слагали о моих подвигах и богатстве касыды…

Больше Мирван никого не видел. Дойдя до закрытых ворот, он разбудил спящего стоя с копьём охранника.

— Скажите, есть ли у вас в городе наттас? — спросил он.

— Садик, наш наттас пропал без вести два месяца назад.

— Куда пропал?

— Говорят, его украло чудовище с человеческим телом и головой шакала.

— Чушь… — ответил Мирван, развернулся и ушёл.

— На всё воля Священной Коровы… — сказал охранник.

В палатке лежал мёртвый Кулейба. Лицо грозное — всё в татуировках. Груда мышц. Мёртвых мышц. Мирван немного помолился над трупом. Пьяные сакакиры отвлекали его своими криками.

— Нельзя ли заткнуться, — зло сказал им Мирван. — Я здесь пытаюсь помолиться…

Сакакиры на время замолчали. Потом кто-то завёл песню, все её подхватили:

Мирван заснул, но вскоре проснулся от голода. Без молитвы, без спроса, он просто подошёл к Набиге, уже не такому великому, могущественному, и откусил ухо. Ухо было сладким. Мирван откусил второе ухо, потом нос, вгрызся во вкусные плечи. Объел Бога Набигу до неузнаваемости. Осталось только туловище и культи ног.

Он вышел из палатки и сел возле сакакиров послушать песни.

— Садик, — сказал ему сакакир, — давай мы тебе вино, а ты нам финики… мы два дня ничего не ели.

Мирван протянул им финики и принял полный кувшин вина.

— Во сколько вы завтра в Каабу отправляетесь? — спросил он.

— Как только взойдёт солнце, мой друг, — ответил ему сакакир. Он отхлебнул вина. Сакакиры начали нравиться Мирвану — пьяные, весёлые и добродушные. Они даже женщин с собой взяли.

— Можно с вами? — спросил Мирван. — Я еще никогда не был в Каабе.

Фэт Фрумос — вратарь от бога

История о том, как великий приднестровский вратарь Фэт Фрумос начал свою футбольную карьеру

Меня зовут Фэт Фрумос. В это невозможно поверить, но еще пять лет назад я жил в селении, численность которого не превышала полсотни человек. Это селение располагалось на зеленых холмах в пышных виноградниках. Всё селение — это мои родственники. Мои рудэ (родичи) всю жизнь занимались виноделием. Они знали толк в вине и в виноградниках.

Лучшие специалисты Италии приезжали к нам в сат (сад) и умоляли на коленях отца продать им секретный рецепт вина. Они предлагали ему сотни тысяч долларов, но он отказывался. Он стоял в рваной грязной майке посреди двора со стеклянным стаканчиком удивительного напитка. Последние лучи соаре (солнца) пронизывали стаканчик в его руке, и папаша выглядел как апостол, на которого только что снизошла благость пророка. У его ног мельтешили куры, собаки и кошки. А в огромном корыте мои сёстры-красавицы шестнадцати лет давили босыми ногами виноград. Переводчик перевёл итальянцам то, что сказал папаша, и те с кислыми минами ушли прочь. Потом переводчик вернулся к нам во двор и поцеловал в щеку мою сестру Иляну. Через месяц они должны пожениться. Переводчик наш местный — оканчивал институт в Кишинёве — единственный образованный человек из нашего селения. Единственный, кому нравилось жить в большом городе.

— Татэ, — спрашивал он, — почему ты не хочешь продать макаронникам рецепт? Они тоже хорошие виноделы и приглашают тебя в Италию, чтоб ты посмотрел, как у них дела.

Папаша молча уходил в дом. Там он наливал еще стаканчик. Его стаканчик был гранатового цвета и не отмывался. Он пил вино утром — вместо чая. Пил его в обед и вечером. Я никогда не видел, чтоб папаша пил обычную воду. Он никогда не пил сок, молоко, кофе или газировку. В семье только я не занимался виноделием.

Меня зовут Фэт Фрумос. Я знаю, что уже представлялся. Откровенно сказать, писать я не мастак, поэтому, когда я буду терять нить повествования или просто дам осечку, я скажу: «Меня зовут Фэт Фрумос», — и, наверное, это первое и последнее письмо, которое я написал в своей жизни. Это чтоб вы знали — врасплох меня не застанешь. Только я в семье не занимался виноделием. Я пас коров и учился варить сыры и брынзу. Мне сейчас 16 лет, и через год я стану знаменитым. Я стану звездой. Но еще об этом не знаю. Смотрите, вон я иду по широкой грунтовой дороге позади коров: в сумке у меня пыне (хлеб), кровянка и стеклянная литровая бутылка с холодным вином. В руке у меня хворостинка — как и у всех пастухов. Одет я просто — на мне старые университетские брюки жениха Иляны и больше ничего.

Моя кожа смуглая, а ноги босые. Стопы огрубели еще с детства, поэтому я могу шагать хоть по стеклам, и ботинок не надо. Я очень высокий, и папаша говорит, что я пошёл в дедушку, у него рост был два с половиной метра.

Руки у меня длинные, как плети, и ноги крепкие. Коровы целый день пасутся на лугу, а я отдыхаю в тени под деревом. В обед съедаю кровянку с пыне и запиваю всё это вином. И так каждый день. Небо чистое и бестревожное, и не нужно мне другой жизни. Папаша еще сказал мне вчера: «Я построю для тебя лавку, и ты будешь продавать там сыры. Брынзу, сметану, творог и молоко. Тебе нужно придумать, как назвать свою лавку. Это очень важно». А я могу дать рекламу о лучших сортах брынзы и сыров в Кишинёве. И люди потянутся в нашу деревню, — предложил жених Иляны. — Вот увидишь, пройдёт время, и мы откроем магазин в Кишинёве. Самый лучший. Самый популярный».

Они цокнулись с папашей и осушили стаканчики.

— Ты уже придумал, как назвать лавку? — спросил жених Иляны.

— Нет, — ответил я.

Папаша сказал ему: «Ты умный и нормальный образованный пацан. Но в бизнесе ничего не понимаешь. Кому нужны эти сыры и сметаны в большом ораше (городе), а? Там у людей нет времени, чтоб ездить в деревню».

Я лежал под деревом и смотрел на облака. Думал, как же назвать свою лавку. Молочные Реки Приднестровья? Или Млечный Путь, как шоколадку? Короче, соображал я на эту тему часа три, наверно, и немного успел опьянеть от вина. Так вот лучшее название для моей лавки: «ФЭТ ФРУМОС — МОЛОЧНЫХ ДЕЛ МАСТЕР». Я представлял, как люди будут рассказывать друг другу о моей лавке. И в гостях все будут спрашивать: «Где вы брали такую вкусную брынзу?» А хозяева будут отвечать: «В лавке ФЭТА ФРУМОСА — МОЛОЧНЫХ ДЕЛ ВЕЛИКОГО МАСТЕРА». Неплохой рекламный ролик бы получился. Что там! Люди с большого ораша начнут съезжаться в наше село с самого утра и занимать очередь в мою лавку. А я важной походкой буду идти неспеша, вертя ключи на указательном пальце, и скажу всем: «До открытия осталось пять минут». Люди в толпе будут перешептываться: «Это же Фэт Фрумос — хозяин лавки». А однажды мэру самого большого города подадут на обед масло и брынзу. Он откусит кусочек от душистой солёной брынзы и замычит от наслаждения. Он спросит прислугу: «Где вы взяли эту брынзу! Нет, я спрашиваю, где вы взяли это чудесное самое вкусное масло!» Прислуга испугается и побежит на кухню к экономке. Экономка скажет ему, что эта брынза из лавки Фэта Фрумоса в Южной Деревне. И сам мэр большого города приедет ко мне в деревню и скажет: «Я хочу познакомиться с этим парнем! Мы должны открыть твой магазинчик в Большом городе! Мы должны построить завод и поставить производство Фэта Фрумоса на широкую ногу».

Я лежал под деревом в тени и, кажется, хорошо опьянел. Я дремал и видел сны про мэра. По моему обнажённому торсу ползали мускэ (мухи).

Проснулся я от визга тормозов. К лугу, где паслись коровы, подъехали два автобуса. На одном автобусе было написано «Тираспольские Тигры», на другом — «Зимбру». Из автобуса вышла тьма людей в спортивной форме. Двое несли чемоданчики с красными крестами. Ко мне подошёл низкий толстый мужичок с длинными казацкими усами. Он вертел в рукахтеле-фон. Он весь вспотел и был красный.

— Здесь жарко, пацан! — сказал он мне. — Очень жарко, пацан! Это твои вакэ (коровы)? Нам нужно, чтоб ты немедленно убрал этих вакэ. Они мешают нам. Паси их в другом месте.

Потом у него зазвонил телефон. Он уронил его и, выматерившись, ответил на звонок:

— Аша! аша! (алло). Мы уже на месте, игра должна состояться через полчаса, или «Тигров» исключат из футбольной лиги! Команда, не имеющая стадиона, не может играть в высшей лиге, а тем более на Кубок страны! Аша! аша! Я сказал — страны! Мы всё еще живём в одной стране! Политикой я не занимаюсь.

