Глава 1

Игорь Болотников имел боевые ордена, количество которых почти совпадало с числом шрамов на его теле, хотя шрамов было больше.

Но, как орденов Болотникова, так и шрамов его почти никто не видел, исключая тех, конечно, кто награды вручал, а раны лечил…

Ордена хранились в сейфе у начальства. А военная судьба несла Игоря по горячим точкам мировой политики, где непримиримые интересы великих держав проявлялись жестокими схватками между местными царьками и вождями всех мастей в искусно спровоцированных извне кровопролитиях.

Он был офицером военной разведки.

В отличие от «паркетных» разведчиков, которые в дипломатических фраках или в иных благопристойных костюмах нелегалов годами вытаптывают нужную информацию, Игорю и его сослуживцам чаще всего приходилось работать в режиме марш-броска, в кровище и вонище чужих войн и революций, нередко в чужом камуфляже и под чужими знамёнами.

И был случай, когда «паркетные» в одной знойной стране получили приказ немедленно и – любой ценой – живым переправить в Москву военного советника при местном вожде. Раненый советник лежал в госпитале без сознания, на грани жизни и смерти.

В Москве срочно придумали повод, чтобы прислать в эту страну специальный самолёт. Летчики доставили медикаменты и другой гуманитарный груз для пострадавшего от войны населения, а назад в пустом чреве воздушного транспортника увезли примотанного бинтами к носилкам неизвестного военспеца.

Это был майор Игорь Болотников…

***

Радиолокационная станция, спрятанная между барханами дремучей пустыни, была напичкана секретной аппаратурой и занималась перехватом переговоров, которые на специальных частотах вели между собой корабли американского флота, курсирующие в Персидском заливе.

Великие мировые державы держали тогда под ревнивым и неусыпным контролем действия друг друга в главном нефтеносном регионе планеты.

Срок командировки Болотникова истёк, смена прибыла, и он, получив приказ, уже на следующий день готовился покинуть станцию, вернуться в Союз и доставить руководству очень важные сведения, полученные за последнюю неделю.

Настроение у него было прекрасное: впереди ждал отпуск. Он уже предвкушал, как после этого жуткого пекла уедет с палаткой на родную Владимирщину. Это же сказка: забраться в глухомань, купаться в чистой и прохладной лесной речке по имени Суворощь, валяться на зелёной, пряно пахнущей на излёте лета траве, и жарить по вечерам на костре упругие и ароматные белые грибы, насаженные на свежий ивовый прут.

Лес его воскрешал, неведомым образом снимал с души накопившуюся муть и приводил в согласие с самим собой. Игорь даже поймал себя однажды на мысли, что в лесу ему хочется молиться…

Но объект между барханами засекли, и в этот злополучный день пара самолётов, поднявшихся с авианосца в заливе, накрыла его точным ракетным залпом.

Станция, вдобавок, была оснащена системой самоуничтожения: мощная взрывчатка, заложенная под внутренней обшивкой, была рассчитана на то, чтобы при угрозе захвата от секретной аппаратуры не осталось никаких деталей.

Все, кто находился на точке, погибли.

Игорь остался жив лишь потому, что на момент атаки он находился не в самой станции, а метрах в ста от неё – отдыхал в тени большого чёрного камня, торчавшего из земли, словно зуб исполинского пустынного дракона.

Рвануло так, что Болотникова подбросило ударной волной, как на батуте, и, переворачиваясь в воздухе, он успел поймать в правую ногу жгучий кусок металла. Если бы не древний камень, прикрывший его от густого роя осколков, смерть была бы неминуемой.

Нашли его почти через сутки, когда душа майора уже расставалась с телом, и находился он в каком-то сумеречном состоянии, не отличая видений собственного бреда от действительности…

***

Как ему тогда показалось, он вынырнул из удушающего забытья, открыл глаза и обнаружил, что неподалёку сидит на камне старший лейтенант Герасим Батищев – целый и невредимый. Это было никак невозможно: за полчаса до налёта Герасим сменил за аппаратурой самого Игоря и в момент атаки мог находиться только внутри станции, на месте которой теперь зияла большая дымящаяся воронка, окружённая обломками искорёженного адской силой железа.

Игорь хотел окликнуть старшего лейтенанта, но не смог – высохшая гортань не издала ни звука.

Увиденное дальше было и вовсе за гранью любой реальности: рядом с Герасимом, словно из воздуха, возникла стройная девушка с распущенными светлыми волосами, в удивительном старинном синем сарафане до пят, какие Болотников встречал когда-то лишь на картинках к русским сказкам.

Она обняла Батищева, но в её объятиях он стал вдруг прозрачным, превратился в сгусток золотистого, неестественно яркого света, который на мгновение завис на уровне лица девушки и стремительно вознёсся к раскалённому небу пустыни…

Затем в глазах у Болотникова потемнело, и в следующий раз сознание вернулось к нему только на борту транспортного самолёта, который к тому времени плыл уже в небесах над родной землёй…

 

Глава 2

Выздоравливающий Болотников получил очередной орден, погоны подполковника и месячную путевку в один из военных санаториев Сочи.

Спустя пару недель, когда он чуть было совсем не расслабился от роскошной курортной жизни, в санатории неожиданно появился генерал-лейтенант Растопчин.

Ранее Игорь никогда прямо не встречался с ним по службе, поскольку генерал принадлежал к параллельному ведомству, но узнал его сразу.

Личностью Растопчин был легендарной, и Болотников слышал, что карьеру свою он начинал ещё во фронтовом «Смерше», а после войны довольно долго работал в Болгарии, помогал тамошним «братушкам» в становлении новой службы госбезопасности.

На следующий день после завтрака на открытой веранде санатория Растопчин, облачённый в белый полотняный костюм, подошел к Игорю и предложил прогуляться по парку.

– У меня для тебя новость, Игорь Николаевич, – заявил генерал, как только они оказались вдвоём на длинной тенистой аллее, под старыми синеватыми туями, – ты поступаешь в моё прямое подчинение. С твоим начальством всё согласовано, хотя – если ты сам имеешь какие-то серьёзные возражения, можешь отказаться.

Чтобы не было иллюзий, предупреждаю: дело предстоит весьма грязное, хотя оно ничуть не грязнее тех мерзостей, которые нам регулярно подбрасывают с противной стороны.

– Но! – гость многозначительно поднял указательный перст. – Должен добавить, что выбран ты из многих кандидатов, и мне не хотелось бы сейчас услышать, что я ошибся.

Позволив Болотникову в течение минуты осознать сказанное, Растопчин продолжил:

– Придётся решать серьёзные задачи. Тебе поручается руководство очень важной частью совершенно секретной операции. Совершенно секретной!

– Это для меня ново! – с иронией ответил Игорь, которому не понравилось, как генерал давил на секретность. – Я-то раньше участвовал исключительно в детских утренниках!

– Не ерепенься! У меня нет сомнений в твоём профессионализме, подполковник, потому на тебя и пал выбор! – улыбнулся генерал. – Ты, я вижу, согласен? Тогда переходим к главному…

***

Замысел операции под кодовым названием «Белый караван» самому Растопчину не принадлежал. Он родился, как понял Игорь по некоторым оговоркам генерала, где-то выше, если не в самых верхах.

Согласно революционной марксистско-ленинской теории, даже в восьмидесятых годах минувшего века, западное капиталистическое общество всё ещё гибло и разлагалось. Его разложению следовало всячески способствовать, поскольку считалось, что продукты разложения капитализма удобряют почву для ростков социализма.

Одним из явных признаков загнивания капитализма называлась наркомания. Эту язву западного образа жизни автор идеи «Белого каравана» и положил в основу будущей операции. Схема предполагала закупки героина в Афганистане, транзит его через территорию Советского Союза на Балканы, а уже оттуда – в Европу.

Цель затеи, конечно, заключалась не только в ущербе для буржуазной морали: деньги от реализации наркотиков должны были лечь на секретные зарубежные счета и послужить делу дальнейшего подрыва основ капитализма иными возможными способами.

Практическое руководство «Белым караваном» возложили на генерала Растопчина. Он разработал оперативный план и приступил к самому главному – подбору людей…

***

Человек с невыразительным лицом, игравший весьма значимую роль в партийной иерархии, но мало кому известный за пределами верхних кругов власти, протянул Растопчину маленькую сухую руку:

– Удачи вам, товарищ генерал, – ровным, бесцветным голосом произнёс он. – Ваши отчёты и доклады – исключительно мне! – белесоватые, близко посаженные глаза на неуловимое мгновение перехватили взгляд Растопчина. – Надеюсь, вы, как профессионал, понимаете, что в определённых обстоятельствах, в случае провала и огласки, мы с вами будем вынуждены официально искать виновных, но – вряд ли нам удастся их взять живыми…

***

Сквозь деревья санаторного парка ярко блестело море. Сидя на скамейке под роскошными старыми магнолиями, Растопчин и Болотников обсуждали предстоящую операцию, и было им уже не до моря и не до магнолий.

– Постоянных помощников, посвященных в суть операции, у тебя будет трое, – размеренно рассказывал Растопчин, – двоих дам я, а третьего подберёшь сам, но при моем обязательном одобрении. Это должен быть парень, желательно восточной внешности, которому ты сможешь доверять больше, чем самому себе. Есть такой на примете?

Игорь задумался. Генерал немного помолчал, а затем положил руку Болотникову на плечо:

– Не торопись, отнесись к этому максимально серьёзно. У тебя еще есть время: я нарочно решил не дожидаться окончания твоего отпуска и побеспокоил тебя здесь, в Сочи. Подумай хорошенько обо всём.

Растопчин ещё какое-то время помолчал, словно наслаждаясь окружающим видом, и продолжил:

– Остальной твой контингент, подполковник, будет временным. Мы обязаны поставить дело так, чтобы каждый из временных участников решал конкретную частную задачу, не понимая её настоящего содержания и общей цели…

Болотникову предстояло перенести план, разработанный Растопчиным, «с карты на местность» – организовать закупку и транзит товара через границы и территории.

Все участники основной группы получали псевдонимы, Игорю досталось уважительное восточное «Баши».

***

Сразу после санатория подполковник Болотников отправился в новую командировку – на этот раз в Афганистан, где всё ещё шла война.

На развитие операции потребовалось около полугода. Очень сложной её частью был выход на нужных людей из окружения Ахмад-Шаха Масуда, легендарного вождя северных племён, единственного из высокопоставленных моджахедов, кто установил какие-то отношения с советскими войсками.

Ведя переговоры, Болотников, в буквальном смысле, рисковал остаться без головы – её бы отрезали мгновенно, пойди что-то не так.

В конечном итоге люди Масуда выторговали для себя приемлемую выгоду.

Во всех этих встречах в роли переводчика с Игорем был майор Шерали Курбанов, киргиз по национальности. Военная судьба однажды коротко свела, но крепко сдружила их ещё в Африке.

С одобрения Растопчина майор был включен в основную группу «Белого каравана» под псевдонимом «Толмач».

Шерали был на два года моложе Болотникова, но, как и тот, успел «хлебнуть горячего». Он отличался неколебимым спокойствием, был всегда сосредоточен и молчалив. Эта молчаливость не отталкивала и не возводила никаких барьеров в общении, но каждый, оказываясь рядом с Шерали, невольно принимал его манеру отношений. С Курбановым было легко и просто общаться по делу, но он никак не располагал к пустому трёпу или к излишним откровениям.

Благодаря своей внешности и знанию местных языков, Курбанов ещё до затеи с «Белым караваном» был командирован в Афганистан, где Болотников его и разыскал.

Шерали великолепно владел оружием: стрелял без промаха из любого положения, с обеих рук, всюду и всегда в боевых условиях он носил с собой два «Стечкиных», которые предпочитал любым другим маркам пистолетов.

Однажды переодетая под душманов разведгруппа Курбанова выходила с задания и попала в засаду. Шерали, прикрывая своих ребят, в течение минуты уничтожил до десятка врагов, чем поверг в ужас и заставил бежать уцелевших. Почти каждая пуля его попала в цель.

Разъярённые «духи» вернулись с подкреплением и пытались догнать зловредную группу, но разведчики уже успели выйти к своим.

Вечером, когда группа Курбанова в полном составе собралась за столом, один из бойцов спросил:

– Командир, если не секрет – где ты так стрелять научился?

– Дед научил!

– Он у тебя что – охотником был, белке в глаз попадал?

Шерали печально улыбнулся:

– Нет, он был гончаром, и даже ружья никогда не имел.

Разведчики недоуменно переглянулись, а Шерали вытянул руки над столом:

– Вот так, навесу, ты держишь руки над гончарным кругом с утра до вечера. Глина – очень мягкая и нежная – руки должны двигаться очень плавно и точно, иначе горшок сомнёшь – понял? К такому вот тренажёру дед меня и сажал, когда я вырос чуть выше горшка…

***

В «Белом караване» Шерали занимался отправкой товара, но ему выпала и ещё одна тяжкая роль – заложника. Как только главная договорённость состоялась, люди Масуда оставили его при себе и никуда не отпускали – это входило в условия сделки.

Валютой для оплаты героина чаще всего служило оружие, военное снаряжение и продовольствие, но изредка, бывало, рассчитывались и наличными долларами, аккуратные пачки которых Шерали получал в цинковых коробках под видом патронов.

Груз вывозили вертолётом. По-другому не получалось – люди Масуда гарантировали безопасность только в пределах своего лагеря. Шерали предполагал, что за его пределами они и сами непрочь были напасть на «шурави», чтобы снова завладеть товаром и ещё раз его продать.

Первую партию героина отбили на дороге, всего километрах в пяти от базы – чужие или «свои» – было уже неважно. Тогда и задействовали вертолёт…

Третьим членом группы под прозвищем «Купец» стал болгарин Бранко Зорянович, человек Растопчина, который, судя по всему, довольно давно был у генерала на связи.

Бранко официально работал капитаном на небольшом торговом судне, он получал груз от Болотникова в одном из южнороссийских портов и обеспечивал его продвижение через Балканы на Запад, где эстафету от Купца принимали люди, которых Игорь знать уже был не обязан.

Первое время «Белый караван» успешно пошёл по своей чёрной тропе, но было бы наивным полагать, что резко нарастающий прилив героина не заметят спецслужбы стран, куда он поставлялся. Нешуточно напряглись и прежние поставщики – появление мощного конкурента в их планы явно не входило.

Проблемы множились, и Растопчин при встречах выглядел всё более мрачным. Вместе с тем, Игорю почему-то казалось, что удручают генерала не столько внешние проблемы, которые изначально прогнозировались, а нечто гораздо более серьёзное.

Затем Растопчин и вовсе приказал срочно устроить секретную базу на своей территории, куда легли последние крупные партии товара.

Тайник оборудовали на заброшенном колхозном химскладе. Земля в этом ржавом ангаре на семь локтей в глубину пропиталась удобрениями и прочей сельхозхимией. Склад забросили лет пять назад или больше, но внутри и около по-прежнему так резко воняло, особенно в сырую погоду, что подходить близко ни у кого не возникало желания.

Копая здесь яму для хранилища, Болотников и его напарник брались за лопату поочерёдно – один копал, другой наблюдал за окрестностями, заодно получая возможность отдышаться у края перелеска.

В яме из сборных стальных сегментов они смонтировали камеру, увенчал её люк с хитроумным запором – где Растопчин раздобыл всю эту конструкцию, для Игоря так и осталось загадкой.

Случайно обнаружить тайник было почти невозможно, а на крайний случай Болотников его ещё и заминировал. Две противотанковых мины в любой момент могли смешать с ядовитой землёй и тут же похоронить всё содержимое хранилища вкупе с незваными гостями, и неизвестно – что стало бы при этом с самим ангаром.

Выбор места был увязан с одним решающим обстоятельством: в лесу, в двадцати километрах от старинного села Ильинского, базировался вертолётный полк специального назначения. Сюда периодически и доставляли лётчики какие-то опечатанные ящики. Их принимал Игорь Болотников под видом подполковника медицинской службы.

К прилёту каждой «вертушки» со спецгрузом в расположение полка из Москвы прибывал зелёный «уазик» с красными крестами на бортах. С Игорем всегда был один и тот же напарник, Владимир Костерин, в операции – «Костя», неразговорчивый коренастый парень с погонами старшего прапорщика – большой специалист по рукопашному бою, стрельбе из любого вида оружия и по езде на любом виде транспорта, включая управление вертолётом.

Пока всё шло по плану, «уазик» брал курс на юг, к Азовскому морю, но теперь Игорь вынужден был обосноваться в Ильинском. Он снял за бесценок избу на околице, от которой до полевого химсклада по дороге было пять, а по тропе через перелесок – не больше трёх километров.

Болотников оказался прикованным к своему объекту, как каторжанин к колоде.

***

Сразу после августовского путча 1991 года Растопчин сам появился в Ильинском. За рулём подержанной «Лады» и в стареньком спортивном костюме генерал выглядел заурядным пенсионером-дачником.

Они выехали по просёлку на окраину леса, подальше от посторонних глаз и расположились в тени.

Генерал уселся прямо на траве и передал Болотникову ключи от машины:

– Дарю коня – пригодится!

Было заметно, что настроение у Растопчина далеко не радужное.

– Прости, но на этом подарки заканчиваются, – мрачно усмехнулся он, – должен тебе официально сообщить, что подполковник Игорь Николаевич Болотников погиб при выполнении специального задания, и останки его преданы земле. Подробности пропущу, но дальше жить тебе придётся опять под чужим именем. Мог ты себе представить, что станешь нелегалом у себя дома?

Игорь внимательно посмотрел на генерала:

– До чего же там у вас, в Москве, дошло?

– Ситуация развивается обвально: бесконечная болтовня, враньё и предательство. Обстановка в верхах – хуже некуда, чем всё закончится, я даже гадать не берусь!

Растопчин достал и вручил Игорю пакет с документами на имя Игоря Фёдоровича Лебедева.

В пакете была и трудовая книжка. Болотников, никогда раньше не имевший такой «ксивы», с интересом её открыл: одна единственная запись свидетельствовала, что её обладатель семнадцать лет безвылазно работал учителем физкультуры в деревенской школе, где-то далеко в Сибири.

Прочитав эту запись, Игорь невольно улыбнулся и вопросительно взглянул на генерала.

– Физрук?

– А ты бы хотел – учитель пения и танцев? – проворчал тот. – Я всё это сам тебе подбирал, сынок! Видишь – даже к имени привыкать не придётся!

Кстати, настоящий Лебедев полгода назад у нас в столице под электричку попал, скорее всего – просто по пьяни. Милиция так и не нашла, кому направить сообщение о смерти.

Растопчин извлёк из рюкзака два плотных бруска стодолларовых купюр, передал их Игорю и продолжил:

– Но милиция не нашла, а мы кое-что успели перепроверить. Странноватый был персонаж. Вырос в детдоме, родных не имел, жены и детей тоже не оставил, к кому и зачем в Москву приехал – неизвестно, может, просто захотелось ему вкусить столичной жизни. Так что документами можешь спокойно пользоваться: все следы, которые удалось обнаружить, мы, естественно, зачистили…

Остальную часть встречи занял подробный инструктаж по действиям Болотникова при вероятных вариантах событий, после чего Растопчин встал, показывая, что разговор окончен.

– Живи, товарищ подполковник, пользуйся моментом – отдыхай, жди моих распоряжений! Занимайся пока физическим воспитанием подрастающего поколения – нужный звонок насчёт тебя директор здешней школы уже получила. Ну, и за базой, конечно, приглядывай. Сам понимаешь, тонна героина – огромные деньжищи, и есть один уникальный упырь, который мечтает их получить. Сейчас этот мерзавец сбежал, но – рано или поздно – он о себе напомнит…

– А не лучше ли было укрыть всё в более надёжном месте? – Игорь давно хотел задать генералу этот вопрос. – На охраняемой территории?

Растопчин покачал седой головой:

– Проблема не в высоких заборах, Игорь, и не в крепких запорах: любое место делают надёжным только надёжные люди, а таких – чем больше – тем меньше…

Смысл каламбура Болотников хорошо понял.

– Но главное – я уже не вижу наверху никого, кому теперь можно было бы раскрыть операцию, – генерал помрачнел. – Вряд ли кто меня там поймёт, и мы с тобой, в лучшем случае – окажемся в тюрьме, а в худшем – сам понимаешь: нас закопают, а наркоту продадут. В нынешнем-то бардаке – почему бы и нет?

– Но у вас же была санкция…

Растопчин ответил коротким сухим смехом:

– Ты это о чём, подполковник? Чтобы кто-то добровольно в Лефортово попросился – покаяться ещё в одном преступлении коммунистического режима? – лицо его исказилось брезгливой гримасой. – Нет, сынок, теперь это наш собственный грех, и от нас открестятся, как от чумных…

В столицу генерал возвращался на поезде, Игорь подвёз его до станции, и они попрощались, не выходя из машины.

Провожая Растопчина взглядом, Болотников не предполагал, что видит его в последний раз.

***

Многим тогда показалось, что страна, как телега с горы, покатилась вразнос…

 

Глава 3

Валерий Сергеевич Лазаридис – человек с невыразительным лицом, занимавший весьма значимую должность при вершине партийной иерархии, известности никогда не любил и всемерно её избегал.

Природа жестоко обделила его внешностью: невысокий рост, тщедушный костяк, на котором казалось невозможным нарастить хоть какую-нибудь мышечную массу, большая угловатая голова, вооружённая парой близко посаженных белесоватых глаз и широким, почти безгубым ртом.

Ещё с раннего детства эта внешность стала предметом насмешек сверстников, и юный Валера невольно развил в себе удивительные способности: присутствовать, не привлекая внимания к своей персоне, и добиваться желаемого, оставаясь незаметным.

Словно в извинение за неудавшийся облик, природа сделала ему бесценный подарок – дала острый, изощрённый ум. Обладая феноменальной памятью, он загружал свой бездонный мозг огромным количеством информации, но – самое главное – умел тонко и полезно ей распорядиться.

Родители были очень учёными, женились по общей любви – к прикладной математике, и, сколько Валерий себя помнил, они всегда писали какие-то монографии и диссертации, искали решения неких сверхзадач и безвылазно жили в абстрактном мире чисел и формул, и даже дома всегда были на работе.

Они долго считали, что ребёнка им заводить ещё рано, но однажды, когда мать в очередной раз пришла делать аборт, пожилая акушерка внимательно перелистала медицинскую карту и смерила пациентку долгим недобрым взглядом:

– Решила детей не иметь вообще?

– Нет, в принципе, мы думаем кого-нибудь родить, – замялась мать, – просто сейчас не тот момент, дела…

– Ты так думаешь? – бесцеремонно перебила её акушерка. – А момент, дорогуша, у тебя такой, что на следующую беременность нет почти никаких шансов! Ты аборты свои считала? О возрасте не забыла в делах? Мне и сейчас-то удивительно, как ты умудрилась зачать…

***

Роды получились чуть ли не роковыми: схватки были сильными, потуги сопровождались невыносимой болью, но кости таза сорокалетней женщины не хотели расступаться, да к тому же плод в последний момент занял неправильное положение. Жизнь младенцу спасло кесарево сечение, а мать своей жизни едва не лишилась – прямо из родильной её отвезли в реанимацию.

Несколько суток продолжалась жестокая горячка. Измученная женщина уже теряла себя в пространстве и времени, а потому не испугалась и даже не удивилась, когда среди душной, липкой ночи увидела у своей кровати двоих седовласых и длиннобородых стариков.

Она их узнала – девять месяцев назад эти старцы приходили к ней во сне.

Сон был страшным: от лесной опушки открывалось бескрайнее поле, заросшее буйным разнотравьем. Над самым горизонтом в слоистой дымке висело тревожное красное солнце – то ли рассветное, то ли закатное – не понять. Двое старцев в чудных долгополых рубахах истово молились на солнечный диск.

Она стояла у них за спиной и, напряжённо вслушиваясь в молитву. В распевном пугающем речитативе она разобрала некоторые слова и обмерла от ужаса: старцы молили силы небесные защитить людей от грядущего лжепророка и упоминали некоего младенца, который уже зачат, но ещё не рождён!

«Какого младенца? – единственный ответ уже был готов в её сознании, но она всеми силами души ему противилась. – О ком они говорят?»

Оставаясь в тягучем ужасе сна, она закричала. Испуганный криком муж с трудом растолкал и вернул её к действительности:

– Что тебе снилось, Люся? Почему ты так кричала?

Она посмотрела не него непонимающим взглядом:

– Я кричала? – в её сознании тут же возникла непроницаемая завеса, и она не смогла припомнить ничего.

Но именно в этот день Людмила Лазаридис заподозрила, что беременна…

И вот теперь те самые старцы стояли у неё в ногах, переговариваясь громким шёпотом, и этот шёпот шелестящим эхом метался по углам палаты:

– Он всё-таки воплотился, – произнёс один из них, сматывая какой-то объемистый свиток, похожий на рулон старых обоев. – Девственник, он же – Чернец. Как и было начертано!

– Да, воплотился! – нахмурился другой, и повторил ещё раз, словно убеждая себя самого. – Всё-таки воплотился…

К утру следующего дня, к удивлению всего медперсонала, горячка ушла, словно её и не было, а мать, хоть и была ещё слаба, но почувствовала себя настолько хорошо, что потребовала принести ей ребёнка.

От ночного бреда в памяти у неё не осталось ничего – лишь маковое зёрнышко тревоги затаилось в самой глубине души – это был неосознанный страх перед тем, кого она произвела на свет…

***

Так вот внепланово, с горем пополам, обзавелись супруги Лазаридисы собственным чадом.

Едва-едва оно стало говорить – его обучили азбуке и пристрастили к чтению – чтобы занять однажды и навсегда. Уже с четырёх лет Валерик, не докучая родителям, свободно читал толстые книжки, чем удивлял нечастых гостей, которые подозревали, что ребёнок просто делает умный вид для посторонних, и были в этом очень неправы и несправедливы.

Впоследствии он уже не представлял своей жизни без книг, и «нечего читать» для него стало равнозначным с «нечего есть».

Чадо у математиков получилось понятливым: оно очень рано сообразило, что матери и отцу не до него, притерпелось и зажило своей отдельной внутренней жизнью.

***

В пятилетнем возрасте с Валерой случилась череда непонятных припадков – он терял сознание и минут пять-десять лежал тряпичной куклой с неподвижными распахнутыми глазами.

Мобилизованные перепуганными родителями доктора только разводили руками – все обследования показывали, что мальчик здоров. Специалисты предположили причиной припадков неестественный способ появления младенца на свет: по статистике, «кесарята» всегда находились в зоне риска по психическим патологиям, особенно в раннем возрасте.

Сам же маленький пациент никому не признавался, что для него эти приступы были моментами блаженства: каждый раз он погружался в холодный свет, в котором растворялись все детские страхи и обиды, и возникало чувство абсолютной защищённости, какого он никогда не испытывал даже на руках у отца…

***

Лишённый возможности полноценно общаться с родителями и сверстниками, мальчик приспособился играть в одиночку, и однажды изобрёл себе друга.

Это был как бы второй он сам. Валера был убеждён, что создал его внутри себя силой собственного воображения, и дал ему имя – Другой.

Позднее он обнаружил, что это явление подробно описано в психологии и называется по-научному – «альтер-эго», а его крайняя степень уже относится к области психиатрии и называется раздвоением личности, но юного Лазаридиса эти открытия ничуть не смутили…

Поначалу с Другим было удобно потихоньку играть, но с годами он стал и лучшим собеседником, с которым можно обсуждать любую тему, советоваться, спорить, и даже ссориться.

Во время этих мысленных диалогов Валерий иногда уходил в себя настолько, что взгляд его становился не просто отсутствующим – глаза пустели. А чтобы окружающие не мешали внутренней жизни, он развил в себе и третью ипостась, которая почти рефлекторно, в дежурном режиме, отвечала на простые внешние вопросы и раздражители.

Окончив школу с отличием, Валерий Лазаридис, вопреки пожеланиям родителей, в математики не пошёл, а решил посвятить себя изучению истории и философии.

В университете его незаурядный интеллект был оценён с неожиданной стороны: секретарь парткома доцент Алексей Александрович Вакулин, с любопытством прослушав выступление невзрачного студента-второкурсника на семинаре, решил познакомиться с ним поближе.

В итоге Лазаридис оказался в избранной группе студентов и аспирантов, в поте лица трудившихся над докторской диссертацией для Вакулина и помогавших ему в написании многочисленных научных статей – доцент считал себя плодовитым учёным и активным политическим деятелем.

Личный вклад Лазаридиса в общее дело скоро стал настолько заметен и весом, что Вакулин приблизил новобранца к себе и даже хотел продвинуть на должность комсомольского вожака, но барственный красавец-ректор решительно воспротивился:

– Я не умаляю его способностей, – заявил он, – но не может же такой уродец быть лицом университета!

Тогда Вакулин организовал приём студента Лазаридиса в партию и предоставил ему платную должность делопроизводителя в парткоме с правом свободного посещения лекций.

Здесь, в университетском парткоме, Валерий впервые постиг острый вкус теневой власти: он понял, что многие важные решения часто принимаются не теми, кто их подписывает или озвучивает, а теми, кто их готовит и приносит на подпись.

А ещё он открыл для себя великую кухню документооборота: одна и та же бумага может быть одобрена или отвергнута в зависимости от того, какие ещё документы ложатся рядом с ней, сколько бумаг одновременно находится на столе, и лежит ли она там сверху или снизу.

Сделав это открытие, Лазаридис в нужных случаях стал подбирать содержимое папки с грифом «На подпись», как опытный повар подбирает в своей кастрюле состав задуманного блюда: чем подсолить, чем подсластить, как обострить или, наоборот, вообще скрыть вкус главного продукта.

Нередко решающую роль играла устная приправа к тому или иному документу…

***

С началом перестройки секретарь университетского парткома, благодаря своим новым взглядам и старым связям, взлетел в аппарат ЦК КПСС. И, естественно, Вакулин прихватил с собой незаменимого помощника, успевшего к тому времени защитить свою кандидатскую диссертацию на весьма интересную тему: предметом исследования была история тайных внешнеполитических операций и внутренних заговоров в Европе девятнадцатого-двадцатого веков и в России до 1917 года.

Политическая кухня советского периода со всей её грязью и кровью в диссертации Лазаридиса не освещалась. И это было естественно и понятно …

Алексей Александрович очень удачно вписал своего протеже в пёструю стаю консультантов и советников, где Валерий, к чести своей, не затерялся – первый же подготовленный им аналитический отчёт был оценён так серьёзно, что позволил ему занять в аппарате особую позицию, которая называлась «помощник по специальным вопросам».

Его высокому боссу очень нравилось, когда информацией, уникально подобранной новым помощником, он изумлял даже тех, кому по должности полагалось знать всё и даже немного больше. И всё чаще точные и ёмкие формулировки Лазаридиса ложились в официальные тексты политических документов.

Как-то после очередного большого совещания босс приостановил Вакулина в коридоре за локоть и поблагодарил за ценного работника.

– Да, он очень умён, – Вакулин был доволен, что ему удалось продвинуть своего человека так близко к высшему руководству, да ещё и угодить. – Я, кстати, никогда не придерживался принципа «хочешь выглядеть умней – умных рядом не имей», напротив – неумно как раз не иметь их рядом, но они должны чётко знать своё место!

– Ты прав, – усмехаясь, прищурился босс, – это архиважно – вовремя ставить некоторых умников на место!

Он развернулся и ушёл, а Вакулин тут же пожалел о своей длинной и нескладной тираде – появилось неприятное ощущение, что минуту назад его брезгливо щёлкнули по носу…

***

Ещё через год Валерий Сергеевич уже пользовался у руководства беспримерным расположением и доверием. Немало тому послужили его необыкновенная работоспособность и прямо-таки аскетическая скромность. Он никогда ничего не просил лично для себя, но был неколебимо твёрд и настойчив, если что-то требовалось в интересах дела.

Действовал Лазаридис решительно, порская быстрым хорьком из-за высокой начальствующей спины, и очень скоро добился, чтобы нужные люди в аппарате чётко усвоили: чего требует помощник – того хочет босс.

Он взошёл на немыслимую вершину, где – если смотреть издалека и снизу – обитали почти боги.

Но вот при близком рассмотрении партийный олимп оказался ненормально загаженным, а многие боги с полубогами – суетливыми и мелочными интриганами, о чём красноречиво свидетельствовали цели, которые преследовал лично каждый из них.

Народным массам активно внушалось, что там, наверху, великие люди самозабвенно решают великие политические и государственные задачи, в то время как обитатели властных этажей, главным образом, люто грызлись за любое сиденье повыше, плели бесконечные интриги и виртуозно мазали друг друга дерьмом. Наиболее сноровистые из них при этом успевали ещё и тырить кое-какую мелочь по дырявым государственным карманам.

Лазаридис презирал их тем больше, чем ближе узнавал. В последнее время его уже посещали мысли, которые Другой ехидно называл «синдромом подавленного гуманизма»: Валерий стал понимать, почему Сталин так безжалостно гонял по лагерям и расстреливал соратников по партии.

– Ты даже не представляешь всей глубины моего разочарования! – трагическим домиком строил брови Другой. – Оказывается, высший пилотаж в политическом искусстве – так обгадить товарища, чтобы он сам заметил это последним, когда все вокруг уже воротят носы…

При всей серьёзности своего статуса, Валерий Сергеевич скоро сделал и весьма скверный для себя вывод: из прислуги, пусть даже самого высокого разряда, его здесь никогда не выпустят, прояви он хоть и ещё сто талантов.

Лазаридис не стремился к известности, но когда его собственные мысли, выводы и оценки, озвученные высшим руководством, широко комментировались и обсуждались по всему миру, он всё-таки чувствовал себя нагло обворованным. А если бы ему сказали, что он и рождён для того, чтобы сочинять кому-то отчёты, доклады и речи – он счёл бы это для себя самым глубоким оскорблением…

Чтобы самому не утратить уважения к себе, в жизни следовало что-то кардинально менять.

– Нужны деньги, – заявил он однажды Другому, – большие и сразу. Без денег нам не вырваться, тем более – славный наш корабль уже течёт, как дырявое корыто.

– Ограбим вечерком Оружейную палату или Алмазный фонд? – привычно съязвил Другой.

– Думать нужно, – Лазаридис уже поставил себе задачу, но ещё не нашел ей решения. – Серьёзно думать…

– Пора! – согласился Другой. – А то, я смотрю, наши товарищи по экипажу слишком уж озабоченно снуют вокруг кладовых.

– И не просто снуют, – Валерий Сергеевич чуть приподнял уголки рта, обозначая улыбку, – все переборки по трюмам прогрызли …

***

В ранние утренние часы, задолго до появления начальства, Лазаридис, по обыкновению, просматривал у себя в кабинете свежие газеты. Однажды на глаза ему попала информация об огромной партии героина, захваченной и уничтоженной в Афганистане советскими воинами-интернационалистами.

Помощник по специальным вопросам прикинул стоимость упомянутого зелья на мировом чёрном рынке и глубоко задумался…

Месяцем позже Валерий Сергеевич пригласил к себе генерала Растопчина, и они вместе зашли к руководству.

Замороченный нескончаемым потоком неотложных дел и проблем хозяин высокого кабинета поприветствовал генерала за руку, но ничего конкретного не сказал – произнёс несколько дежурных фраз по поводу непримиримого противоборства политических систем и попросил Растопчина оказать всемерное содействие товарищу Лазаридису.

– Он раскроет вам содержание вопроса! – хозяин кабинета, завершая аудиенцию, кивнул в сторону помощника и ещё раз пожал генералу руку. – Спасибо, Сергей Иванович!

У Растопчина откуда-то возникло неприятное ощущение, что этот человек с горячей и нервной рукой не вполне осведомлён, о чём на самом деле идёт речь. Но кто бы задал столь скользкий вопрос партийному чину подобного ранга?

Генерал тогда сам от себя отмахнулся: «Жена Цезаря – выше подозрений!»…

После приёма Лазаридис не повёл Растопчина к себе в кабинет, а пригласил присесть на диванчик у окна в широком холле, где без всяких предисловий – кратко и точно – изложил ему основные тезисы замысла, и старый чекист сразу понял, почему их разговор происходит в таком, на первый взгляд, неподходящем месте: оно гарантировало от прослушки.

Идея действительно предполагала высший гриф секретности, и какие-либо письменные следы, а тем более – любые ссылки на указания сверху – в подобного рода делах вообще исключались.

Сергей Иванович вынужден был признать, что раньше он явно недооценивал своего собеседника…

***

Для Валерия Сергеевича наступил момент истины, ради которого стоило долгие годы не иметь собственного лица. В предстоящей операции он брал лично на себя организацию финансовой составляющей, предоставив всё остальное генералу Растопчину.

По поручению Лазаридиса были открыты несколько секретных счетов в зарубежных банках. Для этой цели он использовал своего бывшего патрона Вакулина, который в последнее время часто бывал в зарубежных командировках, где активно налаживал связи с западными демократическими институтами.

Но вскоре, по возвращении из очередной поездки, Вакулин безвременно скончался – перегрелся с двумя девочками в загородной сауне: водка, парилка, непомерные радости плоти и – внезапная, но вполне объяснимая, остановка сердца.

Смерть он привёз себе сам в кармане пиджака – она была в заграничных пилюлях для повышения мужской силы.

Вакулин имел неосторожность похвастаться покупкой перед Лазаридисом. Тот внимательно прочёл инструкцию на упаковке, и в голове его возник молниеносный план.

– Хотите испытать уже сегодня? – с понимающей улыбкой Лазаридис достал особый блокнот с телефонными номерами, которыми обычно не пользовался, но записывал их – до случая. – Заказываю сразу двоих?

Вакулин закатил глаза и радостно закивал…

***

Валерий Сергеевич позвонил специальному человеку от столичного комсомола, который занимался подбором девочек для тайных радостей высоких чинов.

Дур среди этих девиц почти не было: многие затем сделали себе хорошую карьеру, а отдельные – и до сих пор на виду, как солидные матроны, общественные деятельницы, и уже давно никто не смеет упрекнуть их в легкомыслии.

Зато судьба их комсомольского вожака оборвалась трагически. Не было секретом, что он постукивает, кому надо, о сладких грешках сановитых начальничков – это как бы само-собой подразумевалось, но когда ретивый мальчик задумал превратить свою информацию в товар – его тут же убили.

***

Как человек приближённый, Лазаридис давно знал, что у бывшего наставника хронические проблемы не только с мужскими возможностями, но и с сердцем.

Вечером того же дня две комсомолки – пышногрудая блондинка и страстная брюнетка – встретили Вакулина в назначенном месте и с энтузиазмом взялись за дело…

***

Гарантий, естественно, никаких не было, но когда хитроумный план всё-таки сработал, Валерий Сергеевич не без удовольствия принял поздравления Другого: «Ну и сволочь же ты, Лазаридис! – с восхищением заметил тот. – Хотя, по восточным поверьям, мужчина, умерший во время полового акта, попадает прямо в рай – без суда и следствия…»

Следствию порезвиться в столь деликатном деле, конечно, не позволили, а газета «Правда» в крохотном некрологе сообщила всем товарищам по партии о скоропостижной кончине известного учёного и политического деятеля.

Коды доступа к заветным банковским счетам отныне хранились только в одной, очень изобретательной, голове.

Действуя дальше с беспримерным вероломством и дерзостью, Валерий Сергеевич умудрился увести на свои счета ещё и выручку от тайной сделки с борцами за светлое будущее человечества, которые партизанили в латиноамериканских джунглях вокруг плантаций коки, а потому имели неплохие деньги.

Зарабатывали они под теми же лозунгами, что и Лазаридис: ускоряя крушение империализма, наводняли США и другие западные страны кокаином.

Им продали партию оружия…

Таким образом, Валерий Сергеевич успел чуть-чуть поскрести и с Золотого полумесяца, и с Золотого треугольника, и под ногтями у него кое-что осталось.

Развитое им умение достигать желаемого чужими руками и оставаться в густой тени в подобных делах было бесценным. Суммы на счетах, подконтрольных Лазаридису, достигли уже достаточных значений, чтобы вырваться из страны и, где-нибудь в надёжном месте, спокойно обдумать, как ему дальше жить и чем заняться.

***

А в мировой политике тем временем пошли кардинальные подвижки – система социализма рассыпалась, как карточный домик, трещал по швам и её великий оплот – СССР.

Валерий Сергеевич отслеживал симптомы грядущих перемен задолго до их воспаления и прорыва. Он понимал, что раскрученная перестройка могла быть задумана, как шумное русское лицедейство, но вот исполнялась она уже как grand show – при участии опытных режиссёров отнюдь не из МХАТа или БДТ.

Главный герой этого действа, заласканный небывалой для советского лидера любовью международной общественности и оглушённый показными аплодисментами из высших мировых лож, с великим пафосом играл свою роль, любовался сам собой, и по-детски обиделся, когда его неожиданно грубо поддали коленом под зад с политической сцены.

Роль ему режиссёры отвели очень яркую, но короткую, хотя материально – не обидели…

***

Предвидя близкую катастрофу, Лазаридис энергично затирал немногие следы свой причастности к афёрам с наркотиками и оружием.

Его комбинации были бы вообще безупречны по исполнению, но картину испортил Растопчин. Въедливый генерал профессионально учуял нечистую игру и сделал свой ход: несколько последних крупных партий героина куда-то бесследно пропали.

Это обстоятельство привело Валерия Сергеевича в состояние глухого бешенства, чего с ним раньше никогда не случалось. Но времени для объяснений с Растопчиным уже не оставалось, и он решил отложить их до более походящего момента.

«Ладно бы себе украл, пёс казённый! – мысленно ругался Валерий Сергеевич. – Но ведь всё вернёт в эту несуразную прорву, которую он считает государством!»

– А к чему эта брань? – удивился Другой. – Когда ты задумывал операцию, нужен был именно такой исполнитель – авторитетный, опытный и бескорыстный. Тебе не возмущаться надо, а воздать должное умирающей системе! – Другой уже ёрничал. – Страна воспитывала героев, а не шахер-махеристов, подобных тебе.

Некоторые, например, охраняя продовольственный склад, могли умереть с голоду, но не взять себе ни крошки. А ты, мерзавец, не только украл, но ещё и насрал изрядно!

Естественно, Валерий Сергеевич не собирался ждать, пока сомнения генерала перерастут в конкретные обвинения.

