Еще вчера, в пятницу над Москвой прошел фронт очередного циклона, и опять жара сменилась промозглой сыростью. С утра временами начинал моросить почти осенний дождик, заставляя прохожих открывать зонтики. С балкона пятого этажа зонты представлялись Николаю парашютиками, плавно влекущими их обладателей в какие-то неведомые страны.

В храме святого Пимена, что возле метро «Новослободская» в двенадцать часов должен был совершаться чин отпевания. Люда и ее родители, как оказалось, были крещеными, хотя службы в церкви и не посещали. Все эти подробности были известны Любови Константиновне, той самой заведующей детского сада, которую Николай видел во время карантинного противостояния родителей и персонала детсада. Когда он узнал о гибели Люды и ее родителей, возникло ощущение абсолютной опустошенности, казалось, что жизнь кончилась. Наступила полнейшая апатия, и ныло сердце, в горле стоял ком. Слава богу, что в жизни был уже опыт перенесения подобных стрессов. Николай попытался сосредоточиться на том, что сейчас только он знает, что случилось с Людой, и сейчас на нем лежит ответственность… Тут он запутался в мыслях. А за что, собственно, ответственность? Он попытался сформулировать для себя, – Ну, наверное, чтоб они достойно ушли из жизни. Так это глупость, из жизни они уже ушли. Чтобы, как подобает, завершили земной путь… Господи, да что же это меня все на высокий штиль-то тянет. Люди умерли, надо позаботиться, чтобы они не валялись в морге, а чтобы их по-человечески похоронили. Только как же это сделать, у меня же ни паспортов их нет, ни одежды. Ну, ладно, одежду можно, в конце концов, купить, а с документами-то как быть?

Тут возникла нелепая мысль, что документы тоже можно купить. Стоп, стоп, так он же не знает, как ее родителей зовут, да и фотографии нужны. И вдруг он отчетливо вспомнил, как Люда рассказывала, что Любовь Константиновна – лучшая подруга ее мамы. Сначала он хотел позвонить, но потом решил, что на машине он будет ей помогать, куда-то ездить, что-то делать. И тогда он сел в машину и поехал за город.

Обычно он водил автомобиль спокойно, стараясь без надобности не перестраиваться из ряда в ряд, и не сильно превышать скорость, но в тот день, чтобы отвлечься, он ехал в стиле «слаломист», вписываясь в малейшие просветы, возникавшие впереди в соседних рядах и по возможности до предела ускоряясь между светофорами. В одном месте он даже на пару с обладателем наглухо затонированного «бумера» проскочил перекресток на только что включившийся красный, при этом буквально в паре метров миновав встречи с уже рванувшими справа машинами. Но бог миловал, свидания с гаишниками тоже удалось избежать, и вскоре он подъезжал к загородной территории детсада. Услышав, к кому он идет и по какому поводу, охранники только что под козырек не взяли, а один из них вызвался даже сопроводить его, как он выразился «к самой».

Любовь Константиновна на крылечке административного корпуса разговаривала с двумя сотрудницами. И хотя говорила она вроде бы обычным тоном, но, судя по тому, как те виновато переминались с ноги на ногу, втык им был сделан основательный. Увидев Николая с почетным эскортом, она мановением руки вымела с крыльца провинившихся девиц и перенесла фокус внимания на мужчин. Охранник открыл было рот, но Николай попросил ее о разговоре наедине. Поднявшись на второй этаж, они очутились в крохотном кабинетике, где Николай все ей и рассказал. Надо отдать должное Любови Константиновне, она изрядно побледнела и как-то осела, услышав известие о гибели всей семьи ее подруги, но тут же извлекла из стола пузырек и блистер с лекарствами, накапала себе каких-то капель, проглотила пару таблеток и вновь стала энергичной и деятельной. Она моментально связалась по телефону с какой-то родственницей, у которой был ключ от квартиры погибших, достала из толстой папки копию Людиного паспорта, нашла телефон похоронного бюро в Лобне и тут же договорилась с агентом, что они часа через два подъедут к больнице, оставила за себя кого-то из сотрудников, и они с Николаем по замысловатой кривой, обусловленной посещением родственницы, живущей в Черемушках, и Людиной квартиры, расположенной недалеко от ВДНХ, ринулись в Лобню.

