«Необъятная громовая туча клубится над Явью, и чудовищной мощи молнии плещутся в тёмном её чреве.

Внизу, по зелёной земле, идут Перуновы слуги – выходят из-под громовой тучи единорождённые братья-волхвы. А над ними летят в горней выси два стремительных кречета.

У первого брата на поясе – кожаный чехол с пергаментным свитком внутри, у второго брата – тяжёлый короткий меч. Один из них несёт в очах своих ясный свет и тепло, а другой – чёрный мрак и холод. Один брат исповедует Бесконечное Всё, а другой – Безначальное Ничто.

Многое ведомо братьям в Яви – мире земном, в Нави – тёмном царстве теней и духов, да и в Прави – высшем божественном мире – немало открыто волхвам…»

Гавриил Вознесенский. «Братья из Нави»

 

1. Василий Рубахин

Василий Рубахин по натуре был поэтом. Сочинял даже песни под гитару для себя и друзей. Кто слышал, говорили – неплохо.

А по профессии он был милиционером.

Как попал поэт в милиционеры, объяснялось просто: отец, Никита Андреевич, которого Василий очень любил, служил участковым милиционером и погиб при исполнении обязанностей. Не в лихой перестрелке с преступниками, а при самом обыкновенном пожаре на почте. Там от пламени взорвался газовый баллон, и брошенный взрывом кусок оконного стекла вонзился Рубахину-старшему глубоко под ключицу, разрубив артерию. Пока подоспела «скорая», Никита Андреевич истёк кровью.

На поминках старинные отцовские друзья-сослуживцы предложили Василию поступить в школу милиции. Бывший начальник Опорского уголовного розыска полковник Костромин, который к тому моменту уже давно вышел на пенсию, за скорбным столом обнял Василия за плечи:

– Ты должен знать, сынок, что я за отца твоего всегда мог поручиться, больше даже, чем за себя самого! И за тебя поручусь, где надо, если захочешь придти нам на смену!

Василий молча кивнул, и полковник пожал ему руку – крепко, как равному…

Вскоре за отцом ушла мать, умерла во сне – тихо и неожиданно.

Седой фельдшер «скорой помощи», который засвидетельствовал её кончину, выразил Рубахину своё сочувствие и заметил: «Доброй женщиной, наверно, была ваша мама – такую лёгкую смерть заслужить надо…»

Оставшись в одиночестве, родительскую квартиру Василий уступил двоюродной сестре Ирине, с которой очень дружил ещё с детства – была она на пять лет постарше, и, пока он подрастал, нередко выступала для него в роли няньки. А потом не задалась у Ирины личная жизнь: развелась с мужем и бедовала с двумя дочками-погодками по съёмным углам.

Сам Рубахин перебрался в милицейское общежитие…

Это всё происходило в прежнем большом государстве, где слова о романтике милицейской профессии ещё не звучали такой откровенной издёвкой.

***

Теперь Василий Рубахин – капитан, старший оперуполномоченный уголовного розыска в городе Опорске.

Времена вокруг уже совсем иные, и сильно изменились люди. Сегодня, если кого-то вдруг называют поэтом или романтиком – это равносильно безнадёжному диагнозу или приговору, по которому человеку отказывают в серьёзном общении. А само слово сохранилось лишь в рекламных штампах: «романтический стиль», «романтический аромат», ну и «романтическое свидание» – за деньги, разумеется…

Как-то в канун майских праздников заехал Василий в пригородный посёлок – проведать и поздравить полковника Костромина.

Под густую рубиновую наливку, в которую отставной сыщик с успехом превращал обильные вишнёвые дары дачного сада, слегка захмелевший Рубахин не удержался – поделился со стариком невесёлыми своими мыслями и выводами по течению жизни и службы.

Легендарный Костромин, и резаный, и стреляный, и битый неоднократно в схватках с преступниками, опер-волкодав, собственноручно задержавший за службу больше десятка опасных бандитов, слушал капитана и долго не отвечал, глядя прямо перед собой и переворачивая в пальцах незатейливую алюминиевую вилку.

– И действительно, – произнёс он, наконец, – какая, к чёрту, романтика! Как можно об этом всерьёз говорить! Всё это – выдумки, фантики для сопливых! – полковник поднял прищуренный взгляд на Василия. – Или ты не согласен?

Рубахин, ещё не понимая, куда клонит старик, с сомнением покачал головой.

– Невелика потеря – романтика, – угрюмо заключил Костромин, – не будь она из числа тех же выдумок, что и честь, например, или совесть. А это, сынок, уже совсем хреново: за такие потери нам придётся платить – долго и дорого, и уж ясно – не деньгами!

В окно через ещё прозрачную майскую листву старой вишни пробился солнечный луч. От графина с наливкой на белом пластике стола вспыхнуло яркое рубиновое пятно. А два человека за этим столом – старый и молодой – молча, без тостов, ещё раз подняли свои рюмки. Они поняли друг друга, и говорить им больше не хотелось…

***

Так существовал на свете Василий Рубахин – в двух ипостасях, раздираемый противоречиями, ибо обе его ипостаси в последние годы друг с другом стали несовместимы. Наверное, сама жизнь вынуждала выбирать что-нибудь одно: менять либо натуру, либо – профессию. Рубахин всё медлил, а выбора, собственно, и не было – натуру не переделаешь.

Впрочем, был Василий в этом не одинок – многие в девяностых годах попали на разлом. Люди в одночасье оказались в совершенно ином мире, где прежние моральные ценности ловко конвертировались в ценности материальные. Если обмена не получалось – мораль просто отбрасывали, часто – вместе с её носителями.

Утвердилась единственная антропометрическая шкала: «если ты без денег, ты – дурак, а если ты умный – где твои деньги?»

Вот и весь « Ай Кю».

Остальное – неважно.

Вот тут-то и открылось, что ум и цвет нации составляют не учёные-академики, не конструкторы-изобретатели и не писатели-художники с мировыми именами – цветом нации объявили себя торгаши-спекулянты и чиновники, приставленные к распределению государственных благ. Одновременно до небывалой высоты вырос общественный статус воров, мошенников и бандитов.

В первую очередь, в разряд недоумков и никчёмных людишек попали школьные учителя и инженеры, а с ними – и все, кто не умел воровать и торговать.

В стране, начиная со столицы, разразилась небывалая эпидемия алчности и стяжательства. Парадоксально, но в грязной этой эпидемии страдают и вымирают только те, кто чист и не заражён…

***

Рубахин довольно долго оставался холостяком. Поначалу как-то не до женитьбы было: школа милиции, за ней – служба, не признающая выходных, заочный юрфак, а потом, оглядевшись, вдруг обнаружил Василий, что при слове «милиционер» интерес в глазах девушек сразу гаснет. Не исключено, что амуры с купидонами тоже перешли на рыночные отношения и натягивали луки только на такие слова, как, например, «дилер» или «менеджер», а уж при слове «банкир» стрелы в девичьи сердца вонзались пучками!

Но Василий всё-таки женился.

Вот только счастье наше, как известно, предмет весьма хрупкий, и нести его по жизни – почти то же самое, что участвовать в уличной драке с аквариумом в руках…

***

В ту осень Рубахин собственноручно развернул свою судьбу на чёрную сторону.

Возвращался капитан со службы домой. Чтобы сократить путь, он решил пройти через двор близлежащей школы и там наткнулся на тройку пацанов. Один из них, при виде человека в форме, внезапно возникшего из-за угла, испуганно бросил в сторону горсть каких-то таблеток.

Рубахин мгновенно сообразил, что здесь к чему, и схватил за шиворот того, кто выглядел постарше. Намётанный глаз капитана сразу определил в нём «пушера» – мелкого торговца наркотой.

Юнец оказался жилистым и вёртким. Сопротивляясь, он даже попытался сделать Василию подсечку, но тут же с ближней дистанции получил резкий тычок локтем в физиономию. Бил Василий не в полную силу, но глаз у пушера сразу заплыл.

Наскоро охлопав карманы задержанного и, убедившись, что они не пусты, капитан поволок его в отдел. Благо, расстояние там было – десять минут ходьбы. По дороге парень ещё раз попробовал вырваться, но, получив назидательный подзатыльник, пошёл покорно, изредка поглядывая на капитана.

На широких ступенях перед входом в отдел, он повернулся к Василию и неожиданно серьёзно спросил:

– Зачем тебе, капитан, чужое горе? Своего мало?

В дежурке он назвал свою фамилию, имя, адрес и больше не ответил ни на один вопрос.

Дежурный долго созванивался с кем-то из подразделения по борьбе с наркотиками. Прибывший по звонку лейтенант Семакин был явно оторван от какого-то приятного занятия. Никакой радости, а тем более, благодарности за добровольное содействие своей службе он Рубахину не выразил, но вынужден был поучаствовать в обычных формальностях.

Задержанного оформили, и лейтенант увёз его в наручниках к себе в отдел, для дальнейшей работы.

Капитан, который и так припозднился, окончания процедуры ждать не стал: спешил домой …

Неприятный сюрприз ждал Василия на следующее утро, когда он зашёл к экспертам.

Заключение было однозначным: изъятые у задержанного таблетки состояли из глюкозы и аскорбиновой кислоты. Пробежав глазами первые строки документа, ошарашенный капитан возмутился:

– Да не может такого быть! Вы что, хотите сказать, что Рубахин совсем нюх потерял? Ничего не напутали?

Услышав голос капитана, вышла из своего кабинета майор Лобанова, начальник экспертной службы:

– Отставить шум! – шутливо скомандовала она, и добавила уже серьёзно. – Зайди ко мне, Рубахин!

Отношения между ними были дружескими, чем, кстати, в отделе мог похвастаться не каждый – в дружбе майор отличалась разборчивостью.

Она обратила на него внимание пару лет назад, когда Василий зашёл как-то к экспертам с двумя книгами подмышкой, что уже само по себе становилось несочетаемым – милиционер с книгами, но Лобанову тогда ещё позабавило и совпадение названий: «Прощай, Гюльсары!» и «Прощание с Матёрой».

Глубоко уважая и Айтматова, и Распутина, Надежда заподозрила в Рубахине живую душу и порядочного парня.

Они стали изредка обмениваться книгами, делились впечатлениями от прочитанного, когда удавалось выкроить время.

Так и подружились.

Теперь Надежда Васильевна с болью думала, что вряд ли сможет помочь капитану в его ситуации.

– Чаю хочешь? – закрыв за собой дверь, Лобанова потянулась к шкафу за чашкой для Василия. – Только что заварила!

– Спасибо, Надежда Васильевна, настроения нет! – невесело отшутился Рубахин. – Похоже, я вчера сам такое «заварил», что сразу и не расхлебать …

Лобанова лишь сочувственно развела руками:

– Не знаю, Вася, с чем ты там задерживал своего злодея, но нам принесли именно глюкозу! – она вынула из сейфа опечатанный прозрачный пакет с таблетками. – Взгляни сам…

Даже на расстоянии Василий рассмотрел: перед ним совсем не то, что было вчера изъято из кармана задержанного.

На улице разозлённый капитан присел на скамью у входа и закурил. Фокус, который ему устроили, был грубым и вызывающим, как пощёчина. Ещё поганее было сознавать, что подмену совершил кто-то из своих!

Рубахину хотелось бросить, наконец, всё к едрёной бабушке, написать рапорт и снять с себя погоны, что очень бы порадовало его жену.

Наталья в последнее время даже не просила, она настоятельно требовала от мужа найти себе, если уж не более денежное, то хотя бы менее опасное дело. Ради маленькой дочки. И он ей обещал.

Но теперь Василия глубоко оскорбили. Он не мог себе позволить уйти под чей-то наглый хохоток…

 

2. Рубахин и Старовский

Начальник райотдела, подполковник Виктор Семенович Старовский нудно чинит Рубахину разнос, сидя к нему боком и нарочито глядя в окно.

– Что за самодеятельность, Рубахин? Какого-такого хрена ты не в свой огород полез – в наркополицейские записался? – голос Старовского звучит с откровенной досадой и раздражением. Начальник левой рукой двигает через стол к Василию лист бумаги. – Читай, герой!

Листок оказывается заявлением гражданина Горшенина А.П., избитого капитаном Рубахиным без всякой на то причины с нанесением телесных повреждений.

Старовский, не поворачивая головы, продолжает:

– Ты отлично понимаешь, капитан, что я теперь обязан дать этой бумажке официальный ход. Ну, ладно, задержал не разобравшись – бил-то зачем?

Адвокаты сейчас вцепятся – будешь им доказывать, что хлипкий мальчишка мог оказать сопротивление такому волкодаву, как ты? Ещё и пресса пронюхает, а ей только дай повод! – при этих словах усы начальника брезгливо топорщатся, словно он уже видит, как именно пресса будет пронюхивать это вонючее дело.

Василий напряженно молчит. Как же быстро всё состряпано! Его, матёрого опера, прилюдно щёлкнули по носу. Но зачем и кому понадобилась такая идиотская провокация?

Развернувшаяся история Рубахина крайне настораживала: действия другой стороны выглядели грубо и глупо, а это как раз и было хуже всего. Капитан никогда не рассчитывал свои дела со скидкой на дураков, ибо хорошо знал, как это дорого потом обходится. Чутьё уже подсказывало ему, что ситуация чревата любыми пакостями, предугадать которые попросту невозможно.

– Я, конечно, попытаюсь в службе собственной безопасности как-то что-то замять, – снижает тон начальник, – но тебе сейчас лучше убраться с глаз долой, и подальше. Отпуска не дам – не поймут меня, а вот командировку на Кавказ могу сделать. Очередная команда как раз в недокомплекте.

– Но… – возмущённо начинает Рубахин.

Старовский прерывает:

– Других вариантов не вижу, только… – подполковник делает многозначительную паузу, – ты должен сам написать рапорт. Отправка – через три дня…

По большому счёту, подполковнику весьма неприятен этот разговор. Как ни крути, капитан Рубахин – лучший из его оперативников. Он не раз вытаскивал дела, казавшиеся безнадёжными, умел по горячим следам связывать то, что другим казалось несвязуемым. За годы службы капитан имел две медали, кучу грамот и других поощрений от руководства городского и даже областного УВД.

Было у Рубахина и ещё одно качество: вёл он дела так, что невольно вызывал доверие даже у отпетых бандюков. Однажды главарь заезжих налётчиков, которые за неделю нагло ограбили в городе два сбербанковских отделения, совершенно серьёзно заявил Василию:

– Слышь, капитан, ты, я вижу, мужик не гнилой! Вали из ментовки – тебя точно угробят или опустят до параши!

Старовский слышал это собственными ушами, присутствуя на допросе.

Его даже слегка покоробило, но вовсе не потому, что прозвучали эти слова из уст уголовника-рецидивиста – в тот момент подполковник очень остро осознал: ему таких слов никто и никогда не скажет. И была в этих мыслях какая-то злая тоска…

Вдобавок, дотошная принципиальность Рубахина нередко Старовского раздражала.

– Ты кто тут у меня – сыщик или адвокат? – спрашивал он, когда капитан продолжал упрямо копаться в уже, казалось бы, ясном деле. – Что ты всё ищешь оправдания какие-то для каждого подонка? Твоя задача не оправдания искать, а улики собирать, помогать следствию вину доказывать!

Но капитан молча всё выслушивал и оставался при своём.

Обычно начальники таких вот хватких оперов ценят и берегут. Они приносят главное – высокие показатели раскрываемости преступлений. Но здесь беда была в том, что подполковник Старовский тоже, как и капитан Рубахин, существовал в двух непримиримых ипостасях, и теперь его вторая, скрытая от посторонних глаз, сущность, вынуждала его поступать совсем иначе.

Тем более, был недавно очень неприятный разговор с начальством из областной прокуратуры. Подполковнику настоятельно рекомендовали осадить своего чересчур ретивого опера, или вообще убрать его со службы…

«Осадить! – возмущался про себя подполковник. – Как его осадить, девственника хренова, если мне сейчас и предъявить ему нечего – по говну ходит, как все, а оно к нему не липнет!»

Тем не менее, Рубахина следовало убирать. Он уже давно был не ко двору и вызывал раздражение не только у Старовского, но и у своего прямого начальника по угро майора Андреева – они постоянно и весьма резко конфликтовали.

И теперь Виктору Семёновичу показалось, что выпал редкий шанс от капитана избавиться…

 

3. Рубахин и Финист

Рубахин сидит в приёмной начальника. Он пишет рапорт об отправке на Кавказ – сам просится на то, от чего многие другие стараются отмазаться под любым удобным предлогом.

Секретарша подполковника, красавица Оксана – кокетливая, но умная не по годам особа, сидит напротив Рубахина с сочувствующим выражением лица. За полгода работы в приёмной она научилась безошибочно выбирать манеру поведения, а потому сейчас молчит, украдкой поглядывая на Василия из-за своего монитора.

В приёмную входит старший лейтенант Соколов, по прозвищу Финист, единственный, пожалуй, самый близкий и верный друг Рубахина, хоть и служат они в разных подразделениях: Василий – в уголовном розыске, а Юрий Соколов – в ОМОНе.

У старшего лейтенанта, кроме крылатой фамилии, есть ещё соломенные вихры, ясные серо-голубые глаза и молодецкая стать хорошего спортсмена – потому, наверное, и отметил кто-то таким прозвищем его сходство с известным сказочным героем.

Соколов вместо приветствия хлопает капитана по спине и, не особо церемонясь, заглядывает через плечо в рубахинские каракули. Лицо у него удивлённо вытягивается:

– Ты не с дуба ли упал, дядя? Я вот – и то хромым и косым прикидываюсь, а ты-то как додумался в добровольцы податься, папаша молодой?

Василий морщится над своей бумагой.

– Заткнулся бы ты, Ясный Сокол! – огрызается капитан, не поднимая глаз. Он-то знает, что несколько месяцев назад при задержании банды сунули Юрке под бронежилет охотничий нож – коварным ударом снизу. Лезвие вошло не в брюшину, а плашмя между кожей и мышцами. Таким вот образом Финист и «откосил» от очередной кавказской командировки.

Рубахин ставит на бумаге свою подпись, передаёт рапорт Оксане и поворачивается к озадаченному другу:

– Пошли-ка, Юра, покурим …

Летняя курилка во дворе отдела – это деревянная беседка, густо заплетённая зелёным плющом. Сейчас он уже заметно подёрнут багрянцем. Октябрь кончается. Хотя ещё и стоят сухие солнечные дни, по ночам осень даёт о себе знать знобким туманным холодком и, словно исподтишка, перекрашивает в городе листву.

Друзья сидят в курилке одни. Соколов слушает рассказ Василия и мрачнеет:

– Как думаешь, какая б… улику тебе подменила?

Рубахин пожимает плечами:

– Ясно, что сделали это не у Лобановой.

– Это я и сам знаю, – соглашается друг, – а «колёса» там реально были с наркотой? Не витамины?

Василий с обидой отбрасывает окурок в урну:

– Ты-то уж хоть за девочку не держи меня, Финист!

– Тогда, похоже, Васёк, опасно зацепил ты кого-то за пушистое место, – задумчиво произносит Юрий. – И все знают, что с тобой, дураком, «по-нормальному» не договоришься, видишь – давить начали. Превышение полномочий могут пришить запросто, если захотят. В морду-то – зачем ты недоноска этого бил?

– Да не собирался я бить! – с досадой морщится Рубахин. – Вёртким больно оказался – на подсечку меня брал, нахалюга!

– На подсечку? – изумляется Финист, который и сам не рискнул бы схватиться всерьёз со своим жёстким другом. – Тебя?

– Ну да! Вот и ткнул его локтем…

– Всё ясно! – понимающе кивает Юрий. – А Старовский твой, он – что?

– Что-то запсиховал подполковник, с чего – не соображу пока. Мутный он, сам знаешь. И козе понятно – этой командировкой не меня он выгораживает, а даёт кому-то время концы зачистить, – рассуждает Рубахин. – Только я ведь всё равно – рано или поздно – найду эту крысу, что таблетки подменила.

– Ох, не нравится мне твоя история! – хмурится Финист. – Неизвестно ещё, что за щенка ты за шкирку схватил, а главное – в чьей своре этот щенок бегал!

– В том-то и хрень! – Рубахин достаёт ещё одну сигарету. – Кто-то решил со мной в дурачка подкидного сыграть – но кто?

– Боюсь, друг Василий, вариантов у тебя немного – либо молча утереться и забыть, либо лезть глубже, – мрачно заключает Финист. – Стоит ли? Сам знаешь, наркотой рулят люди серьёзные – могут и …

– Это мы ещё посмотрим! – лицо Василия каменеет. – Жаль, в руках ничего не осталось, зацепить-то мне их реально нечем! И три дня до отъезда!

