1. Надежда

Много лет назад Надя Лобанова пережила потрясение, наложившее отпечаток на всю её дальнейшую жизнь.

Тогда в военкомат городка, где она жила в юности, пришло извещение о смерти старшего лейтенанта Батищева Г.И. Местному военкому предписывалось сообщить родителям, что их сын пал смертью храбрых при выполнении задания и погребён по месту гибели.

Вместе с извещением передал им военком картонную коробочку с орденом Красной звезды…

Для Нади погибший лейтенант был первой настоящей любовью и смыслом жизни. Они уже давно договорились пожениться, оставалось только Герасиму вернуться.

Но он не вернулся.

Слова «погребён по месту гибели» были враньём, скрывающим государственную тайну. На самом деле, тело старшего лейтенанта сгорело вместе с радиолокационной станцией в далёкой африканской пустыне. По официальной версии, как военный специалист, он обучал обращению с техникой смуглых друзей своей великой державы. А самолёты другой великой державы, которой тупо не нравилась эта дружба, накрыли станцию ракетным залпом.

В живых остался только один человек, майор-разведчик, который тоже находился там как военный советник – под чужим именем и в чужой форме. Его, тяжело раненного, вроде бы всё-таки нашли и вывезли.

Всех остальных никто не хоронил. Да и хоронить было нечего: то, что от них осталось, вместе с искорёженным военным железом милосердно укрыла вечными песками пустыня, передвигавшая свои барханы по известному только ей самой замыслу…

Проведя несколько суток в полубессознательном состоянии, почти без еды и без сна, Надя выпила ударную дозу снотворного и, наконец, заснула, словно провалилась в бездонную чёрную яму.

Когда она очнулась, по свету, проникающему в её комнату сквозь полупрозрачные шторы, было совершенно невозможно понять – утро за окном, хмурый день или вечер, потому что свет был каким-то сумеречным и ровным, словно исходил он не из окна, а сразу отовсюду.

Ступая босыми ногами по старенькому ковру, девушка вышла в гостиную и замерла: в креслах у стены сидели два незнакомых старика. Вид у обоих был невозможный: длинные серые рубахи из грубой ткани были похожи на платья, их дополняли широкие кожаные пояса с большими примитивными пряжками.

Седые волосы, стянутые по надлобьям ремешками, длинные белые бороды – старцы казались братьями-близнецами.

На коленях у одного лежал меч, у другого – кожаный, оправленный серебром, цилиндрический чехол неизвестно с чем.

Надя вдруг успокоилась, сообразив, что она не проснулась, и всего лишь видит сон. Странный, пугающий сон.

Один из старцев вынул из своего чехла толстый пергаментный свиток, заглянул в него и молча кивнул второму.

– Хочешь ли ты, дева, ещё один раз увидеть возлюбленного своего? – церемонно спрашивает старец с мечом.

– Живым? – обмирает Надя. – Мёртвым?

Старец, на мгновение задумавшись, отвечает:

– Вечным!

Девушке некогда думать над странностью этого ответа, она боится, что сон вдруг закончится.

– Ты увидишь его, и исполнишь послушание, дева, – продолжает старик, – исполнишь послушание…

– Да, я согласна, я хочу его увидеть! – торопится Надя, пропуская мимо сознания слова о каком-то послушании. – Как это можно, когда?

– Прямо сейчас…

– Как?

– Ты проводишь его!

– Да-да, – поспешно соглашается девушка, не давая старику закончить фразу, – я только переоденусь!

Едва заметная улыбка мелькает в седых усах старика:

– Смотри в зеркало!

Большое зеркало висит в прихожей, но Надя видит через дверь своё отражение и изумлённо оглядывается: на ней длинный, тонкого льна, сарафан, расшитый по груди дивным узором синего и зелёного шёлка, такой же узор на рукавах белоснежной рубахи, а распущенные волосы стянуты вокруг головы тонким золотым обручем.

У девушки кружится голова, и гулко колотится сердце. Таких снов она никогда не видела.

«Это всё – снотворное! – вьется в глубине сознания слабая паутинка мысли. – Это – от снотворного…

Старцы встают и, воздев узловатые руки, запрокинув седые головы, начинают какую-то песню или молитву на древнем, почти непонятном языке. Их неожиданно сильные низкие голоса звучат слаженно, торжественно и сурово.

«Дево ликом красна и светла… павшия вои сбирающа… бранно поле…» – отрывками разбирает Надя слова, но не улавливает их смысла.

– Ты готова? – спрашивает старец со свитком, когда молитва закончилась.

Надя, окончательно утратившая способность оценивать происходящее, молча кивает головой.

В глазах у неё темнеет, и какие-то мгновения она ничего не видит и не чувствует. Она слышит только странные звуки, похожие на шум мощных крыльев…

***

Надежда стоит между старцами на гребне высокого бархана посреди бескрайней жёлтой пустыни. Но её это совершенно не удивляет. Она всё еще надеется, что видит затянувшийся сон.

– Смотри, дева! – негромко произносит один из старцев.

Надя видит среди других барханов поодаль военную радиолокационную станцию, раскрашенную бесформенными серо-жёлтыми пятнами. Она знает, что это такое, потому что на одной из фотографий, что прислал ей Герасим, он был снят на фоне именно такой машины с параболической антенной наверху.

Рядом со станцией стоят два грузовика с белыми, выгоревшими от зноя тентами.

В тени грузовиков девушка различает фигуры людей. Наполняясь острой надеждой, она порывается бежать, но сухие ладони старцев твёрдо лежат у неё на плечах с обеих сторон.

В следующее мгновение на месте станции, как из-под земли, вздувается огромный огненно-чёрный шар, а в небо по крутой, почти отвесной траектории уходят хищные силуэты пары самолётов-штурмовиков, ракетный залп которых лёг точно в цель…

Теперь уже Надя отчаянно пытается вырваться из сковавших её жёстких ладоней, но огненный шар, в котором горел и плавился даже песок, исчез так же внезапно, как и возник.

Это походило на смену слайдов: ни клочка дыма в воздухе, ни пепла на песке – только разбросанные обломки техники. А над барханами висит всё то же неподвижное, прозрачное марево…

…Герасим сидит под ослепительным солнцем на чёрном камне. Он один в центре бесконечной жёлтой пустыни, среди разбросанных взрывами, искорёженных и закопченных обломков военной техники.

Когда, как мираж, появляется перед ним Надя, Герасим понимает на неё измученные, но полные счастьем и благодарностью глаза:

– Я так долго тебя ждал! Целую вечность ждал… – шепчет он белыми, пересохшими губами, и кивает куда-то в сторону. – Все уже ушли…

– Я за тобой! – Надя обнимает Герасима, приникает к нему со всей нежностью, на какую способно только любящее женское начало, истомлённое в долгой разлуке. – Я за тобой, любимый…

Лёгкий сгусток света, растворившийся в небе, кроме Надежды и двух старцев, неподвижно стоящих на гребне бархана, проводил изумлённым взглядом ещё один человек, но он затем счёл это видением своего бреда…

Надя бредёт по раскаленному песку. Она чувствует, что ей холодно даже в этом пекле. У подножия бархана Надя опускается перед старцами на колени:

– Так провожают и других?

– Провожают истинно любимых! – отвечает старец с мечом.

– Почему? – спрашивает она.

– Любовь… – говорит старец со свитком. – Любовь, как молитва, спасает и даёт любимым право на новое рождение!

– Что же остаётся любящим?

– А разве любить – это мало? Любящие изначально блаженны, дева, а души, способные к истинной любви – самое великое достояние Прави, ибо любовью движется мир…

Старик смотрит в пространство прямо перед собой, и тихий голос его напоминает шорох древнего песка, струящегося с бархана…

***

С тех пор Надежда Лобанова была одна…

 

2. Старовский

Виктор Семёнович Старовский лежал на грязном, затоптанном асфальте. Его очень удивляло, что он не умер, хотя тела своего он совершенно не чувствовал. Подполковник видел, как растеклась из-под него и остановилась, густея, тёмная лужа крови. Видел Старовский, как начинали толпиться вокруг прохожие, которые поначалу шарахнулись в разные стороны при звуке выстрела.

Подбежали озабоченные и раздосадованные спецназовцы и люди в штатском, они принялись разгонять зевак. Один из них приложил пальцы к шее Старовского и показал коллегам скрещённые руки.

Дальше вокруг подполковника началась суета, хорошо ему знакомая и понятная. Подчинённые Старовского во главе с его собственным заместителем, который выскочил на улицу в одном кителе, выполняли предписанные в подобных случаях действия. Оградив место происшествия полосатой лентой, они ждали появления бригады из прокуратуры.