Возле ворот больницы уже стоял желтый «пазик» с черной траурной полосой, опоясывающей его бока и с характерным люком сзади. Водитель, открыв дверь кабины, лениво курил и листал какой-то журнал. Вдоль автобуса взад и вперед нетерпеливо рысила бойкая дамочка средних лет. Увидев вышедших из машины и направляющихся к ней мужчину с женщиной, она тут же попыталась было начать корить их за опоздание, но Любовь Константиновна и лежащее бревно могла парой фраз поставить по стойке «смирно», что она тут же и продемонстрировала. Через минуту агент похоронного бюро покорно и торопливо заполняла какие-то формуляры, давая расписаться на каждом директрисе. Затем Любовь Константиновна попросила Николая остаться в машине, а сама вместе с агентом ушла на территорию больницы. Вернулись они только через полчаса. Директриса выглядела постаревшей лет на десять, и, судя по тому, что тушь с ресниц была смыта, она еще и плакала.

Агентесса укатила на своем автобусе, а Николай некоторое время постоял на месте, ожидая, пока его спутница опять примет лекарства, и только после этого потихоньку тронул в Москву. Любовь Константиновна потихоньку приводила себя в порядок, он старался не смотреть в ее сторону, делая вид, что сосредоточился на дороге.

– Представляешь, – сказала вдруг его пассажирка, – какой-то пьяный мудак выехал на встречную, и они не успели отвернуть. Обе машины улетели с дороги, да еще и загорелись, так что хоронить придется в закрытых гробах. А этот козел, который врезался в них, не был пристегнут, вылетел из машины через лобовое стекло, попал в кусты и отделался только переломом ноги да сотрясением. Но я эту суку посажу на всю его оставшуюся жизнь, все силы приложу, а посажу. А не получится, так и на тот свет отправлю…без всяких судей.

Она отхлебнула прямо из пузырька с валерьянкой, ее передернуло, и она нелепо икнула. Немного помолчав, она добавила, – Давай сейчас на Новослободскую, там церковь есть, надо договориться об отпевании, они все-таки крещеные, я Людке крестной матерью прихожусь. У них на Миусском кладбище фамильный участок, там их и… положим.

А сегодня, войдя в церковную ограду, Николай сразу увидел три стоявших рядом автобуса похоронной службы. Точно так же в правом нефе храма святого Пимена три закрытых гроба стояли рядком на катафалках. Служба только что закончилась, и негустая толпа прихожан уже почти разошлась. Несколько старушек, шурша тихо, как мышки, возились около огромных латунных подсвечников, гасили недогоревшие свечи и соскребали следы оплавленного парафина или воска. На крышках гробов лежали кресты и фотографии в черных траурных рамках. Вокруг собралось человек пятьдесят, из которых Николаю были знакомы лишь Любовь Константиновна, да Оксана, поэтому он держался в заднем ряду.

Неторопливо к собравшимся подошел сухонький, седой, совсем старенький священник в светлой рясе, поверх которой накрест была повязана широкая лента с золотым шитьем. Его сопровождал, держа в руке слегка дымящееся кадило, невысокий, но весьма объемистый дьякон в черной рясе. Священник коротко переговорил о чем-то с Любовью Константиновной и, взяв из рук дьякона кадило, возгласил слова первой молитвы. Директриса оглянулась в этот момент и, пошарив взглядом по толпе, властным взмахом руки подозвала Николая к себе. Он невольно подчинился и осторожно пробрался и встал рядом с ней.

– Держись со мной рядом, – шепнула она, – мы с тобой тут самые близкие им люди.

