…Утром позвонила Ния, сказала виновато:

– Федя, привет! Извини меня за вчерашнее, ладно? Я нагнала на тебя тоску, сама не знаю, что со мной. Я уже в порядке, честное слово! Мы увидимся? Позвони мне, ладно? Не сердись за дурацкий вечер. Ты же знаешь Настю…

Федор обещал. Торопливо оделся, отхлебнул кофе и поехал в третью больницу, куда «Скорая» увезла вчера Лину Тюрину. В справочной службе больницы он узнал имя врача и номер палаты. Врач, немолодой, седой, с большим животом, окинул Федора цепким взглядом и спросил:

– Вы кто? Родственник?

Федор сказал, что друг дома, давно знаком с пациенткой, вот пришел узнать, что и как. Так больше никого у Тюриной нет. Он же вызвал «Скорую».

– Вам известно, что она пьет? – спросил врач.

– Она недавно потеряла мужа, осталась одна с двумя детьми… вот и сорвалась. Доктор, что с ней?

– Гипертонический криз, алкоголь, транквилизаторы. Что она принимает? Она не смогла вспомнить названия. Что-то от бессонницы, говорит.

– Понятия не имею. Узнаю.

– Она чудом осталась жива. Ей нужны лекарства, капельница… к сожалению, у нас, сами понимаете, не все есть. Мы подержим ее несколько дней, понаблюдаем.

– Да-да, конечно. Дайте список, я все привезу. Ее можно перевести в отдельную палату?

– Можно, но я бы не стал спешить. Ей лучше с людьми.

– Я спрошу. Спасибо, доктор.

…Он постучался. Не дождавшись ответа, вошел в палату. Лина Тюрина лежала у двери; глаза ее были закрыты. Из четырех кроватей две были свободны. Еще на одной, у окна, кто-то спал, накрывшись с головой; над краем одеяла торчал клок седых волос. Здесь еще сильнее чувствовался безнадежный и казенный больничный «аромат», в котором смешались запахи сырого белья, бедной кухни и дезинфекции.

Федор остановился у ее кровати. Серое лицо, синяки под глазами, неопрятная седина; крупные неподвижные руки поверх одеяла. Хороша. Она открыла глаза и взглянула на него. У нее вырвалось удивленное:

– Ты?

– Как вы себя чувствуете? – спросил Федор, пододвигая стул и усаживаясь.

Она недобро усмехнулась.

– Прекрасно. Ты вызвал «Скорую»?

– Да, «Скорую» вызвал я. Соня у моих друзей, очень достойной семейной пары.

– Да что ж ты так суетишься? – Тюрина, раздувая ноздри, лезла в драку; побелевшие пальцы вцепились в одеяло. Похоже, ей было все равно, с кем сцепиться. – Совесть замучила? Ты бы лучше эту тварь окоротил!

– У вас есть какие-нибудь родственники? – Она была ему отвратительна; она обращалась к нему на «ты», что тоже было отвратительно.

– Зачем?

– Если с вами что-нибудь случится, им придется забрать Соню.

– Хочешь сказать, что я подохну? – Она оскалилась недобро. – Не надо было вызывать «Скорую»! Скорей бы!

– Соня очень испугалась вчера, вид у вас был неважнецкий.

– Не дождетесь, понял? Я вас всех переживу. – Она облизала сухие губы.

– Для начала бросьте пить. Можно пройти курс реабилитации, сейчас их много.

– Что ты несешь! Я не пью!

– Пьете! – Федор тоже повысил голос. – В доме шаром покати, ребенок голодный. Дайте адрес родственников, я им напишу. Еще один такой приступ, и Соня пойдет в приют. Горе не только у вас, горе у вашего ребенка, она цепляется за вас. А вы…

– Много ты понимаешь. По-твоему, я плохая мать?

– По-моему, отвратительная. – Он не собирался ее щадить. – Не дай бог никому такую мать!

– Убирайся! – завопила она. – Подонок! Ненавижу! Всех ненавижу!

Она всхлипнула. Женщина на соседней кровати шевельнулась, прислушиваясь.

Федор молчал. Тюрина плакала, громко сглатывая и шмыгая носом. Жилы на шее напряглись, нос покраснел.

– Что вам принести? – спросил он. – Сок, йогурт?