А Растопчин действительно по своим каналам уже получал информацию о тайных пируэтах Лазаридиса, но реализовать её не успел…

 

Глава 4

Когда Болотников в качестве физрука появился в сельской школе, её женский коллектив слегка смутился и наглядно вспомнил о существовании косметики.

До того здесь числился в штате лишь один представитель сильного пола – шестидесятилетний трудовик и тихий пьяница Павел Петрович Потапов, он же кратко – Пал Петрович, но на объект женского внимания Потапов никак не тянул.

Справедливости ради нужно сказать, что на работе, и особенно – на уроках с детворой – Пал Петрович был всегда принципиально трезвым, а вот в свободное время грех винопития частенько его волю побеждал, а потому весьма изобретательные в прозвищах школяры, окрестили Потапова «Пол-Литровичем».

Внешне Потапов казался нескладным, но это впечатление было обманчивым: стоило ему взяться за работу – преображался на глазах. Он одинаково виртуозно обращался с рубанком, с напильником, с гаечным ключом – всего не перечислить. То есть, был он этаким мастеровым Паганини, но великий маэстро со своей скрипкой в диапазоне инструментов Пал Петровичу явно уступал – это, как если бы Потапов умел обращаться только с напильником.

Он учил пацанов столярному и слесарному ремеслу, а ещё выполнял всю хозяйственную текучку: чинил сломанную мебель, стеклил выбитые окна, ремонтировал дверные замки, следил за проводкой и электроприборами – школе с этим человеком, несомненно, повезло.

Кроме того, Потапов исполнял обязанности сторожа, поскольку был одинок и жил, с разрешения начальства, при школьной мастерской. За инструментальной кладовой была отведена ему комната в одно узкое окошко, но Пал Петрович сумел так организовать скромные объёмы своей каморки, что стала она не только пригодной для жилья, но и весьма удобной и даже уютной.

Приглядевшись к Павлу Петровичу, Болотников совершенно искренне его зауважал: на таких вот неприметных, но головастых и рукастых мужичках до сих пор многое на Руси и держится!

Невольно возникал вопрос – откуда в захолустной школе мастеровой такого уровня?

Сам Игорь никогда бы не стал Пал Петровича расспрашивать: не любил лезть людям в душу, в том числе и потому, что это предполагало некую ответную откровенность, но историю Потапова случайно раскрыла ему как-то директриса.

История была назидательной: первоклассный слесарь-лекальщик на крупном столичном предприятии с друзьями по цеху обмывал квартальную премию. В ходе выпивки традиционно возникла и острая дискуссия по актуальным политическим вопросам. Разгорячённый полемикой Павел Петрович метнул тяжёлый рашпиль в портрет Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева. Снаряд угодил меж густыми бровями генсека и нанёс его образу неисправимый ущерб.

Потапову пытались пришить политическую статью, но, в конечном итоге, отделался он четырьмя годами колонии за злостное хулиганство.

Едва он сел, жена подозрительно скоро с ним развелась, выписала из квартиры, а на ещё не остывшее место вписала другого, свежеобретённого мужа.

По этой печальной причине отбывший срок Потапов подался уже не в столицу, а в родные места – в окрестностях Опорска были все его корни по отцу и по матери…

***

Три года в школе пролетели для Игоря, как три дня. Честно говоря, новая роль Болотникову настолько понравилась, что, будь его воля, он остался бы здесь и до конца жизни.

В нём, как оказалось, скрывался педагогический талант – общий язык с ребятнёй он нашёл сразу, что удается далеко не каждому дипломированному учителю. На уроках царил порядок, и распоряжения физрука даже отъявленные озорники выполняли беспрекословно, а главное – с удовольствием.

Болотников держал себя в форме. Ежедневным пятикилометровым утренним пробежкам не препятствовала даже небольшая хромота, оставшаяся после ранения. Хотя упорными тренировками он и её надеялся победить.

Некоторые упражнения на турнике и на брусьях Игорь показывал лично, что немало способствовало его авторитету. Особенным уважением прониклись к нему школьные хулиганы, когда однажды – как бы невзначай, но наглядно – он перебил ребром ладони толстенную жердь…

С началом нового учебного года в жизни Игоря обозначилось и нечто совершенно непредвиденное – молодая учительница химии по имени Даша, а точнее – Дарья Ивановна Снегирёва, которая вернулась в родное село, как говорили, после неудачного замужества в городе.

Чуть ли не с первой же встречи матёрый военный волчище Болотников влюбился так, что даже сам изумился от неожиданности. Пытался, было, отмахнуться от этого наваждения, но очень скоро понял, что сопротивление бесполезно.

Ежедневно встречаясь с Дашей в учительской или в школьном коридоре, Игорь робел, как юнец. Он злился на свою слабость и с огромным трудом держался от девушки на расстоянии. Выручал изначально принятый на себя образ молчуна, который он нарочно демонстрировал в отношениях с коллегами.

Между тем, события в столице всё больше наводили Болотникова на мысли, что застрял он в Ильинском надолго. Он был бы тому и очень рад, но тонна белой отравы лежала не только в своей яме, но и у него на душе тяжкой колодой, мешая жить.

А от Растопчина не поступало никаких распоряжений, словно он вообще забыл своего подчинённого.

Служба, к которой они с генералом принадлежали, была давно ликвидирована, на её месте создали новую структуру, которую вскоре тоже перекроили и переименовали в очередной раз.

Затяжная неизвестность вызывала у Игоря глухое раздражение, иногда – даже злость. Теперь, вдобавок ко всему, его одолевало ещё и нарастающее ощущение тревоги.

После долгих колебаний Болотников всё-таки решил ехать в Москву, чтобы встретиться с генералом. Он счёл возможным использовать экстренный канал связи.

Растопчин назначил ему встречу в кафе на Арбате…

***

И вот прямо с телеэкрана – новость: Растопчин убит! Убит за несколько часов до назначенной встречи, и это уже трудно объяснить простым совпадением обстоятельств. Способ связи был надёжным – он исключал любую протечку, насколько вообще возможно её исключить. Так что же произошло?

Потрясённый Болотников пролежал всю ночь без сна в своём гостиничном номере, прикидывая дальнейшие действия. Он прекрасно понимал, за кем теперь пойдёт охота. Он не исключал, что его след уже ищут люди, которым известна цена главного трофея. Не было и сомнений, что рано или поздно его найдут – за такими деньгами стоило порыскать и по всему свету.

По инструкции, в случае выхода генерала из игры, Болотникову следовало снять частное жильё в Москве, позвонить по условленному номеру телефона и ждать встречи с человеком, принявшим в операции полномочия Растопчина.

Игорь решил пока от инструкции не отступать. Он провёл в столице ещё три дня и снял две однокомнатных квартиры в разных районах: мало ли, как развернутся события – запасная берлога может оказаться весьма кстати.

Определившись с московским жильём, Болотников вернулся в село и написал заявление об увольнении, чем сильно огорчил администрацию школы.

На следующее утро, ещё затемно, он сделал и последнее дело – прошёл к тайнику, забрал деньги и кое-что из хранившегося там же оружия. В его положении возвращаться в столицу с голыми руками было бы безрассудно.

Была упакована дорожная сумка. Вещи лежали снизу и сверху, а середину занимал тщательно подобранный арсенал. Теперь главной задачей стало не привлечь в пути внимания милиции – содержимого его сумки по уголовному кодексу хватило бы лет на пять-семь жизни на полном государственном обеспечении. Естественно, за высоким забором и с вышками по углам…

Игорь заблаговременно договорился с соседом, чтобы тот доставил его на станцию на своём «Москвиче». Подаренную Растопчиным машину бросать у платформы не хотелось – она могла ещё пригодиться.

До отъезда оставалось два часа, и Болотников сидел за столом, упёршись лбом в сомкнутые в замок ладони. В эти минуты он не думал о предстоящих в столице делах – он боролся с жестоким искушением увидеться с Дашей. Накануне он намеренно пришёл в школу так, чтобы она в это время была на уроке.

Теперь Игоря грызла такая тоска, что хоть волком вой.

Рыжая от природы, с огромными зелёными глазами, с едва заметными созвездиями веснушек на щеках, Даша обладала замечательной улыбкой, и вся при этом казалась Болотникову маленьким солнышком. Его сумасшедшая судьба ещё ни разу не преподносила ему такого чуда. Да и вообще, женщины в его жизни до сих пор играли лишь эпизодические роли – к иному и профессия не располагала, да и времени не было.

Давили и ещё более удручающие мысли: служба для него явно закончилась. А кроме этой службы раньше у него в жизни ничего-то и не было. И никого не было.

Мать и отец погибли ещё в 1986 году, отправляясь в отпуск на трагически известном пароходе «Адмирал Нахимов», что ушёл на дно под Новороссийском, протараненный встречным судном. Тогда утонули почти пятьсот человек. Тела многих так и не нашли, в том числе была и чета Болотниковых.

Игорь не видел родителей мёртвыми, и ему всё время казалось, что они живы, и что однажды, вернувшись из командировки, он застанет их дома.

И вот – Даша, запоздалый подарок его несуразной судьбы…

Неожиданный стук в окно заставил Болотникова вздрогнуть. Он бросился к куртке, висевшей на стене, передёрнул затвор пистолета и осторожно выглянул из-за простенка на улицу.

Рыжая копна волос и растерянные глаза Даши, стоящей под окном, повергли Игоря чуть ли не в ступор. Он, зрелый мужик, побывавший чёрт знает в каких передрягах, сейчас не соображал, как поступить.

Победил страх, что ещё минута – и она уйдет. И ещё не факт, что он сумеет вернуться в село и увидит её снова.

Щёлкнув предохранителем, Болотников сунул пистолет обратно в карман куртки и выскочил на улицу. Ни слова не говоря, он взял Дашу за руку, быстро завёл в дом и посадил её на табурет, с которого сам поднялся минуту назад. Он собирался отчитать девушку за этот легкомысленный поступок, но почему-то не смог произнести ни слова и уселся напротив Даши с совершенно глупым видом.

Наступила тишина, в которой Игорь слышал только учащённый стук своего сердца.

Некоторое время они молчали, неотрывно глядя друг на друга.

– Почему? – произнесла, наконец, Даша. – Почему ты не сказал мне, что уезжаешь?

Игорь пожал плечами:

– Не думал, что для тебя это будет иметь значение…

Она заплакала:

– Я ведь случайно узнала: из-за твоего ухода передвинули расписание моих уроков… Игорь, я же всё видела, взгляды твои замечала, я тебя чувствовала. Всё ждала, что однажды заговоришь со мной, и дождалась вот…

Слезы покатились по её щекам крупными сверкающими горошинами.

Игорь, не зная, что ответить, молча встал, приподнял Дашу и стиснул её в своих объятиях …

Судьба отвела им на счастье меньше часа. Расставание было очень трудным: сказать ей правду о себе он не мог, врать тоже не мог. Отрывая от себя её горячие руки и целуя полные слёз и тревоги зелёные глаза, он бормотал только одно: «Прости!». И только когда она, уже уходя, остановилась на пороге, обнимая его в последний раз, Болотников вдруг пообещал и ей, и самому себе:

– Я вернусь!

 

Глава 5

В конце мая 1991 года сотрудник аппарата ЦК КПСС Лазаридис Валерий Сергеевич внезапно исчез. Его поначалу объявили в розыск, но безуспешно. А вскоре всем и вообще стало наплевать на пропажу какого-то партийного функционера.

Через полтора года в австрийских Альпах, в одном из уютных городков горнолыжного курорта появился гражданин Израиля Серж Гольдштейн, который приобрёл здесь небольшой отель и, как казалось окружающим, зажил спокойной и размеренной жизнью хорошо обеспеченного человека.

Евреем Лазаридис не был – когда возникла в том необходимость, он с большим трудом отыскал в своей родословной скупые сведения лишь об одной прабабке из дореволюционного Гомеля, некоей Розе Варчук, которая носила в девичестве фамилию Гольдштейн. Остальные предки, кого удалось национально идентифицировать, даровали ему, кроме еврейской, целый букет иных кровей: классической греческой – отсюда фамилия отца, чистой белорусской, фривольной французской, кондовой мордовской и, наверняка, каких-то ещё – так что вполне мог Валерий Сергеевич считать себя плодом широкой и всепобеждающей интернациональной любви.

Но свой выбор он делал вовсе не по зову крови – люди из службы Моссад, с которыми он по собственной инициативе пошёл на сотрудничество, помогли ему натурализоваться в стране обетованной и без подтверждённого еврейства – слишком ценной информацией была переполнена голова обратившегося к ним человека.

Сам же Лазаридис, работая в высоких эшелонах власти, имел возможность убедиться, что легендарная служба присутствует в мире повсюду, словно неуловимый ветерок, который при необходимости может внезапно стать локальным смерчем или вызвать масштабную бурю…

Следует отметить, что психологов-аналитиков из Моссада своим супер-эго Лазаридис тогда серьёзно озадачил.

– Опасный урод и бесценный самородок в одном лице! – заявили они после сложной серии собеседований и изощрённых тестов. – Этот экземпляр может быть управляем только в условиях игры, достойной его интеллекта. А интеллектуальный потенциал его, по большинству измерений – чрезвычайно высок. Неординарный тип, если не сказать – уникальный…

Нужную информацию из неофита, естественно, откачали. Кладовые его памяти, как жёсткий диск компьютера, специалисты из аналитического управления вскрывали неспешно и планомерно – архив за архивом, папку за папкой, файл за файлом. Люди, начинённые столь обширными сведениями, попадали к ним не часто.

Когда Гольдштейн уже через месяц с начала общения заговорил на иврите – его кураторов это даже не удивило…

Затем Сержа отпустили в свободное плавание, но с плотным негласным надзором – к нему изящно, с полной иллюзией собственного выбора, подвели незаменимого помощника Здена Гловацкого.

С тех пор по особой агентурной картотеке Моссада Лазаридис-Гольдштейн проходил под псевдонимом «Девственник». Офицер, предложивший такое определение, и сам не знал, почему он его выбрал – как на ухо кто-то шепнул. Но это реально соответствовало гендерному статусу агента, и псевдоним утвердили…

В знак расположения к новообращённому гражданину, ему гарантировали покровительство и защиту, помогли надёжно вложить деньги в недвижимость в Израиле и в Европе.

Но Гольдштейн теперь сидел у своих покровителей на крепком крючке: при необходимости его было за что закрыть в тюрьму, а деньги и имущество – конфисковать в пользу новой родины, но, как сказали бы французы – глупо сажать на цепь собачку, которая умеет искать в лесу вкусные трюфели.

Предполагалось, что достойную игру для себя Лазаридис-Гольдштейн скоро обязательно найдёт, равно как и общественно полезное применение для денег на своих счетах…

***

Освоившись в условиях другого мира и оценив свой капитал в окружающей системе координат, Гольдштейн обнаружил, что тот не настолько велик, как это казалось ему раньше по меркам неискушённого советского человека. И он решил восстановить героиновый транзит уже без участия Растопчина, по иному плану.

Теперь это стало гораздо проще: все границы между Афганистаном и Россией были дырявыми, а главное – уже не было особой нужды тащить товар в Европу – потрясённая переменами Россия сама стала огромным рынком для сбыта наркотиков.

Валерий Сергеевич прекрасно видел, что ни одна территория в мире не может предоставить таких бескрайних возможностей – система безопасности страны на тот момент была мало кому опасна.

– А чего они ещё ждали, когда спускали штаны перед циничными дядями? – с глубокомысленным сарказмом заметил Другой. – Вот и подхватили синдром государственного иммунодефицита: теперь там любая зараза – прививается легко, распространяется быстро и может грозить летальным исходом…

Лично возвращаться в Россию, даже на короткое время, Гольдштейн, разумеется, не собирался.

Он вспомнил и вызвал в Вену своего однокашника по университету, Элгазы Юнусбекова, который в своё время сделал успешную карьеру в центральном комитете комсомола Таджикистана, а затем, как это нередко случалось с успешными комсомольцами, оказался на службе в КГБ республики.

Элгазы был очень обязан Лазаридису, потому что его жизненная карьера могла закончиться, не начавшись: на выпускном курсе университета он был задержан милицией при покупке порнографического журнала у студента из Восточной Германии. История грозила сексуально озабоченному таджику потерей не только комсомольского билета, но и близкого диплома, а при худшем стечении обстоятельств она могла обернуться и уголовной статьёй.

К счастью, Элгазы был в приятельских отношениях с Лазаридисом и тот, используя своё положение в парткоме, помог замять дело в самом его начале.

Юнусбеков оказался человеком благодарным и, вернувшись в родной Душанбе, к каждому празднику передавал Лазаридису посылки: ароматные ленты сушёных дынь, мешочки с жареными фисташками и прочие экзотические дары солнечного Таджикистана.

Они периодически перезванивались, не теряя друг друга из виду, но даже не предполагали, какой полезной для обоих окажется однажды эта связь.

В девяносто первом году полковник Элгазы Юнусбеков остался без своей влиятельной должности.

Это было досадно, но не смертельно: его родовой клан стоял не в последних рядах – многие родственники по мужской линии занимали ответственные посты на разных уровнях республиканской власти.

Резкая смена политического строя, нарастающий хаос, безусловно, повлияли на общее благополучие Юнусбековых, но не могли в одночасье изменить исконное положение клана в древней иерархии местных родов. Конечно, в новых условиях они встали перед необходимостью заново подтверждать свою силу и влияние, но и это уже бывало в истории рода, в том числе – и после утверждения советской власти.

Элгазы собрал у себя дома наиболее авторитетных родственников. Они долго и обстоятельно обсуждали наступившие перемены, и пришли к выводу: на коне теперь усидит тот, кто оседлает наркотрафик.

Опий-сырец, героин, гашиш в последние годы потекли с афганской территории с нарастающим напором.

В республиканском КГБ этой проблемой раньше было занято целое специальное управление. Тогда, при отлаженной системе охраны границы, при серьёзной поддержке Москвы, контрабанду в значительной мере удавалось перекрывать, но теперь, когда Лубянку жестоко трепали её внутренние проблемы, и когда ей стало не до бывших окраин, положение в корне изменилось.

Юнусбековы вознамерились перенаправить через себя один из рукавов этой неодолимой и бурно ветвящейся реки наркотиков.

Наладить связь с производителями зелья не составляло проблемы – на афганской стороне издавна проживала немалая часть представителей их рода, а вот дальнейший сбыт в серьёзных масштабах виделся пока задачей неразрешимой…

Но боги, похоже, к Элгазы равнодушны не были: в один из дней в его доме раздался нежданный телефонный звонок. Подняв трубку, он сразу узнал звучавший без каких-либо интонаций голос:

– Здравствуй, мой драгоценный друг! – возникший из неизвестности Лазаридис, не тратя лишних слов, пригласил Элгазы прилететь в Австрию. – Я встречу тебя в Вене. Надеюсь, у тебя есть возможность не отказать мне в этой просьбе?

Юнусбеков был твёрдо уверен, что Валерий Сергеевич не стал бы его вызывать ради экскурсии, а потому сразу ответил согласием.

– Прекрасно! – заключил Лазаридис. – У нас будет, что обсудить…

Элгазы не особо удивился в аэропорту, когда протянувший ему вяловатую руку приятель представился неожиданной фамилией. Он ещё раньше понял, что в жизни Лазаридиса произошли коренные перемены.

В оплывшем холёном господине было сложно узнать прежнего тощего партийного функционера.

Полнота господина Гольдштейна была своеобразной: она свисала, нарастая от ушей к подбородку и от подмышек к седалищу, образуя фигуру из двух разновеликих груш, поставленных друг на друга. Он с юных лет ненавидел свою внешность, а потому фотографировался только по крайней необходимости – на документы, и зеркалами почти не пользовался, даже брился и завязывал галстуки – больше наощупь.

Юнусбеков отметил, что прежними у его приятеля, пожалуй, остались лишь манера скупо и точно излагать мысли, да ещё ровный, бесцветный голос.

Уже с первых минут разговора о деле они поняли, что отныне нужны друг другу, как никогда раньше.

Главной проблемой была кандидатура человека, который стал бы связующим звеном между высокими договорившимися сторонами. Такой человек нужен был в России, в Москве.

– Поищи-ка в памяти кого-либо из твоих коллег по КГБ, – неожиданно предложил Гольдштейн. – Многие из них сорвали с себя погоны вместе с былыми идеалами и ушли в коммерцию. А некоторые – вообще доедают последнюю пшёнку и, с голодухи, готовы работать хоть ночными сторожами.

И тут Юнусбеков вспомнил майора Нестерова, который до крушения системы месяцами не вылезал из командировок в Душанбе и в пограничные с Афганистаном таджикские селения.

Майор в те времена обслуживал направление по контрабанде наркотиков, прошёл необходимую подготовку, и был уже в своём деле серьёзным специалистом. Они, работая с Юнусбековым в одной служебной связке, сдружились. Элгазы, зная местные неписанные законы, а также людей, облечённых в горах и долинах его родины негласной, но реальной властью, не раз выводил Антона из-под смертельной опасности…

– Координаты помнишь этого майора? – поинтересовался Гольдштейн.

– Был домашний московский телефон, думаю – он не изменился.

– Ты ведь назад через Москву полетишь? – вопрос Сержа звучал уже как руководство к действию.

***

Гольдштейну и его партнёру из Душанбе действительно удалось заполучить весьма и весьма ценного специалиста, который возглавил их бизнес в России.

Антон Нестеров, известный своему новому окружению как Анубис, за дело взялся энергично и беспримерно жёстко – за полгода подмял под себя многих разрозненных конкурентов, безжалостно уничтожая непокорных и щедро поощряя встающих под его руку.

Анубис профессионально владел приёмами вербовки, и круг его пособников стремительно расширялся, да к тому же он – прекрасно зная, какими методами могут работать против него люди в погонах – легко предугадывал и упреждал их действия.

***

Зден своевременно проинформировал обо всём своё руководство. В Тель-Авиве задумались, но решили пока смотреть на тему сквозь пальцы:

– В этом есть даже какая-то историческая справедливость: адекватный ответ цивилизованного Запада сиволапой Москве за прошлую наркоатаку. И что весьма пикантно – исполнитель тот же!

В конце-концов, эта информация – наш полновесный шекель, который при необходимости можно обменять на какие-нибудь лубянские рубли – по согласованному курсу, в рамках сотрудничества против международной наркомафии…

 

Глава 6

Сержу Гольдштейну было известно, что Растопчин ещё в девяносто первом году отправлен на пенсию, но старый чекист оставался крайне опасным – он один знал истинную роль Валерия Лазаридиса в контрабанде наркотиков, и его давно следовало убрать.

Не мог Серж простить генералу и укрытой тонны героина: это была куча денег, его личных денег, которыми не нужно было делиться даже с Элгазы – терять такой куш очень не хотелось.

Чтобы поставить окончательный крест на «Белом караване», Гольдштейн рассчитал путь, который показался ему единственно возможным.

***

Когда-то, профессионально оценивая опасность, что могла угрожать лично ему в ходе операции, Растопчин назначил себе дублёра по «Белому каравану». Имя преемника и способ связи с ним он доложил Лазаридису.

– Вы ручаетесь за него? – недоверчиво щурясь, спросил тогда Лазаридис.

– Да, я знаю полковника Стрижакова, как добросовестного, исполнительного офицера и надёжного человека, – отвечал генерал. – Но и он получит от меня пока лишь пакет с краткими инструкциями, который вскроет в случае моей смерти.

Вы сможете с ним связаться при первой же необходимости напрямую, а дальше – как сами решите по обстоятельствам…

***

Анубис был вызван в Австрию и там получил приказ хозяина на устранение генерала Растопчина.

– Попробуй захватить живым, – напутствовал он Анубиса. – Но, если возникнут какие-то сложности, помни: главная задача – убрать!

***

Растопчин тем временем почти безвыездно пребывал на своей даче.

Страна понемногу училась жить иной жизнью, но Сергей Иванович всё никак не мог привести себя в равновесие с новой действительностью. Часами он сидел у окна или лежал на диване в кабинете, мысленно выстраивая планы наказания предателей и возвращения законной власти, хотя и вполне отдавал себе отчёт, что все его планы, по сути, смешны и несбыточны.

Выдвигая суровые обвинения врагам, Растопчин неожиданно усадил на скамью подсудимых и себя самого. Переоценка невозвратного стала для него почти физической мукой – генерал потерял нормальный сон, плохо ел, и даже любимый пирог с капустой, который так непревзойдённо умела печь его добрая Ирина, теперь не лез в горло.

Жена в безуспешных попытках вытащить мужа из мрачного отчаяния всерьёз опасалась за его здоровье.

Какие-то сомнения, иногда – весьма острые, в нём возникали и раньше, но докапываться до их причин было некогда – долгие годы все мысли были заняты делами службы, которые требовали постоянного напряжённого контроля и не позволяли отвлекаться на моральные изыскания и копания в собственной душе…

Однажды Растопчин всю ночь провертелся на своём диване и только под утро, словно в пропасть, упал в тяжёлый тревожный сон.

…Чёрный злой конь храпел и яростно вертелся на месте, впервые не понимая своего седока. А седок – с белопёрой стрелой меж лопаток – разрывал коню губы, жестоко тянул на себя узду, но всё уже было кончено – ноги выскользнули из стремян и, описав руками медленную дугу, всадник упал на мёрзлую землю.

Его конь тут же застыл рядом как вкопанный. Скосив глаза, молодой Растопча угасающим взором смотрел на берёзовую метлу и мёртвую собачью голову с ощеренной пастью, притороченные к остывающему седлу…

***

Дачное убежище генерала Растопчина скрывалось за высоким металлическим забором. Наблюдения показали: на даче, кроме хозяина, в последние дни неизвестно откуда вдруг появились ещё и двое коротко стриженых гостей с крепкими плечами.

От кого старик получил информацию о нависшей опасности – осталось тайной.

Анубис поручил дело своей отборной бригаде, и наблюдавший имел за спиной очень жёсткую школу: его уже убивали не раз, но он всё жил, потому что умел правильно оценивать противника.

Опытный глаз сразу отметил у гостей генерала особую манеру двигаться, и она указывала, что голыми руками парней не взять. Да и с оружием легко не взять – такие всегда начеку и прежде, чем умрут, обязательно успеют очень резко ответить.

Само собой разумелось, что у Растопчина в его маленькой крепости могут быть припасены и ещё какие-нибудь весьма опасные сюрпризы.

Но главное – дачный посёлок оказался полнолюдным, а охотникам за генералом меньше всего хотелось привлекать к себе внимание. Оставалось одно: подготовить засаду и дожидаться, пока Растопчин сам отправится в город по каким-нибудь делам.

В лесу, на берегу речки, разбили палатки – стали изображать из себя бездельников-рыбаков…

Терпеть пришлось почти неделю. Наконец, ранним утром дежурный наблюдатель сообщил группе захвата, что генерал с одним из своих бойцов выезжает из посёлка.

Нападение было тщательно продуманным и молниеносным. Захват стал неизбежным – ни отступить, ни прорваться.

Но, как только машина упёрлась в преграду, Растопчин сделал то, что в первые мгновения врагов ошеломило – выстрелил себе в висок. Его водитель, используя замешательство нападавших, успел убить двоих участников засады, прежде чем ответная автоматная очередь разорвала ему грудь.

Генерал считал для себя невозможным попасть живым в чужие руки, а потому ситуация была заранее проработана им, как штатная, и он был готов к любому развитию событий.

Замести следы нападавшие не успели – на дороге со стороны посёлка появился рейсовый автобус.

***

Получив сообщение о смерти генерала, Анубис по указанию Гольдштейна, немедленно связался с полковником Стрижаковым.

Серж рекомендовал ему особо не мудрить, а постараться банально купить у полковника секретный пакет, не стесняясь в сумме. Затраты имели смысл, потому что иного пути к месту, где заскладирован пропавший товар, больше просто не было.

Но Анубис решил в предстоящей сделке всё же подстраховаться – когда он направился на встречу с дублёром Растопчина, его люди захватили в заложницы жену полковника, которая в тот момент находилась дома – в типовой квартире-«двушке» в одной из многоэтажек на Липецкой улице.

Своими козырями Анубис ошеломил полковника с первых же минут разговора: убитый Растопчин, осведомлённость о наличии совершенно секретного пакета, супруга-заложница – выдержать такой тройной удар способен далёко не каждый.

– Оцените! – заявил Анубис Стрижакову, когда тот слегка оправился от потрясения. – Мы даже предлагаем солидную доплату к вашей заложнице – десять тысяч долларов. И всё это – за уже бесполезный для всех, кроме нас, разумеется, пакет.

– Вы говорите – десять тысяч? – переспросил полковник, уже успевший осознать всю опасность ситуации.

– Ровно червонец, – подтвердил Анубис, – наличными, единовременно, без налоговых вычетов. И плюс комиссионные – при полезном развитии нашей дружбы.

Собеседник задумался, но ненадолго – он решил подыграть сидящему напротив врагу, чтобы снизить в нём степень агрессии:

– Двадцать тысяч! – сказал он, внимательно наблюдая за лицом Анубиса. – Вы отпускаете мою жену, получаете пакет и навсегда забываете обо мне, а я – забываю о вас!

– Ответ разумного человека! – улыбнулся Анубис. – У меня, пожалуй, наберётся при себе такая сумма – деньги в машине. Едем за пакетом?

…На следующее утро полковник Стрижаков не явился на службу. Дома был обнаружен труп его жены, убитой на кухне ударом ножа – сзади под лопатку. Она умерла мгновенно. Сам же Стрижаков бесследно исчез. Из показаний замужней дочери, проживающей отдельно, выяснилось, что из квартиры ничего не пропало.

Криминалистов сразу насторожил профессиональный ножевой удар, а также отсутствие отпечатков пальцев на орудии преступления и на дверных ручках. Это никак не походило на картину убийства в пылу ссоры между супругами.

Тело Стрижакова всплыло неделей позже в Борисовских прудах. Эксперты установили: он был застрелен в упор – пуля вошла слева меж рёбер, чуть выше локтя – в сердце…

***

Анубис прилетел в Австрию.

В конверте не было ни малейшего намёка на героин, но добыча не лишала и надежды на успех – Серж получил в руки псевдонимы основных участников операции, способы и условия связи с ними, а также адрес конспиративной квартиры в Москве.

Старшим группы, занятой в «Белом караване», значился некий Баши, но хитрый лис Растопчин предусмотрел связь с ним только в одностороннем порядке. При получении информации о смерти Растопчина, Баши должен был сам выйти на связь с дублёром генерала в определённые дни недели по известному ему номеру телефона и произнести условные фразы.

Гольдштейн понял, что именно этот Баши и знает, где спрятан пропавший товар.

На конспиративную квартиру приехал главный подручный Анубиса Геннадий Свергунов с двумя бойцами подчинённой ему охранной фирмы. Там они обнаружили благообразного пенсионера лет семидесяти или больше, с жидким седым пушком на голове и в пижамных штанах на старомодных подтяжках.

Старичок упорно изображал маразматика и делал вид, что вообще не понимает, о чём его спрашивают – стволы и угрозы его никак не впечатляли. Когда взбешённый Свергунов сорвал с упрямца подтяжки и обмотал ему вокруг шеи, тот захрипел, но вдруг трясущейся рукой показал всем кукиш.

Один из бойцов упёр колено старику меж лопаток и резко затянул принятую из рук Свергунова удавку…

***

В квартире посадили своего дежурного. Нередко там ночевал и сам Геннадий Свергунов.

 

Глава 7

Распрощавшись с деревенской жизнью, Болотников приехал в Москву в очень скверном настроении: клял себя за всё, что случилось между ним и Дашей – она теперь тоже оказалась в зоне смертельной опасности.

Игорь хотел лишь одного: поскорее передать свой склад, кому положено, и забыть всё связанное с ним, как тяжкий сон. После трёхлетней работы в школе, и особенно после встречи с Дашей, с полынной горечью в душе он сознавал, что вся его предыдущая жизнь тоже словно была каким-то дурным и очень злым сном.

Впрочем, раньше ему никогда и не приходилось жить иначе.

Люди рожали детей, растили хлеб, строили дома и машины, сочиняли музыку, а он мотался по миру, добывал чужие военные секреты, случалось, кого-то убивал, чтобы не быть убитым самому, и верил, что это и есть достойная мужская жизнь.

Мальчишеское увлечение военной романтикой забросило его в особое, морально искривлённое, пространство, откуда нормальный человек, если он и остаётся в живых, то возвращается с безнадёжно отравленной душой.

Болотникову приходилось видеть, как после первого убийства, совершённого собственными руками, человека выворачивает наизнанку мучительным приступом рвоты: даже плоть реагирует на убийство себе подобного, как на нечто чуждое и неприемлемое, но самый страшный яд проникает при этом в душу, а в неё два пальца не засунешь…

Почти неделю в столице он изучал различные маршруты городского транспорта от двух своих убежищ к центру, к пригородным электричкам и к аэропортам, проехал по некоторым маршрутам на такси.

У него не было оснований сомневаться в преемнике Растопчина: старик не передал бы дело в случайные руки, но в стране творилось такое, что Игорь счёл полезным очень тщательно подготовиться, прежде чем заявить о себе.

В это время уличные телефоны-автоматы в столице стали почему-то принадлежать разным компаниям, и карточки одних не подходили к другим, а потому Болотников ещё в первую поездку накупил их себе целую колоду.

Для решающего звонка он выбрал один из таксофонов на людной Комсомольской площади. Игорю назначили встречу на следующий день у центрального входа в Павелецкий вокзал…

***

Когда на конспиративной квартире раздался телефонный звонок, Свергунов был на месте и ответил звонившему точно по инструкциям из пакета.

Брать Баши сходу Анубис ему запретил настрого:

– Он должен вывести нас на свой тайник, а потому – только пасти: плотно, круглосуточно и докладывать мне о каждом его шаге…

Сам Анубис тем временем был уже в Болгарии, где следовало искать человека из генеральского списка, который значился там под псевдонимом «Купец»…

***

Долгожданный контакт занял всего пару минут: из привокзальной толпы к Болотникову подошел какой-то человек, они обменялись условными приветствиями, договорились о новой встрече и разошлись.

Всё вроде было по инструкции, но Болотников почему-то ощутил внутри сквознячок необъяснимой тревоги, насторожился и решил перепровериться. Он спустился в метро и сел в первый же поезд в сторону центра.

Окна в вагонах подземки работают, как зеркала: можно отвернуться от своих попутчиков, но при этом подробно рассмотреть каждого из них, не привлекая внимания.

Пассажиров, к счастью, оказалось мало, и Болотникову удалось зафиксировать всех, кто мог бы походить на отправленного за ним «топтуна». Он сразу исключил людей в яркой одежде и всех, чья внешность по любой причине бросалась в глаза, зато не ускользнули от внимания двое обыкновенных с виду парней, вошедших в вагон вслед за ним в разные двери.

Пришлось использовать старый, но очень эффективный трюк с автоматическими дверями: когда они уже закрывались на Тверской, Болотников неожиданно шагнул на платформу. Один из отмеченных им парней тоже дёрнулся к выходу, но не успел – поезд тронулся.

Игорь понял, что всё уже идёт не так, как планировал Растопчин. За ним установили слежку, а это не входило в правила игры. Старик особо предупреждал: при любом несоответствии условленному порядку встречи – немедленно уходить.

Игорь ещё часа полтора провёл в метро, произвольно пересаживаясь с линии на линию. Больше за спиной он никого не заметил, но ситуация всё равно стала намного опаснее: Болотников не сомневался, что во время встречи его сфотографировали со стороны и теперь знали в лицо.

Когда он вышел на поверхность, над городом уже сгущались сумерки. Наступил час пик, и Болотников растворился в толпе людей, возвращавшихся с работы.

Отсидевшись в одной из квартир несколько дней, Игорь вылетел в Киргизстан, к Шерали Курбанову. Он подумал, что вряд ли кому придёт в голову его там искать…

***

Оказавшись в Варне, Анубис действовал, как всегда, быстро и решительно, не теряя ни дня, ни часа.

Испуганный неожиданным телефонным звонком Купец встретил гостей в приморском кабачке, где он по давней привычке, если выдавался свободный вечер, неторопливо выпивал терпкую кружку красного вина.

Человек в очках с квадратными линзами, чем-то похожий на доктора, говорил с ним кратко, но очень убедительно. Он, безусловно, был посвящён в тему. Зорянович внимательно его выслушал и кивнул головой. Зная, что творится в России, и что там сделали с недавно могущественным КГБ, он решил, что отнекиваться или становиться в какую-то позу – глупо и крайне опасно.

По фотографии, сделанной у Павелецкого вокзала, Бранко подтвердил личность руководителя группы «Белого каравана».

– Да, это – Баши, но я реально не знаю, где теперь его искать, как не знал и раньше, – заявил Зорянович, ощущая внутри острый страх под холодным взглядом своего собеседника. – Это нормально, ведь Растопчин имел огромный опыт в конспирации. И про Толмача тоже могу лишь сказать, что с самого начала операции он постоянно находился в Афганистане на приёмке и отгрузке товара…

Далее Зорянович заявил, что готов восстановить известные только ему связи и каналы поставки героина на Запад через Косово. Эти связи были для него и неким шансом остаться в живых: опытные гости знали, насколько подозрительно и неохотно в среде наркоторговцев воспринимаются новые персонажи, а старые отлаженные каналы могут быть весьма полезны.

– Но первая и главная твоя задача – помочь нам разыскать Баши, готовься – полетишь в Россию! – распорядился Анубис.

Вознаграждение Бранко пообещали весьма щедрое и, по достоинству оценив уже полученную информацию, выдали небольшой аванс, чтобы бывший агент коммунистической разведки мог себя слегка побаловать в условиях капитализма.

– Должен предупредить, – произнёс на прощание Анубис, – если мне сообщат, что после нашей встречи ты вдруг начал прятать свою семью, это будет непростительная глупость с очень неприятными для твоих близких последствиями…

Выйдя из ресторана, Анубис позвонил Элгазы Юнусбекову. Спустя час, вопрос о Толмаче прозвучал на наречии пуштунов из массивной трубки старого спутникового телефона, подаренного когда-то американцами одному из местных вождей.

Ещё через двое суток, когда Анубис уже успел вернуться в Москву, ему сообщили, где вероятнее всего можно найти нужного ему человека.

 

Глава 8

После вывода советских войск из Афганистана Шерали Курбанов долго и терпеливо ждал хоть каких-нибудь указаний, но затем понял, что никаких приказов не дождётся. Тогда он посчитал свой долг исполненным и решил пробираться домой. Ему пришлось пешком пересекать афганско-таджикскую, а затем и таджикско-киргизскую границу с группой своих земляков-контрабандистов.

Чудом оставшись в живых, Шерали вернулся в родной городишко, и с удовольствием отправил себя в отставку. С развалом Союза его Киргизстан стал отдельным государством, и майор Курбанов зажил тихо и неприметно, помогая отцу в гончарной мастерской.

После всего пережитого работа с горшками и кувшинами была истинным наслаждением, Шерали понемногу воскресал к нормальной человеческой жизни, и у него появилась надежда, что прошлое стало, наконец, прошлым.

Руки Шерали помнили глину ещё с детства, когда старый дед Назар-ата приучал его к ремеслу, которое в роду Курбановых передавалось из поколения в поколение. И сейчас душа деда должно была ликовать, видя, наконец, внука за достойным мужчины занятием.

Он рассказывал маленькому Шерали, что этому делу их очень далёкого предка обучил сам Небесный Гончар, сотворивший на звёздном гончарном круге и Землю, и человека. Покровительницей их рода считалась Чабалекей – ласточка, которая лепит себе дом из глины, и на этот счёт была даже легенда, согласно которой именно Чабалекей указала основателю рода, где искать самую лучшую глину…

***

Незнакомые, очень сосредоточенные люди с мёрзлыми глазами застали Курбанова врасплох: за работой, с руками, перемазанными свежей глиной. Чужаки его скрутили и вместе с ним захватили всю семью: старых родителей, сестру с мужем и двумя их маленькими детьми.

Пленников, кроме Шерали, бросили в погреб под гончарней, где, для лучшей тяги, располагалась печь для обжига посуды, и занесли над люком гранату Ф-1. Шерали понимал: если она упадёт, самых близких ему людей ждёт неминуемая смерть.

Руководивший бригадой человек в прямоугольных очках без оправы приступил к разговору.

Уже по первым вопросам Курбанов понял, что задаются они не с чистого листа – гостю многое известно, а интересует его, главным образом, судьба последних партий героина и способ выхода на Баши.

Шерали был слишком опытен, чтобы поверить в реальность обмена своей информации на жизнь семьи, но всё равно мучительно пытался что-то придумать.

– Я могу вам назвать вес каждой отправленной мной партии с точностью до грамма, – сказал он, холодея от безысходности и собственного бессилия. – Куда всё это шло дальше, мне уже не докладывали.

– Это похоже на правду, – человек в очках держал лицо Шерали под своим недобрым прищуром, как под прицелом. – Я тебе в этом, может быть, и поверю. Ну, а где может скрываться сейчас Баши?

Шерали выпрямился на своём табурете:

– А в то, что операцией руководили профессионалы – ты поверишь? Что каждый в группе знал только своё место и только свою роль – на правду похоже?

Напряженный интерес в глазах за квадратными линзами погас. В следующий момент Шерали получил пулю в затылок.

Зелёная ребристая граната упала в погреб вслед за его телом…

***

Игоря долго трясло в раздолбанном вишнёвом «Икарусе» по бывшей асфальтовой дороге от аэропорта Манас до крохотного городка на юге страны, где жил Курбанов. Адрес его Болотников помнил ещё со времён их африканской командировки – друг просил обязательно навестить родителей, если сам он не сможет вернуться.

Они не виделись с тех пор, как закончились переговоры с людьми Масуда, в последние годы связь и вовсе оборвалась, но у Игоря оставалась надежда, что Шерали всё же сумел добраться домой.

Он вспоминал невозмутимое смуглое лицо Толмача и думал, что вместе они обязательно найдут выход из этого смертельного тупика.

Когда автобус, преодолев километров триста, прибыл, наконец, к месту назначения, его встретила стая тощих бездомных собак, которые тут же обступили двери запылённого «Икаруса» плотным полукольцом, заглядывали в лица выходящим пассажирам просящими глазами и усиленно вертели хвостами. Одна из них на лету поймала брошенный Болотниковым недоеденный бутерброд и, рассчитывая на новое угощение, уверенно побежала за ним с таким видом, словно встретила своего хозяина.

