«Необъятная громовая туча клубится над Явью, и чудовищной мощи молнии плещутся в тёмном её чреве.

Внизу, по зелёной земле, идут Перуновы слуги – выходят из-под громовой тучи единорождённые братья-волхвы. А над ними летят в горней выси два стремительных кречета.

У первого брата на поясе – кожаный чехол с пергаментным свитком внутри, у второго брата – тяжёлый короткий меч. Один из них несёт в очах своих ясный свет и тепло, а другой – чёрный мрак и холод. Один брат исповедует Бесконечное Всё, а другой – Безначальное Ничто.

Многое ведомо братьям в Яви – мире земном, в Нави – тёмном царстве теней и духов, да и в Прави – высшем божественном мире – немало открыто волхвам…»

Гавриил Вознесенский. «Братья из Нави»

1. Василий Рубахин

Василий Рубахин по натуре был поэтом. Сочинял даже песни под гитару для себя и друзей. Кто слышал, говорили – неплохо.

А по профессии он был милиционером.

Как попал поэт в милиционеры, объяснялось просто: отец, Никита Андреевич, которого Василий очень любил, служил участковым милиционером и погиб при исполнении обязанностей. Не в лихой перестрелке с преступниками, а при самом обыкновенном пожаре на почте. Там от пламени взорвался газовый баллон, и брошенный взрывом кусок оконного стекла вонзился Рубахину-старшему глубоко под ключицу, разрубив артерию. Пока подоспела «скорая», Никита Андреевич истёк кровью.

На поминках старинные отцовские друзья-сослуживцы предложили Василию поступить в школу милиции. Бывший начальник Опорского уголовного розыска полковник Костромин, который к тому моменту уже давно вышел на пенсию, за скорбным столом обнял Василия за плечи:

– Ты должен знать, сынок, что я за отца твоего всегда мог поручиться, больше даже, чем за себя самого! И за тебя поручусь, где надо, если захочешь придти нам на смену!

Василий молча кивнул, и полковник пожал ему руку – крепко, как равному…

Вскоре за отцом ушла мать, умерла во сне – тихо и неожиданно.

Седой фельдшер «скорой помощи», который засвидетельствовал её кончину, выразил Рубахину своё сочувствие и заметил: «Доброй женщиной, наверно, была ваша мама – такую лёгкую смерть заслужить надо…»

Оставшись в одиночестве, родительскую квартиру Василий уступил двоюродной сестре Ирине, с которой очень дружил ещё с детства – была она на пять лет постарше, и, пока он подрастал, нередко выступала для него в роли няньки. А потом не задалась у Ирины личная жизнь: развелась с мужем и бедовала с двумя дочками-погодками по съёмным углам.

Сам Рубахин перебрался в милицейское общежитие…

Это всё происходило в прежнем большом государстве, где слова о романтике милицейской профессии ещё не звучали такой откровенной издёвкой.

***

Теперь Василий Рубахин – капитан, старший оперуполномоченный уголовного розыска в городе Опорске.

Времена вокруг уже совсем иные, и сильно изменились люди. Сегодня, если кого-то вдруг называют поэтом или романтиком – это равносильно безнадёжному диагнозу или приговору, по которому человеку отказывают в серьёзном общении. А само слово сохранилось лишь в рекламных штампах: «романтический стиль», «романтический аромат», ну и «романтическое свидание» – за деньги, разумеется…

Как-то в канун майских праздников заехал Василий в пригородный посёлок – проведать и поздравить полковника Костромина.

Под густую рубиновую наливку, в которую отставной сыщик с успехом превращал обильные вишнёвые дары дачного сада, слегка захмелевший Рубахин не удержался – поделился со стариком невесёлыми своими мыслями и выводами по течению жизни и службы.

Легендарный Костромин, и резаный, и стреляный, и битый неоднократно в схватках с преступниками, опер-волкодав, собственноручно задержавший за службу больше десятка опасных бандитов, слушал капитана и долго не отвечал, глядя прямо перед собой и переворачивая в пальцах незатейливую алюминиевую вилку.

– И действительно, – произнёс он, наконец, – какая, к чёрту, романтика! Как можно об этом всерьёз говорить! Всё это – выдумки, фантики для сопливых! – полковник поднял прищуренный взгляд на Василия. – Или ты не согласен?

Рубахин, ещё не понимая, куда клонит старик, с сомнением покачал головой.

– Невелика потеря – романтика, – угрюмо заключил Костромин, – не будь она из числа тех же выдумок, что и честь, например, или совесть. А это, сынок, уже совсем хреново: за такие потери нам придётся платить – долго и дорого, и уж ясно – не деньгами!

В окно через ещё прозрачную майскую листву старой вишни пробился солнечный луч. От графина с наливкой на белом пластике стола вспыхнуло яркое рубиновое пятно. А два человека за этим столом – старый и молодой – молча, без тостов, ещё раз подняли свои рюмки. Они поняли друг друга, и говорить им больше не хотелось…

***

Так существовал на свете Василий Рубахин – в двух ипостасях, раздираемый противоречиями, ибо обе его ипостаси в последние годы друг с другом стали несовместимы. Наверное, сама жизнь вынуждала выбирать что-нибудь одно: менять либо натуру, либо – профессию. Рубахин всё медлил, а выбора, собственно, и не было – натуру не переделаешь.

Впрочем, был Василий в этом не одинок – многие в девяностых годах попали на разлом. Люди в одночасье оказались в совершенно ином мире, где прежние моральные ценности ловко конвертировались в ценности материальные. Если обмена не получалось – мораль просто отбрасывали, часто – вместе с её носителями.

Утвердилась единственная антропометрическая шкала: «если ты без денег, ты – дурак, а если ты умный – где твои деньги?»

Вот и весь « Ай Кю».

Остальное – неважно.

Вот тут-то и открылось, что ум и цвет нации составляют не учёные-академики, не конструкторы-изобретатели и не писатели-художники с мировыми именами – цветом нации объявили себя торгаши-спекулянты и чиновники, приставленные к распределению государственных благ. Одновременно до небывалой высоты вырос общественный статус воров, мошенников и бандитов.

В первую очередь, в разряд недоумков и никчёмных людишек попали школьные учителя и инженеры, а с ними – и все, кто не умел воровать и торговать.

В стране, начиная со столицы, разразилась небывалая эпидемия алчности и стяжательства. Парадоксально, но в грязной этой эпидемии страдают и вымирают только те, кто чист и не заражён…

***

Рубахин довольно долго оставался холостяком. Поначалу как-то не до женитьбы было: школа милиции, за ней – служба, не признающая выходных, заочный юрфак, а потом, оглядевшись, вдруг обнаружил Василий, что при слове «милиционер» интерес в глазах девушек сразу гаснет. Не исключено, что амуры с купидонами тоже перешли на рыночные отношения и натягивали луки только на такие слова, как, например, «дилер» или «менеджер», а уж при слове «банкир» стрелы в девичьи сердца вонзались пучками!

Но Василий всё-таки женился.

Вот только счастье наше, как известно, предмет весьма хрупкий, и нести его по жизни – почти то же самое, что участвовать в уличной драке с аквариумом в руках…

***

В ту осень Рубахин собственноручно развернул свою судьбу на чёрную сторону.

Возвращался капитан со службы домой. Чтобы сократить путь, он решил пройти через двор близлежащей школы и там наткнулся на тройку пацанов. Один из них, при виде человека в форме, внезапно возникшего из-за угла, испуганно бросил в сторону горсть каких-то таблеток.

Рубахин мгновенно сообразил, что здесь к чему, и схватил за шиворот того, кто выглядел постарше. Намётанный глаз капитана сразу определил в нём «пушера» – мелкого торговца наркотой.

Юнец оказался жилистым и вёртким. Сопротивляясь, он даже попытался сделать Василию подсечку, но тут же с ближней дистанции получил резкий тычок локтем в физиономию. Бил Василий не в полную силу, но глаз у пушера сразу заплыл.

Наскоро охлопав карманы задержанного и, убедившись, что они не пусты, капитан поволок его в отдел. Благо, расстояние там было – десять минут ходьбы. По дороге парень ещё раз попробовал вырваться, но, получив назидательный подзатыльник, пошёл покорно, изредка поглядывая на капитана.

На широких ступенях перед входом в отдел, он повернулся к Василию и неожиданно серьёзно спросил:

– Зачем тебе, капитан, чужое горе? Своего мало?

В дежурке он назвал свою фамилию, имя, адрес и больше не ответил ни на один вопрос.

Дежурный долго созванивался с кем-то из подразделения по борьбе с наркотиками. Прибывший по звонку лейтенант Семакин был явно оторван от какого-то приятного занятия. Никакой радости, а тем более, благодарности за добровольное содействие своей службе он Рубахину не выразил, но вынужден был поучаствовать в обычных формальностях.

Задержанного оформили, и лейтенант увёз его в наручниках к себе в отдел, для дальнейшей работы.

Капитан, который и так припозднился, окончания процедуры ждать не стал: спешил домой …

Неприятный сюрприз ждал Василия на следующее утро, когда он зашёл к экспертам.

Заключение было однозначным: изъятые у задержанного таблетки состояли из глюкозы и аскорбиновой кислоты. Пробежав глазами первые строки документа, ошарашенный капитан возмутился:

– Да не может такого быть! Вы что, хотите сказать, что Рубахин совсем нюх потерял? Ничего не напутали?

Услышав голос капитана, вышла из своего кабинета майор Лобанова, начальник экспертной службы:

– Отставить шум! – шутливо скомандовала она, и добавила уже серьёзно. – Зайди ко мне, Рубахин!

Отношения между ними были дружескими, чем, кстати, в отделе мог похвастаться не каждый – в дружбе майор отличалась разборчивостью.

Она обратила на него внимание пару лет назад, когда Василий зашёл как-то к экспертам с двумя книгами подмышкой, что уже само по себе становилось несочетаемым – милиционер с книгами, но Лобанову тогда ещё позабавило и совпадение названий: «Прощай, Гюльсары!» и «Прощание с Матёрой».

Глубоко уважая и Айтматова, и Распутина, Надежда заподозрила в Рубахине живую душу и порядочного парня.

Они стали изредка обмениваться книгами, делились впечатлениями от прочитанного, когда удавалось выкроить время.

Так и подружились.

Теперь Надежда Васильевна с болью думала, что вряд ли сможет помочь капитану в его ситуации.

– Чаю хочешь? – закрыв за собой дверь, Лобанова потянулась к шкафу за чашкой для Василия. – Только что заварила!

– Спасибо, Надежда Васильевна, настроения нет! – невесело отшутился Рубахин. – Похоже, я вчера сам такое «заварил», что сразу и не расхлебать …

Лобанова лишь сочувственно развела руками:

– Не знаю, Вася, с чем ты там задерживал своего злодея, но нам принесли именно глюкозу! – она вынула из сейфа опечатанный прозрачный пакет с таблетками. – Взгляни сам…

Даже на расстоянии Василий рассмотрел: перед ним совсем не то, что было вчера изъято из кармана задержанного.

На улице разозлённый капитан присел на скамью у входа и закурил. Фокус, который ему устроили, был грубым и вызывающим, как пощёчина. Ещё поганее было сознавать, что подмену совершил кто-то из своих!

Рубахину хотелось бросить, наконец, всё к едрёной бабушке, написать рапорт и снять с себя погоны, что очень бы порадовало его жену.

Наталья в последнее время даже не просила, она настоятельно требовала от мужа найти себе, если уж не более денежное, то хотя бы менее опасное дело. Ради маленькой дочки. И он ей обещал.

Но теперь Василия глубоко оскорбили. Он не мог себе позволить уйти под чей-то наглый хохоток…

2. Рубахин и Старовский

Начальник райотдела, подполковник Виктор Семенович Старовский нудно чинит Рубахину разнос, сидя к нему боком и нарочито глядя в окно.

– Что за самодеятельность, Рубахин? Какого-такого хрена ты не в свой огород полез – в наркополицейские записался? – голос Старовского звучит с откровенной досадой и раздражением. Начальник левой рукой двигает через стол к Василию лист бумаги. – Читай, герой!

Листок оказывается заявлением гражданина Горшенина А.П., избитого капитаном Рубахиным без всякой на то причины с нанесением телесных повреждений.

Старовский, не поворачивая головы, продолжает:

– Ты отлично понимаешь, капитан, что я теперь обязан дать этой бумажке официальный ход. Ну, ладно, задержал не разобравшись – бил-то зачем?

Адвокаты сейчас вцепятся – будешь им доказывать, что хлипкий мальчишка мог оказать сопротивление такому волкодаву, как ты? Ещё и пресса пронюхает, а ей только дай повод! – при этих словах усы начальника брезгливо топорщатся, словно он уже видит, как именно пресса будет пронюхивать это вонючее дело.

Василий напряженно молчит. Как же быстро всё состряпано! Его, матёрого опера, прилюдно щёлкнули по носу. Но зачем и кому понадобилась такая идиотская провокация?

Развернувшаяся история Рубахина крайне настораживала: действия другой стороны выглядели грубо и глупо, а это как раз и было хуже всего. Капитан никогда не рассчитывал свои дела со скидкой на дураков, ибо хорошо знал, как это дорого потом обходится. Чутьё уже подсказывало ему, что ситуация чревата любыми пакостями, предугадать которые попросту невозможно.

– Я, конечно, попытаюсь в службе собственной безопасности как-то что-то замять, – снижает тон начальник, – но тебе сейчас лучше убраться с глаз долой, и подальше. Отпуска не дам – не поймут меня, а вот командировку на Кавказ могу сделать. Очередная команда как раз в недокомплекте.

– Но… – возмущённо начинает Рубахин.

Старовский прерывает:

– Других вариантов не вижу, только… – подполковник делает многозначительную паузу, – ты должен сам написать рапорт. Отправка – через три дня…

По большому счёту, подполковнику весьма неприятен этот разговор. Как ни крути, капитан Рубахин – лучший из его оперативников. Он не раз вытаскивал дела, казавшиеся безнадёжными, умел по горячим следам связывать то, что другим казалось несвязуемым. За годы службы капитан имел две медали, кучу грамот и других поощрений от руководства городского и даже областного УВД.

Было у Рубахина и ещё одно качество: вёл он дела так, что невольно вызывал доверие даже у отпетых бандюков. Однажды главарь заезжих налётчиков, которые за неделю нагло ограбили в городе два сбербанковских отделения, совершенно серьёзно заявил Василию:

– Слышь, капитан, ты, я вижу, мужик не гнилой! Вали из ментовки – тебя точно угробят или опустят до параши!

Старовский слышал это собственными ушами, присутствуя на допросе.

Его даже слегка покоробило, но вовсе не потому, что прозвучали эти слова из уст уголовника-рецидивиста – в тот момент подполковник очень остро осознал: ему таких слов никто и никогда не скажет. И была в этих мыслях какая-то злая тоска…

Вдобавок, дотошная принципиальность Рубахина нередко Старовского раздражала.

– Ты кто тут у меня – сыщик или адвокат? – спрашивал он, когда капитан продолжал упрямо копаться в уже, казалось бы, ясном деле. – Что ты всё ищешь оправдания какие-то для каждого подонка? Твоя задача не оправдания искать, а улики собирать, помогать следствию вину доказывать!

Но капитан молча всё выслушивал и оставался при своём.

Обычно начальники таких вот хватких оперов ценят и берегут. Они приносят главное – высокие показатели раскрываемости преступлений. Но здесь беда была в том, что подполковник Старовский тоже, как и капитан Рубахин, существовал в двух непримиримых ипостасях, и теперь его вторая, скрытая от посторонних глаз, сущность, вынуждала его поступать совсем иначе.

Тем более, был недавно очень неприятный разговор с начальством из областной прокуратуры. Подполковнику настоятельно рекомендовали осадить своего чересчур ретивого опера, или вообще убрать его со службы…

«Осадить! – возмущался про себя подполковник. – Как его осадить, девственника хренова, если мне сейчас и предъявить ему нечего – по говну ходит, как все, а оно к нему не липнет!»

Тем не менее, Рубахина следовало убирать. Он уже давно был не ко двору и вызывал раздражение не только у Старовского, но и у своего прямого начальника по угро майора Андреева – они постоянно и весьма резко конфликтовали.

И теперь Виктору Семёновичу показалось, что выпал редкий шанс от капитана избавиться…

3. Рубахин и Финист

Рубахин сидит в приёмной начальника. Он пишет рапорт об отправке на Кавказ – сам просится на то, от чего многие другие стараются отмазаться под любым удобным предлогом.

Секретарша подполковника, красавица Оксана – кокетливая, но умная не по годам особа, сидит напротив Рубахина с сочувствующим выражением лица. За полгода работы в приёмной она научилась безошибочно выбирать манеру поведения, а потому сейчас молчит, украдкой поглядывая на Василия из-за своего монитора.

В приёмную входит старший лейтенант Соколов, по прозвищу Финист, единственный, пожалуй, самый близкий и верный друг Рубахина, хоть и служат они в разных подразделениях: Василий – в уголовном розыске, а Юрий Соколов – в ОМОНе.

У старшего лейтенанта, кроме крылатой фамилии, есть ещё соломенные вихры, ясные серо-голубые глаза и молодецкая стать хорошего спортсмена – потому, наверное, и отметил кто-то таким прозвищем его сходство с известным сказочным героем.

Соколов вместо приветствия хлопает капитана по спине и, не особо церемонясь, заглядывает через плечо в рубахинские каракули. Лицо у него удивлённо вытягивается:

– Ты не с дуба ли упал, дядя? Я вот – и то хромым и косым прикидываюсь, а ты-то как додумался в добровольцы податься, папаша молодой?

Василий морщится над своей бумагой.

– Заткнулся бы ты, Ясный Сокол! – огрызается капитан, не поднимая глаз. Он-то знает, что несколько месяцев назад при задержании банды сунули Юрке под бронежилет охотничий нож – коварным ударом снизу. Лезвие вошло не в брюшину, а плашмя между кожей и мышцами. Таким вот образом Финист и «откосил» от очередной кавказской командировки.

Рубахин ставит на бумаге свою подпись, передаёт рапорт Оксане и поворачивается к озадаченному другу:

– Пошли-ка, Юра, покурим …

Летняя курилка во дворе отдела – это деревянная беседка, густо заплетённая зелёным плющом. Сейчас он уже заметно подёрнут багрянцем. Октябрь кончается. Хотя ещё и стоят сухие солнечные дни, по ночам осень даёт о себе знать знобким туманным холодком и, словно исподтишка, перекрашивает в городе листву.

Друзья сидят в курилке одни. Соколов слушает рассказ Василия и мрачнеет:

– Как думаешь, какая б… улику тебе подменила?

Рубахин пожимает плечами:

– Ясно, что сделали это не у Лобановой.

– Это я и сам знаю, – соглашается друг, – а «колёса» там реально были с наркотой? Не витамины?

Василий с обидой отбрасывает окурок в урну:

– Ты-то уж хоть за девочку не держи меня, Финист!

– Тогда, похоже, Васёк, опасно зацепил ты кого-то за пушистое место, – задумчиво произносит Юрий. – И все знают, что с тобой, дураком, «по-нормальному» не договоришься, видишь – давить начали. Превышение полномочий могут пришить запросто, если захотят. В морду-то – зачем ты недоноска этого бил?

– Да не собирался я бить! – с досадой морщится Рубахин. – Вёртким больно оказался – на подсечку меня брал, нахалюга!

– На подсечку? – изумляется Финист, который и сам не рискнул бы схватиться всерьёз со своим жёстким другом. – Тебя?

– Ну да! Вот и ткнул его локтем…

– Всё ясно! – понимающе кивает Юрий. – А Старовский твой, он – что?

– Что-то запсиховал подполковник, с чего – не соображу пока. Мутный он, сам знаешь. И козе понятно – этой командировкой не меня он выгораживает, а даёт кому-то время концы зачистить, – рассуждает Рубахин. – Только я ведь всё равно – рано или поздно – найду эту крысу, что таблетки подменила.

– Ох, не нравится мне твоя история! – хмурится Финист. – Неизвестно ещё, что за щенка ты за шкирку схватил, а главное – в чьей своре этот щенок бегал!

– В том-то и хрень! – Рубахин достаёт ещё одну сигарету. – Кто-то решил со мной в дурачка подкидного сыграть – но кто?

– Боюсь, друг Василий, вариантов у тебя немного – либо молча утереться и забыть, либо лезть глубже, – мрачно заключает Финист. – Стоит ли? Сам знаешь, наркотой рулят люди серьёзные – могут и …

– Это мы ещё посмотрим! – лицо Василия каменеет. – Жаль, в руках ничего не осталось, зацепить-то мне их реально нечем! И три дня до отъезда!

– А может, я тут пошарю вокруг по-тихому, пока ты вернёшься? – Соколов кладет ладонь Василию на плечо. – Доверишь?

– А пошли сейчас вместе пошарим, – неожиданно предлагает Рубахин, которому, видно, пришла в голову какая-то идея. – Время есть у тебя?

Двадцать минут спустя друзья сантиметр за сантиметром просматривают место, где Рубахин задерживал своего пушера.

Просторный школьный двор пуст: идут уроки. Здесь ещё не подметали, и весь асфальт с ночи засыпан жёлтыми кленовыми листьями. Приходится их разгребать.

– Целую горсть он сюда отшвырнул, – бормочет Василий, присаживаясь на корточки у стены, – штук десять, не меньше!.. Твою мать! – возмущается он, – неужели всё подобрали!

– Не матерись, – лукавый Финист кивает на школьные окна, – там сеют разумное, доброе и вечное!

– Ага, – соглашается Рубахин, – там сеют, а мы с тобой жнём! За такую же зарплату, но – уже тупое, злое и временное…

Ничего не обнаружив, они начинают осмотр снова, двигаясь навстречу друг другу, и здесь Соколову везёт.

– Опа, б…! Есть одна! – удовлетворённо восклицает он, выковыривает из трещины в старом асфальте желтоватую таблетку и насмешливо щурится. – А ты говорил – голуби расклевали! Что дальше делаем?

Рубахин пожимает плечами. Опытным ментам понятно, что пилюльку эту к делу уже не пришьёшь, но не хочется им выглядеть придурками, хотя бы перед самими собой! А дальше – видно будет.

– К Надежде зайдём? – спрашивает Василий.

– Зайдём, – соглашается Соколов, – но только тихо, и лично к ней…

***

Со второго этажа школы их провожали настороженные глаза. Выпущенный утром из камеры ОБНОНа, Анатолий Горшенин первым делом направился к школе, где наспех собрал всё, что осталось от выброшенных таблеток.

Накануне его закрыли и надолго оставили одного. Лёжа на воняющих хлоркой деревянных нарах, ничего хорошего он для себя не ждал: всякого раньше наслушался о ментовских приёмах.

Когда, уже после полуночи, железная дверь со скрипом отворилась, и вошёл всё тот же закрывший его лейтенант, Горшенин сильно напрягся и посмотрел на вошедшего с вызовом. Он решил, что ничего не станет рассказывать, даже если его начнут убивать.

Но лейтенант, похоже, был настроен иначе.

– Это тебя капитан так разукрасил? – сочувственно спросил он, указывая на заплывший лиловой шишкой глаз Толика.

Тот молчал.

– Выйти отсюда хочешь?

«Дурачка разыгрывает!» – отметил про себя Горшенин. – «А потом раскрутит на срок!»

– Не хочешь сам говорить, – серьёзно продолжил лейтенант, – тогда слушай, что я тебе предлагаю…

И лейтенант рассказал Толику, что схвативший его капитан с некоторых пор стал предателем и преступником: избивает задержанных, подбрасывает им улики и, вообще – делает любые подлости, чтобы потом вымогать деньги. Он уже давно под подозрением у начальства, только вот обиженные капитаном граждане не хотят свидетельствовать против него – все боятся мести.

– Ты помогаешь нам – пишешь заявление на капитана, а мы помогаем тебе – отпускаем и забываем про твои «колёса»! – закончил свою речь лейтенант. – Мы даже защищать тебя будем, как ценного свидетеля! Тем более, что попал ты к нам впервые. Согласен?

Внутренним чутьём Анатолий понимал, что разговор идёт всерьёз, и его вправду могут выпустить, но вот глаза у лейтенанта были какие-то поганенькие, и это Горшенина очень напрягало.

«Хотя – почему бы и нет? – прикинул про себя Толик. – Нормально! Менты грызутся меж собой, устраивают друг другу пакости, – почему бы этим и не воспользоваться!»

– Матери можно позвонить? – попросил Горшенин, проверяя заодно искренность обещаний лейтенанта.

Тот молча вытащил из кармана мобильник.

Дальше Горшенин сделал всё, что ему приказали, а затем, как и было обещано, вышел на волю…

***

Направляясь в школу, Толик решил заодно потрясти там и своего должника. Один из мажоров-выпускников уже неделю задерживал деньги за товар. А деньги Горшенину сейчас были ох как нужны: он пока не представлял себе, когда у него снова появится возможность заработать.

До начала перемены ещё оставалось время, и Горшенин стоял в коридоре у окна.

Хотя Рубахин на этот раз был в штатском, Анатолий его сразу узнал, и понял, что двое ментов на школьном дворе всё же нашли то, что сам он в спешке пропустил.

Анатолий счёл нужным сообщить об увиденном лейтенанту…

4. Наташа Зименкова и Гавриил Петрович Вознесенский

Она выросла в благополучной семье. В старом государстве её отец, Николай Иванович Зименков, был ответственным работником во внешней торговле, мать служила в известном филармоническом оркестре, играла на виолончели. Семья жила в просторной квартире на престижном проспекте.

При новых порядках, жизнь Зименковых, в отличие от большинства сограждан, изменилась только в лучшую сторону. Отец, с его опытом и зарубежными торговыми связями, очень скоро встал во главе очень крупного частного коммерческого предприятия и стал весьма богатым человеком.

Конечно, Наташа Зименкова не могла не видеть, что происходит вокруг – многое её возмущало и даже удручало, но всё-таки между ней и остальным миром пролегала незримая зона безопасности, охраняемая положением отца.

Окончив университет, она сразу получила место искусствоведа в международном культурном центре, где постоянно толклись на выставках, семинарах и конференциях свои и иностранные знаменитости – художники, писатели, режиссёры и кинозвёзды всех калибров.

Её работа, как и жизнь, тоже была островком респектабельности и не предполагала прямых контактов с суровым окружающим.

В Опорск Наталья приехала, чтобы поработать неделю в местном музее, располагавшем солидной коллекцией старинных икон. В её культурном центре готовилась большая выставка ранней русской живописи, и Наталье было поручено отобрать для экспозиции наиболее интересное из хранящегося в Опорске собрания.

Музей размещался в старинном купеческом особняке, сооружённом добротно, строго и не без вкуса. Здание вполне заслуженно считалось памятником архитектуры девятнадцатого века: оно прекрасно сохранилось как снаружи, так и изнутри, где посетителей восхищала роспись потолков и богатые изразцы печей, по редкому стечению обстоятельств помилованные временем и людьми.

Как потом Наталья узнала, зданию несказанно повезло: в послереволюционные годы в нём разместили архивы и библиотеку горкома партии, и денег на его содержание всегда выделяли сколько нужно. Когда в начале шестидесятых годов партийным документам и книгам в старинных залах стало тесно, особняку ещё раз выпала удача – директором исторического музея в тот момент служила жена первого секретаря горкома партии. Архив с библиотекой переехали в новое современное строение, а музей, ютившийся ранее в условиях не самых лучших, обрёл своё достойное место.

На участке улицы перед музеем намеренно не асфальтировали старую булыжную мостовую, оставили чугунные фонарные столбы, а дополняли историческую картину – вековые липы, посаженные ещё до революции и, к чести городского начальства, тщательно оберегаемые.

Самые ценные и древние иконные доски, собранные в Опорском музее, были доступны общему обозрению лишь изредка – в тематических выставках. Всё остальное время хранились иконы в специальном помещении за железными дверями.

Перед Зименковой, вооружённой солидным письмом заместителя министра культуры, заветные двери были открыты. Работать в этой сокровищнице ей пришлось под руководством главного хранителя – Гавриила Петровича Вознесенского.

Собственно, сама коллекция была собрана и сохранена благодаря личным стараниям Вознесенского за тридцать с лишним лет, в течение которых он был сотрудником опорского музея. Коллеги в шутку говорили, что он уже не только работник, но и экспонат.

Седобородый и длинноволосый Вознесенский на фоне своих икон выглядел священнослужителем. Уже с первого дня общения Наталья поняла, как ей повезло: Гавриил Петрович обладал бескрайними познаниями во всём, что было связано и с опорской коллекцией, и с русской иконописью вообще – и в ликах, и в лицах, и во временах с безвременьями. О судьбе особо ценных своих находок старый хранитель знал столько, что рассказа о любой из них хватило бы, пожалуй, на добротный исторический роман.

Интересно, что при всём этом Вознесенский, хоть и имел в родословной несколько поколений священников, вовсе не был человеком набожным – в привычном смысле этого слова. Он был специалистом по славянской культуре, и всю жизнь изучал её в широких временных рамках, с незапамятных дохристианских времён и до начала эпохи Петра.

Гавриил Петрович считал, что с преобразованиями онемеченного императора исконная славянская культура окончательно утратила свою первозданную самобытность, и без того уже задавленную беспощадным катком христианизации.

По молодости, будучи наивным аспирантом, он заложил эти выводы в кандидатскую диссертацию, усугубив, к тому же, свою научную крамолу ещё и намёками на некую роковую роль советского культпросвета.

Диссертация, естественно, провалилась ещё до защиты, а её автора серьёзно заподозрили в шовинизме и чуть ли не антисоветизме. Посадить не посадили, но дорогу в официальную науку Вознесенский закрыл себе навсегда: статьи свои он публиковать не мог – ему, где официальной бумагой, где вежливым словом, но всюду – отказывали. И преподавать, даже в школе, – не пускали.

Так и оказался он в музее.

А совсем недавно, вдохновлённый объявленной свободой и демократией, Вознесенский снова вытащил свою диссертацию на свет божий, подработал её и повёз в аттестационную комиссию. Но там выяснилось, что защита его скорбного труда теперь выливается в такую сумму, что ему, работнику провинциального музея, никогда не собрать этих денег. Даже и за такой исторически ничтожный период, как сто лет.

Жалованье хранителей культурного наследия никогда не соотносилось с истинной ценностью оберегаемых ими сокровищ. Среди окружающего большинства люди подобного рода всегда слыли слегка помешанными, и лишь потому, что служили своему делу верно и бескорыстно, хотя, наверное, без таких людей цивилизация давно бы закончилась, а может быть – никогда бы и не началась …

***

По-настоящему Вознесенский раскрылся для своей гостьи только через пару дней, когда убедился, что перед ним не просто любопытная столичная девица, а действительно специалист. Пусть пока и юный, но искренне относящийся к своему делу. Не без радости понял Гавриил Петрович, что нашёл благодарную ученицу.

А Наталья, заслушиваясь его импровизированными лекциями, невольно любовалась стариком и склонялась к мысли, что облик хранителя всё больше ассоциируется у неё даже не со священником, а с таинственным волхвом, заброшенным в наше время.

Должно быть, эти мысли и чувства отражались и в её лице, потому что растроганный вниманием Вознесенский оказал ей особое доверие – представил главную гордость своей коллекции – изумительный по лаконизму письма и колориту образ Ильи-Пророка, датируемый пятнадцатым веком. Наталья не сомневалась, что зарубежные собиратели древнерусской живописи могли бы дать за такую икону просто сумасшедшие деньги.

– Смотрите, Наташенька! – говорил хранитель, поворачивая образ к окну. – Это же, на самом деле, не Илья, это – Перун, наш исконный славянский бог, могучий Громовержец!

Видите, здесь у святого отсутствует канонический нимб, зато в деснице у него – пучок молний!

Вознесенский умолк, любуясь своим сокровищем, а Наталья ещё раз подумала, что хранитель и вправду чем-то похож на волхва и даже на этого грозного бога с древней доски, но явному сходству мешали глаза старика – они были слишком добрыми.

Гавриил Петрович, довольный впечатлением, который произвёл образ на девушку, продолжил:

– Илью на Руси всегда особо любили и почитали именно потому, милостивая моя барышня, что в его образе люди продолжали поклоняться своему родному богу, а не чужим навязанным святым…

Скоро стало понятно, что хранитель сел на любимого конька.

– Вы только представьте, Наташенька, всю глубину, все масштабы культурной экспансии: исконными русскими именами стали почитаться отнюдь не Доброслав и Любава! – глаза Вознесенского трагически мерцали. – Иван-Иоанн и Мария! – воскликнул он. – Не было у славян таких имён!

Может быть, и не всё, но уже многое в словах Вознесенского казалось Наташе справедливым.

Старый хранитель это чувствовал и очень хотел успеть пересказать ей хотя бы частицу того, что так долго носил в себе.

– Меня никто не переубедит, – вдохновенно провозглашал он, – это было ползучей идеологической экспансией. Люди, запустившие этот процесс, не имели ни малейшего шанса прорваться к богатствам обширных евразийских земель через поле брани…

Натальин самозваный профессор выдержал короткую паузу и сообщил, видимо, один из главных выводов своей исторической концепции:

– Но они были очень хитроумны и стали велики именно тем, что придумали и начали самую первую и самую масштабную в истории цивилизации идеологическую войну! С их подачи христианская идеология распространилась на романо-германские и славянские народы, а затем в головах миссионеров и переселенцев проникла практически повсеместно.

Собственно, на евразийских пространствах устояли под её натиском лишь Индия и Китай. А ещё, на Ближнем и Среднем Востоке, воистину мудрый пророк Мохаммед сумел распространить – в виде ислама – свою форму сопротивления этой духовной агрессии, и его Коран стал оружием, против которого лукавые до сих пор бессильны…

– Явление колоссальное и беспримерное! – восклицал Гавриил Петрович. – Такого в истории этой планеты не удастся больше ни одному народу! Никогда, Наташенька, и никому!

Наташа видела, что старик очень взволнован своей лекцией.

– Вы только представьте: они заставили полмира с благоговением читать свою собственную, весьма и весьма путаную, историю, как единственную историю божественного промысла! И зачем? – продолжал Гавриил Петрович. – Ведь всё это так и не принесло им желаемого уважения и не избавило от несчастий. Их версию Бога, в основном, приняли, но это вовсе не означало, что приняли их самих.

Они, как известно, постоянно вызывали на свои головы ужасные трагедии. Их постоянно и отовсюду изгоняли и преследовали, не смотря на то, что многие из них были феноменально умны и гениально талантливы.

Вот, и в ближайшей мировой истории, христиане в чёрных мундирах возглашали: «Gott ist mit uns!» и под эти возгласы маниакально истребляли евреев, оказавшихся на оккупированных территориях.

И было этим христианам наплевать, откуда пришло в их соборы и кирхи имя Бога, которому молились десятки поколений их предков…

Наталья никогда вживую не сталкивалась с подобными воззрениями, и они стали для неё почти потрясением. Старик опровергал в её сознании многие исторические постулаты, которые казались фундаментальными. Она даже попыталась робко подискутировать с Гавриилом Петровичем.

– В целом, ваше отношение к христианству мне уже немного понятно, но вы же не станете отрицать, например, объединяющей роли христианской веры в условиях феодальной междоусобицы? – спросила она.

Гавриил Петрович даже обиделся:

– Барышня! – воскликнул он. – Это же и есть самый лживый из всех известных лжеисторических тезисов! Принять его – значит утверждать, что, окрестившись, русские князья и европейские государи сразу стали дружными братьями во Христе и кроткими голубями!

Что тогда прикажете делать с историей бесконечных войн, дворцовых заговоров и переворотов?

Старик снял свои круглые очки, щурясь, тщательно протёр стёкла клетчатым носовым платком и, водрузив их на место, продолжил:

– Что касается Руси – со времён князя Владимира для верхнего сословия, а вкупе с ним – для служилых и торговых людей – принять христианство стало так же важно, как в недавней нашей истории – вступить в коммунистическую партию. Многие крестились из сугубо практических соображений. А простой люд – крестили насильно и очень жестоко.

Христианство, Наташенька, а особенно – с возвышением Ватикана, стало не только сакральным центром власти, но и самым тонким и изощрённым инструментом политики, превзойдя все остальные политические инструменты в их вечном диапазоне: от лести – до предательства, и от золота – до плахи с топором!

Надо ли мне напоминать вам, сколько крови человеческой на всех континентах пролилось по воле или с благословения Святого Престола за последнюю тысячу лет!

Слушая страстные сентенции Гавриила Петровича, Наталья уже боялась каким-нибудь неосторожным замечанием спугнуть его доверие, и она чувствовала, как искренне старику хотелось, чтобы слушательница поняла в его откровениях самое важное…

***

Потом случилась беда.

Вознесенский, оставив Наталью в хранилище, ненадолго вышел по своим делам. А ей в этот момент позвонили на мобильный телефон из столицы. Связь внутри могучих стен хранилища была неуверенной, и девушка вышла в соседний зал. Увлечённая разговором, она, не больше, чем на десять минут, оставила без внимания открытые железные двери.

Этого времени кому-то оказалось достаточно: исчезли бесследно, словно растворились, две небольшие, но ценные иконы, которые стояли на ближних к выходу стеллажах.

Когда всё обнаружилось, Наталья готова была сквозь землю провалиться от горя и стыда. Она с ужасом и отчаянием думала, что её теперь могут заподозрить в соучастии – и это было страшнее всего.

О чрезвычайном происшествии немедленно сообщили в милицию.

Так появился в Наташиной судьбе задумчивый и немногословный сыщик – капитан Рубахин.

Сероглазый, рослый и мускулистый, коротко стриженный, он выглядел бы суровым супергероем, если бы не застенчивая улыбка, которая время от времени проскальзывала в его глазах и уголках губ.

Оценив внимательным взглядом перепуганного и зарёванного столичного искусствоведа, капитан задал ей несколько вопросов и ушёл к другим сотрудникам музея.

Все были очень огорчены и обескуражены пропажей, никто не видел и не мог толком вспомнить ничего подозрительного, но капитан спокойно и методично опросил всех до последнего человека.

Уходя, он не сказал ни слова о своих выводах, просто коротко попрощался.

Уже поздним вечером в гостиничный номер Наталье позвонил взволнованный Вознесенский и, задыхаясь от радости, сообщил:

– Иконы наши найдены, девочка! Целыми и невредимыми! Завтра утром их нам вернут!

От бурных впечатлений минувшего дня Наталья не спала до самого рассвета. Вольно или невольно, но её мысли всю ночь возвращались к задумчивому милицейскому капитану…

Утром иконы не вернули: им предстояло ещё быть вещественными доказательствами до окончания следствия и суда, но Вознесенского вызвали на опознание украденных раритетов, а он, в свою очередь, взял с собой Наталью.

Теперь, пока оформлялся длинный протокол, она смотрела на Рубахина с восхищением и благодарностью. А он этого словно и не замечал.

Витиевато расписавшись, где положено, Вознесенский сразу направился к милицейскому начальству. Он намеревался добиться особого режима хранения для исторических ценностей, либо их замены фотографиями – опасался, что иконы могут быть повреждены по небрежности или по неосторожности.

Девушка и капитан остались в кабинете угрозыска одни.

– Если бы вы знали, как я вам благодарна! – сказала она. – Вместе с этими иконами вы спасли и меня!

Суровый сыщик неожиданно смутился, но очень быстро взял себя в руки:

– Давайте это сформулируем иначе… – улыбаясь, произнес он.

– Как?

– Я отправился искать иконы, а по пути нашёл очень хорошую милую девушку, и эта вторая находка, – Василий слегка запнулся, – мне уже кажется даже важнее …

5. Наталья и Рубахин

Вечером того же дня они встретились в городском парке, неподалёку от музея.

Стоял конец мая, буйно цвела черёмуха. Прохладный вечерний воздух переполнялся горьким и пьянящим ароматом. В парке было так много черёмух, что в эту пору густое черёмуховое зелье незримо растекалось по окрестным улицам и колдовским образом волновало всех здешних обитателей.

К радостному удивлению Натальи, её милицейский знакомый был весьма и весьма начитан. Он вовсе не чурался разговоров о предметах, которые, как ей казалось, были далеки от его профессиональных интересов – о картинах, например, о книгах, о фильмах. Она перескакивала с темы на тему, и каждый раз отмечала для себя, что этот странный милиционер имеет довольно полное представление, о чём идёт речь.

А вот попыток перевести разговор на свою профессию Василий не поддерживал. Даже о розыске икон рассказал одной фразой: «Просто я знал, кто их мог у вора купить!» Наташе, конечно, любопытно было послушать что-нибудь ещё про героические будни сыщика Рубахина, но настаивать она не стала.

В тот вечер сердце её дрогнуло и окончательно сдалось суровому капитану…

Наталье под выдуманным предлогом удалось продлить свою командировку сверх срока ещё на неделю.

Далее события развивались так стремительно, что к осени она уже была женой капитана Рубахина и научным сотрудником Опорского краеведческого музея…

***

Надо сказать, что родители Наташи были крайне огорчены и разочарованы выбором своей единственной и любимой дочки. Они никак не могли предположить, что их зятем может стать какой-то милиционер из какого-то там Опорска.

Это было тем более досадно, если учесть, что на их девочку уже имели виды и сыновья высокопоставленных чиновников, и очень состоятельных людей, которые со своей стороны тоже считали выгодным породниться с влиятельным бизнесменом Зименковым.

При этом никто бы не рискнул утверждать, что внимание кандидатов в женихи привлекало именно положение отца невесты, и даже наоборот – природа была с Натальей не менее щедра, чем судьба: из поговорки «не родись красивой, а родись счастливой» ей достались обе части. Во всяком случае, так было до её отъезда в Опорск.

Отец-дипломат весьма искусно устраивал знакомства дочери с перспективными женихами, оставаясь при этом вроде бы как в стороне.