Он выключил телефон.

— Кто теперь разберёт, где чья страна! Пацан? Как думаешь, а, пацан? Ты где живёшь, в Приднестровье или Молдове? А может, тебе больше нравится Бухарест?! А?!

— Я живу вооон там, — сказал я и показал ему хворостиной на виноградники. Из-за виноградников едва проглядывали крыши. Крыши домов нашей деревни.

— Вы давите виноград и пьёте вино! — сказал мужик в деловом костюме. — Думаешь, это жизнь?! Бухать и работать?!

Я видел, как люди в спортивных костюмах начали бегать и делать зарядку.

— Вакэ будут пастись здесь! — сказал я.

— Ты не понял, пацан, нам нужно это поле на полтора часа. А потом хоть сдохни здесь со своими вакэ.

Я взял мужика в ключ, потом завернул ему руку, сделал подсечку и кинул его через плечо. Я сделал всё, как учил меня татэ. Он научил меня приёмам и сказал: «Это на случай, если люди тебе угрожают, твоим женщинам, скоту или хотят отобрать у тебя землю».

Мужик отдышался. Его костюм испачкался в пыли. Он крикнул остальным людям, и ко мне подбежали двое в спортивных костюмах. Один ударил меня в живот, а другой повалил на землю. Я крепко грохнулся головой и всплакнул.

— Оставьте его в покое! — приказал им мужик в деловом костюме. Он уже встал и отряхивался. Снова вертел свой телефон в руках. — Парень просто защищает свой пыне… Любой бы сделал на его месте то же самое. И я бы сделал.

Люди в спортивных костюмах отошли от меня.

— А теперь разгони вакэ. Мы будем играть в футбол. Дело национальной важности. Кубок страны! Даже если страна уже не существует, то кубок будет жить, потому что есть я!

Я взял хворостину и отогнал вакэ. Люди быстро установили ворота на поле и сделали разметку краской.

Мужик подошёл ко мне и сказал уже ласково:

— Не обижайся, пацан. Всего лишь полтора часа. Даю слово, полтора часа.

Игроки выстроились на поле. Выбежал рефери и два боковых судьи.

— Здесь дерьмо на поле! — кричали футболисты. — Это не поле, тут одни горбы!

Игра так и не началась. Оказалось, что не приехал вратарь «Тираспольских Тигров». Судья сказал:

— Еще пять минут, и я засчитываю техническое поражение со счётом 3:0.

Мужик в костюме схватил телефон и начал кричать в него как бешеный. Игроки на поле разомлели от кэлдурэ (зноя). Они счищали коровье говно с бутс и весело переговаривались.

— Придётся тебе стать на ворота, — сказал мне мужик в костюме. — Беги к автобусу, там тебе дадут форму!

— Ничего не выйдет, — сказал я.

Мужик достал из кармана пачку денег и отсчитал пятьсот лей.

— На, — сказал он. — Сводишь мамашу в ресторан. Или купишь себе туфли.

— Я футбол только по телевизору видел, — ответил я.

— Ты что, не болеешь за сборную Непризнанной Приднестровской Молдавской Республики.

— Болею, мы с татэ ни одного матча не пропускаем.

— Тогда почему нет? Этот матч просто формальность. «Зимбру»

— чемпион страны, а «Тираспольские Тигры» — это дворовые мальчишки. Нам нужно провести этот матч только для того, чтоб «Тигров» не оштрафовали. Они и так по уши в долгах. Понимаешь? «Тигры» — это моя команда. В этом сезоне им ничего не светит. Но я берегу их для следующего сезона. Понятно? Мы купим пару бедных парнишек из бандитских кварталов Рио-де-Жанейро, и кто знает, может, игра пойдёт.

И он уговорил меня. Я побежал за формой и спустя две минуты уже натягивал перчатки.

— Какие правила? — спросил я у защитника.

Защитник — армянин. Ему лет 35, наверное. Глаза грустные и уставшие. Но тело его мускулистое. Каждый мускул, как пушечное ядро.

— Ты не должен позволить мячу попасть в ворота, — ответил армянин.

Я утвердительно кивнул, и судья свистнул.

Меня зовут Фэт Фрумос. И сегодня я провожу свой первый футбольный матч в составе «Тираспольских Тигров». С реакцией у меня всю жизнь хорошо было. И поэтому когда нападающий «Зимбру» под одиннадцатым номером пробил в ворота из-за штрафной, я сдвинул ноги. Он, видимо, целился мне между ног. Мяч отскочил от левой икры, и её, словно кипятком, ошпарило горячей болью. Мяч вылетел на угловой. Мускулистый армянин стал на ближнюю штангу, и когда мяч завис над штрафной, я сам, не понимая, что делаю, выбежал, подпрыгнул и выбил его кулаком. Да как выбил — прямо снял с головы у нападающего.

Буквально через пять минут «Зимбру» сел на наши ворота и уже молотил без разбору, лишь бы забить гол. Защитники «Тигров» кидались в подкате на мяч. И после одного удара уже со штрафной я выпрыгнул в нижний левый угол, вытянувшись, что твоя гитарная струна, и перевел мяч на угловой. А потом снова выбежал в штрафную и на этот раз словил мяч. Игроки обеих команд начали удивлённо переглядываться. Армянин подошёл ко мне и похлопал по плечу.

— Молодец, пацан, — сказал он и убежал.

В первом тайме я отразил двадцать ударов. Двадцать смертельных ударов, которые должны были привести к взятию ворот. Я прыгал в нижние и верхние углы, я уверенно доставал мячи из-под перекладины.

Игроки «Зимбру» начали нервничать и переругиваться. Я заметил, что «Тираспольские Тигры» почти не бегали. Игроки полностью выдохлись. При каждом удобном моменте они садились на траву и пили воду. В конце тайма счёт так и остался сухим. Самый активный форвард «Зимбру» под номером 11 подбежал ко мне и ударил ногой в колено, когда я словил мяч после очередного углового. Я выронил мяч. Упал на траву и взвыл.

— На тебе, сука, — прошипел он.

Судья подбежал к нам и показал ему красную карточку. Сплюнув на траву, 11-й ушёл с поля и залез в автобус. Я лежал на траве и корчился от боли. Коровы паслись рядом. Главное, не потерять вакэ… а то папаша мне даст футбол!

На поле вышел человек с чемоданчиком, на котором нарисован красный крест. Он достал маленький пузырёк с жидкостью. И запах сразу привел меня в чувства.

Что было дальше? Я так и не пропустил ни одного гола за два тайма. И в дополнительное время не пропустил. И по пенальти я не пропустил. А «Тираспольские Тигры» забили два гола с пенальти и тем самым выбили чемпиона страны из кубковых состязаний. Обезумев от радости, мужик в деловом костюме бегал по полю и пожимал руки футболистам.

В руках он держал открытую бутылку шампанского. Он сказал мне:

— Господи, пацан. У тебя же дар божий. Это просто подарок с небес! Ты католик?! Я лично молюсь каждый день. Ты лучший вратарь в стране! Как тебя зовут?

— Меня зовут Фэт Фрумос, — ответил я.

— Представляешь! Они предлагали мне слить победу за много-много долларов. А я им сказал: «Если страна разворована и продана, это еще не значит, что "Тираспольские Тигры" продаются».

Вечером я с вакэ благополучно добрался до деревни. Уставший. На моих губах играла улыбка. Ведь в кармане у меня теперь целых 500 лей! Что можно сделать, имея 500 лей?! Да всё что угодно. Можно купить костюм, как у того мужика. Можно купить новенький велосипед или вложить деньги в лавку «Фэт Фрумос — Молочных Дел Мастер».

Когда я зашёл в дом, отец с женихом Иляны сидели на кухне и смотрели телевизор. Весь дом пропах сладким запахом жареного мяса. Иляна готовила ужин.

— Сегодня в матче за кубок страны произошла сенсация, — сказал диктор. — «Тираспольские Тигры» обыграли действующего чемпиона из Кишинёва «Зимбру». И настоящим открытием стал новый голкипер «Тигров» Фэт Фрумос.

Показали нарезку из моих сейфов, а в конце журналист взял интервью у мужика в деловом костюме. Мужик хвалил меня и говорил про то, что футбол выше политики, и поистине спорт объединяет людей, и сегодня мы перевернули новую страницу в молдавском футболе — появилась очень перспективная и амбициозная команда без звёзд «Тираспольские Тигры». И он еще много распинался на камеру и говорил, говорил, говорил. Чепуха, в общем.

«Наша страна как разбитая глиняная посуда — её можно склеить, чтоб все жили вместе. Но всё равно трещины будут видны, и когда очередной диктатор нальёт в посуду горячего супа для себя, посуда может дать течь», — вот так я думал.