Отпевание подходило к концу. Дьякон густым басом провозгласил «вечную память», голос гулко и мощно плыл в полупустом храме сквозь дымку ладана. Николай, перекрестившись, поднял лицо вверх, стараясь удержать внезапно нахлынувшие слезы. Взгляд его скользнул по колоннам, украшенным знаменитыми васнецовскими росписями, и уперся в видимый из бокового нефа краешек купола, где в лазурной выси беззаботно кувыркались белоснежные ангелы. Пока звучали слова молитв, произносимых священником, Николай пытался удержать внимание на них, стараясь понять полузнакомые слова на церковно-славянском языке. Это помогало хоть как-то умерить боль в душе, которая, возникала каждый раз, когда он снова и снова понимал, что ничего уже не вернуть и ничего больше не будет. Тогда хотелось замереть, не двигаться, а еще лучше упасть ничком и никого не видеть и не слышать. Сейчас же, когда затихли последние слова «вечная память», в голове у него опять возник сумбурный поток мыслей, которые, перебивая друг друга, возникали, казалось, из ниоткуда и были обращены к тому, чье незримое присутствие предполагалось этими колоннами, этим куполом и молитвами, улетающими с дымом ладана вверх, туда, к Нему.

– … За что, мне все это? Что я, пожелал чего-то запретного? Мне ведь ничего не надо, кроме нормальной жизни. Жена, дети, работа… Что в этом греховного? А этот клад, я что его просил? Что это, искушение? Значит все это из-за того, что я не выдержал испытания искушением? Ну, хорошо, поманил и отнял. Но ее-то зачем нужно было наказывать, она же ни в чем не виновата! Это я убил тех двоих, и я должен ответить. Но что мне было делать, я же не хотел никого убивать, я просто защищался. Или я безропотно должен был отдать свою жизнь? Но за что, зачем, смысл какой во всем этом?!…

Возле него остановился проходивший мимо священник, который служил на отпевании.

– Простите, это ваших близких хоронят?

– Да, тут моя невеста.

– Сочувствую и разделяю ваше горе. Вы воцерковлены?

– Простите?…

– Службы в церкви посещаете?

– Да, нет. Вообще-то я крещеный, но как-то…

– Понятно, теперь большинство так. Но вам бы хорошо на исповедь прийти, причаститься, глядишь горе-то и утишится. Попробуйте еще Экклезиаста почитать, там хорошо написано для облегчения страждущих. А на исповедь приходите, и просто так поговорить можно, спросите отца Петра. А сейчас руки вот так, ковшичком сложите. Благослови тебя господи!

На улице моросил мелкий дождь. Добровольцы из числа присутствовавших на похоронах мужчин, среди которых был и Николай, вывезли и погрузили гробы в автобусы. Похоронный караван катил по московским улицам, не привлекая внимания прохожих, прячущихся под зонтами, и в основном смотрящих под ноги, чтобы не попасть в очередную лужу. Редко кто бросал взгляд на три одинаковых автобуса следующих друг за другом, да и эти взгляды были равнодушно-любопытствующими. Николай с тоской смотрел в окно. Там на улицах все шло обычным порядком, и никому дела нет до того, что оборвались чьи-то жизни, а линии чьих-то судеб пойдут из-за этого совсем другими путями. Когда автобусы уже подъехали к воротам кладбища, какая-то старушка в нелепом плюшевом жакете, в клетчатом платке, повязанном по-деревенски, с узлом на затылке и с двумя кошелками через плечо, вдруг остановилась, провожая взглядом автобус, в котором он ехал, и несколько раз перекрестилась, шепча что-то.

Перед воротами произошла заминка. Дежуривший возле них мужичок, на котором ввиду дождя была армейская плащ-палатка, а на ногах почему-то лаковые ботинки, делал вид, что въезжать на территорию кладбища, ну никак не положено. Твердость его убеждений моментально испарилась при виде бутылки, возникшей в руках Любови Константиновны. Волшебным образом ворота растворились в тот самый момент, когда бутылка исчезла под плащ-палаткой.

Прощание возле могилы было недолгим, дождь хлынул уже по-настоящему, и нахрапистый бригадир могильщиков бесцеремонно торопил агента похоронного бюро, которая пытаясь придать какую-то приличную моменту скорбь и торжественность, включила принесенный с собой кассетник с записью похоронного марша. В тот момент, когда она пригласила присутствующих «прощаться с погребаемыми», то ли из-за того, что батарейки были старыми, то ли из-за попадания воды, пленка вдруг замедлилась, музыка превратилась в какофонию, и под эти звуки Николай, шедший в середине стихийно возникшей цепочки прощавшихся, остановился у гроба, на котором лежал Людин портрет. Шедшие за ним обходили его, держа одной рукой зонтик, другой прикасались к каждому гробу, замирали на мгновение, пытаясь принять печально-задумчивый вид, как бы выражая всю глубину скорби, которую они чувствуют и отходили в сторону. А он стоял, не в силах снять руку с крышки. Ему казалось, что пока он находится тут рядом, все еще живо то, что было с ними. Но стоит ему отойти, как порвутся последние нити, соединяющие их, и все начнет стремительно уходить в туман забвения. Он с грустью подумал, что пройдет несколько лет, и размоются в памяти черты любимого лица, а у него нет даже фотографии. Тут к нему торопливо подошла агент похоронного бюро и, сохраняя скорбное выражение на лице, злым шепотом попросила его отойти. Вслед ней поспешали уже могильщики с брезентовыми лямками в руках.