А он и не возражал: благодаря собаке, спокойно трусившей рядом, его издали можно было принять за местного жителя…

Дом Шерали на окраине городка Игорь нашёл без труда, но, лишь взглянув на выбитые окна и на обрушенную, обгоревшую пристройку, тут же понял, что дела обстоят гораздо хуже, чем он предполагал.

Беда случилась здесь совсем недавно – от развалин ещё остро тянуло гарью, по двору валялись глиняные черепки с витиеватым узором, в котором искусно повторялся силуэт птицы Чабалекей.

Из мастеров Курбановых на земле не осталось никого…

Не замедляя шага, Болотников прошел мимо, свернул на параллельную улицу и вернулся к автобусной станции.

В аэропорту ему повезло – удалось взять билет на самолёт, вылетавший чартером на Стамбул под утро следующего дня.

Сидя в тесном кресле «ТУ-134» и прикрыв глаза, Игорь напряженно размышлял. Он надеялся, что Бранко Зорянович, давно работавший с генералом, как особо доверенное лицо, мог иметь от Растопчина какие-то дополнительные инструкции, позволяющие передать или уничтожить груз.

Но он был готов и к тому, что на болгарина тоже успели выйти – до или после Курбанова.

Болотникова мучило искушение решить проблему самым простым способом: вернуться в Ильинское и взорвать хранилище к чёртовой матери!

Он бы уже давно и взорвал, но чувство долга было вколочено в него так крепко, что переступить через это Игорь не мог.

 

Глава 9

В Стамбуле Болотников провёл больше недели, на всякий случай перестал бриться, и пробившаяся борода существенно изменяла его лицо.

Древний город даже в ноябре был ещё наполнен ярким солнцем, синим небом и тёплым ветром. Побродив по его узким, пахнущим пряностями улицам, Игорь привёл нервы и мысли в относительный порядок и вылетел в Варну.

Он не стал извещать Бранко о своём визите, снял номер в гостинице в районе морского порта и решил перед встречей понаблюдать за болгарином издали. Теперь ему следовало действовать с предельной осторожностью.

Утром следующего дня, обнаружив крохотную, но весьма уютную кофейню, из окна которой был хорошо виден дом Зоряновича, Болотников сидел за столиком с кипой местных газет и волей-неволей постигал болгарский язык. Это оказалось не так-то просто, но занимательно, потому что смысл большинства слов всё же удавалось извлечь.

Седой хозяин кофейни из-за своей стойки уже начал неодобрительно поглядывать на засидевшегося посетителя, но Игорь заказал себе обед, одарил хозяина щедрыми чаевыми, и настроение у того сразу стало благодушным. Общался с ним Болотников на английском, в котором старик был явно не силён, и по-русски они поняли бы друг друга лучше.

После обеда Болотников всё-таки решил кафе покинуть и поискать на улице новые точки для наблюдения…

Бранко вышел из дома только под вечер. Неспешно пройдя по улице, ведущей к морю, он скрылся в ресторанчике на набережной.

Игорь, перепроверяясь, вошёл в ресторан минут десять спустя и неожиданно подсел к Зоряновичу за столик.

Болгарин поначалу изобразил на лице явное неудовольствие, которое сменилось крайним изумлением, когда он понял, кто же это так бесцеремонно посмел нарушить его одиночество.

Болотников, внимательно следивший за лицом Зоряновича, успел зафиксировать чёткую тень страха, которая промелькнула в его глазах.

Они пожали друг другу руки.

– Какими судьбами? – спросил Зорянович.

– Да вот – прогуляться вышел! – улыбнулся в ответ Игорь. – И видишь, как повезло мне: совершенно случайно встретил старого приятеля!

– Пить-есть будешь? – Бранко поднял руку, подзывая официанта.

Болотников охотно согласился: поужинать было не лишним.

Помянули Растопчина.

Ситуацию бывшие соратники оценили одинаково: всё очень хреново.

Зорянович был явно напряжён, Игорь это чувствовал и готовился к самому худшему развитию событий. Откинувшись в плетёном кресле, он незаметно изучал присутствующих в ресторане людей, справедливо полагая, что за болгарином мог следить не только он один.

Бранко молчал, пригубляя время от времени большую глиняную кружку с вином.

Зорянович был сербом по отцу и болгарином по матери. Как он поведал ещё при первом знакомстве с Болотниковым, в молодости его родители вместе партизанили на Балканах под началом маршала Тито, поженились во время войны, но сына смогли родить только в сорок девятом году, когда мать оправилась от ранения, полученного в последних боях второй мировой на югославской земле.

Бранко говорил по-русски с едва заметным акцентом, всегда изображал себя парнем простым и открытым. Игорю и хотелось бы принять его таким, но уж больно вдумчивыми всегда были тёмные глаза на смуглом лице этого болгарского серба или сербского болгарина…

Зорянович, который по воле новых хозяев как раз собирался лететь в Россию на поиски исчезнувшего Баши, тоже не мог не чувствовать напряжения своего собеседника и понимал, что неверно выбранная линия поведения может стоить ему жизни прямо сейчас. По крайней мере, это грозило провалом полученного накануне задания, что тоже сулило почти однозначный исход.

Игра подразумевала только ва-банк.

Молчание за столиком затягивалось. Игорь, словно погружённый в свои мысли, откинулся в кресле и, на взгляд со стороны, расслабленно вертел в пальцах нож из столового прибора. В других руках эта банальная железка была бы почти бесполезной, но Бранко не сомневался: Болотников и такой нож сможет использовать мгновенно и страшно.

– Вряд ли нам стоит между собой темнить, друже! – прервал Зорянович мрачную паузу. – Идея, которой мы служили, вся кончилась, конторы нашей тоже нет. – Бранко достал из пачки на столе очередную сигарету, закурил. – Надеюсь, ты не считаешь это поводом пустить себе пулю в лоб?

Болотников молчал, и на лице его никак не отразилось отношение к сказанному. Это заставило собеседника занервничать ещё больше.

– Подумай, – продолжал Бранко, – такой шанс выпадает раз в жизни: мы с тобой можем взять огромные деньги! Во всяком случае, их будет достаточно, чтобы навсегда потеряться где-нибудь в тёплых и спокойных краях. Разве тебе не приходило в голову, что вся наша с тобой прошлая жизнь была смесью дерьма и крови?

Игорь усмехнулся:

– Почему была? – сказал он. – И почему только прошлая?

– Вот именно! – возбуждённо подхватил Зорянович. – Я всё сделаю сам: каналы и связи у меня законсервированы, тебе не нужно будет заниматься даже транспортировкой – просто сдаёшь товар и получаешь деньги.

Игорь подвинулся к столику:

– Заманчиво! Но есть один вопрос, совсем пустяковый: сколько я проживу после того, как раскрою базу?

Болгарин нахмурился:

– Видишь ли, братушка, – глухо произнёс он, разливая из кувшина остатки вина. – Даже Растопчин не смог себя защитить! В дело, как я понял, вошли люди очень решительные и опытные – они найдут и тебя!

«Ну, вот и всё! – с неожиданным облегчением подумал Игорь. – Похоже, наш славный Купец уже готов обменять меня на свою шкуру…»

Легче стало от наступившей ясности: он может рассчитывать только на себя! Оставалось потянуть, насколько возможно, время и вытащить из Зоряновича побольше информации. Нужно было блефовать.

– А почему ты уверен, что база до сих пор цела? – спросил он.

Бранко изменился в лице:

– То есть?

– Ну, а если Растопчин вывез груз по другим каналам? Или, например, приказал его уничтожить?

В голосе болгарина появились нотки отчаяния:

– Братушка! – сдавленным голосом воскликнул он. – Мне сейчас не до шуток: Толмача убили со всей семьёй, а меня уже предупредили, что с моими тоже…

Зорянович запнулся и замолчал. Было заметно, как глаза его ищут на лице Игоря хоть какой-то ответной реакции. Но тот по-прежнему был непроницаем. Он знал, что этот приём лишает собеседника уверенности, заставляя говорить всё больше и больше.

Это было нелегко – только что Болотников получил уже бесспорное подтверждение предательства: информацию о смерти Шерали и его семьи могли донести Зоряновичу лишь участники расправы.

Болгарин всё больше терял самообладание и начал излагать явно заготовленные заранее аргументы тех, кто шёл по следу Игоря, ибо сказанное им не могло быть сиюминутной импровизацией – и это уже говорил враг:

– Тебе, при случае, просили сообщить, что если ты не сдашь товар, то скоро будешь официально объявлен в розыск, в том числе – через Интерпол! – Бранко сделал многозначительную паузу. – Нет, не за наркотики, а за изнасилование и убийство ребёнка, например. Подключат прессу…

Болотников почувствовал, как плоская рукоятка столового ножа в ладони стала обжигающе горячей – ему стоило невероятного усилия воли, чтобы одним движением не вонзить этот нож в глаз сидящему напротив человеку.

Но он сдержался: людное место было неподходящим для подобных жестов.

– Проводишь меня до отеля? – равнодушным голосом спросил Игорь. – Это недалеко.

Пальцы Зоряновича, сжимавшие подлокотники плетёного кресла побелели от напряжения, на лбу появились предательские капли пота:

– Я должен был немедленно сообщить о твоём появлении, – пробормотал он, – я должен сейчас позвонить…

– Позвонишь из гостиницы! – решительно приказал Болотников. – Там и поговорим с твоими новыми друзьями, если они где-то рядом!

Видя в глазах болгарина уже плохо скрываемые страх и недоверие, он очень спокойно добавил:

– Я тоже хочу жить, Купец! И, поверь – мне давно надоело сидеть сторожевой сявкой при куче героина!

По пути они обсуждали план дальнейших действий.

В первый же момент, когда поблизости не оказалось людей, Болотников молниеносным захватом сломал Зоряновичу шейные позвонки. Его грузноватое тело неслышно упало у какой-то решётчатой ограды…

***

Тремя часами позже Игорь уже сидел в аэропорту, лихорадочно размышляя о том, куда податься дальше.

Он не сомневался: как только преследователи узнают о смерти Зоряновича, озвученная накануне угроза вполне может стать реальностью. При этой мысли у него внутри всё леденело: он представлял себе реакцию Даши, если она увидит по телевизору или в какой-нибудь газете его портрет с описанием преступления, но самое ужасное и мерзкое заключалось в том, что общественности предъявят реальный труп…

План был запредельно подлым, но, надо признать, очень эффективным – в России мало кто станет помогать милиции в розыске вора, но насильник и убийца ребёнка будет выдан при первом же опознании.

«Какая сволочь? – Игорь так сжимал челюсти, что мышцы на скулах и на шее сводило судорогой. – Что за сволочь могла придумать такую ловушку!»

С ним не собирались играть в честную драку, его уже били – подло, жёстко, профессионально.

Жгучая ненависть и ощущение мёртвой безысходности, каких он не испытывал никогда раньше, мешали соображать. Игорь сидел, тупо глядя прямо перед собой.

В принципе, свободно владея английским и неплохо испанским, он мог бы устроиться в любом месте планеты, но его заграничный паспорт открывал путь лишь в те немногие страны, с которыми у России имелись соглашения о безвизовом режиме.

Ситуация была аховой. Он уже люто ненавидел себя за то, что поторопился с Зоряновичем: нужно было принять условия – никакой склад с героином не стоил жизни неизвестного ребёнка, которого обрекали на такую ужасную смерть. Но – всё уже случилось…

Игорь подумал, что есть ещё один выход, который у него никому не отнять.

«Самоликвидация разведчика, – всплыл в памяти монотонный голос преподавателя из далеких курсантских времен, – допускается, когда положение оценивается им, как реально безвыходное, а вероятное разглашение под воздействием противника известных ему сведений влечёт за собой провал других участников операции, либо государству может быть нанесён тяжёлый непоправимый ущерб…»

А если это всё-таки был продуманный блеф?

– Ну, от меня-то ты под бородой не спрячешься! – эти слова, тихо произнесённые над самым ухом, заставили Игоря сжаться в пружину. На его плечи легли чьи-то крепкие ладони.

– Да не напрягайся ты, Игорёк! – снова прозвучал за спиной насмешливый голос, а в следующее мгновение на кресло рядом с Болотниковым легко опустился коренастый мужчина в камуфляжной ветровке и потёртых джинсах.

Взглянув на загорелое, обветренное лицо подсевшего к нему человека, Игорь даже вздрогнул: перед ним был Иван Савельев, старый боевой товарищ, с которым они когда-то работали в Анголе. В одной группе с ними был тогда и Шерали Курбанов.

Но однажды Иван ушёл на задание с командой добровольцев-кубинцев и не вернулся. Отряд натолкнулся на профессионалов знаменитого родезийского 32-го батальона, а тем ребятам вообще мало кто смог бы противостоять.

Неделю спустя на месте схватки обнаружили трупы, до неузнаваемости изуродованные стервятниками. Савельева вроде бы по каким-то приметам всё же опознали среди погибших…

– Вот, чёрт! – изумлённо воскликнул Болотников, пожимая жёсткую ладонь Ивана. – Тебя же давно убили!

Искорки радости в глазах Савельева внезапно погасли:

– А тебя разве не убили, Игорёк? – тихо ответил он. – Мы ведь с тобой оба давно убиты, хоть и бродим ещё по земле. Как и многие из наших…

В его голосе не было ни ноты фальши, а потому Игорь, не дожидаясь вопросов, очень коротко, без подробностей, поведал Ивану о своём положении.

Савельев сразу принял решение:

– Летишь со мной в Белград! – сказал он.

– А там? – спросил Болотников.

– А там – война! Война на редкость запутанная и гнусная! – ответил Савельев. – Такие спецы, как ты – на вес золота. В команду мою пойдёшь?

Иван поднялся, увлекая Болотникова за собой. – Идём за твоим билетом!

По пути к кассам к ним присоединились двое мрачноватых сербов, до этого стоявших в стороне.

– Знакомься, – представил их Савельев, – это мои друзья и ангелы-хранители!

Сербы обменялись с Игорем рукопожатиями.

– Ангелы, между прочим, настоящие! – шутливо прокомментировал Иван. – Ангел Друбич и Ангел Ивкович – тёзки они! Но я их, конечно, не по именам выбирал!

Игорь Болотников исчез на несколько лет. Он снова оказался на чужой войне…

 

Глава 10

Получив сообщение о смерти Зоряновича, обозленный Анубис сразу понял, чья это работа, и приказал разыграть заготовленную комбинацию.

Свергунов ещё загодя начал следить за криминальными сводками – рассчитывал использовать уже свершившийся факт – но ни в Москве, ни в ближнем Подмосковье подходящего преступления всё не случалось.

Анубис давил:

– Действуй, Гена, действуй! – настаивал он. – И мы посмотрим, как долго этот супермен-чистоплюй сможет прятаться! Или план мой тебе не по нраву?

– Что ты, Анубис, разве может такое не нравиться! – криво усмехаясь, Свергунов почернел. – План гениальный, но…

– Дальше – заткнись! – Анубис хлопнул ладонями по столу. – Греха боишься? А с какой стати ты собрался его на себя записать? Я вот уверен – болгарин успел передать своему Баши наше предупреждение, так почему же тот не сдал нам героин? Он – честный офицер, мы – грязные подонки! Где же его честь и благородство? – по лицу Анубиса пробежала презрительная судорога. – И прекращай, Гена, мазать меня своими слюнями и соплями – жизнь по-другому устроена, тебе ли этого не знать! Вспомни, как тебя со службы попёрли!

***

Вспомнить эту историю Свергунову труда не составляло – хотел бы забыть, да не забудется.

Трое великовозрастных мальчиков в компании с подружками быстро выпили на загородном пикнике всё, что с собой взяли. Хотелось выпить ещё. Сохранившие остатки благоразумия девицы не дали им сесть за руль. Те пошли пешком: до деревенского магазина – чуть больше километра. По пути за поворотом речки наткнулись на семейную пару, которая только подъехала и занималась установкой палатки. До магазина ещё надо шлепать по жаре, а чужая сумка с желанными бутылками – вот она! Предложили деньги – их не поняли. Слово за слово – обиделись – были уже изрядно пьяны.

Мужчину пару раз ударили по лицу, и он покорно присел в сторонке. С женщины, что пыталась защитить сумку, в пылу потасовки сорвали верх купальника и – нет, не изнасиловали, но, как писалось в протоколе, «на глазах у мужа совершили в отношении гражданки Ч. грубые действия развратного характера». Потом забрали всё спиртное, прилепили потерпевшей на грудь сто долларов и, как ни в чём не бывало, вернулись к своим подругам.

К Свергунову, тогда – следователю по особо важным делам, скандальное дело попало лишь по той причине, что объектом преступления оказался ещё и тощий лейтенантик-участковый, первым прибывший на место происшествия. На вершине своего куража мальчики отобрали и забросили в речку его пистолет, а самому блюстителю порядка изрядно навешали – были они, хоть и вдрызг пьяными, но рослыми и крепкими.

Сидеть бы им по закону до глубокой зрелости, но влиятельные и богатые родители, спасая своих отпрысков от тюрьмы, видимо, не поскупились: через несколько дней потерпевшие отказались от своих обвинений и претензий.

Оставался серьёзный эпизод с участковым, но табельный пистолет, слава богу, водолазы из реки выудили, тяжёлых последствий для здоровья потерпевших не было, и тогда сверху недвусмысленно распорядились дело срочно закрыть.

– Как же так? – спросил разозлённый Свергунов, принимая отказное заявление у мужчины, с которого ещё и синяки не сошли. – Хорошо тебе заплатили?

– А чего ты мне в глаза тычешь? – внезапно, на грани истерики, взъярился потерпевший. – Да вы все тут и сами за сто баксов – любому зад подставите!

У Свергунова, который по команде из главка всю ночь накануне готовил это гнусное дело к закрытию, потемнело в глазах, и он врезал терпиле по морде. С красными соплями тот выскочил в коридор и поднял страшный крик.

Коллеги и даже начальство хорошо понимали причины срыва у измотанного лавиной дел следователя, и лишь потому он сам не пошёл по статье, но вот должностью и званием, в итоге, пришлось поплатиться: потерпевший хрен принципиальничал, упрямо строчил жалобы и требовал суда.

Уже через месяц безработного и злого на весь белый свет Свергунова подобрал Анубис. Они понимали друг друга с полуслова…

***

По распоряжению Свергунова разыскали наркомана на последней стадии, который за дозу был готов на всё. Он, поначалу, пытался отказываться, но с ним быстро сторговались за десять доз и две из них выдали сразу. Когда всё свершилось, оставшуюся часть вознаграждения ему в руки не дали, а вкололи в вену всё сразу – умер он быстро и, наверное, в полном блаженстве…

В уголовных хрониках на центральных телеканалах два дня из выпуска в выпуск крутили сообщение об изнасиловании и зверском убийстве восьмилетней девочки, похищенной из детдома. На всю страну показывали покрытое окровавленной простынёй тело убитой и портрет единственного подозреваемого – это была фотография Болотникова, сделанная у Павелецкого вокзала. Граждан, кто знал, либо где-нибудь видел убийцу, призывали сообщить об этом органам милиции…

Свергунов, следуя плану, через бывшего коллегу вбросил сыщикам заранее продуманную версию преступления. Естественно, нашёлся и «случайный свидетель», который заявил, что видел подозреваемого с девочкой как раз накануне убийства.

Бывший сослуживец авансом за участие в криминальном спектакле получил вполне приличную сумму, хотя в первом акте он даже ничем не рисковал – следствие, как известно, тоже ошибается, и тогда судят невиновных, случайно попавших под руку людей, а истинно виновных не обязательно находят.

Вторая часть сценария была сложнее – она предполагала «побег» Болотникова во время следственного эксперимента. Его были готовы отбить у конвоя «друзья-преступники» под руководством Свергунова…

***

Школа в Ильинском была потрясена. Кто-то из учителей увидел по телевизору фото и опознал на нём бывшего физрука Лебедева. Новость распространилась с быстротой молнии, и село содрогнулось от ужаса – такое чудовище находилось рядом с их детьми!

Сомнения возникли только у двоих – это были Даша Снегирёва и Павел Петрович Потапов. Но они друг другу в этом не признались.

Сообщение об опознании преступника быстро достигло столицы.

В Ильинском появилась специальная следственная бригада, которая обыскала избу, где жил Лебедев, от конька до погреба и чуть ли не раскатала её по брёвнышку. Обошли с собакой и миноискателем заросший сорняками огород, истоптали его вдоль и поперёк, и даже по спирали, но не нашли ничего.

Некоторым из поголовно опрошенных учителей показалось странным, что один из приезжих очень уж дотошно допытывался – не торговал ли бывший физрук наркотиками и не употреблял ли он их сам.

Все старания столичной бригады сыщиков и экспертов оказались бесплодными. Лишь руководитель группы получил в итоге весьма важные для себя результаты: он понял, что, скорее всего, объявленный в розыск учитель к преступлению не имел никакого отношения, и вообще был не тем человеком, за кого себя выдавал. Иначе как объяснить, что никто в школе не знал ни одного факта из прошлого коллеги, работавшего рядом три года?

Почему, наконец, здоровый сорокалетний мужик за эти три года не обзавёлся любовницей?

Кто-то неуверенно вспоминал, что приехал физрук вроде бы откуда-то из Сибири, и на этом все известные факты биографии Лебедева заканчивались.

Растерянная школьная директриса плакала, но припомнила только одно: Лебедева она приняла по какому-то звонку, якобы из районного отдела образования.

В районо категорически открестились от этой информации – у них в отделе кадров даже никогда и не было личного дела преподавателя физической культуры Игоря Фёдоровича Лебедева, и его самого там не видывали.

– Как вы вообще приняли человека в школу без документов? – пугали столичные директрису. – Вы ответственность понимаете?

– Почему же без документов? – всхлипывала та, панически боясь увольнения. – У него диплом, трудовая книжка была, стаж учительский…

Разосланные срочные запросы принесли скверные новости: исчезнувший Лебедев вообще не значился в учётах. Его не было среди военнообязанных, его не было в числе когда-нибудь судимых, попавших в дорожно-транспортные происшествия, посетивших кожно-венерологические диспансеры – кругом полный ноль. Такого не бывает даже у самых матёрых преступников.

Руководитель группы заключил, что его сунули разгребать некую очень тёмную и скверную историю с непредсказуемыми последствиями, опыт подсказывал – что-то тут остренько подванивает спецслужбами.

Искушённый сыщик уже всерьёз прикидывал, как бы ловчее сбросить с себя это мутное дело. Но, к его удивлению, шум в прессе очень быстро сошёл на нет, и начальство тоже странно потеряло к происшествию интерес.

Немногочисленные материалы следствия тупо заснули в обшарпанном сейфе, среди прочих «глухих» дел.

***

Через два дня после отъезда следственной бригады люди в Ильинском пережили новое страшное потрясение: учительницу Дарью Ивановну Снегирёву родители обнаружили мёртвой в собственной постели – она приняла смертельную дозу снотворного. Вскрытие показало, что молодая женщина была на начальном сроке беременности.

Слухов это событие породило множество, но понял всё правильно только один человек – Павел Петрович Потапов.

Он же в своей столярной мастерской сделал для Даши гроб.

После похорон Снегирёвой коллеги стали замечать, что старый трудовик как-то странно изменился, и лишь месяц спустя, одна из учительниц с изумлением воскликнула: «А ведь Пол-Литрович-то наш, похоже, вообще не пьёт!»…

 

Глава 1

…Мир шумно и весело отпраздновал Миллениум.

Наверное, человечеству было чему радоваться – многочисленные пророчества и кликушества по поводу конца света, связанные с этой датой, не сбылись, и Апокалипсис в очередной раз отодвинулся на неизвестное время. Ничуть не сконфуженные прорицатели и астрологи по всему миру напряжённо выдумывали, под какие такие страхи и ужасы им отныне собирать гонорары.

Россия на рубеже тысячелетий получила неожиданный подарок – нового президента. Внешне он, конечно, уступал своему рослому и громогласному предшественнику, но было в нём нечто, благодаря чему люди всё-таки стали связывать с его именем надежды на перемены к лучшему.

В то же самое время, в Москве, на Воронцовской улице, в двух шагах от Таганской площади, открылось представительство югославской фармацевтической компании.

Руководитель представительства, гражданин Сербии Марко Вуйкович, крепкий мужчина лет пятидесяти, обращал на себя внимание абсолютной сединой. Его волосы, аккуратно подстриженная густая борода, брови – светились серебряным инеем, как у Деда Мороза. Цепкие серые глаза Вуйковича всегда выражали спокойное внимание, и только очень наблюдательный собеседник мог заметить в них глубинную, непреходящую усталость, какая встречается у людей, вдосталь повидавших лиха на своём веку.

Во всех поездках его обычно сопровождали двое сотрудников. Тоже бородатые, они составляли своему шефу яркий контраст: были чернобородыми и черноглазыми, правда, у старшего из них черноту волос уже заметно оттеняли белые пряди, а взгляд его тёмных глаз окружающим казался мрачным, иногда – даже пугающим.

Вуйкович быстро наладил контакты с несколькими столичными компаниями, располагавшими сетями аптек, и подписал с ними контракты на поставку популярных препаратов, предложив очень приемлемые цены.

Поставки были исполнены безупречно, и сербу удалось заполучить свою первую крохотную площадку на необъятном российском рынке медикаментов. Это уже было успехом.

***

Кроме коммерции, у Вуйковича в России были и иные интересы, которые он не афишировал. Если судить по времени, которое коммерсант уделял изучению криминальных новостей, эти тайные интересы могли быть даже важнее официальных. Причём, из всего обильного потока уголовных сообщений его занимала исключительно деятельность наркоторговцев.

Извлечённая информация тщательно обобщалась и анализировалась. Можно было вполне заподозрить, что этот странный серб, похожий на грустного Деда Мороза, готовился торговать не только лекарственными препаратами.

Разрозненные сведения из множества открытых источников – от жёлтой прессы до научных медицинских изданий – Марко Вуйкович целых полгода терпеливо раскладывал по специальной схеме в своём ноутбуке, пока сквозь пёструю массу информации не стала прорисовываться система наркоторговли в целом по России и, в частности, по её столице.

Было видно даже и невооружённым глазом, что держава не балует своих борцов с наркомафией высокими окладами. За месяц службы ежедневно рискующий жизнью оперативник получал от государства меньше, чем торгующий героином удачливый пушер мог выручить за один вечер…

***

Вуйкович имел собственные цели, и он уже с высокой долей вероятности вычислил одну из самых весомых фигур российского наркобизнеса на текущий момент. Это был некий опытный, жёсткий и опасный субъект, известный в своих кругах под прозвищем Анубис.

В плане конспирации дело у Анубиса было поставлено очень профессионально, и это ещё раз убедило Марко, что он вышел не на посредника – перед ним был полномочный представитель очень крупного поставщика и руководитель обширной сети.

Оставалось тщательно обдумать, как к нему подойти, но последующие события заставили действовать сходу…

***

Когда в один из первых дней января в вечерних криминальных новостях прозвучало название села Ильинского, Марко Вуйкович сразу напрягся и по тревоге поднял своих помощников.

Телевизионный репортёр тренированной сорочьей скороговоркой поведал о жестокой перестрелке, случившийся в Ильинском накануне.

Перестрелка выглядела более чем странно: около десятка вооружённых до зубов бандитов пытались взять штурмом старый дом, в котором в момент нападения находились, кроме хозяина, отставного полковника, его брат и неназванный молодой человек лет тридцати-сорока.

Бандиты получили неожиданно жёсткий отпор, потеряли пятерых и вынуждены были ретироваться. А в доме живым остался только неизвестный молодой человек…

Менее чем через час Вуйкович в сопровождении своих постоянных спутников уже ехал в сторону села Ильинского.

К месту добрались утром, когда сельские улицы были ещё совсем безлюдны: продолжались праздничные дни, и никому не было нужды куда-то выходить спозаранок.

Чёрный «Infinity» остановился около школы. Вуйкович прошёл за ограду, его чернобородые спутники вышли из машины и молча курили, зорко поглядывая вокруг.

Марко приблизился к зданию школьных мастерских, расположенных чуть в стороне от учебного корпуса, и осторожно постучал в окно. Человек, появившийся в проёме, некоторое время вглядывался в лицо нежданного гостя, затем всплеснул ладонями и указал ему в сторону входа.

– Здравствуй, Павел Петрович! – без обычного акцента тихо сказал гость, перешагивая порог.

– Здравствуй, Игорь! Тебя сразу и не узнать – белый, как лунь! – протягивая для рукопожатия свою мозолистую ладонь, ответил Потапов. – Я ведь не поверил, что ты мог такое с ребёнком сделать. И Даша, думаю, не верила…

Павел Петрович осёкся и замолчал. Чёрная тень, скользнувшая по его лицу, гостя сильно встревожила.

– Где она? – чувствуя, как сердце у него вот-вот выскочит из груди, спросил Игорь.

– Похоронили мы её. Руки на себя наложила. В ту же осень, как ты исчез…

Игорь отшатнулся и тяжело опёрся о ближний к нему верстак.

– Я тебе ещё не всё сказал, парень! – слова давались Павлу Петровичу с трудом. – Но – не могу не сказать: она беременна была… это уже после вскрытия…

Мир вокруг погас. Игорь окаменел. Ему показалось – прошла вечность, прежде чем он сумел, наконец, выдохнуть:

– На могилу проводишь?

Вместо ответа Потапов ушёл в свою каморку и тут же вернулся, накидывая на ходу потёртый офицерский бушлат.

Пока ехали к кладбищу, Павел Петрович подробно описал Болотникову-Вуйковичу все события той осени: как оглушила школу и всё село весть о преступлении, якобы совершённом бывшим физруком, как нагрянули сыщики, и как на глазах почернела и сникла Даша…

– А вот ещё что интересно! – неожиданно припомнил он. – Сыщики эти спрашивали, не торговал ли ты наркотиками.

Игорь резко повернул голову:

– Это точно?

– Так всех практически спрашивали, и меня тоже…

Болотникова, судя по его реакции, это обстоятельство особо заинтересовало, но вопросов он больше не задал.

– До сих пор не могу себе простить, – сокрушённо вздохнул Потапов, – что не подошёл тогда к Дарье, не поговорил, не поддержал. Сам-то сразу понял, что брехня про тебя была дикая, страшная. Я ведь людей нутром чувствую, хоть и не знаю, кто ты есть на самом деле, только не мог ты такого сотворить!

Игорь, сидевший рядом с Потаповым на заднем сиденье, крепко сжал Павлу Петровичу плечо…

Дашина могила располагалась на самом краю старого Ильинского кладбища. Болотников один подошёл к заснеженному холмику под чёрным деревянным крестом и, когда глянули на него с керамической фотографии любимые глаза, рухнул на колени:

– Вот я и вернулся…

Он никогда не считал себя верующим человеком, но в этот момент разорванная душа его беззвучно закричала в белёсое январское небо:

– Боже! Бо-о-о-же…

Четверть часа спустя Болотников вернулся к машине. Лицо, глаза его были такими, от чего даже видавшие виды сербы тревожно переглянулись между собой.

Однако, оказавшись на сиденье, Игорь хоть и не сразу, но взял себя в руки:

– Ты не очень занят, Павел Петрович? – глухо спросил он, поворачиваясь к Потапову. – Если я тебя до вечера в Опорск увезу?

– Нет, не занят, – ответил тот, – каникулы сейчас. Школа, разве что, без присмотра останется. Доложить бы надо, что отлучаюсь…

– А вот этого делать не стоит! – Болотников нахмурился. – Физрук ваш, Лебедев, по-прежнему в розыске. Хоть сейчас для всех я – иностранец, и годы прошли, но в этом селе нам рисоваться опасно.

– Ладно! – кивнул Потапов. – В Опорск – так в Опорск!

Путь до города прошёл в полном молчании.

Погружённый в себя, Игорь вспоминал, как соглашался он на участие в «Белом караване». Вдобавок ко всему, жгло изнутри запоздалое прозрение, что и сама затея была просто чьей-то гнусной афёрой – какие тут, к чёрту, интересы государства!

Игорь верил Растопчину, не допускал даже мысли, что в «Белом караване» старый генерал мог иметь личную корысть, но было бы глупо верить, что деньги не украли те, кто измыслил эту схему с героином.

«И ведь не мальчик ты уже был, Болотников! Чем ещё придётся за это платить?» – мелькнула мысль, резкая и режущая, как вспышка электросварки.

Не находилось ничего, что стало бы оправданием или утешением, и ясно ему было лишь одно: он не имеет права умереть, пока жив хоть один из виновных в Дашиной смерти…

***

Они пообедали в ресторане при гостинице, затем, пригласив Потапова к себе в номер, Болотников поведал ему об изначальной цели их поездки в Ильинское.

Сразу выяснилось, что Павел Петрович был в давней дружбе с погибшим отставным полковником.

– Все ульи для его пасеки моими руками сколочены! – не без гордости заявил Потапов. – А раньше и дом ему помогал восстанавливать: что по плотницкой и столярной части – рамы оконные, двери, полы с потолками – всё мной сработано. Вот, сгорело теперь…

Он согнулся в своём кресле, потёр ладонями виски, и удручённо продолжил:

– Михал Петровича жаль. Крепкий был старик и правильный. Да и брат его, Гавриил, светлым был человеком – царство им небесное! – Потапов задумался. – Я вот соображаю – всё из-за парня того случилось, что как раз перед праздником они к себе привезли.

– О парне – всё, что только знаешь! – оживился Игорь, который уже догадывался, что неизвестный человек является ключевой фигурой во всей этой истории.

– Знаю мало чего, – вздохнул Потапов. – Полковник, хоть и доверял мне, да лишнего болтать, видно, не приучен был. Мы встретились с ним третьего числа у магазина, поговорили чуток. Короче, парень тот – милиционер из Опорска. Фамилия – Рубахин. Его жена в музее работала, с Гавриилом вместе. Пока он воевал на Кавказе, жена уехала к родителям. Нашли его братья в чёрном запое, чуть живого. Несколько дней откачивали.

А потом эти бандюки нагрянули. Похоже, милиционер сильно досадил им, раз такую стрельбу затеяли! – Потапов повернулся к Игорю, разводя руками. – Вот и всё, что знаю.

– Уже намного больше, чем ничего! – Болотников на минуту задумался. – Милиционер, значит, точно целым остался?

– Насколько целым, я сам не видел, но люди рассказывали, что был на своих ногах, а вот увезли его на «скорой».

– Так-так-так! – Игорь продолжал напряженно соображать. – Стариков в селе хоронить будут?

– А где же ещё! Слышал я, Алексею – сыну Гавриила – телеграмму уже дали. Он у него на Камчатке где-то служит. Будут ждать, пока прилетит.

– Эх, не знал я, – с отчаянием закончил Потапов. – А то бы с тылу им подсобил – патронов с картечью у меня с полсотни лежит…

У Болотникова, очевидно, сложился в голове какой-то план.

– Вот что я думаю, Павел Петрович, – сказал он. – Те, кто подставил меня, скорее всего, виновны и в гибели твоего полковника с братом. А сейчас кто-то из той банды обязательно должен вертеться здесь рядом…

– Тебе виднее!

– Поможешь нам?

– А что я смогу?

– В мастерской у себя ты сможешь спрятать нас на пару-тройку дней, до похорон Вознесенских?

– Если на голых верстаках спать согласны, – пожал плечами Потапов, – у ребятни каникулы сейчас – почему и не спрятать…

***

Полковника Вознесенского с Потаповым связывала ещё и общая страсть к охоте. В лесу Павлу Петровичу не было равных: отличал каждую травинку, знал посвист любой пичуги, сразу видел следы зверей, что обитали в том или ином месте.

– Ну, Петрович, ты – леший! – восхищался, бывало, полковник, не успевая запоминать на ходу всё то, что показывал и пояснял ему Потапов.

– Сам не леший, – улыбался тот. – Но лешего внук и лешего сын – это точно: дед и отец лесниками были всю жизнь. Да и меня в первый раз из лесу в школу и к людям привезли лет в десять уже, а до этого – моя бабка была и учительницей моей, пока не померла.

Потапов поведал полковнику кое-что из своей истории.

Когда с подачи приснопамятного патриарха Никона выяснилось, что крестное знамение следует не двумя, а тремя перстами творить, часть людей из Ильинского, верных исконному благочестию, ушла ещё дальше в леса, отгородившись от мира большим болотом.

И приобщали к трём перстам по Руси мужиков на привычный манер – через рваные ноздри, через колоды и узилища, да не все сдались – молились по-старому по скитам да пещерам, истово верили, что сберегут, таким образом, души свои от скверны, что навёли на Русь…

Дед Павла Петровича был выходцем из этих староверов. Однажды, в гражданскую войну, обнаружил он в лесу городскую барышню – голодную и оборванную, уже отчаявшуюся когда-нибудь выйти к людям.

Оказалось, что на поезд, в котором уезжала она из Москвы к родственникам в провинцию, напала какая-то банда. Девушке удалось убежать в лес, и она несколько дней пряталась и шла неизвестно куда, пока не наткнулась на свою судьбу в лице молодого парня, свернувшего с охотничьей тропы на тихий плач.

Привёл он, было, свою находку в отчий дом, но строгий отец сразу поставил условие: либо он отводит срамную девицу туда, где и нашёл, либо сам с ней уходит, куда глаза глядят.

А поскольку глаза парня уже глядели исключительно на бедную барышню, он и ушел с ней в ближнюю деревню, где жил его родной дядька, также отщепенец, в своё время порвавший с семьёй из-за любви.

– Бабка мне рассказывала, – вспоминал Потапов, – что на следующую весну дед Игнатий, которому в большой деревне всё было шумно да суетно, срубил себе избу на месте старого охотничьего зимовья у лесного озера. Промышлял охотой и рыбной ловлей, а когда уже стала советская власть управлять и лесными угодьями – кто-то предложил ему должность лесника. И та власть тоже ведь была не без добрых людей…

***

Свой внедорожник Игорь решил оставить на стоянке при гостинице: приметный очень, а село и без того взбудоражено.

– И то верно, – поддержал его Потапов, – ведь бандиты тоже приезжали именно на чёрных джипах! А транспортом я вас на месте обеспечу, – пообещал он, – у меня личный вездеход в гараже школьном стоит. Я его, считай, из металлолома воскресил, теперь и для школы подвожу, что нужно, на нём же с полковником мы и на охоту гоняли. На вид он явно не «Мерседес», но за движок и ходовую часть – отвечаю.

– Да тебе, я смотрю, вообще цены нет, Павел Петрович! – совершенно серьёзно заметил Болотников.

В село они вернулись на такси и уже к полуночи. Вышли у околицы, неподалёку от избушки, где когда-то жил Игорь. Она теперь стояла заброшенной и пустой, а местные женщины ходили мимо с мистическим ужасом, словно именно здесь, а не где-то в столице, совершил злодей-физрук то кошмарное убийство.

По глухим и тёмным улицам, преодолевая кое-где сугробы, дошли до школьных мастерских. Пару раз по пути из-за заборов лениво брехнули собаки, но ни в одном из спящих окон не вспыхнул огонь.

Когда устраивались ко сну, Потапов обратил внимание, как серб, что выглядел постарше, вытащил из своей дорожной сумки маленькую птичью клетку и поставил её на пол рядом с отведённым ему верстаком. Клетка была накрыта чехлом из ткани, похожей на мешковину. Из-под чехла послышался какой-то шорох.

– Что это он с собой таскает? – с удивлением спросил Павел Петрович у Болотникова.

– Это? – Игорь мрачно усмехнулся. – Мой друг – юный натуралист, он нигде не расстаётся со своей питомицей.

– Канарейка, что ли?

– Посмотри на его лицо, – продолжая свою чёрную шутку, сказал Болотников, –разве может человек с таким лицом увлекаться канарейками? Крыса у него там…

«Юный натуралист» в этот момент поднял глаза, и у Павла Петровича пропало желание ещё о чём-то спрашивать.

– Ладно, спокойной ночи! – пробормотал он и скрылся в своей каморке…

Эти сумрачные, и словно глухонемые, помощники бывшего физрука вызывали у Потапова непреходящее ощущение какой-то или бывшей, или будущей беды.

Утром он выбрал момент и тихо спросил Болотникова:

– Чего это они всегда такие хмурые?

Игорь посмотрел на Павла Петровича долгим задумчивым взглядом, словно не мог сразу подобрать нужного ответа.

– У старшего из них албанцы утопили в колодце годовалого сына! – почти шёпотом ответил он. – Жена сама бросилась вслед за ребёнком…

Болотников отвернулся:

– Про другого рассказывать?

– Прости, Игорь Фёдорыч, за глупое любопытство! Всё понял. Прости…

После короткого завтрака Болотников подробно проинструктировал Павла Петровича по его роли в ожидаемых событиях:

– Не сегодня-завтра здесь должен появиться чужой человек. Думаю, что вырядится он под рыбака или охотника. Твоя задача этого человека распознать и сразу нам сообщить. А в первую очередь присмотреть нужно за кладбищем.

– Почему за кладбищем? – не понял Потапов.

– Потому что милиционера того из Опорска очень хотели убить. Иначе не стали бы дом штурмовать. Убить его теперь удобнее на похоронах стариков. Раз уж он жив, да ещё и на ногах остался – проститься обязательно приедет, иначе не по-божески получится: братья-то из-за него смерть приняли.

– Понятно! – Павел Петрович обеспокоился. – А если взрыв устроят? Как-то по телевизору…

– Это вряд ли, – уверил его Игорь, – они и так уже слишком нашумели. По-идиотски, я бы сказал. Теперь здесь, скорее всего, снайпера задействуют, вот он-то и появится около кладбища. Место для могилы уже выбрали?

– Налюди мне выйти надо, – поднялся Потапов. – Тогда уж всё буду знать!

– А мобильник у тебя есть, Петрович? – поинтересовался Болотников.

– Звонить некому! – отмахнулся тот.

Игорь позвал Ивковича:

– Дай ему одну из своих трубок, что попроще, и покажи, как пользоваться!

Расчёты Болотникова оказались верными.

Павел Петрович побывал в сельской администрации и там вызвался руководить рытьём могилы для братьев Вознесенских.

Сразу после полудня он приметил на кладбище чужака с большим рюкзаком и и каким-то чехлом за плечами. Тот возник неожиданно и медленно прошёл метрах в пятидесяти от долбящих мёрзлую землю мужиков, даже не глядя в их сторону.