Меня зовут Фэт Фрумос. Мне сейчас 16 лет. И жених моей сестры Иляны, и мой папаша, разинув рты, сидели уткнувшись в телевизор и не могли поверить, что это я там прыгаю в воротах, и это моё имя так часто повторяют в выпусках вечерних новостей.

Потом отец переключил на новости Кишинёва. Главный тренер «Зимбру» сказал:

— Этот вратарь — настоящая находка. На данном этапе мы ведем переговоры с клубом «Тираспольские Тигры». Естественно, мы бы хотели видеть Фэта Фрумоса в составе чемпиона страны. Я думаю, любой молдавский клуб сейчас будет стараться заполучить эту восходящую звезду.

— Сильно этот парень похож на тебя, — сказал татэ.

— Да, и зовут его тоже Фэт Фрумос, — сказал жених Иляны. Иляна подала сладкое жареное мясо и соус. Она поставила на стол графин с вином и тарелку с овощами. Мы жадно накинулись на еду.

После ужина отец раскурил трубку. Он позвал меня во двор. Светила полная луна и одна звезда возле луны.

— А что… — сказал отец, — если хочешь, уезжай в город. Молочная лавка может и подождать.

Утром приехал на велосипеде Штефан. У него была газета, которая называлась «Южная Деревня». Газета-призрак, тираж которой зависел напрямую от настроения Штефана. Тем более что Штефан любил выпить. И сейчас он выглядел не очень: небритый, под глазами набухшие синяки. Зато он надел рубашку. Помятую. Но рубашку. В руках он держал маленький карандашик и кусок хэртие (бумаги).

— Фрумос! — сказал он.

Татэ поставил ему стакан на стол. Штефан его залпом выпил.

— Фэт Фрумос! — сказал Штефан, и татэ налил ему еще. Он залпом выпил второй стакан. На дворе возились собаки, кошки и куры. Иляна вышла во двор кормить скотину.

— Фэт Фрумос, таких героев у нас не было со времен Иона Молдавану! — Татэ налил Штефану третий стакан, и тот его тоже выпил залпом.

— Итак, скажите, пожалуйста, когда вы поняли, что футбол — это дело всей вашей жизни? — спросил он меня.

— Когда пас коров, — ответил я.

Папаша загыгыкал.

— Как вы попали в состав «Тираспольских Тигров»?

— Я просто лежал под деревом и спал.

— Какие планы на будущее?

— Сейчас я доедаю свой бутерброд со смальцем, выпиваю стакан молока и иду с вакэ на поле, — сказал я.

Три легенды о Молчаливом Койоте

1

Однажды Молчаливый Койот шёл по городу, и к нему пристали пьяницы:

— Дай нам пару рублей на бутылку, — попросили они.

Молчаливый Койот ничего им не ответил, а только молча шёл, как делал это всегда. Пьяницы, было дело, ругали его и шли за ним. Но потом отстали. И когда они удалились восвояси собирать бутылки, Молчаливый Койот последовал за ними.

— Чего это он? — спросили пьяницы.

Молчаливый Койот насобирал больше всех бутылок. За день он наклянчил у прохожих много денег и сигарет. Пьяницы были довольны Молчаливым Койотом и взяли его с собой пить вино в квартире на четвёртом этаже. По дороге они купили очень много бутылок с вином. Мэшинбва (хозяин) винной лавки удивлённо посмотрел на Молчаливого Койота и спросил у пьяниц:

— А этот ещё зачем вам? У него же сердце заячье, глаза волчьи, а морда лисья! Заснёте ночью пьяные, и он обворует вас и отравит.

Пьяницы посмотрели друг на друга и уже не могли различить, кто из них Молчаливый Койот.

Они сели в квартире и зажгли свет. На столе лежал большой ломоть козьей солёной брынзы. Пьяницы пили и играли в карты до самого утра. А потом перед сном, перед самым рассветом, они закурили молдавский табак и начали рассказывать о самых прекрасных женщинах, каких они только видели в жизни. Только Молчаливый Койот молча сидел на паркете, облокотившись о стенку. Он ничего не говорил. Он единственный знал, кто из них Молчаливый Койот.

«Этой ночью я оказался Молчаливым Койотом. Доказательство этому: моё молчание. Кто знает, возможно, следующей ночью я окажусь пьяницей и буду говорить о самой прекрасной женщине в мире. Но не это главное, — думал он. — Главное, знать, в чьей шкуре ты встретишь новый день».

И когда все пьяницы заснули, Молчаливый Койот накинул кожаный вобивайон (куртка) и сбежал по лестнице вниз. На улице не было ни одного человека. На улице было свежо, и пели шошо (птицы).

Поздно утром проснулись пьяницы и увидели, что одного из них нет.

— Значит, Молчаливый Койот ушёл. Он не обворовал нас и не отравил.

После этого пошла молва среди людей, что Молчаливый Койот нинимуша (друг) людям, а не враг.

2

Однажды летом Молчаливый Койот бродил по городу в поисках работы. У него не было денег даже на сигареты. Он зашёл во двор и увидел старика, который чинил свою машину.

— Нинимуша, не нужен ли вам в подъезде уборщик? — спросил он у него.

Старик долго смотрел на него. Потом вытер пот рукой, запачканной в машинном масле.

— Очень странно, — сказал старик. — Никогда еще не видел, чтоб Молчаливый Койот разговаривал. Я слышал, в пиццерии требуются работники.

Тогда Молчаливый Койот зашёл в пиццерию. При виде зверя все посетители перестали есть, а официантка побежала звать менеджера на помощь.

— Не найдётся ли у вас какой работы? — тихо спросил Молчаливый Койот.

— Не может быть! Первый раз вижу, чтоб Молчаливый Койот разговаривал! — сказал менеджер. — Мы не берём на работу зверей. Зверь, знаете ли, человек ненадёжный. То кассу вынесет, то клиентов нам всех распугает.

— Я могу работать по ночам, — сказал Молчаливый Койот.

И его взяли на работу. Чистильщиком крыши. По ночам он залезал на крышу с метлой и счищал с неё мусор, который кидали жители пятиэтажек с балконов.

Денег Молчаливому Койоту не хватало на жильё. Но зато теперь он мог курить табак и пить вино. Он спал в пиццерии и нюхал запахи, исходившие из кухни.

Во сне ему снились огромные миски супа и душистые калачи с тмином. Ему снилась пицца Маргарита и большой стакан крепкого кофе.

Но голод не тревожил его. И не одолел за всё время службы.

Он никогда ничего не крал с кухни, а лишь изредка, когда никто не видел, вынимал обкусанный коржик из мусорной корзины и смачивал его в вине.

«Зверю и этого достаточно, — думал Молчаливый Койот. — Если бы мне была положена жизнь получше, то не родился бы я с пастью, полной острых клыков».

Иногда ночью после уборки крыши Молчаливый Койот ложился на спину и смотрел, как много звёзд разбросал творец по небу.

«А возможно, что и не творец, — думал он. — Возможно, творец хотел бы разбить все лампочки в этом подъезде. Оглушить всю рыбу в этой речке. Да только нет ни творца, ни звёзд, ни речки. Как и меня нет, когда я засыпаю».

Молчаливый Койот заснул и исчез.

3

Однажды Молчаливый Койот решил написать письмо в деревню своим друзьям: Волку, Зайцу и Лисе. Но когда взял он бумагу и карандаш, то понял, что не может молчать на письме.

«Так они не увидят моего лица, — подумал он, — И не поймут, как я соскучился по ним, про какую радость и печаль в своей жизни хочу им рассказать».

И когда подумал Молчаливый Койот о радости и печали, то вспомнил о дереве на набережной, в которое попала молния. Молния убила дерево, и теперь на дереве не было ни одной птицы. Молчаливый Койот вспомнил о своём соседе, который убил себя выхлопными газами, закрывшись в гараже, потому что жена не давала ему выпить, а дети ненавидели его.

— Прощай, нинимуша, — сказал тогда сосед Молчаливому Койоту. И это было единственным настоящим «прощай» в жизни Молчаливого Койота.

Потому что индейцы очень часто разбрасываются словами и прощаются каждый день. А потом возвращаются. Ведь слово потеряло для людей былую ценность.

«Возможно, поэтому в моей пасти столько острых клыков», — думал Молчаливый Койот.

И вспомнил Молчаливый Койот о радости, которой хотел поделиться он с Зайцем, Лисой и Волком.

Однажды он шёл после работы к себе домой и думал только о горячем душе и постели. Но проходя по набережной, он увидел, как могучая река выходит из берегов прямо на его глазах. На следующий день он радовался, что река затопила весь город, и люди стали плавать на пирогах в продуктовые магазины. Квартиру Молчаливого Койота тоже затопило. Затопило телевизор. Испортился ковёр. Книги теперь были похожи на вздувшихся мертвецов. И даже чешуя Достоевского и Чехова больше не блестела. Мёртвый Койот взял матрас и перебрался жить на крышу.