В силу своей профессии Николай Иванович Зименков был человеком предельно трезвым и прагматичным. Этот отточенный с молодости прагматизм обеспечивал ему неизменный успех в карьере и в жизни.

Раньше Николаю Ивановичу казалось, что своим собственным примером он воспитывал практичность и в дочери.

Однако, обнаружив, что его дочь влюблена без памяти и, к тому же, успела забеременеть, раздосадованный отец понял: чего-то он в её воспитании явно не учёл.

Уговоры были бесполезны, и отец вынужден был пойти на крайние, как он считал, меры.

– Я не исключаю, что твой милиционер – хороший парень и добрый человек! – заявил он Наталье за семейным столом. – Но это совсем не одно и то же, что и хороший муж, а тем более – отец. Буду рад, конечно, если он обеспечит тебе и ребёнку счастливую жизнь. Но сам я пока не намерен в этом участвовать ни словом, ни делом, ни копейкой! Пусть твой милиционер докажет свою ответственность. Только тогда я его приму.

Отец встал из-за стола, обнял за плечи плачущую мать и добавил:

– А тебя мы с мамой всегда любим и ждём. Как и нашего внука или внучку – кого Бог даст!

Единственным отступлением от сказанного стал звонок в Опорск из министерства культуры. Наташу порекомендовали местному музею в качестве научного сотрудника.

Лучшая столичная подруга Вероника, с которой они дружили ещё с пятого класса, насмерть сражённая новостью о скоропостижном замужестве Натальи, естественно, заинтересовалась – что это за провинциал такой, победивший в конкурсе за её сердце всю толпу столичных поклонников?

Наталья задумалась, подбирая объяснение попроще.

– Помнишь, как года три назад зимой мой папа возил нас на какую-то лесную базу, на охоту, и там, у хозяина, жил настоящий волк? – спросила она.

– Конечно! – Вероника округлила глаза. – Ух, красавец! Я когда на него смотрела, у меня мурашки по спине бежали!

– Ну, и сравни его с начёсанными пуделями и прочими кокерами в бантиках на собачьей выставке…

– О-у-у! – глазки у подруги игриво заблестели. – Дикий зверь в постели?

– Да не в этом дело! – засмеялась Наталья. – Он настоящий мужик, понимаешь? В нём нет лоска, но зато нет фальши!

Подруга её так и не поняла…

***

Любовь – очень действенный анестетик, который позволяет людям не ощущать даже самых острых житейских невзгод. Наташа готовила еду на общей кухне, мылась в тесном душе, который был главной роскошью в их с Рубахиным семейном гнезде, и ездила на работу в переполненном трамвае.

Если бы кто ей заранее сказал, что на всё это она поменяет свою удобную и размеренную столичную жизнь, она бы никогда не поверила.

В милицейском общежитии, где Василий раньше не столько жил, сколько ночевал или отсыпался днём после ночных операций, произошли разительные перемены. Старую железную кровать в комнате сменил мягкий угловой диван, стены украсила пара симпатичных картин, написанных опорскими художниками, появились шторы на окне и некоторые другие мелочи, которые сразу превратили рубахинскую ночлежку в довольно уютное гнёздышко.

Теперь уже, как ни отмахивался Василий, Наталья всё больше узнавала про его работу. И чем больше узнавала, тем больше убеждалась, что ему всё это нужно бросать. Скупые рассказы мужа резко переворачивали её представления не только о милицейской работе, но и о реальной жизни в целом.

Зарплата у них была просто издевательской. Практически все сослуживцы Рубахина постоянно искали, где подработать. Но делились они в этом на несколько категорий: первые – «выкручивались», то есть, нанимались менты сопровождать грузы, красили машины в автосервисах – соглашались на любую работу вне службы, и дома их почти не видели, а если видели, то смертельно усталыми или спящими.

Оставаясь честными, они, естественно, оставались и бедными. «Зарабатывали» себе честные менты ещё и грыжи, и язвы, и тяжёлые неврозы из-за хронического переутомления, повседневной сухомятки и нескончаемых стрессов, лечимых алкоголем.

Эта первая категория была первой и в очереди на отправку в горячие точки, где им платили какие-то «боевые» деньги – тоже смешные, поскольку Наталье было известно, сколько получали тупые клерки в некоторых столичных госкомпаниях лишь за то, что просто сидели в своих уютных офисах с девяти до восемнадцати часов.

Другие менты – «крутились». Денежные знаки ими добывались совсем другими путями и в других количествах. Представители этой категории уже не ездили на трамваях или даже на «Жигулях» – они катались на иномарках – кто на подержанных, а кто и на новых моделях. «Крученые» менты по заказам крупных торгашей выжимали с рынка их конкурентов, добывали коммерсантам нужную информацию, нередко обеспечивали «крышу» и откровенно преступным группировкам.

Деловые давили честных морально и вытесняли их физически с перспективных должностей или вовсе за пределы службы.

Некоторые умудрялись балансировать между первыми и вторыми, но таких было мало, и однажды они неизбежно занимали место по ту или иную сторону черты.

Ну, и последняя группа – это менты, которые по-мелкому шакалили и крысятничали в ларьках, на рынках, на улицах – пытались, короче, урвать лишнюю копейку, где придётся. По блатной иерархии их следовало бы отнести к разряду «опущенных».

Нет, Наташа не была слепой избалованной дурочкой, она и раньше знала, что вокруг творится немало мерзостей, но это были представления со стороны, и её лично очень многое до сих пор не касалось.

А Василий уже давно был ввергнут в самую гущу свирепо грызущихся за денежные знаки и прочие материальные блага сограждан, где ему по службе полагалось отлавливать особо наглых и озверевших.

При этом её сыщик Рубахин с упорством, выходящим за грань здравого смысла, пытался делать своё дело по совести. Наташа видела, как тяжко это ему даётся среди людей, делить которых на правых и виноватых не возьмётся уже, наверно, и самый высший небесный судья.

Да и его суд, похоже, нынче мало кого страшит: грешники щедро «отстёгивают бабло» на храмы, искренне полагая, что у них теперь и на небесах всё схвачено, к тому же – как не заметить Господу увесистых крестов из червонного золота на упитанных шеях новообращенных рабов его!

А Василия ещё с детства родители безнадёжно «испортили» – накрепко вложили в голову, что в жизни нужно быть честным и справедливым, и теперь он всё чаще ощущал себя на службе фигурой несуразной и нежелательной…

***

Как-то, когда Наталья уже ходила с большим животом, холодным зимним вечером явились к Рубахиным в гости Финист с подружкой. Пили чай, обсуждали городские новости, в том числе и предстоящий концерт известного столичного барда, на который они решили вместе сходить, если позволит мужчинам служба.

– Вот так! – дурачась, проворчал Соколов. – Будем тратить деньги на всяких заезжих, а дома свой бард пропадает в безвестности.

Его подружка с любопытством на него посмотрела.

– Не на того смотришь! – продолжал Финист, – это вот Васька у нас – настоящий соловей!

Рубахин, улыбаясь, отмахнулся.

Но Наташа, которая и сама давно не слышала песен мужа, поддержала Юрия:

– Может, достанешь гитару?

Василий не стал дальше отнекиваться. Гитара была извлечена из-за дивана под шутливые аплодисменты присутствующих.

Подстраивая струны, Рубахин вдруг посерьёзнел. Наташе было уже знакомо это выражение его лица. Когда он брал гитару, он становился каким-то иным и непривычным.

С первых же слов Наталья была удивлена: это была новая песня – неожиданная и тревожная.

«Когда успел?» – подумала она.

Весёлая подружка Финиста погасила свою неснимаемую улыбку и выглядела теперь чуть старше и намного интереснее.

Рубахин положил гитару струнами вниз.

Он молчал, и все молчали. Больше всех была поражена подружка Финиста. Её представления о милиции и сыщиках были смесью впечатлений от милицейских сериалов и полицейских триллеров. Она вполне допускала скрипку в руках Шерлока Холмса, но современных ментов могла представить разве что со свистками или барабанами.

Наталья, наблюдая, какими глазами смотрит девушка на Рубахина, подумала, что за такие взгляды и приревновать можно. Но в этот момент она очень гордилась своим мужем.

Откликнулся Финист:

– Да, Васёк, – тихо произнёс он, – я понял, о чём ты!

Гости допили чай, попрощались и ушли. Наталья обняла Василия…

6. Надежда Лобанова

Надежда Васильевна всё сделала, как обещала накануне.

На немой вопрос Финиста, забежавшего к ней с раннего утра, она коротко отвечает:

– Один из амфетаминов, Юра! Проще – «экстази», как ты знаешь.

Соколов щурится и так же молча кивает головой.

Лобанова смотрит на Юрия усталыми, тревожными глазами:

– Наплевали бы вы на это дело, мальчики, а? Плохо оно кончится…

– Мы-то ещё наплюём, Надежда Васильевна, или нет, – горько усмехается Финист, – а вот на нас уже точно наплевали…

Лобанова сокрушённо разводит руками. Ночью она плохо спала. Она знала, что капитан Рубахин не мог ошибиться. Начиналась для Василия какая-то скверная и опасная история с непредсказуемым концом. А он привязал к ней ещё и Финиста.

Жалко этих ребят. Честные, прямые – как долго они удержатся? Таких парней в милиции в последнее время становится всё меньше, а из новых – больше скользкие какие-то, вертлявые. «Деловые», короче.

Ей уже давно не по душе всё, что происходит вокруг. И не только по работе. Единственное, что утешает – скорая пенсия. Осталось двадцать три дня…

– Последний вопрос, – уже поворачиваясь к выходу, останавливается Юрий, – кто принёс к вам те таблетки и когда?

Лобановой не хочется отвечать, она знает, что парней эта информация ещё больше подстегнёт.

– Оксана из приёмной Старовского принесла. Вчера утром.

– Вот суки! – вырывается у Соколова. – Извините, Надежда Васильевна! Похоже, кто-то уже вконец обнаглел!

– Иди, Финист-ясен сокол, иди! – машет рукой Лобанова. – И прошу, как мать: будьте осторожнее, мальчишки!

***

После вчерашнего звонка из школы за Рубахиным и Соколовым уже плотно присматривали. Этим занимался лейтенант Семакин, которого вызывали при задержании Горшенина.

Визит Финиста к экспертам был замечен. И снова последовал короткий телефонный доклад…

***

Надежда Лобанова почти всю жизнь прослужила на одном месте, перемещаясь лишь из кабинета в кабинет и от звания к званию. Пришла в экспертизу младшим лейтенантом, теперь собиралась на пенсию майором, начальником экспертной службы. И никто в отделе не помнил, чтобы она кого-нибудь хоть раз подвела.

Лобанову уважали. Она была строга в отношениях, и нередко выступала в отделе посредником в конфликтах между начальниками и подчиненными, помогала добиваться справедливости.

При этом все знали: злоупотреблять её доверием нельзя. Кто хоть однажды пытался так сделать – больше к ней обратиться уже не мог никогда.

Трудно было понять, почему не сложилась у неё личная жизнь. Лобанова долгие годы жила одна, хотя претендентов на её внимание, руку и сердце было всегда достаточно.

Женщины втайне завидовали: её северная славянская красота – от бабок и прабабок с берегов Онеги – возрасту вообще не сдавалась. И даже сейчас, на черте пятидесятилетия, выглядела майор весьма привлекательно: сохраняла стройность, легкость в походке и незаурядную природную женственность.

А в редкие моменты большие серые глаза её вспыхивали странным, чуть ли не колдовским, огнём…

Бесшабашный Финист никогда не робел под женскими взорами. Но при первом знакомстве с Лобановой поймал он внезапный, как вскрик ночной птицы, взгляд этой женщины, и хлестнуло его по сердцу такой щемящей и даже пугающей волной – словно в бездну заглянул.

Удивляясь своей реакции, Соколов поспешно отвёл глаза, а потом целый день выглядел подавленным.

Ходили слухи, что был у Лобановой в молодости жених, военный, но погиб где-то заграницей. Сама она ничего и никому на эту тему не рассказывала. А Финист, как и все окружающие, естественно, не подозревал, что сам он был, как две капли воды, похож на одного человека, с редким именем Герасим.

Когда Надежда впервые увидела Соколова, идущего рядом с Рубахиным, давняя боль ударила горькими родниками в глубине глаз, и ей стоило невероятных усилий скрыть, что поднялось в этот миг в её душе. Сходство было просто поразительным, а она, и через много лет, не забыла ни одной любимой чёрточки.

По возрасту и по внешности этот парень мог быть Герасиму сыном.

И её сыном.

Иногда искушали Надежду совершенно несуразные мысли, что это сам Герасим родился ещё раз, но в своей новой жизни он её не вспомнил и не узнал…

7. Финист

Финист и Рубахин смогли увидеться только к вечеру. Служебных обязанностей им никто не отменял.

С утра Юрий со своим взводом почти три часа проторчал в оцеплении митинга, организованного местными коммунистами в канун революционной годовщины. Но праздник был только предлогом, а истинной целью митинга были выборы депутатов в городскую думу, которые намечались через месяц.

Василий же перед долгой командировкой весь день готовил к передаче текущие дела.

***

Рубахин первым приехал в маленький армянский ресторанчик на берегу реки, рассекавшей город на две части. Через широкое окно открывался вид на речную излучину, на купола и суровые стены старинного монастыря, на крутой противоположный берег, заросший клёнами. В красных лучах заходящего солнца золотые и багряные кроны деревьев полыхали холодным осенним пожаром.

Чтобы не терять времени, капитан заказал их обычное с Финистом нехитрое меню и курил, погружаясь в свои невесёлые мысли. Красный осенний пожар за окном странным образом усиливал в нём тревогу последних дней, и Василий, не сдержавшись, выпил рюмку водки в одиночку.

Минут через двадцать появился и усталый Финист. Ему было от чего устать: смертельно не любил Юрий работать на митингах.

Три сотни горожан, собравшихся днём на площади под красными флагами, вызывали в нём острое сочувствие. Старики с тяжёлыми гроздьями боевых наград на пиджаках и кителях, старушки с потерянными и обиженными лицами произносили эмоциональные, но наивные речи. Они пытались чего-то требовать от власти, укрывшейся за блестящими окнами городской мэрии, но их уже давно никто не слышал, и слышать не хотел.

Для умных и благополучных людей, сидящих в здании бывшего горкома партии, возбуждённые старики были всего лишь глупой, раздражающей толпой, от которой они отгородились толстыми стенами и звуконепроницаемыми стёклами, а в этот день – ещё и цепью ОМОНа.

Финист, который уже не раз бывал в реальных перестрелках, признавался сам себе, что стоять в оцеплении перед мэрией ему намного тяжелее, чем бегать под пулями. В душе возникало какое-то гадкое чувство, словно стоял он в строю на вражьей стороне.

Больше всего Юрий опасался провокаций, когда придётся применять силу. Этих провокаций можно было ожидать в любой момент и, прежде всего, от самих организаторов митинга – такой скандал накануне выборов был для них очень выгоден.

Юрий презирал чиновников, сидящих в здании у него за спиной, но ещё больше ненавидел тех, кто, прорываясь в уютные кабинеты власти, гнал впереди себя в атаку стариков. Они нагло использовали замороченных и ограбленных людей, которые всё ещё верили, что заменой во власти демократа Проворкина коммунистом Говоркиным, или наоборот, что-то можно изменить и в их жизни…

Вот и сегодня, старший лейтенант Соколов, стоя в центре плотной шеренги подчинённого ему взвода, невольно вспоминал и своих стариков, живущих в далёком сибирском городе. Там теперь тоже одно за другим банкротились и закрывались большие предприятия, и людям становилось негде работать и не на что жить. Он нисколько не удивился бы, увидев родителей в рядах митингующих…

А однажды, когда он приехал к старикам в отпуск, ему даже стало реально стыдно за принадлежность к своей службе. Завод, на котором всю жизнь трудился отец, накануне неправедно, грубым захватом, перешёл к новым хозяевам, которых все в городе знали, как бандитов и отморозков.

Старого директора с заломленными за спину руками выводил из кабинета местный ОМОН. А он, этот директор, когда-то возводил свой завод буквально с нуля, командуя комсомольским строительным десантом…

– Ну, и как ты мне это всё объяснишь, сынок? – спрашивал подавленный отец. – Ты ведь, небось, тоже в таких делах участвуешь? Орденов вам ещё не выдают за эти подвиги?

Юрий готов был провалиться сквозь землю…

***

Финист садится за столик напротив Рубахина и сразу начинает разливать водку:

– Ну, что, Васёк, – разбавим горечь текущего момента?

Выпив, Соколов с удовольствием хрустит огурцом.

– Чего нового?

– Пробил я по своим каналам, – рассказывает Василий, – вчера вечером мой потерпевший Горшенин ушёл из дома в неизвестном направлении и больше не возвращался. И вот ещё что интересно: заявление на меня он написал, но за справкой о побоях ни в одно медицинское учреждение не обращался.

– Думаешь, на той стороне концы по-быстрому прячут? – Финист откидывается на спинку стула. – «Нет человека – нет проблем!» – Это же классика!

– Ясно, Горшенин этот – шестёрка рядовая, – размышляет вслух Василий, – соплив ещё для серьёзной роли. Таких сдают легко – они мало чего знают.

– Сам он шестёрка, – соглашается Финист, – но, по-моему, завязан на какую-то птицу. Наверно, крупную, если даже начальство твоё занервничало.

– Не бывает, Юра, у крупных птиц прямых контактов с шестёрками! Не так что-то. Кто-то сыграл не так, прокололся…

– Ты сыщик, тебе виднее, ты – думаешь. А я – агрегат силовой, моё дело – разгонять, хватать, бить, стрелять!

– Скромняга! – усмехается Рубахин.

Они не успели выпить по второй рюмке, как зазвонил мобильник Финиста. Рассмотрев входящий номер, Юрий указал пальцем вверх:

– Командир мой…

Он молча выслушал командира, и только в конце коротко бросил:

– Всё понял. Есть!

– Чего там? – предполагая почему-то недоброе, спрашивает Василий.

– Нормально, брат! – улыбаясь, отвечает Финист. – На Кавказ едем вместе. Меня включили в команду. Недокомплект у нас, говорят…

– Да я уж слышал об этом! – Рубахин в недоумении. – Ты, что – рад, что ли?

– Не то, чтобы рад, но доволен. Я ведь тоже рапорт написал!

– Ты же меня дебилом за это назвал, а сам теперь кто?

Юрий лихо опрокидывает налитую рюмку и поясняет:

– А сам я – друг дебила, разве тебе это неизвестно? Побоялся, что заскучаешь там без меня! – отшучивается Финист, и заканчивает уже серьёзно. – Игрушки, Васёк, закончились – есть у меня такое подозрение. Не дай Бог, чего… – он запинается, – как я потом Танюхе маленькой в глаза посмотрю?

Они выпили и по третьей, но расслабиться уже не получалось, даже наоборот – начали мужики трезветь. Пить дальше не было смысла…

***

Между осенью и зимой всегда бывает предзимье – короткая или долгая, но очень неприятная пора. Когда спадает роскошь осенних красок, и ветер срывает с окрестных пейзажей лохмотья последних туманов, природа выглядит какой-то неприбранной, жалкой старухой. Она своим видом невольно вызывает глухую тоску, пока милосердная зима не покроет всё вокруг белым снежным покровом.

В предзимье люди чаще вспоминают о смерти, и уж, тем более, невыносимо в эту пору одиночество…

***

За день до отправки сводного милицейского отряда на Кавказ погода резко изменилась. Небо закрылось беспросветными серыми тучами, с перерывами налетал и падал тяжёлый холодный дождь, безжалостно сбивая с уличных клёнов жёлтые и багряные листья.

Город в одночасье постарел и помрачнел.

Несмотря на непогоду, многих бойцов на перроне провожали жёны и подруги. Некоторые парни, прощаясь, держали на руках детей, прячущих носы в воротники отцовских форменных курток.

Рубахин подходил к вагону один.

Юрий при виде Василия торопливо расцеловал свою очередную юную подружку и лёгким шлепком пониже спины подтолкнул её в сторону вокзала.

Капитан невольно улыбнулся: в любой ситуации Финист оставался самим собой – ясным соколом!

Пробегая мимо, девушка одарила Рубахина счастливым, синим взглядом. Она ещё пребывала в том возрасте, когда искренне верится, что всё и всегда заканчивается хорошо. Девчонка, похоже, не сомневалась, что эта поездка для Финиста – всего лишь приключение, обязательное в жизни настоящего мужчины.

А у Юрия это уже была третья боевая командировка. Обе предыдущих для него закончились благополучно, хотя в первой поездке трое из его отряда вернулись домой в цинковых солдатских гробах.

Правда, на Кавказе стало сейчас немного спокойнее, но это вовсе не обещало, что все из отъезжающих ребят живыми и здоровыми выйдут после командировки на этот перрон…

– Наталья? – заметив настроение друга, спрашивает Соколов.

Василий отмахивается от вопроса.

Почти всю ночь он провёл в курилке в конце коридора в своей общаге. Только под утро зашел в комнату переодеться.

Жена на прощанье не проронила ни слова, она неподвижно лежала на диване, глаза её были опухшими и красными от слёз. Рубахин, чувствуя себя предателем, очень хотел упасть ей в колени, но выражение лица Натальи не допускало ничего подобного.

Он осторожно поцеловал кружевной чепчик спящей дочурки, вдохнул всей душой такой родной и сладкий запах её белокурых прядок и вышел.

Вышел молча, бесшумно затворив за собой дверь.

Пока шёл по коридору до лестницы, невольно замедлял шаг – всё ещё ждал, что Наталья окликнет…

Проводить отряд явился и подполковник Старовский. Он стоял под зонтом рядом с генералом Козловым – начальником городского управления внутренних дел.

Взгляд Старовского равнодушно скользил по фигурам отъезжающих, но, наткнувшись глазами на почерневшее за ночь лицо Рубахина, подполковник резко отвернулся и сделал вид, что слушает генерала, дающего последние напутствия командиру отряда – майору Гагаре. Он чувствовал спиной тяжёлый взгляд капитана, и было это неприятно до озноба, словно смотрел ему меж лопаток чёрный зрачок пистолета. Мелькнула трусливая мысль: «Неужели чего-то накопал?»

Чуть в стороне от начальства, спрятав лицо в приподнятый воротник длинного плаща, стояла под навесом майор Лобанова. Когда после короткого построения и общего начальственного напутствия бойцы направились по вагонам, Надежда быстро подошла к Рубахину и Соколову, обняла их по очереди:

– Буду молиться за вас, мальчики!

Ладонь её, словно невзначай, скользнула по щеке Юрия.

И снова Финиста тряхнуло изнутри, словно разряд тока ударил под сердце.

Василий подсознательно отметил в интонациях Лобановой что-то необычное, но он не придал этому значения.

Через десять минут перрон дрогнул в вагонных окнах и медленно поплыл в прошлое под холодным осенним дождём…

8. Старовский

Сам начальник райотдела, честно говоря, изрядно запаниковал, когда в тот проклятый вечер ему позвонили и рассказали, что капитан Рубахин взял торговца наркотой.

Очень скверно было, что история завязалась именно с Рубахина – этот опер, если что-то цеплял – разматывал до конца и, как правило, очень быстро.

Но самое скверное – фамилия задержанного была Старовскому хорошо знакома. Анатолий Горшенин давно дружил с Валеркой, его сыном-десятиклассником, часто бывал у Старовских дома, и его задержание с упаковкой «экстази» в кармане могло иметь непредсказуемые последствия. То, что парень на первых допросах не сдал своего поставщика, утешало слабо.

Виктор Семёнович и не стал бы, может, так нервничать, если бы не появилось у него с недавних пор ещё и смутное ощущение, что за ним приглядывают. Вроде бы и не видел он никаких известных ему признаков слежки, а вот противное чувство не проходило…

***

Раньше майор Старовский служил начальником отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков – ОБНОНе.

Он в ту пору только принял эту должность, поскольку его предшественник был переведён куда-то на Дальний Восток, где набирали новый состав такого же территориального ОБНОНа. Прежний состав поголовно проворовался: денежные потоки в наркобизнесе сбивают с ног и очень неслабых людей, встающих на их пути.

Мало кого несёт затем поверху, больше – в канализацию…

***

Однажды ночью на автовокзале подчинённые Старовского задержали транзитного курьера с героином весом лет этак на десять-пятнадцать тюрьмы.

Этот случай, как топор, разрубил надвое всю жизнь майора.

Задержанный курьер вёл себя спокойно и уверенно. Казалось, его нисколько не смущали ни наручники на запястьях, ни серьёзность статьи, которая ему могла быть предъявлена.

А уже ранним утром на приём к Старовскому явился некий человек по фамилии Свергунов, который представился директором фирмы, торгующей удобрениями для домашних цветов.

– Десять тысяч долларов, майор, – спокойно заявил он, внимательно наблюдая за лицом Старовского, – ты получаешь сразу, как только отпускаешь моего курьера с товаром. – Он достал из кармана мобильный телефон. – Я звоню – деньги подвозят.

Старовский молчал, привычно постукивая по столу торцом длинной стальной линейки, с помощью которой он в ходе допросов нередко добавлял разговорчивости задержанным. Нет, он никого не бил – просто её вид и хлёсткий, неожиданный удар этой линейки по столу производил нужное впечатление на наркоманов и мелких торговцев различной «дурью».

Но в тот раз майор чувствовал, что перед ним – птица совершенно другого полёта.

Человек, сидевший перед ним, добавил к названной сумме ещё пять тысяч. Старовский всё так же молчал. Тогда посетитель зашёл с другой стороны:

– У тебя сын растёт, Валерой зовут… – Так ведь, майор? – спросил он.

– И что? – напрягаясь и холодея, переспросил Старовский.

– Не боишься, что с ним беда какая-нибудь случится, по пути на баскетбол, например? Или вдруг резко подсадят его на иглу?

Первым порывом Старовского было тут же пристрелить этого типа, но он стиснул зубы и продолжал мерно стучать своей линейкой. Если самоуверенный визитёр знал имя сына, знал, что он увлекается баскетболом – значит, к нему уже подобрались вплотную. Угроза могла оказаться и не игрой.

– А если я и на тебя сейчас наручники одену? – произнёс он, чувствуя, что уже сам себе не верит.

– Я не шучу, майор! – поморщился гость. – Возьми деньги. Если договоримся – будешь получать регулярно. Ну, проявишь ты сейчас принципиальность, оформишь и меня на нары, а что тебе толку? Жена твоя как ходила в штопаных колготках, так и будет ходить – твоей премии за мою голову, если дадут, – на новые не хватит! А что она тебе скажет, когда что-то с сыном случится?

Дальше их разговор пошёл уже по совсем иному руслу.

Экспертиза затем дала заключение: «Представленное к анализу порошкообразное вещество белого цвета, в количестве ста граммов двадцать три миллиграмма…» – далее шла сложная химическая формула и справка, что данная смесь производится и используется в качестве удобрения для комнатных растений.

Соответствующий пакет с порошком директор фирмы предусмотрительно имел с собой…

***

Раскрываемость преступлений в отделе под началом Старовского с того момента заметно выросла. Это была продуманная тактика, предложенная его новым негласным боссом: майор просто брал мелких торговцев, которых Свергунов вербовал через своих людей.

Успехи подразделения неизменно освещались в местной прессе. По небескорыстному уговору, летописцем славных подвигов ОБНОНа и его начальника всегда выступал известный опорский криминальный журналист Матвей Уринович.

Таким образом, за короткий срок проявил себя майор в глазах начальства и общественности чуть ли не героем.

А через год, оставив вместо себя в отделе преданного человека, с новой звёздочкой на погонах Старовский перепрыгнул в кабинет начальника самого крупного в городе Центрального райотдела милиции.

Всё это отвлекало Виктора Семёновича от мыслей о предательстве, и он уже затруднялся определить, какая сторона жизни для него важнее.

Считая своим долгом знать, с кем дружит сын, Старовский-старший в своё время навёл подробные справки о худощавом хмуром пареньке, которого всё чаще заставал в компании своего Валерки.

Толик Горшенин был единственным у матери-инвалида сыном. Когда-то мать в зимнюю гололедицу упала под отходящий троллейбус. После нескольких операций и долгого лечения она так и не встала на ноги – могла передвигаться только в коляске.

Отец вскоре обзавёлся другой женщиной и растворился на просторах страны, оставив искалеченную жену и Толика выживать самостоятельно. Каково это на одну нищенскую пенсию, вряд ли стоит рассказывать. Мать считала каждую копейку, по-чёрному озлобляясь на сбежавшего мужа, на людей, на власть, на весь белый свет, неизбежно заражая своим настроением и сына.

Из-за этой нищеты Толик постоянно ощущал себя униженным, ходил мрачным и замкнутым, по-чёрному ненавидел благополучных сверстников, а со Старовским-младшим, видимо, сдружился лишь потому, что сын тогда ещё честного милиционера в плане достатка не так уж резко отличался от него самого.

Виктор Семёнович пристроил мальчишек в секцию самбо, которой руководил бывший его сослуживец, но рослый Валерка затем увлёкся баскетболом, а Толик борьбу не бросил, но упорно отказывался от участия в публичных соревнованиях.

Тренер не настаивал, чувствуя в мальчишке жесткий характер, он терпеливо ждал, когда задавленное честолюбие прорвётся наружу: «Я на него всё же надеюсь! – сказал он при встрече Старовскому. – Он может вырасти в хорошего бойца …»

Заботливый милиционер-отец, на всякий случай, провёл как-то дома с друзьями и пространную беседу о вреде наркотиков. У Толика обнаружилась в этом вопросе своя позиция, которую Старовский невольно для себя отметил:

– По-моему, наркотой увлекаются только сынки-мажоры – им денег девать некуда! А с ними ещё придурки, которые очень хотят казаться крутыми, – неожиданно жёстко заявил юноша. – А по мне – кто хочет по кайфу сдохнуть – пускай сдохнет, потеря невелика!

Старовский и сам по службе давно видел, что запретным зельем больше увлекается именно «золотая молодёжь», зажравшиеся детки – завсегдатаи дорогих дискотек и ночных клубов. Публика, в основном, сопливая и никчёмная, но при деньгах и с немерянными амбициями.

Больше всего раздражало откровенное презрение этих деток к любому, кто не входил в их круг. Чванливые юнцы, развязные девицы с пренебрежением, но спокойно давали себя обыскивать при облавах, нисколько не сомневаясь, что родители их немедленно вытащат через связи в милицейских верхах, или просто выкупят из любой ситуации.

Да, откровенно говоря, и сами эти милицейские «маски-шоу» по дискотекам и клубам проводились больше для отчётности и показа по телевидению, потому что реальных результатов это почти никогда не приносило. Задержанных обыскивали и отпускали, сметали с пола сброшенные таблетки «экстази», «марки» ЛСД и прочую дрянь, на том дело, обычно, и заканчивалось.

Но была и другая сторона проблемы, посерьёзнее: обработка юных отпрысков богатых и влиятельных людей – один из главных принципов в стратегии наркоторговли. Имея хорошие карманные деньги, элитные детки употребляли наркотики сами и обязательно угощали друзей, расширяя, таким образом, круг покупателей.

Это давало ещё и железные основания для шантажа родителей. Подсадить на наркотики любимое чадо прокурора, высокого чиновника, какого-нибудь воротилы-предпринимателя – означало получить тайную и жёсткую власть над этими людьми.

***

Теперь Толик Горшенин школу уже окончил, но ни учиться дальше, ни служить в армии не мог: от призыва он был освобождён, как единственный сын, по инвалидности матери, а на учёбу не было денег, потому что не было работы. Не находя в жизни опоры, парень был на грани отчаяния.

Подполковник прикинул, что Горшенин может вполне сгодиться для дела, и поручил своему человеку с ним поговорить. Это было ещё и актом милосердия – пацан получал шанс неплохо подзаработать. Поторгует в розницу, а дальше – как себя покажет…

Человек с Толиком переговорил. Когда всё было решено, он под страхом смерти взял с Горшенина клятву: ни при каких обстоятельствах не посвящать в свои дела Старовского-младшего.

– А вдруг папаше проболтается? – говорил тот человек.

***

Теперь Старовский рассудил, что таблетки, изъятые у Горшенина, он распорядился подменить правильно: парень должен был официально выйти на волю, а потом исчезнуть – его следовало немедленно убирать. Не прятать, а убирать.

Сделать это сразу не хватило решительности, сработала жалость – вещь невозможная по вторую сторону жизни подполковника.

Но что сделано – то сделано, и вот у Старовского круглыми сутками болит голова.

Несмотря на позднее время, подполковник сидит один в своём кабинете. На душе у него черно и муторно.

Паника, как известно, лишает разума: не стоило заставлять Горшенина писать заявление об избиении, и уж полным идиотизмом было привлекать к происшествию общее внимание, припутывать журналиста этого, Уриновича, щелкопёра заказного!

Старовский представляет себе пухлую, с модной щетиной, физиономию журналиста и ему хочется сплюнуть.

Подполковник снова и снова прокручивает в памяти всю цепочку событий и понимает, что не был готов к подобному их повороту, и в смертельной игре, в которую он ввязался, козырей ему отныне может и не выпасть.

Четыре года жил опасной двойной жизнью, осторожно подбирал подельников, расставлял их куда надо. Схема работы с транзитным товаром развивалась и совершенствовалась, а тут – такой прокол!

И что выиграл? Деньги?

Да, теперь их не нужно хронически экономить, и даже наоборот – возникала проблема, как их тратить, чтобы не вызывать лишних подозрений.

Сам Старовский в своих потребностях был весьма неприхотлив, а вот жену – понесло.

Когда он принёс ей первую пухлую пачку долларов, Светка даже заплакала, не веря своим глазам.

Она была ещё вполне молода, а хроническое безденежье давно вымотало ей душу. Хотелось модно приодеться, давно мечтала она купить домой хорошую удобную мебель – избавиться хотя бы от скрипучего дивана, на котором они ещё сына делали семнадцать лет назад.

Короче говоря, много чего по-женски хотелось, но всё это, доступное другим, было до сих пор недостижимо для жены мента.

Перепрятав несколько раз ту заветную пачку, Светлана принялась составлять список будущих приобретений: что-то в него вносила, потом вычёркивала, потом опять вносила, и снова вычёркивала. Список всё равно получался длиннее денег, и она довела своего Виктора чуть ли не до белого каления разными версиями покупок.

Но деньги стали поступать регулярнее, и супруга, игнорируя постоянные предостережения мужа, всё откровеннее шиковала: у неё появились дорогие наряды, кое-какие украшения с бриллиантами, приличная косметика, и она из серой мышки на глазах превращалась в этакую светскую львицу опорского масштаба.

Её домашние затеи с мебелью, бытовой аппаратурой и ещё каким-то модным хламом уже не вписывались в объёмы двухкомнатной квартиры и стали наводить на мысли о расширении жизненного пространства.

Виктор Семёнович выбил себе участок в престижном пригородном районе и начал потихоньку строить дом.

Накануне своего сорокалетия Светлана жёстко поставила перед мужем вопрос об иномарке, которую она уже успела выбрать в автосалоне.

Когда желанную модель подогнали к дому, Старовский чуть не взвыл от досады: машина была вызывающе красного цвета. То, что позволяла себе его Светка, уже невозможно было скрыть от посторонних глаз, более того – жизнь Старовских становилась предметом сплетен и подозрений.

Чтобы как-то легализовать доходы, Виктор Семёнович открыл в центре города небольшую аптеку, зарегистрировав её на имя жены. Светка уволилась из районного отдела образования, где много лет работала бухгалтером, и теперь нередко красовалась за аптечной стойкой рядом с невзрачной девушкой-провизором. Нужно заметить, что эта невзрачность стала для провизора решающим фактором при приёме на работу…

Особенно досаждало Виктору новое окружение супруги: куда-то исчезли жёны сослуживцев, с которыми они раньше в складчину отмечали все праздники, делились бедами и радостями, и нередко занимали друг у друга рубли до зарплаты. На смену им быстро пришли холёные, тупые во всём, кроме денег и интриг, жёны и подруги известных городских деятелей – коммерсантов и чиновников. Иногда дамочки мило меняли своё расположение к Светке на разнообразные услуги со стороны её мужа как милицейского начальника.

Старовского раздражали их неожиданные, как правило – глупые, просьбы, но некоторые из них приходилось исполнять, потому что жил он теперь в другой системе координат, новые связи жены могли быть и весьма полезными.

После Светкиного юбилея, в отместку за всё сразу, он несколько дней подряд изменял ей с дорогущей девочкой по вызову. Под видом командировки, скрывался с юной пассией на специально арендованной даче.

Никто бы не поверил, но таким образом Виктор Семёнович впервые потратил на свои личные нужды какие-то более-менее заметные деньги.

Получалось, что жить для себя ему действительно некогда. Он был и борцом с преступностью и преступником одновременно. Ни в одной из этих ролей нельзя было расслабляться ни на минуту, приходилось всё напряжённо просчитывать, руководить людьми, выстраивать сложные схемы взаимоотношений.

У Старовского временами элементарно сдавали нервы. На днях ему приснился сон, будто бежит он от пожара по какому-то тёмному, извилистому коридору, натыкается на неизвестных людей, зло их расталкивает, освобождая себе дорогу, и вдруг видит, что впереди у него тоже бушует пламя…

Проснувшись, он долго лежал с открытыми глазами и обнаружил заодно, что его Светка причмокивает во сне самым отвратительным образом.

Единственной отдушиной для Виктора Семёновича стала Оксана – та самая девочка по вызову, которую он сделал теперь своей секретаршей.

Переселившись в специально снятую Старовским квартиру, Оксана добросовестно изображает любовь и нежность, старательно мурлычет, принимая начальника-любовника, но не очень-то ему верится, что это безупречно сложенное природой юное женское существо согласится мурлыкать у него на плече без денег, которые он регулярно подкладывает ей в сумочку…

9. Рубахин и Финист

Милицейской полуроте при поддержке военных, предстояло прочесать горное село, где, по информации контрразведчиков, накануне спрятались до десятка боевиков. Военные оцепили село по периметру, перекрыли дороги, а милиционерам предстояло двигаться по улицам от дома к дому, заходя в каждый из них. В поддержку им военные дали старенькую БМД – боевую машину десанта.

Череду событий этого утра Рубахин, как ни пытался потом, не мог объяснить иначе, как непреодолимый злой рок.

Сержант – механик-водитель БМД, запрыгивая в машину, оскользнулся на мокрой броне и упал, матерясь и кряхтя от острой боли в ноге.

– Твою ж мать! – в сердцах воскликнул руководивший операцией майор Гагара, когда выяснилось, что нога у водителя сломана. – Кто ж тебя воевать учил, дитятко! И на х… мне теперь погремушка ваша, что толку от неё?

– Я могу сесть! – неожиданно заявил Финист. – Водил я эту коробочку.

Майор внимательно посмотрел на улыбающегося Соколова и скомандовал:

– Вперёд, орёл!

– Он у нас не орёл, он – сокол! – пошутил Рубахин.

– А мне вот по х… что он за птица, – проворчал довольный майор, – главное, чтобы он летать умел!

Как и Рубахин, срочную службу Финист отслужил в десантных войсках, и Василия нисколько не удивило внезапное желание друга покататься на БМД…

Они уже продвинулись до середины села, где улица выходила на площадь перед новой, похоже, недавно построенной, мечетью. «Бээмдэшка» Соколова, которая двигалась впереди, остановилась, поджидая, пока подтянутся пешие группы.

Как гром среди серого осеннего неба, ударил хлыстом по слуху резкий выстрел гранатомета. Василию, который находился с двумя бойцами метрах в ста пятидесяти, показалось, что тяжёлая машина на мгновение присела, и тут же последовал страшный хлопок изнутри – БМД вспыхнула, с гулом распуская яркие языки пламени, свитые с чёрным дымом в тугие жгуты.

– К бою! – передёргивая затвор автомата, закричал Рубахин и бросился к горящей машине, куда со всех сторон уже бежали бойцы других групп. С окраины села к месту взрыва рванул «ГАЗ-66» с армейской резервной группой. Послышались первые автоматные очереди…

Перестрелка продолжалась около часа. Военные подогнали ещё одну БМД, которая стала бить из пушки по окнам дома, где засели боевики, дом загорелся, и только тогда ответные очереди из него прекратились. Живых там, похоже, не осталось.

В машине, которую вёл Финист, тоже не осталось живых. Кумулятивная противотанковая граната, попадая в броню, прожигает её насквозь адской огненной струёй, – в тесной железной коробке при этом вспыхивает сразу всё, что может и не может гореть. Взрывается боезапас.

Рубахин, обезумевший от бессилия перед пламенем, какое-то время ещё метался вокруг БМД, страшно крыл матом, кричал кому-то, чтобы вызвали пожарных, хотя и знали все прекрасно, что никакие пожарники не приедут, пока не закончится стрельба, да и тушить выгорающую машину не было никакого смысла уже изначально.

Финист и трое армейских ребят внутри БМД умерли в один миг, и тут же тела их сгорели в общем погребальном костре, назначенном им военной судьбой…

Больше никто не стрелял.

Резко сникший Василий отошёл в сторону, сел под забором прямо на сырую землю и, запрокинув голову, неподвижно следил, как уносятся в небо и бесследно растворяются в облаках уже редеющие клубы дыма. На мгновение ему показалось, что там, в вышине, промелькнули острокрылые силуэты двух птиц, но сосредоточиться он не успел – его, протягивая руку, окликнул майор Гагара:

– Ты цел, капитан?

Вопроса Рубахин не понял, но среагировал на протянутую руку, принял её и встал, отрешённо мотая головой.

Гагара протянул ему флягу с водкой:

– Глотни, Васька, глотни, как следует…

Судя по месту на броне, куда ударила граната, стрелок очень хорошо знал дело. Василий увидел этого умельца, когда немного пришёл в себя и принялся помогать своим в осмотре взятого штурмом двора.