– А может, я тут пошарю вокруг по-тихому, пока ты вернёшься? – Соколов кладет ладонь Василию на плечо. – Доверишь?

– А пошли сейчас вместе пошарим, – неожиданно предлагает Рубахин, которому, видно, пришла в голову какая-то идея. – Время есть у тебя?

Двадцать минут спустя друзья сантиметр за сантиметром просматривают место, где Рубахин задерживал своего пушера.

Просторный школьный двор пуст: идут уроки. Здесь ещё не подметали, и весь асфальт с ночи засыпан жёлтыми кленовыми листьями. Приходится их разгребать.

– Целую горсть он сюда отшвырнул, – бормочет Василий, присаживаясь на корточки у стены, – штук десять, не меньше!.. Твою мать! – возмущается он, – неужели всё подобрали!

– Не матерись, – лукавый Финист кивает на школьные окна, – там сеют разумное, доброе и вечное!

– Ага, – соглашается Рубахин, – там сеют, а мы с тобой жнём! За такую же зарплату, но – уже тупое, злое и временное…

Ничего не обнаружив, они начинают осмотр снова, двигаясь навстречу друг другу, и здесь Соколову везёт.

– Опа, б…! Есть одна! – удовлетворённо восклицает он, выковыривает из трещины в старом асфальте желтоватую таблетку и насмешливо щурится. – А ты говорил – голуби расклевали! Что дальше делаем?

Рубахин пожимает плечами. Опытным ментам понятно, что пилюльку эту к делу уже не пришьёшь, но не хочется им выглядеть придурками, хотя бы перед самими собой! А дальше – видно будет.

– К Надежде зайдём? – спрашивает Василий.

– Зайдём, – соглашается Соколов, – но только тихо, и лично к ней…

***

Со второго этажа школы их провожали настороженные глаза. Выпущенный утром из камеры ОБНОНа, Анатолий Горшенин первым делом направился к школе, где наспех собрал всё, что осталось от выброшенных таблеток.

Накануне его закрыли и надолго оставили одного. Лёжа на воняющих хлоркой деревянных нарах, ничего хорошего он для себя не ждал: всякого раньше наслушался о ментовских приёмах.

Когда, уже после полуночи, железная дверь со скрипом отворилась, и вошёл всё тот же закрывший его лейтенант, Горшенин сильно напрягся и посмотрел на вошедшего с вызовом. Он решил, что ничего не станет рассказывать, даже если его начнут убивать.

Но лейтенант, похоже, был настроен иначе.

– Это тебя капитан так разукрасил? – сочувственно спросил он, указывая на заплывший лиловой шишкой глаз Толика.

Тот молчал.

– Выйти отсюда хочешь?

«Дурачка разыгрывает!» – отметил про себя Горшенин. – «А потом раскрутит на срок!»

– Не хочешь сам говорить, – серьёзно продолжил лейтенант, – тогда слушай, что я тебе предлагаю…

И лейтенант рассказал Толику, что схвативший его капитан с некоторых пор стал предателем и преступником: избивает задержанных, подбрасывает им улики и, вообще – делает любые подлости, чтобы потом вымогать деньги. Он уже давно под подозрением у начальства, только вот обиженные капитаном граждане не хотят свидетельствовать против него – все боятся мести.

– Ты помогаешь нам – пишешь заявление на капитана, а мы помогаем тебе – отпускаем и забываем про твои «колёса»! – закончил свою речь лейтенант. – Мы даже защищать тебя будем, как ценного свидетеля! Тем более, что попал ты к нам впервые. Согласен?

Внутренним чутьём Анатолий понимал, что разговор идёт всерьёз, и его вправду могут выпустить, но вот глаза у лейтенанта были какие-то поганенькие, и это Горшенина очень напрягало.

«Хотя – почему бы и нет? – прикинул про себя Толик. – Нормально! Менты грызутся меж собой, устраивают друг другу пакости, – почему бы этим и не воспользоваться!»

– Матери можно позвонить? – попросил Горшенин, проверяя заодно искренность обещаний лейтенанта.

Тот молча вытащил из кармана мобильник.

Дальше Горшенин сделал всё, что ему приказали, а затем, как и было обещано, вышел на волю…

***

Направляясь в школу, Толик решил заодно потрясти там и своего должника. Один из мажоров-выпускников уже неделю задерживал деньги за товар. А деньги Горшенину сейчас были ох как нужны: он пока не представлял себе, когда у него снова появится возможность заработать.

До начала перемены ещё оставалось время, и Горшенин стоял в коридоре у окна.

Хотя Рубахин на этот раз был в штатском, Анатолий его сразу узнал, и понял, что двое ментов на школьном дворе всё же нашли то, что сам он в спешке пропустил.

Анатолий счёл нужным сообщить об увиденном лейтенанту…

 

4. Наташа Зименкова и Гавриил Петрович Вознесенский

Она выросла в благополучной семье. В старом государстве её отец, Николай Иванович Зименков, был ответственным работником во внешней торговле, мать служила в известном филармоническом оркестре, играла на виолончели. Семья жила в просторной квартире на престижном проспекте.

При новых порядках, жизнь Зименковых, в отличие от большинства сограждан, изменилась только в лучшую сторону. Отец, с его опытом и зарубежными торговыми связями, очень скоро встал во главе очень крупного частного коммерческого предприятия и стал весьма богатым человеком.

Конечно, Наташа Зименкова не могла не видеть, что происходит вокруг – многое её возмущало и даже удручало, но всё-таки между ней и остальным миром пролегала незримая зона безопасности, охраняемая положением отца.

Окончив университет, она сразу получила место искусствоведа в международном культурном центре, где постоянно толклись на выставках, семинарах и конференциях свои и иностранные знаменитости – художники, писатели, режиссёры и кинозвёзды всех калибров.

Её работа, как и жизнь, тоже была островком респектабельности и не предполагала прямых контактов с суровым окружающим.

В Опорск Наталья приехала, чтобы поработать неделю в местном музее, располагавшем солидной коллекцией старинных икон. В её культурном центре готовилась большая выставка ранней русской живописи, и Наталье было поручено отобрать для экспозиции наиболее интересное из хранящегося в Опорске собрания.

Музей размещался в старинном купеческом особняке, сооружённом добротно, строго и не без вкуса. Здание вполне заслуженно считалось памятником архитектуры девятнадцатого века: оно прекрасно сохранилось как снаружи, так и изнутри, где посетителей восхищала роспись потолков и богатые изразцы печей, по редкому стечению обстоятельств помилованные временем и людьми.

Как потом Наталья узнала, зданию несказанно повезло: в послереволюционные годы в нём разместили архивы и библиотеку горкома партии, и денег на его содержание всегда выделяли сколько нужно. Когда в начале шестидесятых годов партийным документам и книгам в старинных залах стало тесно, особняку ещё раз выпала удача – директором исторического музея в тот момент служила жена первого секретаря горкома партии. Архив с библиотекой переехали в новое современное строение, а музей, ютившийся ранее в условиях не самых лучших, обрёл своё достойное место.

На участке улицы перед музеем намеренно не асфальтировали старую булыжную мостовую, оставили чугунные фонарные столбы, а дополняли историческую картину – вековые липы, посаженные ещё до революции и, к чести городского начальства, тщательно оберегаемые.

Самые ценные и древние иконные доски, собранные в Опорском музее, были доступны общему обозрению лишь изредка – в тематических выставках. Всё остальное время хранились иконы в специальном помещении за железными дверями.

Перед Зименковой, вооружённой солидным письмом заместителя министра культуры, заветные двери были открыты. Работать в этой сокровищнице ей пришлось под руководством главного хранителя – Гавриила Петровича Вознесенского.

Собственно, сама коллекция была собрана и сохранена благодаря личным стараниям Вознесенского за тридцать с лишним лет, в течение которых он был сотрудником опорского музея. Коллеги в шутку говорили, что он уже не только работник, но и экспонат.

Седобородый и длинноволосый Вознесенский на фоне своих икон выглядел священнослужителем. Уже с первого дня общения Наталья поняла, как ей повезло: Гавриил Петрович обладал бескрайними познаниями во всём, что было связано и с опорской коллекцией, и с русской иконописью вообще – и в ликах, и в лицах, и во временах с безвременьями. О судьбе особо ценных своих находок старый хранитель знал столько, что рассказа о любой из них хватило бы, пожалуй, на добротный исторический роман.

Интересно, что при всём этом Вознесенский, хоть и имел в родословной несколько поколений священников, вовсе не был человеком набожным – в привычном смысле этого слова. Он был специалистом по славянской культуре, и всю жизнь изучал её в широких временных рамках, с незапамятных дохристианских времён и до начала эпохи Петра.

Гавриил Петрович считал, что с преобразованиями онемеченного императора исконная славянская культура окончательно утратила свою первозданную самобытность, и без того уже задавленную беспощадным катком христианизации.

По молодости, будучи наивным аспирантом, он заложил эти выводы в кандидатскую диссертацию, усугубив, к тому же, свою научную крамолу ещё и намёками на некую роковую роль советского культпросвета.

Диссертация, естественно, провалилась ещё до защиты, а её автора серьёзно заподозрили в шовинизме и чуть ли не антисоветизме. Посадить не посадили, но дорогу в официальную науку Вознесенский закрыл себе навсегда: статьи свои он публиковать не мог – ему, где официальной бумагой, где вежливым словом, но всюду – отказывали. И преподавать, даже в школе, – не пускали.

Так и оказался он в музее.

А совсем недавно, вдохновлённый объявленной свободой и демократией, Вознесенский снова вытащил свою диссертацию на свет божий, подработал её и повёз в аттестационную комиссию. Но там выяснилось, что защита его скорбного труда теперь выливается в такую сумму, что ему, работнику провинциального музея, никогда не собрать этих денег. Даже и за такой исторически ничтожный период, как сто лет.

Жалованье хранителей культурного наследия никогда не соотносилось с истинной ценностью оберегаемых ими сокровищ. Среди окружающего большинства люди подобного рода всегда слыли слегка помешанными, и лишь потому, что служили своему делу верно и бескорыстно, хотя, наверное, без таких людей цивилизация давно бы закончилась, а может быть – никогда бы и не началась …

***

По-настоящему Вознесенский раскрылся для своей гостьи только через пару дней, когда убедился, что перед ним не просто любопытная столичная девица, а действительно специалист. Пусть пока и юный, но искренне относящийся к своему делу. Не без радости понял Гавриил Петрович, что нашёл благодарную ученицу.

А Наталья, заслушиваясь его импровизированными лекциями, невольно любовалась стариком и склонялась к мысли, что облик хранителя всё больше ассоциируется у неё даже не со священником, а с таинственным волхвом, заброшенным в наше время.

Должно быть, эти мысли и чувства отражались и в её лице, потому что растроганный вниманием Вознесенский оказал ей особое доверие – представил главную гордость своей коллекции – изумительный по лаконизму письма и колориту образ Ильи-Пророка, датируемый пятнадцатым веком. Наталья не сомневалась, что зарубежные собиратели древнерусской живописи могли бы дать за такую икону просто сумасшедшие деньги.

– Смотрите, Наташенька! – говорил хранитель, поворачивая образ к окну. – Это же, на самом деле, не Илья, это – Перун, наш исконный славянский бог, могучий Громовержец!

Видите, здесь у святого отсутствует канонический нимб, зато в деснице у него – пучок молний!

Вознесенский умолк, любуясь своим сокровищем, а Наталья ещё раз подумала, что хранитель и вправду чем-то похож на волхва и даже на этого грозного бога с древней доски, но явному сходству мешали глаза старика – они были слишком добрыми.

Гавриил Петрович, довольный впечатлением, который произвёл образ на девушку, продолжил:

– Илью на Руси всегда особо любили и почитали именно потому, милостивая моя барышня, что в его образе люди продолжали поклоняться своему родному богу, а не чужим навязанным святым…

Скоро стало понятно, что хранитель сел на любимого конька.

– Вы только представьте, Наташенька, всю глубину, все масштабы культурной экспансии: исконными русскими именами стали почитаться отнюдь не Доброслав и Любава! – глаза Вознесенского трагически мерцали. – Иван-Иоанн и Мария! – воскликнул он. – Не было у славян таких имён!

Может быть, и не всё, но уже многое в словах Вознесенского казалось Наташе справедливым.

Старый хранитель это чувствовал и очень хотел успеть пересказать ей хотя бы частицу того, что так долго носил в себе.

– Меня никто не переубедит, – вдохновенно провозглашал он, – это было ползучей идеологической экспансией. Люди, запустившие этот процесс, не имели ни малейшего шанса прорваться к богатствам обширных евразийских земель через поле брани…

Натальин самозваный профессор выдержал короткую паузу и сообщил, видимо, один из главных выводов своей исторической концепции:

– Но они были очень хитроумны и стали велики именно тем, что придумали и начали самую первую и самую масштабную в истории цивилизации идеологическую войну! С их подачи христианская идеология распространилась на романо-германские и славянские народы, а затем в головах миссионеров и переселенцев проникла практически повсеместно.

Собственно, на евразийских пространствах устояли под её натиском лишь Индия и Китай. А ещё, на Ближнем и Среднем Востоке, воистину мудрый пророк Мохаммед сумел распространить – в виде ислама – свою форму сопротивления этой духовной агрессии, и его Коран стал оружием, против которого лукавые до сих пор бессильны…

– Явление колоссальное и беспримерное! – восклицал Гавриил Петрович. – Такого в истории этой планеты не удастся больше ни одному народу! Никогда, Наташенька, и никому!

Наташа видела, что старик очень взволнован своей лекцией.

– Вы только представьте: они заставили полмира с благоговением читать свою собственную, весьма и весьма путаную, историю, как единственную историю божественного промысла! И зачем? – продолжал Гавриил Петрович. – Ведь всё это так и не принесло им желаемого уважения и не избавило от несчастий. Их версию Бога, в основном, приняли, но это вовсе не означало, что приняли их самих.

Они, как известно, постоянно вызывали на свои головы ужасные трагедии. Их постоянно и отовсюду изгоняли и преследовали, не смотря на то, что многие из них были феноменально умны и гениально талантливы.

Вот, и в ближайшей мировой истории, христиане в чёрных мундирах возглашали: «Gott ist mit uns!» и под эти возгласы маниакально истребляли евреев, оказавшихся на оккупированных территориях.

И было этим христианам наплевать, откуда пришло в их соборы и кирхи имя Бога, которому молились десятки поколений их предков…

Наталья никогда вживую не сталкивалась с подобными воззрениями, и они стали для неё почти потрясением. Старик опровергал в её сознании многие исторические постулаты, которые казались фундаментальными. Она даже попыталась робко подискутировать с Гавриилом Петровичем.

– В целом, ваше отношение к христианству мне уже немного понятно, но вы же не станете отрицать, например, объединяющей роли христианской веры в условиях феодальной междоусобицы? – спросила она.

Гавриил Петрович даже обиделся:

– Барышня! – воскликнул он. – Это же и есть самый лживый из всех известных лжеисторических тезисов! Принять его – значит утверждать, что, окрестившись, русские князья и европейские государи сразу стали дружными братьями во Христе и кроткими голубями!

Что тогда прикажете делать с историей бесконечных войн, дворцовых заговоров и переворотов?

Старик снял свои круглые очки, щурясь, тщательно протёр стёкла клетчатым носовым платком и, водрузив их на место, продолжил:

– Что касается Руси – со времён князя Владимира для верхнего сословия, а вкупе с ним – для служилых и торговых людей – принять христианство стало так же важно, как в недавней нашей истории – вступить в коммунистическую партию. Многие крестились из сугубо практических соображений. А простой люд – крестили насильно и очень жестоко.

Христианство, Наташенька, а особенно – с возвышением Ватикана, стало не только сакральным центром власти, но и самым тонким и изощрённым инструментом политики, превзойдя все остальные политические инструменты в их вечном диапазоне: от лести – до предательства, и от золота – до плахи с топором!

Надо ли мне напоминать вам, сколько крови человеческой на всех континентах пролилось по воле или с благословения Святого Престола за последнюю тысячу лет!

Слушая страстные сентенции Гавриила Петровича, Наталья уже боялась каким-нибудь неосторожным замечанием спугнуть его доверие, и она чувствовала, как искренне старику хотелось, чтобы слушательница поняла в его откровениях самое важное…

***

Потом случилась беда.

Вознесенский, оставив Наталью в хранилище, ненадолго вышел по своим делам. А ей в этот момент позвонили на мобильный телефон из столицы. Связь внутри могучих стен хранилища была неуверенной, и девушка вышла в соседний зал. Увлечённая разговором, она, не больше, чем на десять минут, оставила без внимания открытые железные двери.

Этого времени кому-то оказалось достаточно: исчезли бесследно, словно растворились, две небольшие, но ценные иконы, которые стояли на ближних к выходу стеллажах.

Когда всё обнаружилось, Наталья готова была сквозь землю провалиться от горя и стыда. Она с ужасом и отчаянием думала, что её теперь могут заподозрить в соучастии – и это было страшнее всего.

О чрезвычайном происшествии немедленно сообщили в милицию.

Так появился в Наташиной судьбе задумчивый и немногословный сыщик – капитан Рубахин.

Сероглазый, рослый и мускулистый, коротко стриженный, он выглядел бы суровым супергероем, если бы не застенчивая улыбка, которая время от времени проскальзывала в его глазах и уголках губ.

Оценив внимательным взглядом перепуганного и зарёванного столичного искусствоведа, капитан задал ей несколько вопросов и ушёл к другим сотрудникам музея.

Все были очень огорчены и обескуражены пропажей, никто не видел и не мог толком вспомнить ничего подозрительного, но капитан спокойно и методично опросил всех до последнего человека.

Уходя, он не сказал ни слова о своих выводах, просто коротко попрощался.

Уже поздним вечером в гостиничный номер Наталье позвонил взволнованный Вознесенский и, задыхаясь от радости, сообщил:

– Иконы наши найдены, девочка! Целыми и невредимыми! Завтра утром их нам вернут!

От бурных впечатлений минувшего дня Наталья не спала до самого рассвета. Вольно или невольно, но её мысли всю ночь возвращались к задумчивому милицейскому капитану…

Утром иконы не вернули: им предстояло ещё быть вещественными доказательствами до окончания следствия и суда, но Вознесенского вызвали на опознание украденных раритетов, а он, в свою очередь, взял с собой Наталью.

Теперь, пока оформлялся длинный протокол, она смотрела на Рубахина с восхищением и благодарностью. А он этого словно и не замечал.

Витиевато расписавшись, где положено, Вознесенский сразу направился к милицейскому начальству. Он намеревался добиться особого режима хранения для исторических ценностей, либо их замены фотографиями – опасался, что иконы могут быть повреждены по небрежности или по неосторожности.

Девушка и капитан остались в кабинете угрозыска одни.

– Если бы вы знали, как я вам благодарна! – сказала она. – Вместе с этими иконами вы спасли и меня!

Суровый сыщик неожиданно смутился, но очень быстро взял себя в руки:

– Давайте это сформулируем иначе… – улыбаясь, произнес он.

– Как?

– Я отправился искать иконы, а по пути нашёл очень хорошую милую девушку, и эта вторая находка, – Василий слегка запнулся, – мне уже кажется даже важнее …

 

5. Наталья и Рубахин

Вечером того же дня они встретились в городском парке, неподалёку от музея.

Стоял конец мая, буйно цвела черёмуха. Прохладный вечерний воздух переполнялся горьким и пьянящим ароматом. В парке было так много черёмух, что в эту пору густое черёмуховое зелье незримо растекалось по окрестным улицам и колдовским образом волновало всех здешних обитателей.

К радостному удивлению Натальи, её милицейский знакомый был весьма и весьма начитан. Он вовсе не чурался разговоров о предметах, которые, как ей казалось, были далеки от его профессиональных интересов – о картинах, например, о книгах, о фильмах. Она перескакивала с темы на тему, и каждый раз отмечала для себя, что этот странный милиционер имеет довольно полное представление, о чём идёт речь.

А вот попыток перевести разговор на свою профессию Василий не поддерживал. Даже о розыске икон рассказал одной фразой: «Просто я знал, кто их мог у вора купить!» Наташе, конечно, любопытно было послушать что-нибудь ещё про героические будни сыщика Рубахина, но настаивать она не стала.

В тот вечер сердце её дрогнуло и окончательно сдалось суровому капитану…

Наталье под выдуманным предлогом удалось продлить свою командировку сверх срока ещё на неделю.