С крыши ему было видно ясное звёздное небо. А по главной улице плавали люди на лодках. И на каждой пироге горел маленький фонарик, а то и керосиновая лампа, как в старину. Люди плавали по своим делам.

«Теперь осуществилась мечта каждого человека, — думал Молчаливый Койот, — быть моряком!»

Вот про что хотел он рассказать Волку, Лисе и Зайцу после долгой разлуки. Но в письме он не мог этого написать. Поэтому и решил поехать к ним в деревню.

Молчаливый Койот летел две ночи на самолёте. Потом пересел на поезд и ехал две недели. Потом он пересел на автобус и ехал еще целый месяц. Потом он спросил у людей:

— Как мне добраться до деревни У?

— Туда еще никто не добирался, — пожимали плечами люди. — Транспорт туда никогда не ходил.

Тогда Молчаливый Койот купил велосипед и ехал на нём целый год. Пока не спустились шины. Пока не прокололись запасные шины. Пока не стёрлись шины запасных шин. Пока не порвалась цепь. Пока не погнулись колёса, и не отвалилось седло с рулём.

Он ехал через леса. Пустыни и горы.

«Ничего, зато я проведаю своих любимых друзей — Лису, Волка и Зайца, — думал он. — И смогу поделиться с ними радостью и печалью. Наконец я увижу своих любимых друзей!»

В конце концов Молчаливый Койот очень вымотался от долгого пути и отчаялся. Он подумал, что заблудился и уже никогда не попадёт в деревню У.

«Наверно, я так и умру в этом лесу», — подумал Молчаливый Койот.

Но сквозь плотный ряд сосен он увидел, как что-то блестит. Он подошёл ближе и увидел широкую реку.

Молчаливый Койот наловил кузнечиков в траве и сел на берег порыбачить. Насаживая кузнечиков на крючок, он говорил:

— Прости меня. Я — Молчаливый Койот. Иду из Города в деревню У. Я заблудился и очень устал. Мне нужна пища, чтоб не умереть. Только для этого я убиваю тебя, Па-пок-кина (кузнечик). Наловив окагависа (рыба), Молчаливый Койот сытно поел и продолжил свой путь.

Под вечер он вышел из леса и попал на грунтовую дорогу. Смеркалось. В конце дороги он увидел вкопанный деревянный столб. «Деревня У» было написано на табличке.

Молчаливый Койот обрадовался и улыбнулся. Он не заблудился. А шёл всё это время по правильному пути. Он очень обрадовался и побежал трусцой, чтоб попасть в деревню до темноты. Он уже представлял, как обрадуются его друзья. И как он будет всю ночь слушать их и расскажет им свои истории про печаль и радость.

И по правую сторону дороги он увидел домики деревни, крытые соломой. Он узнал домик Волка, Лисы и Зайца. А по левую сторону он увидел абрикосовые сады. И каждая ветвь гнулась под весом спелых плодов. От абрикосовых деревьев исходил благоухающий аромат. И Молчаливый Койот не смог удержаться. «Ничего, я уже проделал такой путь и могу завернуть на полчаса в абрикосовый сад, — подумал Молчаливый Койот. — Как же пахнут эти чудесные абрикосы! Я нарву их и принесу друзьям!»

Наступила ночь, и небо затянуло тучами. Моросил лёгкий холодный дождик. Молчаливый Койот мог рассмотреть во тьме только золотые абрикосы. Он не собирал их, а ел, ел и ел.

И не мог пресытиться их сладостью.

«Что такое? — думал он, пожирая абрикосы. — Я не могу остановиться. И мне нужно спешить к друзьям! Но, пожалуй, съем еще одну и хватит! — Но он не мог остановиться.

— Каго, слезай с дерева! — услышал он голос во тьме.

Он слез с дерева и увидел высокую тень в широкой шляпе с полями. В руках у тени было внушительное ружье.

— Ты кто такой?! — спросила его тень.

— Нинимуша, я — Молчаливый Койот, приехал в деревню У повидать своих друзей — Волка, Зайца и Лису…

— Врёшь ты всё! — грубо оборвала его тень. — Молчаливый Койот живёт очень далеко отсюда. И если бы он хотел приехать, то обязательно бы написал.

— Я не мог написать, — ответил Молчаливый Койот.

— Ты вор! — вскрикнула тень. — Ты вор и лжец! Крадёшь у нас абрикосы! Это охраняемые сады!

Тень направила на него ружьё и выстрелила.

Молчаливый Койот прыгнул на дерево и затаился на ветке. «Что за глупый индеец, — подумал он. — Надо его наказать за глупость».

Незаметно подкравшись, Молчаливый Койот перерезал горло тени. Тень упала замертво.

«Нужно набрать абрикосов друзьям и уходить отсюда. В этих краях очень злые сторожа!» — подумал Койот.

Он залез на дерево.

— А ну слезай оттуда! — услышал он голоса из тьмы. На этот раз тени было две. Они тоже носили шляпы с широкими полями и были вооружены.

— Какого чёрта ты тут лазишь, вор?! Тебя пристрелить тут?! — грубо прорычали тени и направили на него ружья.

Раздались выстрелы. И вспышки озарили абрикосовые сады. Но ловкий Молчаливый Койот запрыгнул на ветки и подобрался к охранникам сзади и перерезал им глотки. Две тени упали на землю замертво.

У одной тени слетела шляпа, и увидел Койот, что убил он Зайца. Друга своего из деревни У. Койот снял шляпу со второй тени, и это оказалась Лиса. Тогда Койот побежал трусцой к первой убитой тени и увидел, что этот нинимуша его дорогой Волк.

«Я убил всех своих друзей, — подумал Койот. — Что же я наделал».

Он всю ночь сидел и плакал, издавая ужасные вагонбмины. Теперь слащавый вкус абрикосов во рту опротивел ему, и он начал блевать абрикосами.

Утром Молчаливый Койот похоронил своих друзей в одной могиле. Он забыл, зачем так долго ехал в деревню У. И про что хотел рассказать Лисе, Волку и Зайцу. Но он знал одно: когда он вспоминал о друзьях, на душе у него становилось теплее. И рассказ его должен был быть приятным.

«Много ошибок совершает человек в жизни. И ни одну из них нельзя простить, — думал Молчаливый Койот. — Как жаль, что я не умею писать письма».

 

От Выхино до Грибканала

Сергей Тихонов

Афиша. Фотография балерины. Огромная белая вспышка в растушеванной мгле:

Люди гибнут.

Искусство бессмертно.

Ниже написано то же самое, но по-английски:

Birds die.

Art doesn’t.

Соображаю, почему это вдруг «люди» в переводе на английский становятся «птицами». Очитался, конечно же. Лебеди, лебеди гибнут.

высокая желтая безоконная стена перед нами сидим на бетонной плите, зеленая трава, одуванчики щуплый, руки в капельках ожогов от газосварки, спортивная куртка больше на два размера

восемь зарубок на прикладе, восемь! а мне всего двадцать четыре

вот это страшно, когда ждешь, час, два, три, боишься стрелять, а потом вспоминаешь Макса

и тогда тебя берет ненависть, ты вскидываешь винтовку, прицеливаешься, ждешь, они появляются кроме стариков, детей и женщин, никогда не стрелял в них и ты

тыщ-щ-щ

тыщ-щ-щ-щ-щ

тыщ-щ-щ-щ-щ-щ

шепчут эти звукоподражательные угасающие тыщщ, крошки кириешек изо рта попадают мне на руку

Ожидаю барышню у подземного перехода. Мимо меня черепашит старичок, подбирает жестянки, давит их ногой, складывает в пакеты. Остановился, посмотрел на меня. Уж не знаю, как можно зацепиться за человека, если у него глаза под черными стеклами. Говорит, что жара. Да, соглашаюсь, жара. Это вам, молодым, говорит, переносить легко, а я потом истекаю. Мне уже, поди, семьдесят восемь. Живу тут недалеко, на Первой Владимирской. Двух жен уже похоронил, совсем один. Сыну пятьдесят девять, редко приезжает, что мне, со стенами говорить? Можно и со стенами, думаю, было бы желание.

— Я когда молодой был, думал, всю жизнь один проживу запросто.

Ставит около меня сумки.

— Как хорошо, что я тебя встретил, сынок. Хоть выговорюсь. Улыбаюсь ему. Ну, выговорись, что ж делать-то.

— Плохо жить, — произносит после некоторой паузы.

Киваю.

Молчание.

— Плохо, плохо жить, — повторяет.

Опять пауза. Плохо, кто же спорит.

— Очень плохо, — подытоживает старичок и уходит.

Мамаша пристраивает на ушах у маленькой дочки нелепую желтую картонную корону с буквенным ободком I love Pushkin. Спереди красная надпись «Да будет Пушкин!» и стилизованное солнышко с бакенбардами. Корона то и дело спадает на плечи, девочка невыразительно улыбается, словно по привычке.