Недавний враг лежал рядом со своим гранатомётом с открытыми, но уже остывающими зеленоватыми глазами. На вид ему было лет тридцать – ровесник Финисту, худощавый парень, в толстом, домашней вязки, чёрном свитере, теперь насквозь пропитанном кровью. Одного ботинка на парне почему-то не было, а через дыру в носке белел большой палец.

И тут капитан невольно вспомнил, что на левой ноге у него сейчас такой же дырявый носок, и поймал себя на мысли, что ярость угасла, и он уже не испытывает к лежащему врагу никакой ненависти. Он наклонился и положил убитому на глаза валявшуюся неподалёку камуфляжную бейсболку – смерть есть смерть, и её следует уважать…

Ещё Василий отрешённо подумал, что ни у него с Юркой, ни у этого парня не было никаких прямых причин, чтобы стрелять друг в друга. В обычной жизни они никогда бы и не встретились. Но чьи-то руки упорно чертили между ними линию огня …

10. Антон Нестеров

Старовский приехал в одну из престижных гостиниц Опорска для серьёзной встречи. Выслушав его доклад, сидящий напротив человек так долго и зловеще молчал, что у подполковника холодело внутри и начинались спазмы в горле.

Выглядел этот человек, как преуспевающий доктор: аккуратнейшая короткая стрижка, слегка затронутая сединой, прямоугольные стёкла очков без оправы, а главное – крупные, и очень уж чистые руки, какие бывают, обычно, у хирургов. Однако бугристые плечи, которые не мог скрыть даже пиджак, и холодный, до колючего, взгляд вызывали подозрения в принадлежности этого человека к профессии совсем иного рода.

– Очень плохо, Виктор Семёнович! – произнёс, наконец, гость и пригубил стакан с тёмно-янтарным виски, в котором тонко звякнули кусочки льда. – Зачищать площадку придётся. Очень дорогое удовольствие, знаешь ли, но оно целиком за твой счёт! – в углах рта его мелькнуло подобие улыбки. – Может, ещё и в долгу останешься – это посмотрим.

Старовский молча кивал, соглашаясь на всё. Денег было не жалко: скороспелая к ним привычка была ничем в сравнении с опасностью, которой, как электрический скат, был заряжен человек напротив. Подполковник не исключал, что в любой момент может и сам оказаться в списке зачищаемых объектов.

Но главное, он чётко осознавал, что его сын по-прежнему остается в зоне риска. Не было никаких гарантий, что в каких-то обстоятельствах его босс снова не применит единожды испытанный шантаж. А за грехи свои Виктор Семёнович готов был платить чем угодно, кроме здоровья и жизни Валерки. Насколько мог, он старался оградить его от мерзостей, в каких приходилось вертеться самому…

Во рту и горле у подполковника совершенно пересохло, и он, в отличие от гостя, опрокинул налитый ему виски залпом, как водку, и теперь прижимал языком к нёбу тающий ледяной кубик.

– Мента своего прыткого на Кавказ отправил – это, в общем, приемлемо! – ещё немного помолчав, приезжий чуть смягчил тон. – Будет проще там о нём позаботиться…

Старовский механически продолжал кивать. Ему ясно, о какой «заботе» идёт речь.

– Всё остальное – глупо и очень глупо. Придётся делать лишнюю работу! – гость поднялся из своего кресла, давая понять, что разговор окончен…

***

Невидимая бригада столичных чистильщиков с делом в Опорске управилась быстро.

Труп Толика Горшенина вскоре закопали на свалке отходов мясокомбината в окрестностях соседнего городка. У исполнителей был опыт в таких делах, и они знали, что вряд ли кому-то придёт в голову и захочется основательно рыться в подобном месте.

На заявлении матери об исчезновении сына появилась короткая резолюция начальника Центрального райотдела милиции Старовского: «В розыск!» …

Похожий на хирурга человек был профессионалом в своём деле. Но сейчас ему приходилось с досадой признавать, что когда-то он ошибся, делая ставку на Старовского. Скорее, это была техническая недоработка: бизнес бурно развивался, требовал всё новых и новых кадров самого разного пошиба. Изучить всех и каждого досконально было задачей нереальной.

Нижний, уличный, уровень торговцев заполнялся «расходным» человеческим материалом, и жизнь рядового пушера в определённых обстоятельствах вообще не стоила ни копейки.

А вот в таких деятелей, как Старовский, вкладывались немалые деньги. Их перед вербовкой внимательно изучали, выявляли слабые места, наклонности, старые грешки, искали подходы к ближайшим родственникам – собирали на каждого досье.

Но что-то всё равно оставалось неучтённым…

***

Человека, похожего на хирурга, звали Антоном Нестеровым. В своих нынешних кругах он был известен под прозвищем «Анубис». Он сам выбрал себе этот псевдоним – образ древнеегипетского бога, проводника в царство мёртвых, вполне соответствовал роду его занятий: Антон не только контролировал поставки товара и очень крупную сеть сбыта, но ещё занимался подбором и увольнением основных кадров. Увольнения из системы происходили только одним способом – на тот свет.

Старое государство когда-то основательно готовило его для решения тех же, по сути, задач, но только с обратным знаком. То государство требовало от Нестерова полной отдачи, на месяцы разлучало с молодой женой, не раз и не два подвергало его смертельному риску, а потом – рухнуло, калеча при этом несчитанные судьбы своих верных служак, в число которых попал и Антон.

Расхожие словосочетания «твой долг» или «ты должен» теперь наполняли Нестерова ледяной внутренней злостью: слишком часто ему твердили о его служебном долге, но, как потом оказалось, никто не оставил за собой никакого долга перед ним.

Новые люди во главе нового государства начинали с небывалым демократическим замахом. В первую очередь, они заплевали и разрушили всю прежнюю систему безопасности. Нестеров в числе довольно многих сослуживцев оказался на улице без всякой жизненной перспективы.

Граждане, разом одуревшие от подавленного страха и восторга безнаказанности, в те лихие дни возбуждёнными стаями сновали по улицам столицы. Они непрерывно митинговали, выкрикивали какие-то лозунги, сладострастно крушили своих вчерашних гипсовых, бетонных и бронзовых идолов.

Людей из профессии Нестерова публично обзывали опричниками тоталитарного режима и преступниками.

Было особенно обидно, что главными обличителями рухнувшей системы выступали болтливые мозгляки, которые ещё вчера трусливо перешёптывались по углам и мочили штаны, когда за ними приходили…

Тогда Нестеров и счёл себя свободным от любых обязательств перед новым государством, тем более, что по роду прежних занятий знал истинную подноготную некоторых выскочек в нынешние большие государственные деятели.

От моральных долгов перед кем угодно он тоже себя избавил.

С женой развёлся давно. Пока Антон мотался по службе, она сделала его таким красавцем-оленем, что жить с ней дальше было просто позорно.

Однажды, после очередной тяжёлой и длинной командировки ему повезло – он долетел до столицы попутным военным бортом, и это вышло почти на трое суток быстрее, чем поездом. Поздним вечером Нестеров подошел к дому и, не обнаружив в окнах своей квартиры света, остановился от охватившего его вдруг нехорошего предчувствия.

Он поднялся на третий этаж, пристроил сумку на подоконнике рядом с дверью квартиры, тихо вставил ключ и, помедлив еще немного, чтобы успокоить дыхание, решительно вошел.

Когда он в прихожей щёлкнул выключателем, в спальне послышалась короткая возня, и на свет выскочил рыжий детина в одних трусах. Скомканные брюки и рубашка были у него подмышкой.

Антон поначалу даже не сообразил, как ему поступить, и неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы, пробиваясь к выходу, рыжий не попытался свободной правой ударить Нестерова в челюсть.

Далее всё произошло автоматически: нырок в сторону, захват, рывок. Детина плашмя, всей своей массой влип в стену и тут же получил двойку резких ударов ребром ладони по шее и по печени. Неудачливый любовник обмяк и рухнул на пол.

В следующее мгновение Нестеров сорвал с дверей тонкие шёлковые занавески и стреножил ими рыжего так, что колени его оказались рядом с ушами. При всём желании он и шевельнуться не смог бы. Это была специальная «упаковка», в таком виде задержанного удобно транспортировать на короткие расстояния – занимает мало места и не дёргается. Если же оставить человека в таком положении больше двух часов – может умереть.

Антон вошёл в спальню. Жена стояла в углу у окна, прикрывшись простынёй. Её била крупная дрожь.

– Не включай свет! – на истерической ноте всхлипнула она. – Ты его убил?

Антон, в груди у которого стремительно нарастала пустота, горько усмехнулся:

– Будет жить…

От чужого запаха в спальне мутило.

– Приду завтра к вечеру, – устало закончил Антон, понимая полную бессмысленность какого-либо разговора, – к восемнадцати часам, и я не хотел бы здесь тебя обнаружить. Забирай всё, что сочтёшь нужным…

Он вернулся в прихожую. Рыжий уже пришел в себя и натужно кряхтел. Лицо у него было багровым, глаза лезли из орбит.

– Р-р-раз-вя-жи! – прохрипел он.

Антон молча через него переступил, взял сумку и захлопнул за собой дверь…

***

Других близких людей у Нестерова в столице не было, и теперь он днями сидел в своей квартире, перечитывал старые книги, не имея никакого желания выходить на улицу, а тем более – включать телевизор. Новости с экрана вызывали в нём приступы ненависти, а серая толпа на столичных улицах – раздражала до чесотки.

Эта толпа поначалу думала, что вот и свалились на неё свобода и благоденствие! Но Антон однажды заметил, какие злые глаза и лица были у этих свободных людей на митингах, и невольно вспомнил старые праздничные демонстрации. Там, у якобы несвободных людей, были другие лица – радостные и счастливые. И это не было постановочной показухой.

Да, наверное, мало кто тогда всерьёз верил в коммунизм, но у людей было главное: они верили в себя, гордились своей страной, которую они сами неимоверно тяжким трудом сделали великой мировой державой.

Теперь же Нестеров наблюдал, как на гребень жизни шустро всплывала пёстрая и наглая публика: предатели-политики, торгаши и ворьё, тупые бандиты и ушлые проститутки. Всплывшее дерьмо стремительно богатело, стало именовать себя «элитой» и тут же присвоило себе право смотреть на таких людей, как Антон, свысока.

Как-то по объявлению пришёл Нестеров наниматься в охрану шикарного косметического салона.

Поблёскивая бриллиантами на пальцах, лощёный и манерный хозяин модного заведения осмотрел его, как жеребца на ярмарке, и кивнул:

– Можешь завтра выходить на работу!

Развалясь в кресле, он ленивым глазом оценил почти новый костюм стоявшего перед ним Нестерова и брезгливо поморщился:

– Только оденься приличнее, мужчина, пока тебе не сошьют нашу фирменную шмотку…

Этому педерасту даже в голову не пришло, что на Антоне и был как раз самый приличный из его костюмов, то есть – единственный, а остальное пространство в его гардеробе занимали ещё несколько рубашек, пара джинсов да ненужные теперь комплекты военной формы – от полевой до парадной.

Нестеров едва сдержался, чтобы не задвинуть ногой физиономию хозяина вглубь его прилизанной головы.

«И откуда вся эта мразь так быстро выскочила? – думал Антон, шагая по улице Горького, которая уже по-старому стала именоваться Тверской. – Словно в засаде все сидели!»

На работу в салон он, естественно, не вышел…

Смотреть на эту наглую публику снизу вверх Нестеров никогда бы себе не позволил, он предпочёл бы вообще её не видеть, или – одним движением пальца на спусковом крючке – вычеркнуть себя из числа зрителей и свидетелей навсегда. Он уже слышал, что кто-то из его бывших коллег так и поступил…

***

Антон долго болтался без дела, работая в случайных местах, где – месяц, где – неделю. Он уже исчерпал все свои резервы, и был близок к последней черте, когда ему позвонил появившийся в Москве сослуживец, полковник Элгазы Юнусбеков из Таджикистана, тоже уволенный из органов. Нежданный гость сделал ему предложение, развернувшее жизнь Нестерова на сто восемьдесят градусов.

Предложение исходило от имени некоего большого босса, сидевшего заграницей. Оно было ошеломляющим – и по теме, и по деньгам.

Антон задумался.

– А с чего это ты взял, Элгазы, что я, как электричка, легко могу поехать в противоположную сторону? – спросил он, наблюдая, как Юнусбеков разливает по стаканам очередную порцию дорогущего виски, которым они отмечали встречу в люксовом номере гостиницы «Пекин». В отличие от предложения, виски ему сразу понравился, тем более, что он впервые попробовал этот напиток.

Юнусбеков иронично прищурил свои, и без того узкие, восточные глаза:

– Антон, уважаемый! Какая сторона – ты говоришь? Тебе раньше пальцем сверху показывали – туда езжай, сюда езжай! Ты ехал-ехал и куда приехал?

Тебя раньше все контрабандисты в Таджикистоне боялись. Вспомни, сколько раз большие деньги давали – ты не брал, сколько раз убить хотели – живой остался, ну – и что? За всю твою службу тебе опять показали пальцем – только уже на помойку!

Сидели долго.

Изрядно захмелевший Антон предложение Юнусбекова принял вместе с ошеломляющим авансом в двадцать пять тысяч долларов…

Окончательно сомнения Нестерова развеял зарубежный босс, Серж Гольдштейн, к которому он прилетел для знакомства две недели спустя после визита Юнусбекова в Москву.

– Надеюсь, у тебя нет моральных страданий по содержанию бизнеса? – маленькие, не отражающие никаких эмоций, глаза Гольдштейна смотрели на Антона в упор. – Несчастные наркоманы, умирающие от ломки или передоза, – в ночных кошмарах не придут?

Подметив тень сарказма в ответной улыбке Антона, Серж кивнул:

– Эта категория людей – наркоманов, алкоголиков – сожаления не заслуживает. Как правило, наркомании подвержены личности со слабой, ущербной психикой, неуверенные в себе и неспособные сопротивляться внешним вызовам. А мы помогаем им поскорее покинуть этот жестокий мир, в котором им так неуютно, и даём возможность испытать перед смертью массу ярких впечатлений в состоянии изменённого сознания. Ну, естественно, они платят нам за это деньги!

Гольдштейн зевнул и снова уставился Нестерову прямо в лицо.

– Ты вот, Нестеров, даже водкой не увлёкся, как многие из твоих бывших коллег. Хотя вроде бы их можно понять: пережили тяжёлый внутренний разлом, а то и вообще остались не у дел. Но я уважаю только сильных духом людей…

Это звучало комплиментом, но Антон не сказал бы, что при этом ему был приятен пустой и неподвижный взгляд только что обретённого босса.

Впрочем, деньги и возможности, которые ему предложили, сгладили все сомнения и неприятные впечатления.

Кроме того, впервые оказавшись в европейской капиталистической стране, Нестеров испытал состояние, близкое к шоку – он увидел, как благополучно и спокойно могут жить обыкновенные люди, и почувствовал себя постыдно нищим и убогим, жестоко обманутым всей прошлой жизнью.

Несколько дней ушло на постановку задач и обсуждение планов.

Нестеров вступил в дело…

***

Теперь ситуация в Опорске Антона напрягала.

Конечно, этот мальчишка с его таблетками был бы сущей мелочью, не окажись он, на свою беду, так близко к Старовскому. А вот это уже выглядело скверно: подполковник обеспечивал безопасность перевалочной базы, узлового пункта в наркотрафике. Здесь крупные партии афганского героина принимались, затем делились на части и отправлялись в столицу и по другим городам. Относительно тихий Опорск по географическому положению как нельзя лучше подходил для подобных целей.

Почти триста тысяч населения делали город и неплохим рынком сбыта, но Нестеров, чтобы не засветить ненароком базу, категорически запретил своим людям торговать здесь героином. А для отвода глаз, Антон по другим, отдельным каналам из Прибалтики, организовал сюда умеренные поставки «синтетики» – популярных среди молодёжи «экстази», ЛСД и тому подобной «дури».

Замыкалось всё на Старовского, и только он один в Опорске знал Нестерова в лицо, хотя чаще ему приходилось иметь дело с заместителем Анубиса Геннадием Свергуновым.

Залётных торговцев «чужим» товаром в Опорске безжалостно отлавливали, чем честно и законно повышали показатели отдела по борьбе с наркотиками, руководимого ныне преемником Старовского.

Свергунов уже докладывал Анубису, что в последнее время у Старовского сдают нервы. Вдобавок, его беспокоило и вызывающее поведение жены подполковника, что было для дела намного опаснее, чем случайное задержание юнца с «колёсами». Несчастная бабёнка, всё больше дурея от денег, активно толкала мужа и саму себя к погибельной черте.

Созданная Нестеровым сеть ширилась и чётко работала именно благодаря тому, что он без тени сомнения и жалости отсекал от неё все узлы, которые позволяли себе ослабнуть.

И Анубис утвердился в намерении убрать Старовского. Больше ошибаться в Опорске он не хотел.

С этими мыслями Нестеров уехал в столицу.

Уже оттуда он отправил двоих своих лучших чистильщиков на Кавказ. А будь у него сейчас надёжная замена Старовскому, Антон бы даже не стал себе морочить голову с этим заполошенным ментом Рубахиным…

11. Рубахин

Всё, что удалось извлечь из обгорелой боевой машины, отправили в окружную лабораторию на экспертизу, но в гробы, класть было, в общем-то, и нечего…

Чувство вины за смерть друга раздирало Василия изнутри. К вечеру того страшного дня он, превозмогая себя, позвонил Надежде Васильевне Лобановой и сообщил ей чёрную весть.

– Я это чувствовала! – раздалось в трубке после долгого и тяжкого молчания. – Я это чувствовала с сегодняшнего утра! Почему ты его не отговорил его от этой поездки, Вася?

Разговор оборвался…

***

До конца командировки время для Рубахина двигалось какими-то рывками: то стояло, превращая часы в вечность, то летело, глотая сутки, как часы.

Жене он сумел дозвониться лишь однажды – ещё по пути на Кавказ.

– Зачем ты звонишь, Рубахин? – чужим голосом спросила она. – Ты же нас бросил, и больше, чем сделано, словами не скажешь!

Дальше пошли короткие гудки…

Комендант общежития, с которым через два дня связался Василий, сообщил, что жена его сдала ключи и уехала. Но при всей горькой горечи этого известия Рубахину стало ощутимо легче – его девчонки теперь точно были в безопасности…

Он, конечно, звонил Наталье ещё и ещё, но каждый раз механический женский голос равнодушно выдавал ему стандартную формулу: «абонент не отвечает».

Сообщить Наталье о гибели Финиста Василий даже не пытался: это было особенно тяжко и горько. Он решил, что всё расскажет при встрече, если она сбудется…

Капитан замкнулся в себе. В этом состоянии он мог бы сунуться башкой и в самое пекло, но вся последующая часть командировки выдалась на редкость спокойной, будто бы всё, чему суждено случиться – уже случилось.

***

За две недели до возвращения домой Рубахин выбрался из части в город и зашёл в магазин детских товаров. Побродив между полками, он выбрал смешного пушистого зайца, который, как ему показалось, обязательно понравится маленькой его дочурке.

Сунув пакет с покупкой за пазуху, капитан вышел на улицу. Игрушка чудесным образом согревала ему душу. Рубахин представлял себе распахнутые глазёнки Танюшки и её улыбку – во все два зуба снизу, которые делали её саму похожей на купленного им сейчас зайчонка.

Капитан успел сделать несколько шагов по тротуару, когда его сильно дёрнули за бушлат. Резко обернувшись, Рубахин не увидел рядом никого, но метрах в двадцати сорвалась с места серая «Хонда». Сидевших в ней людей невозможно было рассмотреть через чёрные тонированные стёкла.

Иномарка, взвизгнув на повороте тормозами, скрылась за углом. И только тогда дошло до Василия, что же это дёрнуло его за одежду. Слева, под рукавом, появились в бушлате два отверстия: круглое небольшое – со стороны спины, и заметный рваный клок – спереди, примерно на уровне сердца. Пощупав правой рукой подмышкой, Рубахин почувствовал, что ладонь стала влажной. И сразу пришла саднящая боль.

Немногочисленных прохожих с улицы как ветром сдуло.

И только хозяин игрушечного магазина, невысокий пожилой кавказец, выскочил на улицу и мгновенно всё понял.

Старик подбежал к Василию:

– Серьёзно? – коротко спросил он.

– Царапина вроде! – морщась от боли, ответил Рубахин.

– В больницу?

– В военный городок…

Старик кивнул.

Он тут же выгнал из-за магазина помятую белую «Волгу», и через двадцать минут, когда машина затормозила у ворот воинской части, Рубахин крепко пожал старику руку. За всю дорогу оба не проронили ни слова. Прощаясь, Василий назвал себя, и сказал:

– Если, вдруг, в чём-то смогу помочь – найдёшь меня, отец.

Старик пожал плечами…

Прямо с проходной Василий пошёл в санчасть. Им тут же занялись медики.

Спасло капитана то, что в последнее время он очень сильно похудел, одежда болталась на нём, как на огородном пугале, а главное – Танюшкин заяц за пазухой оттянул бушлат влево. Стрелок второпях этого не учёл…

Пуля зацепила ребро по касательной на уровне сердца, но – явно левее, чем стрелявшему хотелось.

После того, как рана была обработана и перевязана, Рубахин потянулся к своему бушлату.

– Куда, герой? – строго прикрикнул на него хирург. – Будешь лежать у нас! Неделю, как минимум…

В санчасть влетел встревоженный и взлохмаченный майор Гагара.

– Что с ним? – спросил он хирурга, словно Рубахина рядом и не было.

– Будет жить, – улыбаясь, ответил врач, – но должен полежать у нас, хотя бы пока рана подсохнет!

Командир, похоже, воочию убедился, что Василий помирать не собирается. Для облегчения души майор тут же, в особо изысканных выражениях, смачно научил Рубахина, как надо правильно служить отечеству.

– Отберите и заприте у него штаны, – приказал на прощание Гагара, – а то я ещё и наручниками его к койке пристегну – за яйца!

В Опорске майор Гагара руководил уголовным розыском в соседнем Зареченском отделе. Рубахин его хорошо знал: по службе довольно часто приходилось общаться. Матерщинник и хитрован, Гагара, между тем, слыл человеком надёжным, и с ним можно было работать, не опасаясь подвохов.

***

Пришлось Василию добросовестно отлежать в санчасти, хотя и не объявленную неделю, а четыре дня – больше не выдержал. Валяться в палате наедине со своими мрачными мыслями было невыносимо. На это время раненых здесь, кроме Рубахина, никого не оказалось.

В окно палаты были видны горы, верхушки которых прятались в лохматом подбрюшье беспросветного зимнего неба. Недавно упал большой снег, перекрыл все дороги и тропы, сделал леса на склонах непроходимыми. Жизнь в горах замерла. Наверно, по этой причине наступило и затишье.

Рана на боку быстро присыхала, а вот душа у Рубахина теперь кровоточила безостановочно.

Он никогда не был религиозным, церковь – со всеми её смыслами – оставалась за пределами мира, в котором он жил. Во всяком случае, раньше ему не пришло бы и в голову искать утешения своей душе в молитвах. Но сейчас пришло совершенное ясное убеждение: все вопросы, что так его мучают, бесполезно задавать кому-то из людей – во всём, похоже, была воля повыше…

Василий подолгу курил у раскрытой форточки, перебирал в памяти каждый день из последних месяцев и каждый раз приходил к единственному выводу: его судьба повернула на чёрную сторону со злополучного школьного двора. И разве только его судьба?

«Зачем тебе, капитан, чужое горе? Своего мало?» – вспомнил Василий, и теперь это казалось ему предупреждением, которого он не понял.

Никто, действительно, его не обязывал будить лиха – брать того парня. Но тупо, автоматически сработала реакция мента. Все дальнейшие события уже проистекали одно из другого и вязались в железную цепь, в которой невозможно разомкнуть ни звена.

«Почему именно в тот день и час сломал себе ногу сержант-контрактник, которого Финист сменил в «бээмдэшке»? – напряжённо размышлял Василий. – «Почему Юрка остановил свою машину именно в том месте, где засел стрелок с гранатомётом?»

Рубахин не был фаталистом, и раньше он считал бы, что у него в каждой из ситуаций был выбор, но сейчас капитана всё больше одолевали сомнения.

Кто писал этот чёрный сценарий, который уже не исправить и не переписать? Разве это правильно, когда погибают такие люди, как Юрка? Где справедливость небесного суда?

Вслед за этими мыслями приходил ещё один беспощадный вопрос: «Чего ради? Это что – цена горсти таблеток? Расплата за то, что несколько сопляков тупо не побалдели где-нибудь в зассанном подъезде?»

Рубахин никогда не связывал себя в профессии такими пафосными официальными понятиями, как долг или присяга. Ещё с детства перед глазами был пример отца. Его уважали, к нему обращались за помощью, и всегда было понятно, что отец на стороне добра не по присяге, а по душе. Он этим жил, он так работал, и был участковый милиционер Никита Андреевич Рубахин счастливым человеком.

А Василию теперь всё чаще казалось, что его работа теряет свой изначальный смысл: чем больше он стремился к добру, тем больше притягивал зла…

***

В день выписки из санчасти, поздним вечером Рубахина пригласили к себе контрразведчики.

Старшему из них, подполковнику Сергею Воронову на вид было лет под сорок, а второй, Вадим Горюнов, – выглядел совсем молодым и зелёным, как и положено лейтенанту.

Они тоже были здесь в командировке. Жили в той же казарме, что и офицеры-менты, и единственной их привилегией была отдельная комната.

В комнате у контрразведчиков, рядом с солдатскими кроватями и деревянным столом ещё возвышался тяжеленный старинный сейф, украшенный на углах виноградными гроздьями и листьями из литого чугуна.

Военные как-то нашли это чудо среди развалин, и, зацепив тросом за корму БТРа, притащили волоком на территорию своего городка.

При наклоне в недрах стального монстра что-то одиноко и глухо стукалось о стенку. Стук этот сразу породил соблазнительные версии и надежды: очень хотелось мужикам, чтобы содержимое сейфа оказалось увесистой пачкой долларов или, на худой конец, тугим пучком тысячерублёвок. Самой вероятной, но, конечно, нежеланной версией была папка с бумагами.

Исчерпав к вечеру попытки вскрыть замок импровизированными отмычками, «медвежатники» вынуждены были использовать автоген.

Когда дымящаяся дверца, наконец, откинулась, участники действа хором выдохнули известные русские формулы крайнего разочарования: для них сейф был более чем пуст – в нём лежала одинокая старая книжка в затёртом кожаном переплёте и с мелкой арабской вязью на пожелтевших от времени страницах.

Воронов присутствовал на вскрытии с чисто профессиональным любопытством – на тот случай, если в сейфе вдруг действительно обнаружатся интересные документы. Он и не дал раздосадованным кладоискателям бесполезную книгу выбросить, а унёс ее с собой.

Поразмыслив на досуге, Сергей направился к местному муфтию.

Хозяин дома принял его по обычаю вежливо, но подчёркнуто холодно. Это было не ново: все прежние попытки Воронова установить с ним какие-то отношения заканчивались ничем.

Едва неподступный горец взял подарок в руки – эмоций сдержать не сумел, и глаза его радостно вспыхнули: невзрачная находка оказалась Кораном весьма древнего и особо почитаемого издания, от которого уцелели считанные экземпляры.

– Слава Аллаху! – старик с благоговением приложил книгу к сердцу. – Слава Аллаху!

Прощальное его рукопожатие было крепким и искренним – он заявил, что отныне Воронов – всегда желанный гость в его доме.

– Это тебе наглядный пример к вопросу о ценностях в этом мире, – заметил подполковник молодому Горюнову, рассказывая об итогах своей встречи с муфтием, – а наши взломщики хотели книжку выбросить! – Воронов усмехнулся. – Знали бы мужики, сколько она стоит на самом деле! – Сергей хитро прищурился. – Какой делаем вывод, Вадик?

– Самая великая ценность – наше знание! – не сморгнув глазом, ответил тот.

– Молодец, лейтенант! – от души рассмеялся Воронов. – Быть тебе когда-нибудь генералом…

Теперь сейф шикарно запирался на два больших висячих замка через проушины из арматуры, приваренные к створу.

А за сейфом пылилась исцарапанная гитара – предмет явно случайный в этой комнате, неизвестно откуда и когда взявшийся, но передаваемый контрразведчиками по наследству от смены к смене, почти как талисман. Судя по слою пыли, на ней никто не играл, но она всё стояла и стояла.

***

Хозяева комнаты только что откуда-то вернулись, оба небриты и с красными от недосыпа глазами. Работы у них полно, а случай с Рубахиным – всего лишь одно из череды событий, требующих от них внимания.

На столе у особистов стоит двухлитровая стеклянная банка с коньяком местного производства, и разговор начинается соответствующим ритуалом под тушёнку и солёные огурцы. За «первой» дружно прошли «вторая» и «третья», и только потом Воронов с удовольствием закурил и сообщил Василию:

– «Хонду» твою нашли в тот же день в двух кварталах от места, где в тебя стреляли, капитан. Ничего интересного: машина в угоне, отпечатки стёрты, свидетелей – никого! Сам понимаешь, это очень скучно. Но стреляли-то неспроста!

– Ну да, – соглашается Рубахин, и ему тоже вся эта история не кажется случайной. – Скучновато.

– Охотились именно на тебя, – продолжает Сергей, – попробуй сообразить, почему и кто, тогда, может, и раскопаем чего. Наш весьма авторитетный источник утверждает, что местные к этому делу непричастны. У нас нет оснований ему не верить. Так что – думай!

Рубахин думает. Контрразведчики вроде бы и свои ребята, ту же кашу хлебают здесь, мокнут и мёрзнут вместе со всеми, и под пулями ходят, но говорить с ними всё-таки следует аккуратно.

– Не напрягайся так, Василий, расслабься, – устало улыбается Воронов, – ты же профессионал, матёрый опер, у тебя должны быть версии. Ты ведь уже раскинул мозгами?

Он делает знак Вадиму и тот снова разливает по стаканам.

Коньяк очень хорош. Это именно коньяк, а не коньячный спирт, которым чаще всего торгуют в окрестностях коньячных заводов. Его надо бы пить не спеша, маленькими глотками, наслаждаться вкусом, терпким тонким ароматом, но за столом – ребята простые.

Для нашего человека, а тем более, военного, больше важен не сам напиток, а разговор под него. Ценен для мужиков переход к тому состоянию, когда расслабляются на душах жёсткие узлы, понемногу развязываются языки, и жизнь уже не кажется настолько поганой, как она есть на самом деле.

– Версия, собственно, всего одна, – отвечает Рубахин, чувствуя, что толку от него особистам будет немного, – но улики по ней исчезли, подозреваемый – тоже.

Василий коротко поведал историю с превращением амфетамина в аскорбинку.

– А связи продавца пробивали? – Воронов делает пометки в своём помятом блокноте.

– Не успели. Оказались здесь.

– Я слышал, ты сам рапорт написал на командировку? С какой такой радости?

Они до мелочей разобрали ситуацию. В итоге, контрразведчиков больше всего заинтересовала фигура подполковника Старовского, и они попросили рассказать о нём поподробнее.

Когда коньяк уже заканчивался, а трое мужиков за столом стали своими в доску, Василий, с разрешения хозяев, вытащил из-за сейфа гитару.

– Ты играешь? – удивился Воронов.

Вместо ответа Рубахин стёр ладонью пыль с поцарапанной деки, подстроил ослабшие струны и вполголоса спел одну из своих песен, которую он объявил, как «ну, в общем, о том, что всё как-то очень уж хреново».

Эти парни хорошо поняли, о чём пел Рубахин. Они тоже по долгу службы смотрели на жизнь больше с её грязной и мрачной изнанки, а потому под конец – нестройно, но душевно – помогли капитану с припевом:

– Чья песня, капитан? – спросил Сергей, разливая остатки коньяка. – На Высоцкого похоже.

Василий пожал плечами.

– Не знаю, не помню уже, – устало ответил он, – но точно не Высоцкий…

Утром он получил приказ майора Гагары: «За периметр военного городка не выходить!».

Контрразведчики решили Рубахина подстраховать – это было их требование.

А ещё через пару дней Гагара отправил Василия домой…

12. Старовский и Горшенин

От известия о гибели старшего лейтенанта Соколова Старовскому спокойнее не стало: главный виновник всей этой истории – капитан Рубахин оставался в живых, а последний визит Соколова к Лобановой мог означать лишь одно: Рубахин с другом шарили около школы не зря!

Но при встрече с Анубисом Старовский о Лобановой не упомянул. Он посчитал это излишним, справедливо полагая, что если Лобанова и сделала какую-то экспертизу, то официально пришить к делу её результаты практически невозможно – мало ли что может валяться на школьном дворе!

Да и как можно проверить, что там за анализ Лобанова у себя делала и делала ли вообще? Он знал наверняка, что, в отличие от других подразделений, в службе экспертов никто на начальницу «стучать» не станет ни под кнутом, ни за пряники…

Вдобавок, подполковник ещё с первого знакомства инстинктивно опасался этой женщины и не находил тому никакой внятной причины. Строгая, но при этом простая в общении, она притягивала своей женственностью, а вот вполне естественные грешные мысли о ней каким-то загадочным образом натыкались на непреодолимый холод.

«За всё нужно платить!» – навязчиво вертелось в голове у подполковника. – «За всё нужно платить!» В нём крепло убеждение, что его время платить уже наступало.

***

После инцидента на школьном дворе Старовский поручил Толика Горшенина своему бывшему заму и преемнику, нынешнему начальнику ОБНОНа Шубину.

Шубин являлся правой рукой Старовского и в подпольном бизнесе. На него, в свою очередь, был завязан местный цыганский барон Игоша: многочисленные сыновья, племянники, племянницы и другие члены семейства Игоши развозили зелье оптовикам по своими цыганскими каналами.

– Спрячь его куда-нибудь, юнца этого, – распорядился подполковник, встретившись с Шубиным спустя сутки после начала неприятных событий, – корми, держи под замком, а дальше видно будет.

– Есть у меня вариант, – Шубин вспомнил о даче, которую поручил его заботам давний приятель-нефтяник, уехавший по контракту работать в Венесуэлу. – Все условия, и главное – в глухом месте…

В тот же вечер Анатолия Горшенина увезли далеко за город, в маленький дачный посёлок, который по осени всегда стремительно пустел.

Сутки Анатолий провёл взаперти в просторном подвале какого-то особняка. Заточение оказалось весьма комфортным: в шикарно обставленной комнате стоял забитый всякой снедью холодильник, на стене висел телевизор с огромным экраном. Комната, правда, по своему назначению была всего лишь предбанником, но Толика это не смутило – он ещё никогда в своей жизни не ночевал в таких роскошных условиях.

К ночи следующего дня к особняку подъехал огромный чёрный внедорожник.

Услышав шум мотора на улице, а затем чьи-то шаги на лестнице, ведущей в подвал, Анатолий вдруг почувствовал острую тревогу и, не найдя ничего более походящего для обороны, взял с тумбочки у дивана золочёные маникюрные ножницы. Он засунул их сначала в задний карман джинсов, но передумал и пристроил своё оружие под ремешок часов, прикрыв запястье рукавом свитера.

Двое мужчин с деревянными лицами передали Толику привет от лейтенанта Семакина и велели быстро собраться, чтобы они могли перевезти его в другое место.

Чем-то смертельно опасным сквозило от этих людей.

– Приказ начальника, – тусклым голосом объявил один из приехавших. – Сказал, что здесь уже опасно: тот капитан узнал, где ты прячешься!

Тихо урча мощным мотором, внедорожник выкатился из дачного поселка.

Толика усадили впереди, рядом с водителем, второй сопровождающий сел сзади.

Как только автомобиль углубился по шоссе в лесной массив, на шею Анатолию набросили со спины удавку, и тут же водитель сбоку резко ударил его локтем в солнечное сплетение.

Прежде чем потерять сознание, Толик всё же успел полоснуть ножницами по лицу водителя…

***

Когда Старовский сдал Горшенина штатным душегубам Анубиса, он понял, что отныне не сможет посмотреть в глаза сыну, с которым и без того в последнее время отношения разладились. Валерка взрослел, становился на редкость хорошим парнем, многое понимал, и резко растущее благополучие семьи вызывало в нём неизбежные и непростые вопросы. Между отцом и сыном нарастало глухое отчуждение, ёще больше отдалялся Валерка от матери.

Виктора Семёновича это тяжко огорчало и одновременно раздражало. Но он не мог рассказать сыну, какой ценой ему приходится оплачивать безопасность и благополучие семьи…

Очень неприятную ситуацию пришлось пережить Старовскому, когда Анатолия Горшенина уже не стало в живых. Однажды утром, когда подполковник приехал на службу, в приёмной его ждала заплаканная женщина в инвалидной коляске.

– На работу устроился, – рассказывала она Оксане, – потерпи, говорил, мама, ещё немного: мол, скоро денег соберём – сделаем тебе операцию в лучшей клинике!

Это была мать Анатолия. Не принять её Старовский не мог – они были немного знакомы, и принять – тоже не мог.

Заметив, как необычно изменяется в лице начальник, ушлая Оксана мгновенно оценила ситуацию:

– Доброе утро, Виктор Семёнович! – официальным тоном заявила она, – вас срочно вызывают в управление. Звонили от генерала. Нужно ехать прямо сейчас!

Благодарно взглянув на Оксану, Старовский всё же подошел к убитой горем женщине и коснулся пальцами её плеча:

– Ищем мы вашего Толика, Нина Григорьевна, – хрипло пробормотал он, старательно избегая её взгляда, – всё будет хорошо!

Развернувшись, подполковник выскочил на улицу и коротко скомандовал водителю, который ещё даже не успел отогнать служебный «Форд» на стоянку: «Вперёд!»

– Куда? – недоуменно переспросил тот.

– К ё… матери! – прорезавшимся голосом заорал Старовский. – Вперёд!

Сержант, не задавая больше вопросов, нажал педаль сцепления.

Спустя некоторое время Старовский приходит в себя:

– Душегрейку доставай! – уже спокойно говорит он водителю.

Сержант притормаживает и приносит из багажника большую квадратную бутылку джина. Это и называется между ними «душегрейкой». Не очень склонный к алкоголю, подполковник иногда пользовался этим крепким, со смолистым вкусом, напитком для снятия стресса. Обычно это случалось по вечерам, после какого-нибудь особо напряжённого дня, но сегодня Старовский на всё плюёт.

Подполковник единым махом опрокидывает стакан спасительной жидкости и молча жуёт сушёные бананы, которые он считает лучшей закуской к своему джину.

«Интересно, – с иронией бодрящегося висельника думает он, – какими бабками мне должен компенсировать Анубис такие вот моменты?».

Старовский морщится от этой мысли, как от зубной боли: он знает, что в денежном эквиваленте его дела оценить уже невозможно…

13. Матвей Уринович

Матвей Уринович, он же просто Мотя для мамы и жены, когда-то давно закончил юридический факультет, но судьбу с полученной профессией прямо не связал. Отец, руководитель научно-исследовательского института, уважаемый в городе и в научных кругах человек, хотел, чтобы сын стал адвокатом.

Но Матвей нашёл себе другую стезю. Он устроился лучше – в журналистике: вёл страницу «Человек и закон» в городской газете. Это было престижно, а вдобавок – должность обязывала его к постоянным контактам с представителями правоохранительных органов.

Вхожий в прокурорские, судейские и другие кабинеты, Уринович мог «замолвить словечко», договориться о приёме, посмотреть документы, оказать нужным людям ещё кучу специальных услуг, что в итоге и ему самому создавало репутацию нужного человека.

Поскольку в прежние времена чаще к нему обращались работники торговли и общественного питания, в благодарность перед Мотей открывались закрома, доступные тогда лишь избранным.

В преображённом государстве старые связи не только не утратили своей прежней ценности, но и предоставили новые возможности: Уринович, к примеру, стал человеком, который может уверенно занести конверт с денежными знаками «кому нужно», что и вознаграждалось соответствующе.

В творчестве тоже открылись приятные аспекты: он теперь получал гонорары не только из редакционной кассы, но и от заказчиков своих публикаций.

В зависимости от заказа, чёрные герои в Мотиных статьях могли быть отмытыми добела, а белые – замазанными дочерна. Ничего личного он не имел к этим людям – просто зарабатывал себе на кусочек хлеба с маслом. А вот сподобься Мотя совмещать обе краски в рамках одного полотна – получился бы из него хороший писатель…

Заказные статьи главный летописец криминальной жизни Опорска с некоторых пор публиковал не под своей фамилией, а под различными псевдонимами. Обличительные публикации он подписывал «М.Громов», видимо, тонко намекая читателю на некий акт громоизвержения.

В кабинете Уриновича над письменным столом красовалось компьютерное изображение Пушкина с насупленными бровями и грозно торчащими бакенбардами. Великий русский поэт указывал перстом куда-то вниз и влево, а надпись в виде облачка, вылетающего из уст стихотворца, призывала: «Глаголом жги сердца людей!»

По меркам Опорска Матвей Уринович жил вполне респектабельно и комфортно. Вместе с тем, многие щекотливые дела, которые ему приходилось проворачивать по связям с правоохранительными органами, были сопряжены и с немалым риском.

Однажды, когда в компании двух прокурорских он отмечал в ресторане удачно закрытое дело, один упившийся слуга закона крепко схватил его за галстук и прошипел, дыша прямо в лицо густыми коньячными парами:

– А опас-с-с-но ты живёшь, Мотя! Знаешь лиш-ш-шку, гадишь много! Одни тебя замочить могут, а другие и на зону закрыть могут – смотря, кому больше нагадишь!