Далее события развивались так стремительно, что к осени она уже была женой капитана Рубахина и научным сотрудником Опорского краеведческого музея…

***

Надо сказать, что родители Наташи были крайне огорчены и разочарованы выбором своей единственной и любимой дочки. Они никак не могли предположить, что их зятем может стать какой-то милиционер из какого-то там Опорска.

Это было тем более досадно, если учесть, что на их девочку уже имели виды и сыновья высокопоставленных чиновников, и очень состоятельных людей, которые со своей стороны тоже считали выгодным породниться с влиятельным бизнесменом Зименковым.

При этом никто бы не рискнул утверждать, что внимание кандидатов в женихи привлекало именно положение отца невесты, и даже наоборот – природа была с Натальей не менее щедра, чем судьба: из поговорки «не родись красивой, а родись счастливой» ей достались обе части. Во всяком случае, так было до её отъезда в Опорск.

Отец-дипломат весьма искусно устраивал знакомства дочери с перспективными женихами, оставаясь при этом вроде бы как в стороне.

В силу своей профессии Николай Иванович Зименков был человеком предельно трезвым и прагматичным. Этот отточенный с молодости прагматизм обеспечивал ему неизменный успех в карьере и в жизни.

Раньше Николаю Ивановичу казалось, что своим собственным примером он воспитывал практичность и в дочери.

Однако, обнаружив, что его дочь влюблена без памяти и, к тому же, успела забеременеть, раздосадованный отец понял: чего-то он в её воспитании явно не учёл.

Уговоры были бесполезны, и отец вынужден был пойти на крайние, как он считал, меры.

– Я не исключаю, что твой милиционер – хороший парень и добрый человек! – заявил он Наталье за семейным столом. – Но это совсем не одно и то же, что и хороший муж, а тем более – отец. Буду рад, конечно, если он обеспечит тебе и ребёнку счастливую жизнь. Но сам я пока не намерен в этом участвовать ни словом, ни делом, ни копейкой! Пусть твой милиционер докажет свою ответственность. Только тогда я его приму.

Отец встал из-за стола, обнял за плечи плачущую мать и добавил:

– А тебя мы с мамой всегда любим и ждём. Как и нашего внука или внучку – кого Бог даст!

Единственным отступлением от сказанного стал звонок в Опорск из министерства культуры. Наташу порекомендовали местному музею в качестве научного сотрудника.

Лучшая столичная подруга Вероника, с которой они дружили ещё с пятого класса, насмерть сражённая новостью о скоропостижном замужестве Натальи, естественно, заинтересовалась – что это за провинциал такой, победивший в конкурсе за её сердце всю толпу столичных поклонников?

Наталья задумалась, подбирая объяснение попроще.

– Помнишь, как года три назад зимой мой папа возил нас на какую-то лесную базу, на охоту, и там, у хозяина, жил настоящий волк? – спросила она.

– Конечно! – Вероника округлила глаза. – Ух, красавец! Я когда на него смотрела, у меня мурашки по спине бежали!

– Ну, и сравни его с начёсанными пуделями и прочими кокерами в бантиках на собачьей выставке…

– О-у-у! – глазки у подруги игриво заблестели. – Дикий зверь в постели?

– Да не в этом дело! – засмеялась Наталья. – Он настоящий мужик, понимаешь? В нём нет лоска, но зато нет фальши!

Подруга её так и не поняла…

***

Любовь – очень действенный анестетик, который позволяет людям не ощущать даже самых острых житейских невзгод. Наташа готовила еду на общей кухне, мылась в тесном душе, который был главной роскошью в их с Рубахиным семейном гнезде, и ездила на работу в переполненном трамвае.

Если бы кто ей заранее сказал, что на всё это она поменяет свою удобную и размеренную столичную жизнь, она бы никогда не поверила.

В милицейском общежитии, где Василий раньше не столько жил, сколько ночевал или отсыпался днём после ночных операций, произошли разительные перемены. Старую железную кровать в комнате сменил мягкий угловой диван, стены украсила пара симпатичных картин, написанных опорскими художниками, появились шторы на окне и некоторые другие мелочи, которые сразу превратили рубахинскую ночлежку в довольно уютное гнёздышко.

Теперь уже, как ни отмахивался Василий, Наталья всё больше узнавала про его работу. И чем больше узнавала, тем больше убеждалась, что ему всё это нужно бросать. Скупые рассказы мужа резко переворачивали её представления не только о милицейской работе, но и о реальной жизни в целом.

Зарплата у них была просто издевательской. Практически все сослуживцы Рубахина постоянно искали, где подработать. Но делились они в этом на несколько категорий: первые – «выкручивались», то есть, нанимались менты сопровождать грузы, красили машины в автосервисах – соглашались на любую работу вне службы, и дома их почти не видели, а если видели, то смертельно усталыми или спящими.

Оставаясь честными, они, естественно, оставались и бедными. «Зарабатывали» себе честные менты ещё и грыжи, и язвы, и тяжёлые неврозы из-за хронического переутомления, повседневной сухомятки и нескончаемых стрессов, лечимых алкоголем.

Эта первая категория была первой и в очереди на отправку в горячие точки, где им платили какие-то «боевые» деньги – тоже смешные, поскольку Наталье было известно, сколько получали тупые клерки в некоторых столичных госкомпаниях лишь за то, что просто сидели в своих уютных офисах с девяти до восемнадцати часов.

Другие менты – «крутились». Денежные знаки ими добывались совсем другими путями и в других количествах. Представители этой категории уже не ездили на трамваях или даже на «Жигулях» – они катались на иномарках – кто на подержанных, а кто и на новых моделях. «Крученые» менты по заказам крупных торгашей выжимали с рынка их конкурентов, добывали коммерсантам нужную информацию, нередко обеспечивали «крышу» и откровенно преступным группировкам.

Деловые давили честных морально и вытесняли их физически с перспективных должностей или вовсе за пределы службы.

Некоторые умудрялись балансировать между первыми и вторыми, но таких было мало, и однажды они неизбежно занимали место по ту или иную сторону черты.

Ну, и последняя группа – это менты, которые по-мелкому шакалили и крысятничали в ларьках, на рынках, на улицах – пытались, короче, урвать лишнюю копейку, где придётся. По блатной иерархии их следовало бы отнести к разряду «опущенных».

Нет, Наташа не была слепой избалованной дурочкой, она и раньше знала, что вокруг творится немало мерзостей, но это были представления со стороны, и её лично очень многое до сих пор не касалось.

А Василий уже давно был ввергнут в самую гущу свирепо грызущихся за денежные знаки и прочие материальные блага сограждан, где ему по службе полагалось отлавливать особо наглых и озверевших.

При этом её сыщик Рубахин с упорством, выходящим за грань здравого смысла, пытался делать своё дело по совести. Наташа видела, как тяжко это ему даётся среди людей, делить которых на правых и виноватых не возьмётся уже, наверно, и самый высший небесный судья.

Да и его суд, похоже, нынче мало кого страшит: грешники щедро «отстёгивают бабло» на храмы, искренне полагая, что у них теперь и на небесах всё схвачено, к тому же – как не заметить Господу увесистых крестов из червонного золота на упитанных шеях новообращенных рабов его!

А Василия ещё с детства родители безнадёжно «испортили» – накрепко вложили в голову, что в жизни нужно быть честным и справедливым, и теперь он всё чаще ощущал себя на службе фигурой несуразной и нежелательной…

***

Как-то, когда Наталья уже ходила с большим животом, холодным зимним вечером явились к Рубахиным в гости Финист с подружкой. Пили чай, обсуждали городские новости, в том числе и предстоящий концерт известного столичного барда, на который они решили вместе сходить, если позволит мужчинам служба.

– Вот так! – дурачась, проворчал Соколов. – Будем тратить деньги на всяких заезжих, а дома свой бард пропадает в безвестности.

Его подружка с любопытством на него посмотрела.

– Не на того смотришь! – продолжал Финист, – это вот Васька у нас – настоящий соловей!

Рубахин, улыбаясь, отмахнулся.

Но Наташа, которая и сама давно не слышала песен мужа, поддержала Юрия:

– Может, достанешь гитару?

Василий не стал дальше отнекиваться. Гитара была извлечена из-за дивана под шутливые аплодисменты присутствующих.

Подстраивая струны, Рубахин вдруг посерьёзнел. Наташе было уже знакомо это выражение его лица. Когда он брал гитару, он становился каким-то иным и непривычным.

С первых же слов Наталья была удивлена: это была новая песня – неожиданная и тревожная.

«Когда успел?» – подумала она.

Весёлая подружка Финиста погасила свою неснимаемую улыбку и выглядела теперь чуть старше и намного интереснее.

Рубахин положил гитару струнами вниз.

Он молчал, и все молчали. Больше всех была поражена подружка Финиста. Её представления о милиции и сыщиках были смесью впечатлений от милицейских сериалов и полицейских триллеров. Она вполне допускала скрипку в руках Шерлока Холмса, но современных ментов могла представить разве что со свистками или барабанами.

Наталья, наблюдая, какими глазами смотрит девушка на Рубахина, подумала, что за такие взгляды и приревновать можно. Но в этот момент она очень гордилась своим мужем.

Откликнулся Финист:

– Да, Васёк, – тихо произнёс он, – я понял, о чём ты!

Гости допили чай, попрощались и ушли. Наталья обняла Василия…

 

6. Надежда Лобанова

Надежда Васильевна всё сделала, как обещала накануне.

На немой вопрос Финиста, забежавшего к ней с раннего утра, она коротко отвечает:

– Один из амфетаминов, Юра! Проще – «экстази», как ты знаешь.

Соколов щурится и так же молча кивает головой.

Лобанова смотрит на Юрия усталыми, тревожными глазами:

– Наплевали бы вы на это дело, мальчики, а? Плохо оно кончится…

– Мы-то ещё наплюём, Надежда Васильевна, или нет, – горько усмехается Финист, – а вот на нас уже точно наплевали…

Лобанова сокрушённо разводит руками. Ночью она плохо спала. Она знала, что капитан Рубахин не мог ошибиться. Начиналась для Василия какая-то скверная и опасная история с непредсказуемым концом. А он привязал к ней ещё и Финиста.

Жалко этих ребят. Честные, прямые – как долго они удержатся? Таких парней в милиции в последнее время становится всё меньше, а из новых – больше скользкие какие-то, вертлявые. «Деловые», короче.

Ей уже давно не по душе всё, что происходит вокруг. И не только по работе. Единственное, что утешает – скорая пенсия. Осталось двадцать три дня…

– Последний вопрос, – уже поворачиваясь к выходу, останавливается Юрий, – кто принёс к вам те таблетки и когда?

Лобановой не хочется отвечать, она знает, что парней эта информация ещё больше подстегнёт.

– Оксана из приёмной Старовского принесла. Вчера утром.

– Вот суки! – вырывается у Соколова. – Извините, Надежда Васильевна! Похоже, кто-то уже вконец обнаглел!

– Иди, Финист-ясен сокол, иди! – машет рукой Лобанова. – И прошу, как мать: будьте осторожнее, мальчишки!

***

После вчерашнего звонка из школы за Рубахиным и Соколовым уже плотно присматривали. Этим занимался лейтенант Семакин, которого вызывали при задержании Горшенина.

Визит Финиста к экспертам был замечен. И снова последовал короткий телефонный доклад…

***

Надежда Лобанова почти всю жизнь прослужила на одном месте, перемещаясь лишь из кабинета в кабинет и от звания к званию. Пришла в экспертизу младшим лейтенантом, теперь собиралась на пенсию майором, начальником экспертной службы. И никто в отделе не помнил, чтобы она кого-нибудь хоть раз подвела.

Лобанову уважали. Она была строга в отношениях, и нередко выступала в отделе посредником в конфликтах между начальниками и подчиненными, помогала добиваться справедливости.

При этом все знали: злоупотреблять её доверием нельзя. Кто хоть однажды пытался так сделать – больше к ней обратиться уже не мог никогда.

Трудно было понять, почему не сложилась у неё личная жизнь. Лобанова долгие годы жила одна, хотя претендентов на её внимание, руку и сердце было всегда достаточно.

Женщины втайне завидовали: её северная славянская красота – от бабок и прабабок с берегов Онеги – возрасту вообще не сдавалась. И даже сейчас, на черте пятидесятилетия, выглядела майор весьма привлекательно: сохраняла стройность, легкость в походке и незаурядную природную женственность.

А в редкие моменты большие серые глаза её вспыхивали странным, чуть ли не колдовским, огнём…

Бесшабашный Финист никогда не робел под женскими взорами. Но при первом знакомстве с Лобановой поймал он внезапный, как вскрик ночной птицы, взгляд этой женщины, и хлестнуло его по сердцу такой щемящей и даже пугающей волной – словно в бездну заглянул.

Удивляясь своей реакции, Соколов поспешно отвёл глаза, а потом целый день выглядел подавленным.

Ходили слухи, что был у Лобановой в молодости жених, военный, но погиб где-то заграницей. Сама она ничего и никому на эту тему не рассказывала. А Финист, как и все окружающие, естественно, не подозревал, что сам он был, как две капли воды, похож на одного человека, с редким именем Герасим.

Когда Надежда впервые увидела Соколова, идущего рядом с Рубахиным, давняя боль ударила горькими родниками в глубине глаз, и ей стоило невероятных усилий скрыть, что поднялось в этот миг в её душе. Сходство было просто поразительным, а она, и через много лет, не забыла ни одной любимой чёрточки.

По возрасту и по внешности этот парень мог быть Герасиму сыном.

И её сыном.

Иногда искушали Надежду совершенно несуразные мысли, что это сам Герасим родился ещё раз, но в своей новой жизни он её не вспомнил и не узнал…

 

7. Финист

Финист и Рубахин смогли увидеться только к вечеру. Служебных обязанностей им никто не отменял.

С утра Юрий со своим взводом почти три часа проторчал в оцеплении митинга, организованного местными коммунистами в канун революционной годовщины. Но праздник был только предлогом, а истинной целью митинга были выборы депутатов в городскую думу, которые намечались через месяц.

Василий же перед долгой командировкой весь день готовил к передаче текущие дела.

***

Рубахин первым приехал в маленький армянский ресторанчик на берегу реки, рассекавшей город на две части. Через широкое окно открывался вид на речную излучину, на купола и суровые стены старинного монастыря, на крутой противоположный берег, заросший клёнами. В красных лучах заходящего солнца золотые и багряные кроны деревьев полыхали холодным осенним пожаром.

Чтобы не терять времени, капитан заказал их обычное с Финистом нехитрое меню и курил, погружаясь в свои невесёлые мысли. Красный осенний пожар за окном странным образом усиливал в нём тревогу последних дней, и Василий, не сдержавшись, выпил рюмку водки в одиночку.

Минут через двадцать появился и усталый Финист. Ему было от чего устать: смертельно не любил Юрий работать на митингах.

Три сотни горожан, собравшихся днём на площади под красными флагами, вызывали в нём острое сочувствие. Старики с тяжёлыми гроздьями боевых наград на пиджаках и кителях, старушки с потерянными и обиженными лицами произносили эмоциональные, но наивные речи. Они пытались чего-то требовать от власти, укрывшейся за блестящими окнами городской мэрии, но их уже давно никто не слышал, и слышать не хотел.

Для умных и благополучных людей, сидящих в здании бывшего горкома партии, возбуждённые старики были всего лишь глупой, раздражающей толпой, от которой они отгородились толстыми стенами и звуконепроницаемыми стёклами, а в этот день – ещё и цепью ОМОНа.

Финист, который уже не раз бывал в реальных перестрелках, признавался сам себе, что стоять в оцеплении перед мэрией ему намного тяжелее, чем бегать под пулями. В душе возникало какое-то гадкое чувство, словно стоял он в строю на вражьей стороне.

Больше всего Юрий опасался провокаций, когда придётся применять силу. Этих провокаций можно было ожидать в любой момент и, прежде всего, от самих организаторов митинга – такой скандал накануне выборов был для них очень выгоден.

Юрий презирал чиновников, сидящих в здании у него за спиной, но ещё больше ненавидел тех, кто, прорываясь в уютные кабинеты власти, гнал впереди себя в атаку стариков. Они нагло использовали замороченных и ограбленных людей, которые всё ещё верили, что заменой во власти демократа Проворкина коммунистом Говоркиным, или наоборот, что-то можно изменить и в их жизни…

Вот и сегодня, старший лейтенант Соколов, стоя в центре плотной шеренги подчинённого ему взвода, невольно вспоминал и своих стариков, живущих в далёком сибирском городе. Там теперь тоже одно за другим банкротились и закрывались большие предприятия, и людям становилось негде работать и не на что жить. Он нисколько не удивился бы, увидев родителей в рядах митингующих…

А однажды, когда он приехал к старикам в отпуск, ему даже стало реально стыдно за принадлежность к своей службе. Завод, на котором всю жизнь трудился отец, накануне неправедно, грубым захватом, перешёл к новым хозяевам, которых все в городе знали, как бандитов и отморозков.

Старого директора с заломленными за спину руками выводил из кабинета местный ОМОН. А он, этот директор, когда-то возводил свой завод буквально с нуля, командуя комсомольским строительным десантом…

– Ну, и как ты мне это всё объяснишь, сынок? – спрашивал подавленный отец. – Ты ведь, небось, тоже в таких делах участвуешь? Орденов вам ещё не выдают за эти подвиги?

Юрий готов был провалиться сквозь землю…

***

Финист садится за столик напротив Рубахина и сразу начинает разливать водку:

– Ну, что, Васёк, – разбавим горечь текущего момента?

Выпив, Соколов с удовольствием хрустит огурцом.

– Чего нового?

– Пробил я по своим каналам, – рассказывает Василий, – вчера вечером мой потерпевший Горшенин ушёл из дома в неизвестном направлении и больше не возвращался. И вот ещё что интересно: заявление на меня он написал, но за справкой о побоях ни в одно медицинское учреждение не обращался.

– Думаешь, на той стороне концы по-быстрому прячут? – Финист откидывается на спинку стула. – «Нет человека – нет проблем!» – Это же классика!

– Ясно, Горшенин этот – шестёрка рядовая, – размышляет вслух Василий, – соплив ещё для серьёзной роли. Таких сдают легко – они мало чего знают.

– Сам он шестёрка, – соглашается Финист, – но, по-моему, завязан на какую-то птицу. Наверно, крупную, если даже начальство твоё занервничало.

– Не бывает, Юра, у крупных птиц прямых контактов с шестёрками! Не так что-то. Кто-то сыграл не так, прокололся…

– Ты сыщик, тебе виднее, ты – думаешь. А я – агрегат силовой, моё дело – разгонять, хватать, бить, стрелять!

– Скромняга! – усмехается Рубахин.

Они не успели выпить по второй рюмке, как зазвонил мобильник Финиста. Рассмотрев входящий номер, Юрий указал пальцем вверх:

– Командир мой…

Он молча выслушал командира, и только в конце коротко бросил:

– Всё понял. Есть!

– Чего там? – предполагая почему-то недоброе, спрашивает Василий.

– Нормально, брат! – улыбаясь, отвечает Финист. – На Кавказ едем вместе. Меня включили в команду. Недокомплект у нас, говорят…

– Да я уж слышал об этом! – Рубахин в недоумении. – Ты, что – рад, что ли?

– Не то, чтобы рад, но доволен. Я ведь тоже рапорт написал!

– Ты же меня дебилом за это назвал, а сам теперь кто?

Юрий лихо опрокидывает налитую рюмку и поясняет:

– А сам я – друг дебила, разве тебе это неизвестно? Побоялся, что заскучаешь там без меня! – отшучивается Финист, и заканчивает уже серьёзно. – Игрушки, Васёк, закончились – есть у меня такое подозрение. Не дай Бог, чего… – он запинается, – как я потом Танюхе маленькой в глаза посмотрю?

Они выпили и по третьей, но расслабиться уже не получалось, даже наоборот – начали мужики трезветь. Пить дальше не было смысла…

***

Между осенью и зимой всегда бывает предзимье – короткая или долгая, но очень неприятная пора. Когда спадает роскошь осенних красок, и ветер срывает с окрестных пейзажей лохмотья последних туманов, природа выглядит какой-то неприбранной, жалкой старухой. Она своим видом невольно вызывает глухую тоску, пока милосердная зима не покроет всё вокруг белым снежным покровом.

В предзимье люди чаще вспоминают о смерти, и уж, тем более, невыносимо в эту пору одиночество…

***

За день до отправки сводного милицейского отряда на Кавказ погода резко изменилась. Небо закрылось беспросветными серыми тучами, с перерывами налетал и падал тяжёлый холодный дождь, безжалостно сбивая с уличных клёнов жёлтые и багряные листья.

Город в одночасье постарел и помрачнел.