Приехал генерал-майор Козлов, начальник горуправления, он подошёл к теперь уже бывшему подчиненному, что-то спросил у почтительно вытянувшихся сотрудников, и мрачно, без всякого сочувствия посмотрел на лежащего в луже крови подполковника…

Среди любопытных за лентой ограждения Старовский вдруг рассмотрел двух заросших седыми бородами, почти одинаковых с виду стариков.

Один из них запрокинул голову и задал в серое небо странный вопрос:

– С мечом в руке?

Словно получив ответ, он повернулся к своему двойнику и коротко бросил:

– Ему отказано!

Старики исчезли, словно их и не было …

Когда с осмотрами и протоколами всё завершилось, уже сгущались ранние декабрьские сумерки. Старовскому надоело лежать на тротуаре, ему очень хотелось, чтобы его поскорее увезли, и он с великим облегчением встретил появление белого микроавтобуса с красным крестом.

Двое санитаров деловито расстелили рядом с подполковником чёрный пластиковый мешок. Но, когда тело подняли и погрузили, Виктора Семёновича обуял ледяной ужас: тело его увозили, а он всё также оставался лежать на стылом асфальте! Ужас этот был непередаваем.

– Господи! – отчаянно взмолился Старовский. – Что же это такое? Как такое возможно?

Но его никто не услышал.

Он напрасно пытался что-то сказать и пьяному мужику, который подошёл к нему самым последним – с двумя вёдрами и метлой из грязных, размочаленных на концах, прутьев.

Мужик засыпал кровавую лужу хлоркой с опилками пополам, вылил полведра воды и зашаркал своей метлой прямо по лицу, по глазам Виктора Семеновича, смывая с тротуара остатки того, что совсем недавно горячо и упруго струилось по жилам подполковника Старовского и наполняло его жизнью.

Завершив свой труд, дворник извлёк из внутреннего кармана куртки недопитую бутылку водки, сделал прямо из горлышка несколько звучных глотков, удовлетворённо крякнул и удалился.

Старовский лежал один в тусклом, пульсирующем свете ночных фонарей. Уже осведомлённые редкие прохожие с брезгливым страхом обегали сторонкой тёмное пятно на тротуаре. А в центре пятна, неподвижно и невидимо, присутствовало то, что и было раньше внутренней сутью подполковника. Он понял, наконец, что действительно умер и стал отныне просто сгустком лютой и безысходной тоски…

Утром, чихнув от стойкого запаха хлорки, мимо уныло протрусила бездомная собака. Она тоже ничего не видела, у собаки были свои неотложные утренние дела…

– Так умирают? – медленные, мучительные мысли Старовского не угасали, а желанное забвение не наступало, как он его ни призывал. – Вот так всё и происходит? Неужели – это навечно?

Непостижимое «это» никак не укладывалось в сознании, привыкшем быть живым…

Далее Виктор Семёнович заметил, что все сотрудники его отдела, подходя к месту работы, выбирают окольные пути, чтобы миновать участок тротуара, где вчера умер их начальник. При этом было видно, что каждый из них, поднимаясь по ступеням перед входом, обязательно поворачивал голову, чтобы взглянуть на ещё заметное страшное пятно.

Привычным путём пошла только майор Лобанова. Старовскому странным образом вдруг показалось, что она его видит!

Душа подполковника содрогнулась:

– Надежда Васильевна! – взмолился он, – Наденька! Если вы меня слышите, ответьте!

Лобанова на мгновение замедлила шаг, и голос Старовского сорвался на плач:

– Помогите! Я же понял – вы можете! Ради всего святого – помогите!

Женщина нахмурилась, и взгляд её серых глаз был исполнен колючего холода. Она покачала головой и прошла мимо рыдающего подполковника.

За спиной её нарастал уже не плач, а вой. Протяжный, на низкой ноте, он устремлялся в холодное зимнее небо, где за непроницаемой толщей облаков его могли, но не хотели слышать.

Внезапный порыв ветра швырнул в лицо подполковнику обрывок грязной газеты. Приговор привели в исполнение, и никто не сказал осуждённому – какой срок назначен ему незримо валяться под ногами прохожих на людной улице.

Пустым, неосязаемым туманом нависала вечность…

 

3. Финист

Финиста ослепило внезапной белой вспышкой, в ушах возник какой-то странный мелодичный звон, который воспринимался ещё и зрительно: он постепенно переходил от самых высоких пронзительно-голубых тонов к самым низким – багровым, почти чёрным.

Когда звон умолк, Финист обнаружил, что стоит в полной тишине на дороге, рядом с полыхающей «бээмдэшкой», на которой вздувались и лопались пузыри расплавленной краски, стекающей по броне. Он видел, как его сослуживцы – кто из-за угла, кто из придорожных канав – ведут ожесточённый огонь по окнам ближнего дома.

Юрия удивляло, что он не слышит при этом ни грохота выстрелов, ни звона разлетающегося вдребезги оконного стекла. Но Финист решил, что это всё – от контузии. А ещё он видел, что трое армейских, так же изумлённо озираясь, стоят по другую сторону горящей машины.

Друг Васька Рубахин в расстёгнутом бушлате и ещё несколько бойцов бесполезно метались вокруг горящей машины в бессилии что-либо сделать – не подпускало бушующее пламя.

– Всё нормально, Васёк! – закричал Юрий. – Я здесь!

А Василий, словно не слыша и не видя его, беззвучно матерясь и плача, продолжал свои попытки подобраться к раскалённой «бээмдэшке»…

Финист вздрогнул, когда в тишине вдруг услышал за спиной удивительно знакомый женский голос: «Пошли, Сокол, тебе пора!»

Обернувшись, Соколов был поражён ещё больше: перед ним, облаченная в старинный сарафан, расшитый по груди синими и зелёными узорами, стояла редкой красоты девушка с бездонными серыми глазами. Её льняные волосы охватывал тонкий золотой обруч.

Завороженный Юрий никак не мог вспомнить какое-то звучное древнее слово, может быть, имя, которое ему представлялось очень важным вспомнить именно сейчас.

Финист присмотрелся, и его наполнило ощущение абсолютной, ничем не передаваемой радости: только теперь он понял, почему её голос был ему так хорошо знаком…

– Пошли, Сокол! – мягко повторила она, протягивая ему руку.

– Куда? – спросил Юрий, уже не различая ничего, кроме серых глаз, переполняющих его покоем и неземным счастьем, и это ощущение странно слилось в его душе с памятью о бесконечно дорогом и когда-то потерянном…

– К свету, любимый, к свету…

…Сосновый бор распахнулся, открывая впереди широкую пойму реки. Усталый всадник направил коня через неглубокий брод и вскоре спешился на зелёном лугу близ деревенской околицы.

Он вернулся домой.

Прямо по цветущему разнотравью, радостно подпрыгивая и обгоняя друг друга, бежали к нему его сыновья – двое малышей-крепышей.

– Тато! – звонко кричали они. – Тато!

Бросив узду, витязь опустился на колена и распахнул руки для объятий…

Высоко в небе сдвинулось в сторону леса большое белое облако, и улыбнулся ясный Ярило – прямой луч упал на всадника, засиял на тяжёлой кольчуге и проник светом в душу…

 

4. Рубахин

На четвёртый после возвращения из командировки день, изрядно обросший щетиной и уже заметно опухший капитан, механически, на автопилоте, выходит из длинного, припахивающего жареной картошкой коридора общаги на лестницу. Всё существо Рубахина мучительно жаждет лишь одного – скорее дойти до магазина вернуться в свою комнатёнку. Вернуться, чтобы опять залить в себя водки, один запах которой уже вызывает острую тошноту и судороги.

Кто когда-нибудь пил по-чёрному, знает: главное – преодолеть отвращение, протолкнуть водку внутрь себя, и вскоре польётся по жилам блаженное тепло, которое разомкнет железные обручи на голове, растворит в душе жестокую тоску, а затем опрокинет в тёмное, тягучее и такое желанное забытьё…

Навстречу капитану поднимается по ступенькам незнакомый старик. Рубахину нет до него никакого дела, он уступает старику дорогу, но тут же похмельным сознанием своим вдруг отмечает, что незнакомец совершенно несуразен: на нём какой-то допотопный брезентовый плащ с большими чёрными пуговицами, но самое главное –Василию кажется, что под плащом у старца – огромный горб.

«Парашют у него там, что ли?» – мелькает в голове у капитана.

А старик, взглянув Василию в лицо, останавливает его вопросом:

– Ты, случайно, не капитан Рубахин?