Потапов отошёл в сторонку и позвонил Игорю:

– Может, мне проследить за ним?

– Ни в коем случае! – строго приказал тот. – В лес он пошёл, говоришь?

– Ну, да!

– А почему ты решил, что он и есть тот, кого мы ждём?

– Нормальный человек обязательно повернул бы голову в нашу сторону, мы ведь не картошку копали…

– Всё, Петрович, спасибо! Занимайся своими делами. Теперь охотник этот от нас никуда не денется.

Утром следующего дня, как только рассвело, они приехали на кладбище в «уазике» Потапова.

Павел Петрович вышел с лопатой и для отвода глаз начал оправлять кучи мерзлой земли по краям двойной могилы.

Болотников со своими помощниками из машины внимательно осмотрели окрестности.

– Зелены дрвейе! Смрека!* – произнёс, наконец, один из сербов и указал на группу развесистых елей, расположенных на краю леса.

– Ты прав, Ангел! – согласился Игорь. – Другой позиции я здесь не вижу!

На обратном пути Потапов, как бы между делом, спросил:

– Вам же, наверное, камуфляж зимний понадобится?

Невозмутимые сербы удовлетворённо переглянулись, а Игорь, не сдержавшись, хлопнул Павла Петровича по плечу:

– Ты не перестаёшь меня удивлять, Петрович! – воскликнул он. – У тебя и камуфляж есть?

– Полковничий! – тихо ответил Потапов. – Мы же с ним тут как раз под праздники на кабана выезжали. Вот и бушлат – на мне – его подарок… В багажнике у меня этот камуфляж – два комплекта…

– Хватит нам и двух!

– Меня с собой возьмёте? – повернулся к Болотникову Павел Петрович. – Лишним не буду!

– Прости, но это дело – сугубо наше! – решительно заявил Игорь. – А вот без вездехода твоего нам, конечно, не обойтись…

***

Снайпера на его позиции застали врасплох, а потому взяли тихо. Он сбросил вниз оружие, а затем и сам слез из гнезда, устроенного им в густых ветвях вековой ели.

Сербы умели развязывать врагам языки. Ангел Друбич пользовался давно испытанным приёмом: он демонстрировал объекту допроса голодную крысу в проволочной птичьей клетке и металлическую миску. Это была древняя пытка: крысу сажали связанному пленнику на живот, накрывали её миской и плотно приматывали к телу. Голодный перепуганный зверёк, не находя выхода, начинал вгрызаться в живую плоть. Предполагалось, что таким образом крыса через некоторое время выбирается на свободу, но Друбич не помнил ни одного случая, чтобы кто-нибудь выдерживал больше четверти часа – все начинали говорить. Причём многим было достаточно лишь демонстрации: как только человек понимал суть предстоящей муки, он делал однозначный выбор.

Захваченный стрелок не стал исключением. Он подробно описал заказчика, который его нанял, назвал марку, цвет и номер машины, на которой тот приезжал на встречу, номер телефона для связи.

Допрос проходил на заброшенном колхозном химскладе, у лесной кромки большого поля километрах в пяти от села. Когда разговор завершился, Друбич выстрелил киллеру в лоб. Закопали его тут же, тщательно замаскировав импровизированную могилу.

И ещё один бывший офицер, неприкаянный русский мужик, сбитый с пути лихолетьем, встал в длинную очередь на Божий Суд…

Болотников, садясь в машину, подумал, что место для героинового тайника было им когда-то выбрано безупречно: за годы его отсутствия здесь, похоже, так и не ступала нога человека. Даже мёрзлая, земля внутри ангара всё еще остро воняла химией, отбивая охоту заходить внутрь. Прилежащее поле тоже казалось давно заброшенным – из-под снега, насколько хватало взора, густо чернели засохшие верхушки высокого разнотравья.

Теперь это место можно было называть и проклятым…

Игорь снова едва удержался от соблазна привести в действие мины, заложенные в камере с героином, но мощный взрыв неизбежно услыхали бы в селе, и не стоило создавать себе лишних трудностей.

Нужно было возвращаться в столицу. С наступлением скорых январских сумерек, они в условленном месте дождались Потапова, и уже он, приняв руль от Ивковича, повёз их в Опорск. Павел Петрович за всю дорогу не задал ни одного вопроса – чувствовал: говорить не хочется никому…

В ресторане на городской окраине остановились на ужин. Здесь, у оживлённой трассы, обслуживали, в основном, водителей-дальнобойщиков, а потому и меню рассчитывали не на праздную публику, а на усталых в дороге парней, которым нужно сытно поесть. Все, кроме Потапова, заказали себе по стакану водки. Выпили её сразу, в один приём и без всяких тостов.

Молчание, долго царившее и за столом, нарушил Болотников:

– Если у кого-то вдруг появятся вопросы, – сказал он Потапову, – мы – иностранцы, приезжали узнать насчёт охоты. Кто-то из Опорска нам тебя рекомендовал, а кто – ты не знаешь. Об охоте не договорились – испугались последними событиями, – в глазах у Игоря мелькнула слабая тень иронии. – Мы решили, что окрестные леса переполнены вооружёнными бандитами. Брали у тебя машину напрокат. Куда ездили – не сказали.

Павел Петрович кивнул.

– Вернёшься когда-нибудь в наши края? – спросил он.

– Не знаю, – Болотников сделал знак официантке, показывая, что хочет рассчитаться. – Будем живы – посмотрим…

– Ты уж будь живым! – искренне пожелал Потапов. – У тебя, я вижу, надёжные ангелы-хранители, – грустно улыбаясь, он указал глазами на сербов.

Один из них, Друбич, вдруг заговорил на своём языке, глядя, наверное, больше куда-то в себя, чем перед собой.

Немного помедлив, Игорь начал переводить для Павла Петровича:

– «На самом деле, ангелы-хранители – это души людей, которые нас любят или поминают нас добром…» – считает он. – «… на этом, и на том свете …»

Друбич помолчал и продолжил свою мысль:

– «Каждый имеет столько ангелов за спиной, сколько он заслужил…» – Игорь вторил товарищу медленно, словно взвешивая каждое произнесённое слово. – «И демоны тоже – людские души, если они переполнены злобой и ненавистью…»

Подошедшая официантка прервала неожиданный монолог серба.

Рассчитавшись, Болотников заметил удивление в лице Потапова и пояснил:

– Сумрачный друг мой Друбич изучал когда-то в Миланском университете историю, литературу и философию, имеет степень магистра. Потом преподавал в гимназии у себя на родине.

Второй Ангел – Ивкович, с отцом и старшим братом пёк для людей хлеб. У них была своя пекарня в городе Приштине.

Если бы не война…

Он замолчал и махнул рукой.

Все, между тем, встали. Пришло время прощаться.

Сербы по-дружески крепко пожали Потапову руки, Игорь Павла Петровича обнял:

– Спасибо тебе! И звони, старина, если от нас потребуется какая-то помощь. Телефон теперь у тебя есть, и деньги на нём не закончатся, во всяком случае – пока я жив, об этом можешь даже не думать!

Проводив долгим взглядом такси, в котором уехали его суровые гости, Потапов пошёл к своему «уазику»…

***

Машина с номером, который назвал снайпер, числилась по учёту за столичной фирмой «Free Cars», сдающей автомобили напрокат. В указанное время автомобиль брал по своему паспорту некто Шарунов, спивающийся инженер-проектировщик, уволенный с работы полгода назад. Когда один знакомый попросил его о незначительной услуге и дал за это пять тысяч рублей, он согласился, не раздумывая и не задавая лишних вопросов.

Пришлось искать знакомого и, в конечном итоге, чтобы по цепочке добраться до заказчика, Игорь потратил две недели.

Заказчика они взяли, устроив засаду в его квартире неподалёку от стадиона «Динамо». Два незамысловатых замка в дверях Ивкович открыл за тридцать секунд.

Двухкомнатное логово изнутри нормальным жильём не выглядело: пустая прихожая с одинокой вешалкой на три крючка, минимум посуды на кухне, абсолютно никаких следов женского или детского присутствия, но зато на стенах – толстые ковры. Здесь явно отдавало казённым духом – столы, стулья и пустой книжный шкаф были определённо завезены из какой-то конторы.

Солдатская железная кровать в спальне, накрытая суконным одеялом, развеяла в Болотникове последние сомнения – квартира изначально использовалась не для жилья, а для конспиративных встреч с агентурой.

Чтобы определить городской номер телефона, установленного в квартире, Игорь набрал самого себя и остолбенел: на дисплее мобильника высветились цифры, которые ему когда-то надиктовал Растопчин – именно на этот номер несколько лет назад он звонил с Комсомольской площади!

Осмыслить своё открытие он не успел: во входную дверь снаружи уже вставляли ключ …

Геннадий Свергунов, как ни странно, гостям не удивился и сопротивления не оказывал. Он признался, что смертельно устал и сам ждал какой-то развязки.

– Вы, впрочем, могли и опоздать, господа! – Свергунов изобразил на бледном лице подобие улыбки. – У меня уже невыносимо лоб чесался – пули просил, и вряд ли бы я долго терпел этот зуд…

Он почему-то начал свою вынужденную исповедь с Василия Рубахина – милиционера из Опорска, из-за которого был организован штурм дома в Ильинском, и по чью душу теперь пришлось отправлять ещё и снайпера.

– Ещё раньше мы пытались пристрелить его на Кавказе, во время его командировки. Я был против суеты вокруг этого мента! – Свергунов с досадой поморщился. – Но Анубис на нём будто свихнулся. Вот и приехали…

Разговор растянулся часа на три. Пленник ничего не скрывал, и, когда под утро он, наконец, умолк, Друбич встал перед ним и передёрнул затворную рамку своей «Беретты» с заранее накрученным глушителем.

– Последнее! – побледневший пленник пристально посмотрел на Вуйковича. – Ты ведь и есть тот самый Баши?

– Да. Меня называли и так! – Игорь вышел в соседнюю комнату.

Свергунов не стал отворачиваться от выстрела – он устало откинулся на спинку стула, закрыл глаза, и на лбу у него выступили обильные капли пота…

Анубиса взять не удалось. Когда сербы приехали в названный Свергуновым отель, его там уже не было.

В базе данных аэропорта Шереметьево-2 значилось, что пассажир по фамилии Нестеров ещё ночным рейсом вылетел в Австрию…

 

Глава 2

Над Альпами кружились частые и обильные метели. Многочисленная снегоуборочная техника не успевала справляться с заносами, даже работая в круглосуточном режиме.

Антону Нестерову пришлось около пяти часов в автомобильных пробках по занесённым дорогам пробираться к резиденции главного босса.

Анубис прекрасно понимал, что на простой разговор ему вряд ли стоит рассчитывать – нужно признаваться в полном провале. Началом неприятностей Антон по-прежнему считал историю с Рубахиным – оставалось только гадать, что было в папках, переданных этим ментом в руки офицеру-фээсбэшнику после стрельбы в Ильинском.

Ясно, что у Гольдштейна в распоряжении больше нет специалистов, подобных ему – ведь это же он лично создал и держал всю сеть, но он же её и провалил…

***

Нестеров не подозревал, что ещё в тот период, когда его сеть стала приносить очень хорошие деньги, Гольдштейн неожиданно вызвал к себе Юнусбекова.

– Ты нашёл очень эффективного работника, Элгазы! – заявил он гостю за ужином. – Я настолько им доволен, что уже начинаю задумываться: не пора ли нам его убрать?

Гость разгладил широкую чёрную бороду, которую отпустил с тех пор, как ушел со службы, и некоторое время помолчал. По выражению узких восточных глаз партнёра Гольдштейн видел, что услышанное тому не показалось абсурдным.

– Ты прав, мой мудрый друг! – ответил, наконец, Элгазы. – То, что приносит нам сейчас такие хорошие деньги – реально управляется им. Я даже не думал, что он так быстро наберёт силу. Он становится для нас опасен. А может – возьмём его в долю?

Серж отрицательно покачал головой:

– Готовь ему замену. А сейчас, – Гольдштейн приподнял бокал с розовым итальянским вином, – выпьем за старую дружбу!

***

Провальный доклад Антона Серж Гольдштейн слушал, сидя в глубоком кожаном кресле у камина в отдельных апартаментах своего отеля. Камин был газовым, и выстроенные в полукольцо ровные языки пламени в нём создавали иллюзию отверстой пасти с острыми синеватыми зубами.

Уже на первых минутах Серж остановил объяснения Нестерова коротким взмахом руки:

– К чему мне твои глаголы в сослагательном наклонении? Всё, что ты сказал и собираешься сказать, укладывается в одно предложение: «База в Опорске разгромлена – сети больше нет!».

К тому же, помнишь: ты ведь так и не нашёл мне, где этот супермен Баши прячет мой героин…

Антон, чувствуя страшную усталость и раздражение, слушал молча.

– Через два часа весь твой триллер с именами действующих лиц и исполнителей должен лежать у меня на столе. – Серж отвернулся к камину и, уже не глядя на Нестерова, сделал движение головой, указавшее в сторону выхода…

В назначенное время, быстро пробежав глазами сочинение Антона, Гольдштейн отложил листы в сторону и нажал невидимую кнопку в подлокотнике кресла. Где-то за дверями раздался тихий мелодичный звон, и в каминном зале возник помощник и телохранитель Сержа – рослый поляк Зден.

– Проводи гостя! – распорядился по-немецки Гольдштейн.

Зден сделал короткий шаг в сторону, пропуская Нестерова вперёд. Перехватив его взгляд, Антон вдруг ощутил тугую, леденящую волну опасности: смерть и раньше ходила рядом с ним, но никогда ещё она так близко не стояла и не смотрела в упор.

В узкой галерее из чёрного тонированного стекла, соединявшей апартаменты хозяина с отелем, поляк неожиданно коснулся пальцами плеча Антона. Обернувшись, тот получил резкий удар тренированного кулака в область сердца и умер мгновенно в результате разрыва сердечной сумки – Зден был специалистом очень высокого класса.

Ещё час спустя тело в полном горнолыжном облачении упало со стометровой скалы рядом с трассой подъёмника и ударилось об острые камни, торчавшие из-под снега.

К рассвету все следы происшествия были тщательно скрыты обильной метелью.

Это не было уникальным случаем с туристами из России. Некоторые из них умудрялись и на лыжи вставать в изрядном подпитии, а горы, как известно, подобного отношения к себе не прощают…

***

Ангел Ивкович, улетевший вслед за Нестеровым, обнаружил его лишь через две недели, когда в горах резко потеплело, и снег осел.

Нашёл Ангел, конечно, не самого Анубиса, а сообщение полицейского управления о найденном трупе неизвестного лыжника, предположительно – русского.

Чуть позже пресса известила, что погибший лыжник опознан и даже опубликовала его фотографию. Полиция вполне уверенно предполагала, что смерть наступила в результате несчастного случая.

Игорь тоже прибыл в Вену и с карандашом в руках перечитал все публикации о происшествии, собранные для него Ивковичем накануне. В одной из газет он обнаружил весьма подробную версию случившегося. Исходя из этой версии, русский турист настолько жаждал покататься на лыжах, что, едва устроившись в отеле, тут же переоделся в спортивный костюм, выпил в баре чуть ли не бутылку водки и ушёл на трассу, даже не закусив и не обращая внимания на густую метель.

В конечном итоге Вуйковичу показалась весьма любопытной фигура владельца гостиницы, где, как выяснилось позже, турист Нестеров останавливался регулярно. И всегда – за счёт заведения.

Сербские бизнесмены провели в Австрии ещё неделю, но владелец горнолыжного отеля словно растворился в густых туманах наступающей альпийской весны. Хотя Вуйкович уже не сомневался – он вышел на ещё не остывшее логово главного зверя…

Из Вены они вылетели в Белград – нужно было заниматься и прямыми делами фармацевтической компании, которую Вуйкович-Болотников официально представлял в России. В руководство этой компании с самого её основания входил Иван Савельев, или Иво Савич, как его здесь называли…

***

Алогичные загадки коварны, но только в них скрываются самые интересные ответы.

Анализируя последние события, Гольдштейн не был собой доволен.

Судьба припрятанной когда-то генералом Растопчиным тонны героина окончательно скрылась во мраке. Единственным человеком, который знал, где она хранится – был некий Баши, он же Лебедев – физрук из сельской школы, как потом выяснилось. Но и его следы затерялись в пространстве и времени.

Вопросы, вопросы…

Что за фрукт милиционер Рубахин, передавший офицеру ФСБ документы в объёмистых папках после идиотской стрельбы, организованной Анубисом в селе под Опорском? И, главное – что было в тех папках?

Валерий Сергеевич по своим каналам навёл острожные справки и узнал, что Рубахин находится на излечении в центральном военном госпитале, а устроен он был туда по звонку с Лубянки.

Круг опасно замыкался.

Лазаридис срочно перебрался в Лондон, прихватив с собой неотлучного Здена…

 

Глава 3

В конце апреля, когда берёзы в лесах вокруг Ильинского уже покрылись прозрачной зелёной пеленой молодой листвы, Павел Петрович Потапов на своём вездеходе повёз на лесное озеро троих гостей – иностранцев. Старик нескрываемо радовался и обещал им царскую, незабываемую рыбалку.

Сразу за околицей приезжие неожиданно попросили Павла Петровича завернуть к проржавевшему железному ангару за перелеском, где располагался когда-то колхозный химсклад.

Когда машина остановилась у проёма ворот с давно отвалившимися створками, Игорь Болотников вытащил из багажника тяжелую сумку и, оставив своих спутников снаружи, зашёл в ангар.

В дальнем углу он с трудом открыл замаскированный люк, лёг рядом и чуть ли не по пояс свесился внутрь. Повозившись там несколько минут, Болотников аккуратно положил на землю подальше от люка две мины и отдельно – снятые взрыватели. Затем он встал на колени засыпал и в люк розоватую смесь мелких гранул из принесённых в сумке упаковок.

Смесь обладала специальными свойствами: при горении она выделяла кислород, могла гореть даже под водой, а её практически бездымное белое пламя давало температуру около тысячи градусов. Правда, поджечь её можно было только специальным пиропатроном.

Покончив с приготовлениями, Игорь несколько минут задумчиво постоял над открытым люком, потом закурил, поднес зажигалку к запалу пиропатрона и, бросив его вниз, плотно закрыл тяжёлую крышку. Под ногами послышалось глухое нарастающее шипение, земля на поверхности резко запахла химией, и Болотников, уложив в сумку мины и подобрав взрыватели, поспешил к выходу.

Когда минут через пятнадцать все вчетвером подошли к месту, где только что в адском пламени сгорели миллионы долларов, они обнаружили на поверхности чёткий прямоугольник спекшейся от жара земли. От плотной горячей вони слезились глаза и невозможно было дышать. Пришлось ещё переждать снаружи какое-то время, чтобы затем замаскировать остывающий след окончательно.

Все действия происходили почти в полном молчании. Озадаченный Павел Петрович тоже воздержался от каких-либо вопросов…

***

Сразу по приезду на озеро Болотников со своей сумкой отплыл на надувной лодке подальше от берега и с промежутком метров в сто утопил мины. Отдельно он разбросал и взрыватели.

А рыбалка им удалась, потому что иначе и быть не могло: Потапов знал на своём озере все рыбные места.

Ближе к вечеру на костре сварили уху, затем обильно запивали её водкой, но ни весенняя благодать лесного озера, ни горячая водочная мреть не снимали с души Болотникова железных цепей давно осознанной вины, которые здесь, в окрестностях Ильинского, давили особенно тяжко.

Будь Игорь религиозным человеком, он назвал бы это тяжестью смертного греха, который никогда не отмолить. Даже сознание того, что проклятого склада больше не существует, не принесло ему ни малейшего облегчения.

Впрочем, бросая пиропатрон в отверстие люка, чудесного исцеления Игорь и не ждал …

Предзакатное озеро, обрамлённое лесом, завораживало своей красотой. Ветра не было, и зеркальная поверхность воды отражала позолоченные заходящим солнцем облака, чёрно-зелёные ели и редкие белые свечи берёзовых стволов над берегами.

Дым костра поднимался к небу прямым синеватым столбом и тоже отражался в озерной глади.

Вокруг стояла такая тишина, что, казалось, появись сейчас комар – его звон был бы слышен и с противоположного берега.

Игорь, повидавший на своём веку немало разнообразных пейзажей, в эти минуты подумал, что он, пожалуй, впервые в жизни оказался в таком царстве гармонии и покоя.

– А ведь рай вокруг! – словно подслушав его мысли, тихо произнёс Потапов.

Болотников промолчал, но, как всегда неожиданно, заговорил Ангел Друбич. Глаза серба неподвижно смотрели на пляску огня в костре.

Игорь дал товарищу высказаться до конца и только потом перевёл сказанное Павлу Петровичу:

– Он сказал, что рая не может быть снаружи, и его нельзя ощутить плотью. Рай может чувствовать только душа, которую любят, о которой искренне молятся другие души. Чем больше любви и доброй памяти – тем ярче и блаженнее рай…

А мы все, – он сказал, – кроме, возможно, тебя – давно в аду. О нас даже некому молиться…

У костра воцарилось молчание, и Ангел Ивкович вытащил из рюкзака очередную бутылку водки.

Непьющий Павел Петрович взял топор и пошёл в лес. Он решил пополнить запас дров на ночь и уже определил себя бессменным часовым.

Игорь пил не пьянея, но затем усталость и водка всё-таки взяли своё. Уже в полудрёме под синим полотном просторной палатки Болотников подумал об Анубисе и вяло попытался позлорадствовать: Нестеров так и не узнал, что вожделенная тонна героина, на поиски которой он когда-то потратил столько сил и денег, находилась у него почти под носом.

Но радости, даже злой, не получалось – в душе уже привычно плескалась лишь неизбывная полынная горечь…

***

Во сне к нему пришла Даша.

Плохо пришла. Он, собственно, не видел её саму, но что-то в этот миг подсказывало ему, что пришла именно Даша.

И он сразу ощутил исходящую от неё невыносимую волну ужаса и обиды, которая придавила его к земле так, что невозможно было шевельнуться, страшная тяжесть упала на грудь и не давала дышать.

Игорь хотел ей что-то сказать, объяснить, но уже останавливалось сердце, и он, чувствуя, что сейчас умрёт, с последним усилием рванулся от земли …

***

Очнувшись, Болотников судорожно расстегнул молнию спального мешка и сел, но набрать в легкие воздуха удалось не сразу – ещё какие-то мгновения рёбра были туго стянуты незримыми пеленами, а сознание в панике металось между сном и явью.

С трудом отдышавшись, Игорь заметил, что не спит и Друбич.

– Услышал твой стон, – тихо сказал Ангел. – Показалось, что ты умираешь.

– Тебе не показалось, – Игорь всё ещё чувствовал внутри себя отверстую ледяную бездну. – Я сейчас умирал…

Они вылезли из палатки и отправили спать Павла Петровича, сменив его на посту у костра.

Шёл к исходу третий час ночи – самый страшный час суток, отмеченный мрачными суевериями у всех народов – на это время выпадает основная доля естественных смертей.

Ангел остался на берегу, а Игорь разделся и нагишом бросился в холодную воду озера, которая обожгла и мгновенно взбодрила тело, но ничего не смыла с души.

Согреваясь потом у огня, заплясавшего над щедрой охапкой хвороста, Игорь поведал Друбичу о пережитом сне.

Ангел с некоторым удивлением посмотрел на Игоря, и голос его прозвучал глухо и хрипло:

– Мы с тобой в одном аду, Игорь, потому что моя Радислава уже не раз снилась мне точно так же: я никогда не вижу её лица, не слышу голоса – вместо Рады ко мне приходит её смертная обида, что я не был рядом и не спас нашего сына…

Друбич достал из костра горящую ветку и прикурил очередную сигарету.

У костра воцарилось тягостное молчание.

Всё окрест тоже молчало, глухая тишина над озером вызывала ощущение нереальности окружающего мира, в котором единственные звуки исходили от потрескивающих в пламени сучьев.

Звёздный купол отражался в незримой чёрной глади воды, и какой-то момент Игорю показалось, что островок освещённого костром берега одиноко висит в пустом и бездонном межзвёздном пространстве…

Первым стряхнул с себя оцепенение Друбич.

– Я ведь нашёл нелюдя, кто бросил моего малыша в колодец. – Ангел подложил в костёр очередную порцию сучьев. – Он уже сидел на игле настолько, что от него отвернулись даже свои.

В Приштине, сам знаешь, героина сейчас полно, хотя косовары шныряли с ним по Европе, как крысы, ещё и при прежней власти. Возможно, они таскали и твой товар…

Игорь вскинул глаза, но Друбич жестом ладони показал, что не обвиняет его.

– Когда я пришёл, он лежал под сильным кайфом и не совсем понимал, что происходит. А мне очень хотелось, чтобы он понял. Я его связал и увёз в горы, – по лицу Ангела пробежала болезненная судорога отвращения. – После того, как он пришёл в себя и услышал, кто я такой, он со страху весь обделался – сидел под деревом, скулил и вонял…

Друбич снова замолчал.

– Ты убил его? – спросил Игорь.

– Нет, – ответил Ангел. – Там была трещина в скале – метров пять-семь в глубину. Я заткнул ему пасть, и столкнул в эту трещину. Насмерть он не убился и, наверное, сильно потом жалел, что не убился сразу…

Небо между тем посерело, с озера потянуло холодным ветерком, где-то присвистнула одна пичуга, и тут же, словно по её команде, весь окрестный лес наполнился разноголосым птичьим свистом и щебетом.

Вслушиваясь в этот звонкий хор, Друбич закончил свой рассказ:

– Легче мне не стало – стало ещё хуже. Я тогда пошёл в храм, долго стоял там один и думал, что Творцу, должно быть, мерзко на нас смотреть. Он не предполагал, что мы такими станем, он в чём-то сильно ошибся, когда творил нас по образу и подобию своему, или…

Ангел закрыл лицо ладонями и замолчал, не закончив мысли, которая готова была сорваться с его уст, но, видимо, показалась ему слишком крамольной.

Через некоторое время он передёрнул плечами и снова повернулся к Болотникову:

– Я уже давно боюсь не смерти, Игорь, не Страшного суда боюсь и не какого-то чёртова пекла – я боюсь там встречи со своими – что я им скажу, простят ли они меня?..

Разговор на этом прервался – из палатки, потягиваясь, появился слегка взлохмаченный, но бодрый Павел Петрович, затем разбудили и заспавшегося Ивковича.

Через час, собрав палатку и снасти, рыбаки отправились в обратный путь.

Когда вездеход Потапова поравнялся с перекрёстком дороги, ведущей к Ильинскому кладбищу, Павел Петрович с вопросом посмотрел на сидящего рядом Игоря.

Болотников отрицательно покачал головой: слишком велик был сейчас в нём соблазн остаться в конце той дороги навеки…

 

Глава 4

Вуйкович-Болотников вернулся в Белград.

За бутылкой крепкой абрикосовой паленки они с Иваном Савельевым в очередной раз обсуждали ситуацию.

– Я буду тебе помогать до конца, – говорил Иван, которого очень беспокоило настроение друга. – Но, если ты не остановишься – всё закончится очень скверно. Допустим, уничтожишь ты ещё пару-тройку мерзавцев, но рано или поздно кто-то неизбежно вычислит и убьёт тебя!

Игорь слушал его, задумчиво поворачивая в пальцах стакан с ароматной паленкой, и молчал.

– Лично для меня в твоей войне победа может быть лишь одна – уберечь твою буйную голову, – продолжал Иван. – Насколько я понимаю – угроза есть, и она сейчас может исходить исключительно от некоего господина, которого ты спугнул в Австрии. Хоть что-нибудь на него собрать удалось?

– Так и не познакомились мы с этим господином, – Игорь задумчиво глядел в окно. – Диспозиция никакая: я не знаю, что ему известно обо мне, а он не знает, что мне известно о нём.

– Есть за что зацепиться?

– Где-то в Москве – некий милиционер, на которого они рьяно охотились в Опорске. Надеюсь, было из-за чего.

– Намерен его искать?

Игорь кивнул.

Савельев положил ему на плечо свою руку:

– Пора тебе уходить с этой войны, Игорёк! Мы ведь по шестому десятку разматываем. Как ни поверни – жизнь прошла, и в былом ничего не исправить.

Не знаю как ты, но я, когда на наше прошлое оглядываюсь, вижу там себя тупым героем хреновой компьютерной «стрелялки»: куда-то быстро бежал, в кого-то лихо стрелял, а самое главное – искренне верил, что у тех, кто вертит джойстиком у меня за спиной, есть какие-то великие цели. – Иван невесело усмехнулся.– Ты знаешь, кстати, почему я попал в число убитых во время той вылазки с кубинцами в Анголе?

Игорь вопросительно вскинул брови:

– Разве ты мне рассказывал?

– Ну да, – согласился Савельев. – Ты не спрашивал, а я не рассказывал.

Вы с Шерали тогда были на другом участке, а к нам из Москвы внезапно прибыли некие двое спецов с исключительными полномочиями. Они там несколько дней шушукались о чём-то в местных высоких штабах, а затем вдруг объявили нам о крупной операции против повстанцев, в которой изначально задействовалось два батальона военных.

Мне и ещё нескольким нашим парням была поставлена задача сопровождать спецов в этой заварухе и быть в их полном подчинении.

Двинули мы с ними на двух джипах-грузовичках со спаренными пулемётами на каждом. Ты знаешь, их сами ставили – на рамах, приваренных к кузовам. Когда с местными военными ворвались в небольшой городок, спецы показали какой-то особняк из белого камня – надо, говорят, эту избушку взломать.

Взломать так взломать – из четырёх стволов мы за пару минут разнесли двери и окна в щепки и вдребезги.

В ответ не прозвучало ни выстрела.

Вошли в дом, а там вокруг стола трупы – трое мужчин и молодая женщина – все европейцы по виду. Они погибли, скорее всего, от первых же наших очередей, потому что тела и кровь на полу были густо присыпаны сверху пылью и кусками штукатурки.

Потом спецы приказали нам выйти, пошныряли сами по комнатам и вскоре нашли объёмистый такой ларец красного дерева.

Один меня позвал, попросил мой нож и тут же взломал крышку.

Я успел заметить, что там было – необработанные алмазы, и на вид – несколько килограммов.

Они тут же упрятали свой трофей в какой-то грязный мешок, который, похоже, припасли ещё на базе – знали, конечно, зачем идут.

Никто из нашей группы, кроме меня, не видел, что в ящике.

А спецы командуют: всё, мол, бойцы, – быстренько возвращаемся!

Отвезли мы их прямиком к ближайшему аэродрому с грунтовой полосой, а там оказалось, что за ними уже прилетел небольшой самолёт с эмблемами какой-то частной авиакомпании.

– Вам участвовать дальше в наступлении нет смысла, – говорит нам один и улыбается. – Считайте, что для вас операция уже завершена!

А второй меня в сторонку отвёл:

– Ты ведь ничего не видел, капитан? – а глаза при этом – поганые такие. – Совсем ничего?

Я киваю, а сам думаю: «Вот и трындец тебе, Ваня!»

Мы на базу вернулись, а заварушка та ещё где-то неделю продолжалась, народу с обеих сторон навалили – несчитано, несколько деревень сожгли…

Ну, а потом – последний мой рейд с кубинцами. Один из них – Диего Бегемот – помнишь его?

Игорь кивнул, он прекрасно помнил того здоровенного мрачноватого негра из Сантьяго-де-Куба.

– Так вот, – глаза Ивана потемнели, – и шепнул мне Бегемот уже в джунглях, что есть у него поручение: при первом же удобном случае – пустить мне пулю в затылок: «Уходи, – говорит, – а я как-нибудь отчитаюсь!» – царство небесное Бегемоту!

Я отдал ему свой медальон и ушёл.

Представляешь, что в душе творилось? Мне ведь тогда ещё и тридцати не исполнилось!

А отряд вскоре наткнулся на парней из родезийского батальона «Баффало», и те порвали их на тряпки в полчаса…

Те же парни, но ближе к вечеру, поймали и меня. Треснули чем-то по башке сзади – и хрюкнуть не успел. Очнулся – привет: сидят рядом великие псы войны и рассуждают: добить меня сразу или сначала поговорить.

А у меня башка на куски от боли разламывается, но хриплю:

– Конечно, лучше поговорить!

Они заржали.

– Идти сможешь? – спрашивают. – Если не сможешь – извини, солдат, но мы тебя лучше тут и добьём: таскать тебя нам не хочется!

Среди них оказался один серб по имени Вуйко, авторитетный мужик, его в «Баффало» уважали. Он-то меня и спас. У него как раз контракт заканчивался, и через пару недель мы с ним вместе улетели в Париж.

Мы там собирались открыть ресторан, уже и помещение подобрали. Но когда разгорелась эта хрень в Югославии, Вуйко решил, что теперь его место на родине, и меня с собой захватил.

И вот – судьба: Вуйко столько лет оставался живым на чужих войнах, а дома – и полгода не прошло – поймал пулю в голову в перестрелке с косоварами…

Понимаешь теперь, почему я тебе предложил взять фамилию Вуйкович?

– Спасибо, Ваня, ты меня своим рассказом очень утешил! – горько пошутил Болотников. – Выходит – и моей, и твоей присягой умелая сволота в нужный момент попользовалась, как презервативом. В итоге, они получили, что хотели, а мы оказались вне закона! И как с этим жить?

– Просто жить, и чем проще – тем лучше! – Иван и подошел к окну, за которым открывалась уютная улочка старого Белграда. – Знаешь, может, и поздно слишком, но я понял такую вещь: нельзя насиловать собственную душу, нельзя через неё переступать – она никогда не болит без причины. Ей муторно, когда мы лезем в дерьмо, и пытаемся при этом самих себя перехитрить – выдумываем причины всякие, оправдания – мы, мол, лезем в дерьмо ради разумной цели, и это уже не так воняет…

– О душе – другой разговор, – остановил друга Болотников, – Мы же с тобой, кажется, о присяге речь вели?

Иван в очередной раз разлил паленку, поставил перед Игорем его стакан:

– Да я, собственно, о том же и говорю, раз уж нас к высоким материям вынесло. Возьми моего Вуйко – он ведь был наёмником, считай – преступником. Но когда америкосы начали бомбить его родной Белград, он сразу сюда вернулся, хотя мог бы спокойненько сидеть в Париже. Это что – душа или присяга?

Я вот, если формально, тоже по всем статьям – дезертир и преступник. Но я пошёл с Вуйко, и мы никому ни в чём не клялись – мы просто дрались за Сербию. И с тебя я никакой присяги не брал, но ты же шёл здесь со мной под албанские пули? Так ведь?

А если вдруг, не дай бог, кто-то полезет в Россию – думаешь, я стану здесь отсиживаться? Нет, я начну воевать всеми доступными мне средствами, в крайнем случае – просто возьму автомат. А ты – разве не так же поступишь, блудный сын военной разведки?

Игорь поднял стакан:

– Вот за это давай и выпьем!

 

Глава 5

Лондон стремительно наполняется русскими нуворишами.

Пишущий эти строки смеет утверждать, что определение «нувориш» наиболее точно подходит данной категории россиян, ибо старые французские корни «nuovo riche» позволяют образовать весьма органичные русские словоформы – «нуворюга», например, или «нуворишка»…

В последние годы русские, почти не торгуясь, активно скупают недвижимость в центре и престижных пригородах британской столицы, оттесняя скаредную местную буржуазию и повергая в хроническое уныние ревнителей знаменитых английских традиций.

Фамилии некоторых русских лондонцев уже не сходят со страниц ведущих газет туманного Альбиона и привычно фигурируют в теленовостях, а такие из них, как Abramovich или Berezovsky порой упоминаются едва ли не чаще, чем имена главных местных политиков или коронованных особ.

И, похоже, теперь эти новые имена звучат по миру не в пример громче, чем архаичные Tolstoy или Chekhov…

***

Mister Goldstein, он же – Валерий Сергеевич Лазаридис сидел на скамейке в одном из тихих лондонских скверов и наблюдал за стайкой юных англичанок, которые щебетали о чём-то на такой же скамье поодаль. Он вынужден был признать, что, не смотря на цветущий возраст, собеседницы выглядят всё-таки страшненькими.

Покатавшись по заграницам, Лазаридис не мог не отметить явного внешнего превосходства большинства россиянок над представительницами европейских наций. Но отмечал он всё это лишь эстетически, потому что в иных аспектах к прекрасному полу Валерий Сергеевич был безразличен.

С женщинами у Лазаридиса ничего хорошего никогда не получалось.

В пору первых влюблённостей девочки от него шарахались. Это было жестоко и унизительно. Он тогда открыл для себя, что титул лучшего ученика в школе, победителя различных олимпиад и по математике, и по истории – не производят никакого впечатления на одноклассниц: его маленький рост, узкие плечи и широкий зад безнадёжно смазывали весь эффект от интеллектуальных достоинств.

Проблема особенно обострилась в пору студенчества. Университетская общага жила лёгкой и весёлой сексуальной жизнью, которая лишь иногда омрачалась некими драмами на почве глубоких чувств. И Лазаридис опять оставался чужим на буйных пиршествах юной плоти.

В соседней комнате жили трое сокурсников, удивительно подобравшихся по фамилиям: Сидоров, Сидоренко и Сидоровский – это была беззлобная шутка коменданта, который при расселении новичков обратил внимание на столь забавное сочетание, а на курсе их все называли «однофамильцами».

Лазаридис учился всерьёз – нередко до утра просиживал в читалке, которая располагалась на этаже в конце коридора. Он заметил, что двое из «однофамильцев» тоже частенько проводят ночи за учебниками, но всегда в разном составе: то Сидоров с Сидоренко, то Сидоровский с Сидоровым, то Сидоренко с Сидоровским – один из троицы обязательно отсутствовал. В смене сочетаний не было никакой системы. И однажды Валера поинтересовался – почему никогда не бывает третьего?

На него посмотрели, как на космического пришельца:

– Ты что, действительно не понимаешь? – искренне изумился Сидоров.

– Нет! – Лазаридис почувствовал, что его вопрос непростительно глуп, и даже напрягся, ожидая насмешки, но сосед великодушно поведал ему великую тайну комнаты № 403:

– Всё очень просто: когда один из нас приводит на ночь свою подругу, остальные идут в читалку. Думаешь, откуда у нас такие успехи на экзаменах? – Сидоров гордо задрал подбородок. – А оттуда, сосед, что неутолимая жажда познания чуть ли не каждую ночь гонит нас сюда, к учебникам!

– А ты-то почему здесь бессменно торчишь? – в свою очередь подозрительно прищурился Сидоровский.

Лазаридис смутился и выдал себя с головой: соседи догадались, что он в свои девятнадцать лет остаётся девственником. Они искренне ему пособолезновали, а ловелас Сидоровский торжественно пообещал:

– Не робей, Лазаридис, мы найдем наставницу, которая проведёт с тобой практикум по высоким идеалам страсти!

На деле всё оказалось не так просто: весёлые университетские потаскушки не соглашались даже за деньги, едва узнавали, с кем предстоит лечь в постель.

Приятель уже пожалел о своей затее, когда одна из девиц всё же взялась лишить Валеру девственности за прямо-таки нахальную, ошеломительную для нормального студента сумму. Может быть, она подсознательно на то и рассчитывала, что озвученная цена отобьёт у страдальца любое желание.

Но девственнику, уже имевшему на тот момент кроме повышенной стипендии отличника ещё и зарплату в парткоме, даже в голову не пришло торговаться…

Воспоминания об этом вечере потом долго преследовали Лазаридиса, как кошмар.

Жрица любви сразу изрядно напилась. Раздевая её трясущимися руками, он остро, почти физически, ощутил исходящие от неё незримые волны отвращения: душа даже пьяной девчонки явно противилась сделке, которую её ум предательски заключил с собственным телом.

Но – самое позорное – тела того он так и не получил: все кончилось с первого взгляда на распахнутую влажную промежность. Оргазм был настолько сильным, что за ним последовал обморок, и герой-любовник в полуспущенных штанах ничком упал на пол.

Девчонка от подобного поворота событий мгновенно протрезвела и сбежала, воспользовавшись беспомощным положением своего несостоявшегося клиента.

***

Он снова, как в далёком детстве, упал и увидел холодный свет. Только теперь этот свет был жёстким и беспощадным.

Лазаридис словно смотрел на себя откуда-то сверху. Корчась и содрогаясь, он до холода в позвоночнике ощутил всю мерзость ситуации, в которую только что попал.

У него в подсознании закрепилось непреодолимое табу…

***

В конечном итоге, Лазаридис воспитал в себе безразличие, граничащее с отвращением ко всему, что было связано с интимными отношениями. Он нашёл весьма эффективный способ сублимации – полное погружение в работу.

Работа открыла ему иной источник острого удовольствия – власть, тайную власть над людьми.

Однажды в университете свежеуволенный маститый профессор имел наивность мимоходом пожаловаться ему на коварный поворот судьбы.

Лазаридис слушал его с глубоким сочувствием на лице, а Другой в это время шептал с не менее глубоким сладострастием: «Это не судьба, милый! Это Валерка Лазаридис снял тебя с должности, грамотно подобрав документы к заседанию парткома. И – ничего личного – просто нужно было освободить кафедру для полезного человека…»

На своей последней должности Валерий Сергеевич уже разыгрывал аппаратные интриги, как профессиональный шахматист: его первые ходы всегда выглядели абсолютно невинно, конечная цель задуманной многоходовки была непредсказуема, но фигура, избранная для атаки, неизбежно повергалась.

Самой блестящей комбинацией Лазаридиса, конечно, стал «Белый караван», который принёс ему деньги и путь к свободе.

Когда пришла информация, что суммы на счетах превысили миллион долларов, Другой впал в лёгкую эйфорию и потёр пальцами, демонстрируя жест, который одинаково переводится на все языки:

– Ты молодец, Лазаридис! – покровительственно заявил он. – Деньги и только деньги дают в этом мире реальную свободу, делая своего обладателя действительно независимым!

– Независимым от всего, кроме себя самих! – парировал Лазаридис.

– Хочешь мне показать, что читал Маркса и Драйзера? – съехидничал Другой. – Или моралистом становишься, торгуя при этом наркотой?

– Во всяком случае, я не намерен обеспеченную деньгами свободу отдавать тем же деньгам, чтобы затем до смерти на них батрачить!