Несмотря на непогоду, многих бойцов на перроне провожали жёны и подруги. Некоторые парни, прощаясь, держали на руках детей, прячущих носы в воротники отцовских форменных курток.

Рубахин подходил к вагону один.

Юрий при виде Василия торопливо расцеловал свою очередную юную подружку и лёгким шлепком пониже спины подтолкнул её в сторону вокзала.

Капитан невольно улыбнулся: в любой ситуации Финист оставался самим собой – ясным соколом!

Пробегая мимо, девушка одарила Рубахина счастливым, синим взглядом. Она ещё пребывала в том возрасте, когда искренне верится, что всё и всегда заканчивается хорошо. Девчонка, похоже, не сомневалась, что эта поездка для Финиста – всего лишь приключение, обязательное в жизни настоящего мужчины.

А у Юрия это уже была третья боевая командировка. Обе предыдущих для него закончились благополучно, хотя в первой поездке трое из его отряда вернулись домой в цинковых солдатских гробах.

Правда, на Кавказе стало сейчас немного спокойнее, но это вовсе не обещало, что все из отъезжающих ребят живыми и здоровыми выйдут после командировки на этот перрон…

– Наталья? – заметив настроение друга, спрашивает Соколов.

Василий отмахивается от вопроса.

Почти всю ночь он провёл в курилке в конце коридора в своей общаге. Только под утро зашел в комнату переодеться.

Жена на прощанье не проронила ни слова, она неподвижно лежала на диване, глаза её были опухшими и красными от слёз. Рубахин, чувствуя себя предателем, очень хотел упасть ей в колени, но выражение лица Натальи не допускало ничего подобного.

Он осторожно поцеловал кружевной чепчик спящей дочурки, вдохнул всей душой такой родной и сладкий запах её белокурых прядок и вышел.

Вышел молча, бесшумно затворив за собой дверь.

Пока шёл по коридору до лестницы, невольно замедлял шаг – всё ещё ждал, что Наталья окликнет…

Проводить отряд явился и подполковник Старовский. Он стоял под зонтом рядом с генералом Козловым – начальником городского управления внутренних дел.

Взгляд Старовского равнодушно скользил по фигурам отъезжающих, но, наткнувшись глазами на почерневшее за ночь лицо Рубахина, подполковник резко отвернулся и сделал вид, что слушает генерала, дающего последние напутствия командиру отряда – майору Гагаре. Он чувствовал спиной тяжёлый взгляд капитана, и было это неприятно до озноба, словно смотрел ему меж лопаток чёрный зрачок пистолета. Мелькнула трусливая мысль: «Неужели чего-то накопал?»

Чуть в стороне от начальства, спрятав лицо в приподнятый воротник длинного плаща, стояла под навесом майор Лобанова. Когда после короткого построения и общего начальственного напутствия бойцы направились по вагонам, Надежда быстро подошла к Рубахину и Соколову, обняла их по очереди:

– Буду молиться за вас, мальчики!

Ладонь её, словно невзначай, скользнула по щеке Юрия.

И снова Финиста тряхнуло изнутри, словно разряд тока ударил под сердце.

Василий подсознательно отметил в интонациях Лобановой что-то необычное, но он не придал этому значения.

Через десять минут перрон дрогнул в вагонных окнах и медленно поплыл в прошлое под холодным осенним дождём…

 

8. Старовский

Сам начальник райотдела, честно говоря, изрядно запаниковал, когда в тот проклятый вечер ему позвонили и рассказали, что капитан Рубахин взял торговца наркотой.

Очень скверно было, что история завязалась именно с Рубахина – этот опер, если что-то цеплял – разматывал до конца и, как правило, очень быстро.

Но самое скверное – фамилия задержанного была Старовскому хорошо знакома. Анатолий Горшенин давно дружил с Валеркой, его сыном-десятиклассником, часто бывал у Старовских дома, и его задержание с упаковкой «экстази» в кармане могло иметь непредсказуемые последствия. То, что парень на первых допросах не сдал своего поставщика, утешало слабо.

Виктор Семёнович и не стал бы, может, так нервничать, если бы не появилось у него с недавних пор ещё и смутное ощущение, что за ним приглядывают. Вроде бы и не видел он никаких известных ему признаков слежки, а вот противное чувство не проходило…

***

Раньше майор Старовский служил начальником отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков – ОБНОНе.

Он в ту пору только принял эту должность, поскольку его предшественник был переведён куда-то на Дальний Восток, где набирали новый состав такого же территориального ОБНОНа. Прежний состав поголовно проворовался: денежные потоки в наркобизнесе сбивают с ног и очень неслабых людей, встающих на их пути.

Мало кого несёт затем поверху, больше – в канализацию…

***

Однажды ночью на автовокзале подчинённые Старовского задержали транзитного курьера с героином весом лет этак на десять-пятнадцать тюрьмы.

Этот случай, как топор, разрубил надвое всю жизнь майора.

Задержанный курьер вёл себя спокойно и уверенно. Казалось, его нисколько не смущали ни наручники на запястьях, ни серьёзность статьи, которая ему могла быть предъявлена.

А уже ранним утром на приём к Старовскому явился некий человек по фамилии Свергунов, который представился директором фирмы, торгующей удобрениями для домашних цветов.

– Десять тысяч долларов, майор, – спокойно заявил он, внимательно наблюдая за лицом Старовского, – ты получаешь сразу, как только отпускаешь моего курьера с товаром. – Он достал из кармана мобильный телефон. – Я звоню – деньги подвозят.

Старовский молчал, привычно постукивая по столу торцом длинной стальной линейки, с помощью которой он в ходе допросов нередко добавлял разговорчивости задержанным. Нет, он никого не бил – просто её вид и хлёсткий, неожиданный удар этой линейки по столу производил нужное впечатление на наркоманов и мелких торговцев различной «дурью».

Но в тот раз майор чувствовал, что перед ним – птица совершенно другого полёта.

Человек, сидевший перед ним, добавил к названной сумме ещё пять тысяч. Старовский всё так же молчал. Тогда посетитель зашёл с другой стороны:

– У тебя сын растёт, Валерой зовут… – Так ведь, майор? – спросил он.

– И что? – напрягаясь и холодея, переспросил Старовский.

– Не боишься, что с ним беда какая-нибудь случится, по пути на баскетбол, например? Или вдруг резко подсадят его на иглу?

Первым порывом Старовского было тут же пристрелить этого типа, но он стиснул зубы и продолжал мерно стучать своей линейкой. Если самоуверенный визитёр знал имя сына, знал, что он увлекается баскетболом – значит, к нему уже подобрались вплотную. Угроза могла оказаться и не игрой.

– А если я и на тебя сейчас наручники одену? – произнёс он, чувствуя, что уже сам себе не верит.

– Я не шучу, майор! – поморщился гость. – Возьми деньги. Если договоримся – будешь получать регулярно. Ну, проявишь ты сейчас принципиальность, оформишь и меня на нары, а что тебе толку? Жена твоя как ходила в штопаных колготках, так и будет ходить – твоей премии за мою голову, если дадут, – на новые не хватит! А что она тебе скажет, когда что-то с сыном случится?

Дальше их разговор пошёл уже по совсем иному руслу.

Экспертиза затем дала заключение: «Представленное к анализу порошкообразное вещество белого цвета, в количестве ста граммов двадцать три миллиграмма…» – далее шла сложная химическая формула и справка, что данная смесь производится и используется в качестве удобрения для комнатных растений.

Соответствующий пакет с порошком директор фирмы предусмотрительно имел с собой…

***

Раскрываемость преступлений в отделе под началом Старовского с того момента заметно выросла. Это была продуманная тактика, предложенная его новым негласным боссом: майор просто брал мелких торговцев, которых Свергунов вербовал через своих людей.

Успехи подразделения неизменно освещались в местной прессе. По небескорыстному уговору, летописцем славных подвигов ОБНОНа и его начальника всегда выступал известный опорский криминальный журналист Матвей Уринович.

Таким образом, за короткий срок проявил себя майор в глазах начальства и общественности чуть ли не героем.

А через год, оставив вместо себя в отделе преданного человека, с новой звёздочкой на погонах Старовский перепрыгнул в кабинет начальника самого крупного в городе Центрального райотдела милиции.

Всё это отвлекало Виктора Семёновича от мыслей о предательстве, и он уже затруднялся определить, какая сторона жизни для него важнее.

Считая своим долгом знать, с кем дружит сын, Старовский-старший в своё время навёл подробные справки о худощавом хмуром пареньке, которого всё чаще заставал в компании своего Валерки.

Толик Горшенин был единственным у матери-инвалида сыном. Когда-то мать в зимнюю гололедицу упала под отходящий троллейбус. После нескольких операций и долгого лечения она так и не встала на ноги – могла передвигаться только в коляске.

Отец вскоре обзавёлся другой женщиной и растворился на просторах страны, оставив искалеченную жену и Толика выживать самостоятельно. Каково это на одну нищенскую пенсию, вряд ли стоит рассказывать. Мать считала каждую копейку, по-чёрному озлобляясь на сбежавшего мужа, на людей, на власть, на весь белый свет, неизбежно заражая своим настроением и сына.

Из-за этой нищеты Толик постоянно ощущал себя униженным, ходил мрачным и замкнутым, по-чёрному ненавидел благополучных сверстников, а со Старовским-младшим, видимо, сдружился лишь потому, что сын тогда ещё честного милиционера в плане достатка не так уж резко отличался от него самого.

Виктор Семёнович пристроил мальчишек в секцию самбо, которой руководил бывший его сослуживец, но рослый Валерка затем увлёкся баскетболом, а Толик борьбу не бросил, но упорно отказывался от участия в публичных соревнованиях.

Тренер не настаивал, чувствуя в мальчишке жесткий характер, он терпеливо ждал, когда задавленное честолюбие прорвётся наружу: «Я на него всё же надеюсь! – сказал он при встрече Старовскому. – Он может вырасти в хорошего бойца …»

Заботливый милиционер-отец, на всякий случай, провёл как-то дома с друзьями и пространную беседу о вреде наркотиков. У Толика обнаружилась в этом вопросе своя позиция, которую Старовский невольно для себя отметил:

– По-моему, наркотой увлекаются только сынки-мажоры – им денег девать некуда! А с ними ещё придурки, которые очень хотят казаться крутыми, – неожиданно жёстко заявил юноша. – А по мне – кто хочет по кайфу сдохнуть – пускай сдохнет, потеря невелика!

Старовский и сам по службе давно видел, что запретным зельем больше увлекается именно «золотая молодёжь», зажравшиеся детки – завсегдатаи дорогих дискотек и ночных клубов. Публика, в основном, сопливая и никчёмная, но при деньгах и с немерянными амбициями.

Больше всего раздражало откровенное презрение этих деток к любому, кто не входил в их круг. Чванливые юнцы, развязные девицы с пренебрежением, но спокойно давали себя обыскивать при облавах, нисколько не сомневаясь, что родители их немедленно вытащат через связи в милицейских верхах, или просто выкупят из любой ситуации.

Да, откровенно говоря, и сами эти милицейские «маски-шоу» по дискотекам и клубам проводились больше для отчётности и показа по телевидению, потому что реальных результатов это почти никогда не приносило. Задержанных обыскивали и отпускали, сметали с пола сброшенные таблетки «экстази», «марки» ЛСД и прочую дрянь, на том дело, обычно, и заканчивалось.

Но была и другая сторона проблемы, посерьёзнее: обработка юных отпрысков богатых и влиятельных людей – один из главных принципов в стратегии наркоторговли. Имея хорошие карманные деньги, элитные детки употребляли наркотики сами и обязательно угощали друзей, расширяя, таким образом, круг покупателей.

Это давало ещё и железные основания для шантажа родителей. Подсадить на наркотики любимое чадо прокурора, высокого чиновника, какого-нибудь воротилы-предпринимателя – означало получить тайную и жёсткую власть над этими людьми.

***

Теперь Толик Горшенин школу уже окончил, но ни учиться дальше, ни служить в армии не мог: от призыва он был освобождён, как единственный сын, по инвалидности матери, а на учёбу не было денег, потому что не было работы. Не находя в жизни опоры, парень был на грани отчаяния.

Подполковник прикинул, что Горшенин может вполне сгодиться для дела, и поручил своему человеку с ним поговорить. Это было ещё и актом милосердия – пацан получал шанс неплохо подзаработать. Поторгует в розницу, а дальше – как себя покажет…

Человек с Толиком переговорил. Когда всё было решено, он под страхом смерти взял с Горшенина клятву: ни при каких обстоятельствах не посвящать в свои дела Старовского-младшего.

– А вдруг папаше проболтается? – говорил тот человек.

***

Теперь Старовский рассудил, что таблетки, изъятые у Горшенина, он распорядился подменить правильно: парень должен был официально выйти на волю, а потом исчезнуть – его следовало немедленно убирать. Не прятать, а убирать.

Сделать это сразу не хватило решительности, сработала жалость – вещь невозможная по вторую сторону жизни подполковника.

Но что сделано – то сделано, и вот у Старовского круглыми сутками болит голова.

Несмотря на позднее время, подполковник сидит один в своём кабинете. На душе у него черно и муторно.

Паника, как известно, лишает разума: не стоило заставлять Горшенина писать заявление об избиении, и уж полным идиотизмом было привлекать к происшествию общее внимание, припутывать журналиста этого, Уриновича, щелкопёра заказного!

Старовский представляет себе пухлую, с модной щетиной, физиономию журналиста и ему хочется сплюнуть.

Подполковник снова и снова прокручивает в памяти всю цепочку событий и понимает, что не был готов к подобному их повороту, и в смертельной игре, в которую он ввязался, козырей ему отныне может и не выпасть.

Четыре года жил опасной двойной жизнью, осторожно подбирал подельников, расставлял их куда надо. Схема работы с транзитным товаром развивалась и совершенствовалась, а тут – такой прокол!

И что выиграл? Деньги?

Да, теперь их не нужно хронически экономить, и даже наоборот – возникала проблема, как их тратить, чтобы не вызывать лишних подозрений.

Сам Старовский в своих потребностях был весьма неприхотлив, а вот жену – понесло.

Когда он принёс ей первую пухлую пачку долларов, Светка даже заплакала, не веря своим глазам.

Она была ещё вполне молода, а хроническое безденежье давно вымотало ей душу. Хотелось модно приодеться, давно мечтала она купить домой хорошую удобную мебель – избавиться хотя бы от скрипучего дивана, на котором они ещё сына делали семнадцать лет назад.

Короче говоря, много чего по-женски хотелось, но всё это, доступное другим, было до сих пор недостижимо для жены мента.

Перепрятав несколько раз ту заветную пачку, Светлана принялась составлять список будущих приобретений: что-то в него вносила, потом вычёркивала, потом опять вносила, и снова вычёркивала. Список всё равно получался длиннее денег, и она довела своего Виктора чуть ли не до белого каления разными версиями покупок.

Но деньги стали поступать регулярнее, и супруга, игнорируя постоянные предостережения мужа, всё откровеннее шиковала: у неё появились дорогие наряды, кое-какие украшения с бриллиантами, приличная косметика, и она из серой мышки на глазах превращалась в этакую светскую львицу опорского масштаба.

Её домашние затеи с мебелью, бытовой аппаратурой и ещё каким-то модным хламом уже не вписывались в объёмы двухкомнатной квартиры и стали наводить на мысли о расширении жизненного пространства.

Виктор Семёнович выбил себе участок в престижном пригородном районе и начал потихоньку строить дом.

Накануне своего сорокалетия Светлана жёстко поставила перед мужем вопрос об иномарке, которую она уже успела выбрать в автосалоне.

Когда желанную модель подогнали к дому, Старовский чуть не взвыл от досады: машина была вызывающе красного цвета. То, что позволяла себе его Светка, уже невозможно было скрыть от посторонних глаз, более того – жизнь Старовских становилась предметом сплетен и подозрений.

Чтобы как-то легализовать доходы, Виктор Семёнович открыл в центре города небольшую аптеку, зарегистрировав её на имя жены. Светка уволилась из районного отдела образования, где много лет работала бухгалтером, и теперь нередко красовалась за аптечной стойкой рядом с невзрачной девушкой-провизором. Нужно заметить, что эта невзрачность стала для провизора решающим фактором при приёме на работу…

Особенно досаждало Виктору новое окружение супруги: куда-то исчезли жёны сослуживцев, с которыми они раньше в складчину отмечали все праздники, делились бедами и радостями, и нередко занимали друг у друга рубли до зарплаты. На смену им быстро пришли холёные, тупые во всём, кроме денег и интриг, жёны и подруги известных городских деятелей – коммерсантов и чиновников. Иногда дамочки мило меняли своё расположение к Светке на разнообразные услуги со стороны её мужа как милицейского начальника.

Старовского раздражали их неожиданные, как правило – глупые, просьбы, но некоторые из них приходилось исполнять, потому что жил он теперь в другой системе координат, новые связи жены могли быть и весьма полезными.

После Светкиного юбилея, в отместку за всё сразу, он несколько дней подряд изменял ей с дорогущей девочкой по вызову. Под видом командировки, скрывался с юной пассией на специально арендованной даче.

Никто бы не поверил, но таким образом Виктор Семёнович впервые потратил на свои личные нужды какие-то более-менее заметные деньги.

Получалось, что жить для себя ему действительно некогда. Он был и борцом с преступностью и преступником одновременно. Ни в одной из этих ролей нельзя было расслабляться ни на минуту, приходилось всё напряжённо просчитывать, руководить людьми, выстраивать сложные схемы взаимоотношений.

У Старовского временами элементарно сдавали нервы. На днях ему приснился сон, будто бежит он от пожара по какому-то тёмному, извилистому коридору, натыкается на неизвестных людей, зло их расталкивает, освобождая себе дорогу, и вдруг видит, что впереди у него тоже бушует пламя…

Проснувшись, он долго лежал с открытыми глазами и обнаружил заодно, что его Светка причмокивает во сне самым отвратительным образом.

Единственной отдушиной для Виктора Семёновича стала Оксана – та самая девочка по вызову, которую он сделал теперь своей секретаршей.

Переселившись в специально снятую Старовским квартиру, Оксана добросовестно изображает любовь и нежность, старательно мурлычет, принимая начальника-любовника, но не очень-то ему верится, что это безупречно сложенное природой юное женское существо согласится мурлыкать у него на плече без денег, которые он регулярно подкладывает ей в сумочку…

 

9. Рубахин и Финист

Милицейской полуроте при поддержке военных, предстояло прочесать горное село, где, по информации контрразведчиков, накануне спрятались до десятка боевиков. Военные оцепили село по периметру, перекрыли дороги, а милиционерам предстояло двигаться по улицам от дома к дому, заходя в каждый из них. В поддержку им военные дали старенькую БМД – боевую машину десанта.

Череду событий этого утра Рубахин, как ни пытался потом, не мог объяснить иначе, как непреодолимый злой рок.

Сержант – механик-водитель БМД, запрыгивая в машину, оскользнулся на мокрой броне и упал, матерясь и кряхтя от острой боли в ноге.

– Твою ж мать! – в сердцах воскликнул руководивший операцией майор Гагара, когда выяснилось, что нога у водителя сломана. – Кто ж тебя воевать учил, дитятко! И на х… мне теперь погремушка ваша, что толку от неё?

– Я могу сесть! – неожиданно заявил Финист. – Водил я эту коробочку.

Майор внимательно посмотрел на улыбающегося Соколова и скомандовал:

– Вперёд, орёл!

– Он у нас не орёл, он – сокол! – пошутил Рубахин.

– А мне вот по х… что он за птица, – проворчал довольный майор, – главное, чтобы он летать умел!

Как и Рубахин, срочную службу Финист отслужил в десантных войсках, и Василия нисколько не удивило внезапное желание друга покататься на БМД…

Они уже продвинулись до середины села, где улица выходила на площадь перед новой, похоже, недавно построенной, мечетью. «Бээмдэшка» Соколова, которая двигалась впереди, остановилась, поджидая, пока подтянутся пешие группы.

Как гром среди серого осеннего неба, ударил хлыстом по слуху резкий выстрел гранатомета. Василию, который находился с двумя бойцами метрах в ста пятидесяти, показалось, что тяжёлая машина на мгновение присела, и тут же последовал страшный хлопок изнутри – БМД вспыхнула, с гулом распуская яркие языки пламени, свитые с чёрным дымом в тугие жгуты.