– Да, – собирается кивнуть Рубахин, но вместо этого снопом валится вперёд…

Дальше ему кажется, что незнакомец сходу берёт его на известный приём, заставляя неловко согнуться и бежать вперёд, мелко перебирая ногами. При этом Василий не ощущает ступенек и бежит, словно по воздуху, потом – тьма …

***

Рубахин приходил в себя очень тяжело. Как будто из чёрной и вязкой трясины пробивался пульсирующий родничок сознания, медленно возвращая его к действительности.

Первое, о чём подумал Василий – не осталось ли у него хоть немного водки.

Возвращалось и ощущение пространства: Рубахин понял, что лежит, распластавшись на чем-то твёрдом и гладком.

Где же он, что за хрень творится?

Василий, собрав остатки воли, открывает глаза. Он лежит на каменном зеркале. По чёрной блестящей поверхности, со стороны рубахинского затылка, змеятся отражения света. Они именно змеятся, извиваясь и вздрагивая, как отражение костра в ночной озёрной глади. С трудом фокусируясь, зрение Рубахина выхватывает из темноты ряды исполинских серых колонн, уходящих вверх, в беспросветный мрак.

Чтобы увидеть источник света, нужно повернуть голову. Рубахин лихорадочно пытается хоть что-то сообразить или вспомнить, но у него ничего не получается. Картина перед глазами явно выходит за пределы не только его опыта, но даже и воображения.

Самая умная из панически зудящего роя мыслей – кошмарный сон.

«Вот причудится же такое! – цепляется за удачную мысль Василий. – Это же всё бред! Бредятина чёрная…»

Но зеркальная твердь под ним и исходящий от неё мертвенный холод ощущаются вполне реально. Василий чувствует их левой щекой, рёбрами, коленями, ладонями рук.

С этими ощущениями понемногу возвращаются и силы. Рубахин, напрягаясь, встаёт лицом к свету. Метрах в десяти ярко горит огромный камин. Слева от камина – стол, за которым сидит длинноволосый и бородатый старик. Желтые отблески пламени пляшут в его прозрачной седине, образуя мерцающее подобие нимба.

Василию, дрожащему крупной мучительной дрожью от холода и похмелья, невольно приходит ещё одна вполне трезвая мысль.

«Может, я уже подох?» – тоскливо думает Рубахин и не может ни подтвердить, ни опровергнуть этой мысли – он ещё ни разу не умирал.

Рубахин на неверных ногах направляется к столу.

Больше просто некуда.

Пока он шёл, старик за столом читал какой-то странный свиток, словно не замечая приближения долговязой фигуры в милицейском бушлате. Но, как только Василий оказался рядом, он поднял на него неожиданно ясные глаза и молча указал ими на кресло с изогнутыми резными ножками – напротив стола.

Рубахин с облегчением присел. Жар от камина справа сразу стал проникать через одежду, но не унимал противной дрожи.

Старец, между тем, продолжал своё занятие – только теперь он уже сосредоточенно что-то писал в тот же свиток у себя на столе.

У Василия появилась возможность его рассмотреть получше.

Белые, как лунь, длинные волосы, белая, свисающая по груди, борода.

Кого-то этот старик Рубахину явно напоминал, но в голове царила такая дикая сумятица, что ничего конкретного он вспомнить не смог.

На лбу у старца – кожаный ремешок с серебряной пряжкой в виде лежащей восьмёрки. Узор пряжки был настолько замысловатым, что Василий, приглядываясь к ней в изменчивых отсветах огня, видел и змею, кусающую себя за хвост, и кольцо Мёбиуса, и знак бесконечности – ему всё никак не удавалось сфокусировать зрение.

Дальше Рубахина ждало ещё одно потрясение: ему вдруг показалось, что за плечами у старика возвышаются крылья!

В памяти мгновенно вспыхнули два древних образа, украденных когда-то из музея – «Ангел со свитком», «Ангел с мечом» – архангелы Гавриил и Михаил, кажется.

«Стоп! – командует себе Василий. – Это что – правда? Я умер!»

Он тут же вспомнил и второго старика, который так мощно подхватил его на лестнице и его странный горб.

«Так вот что было у того под плащом…» – мелькнуло в голове у Рубахина.

Они, эти старцы, были похожи, как две капли воды.

Но почему архангелы?

– На самом деле мы предпочитаем именовать себя иными, исконными нашими прозвищами! – неожиданно заявляет старец, словно мысли Рубахина звучали вслух. – Но это, суть, не так важно. Можешь называть нас, как тебе удобно, хоть и Гавриил – Михаил…

Он усмехнулся и крикнул в темноту: «Миша!»

И тут Василий рассмотрел, что крыльев у старца вовсе нет – за силуэты крыльев в пляшущем свете камина он принял высокую вычурную спинку кресла. А может, они были?

Из мрака возник второй старик – точная копия первого, но с коротким, тяжёлым мечом на поясе. Между старцами было одно очень существенное различие: глаза первого сияли ясным внутренним светом, глаза второго были не просто черны – они зияли, как два отверстия из вечной тьмы.

Он пригвоздил бледного и потного Василия к креслу своим жутким взглядом и расхохотался:

– Ага! Капитан Рубахин пришёл в себя! Или ещё не пришёл?

Поскольку Василий продолжал сидеть полным чурбаном, страшный старец заключил:

– Ладно, мы это сейчас поправим!

Мрак между исполинскими колоннами немного рассеялся и Рубахин заметил ещё один стол, уставленный тускло мерцающей серебряной посудой с какими-то яствами. Центр стола украшала пузатая зелёная бутыль, также оправленная серебром.

– Подсаживайся, гридень! – широким жестом пригласил названный Михаилом.

Рубахина мучили жестокие приступы тошноты. Ватными ногами он подковылял к скамье у стола и тяжело присел.

– Угощай же скорее, брат! – первый старец расположился справа от Рубахина. – Видишь, как тяжко гостю нашему!

Литой кубок перед Василием наполнился янтарной, искрящейся жидкостью, на вид – коньяком или виски, но исходил от неё аромат, Рубахину неизвестный.

Старец с мечом, перед тем как выпить, запрокинул голову:

– Благослови, Громовержец!

Огромным усилием, трясущейся рукой Рубахин опрокинул в себя свой кубок.

Он замер, но привычных уже судорог не последовало. Вопреки ожиданиям, жидкость оказалась пряной на вкус и легко преодолела сухую гортань измученного капитана…

Василий не спешит с закусками, он прислушивается к своим ощущениям. Напиток крепкий – он сразу согревает кровь. Сердце перестает замирать и обрываться, свет больше не бьёт по глазам, и размыкаются тиски боли на висках.

Но голове Рубахина от этого легче не становится. Она отказывается принимать информацию, поступающую от зрения, слуха, обоняния и осязания – ей попросту не с чем всё это сопоставить.

«Ни хрена не понимаю!» – совершенно теряется Рубахин.

Не находя повода завязать разговор, он мысленно матерится и вдруг, как второгодник-двоечник, задаёт старцам дурацкий вопрос:

– А Громовержец – это Зевс?

– Так ли скудны познания твои, гридень? – старец справа вытирает бороду широкой полотняной салфеткой. – Если Громовержец – то уж сразу и Зевс?

– Да, знавали мы и Зевса! – авторитетно заявляет старец слева. – Очень любил он, помнится, смертных молодок. Когда законной жене, Гере, надоело считать народившихся от него полубогов, она подняла страшный скандал.

Так что он удумал: вселяется в тело мужа любой приглянувшейся красавицы и получает удовольствие со всей своей божественной силой и страстью! – старец басовито хохочет. – Муж этот, несчастный и весь измочаленный, очнётся и не поймёт никак – отчего это жена смотрит на него с таким восхищением…

Брат смотрит на него с укоризной и поясняет Рубахину:

– Нашего Громовержца величают Перуном, мы же – слуги его, Белояр и Чернояр!

– Ну да, оперуполномоченными у него служим! – усмехаясь, добавляет меченосец.

Василию ничего не остаётся, как принимать эту дикую фантасмагорию за действительность. К тому же у него прорезался и отнюдь не химерный, а вполне реальный голод. Капитан уже не помнил, когда во время запоя он ел последний раз, и ел ли вообще.

– Вепрятинки отведай! – заботливо подсказывает Чернояр, снова разливая по кубкам свой ароматный эликсир.

Пропустив ещё пару кубков и основательно закусив горячим мясом, осмелевший Рубахин пытается хоть что-нибудь прояснить:

– Где я? – спрашивает он.

Белояр, прежде чем ответить, долго и пристально смотрит на Василия из-под опущенных бровей, словно решая, поймёт ли его собеседник, о чём пойдет речь.