– Тогда поясни мне, неразумному, – не успокаивался Другой, – чего ради мы с тобой поедаем нашу любимую курятину в сухарях, с какой такой перспективой люто гадим ближним и дальним своим? Чего ради стараемся, если женщины нас отвращают, от славы – шарахаемся, – Другой начал, было, загибать пальцы, но безнадёжно махнул рукой, – ну, так зачем мы тут вообще – ответить можешь?

Лазаридис отмахнулся:

– Вот ты и ответь – зачем!

Другой как-то странно улыбнулся и замолчал…

***

Всю сознательную жизнь Лазаридиса не покидало странное ощущение грядущей неведомой цели, неизвестной сверхзадачи, которую ему предстоит когда-то решать. На этом подсознательном фоне любое занятие казалось ему временным, эмоции были преходящими.

Чего так долго и неосознанно жаждало его супер-эго, Лазаридису открылось только после сорокалетнего рубежа. У него появилась цель, в сравнении с которой любые деньги – мусор, а президентские кресла, монаршие троны и даже папский престол – убогая мебель…

В аппарате ЦК КПСС всегда была хорошая оргтехника, появились там даже и персональные компьютеры, но слишком поздно – как раз перед тем, как самому аппарату развалиться, а его персоналу разбежаться по новым кормовым площадкам.

А потому по-настоящему близко с персональным компьютером Лазаридис познакомился уже в Тель-Авиве. Он купил себе новейшую модель, и с того момента всё его свободное время было занято только компьютером. Внутренним чутьём он сразу постиг великие возможности этого электронного чуда, а фантастическая обучаемость сделала всё остальное – Лазаридис стал серьёзным специалистом, постоянно следил за всеми новинками, освоил сложнейшие программы и научился программировать сам.

Его помощник поначалу расценил это, как простое увлечение скучающего интеллекта. Но хобби подопечного стремительно вытесняло все остальные интересы и становилось основным занятием.

Зден по этому поводу подробно информировал Тель-Авив. Он предположил, что скоро ему потребуется поддержка…

***

Лазаридис в лондонском сквере ждал человека из Москвы.

Предсмертный отчёт Антона-Анубиса, дополненный информацией от знакомого хирурга, служившего в центральном госпитале, поставил перед Валерием Сергеевичем несколько важных вопросов, и без ответов на них – новое, самое главное в его жизни дело, подвергалось серьёзному риску.

Меньше всего ему сейчас улыбалось прятаться от тупого, но методичного и вязкого преследования Интерпола. А это будет неизбежно, если его имя всё-таки свяжут с наркобизнесом.

Греясь на нежарком майском солнышке, Лазаридис снова и снова перебирал в уме обстоятельства провала Анубиса.

Самый острый вопрос – что содержали в себе папки, переданные в ФСБ? Если судить по их объёму, это могло быть серьёзным досье, а потому капитан Рубахин уже представлялся ему парнем весьма непростым.

Не потащили бы простого мента вертолётом из Опорска в центральный столичный госпиталь – с мелкими-то осколочными ранениями и контузией средней тяжести! Судя по всему, он мог быть для чекистов ценным агентом.

***

Человек из Москвы привёз Валерию Сергеевичу информацию, которая удивляла своей простотой: демонизированный Анубисом статус Рубахина держался на единственном событии – капитан удачно подкатился к дочке очень большого бизнесмена.

Лазаридис высморкался, и вздохнул:

– Маловато! – повернулся он к московскому гостю. – Насколько я понял, – ты нашел нужного человека рядом с Рубахиным? Как его…?

– Дмитрий Клюев, – подсказал гость.

– Ну да, Клюев, – Гольдштейн достал из бумажника фотографию, – у меня будет к нему конкретная просьба, пообещай ему денег, если выполнит – хорошо заплати.

И в следующий раз вези мне подробное досье на Рубахина – чем подробнее, тем лучше.

***

Несостоявшийся ухажёр Натальи Зименковой Дмитрий Клюев находился в отчаянном положении.

Несколько месяцев назад его отец-дипломат чем-то резко не угодил своему московскому руководству, за что был немедленно отозван из Нью-Йорка и отправлен в отставку.

Как только этот факт стал известен начальству Дмитрия, оно без всяких объяснений упразднило его должность в финансовой компании, и Клюев-младший получил на руки оскорбительно тощий конверт с выходным пособием.

Привыкшему к гламурной клубной жизни юноше-переростку столь резкие перемены в статусе показались полной личной катастрофой.

Сидя в любимом баре, Дмитрий удручённо размышлял о том, что сегодня порция текилы впервые показалась ему дороговатой – раньше о цене выпивки он вообще никогда не задумывался.

Неожиданно к нему подсел какой-то дальний приятель его не очень близких приятелей по тусовке и сходу, без обиняков, поинтересовался: не вхож ли он в дом Зименковых – нужна некоторая информация.

Дмитрий посмотрел на него с подозрением:

– А кому это интересно?

– Я бы на твоём месте спросил по-другому! – приятель приятелей смотрел на Дмитрия в упор и улыбался.

– Ну, и?

– Я бы спросил так: что именно нужно и сколько за это платят?

– Платят?

– Если информация устроит заказчика – не обидят…

Дмитрий, навсегда отлучённый от дома Зименковых, тем не менее, не хотел упускать случая подзаработать. А главное – он тут же сообразил, каким образом это сделать: однажды в гостях у своей несостоявшейся невесты, какой он считал Наталью Зименкову, Клюев заметил, как украдкой, но очень выразительно, поглядывала на него юная домработница.

Девушка была реально красивой, и он ещё тогда решил, что при случае с ней очень даже можно позабавиться. Теперь это стало даже необходимостью, обещавшей ему полезное с приятным в одном флаконе.

Та девчонка и вправду в него влюбилась, долго страдала от безнадёжности, и когда он, широко улыбаясь, подошёл к ней на улице, она чуть не сошла с ума от счастья …

***

На очередном свидании, между обычными их разговорами обо всём и ни о чём, Дмитрий показал своей влюблённой подружке чёрно-белое фото:

– Этого мужчину ты никогда у Зименковых не видела?

Девушка внимательно вгляделась в лицо на снимке и отрицательно покачала головой:

– Нет, не видела!

Дмитрий нежно взял в ладони её подбородок:

– А позвонишь мне сразу, если он вдруг появится?

– Позвоню!

Не смогла она отказать ему в такой пустяковой, как ей поначалу показалось, просьбе.

***

И никто никому не хотел зла, просто каждый хотел добра самому себе…

 

Глава 1

Антон Нестеров сорвался в пустоту. Стремительно метнулись перед глазами пучки разноцветных искр, и всё окружающее исчезло. Короткая паника и острая боль в груди сменились ощущением долгожданного покоя, в котором плавно, как театральная люстра, гасло сознание…

В этом сознании испуганным карасём ещё плескалось слово «смерть», но оно уже утратило своё прежнее значение. Антон даже успел удивиться, что это ужасающее всех живых событие на деле оказалось таким лёгким и даже блаженным…

Но сознание подло вернулось. Оно шипящей кислотой проело тонкую оболочку только что обретённого безмерного покоя:

«Смерть! Верните мне смерть!» – отчаянно взмолился он.

Антон сейчас хотел её так, как никогда не желал ни одной из женщин, и как ещё совсем недавно жаждал жить…

Своего тела он уже не чувствовал – его не было. Оставалось только сознание, которое неведомым образом, словно мыльный пузырь, содрогаясь, висело в полной пустоте и непроницаемом мраке, и в этой зыбкой сфере было заключено всё существо Антона.

…Примерещилось воспоминание из далёкой юности: шестнадцатилетний Антоха с Ленкой – его первой голенастой симпатией, спасаясь от дождя, случайно попали на представление какой-то заштатной цирковой труппы, которая даже не имела своего шапито и, кочуя по городам и весям, выступала на подмостках дворцов культуры и клубов.

Артисты там подобрались соответствующие: силовые акробаты – явно «после вчерашнего» – багровели от напряжения и обильно потели; двое мятых клоунов деланными голосами выкрикивали пошлые репризы; дрессированные собачки обречённо повиновались густо нагримированной даме в красном, как верхний фонарь светофора, атласном костюме.

Антона поразил единственный номер: невысокий сухопарый мужичок в чёрном трико и зелёной бархатной шапочке выдувал мыльные пузыри невиданных размеров. Он выстраивал и соединял их в замысловатые фигуры – одни были прозрачными, другие наполнялись табачным дымом из трубки, курящейся в левой руке артиста.

Тёмная сцена была искусно подсвечена цветными фонарями. В их лучах наполненные дымом разновеликие шары повисали в воздухе, как планеты призрачной вселенной, вращались вокруг своего создателя и беззвучно взрывались – это была прямо-таки космическая мистерия.

Завершился номер невероятной конструкцией из крупных пузырей, сопряжённых между собой и помёщенных друг в друга, а творец оказался внутри самой большой полусферы.

Радужное сооружение достигло метров двух в диаметре, наполнилось сизым дымом и лопнуло. Сам фокусник при этом таинственным образом исчез…

Воспоминание помогло Антону вернуться в себя, но ненадолго: он всё больше путался, воспринимая чьи-то чужие мысли, как свои, а своя память казалась чужой…

***

Невнятные голоса из ниоткуда заставили Нестерова напрячься.

Голоса приблизились, и из мрака проявились двое стариков. Антон сразу отметил, как удивительно они похожи друг на друга. Скорее всего, они были братьями-близнецами. Седые волосы и одинаково длинные бороды делали их практически неразличимыми, но один из стариков был одет в серенький старомодный костюм, а другой – в мундир полковника советской армии. У штатского подмышкой – пара толстых картонных папок, у военного совершенно несуразно висел на поясе тяжёлый меч в ножнах.

Невероятные старцы, не обращая на Антона никакого внимания, продолжали, видимо, ранее начатый разговор:

– Я, честно говоря, даже не представляю, куда эту мразь до суда пристроить, – говорил тот, что в мундире. – Может, у тебя какие соображения есть?

– Ну, он же офицером был, тебе должно быть виднее! – отвечал брат.

– Каким офицером? – возмутился старик с мечом. – Может, и был, пока не присягнул Несыти. Ему же только шерстью оставалось порасти или коростой зловонной…

Вслушиваясь в странный разговор, Антон не сразу понял, о ком идёт речь. Он вдруг обнаружил, что видит стариков, но не видит себя, своего тела. Это открытие окончательно повергло его в отчаяние.

Старик с папками, словно откликаясь на эти мысли, неожиданно повернулся к нему:

– А ты не удивляйся, Нестеров, – спокойно произнёс он. – Чтобы видеть и слышать, здесь тебе не нужны ни глаза, ни уши. Ты ведь всегда обходился и без них, когда о чём-то думал или видел сны.

– К-к-кто вы? – заикаясь, спросил Антон.

– Я теперь твой Анубис – проводник в царство мёртвых! – вместо брата ответил старик с мечом, и лицо его искривилось злой ухмылкой.

– Анубис … – начал, было, Антон и смолк, леденея от ужаса.

Старик-полковник брезгливо отошёл в сторону.

– Отмолить его некому? – спросил он.

Брат отрицательно покачал головой.

– А мать?

– Его мать в другом воплощении и молится о пятерых детях, которых она родила в Мозамбике – они мрут у неё там от голода один за другим, и живы только двое, к тому же она опять беременна…

– За что её так?

В следующий миг потрясённый Антон увидел свою мать, умершую одиннадцать лет назад от рака груди.

Она, ещё до болезни, круглая и ухоженная, в дорогих перстнях, сидит в своём кабинете в районном собесе, и раздражённо отчитывает какую-то невзрачную беременную женщину, стоящую перед ней. Рядом с женщиной – худенькая девочка лет пяти.

– Куда вы их всё рожаете, если содержать не можете? На государство надеетесь? Так оно тоже не резиновое! Нет у нас мест в детских садах, женщина, понимаете? У меня очередь – триста человек!

Женщина со слезами закрывает за собой дверь.

Мать поворачивается к своей сотруднице, сидящей за столом в углу:

– Самки тупые – плодят нищету, а потом пороги околачивают! – с презрением заявляет она. – Ну, разве не так, Серафима Викторовна?

– И вправду тупица: хоть бы шоколадку какую-нибудь для приличия принесла! – соглашается Серафима Викторовна…

Антон увидел всё это так, словно сам стоял в том кабинете. В изумлении, он не успел даже никак среагировать – видение исчезло…

– В отстойник? – спросил старик в камуфляже.

Последовал утвердительный кивок:

– Потом посмотрим…

***

Бесформенный пузырь, переполненный ужасом, мелко завибрировал в чём-то тёмном и холодном. Нестеров ощутил, что под ним, рядом с ним и над ним, и даже в нём самом находится неизвестное множество таких же содрогающихся пузырей. Мысли и ощущения то гасли, то снова слабо мерцали, неизменным оставалось лишь ощущение пустоты…

Из этой пустоты опять возникают старцы.

Теперь Антон видит стариков снизу вверх, будто он, снова в своём живом теле, сидит перед ними на корточках со связанными за спиной руками – поза очень неустойчивая, беспомощная и унизительная.

– Суду хватило одной твоей коротенькой мыслишки, Нестеров, – без предисловий объявляет тот, что в штатском, – ты восхитился сам собой, когда придумал эту западню для Лебедева ценой жизни ребёнка, вообразил себя этаким оперативным гением – разве не так? Посему тебе отказано даже в покаянии, и никакого искупления от тебя не примут…

Старик-полковник коротким толчком в лоб опрокидывает Антона навзничь.

– Слишком легко душа твоя рассталась с последней своей плотью! – говорит он. – Но мы это исправим: в некие времена у нас на Руси надругательство над ребёнком каралось особо.

– Ты прав! Ведём пока всю троицу на Катово болото, – соглашаясь, произносит второй. – Пусть отведают по заслугам…

***

… Локти Антона жестко скручены за спиной, на шее – верёвка из лыка, которой он, согнутый в три погибели, притянут к сырому берёзовому бревну, лежащему на земле.

Скосив глаза налево, он видит рядом с собой Свергунова, привязанного тем же образом.

Еще какой-то тощий субъект лет тридцати с выпученными ужасом глазами лежит поодаль у свежесрубленного пня.

Справа, за узкой полоской суши, поросшей могучей осокой, простирается зелёное кочковатое болото, от которого тянет душной гнилью.

– Кто это с нами третьим? – спрашивает Антон, с трудом ворочая пересохшим языком.

– Наркоман, – Свергунов пытается повернуть голову, но это ему не удаётся. – Это он согласился за десять доз – ту девочку…

Уже знакомые Антону старцы что-то говорят рослому рыжебородому человеку. Грудь и руки рыжебородого бугрятся могучими мышцами под безрукавкой из волчьих шкур. Широкие полотняные порты стянуты в поясе тугими кольцами волосяной верёвки, а понизу – серыми онучами. Обут он в перепачканные болотной грязью лапти.

Сами же старцы теперь облачены в длиннополые грубые рубахи, опоясаны широкими кожаными ремнями, волосы их увенчаны тонкими обручами чернёного серебра.

С почтением выслушивая старцев, рыжий великан согласно кивает, хмурится и зловеще смотрит на Антона. Антон чувствует, как от этого неподвижного взора у него начинают непроизвольно и судорожно сокращаться все мышцы внизу живота, и горячая моча обильно течёт по коленям…

Рядом хрипло и прерывисто дышит Свергунов.

– Хня какая-то! – сипит он. – Куда нас занесло?

Антон даже не понимает вопроса, но Свергунову неожиданно отвечает старец с мечом на поясе:

– Вы в аду, господа! – презрительно усмехаясь, объявляет он. – Вы-то, небось, представляли его наподобие общественной бани по-чёрному – с огнём и дымом, с кипящими котлами и рогатыми банщиками?

Старец подходит к Антону, тот отчаянно вращает головой в жёсткой лыковой удавке, но не может увидеть лица старца и слышит лишь его слова, что звучат тяжким древним проклятием:

– Кости ваши поганые Мать-Сыра-Земля не примет и не укроет, и растащат их вороны, душам же вашим не обрести ни покоя, ни новой плоти – отныне и вовеки!

– Зри, Рудень: они перед тобой! – голос старца поочередно указывает рыжебородому на лежащих в полуобмороке пленников. – Сей – замыслил, другой – приказал, а тот – исполнил. Воздай им по деяниям их и сотвори с ними по укладу пращуров наших!

Названный Руднем извлекает из-за спины топор на длинном прямом топорище.

– Головы отрубят, – натужно хрипит Свергунов. – Или, того хуже – четвертуют!

Антон не отвечает, его глаза неотрывно следят за действиями рыжебородого.

Тот с размаху вонзает топор в желтоватое повершие пня и расщепляет его надвое. Затем, нажав на топорище, он выдёргивает своё страшное орудие, и в левой руке его появляется плоско затёсанный клин.

– Что это? – шепчет в панике Свергунов. – Это зачем?

Антон молчит, он тоже не понимает смысла приготовлений, но ужас сотрясает каждую клетку его тела.

Под тяжёлым обухом клин погружается в пень, раздвигая в нём сквозную трещину шириной в два-три пальца.

Когда рыжебородый кат одной рукой поднимает за шиворот конвульсирующего насильника, а другой срывает с него грязные джинсы, Антону приходит жуткая догадка…

Клин отлетает в сторону, и пронзительный вопль разрывает душную тишину над болотом. Переполненное болью существо нелепо сучит у пня полусогнутыми ногами, тщетно пытаясь освободиться…

Топор взлетает над головой Антона, и в ней ещё мелькает безумная надежда, что всё закончится одним ударом, но острое лезвие падает возле самого уха и пересекает лишь лыковую верёвку. То же происходит и со Свергуновым.

Они лежат на траве, каждый у своего торца трёхметрового бревна, и всё становится ясно, когда топор с плотоядным причмоком расщепляет берёзовый ствол – сначала со стороны Свергунова…

Неизвестно откуда появляется Она…

…Нестеров в тот день возвращался в Россию после очередной встречи с боссом. Дела шли в гору, Гольдштейн был доволен и весьма щедр, и Антон приехал в Вену в прекрасном расположении духа. Рейс на Москву выпал на позднее время, потому он не спешил в аэропорт, а решил поужинать в городе.

Апрельская Вена драпировалась в зелёные кружева первой листвы, был вечер, пронизанный приятными, едва уловимыми движениями весеннего ветра, и был открытый ресторанчик на берегу Дуная…

Ни в ранней юности, ни тем более – после, Анубис не относил себя к числу романтиков, но когда эта женщина в чёрном вечернем платье прошла меж столиков и села неподалёку, Нестеров чуть не задохнулся от восхищения и незнакомого, остро щемящего чувства. Это была великая и непостижимая женская магия, которую он сам до сих пор презрительно считал бредом мастурбирующих поэтов.

Нестеров смотрел на женщину, и в его сознании зазвучало абсолютно забытое и невозможное: «…и веют древними поверьями её упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…»

И все мужчины в ресторане в этот момент, словно по команде, выпрямили спины и втянули животы.

Незнакомка что-то сказала официанту по-французски, и тот принёс ей стакан минеральной воды…

Давным-давно, обнаружив свою жену в постели с неким жирным рыжим субъектом, Антон поклялся себе, что больше ни одна из женщин не останется с ним рядом, и с тех пор пользовался исключительно услугами проституток – заплатил, получил своё и забыл.

Француженка с глубокими зелёными глазами и пышным ворохом каштановых волос застала его врасплох, как выстрел киллера.

Поймав на себе восхищённый до глупости взгляд Антона, женщина ответила едва приметной полуулыбкой, но через несколько минут на столике перед ней засветился синими сполохами мобильный телефон. Незнакомка поднялась и прошла мимо.

Наваждение было таким сильным, что Нестеров даже привстал, собираясь броситься за ней, но у края тротуара рослый водитель с выправкой королевского гвардейца уже распахивал перед незнакомкой дверцу широкого чёрного «Audi»…

Он запомнил номер автомобиля…

Потом ещё долго сидел в ресторане, пил вино и волновался, как сопливый мальчишка. Он решил что обязательно её найдёт. Подзаработает ещё денег, а потом бросит всё к чёрту, и найдёт. Он теперь знал, для чего ему нужны деньги – чтобы дарить Ей всё, что она захочет.

Его жизнь снова обретала смысл…

…И вот теперь Она, незнакомка из венского апреля, стояла меж старцами, слушала седого меченосца и в упор смотрела на Антона. Зелёные глаза её чернели от ужаса, и маска омерзения искажала прекрасное лицо…

Он упал в ад.

Физической боли не было – было лишь беспощадное осознание собственной скверны. Стремительно распахивалась вечность. Для Нестерова она стала лютым и бесконечным отвращением к самому себе…

***

Не ведающий цивилизации дикарь в своих девственных джунглях привычно и обыденно общается с духами предков и своими лесными божествами, но в блестящем компьютерном диске он видит пустую игрушку, пригодную разве что на украшения.

Цивилизованный человек обыденно и привычно манипулирует механическими и электронными чудесами в своём мегаполисе, но в призрачных огнях над древними болотами он видит банальные выбросы газа-метана.

И всё это никак не мешает диску из пластика нести в себе многое множество знаков и образов, а призрачным болотным огням – быть проклятыми и отверженными людскими душами…

 

Глава 2

Растопчина заставил очнуться шум весёлых пьяных голосов. Голова гудела, как колокол, и было ощущение жуткого похмелья…

***

Вдрабадан, до потери памяти в первый и единственный раз он напился в незабвенном сорок пятом году, в Софии, где застала его весть о немецкой капитуляции. Старший лейтенант из «Смерша» Сергей Растопчин, как и все дожившие тогда до победы, радовался великой радостью, всё ещё не веря, что войне конец, и впереди – мирная жизнь.

Старик-болгарин по имени Светозар, у которого квартировали контрразведчики, в этот день полностью соответствовал своему имени. Он буквально светился от двойного счастья: и война закончилась, и его младшая дочка, пропавшая без вести четыре года назад, накануне прислала письмо, что жива и скоро приедет домой, да не одна, а с мужем-югославом.

Светозар выкатил из подвала пузатый – ведра на два – бочонок вина ещё довоенного урожая. Растопчин и его сослуживец капитан Аким Зайцев не могли старика не уважить – с удовольствием присели за стол.

И за Победу, и за мир, за здоровье Светозара и его дочки – тост шёл за тостом, вино было отменным, и контрразведчики так приложились к щедрому бочонку, что старику, тоже изрядно опьяневшему, пришлось звать на помощь соседа, и уже вдвоём они кое-как затащили бесчувственных парней в дом, уложили по койкам…

Капитан Зайцев погиб спустя несколько дней: женщина на улице случайно опознала предателя, бывшего агента гестапо, и сообщила об этом первому встреченному советскому офицеру.

Им, на свою беду, оказался Аким Зайцев, он бросился за предателем – завязалась перестрелка…

С тех пор минуло больше полувека, но Растопчин и теперь помнил, как гудела наутро после Дня Победы у него голова…

***

Чья-то нежная прохладная ладонь ложится на горячий лоб, и сразу снимает боль. Становится необычайно легко, и генерал даже перестаёт чувствовать своё тело.

Он открывает глаза и замирает от изумления: ему открывается огромный весенний сад с раскидистыми и буйно цветущими яблонями, их стволы у подножий утопают в яркой свежей траве, а ветви, смыкаясь поверху, образуют бесконечный тоннель из зелёной листвы и розоватых соцветий.

Под деревьями – длинный, грубо сколоченный из дубовых досок стол, за которым на широких скамьях сидят солдаты и пьют вино – это их нестройный громкий говор вернул Растопчина из забытья.

– Проходи, воин! – тихий девичий голос за спиной заставляет вздрогнуть. – Здесь тебя помянули добром!

Обернувшись на голос, он встречает синие глаза, полные любви и нежности. Стройная девушка в новенькой гимнастёрке улыбается ему светлой улыбкой. У неё на плечах погоны сержанта с медицинской эмблемой, и он счёл бы её санинструктором или медсестрой, но что-то в облике девушки явно не так.

В следующее мгновение Растопчин понимает – таких длинных, распущенных и льющихся до пояса золотыми струями волос у сержанта медицинской службы просто не может быть по уставу. Но неуставной вид и необычное обращение девушки его не удивляют, наоборот – в нём всё больше крепнет ощущение, что, наконец-то, чёрт знает – откуда, он попал к своим.

Сергей ответно улыбается белокурой красавице и возвращается взглядом к столу. Ему кажется, что он проснулся в далёкое майское утро сорок пятого года, и эти ребята за столом шумно празднуют Победу.

– Серёга! – с ближнего края скамьи вскакивает капитан Зайцев, радостно обнимает Растопчина и тащит за стол, где уже освобождается место, и в жестяную солдатскую кружку течёт для него из кувшина красное пенистое вино.

Душа растворяется в ликовании майского утра, и кажется ей, что это опьянение светом, радостью, предчувствием любви и небывалым внутренним покоем продлится бесконечно…

***

Тревога пробилась исподволь: боковым зрением Сергей отметил, что люди, сидящие подальше, как только он перестаёт смотреть прямо на них, неподвижно застывают каждый в своей позе и выглядят призрачными голографическими фигурами.

Растопчин прикрыл глаза, тряхнул головой и тут же перепроверил своё неприятное открытие. Картина повторилась – улыбающийся майор-танкист весело подмигнул ему, но сразу замер с полуприподнятым стаканом в руке, как только Сергей перевёл взгляд чуть в сторону.

Всмотревшись в дальний край стола, Растопчин обнаружил, что там, среди привычных защитных гимнастёрок, контрастно выделяются расшитые позументами синие и зелёные мундиры с цветными отворотами, кое-где – и гусарские ментики, а на головах у пирующих солдат – и высокие кивера, и треуголки с белыми плюмажами, а ещё дальше поблескивали островерхие шлемы-шишаки…

– Где это мы и что с нами, Аким? – задыхаясь нарастающей тоской, спрашивает Растопчин сидящего рядом Зайцева.

Аким держит двумя пальцами смятый мундштук только что раскуренной папиросы и с удивлением смотрит на Растопчина:

– Ты это о чём, Серёга? – в следующее мгновение по лицу его пробегает резкая тень, и он вскакивает, отбрасывая свою папиросу и наспех оправляя гимнастёрку. – Виноват, товарищ генерал-лейтенант!

Цветущее утро мгновенно гаснет. В нахлынувшей слепой темноте возвращается дикая головная боль, но тут же исчезает. Причина её известна Растопчину, она проста, но он никак не может сосредоточиться и вспомнить эту причину…

***

Непроницаемый мрак начинает медленно сереть. Холодный свет, проникая сквозь веки, возвращает угасшие мысли.

Происходящее не укладывалось ни в одну из незыблемых конструкций, из которых состояло до сих пор его понимание мира.

Растопчина воспитали на всепобеждающих идеях диалектического и исторического материализма и сделали убеждённым атеистом. Тем не менее, к людям, верующим в загробную жизнь, он относился с сочувствием, полагая, что не каждый способен выдержать осознание неминуемой смерти, а потому слабые пользуются религией, как душевным наркозом, снимающим страх.

Ещё на фронте он не раз видел, как под обстрелом или бомбежкой призывали Бога на помощь даже комсомольцы с коммунистами, и его это не удивляло…

Сам он тоже боялся смерти, но от паники перед ней избавился именно на войне. Не потому, что сделался бесшабашным храбрецом, а потому что слишком много людей там умирало на глазах у тех, кто – ещё на день, на час – оставался пока в живых. И за каждую последующую минуту никто не мог поручиться…

Сознание неожиданно выхватило из этих воспоминаний слово «смерть» и оно стало ключевым – Растопчин вспомнил, наконец, почему у него так зверски болела голова, и всё тут же прояснилось: «Дрогнула рука, промахнулся! – то ли с отчаянием, то ли с надеждой подумал генерал. – Стрелял же в упор! Я, получается, был в бреду…»

– Может, показать ему его тело с дырой во лбу? – прозвучавший рядом голос оборвал неоконченную мысль и заставил очнуться. – Пусть вложит в рану свой перст?

Сергей открывает глаза и снова находит себя сидящим за столом в старом яблоневом саду.

Только сад уже неузнаваем: голые, узловатые ветви поднимаются вверх, словно множество рук, протянутых к серому небу в немой молитве. Земля вокруг густо устлана почерневшей опалой листвой.

Перед Растопчиным через стол сидят двое седых бородатых стариков. Оба они на лицо – как две капли воды, но одеты по-разному.

На одном – парадный мундир полковника советской армии. На левое плечо наброшен бывалый – с подпалинами и грубо заштопанными дырами – военный полушубок.

Второй старик – в опрятном, но заметно поношенном штатском костюме со старомодным коротким галстуком – у него вид типичного провинциального интеллигента, а на столе перед ним – две потёртые картонные папки с завязанными на бантики тесёмками.

– Ты только что видел Ирий, генерал, – поясняет полковник, – светлый рай наших пращуров, куда отправляются души павших воинов. Там вечно пируют все, кто честно умер на поле брани с оружием в руках…

Происходящее нереально и нелепо, но Растопчин пристально вглядывается в лицо полковника. Оно напоминает ему суровый иконный лик, а вот глаза, пожалуй, для иконы слишком страшны: огромные зрачки без радужной оболочки смотрят из бездонного мрака.

– Тебе пока нет места на том пиру, – продолжает полковник. – Дело твоё рассматривают. Может быть, ты получишь надежду и на Ирий, но через новое воплощение …

Растопчин ощущает в душе нарастающий холод. Он совершенно не в силах себе что-либо объяснить.

– Тело твоё, генерал, лежит в морге при центральном госпитале, – полковник складывает на груди крестом свои широченные ладони. – Его обряжают к торжественному переходу в прах.

– Так значит я … – начинает Растопчин и осекается.

– Значит! – старик утвердительно взмахивает бородой. – Ты умер, генерал.

– И тот свет…

– Да, тот свет! – снова кивает полковник. – Только мы называем его Навью.

Старик в штатском, между тем, раскрыл одну из своих папок.

– На высокие звания и должности – Суд здесь не смотрит! – сообщает он, не отрывая глаз от каких-то разномастных бумаг, напоминающих дело оперативной разработки. – Но я надеюсь, что в твою пользу будет зачтён полушубок! – старик указывает глазами на полушубок, наброшенный на плечо брата.

– Полушубок? – недоумевает Растопчин.

– В декабре сорок четвёртого, – подсказывает ему полковник, – раненный в грудь пожилой солдат в открытом кузове «студебеккера»…

И Сергей вспомнил: ему тогда срочно нужно было добраться до особого отдела дивизии, а единственным попутным транспортом оказался этот «студебеккер», на котором отправляли в тыл троих тяжелораненых. В последний момент в кабину усадили ещё двоих забинтованных бойцов, которые могли кое-как сидеть.

Лейтенанту Растопчину пришлось забираться в кузов, наспех устланный прелой соломой.

Пожилой солдат, укрытый поверх собственной шинели ещё какой-то промасленной телогрейкой, лежал с неестественно белым от боли и холода лицом.

Когда машина помчалась, виляя вокруг воронок, по разбитому шоссе, Сергей случайно поймал его взгляд и даже не услышал, а прочитал по слабому движению губ солдата и по обречённому выражению его глаз: «Замёрзну!»

Растопчин скинул с себя полушубок и, подоткнув с боков, укутал им раненого, а поверх снова набросил на него шинель и телогрейку.

Хотя весь путь составлял всего-то километров десять, лейтенант успел продрогнуть чуть ли не до костей…

– Солдат выжил? – спрашивает Растопчин у стариков, потому что в тот далёкий день, как только «студебеккер» поравнялся со штабом дивизии, он попросил водителя притормозить и спрыгнул почти на ходу. Полушубок ему нашли другой, и он напрочь забыл об этой истории.

– Да, солдат выжил! – старик начинает складывать свои бумаги. – Он потерял много крови, и переохлаждение его бы добило наверняка.

А после госпиталя его комиссовали, он вернулся домой в твоём полушубке и не раз потом рассказывал жене и детям о неизвестном лейтенанте…

– Кстати, а почему ты тогда полушубок-то пожертвовал? – спрашивает полковник. – Бравый лейтенант «Смерша» – занюханному солдатику?

– Не знаю, – Растопчин неопределённо пожимает плечами, – само-собой как-то получилось. Разве это важно?

Старцы переглядываются.

– Только это и важно, – заключает старик в костюме. – Это как раз очень важно, когда само-собой. Именно это и даёт тебе ещё надежду на новое рождение…

Он встаёт, зажимая подмышкой свои потёртые папки, за ним поднимается с места и его мрачный брат.

– На память! – прощаясь, полковник бросает на стол перед Растопчиным свой полушубок, и на поясе у него открывается короткий тяжелый меч в кожаных ножнах с металлическими, похоже – серебряными, накладками. Этот меч на месте уставного кортика выглядит более чем странно.

Вместе с гостями привстаёт и Растопчин. Уже не удивляясь ничему, он отрешённо смотрит, как они уходят, скрываясь за деревьями, эти странные старики. Затем генерал снова садится на стылую дубовую скамью. Он накидывает на плечи полушубок, и душе его становится чуть теплее в бесконечном осеннем холоде.

Вокруг, неизвестно кому, молча молятся старые яблони…

***

Не было времени.

Ни дня, ни ночи – неизменные полусумерки.

Стволы деревьев, казалось, уходили к горизонту, но горизонта тоже не было. Окружающее пространство напоминало музейную панораму, где на первых планах располагаются объёмные фигуры, а задний план – уже просто плоская картина с размытой перспективой.

Не было движения – сухому листу, неизвестно когда сорвавшемуся с ближней ветки, так и не удалось упасть на землю, и он обречённо висел в воздухе на одной и той же высоте.

Не было звуков, которые всегда с человеком даже в полной тишине – ни дыхания, ни биения сердца.

Не было красок – вокруг царствовал серый цвет в бесконечности своих оттенков – от почти чёрного – до почти белого, но чёрного и белого – не было.

Единственным ярким пятном – чуть ли не солнцем – светилось одинокое жёлтое яблоко, почему-то уцелевшее на соседнем дереве…

***

…Старый Растопча был непреклонен, и никаких возражений слышать не хотел.

– Соплив ты ещё больно, – говорил он своему семнадцатилетнему сыну, понуро стоящему перед ним посреди широкой горницы. – Вот когда сопли обсохнут, тогда и будешь сам решать – что тебе делать, и как жить! Али не видишь, что на Москве-то творится – наветы корыстные, расправы лютые? Думаешь, из блажи родитель твой место в дружине опричной тебе выговорил?

Сын угрюмо молчал, не подымая глаз.

– Сам пошёл бы, да лета уж не те… О семье пекусь: мало ли – снаушничает кто, упаси господи, в остроге сгноят, али вырежут всех от мала до велика! А своего-то, глядишь, и не тронут! – отец перекрестился и ещё больше нахмурил брови. – Завтра же позаутрене явишься к Басманову Лексею Данилычу, в ноги воеводе славному падёшь, скажешь, мол, Сергунька – Растопчин сын, по воле отцовской великому государю Иоанну Василичу служить пришёл! Ужо Басманов о тебе упреждён был…

Фитиль в масляной лампаде над головой Растопчи затрещал, огонёк её испуганно метнулся, но не погас.

– Всё – почивать ступай! – приказал Растопча сыну и сам грузно поднялся со скамьи. – На конюшне завтра Грача оседлаешь, он и норовом крут, и мастью чёрен – подстать службе-то будет!

***

…Болела душа и металась, и стыла: уже на третий день смертный грех принял Сергей – жену опального боярина Кокоры собственноручно саблей обезглавил…

…Из терема на двор выгнали всех босыми да простоволосыми. Мужчины, кто драться посмели, тут же и убиты были, а сам Кокора – первым лёг. Вопли и стенания женщин неслись над слободой, леденя кровь насмерть перепуганным ближним и дальним соседям.

Старшой над опричным отрядом, красавец Федька Басманов – Алексея Даниловича Бельского-Басманова сын, вскочил с широкого крыльца в седло и, морщась от истошных бабьих криков, стрельнул в Сергея бешеным и пьяным от крови глазом:

– Эй ты, молокосос, поди-ко сюда!

Замирая от ужаса, на неверных ногах подбежал к нему Сергей и встал у золоченого стремени.

– Сабля почему твоя в ножнах? – грозно спросил Федька. – Уж не целку ли свою соблюсти с нами решил?

Ближние опричники дружно заржали.

– А ты отдай нам его повечеру, Фёдор Лексеич, – выкрикнул кто-то за спиной. – Мы его и оскоромим!

Басманов ощерился в срамной ухмылке:

– Слыхал? – Фёдор указал Сергею на боярыню Алёну, застывшую на коленях у бездыханного тела мужа. – Ступай, недоросль, избавь от страданий вдову боярскую!

Со змеиным посвистом выскользнула из ножен сабля, упала боярыня мужу на грудь, слилась их кровь воедино…

– Награду Растопче-сыну! – выкрикнул блудоглазый Басманов. – С починком тебя, опричник!

Награда была по деянию – подали на пике свежеотрубленную собачью голову:

– К седлу приторочь – наш ты теперь!

Омертвело Кокорино подворье.

Все участники расправы уже сидели в сёдлах, выстраиваясь к отъезду, но подозрительный Басманов вдруг обернулся к Сергею, указал нагайкой:

– Проверь-ко в подклети – не затаился ли кто?

Не иначе, сам дьявол Федькой водил – не слухом, не взором, а нутром чуять сподобил: она стояла в углу за бочкой сорокаведёрной, самая младшая Кокорина дочь-отроковица, тощенькая, ростом пониже бочки, а на лице – глазищи одни – большие и скорбные уже не по-детски.

Шагнул к ней Сергей, а она молча руку из-под тряпья выпростала и тянет ему навстречу ладошку с большим жёлтым яблоком.

Сомлел новоявленный опричник, да скоро опомнился – палец к губам приложил, да и вышел из подклети вон.

Перед взорами недоверчивых соратников он дубовую дверь за собой небрежно захлопнул, яблоко надкусил:

– Нет никого!

***

… Глухой окаянной ночью, отяжелевший от зелёного курного вина, едет домой молодой опричник. Грач, его конь, чёрный, как смольё, предвкушая тёплое стойло, несёт хозяина в темноте скорой трусцой по знакомым, спящим тревожным сном московским переулкам.

А вот уж и подворье старого Растопчи – два факела чадят у ворот. Коли факелы горят – ждёт сына отец, не ложится – есть, видать, разговор – важный, до утра не отлагаемый.

Трясёт седой бородой Растопча, чает перед сыном повиниться. Весть о расправе над семейством Кокоры жутким шепотком по Москве в одночасье разнеслась. Особо отмечали, как его Сергей отличился – одним ударом голову молодой боярыне снёс!

Яро кается Растопча: себя от беззакония опричного уберёг ли – не знамо, а вот имя своё – среди проклятых ныне же услыхал!

А ведь было ему, ещё поутру, дурное знамение: вороньё уж больно истошно кричало. Вышел на крыльцо – в стылом небе воронья стая с двумя кречетами бьётся. Да куда им, ворью серому, с соколами тягаться – кречеты взмыли ввысь и пропали, а одна из ворон упала замертво прямо посреди Растопчина двора, заалело на снегу кровяное пятно…

Откуда тут кречеты по зиме взялись – неведомо, и ёкнуло у Растопчи в груди от предчувствия близкой беды…

***

Не только отец опричника ждёт.

Таится во мраке конюх Радим, верный слуга боярыни Алёны, убиенной накануне вслед за мужем, вкупе с чадами и домочадцами со всеми почти.

Его жизнь сей день тоже кончалась: они с Алёной рядом росли, по малолетству даже играли вместе, хоть и неровня он был ей, боярской дочке.

Взрослели тоже рядом, но между ними – никогда ничего, кроме взглядов мимолётных, от которых замирало и томилось сердце, а уж об ином в ту пору и мыслить не смели!

Когда прикатили к боярину Даниле Лобану в его вотчину на Онеге сваты от Кокоры – Алёну сватать, Радим чуть руки на себя не наложил.

Стар был Кокора: отец невесты всего-то о семи годах его старше. Давно знавали бояре друг друга, в походах военных вместе бывали. Потом овдовел Кокора, вот и удумал дочку у Данилы сосватать. А тот и непрочь – жених-то богат, и роду старинного, к государю в столице близок, да и телом крепок ещё.

С ума от тоски смертной сходил Радим, но Алёна потом по-своему всё и разрешила: отъехали с ней на Москву самые близкие слуги, и конюх – среди них…

У Радима под широкой полой тулупа – старый татарский лук роговой да три белопёрых стрелы.

Торопливый конский топот он услыхал издалека, упёрся спиной в тесовый забор, за которым прятался, стрелу на тетиву наложил…

…Чёрный злой конь храпел и яростно вертелся на месте, впервые не понимая своего седока. А седок – с белопёрой стрелой меж лопаток – разрывал коню губы, жестоко тянул на себя узду, но всё уже было кончено – ноги выскользнули из стремян и, описав руками медленную дугу, всадник упал на мёрзлую землю.

Его конь тут же застыл рядом как вкопанный. Скосив глаза, молодой Растопча угасающим взором смотрел на берёзовую метлу и мёртвую собачью голову с ощеренной пастью, притороченные к остывающему седлу…

***

…К исходу ночи пара лошадей – где намётом, где рысью – уносила от Москвы широкие сани-дровни. Торопил своих лошадок конюх Радим, подхлёстывал гужами сыромятными – поскорее бы от беды, да подальше, пока ещё не рассвело.

Вёз он на Онегу вести недобрые, с такими вестями и не ехать бы, да спала в санях, с головой завёрнутая в овчину, маленькая боярышня Кокорина – ради той отроковицы и ехал Радим, и спешил.

По пути он боярышню за дочку свою выдавал, и сам того не ведал, что правду чистую людям сказывал, ибо тайны сей Алёна ему так и не выдала – в могилу с собой унесла…

***

… А молодому опричнику чудилось: он во сне куда-то летел, а очнувшись, увидал вокруг оголённые старые яблони и подивился глухой тишине, в которой не слышал даже ни своего дыхания, ни биения сердца.