– К бою! – передёргивая затвор автомата, закричал Рубахин и бросился к горящей машине, куда со всех сторон уже бежали бойцы других групп. С окраины села к месту взрыва рванул «ГАЗ-66» с армейской резервной группой. Послышались первые автоматные очереди…

Перестрелка продолжалась около часа. Военные подогнали ещё одну БМД, которая стала бить из пушки по окнам дома, где засели боевики, дом загорелся, и только тогда ответные очереди из него прекратились. Живых там, похоже, не осталось.

В машине, которую вёл Финист, тоже не осталось живых. Кумулятивная противотанковая граната, попадая в броню, прожигает её насквозь адской огненной струёй, – в тесной железной коробке при этом вспыхивает сразу всё, что может и не может гореть. Взрывается боезапас.

Рубахин, обезумевший от бессилия перед пламенем, какое-то время ещё метался вокруг БМД, страшно крыл матом, кричал кому-то, чтобы вызвали пожарных, хотя и знали все прекрасно, что никакие пожарники не приедут, пока не закончится стрельба, да и тушить выгорающую машину не было никакого смысла уже изначально.

Финист и трое армейских ребят внутри БМД умерли в один миг, и тут же тела их сгорели в общем погребальном костре, назначенном им военной судьбой…

Больше никто не стрелял.

Резко сникший Василий отошёл в сторону, сел под забором прямо на сырую землю и, запрокинув голову, неподвижно следил, как уносятся в небо и бесследно растворяются в облаках уже редеющие клубы дыма. На мгновение ему показалось, что там, в вышине, промелькнули острокрылые силуэты двух птиц, но сосредоточиться он не успел – его, протягивая руку, окликнул майор Гагара:

– Ты цел, капитан?

Вопроса Рубахин не понял, но среагировал на протянутую руку, принял её и встал, отрешённо мотая головой.

Гагара протянул ему флягу с водкой:

– Глотни, Васька, глотни, как следует…

Судя по месту на броне, куда ударила граната, стрелок очень хорошо знал дело. Василий увидел этого умельца, когда немного пришёл в себя и принялся помогать своим в осмотре взятого штурмом двора.

Недавний враг лежал рядом со своим гранатомётом с открытыми, но уже остывающими зеленоватыми глазами. На вид ему было лет тридцать – ровесник Финисту, худощавый парень, в толстом, домашней вязки, чёрном свитере, теперь насквозь пропитанном кровью. Одного ботинка на парне почему-то не было, а через дыру в носке белел большой палец.

И тут капитан невольно вспомнил, что на левой ноге у него сейчас такой же дырявый носок, и поймал себя на мысли, что ярость угасла, и он уже не испытывает к лежащему врагу никакой ненависти. Он наклонился и положил убитому на глаза валявшуюся неподалёку камуфляжную бейсболку – смерть есть смерть, и её следует уважать…

Ещё Василий отрешённо подумал, что ни у него с Юркой, ни у этого парня не было никаких прямых причин, чтобы стрелять друг в друга. В обычной жизни они никогда бы и не встретились. Но чьи-то руки упорно чертили между ними линию огня …

 

10. Антон Нестеров

Старовский приехал в одну из престижных гостиниц Опорска для серьёзной встречи. Выслушав его доклад, сидящий напротив человек так долго и зловеще молчал, что у подполковника холодело внутри и начинались спазмы в горле.

Выглядел этот человек, как преуспевающий доктор: аккуратнейшая короткая стрижка, слегка затронутая сединой, прямоугольные стёкла очков без оправы, а главное – крупные, и очень уж чистые руки, какие бывают, обычно, у хирургов. Однако бугристые плечи, которые не мог скрыть даже пиджак, и холодный, до колючего, взгляд вызывали подозрения в принадлежности этого человека к профессии совсем иного рода.

– Очень плохо, Виктор Семёнович! – произнёс, наконец, гость и пригубил стакан с тёмно-янтарным виски, в котором тонко звякнули кусочки льда. – Зачищать площадку придётся. Очень дорогое удовольствие, знаешь ли, но оно целиком за твой счёт! – в углах рта его мелькнуло подобие улыбки. – Может, ещё и в долгу останешься – это посмотрим.

Старовский молча кивал, соглашаясь на всё. Денег было не жалко: скороспелая к ним привычка была ничем в сравнении с опасностью, которой, как электрический скат, был заряжен человек напротив. Подполковник не исключал, что в любой момент может и сам оказаться в списке зачищаемых объектов.

Но главное, он чётко осознавал, что его сын по-прежнему остается в зоне риска. Не было никаких гарантий, что в каких-то обстоятельствах его босс снова не применит единожды испытанный шантаж. А за грехи свои Виктор Семёнович готов был платить чем угодно, кроме здоровья и жизни Валерки. Насколько мог, он старался оградить его от мерзостей, в каких приходилось вертеться самому…

Во рту и горле у подполковника совершенно пересохло, и он, в отличие от гостя, опрокинул налитый ему виски залпом, как водку, и теперь прижимал языком к нёбу тающий ледяной кубик.

– Мента своего прыткого на Кавказ отправил – это, в общем, приемлемо! – ещё немного помолчав, приезжий чуть смягчил тон. – Будет проще там о нём позаботиться…

Старовский механически продолжал кивать. Ему ясно, о какой «заботе» идёт речь.

– Всё остальное – глупо и очень глупо. Придётся делать лишнюю работу! – гость поднялся из своего кресла, давая понять, что разговор окончен…

***

Невидимая бригада столичных чистильщиков с делом в Опорске управилась быстро.

Труп Толика Горшенина вскоре закопали на свалке отходов мясокомбината в окрестностях соседнего городка. У исполнителей был опыт в таких делах, и они знали, что вряд ли кому-то придёт в голову и захочется основательно рыться в подобном месте.

На заявлении матери об исчезновении сына появилась короткая резолюция начальника Центрального райотдела милиции Старовского: «В розыск!» …

Похожий на хирурга человек был профессионалом в своём деле. Но сейчас ему приходилось с досадой признавать, что когда-то он ошибся, делая ставку на Старовского. Скорее, это была техническая недоработка: бизнес бурно развивался, требовал всё новых и новых кадров самого разного пошиба. Изучить всех и каждого досконально было задачей нереальной.

Нижний, уличный, уровень торговцев заполнялся «расходным» человеческим материалом, и жизнь рядового пушера в определённых обстоятельствах вообще не стоила ни копейки.

А вот в таких деятелей, как Старовский, вкладывались немалые деньги. Их перед вербовкой внимательно изучали, выявляли слабые места, наклонности, старые грешки, искали подходы к ближайшим родственникам – собирали на каждого досье.

Но что-то всё равно оставалось неучтённым…

***

Человека, похожего на хирурга, звали Антоном Нестеровым. В своих нынешних кругах он был известен под прозвищем «Анубис». Он сам выбрал себе этот псевдоним – образ древнеегипетского бога, проводника в царство мёртвых, вполне соответствовал роду его занятий: Антон не только контролировал поставки товара и очень крупную сеть сбыта, но ещё занимался подбором и увольнением основных кадров. Увольнения из системы происходили только одним способом – на тот свет.

Старое государство когда-то основательно готовило его для решения тех же, по сути, задач, но только с обратным знаком. То государство требовало от Нестерова полной отдачи, на месяцы разлучало с молодой женой, не раз и не два подвергало его смертельному риску, а потом – рухнуло, калеча при этом несчитанные судьбы своих верных служак, в число которых попал и Антон.

Расхожие словосочетания «твой долг» или «ты должен» теперь наполняли Нестерова ледяной внутренней злостью: слишком часто ему твердили о его служебном долге, но, как потом оказалось, никто не оставил за собой никакого долга перед ним.

Новые люди во главе нового государства начинали с небывалым демократическим замахом. В первую очередь, они заплевали и разрушили всю прежнюю систему безопасности. Нестеров в числе довольно многих сослуживцев оказался на улице без всякой жизненной перспективы.

Граждане, разом одуревшие от подавленного страха и восторга безнаказанности, в те лихие дни возбуждёнными стаями сновали по улицам столицы. Они непрерывно митинговали, выкрикивали какие-то лозунги, сладострастно крушили своих вчерашних гипсовых, бетонных и бронзовых идолов.

Людей из профессии Нестерова публично обзывали опричниками тоталитарного режима и преступниками.

Было особенно обидно, что главными обличителями рухнувшей системы выступали болтливые мозгляки, которые ещё вчера трусливо перешёптывались по углам и мочили штаны, когда за ними приходили…

Тогда Нестеров и счёл себя свободным от любых обязательств перед новым государством, тем более, что по роду прежних занятий знал истинную подноготную некоторых выскочек в нынешние большие государственные деятели.

От моральных долгов перед кем угодно он тоже себя избавил.

С женой развёлся давно. Пока Антон мотался по службе, она сделала его таким красавцем-оленем, что жить с ней дальше было просто позорно.

Однажды, после очередной тяжёлой и длинной командировки ему повезло – он долетел до столицы попутным военным бортом, и это вышло почти на трое суток быстрее, чем поездом. Поздним вечером Нестеров подошел к дому и, не обнаружив в окнах своей квартиры света, остановился от охватившего его вдруг нехорошего предчувствия.

Он поднялся на третий этаж, пристроил сумку на подоконнике рядом с дверью квартиры, тихо вставил ключ и, помедлив еще немного, чтобы успокоить дыхание, решительно вошел.

Когда он в прихожей щёлкнул выключателем, в спальне послышалась короткая возня, и на свет выскочил рыжий детина в одних трусах. Скомканные брюки и рубашка были у него подмышкой.

Антон поначалу даже не сообразил, как ему поступить, и неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы, пробиваясь к выходу, рыжий не попытался свободной правой ударить Нестерова в челюсть.

Далее всё произошло автоматически: нырок в сторону, захват, рывок. Детина плашмя, всей своей массой влип в стену и тут же получил двойку резких ударов ребром ладони по шее и по печени. Неудачливый любовник обмяк и рухнул на пол.

В следующее мгновение Нестеров сорвал с дверей тонкие шёлковые занавески и стреножил ими рыжего так, что колени его оказались рядом с ушами. При всём желании он и шевельнуться не смог бы. Это была специальная «упаковка», в таком виде задержанного удобно транспортировать на короткие расстояния – занимает мало места и не дёргается. Если же оставить человека в таком положении больше двух часов – может умереть.

Антон вошёл в спальню. Жена стояла в углу у окна, прикрывшись простынёй. Её била крупная дрожь.

– Не включай свет! – на истерической ноте всхлипнула она. – Ты его убил?

Антон, в груди у которого стремительно нарастала пустота, горько усмехнулся:

– Будет жить…

От чужого запаха в спальне мутило.

– Приду завтра к вечеру, – устало закончил Антон, понимая полную бессмысленность какого-либо разговора, – к восемнадцати часам, и я не хотел бы здесь тебя обнаружить. Забирай всё, что сочтёшь нужным…

Он вернулся в прихожую. Рыжий уже пришел в себя и натужно кряхтел. Лицо у него было багровым, глаза лезли из орбит.

– Р-р-раз-вя-жи! – прохрипел он.

Антон молча через него переступил, взял сумку и захлопнул за собой дверь…

***

Других близких людей у Нестерова в столице не было, и теперь он днями сидел в своей квартире, перечитывал старые книги, не имея никакого желания выходить на улицу, а тем более – включать телевизор. Новости с экрана вызывали в нём приступы ненависти, а серая толпа на столичных улицах – раздражала до чесотки.

Эта толпа поначалу думала, что вот и свалились на неё свобода и благоденствие! Но Антон однажды заметил, какие злые глаза и лица были у этих свободных людей на митингах, и невольно вспомнил старые праздничные демонстрации. Там, у якобы несвободных людей, были другие лица – радостные и счастливые. И это не было постановочной показухой.

Да, наверное, мало кто тогда всерьёз верил в коммунизм, но у людей было главное: они верили в себя, гордились своей страной, которую они сами неимоверно тяжким трудом сделали великой мировой державой.

Теперь же Нестеров наблюдал, как на гребень жизни шустро всплывала пёстрая и наглая публика: предатели-политики, торгаши и ворьё, тупые бандиты и ушлые проститутки. Всплывшее дерьмо стремительно богатело, стало именовать себя «элитой» и тут же присвоило себе право смотреть на таких людей, как Антон, свысока.

Как-то по объявлению пришёл Нестеров наниматься в охрану шикарного косметического салона.

Поблёскивая бриллиантами на пальцах, лощёный и манерный хозяин модного заведения осмотрел его, как жеребца на ярмарке, и кивнул:

– Можешь завтра выходить на работу!

Развалясь в кресле, он ленивым глазом оценил почти новый костюм стоявшего перед ним Нестерова и брезгливо поморщился:

– Только оденься приличнее, мужчина, пока тебе не сошьют нашу фирменную шмотку…

Этому педерасту даже в голову не пришло, что на Антоне и был как раз самый приличный из его костюмов, то есть – единственный, а остальное пространство в его гардеробе занимали ещё несколько рубашек, пара джинсов да ненужные теперь комплекты военной формы – от полевой до парадной.

Нестеров едва сдержался, чтобы не задвинуть ногой физиономию хозяина вглубь его прилизанной головы.

«И откуда вся эта мразь так быстро выскочила? – думал Антон, шагая по улице Горького, которая уже по-старому стала именоваться Тверской. – Словно в засаде все сидели!»

На работу в салон он, естественно, не вышел…

Смотреть на эту наглую публику снизу вверх Нестеров никогда бы себе не позволил, он предпочёл бы вообще её не видеть, или – одним движением пальца на спусковом крючке – вычеркнуть себя из числа зрителей и свидетелей навсегда. Он уже слышал, что кто-то из его бывших коллег так и поступил…

***

Антон долго болтался без дела, работая в случайных местах, где – месяц, где – неделю. Он уже исчерпал все свои резервы, и был близок к последней черте, когда ему позвонил появившийся в Москве сослуживец, полковник Элгазы Юнусбеков из Таджикистана, тоже уволенный из органов. Нежданный гость сделал ему предложение, развернувшее жизнь Нестерова на сто восемьдесят градусов.

Предложение исходило от имени некоего большого босса, сидевшего заграницей. Оно было ошеломляющим – и по теме, и по деньгам.

Антон задумался.

– А с чего это ты взял, Элгазы, что я, как электричка, легко могу поехать в противоположную сторону? – спросил он, наблюдая, как Юнусбеков разливает по стаканам очередную порцию дорогущего виски, которым они отмечали встречу в люксовом номере гостиницы «Пекин». В отличие от предложения, виски ему сразу понравился, тем более, что он впервые попробовал этот напиток.

Юнусбеков иронично прищурил свои, и без того узкие, восточные глаза:

– Антон, уважаемый! Какая сторона – ты говоришь? Тебе раньше пальцем сверху показывали – туда езжай, сюда езжай! Ты ехал-ехал и куда приехал?

Тебя раньше все контрабандисты в Таджикистоне боялись. Вспомни, сколько раз большие деньги давали – ты не брал, сколько раз убить хотели – живой остался, ну – и что? За всю твою службу тебе опять показали пальцем – только уже на помойку!

Сидели долго.

Изрядно захмелевший Антон предложение Юнусбекова принял вместе с ошеломляющим авансом в двадцать пять тысяч долларов…

Окончательно сомнения Нестерова развеял зарубежный босс, Серж Гольдштейн, к которому он прилетел для знакомства две недели спустя после визита Юнусбекова в Москву.

– Надеюсь, у тебя нет моральных страданий по содержанию бизнеса? – маленькие, не отражающие никаких эмоций, глаза Гольдштейна смотрели на Антона в упор. – Несчастные наркоманы, умирающие от ломки или передоза, – в ночных кошмарах не придут?

Подметив тень сарказма в ответной улыбке Антона, Серж кивнул:

– Эта категория людей – наркоманов, алкоголиков – сожаления не заслуживает. Как правило, наркомании подвержены личности со слабой, ущербной психикой, неуверенные в себе и неспособные сопротивляться внешним вызовам. А мы помогаем им поскорее покинуть этот жестокий мир, в котором им так неуютно, и даём возможность испытать перед смертью массу ярких впечатлений в состоянии изменённого сознания. Ну, естественно, они платят нам за это деньги!

Гольдштейн зевнул и снова уставился Нестерову прямо в лицо.

– Ты вот, Нестеров, даже водкой не увлёкся, как многие из твоих бывших коллег. Хотя вроде бы их можно понять: пережили тяжёлый внутренний разлом, а то и вообще остались не у дел. Но я уважаю только сильных духом людей…

Это звучало комплиментом, но Антон не сказал бы, что при этом ему был приятен пустой и неподвижный взгляд только что обретённого босса.

Впрочем, деньги и возможности, которые ему предложили, сгладили все сомнения и неприятные впечатления.

Кроме того, впервые оказавшись в европейской капиталистической стране, Нестеров испытал состояние, близкое к шоку – он увидел, как благополучно и спокойно могут жить обыкновенные люди, и почувствовал себя постыдно нищим и убогим, жестоко обманутым всей прошлой жизнью.

Несколько дней ушло на постановку задач и обсуждение планов.

Нестеров вступил в дело…

***

Теперь ситуация в Опорске Антона напрягала.

Конечно, этот мальчишка с его таблетками был бы сущей мелочью, не окажись он, на свою беду, так близко к Старовскому. А вот это уже выглядело скверно: подполковник обеспечивал безопасность перевалочной базы, узлового пункта в наркотрафике. Здесь крупные партии афганского героина принимались, затем делились на части и отправлялись в столицу и по другим городам. Относительно тихий Опорск по географическому положению как нельзя лучше подходил для подобных целей.

Почти триста тысяч населения делали город и неплохим рынком сбыта, но Нестеров, чтобы не засветить ненароком базу, категорически запретил своим людям торговать здесь героином. А для отвода глаз, Антон по другим, отдельным каналам из Прибалтики, организовал сюда умеренные поставки «синтетики» – популярных среди молодёжи «экстази», ЛСД и тому подобной «дури».

Замыкалось всё на Старовского, и только он один в Опорске знал Нестерова в лицо, хотя чаще ему приходилось иметь дело с заместителем Анубиса Геннадием Свергуновым.

Залётных торговцев «чужим» товаром в Опорске безжалостно отлавливали, чем честно и законно повышали показатели отдела по борьбе с наркотиками, руководимого ныне преемником Старовского.

Свергунов уже докладывал Анубису, что в последнее время у Старовского сдают нервы. Вдобавок, его беспокоило и вызывающее поведение жены подполковника, что было для дела намного опаснее, чем случайное задержание юнца с «колёсами». Несчастная бабёнка, всё больше дурея от денег, активно толкала мужа и саму себя к погибельной черте.

Созданная Нестеровым сеть ширилась и чётко работала именно благодаря тому, что он без тени сомнения и жалости отсекал от неё все узлы, которые позволяли себе ослабнуть.

И Анубис утвердился в намерении убрать Старовского. Больше ошибаться в Опорске он не хотел.

С этими мыслями Нестеров уехал в столицу.

Уже оттуда он отправил двоих своих лучших чистильщиков на Кавказ. А будь у него сейчас надёжная замена Старовскому, Антон бы даже не стал себе морочить голову с этим заполошенным ментом Рубахиным…

 

11. Рубахин

Всё, что удалось извлечь из обгорелой боевой машины, отправили в окружную лабораторию на экспертизу, но в гробы, класть было, в общем-то, и нечего…

Чувство вины за смерть друга раздирало Василия изнутри. К вечеру того страшного дня он, превозмогая себя, позвонил Надежде Васильевне Лобановой и сообщил ей чёрную весть.

– Я это чувствовала! – раздалось в трубке после долгого и тяжкого молчания. – Я это чувствовала с сегодняшнего утра! Почему ты его не отговорил его от этой поездки, Вася?

Разговор оборвался…

***

До конца командировки время для Рубахина двигалось какими-то рывками: то стояло, превращая часы в вечность, то летело, глотая сутки, как часы.

Жене он сумел дозвониться лишь однажды – ещё по пути на Кавказ.

– Зачем ты звонишь, Рубахин? – чужим голосом спросила она. – Ты же нас бросил, и больше, чем сделано, словами не скажешь!

Дальше пошли короткие гудки…

Комендант общежития, с которым через два дня связался Василий, сообщил, что жена его сдала ключи и уехала. Но при всей горькой горечи этого известия Рубахину стало ощутимо легче – его девчонки теперь точно были в безопасности…

Он, конечно, звонил Наталье ещё и ещё, но каждый раз механический женский голос равнодушно выдавал ему стандартную формулу: «абонент не отвечает».

Сообщить Наталье о гибели Финиста Василий даже не пытался: это было особенно тяжко и горько. Он решил, что всё расскажет при встрече, если она сбудется…

Капитан замкнулся в себе. В этом состоянии он мог бы сунуться башкой и в самое пекло, но вся последующая часть командировки выдалась на редкость спокойной, будто бы всё, чему суждено случиться – уже случилось.