Дворничиха в нерешительности останавливается перед лежащим на ступеньках метро пухлым бумажником с торчащими оттуда купюрами и, помедлив, заметает его на совок.

Читаю Достоевского. Нутро не трепещет, как трепещет разум, придавленное камнем ставшей уже привычной сытости. Голодный вакуум отвлекал бы столь же сильно. Я разучился быть легковесным, пустым, восприимчивым. Заиндевелый лес ночью из окна поезда — словно негатив на свету. Три или четыре часа ночи. Тверь. Я слезаю на освободившуюся нижнюю полку. Почти двое суток без возможности выпрямиться — пытка. На нижней полке значительно холоднее, о чем я и сообщаю вошедшему парнишке в камуфляже. Он соглашается забраться наверх, а я рассматриваю его снизу, укутавшись в одеяло. Тельняшка на голое тело, поджарый, напоминает птицу. Скатал матрац вместе с бельем и подушкой, накрылся шинелью. Прозрачный, юный, возможно, что еще не бреется. Скуластый, брови густые, сросшиеся. Светлые волосы ежиком. Недоверчивый, хмурый, молчаливый, от кофе, мною предложенного, отказался. Еще подросток, но крепкий, надломленный. Турник и армия сделали свое дело. Привлекательный, чертяка, кадык, подбородок с ямкой, мускулистый, грубый, никакого внутреннего изящества. И я ненавижу себя за то, что не хочу быть таким же. Утро. Едем в тишине. Я, еще не отойдя от головокружительного бабьего лета в Кисловодске, смотрю на жухлую траву и подернутые льдом болота среди одиноких лачуг, березовых рощиц, церквушек и телефонных вышек, мерцающих красными ягодками огоньков. Женщина на боковой разгадывает сканворд. Еле слышно произносит: «Самоволка на тот свет, шесть букв», — довольно смеется, вписывает.

Во дворе «Камчатки» женщина-панк плачет, слезы капают с носа:

— Цой рассудит… Цой, бля, за меня пизды даст… Даже ангелы не помогут…

Кричит:

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним! Я это говорила группе «Агата Кристи» — я это говорю тебе!..

Продолжает:

— Я тогда не виновата была, когда он меня в первый раз ёб. Это Новый год был. А я на унитазе заснула. Думала, что дома. Соседей на хуй посылала. С лестницы спустил, без трусов. Четыре этажа. Никто не заступился.

Словоохотливая Людмила Владимировна рассказывает, что сегодня впервые за год соцработник вывела ее на лавочку посмотреть на небо. Шутит — «дожить бы до своего восемьдесят третьего дня рождения», что меньше чем через месяц. Расспрашивает обо мне, что да как, заметно мрачнеет. Откажешься от гречки? Нет? Ну тогда с тобой совсем легко. Разговор переходит на воспоминания о блокаде Ленинграда, я внутренне ликую: а то не знал, как спросить.

— Соплячки мы такие были, представь, десятый класс, ранняя весна, меж могил ползли, искали ростки, кругом ни травинки ведь. Слышим тяжелую поступь — четыре щупленьких солдатика ведут могучего моряка. Моряк идет спокойно, не сопротивляется, а ведь если б не ружья этих заморышей, четыре на одного — не было бы неравным боем. Впервые тогда на наших глазах расстреляли человека. А еще было дело, решили мы поехать на капустные поля, представляешь, ведь когда капусту убирают, нижний лист часто остается. А снега уже на полметра. Нас подвез водитель грузовика. «Все, девчонки, слезайте», — сказал он, заслышав выстрелы. Поле было абсолютно открытым, ни строения, ни деревца. Мы выкапывали прелые листья, а по нам стреляли. Ползешь и оглядываешься: ноги еще целы? — Людмила Владимировна улыбается. — Впрочем, я думаю, что немцы попасть по нам не хотели, просто припугивали, мы же по белому полю в темных ватниках ползали. Так мы тогда ничего и не собрали. Водитель должен был приехать только через час, поэтому в Ленинград возвращались пешком.

Я хочу попросить продолжать, но вместо этого захлебываюсь кашлем.

Безногая девушка в переходе станции метро «Краснопресненская» неотрывно смотрит на манекены для демонстрации джинсов, то есть, попросту говоря, искусственные ноги до пояса и все, три пары.

Не навещал тетю Люсю два месяца: в октябре был на юге, в ноябре замотался с учебой, да и баланс все время почти на нуле. Недавно позвонил справиться о самочувствии, и мне сказали, что в начале октября, как раз после моего последнего визита, Людмила Владимировна упала и сломала ногу; состояние значительно ухудшилось. Последние 10 лет тетя Люся, конечно, жаловалась на постоянное ухудшение здоровья, но, тем не менее, абсолютно ясно мыслила и находилась в твердой памяти. Теперь она никого не узнает — ни Олега, ни Лиду, — говорит, что ее похитили, что ей 46, что ногу сломала во время поездки в горы. Надо было бы ее навестить, а я боюсь. Вернее, мне кажется, что тетя Люся уже умерла, а кто теперь доживает отпущенный век в этом теле вместо нее, я не знаю.

Оказалось, что тетя Люся умерла 22 декабря. Как раз когда я с заблокированным телефоном жил от общаги до читального зала, готовясь к зачетам. 30 декабря, накануне отъезда из Питера, на кладбище «Памяти жертв 9 января» прикапывали урну с прахом. Мерзлая земля, копать трудно, тонкий слой снега, березовые стволы, уходящие в желтый туман, раскоряченные ветки на фоне бледно-бледно-голубого неба, мутное расплывшееся пятно солнца в стеклах иномарки. Умирать тетя Люся начала в самом начале октября — после того как, по ее словам, якобы ходила в «Пятерочку», и там какая-то женщина сделала ей в спину укол через пальто.

Необъяснимая, непричесанная, удивительная и даже страшная жизнь дает себя рассмотреть чуть поближе, как насекомое в микроскоп, если смотреть на нее с верхней полки плацкартного вагона. Я засыпал, когда это семейство суетно ввалилось на какой-то станции и стало располагаться, не зная куда поставить огромное количество сумок; непрестанно орал годовалый ребенок и требовал чего-то, водя невидящим взором. Я с интересом наблюдал за молодым благообразным парнем, отцом семейства, солнечно улыбающимся чему-то, за его четверыми еврейскими, как показалось, детьми-погодками, за его некрасивой беременной женой, за престарелой тещей и семнадцатилетним парнягой, как я понял, племянником. Я что-то пил, писал друзьям СМС и черкал в блокноте, когда четырехлетняя Элина подошла ко мне и заглянула через плечо. Я нарисовал ей льва и динозавра на каком-то листочке, потом, по ее просьбе, в своем блокноте и своей ручкой «чье-нибудь лицо»; увидев, что получилось (мы сошлись на том, что это «баба-яга»), она попросила «дедушку», а затем «девочку».

Несколько раз спросила, где мои дети, чем привела в некоторое замешательство. Она улыбалась и говорила: «Ты мой друг, папа, папа, смотри, как красиво рисует мой друг», — а я не знал, куда себя девать, и украдкой продолжал наблюдать за этим человеком, источающим тепло, за детьми, липнущими к нему, за нервными женой и тещей, которые не переставали кормить детей булочками и укладывать их спать, крича на отца. А он снисходительно и терпеливо улыбался. Старший мальчик, имени которого я так и не запомнил, аутист, говорил что-то нечленораздельное. Не помню, как разговорились с Ромой, — он, прерываемый бесцеремонными репликами деда на соседней полке о рыбалке, сканвордах, политике и головной боли, рассказал, что у сына испуг, но, как говорят врачи, он, скорее всего, перерастет, что они летят в Америку жить, ночевать в Москве будут в Шереметьево, — видно было, не на шутку волновался. Аутист вдруг запаниковал: «Папа, папа, зачем поезд так быстро едет, зачем ты так сделал?!» — и с ужасом начал вглядываться в окно, а я сказал: «Рома, он видит что-то, я чувствую, меня самого колотит, как будто от него передается». «Успокойся, — объяснил я, — это чтоб быстрее доехать». Ребенок расплылся в улыбке и, разбивая на слоги, монотонно произнес: «Ты мой папа, поедешь со мной, я тебя люблю, ты все понимаешь». Мы вышли с Ромкой в обледеневший тамбур, и я, будто родному, рассказал о своих снах и что мне так же страшно, как его сыну, только я разделяю эти две реальности, а для мальчишки она одна. Он ответил, что понимает и что Бог мне поможет, обязательно поможет. И когда я, готовый разреветься, признался в стойком чувстве, будто бы поезд, несущийся в абсолютной кромешной темноте, которую мы видим из окон, летит по рельсам, а кроме них больше ничего нет, он, помолчав, промолвил: «Священником будешь…»

А дело не в том, что я никогда не увижу этого удивительно стойкого человека, понукаемого глупой женою, полного любви к миру и выстраданного оптимизма, хоть и оставил ему зачем-то номер своего мобильного, дело только лишь в том, что мне больно видеть — видеть, как его пятилетний сын, когда отец пытался его уложить спать, смотрел в пространство и произносил с оттяжкой, хотя и не понимал, что, но словно намеренно бьет в одно и то же место: «Я не люб лю те бя па па я не люб лю те бя па па па па я не люб лю те бя», — а Рома, делая вид, что не слышит, продолжал его баюкать.