На случай какого-нибудь своего просчёта или просто дурного расположения звёзд, Мотя оформил себе двойное гражданство. Уезжать, конечно, не собирался: прекрасно понимал, что его таланты имеют уверенный спрос лишь в пределах Опорска, в отлаженной годами системе личных отношений, а по месту второго гражданства таких, как он, шустрых – пруд пруди…

***

Когда человек от Старовского изложил ему задачу, Мотя, хорошо ориентируясь в милицейской иерархии, согласился обличить Рубахина самым суровым образом. Капитан по спискам Уриновича среди важных персон не числился, но он был о нём наслышан, как о хорошем сыщике. И это Мотю немного смущало – он побаивался.

– Триста баксов! – скромно объявил Уринович, учитывая возможный риск. – Если даёте сейчас, то публикация появится в течение недели.

Торговаться с ним не стали…

14. Наташа Рубахина

Танюшка, появившаяся на свет к концу прошлой зимы, сразу заполнила для Натальи всё пространство и время.

Фейерверк новых ощущений, счастья первых после роддома дней, поздравлений и радостной суеты быстро миновал. Рубахин, как ни стремился в любую свободную минуту забежать домой, всё равно не был для жены полноценным помощником. Его не было днями, нередко уходил он и по ночам. Криминальная жизнь Опорска не учитывала никаких личных обстоятельств в жизни капитана уголовного розыска.

Пелёнки-распашонки, развешанные прямо в комнате, не просыхали, как следует – комнате просто не хватало объёма, а бегать вниз на бельевую площадку – как оставить ребёнка? Нельзя открыть форточку – на улице холод, а коляску – в какой угол не перемещай, она всё равно оказывается рядом с форточкой.

Катастрофически не хватало денег. Наташа никогда бы раньше не предположила, что такая кроха потребует расходов больше, чем любой взрослый. Это особенно остро проявилось, когда однажды дочка приболела. Василий каждый раз возвращался из аптеки мрачный и злой на весь белый свет – цены на лекарства были просто дикими.

Гнетущее впечатление произвела на Наталью и детская поликлиника. Нервная очередь в регистратуре, холодина в обшарпанных коридорах, где женщинам с больными детьми на руках даже присесть не на что – на весь длиннющий коридор стояла одна единственная скамейка.

Побывав несколько раз с Танюшкой в этом заведении, Наталья пришла в ужас.

– Как это возможно? – говорила она затем мужу. –У меня ощущение, что дети государству не нужны – даже здоровые, не говоря уж о больных. А это ведь страшно, правда? Почему у такой большой страны не остаётся денег на здоровье детей?

Василий обнял её за плечи:

– Знаешь, прихожу тут как-то к Финисту, а он читает газету и матерится. Я у него спрашиваю, в чём дело, а он показывает объявления – там их несколько было – о помощи смертельно больным детям. И знаешь, что он сказал?

– Что?

– Он сказал, что до тех пор, пока в газетах печатают такие объявления, наше государство будет государством подонков наверху и рабов внизу. Других классов в нём не осталось. И я с ним согласился…

Жить стало очень трудно, и не раз уже вспоминала Наташа слова отца, сказанные перед её замужеством, всё больше досадуя на себя и на мужа.

А ещё она не могла понять: почему человек, отдающий всего себя службе, вынужден так вот существовать?

Она любила Василия, видела, как он переживает и мечется между семьёй и работой, но нарастающая усталость, обида за малышку и страх за её будущее делали своё дело. Наталья стала замечать, что она всё чаще думает о муже с раздражением. Их разговоры уже нередко прерывались мелкими ссорами, в которых исподволь терялось самое главное и важное в их отношениях.

Мать, которая регулярно дочери звонила, чутко улавливала перемены в голосе и настроении Натальи, не раз уговаривала её вернуться и пожить дома, хотя бы пока чуть подрастёт и окрепнет Танюшка. Софья Захаровна даже готова была бросить работу, чтобы заниматься внучкой.

Оставить Рубахина надолго Наташе было страшно, но она всё же согласилась на очередное предложение матери летом – вместе съездить к морю.

Они пробыли на юге целый месяц. Жили в хорошем, комфортном пансионате, мать помогала управляться с Танюшкой, и Наташа успокоилась. Даже заскучала снова по своему непутёвому капитану…

Как ни соскучилась Наташа по мужу, но контраст между просторным номером в пансионате и их жилищем был очень велик.

– Ну что ты упёрся в свою работу? – говорила она Рубахину вечером в день возвращения. – Не сошёлся же свет клином на этом угрозыске! Захочешь – найдёшь себе место. Надо что-то решать, Василёк!

Рубахина признался, что его и самого давно искушают подобные мысли. Он уже относился к ним серьёзно, даже прикидывал список дел, которые считал своим долгом закончить, чтобы потом, со спокойной совестью, можно было уйти.

Так он и пообещал жене.

– И надолго это затянется? – с тенью недоверия поинтересовалась Наталья.

– Ну, месяц-два, может быть…

Рубахин действительно подыскал себе новое занятие. Переговорил с каким-то из своих знакомых – начальником службы безопасности коммерческого банка. Тому требовался заместитель: к ноябрю банк открывал в Опорске вместо дополнительного офиса полноценный филиал с тремя новыми отделениями и соответственно увеличивал штат.

Месячный оклад на новой должности обещал быть больше, чем заработок капитана в угрозыске за полгода.

Наталья окрылилась надеждой.

Однажды поздним вечером Василий явился домой мрачным, как туча.

– Что-то случилось? – спросила Наталья, освобождая от детских вещичек на столе место для ужина. – Неприятности?

– Наоборот! – Василий устало откинулся на спинку дивана. – Твой доблестный муж задержал сегодня убийцу, и мог бы вообще ходить героем…

– И почему не может мой герой ходить героем, если он задержал злодея? – она попыталась перевести разговор в более лёгкий тон, но муж на это не среагировал:

– Всё кажется простым, Наташ, как милицейский свисток, когда дело только начинается, – задумчиво и устало проговорил он. – У тебя есть преступление, есть преступник, и нужно доказать его вину.

Так вот, пока ты злодея не знаешь, он – однозначный злодей, а когда идёшь затем по событиям, по людям, – всё оказывается уже не так однозначно, как в начале. Злодей и жертва вообще могут поменяться ролями.

История, которую он затем Наташе рассказал, была в духе времени.

***

Отсидев очередной срок, известный опорский рэкетир Коля Ботало, решил заделаться респектабельным предпринимателем Николаем Сергеевичем Боталёвым.

Он женился, основал на припрятанный перед отсидкой капитал торговую фирму, и действительно оказался способным бизнесменом: вскоре один за другим в городе стали открываться его магазины. Дело успешно развивалось, деньги прирастали, и Боталёв замахнулся на имущество посерьёзнее – решил прихватить молокозавод в окрестностях Опорска.

И тут его интересы остро пересеклись с интересами заместителя областного прокурора Вадима Афанасьевича Редько, который активно прибирал к рукам коммерческую недвижимость в регионе через подставную фирму, возглавляемую двоюродным братом.

В самый последний момент Коля Ботало, также на подставную фирму, выхватил у прокурора Редько прямо из-под носа контрольный пакет акций спорного завода.

Оскорблённый в лучших чувствах прокурорский чин, у которого под рукой была собственная банда отморозков, нашёл самый сильный аргумент в имущественном споре – он организовал похищение юной жены Боталёва. Её и предложили затем обменять на пакет акций молокозавода.

Пока шли торги, похитители, сидевшие где-то в лесу, на охотничьей базе, перепились и хором изнасиловали свою заложницу. Женщина той же ночью повесилась на спинке кровати.

Насильники сразу сбежали, а труп, вывезенный ими с охотбазы и наскоро спрятанный в лесу, случайно обнаружил егерь с соседнего участка.

Редько оказался в очень щекотливом положении.

Была наспех изобретена версия, где всё выдавалось за действия некой неизвестной столичной криминальной группировки. Но такое «фуфло впаривать» можно было кому угодно, только не Коле. Он быстро разобрался, чьё рыло в пуху, и лично прострелил прокурору голову…

Василию пришлось задерживать Боталёва. Он же первым его и допрашивал. Собственно, это не было допросом – Коля Ботало рассказал Рубахину всё сам и принял убийство на себя.

– Отметь, опер, я сделал это один! – заявил он. – Вот этой рукой!

Прямых доказательств причастности Редько к похищению своей жены Боталёв, естественно, представить не мог…

– Как ты думаешь, позволят мне их собрать, эти доказательства? – поинтересовался Рубахин, заканчивая свой рассказ.

– И ты хочешь добраться до виновных? – Наташа с ужасом прижала ладони к вискам.

– А причём тут «хочешь»? – муж устало пожал плечами …

***

Запятнать подозрениями репутацию областной прокуратуры капитану, конечно, не дали.

Василий это предвидел, и, пока дело находилось в его руках, пытался собрать как можно больше информации о криминальных связях убитого Редько.

Боталёв, сокрушённый страшной смертью жены, помогал ему, насколько мог – он вывел Рубахина на своего верного человека, старого авторитетного вора по кличке Крома. Через Крому весь разномастный, но эффективный боталёвский «аппарат» на воле стал работать на капитана, вопреки всем блатным кодексам.

Было бы, конечно, наивным полагать, что с другой стороны этого не заметят.

Последовал звонок из областной прокуроры начальнику УВД Опорска генералу Козлову. Генерал вызвал подполковника Старовского и спросил, почему так долго мурыжит он в своём отделе ясное, как божий день, дело по убийству Редько.

– Чтобы завтра всё было в прокуратуре! – приказал он, не принимая никаких объяснений.

– Ты, капитан, вечно ищешь то, чего никто не терял! – в свою очередь, орал на Рубахина подполковник. – А заодно и приключений на свою ж…! И на мою!

Василий знал, что возражать в этом случае бесполезно и молчал, рассеянно глядя в окно за спиной начальника.

– У дознавателей всё уже готово: Вадим Афанасьевич Редько – заместитель областного прокурора, который имел непосредственное отношение к предыдущей посадке Боталёва! – врал, не мигая, подполковник себе самому и подчинённому. – Боталёв – бандит-рецидивист и убийца, он мстил за свою посадку! Какие тебе ещё мотивы нужны?

Рубахин всё также молча смотрел в окно через голову Старовского.

– Завтра утром, с моим приходом, дело должно лечь вот сюда! – начальник ткнул пальцем в угол стола перед собой. – Свободен!

Василий вызвал Боталёва на последний допрос.

Ботало дураком не был. Осунувшийся, заросший рыжей щетиной, он выслушал Рубахина, мрачно усмехнулся и посмотрел на него с сочувствием:

– Ну и завязывай с этим делом, капитан! Спасибо тебе! – сказал он, вминая в пепельницу окурок сигареты. – Мне ты ничем не поможешь, а себе навредишь. С этой падалью прокурорской я уже рассчитался, и копать дальше нет смысла ни мне, ни тебе…

Василий нажал кнопку в столе, вызывая конвойного.

– Кстати, – заявил на прощание Боталёв, – если вдруг у тебя случится чего по-серьёзному, зови Крому – он поможет!

На следующее утро папка с оперативными материалами по делу Боталёва Н.С. легла на указанное место.

В практике Рубахина подобный «аборт» был не первым. И каждый раз это оставляло в душе очень мерзкое чувство и вызывало желание бросить, к чертям собачьим, своё неблагодарное занятие.

Но вертелась служебная карусель, одних подследственных сменяли другие, и новые дела затягивали с головой.

В этот раз Василий успокоился не сразу. На свой страх и риск он заехал в налоговую инспекцию и поинтересовался документами фирмы, зарегистрированной на имя двоюродного брата покойного Редько.

А у прокуратуры тоже везде свои глаза и уши, а уж в таких богоугодных заведениях, как налоговая служба, тем более.

Заместитель областного прокурора пришёл в ярость. В нарушение порядка, он не стал больше звонить генералу Козлову, а вышел прямо на Старовского.

– У тебя, подполковник, люди от безделья маются! – кричал он при встрече. – Давно мы твой отдел не проверяли?

Займи твоего, как его там, Рубахина, чем – нибудь, чтобы некогда стало ему лишнее в голову брать! Осади его или вообще подумай, нужен ли тебе опер, который гуляет, где сам захочет…

Наталья всё это переживала вместе с мужем и всерьёз боялась за Василия, за дочку, за себя.

Уютный мир умер.

Теперь уже с горькой иронией вспоминала Наталья, какой умной и взрослой считала она себя до приезда в Опорск, полагая, что знает и жизнь, и людей.

От благополучной и самоуверенной столичной девочки не оставалось ничего…

15. Старовский

Контрразведчики предали с Кавказа информацию о Старовском и Рубахине в центр. Центр оперативно перенаправил её в территориальное управление Опорска. Но тут информация стала лишь последним довеском в уже предрешённой судьбе заблудшего подполковника милиции, который уже давно попал под пристальное наблюдение…

Оксану встретили по пути на работу и пригласили в местное управление ФСБ. Скрывая испуг, она невпопад строила глазки своим собеседникам, но легко вспомнила, что утром в указанный день пакет с какими-то таблетками начальник лично приказал ей отнести экспертам. В этом, собственно, не было ничего особенного, её и раньше иногда использовали, как курьера. Тем более, что эксперты сидели в соседнем здании.

Она также вспомнила, что в кабинете у начальника в то же время находился ещё и майор Шубин – начальник отдела по борьбе с наркотиками.

Оксана была очень неглупой девушкой. Она сразу сообразила, что пришёл конец её любви с богатеньким милиционером. Симпатичные парни, задававшие ей вопросы, похоже, слишком много знали, чтобы Старовскому оставаться на свободе. А потому она и вела себя, как умничка, и рассказала всё, что знала.

Красавица, конечно, упустила как сами факты дарения, так и стоимость полученных ей от подполковника подарков. А ещё в предстоящей разлуке с любовником утешала Оксану мысль о том, что он успел уже оплатить аренду её квартиры на весь следующий год.

Санкция на задержание Виктора Семёновича Старовского была готова и вполне обоснована даже и без показаний Оксаны. Но полученная от неё информация, конечно, не была лишней для предстоящего суда.

Операция против наркоторговцев вступила в решающую стадию.

Большие неприятности ждали не только начальника Центрального райотдела милиции. Оперативные группы выдвигались для обыска на квартиры начальника территориального ОБНОНа майора Шубина и его подчинённого-лейтенанта.

Взвод спецназа готовился штурмовать, как крепость, огромный дом-дворец цыганского барона Игоши. А все подходы-отходы вокруг цыганского посёлка были под невидимым контролем ещё с вечера накануне.

Оксана прямо из кабинета, где с ней беседовали, по мобильнику предупредила начальника, что немного задерживается в парикмахерской. Это случалось нередко, потому подполковник поначалу не придал её звонку никакого особого значения. Но час спустя он вдруг забеспокоился и сам набрал номер Оксаны. Телефон был недоступен. Старовский начал подозревать нечто неприятное.

Прошло ещё около получаса, тревога Виктора Семёновича всё нарастала, и он уже по каким-то неизвестным внутренним колебаниям почувствовал угрозу себе самому.

Когда тревога эта достигла высшей точки, даже не пытаясь себя успокоить, подполковник достал из сейфа табельный пистолет и зачем-то дослал в ствол патрон. Через минуту он уже выходил из здания на улицу, властным жестом оставив на месте водителя, сидящего в кресле секретарши.

Старовский и сам себе не смог бы объяснить, что заставило его выйти из здания именно в этот момент, а не раньше и не позже. Как только он преодолел ступени на выходе, напротив резко затормозил чёрный микроавтобус и из него стали выпрыгивать люди в масках с автоматами наизготовку.

У Старовского не возникло никаких сомнений по поводу того, по чью душу приехали спецназовцы.

Подполковник резко свернул направо и побежал по тротуару мимо обсаженного чахлыми ёлками бетонного забора. Затем, словно осознав всю глупость этой затеи, встал, выпрямился и повернулся кругом, как по команде в строю – через левое плечо. Бежать было поздно, позорно и некуда.

Сунув руку за пазуху, Старовский выстрелил себе в сердце, даже не вынимая оружия из-под форменной зимней куртки…

16. Наташа

Некоторые из намеченных дел Василий успешно завершил, но наступил октябрь, а он всё тянул с обещанным увольнением. Дела его в угрозыске не кончались.

Наталья почувствовала, что Рубахин всё еще колеблется. Она снова стала всерьёз раздражаться частыми ночными отлучками мужа, и, особенно, его отсутствующим взглядом – он постоянно думал о работе. Иногда даже с маленькой дочкой на руках.

И вот – как гром среди ясного неба:

– Наташа, я на два месяца уезжаю на Кавказ!

– Какой Кавказ? – Наталья бессильно опустилась на диван и заплакала. – Какой Кавказ, когда у тебя маленькая дочка! Там же стреляют! А работа в банке – кто тебя будет ждать?!

Рубахин тяжело молчал.

– Откажись, Рубахин, если мы с Танюшкой хоть что-то для тебя значим! – Наталья смотрела Василию прямо в глаза. – Ты здесь бросаешь нас одних?

– Я очень прошу тебя уехать к родителям, Наташа! На время. Поверь, у меня нет другого выхода!

– К родителям? – она даже задохнулась от обиды. – Ты сказал – к родителям? Зная, какое условие мне поставил отец перед замужеством?

– У меня нет другого выхода! – с деревянным лицом повторил Рубахин.

Он, видимо, не понимал, какой удар наносит её самолюбию: ведь по существу, она должна была подтвердить отцу несостоятельность своего мужа, а значит – и ошибку своего выбора. Это было очень больно и нестерпимо обидно…

Когда сразу по отъезду Василия вахтёрша передала ей ещё и газету со статьёй о Рубахине, Наташа уже без колебаний позвонила матери. Ей впервые в жизни стало по-настоящему страшно, очень страшно!

***

Софья Захаровна приехала за дочерью и внучкой уже на следующий день после тревожного звонка, Николай Иванович выделил для переезда комфортный минивэн с водителем.

Багаж, который одновременно был и всем имуществом Натальи в Опорске, составляли две больших дорожных сумки и детская коляска. Их уже унёс в машину водитель. Следом вышла Софья Захаровна, которая поначалу хотела взять и Танюшку, но Наталья отрицательно покачала головой.

Дочка, к удивлению, очень спокойно перенесла всю суету сборов, а за полчаса до отъезда и вовсе крепко заснула.

Наталья присела на диван и, уже в который раз с утра, заплакала. Эта убогая комнатёнка неожиданно стала ей так дорога, словно здесь прошла вся её жизнь.

Прижимая к себе сладко посапывающую Танюшку, Наталья подумала, что это и действительно была целая жизнь, потому что последние два года по смыслу и значению событий были намного важнее всех её предыдущих двадцати двух.

Обида, которая поначалу захлестнула Наташу, скоро сменилась в душе непреходящей полынной горечью. Она всегда искренне стремилась понять Василия, но последний его поступок оказался за пределами её понимания, да ещё эта мерзкая история в газете!

И вот всё закончилось. Наталья заперла дверь и, осторожно спустившись по лестнице со спящей на руках Танюшкой, сдала ключ от комнаты коменданту. Возвращаться сюда она больше не собиралась…

***

Люди старого вора Кромы, к которому перед командировкой обратился за помощью Василий, очень добросовестно проводили микроавтобус с женщинами до окружной московской кольцевой дороги и отзвонились своему бригадиру:

– Всё в порядке – они уже в Москве!

– Ведите до самого дома! – строго приказал тот. – И можете пару дней расслабиться в столице!

О том, что с отъездом Рубахина её круглосуточно охраняли, Наташа, конечно, не подозревала…

17. Семья Уриновичей

Матвей любил вкусно покушать. И запить вкусное хорошим вином. Всё это уже к тридцати годам заметно округлило его и без того не очень спортивную фигуру. Чтобы прикрыть начинающие обвисать щёки и второй подбородок, Уринович вынужден был отпустить модную щетину. Она, густая и чёрная, добавляла облику владельца мужественности. При этом Мотя не позволял своей щетине становиться бородой: однажды он её отрастил, и сразу стал похож на несуразного гнома со злыми глазами.

Самоубийство подполковника Старовского и все сопутствующие события напугали Уриновича до серьёзного стресса. Матвей, конечно, не был прямо причастен к громкому происшествию, но эта статья про витамины – вдруг заинтересуются, почему и как она появилась?

Через некоторое время после трагического городского скандала Мотя с тяжелейшим приступом неизвестно чего попал в больницу. Экспресс-обследование показало причину недуга: носил Уринович за пазухой большой камень. В желчном пузыре. А пузырь ноши не выдержал – он сильно воспалился и лопнул, заливая внутренности хозяина жгучей гнойной желчью. Срочное хирургическое вмешательство было единственным способом спасти жизнь.

Когда в операционной анестезиолог подошёл к Матвею со шприцем, он потерял сознание ещё до того, как ему ввели наркоз – от страха. Последнее, что отметил гаснущий рассудок – это стремительное и беззвучное падение в тёмную пропасть…

***

Только три часа спустя хирурги закончили колдовать над брюшиной Матвея. Очнувшийся от наркоза Уринович долго лежал неподвижно. Вращая только глазами, он недоверчиво осматривал потолок и стены реанимационной палаты. Какая-то пластиковая трубка, заправленная через ноздрю и зафиксированная на носу пластырем, давила и раздражала носоглотку. Во рту было сухо и жарко, как в старом валенке.

Дежурная медсестра заметила движение его глаз и, участливо улыбаясь, наклонилась над ним.

– С возвращением, Матвей Анатольевич! – сказала она. – Как себя чувствуете?

Матвей в ответ изобразил, как смог, подобие улыбки.

«С возвращением – откуда? – внезапно подумал он. – С того света?»

Когда через сутки после операции к нему в палату пустили маму и жену, Матвей начал с того, что поверг своих женщин в состояние шока:

– Ад есть! – слабым голосом заявил он. – Я не знаю, есть ли рай, но ад – есть!

Жена заплакала. Она отнесла эти слова к болям и страданиям, которые Мотя перетерпел.

Мать, Роза Леонидовна, в прошлом партийный работник, внимательно посмотрела сыну в глаза. Они были ещё больными и усталыми, но их выражение не давало ей никакого повода подозревать своего мальчика в психическом расстройстве…

***

Родители Матвея были атеистами. Даже в новые времена, когда все недавние марксисты-материалисты толпами пошли по храмам, мечетям и синагогам, Роза Леонидовна и Анатолий Маркович не изменили своим убеждениям.

Так они воспитывали и сына. Но старшим Уриновичам, особенно отцу, очень не нравилось, что материализм сына приобрёл в итоге исключительно материально-денежную форму.

– Ты не еврей! – возмущённо заявил отец Матвею в ходе их очередного спора о жизненных ценностях. – Ты – жид! Это, безусловно, выгодно, но очень опасно во всех смыслах, и уж совсем плохо, если ты не понимаешь разницы…

Сам Анатолий Маркович четверть века не вылезал из своего института, иногда даже ночуя в лаборатории. Он прошел путь от младшего научного сотрудника до генерального директора этого очень серьезного научного учреждения.

Доктор наук, лауреат государственной премии, Анатолий Уринович в советские времена был причислен к высокой научной номенклатуре, но всю жизнь собирал только одно богатство – книги, широкие стеллажи с которыми закрывали теперь все стены его скромной трёхкомнатной квартиры. Одну полку целиком занимали монографии и сборники статей самого Анатолия Марковича.

Он искренне и горячо любил своего единственного сына, но, всецело занятый работой, не мог уделять ему достаточного внимания, в том числе, и тогда, когда Матвей формировался как личность и когда отцовское слово и участие ещё могли на что-то повлиять.

В своё время, правда, Анатолий Маркович заметил, что по складу характера, по интересам сын не пошёл в отца и не тяготеет к точным наукам, а потому согласился с выбором Матвея в поступлении на юридический факультет. Адвокатура представлялась Анатолию Марковичу достойным мужским занятием, кроме того, обеспечивающим какие-то прочные жизненные позиции.

Когда сын, получив диплом, ушёл в журналистику, старшего Уриновича это расстроило, хотя резкого протеста и не вызвало. Но, чем дальше Матвей осваивался в своей профессии и в жизни, тем сильнее настораживали отца его взгляды и подходы.

В последние времена дела сына беспокоили Анатолия Марковича уже всерьёз – тот постоянно участвовал в каких-то сомнительных комбинациях, а статьи, выходящие под его именем, нередко выбивались по содержанию за грань порядочности.

Дошло того, что однажды возмущённый отец резко потребовал, чтобы Матвей не смел больше подписывать фамилией Уринович свои публикации.

Это случилось, когда Матвей походя опорочил в газете старого директора завода металлоконструкций.

– Я не для того всю жизнь зарабатывал уважение к своему имени, чтобы ты сейчас зачеркнул его своей нечистой писаниной! – в гневе заявил Анатолий Маркович сыну. – Ты цинично обгадил честного человека, которого я знаю с тех пор, когда ты ещё на горшке сидеть не умел!

Матвей, заработавший на этой публикации какую-то сумму, слушал отца с невозмутимым видом, и именно эта невозмутимость обезоружила отца и доконала: он понял, что сын безвозвратно вышел из-под его влияния, и дальше будет делать всё, что сочтёт для себя выгодным.

После разговора с сыном Анатолий Маркович вернулся домой совершенно разбитым. Хорошо, что эту неделю он был здесь один – Роза уехала в другой город навестить престарелую тётушку, иначе жену эти события могли бы просто свалить: она давно страдала гипертонией.

Анатолий Маркович достал из бара водку, но затем передумал, накапал себе изрядную дозу валерьянки и улёгся в постель.

Уснул он не сразу. Мысли, роящиеся в голове, были очень безрадостными. Он думал о том, что все его собственные достижения теперь обесцениваются и опрокидываются стыдом за сына. Исчезает очень важная внутренняя опора, которая держала его с самого начала, помогая преодолевать все трудности. Всё, что он имел за душой, было вложено в авторитет и имя в науке. Это было немалым капиталом, с которым можно было без проблем устроиться в Израиле, в любой европейской стране или даже за океаном.

Анатолий Маркович вспомнил, как во время массовой эмиграции он приехал в столицу к другу детства – весьма популярному киносценаристу и драматургу. Они долго сидели у него на крохотной даче в Пределкино, обсуждали ситуацию, говорили об известных знакомых, которые уже отбыли на землю обетованную или собирали чемоданы.

Друг с самого начала заявил о своей непреклонной позиции:

– Видишь ли, Толик! – сказал он. – Я не уеду никуда. И не потому, что отрекаюсь от крови, и не потому, что опасаюсь остаться не у дел – ведь моя профессия не так востребована, как твоя.

Дело в том, мой друг, что я насквозь – русский еврей, причём – безнадёжно русский: я не знаю другого языка, я не знаю другой культуры, другого уклада жизни. И, честно говоря, даже не хочу знать, чем бы это ни обернулось в конце-концов. Я к этой земле пуповиной прирос.

Вижу, что и тебя сомнения гложут, иначе ты бы ко мне не приехал – так ведь?

– Считай, что я перед тобой исповедуюсь, – признался Уринович. – Это не сомнения, это – искушения!

– Ты прав! – согласился друг. – Искушения велики. Но я уверен, что ты и сам прекрасно понимаешь, что не впишешься душой в ту жизнь, которая тебя может ожидать. Чем старше дерево, тем труднее его пересаживать. Ты же не упакуешь в чемодан свой институт с его людьми, с которыми работал тридцать лет!

Драматург с лукавинкой посмотрел на Уриновича:

– Прости, Толик, за нескромный вопрос – деньги у тебя есть?

– Есть! – усмехнулся Анатолий Маркович. – Заначка от Розы в старом пиджаке!

– И у меня нет! – вздохнул драматург. – Наверно, мы с тобой неправильные евреи…

Драматург печально улыбнулся и пожал Уриновичу руку.

Они немного помолчали.

– Я перед тобой не собираюсь кривить душой или рисоваться, – снова заговорил друг. – Мрачного и трагического здесь хватает с избытком, но если судить по моим собратьям по искусству – актёрам, режиссёрам, композиторам – они ведь, при всём своём еврействе, могли сотворить нечто стоящее лишь потому, что родились и выросли на этой земле, потому что разделили её судьбу, впитали её культуру.

А кровь – она и в Африке просто кровь.

Кстати – что уж говорить про нас, маленьких! Разве стал бы Пушкин великим Пушкиным на исторической родине своего прадеда Ибрагима Ганнибала?

Нет, Анатолий, это – действительно великая земля, исполненная великим духом, и Бог её отметил! …

***

Анатолий Маркович никуда не уехал, хотя не единожды потом получал поводы об этом пожалеть. Могучее научно-производственное объединение, в состав которого входил его институт, стремительно разваливалось. Заказы на исследования стали редкими праздниками, финансирование урезали до крайнего предела, и однажды Уринович обнаружил, что наверху отрасли его институт больше никому не нужен, как не нужен и он сам со всеми заслугами и званиями.

В критический для института момент он, по наивности, приехал в столицу и в парадном костюме с орденами пришёл на приём к заместителю министра.

Взгляд, который молодой чиновник бросил на его награды, заставил Анатолия Марковича буквально задохнуться от унижения и забыть все заготовленные заранее слова: в этом взгляде без труда читались насмешка и пренебрежение, как если бы стоял перед ним папуас в стеклянных бусах.

«Сучонок! Наглый сучонок!» – мысленно выругался Уринович, но тут же себя и урезонил. – «А чего ты, собственно, ожидал? Явился бы с чемоданом долларов – тебя бы в задницу расцеловали, а ты решил здесь кого-то орденами удивить!»

С трудом дослушав стандартные сожаления по поводу скудости государственного бюджета, проклиная себя за идиотские надежды, Анатолий Маркович уже через десять минут откланялся и вышел на ватных ногах.

Ещё через пятнадцать минут в трамвай, идущий в сторону Казанского вокзала, сел сгорбленный старик в старомодном костюме. Ордена свои он снял и засунул в карман, ещё в министерском лифте…

***

Хозяин высокого кабинета, проводив посетителя, набрал какой-то номер на своём мобильнике:

– Привет, дружбан! – сказал он, откидываясь в широком кожаном кресле. – Я думаю, скоро освободится один наш объект – институт в Опорске, помнишь? Так вот ты прикинь пока, кому его можно будет потом впарить. Объект нехилый: гектаров двадцать там земли в зелёной зоне, административное здание, лабораторный корпус, пара цехов больших и прочая хрень…

***

По словам докторов, Матвей Уринович побывал на самой границе между жизнью и смертью.

– Даже ногу уже занёс, чтобы перешагнуть! – сообщил матери оперировавший хирург. – Мы едва успели его вытащить.

Теперь, сидя у кровати сына, Роза Леонидовна видела, что в Матвее происходят какие-то очень серьёзные и важные перемены. Взгляд сына был совершенно иным, нежели до операции…

Провал памяти, вызванный наркозом, был абсолютно непроницаем, но Матвей не мог избавиться от назойливого ощущения, что там, по другую сторону сознания, он что-то видел. Он не вспомнил из увиденного абсолютно ничего, но смертельно боялся чего-то, что могло всплыть из памяти помимо его воли. Сознание защищало себя от себя.

Источник неопознанного страха, как казалось Матвею, находился даже не в подсознании, он затаился где-то на генном уровне.

А ещё Мотя Уринович почувствовал, что он больше не атеист…

18. Рубахин

Прямо с вокзала – поезд прибыл в Опорск перед полуднем – Василий направился на службу, чтобы сразу оформить документы на отпуск.

В Центральном райотделе – большие перемены. На место подполковника Старовского временно назначен бывший прямой начальник Рубахина по угрозыску, майор Андреев.

Исчезла из приёмной красавица Оксана.

Честно говоря, Рубахину заходить в отдел очень не хотелось. Обо всех опорских бурных событиях он узнал ещё на Кавказе, а самого Андреева, с которым отношения у него давно были весьма натянутыми – видеть было даже тошно. Благо, что встреча получилась короткой – майор без вопросов подписал рубахинский рапорт и кивнул, давая понять, что тоже не настроен на разговоры.

После отдела кадров прошёл Василий в свой кабинет, где размещались с ним ещё двое оперов.

Сейчас на месте сидел только юный лейтенант Костя Коротков – страдал за своим столом, обложенный стопами пухлых папок. С выражением неразделённой скуки на лице Костя что-то переписывал себе в тетрадь. Светло-серый свитер лейтенанта лихо перетягивали новые, не обмятые службой, ремни наплечной кобуры, без которой можно было бы, конечно, и обойтись, сидя за бумагами.

«Счастливый мальчишка! – с грустью подумал Рубахин. – Кобура ему ещё в радость – не натёрла сбруя холку!»

За недолгое время совместной работы Коротков успел капитана к себе расположить. Лейтенант был дотошным в делах до мельчайших деталей и никогда не торопился с выводами. Из него может вырасти хороший сыщик, если, конечно, не затянут соблазны или не отвратят неизбежные мерзости.

– С возвращением, товарищ капитан! – радостно воскликнул Костя, вставая навстречу.

Хмурый Василий крепко пожал ему руку:

– Как служба, Костя?

– Нормально! Работаем…

Коротков улавливает настроение Рубахина и понимает, что его ответ капитану, в общем-то, и не интересен. Но лейтенанту есть о чём сообщить Рубахину, и он переминается с ноги на ногу.

– Чего мнёшься? – Василий усаживается за свой стол.

– У меня подруга администратором в гостинице…

– Подруга – это хорошо, – отстранённо произносит Василий, – а тем более – в гостинице.

– Дело в том, что она видела, как наш Старовский приходил в номер к какому-то важному человеку. Из столицы, говорит.

Капитан заинтересованно поднимает глаза:

– Она знала Старовского в лицо? Когда это было?

– Нет. Она его не знала. Увидела фотографии по телевизору, после того, как он… Ну, в общем, вспомнила.

– А когда приходил-то?

– С месяц назад, или больше – можно уточнить.

– Почему же она решила, что тип этот из столицы – очень важный?

– Ну, снял он самый дорогой номер, и выглядел круто…

Голос капитана, в котором только что промелькнул интерес, вдруг снова звучит равнодушно:

– Ты ещё кому-нибудь об этом докладывал?

– Нет, я вас ждал, Василий Никитич.

– Вот что, Костя, – Рубахин нахмурился. – Не докладывал – правильно. Молчи об этом, лейтенант, и забудь. И девочку свою предупреди, чтобы всё забыла. Очень крепко забыла. А главное – никакой самодеятельности! Ты понял меня?

Лейтенант разочарованно кивает…

Василий ещё раз отметил про себя, что на этого парня при необходимости можно опереться, но сейчас подставлять кого-то под удар он больше не хотел. Самоубийство Старовского и арест его нескольких подельников вовсе не гарантировали безопасности никому, кто задумал бы приблизиться к этому делу…

Выйдя на улицу, капитан направился к экспертам. И здесь его ожидало новое неприятное известие: майор Лобанова, уходя на пенсию, передала дела и больше на работе не появлялась. Возможно – уехала. А вот куда – никто из сотрудников сказать не мог. Надежда Васильевна просто не сочла нужным посвящать кого-то в свои дальнейшие планы. И никто не мог объяснить столь резкой перемены в её поведении, но все понимали – случилась какая-то большая беда, и, разумеется, никто не связал это с гибелью старшего лейтенанта-омоновца.

Рубахин взял такси и приехал к дому, где жила майор. Света в окнах квартиры на третьем этаже он не увидел, но в подъезд всё-таки зашёл, и короткий звонок в дверь был уже просто жестом отчаяния.

Спускаясь по лестнице, Василий с нарастающей тоской осознавал, насколько он сейчас одинок в этом городе и в этом мире. Смертельно хотелось взять на руки маленькую Танюшку.

А Опорск готовился встречать Новый год: улицы были освещены разноцветными гирляндами из лампочек, по-особому сияли витрины магазинов, обещая покупателям сногсшибательные скидки. Уже за неделю до праздника горожане были охвачены приятной суетой, и у них было приподнятое настроение. Дома ждали волшебства их маленькие дети, да и сами взрослые по-детски надеялись, что с новогодним боем курантов в их судьбах почему-то должны произойти перемены к лучшему…

***

Капитан Василий Рубахин стоит в дверном проёме своей комнатушки в милицейской общаге. Он тупо смотрит на розовую дочкину погремушку, забытую на подоконнике.

Комната пуста. И душа у капитана пуста.

Рубахин обращает внимание на городскую газету, одиноко лежащую на столе. Какая-то статья на первой странице обведена фломастером.

Василий берёт газету. Крупными буквами кричит заголовок: «Школьников избили… за витамины!»

Дальше шла такая ахинея, что у Рубахина потемнело в глазах от ярости и безнадёги.

Некий М.Громов, яркими красками изобразил тупого злобного мента, который не может отличить наркотики от витаминов. Завершалась статья глубокомысленным выводом: «Избивать подростков, понуждая их к самооговору, проще и безопаснее, чем ловить настоящих наркодельцов!»

Василий с ужасом представляет, каково было Наталье читать эту газетёнку…

Он снова вспоминает последний вечер перед своим отъездом на Кавказ.

– Зачем тебе семья? – спрашивала Наталья, складывая в стопку досушенные утюгом ползунки. – Зачем тебе ребёнок? Перед ребёнком у тебя никакого долга нет, у тебя долг только перед службой!

Не давая Василию вставить ни слова в свой монолог, Наталья резко выдернула шнур утюга из розетки:

– Она тебя очень любит, твоя служба: денег не платит, жить, как собаку, в конуру поселила, на войну вот посылает, чтобы ты там лоб свой под пулю подставил! Ты хоть раз подумал, как это всё выглядит со стороны? В глаза тебе ещё никто не смеётся?

– Ты хоть понимаешь, – задавленным голосом, чтобы не разбудить спящую дочку, закончила Наталья, – как оскорбляешь меня всем этим? …

Василий бросает в угол свою тяжёлую походную сумку, где сверху, под застёжкой-молнией, уже сутки томится смешной плюшевый заяц для Танюшки, и выходит из комнаты. Он идёт в магазин, где купит сейчас пару бутылок водки и что-нибудь закусить. И будет боевой капитан пить в пустой своей конуре, пить мрачно и безнадёжно, пока не свалится на диван, оставшийся разложенным на двоих. А впереди у Рубахина целый месяц никому теперь не нужного отпуска.

Утром Василий снова спустится в магазин за водкой.

И тоже к вечеру…

1. Надежда

Много лет назад Надя Лобанова пережила потрясение, наложившее отпечаток на всю её дальнейшую жизнь.

Тогда в военкомат городка, где она жила в юности, пришло извещение о смерти старшего лейтенанта Батищева Г.И. Местному военкому предписывалось сообщить родителям, что их сын пал смертью храбрых при выполнении задания и погребён по месту гибели.

Вместе с извещением передал им военком картонную коробочку с орденом Красной звезды…

Для Нади погибший лейтенант был первой настоящей любовью и смыслом жизни. Они уже давно договорились пожениться, оставалось только Герасиму вернуться.

Но он не вернулся.

Слова «погребён по месту гибели» были враньём, скрывающим государственную тайну. На самом деле, тело старшего лейтенанта сгорело вместе с радиолокационной станцией в далёкой африканской пустыне. По официальной версии, как военный специалист, он обучал обращению с техникой смуглых друзей своей великой державы. А самолёты другой великой державы, которой тупо не нравилась эта дружба, накрыли станцию ракетным залпом.

В живых остался только один человек, майор-разведчик, который тоже находился там как военный советник – под чужим именем и в чужой форме. Его, тяжело раненного, вроде бы всё-таки нашли и вывезли.

Всех остальных никто не хоронил. Да и хоронить было нечего: то, что от них осталось, вместе с искорёженным военным железом милосердно укрыла вечными песками пустыня, передвигавшая свои барханы по известному только ей самой замыслу…

Проведя несколько суток в полубессознательном состоянии, почти без еды и без сна, Надя выпила ударную дозу снотворного и, наконец, заснула, словно провалилась в бездонную чёрную яму.

Когда она очнулась, по свету, проникающему в её комнату сквозь полупрозрачные шторы, было совершенно невозможно понять – утро за окном, хмурый день или вечер, потому что свет был каким-то сумеречным и ровным, словно исходил он не из окна, а сразу отовсюду.

Ступая босыми ногами по старенькому ковру, девушка вышла в гостиную и замерла: в креслах у стены сидели два незнакомых старика. Вид у обоих был невозможный: длинные серые рубахи из грубой ткани были похожи на платья, их дополняли широкие кожаные пояса с большими примитивными пряжками.

Седые волосы, стянутые по надлобьям ремешками, длинные белые бороды – старцы казались братьями-близнецами.

На коленях у одного лежал меч, у другого – кожаный, оправленный серебром, цилиндрический чехол неизвестно с чем.

Надя вдруг успокоилась, сообразив, что она не проснулась, и всего лишь видит сон. Странный, пугающий сон.

Один из старцев вынул из своего чехла толстый пергаментный свиток, заглянул в него и молча кивнул второму.

– Хочешь ли ты, дева, ещё один раз увидеть возлюбленного своего? – церемонно спрашивает старец с мечом.

– Живым? – обмирает Надя. – Мёртвым?

Старец, на мгновение задумавшись, отвечает:

– Вечным!

Девушке некогда думать над странностью этого ответа, она боится, что сон вдруг закончится.

– Ты увидишь его, и исполнишь послушание, дева, – продолжает старик, – исполнишь послушание…

– Да, я согласна, я хочу его увидеть! – торопится Надя, пропуская мимо сознания слова о каком-то послушании. – Как это можно, когда?

– Прямо сейчас…

– Как?

– Ты проводишь его!

– Да-да, – поспешно соглашается девушка, не давая старику закончить фразу, – я только переоденусь!

Едва заметная улыбка мелькает в седых усах старика:

– Смотри в зеркало!

Большое зеркало висит в прихожей, но Надя видит через дверь своё отражение и изумлённо оглядывается: на ней длинный, тонкого льна, сарафан, расшитый по груди дивным узором синего и зелёного шёлка, такой же узор на рукавах белоснежной рубахи, а распущенные волосы стянуты вокруг головы тонким золотым обручем.