Опустили в общую могилу гробы. Директриса высыпала на крышки данную ей при отпевании в церкви землю. Снова выстроилась очередь, на этот раз, чтобы брезгливо бросить щепотку раскисшей от дождя земли и торопливо поспешить в автобусы на ходу подставляя запачканные руки под струйки дождя, текущие с зонтов. В спину им летели звуки глухих ударов земли о крышки гробов, которые торопливо засыпали рабочие, торопящиеся поскорее приобщиться к дарам, которыми Любовь Константиновна подогрела их интерес к работе.

Поминки директриса организовала в небольшом кафе-стекляшке, расположенном рядом с метро «Новослободская». Когда автобусы подкатили к нему, из них вышел уже повеселевший народ. Дождь кончился, и большинство осталось на улице, покурить и поговорить, поскольку многие давно не виделись. Стихийно организовалось несколько кучек, – отдельно родственники, отдельно коллеги по работе. Николай в задумчивости прохаживался возле кафе – он не курил, когда вдруг услышал, что в одной из компаний упоминают Алексея Аполлоновича. Толстый вальяжный мужчина, распускавший в этот момент узел галстука, говорил, что у него была назначена встреча с ювелиром на позавчера, но тот на встречу не пришел, и он второй день не может до него дозвониться. Еще один из родственников сказал, что пытался сообщить Алексею Аполлоновичу об аварии, но тоже потерпел неудачу. Подозвали Любовь Константиновну, которая знала все. Та сообщила, что ювелира пытались разыскать и даже оставили ему записку в почтовом ящике, но он так и не объявился. Родственники проявили живейший интерес к судьбе пропавшего Алексея Аполлоновича, нашелся кто-то заявивший, что у него большие связи в МУРе, директриса тут же договорилась с ним о взаимодействии и пригласила всех в кафе.

Дальше все шло как обычно. После первых двух рюмок люди потихоньку начали раскрепощаться, и поминки постепенно переросли в собрание кружков по интересам. Где-то вспоминали, как почти одновременно пришли на работу мать и отец Люды, как они не сразу познакомились, и какая у них была потом любовь. Кто-то пытался подняться по генеалогическому древу семьи чуть ли не до времен Ивана Грозного. Тут и там раздавались призывы встречаться чаще и не по столь грустным поводам. Время от времени разговоры прерывались очередным оратором, который призывал всех налить и вспомнить те или иные вехи из жизни покойных, кое-кто при этом, в основном женщины, пускал слезу.

Николаю, то ли от выпитого, то ли от усталости, которая навалилась на него за эти дни, стало вдруг тошно слушать все это. Его с этими людьми ничего больше не связывало, кроме памяти о Люде, а память у каждого своя. Он великолепно понимал, что пройдет несколько дней, и большинство собравшихся забудут о том, что произошло сегодня. Их жизни будут продолжаться так, как шли раньше. Для них ровным счетом ничего не изменилось. Был повод встретиться с родственниками, вспомнить старое и не более того. Часть из них встретится где-то на девятый день, еще меньшая часть на сороковой и все. Завянут и засохнут венки на могильном кресте. Потом его сменит памятник, деньги на который уже собираются родственниками и коллегами по работе, и заботу об установке которого уже взяла на себя неугомонная Любовь Константиновна. Гранитная плита переживет людскую память, и только кто-нибудь проходящий мимо могилы подумает с жалостью, – Надо же, все в один день. И девушка такая молодая и красивая, жить бы да жить…

Николай воспользовался тем, что в мероприятии объявили перерыв перед подачей на столы чая и непременных тортов, и, выйдя к дороге, поймал частника и поехал домой. Для себя он еще утром решил, как проведет ближайшие десять дней. Он вспомнил, что как-то читал воспоминания маршала Жукова, и тот в подобной ситуации принимал каждый день снотворное, спал, просыпался, ходил в туалет, что-то пил и ел, снова принимал снотворное, и так две недели подряд.