– Это – Навь! – наконец, произносит он.

– Царство мёртвых? – Василий чувствует, как снова леденеет у него под сердцем.

Белояр огорчённо оборачивается к брату:

– Ничего не ведают!

– А кто бы им поведал? – неожиданно вступается за Рубахина Чернояр. – Попы лукавые – на воскресных проповедях?

– Видишь ли, Василий, – ясноглазый старец хмурит лоб, пытаясь, наверно, подобрать более понятные объяснения. – Навь не может быть царством мёртвых, ибо тогда пришлось бы считать мёртвыми и ещё не рождённых. – Белояр следит за лицом Рубахина. – Навь – есть Предрождение и Послесмертие в Едином…

Рубахин и хотел бы, но сделать умное лицо ему не удалось. Он сидел с видом полного идиота.

– Ты, Василий, не обижайся, – заключает Белояр, – но поведать словами о Нави – это как на большом барабане сыграть для тебя скрипичный концерт, которого ты, к тому же, ещё и ни разу не слышал.

– Память им стёрли! – снова вмешивается брат-меченосец. – От древнего миростроя сказки да былины только и остались! Князь-отступник родных богов предал, пращуров заветы попрал, чёрных попов, проповедников лукавых на земли свои попустил, морок великий несущих! На хитрости змеиной да на княжьих мечах они его и внесли…

– Разве Русь крестилась насильно? – с недоумением переспрашивает Рубахин. – Но ведь по летописям…

– Молчи про летописи! – резко перебивает его Чернояр, – Тем более, что их – в оригиналах – мало кто читал! Ты веришь, что князь Владимир в стольном Киеве ладаном пукнул – и в одночасье на все русские земли благодать небесная снизошла? – меченосец криво усмехается. – И стали вдруг люди добрые на отчие святыни плевать, богов родовых исконных – осквернять, огнём жечь и в воду метать, и все в однорядь отказались от уклада заповедного?

Василий чувствует, что сморозил великую глупость, но меченосец уже полыхает гневом:

– А про лета те окаянные – кто писал? – грозно вопрошает Чернояр. – Митрополиты иноземные или – по их наущению – монахи чёрные в монастырях? Какой истории от них нам можно ждать – нашей ли, истинной ли правды?

– Уймись, буян, уймись! – останавливает его брат-летописец. – Ты же знаешь: большевики-богоборцы им уже отомстили сполна! – в голосе старца звучит горькая ирония, он оборачивается к Рубахину, – так ведь, Василий? – Служителей церкви расстреляли великое множество, уцелевших угнали на Соловки, храмы и монастыри – ограбили и разрушили, иконы пожгли, монашек поизнасиловали, в алтарях – насрали. То бишь, утвердили для тёмного народа, этаким образом, новую и, разумеется, самую истинную и светлую веру – в коммунизм!

Дискуссия оборвалась. Пытаясь в очередной раз собраться с мыслями, Рубахин обратил внимание, что Белояр ни на минуту не расставался со своим свитком. И даже за трапезой он постоянно заглядывал в него, что-то там помечал роскошным лебединым пером, разматывая и снова сматывая желтоватый пергамент. Лицо его при этом постоянно менялось, отражая мгновениями боль и безысходность. Вот и опять Василию показалось, что глаза Белояра переполнены скорбью.

А может, это была просто игра света и тени от пляшущих в камине языков пламени…

 

5. Матвей Уринович

Между тем, меченосец куда-то незаметно исчез. Его брат вернулся за свой письменный стол, а Василий, потоптавшись на месте, снова расположился в кресле напротив.

Неожиданный глухой треск, напоминающий известный неприличный звук, заставил их повернуть головы в сторону колоннады.

Раздался мягкий шлепок – на полу неподалёку распласталась чья-то упитанная фигура в нижнем белье. Упавший задёргался, подтягивая по себя конечности, затем по-лягушачьи уселся на корточки и застыл. Глаза на его пухлом, заросшем черной щетиной лице вылезали из орбит от ужаса и изумления.

Рассмотрев, наконец, величественную фигуру Белояра за столом, толстячок принялся отчаянно креститься трясущейся рукой, а потом пал ниц и снова замер.

Рубахин его хорошо понимал.

– Матвей Анатольевич Уринович! – вполголоса произнёс Белояр, кивая в сторону нового гостя. – Тот самый «Мэ Громов», так ярко описавший в газете твой конфуз с таблетками.

В глазах его появились озорные искорки, и он возгласил густым торжественным баритоном:

– Встань, раб божий Матвей!

Голос прокатился по колоннаде многократным эхом, а человечек на полу скукожился чуть ли не до размеров ежа.

У Василия и самого побежали по спине мурашки от этого голоса, но всю торжественность момента перекрыл и разрушил звериный рык Чернояра, донёсшийся слева из мрака:

– Встать, мерзкая скотина, когда тебе приказывают!

Последующее действо, разыгранное меченосцем, было достойно лучших актёров всех времён и народов.

Человек на полу подпрыгнул, встал на ноги и вытянулся в струнку. Он даже голову налево повернул, как по команде «Равняйсь!».

Выступивший на свет Чернояр был великолепен и ужасен: сияющий золотой венец на лбу, ослепительно белая туника до колен, отделанная по вороту, рукавам и подолу пурпурным узором, за спиной – отливающие перламутром могучие крылья. Крыльев было почему-то шесть – по три за каждым плечом.

Снизу его наряд дополняли синие, с пузырями на коленках, трёхполосные штаны «а ля Адидас», надетые под тунику, и завершали картину растоптанные грязные кроссовки того же «Адидаса».

Из десницы в шуйцу и обратно перелетала у Чернояра деревянная бейсбольная бита.

– Ну что, пачкун бумажный! – грозно провозгласил он. – Осуждён ты еси за многая лжесвидетельства твоя и прочая пакости!

Трепещущий Матвей – на грани обморока.

– Я и есть твой шестикрылый серафим! – продолжает Чернояр, явно довольный производимым впечатлением. – Как там у тебя над столом написано, аспид ядовитый? Что написано, я спрашиваю?

– «Глаголом жги сердца людей…» – шлёпает непослушными губами Мотя.

Точный удар биты по поджилкам обрушил Уриновича на колени.

Рубахин обернулся на Белояра, но тот отрицательно покачал головой:

– Мне его не остановить! – вполголоса сообщил он Василию. – Понесло брата!

И равнодушно добавил:

– К тому же действует он, как видишь, по библейским канонам. Святые отцы инквизиторы и похуже чего вытворяли…

Чернояр, тем временем, направился к камину, загрёб широченной ладонью целую груду краснеющих углей, и вернулся к жертве, декламируя на ходу бессмертные пушкинские строки:

На этих словах кровожадный чтец замялся, с сомнением посмотрел на волосатую грудь обезумевшего Моти и вдруг, резко оттянув резинку его трусов, высыпал туда свои угли.

Резко запахло палёной шерстью, но тут же послышалось характерное шипение, и из трусов повалил пар…

– Тьфу ты, погань! – изумлённо и растерянно воскликнул грозный палач. – Ну, и что вы мне прикажете с ним делать? Я же хотел ещё и язык его вырвать, грешный и лукавый!

Он брезгливо отшвырнул от себя обмякшую тушку несостоявшегося пророка, и она студнем затряслась на чёрном зеркале пола.

Почти детское выражение возмущения и обиды на лице Чернояра резко контрастировало с зияющей чернотой его глаз.

– Нет, это же надо такую наглость удумать – «Громов»! – возмущался он. – То бишь, – Грома сын, что ли?

Белояр сухо рассмеялся:

– Оставь его, брат! – сказал он, помечая что-то росчерком в своём свитке. – Он уже всё понял и запомнил. Успокойся и отдыхай!

Глядя на жалкое тело, распростёртое поодаль, Рубахин решается, наконец, спросить о том, что беспокоит его изначально:

– Он что, тоже умер?

– Нет, не умер! – твёрдо отвечает Белояр. – Там, в Яви, ему только что сделали сложную операцию. Он отходит от наркоза и бредит, а в этом состоянии, как и во сне, смертным открывается Навь. Правда, плутают они по ней бессмысленно, порой что-то запоминают и даже пытаются толковать, но суть увиденного в Нави доступна только избранным и посвящённым…

Старец, словно спохватившись, бросает на Василия удивлённый взгляд:

– А почему ты сказал «тоже», отрок?

Рубахин теряется.

– Ну, если он не умер, тогда… я тоже – в бреду?

Белояр медленно вращает тяжёлый пергаментный свиток, слегка поднимая его над столом.