– Мороженое, – сказала она вдруг, утирая одеялом лицо. – Клубничное. А то сплетешь лапти и не успеешь напоследок. В серванте в верхнем правом ящике деньги, возьмите, сколько надо, и сюда принесите, обслуга так в руки и заглядывает.

Она снова перешла на «вы», и Федор понял, что кризис миновал. После слез наступило заметное облегчение.

– Соня запустила математику.

– С ней Слава всегда занимался…

– Подгоним. Доктор сказал, вас тут подержат пару дней. Хотите, я переведу вас в отдельную палату?

– Спасибо, не нужно. В отдельной полезешь на стенку, лучше с людьми. Разговоры, конечно не того-с… одни болячки на уме. Но хоть не думаешь все время… отвлекаешься. Вы никогда не задумывались, почему в мире столько несчастных?

– Кто-то несчастный, кто-то счастливый… – неопределенно произнес Федор.

– Вы действительно считаете, что я плохая мать? – Она впилась в него взглядом.

– Я вас совсем не знаю. Из того, что видел, сделал вывод, что плохая. Уж извините.

– Кто вы такой? Как вас зовут?

– Разве я не представился? – хмыкнул Федор. – Меня зовут Алексеев. Федор Алексеев. Я преподаю философию в педуниверситете.

– Философию? – она удивилась. – Правда? Разве сейчас есть философы?

– Попадаются иногда.

– А этой ты кто? Хахаль?

– Нет, мы учились вместе, много лет не виделись. Сейчас случайно встретились.

– Роковая женщина! – с ненавистью произнесла она. – Смотри, философ, больно будет.

Федор пожал плечами.

– Вот и скажите, философ, как мне теперь жить? Только без этих всяких черных и белых полос и праздников на нашей улице. – Она сверлила его напряженным взглядом.

– Во-первых, жить, – рассудительно сказал Федор. – Теперь «как». Выбор невелик. Есть дети, должен быть дом. Денис уже взрослый, Соня еще ребенок. Ей страшно, а вы ее отодвинули и забросили. Если будете продолжать в том же духе, она пойдет в детский дом. Хотите? Можно еще сдать ее в интернат, чтобы развязать себе руки и упиваться горем. Вам понятно значение слова «ответственность»?

– Вы действительно философ, так разложили все… Господи, как больно! Вы не представляете! За что? Больно от измены Славы, больно, что эта тварь… – она запнулась. – И Володю жалко, он мне всегда нравился, знаете, он из таких сильных, шумных, по-детски бесхитростных, есть такие большие мужики, нехитрые, думают, все в жизни понимают, схватили бога за бороду. Ан, нет! Бизнес крутит, а дальше своего носа не видит. Вот и докрутился! Молодая жена, ни в чем отказа не знала, детей не родила. Всех жалко, всем прилетело, кроме этой… лучше бы Володя ее убил! Я с самого начала знала… подлая! Драла нос, кичилась тряпками, золотом, камешками! Тыкала в лицо заграницей, ах, у нас в Вене! У нас в Нью-Йорке! Вилла, яхта! Презирала нас, провинциалов, кривилась… Дрянь! Ненавижу! – Она задохнулась и закашлялась.

– Держитесь от нее подальше, тюрьма не самое полезное для здоровья место, – сказал Федор. – Думайте не о своем горе, а о детях. Я приведу Соню и принесу вам что-нибудь из одежды. Что нужно?

Некоторое время она смотрела бессмысленно, соображала. Потом сказала:

– Халат, тапочки… Сонечка знает. Девочка моя бедная… Когда вы придете?

– У меня до трех занятия, потом консультации. Часов в шесть, я думаю. Что кроме мороженого? Косметику?

– Правда, принесете? – Она поправила волосы; смотрела недоверчиво. – Клубничное. Сто лет не ела клубничного мороженого. Косметику, говорите? Что, страшна? – Она ухмыльнулась.

Федор не ответил.

– Мне сорок три, – сказала ни с того ни с сего. – Мы тоже учились вместе с мужем, на архитектурном. У нас строительный бизнес… небольшой…

Федор понял, что сейчас она снова расплачется. Но он ошибся, она только вздохнула глубоко и задержала дыхание.

Она напомнила ему птицу в клетке, старую, нахохлившуюся, усталую, которая не знает, как вырваться на свободу, а может, не хочет…