У девушки кружится голова, и гулко колотится сердце. Таких снов она никогда не видела.

«Это всё – снотворное! – вьется в глубине сознания слабая паутинка мысли. – Это – от снотворного…

Старцы встают и, воздев узловатые руки, запрокинув седые головы, начинают какую-то песню или молитву на древнем, почти непонятном языке. Их неожиданно сильные низкие голоса звучат слаженно, торжественно и сурово.

«Дево ликом красна и светла… павшия вои сбирающа… бранно поле…» – отрывками разбирает Надя слова, но не улавливает их смысла.

– Ты готова? – спрашивает старец со свитком, когда молитва закончилась.

Надя, окончательно утратившая способность оценивать происходящее, молча кивает головой.

В глазах у неё темнеет, и какие-то мгновения она ничего не видит и не чувствует. Она слышит только странные звуки, похожие на шум мощных крыльев…

***

Надежда стоит между старцами на гребне высокого бархана посреди бескрайней жёлтой пустыни. Но её это совершенно не удивляет. Она всё еще надеется, что видит затянувшийся сон.

– Смотри, дева! – негромко произносит один из старцев.

Надя видит среди других барханов поодаль военную радиолокационную станцию, раскрашенную бесформенными серо-жёлтыми пятнами. Она знает, что это такое, потому что на одной из фотографий, что прислал ей Герасим, он был снят на фоне именно такой машины с параболической антенной наверху.

Рядом со станцией стоят два грузовика с белыми, выгоревшими от зноя тентами.

В тени грузовиков девушка различает фигуры людей. Наполняясь острой надеждой, она порывается бежать, но сухие ладони старцев твёрдо лежат у неё на плечах с обеих сторон.

В следующее мгновение на месте станции, как из-под земли, вздувается огромный огненно-чёрный шар, а в небо по крутой, почти отвесной траектории уходят хищные силуэты пары самолётов-штурмовиков, ракетный залп которых лёг точно в цель…

Теперь уже Надя отчаянно пытается вырваться из сковавших её жёстких ладоней, но огненный шар, в котором горел и плавился даже песок, исчез так же внезапно, как и возник.

Это походило на смену слайдов: ни клочка дыма в воздухе, ни пепла на песке – только разбросанные обломки техники. А над барханами висит всё то же неподвижное, прозрачное марево…

…Герасим сидит под ослепительным солнцем на чёрном камне. Он один в центре бесконечной жёлтой пустыни, среди разбросанных взрывами, искорёженных и закопченных обломков военной техники.

Когда, как мираж, появляется перед ним Надя, Герасим понимает на неё измученные, но полные счастьем и благодарностью глаза:

– Я так долго тебя ждал! Целую вечность ждал… – шепчет он белыми, пересохшими губами, и кивает куда-то в сторону. – Все уже ушли…

– Я за тобой! – Надя обнимает Герасима, приникает к нему со всей нежностью, на какую способно только любящее женское начало, истомлённое в долгой разлуке. – Я за тобой, любимый…

Лёгкий сгусток света, растворившийся в небе, кроме Надежды и двух старцев, неподвижно стоящих на гребне бархана, проводил изумлённым взглядом ещё один человек, но он затем счёл это видением своего бреда…

Надя бредёт по раскаленному песку. Она чувствует, что ей холодно даже в этом пекле. У подножия бархана Надя опускается перед старцами на колени:

– Так провожают и других?

– Провожают истинно любимых! – отвечает старец с мечом.

– Почему? – спрашивает она.

– Любовь… – говорит старец со свитком. – Любовь, как молитва, спасает и даёт любимым право на новое рождение!

– Что же остаётся любящим?

– А разве любить – это мало? Любящие изначально блаженны, дева, а души, способные к истинной любви – самое великое достояние Прави, ибо любовью движется мир…

Старик смотрит в пространство прямо перед собой, и тихий голос его напоминает шорох древнего песка, струящегося с бархана…

***

С тех пор Надежда Лобанова была одна…

2. Старовский

Виктор Семёнович Старовский лежал на грязном, затоптанном асфальте. Его очень удивляло, что он не умер, хотя тела своего он совершенно не чувствовал. Подполковник видел, как растеклась из-под него и остановилась, густея, тёмная лужа крови. Видел Старовский, как начинали толпиться вокруг прохожие, которые поначалу шарахнулись в разные стороны при звуке выстрела.

Подбежали озабоченные и раздосадованные спецназовцы и люди в штатском, они принялись разгонять зевак. Один из них приложил пальцы к шее Старовского и показал коллегам скрещённые руки.

Дальше вокруг подполковника началась суета, хорошо ему знакомая и понятная. Подчинённые Старовского во главе с его собственным заместителем, который выскочил на улицу в одном кителе, выполняли предписанные в подобных случаях действия. Оградив место происшествия полосатой лентой, они ждали появления бригады из прокуратуры.

Приехал генерал-майор Козлов, начальник горуправления, он подошёл к теперь уже бывшему подчиненному, что-то спросил у почтительно вытянувшихся сотрудников, и мрачно, без всякого сочувствия посмотрел на лежащего в луже крови подполковника…

Среди любопытных за лентой ограждения Старовский вдруг рассмотрел двух заросших седыми бородами, почти одинаковых с виду стариков.

Один из них запрокинул голову и задал в серое небо странный вопрос:

– С мечом в руке?

Словно получив ответ, он повернулся к своему двойнику и коротко бросил:

– Ему отказано!

Старики исчезли, словно их и не было …

Когда с осмотрами и протоколами всё завершилось, уже сгущались ранние декабрьские сумерки. Старовскому надоело лежать на тротуаре, ему очень хотелось, чтобы его поскорее увезли, и он с великим облегчением встретил появление белого микроавтобуса с красным крестом.

Двое санитаров деловито расстелили рядом с подполковником чёрный пластиковый мешок. Но, когда тело подняли и погрузили, Виктора Семёновича обуял ледяной ужас: тело его увозили, а он всё также оставался лежать на стылом асфальте! Ужас этот был непередаваем.

– Господи! – отчаянно взмолился Старовский. – Что же это такое? Как такое возможно?

Но его никто не услышал.

Он напрасно пытался что-то сказать и пьяному мужику, который подошёл к нему самым последним – с двумя вёдрами и метлой из грязных, размочаленных на концах, прутьев.

Мужик засыпал кровавую лужу хлоркой с опилками пополам, вылил полведра воды и зашаркал своей метлой прямо по лицу, по глазам Виктора Семеновича, смывая с тротуара остатки того, что совсем недавно горячо и упруго струилось по жилам подполковника Старовского и наполняло его жизнью.

Завершив свой труд, дворник извлёк из внутреннего кармана куртки недопитую бутылку водки, сделал прямо из горлышка несколько звучных глотков, удовлетворённо крякнул и удалился.

Старовский лежал один в тусклом, пульсирующем свете ночных фонарей. Уже осведомлённые редкие прохожие с брезгливым страхом обегали сторонкой тёмное пятно на тротуаре. А в центре пятна, неподвижно и невидимо, присутствовало то, что и было раньше внутренней сутью подполковника. Он понял, наконец, что действительно умер и стал отныне просто сгустком лютой и безысходной тоски…

Утром, чихнув от стойкого запаха хлорки, мимо уныло протрусила бездомная собака. Она тоже ничего не видела, у собаки были свои неотложные утренние дела…

– Так умирают? – медленные, мучительные мысли Старовского не угасали, а желанное забвение не наступало, как он его ни призывал. – Вот так всё и происходит? Неужели – это навечно?

Непостижимое «это» никак не укладывалось в сознании, привыкшем быть живым…

Далее Виктор Семёнович заметил, что все сотрудники его отдела, подходя к месту работы, выбирают окольные пути, чтобы миновать участок тротуара, где вчера умер их начальник. При этом было видно, что каждый из них, поднимаясь по ступеням перед входом, обязательно поворачивал голову, чтобы взглянуть на ещё заметное страшное пятно.

Привычным путём пошла только майор Лобанова. Старовскому странным образом вдруг показалось, что она его видит!

Душа подполковника содрогнулась:

– Надежда Васильевна! – взмолился он, – Наденька! Если вы меня слышите, ответьте!

Лобанова на мгновение замедлила шаг, и голос Старовского сорвался на плач:

– Помогите! Я же понял – вы можете! Ради всего святого – помогите!

Женщина нахмурилась, и взгляд её серых глаз был исполнен колючего холода. Она покачала головой и прошла мимо рыдающего подполковника.

За спиной её нарастал уже не плач, а вой. Протяжный, на низкой ноте, он устремлялся в холодное зимнее небо, где за непроницаемой толщей облаков его могли, но не хотели слышать.

Внезапный порыв ветра швырнул в лицо подполковнику обрывок грязной газеты. Приговор привели в исполнение, и никто не сказал осуждённому – какой срок назначен ему незримо валяться под ногами прохожих на людной улице.

Пустым, неосязаемым туманом нависала вечность…

3. Финист

Финиста ослепило внезапной белой вспышкой, в ушах возник какой-то странный мелодичный звон, который воспринимался ещё и зрительно: он постепенно переходил от самых высоких пронзительно-голубых тонов к самым низким – багровым, почти чёрным.

Когда звон умолк, Финист обнаружил, что стоит в полной тишине на дороге, рядом с полыхающей «бээмдэшкой», на которой вздувались и лопались пузыри расплавленной краски, стекающей по броне. Он видел, как его сослуживцы – кто из-за угла, кто из придорожных канав – ведут ожесточённый огонь по окнам ближнего дома.

Юрия удивляло, что он не слышит при этом ни грохота выстрелов, ни звона разлетающегося вдребезги оконного стекла. Но Финист решил, что это всё – от контузии. А ещё он видел, что трое армейских, так же изумлённо озираясь, стоят по другую сторону горящей машины.

Друг Васька Рубахин в расстёгнутом бушлате и ещё несколько бойцов бесполезно метались вокруг горящей машины в бессилии что-либо сделать – не подпускало бушующее пламя.

– Всё нормально, Васёк! – закричал Юрий. – Я здесь!

А Василий, словно не слыша и не видя его, беззвучно матерясь и плача, продолжал свои попытки подобраться к раскалённой «бээмдэшке»…

Финист вздрогнул, когда в тишине вдруг услышал за спиной удивительно знакомый женский голос: «Пошли, Сокол, тебе пора!»

Обернувшись, Соколов был поражён ещё больше: перед ним, облаченная в старинный сарафан, расшитый по груди синими и зелёными узорами, стояла редкой красоты девушка с бездонными серыми глазами. Её льняные волосы охватывал тонкий золотой обруч.

Завороженный Юрий никак не мог вспомнить какое-то звучное древнее слово, может быть, имя, которое ему представлялось очень важным вспомнить именно сейчас.

Финист присмотрелся, и его наполнило ощущение абсолютной, ничем не передаваемой радости: только теперь он понял, почему её голос был ему так хорошо знаком…

– Пошли, Сокол! – мягко повторила она, протягивая ему руку.

– Куда? – спросил Юрий, уже не различая ничего, кроме серых глаз, переполняющих его покоем и неземным счастьем, и это ощущение странно слилось в его душе с памятью о бесконечно дорогом и когда-то потерянном…

– К свету, любимый, к свету…

…Сосновый бор распахнулся, открывая впереди широкую пойму реки. Усталый всадник направил коня через неглубокий брод и вскоре спешился на зелёном лугу близ деревенской околицы.

Он вернулся домой.

Прямо по цветущему разнотравью, радостно подпрыгивая и обгоняя друг друга, бежали к нему его сыновья – двое малышей-крепышей.

– Тато! – звонко кричали они. – Тато!

Бросив узду, витязь опустился на колена и распахнул руки для объятий…

Высоко в небе сдвинулось в сторону леса большое белое облако, и улыбнулся ясный Ярило – прямой луч упал на всадника, засиял на тяжёлой кольчуге и проник светом в душу…

4. Рубахин

На четвёртый после возвращения из командировки день, изрядно обросший щетиной и уже заметно опухший капитан, механически, на автопилоте, выходит из длинного, припахивающего жареной картошкой коридора общаги на лестницу. Всё существо Рубахина мучительно жаждет лишь одного – скорее дойти до магазина вернуться в свою комнатёнку. Вернуться, чтобы опять залить в себя водки, один запах которой уже вызывает острую тошноту и судороги.

Кто когда-нибудь пил по-чёрному, знает: главное – преодолеть отвращение, протолкнуть водку внутрь себя, и вскоре польётся по жилам блаженное тепло, которое разомкнет железные обручи на голове, растворит в душе жестокую тоску, а затем опрокинет в тёмное, тягучее и такое желанное забытьё…

Навстречу капитану поднимается по ступенькам незнакомый старик. Рубахину нет до него никакого дела, он уступает старику дорогу, но тут же похмельным сознанием своим вдруг отмечает, что незнакомец совершенно несуразен: на нём какой-то допотопный брезентовый плащ с большими чёрными пуговицами, но самое главное –Василию кажется, что под плащом у старца – огромный горб.

«Парашют у него там, что ли?» – мелькает в голове у капитана.

А старик, взглянув Василию в лицо, останавливает его вопросом:

– Ты, случайно, не капитан Рубахин?

– Да, – собирается кивнуть Рубахин, но вместо этого снопом валится вперёд…

Дальше ему кажется, что незнакомец сходу берёт его на известный приём, заставляя неловко согнуться и бежать вперёд, мелко перебирая ногами. При этом Василий не ощущает ступенек и бежит, словно по воздуху, потом – тьма …

***

Рубахин приходил в себя очень тяжело. Как будто из чёрной и вязкой трясины пробивался пульсирующий родничок сознания, медленно возвращая его к действительности.

Первое, о чём подумал Василий – не осталось ли у него хоть немного водки.

Возвращалось и ощущение пространства: Рубахин понял, что лежит, распластавшись на чем-то твёрдом и гладком.

Где же он, что за хрень творится?

Василий, собрав остатки воли, открывает глаза. Он лежит на каменном зеркале. По чёрной блестящей поверхности, со стороны рубахинского затылка, змеятся отражения света. Они именно змеятся, извиваясь и вздрагивая, как отражение костра в ночной озёрной глади. С трудом фокусируясь, зрение Рубахина выхватывает из темноты ряды исполинских серых колонн, уходящих вверх, в беспросветный мрак.

Чтобы увидеть источник света, нужно повернуть голову. Рубахин лихорадочно пытается хоть что-то сообразить или вспомнить, но у него ничего не получается. Картина перед глазами явно выходит за пределы не только его опыта, но даже и воображения.

Самая умная из панически зудящего роя мыслей – кошмарный сон.

«Вот причудится же такое! – цепляется за удачную мысль Василий. – Это же всё бред! Бредятина чёрная…»

Но зеркальная твердь под ним и исходящий от неё мертвенный холод ощущаются вполне реально. Василий чувствует их левой щекой, рёбрами, коленями, ладонями рук.

С этими ощущениями понемногу возвращаются и силы. Рубахин, напрягаясь, встаёт лицом к свету. Метрах в десяти ярко горит огромный камин. Слева от камина – стол, за которым сидит длинноволосый и бородатый старик. Желтые отблески пламени пляшут в его прозрачной седине, образуя мерцающее подобие нимба.

Василию, дрожащему крупной мучительной дрожью от холода и похмелья, невольно приходит ещё одна вполне трезвая мысль.

«Может, я уже подох?» – тоскливо думает Рубахин и не может ни подтвердить, ни опровергнуть этой мысли – он ещё ни разу не умирал.

Рубахин на неверных ногах направляется к столу.

Больше просто некуда.

Пока он шёл, старик за столом читал какой-то странный свиток, словно не замечая приближения долговязой фигуры в милицейском бушлате. Но, как только Василий оказался рядом, он поднял на него неожиданно ясные глаза и молча указал ими на кресло с изогнутыми резными ножками – напротив стола.

Рубахин с облегчением присел. Жар от камина справа сразу стал проникать через одежду, но не унимал противной дрожи.

Старец, между тем, продолжал своё занятие – только теперь он уже сосредоточенно что-то писал в тот же свиток у себя на столе.

У Василия появилась возможность его рассмотреть получше.

Белые, как лунь, длинные волосы, белая, свисающая по груди, борода.

Кого-то этот старик Рубахину явно напоминал, но в голове царила такая дикая сумятица, что ничего конкретного он вспомнить не смог.

На лбу у старца – кожаный ремешок с серебряной пряжкой в виде лежащей восьмёрки. Узор пряжки был настолько замысловатым, что Василий, приглядываясь к ней в изменчивых отсветах огня, видел и змею, кусающую себя за хвост, и кольцо Мёбиуса, и знак бесконечности – ему всё никак не удавалось сфокусировать зрение.

Дальше Рубахина ждало ещё одно потрясение: ему вдруг показалось, что за плечами у старика возвышаются крылья!

В памяти мгновенно вспыхнули два древних образа, украденных когда-то из музея – «Ангел со свитком», «Ангел с мечом» – архангелы Гавриил и Михаил, кажется.

«Стоп! – командует себе Василий. – Это что – правда? Я умер!»

Он тут же вспомнил и второго старика, который так мощно подхватил его на лестнице и его странный горб.

«Так вот что было у того под плащом…» – мелькнуло в голове у Рубахина.

Они, эти старцы, были похожи, как две капли воды.

Но почему архангелы?

– На самом деле мы предпочитаем именовать себя иными, исконными нашими прозвищами! – неожиданно заявляет старец, словно мысли Рубахина звучали вслух. – Но это, суть, не так важно. Можешь называть нас, как тебе удобно, хоть и Гавриил – Михаил…

Он усмехнулся и крикнул в темноту: «Миша!»

И тут Василий рассмотрел, что крыльев у старца вовсе нет – за силуэты крыльев в пляшущем свете камина он принял высокую вычурную спинку кресла. А может, они были?

Из мрака возник второй старик – точная копия первого, но с коротким, тяжёлым мечом на поясе. Между старцами было одно очень существенное различие: глаза первого сияли ясным внутренним светом, глаза второго были не просто черны – они зияли, как два отверстия из вечной тьмы.

Он пригвоздил бледного и потного Василия к креслу своим жутким взглядом и расхохотался:

– Ага! Капитан Рубахин пришёл в себя! Или ещё не пришёл?

Поскольку Василий продолжал сидеть полным чурбаном, страшный старец заключил:

– Ладно, мы это сейчас поправим!

Мрак между исполинскими колоннами немного рассеялся и Рубахин заметил ещё один стол, уставленный тускло мерцающей серебряной посудой с какими-то яствами. Центр стола украшала пузатая зелёная бутыль, также оправленная серебром.

– Подсаживайся, гридень! – широким жестом пригласил названный Михаилом.

Рубахина мучили жестокие приступы тошноты. Ватными ногами он подковылял к скамье у стола и тяжело присел.

– Угощай же скорее, брат! – первый старец расположился справа от Рубахина. – Видишь, как тяжко гостю нашему!

Литой кубок перед Василием наполнился янтарной, искрящейся жидкостью, на вид – коньяком или виски, но исходил от неё аромат, Рубахину неизвестный.

Старец с мечом, перед тем как выпить, запрокинул голову:

– Благослови, Громовержец!

Огромным усилием, трясущейся рукой Рубахин опрокинул в себя свой кубок.

Он замер, но привычных уже судорог не последовало. Вопреки ожиданиям, жидкость оказалась пряной на вкус и легко преодолела сухую гортань измученного капитана…

Василий не спешит с закусками, он прислушивается к своим ощущениям. Напиток крепкий – он сразу согревает кровь. Сердце перестает замирать и обрываться, свет больше не бьёт по глазам, и размыкаются тиски боли на висках.

Но голове Рубахина от этого легче не становится. Она отказывается принимать информацию, поступающую от зрения, слуха, обоняния и осязания – ей попросту не с чем всё это сопоставить.

«Ни хрена не понимаю!» – совершенно теряется Рубахин.

Не находя повода завязать разговор, он мысленно матерится и вдруг, как второгодник-двоечник, задаёт старцам дурацкий вопрос:

– А Громовержец – это Зевс?

– Так ли скудны познания твои, гридень? – старец справа вытирает бороду широкой полотняной салфеткой. – Если Громовержец – то уж сразу и Зевс?

– Да, знавали мы и Зевса! – авторитетно заявляет старец слева. – Очень любил он, помнится, смертных молодок. Когда законной жене, Гере, надоело считать народившихся от него полубогов, она подняла страшный скандал.

Так что он удумал: вселяется в тело мужа любой приглянувшейся красавицы и получает удовольствие со всей своей божественной силой и страстью! – старец басовито хохочет. – Муж этот, несчастный и весь измочаленный, очнётся и не поймёт никак – отчего это жена смотрит на него с таким восхищением…

Брат смотрит на него с укоризной и поясняет Рубахину:

– Нашего Громовержца величают Перуном, мы же – слуги его, Белояр и Чернояр!

– Ну да, оперуполномоченными у него служим! – усмехаясь, добавляет меченосец.

Василию ничего не остаётся, как принимать эту дикую фантасмагорию за действительность. К тому же у него прорезался и отнюдь не химерный, а вполне реальный голод. Капитан уже не помнил, когда во время запоя он ел последний раз, и ел ли вообще.

– Вепрятинки отведай! – заботливо подсказывает Чернояр, снова разливая по кубкам свой ароматный эликсир.

Пропустив ещё пару кубков и основательно закусив горячим мясом, осмелевший Рубахин пытается хоть что-нибудь прояснить:

– Где я? – спрашивает он.

Белояр, прежде чем ответить, долго и пристально смотрит на Василия из-под опущенных бровей, словно решая, поймёт ли его собеседник, о чём пойдет речь.

– Это – Навь! – наконец, произносит он.

– Царство мёртвых? – Василий чувствует, как снова леденеет у него под сердцем.

Белояр огорчённо оборачивается к брату:

– Ничего не ведают!

– А кто бы им поведал? – неожиданно вступается за Рубахина Чернояр. – Попы лукавые – на воскресных проповедях?

– Видишь ли, Василий, – ясноглазый старец хмурит лоб, пытаясь, наверно, подобрать более понятные объяснения. – Навь не может быть царством мёртвых, ибо тогда пришлось бы считать мёртвыми и ещё не рождённых. – Белояр следит за лицом Рубахина. – Навь – есть Предрождение и Послесмертие в Едином…

Рубахин и хотел бы, но сделать умное лицо ему не удалось. Он сидел с видом полного идиота.

– Ты, Василий, не обижайся, – заключает Белояр, – но поведать словами о Нави – это как на большом барабане сыграть для тебя скрипичный концерт, которого ты, к тому же, ещё и ни разу не слышал.

– Память им стёрли! – снова вмешивается брат-меченосец. – От древнего миростроя сказки да былины только и остались! Князь-отступник родных богов предал, пращуров заветы попрал, чёрных попов, проповедников лукавых на земли свои попустил, морок великий несущих! На хитрости змеиной да на княжьих мечах они его и внесли…

– Разве Русь крестилась насильно? – с недоумением переспрашивает Рубахин. – Но ведь по летописям…

– Молчи про летописи! – резко перебивает его Чернояр, – Тем более, что их – в оригиналах – мало кто читал! Ты веришь, что князь Владимир в стольном Киеве ладаном пукнул – и в одночасье на все русские земли благодать небесная снизошла? – меченосец криво усмехается. – И стали вдруг люди добрые на отчие святыни плевать, богов родовых исконных – осквернять, огнём жечь и в воду метать, и все в однорядь отказались от уклада заповедного?

Василий чувствует, что сморозил великую глупость, но меченосец уже полыхает гневом:

– А про лета те окаянные – кто писал? – грозно вопрошает Чернояр. – Митрополиты иноземные или – по их наущению – монахи чёрные в монастырях? Какой истории от них нам можно ждать – нашей ли, истинной ли правды?

– Уймись, буян, уймись! – останавливает его брат-летописец. – Ты же знаешь: большевики-богоборцы им уже отомстили сполна! – в голосе старца звучит горькая ирония, он оборачивается к Рубахину, – так ведь, Василий? – Служителей церкви расстреляли великое множество, уцелевших угнали на Соловки, храмы и монастыри – ограбили и разрушили, иконы пожгли, монашек поизнасиловали, в алтарях – насрали. То бишь, утвердили для тёмного народа, этаким образом, новую и, разумеется, самую истинную и светлую веру – в коммунизм!

Дискуссия оборвалась. Пытаясь в очередной раз собраться с мыслями, Рубахин обратил внимание, что Белояр ни на минуту не расставался со своим свитком. И даже за трапезой он постоянно заглядывал в него, что-то там помечал роскошным лебединым пером, разматывая и снова сматывая желтоватый пергамент. Лицо его при этом постоянно менялось, отражая мгновениями боль и безысходность. Вот и опять Василию показалось, что глаза Белояра переполнены скорбью.

А может, это была просто игра света и тени от пляшущих в камине языков пламени…

5. Матвей Уринович

Между тем, меченосец куда-то незаметно исчез. Его брат вернулся за свой письменный стол, а Василий, потоптавшись на месте, снова расположился в кресле напротив.

Неожиданный глухой треск, напоминающий известный неприличный звук, заставил их повернуть головы в сторону колоннады.

Раздался мягкий шлепок – на полу неподалёку распласталась чья-то упитанная фигура в нижнем белье. Упавший задёргался, подтягивая по себя конечности, затем по-лягушачьи уселся на корточки и застыл. Глаза на его пухлом, заросшем черной щетиной лице вылезали из орбит от ужаса и изумления.

Рассмотрев, наконец, величественную фигуру Белояра за столом, толстячок принялся отчаянно креститься трясущейся рукой, а потом пал ниц и снова замер.

Рубахин его хорошо понимал.

– Матвей Анатольевич Уринович! – вполголоса произнёс Белояр, кивая в сторону нового гостя. – Тот самый «Мэ Громов», так ярко описавший в газете твой конфуз с таблетками.

В глазах его появились озорные искорки, и он возгласил густым торжественным баритоном:

– Встань, раб божий Матвей!

Голос прокатился по колоннаде многократным эхом, а человечек на полу скукожился чуть ли не до размеров ежа.

У Василия и самого побежали по спине мурашки от этого голоса, но всю торжественность момента перекрыл и разрушил звериный рык Чернояра, донёсшийся слева из мрака:

– Встать, мерзкая скотина, когда тебе приказывают!

Последующее действо, разыгранное меченосцем, было достойно лучших актёров всех времён и народов.

Человек на полу подпрыгнул, встал на ноги и вытянулся в струнку. Он даже голову налево повернул, как по команде «Равняйсь!».

Выступивший на свет Чернояр был великолепен и ужасен: сияющий золотой венец на лбу, ослепительно белая туника до колен, отделанная по вороту, рукавам и подолу пурпурным узором, за спиной – отливающие перламутром могучие крылья. Крыльев было почему-то шесть – по три за каждым плечом.

Снизу его наряд дополняли синие, с пузырями на коленках, трёхполосные штаны «а ля Адидас», надетые под тунику, и завершали картину растоптанные грязные кроссовки того же «Адидаса».

Из десницы в шуйцу и обратно перелетала у Чернояра деревянная бейсбольная бита.

– Ну что, пачкун бумажный! – грозно провозгласил он. – Осуждён ты еси за многая лжесвидетельства твоя и прочая пакости!

Трепещущий Матвей – на грани обморока.

– Я и есть твой шестикрылый серафим! – продолжает Чернояр, явно довольный производимым впечатлением. – Как там у тебя над столом написано, аспид ядовитый? Что написано, я спрашиваю?

– «Глаголом жги сердца людей…» – шлёпает непослушными губами Мотя.

Точный удар биты по поджилкам обрушил Уриновича на колени.

Рубахин обернулся на Белояра, но тот отрицательно покачал головой:

– Мне его не остановить! – вполголоса сообщил он Василию. – Понесло брата!

И равнодушно добавил:

– К тому же действует он, как видишь, по библейским канонам. Святые отцы инквизиторы и похуже чего вытворяли…

Чернояр, тем временем, направился к камину, загрёб широченной ладонью целую груду краснеющих углей, и вернулся к жертве, декламируя на ходу бессмертные пушкинские строки:

На этих словах кровожадный чтец замялся, с сомнением посмотрел на волосатую грудь обезумевшего Моти и вдруг, резко оттянув резинку его трусов, высыпал туда свои угли.

Резко запахло палёной шерстью, но тут же послышалось характерное шипение, и из трусов повалил пар…

– Тьфу ты, погань! – изумлённо и растерянно воскликнул грозный палач. – Ну, и что вы мне прикажете с ним делать? Я же хотел ещё и язык его вырвать, грешный и лукавый!

Он брезгливо отшвырнул от себя обмякшую тушку несостоявшегося пророка, и она студнем затряслась на чёрном зеркале пола.

Почти детское выражение возмущения и обиды на лице Чернояра резко контрастировало с зияющей чернотой его глаз.

– Нет, это же надо такую наглость удумать – «Громов»! – возмущался он. – То бишь, – Грома сын, что ли?

Белояр сухо рассмеялся:

– Оставь его, брат! – сказал он, помечая что-то росчерком в своём свитке. – Он уже всё понял и запомнил. Успокойся и отдыхай!

Глядя на жалкое тело, распростёртое поодаль, Рубахин решается, наконец, спросить о том, что беспокоит его изначально:

– Он что, тоже умер?

– Нет, не умер! – твёрдо отвечает Белояр. – Там, в Яви, ему только что сделали сложную операцию. Он отходит от наркоза и бредит, а в этом состоянии, как и во сне, смертным открывается Навь. Правда, плутают они по ней бессмысленно, порой что-то запоминают и даже пытаются толковать, но суть увиденного в Нави доступна только избранным и посвящённым…

Старец, словно спохватившись, бросает на Василия удивлённый взгляд:

– А почему ты сказал «тоже», отрок?

Рубахин теряется.

– Ну, если он не умер, тогда… я тоже – в бреду?

Белояр медленно вращает тяжёлый пергаментный свиток, слегка поднимая его над столом.

– Зри, Василий, не очами, – серьёзно заявляет он. – Зри душой – и всё для тебя прояснится!

То, что называлось Мотей Уриновичем, как-то тихо исчезло. Видимо, в Яви он уже успел очнуться от своего бреда…

6. Рубахин

– Но, позвольте, – продолжает Рубахин, – каким же образом я сюда попал?

– Во всём бывают исключения, – Белояр отвечает, не отрывая глаз от свитка, – в литературе описаны случаи, когда смертные из Яви живыми допускались в эти пределы – вот Вергилий, например.

– Как-то никогда я не считал себя литературным героем, – натужно усмехается Василий, – одно дело – творческое воображение, а другое…

– Навь и соткана как раз из чего-то такого, что ты называешь творческим воображением, – перебивает его старец. – Во всяком случае, в отличие от Яви, здесь нет никакой разницы между реальным и воображаемым, что воображаемо – то и реально. Согласись, если мозг человека – предмет материальный, то и образный продукт его – воображённые предметы и события – тоже не могут не быть материальными. Просто это более тонкая материя, и все литературные герои в этом смысле – реальны. Также реальны сны, картины и даже персонажи бреда – и это всё тоже Навь.

В принципе, здесь можно такого насмотреться, что всему Голливуду с его фантазиями и спецэффектами – только от зависти лопнуть…

– Но, – Белояр поднимает кверху палец, – мы с братом, например, стараемся не выходить за пределы доступных тебе образов.

– А на самом деле, вы – другие?

– Здесь всё – другое. А ещё – не упускай главного: здесь ты пребываешь только духом, а тело твоё находится в Яви, и земные глаза твои закрыты.

– Боюсь, сложно это слишком – в уме не укладывается! – уныло признаётся Василий.

Старец собирается ещё что-то добавить, но вместо этого начинает торопливо перематывать свой свиток взад-вперёд, делая на пергаменте быстрые отметки. И снова Рубахину чудится, что мелькают на лице Белояра тёмные тени скорби и боли.

– А ты и не пытайся постичь здесь что-либо умом! – неожиданно продолжает свою речь Белояр. – Ум человеческий – есть инструмент лукавый, самовлюбленный, но беспомощный и бесполезный в постижении истины.

Ваши философы многие века провели в учёной суете и заумной тщете, а где их общая истина? Самое смешное – все эти умники так и не договорились меж собой – что же они ищут и для чего им это нужно!

Василий слушает старца с нарастающим интересом и удивлением.

– А вспомни того немца, – в голосе Белояра зазвучали нотки сарказма, – который обнаружил нравственный закон внутри себя и так изумился – словно бриллиант откопал в навозной куче!

«Это он о Канте, что ли?» – припоминает известную цитату Рубахин. – «Что-то там ещё про звёздное небо…»

– Воистину – великий мыслитель! – восклицает старец. – Не каждому дано заподозрить в человеке наличие совести. Или нравственный закон и совесть – не одно и то же, Василий?

А вся мировая литература – разве не есть бесконечный спор о том, что нравственно, а что – безнравственно? Одна беда: чем больше читаешь – тем больше путаешься в толкованиях, а ответа нет.

Но – заметь: ответ приходит мгновенно, когда у тебя возникает, к примеру, чувство стыда в каком-то поступке. Ты же не мудрствуешь при этом и не вспоминаешь, какую из моральных заповедей преступил – тебе просто стыдно! Если у тебя есть совесть, конечно.

А совесть, гридень, – это пуповина, которая соединяет человека с Правью! – заявляет старец. – С замыслом и законом Рода – Творца!

Ты вслушайся: «со-весть», – старец произносит слово по слогам, как школьный учитель, – смысл улавливаешь? Это – весть, закон, заповеданный тебе свыше! К тому же, приставка «со» предполагает сопричастность к некоему общему смыслу – «со-действие», «со-страдание» – ты когда-нибудь о таком задумывался?

Ясный взгляд старца, устремлённый на Рубахина, остаётся очень серьёзным.

– Запомни, Василий, – торжественно говорит он. – Отнюдь не умственное измышление, а лишь духовное восприятие – единственный критерий истины!

В душе твоей всё самое главное заложено изначально, обратись – и тебе откроется…

Белояр углубляется в свой пергамент, а Рубахин, которого всё происходящее уже буквально сводит с ума, решает сменить тему:

– Если не секрет – что это за свиток? – спрашивает он.

– Книга судеб! – буднично, словно речь идёт об очередном романе Дарьи Донцовой, отвечает старец. – Та самая Книга судеб…

«Вот тебе и здрасьте!» – с острой тоской отмечает про себя Рубахин. – «Этого нам как раз и не хватало!»…

7. Горшенин

Смерть приняла Анатолия не в машине, а на обочине лесного шоссе, куда положили обмякшее тело чистильщики от Анубиса, чтобы упаковать его для перевозки. Действовал при этом только один, второй же стоял рядом, следя за дорогой и зажимая носовым платком щеку, разорванную острыми маникюрными ножницами от скулы до подбородка.

Толик поначалу ничего не понял: ему вдруг стало легко и небольно.

В ясное ночное небо над ним уходили тёмные кроны старых елей, и стояла вокруг небывалая тишина. Он равнодушно наблюдал, как двое мужчин подняли с земли и бросили в багажник огромного джипа какой-то увесистый мешок, и вскоре кроваво-красные габаритные огни автомобиля исчезли за поворотом.

Лежать на пожухлой, перемешанной с опалыми листьями осенней траве было удобно и приятно. Анатолий смотрел в небо и никак не мог вспомнить, чего же он так сильно боялся несколько минут назад. С ним всё в порядке, ему просто нужно немного отдохнуть.

Неожиданно рядом с ним возникли два лохматых чудных деда. В темноте их было сложно рассмотреть подробно, но выглядели они непривычно.

Старики молча постояли над Анатолием, а затем один из них задрал кверху растрепанную бороду и крикнул кому-то за макушками елей:

– Слово твоё?

Полученный ответ он с некоторым удивлением передал своему напарнику:

– Сказано – с мечом в руке!

Старцы растворились в ночи также незаметно, как и появились. И Анатолия сразу охватило смятение и беспокойство. Почему он лежит в этом лесу? Что случилось накануне?

Но его размышлениям не суждено было продлиться. Толик заметил, что вокруг вроде посветлело, и тут же безмерно изумился: над ним, опустившись на колени, с нежностью склоняется Юлька Парамонова – смешная девочка-подросток из соседнего подъезда его дома. Он почти каждый день встречал эту девчонку во дворе, не обращая на неё никакого внимания.

Только выглядела сейчас Юлька удивительно: она была как будто-то взрослее, очень похорошела, а то, что в полумраке он принял за серебристый свитер, оказалось настоящей кольчугой тонкого узорного плетения. Хрупкую девчоночью фигурку мягко обтекал синий бархатный плащ.

«Чего это ты так вырядилась?» – хотел спросить Анатолий, но в этот миг его охватило такое невыразимое чувство блаженства и благодарности, что он забыл сразу обо всём.

– Я люблю тебя! – очень тихо, одними глазами, сказала Юлька, пропуская ладошку под голову Толика. – Я пришла тебя проводить…

В маленьком городском дворе, всегда волнуясь, ждала эта девочка его появления, изо дня в день, иногда часами просиживая на лавочке у подъезда.

И в Горнем мире сочли неоспоримой силу первой, слепой и неловкой девчоночьей любви…

8. Надежда

Уже с утра её охватила неясная тревога. Она была настолько острой, что, подходя к отделу, Надежда не перебирала, как обычно, в уме список неотложных дел, а всё больше погружалась в свои предчувствия.

Все мысли Надежды упорно кружились вокруг Финиста, которого она втайне назначила своим сыном, и потом тщательно скрывала горькую, придуманную для себя сказку. С этой сказкой жизнь её обретала хоть какой-то смысл, потому что все годы своего одиночества она не раз сокрушалась, что не забеременела той далёкой ночью, когда прощалась со своим Герасимом перед его последней командировкой…

Родители умерли, так и не увидев свою дочь замужней, они неизбывно горевали об этом, пытались как-то на неё повлиять, просили внуков, но всё оставалось по-прежнему.

Сознательно Надежда очень долго ждала, что Герасим однажды вернётся. Она не верила в его смерть, надеясь на ошибку, на какие-то неизвестные обстоятельства; а бессознательно, где-то в самом глубинном уголке её души, не исчезало странное убеждение или неизвестно где услышанное пророчество, что любой новый мужчина, которого она в этой жизни полюбит, обязательно тоже погибнет. И Надежда, сама себе в том не признаваясь, старалась избежать повторения той душевной катастрофы, которую уже однажды пережила…

К концу рабочего дня раздался страшный звонок от Рубахина. Едва различив на дисплее входящий номер, она сразу поняла, что случилось непоправимое…

Надежда не помнила, как она ушла с работы, как добралась до дома. В прихожей она машинально повесила пальто на вешалку, и, не переодеваясь, легла на диван, отключив все телефоны.

Её парализовало внезапное и абсолютное безразличие ко всему окружающему и происходящему. Наверное, это была защитная реакция души, которая иначе просто рассталась бы с телом, не выдержав полученного удара.

Так она пролежала до утра – не во сне и не наяву.

Утром, собрав остатки воли, Надежда Васильевна пришла на работу и, никому ничего не объясняя, написала заявление на отпуск с последующим увольнением. Уже после обеда она получила расчёт: женщины в бухгалтерии УВД, хотя выдача была и неплановой, кое-как наскребли и выдали нужную сумму наличными.

Ещё через сутки под вечер Надежда Васильевна вышла на малолюдный перрон в городке, где прошла её юность. При ней не было багажа – только небольшая сумка с самыми необходимыми вещами.

Спустя полчаса загорелся свет в окнах квартиры, которая стояла запертой с момента смерти матери полтора года назад. Выгоднее, конечно, было жильё сдать или даже продать, но Надежда не могла себе представить в этих стенах чужих людей, а деньги ей были не нужны – зарплата майора милиции вполне соответствовала её невеликим потребностям.

Должно быть, услышав звуки за стеной, в дверь позвонила старая соседка, ровесница матери, знавшая Надежду ещё с раннего детства.

– Надюшка! – обрадовалась она. – А я слышу: кто это там, у Лобановых, – уж не залез ли кто, не дай Господи!

– Всё в порядке, тётя Вера, это я!

– Надолго ли? – поинтересовалась соседка.

– Не знаю, как получится…

– В отпуск?

Надежда печально покачала головой:

– На пенсию я вышла, тётя Вера!

– Ой, Господи! – всплеснула руками старушка, и на глазах у неё выступили слёзы. – На пенсию! А я ведь помню, как ты во дворе со скакалкой прыгала! Как вчера всё было! – Тётя Вера глубоко вздохнула. – Ну, раз на пенсию – значит, ещё наговоримся! Отдыхай, Надюшка, – сказала она, выходя на лестничную площадку. – Устала, небось, с дороги-то?

– Ты даже не представляешь, тётенька Вера, как я устала! – серьёзно ответила Надежда…

Она заварила себе чай, и села у стола в гостиной. Старая квартира была наполнена самыми разными воспоминаниями, но к Надежде почему-то пришло только одно, совершенно забытое, но снова ставшее вдруг ясным, как реальность. От неожиданности она даже вздрогнула, и сердце её оборвалось…

Напротив, всё в тех же креслах, сидели седые старцы, которых она сразу узнала.

И Надежда вспомнила всё: как провожала Герасима, как провожала Юру Соколова…

– Нет! – вскрикнула она с отчаянием. – Нет у меня больше никого! Мне некого провожать! Я больше не люблю никого!

– Успокойся, дева! – тихо и даже ласково ответил ей старец со свитком. – На этот раз всё сойдётся совершенно иначе – ты даже родишь ему сыновей…

***

…Лучший княжеский десятник, молодой кметь Сокол ждал свою возлюбленную Надею за околицей, у излучины реки, покрывшейся об эту пору крупными белыми лилиями и круглыми жёлтыми кувшинками. Он держал в поводу двух осёдланных коней, с нетерпением поглядывая в сторону деревни.