– Зри, Василий, не очами, – серьёзно заявляет он. – Зри душой – и всё для тебя прояснится!

То, что называлось Мотей Уриновичем, как-то тихо исчезло. Видимо, в Яви он уже успел очнуться от своего бреда…

 

6. Рубахин

– Но, позвольте, – продолжает Рубахин, – каким же образом я сюда попал?

– Во всём бывают исключения, – Белояр отвечает, не отрывая глаз от свитка, – в литературе описаны случаи, когда смертные из Яви живыми допускались в эти пределы – вот Вергилий, например.

– Как-то никогда я не считал себя литературным героем, – натужно усмехается Василий, – одно дело – творческое воображение, а другое…

– Навь и соткана как раз из чего-то такого, что ты называешь творческим воображением, – перебивает его старец. – Во всяком случае, в отличие от Яви, здесь нет никакой разницы между реальным и воображаемым, что воображаемо – то и реально. Согласись, если мозг человека – предмет материальный, то и образный продукт его – воображённые предметы и события – тоже не могут не быть материальными. Просто это более тонкая материя, и все литературные герои в этом смысле – реальны. Также реальны сны, картины и даже персонажи бреда – и это всё тоже Навь.

В принципе, здесь можно такого насмотреться, что всему Голливуду с его фантазиями и спецэффектами – только от зависти лопнуть…

– Но, – Белояр поднимает кверху палец, – мы с братом, например, стараемся не выходить за пределы доступных тебе образов.

– А на самом деле, вы – другие?

– Здесь всё – другое. А ещё – не упускай главного: здесь ты пребываешь только духом, а тело твоё находится в Яви, и земные глаза твои закрыты.

– Боюсь, сложно это слишком – в уме не укладывается! – уныло признаётся Василий.

Старец собирается ещё что-то добавить, но вместо этого начинает торопливо перематывать свой свиток взад-вперёд, делая на пергаменте быстрые отметки. И снова Рубахину чудится, что мелькают на лице Белояра тёмные тени скорби и боли.

– А ты и не пытайся постичь здесь что-либо умом! – неожиданно продолжает свою речь Белояр. – Ум человеческий – есть инструмент лукавый, самовлюбленный, но беспомощный и бесполезный в постижении истины.

Ваши философы многие века провели в учёной суете и заумной тщете, а где их общая истина? Самое смешное – все эти умники так и не договорились меж собой – что же они ищут и для чего им это нужно!

Василий слушает старца с нарастающим интересом и удивлением.

– А вспомни того немца, – в голосе Белояра зазвучали нотки сарказма, – который обнаружил нравственный закон внутри себя и так изумился – словно бриллиант откопал в навозной куче!

«Это он о Канте, что ли?» – припоминает известную цитату Рубахин. – «Что-то там ещё про звёздное небо…»

– Воистину – великий мыслитель! – восклицает старец. – Не каждому дано заподозрить в человеке наличие совести. Или нравственный закон и совесть – не одно и то же, Василий?

А вся мировая литература – разве не есть бесконечный спор о том, что нравственно, а что – безнравственно? Одна беда: чем больше читаешь – тем больше путаешься в толкованиях, а ответа нет.

Но – заметь: ответ приходит мгновенно, когда у тебя возникает, к примеру, чувство стыда в каком-то поступке. Ты же не мудрствуешь при этом и не вспоминаешь, какую из моральных заповедей преступил – тебе просто стыдно! Если у тебя есть совесть, конечно.

А совесть, гридень, – это пуповина, которая соединяет человека с Правью! – заявляет старец. – С замыслом и законом Рода – Творца!

Ты вслушайся: «со-весть», – старец произносит слово по слогам, как школьный учитель, – смысл улавливаешь? Это – весть, закон, заповеданный тебе свыше! К тому же, приставка «со» предполагает сопричастность к некоему общему смыслу – «со-действие», «со-страдание» – ты когда-нибудь о таком задумывался?

Ясный взгляд старца, устремлённый на Рубахина, остаётся очень серьёзным.

– Запомни, Василий, – торжественно говорит он. – Отнюдь не умственное измышление, а лишь духовное восприятие – единственный критерий истины!

В душе твоей всё самое главное заложено изначально, обратись – и тебе откроется…

Белояр углубляется в свой пергамент, а Рубахин, которого всё происходящее уже буквально сводит с ума, решает сменить тему:

– Если не секрет – что это за свиток? – спрашивает он.

– Книга судеб! – буднично, словно речь идёт об очередном романе Дарьи Донцовой, отвечает старец. – Та самая Книга судеб…

«Вот тебе и здрасьте!» – с острой тоской отмечает про себя Рубахин. – «Этого нам как раз и не хватало!»…

 

7. Горшенин

Смерть приняла Анатолия не в машине, а на обочине лесного шоссе, куда положили обмякшее тело чистильщики от Анубиса, чтобы упаковать его для перевозки. Действовал при этом только один, второй же стоял рядом, следя за дорогой и зажимая носовым платком щеку, разорванную острыми маникюрными ножницами от скулы до подбородка.

Толик поначалу ничего не понял: ему вдруг стало легко и небольно.

В ясное ночное небо над ним уходили тёмные кроны старых елей, и стояла вокруг небывалая тишина. Он равнодушно наблюдал, как двое мужчин подняли с земли и бросили в багажник огромного джипа какой-то увесистый мешок, и вскоре кроваво-красные габаритные огни автомобиля исчезли за поворотом.

Лежать на пожухлой, перемешанной с опалыми листьями осенней траве было удобно и приятно. Анатолий смотрел в небо и никак не мог вспомнить, чего же он так сильно боялся несколько минут назад. С ним всё в порядке, ему просто нужно немного отдохнуть.

Неожиданно рядом с ним возникли два лохматых чудных деда. В темноте их было сложно рассмотреть подробно, но выглядели они непривычно.

Старики молча постояли над Анатолием, а затем один из них задрал кверху растрепанную бороду и крикнул кому-то за макушками елей:

– Слово твоё?

Полученный ответ он с некоторым удивлением передал своему напарнику:

– Сказано – с мечом в руке!

Старцы растворились в ночи также незаметно, как и появились. И Анатолия сразу охватило смятение и беспокойство. Почему он лежит в этом лесу? Что случилось накануне?

Но его размышлениям не суждено было продлиться. Толик заметил, что вокруг вроде посветлело, и тут же безмерно изумился: над ним, опустившись на колени, с нежностью склоняется Юлька Парамонова – смешная девочка-подросток из соседнего подъезда его дома. Он почти каждый день встречал эту девчонку во дворе, не обращая на неё никакого внимания.

Только выглядела сейчас Юлька удивительно: она была как будто-то взрослее, очень похорошела, а то, что в полумраке он принял за серебристый свитер, оказалось настоящей кольчугой тонкого узорного плетения. Хрупкую девчоночью фигурку мягко обтекал синий бархатный плащ.

«Чего это ты так вырядилась?» – хотел спросить Анатолий, но в этот миг его охватило такое невыразимое чувство блаженства и благодарности, что он забыл сразу обо всём.

– Я люблю тебя! – очень тихо, одними глазами, сказала Юлька, пропуская ладошку под голову Толика. – Я пришла тебя проводить…

В маленьком городском дворе, всегда волнуясь, ждала эта девочка его появления, изо дня в день, иногда часами просиживая на лавочке у подъезда.

И в Горнем мире сочли неоспоримой силу первой, слепой и неловкой девчоночьей любви…

 

8. Надежда

Уже с утра её охватила неясная тревога. Она была настолько острой, что, подходя к отделу, Надежда не перебирала, как обычно, в уме список неотложных дел, а всё больше погружалась в свои предчувствия.

Все мысли Надежды упорно кружились вокруг Финиста, которого она втайне назначила своим сыном, и потом тщательно скрывала горькую, придуманную для себя сказку. С этой сказкой жизнь её обретала хоть какой-то смысл, потому что все годы своего одиночества она не раз сокрушалась, что не забеременела той далёкой ночью, когда прощалась со своим Герасимом перед его последней командировкой…

Родители умерли, так и не увидев свою дочь замужней, они неизбывно горевали об этом, пытались как-то на неё повлиять, просили внуков, но всё оставалось по-прежнему.