***

За две недели до возвращения домой Рубахин выбрался из части в город и зашёл в магазин детских товаров. Побродив между полками, он выбрал смешного пушистого зайца, который, как ему показалось, обязательно понравится маленькой его дочурке.

Сунув пакет с покупкой за пазуху, капитан вышел на улицу. Игрушка чудесным образом согревала ему душу. Рубахин представлял себе распахнутые глазёнки Танюшки и её улыбку – во все два зуба снизу, которые делали её саму похожей на купленного им сейчас зайчонка.

Капитан успел сделать несколько шагов по тротуару, когда его сильно дёрнули за бушлат. Резко обернувшись, Рубахин не увидел рядом никого, но метрах в двадцати сорвалась с места серая «Хонда». Сидевших в ней людей невозможно было рассмотреть через чёрные тонированные стёкла.

Иномарка, взвизгнув на повороте тормозами, скрылась за углом. И только тогда дошло до Василия, что же это дёрнуло его за одежду. Слева, под рукавом, появились в бушлате два отверстия: круглое небольшое – со стороны спины, и заметный рваный клок – спереди, примерно на уровне сердца. Пощупав правой рукой подмышкой, Рубахин почувствовал, что ладонь стала влажной. И сразу пришла саднящая боль.

Немногочисленных прохожих с улицы как ветром сдуло.

И только хозяин игрушечного магазина, невысокий пожилой кавказец, выскочил на улицу и мгновенно всё понял.

Старик подбежал к Василию:

– Серьёзно? – коротко спросил он.

– Царапина вроде! – морщась от боли, ответил Рубахин.

– В больницу?

– В военный городок…

Старик кивнул.

Он тут же выгнал из-за магазина помятую белую «Волгу», и через двадцать минут, когда машина затормозила у ворот воинской части, Рубахин крепко пожал старику руку. За всю дорогу оба не проронили ни слова. Прощаясь, Василий назвал себя, и сказал:

– Если, вдруг, в чём-то смогу помочь – найдёшь меня, отец.

Старик пожал плечами…

Прямо с проходной Василий пошёл в санчасть. Им тут же занялись медики.

Спасло капитана то, что в последнее время он очень сильно похудел, одежда болталась на нём, как на огородном пугале, а главное – Танюшкин заяц за пазухой оттянул бушлат влево. Стрелок второпях этого не учёл…

Пуля зацепила ребро по касательной на уровне сердца, но – явно левее, чем стрелявшему хотелось.

После того, как рана была обработана и перевязана, Рубахин потянулся к своему бушлату.

– Куда, герой? – строго прикрикнул на него хирург. – Будешь лежать у нас! Неделю, как минимум…

В санчасть влетел встревоженный и взлохмаченный майор Гагара.

– Что с ним? – спросил он хирурга, словно Рубахина рядом и не было.

– Будет жить, – улыбаясь, ответил врач, – но должен полежать у нас, хотя бы пока рана подсохнет!

Командир, похоже, воочию убедился, что Василий помирать не собирается. Для облегчения души майор тут же, в особо изысканных выражениях, смачно научил Рубахина, как надо правильно служить отечеству.

– Отберите и заприте у него штаны, – приказал на прощание Гагара, – а то я ещё и наручниками его к койке пристегну – за яйца!

В Опорске майор Гагара руководил уголовным розыском в соседнем Зареченском отделе. Рубахин его хорошо знал: по службе довольно часто приходилось общаться. Матерщинник и хитрован, Гагара, между тем, слыл человеком надёжным, и с ним можно было работать, не опасаясь подвохов.

***

Пришлось Василию добросовестно отлежать в санчасти, хотя и не объявленную неделю, а четыре дня – больше не выдержал. Валяться в палате наедине со своими мрачными мыслями было невыносимо. На это время раненых здесь, кроме Рубахина, никого не оказалось.

В окно палаты были видны горы, верхушки которых прятались в лохматом подбрюшье беспросветного зимнего неба. Недавно упал большой снег, перекрыл все дороги и тропы, сделал леса на склонах непроходимыми. Жизнь в горах замерла. Наверно, по этой причине наступило и затишье.

Рана на боку быстро присыхала, а вот душа у Рубахина теперь кровоточила безостановочно.

Он никогда не был религиозным, церковь – со всеми её смыслами – оставалась за пределами мира, в котором он жил. Во всяком случае, раньше ему не пришло бы и в голову искать утешения своей душе в молитвах. Но сейчас пришло совершенное ясное убеждение: все вопросы, что так его мучают, бесполезно задавать кому-то из людей – во всём, похоже, была воля повыше…

Василий подолгу курил у раскрытой форточки, перебирал в памяти каждый день из последних месяцев и каждый раз приходил к единственному выводу: его судьба повернула на чёрную сторону со злополучного школьного двора. И разве только его судьба?

«Зачем тебе, капитан, чужое горе? Своего мало?» – вспомнил Василий, и теперь это казалось ему предупреждением, которого он не понял.

Никто, действительно, его не обязывал будить лиха – брать того парня. Но тупо, автоматически сработала реакция мента. Все дальнейшие события уже проистекали одно из другого и вязались в железную цепь, в которой невозможно разомкнуть ни звена.

«Почему именно в тот день и час сломал себе ногу сержант-контрактник, которого Финист сменил в «бээмдэшке»? – напряжённо размышлял Василий. – «Почему Юрка остановил свою машину именно в том месте, где засел стрелок с гранатомётом?»

Рубахин не был фаталистом, и раньше он считал бы, что у него в каждой из ситуаций был выбор, но сейчас капитана всё больше одолевали сомнения.

Кто писал этот чёрный сценарий, который уже не исправить и не переписать? Разве это правильно, когда погибают такие люди, как Юрка? Где справедливость небесного суда?

Вслед за этими мыслями приходил ещё один беспощадный вопрос: «Чего ради? Это что – цена горсти таблеток? Расплата за то, что несколько сопляков тупо не побалдели где-нибудь в зассанном подъезде?»

Рубахин никогда не связывал себя в профессии такими пафосными официальными понятиями, как долг или присяга. Ещё с детства перед глазами был пример отца. Его уважали, к нему обращались за помощью, и всегда было понятно, что отец на стороне добра не по присяге, а по душе. Он этим жил, он так работал, и был участковый милиционер Никита Андреевич Рубахин счастливым человеком.

А Василию теперь всё чаще казалось, что его работа теряет свой изначальный смысл: чем больше он стремился к добру, тем больше притягивал зла…

***

В день выписки из санчасти, поздним вечером Рубахина пригласили к себе контрразведчики.

Старшему из них, подполковнику Сергею Воронову на вид было лет под сорок, а второй, Вадим Горюнов, – выглядел совсем молодым и зелёным, как и положено лейтенанту.

Они тоже были здесь в командировке. Жили в той же казарме, что и офицеры-менты, и единственной их привилегией была отдельная комната.

В комнате у контрразведчиков, рядом с солдатскими кроватями и деревянным столом ещё возвышался тяжеленный старинный сейф, украшенный на углах виноградными гроздьями и листьями из литого чугуна.

Военные как-то нашли это чудо среди развалин, и, зацепив тросом за корму БТРа, притащили волоком на территорию своего городка.

При наклоне в недрах стального монстра что-то одиноко и глухо стукалось о стенку. Стук этот сразу породил соблазнительные версии и надежды: очень хотелось мужикам, чтобы содержимое сейфа оказалось увесистой пачкой долларов или, на худой конец, тугим пучком тысячерублёвок. Самой вероятной, но, конечно, нежеланной версией была папка с бумагами.

Исчерпав к вечеру попытки вскрыть замок импровизированными отмычками, «медвежатники» вынуждены были использовать автоген.

Когда дымящаяся дверца, наконец, откинулась, участники действа хором выдохнули известные русские формулы крайнего разочарования: для них сейф был более чем пуст – в нём лежала одинокая старая книжка в затёртом кожаном переплёте и с мелкой арабской вязью на пожелтевших от времени страницах.

Воронов присутствовал на вскрытии с чисто профессиональным любопытством – на тот случай, если в сейфе вдруг действительно обнаружатся интересные документы. Он и не дал раздосадованным кладоискателям бесполезную книгу выбросить, а унёс ее с собой.

Поразмыслив на досуге, Сергей направился к местному муфтию.

Хозяин дома принял его по обычаю вежливо, но подчёркнуто холодно. Это было не ново: все прежние попытки Воронова установить с ним какие-то отношения заканчивались ничем.

Едва неподступный горец взял подарок в руки – эмоций сдержать не сумел, и глаза его радостно вспыхнули: невзрачная находка оказалась Кораном весьма древнего и особо почитаемого издания, от которого уцелели считанные экземпляры.

– Слава Аллаху! – старик с благоговением приложил книгу к сердцу. – Слава Аллаху!

Прощальное его рукопожатие было крепким и искренним – он заявил, что отныне Воронов – всегда желанный гость в его доме.

– Это тебе наглядный пример к вопросу о ценностях в этом мире, – заметил подполковник молодому Горюнову, рассказывая об итогах своей встречи с муфтием, – а наши взломщики хотели книжку выбросить! – Воронов усмехнулся. – Знали бы мужики, сколько она стоит на самом деле! – Сергей хитро прищурился. – Какой делаем вывод, Вадик?

– Самая великая ценность – наше знание! – не сморгнув глазом, ответил тот.

– Молодец, лейтенант! – от души рассмеялся Воронов. – Быть тебе когда-нибудь генералом…

Теперь сейф шикарно запирался на два больших висячих замка через проушины из арматуры, приваренные к створу.

А за сейфом пылилась исцарапанная гитара – предмет явно случайный в этой комнате, неизвестно откуда и когда взявшийся, но передаваемый контрразведчиками по наследству от смены к смене, почти как талисман. Судя по слою пыли, на ней никто не играл, но она всё стояла и стояла.

***

Хозяева комнаты только что откуда-то вернулись, оба небриты и с красными от недосыпа глазами. Работы у них полно, а случай с Рубахиным – всего лишь одно из череды событий, требующих от них внимания.

На столе у особистов стоит двухлитровая стеклянная банка с коньяком местного производства, и разговор начинается соответствующим ритуалом под тушёнку и солёные огурцы. За «первой» дружно прошли «вторая» и «третья», и только потом Воронов с удовольствием закурил и сообщил Василию:

– «Хонду» твою нашли в тот же день в двух кварталах от места, где в тебя стреляли, капитан. Ничего интересного: машина в угоне, отпечатки стёрты, свидетелей – никого! Сам понимаешь, это очень скучно. Но стреляли-то неспроста!

– Ну да, – соглашается Рубахин, и ему тоже вся эта история не кажется случайной. – Скучновато.

– Охотились именно на тебя, – продолжает Сергей, – попробуй сообразить, почему и кто, тогда, может, и раскопаем чего. Наш весьма авторитетный источник утверждает, что местные к этому делу непричастны. У нас нет оснований ему не верить. Так что – думай!

Рубахин думает. Контрразведчики вроде бы и свои ребята, ту же кашу хлебают здесь, мокнут и мёрзнут вместе со всеми, и под пулями ходят, но говорить с ними всё-таки следует аккуратно.

– Не напрягайся так, Василий, расслабься, – устало улыбается Воронов, – ты же профессионал, матёрый опер, у тебя должны быть версии. Ты ведь уже раскинул мозгами?

Он делает знак Вадиму и тот снова разливает по стаканам.

Коньяк очень хорош. Это именно коньяк, а не коньячный спирт, которым чаще всего торгуют в окрестностях коньячных заводов. Его надо бы пить не спеша, маленькими глотками, наслаждаться вкусом, терпким тонким ароматом, но за столом – ребята простые.

Для нашего человека, а тем более, военного, больше важен не сам напиток, а разговор под него. Ценен для мужиков переход к тому состоянию, когда расслабляются на душах жёсткие узлы, понемногу развязываются языки, и жизнь уже не кажется настолько поганой, как она есть на самом деле.

– Версия, собственно, всего одна, – отвечает Рубахин, чувствуя, что толку от него особистам будет немного, – но улики по ней исчезли, подозреваемый – тоже.

Василий коротко поведал историю с превращением амфетамина в аскорбинку.

– А связи продавца пробивали? – Воронов делает пометки в своём помятом блокноте.

– Не успели. Оказались здесь.

– Я слышал, ты сам рапорт написал на командировку? С какой такой радости?

Они до мелочей разобрали ситуацию. В итоге, контрразведчиков больше всего заинтересовала фигура подполковника Старовского, и они попросили рассказать о нём поподробнее.

Когда коньяк уже заканчивался, а трое мужиков за столом стали своими в доску, Василий, с разрешения хозяев, вытащил из-за сейфа гитару.

– Ты играешь? – удивился Воронов.

Вместо ответа Рубахин стёр ладонью пыль с поцарапанной деки, подстроил ослабшие струны и вполголоса спел одну из своих песен, которую он объявил, как «ну, в общем, о том, что всё как-то очень уж хреново».

Эти парни хорошо поняли, о чём пел Рубахин. Они тоже по долгу службы смотрели на жизнь больше с её грязной и мрачной изнанки, а потому под конец – нестройно, но душевно – помогли капитану с припевом:

– Чья песня, капитан? – спросил Сергей, разливая остатки коньяка. – На Высоцкого похоже.

Василий пожал плечами.

– Не знаю, не помню уже, – устало ответил он, – но точно не Высоцкий…

Утром он получил приказ майора Гагары: «За периметр военного городка не выходить!».

Контрразведчики решили Рубахина подстраховать – это было их требование.

А ещё через пару дней Гагара отправил Василия домой…

 

12. Старовский и Горшенин

От известия о гибели старшего лейтенанта Соколова Старовскому спокойнее не стало: главный виновник всей этой истории – капитан Рубахин оставался в живых, а последний визит Соколова к Лобановой мог означать лишь одно: Рубахин с другом шарили около школы не зря!

Но при встрече с Анубисом Старовский о Лобановой не упомянул. Он посчитал это излишним, справедливо полагая, что если Лобанова и сделала какую-то экспертизу, то официально пришить к делу её результаты практически невозможно – мало ли что может валяться на школьном дворе!

Да и как можно проверить, что там за анализ Лобанова у себя делала и делала ли вообще? Он знал наверняка, что, в отличие от других подразделений, в службе экспертов никто на начальницу «стучать» не станет ни под кнутом, ни за пряники…

Вдобавок, подполковник ещё с первого знакомства инстинктивно опасался этой женщины и не находил тому никакой внятной причины. Строгая, но при этом простая в общении, она притягивала своей женственностью, а вот вполне естественные грешные мысли о ней каким-то загадочным образом натыкались на непреодолимый холод.

«За всё нужно платить!» – навязчиво вертелось в голове у подполковника. – «За всё нужно платить!» В нём крепло убеждение, что его время платить уже наступало.

***

После инцидента на школьном дворе Старовский поручил Толика Горшенина своему бывшему заму и преемнику, нынешнему начальнику ОБНОНа Шубину.

Шубин являлся правой рукой Старовского и в подпольном бизнесе. На него, в свою очередь, был завязан местный цыганский барон Игоша: многочисленные сыновья, племянники, племянницы и другие члены семейства Игоши развозили зелье оптовикам по своими цыганскими каналами.

– Спрячь его куда-нибудь, юнца этого, – распорядился подполковник, встретившись с Шубиным спустя сутки после начала неприятных событий, – корми, держи под замком, а дальше видно будет.

– Есть у меня вариант, – Шубин вспомнил о даче, которую поручил его заботам давний приятель-нефтяник, уехавший по контракту работать в Венесуэлу. – Все условия, и главное – в глухом месте…

В тот же вечер Анатолия Горшенина увезли далеко за город, в маленький дачный посёлок, который по осени всегда стремительно пустел.

Сутки Анатолий провёл взаперти в просторном подвале какого-то особняка. Заточение оказалось весьма комфортным: в шикарно обставленной комнате стоял забитый всякой снедью холодильник, на стене висел телевизор с огромным экраном. Комната, правда, по своему назначению была всего лишь предбанником, но Толика это не смутило – он ещё никогда в своей жизни не ночевал в таких роскошных условиях.

К ночи следующего дня к особняку подъехал огромный чёрный внедорожник.

Услышав шум мотора на улице, а затем чьи-то шаги на лестнице, ведущей в подвал, Анатолий вдруг почувствовал острую тревогу и, не найдя ничего более походящего для обороны, взял с тумбочки у дивана золочёные маникюрные ножницы. Он засунул их сначала в задний карман джинсов, но передумал и пристроил своё оружие под ремешок часов, прикрыв запястье рукавом свитера.

Двое мужчин с деревянными лицами передали Толику привет от лейтенанта Семакина и велели быстро собраться, чтобы они могли перевезти его в другое место.

Чем-то смертельно опасным сквозило от этих людей.

– Приказ начальника, – тусклым голосом объявил один из приехавших. – Сказал, что здесь уже опасно: тот капитан узнал, где ты прячешься!

Тихо урча мощным мотором, внедорожник выкатился из дачного поселка.

Толика усадили впереди, рядом с водителем, второй сопровождающий сел сзади.

Как только автомобиль углубился по шоссе в лесной массив, на шею Анатолию набросили со спины удавку, и тут же водитель сбоку резко ударил его локтем в солнечное сплетение.

Прежде чем потерять сознание, Толик всё же успел полоснуть ножницами по лицу водителя…

***

Когда Старовский сдал Горшенина штатным душегубам Анубиса, он понял, что отныне не сможет посмотреть в глаза сыну, с которым и без того в последнее время отношения разладились. Валерка взрослел, становился на редкость хорошим парнем, многое понимал, и резко растущее благополучие семьи вызывало в нём неизбежные и непростые вопросы. Между отцом и сыном нарастало глухое отчуждение, ёще больше отдалялся Валерка от матери.

Виктора Семёновича это тяжко огорчало и одновременно раздражало. Но он не мог рассказать сыну, какой ценой ему приходится оплачивать безопасность и благополучие семьи…

Очень неприятную ситуацию пришлось пережить Старовскому, когда Анатолия Горшенина уже не стало в живых. Однажды утром, когда подполковник приехал на службу, в приёмной его ждала заплаканная женщина в инвалидной коляске.

– На работу устроился, – рассказывала она Оксане, – потерпи, говорил, мама, ещё немного: мол, скоро денег соберём – сделаем тебе операцию в лучшей клинике!

Это была мать Анатолия. Не принять её Старовский не мог – они были немного знакомы, и принять – тоже не мог.

Заметив, как необычно изменяется в лице начальник, ушлая Оксана мгновенно оценила ситуацию:

– Доброе утро, Виктор Семёнович! – официальным тоном заявила она, – вас срочно вызывают в управление. Звонили от генерала. Нужно ехать прямо сейчас!

Благодарно взглянув на Оксану, Старовский всё же подошел к убитой горем женщине и коснулся пальцами её плеча:

– Ищем мы вашего Толика, Нина Григорьевна, – хрипло пробормотал он, старательно избегая её взгляда, – всё будет хорошо!

Развернувшись, подполковник выскочил на улицу и коротко скомандовал водителю, который ещё даже не успел отогнать служебный «Форд» на стоянку: «Вперёд!»

– Куда? – недоуменно переспросил тот.

– К ё… матери! – прорезавшимся голосом заорал Старовский. – Вперёд!

Сержант, не задавая больше вопросов, нажал педаль сцепления.

Спустя некоторое время Старовский приходит в себя:

– Душегрейку доставай! – уже спокойно говорит он водителю.

Сержант притормаживает и приносит из багажника большую квадратную бутылку джина. Это и называется между ними «душегрейкой». Не очень склонный к алкоголю, подполковник иногда пользовался этим крепким, со смолистым вкусом, напитком для снятия стресса. Обычно это случалось по вечерам, после какого-нибудь особо напряжённого дня, но сегодня Старовский на всё плюёт.

Подполковник единым махом опрокидывает стакан спасительной жидкости и молча жуёт сушёные бананы, которые он считает лучшей закуской к своему джину.

«Интересно, – с иронией бодрящегося висельника думает он, – какими бабками мне должен компенсировать Анубис такие вот моменты?».

Старовский морщится от этой мысли, как от зубной боли: он знает, что в денежном эквиваленте его дела оценить уже невозможно…

 

13. Матвей Уринович

Матвей Уринович, он же просто Мотя для мамы и жены, когда-то давно закончил юридический факультет, но судьбу с полученной профессией прямо не связал. Отец, руководитель научно-исследовательского института, уважаемый в городе и в научных кругах человек, хотел, чтобы сын стал адвокатом.