Он зашел в ближайшую к дому аптеку, купил коробку каких-то усиленно рекламируемых для похудания коктейлей в порошках и пузырек с сильнодействующим снотворным. Провизорша заартачилась было и не хотела продавать снотворное без рецепта, но ласковый взгляд бледно-прозрачных глаз президента на серо-зеленой бумажке убедил ее не хуже печати «кремлевки».

Дома он первым делом почистил желудок по «методу тигра», как учил их в свое время тренер. Затем набрал воды в несколько кастрюль и стеклянных банок, чтобы отстаивалась, взял девять пластиковых пакетиков, в каждый положил две таблетки и упаковку с коктейлем. Подумав, он аккуратно выложил это на кухонный стол, начертил таблицу на десять дней, чтобы контролировать себя, в последний столбец аккуратно записал последовательность действий по выходу из состояния постоянного сна, и несколько раз повторил про себя, пока не выучил наизусть. Затем закрыл входную и балконную двери на внутренние запоры, включил телефон в режим автоответчика и принял первые две таблетки снотворного. Пока оно не начало действовать, наудачу набрал номер Олега Денисова. Тот оказался дома.

– Привет, Олег. Как там твой американский родственник еще не передумал?

– Да нет, я уже двоих ребят нашел. Ты-то ничего не решил?

– Вот я как раз по этому поводу и звоню. Я согласен, только мне дней на десять придется уехать.

– Нормально, как раз такой лаг есть. Ну, как вернешься, звони. Пока.

– Обязательно, будь здоров.

Николай попытался было читать, но через десять минут почувствовал, как его неудержимо тянет ко сну. На всякий случай он еще раз сходил в туалет и после этого еле добрался до кровати.

Он просыпался с тяжелой мутной головой, шел в туалет, выпивал кружку воды, разводил и выпивал мутную бурду коктейля, чистил зубы, снова выпивал кружку воды, запивая две таблетки из очередного пакетика. Делал он это почти на автомате, но отмечал каждое проделанное действие в таблице, и снова ложился. За окном иногда было темно, иногда светило солнце, а иногда вообще не понятно, что это, утро, день или вечер. Когда в очередной раз он зашел на кухню, там не оказалось ни одного пакетика. Николай непонимающе уставился в таблицу, все клеточки которой оказались заполнеными. В последней колонке прочел, – Прими холодную ванну, пора просыпаться! Он постоял около стола, слегка пошатываясь, и опять лег спать. В следующий раз он проснулся уже более-менее способным соображать, несколько раз потянулся, с удовольствием чувствуя, как растягиваются сократившиеся за время столь продолжительного сна мышцы. В ванную он шел так же, с удовольствием, потягиваясь и раскачиваясь в стороны, только в голове все еще как будто стоял туман, и ни о чем не хотелось думать. Включив кран с холодной водой, умылся, посмотрел на себя в зеркало. Вид осунувшейся физиономии с набрякшими мешками под глазами и десятидневной бородкой не порадовал его, но и не удивил. Заткнув сливное отверстие, он на полную включил холодную воду и отправился на кухню.

Пока наполнялась ванна, Николай сварил немного жидкой овсяной каши. Еще перед началом всей процедуры со снотворным он продумал, как будет выходить из состояния отупения и безразличия и теперь неукоснительно следовал своим же инструкциям. В ванной он, раздевшись, без раздумий лег в холодную воду и лежал, пока не почувствовал, что его начинает бить озноб. Тогда он встал, вытащил сливную пробку и включил душ настолько горячий, сколько можно было терпеть. Согревшись, он еще несколько раз переключал воду в душе с горячей на холодную и наоборот, и вскоре почувствовал, что к нему понемногу возвращается ясность мысли. Он с удовольствием побрился, пару раз обильно покрывая физиономию пеной для бритья, протер лицо туалетной водой, с каким-то наслаждением ощущая болезненное покалывание. Только теперь он почувствовал, что очень голоден, однако ограничился овсянкой. Хотя голодание было и неполным, коктейлями-то он подкармливался, но выходить из этого процесса надо было осторожно. Николай помнил, как во время учебы в университете однокурсник, повернутый на разных методиках оздоровления, решил лечиться полным голоданием, правда, непонятно от каких болезней. Так он успешно продержался на воде и клизмах тридцать дней, но когда выходил из этого состояния, из деревни от матери пришла посылка. В результате всего лишь один пирожок с капустой вызвал сильнейшие колики и отправил беднягу в больницу.