В странном оцепенении опричник побрёл меж деревьями, пока путь ему не преградил невиданных размеров дубовый стол, не было конца которому ни в одну сторону. И будто голоса ему почудились множества людей, за столом тем пирующих, почудились, да смолкли…

Тогда он повернул одесную и долго шёл вдоль стола. Шёл без устали, пока не заподозрил новый морок: будто не он идёт, а стол и деревья сами плывут мимо него…

И вот – человек за столом! Чудной, босомордый по-иноземному – у посольского приказа да на торжищах бывали таковые на Москве: вроде мужик сам в летах немалых, а борода с усами – наголо выскоблены, будто юнец он совсем.

Сидит чужеземец, взор неподвижно в одну сторону уставил, на опричника не шелохнулся даже. Обернулся опричник в ту же сторону – будто стрелой поразило его – узнал он жёлтое яблоко! Обернулся назад – чужеземца узнал!

Грохнуло, как из пищали огненной, прямо в лицо – и всё погасло…

***

На этот раз они выглядели торжественно и сурово, и одежды их были белыми.

Один из братьев был опоясан тяжёлым мечом, у другого в руках – тугой пергаментный свиток. Тонкие серебряные обручи венчали седые, как зимняя лунь, головы старцев. Они внезапно возникли перед столом, за которым неподвижно сидел Сергей Растопчин, и он вздрогнул, выходя из оцепенения.

Неожиданный облик старцев его не удивил, и даже напротив – мнилось ему, что сейчас обличье у них как раз по чину.

Повинуясь безмолвному внутреннему приказу, Растопчин встал, сбросил с плеч полушубок и выпрямился перед братьями, как в строю.

– Дело твоё решено! – младший из братьев развернул свой свиток. – Многое прощено тебе, потому как совесть хранил, а особо – корысти своей не имел, Несыти не служил, даже когда неправое исполнял. И обрекаешься ты новому воплощению на двести четыре лета земных!

– Двести четыре? – растерянному Сергею показалось, что он ослышался. – Разве столько живут?

Старцы многозначительно переглянулись.

– А ты и не родишься человеком, – пояснил меченосец. – В новой жизни ты станешь дубом!

«А если туп, как дерево, – родишься баобабом, – слова забытой песни промелькнули в сознании Растопчина с уничтожающей иронией, – и будешь баобабом тыщу лет, пока помрёшь…»

– Это у вас от гордыни безмерной – возноситься над прочими сущими! – тут же откликнулся на его мысли меченосец. – А откуда вам ведомо, что дерева и травы неразумны?

– Ну да, – с горечью заметил старец со свитком, – если сущность молчит, не отвечает ударом на удар, не пожирает себе подобных – она примитивна и неразумна – так что ли, Растопчин? И наоборот – самое болтливое, злобное, вероломное и воистину ненасытное существо – светоч разума, венец творения?

Твои далёкие пращуры поклонялись этому древу – думаешь, почему?

– Не трать речи попусту, всё он отныне изведает сам, – заключил меченосец, прерывая брата. – Пора ему – сороковина на исходе!

Сергей с невыразимым облегчением почувствовал, что сознание меркнет, и он засыпает…

***

После смерти генерала Растопчина прошло сорок дней, и в лесу вокруг дачного посёлка уже вовсю хозяйничала осень.

Вдова, Ирина Михайловна, спозаранку зажгла перед портретом мужа свечу, вышла на балкон и помолилась – молча, истово, всей скорбящей душой. Обращаясь в широкое, бездонное небо, она даже не знала, кому именно адресует свою молитву, просто очень хотела, чтобы там, в горних высях, её услышали…

…Тем же утром проворная лесная белка неустанно трудилась – скакала по стволам и верхушкам засыпающих деревьев, таскала последние припасы на зиму. Где-то рядом тревожно затрещала сорока – белка вздрогнула, уронила вниз крепкий тяжёлый жёлудь.

Угодил жёлудь как раз в старую кротовину – не достать, да серая хлопотунья в ту же минуту о нём и забыла!

***

Весной на том месте потянулся к свету крохотный – в два резных листочка – дубовый росток…

 

Глава 1

Николай Иванович Зименков владел в столице довольно обширным бизнесом, но главной деловой составляющей в нём была оптовая поставка компьютеров и другой сложной офисной техники.

Ещё в советские времена, будучи сотрудником внешнеторгового ведомства, Зименков выполнял очень деликатные заказы правительства, закупая через третьи-четвёртые руки новейшие электронные приборы и комплектующие изделия для нужд оборонных предприятий. В разработке и производстве этих систем СССР сильно отставал от Запада и Японии.

Благодаря этой негласной деятельности, Николай Иванович обрёл связи в очень влиятельных кругах, которые остались весьма ценными даже после крушения великой советский империи.

Зименков сразу ушёл в бизнес, где его зарубежные деловые связи в новых условиях вообще не имели цены.

Преобразованная Россия в высоких технологиях стремительно провалилась глубже некуда. Заказы оборонных предприятий, где производство умирало, резко сократились, и от них Зименков получал лишь редкие бессистемные заявки.

Зато общая потребность в персональных компьютерах и офисном оборудовании стремительно нарастала. На первом этапе конкурентов у Зименкова практически не было, и он это использовал в полной мере.

Пришли очень большие деньги. Настолько большие, что их уже нельзя было не заметить. В середине девяностых некие крутые парни, промышлявшие рэкетом, позарились и на бизнес Николая Ивановича. С растопыренными пальцами они вошли к нему в кабинет с предложением взять их в долю.

Всё могло закончиться для Зименкова очень скверно. Но у него оставались надёжные друзья из военной разведки. Эти друзья сделали так, что главные персонажи из покушавшихся – внезапно и одновременно – исчезли. Может быть, они сбежали из страны, но, во всяком случае, их никто уже после не видел ни живыми, ни мёртвыми.

Слух о неудавшемся «наезде» быстро распространился. На столичных «деловых» и «блатных» это произвело очень сильное впечатление – фирму Николая Ивановича на какое-то время оставили в покое, но он, не дожидаясь новых приключений, тут же создал собственную службу безопасности. Её организовали всё те же друзья – отставные офицеры из военной разведки и КГБ. Честные служаки, испытанные профессионалы, они почему-то стали неадекватны своим обновлённым ведомствам, и предложения Зименкова пришлись для них весьма кстати.

Возглавил службу досрочно отправленный на пенсию генерал-лейтенант Скорняков. Скоро его подразделение стало не только одним из самых эффективных в столице, но и приобрело некие позиции в странах, куда распространялись интересы фирмы.

***

В это подразделение Николай Иванович определил потом и своего зятя, бывшего капитана милиции из провинциального Опорска.

Встретили его поначалу настороженно, но скоро рассмотрели в Василии Рубахине дельного парня, и он стал своим.

Изначальная школа, обретённая в угрозыске, у Василия была неплохой, но новые коллеги ещё год без всяких поблажек «обкатывали» и «отёсывали» его в профессиональных делах, прежде чем он приблизился к нужному, по их мнению, уровню.

По настоянию тестя, Рубахина интенсивно обучали английскому языку. Наука давалась поначалу нелегко, но домашний тренинг взяла на себя жена Наталья, и в один прекрасный день Василий с удивлением обнаружил, что без всякого напряжения понимает беседу двух американцев, беспечно болтавших в приёмной Зименкова.

По старой привычке немало времени отдавал он и спортзалу, где его сослуживцы трижды в неделю совершенствовались в искусстве рукопашного боя.

Сам Зименков к тренировкам зятя относился сдержанно.

– Это уже лишнее! – слегка поморщась, заявил он, когда тот однажды явился на работу с огромным синяком под глазом. – Форму поддерживать, конечно, надо, но я предпочёл бы, чтобы мозги свои ты поберёг…

Нужно сказать, что с переездом Василия в столицу его отношения с тестем очень скоро переросли действительно в родственные.

Николай Иванович души не чаял во внучке Танюшке, а когда стало известно, что скоро дочь подарит им с бабушкой ещё и внука, скупой на внешние эмоции Зименков даже прослезился.

Но, оставаясь человеком практичным, он теперь считал для себя очень важной задачей укрепить позиции зятя, сделать всё возможное, чтобы дочь и внуки были за Василием, как за каменной стеной.

В последнее время у него серьёзно пошаливало сердце. В тайне от родных Николай Иванович прошел обследование в одной из клиник Германии, и там сказали ему, что фатального ничего пока нет, но следовало бы подумать о плановой операции. Естественно, что нагрузок, особенно нервных, следует тщательно избегать.

Но избегать нагрузок значило – отойти от дел, чего Зименков не мог себе позволить.

– Может, всё-таки лечь тебе на операцию? – тревожился Скорняков. – С сердцем шутки плохи!

Зименков грустно улыбнулся:

– Мне кажется, что после семидесяти иметь здоровое сердце даже глупо: есть риск лишиться такой великой роскоши, как быстрая смерть. А перспектива долго ждать её живым, но бессильным и безмозглым чучелом – мне как-то вот не нравится.

– Ну, ты брось такие мысли! –проворчал Кирилл Максимович. – Мы с тобой ещё…

Зименков с той же горькой улыбкой его перебил:

– Это, Максимыч, в тебе наивная привычка из юности – думать о будущем, как о чём-то бесконечном, а у нас с тобой и настоящего-то теперь – глотка по два-три на брата…

***

Дела, слава богу, шли у фирмы пока нормально, деньги работали, но Николай Иванович видел, как стремительно, в режиме ошеломляющих скачков, развиваются компьютерные технологии, и с тревогой сознавал, что с каждым днём всё меньше соответствует своей роли в компании.

– Глупеем понемногу, Максимыч! – заявил он как-то Скорнякову. – Новые компьютерные продукты для меня всё больше и больше – тёмный лес. Должен тебе признаться – я уже в них ни хрена не понимаю, то есть, не способен адекватно выстраивать политику компании, а это опасно.

Как ты и сам знаешь, я неплохо справлялся, когда требовалось физически насытить наш рынок компьютерами, простой периферией и элементарными программами.

Для этого, кстати, большого ума и не требовалось – покупаешь подешевле, продаёшь подороже – фокус старый, как мир. Весь секрет моего успеха лишь в том, что в нужное время я имел прямой доступ к производителям, они меня знали, и первые массовые партии техники дали, по сути, под честное слово – товарным кредитом. Несколько хороших оборотов – и меня было не догнать. С долгами рассчитался, в дело пошли уже свои деньги.

Скорняков слушал друга не перебивая, чтобы дать ему выговориться – понимал, как нелегко носить в одиночку такие мысли.

– С размаху хотел вложить заработанное в собственное производство, – продолжал свой невесёлый монолог Зименков. – Подобрал даже площадку походящую, партнёров хороших из Белоруссии, но рулевые новой рыночной экономики меня тут же и обломали. Ты помнишь, Максимыч, когда в середине девяностых вдруг установили новые пошлины: комплектующие элементы ввозить стало на порядок дороже, чем готовую технику? – Зименков покачал головой. – Я тогда, старый дурак, приехал в министерство, спрашиваю тамошних делоплётов: как это, ребята, понимать? Мне же на ваших новых условиях даже простая сборка на своей территории будет невыгодна, не говоря уж о производстве более-менее полного цикла!

– А они?

– А они сделали деревянные морды: ты, дескать, уважаемый Николай Иванович, зря голову морочишь себе и нам – у тебя налаженный бизнес, приличные обороты, вот и торгуй своими компьютерами, пока торгуется!

– Помню я всё это! – вздохнул Скорняков. – Мы ведь, по наивности, тоже поначалу отслеживали разговоры и переговоры по поводу этих пошлин. Документировали – кому, и какие суммы падали на банковские счета от зарубежных фирмачей, – генерал неожиданно рассмеялся, – и в итоге даже мне лично кое-что перепало!

Зименков с изумлением вскинул брови:

– Тебе?

– Да, отстегнули по заслугам! – Скорняков, интригуя, прищурился. – Когда я пришёл наверх с докладом, там так и сказали: ты хорошо поработал, генерал, и вот тебе – твоя пенсия! Теперь езжай на дачу и пиши мемуары…

***

Продолжая оптовую торговлю оргтехникой, Зименков стал серьёзно вкладываться в информационные технологии.

У него появился объект постоянной заботы – превосходно оснащенный специальный центр. Оборудование центра регулярно пополнялось за счёт новейших разработок в электронике, традиционно запрещённых к продаже в Россию, но Николай Иванович давно знал, как эти запреты обойти.

Программный продукт, создаваемый у Зименкова, стал понемногу находить сбыт, и оценивался, как весьма приличный. Выход на высокий рынок представлялся задачей нереальной, но Николай Иванович упорно финансировал это направление, потому что знал: достаточно появиться одной сумасшедшей голове с дерзкой идеей – и всё может измениться коренным образом – роль человеческого фактора в этом бизнесе почти абсолютна. И он вкладывал деньги в людей.

Руководитель центра, тридцатилетний Дмитрий Баюнов, имел статус полноправного заместителя Зименкова и был подотчётен только ему и Скорнякову.

Основной персонал, подчиненный Баюнову – три десятка специалистов, наполовину состоял из почти мальчишек и выглядел неординарно: очкастые, лохматые или стриженые наголо, в потертых джинсах, отстранённые от обыденности, они жили исключительно своей работой, и каждый был по-своему талантлив.

Для этого персонала в офисе была оборудована и зона отдыха, где, при желании, можно было поспать и поесть, потому что «айтишники» нередко погружались в работу настолько, что не выходили никуда целыми сутками .

Платили им очень прилично, но ни свою зарплату, ни условия работы они не считали решающими стимулами: главным для них был доступ к мощным электронным «игрушкам» и возможность самореализоваться в киберпространстве…

Скорняков однажды искренне засомневался, когда Баюнов прислал к нему на согласование лопоухого кандидата в работники, которому ещё и шестнадцати не было.

Оставив невозмутимого рекрута подождать в приёмной, Скорняков зашел к Зименкову:

– Не детский же сад у нас! – воскликнул он, доложив о своих сомнениях.

– Беда в другом, Кирилл Максимыч! – покачал головой Зименков. – На этого вундеркинда уже не только мы успели обратить внимание. Если парнишку сейчас не подберём – ему завтра предложат вид на жительство – сам знаешь, где. У них там, в лабораториях полно ребят с русскими фамилиями и с возрастом – до тридцати!

Очень скоро Скорняков раскаялся в своих заблуждениях насчёт юного новобранца: получив в распоряжение достойную технику, лопоухий гений стал щелкать, как орехи, сложнейшие защитные программы чужих серверов.

Кирилл Максимович забрал этого мальчишку, Степана Шорникова, в свою службу и зауважал, как серьёзного профессионала.

***

Как-то пригласив Скорнякова, Зименков положил перед ним папку с обзором новостей компьютерного рынка и устало откинулся в кресле.

– Обрати здесь внимание на первое сообщение. Какая-то компания «Tell-Inter» – я что-то не встречал раньше о ней никакой информации – заявила, что работает над особым чипом, который из всей гаммы электрических сигналов мозга сможет распознавать ментальные команды по управлению компьютером. – Николай Иванович выпрямился. – Любопытно, Максимыч? Чип предполагают вживлять в голову. Они всерьёз ведут речь о нейроинтерфейсе.

Скорняков кивнул, подвигая к себе бумаги:

– Да, я об этом уже не раз читал, но не в связи с «Tell-Inter». Тема витает в воздухе. Выглядит она пока ещё фантастично, но любопытно весьма!

– Нужно к этой компании присмотреться, дай, для начала, задание твоему гению Шорникову – пусть попробует пройти к ним на сервер. С этого момента мне нужно всё, что можно и нельзя получить по данной теме. – Зименков снял и тщательно протёр очки. – Баюнова я уже озадачил, теперь и ты задействуй все твои возможности – в деньгах, если нужно, не скупись!

– Понял, Николай Иваныч, поручу. – Скорняков поднялся. – Но в чём тут проблема-то?

– Предчувствия, Кирилл Максимыч, пока только моя мрачная интуиция! – задумчиво ответил Зименков. – Как только сформулирую что-то для себя, тебе первому расскажу.

– Ага! – улыбнулся Скорняков. – А ещё жаловался мне, что отстаёшь от времени…

– Видишь ли, Максимыч, – Зименков водрузил свои очки на переносицу и улыбнулся в ответ. – Мы, старики, безнадёжно отстали от молодых в заморочках с высокими технологиями, но зато им, молодым, ещё бежать и бежать за нами, чтобы так узнать эту жизнь и людскую натуру, как знаем её мы…

***

В это же время некий инвестор в Лондоне удачно завершил сделку по приобретению ста процентов акций компании «Tell-Inter». Компания ещё не успела занять особого места на рынке, а потому сделка прошла негромко и незаметно.

Инвестором был Серж Гольдштейн…

Накануне Гольдштейн встретился со своим старым партнёром Юнусбековым.

Они обстоятельно поужинали в ресторане, и вышли прогуляться по пустеющей в поздний час набережной Темзы. Здесь, у холодной осенней реки, Серж поведал Юнусбекову о главной цели этой встречи:

– Я ухожу из нашего бизнеса, уважаемый Элгазы! Ты, если захочешь, восстановишь сеть, и она будет только твоя.

Таджик церемонно развёл руками:

– Ты меня, как всегда, удивляешь, Валерий Сергеевич, но я доверяю твоей мудрости.

В их совместных делах интеллект Гольдштейна и восточная хитрость Юнусбекова постоянно играли в поддавки, но, демонстративно делая уступку за уступкой, каждая сторона всегда готовила только собственный выигрыш.

Ход Гольдштейна был неожиданным, и Юнусбеков с большим интересом ждал пояснений.

– Видишь ли, почтенный мой друг Элгазы, – в обычно бесцветном голосе партнёра Юнусбекову почудились даже некоторые проникновенные нотки, – у меня нет семьи, нет жены и любовниц, которых нужно ублажать дорогими подарками, нет детей, в чьё будущее следует вкладывать деньги. Так почему бы мне не перейти к более спокойной жизни?

Гольдштейн посмотрел на таджика долгим и кристально честным взглядом:

– Чтобы тебе легче было восстановить сеть, я передам тебе некоторые связи в России и на Балканах – из тех, что уцелели.

Юнусбеков, по смыслу сказанного, должен был испытать к партнёру горячую благодарность за столь ценный подарок, но Элгазы, напротив, ощутил лишь растущее беспокойство: ситуация противоречила всем обычаям в их отмороженном бизнесе, и в ней должен быть скрыт какой-то тонкий подвох.

– Кроме того, ты можешь попытаться найти в России человека, который когда-то давно украл у меня тонну героина и где-то её прячет. – продолжал искушать партнёра Гольдштейн. – Анубис с этой задачей так и не справился. Возьмёшься? Я тебе помогать буду отсюда.

– Но…

Чтобы не испытывать дальше недоверчивого таджика, Серж назвал свои условия:

– Мне – всего лишь треть денег, после реализации, конечно.

– Но …

И здесь Гольдштейн партнёра окончательно добил:

– Все свои расходы на поиск товара и на его реализацию – вычтешь из моей доли.

– А может, он уже всё сам продал?

– Ну, это вряд ли! – почему-то уверенно заявил Гольдштейн. – И, по-моему, он давно уже ищет себе смерти – вот и помоги ему!

Они ударили по рукам…

 

Глава 2

В своё московское представительство Болотников-Вуйкович попал только к концу сентября. Теперь его главной целью была встреча с бывшим милицейским капитаном Рубахиным.

Разыскал он его довольно быстро, но подходить сразу не стал: решил присмотреться к окружению.

Респектабельный тесть-миллионер, красавица-жена, здоровые дети, тёмно-серый «бентли», квартира в престижном жилом комплексе, солидный офис – судьба отвалила вчерашнему милиционеру столько, что её щедрость прямо-таки поражала.

Болотников даже затруднялся с поводом для первого знакомства, проще говоря – не знал, «на какой козе подъехать» к этому баловню судьбы, чтобы избежать лишних объяснений со службой охраны и секретарями в приёмных.

Войти в офис Зименкова можно было лишь со стороны внутреннего дворика, но и туда вход без приглашения был закрыт. Жилой комплекс на севере столицы, где располагалась квартира Рубахиных, тоже находился за серьёзным забором, под круглосуточной охраной, посторонних и незваных на территорию, а уж тем более – в подъезды, не пускали.

Выслушав доклад Ангела Друбича, Болотников возмутился:

– Буржуи чёртовы – отгородились! – проворчал он. – Что же мне теперь, эту встречу – как спецоперацию готовить?

Решение, конечно, нашлось: Рубахин не прекращал тренировок и вместе с коллегами регулярно появлялся в дорогом спортивном клубе. Болотников приобрёл абонемент в этот клуб и себе, записавшись в секцию рукопашных единоборств.

Дежурный тренер, впервые встретив Вуйковича, бросил несколько озабоченный взгляд на его седину, деликатно предупредил:

– Здесь – только профессионалы!

– Спасибо! – улыбнулся Игорь. – Я учту! – уже по тому, как люди разминались, он и сам прекрасно видел, что в зале собрались бойцы бывалые.

Тренер кивнул головой и представил его присутствующим:

– Господин Марко Вуйкович – наш друг из Сербии. Прошу оказать внимание!

Семеро спортсменов поочерёдно назвали свои имена, скрепляя знакомство рукопожатиями. Когда подошёл черёд Рубахина, Игорь чуть дольше задержал его ладонь в своей руке и внимательно посмотрел Василию в глаза. Тот, без сомнения, уловил неожиданный акцент, но сделал вид, что ничего не почувствовал.

Игорь, усмехнувшись про себя, отошёл к шведской стенке.

После разминки, когда бойцы разбирались для спарринга, Болотников получил подтверждение, что сигнал принят – Рубахин молча подошёл к нему и принял стойку.

Игорь ответил тем же.

«Не осрамиться бы!» – мелькнуло в голове.

Был, конечно, возраст, но была и старая школа, которая ни разу не подвела Болотникова в самых острых ситуациях.

Спокойно выдержав атакующий взгляд молодого соперника, он поймал его на первом же выпаде своим особым захватом и в следующую секунду жёстко припечатал к ковру.

Остальные бойцы, с интересом следившие за началом необычного поединка, сдержанно, но дружно проаплодировали – они знали способности Василия и могли по достоинству оценить молниеносную победу седого серба.

Слегка ошеломлённый, но искренне улыбающийся Рубахин поднялся на ноги и протянул руку:

– Спасибо вам, Марко! Я оценил! – он поправил пояс борцовской куртки. – Кто вы такой и чего от меня хотите? – вопрос его прозвучал уже тихо и совершенно серьёзно.

– Нужна встреча и разговор в другой обстановке! – Игорь почувствовал, что парень ему определённо нравится. – Речь идёт о событиях в Опорске и в Ильинском.

Взгляд Рубахина потемнел:

– А вы имели к ним какое-то отношение?

– Тот, кто направлял тогда отморозков к дому братьев Вознесенских, – ответил Болотников, – и мой давний враг…

– Так вы – знали стариков?

– К сожалению, не знал. Но обо всём – при новой встрече! – Игорь назвал номер своего телефона. – Запомнил?

Василий кивнул.

Вуйкович улыбнулся и снова принял стойку:

– Продолжим наши танцы?

В оставшееся до конца тренировки время он учил Рубахина своему коронному захвату.

Ему когда-то рассказывал его наставник, что этим приёмом русичи владели ещё в незапамятные времена – в пешем бою бросали оземь коварных хазар, свирепых печенегов и прочих заклятых ворогов. Если приём довести до последнего, завершающего движения – враг уже не вставал…

***

Они встретились на следующий день в офисе сербов на Воронцовской.

Марко познакомил Рубахина с Ангелами, рассказал, вкратце, о своём бизнесе. Затем, за кофе и коньяком, пошла речь о том, ради чего и была назначена их встреча.

К удивлению Вуйковича, Василий никогда не слышал прозвища «Анубис» и уж, тем более, не подозревал о существовании какого-то Гольдштейна, да ещё и в Австрии.

Но разговор всё равно получился долгим.

Стало ясно, что Рубахин случайно зацепил важное звено наркосети в Опорске, которым руководил там начальник Центрального ОВД подполковник Старовский.

– Выходит, ты просто заставил Анубиса засуетиться, Василий, – подвёл итог Вуйкович. – Дальше уже пошла цепная реакция, которая погубила и Анубиса, и его сеть. Он переоценил твою роль, – Марко внимательно посмотрел в глаза собеседника. – А может быть – недооценил? Ведь это же ты после перестрелки в Ильинском передал офицеру ФСБ две толстых папки с документами? Я думаю, именно эти твои папки перепугали всю наркомафию…

– Какой интересный вы человек, господин Вуйкович! – Василий отодвинул от себя чашку с недопитым кофе. – Откуда, скажите, скромный сербский коммерсант может знать такие подробности?

По лицу Марко внезапно пробежала чёрная тень, и Рубахину показалось, что сидящий перед ним человек сразу постарел и осунулся. Даже глаза его, мгновение назад светившиеся острым интересом, погасли.

– Я предпочёл бы не знать ничего, – после некоторой паузы глухо произнёс он. – За этими познаниями – непомерная цена, Василий. И я не уверен, что расплатился по счёту – с меня, я думаю, ещё спросят – и на этом свете, и на том…

Вуйкович разлил по бокалам коньяк, провёл по лицу ладонью и, словно сменив маску, устало улыбнулся:

– Выпьем, капитан, и по-трезвому поговорим!

Они выпили – за тех, кому уже никогда не быть рядом…

– Так что же это всё-таки за папки были? – повторил свой вопрос Марко. – Государственная тайна?

– Они лежат у меня дома, хотите взглянуть – приглашаю в гости! – чтобы больше не интриговать Вуйковича, сообщил Василий. – Я вытащил тогда из горящего дома рукописи младшего из братьев – Гавриила Петровича. Это был недописанный роман, кстати, очень достойный роман, и я собираюсь издать его со своим послесловием. Долго собираюсь, к стыду своему перед стариками, и каким-то уж слишком длинным получается мой эпилог!

Предвидя ещё один вопрос удивлённого Марко, он уточнил:

– Я же ранен был, и, чтобы не тащить папки в госпиталь, передал их на время тому офицеру из ФСБ…

Дальше Рубахин узнал много для себя интересного. Рассказал ему Вуйкович, и кто стрелял в него на Кавказе, и про снайпера, что ждал его на похоронах в Ильинском, и кто такой был Анубис.

– А над всей сетью, которую ты когда-то так неловко потревожил, – закончил свой рассказ Вуйкович, – сидел неприметный и поганенький такой паучок, по фамилии Гольдштейн, до которого я ещё не добрался. Я ведь, Василий, очень рассчитывал, что в твоих знаменитых папках могло что-то быть на этого паука…

Расставались они уже друзьями.

– Я жду тебя в гости, Марко, – подтвердил своё приглашение Рубахин. – Думаю, тебе есть смысл познакомиться и с моим тестем – старик многое может.

– Спасибо, Василий, я всё обдумаю! – прощаясь, Вуйкович крепко пожал ему руку. – Жди моего звонка…

 

Глава 3

Рубахины жили, в основном, друг другом и детьми – раздвигать пределы общения не было ни желания, ни времени.

Спустя год после событий в селе Ильинском их неожиданно разыскал сын Гавриила Петровича – Алексей Вознесенский.

– Прибыл исполнить последнюю волю отца! – с порога заявил он удивленной Наталье. – По завещанию, все его архивы следует передать вам, Наталья Николаевна! – с этими словами Алексей поставил посреди прихожей тяжеленный, больше похожий на сундук, чемодан. – Здесь все бумаги, что хранились в городской квартире!

Нередко вечерами, уложив детей, Василий и Наталья вспоминали стариков Вознесенских, перечитывали и обсуждали рукописи Гавриила Петровича. Они оба давно признали, что чудаковатый музейных хранитель стал для них очень близким – почти родным. А Наталье даже казалось, что временами Гавриил Петрович незримо присутствует в их доме…

Позже Василий разыскал некоторые книги и документы, на которые ссылался старик в своей диссертации, в незаконченном романе «Братья из Нави», и ещё во множестве разных записок и заметок. Разбирая бумаги, они с Натальей не переставали удивляться: как мог Гавриил Петрович, при прежних-то порядках, получать доступ к архивам, которые остались закрытыми даже и в новые времена – при полном разгуле демократии!

***

Пару лет назад, когда Наталья ещё была беременна маленьким Ярославом, она загорелась идеей заказать для дома двойной портрет братьев Вознесенских. Она даже сразу решила, кому из художников эту работу можно поручить, но никак не могла его разыскать и очень расстроилась.

– А почему именно он? – утешал жену Василий. – Давай другому закажем – мало ли художников в Москве!

Но Наталья не успокаивалась:

– Только он! Разве я тебе не рассказывала о нём? Рябинин – его фамилия?

– Что-то не припомню…

– Так вот: у себя в центре мы готовили очередную выставку, и мне позвонил Егор Костяков – художник-иллюстратор – попросил посмотреть картину какого-то самоучки, – рассказала Наталья. – Я согласилась организовать просмотр. Приехал неказистый такой парень, привёз квадратный холст на подрамнике. Когда он его открыл, у меня, во всяком случае, чуть сердце не остановилось, да и всю комиссию этот серый мужичок сходу сразил.

Полотно называлось «Святые Великомученики». Сюжет – три фигуры на фоне деревенской улицы: старик на костылях, с медалью «За отвагу» на драном пиджаке, и – жена, усталая старушка, в платке и стёганой фуфайке…

Наталья на минуту замолчала, видимо, вспоминая ещё какие-то детали картины, и покачала головой:

– Ты бы видел, Васёк, как он прописал их глаза! Скорбные, переполненные таким светом, такой трагической силой, что у меня тогда просто мурашки по спине побежали!

– А ещё одна фигура? – напомнил Василий. – Ты сказала – их было три?

– Третьей была лошадь – справа от женщины – худая, понурая. Женщина держит её под уздцы.

– Понятно! И что же вы решили?

– Решили, не сговариваясь – берём в экспозицию! – Наталья нахмурилась. – Но выставлялась та картина недолго – уже на другой день наше руководство распорядилось её убрать.

– Во как! И почему же?

– Борис Рябинин не только назвал полотно «Святые Великомученики», он ещё написал им, как и положено святым, сияние над головами – и у лошади тоже.

Помнишь, в девяностых модно стало – тереться попам на светских мероприятиях? Вот, и на выставку к нам припёрся какой-то попишко: кругленький такой – щёки чуть не на плечах лежат, вроде, благостный такой на издали, а поближе – глазки маленькие, недобрые. Мне, короче, он сразу не понравился.

– Ну – и?

– Ну, и закатил тот рясоносец скандал, прямо истерика с ним случилась: «Кощунство! Святотатство!», а начальство наше всегда нос по ветру держало – не захотел никто ссориться с церковью: она уже в силу входила …

– Что же художник?

– Молча картину забрал, посмотрел на нас, как на убогих – и ушёл. Мне стыдно до сих пор! – с горечью призналась Наталья. – Больше я о нём ничего не слышала, вскоре в твой Опорск меня направили, а дальше – ты сам всё знаешь…

– Да, – согласился с женой Василий. – Наверное, он смог бы написать наших стариков…

– И вряд ли кто другой! – уверенно заявила Наталья. – Ведь у меня, к сожалению, сохранилась лишь одна фотография Гавриила Петровича, да и та плохонькая, чёрно-белая. Но я хотела дать Борису даже не фото, а «Братьев из Нави». Копию для него распечатала – думаю, ему было бы достаточно.

Василий, которому передалось настроение жены, обнял её за плечи:

– Жаль парня, – сказал он. – И я его прекрасно понимаю: если эти русские люди, вытянувшие на себе и войну, и разруху, и всю свою остальную солёную жизнь – не великомученики, тогда кто? – Рубахин вздохнул. – Да и лошадке нашей деревенской в копыта поклониться – тоже не грех, в чём же тут святотатство? – Василий поцеловал печальные глаза жены.

Они немного помолчали, и Василий спросил:

– А ты сама-то знаешь кого-нибудь из церковных великомучеников – Мину Котуанского, например, или Евфимию Халкидонскую?

– О! – изумилась Наталья. – А кто они нам – Котуанский и Халкидонская?

– Нам – никто! Тыщи полторы лет назад муки приняли страшные – за любовь к Иисусу…

– Всё ясно! – невесело усмехнулась жена. – Это, как потом Карл Либкнехт и Роза Люксембург! Никто уже не помнит, чего такого они натерпелись у себя в Германии за любовь к Марксу, но зато в любом русском городишке есть улицы, названные в их честь!

Гавриил Петрович сказал бы – подмена святынь…

Он был уверен, что свод русских святых вообще должен быть другим: он у него начинался князем Святославом, а заканчивался Виктором Захарченко.

– Это руководитель Кубанского казачьего хора, что ли? – удивился Василий.

– Он. Гавриил Петрович считал, что этот человек уже при жизни достоин причислению к лику святых за то, что собрал, сохранил и возвращает людям светлую славянскую душу, разлитую в народных песнях.

А ещё несравненной святой он называл Арину Родионовну – няню Пушкина, говорил, что эта крестьянка, баюкая своего барчонка, излила в его душу столько света, столько исконного славянского духа, что он уже не мог не стать великим русским сказителем…

– Мощный был старик Гавриил Петрович! – задумчиво произнёс Василий. – Ему бы лекции читать по университетам!

– Да кто бы его туда пустил! – с огорчением вздохнула жена. – Его бы сейчас и попы анафеме предали: старик говорил, например, что Кирилл и Мефодий – вовсе не творцы славянской письменности, а её уничтожители! По заданию церкви эти два персонажа слепили свою кириллицу из еврейского и греческого алфавитов, чтобы заменить исконное славянское письмо-руницу.

Остальное сделали христианские миссионеры – они преследовали и убивали всех, кто знал руницу, повсюду сжигали и стирали всё написанное рунами, то есть лишали славян их письменного наследия!

Ты сам подумай, Василий: разве сегодня выпустят на аудиторию лектора, утверждающего, что христианство никогда не было духовным просветлением, а изначально служило инструментом духовного порабощения?

Меня он убедил в своей правоте очень просто: положил передо мной на стол две маленькие книжки, та и другая – признанные шедевры древней русской литературы: «Слово о полку Игореве» и «Житие протопопа Аввакума», сказал: «Прочти их, дочка, подряд и сравни – сразу всё увидишь и поймёшь!»

– Любопытно! – заметил Василий. – Завтра же скачаю их из Интернета и сам так прочту!

– Постой! – Наталья вдруг резко отстранилась от мужа. – Вспомнила: у него же на обратной стороне холста надпись была карандашом: деревня Колодцы, Вологодская область!

– Это ты про Рябинина? Ну, тогда – вообще никаких проблем! – улыбнулся Василий. – Найду я его…

***

…Облупленная стрелка-указатель на булыжном шоссе подтвердила Василию, что если свернуть на извилистый просёлок, то до деревни Колодцы – всего восемь километров.

Настроение у Рубахина стремительно портилось: как только он съехал с федеральной магистрали на «дорогу местного значения» – его беспрестанно трясло. Трясло вместе с машиной на ухабах, но ещё больше трясло изнутри – от картин, которые ему открывались в пути.

Кичливые островки подмосковных коттеджей остались далеко позади.

Теперь и слева, и справа он видел лишь серые деревни с покосившимися, а то и полуразрушенными избами. Долго ехал Василий среди бывших полей, безнадёжно заросших травой и молодым березняком, и с каждым новым километром в нём нарастало ощущение, что прошла здесь какая-то чума, и когда-то обитаемые, обустроенные многими поколениями русских людей места – опоганились и вымерли…

«Давненько ты, Рубахин, с асфальта не съезжал! – удручённо отметил он про себя. – А Россия-то вот она – смотри и не отворачивайся!»

За мрачными мыслями он прозевал нужный поворот. Когда попалась вскоре на пути большая, но увы – не та, деревня, Василий, чтобы не барабанить попусту по окнам, решил подъехать к магазину – там уж точно будет, у кого уточнить дорогу.

Две пожилых женщины о чём-то неспешно беседовали у дверей дореволюционного каменного лабаза, вросшего в землю почти по окна. Вывески никакой на нём не было – над входом красовался лишь яркий баннер с надписью «Pepsi».

«Вот и в каждой русской башке – прямо на мозгах – теперь нашлёпка «Pepsi»! –невольно ругнулся про себя Рубахин. – Интересно, можно ли найти хоть одну вывеску «Квас» где-нибудь в Миннесоте или Алабаме?» – подумал он…

Женщины прервали свою беседу, и вопросительно уставились на Василия.

И снова его неприятно резануло по сердцу: они были так бедно и несуразно одеты, что лет сто назад далёкие прабабки приняли бы их за нищих побирушек – своих внучек из двадцать первого века…

А деревня ещё хранила следы тех времён, когда жили здесь люди в достатке: многие избы были пятистенными – такие ставились для больших и дружных семей; немало попадалось и двухэтажных домов: первый этаж из кирпича, второй – деревянный сруб – это крепкий хозяин строил, зажиточный.

И везде: на фронтонах, на карнизах, на окнах домов, над крылечками и воротами – причудливые, великолепные узоры деревянной резьбы. В полусгнивших теперь кружевах наличников – лучистые символы солнца, сплетение трав и цветов, лебединые крылья, кое-где – даже сказочные львы, которым по чину полагалось бы выглядеть грозно, а они походили на добрых домашних котов…

Василий знал, что это была не просто красота, это была светлая древняя волшба – каждый узор, каждый символ имели особое значение: призывали в дом благополучие или же защищали его от напастей…

***

…Деревня Колодцы протянулась вдоль плавной дуги речного берега единственной улицей. Она выглядела полуживой, потому что избы с заколоченными крест-накрест окнами стояли чуть ли не одна через одну.

Медленно двигаясь по улице, Василий опустил боковое стекло и пытался угадать, в какой из домов постучаться, чтобы спросить про Рябининых.

Ему повезло, и стучаться не пришлось: на скамейке у очередной избы с пегой кошкой на коленях неподвижно сидела сухонькая, сгорбленная старушка. Рубахин остановился и пошёл к ней.

Старушка чуть выпрямилась и подняла на него выцветшие глаза, в которых не отразилось ни малейшей тени любопытства.

– Скажи, бабуся, – на всякий случай погромче обратился к ней Василий. – Рябинины в этой деревне – где жили?

Она некоторое время смотрела на него молча, потом отрицательно покачала головой:

– Нет здесь Рябининых, в Вологде они…

– А Борис Рябинин – он тоже сейчас там?

Лицо у старушки дрогнуло, и она тихо заплакала – без всхлипов, одними слезами:

– Бориска-то помер – уж лет пять, как не больше! – она вытащила из рукава кофты мятый платок и крупно трясущейся рукой вытерла глаза. – Внуком он мне – дочкин сын…

Это было какое-то горькое везение или мистическое совпадение – так вот, сходу, найти нужную точку в конце пути длиной в семьсот с лишним километров.

– А не вас ли Борис на картине рисовал – с дедом и лошадью? – спросил Василий вглядываясь в лицо своей собеседницы, и глаза её снова наполнились слезами:

– Нас рисовал, да и пропал он из-за картины-то этой! Вернулся из Москвы чёрный весь, сам не свой. Сказывал – заснул на вокзале, а проснулся – нет ни картины, ни сумки! Вот он и запил тут у нас беспробудно. Так и сгорел от водки-то за одно лето…

– Прости, бабуся, – Василий тоже окончательно расстроился. – Я ведь не знал, что всё так плохо. И больше картин никаких после Бориса не осталось?

– А тебе почто? – она снова вытащила свой платок и промокнула глаза.

– Я бы их сейчас купил – за хорошие деньги!

Старушка махнула рукой:

– Да на кой мне деньги-то твои! Покупать у нас тут нечего, да уж мне и не нужно ничего!

– Ладно, прощай тогда, бабуся! Хороший у тебя был внук! – Рубахин поклонился и направился к машине.

– Постой, сынок! – послышалось за спиной. – Погоди уезжать-то! – старушка тяжело поднялась на крыльцо и скрылась за дверью.

Василий подошёл поближе к ступенькам.

Она вернулась через несколько минут и протянула ему небольшой холст, свернутый в трубку:

– Возьми, будет тебе память о нашем Бориске! Ты, я вижу, человек не злой – ну и с богом тебе!

Рубахин осторожно развернул подарок и увидел те самые глаза, так поразившие когда-то Наталью – скорее всего, это был этюд, который писал Борис Рябинин со своей бабушки для будущей картины.

Он уже не смог произнести ни слова – просто молча обнял старушку и пошёл к машине…

***

На обратном пути, уже за Костромой, Василий заехал на заправку и почувствовал, что смертельно, нечеловечески устал. Наполнив соляркой бак внедорожника, он решил час-полтора вздремнуть, понимая, что иначе рискует уснуть за рулём.

Пристроившись на площадке рядом с огромной фурой, Рубахин откинул сиденье, заблокировал двери и, как в чёрную яму, провалился в тяжёлый сон…

…Он уже подъезжал к Москве, и вдруг увидел, что дороги впереди больше нет – прямо через асфальт, вздымаясь беспорядочными волнами и закручивая страшные водовороты, неслась бурлящая водяная стихия.

Василий вышел из машины, совершенно не понимая, откуда здесь могла взяться такая широкая река! Он подумал, что, скорее всего, где-то рядом прорвало плотину, и теперь стремительный поток нёс на себе брёвна, доски, и ещё какой-то хлам и домашний скарб.

Вглядевшись, Рубахин обнаружил среди проносящихся мимо обломков те самые кружевные карнизы и наличники, которыми недавно он любовался в попутной деревне – Прядилихе – вроде, так она называлась.

Одна из досок, с добродушными резными львами, проплывала совсем рядом с берегом, Василий хотел выхватить её из потока, но не смог сдвинуться с места и даже пошевелиться – тело его не слушалось.

Тогда он посмотрел в сторону и задохнулся от ужаса: какие-то дети, одетые в странные лохмотья, стайками и поодиночке заходили в кипящий поток и тут же тонули, следом появлялись другие и также медленно и обречённо шагали в мутные волны.

Один из мальчишек возник совсем рядом, и изумлённый Рубахин разглядел, что это вовсе не дети, а маленькие старички ростом с трёхлетнего ребёнка.

Его старичок в смешной шапке-треухе и латаной холщовой рубахе ниже колен остановился и посмотрел на Василия мудрыми, скорбными глазами:

– Мы уже ничего изменить не можем! – тихо произнёс он. – Нам больше негде жить!