Но Матвей нашёл себе другую стезю. Он устроился лучше – в журналистике: вёл страницу «Человек и закон» в городской газете. Это было престижно, а вдобавок – должность обязывала его к постоянным контактам с представителями правоохранительных органов.

Вхожий в прокурорские, судейские и другие кабинеты, Уринович мог «замолвить словечко», договориться о приёме, посмотреть документы, оказать нужным людям ещё кучу специальных услуг, что в итоге и ему самому создавало репутацию нужного человека.

Поскольку в прежние времена чаще к нему обращались работники торговли и общественного питания, в благодарность перед Мотей открывались закрома, доступные тогда лишь избранным.

В преображённом государстве старые связи не только не утратили своей прежней ценности, но и предоставили новые возможности: Уринович, к примеру, стал человеком, который может уверенно занести конверт с денежными знаками «кому нужно», что и вознаграждалось соответствующе.

В творчестве тоже открылись приятные аспекты: он теперь получал гонорары не только из редакционной кассы, но и от заказчиков своих публикаций.

В зависимости от заказа, чёрные герои в Мотиных статьях могли быть отмытыми добела, а белые – замазанными дочерна. Ничего личного он не имел к этим людям – просто зарабатывал себе на кусочек хлеба с маслом. А вот сподобься Мотя совмещать обе краски в рамках одного полотна – получился бы из него хороший писатель…

Заказные статьи главный летописец криминальной жизни Опорска с некоторых пор публиковал не под своей фамилией, а под различными псевдонимами. Обличительные публикации он подписывал «М.Громов», видимо, тонко намекая читателю на некий акт громоизвержения.

В кабинете Уриновича над письменным столом красовалось компьютерное изображение Пушкина с насупленными бровями и грозно торчащими бакенбардами. Великий русский поэт указывал перстом куда-то вниз и влево, а надпись в виде облачка, вылетающего из уст стихотворца, призывала: «Глаголом жги сердца людей!»

По меркам Опорска Матвей Уринович жил вполне респектабельно и комфортно. Вместе с тем, многие щекотливые дела, которые ему приходилось проворачивать по связям с правоохранительными органами, были сопряжены и с немалым риском.

Однажды, когда в компании двух прокурорских он отмечал в ресторане удачно закрытое дело, один упившийся слуга закона крепко схватил его за галстук и прошипел, дыша прямо в лицо густыми коньячными парами:

– А опас-с-с-но ты живёшь, Мотя! Знаешь лиш-ш-шку, гадишь много! Одни тебя замочить могут, а другие и на зону закрыть могут – смотря, кому больше нагадишь!

На случай какого-нибудь своего просчёта или просто дурного расположения звёзд, Мотя оформил себе двойное гражданство. Уезжать, конечно, не собирался: прекрасно понимал, что его таланты имеют уверенный спрос лишь в пределах Опорска, в отлаженной годами системе личных отношений, а по месту второго гражданства таких, как он, шустрых – пруд пруди…

***

Когда человек от Старовского изложил ему задачу, Мотя, хорошо ориентируясь в милицейской иерархии, согласился обличить Рубахина самым суровым образом. Капитан по спискам Уриновича среди важных персон не числился, но он был о нём наслышан, как о хорошем сыщике. И это Мотю немного смущало – он побаивался.

– Триста баксов! – скромно объявил Уринович, учитывая возможный риск. – Если даёте сейчас, то публикация появится в течение недели.

Торговаться с ним не стали…

 

14. Наташа Рубахина

Танюшка, появившаяся на свет к концу прошлой зимы, сразу заполнила для Натальи всё пространство и время.

Фейерверк новых ощущений, счастья первых после роддома дней, поздравлений и радостной суеты быстро миновал. Рубахин, как ни стремился в любую свободную минуту забежать домой, всё равно не был для жены полноценным помощником. Его не было днями, нередко уходил он и по ночам. Криминальная жизнь Опорска не учитывала никаких личных обстоятельств в жизни капитана уголовного розыска.

Пелёнки-распашонки, развешанные прямо в комнате, не просыхали, как следует – комнате просто не хватало объёма, а бегать вниз на бельевую площадку – как оставить ребёнка? Нельзя открыть форточку – на улице холод, а коляску – в какой угол не перемещай, она всё равно оказывается рядом с форточкой.

Катастрофически не хватало денег. Наташа никогда бы раньше не предположила, что такая кроха потребует расходов больше, чем любой взрослый. Это особенно остро проявилось, когда однажды дочка приболела. Василий каждый раз возвращался из аптеки мрачный и злой на весь белый свет – цены на лекарства были просто дикими.

Гнетущее впечатление произвела на Наталью и детская поликлиника. Нервная очередь в регистратуре, холодина в обшарпанных коридорах, где женщинам с больными детьми на руках даже присесть не на что – на весь длиннющий коридор стояла одна единственная скамейка.

Побывав несколько раз с Танюшкой в этом заведении, Наталья пришла в ужас.

– Как это возможно? – говорила она затем мужу. –У меня ощущение, что дети государству не нужны – даже здоровые, не говоря уж о больных. А это ведь страшно, правда? Почему у такой большой страны не остаётся денег на здоровье детей?

Василий обнял её за плечи:

– Знаешь, прихожу тут как-то к Финисту, а он читает газету и матерится. Я у него спрашиваю, в чём дело, а он показывает объявления – там их несколько было – о помощи смертельно больным детям. И знаешь, что он сказал?

– Что?

– Он сказал, что до тех пор, пока в газетах печатают такие объявления, наше государство будет государством подонков наверху и рабов внизу. Других классов в нём не осталось. И я с ним согласился…

Жить стало очень трудно, и не раз уже вспоминала Наташа слова отца, сказанные перед её замужеством, всё больше досадуя на себя и на мужа.

А ещё она не могла понять: почему человек, отдающий всего себя службе, вынужден так вот существовать?

Она любила Василия, видела, как он переживает и мечется между семьёй и работой, но нарастающая усталость, обида за малышку и страх за её будущее делали своё дело. Наталья стала замечать, что она всё чаще думает о муже с раздражением. Их разговоры уже нередко прерывались мелкими ссорами, в которых исподволь терялось самое главное и важное в их отношениях.

Мать, которая регулярно дочери звонила, чутко улавливала перемены в голосе и настроении Натальи, не раз уговаривала её вернуться и пожить дома, хотя бы пока чуть подрастёт и окрепнет Танюшка. Софья Захаровна даже готова была бросить работу, чтобы заниматься внучкой.

Оставить Рубахина надолго Наташе было страшно, но она всё же согласилась на очередное предложение матери летом – вместе съездить к морю.

Они пробыли на юге целый месяц. Жили в хорошем, комфортном пансионате, мать помогала управляться с Танюшкой, и Наташа успокоилась. Даже заскучала снова по своему непутёвому капитану…

Как ни соскучилась Наташа по мужу, но контраст между просторным номером в пансионате и их жилищем был очень велик.

– Ну что ты упёрся в свою работу? – говорила она Рубахину вечером в день возвращения. – Не сошёлся же свет клином на этом угрозыске! Захочешь – найдёшь себе место. Надо что-то решать, Василёк!

Рубахина признался, что его и самого давно искушают подобные мысли. Он уже относился к ним серьёзно, даже прикидывал список дел, которые считал своим долгом закончить, чтобы потом, со спокойной совестью, можно было уйти.

Так он и пообещал жене.

– И надолго это затянется? – с тенью недоверия поинтересовалась Наталья.

– Ну, месяц-два, может быть…

Рубахин действительно подыскал себе новое занятие. Переговорил с каким-то из своих знакомых – начальником службы безопасности коммерческого банка. Тому требовался заместитель: к ноябрю банк открывал в Опорске вместо дополнительного офиса полноценный филиал с тремя новыми отделениями и соответственно увеличивал штат.

Месячный оклад на новой должности обещал быть больше, чем заработок капитана в угрозыске за полгода.

Наталья окрылилась надеждой.

Однажды поздним вечером Василий явился домой мрачным, как туча.

– Что-то случилось? – спросила Наталья, освобождая от детских вещичек на столе место для ужина. – Неприятности?

– Наоборот! – Василий устало откинулся на спинку дивана. – Твой доблестный муж задержал сегодня убийцу, и мог бы вообще ходить героем…

– И почему не может мой герой ходить героем, если он задержал злодея? – она попыталась перевести разговор в более лёгкий тон, но муж на это не среагировал:

– Всё кажется простым, Наташ, как милицейский свисток, когда дело только начинается, – задумчиво и устало проговорил он. – У тебя есть преступление, есть преступник, и нужно доказать его вину.

Так вот, пока ты злодея не знаешь, он – однозначный злодей, а когда идёшь затем по событиям, по людям, – всё оказывается уже не так однозначно, как в начале. Злодей и жертва вообще могут поменяться ролями.

История, которую он затем Наташе рассказал, была в духе времени.

***

Отсидев очередной срок, известный опорский рэкетир Коля Ботало, решил заделаться респектабельным предпринимателем Николаем Сергеевичем Боталёвым.

Он женился, основал на припрятанный перед отсидкой капитал торговую фирму, и действительно оказался способным бизнесменом: вскоре один за другим в городе стали открываться его магазины. Дело успешно развивалось, деньги прирастали, и Боталёв замахнулся на имущество посерьёзнее – решил прихватить молокозавод в окрестностях Опорска.

И тут его интересы остро пересеклись с интересами заместителя областного прокурора Вадима Афанасьевича Редько, который активно прибирал к рукам коммерческую недвижимость в регионе через подставную фирму, возглавляемую двоюродным братом.

В самый последний момент Коля Ботало, также на подставную фирму, выхватил у прокурора Редько прямо из-под носа контрольный пакет акций спорного завода.

Оскорблённый в лучших чувствах прокурорский чин, у которого под рукой была собственная банда отморозков, нашёл самый сильный аргумент в имущественном споре – он организовал похищение юной жены Боталёва. Её и предложили затем обменять на пакет акций молокозавода.

Пока шли торги, похитители, сидевшие где-то в лесу, на охотничьей базе, перепились и хором изнасиловали свою заложницу. Женщина той же ночью повесилась на спинке кровати.

Насильники сразу сбежали, а труп, вывезенный ими с охотбазы и наскоро спрятанный в лесу, случайно обнаружил егерь с соседнего участка.

Редько оказался в очень щекотливом положении.

Была наспех изобретена версия, где всё выдавалось за действия некой неизвестной столичной криминальной группировки. Но такое «фуфло впаривать» можно было кому угодно, только не Коле. Он быстро разобрался, чьё рыло в пуху, и лично прострелил прокурору голову…

Василию пришлось задерживать Боталёва. Он же первым его и допрашивал. Собственно, это не было допросом – Коля Ботало рассказал Рубахину всё сам и принял убийство на себя.

– Отметь, опер, я сделал это один! – заявил он. – Вот этой рукой!

Прямых доказательств причастности Редько к похищению своей жены Боталёв, естественно, представить не мог…

– Как ты думаешь, позволят мне их собрать, эти доказательства? – поинтересовался Рубахин, заканчивая свой рассказ.

– И ты хочешь добраться до виновных? – Наташа с ужасом прижала ладони к вискам.

– А причём тут «хочешь»? – муж устало пожал плечами …

***

Запятнать подозрениями репутацию областной прокуратуры капитану, конечно, не дали.

Василий это предвидел, и, пока дело находилось в его руках, пытался собрать как можно больше информации о криминальных связях убитого Редько.

Боталёв, сокрушённый страшной смертью жены, помогал ему, насколько мог – он вывел Рубахина на своего верного человека, старого авторитетного вора по кличке Крома. Через Крому весь разномастный, но эффективный боталёвский «аппарат» на воле стал работать на капитана, вопреки всем блатным кодексам.

Было бы, конечно, наивным полагать, что с другой стороны этого не заметят.

Последовал звонок из областной прокуроры начальнику УВД Опорска генералу Козлову. Генерал вызвал подполковника Старовского и спросил, почему так долго мурыжит он в своём отделе ясное, как божий день, дело по убийству Редько.

– Чтобы завтра всё было в прокуратуре! – приказал он, не принимая никаких объяснений.

– Ты, капитан, вечно ищешь то, чего никто не терял! – в свою очередь, орал на Рубахина подполковник. – А заодно и приключений на свою ж…! И на мою!

Василий знал, что возражать в этом случае бесполезно и молчал, рассеянно глядя в окно за спиной начальника.

– У дознавателей всё уже готово: Вадим Афанасьевич Редько – заместитель областного прокурора, который имел непосредственное отношение к предыдущей посадке Боталёва! – врал, не мигая, подполковник себе самому и подчинённому. – Боталёв – бандит-рецидивист и убийца, он мстил за свою посадку! Какие тебе ещё мотивы нужны?

Рубахин всё также молча смотрел в окно через голову Старовского.

– Завтра утром, с моим приходом, дело должно лечь вот сюда! – начальник ткнул пальцем в угол стола перед собой. – Свободен!

Василий вызвал Боталёва на последний допрос.

Ботало дураком не был. Осунувшийся, заросший рыжей щетиной, он выслушал Рубахина, мрачно усмехнулся и посмотрел на него с сочувствием:

– Ну и завязывай с этим делом, капитан! Спасибо тебе! – сказал он, вминая в пепельницу окурок сигареты. – Мне ты ничем не поможешь, а себе навредишь. С этой падалью прокурорской я уже рассчитался, и копать дальше нет смысла ни мне, ни тебе…

Василий нажал кнопку в столе, вызывая конвойного.

– Кстати, – заявил на прощание Боталёв, – если вдруг у тебя случится чего по-серьёзному, зови Крому – он поможет!

На следующее утро папка с оперативными материалами по делу Боталёва Н.С. легла на указанное место.

В практике Рубахина подобный «аборт» был не первым. И каждый раз это оставляло в душе очень мерзкое чувство и вызывало желание бросить, к чертям собачьим, своё неблагодарное занятие.

Но вертелась служебная карусель, одних подследственных сменяли другие, и новые дела затягивали с головой.

В этот раз Василий успокоился не сразу. На свой страх и риск он заехал в налоговую инспекцию и поинтересовался документами фирмы, зарегистрированной на имя двоюродного брата покойного Редько.

А у прокуратуры тоже везде свои глаза и уши, а уж в таких богоугодных заведениях, как налоговая служба, тем более.

Заместитель областного прокурора пришёл в ярость. В нарушение порядка, он не стал больше звонить генералу Козлову, а вышел прямо на Старовского.

– У тебя, подполковник, люди от безделья маются! – кричал он при встрече. – Давно мы твой отдел не проверяли?

Займи твоего, как его там, Рубахина, чем – нибудь, чтобы некогда стало ему лишнее в голову брать! Осади его или вообще подумай, нужен ли тебе опер, который гуляет, где сам захочет…

Наталья всё это переживала вместе с мужем и всерьёз боялась за Василия, за дочку, за себя.

Уютный мир умер.

Теперь уже с горькой иронией вспоминала Наталья, какой умной и взрослой считала она себя до приезда в Опорск, полагая, что знает и жизнь, и людей.

От благополучной и самоуверенной столичной девочки не оставалось ничего…

 

15. Старовский

Контрразведчики предали с Кавказа информацию о Старовском и Рубахине в центр. Центр оперативно перенаправил её в территориальное управление Опорска. Но тут информация стала лишь последним довеском в уже предрешённой судьбе заблудшего подполковника милиции, который уже давно попал под пристальное наблюдение…

Оксану встретили по пути на работу и пригласили в местное управление ФСБ. Скрывая испуг, она невпопад строила глазки своим собеседникам, но легко вспомнила, что утром в указанный день пакет с какими-то таблетками начальник лично приказал ей отнести экспертам. В этом, собственно, не было ничего особенного, её и раньше иногда использовали, как курьера. Тем более, что эксперты сидели в соседнем здании.

Она также вспомнила, что в кабинете у начальника в то же время находился ещё и майор Шубин – начальник отдела по борьбе с наркотиками.

Оксана была очень неглупой девушкой. Она сразу сообразила, что пришёл конец её любви с богатеньким милиционером. Симпатичные парни, задававшие ей вопросы, похоже, слишком много знали, чтобы Старовскому оставаться на свободе. А потому она и вела себя, как умничка, и рассказала всё, что знала.

Красавица, конечно, упустила как сами факты дарения, так и стоимость полученных ей от подполковника подарков. А ещё в предстоящей разлуке с любовником утешала Оксану мысль о том, что он успел уже оплатить аренду её квартиры на весь следующий год.

Санкция на задержание Виктора Семёновича Старовского была готова и вполне обоснована даже и без показаний Оксаны. Но полученная от неё информация, конечно, не была лишней для предстоящего суда.

Операция против наркоторговцев вступила в решающую стадию.

Большие неприятности ждали не только начальника Центрального райотдела милиции. Оперативные группы выдвигались для обыска на квартиры начальника территориального ОБНОНа майора Шубина и его подчинённого-лейтенанта.

Взвод спецназа готовился штурмовать, как крепость, огромный дом-дворец цыганского барона Игоши. А все подходы-отходы вокруг цыганского посёлка были под невидимым контролем ещё с вечера накануне.

Оксана прямо из кабинета, где с ней беседовали, по мобильнику предупредила начальника, что немного задерживается в парикмахерской. Это случалось нередко, потому подполковник поначалу не придал её звонку никакого особого значения. Но час спустя он вдруг забеспокоился и сам набрал номер Оксаны. Телефон был недоступен. Старовский начал подозревать нечто неприятное.

Прошло ещё около получаса, тревога Виктора Семёновича всё нарастала, и он уже по каким-то неизвестным внутренним колебаниям почувствовал угрозу себе самому.

Когда тревога эта достигла высшей точки, даже не пытаясь себя успокоить, подполковник достал из сейфа табельный пистолет и зачем-то дослал в ствол патрон. Через минуту он уже выходил из здания на улицу, властным жестом оставив на месте водителя, сидящего в кресле секретарши.

Старовский и сам себе не смог бы объяснить, что заставило его выйти из здания именно в этот момент, а не раньше и не позже. Как только он преодолел ступени на выходе, напротив резко затормозил чёрный микроавтобус и из него стали выпрыгивать люди в масках с автоматами наизготовку.

У Старовского не возникло никаких сомнений по поводу того, по чью душу приехали спецназовцы.

Подполковник резко свернул направо и побежал по тротуару мимо обсаженного чахлыми ёлками бетонного забора. Затем, словно осознав всю глупость этой затеи, встал, выпрямился и повернулся кругом, как по команде в строю – через левое плечо. Бежать было поздно, позорно и некуда.

Сунув руку за пазуху, Старовский выстрелил себе в сердце, даже не вынимая оружия из-под форменной зимней куртки…

 

16. Наташа

Некоторые из намеченных дел Василий успешно завершил, но наступил октябрь, а он всё тянул с обещанным увольнением. Дела его в угрозыске не кончались.

Наталья почувствовала, что Рубахин всё еще колеблется. Она снова стала всерьёз раздражаться частыми ночными отлучками мужа, и, особенно, его отсутствующим взглядом – он постоянно думал о работе. Иногда даже с маленькой дочкой на руках.

И вот – как гром среди ясного неба:

– Наташа, я на два месяца уезжаю на Кавказ!

– Какой Кавказ? – Наталья бессильно опустилась на диван и заплакала. – Какой Кавказ, когда у тебя маленькая дочка! Там же стреляют! А работа в банке – кто тебя будет ждать?!

Рубахин тяжело молчал.

– Откажись, Рубахин, если мы с Танюшкой хоть что-то для тебя значим! – Наталья смотрела Василию прямо в глаза. – Ты здесь бросаешь нас одних?

– Я очень прошу тебя уехать к родителям, Наташа! На время. Поверь, у меня нет другого выхода!

– К родителям? – она даже задохнулась от обиды. – Ты сказал – к родителям? Зная, какое условие мне поставил отец перед замужеством?

– У меня нет другого выхода! – с деревянным лицом повторил Рубахин.

Он, видимо, не понимал, какой удар наносит её самолюбию: ведь по существу, она должна была подтвердить отцу несостоятельность своего мужа, а значит – и ошибку своего выбора. Это было очень больно и нестерпимо обидно…

Когда сразу по отъезду Василия вахтёрша передала ей ещё и газету со статьёй о Рубахине, Наташа уже без колебаний позвонила матери. Ей впервые в жизни стало по-настоящему страшно, очень страшно!

***

Софья Захаровна приехала за дочерью и внучкой уже на следующий день после тревожного звонка, Николай Иванович выделил для переезда комфортный минивэн с водителем.