Тонкая девушка в лазоревом сарафане выбежала из-за крайней избы и ещё издали радостно помахала ему рукой…

…Двоих крепких мальчишек она подарила своему Соколу ранней весной, когда на пригорках появились первые проталины.

Старая повитуха-ведунья, приняв младенцев, повила их по заведённому укладу и вдруг почтительно опустилась перед ними на колени, шепча что-то внятное только ей самой.

Утомлённая родами Надея в тревоге и недоумении приподнялась на ложе.

– Ты родила великих волхвов, верных слуг Перуновых! – отвечала ведунья, упреждая вопросы юной роженицы. – Благословенны чада твои…

9. Рубахин и Свиток

Из мрака, как всегда внезапно, возникает Чернояр, и от его кольчуги ощутимо веет холодом. Он явно чем-то озабочен.

– Всё философствуете? – с нескрываемой иронией вопрошает меченосец, окидывая взглядом собеседников. – До смысла бытия ещё не дошли?

– Нет пока, – откликается брат. – Нам третьего мудреца не хватало!

Но явно не расположенный к шуткам меченосец наклоняется к брату и что-то тихо сообщает ему на ухо. Тот бросает на него быстрый взгляд, кивает головой и оборачивается:

– Мы должны тебя сейчас покинуть, Василий, – произносит он, – Побудешь один.

– Что случилось? – Рубахин замечает, что старцы серьёзно встревожены.

– Опять расползается Несыть! – отвечает Чернояр.

– Это что?

– Это, Василий, сразу и причина, и следствие человеческой алчности в одном флаконе, – меченосец всё больше мрачнеет. – Враждебная сущность, беспощадная и бессмысленная, мертвящая всё вокруг себя! Она проникает в человека личинками зависти и скоро наполняет его таким смрадным духом стяжательства, что живая душа в нём просто задыхается и гаснет…

– А отсюда, из Нави, – дополняет Белояр, – мы видим в городах не дворцы и не хижины – мы видим светлые средоточия человеческих душ, как ты, к примеру, видишь с ночного самолёта россыпь огней внизу.

– Кстати, Москва уже не выглядит светлым пятном – повсюду проплешины тьмы! Они растут и множатся, как метастазы. Это и есть работа Несыти. – Меченосец недобро усмехается. – Знаешь ли, Василий, где в первопрестольной расположены самые чёрные дыры?

– Догадываюсь…

– Несыть лютует! – в голосе меченосца сквозит неподдельная горечь. – Встретил давеча и Макария, старца Оптинского, а он сокрушается, скорбит: «Пастыри в ризы красные рядятся, свечьми да образами торгуют, купола вперегонки золотят! Пастве больше в мошну заглядывают, чем в душу! Несыть и лютует…»

Грозный меченосец с досадой машет рукой:

– Вот и ангелы-хранители – соберутся в стаю и сидят тут у нас без дела, как голуби на паперти. Спрашиваю: «Где же души, кои хранить вы посланы были? Несыть пояла?» – Молчат, глаза прячут …

– Так ангелы что – реально существуют? – растерянно бормочет Рубахин.

– Я ведь тебе пояснял уже: реально или идеально – не суть главное, – с досадой в голосе укоряет его Белояр. – Ты должен, наконец, понять: существует всё, о чём кто-то хоть однажды подумал или сказал!

Его воинственный брат, между тем, снимает с ближней к нему колонны плотный чёрный плащ и набрасывает его на могучее плечо.

– Сеча идёт, гридень, страшная сеча! – медленно говорит он. – Возможно – последняя. Несыть обложила со всех сторон, а мы никак не можем собрать воедино всех не утративших совести, кто свет в себе сохранил. Каждый из них бьётся на своём пятачке, как может, но силы слишком неравны.

Не остановим Несыть – обрушится весь Мирострой! – суровый меченосец оборачивается к брату. – Нам пора!

Белояр, уже свернувший, было, свой свиток, пристально смотрит на Василия и возвращает пергамент на стол.

Рубахин вдруг вспоминает о времени:

– Как долго вас не будет? – обращается он к братьям. – И вообще – сколько я уже здесь нахожусь?

Белояр, застёгивая на себе потуже широкий кожаный пояс, отвечает не сразу.

– Видишь ли, – задумчиво произносит он. – С хронометрией у нас сложновато. Нет в Нави линейного счисления времени, нет особой разницы между мгновением и вечностью, нет прошлого и будущего – время здесь свивается в самом себе. Человек, например, может жить и умереть сегодня, а потом – через Навь – родиться заново тысячу лет назад, а мы его видим и тут, и там, ибо не за плотью следим, а за духом…

Старец замечает, что опять заводит собеседника в безнадёжный тупик, и это его огорчает:

– На самом деле, – хмурясь, добавляет он, – то, что вы называете Временем – всего лишь игра вашего сознания, которое способно выстраивать события в одну простенькую цепочку, не подозревая, что звенья всех событий связаны иным порядком и по иным законам…

– Да перестань ты, старый зануда, человеку голову морочить! – вмешивается Чернояр, видя, насколько растерян и расстроен гость. – Мы скоро вернёмся, гридень! – Он берёт со стола кубок и наполняет его доверху уже известным Рубахину напитком. – Выпей – полегче станет!

Пряная жидкость обжигает горло, и спустя минуту Рубахин ощущает, что похмельная ломка в теле совсем отступила, и только его несчастный разум по-прежнему остаётся в ступоре и путается, словно в тяжёлом сне.

– Да, Василий, – неожиданно говорит Белояр, указывая на свиток, – чтобы тебе не бездельничать – можешь почитать, покуда нас не будет!

Он отходит, кивая Рубахину, чтобы тот занимал место за столом.

– Здесь ты найдешь всё, что было твоим прошлым. В том числе, и давным-давно забытое. Но предупреждаю тебя, – старец упирается в Василия строгим взглядом, и лицо его каменеет. – Не вздумай трогать перо, как бы вдруг ни захотелось, ибо последствия лишь одной вставленной запятой могут быть таковы, что сам себя проклянёшь. Пугать не хочу, но есть вещи, которые страшат до безумия даже меня!

Рубахин невольно переводит взгляд на меченосца и встречается глазами с двумя отверстиями из вечного мрака.

И снова ледяной холод проникает в него до позвоночника…

***

Братья удалились, а Василий ещё долго сидел на своём месте, не решаясь перейти за стол, а тем более – прикоснуться к лежащему там свитку.

Трещали толстые поленья в камине, от них исходил вполне реальный и уютный запах дыма. Это ещё больше сбивало Рубахина с толку, ибо всё остальное в рамки реального не укладывалось никак.

Повинуясь внезапному побуждению, Василий встал, сделал несколько шагов к камину и протянул руку в огонь.

– Ё…! – капитан резко отдёрнул обожжённую ладонь. – Ну, и что это за хрень? Причём тут Навь? – выругался он, возвращаясь к столу.

***

Свиток притягивал.

Рубахин подумал, что нет смысла не принимать предложенной ему игры. Если он правильно понял Белояра, то ему дозволено не больше, чем пройтись по собственной памяти. Ведь речь-то шла лишь о его судьбе, причём, уже свершившейся. О будущем-то старец не обмолвился!

Ещё немного поразмыслив, Василий пришёл к подозрению, что запрет на перо больше походил на провокацию, чем на предостережение. Весьма вероятно, ему так намекнули, что он может или должен взять оставшееся без присмотра перо и внести в свиток, то есть, в своё прошлое – какие-то поправки.

Борясь с искушением, Рубахин встал и решил заглянуть за колоннаду. Проходя мимо широкой трещины в каменном полу, он почувствовал малую нужду и удивился, что бездонная с виду расселина отозвалась глухим жестяным звуком, словно ведро.

За последним, седьмым, рядом колонн открылось неоглядное и ровное серое пространство, усеянное округлыми валунами. Там, где нормальная равнина должна заканчиваться какой-то линией, отделяющей её от небесного свода, пространство перед взглядом Василия словно загибалось вверх и терялось в тёмной слоистой мгле. Сумеречный свет исходил неизвестно откуда – казалось, что равнина светится сама по себе.

Василий повернул голову вправо и увидел, что, примерно в километре от него, над поверхностью серой пустыни возвышаются руины крепости или большого замка, с единственной уцелевшей башней и частью высокой зубчатой стены. Силуэт башни ему показался очень знакомым, но он не смог на нём сосредоточиться, потому что за стеной стоял невиданных размеров конь – покосившийся конус надвратной башни едва достигал его груди. Конь был какой-то странной масти: не белой и не серой – он мерцал бледным призрачным светом.

Мгновенно вспомнилось из Апокалипсиса: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «Смерть»…

Но всадника не было, а конь неподвижно смотрел вдаль, и лишь длинная грива, похожая на волнистые лохмотья осеннего тумана, развевалась и струилась вдоль напряжённо изогнутой конской шеи.

Появилось ощущение, что жуткий всадник где-то совсем рядом, и меж лопаток пробежал острый озноб.

Василий тут же отступил и ушёл в колоннаду…

Оказавшись снова в каминном зале, Рубахин обречённо опустился в кресло Белояра и глубоко задумался, не отрывая взгляда от свитка.

Василий когда-то немало прочёл всякого-разного про судьбу, про злой рок и счастливую фортуну, не без интереса изучил и несколько книг по теории детерминизма, однако, всё это представлялось ему именно мифами и отвлечённой, далёкой от жизни, теорией. Пожалуй, лишь в санчасти, после гибели Юрки, Рубахин впервые всерьёз и глубоко задумался о странной связи между случайным и неизбежным.

Теперь он уже представлял свою судьбу не просто цепью событий – это была многослойная кольчуга, все звенья которой связаны немыслимо сложным плетением.

Так чего же здесь хотят от него? Что можно изменить в этом плетении? Зачем Белояр пустился в рассуждения о времени, свитом Навью в непонятный клубок?

Разве можно что-либо в прошлом переписать или зачеркнуть, чтобы череда неразрывных событий замкнулась в новую цепь, в которой Финист, к примеру, остался бы живым?

Несмотря на последнюю тяжкую ссору и отъезд Натальи к родителям, Василий не верил, что семья потеряна им безвозвратно. Он знал, что жена и дочка сейчас в безопасности, они живы и здоровы, а значит, есть и надежда, и он обязательно их вернёт.

Зато мучительно чёрной дырой в душе Рубахина зияла смерть Юрки-Финиста, который специально поехал за ним, чтобы прикрыть друга от вероятной пули в спину.

А вот сам он Юрку уберечь не сумел…

«Хрень! Всё это – полная хрень и бред!» – в сотый раз заверяет себя Рубахин и разворачивает пергаментный свиток.

***

Свиток оказался с сюрпризом: как только Василий вчитался в первые строки – исчез пергамент, и исчезла окружающая обстановка – капитан снова очутился в середине горного села, назначенного под зачистку. Он стоял неподалёку от того места, где изогнутая, каменистая улица выходила на площадь перед мечетью.

Рубахин огляделся и, словно в кино, увидел поодаль себя самого, шагающего с двумя бойцами вдоль высоких кирпичных и каменных заборов, защищающих каждый дом наподобие крепостных стен.

…«Бээмдэшка», управляемая Юркой Соколовым, вырвалась вперёд метров на сто пятьдесят и остановилась, поджидая, пока подтянутся пешие группы. И в этот момент, как гром среди серого осеннего неба, ударил по слуху резкий хлопок гранатомёта…

Василий, который странным образом оказался уже рядом, хорошо рассмотрел, как бронированная машина на мгновение присела на гусеницах и тут же взорвалась изнутри. В следующие мгновения она уже пылала, распуская яркие, гудящие языки пламени, свитые в тугие жгуты с чёрным дымом…

Рубахин повернул голову и опять, как в замедленном кино, увидел себя, бегущего с автоматом по направлению к горящей «бээмдэшке», куда с разных сторон уже спешили и бойцы других групп…

Василий зажмурился и резко тряхнул головой, – его пальцы тут же ощутили тугую и шероховатую поверхность пергамента. Открыв глаза, он быстро перемотал свиток назад.

… Из сарая во дворе углового дома выбежал парень в чёрном свитере с гранатомётом в руках. В несколько прыжков преодолев расстояние до кирпичного забора, он перевернул вверх дном валявшееся рядом ведро и встал на него так, что локти его легли на забор сверху.

На прицеливание ушла секунда, и остроносая кумулятивная граната с резким чмоком впилась в борт притормозившей напротив боевой машины. Стрелок знал своё дело – адская огненная струя прожгла броню как раз напротив того места, где располагался боезапас для пушки.

В следующее мгновение стальная махина, словно испугавшись, присела на гусеницах, и внутри её глухо рвануло.

Искромсанные в клочья тела людей за бронёй пожрало кромешное пламя…

Потрясенный Рубахин в очередной раз перемотал свиток назад. Немного придя в себя, он взял в руки перо и обмакнул его в серебряную чернильницу на столе.

…Из сарая во дворе углового дома выбежал парень в чёрном свитере с гранатомётом в руках. В несколько прыжков преодолев расстояние до кирпичного забора, он перевернул вверх дном валявшееся рядом ведро и встал на него так, что локти его легли на забор сверху… – здесь Василий торопливо нацарапал поверх перечёркнутых им строк новые. – На прицеливание ушла секунда, но в последний миг ведро под ногами стрелка покачнулось, и остроносая кумулятивная граната, пролетев мимо башни боевой машины, попала в окно дома напротив. Глухой взрыв внутри слился со звоном выпавшего стекла…

***

Рубахин очнулся с ощущением того, что рука его с пером плотно прижата к столу жёсткой ладонью неизвестно откуда возникшего у него за спиной Белояра. Брат-меченосец, по-прежнему облачённый в тяжёлую кольчугу, стоял напротив, и чёрные отверстия его глаз не предвещали приятной беседы.

Свободной рукой Белояр вынул из пальцев Василия перо и положил его рядом со свитком.

– Сядь в своё кресло! – тихим, бесцветным голосом приказал старец.

Рубахин молча занял указанное ему место. Белояр сел за стол, разворачивая свиток, а брат его остался стоять, слегка покачиваясь с пяток на носки своих грубых сапог из рыжеватой кожи.

Повисло мёртвое молчание.

– Ты поступил вопреки предупреждению, – заговорил, наконец, Белояр, не отрывая глаз от пергамента. – И сам определил свою дальнейшую долю.

Василий понимал, что оправдываться нет никакого смысла, равно как и объяснять даже самому себе, почему он всё-таки взял перо. Вся эта фантасмагория, развернувшаяся вокруг него, или внутри его воспалённого сознания, уже измучила капитана до крайней крайности. Он с величайшим облегчением провалился бы сейчас куда-нибудь во тьму и тишину, даже если имя им будет – Смерть.

– Хочешь взглянуть на результат? – старец развернул свиток к Рубахину. – Посмотри, это очень поучительно. Причем, заметь – я не внёс после тебя ни одной поправки!

…Остроносая кумулятивная граната, пролетев мимо башни боевой машины десанта, попала в окно дома напротив. Глухой взрыв внутри слился со звоном выпадающего стекла…

…Повисшую после взрыва тишину разорвал пронзительный детский крик. Ребёнок кричал от боли и ужаса. Этот крик на высокой ноте не прекратился ни через минуту, ни через две, и его было слышно даже через броню и шум мощного двигателя БМД.

Финисту, который всегда почему-то очень остро реагировал даже на тихий детский плач, такой раздирающий своей болью крик слышать было невыносимо. Безбожно матерясь, он сорвал с места санитарную сумку и откинул крышку верхнего люка.

– Куда ты, старлей? – схватил его за ботинок один из армейских. – Подстрелят, дурак!

Но Юрий уже наполовину был наружи:

– Детёныш! – крикнул он, подтягиваясь на руках…

Многие в горных селениях хорошо умеют стрелять. Пуля, выпущенная из карабина, угодила Финисту прямо в лоб, и он, обливаясь кровью, мешком рухнул обратно в свой люк. Армейские, в замешательстве, не успели ничего предпринять.

Следующая граната попала туда, куда нужно. Стальная махина, словно испугавшись, присела на гусеницах, и внутри её глухо рвануло…

Василий, у которого больше ни на что не осталось сил, закрывает глаза и неподвижно сидит в кресле.

– Есть непреложные законы Прави, – звучит у него в ушах бесцветный голос Белояра. – по которым мир сотворён Предвечным и приведён в движение.

И суть не в Добре и Зле, – они неизбывны, проистекая одно из другого, суть – в пределах, установленных человеку Правью…

«Нам, убогим, тех пределов не постичь…» – вялой мыслью откликается Василий, но Белояр её слышит и не даёт закончить:

– Тебе всё открыто! Правь – это совесть. Душа живёт в пределах, ограниченных совестью. И есть черта, которую называют стыдом. Если человек стирает в себе эту черту, душа его неизбежно гибнет!

Гавриил шелестит пергаментом и продолжает:

– Друг твой всегда стремился жить по совести, то есть – по Прави, которую нёс в душе. Потому он поехал за тобой на Кавказ, потому он не смог усидеть за бронёй, слыша крик раненого ребёнка…

Белояр выдержал паузу и закончил:

– По той же причине и ты не прошёл на школьном дворе мимо мальчишек, покупающих наркоту…

Рубахин качает головой и криво усмехается в ответ:

– Не потому ли меня здесь и обещали наказать? – он обращается к неподвижному Чернояру. – Где тут у вас котлы с кипящей смолой, или что там ещё мне полагается?

– Если бы всё было так просто, гридень, – устало откликается из-за стола Белояр. – Если бы всё было так просто! Человек чаще всего наказывает себя сам, даже если это исполняется чужими руками…

– Котлы – это глупые сказки попов! – Чернояр привычно седлает любимого конька. – Они всё время болбочут о душе, а пугают вас почему-то муками исключительно телесными! Котлы, сковородки, крючья и прочая тошнотная мерзость. Возьми любое описание поповского ада, – их фантазия повсюду вертится вокруг истязания бренной плоти! – меченосец брезгливо морщится. – Извращенцы!

Но Рубахину хочется лишь одного – чтобы всё закончилось. В нём уже закипает отчаяние.

– Ну, и что делать будем? – спрашивает он, обращаясь сразу к обоим старцам. – Если можно меня добить – добейте. Я не хочу заканчивать жизнь в психушке, а других вариантов у меня, похоже, не осталось!

Они переглянулись.

– Я же говорил тебе, что всё не так просто, – откликнулся Белояр.

А брат-меченосец поднёс Василию очередной кубок со своим зельем.

– Пей! – приказал он. – Пей, гридень, будет легче…

Рубахин выпил и снова обратился к братьям:

– Что дальше? Когда экзекуцию начнём?

– Да прекрати ты истерику, капитан! – обрывает его меченосец. – Она уже началась…

– То есть?

– Это же ты недавно роптал и упрекал в несправедливости тех, кто пишет земные судьбы? Мыслил такое?

– Ну, было, – растерянно припоминает Василий. – Думал…

– Я уступаю тебе перо! – заявляет Белояр. – И передаю свиток…

– Это вы так шутите? – Рубахин чувствует, что ещё немного – и он окончательно сорвётся, надерзит старикам и пошлёт их куда подальше.

– Никто не собирается с тобой шутить, Василий! – спокойно и серьёзно продолжает Белояр. – Бери перо, бери свиток. Мы с братом уходим…

– Постойте! – восклицает Рубахин. – А кто вы такие, на самом деле?

– Считай, как хочешь! – звучит ответ Белояра.

– Мы – ноль и единица! – добавляет меченосец уже от границы мрака, в который уходят братья-волхвы. – Два знака на свитке …

***

Оставшись один, Василий садится за стол и охватывает голову руками. Он находится в полнейшей прострации и тупо смотрит на развёрнутый перед ним свиток.

В самом начале пергамента, в правом верхнем углу, выписано нечто похожее на эпиграф, который он раньше не заметил, или – его и не было.

Чтобы хоть как-то сосредоточиться, Рубахин начинает вчитываться в строгую вязь рукописных строк:

«Если бы каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет, и если провести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все тёмные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, то, в конце концов, и он, наверное, понял бы, что это за meilleur des mondes possibles – „лучший из возможных миров…“

Дальше шла ссылка: «Артур Шопенгауэр».

Рубахин ещё не успел вникнуть в смысл прочитанной цитаты, как свиток перед ним стал разворачиваться сам по себе, и Василий услышал неясный гул. Поначалу это было похоже на звуки, какие обычно проникают через оконные стёкла с оживлённой улицы, затем стало ясно, что гул создаётся великим множеством человеческих голосов, и уже через мгновение эти голоса нарастающей лавиной обрушились на Рубахина со всех сторон.

В немыслимом хоре сливались и мольбы о помощи, и отчаянные крики боли, и предсмертные стоны, и страшные проклятия…

– Ты же всемогущ и милосерден! – пронзительный женский голос раскалённой иглой проникает в сознание. – Спаси моего ребёнка, он ведь только родился, он ни в чём не грешен – за что ему такие муки! Спаси его! …

Рядом – уверенно и сыто:

– Благодарю тебя! Я очень реально продал весь товар! Дам и ещё баксов попам на церковь, я даже всю её построю – ты ведь меня не кинешь? …

И снова – уже на ином, но почему-то понятном ему языке, на самой высокой ноте:

– Будь проклят! Будь ты проклят! Я молил тебя день и ночь, но их всё равно всех убили! Всех до одного! И всё сожгли! …Будь ты проклят! …

Василий, наполняясь ужасом, вдруг понимает: всё это – обращено к нему, сидящему над пергаментным свитком с пером в руке …

Развернувшийся свиток превращается вокруг Рубахина в замкнутую сферу, которая чудовищной силой сжимает его сознание до размеров макового зёрнышка и оно взрывается от невозможного напряжения…

1. Братья Вознесенские

Гавриил Петрович Вознесенский был искренне рад, когда Наталья Зименкова, а теперь по мужу – Рубахина, осталась работать в музее уже как постоянный штатный сотрудник. Старый хранитель и юная девушка-искусствовед испытывали друг к другу симпатию, и откровенно общались после того, как сдружил их случай с похищением икон.

Наталья приобрела прекрасного учителя и даже иногда признавалась сама себе, что приходит в музей не столько на работу, сколько на лекции Гавриила Петровича. Он вёл её от открытия к открытию, и она всё больше убеждалась, что все прежние, стандартные знания из истории, полученные в школе и университете, с живым прошлым соотносятся весьма условно.

Стало понятно, что и в искусствоведении, своей основной специальности, она пока остаётся ещё зелёной студенткой. Её единственная пока лекция, например, над которой она так старательно потрудилась, чтобы сопровождать свои экскурсии по залу живописи в музее, выглядела плоской и скучной справкой в сравнении с тем, что рассказывал о своих иконах Гавриил Петрович.

– Эти чёрныё доски – священны! – говорил старый хранитель. – Но священны они вовсе не тем, что несут на себе изображения персонажей и символов христианской веры. Каждая из этих досок до предела заряжена энергией молитвы, с которой обращались к ней люди. Из поколения в поколение. В этом и есть их главная духовная ценность.

Вы замечали: у русских икон – всегда скорбные либо грозные лики, в отличие от блаженных физиономий европейских святых?

– Думаете – почему? – патетически вопрошал Вознесенский, и тут же отвечал. – А потому, Наташенька, что вся история наша – это история народных страданий и великой скорби. И русские люди – прежде всего другого – ждали от святых своих сострадания и защиты…

– Знаете, – продолжал старик. – Мне иногда чудится, что эти доски светятся в темноте трагическим багровым светом. Был бы такой прибор – горемер, вроде счётчика Гейгера, его бы просто зашкалило рядом с нашими иконами…

Наташа думала, что вряд ли можно причислить Вознесенского и к язычникам. Больше всего её поражало, что этот скромный музейный служащий пребывал в таком постоянном и напряжённом духовном поиске.

Многие его сверстники, выйдя на пенсию, стучали по дворам в домино, пили украдкой от своих старушек пиво и дешёвое вино да обсуждали футбольные матчи вперемежку с политическими новостями.

А Гавриил Петрович одержимо рылся в документах и монографиях, предпринимал за свои собственные невеликие деньги и в счёт своих отпусков какие-то экспедиции на русский север, общался там с коллегами-музейщиками, добывал в глубинке какие-то раритеты, приобретал, если везло, старые иконы. Покупать их Гавриил Петрович, понятно, не мог, но ему их люди просто дарили.

С особым упорством записывал он по деревням в глубинке песни и сказки, в которых отыскивал крупицы древней славянской веры и следы миростроя далёких предков.

Вознесенский проецировал всё это на русское православие и находил, что оно в своей внутренней, принятой самим народом сути – результат титанического труда удивительного и уникального института старчества.

– На Руси – особая вера, добрая моя барышня, ибо зиждется она на древних дохристианских корнях, а потому милосерднее и чище любых иных христианских учений, и суть её открывается уже в самом её названии, состоящем из двух корней – «Правь» и «Слава».

– Русские старцы, – учил он Наташу, – в сомнениях и поисках своих, в искушениях и в муках укрощения плоти – выстрадали вместе с народом его духовную опору, и она, эта опора, неизмеримо глубже всех церковных постулатов и заумных писаний клириков, кормящихся, от взятого на себя посредничества между небесными силами и смертными людьми.

Отнюдь не учёные-богословы, не высокие чины-иерархи церкви, а именно святые старцы – лесные отшельники и пещерные затворники, суровые схимники – стали столпами веры на Руси. Это им, старцам, всегда принадлежали духовное лидерство и великий авторитет в народе, в отличие от попов – неизменных героев анекдотов и непечатных прибауток.

– Вы вот задумывались когда-нибудь: почему былинного Илью Муромца подняли на ноги некие безвестные старцы, а не поп с кадилом? …

Дерзкая ересь о том, что святые старцы – есть прямые преемники древних волхвов, вдохновенных кудесников, испокон опасающих душу Руси, встала стеной между Гавриилом Петровичем и официальной церковью, но потомка сельских священников это обстоятельство нисколько не смущало.

Ему самому, кстати, давно приклеили ярлык деревенского чудака, почти сумасшедшего, на которого не стоит обращать серьёзного внимания. Может быть, этот ярлык и спас его в своё время от тюремного срока …

Ежедневно общаясь с Вознесенским, Наташа обнаружила, что среди всех знакомых ей знаменитостей некого даже рядом поставить с этим чудным стариком. Светилось у него в глазах нечто, чего не было ни у одного из мэтров, которых она встречала в своём столичном центре, хотя имели они громкие имена и заметные роли в мировой индустрии, производящей культурные ценности.

Наверное, старик был одним из последних представителей особого рода людей-богоискателей, вымерших за невостребованностью.

Так сейчас исчезают лозоходцы, умеющие с прутиком в руках находить кристально чистые подземные реки и родники.

Современные люди, привычно открывая в своих домах краны с мёртвой хлорированной водой, считают лозоходцев абсолютно бесполезными – зачем нужны какие-то полусумасшедшие искатели с их наивными прутиками в пальцах, когда есть водопровод!

***

Когда Гавриил Петрович окончательно проникся к Наташе доверием, он раскрыл ей свою великую тайну – показал рукопись романа, который он писал в последние годы, после безнадёжного провала диссертации. Назывался роман «Братья из Нави». Это были две картонных папки с кипами разномастных листов, исписанных мелким твёрдым почерком.

Торжественно передав Наталье своё творение, Вознесенский оставил её в хранилище с рукописью один на один, а сам удалился по делам.

Наталья взяла в руки первую страницу.

«Необъятная громовая туча клубится над Явью, и чудовищной мощи молнии плещутся в тёмном её чреве.

Внизу, по зелёной земле, идут Перуновы слуги – выходят из-под громовой тучи единорождённые братья-волхвы. А над ними летят в горней выси два стремительных кречета.

У первого брата на поясе – кожаный чехол с пергаментным свитком внутри, у второго брата – тяжёлый короткий меч. Один из них несёт в очах своих ясный свет и тепло, а другой – чёрный мрак и холод. Один брат представляет Бесконечное Всё, а другой – Безначальное Ничто.

Многое ведомо братьям в Яви – мире земном, в Нави – тёмном царстве теней и духов, да и в Прави – высшем божественном мире – немало открыто волхвам…»

Несмотря на чёткость почерка, текст, написанный от руки, воспринимался медленнее, и чтение заняло почти три дня, но они для Наташи пролетели незаметно.

Роман повествовал о двух братьях-волхвах, слугах Перуна, которые сражались с чёрными миссионерами за право молиться родным богам, и были заживо сожжены дружинниками своего князя на костре вместе с последним идолом.

Души братьев, сохраняя верность своему долгу, приходили из Нави, чтобы помогать людям в борьбе со злыми силами…

Роман задумывался в двух частях, первая из которых заканчивалась незримым участием братьев-волхвов в стрелецком бунте.

Удивлённая и восхищённая прочитанным, Наталья взялась набрать законченную часть романа на компьютере. Она решила послать рукопись на рецензию одному из своих хороших знакомых, который владел в столице крупным книжным издательством.

Растроганный старик заявил, что он немедленно начнёт работать над завершением второй части.

Вторая, ещё недописанная часть, по замыслу автора переносила братьев в современную жизнь. Им предстояло вступить в последнюю битву с теми, кто вознамерился начисто стереть в русских людях родовую память, погасить в них живые души, заменив их мёртвым духом стяжательства.

Наталья своё слово сдержала и перед уходом в декретный отпуск по электронной почте направила первую часть рукописи Вознесенского в столицу.

Один экземпляр, уже распечатанный на принтере, она получила от автора в подарок и унесла домой…

***

Старый хранитель успел настолько привязаться к своей благодарной слушательнице и собеседнице, что с её уходом почувствовал себя в музее совершенно одиноким.

А год спустя, когда Гавриил Петрович узнал, что Наталья внезапно уехала из Опорска насовсем и даже не пришла попрощаться, он не на шутку расстроился.

Вознесенский понимал, что у Наташи, вероятно, были весомые причины для отъезда. Он тогда прочёл в газете ещё и эту гнусную статью о капитане Рубахине, ни слову не поверил, искренне возмутился, и решил навестить Наталью, чтобы выразить ей поддержку и сочувствие.

Старик узнал уже и адрес милицейского общежития, но навестить там свою ученицу не успел – пока он собирался, Наталья уехала…

***

Братья Вознесенские были близнецами. Но поскольку Михаил появился на свет первым, он законно почитался старшим. В отличие от младшего брата-историка Михаил избрал военную карьеру, которую закончил полковником.

Они были очень похожи, а теперь одинаково длинные и седые волосы и бороды делали их внешне почти неразличимыми, разве что Михаил – чуть выше ростом и крепче в плечах. Но при этом братья резко отличались характерами: старший был склонен к действию, младший – к размышлению.

– Когда пришло время, – я взял и родился! – шутил по этому поводу Михаил. – А брат ещё раздумывал – стоит ли?

Только в одном, пожалуй, были схожи их судьбы – оба давно овдовели, и больше не женились. Все остальное в жизни у каждого брата сложилось по-своему.

Гавриил имел сына – военного лётчика, он теперь служил на Камчатке, и двоих внуков. Михаилу с женой бог детей не дал, и не будь брата – остался бы Михаил полным бобылём.

В последние годы неотвратимая старость всё больше братьев уравнивала и сводила их ближе друг к другу. Михаил ушёл в отставку, восстановил заброшенный дедовский дом в деревне и занялся пчеловодством. Гавриил, перешагнув пенсионный возраст, продолжал работать в музее, но всё чаще подумывал о переселении к брату.

Новый год братья договорились встретить вместе в родовом гнезде.

За день накануне Михаил выкатил на свет свой заслуженный, видавший виды, «жигуль» и приехал в город за братом.

Назад ехали мимо милицейского общежития, и Гавриилу Петровичу пришла мысль – зайти к капитану Рубахину, чтобы поздравить его с наступающим праздником, а заодно и поинтересоваться, нет ли каких вестей от Натальи. Он понимал, что это несколько бестактно, но всё-таки решился.

Войдя в вестибюль, они узнали у старушки-вахтёрши, что сидела с вязаньем за треснутой стеклянной перегородкой, номер рубахинской комнаты. Михаил начал подниматься по лестнице, а его брат замешкался, тщательно отряхивая на резиновом коврике свои ботинки от снега.

Преодолев два пролёта, Михаил увидел, что навстречу ему спускается человек в мятых спортивных штанах, домашних тапочках на босу ногу и в сером камуфляжном бушлате, надетом поверх тельняшки. Шёл человек, что называется, «в режиме автопилота», и Михаил с одного взгляда понял, что тот пьян до изнеможения.

На погоне бушлата тускло мелькнули капитанские звёздочки, а потому старик приостановился.

– Ты, случайно, не капитан Рубахин? – спросил он.

Человек вздрогнул, посмотрел на него невидящими глазами и вдруг снопом рухнул вниз. Михаил едва успел его поймать.

Подоспевший брат подхватил бесчувственное тело под вторую руку.

– Вот ведь, беда-то! – приговаривал Гавриил. – Никому, видать, здесь этот парень не нужен. Что делать будем, братец?

– С собой заберём! – решительно заявил Михаил.

У старого вояки Михаила в некоторых обстоятельствах глаза наливались таким тяжким чёрным свинцом, что людям вокруг становилось не по себе. Под этим взглядом дежурная старушка за стеклянной перегородкой, уже открывшая было рот с вопросом, так и не посмела ничего спросить.

Когда захлопнулась входная дверь, вахтёрша с испугом перекрестилась…

***

Дом Вознесенских в селе был солидным – поповским. Он отличался от большинства остальных тем, что был именно домом, а не избой. Парадная дверь размещалась по центру фасада, и с каждой стороны от неё было по паре окон. Маленький портик при входе опирался на две массивных колонны.

Построили дом вместе с каменным храмом Ильи-пророка много больше ста лет назад.

Храм ещё до войны взорвали комсомольцы, от него ныне остались лишь руины да название села – Ильинское.

Дом священника в своё время тоже реквизировали, устроили в нём поначалу избу-читальню, много лет после войны использовали его под магазин и под склад. На ремонтах всегда экономили, строение постепенно ветшало, и, в конечном итоге, его просто забросили.

Долгое время старый дом стоял уже без крыши, пустым, загаженным, с вырванными дверями и зияющими оконными проёмами. Стены, к счастью, устояли, но Михаилу всё равно понадобились два года, чтобы привести родовое гнездо в жилое состояние.

Когда он ещё только затевал строительство, ему рекомендовали нанять в помощники школьного трудовика, Павла Петровича Потапова, о котором так и сказали: «Умеет всё и делает на совесть».

И действительно, невзрачный на вид Потапов в работе стоил целой бригады: был и плотником, и столяром, и каменщиком, и печником – на стройке вообще не было дела, которым бы он не владел. Полковник Вознесенский таких людей глубоко уважал, и они довольно скоро стали друзьями…

Особым пристрастием Михаила стал большой камин, который Потапов соорудил ему в гостиной.

Полковник очень любил живой огонь. Осенние дожди и зимние морозы с метелями теперь только усиливали уют возрождённого дома. Длинными тёмными вечерами Михаил Петрович подолгу сидел в кресле у своего камина, наслаждался теплом, лёгким запахом дыма, потрескиванием больших поленьев и глубоким покоем, которого так не хватало ему на протяжении всей прошлой его жизни.

Нередко он здесь и засыпал.

Рядом с камином стоял старинный письменный стол, где очень понравилось работать над своими рукописями и Гавриилу, наезжавшему к брату в деревню каждые выходные и при любом другом удобном случае.

Полковник, имея теперь кучу свободного времени, добросовестно проштудировал кандидатскую диссертацию брата и целиком разделил его крамольные исторические воззрения. С удивлением отрыл он для себя и весь пантеон древних славянских богов, изгнанных с русских небес тысячу лет назад.

Очень скоро Гавриил обнаружил, что Михаил относится к истории почти профессионально. Полковник с увлечением рылся в книгах, которые тяжелыми стопами привозил ему из города брат, делал закладки и выписки – так что, при очередной встрече им всегда было о чём поговорить и поспорить.

Михаил с удовольствием пускался с Гавриилом в научные дискуссии, он же был первым слушателем и критиком каждой главы рождающегося романа о приключениях братьев-волхвов. И не просто слушателем, но даже – и соавтором, потому что многие его замечания Гавриил просто не мог не принять – они были верными.

Часто разговоры братьев затягивались далеко заполночь, и окно поповского дома одиноко светилось над тёмным селом.

В сравнении с прежними временами, население сократилось здесь вполовину. Но село считалось живым – работала школа, куда свозили детей из соседних деревень, где свои школы уже закрылись, действовала и скромная, если не сказать – убогая, амбулатория. Люди ещё держались за родные стены, хотя многим теперь приходилось ездить на работу в город. Многие бывшие жители давно держали родительские дома, как дачи, наведываясь сюда лишь в летние месяцы.

А по зиме в Ильинском было особенно тихо, глухо и безлюдно. Только кое-где светились окна, или поднимались над крышами синие дымы, обозначая живые дома.

Всё большую часть обитателей села составляли одинокие старушки. Они, в отличие от стариков, не мучили себя размышлениями о смысле жизни, а потому не пили всякой гадости, в которой деревенские мыслители обычно растворяют мировую тоску, а заодно – собственную печёнку…

***

Сюда и привезли в канун Нового года бородатые братья Вознесенские капитана Рубахина, до полусмерти оглушённого запоем.

Втащив бесчувственного Василия в дом, они устроили его отсыпаться на широкой деревянной лавке в гостиной и занялись своими делами.

Михаил, растопив камин, отправился в ледник – разрубить тушу кабана-подсвинка, которого ради наступающих праздников они с Потаповым подстрелили в лесу накануне.

Гавриила, как слабонервного интеллигента, брат никогда не допускал ни к охоте, ни к охотничьим трофеям, и тот устроился за столом со своей рукописью, приглядывая заодно за Рубахиным.

Ближе к полуночи, вслушиваясь в бессвязное бормотание их невольного гостя, братья поняли, что тот не просто пьян: всё обстояло гораздо хуже – у капитана началась горячка, он тяжко бредил.

– Надо везти парня в больницу! – предложил обеспокоенный Гавриил.

– Какая больница, брат? – нахмурился Михаил. – Канун праздника – кому он там нужен, тем более – с такой болячкой позорной? Бросят в палату и забудут – доктора сейчас и сами, наверно, уже пьянствуют!

– Как бы чего худого не вышло!

– Сами лечить начнём!

Отложив все дела, Михаил полез на чердак, где у него хранились собранные летом лечебные травы.

***

За десять лет своей штатской деревенской жизни отставной полковник не только постиг все премудрости пчеловодства, но и стал для себя и брата завзятым лекарем-травником.

Собственно, любой человек, если он всерьёз и обстоятельно занимается пчёлами, не может при этом не знать растений, с которых они несут мёд.

– Я не перестаю ими удивляться! – как-то на пасеке признался полковник Потапову, который привёз ему улей для новой пчелиной семьи. – Вот в армии есть такое понятие – боевое слаживание подразделения. Командиры тратят массу сил и времени, прежде чем их бойцы научатся действовать как единый механизм, где каждый понимает свою роль в общей работе. Без этого армия – просто толпа.

И вот смотрю на пчёл: у них любое действие имеет конкретный смысл, каждая чётко знает своё место и свою работу в семье. Они вообще не делают ничего лишнего!

Я ведь, дурак, раньше считал, что существует только один разум – человеческий. А теперь понял: это вот у пчёл истинный разум – куда повыше нашего, тот, который извне – во всей природе.

– Ну да, – с учёным видом кивнул Потапов, – у них всё по инстинкту…

– Да пошёл ты со своим инстинктом! – незлобиво возмутился Михаил. – Я тебе о другом толкую: наш с тобой хвалёный разум – полное дерьмо!

Полковник замолчал, и, прикурив сигарету, поднял глаза на Потапова:

– У меня ведь была перспектива получить генеральские погоны, служить в Москве, но я тогда даже слышать об этом не мог – уволился, уехал сюда, в деревню. После пяти лет в Афганистане домой вернулся, можно сказать, полным психом. Насмотрелся там, на что мы, гомо сапиенсы, на войне способны! Да разве только на войне?

А вот пчёлы меня здесь и спасли: когда к ним присмотрелся – понял, что мир этот всё-таки разумен. Вернее – всё в мире разумно, кроме человека…

– Ты что – человеку вообще в разуме отказываешь? – не без иронии переспросил Потапов.

– Он сам от него отказался, когда от природы ушёл. Своим умом жить захотел! – глаза у полковника почернели. – Но наш самодельный человеческий ум – это не разум, друг мой Павел, это – некий протез на месте отсохшего разума, жуткий аппарат, собранный, как я понял, из генератора алчности и аккумулятора чванства – жлобство сплошное, короче…

***

Багульник, пустырник, полевой хвощ… – букет из десятка подобранных Михаилом сушёных трав призван был успокоить и начать очищение измученного тяжёлым алкогольным отравлением организма Рубахина.

Первый из отваров, разбавленный тёплой медовой водой, капитану аккуратно влили в рот уже через полчаса. Проглотив стакан зелья, он перестал на какое-то время метаться и ровно задышал во сне.

– Жене сообщить бы надо! – предположил Гавриил.

– А она поймёт? – засомневался Михаил, который не очень-то был обольщён насчёт ума и морали женщин. – Вот если бы ты сообщил ей, что муж вдруг миллион в лотерею выиграл – другое дело. А белая горячка под Новый год – новость, сам понимаешь…

– Наташа – девочка умная, должна понять.

– Не уверен! – стоял на своём старший брат. – Приведём, давай, парня в божеский вид, а дальше – пусть сам решает…

Закончив свои дела, Михаил отправился спать, а брат решил ещё посидеть за рукописью. Гавриил подбросил в камин дубовых – чтобы дольше горели – поленьев и удобно устроился в кресле за столом.