– Кто вы? – спросил Рубахин.

– Домовые мы, сударь мой, домовые! – старичок ступил в воду и прощально махнул рукой.

– Постой! – крикнул ему Василий. – почему вам негде жить? Надо переплыть эту реку – там же город! Там – Москва, полно домов!

– Ты не понял! – домовой обернулся и покачал лохматой бородой. – Мы ведь не в избах, мы в душах обитали …

Он уже зашёл в воду по грудь и обернулся ещё раз:

– Люди, попадая на тот берег, всё забывают: кто они, откуда они и зачем… Нам на том берегу места нет, так что – прощай, сударь мой, прощай…

Василий отчаянно рванулся и прыгнул в реку за домовым. Бурая вода закипела у лица мелкими пузырьками, она казалась отвратительно приторной, и её вкус напоминал пепси…

***

…Зеленые цифры на приборной панели засвидетельствовали, что проспал он ровно сорок семь минут. Рубахин не вспомнил своего сна, но проснулся с тяжёлой и неспокойной душой – эта поездка явно выбила его из колеи.

– Отдохнул немного, еду теперь к Москве! – доложил он по телефону жене. – Все подробности – дома!

– Молодец, что поспал! – одобрила его Наталья. – Но я всё равно волнуюсь, Василёк! Ты уж будь поаккуратнее! …

***

… В художественной мастерской на Китай-городе сделали для холста Бориса Рябинина подрамник и подобрали подходящую раму.

Демонстрируя Рубахину выполненный заказ, заметно подвыпивший хозяин студии Григорий Руднев поставил этюд на перепачканный красками мольберт и скрестил на груди могучие руки:

– Не слышал я такой фамилии среди художников – Рябинин, – задумчиво произнёс он. – Да это и неудивительно: мало ли гениальных мужиков по Руси безвестно сгинуло! Но этот не гений был, он был колдун – холстина такой силой заряжена, что я не советовал бы вам, Василий Никитич, её дома держать!

Василий и сам почувствовал, что обрамлённая картина стала ещё пронзительнее: глаза старухи с холста проникали прямо в душу невыразимым безмолвным укором, и от этого взгляда уже было невозможно отвернуться…

– Я несколько раз её завешивал, – признался художник, расправляя на столе упаковочную бумагу, – но не выдерживал и открывал снова, потом понял: вот такие глаза должны быть на хоругви, с которой уходит на битву наш последний полк – все умрут, но не дрогнет никто…

– Какой полк? – не понял Рубахин.

– Это мне картина тут как-то приснилась, которую я ещё должен написать, если с духом соберусь, она и будет называться «Последний полк»…

– А почему полк – последний? – заинтересовался Василий.

Художник помрачнел:

– Это особый полк, который ещё сражается за наши души, но и он скоро падёт! – Руднев нагнулся под стол и выставил початую бутылку водки. – По соточке?

– Не могу – за рулём! – отказался Рубахин.

– Жаль! – искренне огорчился художник, наливая себе водку в стакан, тоже весь в пятнах краски, как и все предметы в мастерской. – А то посидели бы, поговорили…

Стакан он опрокинул одним махом, тряхнул рыжей бородой и замер, закрыв глаза.

– Так что за полк у тебя, Григорий? – напомнил ему заинтригованный Василий, опасаясь, что Руднева сейчас развезёт.

– Да какой там полк, Василий Никитич! – художник махнул рукой. – Их и на взвод-то едва наберётся: нижние чины Достоевский и Есенин, поручики Лермонтов и Толстой, ещё десятка два-три имён – они ещё в строю, но скоро их перестанут читать – и тогда России конец…

Он завернул картину и подал свёрток Рубахину:

– Это длинный разговор, и что толку от наших разговоров – вон, взгляни в окно! – Руднев указал на вывески и рекламные баннеры, ярко сияющие в вечерних сумерках на другой стороне улицы. – Ни одной надписи по-русски! Теперь скажи мне, Никитич, где мы с тобой – в Китай-городе московском или в лондонском Сохо? И уж не красные ли фонари у нас горят на главных башнях?

Опасения Василия оправдались – художника развозило на глазах. Рубахин пообещал, что обязательно приедет к нему ещё раз – посмотреть «Последний полк»:

– Напишешь – обязательно зови!

Прощаясь, уже по-пьяному расстроенный, Григорий крепко тряхнул Василию руку:

– Поклон от меня Наталье Николаевне! – он кивнул лохматой головой на свёрток. – Дома всё-таки не вешайте…

 

Глава 4

Она приехала в столицу три года назад поступать в театральный институт.

В школе в своих родных Листовицах Саша была первой красавицей – одноклассники не давали проходу, да и парни постарше поглядывали на неё с явным интересом. Уже к десятому классу она стала в сельском клубе звездой первой величины: прекрасно пела, танцевала и вообще имела талант ко всему, что было связано со сценой.

Училась тоже очень хорошо, потому родители были убеждены, что в деревне ей не место, и уже загодя копили денежки, чтобы отправить любимое чадо на учёбу в город.

– Ладно, уж сами всю жизнь в навозе копались, – говорила мать подругам. – А вон она, Сашка, какая славная удалась: умница и красавица настоящая! Пусть хоть она поживёт по-человечески!

К ухаживаниям парней Саша относилась подчёркнуто равнодушно. Ей, конечно, льстило их постоянное внимание, но пары себе она не видела и «держала дистанцию», умудряясь никого не обидеть. Потому, наверное, что во всём остальном, кроме дел любовных, она была совершенно открытой и очень весёлой.

Однажды только дрогнуло что-то под сердцем, когда пригласил её на дискотеке в клубе потанцевать отпускной десантник с крепкими плечами, в лихо заломленном голубом берете, да отпуск у солдатика был короткий, и сама она считала, что рано думать о всяких глупостях, когда впереди учёба и красивая городская жизнь.

Мать с отцом такое настроение всячески поощряли.

Младшие братишки-близнецы, Колька и Серёга, воспринимали как должное, что всё лучшее в доме предназначалось сестре, и любили её с колыбели. Да и как не любить, если она, будучи старше их на восемь лет, стала для них главной нянькой: утирала им носы, сноровисто меняла подмоченные штанишки, пела им песни и рассказывала сказки, изображая по ролям и Василису Прекрасную и Бабу-Ягу и даже Кащея Бессмертного.

Сборы на вступительные экзамены были по-крестьянски основательными, сопровождались многочисленными наказами и предостережениями, от которых Саша даже утомилась.

Наконец, наступил день, когда без пяти минут горожанка под восхищённые ахи ближайшей подруги Светки ещё раз перемеряла все наряды, пошитые самой знаменитой в селе портнихой тетей Надей. Теперь она была готова к выходу в манящую взрослую жизнь.

Приютить Сашу на время экзаменов согласилась старинная подруга матери, которая когда-то вышла замуж за столичного инженера и жила с тех пор в Москве.

Ночь перед отъездом Саша не спала. Лежала с открытыми глазами, слушала дружное сопение близнецов за тонкой перегородкой, которую специально устроил отец, когда формы у дочки начали заметно округляться – должна быть у девки своя светёлка! Она слышала, как вздыхает в дальней комнате мать, которой, видимо, тоже не спалось, и было на душе тревожно и радостно, и слегка кружилась голова.

Будущая жизнь представлялась какой-то сказочной феерией. Саша ни на секунду не сомневалась, что в институт она поступит, а дальше всё будет ещё интереснее – она видела себя на сцене в лучах разноцветных прожекторов, видела охапки цветов у рампы, и шум листвы на старой яблоне за открытым окном был похож на отдалённый шум аплодисментов…

Резкий звон будильника в родительской спальне не просто заглушил сладкие Сашины грёзы – он ворвался в душу острой, совершенно необъяснимой тоской, которую кто-нибудь поопытнее определил бы предчувствием беды. Но Сашина душа еще не имела такого опыта, она отнесла это на счёт предстоящей разлуки с родным домом, со всем, что было таким близким и составляло всю её предыдущую жизнь.

***

Неприятности начались уже на информационном собрании в институте: Саша с ужасом обнаружила, что её лучшее платье никуда не годится: московские девицы-абитуриентки были одеты совсем по-другому. У них иначе были пострижены волосы, подведены глаза и губы, они даже двигались иначе. Под их мимолетными, полупрезрительными взглядами вчерашняя звезда сельской эстрады почувствовала себя голой.

И хотя до Сашиной фигурки, густых и длинных белокурых волос большинству из столичных див было очень далеко, обнаруженная разница стала настоящим потрясением.

Саша лихорадочно перебрала в памяти свои наряды и с ужасом поняла, что одеваться ей, в сущности, не во что. Здесь был другой стиль, а значит – и другая жизнь.

Время, оставшееся до экзаменов, Саша попыталась использовать для исправления своего гардероба, но здесь её ждал очередной удар: деньги, по крохам собранные родителями и казавшиеся в Листовицах приличной суммой, по столичным ценам оказались сущей мелочью. Кое-что на них, конечно, можно было купить, но это сулило жизнь впроголодь, поскольку, собирая дочку, мать с отцом вывернули карманы больше чем наизнанку.

Саша очень ясно осознала, что в городе в первую очередь нужны деньги, и только деньги…

Среди провинциальных абитуриенток шныряли некие импозантные мужские особи, якобы из артистических кругов, которые уверяли, что за определённую сумму могут обеспечить гарантированное поступление, и что бесплатно на экзамены можно даже не соваться – пустая трата нервов и времени.

Один из них, с видом изрядно потасканного мачо, подкатился и к Саше с её новой приятельницей Леной Грушиной, с которой она познакомилась на первом собрании. Лена приехала в столицу из крохотного городка в Коми, и сближали девчонок одни и те же надежды, проблемы и страхи.

– Как это нет денег! – картинно изумился бывший красавец, получив вежливый отказ на свои услуги. – С вашей-то внешностью, девушки, вы здесь сможете ходить под золотым дождём, даже под ливнем! – глазки его, ощупывая Сашину фигуру, масляно заблестели. – Если захотите, конечно.

Он тут же предложил им показаться в модельном агентстве, которое держат его друзья, и пообещал бесплатную фотосессию:

– Многие знаменитости с этого и начинали! – убеждал их непрошеный покровитель. – И мы можем проехать туда прямо сейчас.

Девушки переглянулись и снова отказались: этот доброжелатель, несмотря на все свои старания, доверия у них не вызывал.

– Я не хочу стать для вас чёрным оракулом, мадемуазели, но на экзаменах вы только потеряете драгоценное время! – уходя, он всё-таки навязал им свою визитную карточку. – С надеждой на скорую встречу – она неизбежна!

Доброжелатель накаркал: они дружно провалились на втором экзамене, и это было катастрофой и крушением всех надежд.

Дважды и трижды перечитав у дверей приёмной комиссии списки допущенных к следующему экзамену и не обнаружив там своих фамилий, подавленные девчонки вышли на улицу.

– Только не домой! – со слезами в голосе проговорила Елена. – Только не домой! – она принялась рыться в своей сумочке. – Давай позвоним тому деятелю?

– Скользкий он какой-то, – засомневалась Саша, – и мерзкий, по-моему…

– А я позвоню! – подруга, похоже, уже приняла своё скоропалительное решение. – Ты со мной?

– Нет, прости, Лена, но я бы не стала с ним связываться! И тебе…

Но подружка её не слушала:

– Тогда – пока! Я тебе обязательно позвоню, как только пройду фотосессию!

Ленка поехала на квартиру срочно переодеваться, а Саша решила почитать объявления, которыми были обильно заклеены все столбы и плоские поверхности близ института.

Здесь были многочисленные адреса съёмного жилья, предложения неизвестной работы, за которую сулили подозрительно большие деньги, и многое другое, но Сашино внимание привлекло маленькое, напечатанное синими буквами объявление о краткосрочных курсах домработниц с гарантией последующего трудоустройства.

Девушка невольно улыбнулась: это было остроумно – подобное предложение там, где табунами ходили исключительно будущие звёзды кино и шоубизнеса!

Но теперь в этих синих строчках Саша увидела своё единственное спасение: никакой домашней работы она не чуралась, а выпускницам курсов обещалось трудоустройство с проживанием и питанием. Это было весьма кстати, потому что подруга матери уже ясно ей намекнула, что сразу после экзаменов следует заняться поисками другого жилья.

***

В школе для прислуги, конечно, не было практикумов по обращению с тряпкой и шваброй или семинаров по мытью жирных тарелок, зато курсисткам очень настойчиво и прямо внушали главное: хозяин – барин, его желание – закон, собственное мнение прислуге запрещено, любая инициатива – наказуема.

Вся наука, собственно, и заключалась в усвоении кодекса поведения служанки по отношению к господам.

Многое Саше казалось унизительным, но она утешала себя тем, что всё это – ненадолго, а на будущий год она обязательно поступит.

При распределении после курсов ей очень повезло – она попала на работу к Зименковым…

***

При первых свиданиях Дмитрий Клюев был с Сашей очень галантен и ни разу не явился без цветов. Ей очень нравилось, что на прощание, полушутя, он трогательно целовал её в щёчку и не пытался форсировать отношения.

Свидания эти были короткими, потому что Саша не могла уйти из дома надолго. Обычно, час-полтора они гуляли или сидели в китайской чайной, которую показал ей Дмитрий, и она по достоинству оценила его выбор: мелодичная музыка, уютный интерьер в рассеянном свете бумажных фонарей, пряные запахи – всё это уводило от обыденности, создавало приятное настроение.

Болтали они обо всём и ни о чём, как и полагается влюблённым. Саше, правда, иногда казалось, что Дмитрий слишком уж подробно интересуется зятем Зименкова, но она не придавала этому никакого значения и простодушно отвечала на все вопросы…

Потом настал день, когда она позвонила ему и сообщила приятную новость: хозяева с детьми и внуками уезжают на все выходные загород, и у неё будет целая куча свободного времени.

Дмитрий воспринял известие с большим воодушевлением и сразу же напросился в гости.

Впервые за три года работы у Зименковых Саша нарушила одну из главных заповедей, которые внушали ей на курсах: никогда и ни под каким предлогом не приводить в дом посторонних людей, а тем более – в отсутствие хозяев. За подобный проступок полагалось немедленное увольнение, да ещё и с волчьим билетом.

Он пришёл к ней субботним вечером, с тортом, шампанским и огромным букетом роз, который вернее было бы назвать не букетом, а целой охапкой…

В тот вечер она стала женщиной. Событие, которое раньше представлялось ей каким-то пугающим таинством, произошло как-то очень просто и естественно: вопреки всем страхам и ожиданиям, Саша не испытала ни особой боли, ни особого наслаждения, и поначалу даже не поверилось, что это уже случилось и с ней…

Потом они снова встретились в своей чайной, и Саша даже думала , что она счастлива, пока он не показал ей эту фотографию.

Что-то стало не так, потому что при встречах он в первую очередь интересовался человеком с фотографии. Телефонные звонки тоже начинались одним и тем же вопросом.

Но человек не появлялся, а у Саши уже складывалось подозрение, что этот таинственный незнакомец на самом деле для Дмитрия важнее, чем она сама. Девушка гнала от себя мрачные мысли и больше всего опасалась, что, исполнив эту странную просьбу, она каким-то образом навредит Зименковым.

Упаси, Боже! Ведь вторая и третья попытки поступить в желанный институт тоже оказались безуспешными, и Саша решила на следующий год подать документы в медицинский, чем несказанно обрадовала своих родителей. А потерять место в доме, где к ней относились очень доброжелательно, да и платили прилично, было бы полной глупостью …

***

В октябре зять хозяина, Василий, привёл в дом белоснежно седого человека. Саша вдруг узнала в госте мужчину с фотографии и очень испугалась. Теперь обещанный Дмитрию звонок почему-то представлялся ей непростительным предательством, и она несколько раз откладывала телефон в сторону, прежде чем решилась набрать номер.

Дмитрий ответил коротким «спасибо» и тут же отключился…

Все полтора часа, пока гости беседовали в кабинете Николая Ивановича, девушка не находила себе места, и запоздало раскаивалась в своём поступке: её волнение переросло в предчувствие чего-то очень недоброго, что должно было теперь произойти.

Когда седобородый, наконец, вышел на улицу и сел в машину, Саша с замиранием сердца следила за ним из окна своей комнаты. В наступающих сумерках ей на мгновение показалось, что вслед за чёрным джипом гостя промелькнул по улице знакомый силуэт автомобиля Дмитрия.

От обиды и нестерпимого стыда девушка упала на постель и беззвучно, безутешно заплакала…

***

Менее чем через час звонок домработницы отозвался эхом сначала в Лондоне, а затем и в далёком Душанбе.

Гольдштейн сообщил своему старому партнёру адрес, на который в Москве приехал обнаруженный Лебедев, кратко описал его внешность и предупредил:

– Смотри не упусти его, драгоценный мой друг Элгазы! Готовься по-серьёзному. Если помнишь, какие деньги у нас на кону, то не вздумай жалеть своих нукеров или аскеров – как ты их там у себя называешь – этого человека нужно тебе взять только живым, а иначе вся затея потеряет смысл!

 

Глава 4

Рубахин позвонил Вуйковичу и пригласил его к себе в офис.

– Есть новости, – сообщил он. – Нужно их серьёзно обсудить!

Вуйкович прибыл со своими помощниками.

Все собрались в просторном кабинете Николая Ивановича, который появился в офисе прямо из аэропорта, после недельной поездки в Словению.

Год назад, после определённых раздумий, Зименков распорядился создать секретный дубль главного сервера компании в одном из маленьких словенских городков, у стыка итальянской и австрийской границ. С этой целью на берегу лазурной Адриатики был куплен особняк с приличным земельным участком. Особняк значился виллой для отдыха, что среди «новых русских» выглядело делом вполне заурядным.

Извинившись за небольшое опоздание, Зименков представил гостям своего заместителя:

– Начальник службы безопасности – Скорняков Кирилл Максимович! Он и доложит нам результаты работы по вашей теме.

Скорняков начал без предисловий:

– При более близком подходе этот Гольдштейн оказался весьма интересным субъектом и для нас. Его настоящее имя – Лазаридис Валерий Сергеевич. До девяносто первого он работал в аппарате центрального комитета партии, но накануне переворота, в мае, сбежал в Израиль. Есть некоторые сведения, что последующие год-полтора Лазаридис находился под прямой опекой Моссада, а затем – уже как гражданин страны обетованной – вынырнул в Австрии.

Нам удалось установить причастность Лазаридиса к секретной продаже солидной партии оружия в Латинскую Америку. Деньги от сделки, скорее всего, попали на счета, которые он контролировал лично. Не исключается, что в конце восьмидесятых он имел отношение и к другим тайным сделкам.

Установлено также, что в этот период Лазаридис был связан с генералом КГБ Растопчиным. Впоследствии генерал был убит, заказчика расправы следствию найти не удалось.

При этих словах Игорь ощутил внутри себя ледяную пустоту: он понял, кто был инициатором «Белого каравана». Ему теперь стоило определённых усилий сохранять на лице спокойствие.

– Товарищ Лазаридис оказался незаурядным дельцом, умным и очень расчётливым, – продолжал между тем генерал. – Очень скоро, оставаясь в Австрии, он организовал одну из самых крупных и опасных наркосетей в России. Поставки товара обеспечивал отставной полковник КГБ Таджикистана Юнусбеков, непосредственное руководство сетью осуществлял бывший майор с Лубянки Антон Нестеров, он же Анубис…

Рубахин поднял глаза и встретил пристальный взгляд Вуйковича, и оба они в этот момент подумали о том, как тесно может судьба связывать людей, которые даже не подозревают о существовании друг друга…

Скорняков на пару секунд углубился в свои заметки, и Вуйкович неожиданно воспользовался этой паузой:

– Строго секретной группой офицеров, которая была в то время подчинена генералу Растопчину, руководил я – подполковник военной разведки Болотников Игорь Николаевич! – представился он, привставая с места. – Мне кажется, я смогу дополнить докладчика, если не возражаете…

Удивлённый Зименков ответил приглашающим жестом.

Болотников очень коротко изложил новым друзьям историю «Белого каравана».

– Так что, господа, – закончил он, – похоже, Гольдштейн располагает более масштабными средствами, чем мы с вами – каждый со своей стороны – предполагали до сих пор. И с такими деньгами он крайне опасен.

– Я с вами согласен, подполковник, – Скорняков снова обратился к своим записям. – Только, боюсь, мы с вами не сможем пока оценить всю степень опасности данного субъекта.

Выяснилось ещё одно, на мой взгляд – важнейшее обстоятельство: некоторое время назад Гольдштейн выкупил стопроцентный пакет акций компании «Tell-Inter», – Скорняков повернулся к Зименкову. – Той самой, Николай Иванович, что заявила о своих исследованиях по нейроитерфейсу.

Зименков выпрямился в своём кресле и нахмурился:

– Даже вот так?

– Больше того! – продолжил Кирилл Максимович. – Герой наш, заполучив эту компанию, сразу же приступил к серьёзным инвестициям: прошли закупки новейшего оборудования, формируется секретная лаборатория, в штат которой уже вошли двое учёных-нейропсихологов, специалист по нейролингвистике и даже – в качестве консультанта – весьма известный нейрохирург. Удалось также установить, что планируются и дорогостоящие контракты с профильными научными центрами…

Зименков прервал партнёра:

– Извини, Максимыч, но здесь я должен внести некоторые пояснения для наших гостей, – он помрачнел ещё больше. – Не сочтите меня сумасшедшим, но я хочу, чтобы вы сейчас очень хорошо осознали: рядом с полем, которое взялся теперь засевать Лазаридис, все афганские маковые плантации нам скоро покажутся весёленькими клумбами в детском парке!

Если говорить о тотальных последствиях ведущихся разработок – мы стоим перед угрозой коренного переворота в существующей цивилизации.

Не заходя в дебри технологий, обозначу главное: «Tell-Inter», в числе подобных себе центров, разрабатывает регистраторы тонких электрических сигналов, излучаемых человеческим мозгом, и предполагает с помощью этих устройств научить компьютер воспринимать ментальные операционные команды.

В современных условиях это продукт – остро ожидаемый и, безусловно, востребованный, ибо клавиатура и джойстики уже явно не соответствуют задачам управления операциями на скоростях, доступных новейшим процессорам. Можно не сомневаться, что продукт принесёт своим создателям такие деньги, какие до сих пор никому, включая Билла Гейтса, даже не снились.

Но! – Николай Иванович выпрямился в своём кресле, – речь не столько о деньгах, сколько о чудовищных возможностях, которые открывают эти технологии.

Суть проста: если компьютер воспринимает сигналы мозга, значит, и мозг таким же образом способен воспринимать сигналы компьютера. При соответствующей настройке мозг уже не сможет отличить привнесённые ему импульсы от своих собственных, а это, как вы понимаете, безграничные возможности для любого внушения и, в конечном итоге, – абсолютная власть над сознанием и поведением человека…

Зименков замолчал, и над столом повисла тяжёлая тишина.

Болотников всё прекрасно понял, и снова, как когда-то в аэропорту Варны, после ликвидации Зоряновича, его охватило отвратительное, чёрное чувство унизительного бессилия перед лицом неотвратимой беды.

Перехватив напряжённый взгляд Ивковича, который не очень хорошо владел русским языком, Игорь, как обычно, кивнул ему, обещая всё пояснить позже.

Друбич сидел с окаменевшим лицом – он осознал услышанное вполне.

– Я предполагаю, – вновь заговорил Зименков, – что на первом этапе это может быть относительно грубое воздействие на соответствующие мозговые центры, достаточное, чтобы вызвать в человеке животный ужас или крайнее блаженство. Вполне реально производство какого-нибудь электронного наркотика, который можно распространять через Интернет.

Это, в принципе, несложно – замаскировать одноразовый импульс, допустим, в любой сетевой игрушке, и открывать к нему доступ за отдельную плату. Желающих пощекотать центры наслаждения в своих мозгах найдётся предостаточно.

Вторым шагом, вероятно, будет побуждение к потреблению – реклама небывалой эффективности, которая будет возникать в сознании человека, словно изнутри, и будет восприниматься объектом воздействия, как его собственное желание что-то приобрести. Представляете, какие деньги начнут отваливать торгаши по всему миру за такую рекламу!

Ну, а в процессе развития технологий, как я уже сказал, возможна полная подмена реального восприятия действительности – привнесённым искусственным. – Николай Иванович откинулся в своём кресле и обвёл присутствующих пристальным взглядом. – Самое страшное в том, что подвергнутый воздействию человек не сможет зафиксировать непосредственного момента этой подмены и факта установления тотального контроля над его ощущениями, эмоциями, сознанием и поведением…

Зименков снова выдержал паузу и повернулся к Скорнякову:

– Продолжай, Кирилл Максимыч!

– Один из нанятых Гольдштейном нейробиологов, – Скорняков перелистнул несколько страниц в своём блокноте, – известен тем, что предложил концепцию немедикаментозного наркоза – больного предполагается вводить в бесчувственное состояние путем воздействия электромагнитных волн на соответствующие участки головного и спинного мозга. И, кстати, его опыты с лабораторными животными уже дали первые результаты: крысы под воздействием импульсов определённой частоты и мощности, направленных на центры удовольствия, совершенно не реагировали на болевые раздражители.

Есть и ещё очень большой массив крайне интересной информации, которую удалось снять с сервера «Tell-Inter», её следует серьёзно проанализировать, но здесь нам уже не обойтись без специалистов необходимого профиля. Почти все они надёжно закодированы – даже наш гений Шорников пока не сумел подобрать к ним ключа.

Зименков молча кивнул.

– В целом, я думаю, злоба дня присутствующим достаточно ясна, – закончил Скорняков. – Но я, к сожалению, не могу пока предложить ни плана, ни даже вектора наших действий в свете открывшихся обстоятельств. Наверное, я сам ещё не оценил масштабов проблемы, а может, и не способен их оценить в силу отсутствия необходимой квалификации.

Николай Иванович снова кивнул:

– Ты прав, Максимыч, как бы хорошо мы о себе ни думали, с нашими силами к проблеме подходить смешно: мы перед ней просто мелковаты. Это уже сегодня – предмет глобальной политики и глобального противоборства, а завтра эта проблема может выйти в мире на первое место. Разработки по нейроинтерфейсу, а точнее – по нейроманипуляции, уже давно и интенсивно ведутся казёнными лабораториями ведущих государств, но, разумеется, строго секретно, под эгидой военных и спецслужб. …

– Да, вот ещё что интересно, – вспомнил Скорняков. – Степан Шорников обратил внимание на двухминутный видеоклип, который содержался на сервере Гольдштейна. Это похоже на фрагмент некой он-лайновой игры, но сюжет – более, чем странный! – Кирилл Максимович достал из кармана компакт-диск и включил большой монитор на стене. – Думаю, вам будет интересно взглянуть!

…Низкое небо клубилось чёрными тучами, которые то и дело вспыхивали отблесками чудовищных молний. В полгоризонта пылало далёкое пожарище, но было видно, как зловещие выбросы пламени над ним доставали до самых туч.

Внезапно небесная тьма закружилась в стремительном вихре, распахнулась гигантским окном, и пространство под ним озарилось ослепительным светом. В самом центре окна появилось овальное белоснежное облако. Увеличиваясь в размерах, оно опустилось почти до земли, и на нём открылась гигантская человеческая фигура в сияющих одеждах, с простёртыми в благословении руками…

– Выразительно! – заметил Рубахин, как только монитор погас. – Это, несомненно, второе пришествие Христа. Но зачем этот клип Лазаридису? Он что – религиозен?

– В известной нам биографии – ни одного факта по этой теме, – пожал плечами Скорняков. – Скорее всего – атеист!

– Вера – дело интимное! – засомневался Зименков. – Мог скрывать, как и всё остальное. Он ведь всегда предпочитал оставаться в глубокой тени.

– Гадать не имеет смысла, – заключил Василий. – Я только уверен, что на сервере этого деятеля не могло оказаться случайных вещей. Надо подумать…

– Я прошу прощения, – вмешался Болотников. – На следующей неделе я собирался вылететь в Лондон, как раз затем, чтобы разыскать Лазаридиса и, по возможности, его убрать. Это глубоко личный вопрос, и настолько острый, что других личных вопросов у меня в жизни просто нет.

Но вы можете располагать мной, как сочтёте нужным, если, конечно, примете в свою команду. – Игорь поднялся. – А сейчас, извините – нам пора!

Зименков нахмурился:

– Среди нас нет чистоплюев, Игорь Николаевич, но будем считать, что первой части сказанного мы не слышали. А в команду мы вас, безусловно, примем и с нашим человеком в Лондоне, если нужно, сведём.

Зименков тоже встал и протянул Болотникову руку:

– Удачи, подполковник! Но, я думаю, вам есть смысл очень плотно пообщаться с Кириллом Максимовичем, перед тем, как принять решение по дальнейшим шагам.

Его поддержал Рубахин:

– Я тоже считаю, что спешить не стоит, Игорь. Кроме того, мы не так уж и бессильны – просто нужно подойти к проблеме с другой стороны: мы не можем остановить производство яда, но никто нам не мешает заняться разработкой противоядия. В конце-концов, над темой работает не один только Лазаридис, и мы не знаем, кто первым добьётся успеха!

– Дельная мысль! – согласился Николай Иванович. – Переговори с Баюновым, набросайте предварительный план, потом всё предметно обсудим. И вообще, Василий, бери-ка ты тему на себя – можешь считать это официальным назначением…

 

Глава 5

С первыми днями декабря Москву накрыло большими снегами. Моторизованные жестяные коробки всех мастей тут же превратили белый небесный дар в отвратительную серую кашу и обречённо сбивались на магистралях в непроходимые нервозные тромбы.

Для дворников началась тяжкая зимняя страда: они сутками не выпускали из рук своих лопат, но безжалостные небеса снова и снова сводили на нет все их усилия.

***

Друбич ещё неделю назад заметил, что у офиса сменился дворник, но особого значения этому факту не придал: один безликий таджик сменил другого – не событие. Но пятого декабря с утра во дворе здания на Воронцовской улице появилось сразу пятеро таджиков.

Азиаты сосредоточенно и неспешно расчищали снег, сгребая его в большой курган рядом с парковкой машин в углу двора, где всегда стоял и «Infinity» сербов.

Друбич наблюдал за уборщиками из окна второго этажа и поймал себя на мысли, что эти ребята в оранжевых жилетах чем-то ему не нравятся, как не нравится и неизвестный чёрный микроавтобус «Мерседес», стоящий при выезде на улицу.

Затем его позвал Болотников, и Ангел отвлёкся от своих смутных подозрений, но всё-таки вытащил из сейфа и надел под пиджак наплечную кобуру с «Береттой»…

Через два дня они собирались вылетать в Лондон, и в оставшееся время предстояло закончить в Москве самое неотложное по делам фармацевтической компании.

***

Вышли из офиса в привычном своём порядке: Друбич – чуть справа впереди, в середине – Вуйкович, и чуть слева сзади – Ивкович.

Двор уже был наполовину очищен, а таджики всё ещё скребли своими лопатами по асфальту, сосредоточившись около набросанного ими снежного кургана.

Подходя к ним и повинуясь неосознанной тревоге, Друбич засунул руку за отворот куртки и нащупал рукоять пистолета. Они уже практически миновали подозрительную группу, когда один из уборщиков рывком настиг Ивковича и воткнул ему нож над ключицей ударом сверху.

Обернувшись на короткий всхрип, Друбич увидел пару «дворников» уже в двух шагах от себя, остальные наступали на Болотникова.

Чёрный микроавтобус сорвался с места в их сторону…

Друбич успел сделать только один выстрел, а в следующее мгновение острый, как бритва, клинок знаменитого таджикского ножа-корда пересёк ему горло до позвонков…

Болотников сжался в тугую пружину: к четверым окружавшим его азиатам присоединились ещё двое, выскочившие из «Мерседеса». Плотным полукольцом они теснили его к распахнутой боковой двери микроавтобуса. Игоря удивило, что ни у одного из нападавших не было в руках огнестрельного оружия – все были только с ножами.

Тут же мелькнула догадка: «Хотят взять живым!»

Решение пришло мгновенно – он сделал то, чего от него меньше всего ожидали: в длинном прыжке влетел в салон микроавтобуса, захлопнул за собой и тут же заблокировал двери.

Физиономии азиатов в этот момент стали деревянными: что делать дальше – они, похоже, сообразить не могли, а Игорь тем временем упал на водительское сиденье и локтем навалился на широкую кнопку сигнала.

Мощный звук клаксона вывел нападавших из ступора: они бросились врассыпную…

Прибежали два парня из охраны офисного центра.

Один из них что-то возбуждённо объяснял в трубку мобильника, а второй, узнав Вуйковича, стучал в боковое стекло, кричал и делал какие-то знаки.

Вуйкович ничего не слышал и не реагировал на жесты охранника: он видел сейчас только своих окровавленных Ангелов, распростёртых на мёрзлом асфальте в нескольких шагах друг от друга…

Звонок застал Василия Рубахина в машине на переполненном Ленинградском шоссе в районе стадиона «Динамо».

Голос Вуйковича в трубке показался ему чужим и мёртвым:

– Я на Воронцовской… Ангелы убиты!

– Жди, еду к тебе! – крикнул Василий, но Вуйкович уже отключился.

Рубахин тут же связался со своей службой и направил на Воронцовскую силовую группу, затем позвонил Скорнякову.

– Вызывай на место нашего адвоката! – распорядился генерал. – А я ещё свяжусь с сербским консульством и тоже подъеду – назови мне адрес.

Отдав короткое распоряжение адвокату, Василий набрал номер Вуйковича:

– Что происходит? Ты сам сейчас – в безопасности?

– Наверное, в безопасности, – голос звучал всё с теми же мёртвыми интонациями, – вокруг уже большая толпа…

Скорняков опередил Рубахина, прибыв на место почти одновременно со своей силовой группой и, созвонившись с милицейским начальством, направил ситуацию в нужный порядок.

За рабочую версию была принята попытка ограбления. Следственная бригада, опросив Вуйковича, занялась другими свидетелями.

Подоспевший Рубахин обнял Игоря:

– Тебе нельзя здесь больше оставаться, едем к нам! – сказал он. – Там и подумаем, как быть дальше.

– Василий прав, – согласился Скорняков. – Уехать нужно немедленно. Оставшиеся формальности, – он кивнул на адвоката, – наш человек уладит!

Они на несколько минут поднялись в офис. Осмотревшись с порога, Игорь не взял с собой ничего, кроме ноутбука.

Адвокат с двумя парнями из силовой группы остался дожидаться приезда представителя консульства…

***

Втроём они вошли в кабинет Зименкова и сели за стол.

Скорняков сухо обрисовал происшествие.

– Ты сам что думаешь? – обратился к Болотникову Николай Иванович.

– Нападали таджики, скорее всего – люди Юнусбекова, – в голосе Игоря звучала крайняя, нечеловеческая усталость. – Ведь им с Гольдштейном ещё неизвестно, что весь героин я уничтожил. Явно хотели взять меня живым, чтобы до него добраться…

За последние полтора часа Болотников осунулся и резко постарел, разговор ему давался с немалым трудом. Зименкова всерьёз обеспокоил его неподвижный, напряжённый взгляд.

– Ладно, – Николай Иванович выпрямился и опустил обе ладони на край стола. – Мы тут ещё помозгуем по ситуации, а тебе Игорь Николаевич, лучше сейчас отдохнуть! – он повернулся к Рубахину. – Займись этим, Василий!

Игорь не возражал. Он тяжело поднялся и последовал за Рубахиным, который повёл его во внутреннюю гостиницу, оборудованную на верхнем этаже офиса.

Гостиница состояла всего из двух комфортабельных номеров, соединённых между собой довольно просторным холлом, потолком и крышей которому служил фонарь из серого дымчатого стекла. Этот холл иногда использовался и как зал для неофициальных переговоров, а потому был обставлен соответствующим образом – глубокие мягкие кресла, низкие столики красного дерева и внушительных размеров бар.

Но главной достопримечательностью этого места и предметом гордости хозяина был огромный фикус-диффенбахия, три его основных ствола с широченными пятнистыми листьями занимали целый угол, а по высоте уже почти доставали до стеклянного купола.

Апартаменты предназначались для близких друзей и особо важных партнёров. Но время от времени, заработавшись допоздна, ночевал здесь и сам Зименков…

– Выпьешь чего-нибудь? – Рубахин кивнул Болотникову на кресло у столика под фикусом. – Присядь!

– Стакан водки, Василий, стакан водки! – Игорь опустился в кресло и закрыл лицо ладонями.

Выпили они водку залпом – не чокаясь, без слов. Через несколько минут, перехватив взгляд Болотникова, Василий ещё раз наполнил стаканы.

Говорить не было нужды. Рубахин и понимал, и чувствовал, о чём сейчас молчит Болотников со стаканом водки в руке.

Смерть Ангелов тяжко встряхнула и самого Василия. А сейчас она вернула его памятью на несколько лет назад – когда потерял он в кавказской командировке лучшего друга, Юрку Соколова – бесшабашного, верного Финиста, и снова перед глазами возникли неподвижные тела стариков Вознесенских на истоптанном снегу, и подёрнуло душу чёрной тоской-безнадёгой, которую никакой водкой уже не растворить…

– Мне надо уехать, – Игорь закурил и тяжело откинулся на спинку кресла. – И чем быстрее, тем лучше: я не хотел бы подставить под беспредельщину ещё и вас.

– Ну, нас-то не так легко достать! – начал, было, Василий, но тут же понял, как глупо это звучит, и закончил уже на иной ноте. – Если они ещё не успели тебя с нами связать, то вычислят эту связь в ближайшее время, так что – уедешь ты или нет – уже не имеет значения. Но мы своих не бросаем!

– Спасибо! – Болотников опустил веки и замолчал. Василию даже показалось, что тот забылся, и он с тревогой посмотрел на сигарету, медленно тлеющую в пальцах товарища. Но Игорь, не открывая глаз, вдруг вынул левой рукой из кармана мобильник. – Надо звонить в Белград, Ивану, – произнёс он, и лоб его прорезали резкие морщины, – а я вот не знаю, что и как теперь ему сказать: ведь это он когда-то передал мне этих парней. Они были нам и братьями, и ангелами-хранителями…

– Может, мне пока выйти? – спросил Рубахин.

Болотников открыл глаза:

– Да брось ты, Василий! Какие теперь между нами могут быть секреты! – смяв окурок в пепельнице, он начал набирать номер, но остановился и положил телефон на стол. – Не могу! Понимаешь – не могу! Иван давно просил меня бросить эти игрища, – он потряс головой и потёр пальцами виски. – Водка у тебя ещё есть?

– Давай позвоню я, – предложил Рубахин. – Набирай номер!

– Нет, – Игорь снова взял трубку. – Я должен сообщить сам!

Рубахин встал и пошёл к холодильнику.

Разговор у него за спиной занял не больше минуты, и, когда он вернулся под фикус, Болотников сообщил, что Иван прилетает в Москву завтра…

***

Тремя этажами ниже в тяжких раздумьях сидели Зименков со Скорняковым.

Скорнякову только что отзвонился адвокат и доложил, что сербский консул приезжал и все формальности улажены.

Зименков, опершись локтями о край стола, сосредоточено массировал пальцами седые виски.

– Ну, что, мой генерал, – произнёс он, когда Скорняков закончил разговор с адвокатом. – Как прикажете нам воевать?

Мрачный генерал неопределённо пожал плечами, но решение в нём, видимо уже созрело:

– А чего мы, собственно, стесняемся? – он развернул к Николаю Ивановичу своё кресло. – Друзья кое-где у нас ещё, слава Богу, остались – давай попробуем по их каналам вбросить в Интерпол информацию о причастности этого Гольдштейна к международной наркомафии и торговле оружием, сдадим его подлинное имя – и пусть они там начнут обкладывать его со всех сторон своими ищейками! А по действиям господ из Интерпола мы ещё оценим и подлинный вес и рост нашего упыря. Если ему позволят снова выйти сухим из воды – значит, он действительно серьёзная фигура, хотя – вряд ли.

– Спасибо, Максимыч! Мне нравится твой план. Звони, назначай встречу. Если возможно – прямо сегодня, а я пока поднимусь наверх, посмотрю, как там наши мужики.

Выйдя из лифта, Зименков даже приостановился – из-за дверей холла звучал приглушённый дуэт мертвецки пьяных голосов: «Только мы с конём по полю идём, мы идём с конём по полю вдвоём…»

Николай Иванович переступил порог, но поющие на него никак не среагировали. Они сидели под фикусом прямо на ковре, на столике и на полу – несколько пустых бутылок. Лицо Болотникова было мокрым от слёз.

Зименков покачал головой и снова прикрыл за собой дверь.

– «Дай-ка я разок посмотрю, где рождает поле зарю, – доносилось ему вслед, – тот брусничный свет, алый да рассвет, али есть то место, али его нет…»

Зименков не без удивления отметил, что даже в таком состоянии певцы умудрялись попадать в мелодию. Он поймал себя на остром желании сесть под фикус с парнями третьим, но сердце – чёрт его возьми! Усталый мотор в последнее время всё меньше поддавался лекарствам и всё чаще пугал сбоями в ритме…

Через полчаса Болотникова и Рубахина, уже почти бесчувственных, парни из охраны развели по номерам…

***

Мать Игоря Болотникова родилась под Одессой, и, пока была жива бабушка, они почти каждое лето к ней наезжали, хоть на недельку, в прокалённое жарким таврическим солнцем село, где совершенно по-особому пахло морем и степью.

Её школьная подруга, тётя Люся, вышла замуж в соседний рыбацкий поселок, до которого было километра три-четыре по грунтовой дороге, что загибалась дугой вдоль берега морского лимана.

В очередной поездке, когда Игорю было лет десять, они направились в этот посёлок и засиделись у тёти Люси допоздна – после долгой разлуки было о чём поболтать, и забыли подруги про последний автобус. Хозяйка уговаривала заночевать у неё, но мать, опасаясь растревожить больное сердце бабушки, решила возвращаться пешком:

– Старушка моя, должно быть, и так изволновалась вся за нас – спать не ложится, у калитки будет сидеть, пока мы не вернёмся.

– Тогда идите по тропке через курган, – предложила подруга, – дорога там чуть не вдвое короче, чем по берегу!

Они с мужем проводили гостей до вершины кургана и простились, когда внизу открылись уже недалёкие огни бабушкиного села.