Багаж, который одновременно был и всем имуществом Натальи в Опорске, составляли две больших дорожных сумки и детская коляска. Их уже унёс в машину водитель. Следом вышла Софья Захаровна, которая поначалу хотела взять и Танюшку, но Наталья отрицательно покачала головой.

Дочка, к удивлению, очень спокойно перенесла всю суету сборов, а за полчаса до отъезда и вовсе крепко заснула.

Наталья присела на диван и, уже в который раз с утра, заплакала. Эта убогая комнатёнка неожиданно стала ей так дорога, словно здесь прошла вся её жизнь.

Прижимая к себе сладко посапывающую Танюшку, Наталья подумала, что это и действительно была целая жизнь, потому что последние два года по смыслу и значению событий были намного важнее всех её предыдущих двадцати двух.

Обида, которая поначалу захлестнула Наташу, скоро сменилась в душе непреходящей полынной горечью. Она всегда искренне стремилась понять Василия, но последний его поступок оказался за пределами её понимания, да ещё эта мерзкая история в газете!

И вот всё закончилось. Наталья заперла дверь и, осторожно спустившись по лестнице со спящей на руках Танюшкой, сдала ключ от комнаты коменданту. Возвращаться сюда она больше не собиралась…

***

Люди старого вора Кромы, к которому перед командировкой обратился за помощью Василий, очень добросовестно проводили микроавтобус с женщинами до окружной московской кольцевой дороги и отзвонились своему бригадиру:

– Всё в порядке – они уже в Москве!

– Ведите до самого дома! – строго приказал тот. – И можете пару дней расслабиться в столице!

О том, что с отъездом Рубахина её круглосуточно охраняли, Наташа, конечно, не подозревала…

 

17. Семья Уриновичей

Матвей любил вкусно покушать. И запить вкусное хорошим вином. Всё это уже к тридцати годам заметно округлило его и без того не очень спортивную фигуру. Чтобы прикрыть начинающие обвисать щёки и второй подбородок, Уринович вынужден был отпустить модную щетину. Она, густая и чёрная, добавляла облику владельца мужественности. При этом Мотя не позволял своей щетине становиться бородой: однажды он её отрастил, и сразу стал похож на несуразного гнома со злыми глазами.

Самоубийство подполковника Старовского и все сопутствующие события напугали Уриновича до серьёзного стресса. Матвей, конечно, не был прямо причастен к громкому происшествию, но эта статья про витамины – вдруг заинтересуются, почему и как она появилась?

Через некоторое время после трагического городского скандала Мотя с тяжелейшим приступом неизвестно чего попал в больницу. Экспресс-обследование показало причину недуга: носил Уринович за пазухой большой камень. В желчном пузыре. А пузырь ноши не выдержал – он сильно воспалился и лопнул, заливая внутренности хозяина жгучей гнойной желчью. Срочное хирургическое вмешательство было единственным способом спасти жизнь.

Когда в операционной анестезиолог подошёл к Матвею со шприцем, он потерял сознание ещё до того, как ему ввели наркоз – от страха. Последнее, что отметил гаснущий рассудок – это стремительное и беззвучное падение в тёмную пропасть…

***

Только три часа спустя хирурги закончили колдовать над брюшиной Матвея. Очнувшийся от наркоза Уринович долго лежал неподвижно. Вращая только глазами, он недоверчиво осматривал потолок и стены реанимационной палаты. Какая-то пластиковая трубка, заправленная через ноздрю и зафиксированная на носу пластырем, давила и раздражала носоглотку. Во рту было сухо и жарко, как в старом валенке.

Дежурная медсестра заметила движение его глаз и, участливо улыбаясь, наклонилась над ним.

– С возвращением, Матвей Анатольевич! – сказала она. – Как себя чувствуете?

Матвей в ответ изобразил, как смог, подобие улыбки.

«С возвращением – откуда? – внезапно подумал он. – С того света?»

Когда через сутки после операции к нему в палату пустили маму и жену, Матвей начал с того, что поверг своих женщин в состояние шока:

– Ад есть! – слабым голосом заявил он. – Я не знаю, есть ли рай, но ад – есть!

Жена заплакала. Она отнесла эти слова к болям и страданиям, которые Мотя перетерпел.

Мать, Роза Леонидовна, в прошлом партийный работник, внимательно посмотрела сыну в глаза. Они были ещё больными и усталыми, но их выражение не давало ей никакого повода подозревать своего мальчика в психическом расстройстве…

***

Родители Матвея были атеистами. Даже в новые времена, когда все недавние марксисты-материалисты толпами пошли по храмам, мечетям и синагогам, Роза Леонидовна и Анатолий Маркович не изменили своим убеждениям.

Так они воспитывали и сына. Но старшим Уриновичам, особенно отцу, очень не нравилось, что материализм сына приобрёл в итоге исключительно материально-денежную форму.

– Ты не еврей! – возмущённо заявил отец Матвею в ходе их очередного спора о жизненных ценностях. – Ты – жид! Это, безусловно, выгодно, но очень опасно во всех смыслах, и уж совсем плохо, если ты не понимаешь разницы…

Сам Анатолий Маркович четверть века не вылезал из своего института, иногда даже ночуя в лаборатории. Он прошел путь от младшего научного сотрудника до генерального директора этого очень серьезного научного учреждения.

Доктор наук, лауреат государственной премии, Анатолий Уринович в советские времена был причислен к высокой научной номенклатуре, но всю жизнь собирал только одно богатство – книги, широкие стеллажи с которыми закрывали теперь все стены его скромной трёхкомнатной квартиры. Одну полку целиком занимали монографии и сборники статей самого Анатолия Марковича.

Он искренне и горячо любил своего единственного сына, но, всецело занятый работой, не мог уделять ему достаточного внимания, в том числе, и тогда, когда Матвей формировался как личность и когда отцовское слово и участие ещё могли на что-то повлиять.

В своё время, правда, Анатолий Маркович заметил, что по складу характера, по интересам сын не пошёл в отца и не тяготеет к точным наукам, а потому согласился с выбором Матвея в поступлении на юридический факультет. Адвокатура представлялась Анатолию Марковичу достойным мужским занятием, кроме того, обеспечивающим какие-то прочные жизненные позиции.

Когда сын, получив диплом, ушёл в журналистику, старшего Уриновича это расстроило, хотя резкого протеста и не вызвало. Но, чем дальше Матвей осваивался в своей профессии и в жизни, тем сильнее настораживали отца его взгляды и подходы.

В последние времена дела сына беспокоили Анатолия Марковича уже всерьёз – тот постоянно участвовал в каких-то сомнительных комбинациях, а статьи, выходящие под его именем, нередко выбивались по содержанию за грань порядочности.

Дошло того, что однажды возмущённый отец резко потребовал, чтобы Матвей не смел больше подписывать фамилией Уринович свои публикации.

Это случилось, когда Матвей походя опорочил в газете старого директора завода металлоконструкций.

– Я не для того всю жизнь зарабатывал уважение к своему имени, чтобы ты сейчас зачеркнул его своей нечистой писаниной! – в гневе заявил Анатолий Маркович сыну. – Ты цинично обгадил честного человека, которого я знаю с тех пор, когда ты ещё на горшке сидеть не умел!

Матвей, заработавший на этой публикации какую-то сумму, слушал отца с невозмутимым видом, и именно эта невозмутимость обезоружила отца и доконала: он понял, что сын безвозвратно вышел из-под его влияния, и дальше будет делать всё, что сочтёт для себя выгодным.

После разговора с сыном Анатолий Маркович вернулся домой совершенно разбитым. Хорошо, что эту неделю он был здесь один – Роза уехала в другой город навестить престарелую тётушку, иначе жену эти события могли бы просто свалить: она давно страдала гипертонией.

Анатолий Маркович достал из бара водку, но затем передумал, накапал себе изрядную дозу валерьянки и улёгся в постель.

Уснул он не сразу. Мысли, роящиеся в голове, были очень безрадостными. Он думал о том, что все его собственные достижения теперь обесцениваются и опрокидываются стыдом за сына. Исчезает очень важная внутренняя опора, которая держала его с самого начала, помогая преодолевать все трудности. Всё, что он имел за душой, было вложено в авторитет и имя в науке. Это было немалым капиталом, с которым можно было без проблем устроиться в Израиле, в любой европейской стране или даже за океаном.

Анатолий Маркович вспомнил, как во время массовой эмиграции он приехал в столицу к другу детства – весьма популярному киносценаристу и драматургу. Они долго сидели у него на крохотной даче в Пределкино, обсуждали ситуацию, говорили об известных знакомых, которые уже отбыли на землю обетованную или собирали чемоданы.

Друг с самого начала заявил о своей непреклонной позиции:

– Видишь ли, Толик! – сказал он. – Я не уеду никуда. И не потому, что отрекаюсь от крови, и не потому, что опасаюсь остаться не у дел – ведь моя профессия не так востребована, как твоя.

Дело в том, мой друг, что я насквозь – русский еврей, причём – безнадёжно русский: я не знаю другого языка, я не знаю другой культуры, другого уклада жизни. И, честно говоря, даже не хочу знать, чем бы это ни обернулось в конце-концов. Я к этой земле пуповиной прирос.

Вижу, что и тебя сомнения гложут, иначе ты бы ко мне не приехал – так ведь?

– Считай, что я перед тобой исповедуюсь, – признался Уринович. – Это не сомнения, это – искушения!

– Ты прав! – согласился друг. – Искушения велики. Но я уверен, что ты и сам прекрасно понимаешь, что не впишешься душой в ту жизнь, которая тебя может ожидать. Чем старше дерево, тем труднее его пересаживать. Ты же не упакуешь в чемодан свой институт с его людьми, с которыми работал тридцать лет!

Драматург с лукавинкой посмотрел на Уриновича:

– Прости, Толик, за нескромный вопрос – деньги у тебя есть?

– Есть! – усмехнулся Анатолий Маркович. – Заначка от Розы в старом пиджаке!

– И у меня нет! – вздохнул драматург. – Наверно, мы с тобой неправильные евреи…

Драматург печально улыбнулся и пожал Уриновичу руку.

Они немного помолчали.

– Я перед тобой не собираюсь кривить душой или рисоваться, – снова заговорил друг. – Мрачного и трагического здесь хватает с избытком, но если судить по моим собратьям по искусству – актёрам, режиссёрам, композиторам – они ведь, при всём своём еврействе, могли сотворить нечто стоящее лишь потому, что родились и выросли на этой земле, потому что разделили её судьбу, впитали её культуру.

А кровь – она и в Африке просто кровь.

Кстати – что уж говорить про нас, маленьких! Разве стал бы Пушкин великим Пушкиным на исторической родине своего прадеда Ибрагима Ганнибала?

Нет, Анатолий, это – действительно великая земля, исполненная великим духом, и Бог её отметил! …

***

Анатолий Маркович никуда не уехал, хотя не единожды потом получал поводы об этом пожалеть. Могучее научно-производственное объединение, в состав которого входил его институт, стремительно разваливалось. Заказы на исследования стали редкими праздниками, финансирование урезали до крайнего предела, и однажды Уринович обнаружил, что наверху отрасли его институт больше никому не нужен, как не нужен и он сам со всеми заслугами и званиями.

В критический для института момент он, по наивности, приехал в столицу и в парадном костюме с орденами пришёл на приём к заместителю министра.

Взгляд, который молодой чиновник бросил на его награды, заставил Анатолия Марковича буквально задохнуться от унижения и забыть все заготовленные заранее слова: в этом взгляде без труда читались насмешка и пренебрежение, как если бы стоял перед ним папуас в стеклянных бусах.

«Сучонок! Наглый сучонок!» – мысленно выругался Уринович, но тут же себя и урезонил. – «А чего ты, собственно, ожидал? Явился бы с чемоданом долларов – тебя бы в задницу расцеловали, а ты решил здесь кого-то орденами удивить!»

С трудом дослушав стандартные сожаления по поводу скудости государственного бюджета, проклиная себя за идиотские надежды, Анатолий Маркович уже через десять минут откланялся и вышел на ватных ногах.

Ещё через пятнадцать минут в трамвай, идущий в сторону Казанского вокзала, сел сгорбленный старик в старомодном костюме. Ордена свои он снял и засунул в карман, ещё в министерском лифте…

***

Хозяин высокого кабинета, проводив посетителя, набрал какой-то номер на своём мобильнике:

– Привет, дружбан! – сказал он, откидываясь в широком кожаном кресле. – Я думаю, скоро освободится один наш объект – институт в Опорске, помнишь? Так вот ты прикинь пока, кому его можно будет потом впарить. Объект нехилый: гектаров двадцать там земли в зелёной зоне, административное здание, лабораторный корпус, пара цехов больших и прочая хрень…

***

По словам докторов, Матвей Уринович побывал на самой границе между жизнью и смертью.

– Даже ногу уже занёс, чтобы перешагнуть! – сообщил матери оперировавший хирург. – Мы едва успели его вытащить.

Теперь, сидя у кровати сына, Роза Леонидовна видела, что в Матвее происходят какие-то очень серьёзные и важные перемены. Взгляд сына был совершенно иным, нежели до операции…

Провал памяти, вызванный наркозом, был абсолютно непроницаем, но Матвей не мог избавиться от назойливого ощущения, что там, по другую сторону сознания, он что-то видел. Он не вспомнил из увиденного абсолютно ничего, но смертельно боялся чего-то, что могло всплыть из памяти помимо его воли. Сознание защищало себя от себя.

Источник неопознанного страха, как казалось Матвею, находился даже не в подсознании, он затаился где-то на генном уровне.

А ещё Мотя Уринович почувствовал, что он больше не атеист…

 

18. Рубахин

Прямо с вокзала – поезд прибыл в Опорск перед полуднем – Василий направился на службу, чтобы сразу оформить документы на отпуск.

В Центральном райотделе – большие перемены. На место подполковника Старовского временно назначен бывший прямой начальник Рубахина по угрозыску, майор Андреев.

Исчезла из приёмной красавица Оксана.

Честно говоря, Рубахину заходить в отдел очень не хотелось. Обо всех опорских бурных событиях он узнал ещё на Кавказе, а самого Андреева, с которым отношения у него давно были весьма натянутыми – видеть было даже тошно. Благо, что встреча получилась короткой – майор без вопросов подписал рубахинский рапорт и кивнул, давая понять, что тоже не настроен на разговоры.

После отдела кадров прошёл Василий в свой кабинет, где размещались с ним ещё двое оперов.

Сейчас на месте сидел только юный лейтенант Костя Коротков – страдал за своим столом, обложенный стопами пухлых папок. С выражением неразделённой скуки на лице Костя что-то переписывал себе в тетрадь. Светло-серый свитер лейтенанта лихо перетягивали новые, не обмятые службой, ремни наплечной кобуры, без которой можно было бы, конечно, и обойтись, сидя за бумагами.

«Счастливый мальчишка! – с грустью подумал Рубахин. – Кобура ему ещё в радость – не натёрла сбруя холку!»

За недолгое время совместной работы Коротков успел капитана к себе расположить. Лейтенант был дотошным в делах до мельчайших деталей и никогда не торопился с выводами. Из него может вырасти хороший сыщик, если, конечно, не затянут соблазны или не отвратят неизбежные мерзости.

– С возвращением, товарищ капитан! – радостно воскликнул Костя, вставая навстречу.

Хмурый Василий крепко пожал ему руку:

– Как служба, Костя?

– Нормально! Работаем…

Коротков улавливает настроение Рубахина и понимает, что его ответ капитану, в общем-то, и не интересен. Но лейтенанту есть о чём сообщить Рубахину, и он переминается с ноги на ногу.

– Чего мнёшься? – Василий усаживается за свой стол.

– У меня подруга администратором в гостинице…

– Подруга – это хорошо, – отстранённо произносит Василий, – а тем более – в гостинице.

– Дело в том, что она видела, как наш Старовский приходил в номер к какому-то важному человеку. Из столицы, говорит.

Капитан заинтересованно поднимает глаза:

– Она знала Старовского в лицо? Когда это было?

– Нет. Она его не знала. Увидела фотографии по телевизору, после того, как он… Ну, в общем, вспомнила.

– А когда приходил-то?

– С месяц назад, или больше – можно уточнить.

– Почему же она решила, что тип этот из столицы – очень важный?

– Ну, снял он самый дорогой номер, и выглядел круто…

Голос капитана, в котором только что промелькнул интерес, вдруг снова звучит равнодушно:

– Ты ещё кому-нибудь об этом докладывал?

– Нет, я вас ждал, Василий Никитич.

– Вот что, Костя, – Рубахин нахмурился. – Не докладывал – правильно. Молчи об этом, лейтенант, и забудь. И девочку свою предупреди, чтобы всё забыла. Очень крепко забыла. А главное – никакой самодеятельности! Ты понял меня?

Лейтенант разочарованно кивает…

Василий ещё раз отметил про себя, что на этого парня при необходимости можно опереться, но сейчас подставлять кого-то под удар он больше не хотел. Самоубийство Старовского и арест его нескольких подельников вовсе не гарантировали безопасности никому, кто задумал бы приблизиться к этому делу…

Выйдя на улицу, капитан направился к экспертам. И здесь его ожидало новое неприятное известие: майор Лобанова, уходя на пенсию, передала дела и больше на работе не появлялась. Возможно – уехала. А вот куда – никто из сотрудников сказать не мог. Надежда Васильевна просто не сочла нужным посвящать кого-то в свои дальнейшие планы. И никто не мог объяснить столь резкой перемены в её поведении, но все понимали – случилась какая-то большая беда, и, разумеется, никто не связал это с гибелью старшего лейтенанта-омоновца.

Рубахин взял такси и приехал к дому, где жила майор. Света в окнах квартиры на третьем этаже он не увидел, но в подъезд всё-таки зашёл, и короткий звонок в дверь был уже просто жестом отчаяния.

Спускаясь по лестнице, Василий с нарастающей тоской осознавал, насколько он сейчас одинок в этом городе и в этом мире. Смертельно хотелось взять на руки маленькую Танюшку.

А Опорск готовился встречать Новый год: улицы были освещены разноцветными гирляндами из лампочек, по-особому сияли витрины магазинов, обещая покупателям сногсшибательные скидки. Уже за неделю до праздника горожане были охвачены приятной суетой, и у них было приподнятое настроение. Дома ждали волшебства их маленькие дети, да и сами взрослые по-детски надеялись, что с новогодним боем курантов в их судьбах почему-то должны произойти перемены к лучшему…

***

Капитан Василий Рубахин стоит в дверном проёме своей комнатушки в милицейской общаге. Он тупо смотрит на розовую дочкину погремушку, забытую на подоконнике.

Комната пуста. И душа у капитана пуста.

Рубахин обращает внимание на городскую газету, одиноко лежащую на столе. Какая-то статья на первой странице обведена фломастером.

Василий берёт газету. Крупными буквами кричит заголовок: «Школьников избили… за витамины!»

Дальше шла такая ахинея, что у Рубахина потемнело в глазах от ярости и безнадёги.

Некий М.Громов, яркими красками изобразил тупого злобного мента, который не может отличить наркотики от витаминов. Завершалась статья глубокомысленным выводом: «Избивать подростков, понуждая их к самооговору, проще и безопаснее, чем ловить настоящих наркодельцов!»

Василий с ужасом представляет, каково было Наталье читать эту газетёнку…

Он снова вспоминает последний вечер перед своим отъездом на Кавказ.

– Зачем тебе семья? – спрашивала Наталья, складывая в стопку досушенные утюгом ползунки. – Зачем тебе ребёнок? Перед ребёнком у тебя никакого долга нет, у тебя долг только перед службой!

Не давая Василию вставить ни слова в свой монолог, Наталья резко выдернула шнур утюга из розетки:

– Она тебя очень любит, твоя служба: денег не платит, жить, как собаку, в конуру поселила, на войну вот посылает, чтобы ты там лоб свой под пулю подставил! Ты хоть раз подумал, как это всё выглядит со стороны? В глаза тебе ещё никто не смеётся?

– Ты хоть понимаешь, – задавленным голосом, чтобы не разбудить спящую дочку, закончила Наталья, – как оскорбляешь меня всем этим? …

Василий бросает в угол свою тяжёлую походную сумку, где сверху, под застёжкой-молнией, уже сутки томится смешной плюшевый заяц для Танюшки, и выходит из комнаты. Он идёт в магазин, где купит сейчас пару бутылок водки и что-нибудь закусить. И будет боевой капитан пить в пустой своей конуре, пить мрачно и безнадёжно, пока не свалится на диван, оставшийся разложенным на двоих. А впереди у Рубахина целый месяц никому теперь не нужного отпуска.

Утром Василий снова спустится в магазин за водкой.

И тоже к вечеру…