Малой и Малая

Виталик очень трогательно дзекал, по-белорусски. «Гдзе Малая, не видзел?» — спрашивал он, заспанный, помятый, опухший, когда я будил его на подкове с целью получить ту же самую информацию.

Малая работала. Прибивалась то к одному музыканту, то к другому, — то арка на Дворцовой, то Малая Садовая напротив Катькиного садика, где вода крутит мраморный шар. Иногда аскала просто так, но попрошайничать легче с песенным сопровождением. Можно просить «на струны музыкантам». Впрочем, и музыкант без аскера практически вхолостую обычно работает. За весь вечер всего несколько человек остановятся, чтобы выудить из кармана лишний червонец. Тут фокус в том как раз, чтобы тормознуть, улыбнуться, в глаза заглянуть.

«…добрым прохожим», как поётся в Янкиной песенке.

То и дело тётки со злостью бросали во всеуслышание: «Работать идите!» — на что Таня смущённо говорила: «Я работаю». «Да и он, — кивала на меня, — после офиса».

И впрямь, пение у Казанского помогало не сойти с ума от трудовых будней канцелярской крысы. И живые деньги, конечно. До зарплаты частенько нужно как-нибудь дотянуть.

Обычно так и делаешь, когда тебе нужен напарник: начинаешь петь — кто-нибудь обязательно прибьётся. Малая появилась в первый же вечер, правда не сразу: я к тому моменту уже успел отчаяться.

— Могу поаскать, — предложила. — Только аскерку у Малого нужно взять, а где он — я не знаю.

На голове у неё была замызганная, некогда розовая кепка. Я вопросительно взглянул, и Таня поспешила объяснить:

— Я с ней очень редко работаю. Она мне удачу приносит, когда на голове.

Кепка была украшена брошью в форме двуглавого орла. Подождали.

— Ладно, — сказала она, — поработаю с ней, — сняла кепку и стала расчёсывать немытые высветленные волосы.

Тане на вид было двадцать с лишним. Так и оказалось. Двадцать девять.

И Виталику тоже двадцать с неопределённым лишним. Они ведь почти что без возраста.

«…все они в кожаных куртках, все небольшого роста». Ладненько вместе смотрелись. Одинаково грязные, одинаково боевые, агрессивные, бесхитростные. Малой и Малая. Приехали из Минска. Человек пять или шесть в общей сложности. Таня единственная работала. Остальные только стреляли у неё на пиво или на блейзер.

— Мы ж не бомжи какие, — говорила Таня голосом, исполненным чувства собственного достоинства. — Когда ночуешь в парадняке, картона не всегда хватает. А мне на картоне нужно

— как я работать буду, если испачкаюсь? К людям подходить будет совестно.

Попрошайничала она и впрямь азартно. Был смысл обменяться телефонами. Но какие телефоны, прости Господи.

— Позвонить некуда, к сожалению, — говорила Малая. — Мы пока что вписываемся, но завтра съезжать, а где дальше будем — неизвестно.

— У тсебя нельзя? — спрашивал Виталик. — Можем и на полу.

Я с содроганием представлял себе, как в мою квартиру вваливается толпа бродяг, и отрицательно мотал головой.

— Что Сергей — это я поняла, но погоняло есть у тебя? — Таня далеко не первая, кто задавал мне этот вопрос, и я неизменно отвечал, даже объяснить пытался:

— Просто Сергей. Я не хочу тут, на улице, светиться, запоминаться, вливаться в тусовку. Я сбоку, не с вами.

— Поняла. Тогда так и запишу: Сергей. В скобочках — музыкант. Может, удастся позвонить. Давай договоримся: если стрелку на пять забили, то обязательно ждём до шести. Сам понимаешь. Мне очень неудобно, что я тогда опоздала. Я пришла — а тебя уже нет, ты, наверное, не дождался. Так что ждём час, хорошо?

О том, что в тот день меня самого не было, я промолчал.

Примечательно, что им, этим «неформалам», как они с гордостью себя называли, было, в общем, до лампочки то, что я пою. Они из этого ничего не слышали и только спустя какое-то время стали узнавать песни и радоваться им, одобрительно кивая.

Чехол распухал — внутри была охапка мятых купюр. Таня прятала их внутрь, чтобы сверху много денег не лежало, оставляла только мелочь — и опять бегом к прохожим с пустой кепкой. Убедительно выглядело.

Малой слонялся без дела. Томился. Наконец не выдерживал и начинал канючить.

— Мала-а-а-ая, ну дай дзенег!

— Отвали, сказала! Одна за всех впахиваю. Дрыхнешь всё время, к вечеру только встаёшь, — и лёгким тычком в живот заводила его бесёнка.

— А кто это тут на меня бочку катсит, а? а? — кричал он и грубо, по-мужски хватал её за задницу, кусал за шею, целовал.

Она визжала, отбивалась, царапала. Смеялась. Задыхалась от нежности. И в итоге отпускала его с сороковником. Он моментально исчезал.

— Что поделаешь, — отряхивалась растрёпанная Таня, — вот такого люблю. И он знает. Подходит, глаза пронзительные. И даю. Сначала пизды, потом на блейзер. Нет, не алкоголик. Какой же это алкоголизм.

Виталик возвращался с полторашкой химического пойла и первым делом предлагал мне. Видимо, считал, что я отказываюсь потому, что брезгую пить после них. Я отмазывался, что пьяный в ноты не попадаю, но вечером — обязательно.

— Везёт тсебе, — хрипел Малой, — вечером, у себя, в одзиночку.

«…ты выходишь на кухню, но вода здесь горька», — крутилось у меня в голове.

— Нет, — бойко рассказывала Таня, — с едой вопрос давно решён. Вообще не платим. Около полуночи в барах у служебного входа выставляют пакеты. Пицца там, всё такое. Нет, ну чо, пицца, не говно же. Я вот сколько ем, ни разу ничем не болела. Зато какая вкуснятина бывает, объедение просто. Мы панки, нам пох… Мы ещё года три будем в Питере тусоваться. Хотя на зиму уехать придётся куда-нибудь. Тут климат суровый, на улице его не выдержать.

Как-то Малая упомянула младшую дочку.

— Чья дочка? — изумился я.

— Моя. Не рассказывала? Да, у меня две девочки, одной восемь, другой четыре.

— А кто смотрит за ними?

— Отец смотрит. Ну, мой бывший муж. Нет, они нормально, в Минске, одна в гимназии. Я ему, когда разводились, так и сказала: «Будешь зарабатывать, обеспечивать. А мне ещё всю Россию объездить хочется». Я сразу говорила, что долго так не смогу, я ж распиздяйка. А потом вот Малого встретила…

Однажды место оказалось занято, а с другого нас согнали менты.

— Уходите, — говорят.

— Но ведь петь не запрещено, — пытаюсь возразить я. — Только попрошайничать запрещено.

Это я в прошлом году на Арбате играл, поэтому в курсе.

— А то мы не знаем, что они будут делать, — менты тоже ребята не промах. — Хорош заливать, зачехляй инструмент.

Что поделать, пошли искать дальше.

Арка на Дворцовой занята всегда, дотопали до стрелки Васильевского — туда, где спуск к воде и свадебные машины то и дело приезжают.

Было боязно петь без ощущения стены за спиной.

Было боязно и восхитительно.

Свидетели загораживали от Тани женихов и невест, щедро давая крупные деньги. Виталику сунули в руки две бутылки шампанского, он просто обалдел. Слов не находил — такой напиток на халяву!

— Ну как тсебе, как? — спрашивал он меня.

Специально отдельный стаканчик надыбал, не поленился. Уважает, надо же.

— Обычный шампунь, — скорчил я рожу.

— Ты даешь — обычный! — заржал Виталик.

«…теперь я пью свой wine, я ем свой cheese, я качусь по наклонной — не знаю, вверх или вниз», — думал я.

Ежедневно видел калек, копошащихся у Казанского. Безногий старик в бирюзовом берете воздушно-десантных войск то и дело проходил мимо нас на обмотанных тряпками и скотчем коленях. Таня наклонялась, обнимала его, приветливо улыбалась. Он поджимал губы, смущённо отводил глаза, пожимал плечами и полз дальше, оставляя за собой мокрые следы на асфальте.

— Обоссался, — задумчиво шептала вслед Таня. — Ненавижу этих цыган. Они инвалидов сюда привозят, а вечером забирают. Какая-то женщина догнала старика и сунула ему сторублёвку. Дед спрятал её в карман.