Сознательно Надежда очень долго ждала, что Герасим однажды вернётся. Она не верила в его смерть, надеясь на ошибку, на какие-то неизвестные обстоятельства; а бессознательно, где-то в самом глубинном уголке её души, не исчезало странное убеждение или неизвестно где услышанное пророчество, что любой новый мужчина, которого она в этой жизни полюбит, обязательно тоже погибнет. И Надежда, сама себе в том не признаваясь, старалась избежать повторения той душевной катастрофы, которую уже однажды пережила…

К концу рабочего дня раздался страшный звонок от Рубахина. Едва различив на дисплее входящий номер, она сразу поняла, что случилось непоправимое…

Надежда не помнила, как она ушла с работы, как добралась до дома. В прихожей она машинально повесила пальто на вешалку, и, не переодеваясь, легла на диван, отключив все телефоны.

Её парализовало внезапное и абсолютное безразличие ко всему окружающему и происходящему. Наверное, это была защитная реакция души, которая иначе просто рассталась бы с телом, не выдержав полученного удара.

Так она пролежала до утра – не во сне и не наяву.

Утром, собрав остатки воли, Надежда Васильевна пришла на работу и, никому ничего не объясняя, написала заявление на отпуск с последующим увольнением. Уже после обеда она получила расчёт: женщины в бухгалтерии УВД, хотя выдача была и неплановой, кое-как наскребли и выдали нужную сумму наличными.

Ещё через сутки под вечер Надежда Васильевна вышла на малолюдный перрон в городке, где прошла её юность. При ней не было багажа – только небольшая сумка с самыми необходимыми вещами.

Спустя полчаса загорелся свет в окнах квартиры, которая стояла запертой с момента смерти матери полтора года назад. Выгоднее, конечно, было жильё сдать или даже продать, но Надежда не могла себе представить в этих стенах чужих людей, а деньги ей были не нужны – зарплата майора милиции вполне соответствовала её невеликим потребностям.

Должно быть, услышав звуки за стеной, в дверь позвонила старая соседка, ровесница матери, знавшая Надежду ещё с раннего детства.

– Надюшка! – обрадовалась она. – А я слышу: кто это там, у Лобановых, – уж не залез ли кто, не дай Господи!

– Всё в порядке, тётя Вера, это я!

– Надолго ли? – поинтересовалась соседка.

– Не знаю, как получится…

– В отпуск?

Надежда печально покачала головой:

– На пенсию я вышла, тётя Вера!

– Ой, Господи! – всплеснула руками старушка, и на глазах у неё выступили слёзы. – На пенсию! А я ведь помню, как ты во дворе со скакалкой прыгала! Как вчера всё было! – Тётя Вера глубоко вздохнула. – Ну, раз на пенсию – значит, ещё наговоримся! Отдыхай, Надюшка, – сказала она, выходя на лестничную площадку. – Устала, небось, с дороги-то?

– Ты даже не представляешь, тётенька Вера, как я устала! – серьёзно ответила Надежда…

Она заварила себе чай, и села у стола в гостиной. Старая квартира была наполнена самыми разными воспоминаниями, но к Надежде почему-то пришло только одно, совершенно забытое, но снова ставшее вдруг ясным, как реальность. От неожиданности она даже вздрогнула, и сердце её оборвалось…

Напротив, всё в тех же креслах, сидели седые старцы, которых она сразу узнала.

И Надежда вспомнила всё: как провожала Герасима, как провожала Юру Соколова…

– Нет! – вскрикнула она с отчаянием. – Нет у меня больше никого! Мне некого провожать! Я больше не люблю никого!

– Успокойся, дева! – тихо и даже ласково ответил ей старец со свитком. – На этот раз всё сойдётся совершенно иначе – ты даже родишь ему сыновей…

***

…Лучший княжеский десятник, молодой кметь Сокол ждал свою возлюбленную Надею за околицей, у излучины реки, покрывшейся об эту пору крупными белыми лилиями и круглыми жёлтыми кувшинками. Он держал в поводу двух осёдланных коней, с нетерпением поглядывая в сторону деревни.

Тонкая девушка в лазоревом сарафане выбежала из-за крайней избы и ещё издали радостно помахала ему рукой…

…Двоих крепких мальчишек она подарила своему Соколу ранней весной, когда на пригорках появились первые проталины.

Старая повитуха-ведунья, приняв младенцев, повила их по заведённому укладу и вдруг почтительно опустилась перед ними на колени, шепча что-то внятное только ей самой.

Утомлённая родами Надея в тревоге и недоумении приподнялась на ложе.

– Ты родила великих волхвов, верных слуг Перуновых! – отвечала ведунья, упреждая вопросы юной роженицы. – Благословенны чада твои…

 

9. Рубахин и Свиток

Из мрака, как всегда внезапно, возникает Чернояр, и от его кольчуги ощутимо веет холодом. Он явно чем-то озабочен.

– Всё философствуете? – с нескрываемой иронией вопрошает меченосец, окидывая взглядом собеседников. – До смысла бытия ещё не дошли?

– Нет пока, – откликается брат. – Нам третьего мудреца не хватало!

Но явно не расположенный к шуткам меченосец наклоняется к брату и что-то тихо сообщает ему на ухо. Тот бросает на него быстрый взгляд, кивает головой и оборачивается:

– Мы должны тебя сейчас покинуть, Василий, – произносит он, – Побудешь один.

– Что случилось? – Рубахин замечает, что старцы серьёзно встревожены.

– Опять расползается Несыть! – отвечает Чернояр.

– Это что?

– Это, Василий, сразу и причина, и следствие человеческой алчности в одном флаконе, – меченосец всё больше мрачнеет. – Враждебная сущность, беспощадная и бессмысленная, мертвящая всё вокруг себя! Она проникает в человека личинками зависти и скоро наполняет его таким смрадным духом стяжательства, что живая душа в нём просто задыхается и гаснет…

– А отсюда, из Нави, – дополняет Белояр, – мы видим в городах не дворцы и не хижины – мы видим светлые средоточия человеческих душ, как ты, к примеру, видишь с ночного самолёта россыпь огней внизу.

– Кстати, Москва уже не выглядит светлым пятном – повсюду проплешины тьмы! Они растут и множатся, как метастазы. Это и есть работа Несыти. – Меченосец недобро усмехается. – Знаешь ли, Василий, где в первопрестольной расположены самые чёрные дыры?

– Догадываюсь…

– Несыть лютует! – в голосе меченосца сквозит неподдельная горечь. – Встретил давеча и Макария, старца Оптинского, а он сокрушается, скорбит: «Пастыри в ризы красные рядятся, свечьми да образами торгуют, купола вперегонки золотят! Пастве больше в мошну заглядывают, чем в душу! Несыть и лютует…»

Грозный меченосец с досадой машет рукой:

– Вот и ангелы-хранители – соберутся в стаю и сидят тут у нас без дела, как голуби на паперти. Спрашиваю: «Где же души, кои хранить вы посланы были? Несыть пояла?» – Молчат, глаза прячут …

– Так ангелы что – реально существуют? – растерянно бормочет Рубахин.

– Я ведь тебе пояснял уже: реально или идеально – не суть главное, – с досадой в голосе укоряет его Белояр. – Ты должен, наконец, понять: существует всё, о чём кто-то хоть однажды подумал или сказал!

Его воинственный брат, между тем, снимает с ближней к нему колонны плотный чёрный плащ и набрасывает его на могучее плечо.

– Сеча идёт, гридень, страшная сеча! – медленно говорит он. – Возможно – последняя. Несыть обложила со всех сторон, а мы никак не можем собрать воедино всех не утративших совести, кто свет в себе сохранил. Каждый из них бьётся на своём пятачке, как может, но силы слишком неравны.

Не остановим Несыть – обрушится весь Мирострой! – суровый меченосец оборачивается к брату. – Нам пора!

Белояр, уже свернувший, было, свой свиток, пристально смотрит на Василия и возвращает пергамент на стол.

Рубахин вдруг вспоминает о времени:

– Как долго вас не будет? – обращается он к братьям. – И вообще – сколько я уже здесь нахожусь?

Белояр, застёгивая на себе потуже широкий кожаный пояс, отвечает не сразу.

– Видишь ли, – задумчиво произносит он. – С хронометрией у нас сложновато. Нет в Нави линейного счисления времени, нет особой разницы между мгновением и вечностью, нет прошлого и будущего – время здесь свивается в самом себе. Человек, например, может жить и умереть сегодня, а потом – через Навь – родиться заново тысячу лет назад, а мы его видим и тут, и там, ибо не за плотью следим, а за духом…

Старец замечает, что опять заводит собеседника в безнадёжный тупик, и это его огорчает:

– На самом деле, – хмурясь, добавляет он, – то, что вы называете Временем – всего лишь игра вашего сознания, которое способно выстраивать события в одну простенькую цепочку, не подозревая, что звенья всех событий связаны иным порядком и по иным законам…

– Да перестань ты, старый зануда, человеку голову морочить! – вмешивается Чернояр, видя, насколько растерян и расстроен гость. – Мы скоро вернёмся, гридень! – Он берёт со стола кубок и наполняет его доверху уже известным Рубахину напитком. – Выпей – полегче станет!