Взглянув на лежащие на столе электронные часы, Николай с удивлением обнаружил, что вместо десяти дней проспал пятнадцать. Он вспомнил, как еще мальчишкой читал в каком-то научно-популярном журнале, что если человека изолировать от внешней среды, то он постепенно переходит на сутки продолжительностью тридцать шесть часов. И что будто бы это свидетельство того, что наши далекие предки прилетели на Землю из какой-то другой звездной системы, чуть ли не с Веги.

И тут он с каким-то раскаянием подумал, что прошел почти час с того момента, как он проснулся, а он даже ни разу не вспомнил про Люду. Николай прислушался к себе. Прошлое по-прежнему было с ним, но теперь оно было, как бы отгорожено преградой, не пропускающей с воспоминаниями боль и тоску. Осталось сожаление о том, что могло бы быть, но чего никогда не будет. И пыль забвения начала уже покрывать то, что было так дорого. Он с грустью подумал, что с каждым днем память о ней будет все сильнее и сильнее уходить в дымку времени, и придет день, когда он не сможет вспомнить ее улыбку… Чтобы отвлечься от печальных размышлений, которые, несмотря на его старания, опять начинали бередить душу, он поставил в магнитолу кассету с маршами и принялся составлять план своих действий на ближайшее время. Сначала надо было решить, что делать с квартирой. Если в Штатах все пойдет нормально, то он может и не вернуться, а если даже и вернется, то жизнь пойдет совсем по-другому руслу. Значит, квартиру стоит продать. Проще всего повесить объявление в офисе его бывшей компании, там народ надежный. То же самое надо сделать с машиной и гаражом, какие-то деньги для начала будут. Стоп, а что же с кладом-то?

Николай, поколебавшись и чувствуя в душе безнадежность этой попытки, набрал номер Алексея Аполлоновича. Минуту он слушал длинные гудки, а затем положил трубку. Ему не хотелось строить никаких гипотез о случившемся, но было уже почти очевидно, что о драгоценностях, оставленных ювелиру, придется забыть. Потом он позвонил Любови Константиновне. За то недолгое время, которое он провел с этой женщиной, у него возникло к ней чувство благодарности и симпатии. Ему пришлось долго ждать, пока ее найдут на территории детского сада. Когда она подошла, то первым делом пожурила его за то, что он не приехал на «девять дней». Николай все объяснил и поинтересовался судьбой Алексея Аполлоновича. Директриса рассказала, что его так и не смогли найти. Из Питера вызвали его дочь, квартиру вскрыли и обнаружили, что сейф, в котором ювелир хранил материалы и изделия, над которыми работал, оказался пуст. Исчезли также все инструменты и документы. Дежурные в подъезде ничего подозрительного в период, когда это могло произойти, не заметили. Лишь один из них покаялся, что почему-то проспал мертвецким сном одну из ночей. Милиция завела дело об исчезновении, но никаких продвижений по нему не было, если не считать того, что как удалось установить, границу легально ювелир не пересекал.

Закончив разговор, Николай вышел на балкон. Ветер дул с севера, оттуда изрядно заносило, и уже глухо и лениво проворчали первые раскаты грома. Ему вспомнилось, как бабушка говорила, что после Ильина Дня гроз уже не бывает, а он уже неделю как миновал.

– Что-то везет мне в последнее время на маловероятные события, – подумал он, – прямо цугом идут. Можно сказать, просто переехало поездом случайностей. И судя по всему, последний вагон еще не прошел.