— Видишь, — говорила Таня, — эти деньги они у него отберут. Они в водку им что-то подмешивают, чтобы вырубить. Я ему всегда полчекушки оставляю. Это он заслужил. Однажды я с ним два часа разговаривала. С ним уже много лет никто не говорил.

Появившись в условленное время, Тани на месте я не нашёл. Мне сказали, что она уехала на Богословское кладбище. Пятнадцатое, да, вспомнил я. Уважительная причина.

В воздухе стояла морось, и я почувствовал, что сезон окончился. Точное такое же чувство испытывал я годом раньше, двадцать девятого, когда сообщили о смерти Пашки, и петь стало незачем, — я тогда нашёл опустевший сквер около Баррикадной и почувствовал, что слишком легко оделся.

Малая тоже говорила, что они могут в любой момент сорваться и уехать.

«Только я обязательно позвоню!» — божилась она.

Куда там, «позвоню».

Дни стояли хмурые и холодные. Гитару брать больше не хотелось.

Я был уверен, что они уже уехали.

Пятого сентября было солнечно. На газонах сидели яркие молодые ребята с дредами, небо клубилось, Невский гудел и смеялся. Я ждал звонка, ходил вдоль Грибканала и вдыхал загазованный воздух.

— Таня?! — я очень удивился, увидев знакомый рюкзак с прикреплённым к нему оранжевым мышонком.

Она повернула ко мне серое лицо.

— Солнышко прости что не позвонила нет не уехали. Сразу как наступили холода там в общем в общем Малой умер. В поле заснул не сумели спасти теперь я одна понимаешь. Мне очень очень тяжело очень. Долго рассказывать умер двадцать девятого августа деньги нужны похоронить а потом может быть обратно в Минск хотя. Ты придёшь завтра с гитарой придёшь? Я тебя умоляю деньги нужны я позвоню телефон кажется был если у Малого не остался. Придёшь я на подкове буду в одиннадцать в двенадцать в час буду ждать да не орите вы я с человеком разговариваю мне надо идти завтра завтра пожалуйста.

Непостижимо. Как это так — был человек и нету? Как это осознать. Что болеет, поломался — это понять ещё можно, а как это — непоправимо опустеть?

Танина косичка была отстрижена.

Она пятилась и кричала — завтра! Хотела уточнить, но её тянули и торопили куда-то.

Разумеется, я приехал.

Я не знал, чем можно серьёзно помочь, но мне хотелось поработать с ней последний раз. И отдать ей все деньги.

Я дождался. Ждал терпеливо — не час и не два.

Пел яростно, залихватски, с улыбкой. А Малая подхватила эту дерзкую ярость. Потом вылила на асфальт стакан медовухи и бросила вверх горстку мелочи.

— Тебе деньги очень нужны? — спросила она, когда я сказал, что выдохся.

Получается, она рассчитывала на это.

— Не дели, выгребай всё. Я приехал только из-за тебя.

Она помолчала.

— Спасибо. Спасибо, что всё так. Давай, удачи тебе.

— И тебе удачи. А мне сейчас в банк за реквизитами.

Я хотел сказать: «Царствие небесное», но получилось невыразительно, полушёпотом.

Снова начинался дождь.

Нигдетство

Гриб прилип, отлип, стоп

Отбиваешь от груди мячик: тебя зовут — Юра! Коля! Миша! Придурок! Лёша! Валера! Сабжа! — на слове «сабжа» все вздрагивают. Мячик отбит на автомате. Теперь тебе выберут имя пообиднее.

Московские прятки от обычных отличаются тем, что ты поворачиваешься ко всем спиной, и тебя по ней кто-нибудь бьёт. Теперь ты должен угадать, кто это сделал. «Я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я!» — кричат наперебой и тычут в себя большими пальцами. Кто-нибудь, например, помалкивает. Ты давно уже знаешь, что это для отвода глаз: скорее всего, не он. Ты делаешь предположение. Оказалось, как раз таки он: положите вещь, которую хотите спрятать, на видное место. Теперь тебе нужно бежать вокруг дома — чем быстрее его обежишь, тем меньше времени останется им, чтобы спрятаться. Идёшь шагом. Можно схалтурить: подглянуть из-за угла. Но если тебя слишком долго не будет, это вызовет подозрения. За домом грядки, объеденные вишни, аккуратно, не споткнись о водосточную трубу.

Из подвала пахнет сырой каменной пылью. Там сидит дядя Молодя, у него солидол и паяльник, у него водка в гранёном стакане, тельняшка и голые девушки на стенах. Дядя давно уже дедушка, такая вот вечная володость. Он называет всех «суткин ты кот», для связки слов использует оборот «забодай тебя комар» и запрещает обносить виноградники.

Ты монах в синих штанах, на лбу шишка и мёртвая мышь в кармане гниёт, теперь никто никого не найдёт, тебя послали по синей дорожке на одной ножке, ибо тебе позарез нужен цвет, которого нет в ассортименте, и ты прыгаешь нелепым циркулем, раздумывая о том, что вокруг юго-север.

Пока девчонки разрывают стебли одуванчиков на волокна и делают что-то вроде шиньонов, опуская их в дождевую воду и наблюдая, как они скручиваются в тугие спирали, ты с помощью увеличительного стекла фокусируешь солнечные лучи на муравейнике. Я, мы — ямы. Без номеров. Бездна миров.

Ты сидишь на орешнике, выведенный из игры в выбивалу. Выше земли, я в домике. Христик толкает Нельку, скорее всего, не нарочно, она падаете качелей, и те догоняют её сзади. Море волнуется три, рекламная фигура на месте замри. Разбойников в наших краях больше нет, всех извели: казачья станица как-никак. Хозяин голубятни умер, и она опустела, — а ведь раньше он частенько показывал через сетку белого голубя или снесённое им яичко. И говорил, что корочки от болячек очень вкусны, если насобирать много и зажарить в масле. Как, играя в крокодила, показать жестами загаданный тебе «график»? — надо просто очертить воротник, горделиво выпрямившись, и икнуть. Тили-тили-тесто, скандируют друзья, и оркестр играет «Yesterday», поздравьте друг друга, мама торжественно крепится, ты движешься невпопад, и расписываешься неловко, и любимую целуешь как-то вскользь.

Гриб прилип, отлип, стоп.

Сердце двора

— Поца, приколитесь, Котя сёдня трубу ёбет. Котя, покажи как!

— Пошёл ты.

— Покажи-и-и, покажи!

— Да вот так и ебу! — Рома вскочил с лавочки, схватился обеими руками за столб и подвигал тазом в его сторону. — Ах, ах, ах.

— Котя голубой, — засмеялась Снежана. — Он, когда вырастет, женится на мужике и заставит его рожать.

Котька вспыхнул, губы его задёргались, и, чтобы не разреветься, он плюнул в Снежану. Попал ей прямо на кроссовку.

— Дурак! — закричала Снежана и побежала к дому.

Котя долго смотрел, как её жёлтая футболка мелькает в окошках подъезда. Третий этаж, четвёртый… Сейчас приведёт бабушку, и та начнёт ругаться, объяснять, что Снежана девочка и её нельзя обижать. И не поверит, если рассказать, что эта самая девочка только что наговорила тут.

Рома, Надя и Лёша, притихнув, болтали ногами и переглядывались улыбками.

— Вот тебе попадёт сейчас, Котя, — сказала Надя. — Снежанкина бабушка такая злая.

— Давайте смотаемся?

— Давайте.

Когда заплаканная Снежана появилась с бабушкой, на синей лавочке, усыпанной лепестками облетающей вишни, никого уже не было.

*

— Вчера Галаголь опять выходила. Прикиньте, мы закричали ей: «Дважды два!», она повернулась и, как обычно, стала крестить воздух, а потом вдруг заорала: «Будьте прокляты, кто вас высрал!» — а Денис испугался, заплакал и убежал домой.

— Вообще-е-е. И чё, она теперь кричит «будьте прокляты»?

— Да, всем кричит. Совсем с ума сошла.

— Почему Галаголь?

— У неё фамилия такая. В первом подъезде живёт. И в списке есть.

— Пойдёмте посмотрим?

— Попёрли.

Список жильцов очень старый. Фамилии выведены краской кирпичного цвета. Напротив квартиры шесть написано: «Галаголь О. Ф.». Она тут живёт давно. Тощая старуха, волосы бубликом. Написала заявление управдому, вокруг мусорников раскидали куски отравленного мяса, и почти все собаки подохли. И Чара, и Альфа, и даже Трахунья. Трахунью хоть и не любили (её погладишь, а она тут же лапы на плечи кладёт и трахать начинает, Котька трубу точно так же), всё равно было жалко. А Тяпу мы сами выходили. И щенков её выходили — кормили, в коробке держали, старые вещи из дому выносили, чтобы щенкам спать было удобно. Галаголь видели только издалека и очень редко, она почти не выходила из квартиры. Близко подходить было страшно.

— У неё, говорят, такой почерк красивый. Тётя Зоя видела заявление. И не скажешь, что она сумасшедшая.