Пряная жидкость обжигает горло, и спустя минуту Рубахин ощущает, что похмельная ломка в теле совсем отступила, и только его несчастный разум по-прежнему остаётся в ступоре и путается, словно в тяжёлом сне.

– Да, Василий, – неожиданно говорит Белояр, указывая на свиток, – чтобы тебе не бездельничать – можешь почитать, покуда нас не будет!

Он отходит, кивая Рубахину, чтобы тот занимал место за столом.

– Здесь ты найдешь всё, что было твоим прошлым. В том числе, и давным-давно забытое. Но предупреждаю тебя, – старец упирается в Василия строгим взглядом, и лицо его каменеет. – Не вздумай трогать перо, как бы вдруг ни захотелось, ибо последствия лишь одной вставленной запятой могут быть таковы, что сам себя проклянёшь. Пугать не хочу, но есть вещи, которые страшат до безумия даже меня!

Рубахин невольно переводит взгляд на меченосца и встречается глазами с двумя отверстиями из вечного мрака.

И снова ледяной холод проникает в него до позвоночника…

***

Братья удалились, а Василий ещё долго сидел на своём месте, не решаясь перейти за стол, а тем более – прикоснуться к лежащему там свитку.

Трещали толстые поленья в камине, от них исходил вполне реальный и уютный запах дыма. Это ещё больше сбивало Рубахина с толку, ибо всё остальное в рамки реального не укладывалось никак.

Повинуясь внезапному побуждению, Василий встал, сделал несколько шагов к камину и протянул руку в огонь.

– Ё…! – капитан резко отдёрнул обожжённую ладонь. – Ну, и что это за хрень? Причём тут Навь? – выругался он, возвращаясь к столу.

***

Свиток притягивал.

Рубахин подумал, что нет смысла не принимать предложенной ему игры. Если он правильно понял Белояра, то ему дозволено не больше, чем пройтись по собственной памяти. Ведь речь-то шла лишь о его судьбе, причём, уже свершившейся. О будущем-то старец не обмолвился!

Ещё немного поразмыслив, Василий пришёл к подозрению, что запрет на перо больше походил на провокацию, чем на предостережение. Весьма вероятно, ему так намекнули, что он может или должен взять оставшееся без присмотра перо и внести в свиток, то есть, в своё прошлое – какие-то поправки.

Борясь с искушением, Рубахин встал и решил заглянуть за колоннаду. Проходя мимо широкой трещины в каменном полу, он почувствовал малую нужду и удивился, что бездонная с виду расселина отозвалась глухим жестяным звуком, словно ведро.

За последним, седьмым, рядом колонн открылось неоглядное и ровное серое пространство, усеянное округлыми валунами. Там, где нормальная равнина должна заканчиваться какой-то линией, отделяющей её от небесного свода, пространство перед взглядом Василия словно загибалось вверх и терялось в тёмной слоистой мгле. Сумеречный свет исходил неизвестно откуда – казалось, что равнина светится сама по себе.

Василий повернул голову вправо и увидел, что, примерно в километре от него, над поверхностью серой пустыни возвышаются руины крепости или большого замка, с единственной уцелевшей башней и частью высокой зубчатой стены. Силуэт башни ему показался очень знакомым, но он не смог на нём сосредоточиться, потому что за стеной стоял невиданных размеров конь – покосившийся конус надвратной башни едва достигал его груди. Конь был какой-то странной масти: не белой и не серой – он мерцал бледным призрачным светом.

Мгновенно вспомнилось из Апокалипсиса: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «Смерть»…

Но всадника не было, а конь неподвижно смотрел вдаль, и лишь длинная грива, похожая на волнистые лохмотья осеннего тумана, развевалась и струилась вдоль напряжённо изогнутой конской шеи.

Появилось ощущение, что жуткий всадник где-то совсем рядом, и меж лопаток пробежал острый озноб.

Василий тут же отступил и ушёл в колоннаду…

Оказавшись снова в каминном зале, Рубахин обречённо опустился в кресло Белояра и глубоко задумался, не отрывая взгляда от свитка.

Василий когда-то немало прочёл всякого-разного про судьбу, про злой рок и счастливую фортуну, не без интереса изучил и несколько книг по теории детерминизма, однако, всё это представлялось ему именно мифами и отвлечённой, далёкой от жизни, теорией. Пожалуй, лишь в санчасти, после гибели Юрки, Рубахин впервые всерьёз и глубоко задумался о странной связи между случайным и неизбежным.

Теперь он уже представлял свою судьбу не просто цепью событий – это была многослойная кольчуга, все звенья которой связаны немыслимо сложным плетением.

Так чего же здесь хотят от него? Что можно изменить в этом плетении? Зачем Белояр пустился в рассуждения о времени, свитом Навью в непонятный клубок?

Разве можно что-либо в прошлом переписать или зачеркнуть, чтобы череда неразрывных событий замкнулась в новую цепь, в которой Финист, к примеру, остался бы живым?

Несмотря на последнюю тяжкую ссору и отъезд Натальи к родителям, Василий не верил, что семья потеряна им безвозвратно. Он знал, что жена и дочка сейчас в безопасности, они живы и здоровы, а значит, есть и надежда, и он обязательно их вернёт.

Зато мучительно чёрной дырой в душе Рубахина зияла смерть Юрки-Финиста, который специально поехал за ним, чтобы прикрыть друга от вероятной пули в спину.

А вот сам он Юрку уберечь не сумел…

«Хрень! Всё это – полная хрень и бред!» – в сотый раз заверяет себя Рубахин и разворачивает пергаментный свиток.

***

Свиток оказался с сюрпризом: как только Василий вчитался в первые строки – исчез пергамент, и исчезла окружающая обстановка – капитан снова очутился в середине горного села, назначенного под зачистку. Он стоял неподалёку от того места, где изогнутая, каменистая улица выходила на площадь перед мечетью.

Рубахин огляделся и, словно в кино, увидел поодаль себя самого, шагающего с двумя бойцами вдоль высоких кирпичных и каменных заборов, защищающих каждый дом наподобие крепостных стен.

…«Бээмдэшка», управляемая Юркой Соколовым, вырвалась вперёд метров на сто пятьдесят и остановилась, поджидая, пока подтянутся пешие группы. И в этот момент, как гром среди серого осеннего неба, ударил по слуху резкий хлопок гранатомёта…

Василий, который странным образом оказался уже рядом, хорошо рассмотрел, как бронированная машина на мгновение присела на гусеницах и тут же взорвалась изнутри. В следующие мгновения она уже пылала, распуская яркие, гудящие языки пламени, свитые в тугие жгуты с чёрным дымом…

Рубахин повернул голову и опять, как в замедленном кино, увидел себя, бегущего с автоматом по направлению к горящей «бээмдэшке», куда с разных сторон уже спешили и бойцы других групп…

Василий зажмурился и резко тряхнул головой, – его пальцы тут же ощутили тугую и шероховатую поверхность пергамента. Открыв глаза, он быстро перемотал свиток назад.

… Из сарая во дворе углового дома выбежал парень в чёрном свитере с гранатомётом в руках. В несколько прыжков преодолев расстояние до кирпичного забора, он перевернул вверх дном валявшееся рядом ведро и встал на него так, что локти его легли на забор сверху.

На прицеливание ушла секунда, и остроносая кумулятивная граната с резким чмоком впилась в борт притормозившей напротив боевой машины. Стрелок знал своё дело – адская огненная струя прожгла броню как раз напротив того места, где располагался боезапас для пушки.

В следующее мгновение стальная махина, словно испугавшись, присела на гусеницах, и внутри её глухо рвануло.

Искромсанные в клочья тела людей за бронёй пожрало кромешное пламя…

Потрясенный Рубахин в очередной раз перемотал свиток назад. Немного придя в себя, он взял в руки перо и обмакнул его в серебряную чернильницу на столе.

…Из сарая во дворе углового дома выбежал парень в чёрном свитере с гранатомётом в руках. В несколько прыжков преодолев расстояние до кирпичного забора, он перевернул вверх дном валявшееся рядом ведро и встал на него так, что локти его легли на забор сверху… – здесь Василий торопливо нацарапал поверх перечёркнутых им строк новые. – На прицеливание ушла секунда, но в последний миг ведро под ногами стрелка покачнулось, и остроносая кумулятивная граната, пролетев мимо башни боевой машины, попала в окно дома напротив. Глухой взрыв внутри слился со звоном выпавшего стекла…

***

Рубахин очнулся с ощущением того, что рука его с пером плотно прижата к столу жёсткой ладонью неизвестно откуда возникшего у него за спиной Белояра. Брат-меченосец, по-прежнему облачённый в тяжёлую кольчугу, стоял напротив, и чёрные отверстия его глаз не предвещали приятной беседы.