Погружаясь в работу, он время от времени бросал взгляд на капитана, распростёртого на лавке у стены. Заполночь тот снова начал бредить, что-то невнятно бормотал, метался, а иногда даже открывал глаза, глядя перед собой неподвижным невидящим взглядом. В таком же состоянии он однажды встал и чуть не помочился прямо на пол, но Гавриил успел подставить припасённое загодя старое ведро.

Бред усиливался.

Обеспокоенный Гавриил разбудил брата, и они ещё раз напоили гостя травяным отваром.

Последующие час-полтора тоже прошли относительно спокойно. Старик успел продвинуть рукопись на три страницы и уже собирался подремать в своём кресле, когда гость неожиданно встал и, прежде чем Гавриил успел его остановить, подошёл к камину и сунул руку прямо в огонь.

Дело принимало скверный оборот. Гавриил уже сожалел, что они не отправили Рубахина в больницу, но прибежавший на шум Михаил резко пресёк его сомнения:

– Кому он там нужен? Ты хочешь, чтобы вконец загубили мужика? Накачают транквилизаторами, ещё каким-нибудь говном химическим, в идиота превратят – знаю я психиатров этих кирзовых!

Братья уложили Василия на лавку и увязали его простынями.

Михаил снова принялся колдовать со своими травами, и через некоторое время Рубахин получил новую порцию целебного отвара.

– Хочешь, – я подежурю? – предложил Михаил, когда беспокойный гость в очередной раз провалился в глубокий сон. – Иди, сам поспи, утро ведь уже!

– Вряд ли я сейчас засну, – усталый Гавриил вернулся к своему столу. – Поработаю ещё, может, успокоюсь…

2. Нестеров

Провальное покушение на капитана Рубахина и последовавший затем разгром главного для его сети узла в Опорске переполняли Антона Нестерова холодным бешенством. К тому же, он не успел подготовить нового места для перевалочной базы, и вынужденная остановка трафика приносила стремительно нарастающие убытки.

Последние неудачи всё больше связывались в мыслях Антона с недобитым милиционером. Как много успел узнать этот дотошный мент о тёмных делах своего начальника?

Ясно, что капитан вряд ли мог пронюхать больше, чем было известно самому подполковнику. Хотя Старовский – единственный человек в Опорске, с которым Антон встречался лично, но кто теперь гарантирует, что любая из встреч не была зафиксирована?

Операцию по разгрому его базы проводили люди из ФСБ. Последнее наводило Анубиса на подозрения, что Рубахин вполне мог оказаться их агентом.

Можно было не сомневаться только в цыганском бароне: задержанный Игоша будет до конца прикидываться дурачком и наводить тень на плетень – толку от него не добьются – только нервы потратят. Так же не будет проку следствию и от нескольких его родственников, в домах которых при обыске обнаружили героин.

Нестеров широко использовал цыган в сети сбыта и считал, что это лукавое неприкаянное племя, живущее по собственным законам, как нельзя лучше подходит для подобных целей. Как правило, их было бесполезно или крайне тяжело допрашивать.

А вот майор Шубин и его лейтенант Семакин обязательно расскажут всё, что знают. Правда, схема поставок была им известна только вниз по вертикали, начиная от Старовского. Ни тот, ни другой никогда не видели Антона в лицо и даже не слышали ни о каком Анубисе.

Чтобы в полной мере оценить опасность, Нестерову нужно было срочно узнать, что именно стало известно капитану и его вероятным кураторам из ФСБ.

После некоторых колебаний Антон решил, что ему просто необходимо заполучить Рубахина живьём. Для начала за ним организовали круглосуточную слежку.

Люди Геннадия Свергунова очень быстро установили все связи Василия. Их обнаружилось не так уж и много. Самым интересным объектом казалась жена с маленьким ребёнком. Надавив на неё, упрямого капитана можно было нейтрализовать по хорошо отработанной схеме. Свергунов даже начал прикидывать, каким образом провернуть эту операцию. Однако, когда ему доложили, чьей дочерью является жена провинциального мента, он изумился и сразу отказался от своих замыслов в отношении жены Рубахина.

Николай Зименков и его партнёры были людьми настолько серьёзными, что прежде чем с ними связываться, следовало заблаговременно выкопать себе могилку где-нибудь в неприметном месте. У них были не только очень большие деньги, но и мощная служба безопасности, да к тому же, реальные связи в силовых структурах – ФСБ и Службе внешней разведки. Конечно, эти службы, даже вместе взятые, не шли ни в какое сравнение с прежним КГБ, но при необходимости легко могли наделать обидчикам уйму крупных неприятностей.

Антон с доводами Свергунова согласился: он прекрасно знал систему, в которой когда-то вырос.

Но самая свежая информация, поступившая из Опорска утром последнего предновогоднего дня, Нестерова окончательно вывела из себя: капитан Рубахин внезапно исчез из поля зрения его людей.

– Найти! – в припадке гнева приказал Антон Свергунову. – Подключай всех, пусть они у тебя наряжаются хоть дедами-морозами, хоть доберман-пинчерами, но обойдут и обнюхают весь этот городишко! – он хлопнул ладонями по столу. – Мент Рубахин мне нужен живым!

Человек, дежуривший в неприметной машине перед общежитием в праздничную ночь, внутренне матерясь, набрал, на всякий случай, номер рубахинского мобильника. Трубка, брошенная Василием на диване, выдала короткую мелодию и погасла совсем – в аккумуляторе кончилась зарядка…

***

Сам Антон Нестеров встретил Новый год в австрийских Альпах в компании своего босса с немногочисленным окружением – Гольдштейн откровенно не терпел светской жизни и любых собраний больше пяти человек.

Сухой отчёт Антона о делах был оптимистичнее сложившейся ситуации, Анубис продолжал верить в себя.

Распоряжаясь в своей системе большим бюджетом, профессиональной группой безопасности, зарегистрированной как частное охранное предприятие, и десятком штатных убийц, Нестеров быстро утвердился в собственном праве уничтожить любого, кого не мог подчинить или купить.

Опорский мент, который выскочил, как чёрт из коробки, и упрямо путался под ногами, всё больше Нестерова раздражал…

***

Нестеров не знал, что вопреки тщательно организованной конспирации, его самого, как невидимую планету, уже теоретически вычислил один человек, по фамилии Болотников.

Игорь Николаевич Болотников несколько лет безвыездно прожил за границей, и вернулся на родину под чужим именем, с паспортом иностранца лишь потому, что остались у него здесь очень важные незаконченные дела.

Тщательно осмотревшись в Москве и обнаружив крупную, активно работающую наркосеть, Болотников теперь занимался расчётом практической орбиты, на которой будет удобнее встретиться с талантливым дельцом, присвоившим себе прозвище «Анубис».

Подполковник Болотников когда-то стоял у самых истоков афганского наркотрафика. По плану бывшего своего руководства он начинал сверхсекретную переброску смертельного груза через свою страну из Афганистана в Европу и был смертельно опасен уже тем, что до сих пор умудрялся оставаться в живых.

Чтобы выжить с такой информацией, какой располагал он, нужно быть мужиком очень крепким и незаурядным.

Следуя приказу сверху, Болотников однажды вывез и надёжно спрятал около тонны героина. Того, кто отдавал приказ, уже не было в живых. О месте, где хранится ядовитое сокровище, теперь знал один Болотников. Эта информация давно поставила Игоря вне любых законов, кроме разве законов Божьих.

Но кто бы о них вспоминал в подобных делах!

Игорь был объектом беспощадной охоты. И у него оставался единственный способ защитить себя – убрать самих охотников. Они были где-то среди тех, кто заправлял сейчас в России героиновым рынком, может быть, это был и сам Анубис.

При новых российских властях героиновые потоки прорвали все границы, и смертельное зелье стало стремительно растекаться по стране. Даже заведомо лукавая официальная статистика считает наркоманов в сотнях тысяч, сколько их на самом деле – не знает никто.

Болотников решил довести свою войну до конца, хотя и прекрасно понимал, что победителем ему не остаться…

3. Рубахин

Зимнее солнце расположилось у себя в небе таким образом, что лучи его сейчас попадали прямо в окно старинного поповского дома. Свет проник через сомкнутые веки Рубахина, распростёртого на широкой лавке, и разбудил его после долгого и тяжёлого сна.

В голове у капитана было пусто до звона, а мышцы тела расслаблены до такой степени, что ему было трудно пошевелить даже пальцами.

У Василия уже был немалый опыт пробуждений с тяжкой похмелюги, а потому он не очень удивился своему состоянию. Слегка настораживала только полная тишина, необычная для его комнатёнки в общаге, где голоса соседей и другие житейские звуки со всех сторон свободно проникали сквозь стены, и в любое время суток – хоть что-то, но обязательно слышалось.

А ещё было странно, что не болела голова – она только слегка кружилась.

Рубахин разлепил, наконец, веки и вздрогнул: комната, где он лежал, была большой и совершенно незнакомой.

«Что за хрень? – подумал Василий. – Куда это меня занесло вчера по пьяни?»

Он еще не успел ничего сообразить, как открылась дверь, и в комнату вошёл седой бородатый человек в распахнутом армейском бушлате с большой охапкой берёзовых поленьев в руках. От вошедшего свежо повеяло морозом – свои дрова он принёс, видно, прямо с уличной поленицы.

Человек повернулся к Рубахину лицом и тот с изумлением узнал в нём старика Вознесенского из музея.

– Наконец-то! – с явным облегчением воскликнул старик, обнаружив осмысленный взгляд Василия. – Очухался, я вижу?

– Как я к вам попал, Гавриил Петрович? – хрипло спросил Рубахин.

– Во-первых, – старик положил на пол у большого камина свои поленья и сбросил полушубок на стоявшее рядом кресло. – Во-первых, не Гавриил, а Михаил – брат Гавриила! – отрекомендовался он. – А во-вторых, – ты, можно сказать, прямо упал нам в руки на лестнице, когда мы зашли навестить тебя в твоё общежитие. Не помнишь?

Волна тяжёлого стыда заставила Василия прикрыть глаза. Он не помнил абсолютно ничего с того момента, как покончил с последней бутылкой водки у себя в комнате.

– Какой сегодня день? – спросил он.

– С Новым годом! – усмехнулся в ответ Михаил. – Второе января сегодня!

– Три дня! – ужаснулся Рубахин. – Я отрубился на три дня?

– Мог бы и навеки отрубиться! – старик укоризненно покачал головой. – Еле отпоили мы тебя…

Чуть позже появился и Гавриил Петрович, ходивший за хлебом в единственный магазин в середине села.

Вместе братья поведали Василию, что творилось с ним эти дни, а он, в свою очередь, откровенно рассказал им обо всех своих злоключениях, начиная с истории на школьном дворе.

– Да уж, капитан, – задумчиво произнес Михаил Петрович, когда Рубахин закончил. – Густо у тебя всё сошлось! Только вот в запой ты зря ушёл – вожжи отпустил. Понимаю, как тяжко тебе, но дело-то кто закончит? Или ты уже не боец?

Отставной полковник, немало испытавший в своей военной судьбе, поднял на Василия тяжелый оценивающий взгляд, и Рубахин невольно выпрямился на своей лавке.

– Вижу реакцию, – удовлетворённо заключил полковник. – Не сломался ещё, молодец!

Старик протянул Рубахину широкую жесткую ладонь:

– Если что, капитан, – можешь на меня рассчитывать! – серьёзно заявил он и улыбнулся. – Не обращай внимания на мою седую бороду – я ещё себя из строя не списывал!

Его жёсткое рукопожатие доказало Василию, что седой полковник не вдруг уступит даже ему, тридцатипятилетнему и неплохо тренированному, хотя сейчас собственные руки капитана были ещё противно вялыми и тяжёлыми.

– Кстати, Василий, – Михаил Петрович словно припомнил утерянную мысль. – О судьбе я тоже начал задумываться только на войне. Заметил одну закономерность: смерть, в отличие от остальных баб, выбирает действительно лучших мужиков – самых добрых и порядочных.

Вот, казалось, идёт на операцию в горы сотня разных людей: умных и не очень, храбрых и трусливых, верующих и неверующих – любых выбирай! А гибли в первую очередь – лучшие!

Полковник смотрел в пространство перед собой, и глаза его становились тяжёлыми и чёрными.

– Вот тогда до меня дошло: судьба, наверно, справедлива, просто у этой справедливости – обратный знак. И напрасно кто-то ждёт земных наград за совершённое добро – все блага этой жизни достаются, в основном, тиранам, подлецам и проходимцам…

Михаил Петрович замолчал, а потом повернулся к брату:

– Вот и объясни мне, мой учёный братец, – в чём тут божественный промысел? Чего от нас добиваются свыше?

Не дождавшись ответа, Михаил поднялся со своего места:

– Ладно. Дискуссии – это хорошо, но надо и обедом заняться!

В жертву милостивым богам, ниспославшим Рубахину исцеление, была принесена пара куриц, и он с наслаждением, понемногу, целый день пил густой, ароматный бульон. Старый колдун Михаил Петрович приготовил ему новый укрепляющий отвар из своих трав, и когда, сутки спустя, силы окончательно вернулись к Василию, курс целительного колдовства завершила баня…

***

– Что у тебя со службой? – поинтересовался Гавриил Петрович за завтраком на следующее утро.

– Отпуск! – ответил Василий. – Я свободен, как муха в полёте.

– Это хорошо! – удовлетворенно кивнул Гавриил Петрович. – А то я опасался, что спохватятся тебя, неприятности будут. Ну, а раз отпуск – остался бы ты у нас, Василь Никитич, – предложил он. – Окрепнешь, отдохнешь!

– Отпаивать тебя ещё надо, гридень, и отпаривать, – добавил суровый брат. – Выгнать из тебя всю отраву, которой залил ты себя до самой макушки. Так что – оставайся.

Это древнее слово «гридень», произнесённое стариком, зацепило в глубине сознания Рубахина нечто важное, но стёртое предыдущим забытьём. Василий ощутил лёгкий укол тревоги, но не придал этому значения.

Старики Вознесенские ему нравились. И он, конечно, был искренне благодарен им за своё спасение и от запоя, и от одиночества. Рядом с седыми, бородатыми братьями на душе у него стало ощутимо легче.

Приглашение погостить Рубахин с благодарностью принял.

Было решено, что назавтра с утра они с Михаилом Петровичем съездят туда-обратно в город, чтобы взял Василий кое-какие вещи и мобильный телефон.

На деликатный вопрос Гавриила о Наталье, Рубахин ответил, что обязательно позвонит ей в ближайшее время.

Вечером, когда они втроём пили чай у пылающего камина, Василий никак не мог избавиться от наваждения, что этот камин он уже видел в каком-то своём прошлом, при этом и сами братья производили на него впечатление давних знакомых. Да, конечно, он уже встречался когда-то с Гавриилом Петровичем в связи с кражей икон из музея, но ведь с его братом познакомился впервые только сейчас!

Это было какое-то странное дежавю, и оно только усилилось, когда, покончив с чаепитием, Гавриил уселся за письменный стол.

И тут Рубахин вспомнил роман, распечатанный на принтере, который принесла ему почитать Наталья больше года назад, и сразу стало понятно, откуда таким знакомым казалось ему древнее слово «гридень».

Он тогда ещё носил рукопись и майору Лобановой, и ей творение Вознесенского настолько понравилась, что она даже попросила разрешения снять для себя копию.

– Старик написал, как наколдовал! – призналась она Василию. – Читала и не могла отделаться от ощущения, будто многое не только видела, но и лично пережила. Познакомь меня как-нибудь с этим человеком…

Финист тоже попал в круг читателей, хотя к чтению, честно говоря, пристрастия никогда не испытывал.

– Вот бы когда мне родиться! – заявил он, осилив, наконец, рукопись. – С хазарами воевать, на туров охотиться. И жизнь была прямой, и вода – чистой…

Книгу до сей поры так и не издали, но Гавриил Петрович продолжал упорно трудиться над второй частью своего повествования об удивительных братьях-волхвах, и рукопись уверенно приближалась к завершению.

Василий, наблюдая за стариками, уже понял, кто послужил прототипами главных героев, и это ему показалось справедливым. Братья Вознесенские, и в самом деле – по их облику и образу мыслей – всё больше представлялись ему пришельцами из древней эпохи.

В описании Гавриила Петровича та эпоха была суровой и трагической по сути событий, но чистой и светлой по духу…

***

На дела в общежитии у Рубахина ушло несколько минут. Взял джинсы, свитер, кое-что из белья да мобильник с зарядным устройством.

Дочкина розовая погремушка также сиротливо лежала на подоконнике. Отгоняя от себя нахлынувшую тоску, Василий решил, что до конца отпуска он обязательно поедет в столицу.

Когда они выбрались за пределы города, Михаил Петрович всё чаще стал бросать взгляд на зеркало заднего вида.

– А ведь нас ведут! – уверенно заявил он после очередного поворота. – Тёмная «БМВ»…

– Давайте ещё раз проверимся! – напрягся Рубахин. – Это, похоже, по мою душу!

– Лишнее, – возразил старик. – По-моему, всё и так ясно: эта торпеда движется за нами от самого общежития – и ни разу мой помятый самовар не обогнала. Хозяева подобных аппаратов с такой скоростью не ездят!

Отставной полковник нахмурился:

– Оторваться не сможем! – рассуждал он. – Движки у нас разные, да и резина у меня – не для гонок по зимней дороге. Останавливаться тоже не резон: кто его знает, что у них на уме! На тебя ведь уже покусились однажды…

Дорога за городом была пустынной.

Дурея от длинной череды праздничных дней, люди по инерции от новогодней ночи продолжали скучно пить, и мало кто садился за руль. Выпивку и закуску окрестный народ припас заранее, а в остальном – не было нужды.

– Стрелять не будут! – заметил Рубахин, когда они в том же режиме миновали совершенно глухой участок дороги в лесу. – Если бы хотели, – не пропустили бы такого удобного места…

– Значит, им интересно – куда я тебя привезу! – подхватил его выводы Михаил Петрович. – С тобой ещё собираются говорить!

– Самое смешное, что мне и сказать-то пока им нечего! Разве поблагодарить, что прошлый раз промахнулись…

– Может, остановимся, посмотрим на реакцию?

Василий кивнул.

«Жигуль» Вознесенского съехал на обочину.

Преследователи, как ни в чём не бывало, остановились метрах в пятидесяти. Чёрные тонированные стёкла полностью скрывали сидящих внутри. Номера на машине были столичными.

– Наглые ребята, – усмехнулся капитан. – Даже не пытаются делать вид, что они тут просто покататься поехали…

– Есть вариант! – предложил полковник. – Впереди, направо, боковая дорога. Можем бросить машину, и уйти через лес пешком. Как?

– Не стоит, теперь всё равно найдут, так или иначе. Возвращайте меня в город, я вас подставлять не хочу!

– Э, нет, гридень! – старик взглянул на Василия с весёлой и решительной злостью. – Мы бойцов не бросаем!

Как и предполагалось, тёмно-зелёная «БМВ» проводила их почти до самого дома и только затем скрылась, круто развернувшись на сельской улице.

– Ну, что капитан, – сказал Михаил Петрович, вылезая из машины. – Думаю, надо нам готовиться к приёму гостей!

Василий хмурился. Угадать намерения людей, которые так интересовались его скромной персоной, было весьма сложно, как и вычислить сроки, в которые нагрянут в деревню незваные гости. Хотя, как предполагал капитан, им потребуется не менее суток, чтобы их боссы приняли решение и обдумали план. Наверняка это всё будет вариться в столице: вряд ли у них осталось в Опорске сколько-нибудь серьёзное звено после недавнего разгрома.

Рубахин поделился своими соображениями с полковником.

– Сутки – это очень хорошо! – заключил Михаил Петрович. – За сутки мы что-то придумаем. Хотя мой дом и так – бастион. Чтобы его взять – нужна артиллерия и, как минимум, рота пехоты!

По его тону было не понять – шутит полковник, либо говорит всерьёз.

– Смотри! – Михаил Петрович подвёл Василия к входной двери. – Стены здесь каменные, почти метровой толщины; двери – стальные, решётки на окнах – тоже. Ты понял?

Рубахин согласился. Взять такой дом сходу, силами даже десятка человек – задача непростая.

– Но стены – это ещё не всё! – продолжал старый вояка, когда они уже вошли и разделись. – Нам есть чего гостям и в окошко показать! И это, поверь, будут не наши голые жопы!

С этими словами он снял замок с крышки старинного, окованного железными полосами сундука.

На свет был извлечён чёрный помповый дробовик.

– Это «Бенелли». Американцы называют его «окопная метла»! – полковник с явным удовольствием щёлкнул затвором. – Метёт картечью.

Он снова нагнулся в свой сундук и извлёк оттуда пистолет Стечкина.

– Наградной! – Михаил Петрович заметил вопросительный взгляд Рубахина и продемонстрировал ему гравированную табличку на рукояти. – В Афгане получил. Дробовик, кстати, тоже легальный – все документы в порядке!

Рубахин покачал головой. Арсенал был серьёзным.

– Есть у меня ещё одно простенькое ружьишко, – полковник сложил свои сокровища на крышку сундука. – Но мой брат-гуманист способен застрелить разве что только себя!

– Что это тут у вас за война готовится? – встревожено спросил вошедший Гавриил.

Меньше всего хотелось Василию подвергать риску подобравших его стариков.

– Мне надо уехать! – решительно заявил он. – И никакой войны!

– Тебе есть куда уехать? – обиделся старший Вознесенский. – Есть на кого опереться?

Рубахин задумался. Майору Андрееву, да и, пожалуй, никому из руководства в своём отделе он и раньше не особо доверял. Опереться действительно было не на кого. Мальчишка Коротков – не в счёт. Оставался единственный вариант – связаться с подполковником Пряниковым в городском отделе ФСБ. Они раньше встречались несколько раз по работе, и Пряников произвёл на него впечатление серьёзного мужика. У Василия в трубке мобильника где-то сохранился его номер.

– Хорошо, – согласился он. – Если я сейчас не найду другого выхода, будем ждать гостей здесь!

– Пообедать, надеюсь, мы успеем? – спросил Гавриил Петрович. – У меня всё готово.

Полковник вложил пистолет в кобуру и протянул Василию:

– Держи под рукой…

Двенадцатикалиберную «метлу» с патронташем он повесил на крюк в простенке между окнами.

Рубахин подключил свой телефон к зарядному устройству, и как только аккумулятор слегка ожил, на дисплее высветилось сообщение о двух пропущенных вызовах.

Оба звонка поступили в новогоднюю ночь. Первый номер не определялся, а вот второй заставил Василия заволноваться и очень обрадовал – ему звонила Наталья…

Обед в старинном доме прошёл спокойно, но дальнейшие события показали, что напрасно Рубахин рассчитывал на сутки форы от своих преследователей. Он не подозревал о специально нанятой бригаде отморозков, направленной Свергуновым на его розыски.

Пара чёрных и громоздких, как катафалки, внедорожников на пустой сельской улице появились, примерно, часа через два после исчезновения «БМВ».

Василий с Михаилом в это время вышли перекурить на свежем воздухе. Поповский дом, как когда-то и храм, располагался на возвышенности, и с этого места почти всё Ильинское было как на ладони.

– Ну, что, сынок, – полковник первым заметил незваных гостей. – Какую команду подавать – «В ружьё!» или сразу «К бою!»?

Они быстро вернулись в дом, и старик тут же закрыл дверь на тяжелый стальной засов. Василий в комнате начал спешно набирать номер подполковника Пряникова. Тот откликнулся сразу, и, выслушав короткий доклад капитана, задал единственный вопрос:

– Координаты?

Василий назвал село и месторасположение дома.

– Потяни время, если сможешь! – Пряников отключился от связи.

Михаил Петрович точными, привычными движениями загнал семь увесистых патронов в магазин дробовика, восьмой заряд вошёл в ствол.

Василий привёл в боевое положение свой пистолет. Он злился, и мысленно крыл себя последними словами за то, что не уехал и остался со стариками. Он ещё не пришёл в себя после смерти лучшего друга, а теперь вот навёл беду и на этих людей. Как жить дальше, если и с ними что-то случится?

Его переживания прервал звонок мобильника. Рубахин выхватил его из кармана, надеясь, что звонит подполковник Пряников.

– Рубахин? – раздался в трубке незнакомый голос.

– А ты кто такой? – спросил Василий.

– Ну, это уж как мы договоримся! Не будешь выпендриваться – может, я тебе даже кореш, а вздумаешь сопротивляться – сам понимаешь…

– Что тебе нужно?

– С тобой хотят поговорить. Предлагаю проехать с нами!

«Катафалки» остановились напротив дома, но из них пока никто не выходил. В это время Гавриил Петрович тоже вооружился двустволкой и дрожащими руками рассовывал по карманам зелёные патроны. Ему было приказано сидеть на полу и стрелять только в том случае, если кто-то ворвётся в дом.

Сосредоточенный полковник внимательно наблюдал за машинами через окно, готовый к действию в любую секунду.

– Только и всего? – Василий старался затянуть разговор, насколько получится. – А кто мне даст гарантии, что вы меня не завалите тут же, за порогом?

– Если бы мы хотели тебя завалить, давно бы завалили!

– Ну да, – не удержавшись, съязвил Рубахин. – А не ты ли это уже валил меня недавно на Кавказе? Теперь что – надеешься не промазать?

– Слушай, мент! – голос в трубке наполнился злостью. – Даю тебе три минуты! Не выйдешь – реально завалим тебя вместе с твоими пенсионерами! Не бери грех на душу!

– Подумать ещё дашь? – продолжал тянуть резину Василий.

– Не х… тут думать! – невидимый собеседник Рубахина злился всё больше. – Выходи, иначе мы сейчас разнесём к ё… матери вашу развалюху!

– Она крепкая – уже лет двести стоит! – ответил Василий, понимая, что разговор заканчивается. – Кишка у тебя не выпадет от натуги?

– Всё, мент! Всё – ты меня достал!

Телефон умолк, и минут десять-пятнадцать прошли в напряжённом ожидании.

– Наверняка по телефону докладывают, просят инструкций! – Василий присел в простенке так, чтобы, не особо высовываясь, видеть происходящее на улице. – Значит, самого главного среди них сейчас нет…

Невозмутимый и сосредоточенный Михаил подошел к брату и, переломив его ружьё, загнал в стволы два патрона.

– Всё запомнил? – спокойно спросил он, возвращая двустволку бледному Гавриилу. – Не вставать, не дёргаться, и не стрелять, пока стреляем мы!

Он вернулся к своему окну, и тут же из джипов выскочили семеро парней.

По двое с каждой стороны они вознамерились обойти дом с боков. Трое по центру направились к входным дверям.

Нападавшие все были с автоматами. Только средний из шагавших к дверям был вооружён пистолетом, в другой руке у него Василий заметил ещё и короткий ломик.

Двое из центровых бандитов внезапно остановились и, словно рисуясь, с колена ударили из автоматов по фасадным окнам. Ещё один автоматный ствол изрыгал отрывистые очереди из-за капота переднего внедорожника.

– Обученные, гады! – зло крикнул полковник сквозь грохот и звон разлетающихся стёкол. – Но какой же дурак вас учил!

Его дробовик оглушительно бухнул, и бандита с ломиком отбросило навзничь, метра на три назад. Ещё два беглых выстрела наполнили комнату едким запахом пороха, и Рубахин увидел, что «метла» полковника смела второго и третьего из бандитов по центру. Остальные тут же залегли и начали бить из Калашниковых по окнам с такой яростью, что штукатурка на противоположной стене комнаты, казалось, закипела от вонзающихся в неё пуль.

Рубахин с полковником стреляли поочерёдно, пытаясь удержать бандитов на земле.

За спиной раздался короткий вскрик, и обернувшийся Василий с ужасом увидел, как сидевший в углу на корточках Гавриил Петрович валится на пол, зажимая обеими руками грудь. Изо рта у него струйкой полилась кровь, и прежде, чем Василий успел подхватить его, старый музейный хранитель умер.

Полковник, оставаясь у окна, всё понял. Глаза его жутко почернели, он кивнул Рубахину, и следующий заряд картечи ударил по ближнему джипу. Переднее колесо лопнуло, а сидевший где-то за капотом бандит не выдержал и попытался отползти в кювет, но дробовик Михаила тут же пришил его к дороге.

Незваные гости явно не ожидали такого приёма. Уцелевшие бросились к машинам. Полковник успел достать ещё одного из них, но от дальней машины, которую и старик, и Василий в горячке упустили из виду, внезапно хлопнул выстрел из подствольника.

Граната, влетевшая наискосок, взорвалась над камином.

Василия швырнуло в угол и ударило головой о стену. Полковника отбросило в противоположную сторону.

После разрыва гранаты в комнате сразу загорелись шторы, и задымилась обшивка одного из кресел. Оглушённый и иссечённый мелкими осколками Рубахин на четвереньках подполз к неподвижно распростёртому Михаилу Петровичу.

Старик был мёртв.

Стиснув зубы, Василий подобрал дробовик, быстро дозарядил его и поднялся в простенке рядом с разбитым окном. Дым, уже рвущийся наружу густыми клубами, скрывал капитана, но в то же время мешал ему и рассмотреть происходящее по ту сторону оконной решётки.

В ушах нестерпимо звенело, но Рубахин понял, что все выстрелы смолкли.

Между тем, огонь стремительно охватывал гостиную комнату и не оставлял капитану времени на размышления. Он по очереди подтащил тела стариков поближе к выходу. Затем, отодвинув засов, ударом плеча распахнул дверь и прыжком с переворотом вылетел на улицу вправо от ступенек. Мгновенно вскочив и едва удержавшись на ногах, Василий по дуге вскинул воронёную «метлу», выбирая цель, но вокруг лежали только трупы.

Уцелевший джип мчался к выезду из села, подпрыгивая и вихляя кормой на кочках и ухабах обледенелой дороги…

Отбросив дробовик, Рубахин вынес на улицу тела братьев и уложил на снегу. Он накрыл их лица своим бушлатом, опустился на колени и замер, каменея от отчаяния. Но через минуту, пораженный внезапной мыслью, капитан вскочил и бросился снова в уже окутанный плотным дымом дверной проём.

Задыхаясь и не чувствуя, как трещат от жара волосы на голове, он почти наощупь пробрался к горящему письменному столу и выхватил верхний выдвижной ящик.

Уже на улице, смахнув рукавом слёзы вместе с остатками обгоревших ресниц, Рубахин рассмотрел, что рукопись старика Гавриила осталась невредимой…

Из оцепенения его вывели настойчивые сигналы мобильника.

Телефон оставался в кармане бушлата. Василий снова опустился на колени и осторожно, словно боясь потревожить братьев, вытащил трубку.

– Будем минут через двадцать! – услышал он голос Пряникова. – Как там у тебя обстановка, что происходит?

Рубахин не смог ответить сразу – пересохшая гортань ему не подчинялась.

– Алло! – кричал подполковник. – Это ты, капитан? Не молчи – доложи обстановку!

– Нет уже никакой обстановки, – хрипло ответил Василий. – Закончилась вся обстановка…

Часы на дисплее телефона показали ему, что с начала боя не прошло и получаса.

Оглянувшись по сторонам, он заметил, что к месту пожара боязливо пробираются вдоль заборов сельские старушки. Первые из них, истово крестясь, уже сбились в небольшую стайку поодаль. Нестерпимое любопытство было сильнее страха.

Рубахин, не вставая с колен, зачерпнул пригоршню снега и приложил его к опаленному лицу. Холода он не чувствовал, но тело его содрогалось крупной мучительной дрожью.

Вскоре, полоша сиренами и мигалками густеющие над Ильинским сумерки, к горящему дому подъехали три микроавтобуса с бойцами спецназа.

Половина бойцов тут же рассыпалась веером – с автоматами наизготовку они образовали кольцо, обеспечивая прикрытие, остальные стали собирать оружие.

К Василию подошёл подполковник Пряников.

– Ты ранен? – встревожено спросил он, заметив, что одежда на Рубахине вся в крови, – Тебе помочь? – подполковник протянул Василию руку.

Рубахин тяжело поднялся с колен.

– Это на мне их кровь! – ответил он, указывая на стариков, и поразился страшным двойным смыслом сказанного.

Силы покидали его. Когда подъехала «скорая», Василий уже с трудом держался на ногах…

– Что за документы? – насторожился Пряников, заметивший, что Василий уносит с собой две пухлые картонные папки. Он взял у Рубахина одну из них и развязал тесёмки.

– Не переживай, – Рубахин болезненно поморщился. – Тебе это не пригодится!

Пробежав глазами по первой странице, подполковник кивнул и вернул папку Василию.

– Один из стариков писал? – спросил он.

– Может, и оба…

Рубахин отвернулся.

По воспалённому, перепачканному копотью и кровью лицу его текли слёзы.

Вокруг горящего дома, сходу разворачивая рукава, уже суетились подоспевшие пожарные, которых, наверное, вызвал кто-то из местных жителей.

Хотя старый поповский дом и стоял особняком, но огонь – слишком страшный враг для деревянных изб, и люди смертельно боялись остаться без крова: потерять его в наступивших временах означало для них остаться без своего угла до конца жизни.

Неожиданно пошёл снег. Пошёл как-то странно, падая отдельными охапками крупных снежинок, похожих на перья. Словно там, в горних небесных высях, за тяжёлыми облаками, кто-то расчётливыми дуплетами отстреливал ангелов…

4. Наталья

Дома её окружили беспримерной заботой: мать специально взяла отпуск, а отец, по натуре всегда скуповатый на проявления чувств, впервые приняв внучку на руки, пришёл в такой восторг, что стал просто неузнаваем. Уже на следующий день водитель и охранник Николая Ивановича втащили в квартиру такие вороха подарков, что они заполнили чуть ли не половину Натальиной комнаты.

Сам же дед Зименков теперь мог возиться с Танюшкой целыми часами, и главное – сразу завоевал ответные доверие и любовь. Как только он появлялся вечерами на пороге, внучка расплывалась в радостной улыбке и тянулась к нему на руки.

В доме, благодаря Танюшке, образовалась очень добрая и светлая аура, забытая, а может, даже и небывалая до сих пор. И только Наталья старательно скрывала свою тревогу.

Как ни велика была обида, но выдерживать характер – не отвечать на звонки Василия Наташе с каждым разом становилось всё труднее. Когда же звонки прекратились, ей стало больно и страшно.

Через неделю прибежала обрадованная возвращением подруги Вероника. Она восторженно тискала Танюшку, находила её красавицей, и трещала возбуждённой сорокой, делясь с Натальей накопившимся ворохом новостей из жизни их общих знакомых.

Из её рассказов выяснилось, что вся их прежняя компания тусуется теперь в новом элитном ночном клубе, где всегда бывает интересно и весело, выступают самые известные звёзды, готовят итальянские повара и вообще всё – супер.

– Поехали сегодня вечером, – предложила она. – Тебе все наши будут рады!

Заметив на лице дочери сомнение, мать поддержала Веронику:

– Конечно, поезжай, отдохни! – сказала она. – С Танюшкой мы как-нибудь управимся!

Клуб «Верона» занимал старинный дворянский особняк в одном из кривых переулков центра столицы.

Уже при входе подруга не без гордости призналась, что с хозяином её связывают определённые отношения. Когда он обсуждал с ней этот проект, то так и хотел назвать свой клуб – «Вероника», но она запротестовала: жену её немолодого бой-френда звали Екатериной, и называть заведение именем любовницы было бы чересчур. Вероника не хотела бросать увядающей сопернице открытого вызова, нарываться на ответные козни.

Тогда и появилась вывеска «Верона», заодно определившая и стиль интерьера клуба – «под старую Италию», и его кухню.

Старый круг приятелей принял Наталью, как и ожидалось, весьма радушно. Правда, компания слегка изменилась: кто-то ушёл, появились и новые лица.

Рядом с Дмитрием Клюевым – прежним очень настойчивым поклонником Натальи, сидела голенастая девица в откровенно прозрачном платье. Оно позволяло рассмотреть все детали её роскошного тела и удачно отвлекало внимание от слегка туповатого выражения лица.

– Это Ирэн! – представил свою подругу Дмитрий, и по его голосу Наталья почувствовала, что у красавицы Ирэн отныне начинаются проблемы.

Наташа, конечно, не могла так выставить грудь – до сих пор кормила Танюшку. Да и платье, купленное в Мадриде больше двух лет назад, тоже было уже не в модных линиях. Но не всё решали прелести и наряды – Дмитрий к ней, похоже, не остыл.

Уже на первых минутах общения Ирэн занервничала и утащила Дмитрия к барной стойке.

Вероника, довольная начавшейся интригой, наклонилась к Наталье:

– Ишь, кошка! – хихикнула она. – Сразу почуяла, чьё мясо съела!

Подруга была в своей стихии.

– Взмахни ресницами – и ты его вернёшь, – стрекотала она. – Он так убивался, так переживал, когда ты уехала – девиц, наверное, с полсотни перебрал, а такой не нашёл!

Наталья рассеянно кивала, любовные подвиги бывшего ухажёра её не трогали, она и раньше всего лишь принимала его знаки внимания – не больше.

– Вот, кстати, ещё одна! – не замечая настроения подруги, Вероника указала ей на девицу, сидящую в углу зала. – Дима с ней таскался месяца три, а потом бросил, так она теперь сделала себе новые губы и груди за двадцать тысяч баксов. Бедная девочка!

Наташа не сразу поняла, почему ей вдруг стало невыносимо муторно в этом роскошном клубе, и что так зацепило её в словах Вероники.

Причина резкой смены настроения внезапно всплыла из памяти – она вспомнила, как умер в Опорске двухлетний мальчик, которому родители так и не успели собрать деньги на операцию. Для них это была неподъёмная сумма – двадцать тысяч долларов…

Однажды Наталья заметила, что у забежавшего домой на полчаса Василия какое-то странное лицо. Он взял Танюшку и играл с ней на диване, пока Наталья делала ему бутерброды и готовила чай.

Дочка смеялась и гулила, он ласково с ней разговаривал, но в голосе его звучали плохо скрываемые нотки горечи и вроде бы даже вины.

– Выкладывай, Рубахин, что случилось? – чтобы не томить понапрасну ни себя, ни мужа, спросила Наталья. – О чём молчишь?

– Понимаешь, Наташ, – нерешительно начал он. – У нашего сержанта одного, Сапожникова, тяжело сын заболел. Два года ему. Может умереть. Нужна срочная операция. Она стоит двадцать тысяч долларов. Собирали в отделе деньги, и я, короче, отдал пять тысяч рублей…

Он обнял её свободной рукой:

– Ведь мы перебьёмся как-нибудь, правда?

Чтобы не выпустить подступившие слёзы, она молча кивнула.

Пять тысяч рублей были тогда для них большими деньгами…

Подруга расценила внезапное настроение Натальи по-своему:

– Мать! Да ты никак ревнуешь? – глаза Вероники стали круглыми от изумления.

– Даже жить тошно! – Наташа взяла сумочку и решительно поднялась из-за столика.

Объяснять здесь что-либо ей показалось бессмысленным и кощунственным. Она видела перед собой кичливый, пронизанный взаимной завистью и ненавистью мирок. И было даже странно, как раньше она чувствовала себя в этом кругу нормально и даже комфортно.

Подруга осталась сидеть в состоянии, близком к ступору, а Наталью уже через несколько минут несло домой такси…

На следующий день вечером в квартиру Зименковых снизу от подъезда позвонили. На мониторе домофона нарисовался Дмитрий с огромным букетом роз.

Софья Захаровна, его хорошо знала, он бывал несколько раз у них дома на правах ухажёра – до тех пор, пока Наталья не уехала в Опорск.

Отца сейчас не было, но Николай Иванович одобрительно относился к визитам Дмитрия, поскольку тот был сыном крупного дипломата, работавшего последнее время в ООН. Молодой человек получил образование в Оксфорде, стажировался в первоклассном американском банке и теперь занимал весьма серьёзную должность в известной российской финансовой компании.

Попроси Дмитрий руки Натальи – её родители сочли бы партию удачной, как, собственно, и родители Дмитрия.

Софья Захаровна нажала кнопку у монитора, открывая электронный замок.

– Кто это там? – спросила Наташа, выходя из своей комнаты с Танюшкой на руках.

– Сюрприз! – улыбаясь, ответила мать, – она не подозревала, что для дочери все сюрпризы от Дмитрия состоялись ещё вчера. – Это гость к тебе!

Раньше в подобной ситуации Наталья метнулась бы к зеркалу и переодеваться. А теперь у неё не возникло никаких эмоций по поводу своего домашнего, слегка растрёпанного вида.

Впрочем, Дмитрий сам лишил себя права на претензии, приехав без предупреждения.

Более того, Наташа ощутила, как остро не желает она видеть этого человека – ни сейчас, ни потом, и вообще – никогда. Она догадалась, что вчера подруга не удержалась и наверняка наплела Клюеву с три короба о причинах её внезапного исчезновения из клуба, и он вообразил себе невесть что.

– Я заберу Танюшку к себе? – предложила Софья Захаровна.

– Нет, не стоит! – с хитринкой в глазах усмехнулась Наташа: у неё возникла весьма интересная мысль.

Она ещё в Опорске заметила, что её крохотная дочурка каким-то внутренним индикатором, ясной младенческой душой, мгновенно и безошибочно распознаёт людей. Легко, например, шла она на руки к Финисту, не напугал её даже и старик Вознесенский своей лохматой бородой, но зато с полувзгляда был отвергнут майор Андреев, который как-то попытался с ней посюсюкать, встретив их случайно в парке. Ответом на внимание майора сразу стал протестующий плач.

«Вот откуда знать несмышлёной крохе, что и её отец терпеть не может своего начальника?» – с изумлением думала тогда Наталья.

Теперь она с любопытством ждала, как сработает дочуркин индикатор на входящего гостя.