— Тихо! Кто-то идёт!

По лестнице спускалась сама Галаголь, безглазая смерть.

— Пошли отсюда! — злобно рявкнула она.

Мы вылетели из подъезда и побежали кто куда, забыв прокричать «дважды два».

Сердце двора бешено колотилось.

*

Борька загадочно и надменно смотрел на Саню.

— Ты чего?

— Дашь интервью? Я уже у всех взял.

— Интервью?

— Ага, — и Борька достал из кармана черный плеер.

— И что, записывает? — восхищённо проговорил Саня.

— Записывает. Настоящий диктофон.

— Везуха. Тебе сегодня купили?

— Да. Ну что, отвечай на вопросы.

Борька нажал кнопку «Rec».

— Здравствуйте. Как вас зовут?

— Саша.

— Сколько вам лет?

— Восемь.

— Ваша любимая группа?

— Спайс Гёрлз.

Борька щёлкнул кнопкой и расхохотался.

— Теперь я всем покажу эту кассету! Девчонки ещё не знают. Отмотал, включил.

«Сейчас мы возьмём интервью у самого главного сутенёра нашего двора, — зазвучал глухой голос. — Здравствуйте! Как вас зовут? — Саша…»

— Урод! — Саше обидно до чёртиков. И обидно, что у него нет диктофона, чтобы самому провернуть такую здоровскую акцию.

— Я ещё у Лады взял.

«Сейчас мы возьмём интервью у самой главной проститутки нашего района. Как ваше имя? — Лада. — Сколько вам лет? — Девять. — Ваша любимая группа? — Бэкстрит Бойз…»

— Козёл. Ладка, Надя, Снежана! Этот козёл нас всех записал!..

Лада всё рассказала маме. Кассету потом разбили, дали Борьке подзатыльник и заставили извиниться перед девочками.

*

— Вечером будет дискотека, моя мама вынесет магнитофон к подъезду. Удлинитель протянет через форточку.

— Ла-а-а-ада, это же клёво! — Надя вынула заколку из волос, тряхнула головой и снова стала собирать длинные тёмные волосы в хвост.

— Да, круто, — вразнобой стали повторять пацаны.

— А у тебя есть кассета: «Я-я-я коко джамбо я-я-е»? — напел Котя.

— Есть, конечно. Принесу. И «Макарена» есть.

— А Серёжа танцевать не умеет, — девчонки прыснули.

— Ой, можно подумать, вы умеете.

— Мы — умеем. А ты нет. Обоснуй, что мы не умеем.

— Не умеете!

— Да ты, наверное, на дискотеке ни разу не был.

— Ну и что.

— Ну и то. И вообще ты фуфло какое-то слушаешь, «Золотое кольцо». Даже моя бабушка не слушает.

— Да как же.

— Да, да! — Рома снова вскочил и встал лицом к аудитории, чтобы его было лучше видно. — Он, приколитесь, когда бабки всякие старые собрались во дворе с гармошкой, подсел к ним и стал подпевать! Баба Валя там была, баба Таня, дедушка Боря — все, короче.

— Ха-ха-ха, — заржали. — А ну, спой нам!

Серёжа насупился.

— Спой, спой! — Лена самая старшая, ей почти одиннадцать. У неё светлые волосы и глаза медового цвета. Не тёмный мёд, а жёлтый. В неё влюблены и Ромка, и Денис, и сам Серёжа.

— Спой какую-нибудь такую песню, — Лена смотрит на Серёжу, а он отводит взгляд.

— Не буду.

Тогда Лена садится перед ним на корточки и смотрит в лицо снизу вверх. Деться некуда.

— Ну для меня спой. Это серьёзное дело, народные песни. А что. Хватит ржать! — прикрикнула на остальных, и смешки потухли. — Спо-о-ой. Пожалуйста. Ничего смешного тут нет. Это мы всякую чушь слушаем. «Руки вверх» там, Линду. Спой. Мы не будем смеяться.

Тишина.

Все ждут.

— Ладно, — Лена встаёт, — раз не хочет человек петь, то не надо.

И Серёжа запел. Тихонько, на одной ноте — запел.

— «…Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему…»

Дети смеялись так громко, как только могли, набирая побольше воздуха и выкашливая смех.

Лена смеялась тоже.

Серёжа молчал.

Басика

Басика будто бы только и делала, что сидела на краю дивана, никуда не смотря. Доподлинно неизвестно, настолько ли плохо она видела, как об этом рассказывала. «Басика, — спрашивал я, — как ты видишь?» «Расплывчато, Сержик», — отвечала она, и я вглядывался в мутную радужку глаза. У мамы с папой, которые видели лучше, в глазах и впрямь было больше ясности — не было этого разлохмаченного краешка радужки и пожелтевших, как творог, белков. Бабушке стоило больших усилий подняться с дивана. Ей было смертельно лень.

Выйдя на пенсию, она ни дня больше не проработала. Просто не желала никуда ходить, хотя могла работать в санатории, получать приличный оклад, в общем-то, особо себя не обременяя. Да ну, вот ещё, рассудила она. Немощной Зоя Сергеевна не была, но ей хотелось наконец состариться и вздохнуть облегчённо.

Она безвылазно сидела дома, я копошился рядом. Чем я был занят, не могу вспомнить. Но в памяти отложилось, будто бы всё моё детство прошло там, на Октябрьской, у самой черты города, на странной высоте четвёртого этажа, откуда всё видно как-то по-особенному — будто бы смотришь деревьям в вырез груди. «Да брось ты, — сказала мне мама, придумаешь тоже. Мы тебя только на выходные туда отвозили, и то не всегда. И в садик ты ходил регулярно, сам подумай». Убедительно вроде, но стойкие кадры из детства от трёх до шести — это туевая аллея за домом, бабульки на лавочке и балкончик над трассой, стремительно уходящей в неизвестность за городскую границу, в сторону грозной синей Бештау. Балкончик был огорожен прутьями, и внутри было щекотно от страха, когда я свешивал ноги, чтобы выдувать разноцветные планетки мыльных пузырей или смотреть в светлую непостижимую высь океана, над которым летел мой космический кораблик, а мне, космическому капитанчику, приходилось высматривать островки с помощью подзорной трубы — какого-то сантехнического элемента из белой пластмассы. Но нет, приземлиться было негде, только белые перистые облака, как мыльная пена в ванной, как далёкая морская рябь, восторженно-солнечный ужас.

У басики были бульдожьи щёки и длинные седые волосы, собранные в бублик. Однажды она их распустила, и я поразился, как много их, оказывается, — всю спину закрывают. Басика была полная и ласковая, только ласковость её совсем другая: угрюмая, не радушная, не приветливая, как, скажем, у бабушки Дениса. Резкие ноты появлялись в голосе, когда она говорила о моей маме. «Ольгу — не люблю! И Антона не люблю!» Не помню, спрашивал ли: а меня? — может быть, и сама отвечала: «А тебя люблю, Сержик», — и целовала в лоб.

Удивительное сходство с нами было обнаружено в книжке на иллюстрации к стихотворению Барто. Те же щёки, тот же бублик, а Серёжа — в полосатом свитере точно как у меня. «Если вы по просеке, я вам расскажу, как гулял попросите жук, обычный жук». Когда мы всё-таки выбирались погулять, было величайшим подвигом дойти до «вторых» туй, высаженных полукругом. Эта аллея была такой долгой, широкой, она вела куда-то в запретное, запредельное, и уговорить басику пройти ещё десять шагов (а вдруг аллея кончится, и начнётся что-то другое?) было трудно, почти невозможно; приходилось возвращаться. Когда я взрослыми шагами прошёл её с другого конца за пять или шесть минут, я впервые почувствовал обратный рост деревьев. Из давно проданной кому-то квартиры, так долго пустовавшей после бабушкиной смерти, всё уже выветрилось, и пыль стёрли, и обои новые поклеили, и телевизор снесли на помойку. А сливы, от которых меня однажды вырвало, нельзя же есть в таких количествах; а вставная челюсть, овощной магазин с характерным запахом земли, окна роддома напротив, горевшие в темноте мертвенным люминесцентным светом, жуткий бабушкин храп «хрр-аш-аш», гоголь-моголь, яйцерезка, тёртые яблоки с сахаром; а как вдруг тревога повисла в воздухе, когда взрослые стали чего-то недоговаривать, исчезать, оставлять меня с маминой подругой; а как потом, уже после похорон, басика открывает мне дверь, приглашает зайти, как ты вырос, говорит, и на лице синяки, и пахнет чем-то старческим, и надо куда-нибудь просыпаться, не прощаясь; шестое марта, 1992 или 1993 года, папа точно не помнит, — это так показательно, что и я не хочу уточнять; ничего, кроме памяти, хоть и живу я в страхе что-то не успеть почувствовать до того, как кончится я и начнётся кто-то другой, одна только память, зачем-то возвращающая меня в мои сны, в мои подъезды, в моё нигдетство.