Свободной рукой Белояр вынул из пальцев Василия перо и положил его рядом со свитком.

– Сядь в своё кресло! – тихим, бесцветным голосом приказал старец.

Рубахин молча занял указанное ему место. Белояр сел за стол, разворачивая свиток, а брат его остался стоять, слегка покачиваясь с пяток на носки своих грубых сапог из рыжеватой кожи.

Повисло мёртвое молчание.

– Ты поступил вопреки предупреждению, – заговорил, наконец, Белояр, не отрывая глаз от пергамента. – И сам определил свою дальнейшую долю.

Василий понимал, что оправдываться нет никакого смысла, равно как и объяснять даже самому себе, почему он всё-таки взял перо. Вся эта фантасмагория, развернувшаяся вокруг него, или внутри его воспалённого сознания, уже измучила капитана до крайней крайности. Он с величайшим облегчением провалился бы сейчас куда-нибудь во тьму и тишину, даже если имя им будет – Смерть.

– Хочешь взглянуть на результат? – старец развернул свиток к Рубахину. – Посмотри, это очень поучительно. Причем, заметь – я не внёс после тебя ни одной поправки!

…Остроносая кумулятивная граната, пролетев мимо башни боевой машины десанта, попала в окно дома напротив. Глухой взрыв внутри слился со звоном выпадающего стекла…

…Повисшую после взрыва тишину разорвал пронзительный детский крик. Ребёнок кричал от боли и ужаса. Этот крик на высокой ноте не прекратился ни через минуту, ни через две, и его было слышно даже через броню и шум мощного двигателя БМД.

Финисту, который всегда почему-то очень остро реагировал даже на тихий детский плач, такой раздирающий своей болью крик слышать было невыносимо. Безбожно матерясь, он сорвал с места санитарную сумку и откинул крышку верхнего люка.

– Куда ты, старлей? – схватил его за ботинок один из армейских. – Подстрелят, дурак!

Но Юрий уже наполовину был наружи:

– Детёныш! – крикнул он, подтягиваясь на руках…

Многие в горных селениях хорошо умеют стрелять. Пуля, выпущенная из карабина, угодила Финисту прямо в лоб, и он, обливаясь кровью, мешком рухнул обратно в свой люк. Армейские, в замешательстве, не успели ничего предпринять.

Следующая граната попала туда, куда нужно. Стальная махина, словно испугавшись, присела на гусеницах, и внутри её глухо рвануло…

Василий, у которого больше ни на что не осталось сил, закрывает глаза и неподвижно сидит в кресле.

– Есть непреложные законы Прави, – звучит у него в ушах бесцветный голос Белояра. – по которым мир сотворён Предвечным и приведён в движение.

И суть не в Добре и Зле, – они неизбывны, проистекая одно из другого, суть – в пределах, установленных человеку Правью…

«Нам, убогим, тех пределов не постичь…» – вялой мыслью откликается Василий, но Белояр её слышит и не даёт закончить:

– Тебе всё открыто! Правь – это совесть. Душа живёт в пределах, ограниченных совестью. И есть черта, которую называют стыдом. Если человек стирает в себе эту черту, душа его неизбежно гибнет!

Гавриил шелестит пергаментом и продолжает:

– Друг твой всегда стремился жить по совести, то есть – по Прави, которую нёс в душе. Потому он поехал за тобой на Кавказ, потому он не смог усидеть за бронёй, слыша крик раненого ребёнка…

Белояр выдержал паузу и закончил:

– По той же причине и ты не прошёл на школьном дворе мимо мальчишек, покупающих наркоту…

Рубахин качает головой и криво усмехается в ответ:

– Не потому ли меня здесь и обещали наказать? – он обращается к неподвижному Чернояру. – Где тут у вас котлы с кипящей смолой, или что там ещё мне полагается?

– Если бы всё было так просто, гридень, – устало откликается из-за стола Белояр. – Если бы всё было так просто! Человек чаще всего наказывает себя сам, даже если это исполняется чужими руками…

– Котлы – это глупые сказки попов! – Чернояр привычно седлает любимого конька. – Они всё время болбочут о душе, а пугают вас почему-то муками исключительно телесными! Котлы, сковородки, крючья и прочая тошнотная мерзость. Возьми любое описание поповского ада, – их фантазия повсюду вертится вокруг истязания бренной плоти! – меченосец брезгливо морщится. – Извращенцы!

Но Рубахину хочется лишь одного – чтобы всё закончилось. В нём уже закипает отчаяние.

– Ну, и что делать будем? – спрашивает он, обращаясь сразу к обоим старцам. – Если можно меня добить – добейте. Я не хочу заканчивать жизнь в психушке, а других вариантов у меня, похоже, не осталось!

Они переглянулись.

– Я же говорил тебе, что всё не так просто, – откликнулся Белояр.

А брат-меченосец поднёс Василию очередной кубок со своим зельем.

– Пей! – приказал он. – Пей, гридень, будет легче…

Рубахин выпил и снова обратился к братьям:

– Что дальше? Когда экзекуцию начнём?

– Да прекрати ты истерику, капитан! – обрывает его меченосец. – Она уже началась…

– То есть?

– Это же ты недавно роптал и упрекал в несправедливости тех, кто пишет земные судьбы? Мыслил такое?

– Ну, было, – растерянно припоминает Василий. – Думал…

– Я уступаю тебе перо! – заявляет Белояр. – И передаю свиток…

– Это вы так шутите? – Рубахин чувствует, что ещё немного – и он окончательно сорвётся, надерзит старикам и пошлёт их куда подальше.

– Никто не собирается с тобой шутить, Василий! – спокойно и серьёзно продолжает Белояр. – Бери перо, бери свиток. Мы с братом уходим…

– Постойте! – восклицает Рубахин. – А кто вы такие, на самом деле?

– Считай, как хочешь! – звучит ответ Белояра.

– Мы – ноль и единица! – добавляет меченосец уже от границы мрака, в который уходят братья-волхвы. – Два знака на свитке …

***

Оставшись один, Василий садится за стол и охватывает голову руками. Он находится в полнейшей прострации и тупо смотрит на развёрнутый перед ним свиток.

В самом начале пергамента, в правом верхнем углу, выписано нечто похожее на эпиграф, который он раньше не заметил, или – его и не было.

Чтобы хоть как-то сосредоточиться, Рубахин начинает вчитываться в строгую вязь рукописных строк:

«Если бы каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет, и если провести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все тёмные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, то, в конце концов, и он, наверное, понял бы, что это за meilleur des mondes possibles – „лучший из возможных миров…“

Дальше шла ссылка: «Артур Шопенгауэр».

Рубахин ещё не успел вникнуть в смысл прочитанной цитаты, как свиток перед ним стал разворачиваться сам по себе, и Василий услышал неясный гул. Поначалу это было похоже на звуки, какие обычно проникают через оконные стёкла с оживлённой улицы, затем стало ясно, что гул создаётся великим множеством человеческих голосов, и уже через мгновение эти голоса нарастающей лавиной обрушились на Рубахина со всех сторон.

В немыслимом хоре сливались и мольбы о помощи, и отчаянные крики боли, и предсмертные стоны, и страшные проклятия…

– Ты же всемогущ и милосерден! – пронзительный женский голос раскалённой иглой проникает в сознание. – Спаси моего ребёнка, он ведь только родился, он ни в чём не грешен – за что ему такие муки! Спаси его! …

Рядом – уверенно и сыто:

– Благодарю тебя! Я очень реально продал весь товар! Дам и ещё баксов попам на церковь, я даже всю её построю – ты ведь меня не кинешь? …

И снова – уже на ином, но почему-то понятном ему языке, на самой высокой ноте:

– Будь проклят! Будь ты проклят! Я молил тебя день и ночь, но их всё равно всех убили! Всех до одного! И всё сожгли! …Будь ты проклят! …

Василий, наполняясь ужасом, вдруг понимает: всё это – обращено к нему, сидящему над пергаментным свитком с пером в руке …

Развернувшийся свиток превращается вокруг Рубахина в замкнутую сферу, которая чудовищной силой сжимает его сознание до размеров макового зёрнышка и оно взрывается от невозможного напряжения…