Реакция Танюшки на Дмитрия была однозначной: как только он – само воплощение мужской красоты и галантности – появился в дверях гостиной со своим роскошным букетом, малышка уткнулась носишком в шею матери и подняла такой рёв, что все даже растерялись.

Никакие попытки успокоить или отвлечь её не имели успеха.

Наталья извинилась перед Дмитрием и ушла в свою комнату, успев при этом заметить, что незваный гость, похоже, был под кокаином.

Обменявшись с Софьей Захаровной положенными по этикету дежурными фразами, незадачливый жених вынужден был удалиться несолоно хлебавши.

Танюшка успокоилась, едва за Дмитрием захлопнулась входная дверь, будто рёв её, как звук в телевизоре, выключили дистанционным пультом.

– Ну, мудрая моя девица! – засмеялась Наташа, прижимая дочку к груди. – Ну, хитрая, моя! Выручила маму, да?

Она положила малышку к себе на постель и стала раздевать к вечернему купанию. Танюшка смотрела на неё чуть зарёванными, но такими лукавыми глазёнками, словно недавний плач и вправду был осознанной уловкой этой маленькой сероглазой лисички.

К ним вошла обеспокоенная и удивлённая Софья Захаровна.

– Кто бы мог подумать, что Дима так напугает нашу девочку, – удивлялась она.

– Он её не напугал, – Наталья повернулась к матери. – Она его просто не приняла, как человека, и дала понять, что не желает его больше видеть!

Заметив, что мать изумилась ещё больше, добавила:

– И я с ней согласна…

Часом позже приехал усталый Николай Иванович. Когда женщины за чаем поведали ему о происшествии, он недоверчиво покачал головой:

– Я не вижу в этом ничего необычного – естественная реакция ребёнка на незнакомого человека!

– Ой, ли? – возразила Наташа. – Когда Танюшка впервые увидела тебя, ты ведь тоже был для неё совершенно чужим дедом!

– И действительно, Коля, – поддержала её мать. – К тебе-то она сразу пошла на руки!

Николай Иванович задумался. Ему, искушённому дипломату и торговцу, в интересах дела и самому доводилось преодолевать странную – без видимых причин – неприязнь к неким людям, возникавшую с первого взгляда. И когда он пытался это игнорировать, начатое дело или не складывалось, или, по крайней мере, не приносило желаемых результатов.

С годами Зименков даже стал вносить обязательную поправку на первые впечатления, которые производил новый партнёр. Если контрагент был «не по душе» – ему или отказывали, или условия сделки проверялись и перепроверялись до самых мельчайших деталей.

А внучке незачем было кривить душой. Тем более, что душа эта – ещё ангельски чиста…

– Признаюсь тебе, папуль, – прервала его молчание Наташа. – Я сама вдруг поняла, что уже не могу принять никого из тех, кто ещё два года назад казался мне нормальным и даже симпатичным. А кого-то не хочу даже видеть. Твоей прежней дочки больше нет!

Она по-детски уткнулась носом ему в плечо.

– Тяжёлое это занятие, дочка, – устало вздохнул Николай Иванович, обнимая её. – Очень тяжкая работа – жить среди людей!

***

Грустно вздыхала в этот вечер в своей маленькой комнатке и двадцатилетняя домработница Саша. Красивый и респектабельный молодой человек запал ей в сердце с первого взгляда, но она прекрасно понимала, какая пропасть их разделяет – такие мужчины обычно не обращают внимания на прислугу, разве что – с известными намерениями …

Домработницу Зименковы наняли, когда Николай Иванович кардинальным образом расширил семейную жилплощадь – выкупил у соседей две смежные квартиры.

***

Когда Наталья наотрез отказалась от участия в новогоднем вечере всё в том же клубе, подруга Вероника посмотрела на неё с недоумением и сочувствием.

– Что с тобой там сделали, Натали? – спросила она. – Неужто милиционер твой тебя так сломал?

И тут Наталья ещё раз остро осознала, какая огромная пропасть пролегла между ней и её прежней жизнью. Нужно было вернуться сюда, чтобы понять истинную цену этих двух лет, проведённых среди самых обыкновенных людей и в условиях, которые казались тем людям обыденными.

Что она могла объяснить подруге, у которой в сумочке – золотая банковская карта с неснижаемым остатком? Что можно ответить этой единственной внучке бывшего партийного босса и почти единственной любовнице богатого ресторатора? Сообщить ей, что стоимость её наряда для новогодней ночи равна годовой зарплате рядового милиционера?

– Прости, Вероника, – сдерживая лёгкое раздражение, ответила она. – Никто меня не ломал. Просто я очень давно не встречала Новый год с родителями, а теперь ещё и Танюшка с нами…

Подруга обиделась: глаза её погасли, и, сообщив Наталье для приличия несколько последних гламурных новостей, Вероника ушла.

Отец, в качестве рождественского подарка, предложил Наташе недельную поездку на любой из зимних курортов Европы, но она осталась непреклонна.

– Только здесь, только с вами и Танюшкой!

Родители, конечно, были рады, хотя и не могли не чувствовать в дочери тревоги и напряжения, которые ей уже не удавалось скрывать.

***

В новогоднюю ночь Наталья не выдержала и набрала номер Василия. Долгие гудки в трубке закончились обычным, но таким горьким в эту минуту сообщением бесстрастной электронной девицы: «Абонент не отвечает!»…

5. Рубахин

– Везите его в военный госпиталь! – распорядился Пряников, подводя Рубахина к машине «скорой». – Я туда позвоню!

Учитывая особую опасность происходящих событий подполковник резонно рассудил, что поместить капитана лучше не в гражданской больнице, а на охраняемой территории.

У Василия нестерпимо болела голова, и подкашивались ноги. Он едва не упал, но Пряников и пожилой врач подхватили его под руки.

Папки с рукописью упали на дорогу.

Подполковник поднял и отряхнул их от снега.

– Завезу тебе завтра, если хочешь, у меня не пропадут! – пообещал он. – Езжай, капитан, лечись!

Тут же, прямо в машине, Рубахину наложили несколько повязок и вкололи необходимые в таких случаях препараты.

Боль и напряжение стали уходить и Василий, укрытый казённым пледом, почувствовал, что погружается в полузабытьё.

Время в дороге прошло мимо его сознания, запомнились только тряска и крутые повороты, на которых с него сползал плед, и Василий автоматически, вялыми руками подтягивал его снова на себя.

В госпитале раны Рубахина обрабатывали долго: их было около десятка, из каждой пришлось удалять мелкие осколки, а потому Василию накачали столько анестетиков, что он уже воспринимал происходящее как-то отрешённо – словно эти мужики в зелёных операционных масках и фартуках, проделывали свои манипуляции вовсе не с его телом.

Когда, наконец, его переложили с каталки на койку в палате, он продолжал тупо смотреть в потолок, и не было воли ни думать, ни страдать.

Тоненькая девочка медсестра ловко подключила его к капельнице, осторожно вытерла марлевой салфеткой обожжённое лицо.

– Всё, миленький, – ласково проговорила она. – Теперь всё будет хорошо: сейчас уколю тебе снотворное, и ты отдохнёшь – ладно?

Рубахин вместо ответа опустил веки и уснул, будто провалился в глубокую тёмную яму, без ощущений и снов.

Та же самая медсестра разбудила Рубахина и утром. После всех положенных процедур и обхода, Василия оставили в покое, но ненадолго – пришел Пряников. Он вынул из сумки папки с рукописью и положил их на тумбочку у изголовья постели.

– Спасибо! – Василий слабо пожал протянутую ему руку.

– Как ночевал, капитан? – спросил подполковник, усаживаясь на табурет рядом.

– Неплохо, наверное, если проснулся живым! – слабо улыбнулся Рубахин.

– Поговорим? – Пряников полез в карман за блокнотом и сразу перешёл к делу. – Ты кого-нибудь подозреваешь конкретно в этом наезде?

– Кого я подозревал – застрелился! Для меня на нём всё и оборвалось. Мальчишку не нашли, что я задерживал?

– Ищут. Пока, правда, безрезультатно.

– И не будет результата! Думаю, что его ещё тогда убрали. И труп хорошо спрятали. Так что – нечего мне тебе сообщить, подполковник! – Василий, морщась от саднящей боли, пристроил себе подушку под спину. – Меня уже дважды пытались отправить на тот свет, а я до сих пор не пойму – за что. Ведь я не знаю ни хрена!

– С кем тебе в этот раз предлагали встречу? – спросил Пряников, у которого наверняка уже была расшифровка разговора по мобильнику.

– Не знаю, с кем. Но нужно было соглашаться, – Рубахин почувствовал, как чёрная безнадёга изнутри начинает растворять все транквилизаторы, что ему накололи со вчерашнего вечера. – Нужно было соглашаться, а то вокруг меня уже скоро кладбище образуется!

– Ты как мальчик, Рубахин, – качает головой подполковник. – Не соглашаться, а звонить нужно было мне сразу, как «хвост» за собой обнаружили!

– Мобильник был разряжен, а номер твой только там записан, – отвечает Рубахин, понимая, что это не оправдание – можно было выйти и на дежурного с телефона старика Вознесенского.

Подполковник был прав.

– Ладно, теперь можно сколько угодно «быкать» – «если бы, да кабы», – говорит Пряников. – Но ведь они не успокоятся, они будут тебя доставать, может быть, ещё злее, чем раньше. Вон сколько в деревне вы их завалили!

– Это Михаил Петрович – ворошиловский стрелок! – Василий почувствовал, как горло ему перехватывают спазмы, и отвернулся к стене. – Похоронить бы надо стариков, – хрипло произнёс он. – Сыну Гавриила сообщить – на Камчатке, военный лётчик.

– Ладно, капитан! О похоронах не беспокойся, мы всё организуем, и сына найдём! – Пряников поднялся. – Выздоравливай. Потом поговорим. Только с этой минуты – никакой самодеятельности! И из госпиталя – ни ногой!

Рубахин кивнул.

– Да, чуть не забыл! – гость вернулся с порога и положил на тумбочку мобильный телефон, – связь с нами, если что – только по этому аппарату. По своей трубке вообще не звони, и никому не отвечай – она может быть у них на контроле – пусть лучше полежит пока выключенной…

Подполковник Пряников намеренно не настаивал на продолжении разговора: ещё входя в палату, он сразу заметил, что опалённые неровными проплешинами волосы капитана густо заиндевели сединой, а ещё вчера ничего такого не было…

Оставшийся в одиночестве Василий думал, что он теперь никак не представляет своей роли в дальнейшем развитии событий и, тем более, не вернётся на службу. Выслушав последние наставления Пряникова, он ещё яснее осознал, что всё это ему уже не нужно.

Рубахин не сомневался: любое движение с его стороны может вызвать совершенно непредсказуемые ответные действия, и лучший вариант – не делать ничего и исчезнуть, предоставив Пряникову и его коллегам разбираться во всей этой истории.

Василий не хотел больше терять близких ему людей и играть в догонялки со смертью, тем более, что она догоняла почему-то не его самого, а тех, кто был с ним рядом.

Важной оставалась одна единственная цель – добраться до столицы и увидеть Наталью с Танюшкой. Он ещё не представлял, как и когда он это сделает, но знал, что увидит их, во что бы то ни стало.

К вечеру у него резко подскочила температура. Встревоженные врачи тщательно осмотрели раны и ещё раз отправили Василия на рентген. Там причина горячки обнаружилась: в небольшой ранке, над правой лопаткой, хирурги просмотрели мелкий осколок, застрявший глубоко в мышце. Он-то и дал воспаление.

Капитана снова уложили на хирургический стол.

Операция заняла не больше пятнадцати минут, но она Рубахина совсем обессилила. И потому Василий с большой благодарностью посмотрел на медсестру, которая пришла затем к нему в палату, чтобы уколоть на ночь обезболивающее и снотворное.

Он ещё попросил её спрятать в тумбочку лежащие сверху папки с рукописью и в изнеможении закрыл глаза. Голова его под действием мощного препарата стала стремительно терять последние обрывки мыслей.

Лишь в какой-то короткий миг, в обволакивающей тишине, он вдруг ясно и чётко услышал голос Гавриила Петровича Вознесенского: «Я уступаю тебе перо!».

Василий так и не понял: произошло это наяву, или же было началом сна.

«Какое ещё перо?» – мелькнула вялая мысль, но сознание уже растворялось в тёплой пульсирующей темноте…

6. Наталья

Наталья возилась на кухне – готовила ужин Танюшке. По телевизору начинался выпуск криминальных новостей.

«Загадочная перестрелка в окрестностях Опорска!» – объявил ведущий заголовок первого репортажа, и внутри у Натальи похолодело от недобрых предчувствий.

На экране сначала мелькнули знакомые виды города, затем камера подробно показала обгоревший каменный дом в селе Ильинском.

– Загадочной эта перестрелка представляется потому, – сообщил скороговоркой репортёр, – что большая группа вооружённых преступников пыталась вчера взять штурмом вот этот дом. В результате завязавшейся перестрелки были убиты семь человек, в том числе – хозяин дома – отставной полковник Михаил Вознесенский и его брат-близнец, сотрудник городского музея Гавриил Вознесенский. Личности убитых из числа нападавших бандитов устанавливаются.

Нам удалось узнать, что среди защитников дома был ещё один человек, который с многочисленными ранениями отправлен в одно из лечебных учреждений Опорска. Имя выжившего и место его нынешнего нахождения представителями следствия не раскрываются…

Свидетели говорят, что это был молодой человек лет тридцати пяти.

Камера крупно показывает лицо старушки в пуховом платке:

– Он в крови весь был, – рассказывает старушка, – всё лицо и одежда в крови, но не старай, нет, не старай – лет тридцать пять али сорок – не старай…

– Господи! – обливаясь слезами, взмолилась Наталья. – Что же это делается, Господи!

Она схватила телефон и трясущимися руками стала набирать номер Василия.

«Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети!» – иногда эта стандартная формула из мобильника звучит, как приговор. Во всяком случае, трудно представить ситуацию, в какой она могла бы человека обрадовать…

Несколько минут спустя в квартире Зименковых плакали уже все три поколения женщин. Танюшка, мгновенно уловив, что матери очень страшно и горько, решительно перебралась от бабушки к Наташе и крепко прижалась к её груди…

Поздним вечером отец, внимательно выслушав рассказ Натальи, нахмурился. Он тут же кому-то позвонил и кратко изложил суть вопроса.

– Завтра мы всё будем знать! – пообещал Николай Иванович растревоженным и заплаканным женщинам. – Ещё не факт, что там был именно Василий, а если это был и он, то главное – остался в живых. Потерпите до завтра…

***

На следующий день Зименков получил исчерпывающую информацию обо всём случившемся. Генерал, к которому он заехал с утра, переключил телефон на громкую связь и выслушал подробный доклад подполковника Пряникова.

– Что он за парень такой вообще, этот Рубахин? – спросил он, когда подполковник закончил.

– Да редкий парень, товарищ генерал! – ответил Пряников. – Боец по характеру, хорошо думающий, цепкий. Кроме того, он умудрился до сих пор не перемазаться ни в чём на своей службе – вот что важно. Во всяком случае, мы на него ничем таким не располагаем. Я бы с удовольствием имел этого парня в своём подчинении!

– Ну и ладно, – закончил генерал. – Ранения у него серьёзные?

– Не особо, но ран около десятка – мелких. Граната из подствольника, сами понимаете, плюс контузия…

– Спасибо, подполковник! Ты там побереги его, понял?

– Есть поберечь!

– Ну, Николай Иванович, ты доволен информацией? – генерал поднялся вслед за Зименковым. – Вопросы есть ещё ко мне?

– Нет, спасибо! – Николай Иванович пожал генералу руку.

– Прости, но если не секрет – почему ты заинтересовался этим капитаном?

– Зять мой! – ответил Зименков, и тут же подумал, что произносит эти слова не без гордости.

– Зять? – откровенно удивился генерал. – Тогда поздравляю, Николай Иванович, судя по всему, зять у тебя – настоящий, крепкий мужик! Слушай! – воскликнул он, следуя неожиданно возникшей мысли. – Может, я его в свою контору переведу? Нам такие офицеры никогда не лишние, ты сам понял по докладу!

– Посмотрим! – неопределённо ответил Зименков. – Спасибо ещё раз!

Николай Иванович уже из машины позвонил Наталье и сообщил, что с Василием всё в порядке.

– Вечером обсудим, дочка, как нам дальше быть! Не волнуйся, мы всё уладим.

По его неожиданному тону, Наталья поняла, что отношение отца к своему зятю резко изменилось в лучшую сторону. Это и удивило, и очень обрадовало.

Вечером отец объявил о своём первом решении:

– Переведём твоего Василия в центральный госпиталь, здесь, в столице, – сообщил он. – Подлечится, окрепнет – а дальше решим, как быть.

– Как он там? Что тебе рассказали? – Наташе нетерпелось узнать как можно больше – она очень переживала и не находила себе места в ожидании известий.

– Мне рассказали самое главное, – улыбнулся Зименков. – Что ты не ошиблась в выборе. Прости меня, дочка: сердце твоё оказалось мудрее моих убеждений…

7. Нестеров

– Уроды! – возмущался Антон. – Где ты нашёл таких уродов? – спрашивал он хмурого Свергунова.

– Я же тебе докладывал, что нанял одну из частных охранных фирм! – со скрытым раздражением отвечал Свергунов. – У нас нет столько своих людей, чтобы заниматься исключительно этим ментом. У нас есть и другие важные дела.

– Какие дела важнее – решаю я! – напомнил Нестеров подчинённому, но тут же сдержал себя и решил не развивать конфликта: Свергунов у него был дельным и профессиональным помощником.

– Как зачищаться будешь – подумал?

– Я дело имел только с директором фирмы, когда договаривались. На нейтральной территории. И я уже поручил…

– Хорошо! – кивнул Антон. – Только решай с ним без проволочек. Что нового по Рубахину?

– Ты был прав. Он связан с конторой. На перестрелку в деревню выехала именно гэбэшная группа спецназа. Это достоверная информация.

Где Рубахин находится в данный момент, я ещё не установил. Мобильник его выключен. Он ранен, но не тяжело, к «скорой» шёл на своих ногах. Передал, якобы, главному из спецназа какие-то папки.

– Передал документы? – насторожился Нестеров. – Откуда такие сведения?

– Репортёр с телевидения есть у меня на связи, шустрый такой. Он по горячим следам очень подробно расспрашивал деревенских старушек-свидетельниц. Одна из них божилась, что лично видела, как передавались две каких-то папки.

– Значит – контора? Умеют ещё кое-что коллеги! – Антон резко помрачнел. – Больницы проверил?

– Нет его ни в одной!

– Там же госпиталь есть небольшой при гарнизоне! Вот тебе и ответ! В госпитале его прячут!

– Госпиталь – не районная поликлиника! И там сразу сядут на хвост любому, кто только поинтересуется этим Рубахиным – разве не так?

– Чего же ты не был таким умным, когда избу штурмом брал? – разозлился Нестеров.

– Послушай, Анубис, мы слишком увлеклись этим ментом. Если ты так его невзлюбил – уберём потом. А сейчас те, кого ты «коллегами» только что назвал, будут использовать его, как живца. Сами в капкан полезем? Согласись – нет смысла: какие-то документы он уже передал, и нам их не достать. Но ты же сам понимаешь – они могут и не иметь отношения к нашему делу.

– А могут и иметь! – не согласился Антон. – И завтра же мне доложи – когда и где будут хоронить этих стариков. Рубахин, если он на ногах, обязательно туда придёт! И найди хорошего снайпера – только лучше опять не из наших.

– Ты с ума сошёл? Хоронить их наверняка будут в деревне, а там любой посторонний – как девка-стиптизёрша – всем хочется поглядеть!

– Выполнять! – приказал Нестеров…

***

Игоря Болотникова, который тоже узнал из новостей о перестрелке в селе Ильинском, эта информация не просто заинтересовала, но и крайне встревожила. Он немедленно собрался и выехал в Опорск…

***

Похороны задержались на несколько дней – ждали с Камчатки сына Гавриила Петровича Вознесенского.

Нанятый Свергуновым снайпер успел оборудовать себе позицию на ветвях одной из вековых елей метрах в стапятидесяти от сельского кладбища.

Он всё выверил. Кроны этих елей со стороны могил сливались в одно чёрно-зелёное пятно и не просвечивались насквозь.

На позиции стрелок оставил специальный комбинезон, в котором его было трудно различить, даже стоя под самими елями. План отхода он тоже тщательно продумал. Всего, конечно, не предусмотришь, но ему очень хорошо платили – деньги оправдывали риск.

В назначенный день снайпер заблаговременно устроился в своём гнезде, переоделся и терпеливо ждал появления траурной процессии. Он напряжённо вглядывался в далёкую околицу села, когда по еловому стволу постучали чем-то металлическим:

– Слезай, кукух! – послышался насмешливый голос. – Только не нервничай и сбрось сначала свои железяки! А то мы сейчас юту ёлку спилим – тебе не жалко?

Стрелок от досады и бессилия боднул головой шершавый, смолистый ствол. Густые еловые лапы не давали ему возможности рассмотреть происходящее внизу, прямо под ним. Но сомнений не оставалось – его легко могут снять с дерева первым же выстрелом, как того самого «кукуха».

– Не надо пилить! – крикнул он, сбрасывая свою винтовку.

– Ты разумный человек! – прозвучало в ответ. – Больше железяк не осталось? Или нам всё же пилить?

Внизу раздался характерный хлопок, и ветку рядом со снайпером срезало, как ножом.

Вслед за винтовкой полетел тяжёлый тесак, а затем, немного поразмыслив, стрелок сбросил и пистолет с глушителем.

Снайпер неприятно изумился, обнаружив внизу единственного седобородого человека в зимнем спецназовском камуфляже, но из-за ближайших деревьев появились ещё двое крепких смуглолицых парней, и стало ясно, что любое сопротивление действительно бесполезно.

– Не дёргайся! – спокойным голосом проговорил человек. – Ты мне пока нужен живым…

***

Группа, посланная Пряниковым проверить ситуацию вокруг кладбища, обнаружила позицию снайпера примерно через час после того, как он её оставил. Под елью валялись винтовка с дорогим оптическим прицелом, пистолет и массивный нож-тесак. Следы четверых человек выводили к дороге и терялись.

Пряникова это обстоятельство весьма озадачило. Выбор позиции, гнездо на ветвях ели, мастерски устроенное из прочной тесьмы, свидетельствовали о высоком профессионализме тех, кто это всё готовил.

«А ведь мы всё прошляпили! – вынужден был признаться себе подполковник. – Только вот почему они отказались от своих намерений? Почему брошено оружие?»

Ситуация была очень нетипичной. Докладывать такие вещи начальству – дело малоприятное. Но служба есть служба…

***

Снайпер исчез. Помощник Нестерова был прав: похороны использовали, как банальную ловушку, но Свергунов не мог знать, что появление «живца» в ловушке и вообще не предполагалось.

Капитана Рубахина незаметно вывезли из госпиталя ещё рано утром. На территории одной из войсковых частей его принял на борт вертолёт, специально присланный из столицы.

Друзья Зименкова занимали очень высокое положение. Их команды выполнялись неукоснительно – даже в условиях нарастающего в стране всеобщего раздолбайства.

Когда и во второе контрольное время снайпер не вышел на связь, Свергунова это уже не удивило. Первое, что он сделал – распорядился заблокировать счёт, куда накануне поступила авансом часть оплаты за смерть Рубахина. Затем ему предстояло выполнить еще одну очень неприятную обязанность – доложить Анубису, что ещё одна акция сорвалась.

***

Сам стрелок в это время по-прежнему был в руках Болотникова и его молчаливых спутников.

Пока они шли полкилометра от злополучной ели до дороги, никто не проронил ни слова. А стрелок всё больше понимал, что это его последняя прогулка – вряд ли его оставят в живых. Снайпер уже давно приучил себя к мысли, что однажды всё может закончиться именно так, и не имел никаких претензий к захватившим его людям: в этом была своя справедливость – он ведь тоже вышел в лес не подснежники собирать.

Но жить хотелось, и стрелок рассчитывал ещё поторговаться с этим молчаливым человеком, которому так бездарно подставился.

На обочине шоссе их ждал изрядно помятый «уазик», с виду – металлолом на колёсах. Но, услышав, как с полуоборота завёлся на морозе и ровно заурчал двигатель, снайпер с удивлением взглянул на своих конвоиров – знал в технике толк, и уважал тех, кто умел содержать моторы в таком состоянии.

Пленнику застегнули за спиной наручники и, деловито забив ему рот плотным кляпом, уложили на пол между сиденьями лицом вниз.

Они проехали километров десять, и машина, наконец, остановилась. Освобождённый от кляпа снайпер обнаружил, что находится под ржавыми сводами старого ангара. Вокруг были разбросаны остатки ветхих рваных мешков. Судя по рассыпанным повсюду комкам и кучам каких-то гранул с резким запахом, здесь когда-то располагался склад для удобрений и химикатов.

С развалом колхозов и совхозов по русским полям было заброшено великое множество таких складов, нередко – вместе с ядовитым содержимым. И теперь они мрачно и медленно отравляли всё вокруг себя.

Молчаливые парни усадили снайпера на пол и распяли его у стены двумя парами наручников, закрепив их на ржавых трубах.

– Ну, что, – сказал седобородый, – ты не мальчик, и сам понимаешь, какая мне нужна информация. Не буду врать и предлагать тебе жизнь. Могу предложить только два варианта смерти…

В это время один из парней вытащил из багажника эмалированную кухонную миску с яркими голубыми цветочками по окружности, моток липкой ленты и маленькую птичью клетку.

Когда снайпер увидел в клетке крупную серую крысу, он мгновенно облился холодным потом:

– Пуля! – прохрипел он, не отрывая глаз от острой крысиной мордочки, которая высунулась сквозь проволочные прутья.

Стрелок знал, что бывает, когда такого грызуна, прикрыв миской, плотно приматывают к животу…

– Я и не сомневался! – спокойно произнёс седобородый. – Итак: кто, когда и каким образом тебя нанял?

Минут через двадцать под сводами ангара негромко хлопнул выстрел, который не всполошил даже вездесущих ворон: они тоже это место благоразумно облетали подальше…

***

Две недели спустя, уже в столице, голодная крыса была представлена начальнику контрразведки Нестерова. Он тоже сделал однозначный выбор.

Болотников услышал от Свергунова много интересного, но оставался главный вопрос – кто и кому изначально продал операцию «Белый караван», с которой когда-то и началась эта история…

8. Рубахин и Зименков

Майор, прилетевший за Рубахиным, показал ему служебное удостоверение и кратко объяснил свою задачу:

– У меня приказ, Василий Никитович, – доставить вас в центральный военный госпиталь.

Принесли новый комплект камуфляжа, поскольку прежняя одежда Рубахина уже никуда не годилась.

Василий начал собираться.

Майор вопросительно взглянул на папки, извлечённые капитаном из тумбочки.

– Это не имеет к делу никакого отношения! – Рубахин уложил рукопись в пластиковый пакет. – Частные записки!

Майор согласно кивнул.

У машины их встретил Пряников.

– Ну что, капитан, – сказал он, обнимая Василия. – Становись скорее на ноги – твоё дело от тебя никуда не денется. Хотя я подозреваю, что дальше мы можем оказаться с тобой в одной службе.

Заметив в глазах Рубахина немой вопрос, он указал глазами в сторону майора:

– Тебе всё расскажут…

Тряска в вертолёте не добавила Василию бодрости. Он поначалу хорохорился, отказываясь лечь на развёрнутые в салоне санитарные носилки, но к середине полёта побледнел, лоб его покрылся предательской испариной.

– Э-э-э, капитан, да ты ещё плох совсем! – с огорчением заметил майор. – Тогда слушай приказ – занять горизонтальное положение и беречь силы! А я передам, чтобы нас встречали медики. Пряников, похоже, тебя перехвалил, когда докладывал нам о твоём состоянии. Но носилки, как видишь, мы всё же захватили…

После приземления Рубахин уже не возражал, чтобы его на носилках вынесли из вертолёта и погрузили в санитарную машину. Слабость, навалившаяся в полёте, не проходила, раны противно саднило, его бил озноб.

Сразу за воротами аэродрома машина притормозила, и в распахнувшейся двери показалось взволнованное лицо Натальи.

Майор освободил ей место рядом с Рубахиным и пошёл к синему «форду», который, видимо, был прислан за ним.

– Встретимся в госпитале! – сказал он.

Наталья держала в своих ладонях руку мужа и молча плакала, глядя на поседевшие и опалённые огнём вихры его волос.

А Василию и не нужно было от неё никаких слов. Он улыбнулся и прикрыл глаза. В этом молчании прошла вся дорога.

Уже перед воротами госпиталя, Рубахин вдруг открыл глаза и с явным огорчением произнёс:

– Зайца-то я так и не захватил с собой!

– Какого зайца? – встревожилась Наталья.

– Белого, игрушку – Танюшке в подарок!

– Ну, – с облегчением улыбнулась она, – зайца мы здесь любого купим!

– Такого не купишь больше нигде! – сказал Василий. – Он меня спас от пули. Но об этом я тебе потом расскажу. Ты принеси дочку ко мне, как только сможешь!

– Завтра же мы к тебе и придём вместе, если доктора позволят! – радостно пообещала Наташа.

– Забери это с собой! – указал он на пакет с рукописью.

Взглянув на папки, Наташа сразу всё поняла, и глаза её снова наполнились слезами:

– Господи! – сказала она. – Да за что же им это такое!

– Потом, Наташа! – тихо, почти шёпотом, произнёс Василий. – Обо всём поговорим потом…

***

На следующий день жена с дочкой появились у него сразу после обеда. Рубахин чувствовал себя гораздо лучше – палата была одноместной, ночь он проспал как убитый и хорошо отдохнул. Потому, когда его самые родные девушки вошли, Василий вскочил с постели и крепко обнял их обеих.

Должно быть, в подобные мгновения наши души как-то соединяются с той точкой Вселенной, где сосредоточена Мировая Душа. И она подпитывается этими мощными, как солнечные протуберанцы, выплесками человеческого счастья и любви. Не будь таких мгновений, наша Вселенная давно бы превратилась в пустую, бесцветную и безголосую дыру в самой себе.

Танюшка, вопреки всем тайным опасениям Василия, отца узнала, быстренько перебралась к нему на руки и старательно обслюнявила ему все щёки – целовалась!

Наталья смотрела на них сияющими глазами и рассказывала, рассказывала Василию обо всех достижениях дочки к одиннадцати месяцам – что научились делать, что говорить. Конечно, самым приятным в коротеньком дочкином словаре ему показалось слово «папа», которое она произносила почему-то на французский манер, с ударением на последнем слоге – «папа».

Все полтора часа, которые они провели вместе, были посвящены Танюшке…

На душе у Василия было светло. Если вывести за скобки радости детства, то подобное состояние он испытал в своей жизни ещё лишь дважды – когда Наталья ответила на его чувства, и когда родилась дочка.

Проводив своих девушек до лифта, Рубахин вернулся в палату, подошёл к окну и сразу об этом пожалел – слишком резким контрастом его настроению предстал заоконный пейзаж.

Медленно, конвульсивно продавливал себя по улице в бесконечность железный автомобильный поток. На нём, как на теле огромного полоза, непрерывно вспыхивали красные огни стоп-сигналов. Они прокатывались из конца в конец искрами безысходной злости и хронического раздражения друг другом у сидящих в машинах людей.

Серым, нечистым и рваным выглядело небо. Картина создавала ощущение, что снег падает на Москву уже грязным…

Стоя в оконном проеме, Рубахин вдруг очень ясно осознал, что всё его сегодняшнее счастье – как свеча на сыром ледяном ветру, а в кармане больше нет ни единой спички…

«Вот видишь, всё хорошо, что хорошо кончается!» – только что, целуя его у порога палаты, сказала Наташа.

«Разве что-то кончается? – с нарастающей горечью думал Василий. – И какой вообще может быть хэппи энд, если тебе ни хрена неизвестно, сколько там ещё эпизодов, перед тем, как напишут последние титры – у тебя на могиле? А если и смерть – не конец?»

***

Вечером заехал Николай Иванович Зименков.

– Ну что, Василий! – сказал он подчёркнуто просто, как могут говорить только очень непростые люди. – Будем знакомиться? …

Рубахин пожал протянутую ему руку. Она была сухой и крепкой.

Зименков обладал не броской, но какой-то очень продуманной внешностью. Казалось даже, что его родители в своё время тщательно взвесили, какими именно чертами сына наградить. Хотя, конечно, основное впечатление создавалось безупречно сидящим костюмом, умело подобранным галстуком и другими мелкими деталями, которые складывали облик делового, выдержанного и интеллигентного человека.

– Как самочувствие? – спросил Николай Иванович, располагаясь за маленьким столиком напротив Василия.

– Спасибо! – Рубахин сел, опустив ноги с кровати. – Уже лучше, и намного. Дочка сегодня меня воскресила! – улыбнулся он.

Зименков тоже улыбнулся и согласно закивал головой.

– Да-да, Василий, – сказал он, – я уже и сам заметил, как она буквально снимает с меня усталость, когда я вечерами её на руки беру. Славная у вас девчушка с Наташей, и я этому очень рад. Надеюсь, ты не держишь на меня обиды за прошлое?

– Да, собственно, и не было никакой обиды, – ответил Рубахин. – Вы были правы по-своему.

– Ну и отлично! – Зименков протёр салфеткой очки в золотой оправе и серьёзно посмотрел на зятя. – Тогда давай обсудим будущее.

Он, судя по уверенному тону, всё уже тщательно продумал и теперь хотел лишь ознакомить Василия со своим планом.

– Я сегодня отдал распоряжение по поводу вашего жилья, – сообщил он, – вам подыскивают квартиру где-нибудь неподалёку от нас. Думаю, ты понимаешь: мы с бабушкой от неё без ума, и хотели бы как можно чаще с ней общаться. Если купить вам квартиру в другом районе – нам будет намного сложнее кроху нашу навещать: пробки в столице всем отравляют жизнь.

– Купить? – напрягся Рубахин. – Но…

– Отнесись к этому спокойно, Василий Никитич, – прервал его Зименков. – Я тебя, как мужика, понимаю, но и ты меня пойми – с тобой мои родные дочь и внучка, и пусть мои действия тебя не обижают. Так вот в жизни сложилось – и у тебя, и у меня. Мы теперь, надеюсь, одна семья, а потому и решать давай всё по-семейному, без ненужных амбиций. Согласен?

Рубахин кивнул.

– Вот и хорошо! Тогда предлагаю тебе два варианта будущей работы. – Зименков улыбнулся. – Подполковник Пряников из твоего Опорска дал тебе такую характеристику, что здешний его начальник-генерал сразу захотел тебя взять на службу в своё управление. Думаю, сразу получишь майора, да и работа уровнем повыше, чем была у тебя раньше.

– Вы связаны с этой службой? – удивился Василий.

– Напрямую – нет, и погоны с изнанки пиджака у меня не подшиты! – Николай Иванович хитровато прищурился. – Но я всю жизнь во внешней торговле. В прежние времена работать в этой отрасли, и вообще не быть связанным с известным комитетом –было немыслимо. Потому и остались некоторые связи, которые со временем стали даже дружескими, как в случае с этим генералом.

– Я понял! – Василий всё больше проникался доверием к своему тестю. Раньше он представлялся ему совершенно иным, хотя сейчас это уже было неважно. – Но вы сказали, кажется, о двух вариантах?

– Второй вариант – должность в службе безопасности моей фирмы. Не самая высокая, но достаточная, чтобы проявить свои способности и иметь за работу вполне приличное вознаграждение, которое, конечно, несопоставимо с тем, что тебе дадут на государственной службе – там особо деньгами не балуют.

Николай Иванович нахмурился, и пристально посмотрел на Рубахина:

– Думаю, не открою секрета, если напомню суть нынешней ситуации: с погонами или без погон – в конечном итоге, тебе придётся служить одной и той же группе людей. Ты – умный парень, и знаю – правильно меня поймешь!

Рубахин решил, что сказанное лучше принять молча.

– Можешь мне не поверить, зять мой Василий, – продолжил Зименков, – но я – человек старой школы, привык уважать людей честных и верных. А поскольку их популяция у нас катастрофически сокращается – стал ценить таких людей вдвойне. У меня огромные связи, довольно много вышколенных и очень неглупых подчинённых, но иногда оглянёшься – а тех, на кого можно опереться, можно пересчитать по пальцам!

Рубахин понимающе кивнул головой.

А Николай Иванович, видимо, намереваясь завершить разговор, подвинул к себе свой портфель из тёмно-коричневой кожи и достал оттуда небольшую плоскую бутылку с французским коньяком.

– Положи под подушку! – улыбнулся он. – Не понадобится самому – угостишь кого-нибудь из персонала – не откажутся.

Зименков поднялся.

– Здоровей поскорее, Василий Никитич, и думай – куда пойти дальше. Только не затягивай с решением, поскольку мне нужно будет на каждом направлении что-то предпринимать. Понапрасну людей озадачивать не хотелось бы.

Василий тоже поднялся и всунул ноги в широкие казённые шлёпанцы, чтобы проводить гостя.

Николай Иванович крепко пожал Василию руку и вышел из палаты.

Василий закрыл за Зименковым дверь, выключил свет и лёг на постель. Он уже принял решение и подумал, что с тестем ему, возможно, на редкость повезло…

9. Наталья

Она до сих пор не могла думать о Гаврииле Петровиче как о мёртвом. Его рукопись лежала на книжной полке, а Наталья никак не решалась взяться за чтение. Она со стыдом вспоминала, что в вихре событий так ни разу и не поинтересовалась судьбой первой части романа, чуть ли не с момента её отправки в издательство.

Но в этот вечер Наташа всё-таки твёрдо намерилась почитать рукопись, а завтра обязательно позвонить своему знакомому издателю. Она переложила одну из папок на прикроватную тумбочку и стала готовить дочку ко сну.

Танюшка возилась со своими игрушками на большой постели, Наташа доставала дочке из шкафа чистую рубашонку и штанишки, когда её позвала в гостиную Софья Захаровна. Там они обсудили, что нужно завтра с утра отнести Василию в госпиталь и мать направилась на кухню готовить.

Наталья вернулась в свою комнату и вскрикнула от досады: дочка каким-то образом раскрыла папку на тумбочке и теперь, сидя на подушке, сосредоточенно рвала цепкими пальчиками одну из станиц на мелкие кусочки.

Наталья бросилась к ней и стала вызволять из рук Танюшки уцелевшую половину листа.

Дочке это очень не понравилось, и добиться желаемого удалось не сразу. Когда измятая часть страницы была всё-таки извлечена, Танюшка расплакалась, и Наташа долго успокаивала её, качая на руках, пока та не заснула. Переодевать её пришлось уже крепко спящей.

Наташа уложила дочку в кроватку и вернулась к своей постели. Осторожно собрав мелкие бумажные клочки, она с ужасом поняла, что текст утрачен навсегда. Беда была в том, что старик Вознесенский писал не шариковой ручкой, а старомодными фиолетовыми чернилами, которые расплывались от влаги; а Танюшка, уничтожая станицу, видимо, помогала себе еще и зубами – жевала и выплёвывала обрывки.

Наталья поднесла к глазам уцелевшую часть листа. Судя по всему, это была последняя из страниц, которую успел написать Гавриил Петрович.

Наталья тщательно разгладила ладонью сохранившийся обрывок:

«…тревожно метался огонь в камине» – читала она, – «братья долго сидели молча, пока Чернояр не прервал затянувшуюся паузу в их разговоре:

– Ты же сам видишь: перо вполне по силам твоему герою! – произнёс он. – Да и меч, я думаю, будет ему по плечу. Я, во всяком случае, ему доверяю: он сделал в свитке одну единственную поправку, но и то – лишь затем, чтобы спасти друга…

Белояр, опершись локтями о край стола, сосредоточенно тёр пальцами виски.

– А ты помнишь, – засмеялся меченосец, – как предыдущий наш кандидат лихо настрочил целую историю, где он, якобы, нашёл на помойке чемодан с миллионом долларов, да к тому же – влюбил в себя какую-то грудастую певичку? А ведь поначалу казался вполне приличным мужиком…

Брат по-прежнему не отвечал, вчитываясь в свой свиток.

– Ты что? – недобро нахмурился Чернояр. – Хочешь изъять из событий этого игрушечного зайца? Я бы поостерёгся, это же…»

Дальнейший текст был уничтожен Танюшкой.

Наташа застыла с обрывком страницы в руках. Она даже не сразу поняла, что же так остро растревожило её в этих строчках, а когда вспомнила – задохнулась холодным мистическим страхом: об игрушечном зайце, который спас ему жизнь, говорил накануне Василий…

10. Рубахин

Василий, который лёг спать сразу после ухода Зименкова, неожиданно проснулся, охваченный жёсткой, удушающей тревогой. В палате, как и во всём корпусе, где он лежал, стояла полная – даже какая-то ватная и глухая – тишина.

Он накинул на плечи халат и подошёл к окну. Ему показалось странным, что теперь на одной из самых загруженных и бессонных столичных магистралей, пролегающей рядом с госпиталем, не было ни одной машины.

Рубахин внимательно всмотрелся в ночную даль и похолодел: там к шпилю Останкинской телебашни был привязан за узду уже знакомый ему исполинский бледный конь со струящейся гривой…

Резко рванулось на полубиении, сжалось в ледяной комок и больше не хотело разжиматься сердце.

«Па-па!» – прозвучал у него за спиной тоненький голосок Танюшки. – «Па-па!»…

Василий вздрогнул всем телом и тут же понял, что теперь действительно проснулся: он лежал на постели в своей палате, через двойные стёкла окна отчётливо доносился напряжённый гул столичной улицы, а за дверью по длинному госпитальному коридору шлёпали, удаляясь, чьи-то тапочки…

Конец первой книги