Тут Николай вспомнил, что пора звонить Олегу Денисову. Конечно, стоило отложить этот звонок на вечер, вряд ли тот днем будет дома, но на этот раз повезло. Олег попросил привезти копии документов, заверенные нотариусом. Николай, обрадовавшийся тому, что надо сделать что-то конкретное, быстро собрал все в портфель. Тут на глаза ему попались фотографии монет, которые лежали в шкатулке вместе с документами. Он решил на обратном пути из нотариальной конторы зайти в расположенный неподалеку магазинчик «Филателия», где кучковались собиратели не только марок, но и прочих редкостей.

В узеньком душном предбаннике перед кабинетом нотариуса толпилось два десятка человек. Николай поинтересовался, у стоявших первыми, на что можно рассчитывать, понял, что стоять придется три-четыре часа и шансов успеть до окончания рабочего дня у него нет. Однако какая-то активистка уже писала очередь на завтра, и он оказался восьмым.

Когда взмокший и распаренный он оказался на улице, то первым делом направился к цистерне с квасом, а затем к киоску с мороженым. Так, откусывая потихоньку ледяной, бетонной крепости заморозки пломбир, он и подошел к «Филателии». Там собралась небольшая толпа, состоявшая исключительно из представителей сильной половины человечества. На бетонном парапете, отделяющем площадку перед магазином от откоса, идущего к проезжей части улицы, разложены были в основном кляссеры с марками, но попадались и планшеты с монетами. Николай неторопливо прошелся туда и обратно, не привлекая чьего-нибудь внимания – нечего делать человеку, вот и ест себе потихоньку мороженое, да глазеет на красивые вещи. Тем временем он прикидывал, к кому бы подойти за консультацией. Наконец выбрал лысоватого но с голландской бородкой мужичка лет сорока, которого про себя он окрестил «шкипером». Тот был в затрапезного вида серых рубашке и брюках модного когда-то стиля «сафари» и привлек его внимание тем, что к нему уже несколько раз подходили, почтительно поздоровавшись, группками по двое-трое, показывали планшеты с монетами, и выслушав какие-то короткие оценки, отходили.

Николай, доев мороженое, подошел к «шкиперу».

– Простите, меня зовут Николай, не мог бы я у вас слегка проконсультироваться по поводу монет?

– Купить, продать?

– Продать, но я еще точно не знаю, стоит ли.

– Ну, покажите, может чем-то и помогу.

– Да, конечно, но у меня с собой только фотографии.

– А что за монеты-то? Какого времени, из чего сделаны, степень сохранности? Как я это по фотографии определю?

– Ну, вы хотя бы примерно диапазон стоимости определите. Монеты золотые, сохранность идеальная.

– Новодел что ли? То-то ты с фотографиями пришел!

– Да нет, могу дать гарантию, что подлинные и золотые. Конец девятнадцатого, начало двадцатого века.

– Ладно, показывай.

Николай достал фотографии из портфеля и передал их шкиперу. Тот взял их со скучающим, даже слегка брезгливым видом. Но когда он всмотрелся в них, всю скуку его моментально размело. Он достал из кармашка шикарного дипломата большую лупу и несколько минут внимательно всматривался сначала в одну, потом в другую фотографии. Оторвавшись, наконец, от них, «шкипер» как бы мимоходом бросил взгляд на Николая и тут же уставился себе под ноги, что-то соображая. Наконец, вроде бы решившись на что-то, он сказал, – Если это и в самом деле подлинники, я готов дать, ну скажем, тысячу долларов за все. Давайте договоримся, когда и куда мне подъехать. Я могу прямо сейчас отправиться с вами.

– Простите, но я еще не решил, буду ли продавать.

– Ну что ж, вот моя визитка, звоните, если надумаете.

Когда Николай уже подходил к автомобилю, его окликнули сзади,

– Молодой человек, можно вас на минутку!?

Николай обернулся. Его, запыхавшись, догонял тщедушный старичок лет семидесяти со старым потертым кожаным портфелем.

– Молодой человек, простите, я видел, что вы разговаривали с Гусаком…

– С кем?!

– Я хотел сказать с Димой Гусаковым. Позвольте представиться, Валентин Лунцевич, сотрудник Исторического музея. Так вот, я хотел вас предупредить, что человек этот, как бы сказать… не очень корректен по отношению к людям посторонним. Нумизмат он очень знающий, не спорю, но вы ведь человек в нумизматике, скажем так, посторонний. Вы что-то на продажу принесли?

– Ну, допустим так.

– Я по выражению его лица понял, а я его хорошо знаю, что у вас какой-то раритет. Он предложил вам продать ваши монеты?

– Да. Но у меня с собой только фотографии. Он дал визитку, назвал цену, буду думать. Но вы знаете, у меня не сложилось впечатления, что это раритет. Он за шесть монет предложил тысячу долларов.

– Да, это нормальная сумма за ординарные николаевские десятки в хорошем состоянии, но тут что-то не так, интереса в его лице было на гораздо большую сумму, смею вас уверить. А можно полюбопытствовать, что там у вас такое?

– Давайте сядем ко мне в машину, и я вам все покажу…Вот, шесть монет, две фотографии, аверс и реверс, если я не ошибаюсь в терминологии. Все в идеальном состоянии, золотые, и абсолютно достоверно известно – подлинные. Но три монеты какие-то странные, я такого названия – рус, никогда не слышал, может это и не монеты вовсе?

– Как вы сказали? – Музейщик дрожащими от волнения руками вытащил из кармана пиджака футляр с очками, торопливо нацепил их и прямо впился взглядом в фотографии, буквально выхваченные из рук у Николая. Потом он, как и предшествующий эксперт, достал из потрепанного портфеля лупу и тщательно рассмотрел фотографию. При этом создалось впечатление, что он ее еще и обнюхал. Закончив священнодействие, он снял очки, сложил дужки и, задумчиво постукивая оправой о ладонь левой руки, сказал, – Теперь понятно, почему Гусак сделал стойку. Три монеты особой ценности не представляют, а вот эти, с названием денежной единицы «рус» – это даже не раритет, это суперраритет! Дело в том, что в начале своего царствования, Николай Второй предпринял попытку ни мало, ни много сменить название российских денежных знаков и на смену рублю должен был прийти рус. Но идею в окружении самодержца не поддержали, и он потерял к ней интерес. Однако некоторое количество пробных монет было отчеканено. По одним данным, было сделано всего пять комплектов по три монеты номиналом пять, десять и пятнадцать руссов, по другим десять. Сейчас известно, что три полных набора есть в различных музеях мира и один в частной коллекции. Так вот, комплект в частную коллекцию был приобретен в апреле этого года на аукционе за сто восемьдесят тысяч фунтов стерлингов. А вам предложили тысячу долларов!

Высказавшись, Лунцевич замолчал, вопросительно глядя на Николая. Тот, однако, никак не отреагировал. Он неподвижно сидел, глядя вперед. Опять перед ним возник призрак неожиданного богатства. Сейчас-то чем платить придется?

– Если хотите, я могу помочь вам с реализацией. Есть несколько человек, которые интересуются нумизматикой и обладают достаточным капиталом для того, чтобы приобрести ваши раритеты. Но цена, конечно, будет не та. Правда, можно попытаться устроить аукцион между ними. Ну, так как?

– Если честно, то не знаю пока. У меня уже есть опыт, и надо сказать крайне негативный, в подобных делах. Повторения не хотелось бы.

– А вы на всякий случай оставьте свой телефончик, я вам как-нибудь позвоню.

– Да нет, вам, пожалуй, лучше от меня подальше держаться. Давайте лучше я ваш телефон запишу.

– Только умоляю вас, не продавайте задешево первому попавшемуся. Пишите…

Лунцевич вышел, дождался, пока Николай уедет, торопливо записал номер его машины и вприпрыжку направился к телефонной будке.

– Здравствуйте, Николай Ильич, это Лунцевич вас беспокоит. Помните, вы говорили, что вас интересует клиент, далекий от нумизматики, желающий продать золотые монеты в отличном состоянии. Так сегодня такой появился… То есть как не нужно?… Отпала необходимость… понятно. Ну, а как быть с моим делом? Мне полковник обещал, что если я окажу содействие, то дело закроют. Я свою задачу выполнил… То есть как погиб?… Да нет, телевизор не смотрю, газет не читаю, для здоровья в моем возрасте вредно. Ладно, до свидания.

И удрученный музейщик отправился в метро.