Большая луна, вынырнув из тихой морской глади, заливала всё вокруг ярким прохладным светом, и степь от кургана до окраины села была видна как днём. Высокая трава, ещё не совсем пересохшая к июлю, в сиянии луны казалась серебряной и словно светилась сама по себе.

Маленький Игорь был тогда просто околдован открывшейся картиной, но больше всего поразил его густой горький аромат, которым переполнялся ночной воздух. От него кружилась голова, а в сердце проникал непонятный тревожный восторг.

– Что это так пахнет? – спросил он.

Мать слегка наклонилась, сорвала ближайшую метёлку у тропы и дала её Игорю:

– Полынь, сынок! – с неожиданной грустью в голосе сказала она. – Так пахнет полынь-трава…

***

… Вокруг снова была пряная ночная степь. Ему кто-то сказал, что Ангелы ждут его на вершине кургана, и он сразу направился к ним. Шёл под луной по бескрайней седой полыни и был мертвецки пьян от её горького запаха. Ноги наливались свинцом, и каждый шаг требовал невероятных усилий. Тяжко тянула к себе земля, но он знал, что если упадёт – уже никогда не встанет, а потому шёл и шёл по едва различимой тропе…

У подножия кургана его остановили братья Вознесенские. Они никогда не видел их в жизни, но сейчас почему-то был уверен, что это именно они. Правда, одеты старики были весьма странно – в длиннополые белые рубахи, а у одного из них на поясе ещё и висел тяжёлый короткий меч.

– Тебе нужно вернуться, – тихо, но очень твёрдо сказал старик с мечом. – Ещё не время!

– Но меня ждут! – попытался возразить Болотников, еле держась на ногах.

– Здесь всех ждут! – старик был непреклонен. – Но каждого – в свой черёд. Ты разве забыл, где сейчас твои Ангелы? Возвращайся к живым, тебе ещё предстоит там кое-что понять, и путь твой ещё на закончен!

Игоря окатило холодным ужасом, колени подломились, он упал навзничь и проснулся…

***

К вечеру в Москву прилетел Иван, а ещё через два дня, уже в Белграде, друзья похоронили своих Ангелов – рядом, в одной могиле…

 

Глава 6

Гольдштейн не дал Юнусбекову закончить доклад, и голос его был привычно ровным:

– Подробности мне не нужны. Ты поручил дело стаду ишаков, и они его провалили. – Гольдштейн выдержал паузу. – Я попрошу тебя больше мне не звонить, а если будет нужно – я сам тебя найду. Удачи тебе, драгоценный мой друг Элгазы!

Юнусбеков в люксовом номере московской гостиницы «Золотое кольцо» в ярости грохнул свой мобильник об стену и тот разлетелся на детали.

Гольдштейн в апартаментах старинного отеля в тихом лондонском предместье вызвал Здена и передал ему свой телефон:

– Уничтожь эту трубку.

Поляк понимающе кивнул и вышел. В туалетной комнате он наполнил водой раковину и без сожаления опустил туда аппарат стоимостью в триста английских фунтов – весь предыдущий разговор, как обычно, у него уже был записан. Затем он извлек из умершей трубки «симку» и, подержав её над пламенем зажигалки, отправил всё в мусорную корзину…

– Это опять твоя жадность! – съехидничал Другой, как только Зден вышел. – Хоть ты у нас даже и на восьмушку не еврей, но прабабушка Роза – таки не даёт о себе позабыть!

Конечно, миллион-другой «зелени» никогда не бывают лишними, но Валерий Сергеевич и сам уже пожалел накануне об этой затее с выходом на Лебедева.

Машина наркобизнеса, работающая на адской смеси из убийств, предательства, подкупов, шантажей и тому подобных компонентов, как всегда, была непредсказуема и смертельно опасна. И она ещё раз показала ему свой норов.

Риск теперь становился непростительным, потому что уже были первые результаты гениальной работы, проделанной Лазаридисом, чтобы на смену душному героиновому бреду, тупой кокаиновой эйфории или дешёвому химическому экстазу пришло нечто потрясающее – невиданный способ наслаждения, и заложенная в его основе технология – перевернёт мир, принципиально изменит всю цивилизацию.

Заплати деньги, набери полученный по Интернету код, и направленный пучок электромагнитных импульсов пронзит твой мозг и взорвёт в твоём теле фантастический фейерверк ощущений и эмоций, рядом с которыми все известные и доступные раньше человечеству удовольствия просто померкнут!

И это уже не фантастика, это – уже рядом, это – уже завтра, а может быть – и сегодня вечером.

Миллионы человеческих особей, привычно висящих в Паутине, внезапно получат острый – до экстаза, до оргазма – прилив наслаждения, который тут же отступит. Затем каждому придёт коротенькое сообщение: «Тебе понравилось? Хочешь испытать это ещё раз – заплати!»

В сравнении с ценой уже известных людям удовольствий, стоимость нового счастья будет смехотворной, но весь фокус в том, что откроются сразу миллионы и миллионы электронных кошельков…

Для специалистов своей лаборатории он денег не жалел: на ферме были созданы максимально комфортные условия для работы и отдыха, а их несвобода – работали все, фактически, на казарменном положении – была оправдана шестизначными суммами в контрактах, которые обещали возрасти на порядок в случае успеха.

Для самого же Лазаридиса деньги давно не обладали самостоятельной ценностью, они были лишь средством достижения главной цели, и даже электронный наркотик, разработка которого уже приближалась к финишу, тоже не являлся конечной целью. Он должен был послужить мостом к абсолютному – к могуществу, каким в истории человечества не обладал ещё ни один властитель…

Валерий Сергеевич теперь и сам жил на ферме почти безвылазно. Почти вся связь с внешним миром лежала на Здене, он же обеспечивал безопасность объекта со всеми его обитателями.

– Ты ему так всецело доверяешь? – поинтересовался как-то Другой.

– Всецело доверяю я только тебе, – усмехнулся Лазаридис. – И то – лишь до тех пор, пока меня официально не признают сумасшедшим! Если не можешь предложить ему замены – лучше заткнись!

***

Было ещё одно место, где замысел Валерия Сергеевича тоже признавали весьма и весьма интересным уже с тех пор, как он его сформулировал.

Когда в акции «Tell-Inter» была вложена куча денег, куратор в Моссаде обобщил всю полученную от Здена информацию и срочно подготовил доклад руководству – сомнений в замыслах и целях Гольдштейна не осталось.

– Вот тебе и трюфеля! – мысленно восклицал куратор, шагая по коридору, ведущему к самому главному кабинету службы. – Вот тебе и трюфеля!

***

В ближних окрестностях лаборатории Гольдштейна обосновалась группа альпинистов. Крепкие парни тренировались на древних шотландских скалах и, казалось, не обращали никакого внимания на ферму, которая открывалась со стороны их лагеря, как на ладони…

***

А на ферме в старом доме за толстыми стенами из ломаного камня маленький несуразный человечек подолгу сидел в одиночестве, полуприкрыв глаза и переживая манящие и одновременно жуткие перспективы начатого им дела.

– Ты действительно сходишь с ума! – ворчал в нём Другой. – Братья по разуму тебе просто не позволят завершить эту работу, а если и позволят, то лишь затем, чтобы отнять её результаты, а тебя всё равно уничтожат.

Кто тебя защитит? Где твои армия и флот, где твои тайные службы? Да и кто ты вообще такой? Был некто Лазаридис – пропал бесследно, появился некто Гольдштейн, так и он исчез. Тебя нет, Валера!

– И прекрасно! – отвечал Лазаридис. – Если меня нет – меня не видят. Моё оружие уже на выходе, и как только оно появится в Сети – им сразу станет не до меня, поверь! И я ещё раз исчезну, а когда появлюсь снова – они уже забудут и самих себя…

– Ты бредишь! – Другой был непривычно упрям и серьёзен. – И не отличаешь бреда от пошлой реальности!

– В том и суть! – Лазаридис неожиданно вскочил с кресла и принялся ходить из угла в угол по толстым овечьим шкурам, что вместо ковра устилали весь пол, спасая стопы хозяина от вечного холода каменных плит. – Скоро никто не сможет отличить моего направленного бреда от реальности! Я дам этим несчастным существам то, к чему они безуспешно стремятся всю свою жалкую жизнь – я погружу их в пучину наслаждения, – он вскинул палец над головой, – в бездонную пучину!

Другой напряжённо молчал.

– Ты посмотри на них! – распалялся Лазаридис. – Они исступлённо трутся друг о друга потными телами ради одной секунды оргазма! Они обжираются до удушья! Разрушая себе печень, пьют всякую дрянь ради короткой тупой эйфории. Они курят жуткую отраву, впрыскивают её в свои вены, уничтожая себя дотла ради единого мига наслаждения!

А на какие мерзости они идут, чтобы получить доступ ко всем этим скотским удовольствиям!

Но мне их искренне жаль, и потому я намерен приподнести им чистую, непорочную энергию блаженства, вернуть им рай, настоящий рай, который каждый из них, сам того не подозревая, носит в самом себе…

– Мне аплодировать стоя? – к Другому опять вернулся его сарказм. – Какая вдохновенная речь! – ехидничал он, не скрывая шутовских интонаций. – Все поголовно начнут балдеть, а кто работать будет – элементарно всю толпу кормить, поить? Кто станет откачивать дерьмо из-под всех балдеющих? Или ты банально в очередной раз поделишь всех на высших и низших?

– Работать будут все, кто физически способен! Но я кардинально изменю систему стимулов к труду – любая работа станет наслаждением!

– И откачивать дерьмо?

– Ещё с незапамятных времён любой балаганный факир умел внушить, что оно пахнет, например, фиалкой. – усмехнулся Лазаридис. – А мои инструменты внушения мощнее на десять порядков…

Другой задумался:

– Ну ладно, ты подаришь человечеству свою версию рая, а что же возьмёшь взамен?

И впервые в жизни Валерий Сергеевич почувствовал, что не может с привычной чёткостью ответить на свой собственный вопрос.

***

Ещё с детства, с тех пор, как он начал себя осознавать в окружающем мире, его преследовало ощущение собственной исключительности, которое впоследствии трансформировалось в чувство неисполненного долга, но смысл этого долга постоянно от него ускользал…

***

В эту ночь Валерий Сергеевич собрал, наконец, в недрах главного сервера свой великий продукт. Разработчики именовали его и виртуальным транквилизатором, и волновым стимулятором локальных нейрофизических процессов и ещё как-то, но ни одно название не устраивало Лазаридиса: в них отражались технические либо функциональные свойства продукта, но не было главного – его философской сути.

Как только реально раскрылись безумные возможности полученного, имя ему дал Другой:

– Это же Первый Всадник! – воскликнул он. – «Конь белый…»!

– Что ещё за всадник, что за конь? – не сразу понял Валерий Сергеевич.

– Первый из Всадников Апокалипсиса: «Я взглянул, и вот, конь белый, и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец, и вышел он как победоносный, и чтобы победить…»

– Прекрасно! – согласился Лазаридис. – Лучше не скажешь: «…и чтобы победить!»

***

Валерий Сергеевич сидел в кресле, установленном для него в главной студии, которую ещё называли операционным залом. Зал раньше был большой конюшней, но теперь здесь выломали все перегородки между стойлами, стены закрыли зелёными драпировками, а на потолочных балках разместились многочисленные видеокамеры и сложные гирлянды осветительных приборов.

Его кресло возвышалось по центру подиума у торцевой стены, по обе стороны от него располагались, по числу часовых поясов, двадцать четыре операторских места – по двенадцать слева и справа. А сама стена стала теперь огромным экраном, изогнутым дугой в девяносто градусов.

Пол бывшей конюшни походил на зеркальный каток: гладкое чёрное керамическое покрытие идеально отражало все расположенные на нём предметы, стены и потолок, создавая жутковатую иллюзию собственного отсутствия – словно эти предметы и отражения их висели в воздухе внутри огромной сферы.

На некотором удалении от кресла Лазаридиса таращились во все стороны множеством объективов четыре лазерных проектора, каким позавидовал бы любой планетарий мира. Эти агрегаты, на своих шарнирных ногах, напоминали неких фантасмагорических зверей, остро сияющих никелем, пластиком и стеклом…

Валерий Сергеевич отпустил всю команду отдыхать и остался в полном одиночестве. Это одиночество стало абсолютным, потому что внезапно исчез Другой, чего не случалось никогда и ни при каких обстоятельствах с тех самых пор, как он появился.

Сзади, под основанием черепа, началось знакомое покалывание – верный признак наступающего припадка. Лазаридис обмяк и безжизненной тряпичной куклой распластался на зеркальном подиуме…

***

…Холодный свет переполнял его изнутри. Лазаридис обнаружил себя в просторной каменной пещере.

Другой, облачённый в грубую шерстяную рясу, лохматый и сосредоточенный, стоял на коленях у широкого плоского камня. Кусок грязного пергамента, расстеленный перед ним, уже наполовину был исчерчен непонятными каракулями, а сам он с напряженным вниманием смотрел на Валерия.

– Ну! – произнёс Другой таким тоном, словно они давно беседовали, и разговор их только что прервался.

– Ты о чём? – изумился Лазаридис.

Другой показал ему короткий обломок свинцового карандаша:

– Диктуй дальше, я же записываю!

– Сигноми, – почему-то по-гречески ответил Валерий, – Извини! – и действительно начал диктовать, поражаясь той уверенности, с какой звучал его голос:

– «…После сего я взглянул, и вот, дверь отверста на небе, и прежний голос, который я слышал как бы звук трубы, говоривший со мною, сказал: взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего…

И вот, на престоле был Сидящий, и радуга вокруг престола, видом подобная смарагду…

И вокруг престола двадцать четыре престола; а на престолах видел я сидевших двадцать четыре старца, которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы…» – диктуя текст, Лазаридис краем сознания отмечал, что один в один описывает свою главную студию и своих операторов, сидящих за мониторами в белых рабочих комбинезонах, с золотистыми скобами наушников над головами.

– «…от престола исходили молнии и громы и гласы, и семь светильников огненных горели перед престолом… и перед престолом море стеклянное, подобное кристаллу; и посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади…» – речь явно шла о софитах, лазерных проекторах и телекамерах, но Лазаридис почему-то изображал их в древних, грубых и неуклюжих аллегориях, с ужасом осознавая, что делает всё это помимо собственной воли.

Он диктовал Апокалипсис…

***

…Встревоженный Зден тряс его за плечи:

– Что с вами, Серж? Очнитесь!

Гольдштейн вздрогнул, открыл глаза и ещё какое-то время непонимающе смотрел на помощника.

– Мне кажется, вам нужно отдохнуть! – нахмурился Зден. – Иначе вся наша работа просто потеряет смысл.

Взгляд Сержа обрёл, наконец, осмысленное выражение, сам он встал и сел в кресло:

– Ты прав, я должен элементарно выспаться. Пожалуй, мы отложим запуск «Всадника», но не больше, чем на сутки.

В этот момент в кармане Здена зазвонил мобильник.

– Да! Что случилось? – лицо помощника резко напряглось. – Где он был? – Зден повернулся к Гольдштейну. – У нас незваный гость!

– Что ещё за гость? – Серж вскочил со своего кресла. – Нам сейчас не нужны никакие гости! – закричал он. – Никаких гостей, пока не запустим проект! Ты сможешь это обеспечить?

Зден ответил ему успокаивающим жестом и поспешил к выходу, не отрываясь от мобильника:

– Без меня не допрашивать, буду через пять минут!

– Доложи мне немедленно, как только выяснишь, что за индивидуум к нам пролез! – крикнул ему вслед Гольдштейн.

Помощник быстро скрылся за дверями, а Серж проворчал, уже для себя:

– Вот тебе и «отдохни»!

Он позвонил на кухню, распорядился насчёт завтрака и отправился к себе…

Это была первая попытка постороннего проникновения на ферму с момента её покупки. Официально она покупалась якобы для обустройства здесь студии для съёмок видеоклипов. Тогда, обсуждая систему безопасности, он решительно навязал Здену свою собственную стратегию:

– Никаких трёхметровых заборов с вышками и прожекторами, никаких вооружённых дебилов в униформе, слоняющихся по периметру! Если мы подобное устроим – любой идиот заподозрит, что здесь что-то скрывают, и каждому случайному засранцу тут же захочется разузнать – кто мы, и что тут прячем!

А потому – один приличный старичок-вахтёр у ворот в течение светового дня, но весь периметр – под скрытые видеокамеры и тепловизоры круглосуточно, и скрытая охрана с оружием – тоже круглосуточно, по двое в смену. Этого – достаточно!

Поколебавшись для виду, Зден согласился – он уже решил проблему усиленной охраны объекта через Тель-Авив…

 

Глава 7

…Альпинисты буквально упали на него сверху, когда он, устроившись под скалой у дороги, сосредоточенно разглядывал ферму Гольштейна в компактный, но очень мощный электронный бинокль, которым снабдил его в Москве Андрей Рубахин.

Действовали профессионально: жёстко стреножили пластиковыми наручниками, сноровисто обыскали и, не церемонясь, швырнули в багажник тяжёлого джипа, выскочившего из-за ближнего поворота. Все действо заняло не более трёх минут, и Болотников мысленно оценил работу неизвестных парней на «отлично», хотя и с поправкой на собственную безалаберность – место для наблюдения он выбрал не лучшим образом.

В багажнике было чисто, припахивало хорошим автомобильным парфюмом, и это обстоятельство еще раз доказывало Игорю, что взяли его люди приличной школы, приученные к чистоте и дисциплине, и всё это вкупе почти не оставляло шансов на избавление.

На крутых поворотах джип не снижал скорости, и Болотникова каждый раз било головой об стенку багажника. Он насчитал восемь поворотов, затем джип остановился, а сидевшие в нём люди вышли и молча куда-то удалились, словно и не вспомнив о своём пленнике.

– «Красавцы! – с досадой размышлял он. – За всю дорогу не проронили ни слова – ни между собой, ни по связи! Это явно не полиция, а если Гольдштейн держит у себя охрану такого уровня – фрукт он действительно очень серьёзный!»

А между тем, запястья Игоря, жёстко стянутые за спиной пластиковой удавкой, стремительно затекали, пальцы уже потеряли чувствительность – ещё немного в таком режиме – и он без рук!

Рядом остановился другой автомобиль, хлопнула дверца, снаружи началось движение, и чей-то голос спросил:

– Где он?

Багажник распахнулся: над Болотниковым, внимательно его разглядывая, склонился рослый человек лет сорока с широкими спортивными плечами и холодными зеленоватыми глазами, а через несколько секунд в этих глазах вспыхнуло искреннее удивление – чуть ли не радость:

– Учитель Лебедев! – он схватил Игоря за шиворот и грубо, как мешок с картошкой, выдернул его из багажника. – Неуловимый наш Баши! Добро пожаловать и будем знакомы: меня зовут Зден Гловацкий, и я – личный помощник господина Гольдштейна – ты рад?

– Давно мечтал! – поморщился Игорь. – Не ослабишь ли мне наручники –радоваться мешают!

Зден заглянул ему за спину, осветил Болотникова широкой улыбкой и почти без замаха, но сильно ударил его в лицо:

– Ты, скотина, даже не мечтай, что руками здесь будешь махать!

Игорь упал. Продолжая улыбаться самым дружелюбным образом, Зден коротко бросил:

– Мешок на голову, глаз не спускать!

– Ну ладно! – отплевывая кровь с разбитых губ, произнёс Болотников. – Тогда вам, если что, придётся обслуживать меня собственноручно!

Зден рассмеялся:

– Хитёр! Так и быть – за член свой ты ещё пару раз по нужде подержишься! Замените ему наручники на стальные! – распорядился он.

Затем на голову пленника надели чёрный плотный мешок, двое из альпинистов крепко подхватили его под плечи, энергично куда-то пронесли метров сто и усадили на корточки, корректируя посадку увесистыми пинками.

– «Ёж твою!» – мысленно выругался Игорь. – «Приём-то – по самому высшему разряду!» – он понял, что его сходу начали ломать.

За несколько минут между багажником и чёрным мешком он успел рассмотреть лица захвативших его людей и понял, откуда эти умелые парни, и даже рыжий Зден со своим польским именем не вызывал особых сомнений.

Мешок на голове – отвратительный инструмент, через короткое время он становится орудием пытки: плотная ткань, как правило, не позволяет задохнуться, но и не даёт нормально дышать. Хотя, полуудушье – ещё не самое яркое из ощущений жертвы с мешком на голове.

Поза на корточках – тоже классика: даже тренированный человек, достаточно выдержанный в такой позе неподвижно, не скоро обретает способность ходить, а уж бежать – тем более.

Через полчаса нестерпимо заныла правая нога – напомнила о себе старая рана. Игорю уже с трудом удавалось выносить нарастающую боль, но, к счастью, снова послышалась команда Здена:

– Подняли его, и – ко мне в багажник!..

***

– Вот это сюрприз! – воскликнул Гольдштейн, выслушав по телефону сообщение Здена. – Давненько я таких не получал! Как только закончу завтрак – ведите его ко мне в главную студию!

– Может быть, вам все-таки отдохнуть? – осторожно напомнил Зден. – Гарантирую: наш герой уже никуда от нас не денется!

– Приводите! – настоял Гольдштейн и даже хохотнул в трубку. – Эта новость вызвала у меня такой приступ любопытства, что я теперь бодр и проворен, как утренний воробей!

Помощник был удивлён – никогда раньше ему не доводилось слышать столь ярких эмоциональных нот в голосе Сержа…

***

…Зден Гловацкий протащил сильно хромающего Болотникова по каким-то ступенькам, потом, вздёрнув за руки, резко согнул и коленом придал ему такое ускорение, что тот, пролетев пару метров, проскользил ещё примерно столько же по холодной и гладкой поверхности. Падение было неприятным, но оказавшись на полу, Игорь с болью и наслаждением выпрямил, наконец, раненую ногу.

– Подними с пола, усади товарища в кресло! – негромкий голос прозвучал на некотором удалении и, как показалось, сверху. – И дай мне на него взглянуть! – всё это было произнесено по-русски, и Болотников моментально догадался, кому в ноги он был так позорно брошен.

Указание было выполнено в два рывка, после чего Зден сдёрнул с Игоря и мешок.

Болотников обнаружил себя в довольно просторном зале, который по обилию каких-то электронных приборов и по множеству светильников, скорее всего, походил на телевизионную студию.

Метрах в десяти на небольшом возвышении у стены, под огромным экраном, восседал в кожаном кресле некий несуразный субъект в сером замшевом пиджаке. Высокий ворот его чёрной сорочки упирался в одутловатые щёки. Эти щёки словно сползли вниз со своего нормального места, отчего крупная голова сидящего в кресле становилась похожей на грушу.

И тут Игорю, показалось, что это лицо ему очень давно знакомо, и не по фотоснимкам, а именно вживую, но вспоминать уже не было времени.

– Здравствуйте, товарищ Лебедев, он же – Баши, он же – Вуйкович! – слегка театрально произнёс Гольдштейн.

– И вам не хворать, товарищ Лазаридис, он же – Гольдштейн! – в тон ему ответил Игорь, с удовлетворением отмечая, что его подлинное имя Гольдштейну, похоже, неизвестно.

Но собеседник словно прочёл его мысли:

– Кстати, как бы тебя ни называли, – обозначая улыбку, Гольдштейн чуть оттянул уголки и без того широкого рта, – ты всё равно Иванушка-дурачок, который сейчас воображает, что пробрался в замок Кащея Бессмертного, так ведь?

Только мы не в сказке, Лебедев, и прекрасных царевен я у себя не прячу, и даже не расскажу тебе, где моя смерть – сам не знаю! Зато твоя смерть – в моих руках…

Лазаридис сошёл с подиума, но предостерегающий жест Здена остановил его метрах в трёх от Болотникова.

Его глаза – маленькие, белесоватые, издали не воспринимались, но теперь, когда смотрели они в упор, Болотников невольно отметил странную, словно потустороннюю, силу взгляда Лазаридиса.

«Да он, похоже, псих!» – мелькнуло в голове. – «И я точно помню это лицо, и этот взгляд! Но откуда?»

Он, конечно, не знал, что и человек напротив в этот момент испытал странное дежавю, но также от него отмахнулся…

– Чего ради ты сюда пришёл? – Лазаридис задавал свои вопросы своеобразно – не ожидая ответов. – Мне отомстить? Уж не за своё ли скудоумие? Или обидно, что вы с генералом, думая, что служите каким-то там высоким целям, на самом деле служили мне? – он покачал головой. – Но какая разница, кто отдавал приказы, если вы сами считали возможным травить героином людей – лишь за то, что они жили в другой системе?

Только не говори мне, будто не ведал, что творил!

Заметив чёрную тень, проскользнувшую по лицу Болотникова, Лазаридис недовольно поморщился:

– Не надо так страдать, Лебедев, и считать себя великим злодеем! На самом деле, вся отрава, которую вы с Растопчиным так героически переправили из Афганистана в Европу – мелкое хулиганство, потому что коммунистическая Москва семьдесят лет экспортировала по всему миру наркотик куда более страшный, чем героин – она распространяла надежду, что человеческое общество может быть устроено справедливо!

В эйфорию впадали целые народы, в жертву принесены миллионы жизней – ну, и что в итоге?

Союз рухнул, а надежда оказалась химерой, потому что её теоретики и практики оказались неспособными реализовать свои принципы. И никто ещё не представляет, к каким последствиям это всё может привести в исторической перспективе.

Ужас в том, что человечеству была наглядно показана несостоятельность мечтаний о свободе и равенстве для всех, не говоря уже о братстве. Всё – пустая болтовня, всё – фикция, бред и обман!

Лазаридис выдержал паузу и картинно приложил руку к груди:

– Вот об этом я тоже скорблю – искренне и глубоко, как раньше говорили наши вожди – «вместе со всем прогрессивным человечеством»! – он подозрительно прищурился. – Послу-у-ушай, Лебедев! А может, ты сюда и приехал человечество спасать? Как настоящий герой? – с этими словами Лазаридис вернулся в своё кресло.

– Подкати его поближе! – приказал он Здену, и, когда Болотников снова оказался в трёх метрах от него, продолжил:

– Ты заметил, Лебедев, что я говорю тебе исключительно о делах возвышенных? – он улыбнулся своей четвертьулыбкой. – О предметах более прозаических тебя потом расспросит Зден – он опытный специалист, да к тому же будет пользоваться абсолютно уникальными средствами и методиками, каких в мире нет нигде, кроме моей лаборатории. Правда, Зден?

Помощник издевательски погладил Болотникова по голове:

– Тебе понравится!

Лазаридис остался серьёзным:

– Так вот, о вещах возвышенных и о любимом нашем человечестве: от кого ты его спасать собрался? Разве не оно само – себе главный враг? Жалкое, жадное и неустанно плодящееся стадо, которое занято лишь тем, что вытаптывает своё единственное пастбище и гадит в свои последние источники – кто его упасёт?

Во всяком случае, ни Христу, ни Ленину, ни свирепому Гитлеру, ни кроткому Махатме Ганди это не удалось – а ты, дурачок деревенский, – справишься, что ли?

Оратор смерил Игоря презрительным взглядом и спросил стоящего у него за спиной Гловацкого:

– Ну, вот что ты мне прикажешь делать с этими героями?

– Убрать? – Зден снова ухватил Болотникова за шиворот. – Он всё равно ничего не поймёт, да ему уже и не нужно!

– Ты прав! – согласился с ним Лазаридис. – Не поймет! – но почему-то снова обратился к Болотникову:

– Я уверен: ты никогда не читал стихов Пьер-Жана Беранже, но хотя бы пьесу Горького «На дне» – в школе изучал? Там один из персонажей – Актёр, цитировал великие строки: «Господа! Если к правде святой мир дороги найти не сумеет, – честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!» – помнишь?

Болотников не выдержал и усмехнулся:

– Это ты про себя, что ли?

Лицо Лазаридиса превратилось в неподвижную маску. Он отвернулся и приказал Здену:

– Вызывай операторов, и – готовьте этого! – он кивнул на Болотникова. – Меня пригласите к началу! – Лазаридис встал и вышел из студии.

…Игорь понимал – живым не выпустят, но это его уже не волновало. Важно было теперь лишь одно: успеют ли парни в Москве исполнить задуманное?

 

Глава 8

…Двумя неделями раньше Василий Рубахин докладывал на совещании: на объекте Гольдштейна резко повышены меры безопасности, главный сервер исключён из глобальной сети, проникнуть в него невозможно. Остался единственный путь – снять информацию, находясь в непосредственной близости от самого сервера, или рядом с активным сегментом локальной сети. Кто-то должен пройти на объект. Этот вопрос решён – пойдет Игорь Николаевич Болотников.

– Что у нас с аппаратурой? – обратился Зименков к Дмитрию Баюнову.

– Принципиальные схемы готовы, а вот собирать их тут нет смысла – на контроле в любом аэропорту обязательно возникнут вопросы.

– Что намерены делать? – спросил Зименков.

– В Лондоне будут приобретены несколько смартфонов. Из них извлечём нужную элементную базу, кое-что к ней добавим, – пояснил Баюнов. – Затем двое моих ребят отправятся в Эдинбург – там они всё смонтируют и передадут Игорю Николаевичу.

– Боюсь, на объекте Гольдштейна меня могут обыскать куда строже, чем в любом аэропорту! – нахмурился Болотников. – Как ваши приборы по размерам-то выглядят?

– Мы всё продумали: один из приборов будет замаскирован под мобильный телефон – если его отберут при обыске и проверят, то, естественно, сразу поймут, что это никакой не телефон. Дублирующий прибор и усилитель с передатчиком спрячем в ваших горных ботинках. Это всё тоже могут легко обнаружить, но, надеемся, что на какое-то время их успокоит изъятый лже-мобильник. – Дмитрий повернулся к Зименкову. – Ещё нам понадобится выделенный канал на спутнике – на решающую фазу операции.

Зименков кивнул…

***

… «Если опустить, как глупо и бездарно ты подставился при наблюдении, то не всё ещё потеряно! – успокаивал себя Болотников. – Главный сервер где-то совсем рядом, локальные сети – вообще повсюду вокруг, и ботинки – на ногах…»

***

– Мне доложили о назначении прибора, замаскированного у тебя под мобильник! – сообщил Зден. – Любопытная, но весьма примитивная самоделка! – он улыбнулся своей лучезарной улыбкой. – У русской разведки, как всегда, нет денег на приличную аппаратуру! Но зато мне теперь понятно, зачем ты пытался сюда пролезть. Я не ошибаюсь насчёт твоих намерений?

– На самом деле, я только собирался сообщить государю-императору, что в Англии ружья толчёным кирпичом не чистют! – пытаясь изобразить улыбку на разбитых губах, по-русски ответил Болотников.

– И дорогие телефоны паяльниками не уродуют! – также по-русски подхватил Гловацкий. – Я читал про вашего Левшу. Ты хочешь сказать, что работаешь на государя-императора? – он с брезгливым сочувствием посмотрел на Болотникова. – У него разве нет кого поумнее, или хотя бы помоложе, для таких рискованных операций?

Гловацкий толкнул кресло под Болотниковым, и тот плавно подкатился к ближнему из операторских мест.

– Своё враньё оставь себе! – заявил Зден. – Максимум – через час ты добровольно и откровенно ответишь на любой мой вопрос. Серж тебя не пугал: у нас и вправду уникальные методики…

И тут Болотников улыбнулся, его едва подсохшая верхняя губа лопнула, заливая бороду кровью:

– Мальчик! – сказал он. – Тебе болтать не надоело? Что – обрадовался, как и твой хозяин, свежим ушам?

Снисходительная ирония в глазах Здена сменилась холодом, и он отошёл в сторону, где уже стояли трое молодых спецов в белых лабораторных комбинезонах.

Игорю не удалось расслышать распоряжений Гловацкого, но уже через пару минут двое из специалистов сели за аппаратуру, а третий деловито примотал руки Болотникова к подлокотникам кресла широким скотчем и прикрепил к его голове, к запястьям и на область сердца гроздья разноцветных датчиков…

***

…В условленное время Вуйкович не позвонил.

Парни Баюнова в номере гостиницы в Эдинбурге терпеливо ждали: каждые пятнадцать минут специальная программа в их ноутбуке активировала устройство в ботинках Вуйковича ровно на тридцать секунд. На очередной попытке монитор ожил – сканер захватил, наконец, электромагнитные излучения одного из системных блоков в лаборатории Гольштейна.

Старший из парней доложил в Москву, что сигнал зафиксирован:

– Переходите на спутник!..

***

В плотно прилегающих наушниках звучала тихая, нежная музыка, на мониторе перед глазами сменяли друг друга спокойные живописные пейзажи, светлые детские лица, цветы, прекрасные звери и птицы…

Болотников понимал, что в этом благолепии кроется некий подлый умысел, но всё равно начал терять над собой контроль, невольно поддаваясь очарованию звуков и образов. Потом он подумал, что сопротивление не имеет смысла, прикрыл глаза и его сознание стало медленно растворяться в музыке…

Оглушительные выстрелы и взрывы, крики боли и ужаса, пронзительный детский плач хлестнули по нервам, огромная доза адреналина, выброшенная в кровь, рванула скованное тело, вывернула суставы, и он едва не опрокинул кресло, к которому был намертво примотан скотчем…

А на мониторе уже плясало жестокое пламя, с калейдоскопической быстротой мелькали изуродованные трупы, отвратительные змеи и черви…

Через минуту всё прекратилось – монитор погас и наступила тишина, в которой прозвучал голос Гловацкого:

– Только что зафиксированы электромагнитные параметры твоего мозга в условиях крайних эмоций. Поздравляю, Вуйкович! Ты умудрился сохранить вполне здоровые органы и реакции. Дальше начнётся самое интересное – для нас, конечно. А тебе разве не любопытно? – он вынул из кармана телефон и, набирая номер, отвернулся. – Мы ждём вас, Серж! Да, у нас всё готово!

***

Сосредоточенный Лазаридис стоял рядом с креслом Болотникова, наблюдая, как его помощники заканчивают навешивать на Игоря ещё кучу каких-то датчиков, отчего в итоге он оказался оплетённым с ног до головы в кокон из разноцветных проводов.

– Если бы ты пришёл к нам, как друг, то мог бы сейчас заказать себе любые эмоции: от тихой радости до острого наслаждения, и от весёлого страха, как на каруселях, до сладкого ужаса! – не без гордости заявил Лазаридис. – Мои люди, как истинные учёные, уже испытали всё это на себе и рассчитали безопасные нагрузки. Но для испытания запороговых нагрузок у нас не было объекта! – он улыбнулся. – И тут – представляешь, какая удача: ты ещё раз мне послужишь! Правда, уже не караванщиком, как раньше, а подопытным верблюдом!

– Спасибо за доверие! – кивнул Игорь.

– Это хорошо, что ты сохранил чувство юмора! – отметил Валерий Сергеевич. –Признаюсь: побочные эффекты нами пока не изучены, но, главное – мы не используем вещества, полученные вне нормального человеческого метаболизма. Наш инструмент – тонкое и точное электромагнитное воздействие на некоторые мозговые центры. Вызывается естественная реакция, интенсивность и длительность которой – в наших руках, то есть, нормальные пределы эмоций могут быть значительно превышены, а вот насколько – ты нам и поможешь определить! Попробуем?

Болотников не ответил. Он понимал, что через несколько минут его лишат способности контролировать не только своё тело, но, похоже, и сознание. Последней его опорой теперь была надежда, что люди Рубахина в Москве успеют сделать своё дело, и тогда его смерть, да и вся жизнь, обретут какой-то смысл.

– Возможно, после испытаний ты уже не сможешь адекватно воспринимать действительность, – почти сочувственно произнёс Лазаридис. – Ничего не хочешь сказать напоследок, Лебедев?

– Зачем? – усмехнулся Игорь. – И вообще: чего ты всё лезешь ко мне с разговорами – удовольствие растягиваешь или хочешь понравиться?

– Ладно, герой! – с плохо скрываемым разочарованием проговорил Лазаридис. – Посмотрим, насколько хватит твоего упорства!

– Да пошёл ты! – устало огрызнулся Болотников…

***

…Ослепительная вспышка в мозгу не дала ему закончить фразу и выбросила из реальности: на него нахлынула волна небывалого покоя и умиротворения, и он медленно поплыл в этой волне, наслаждаясь лёгкостью и блаженством, которые заполняли каждую частицу его существа. Наслаждение стремительно нарастало, становилось восторгом, распирающим грудную клетку, где в бешеном ритме заколотилось сердце, и на вершине этого восторга Болотникова вдруг скорчило и парализовало в многократном, мучительном оргазме…

Прерывисто дыша и содрогаясь всем телом, Игорь некоторое время ничего не соображал.

Над ним нависла внимательная физиономия Здена:

– В штанах – не мокро? – глумливо поинтересовался Гловацкий. – Я же говорил, что тебе понравится! Но, увы – наши медики сейчас доложили: с пороговой нагрузкой ты вряд ли долго выдержишь! Жаль! – серьёзно заключил он. – Мне показалось, что ты покрепче…

А потрясённый и раздавленный Болотников с ледяной пустотой внутри вдруг осознал всю чудовищность происходящего: до сих пор всё известное оружие, так или иначе, разрушало плоть, Лазаридис со своей системой готовился воровать души!

Заметив, что подопытный всё ещё способен воспринимать окружающее, Лазаридис не удержался от искушения продолжить свою недосказанную речь:

– Вот отсюда, из этой студии, я могу реально довести до полного экстаза, до блаженного обморока ровно столько людей, сколько их будет висеть в Паутине в любое условное время. – Лазаридис говорил тихо и очень серьёзно. – Можешь мне поверить: миллионам и миллионам из них больше ничего и не нужно. Многие умрут перед своими компьютерами от банального истощения, но умрут в блаженстве.

Других я избавлю от безнадёжных упований, от разочарований и зависти, у них отпадёт необходимость в бесконечной агрессии ради удовлетворения своих страстей и страстишек…

Лазаридис внезапно замолчал, и глаза его неподвижно уставились куда-то в пространство. В студии воцарилась тишина, в которой стал слышен тихий змеиный посвист вентиляторов внутри мощной электронной аппаратуры.

– Это гуманная акция, – Лазаридис ожил также резко, как и замолчал. – Потому что быстро погибнут все слабые, не приспособленные к реальной жизни особи. Можешь считать меня человеконенавистником, но в действительности я – человеколюбец, как было сказано в одной очень популярной книжке: «Придите ко мне, все труждающиеся и обременённые, и я успокою вас!»

Людей стало слишком много, Лебедев, а сумма их желаний и претензий критически превзошла сумму возможностей, которые они способны обеспечить друг другу, даже действуя сообща! Но они же ещё и фатально, трагически разобщены…

Болотников, наблюдая в этот момент за лицом Гловацкого, заметил, что тот, привычно изображая невозмутимость, с трудом терпит пространные разглагольствования шефа.

Но Лазаридис опять умолк и утомлённо откинулся на спинку кресла.

– Продолжим? – тут же воспользовался паузой Зден. – С обратным знаком?

В ответ последовал утвердительный взмах ладони…

***

– Не думаю, что в Москве много знают о здешних разработках, – Гловацкий снова навис над Игорем, – иначе ты не полез бы сюда со своим самодельным сканером. И всё же – что вам известно о нашем проекте?

Болотников отрешённо смотрел мимо него:

– А то – убьёшь?

– Всё ещё геройствуешь? – Зден осуждающе покачал головой. – Тогда подожми мошонку – сейчас тебе будет очень страшно!

…Этот звук пришёл не снаружи, он возник у него внутри черепа. Отвратительный рёв на самых низких, уходящих глубоко в инфразвук, тонах вдавил Болотникова в кресло, невыносимый ужас переполнил сердце и разорвал аорту…

***

…Игорь снова очнулся и с удивлением обнаружил, что он лежит на полу, его руки и ноги свободны от скотча, а в зале нет никого: куда-то исчезли и Лазаридис, и Зден, и операторы, которые только что проводили над ним свои эксперименты.

Со странной лёгкостью Болотников вскочил на ноги и ещё раз огляделся – огромная студия была абсолютно пуста. Тогда он пошёл к выходу – сначала медленно и нерешительно, затем всё быстрее и уже почти бегом достиг дверей …

Тяжелые дубовые створки поддалась без усилий, он преодолел порог и остолбенел: большая полная луна висела над морской гладью, она заливала ярким прохладным светом и море, и спящую степь, которая начиналась от изогнутого берега лимана и простиралась в бесконечность, потому что линия горизонта над сушей скрывалась в слоящейся туманной мгле.

Высокая степная трава в неистовом сиянии луны казалась серебряной и словно светилась сама по себе.

Ошеломлённый Болотников почувствовал густой горький аромат, который однажды так поразил его в детстве – это пахла степная полынь…

Узкая тропинка у него под ногами была видна совершенно отчётливо: петляя в траве, она вела к высокому склону кургана. Метрах в ста от себя Игорь рассмотрел уже знакомые ему фигуры и, даже не пытаясь себе что-то объяснить, медленно пошёл к поджидавшим его у тропы…

***

– Долго же ты пропадал в своей Москве! – сияя глазами и всеми своими веснушками, Даша приподнялась на цыпочки и крепко прильнула к Игорю. – Я уже изволновалась вся, а мне теперь волноваться нельзя!

– Что случилось? – не сразу сообразил Болотников.

– А то и случилось: маленький у нас будет!

– Дашутка! …

***

…Гловацкий разочарованно развёл руками и на пару шагов отошёл от кресла, где безжизненно обвисло тело испытуемого.

– Умер? – вставая со своего места, с досадой спросил Лазаридис.

– Причину могу назвать даже без вскрытия, – деловито прокомментировал один из операторов, не отрывая глаз от монитора. – Адекватно сработали здоровые надпочечники – выбросили лошадиную дозу адреналина, тренированное сердце мощно сократилось и толкнуло кровь, а вот сосуды оказались уже не столь эластичными – и разрыв! Это возрастное. Ты был прав, Гловацкий, – они могли бы послать кого-нибудь помоложе!

– Прикажешь всё теперь испытывать на тебе? – проворчал Лазаридис, останавливаясь рядом со Зденом. – Впрочем, один важный результат мы всё-таки получили – наше оружие умеет убивать почти мгновенно.

– В этом конкретном случае – сорок две секунды! – уточнил оператор. – Но мощность сигнала можно увеличить ещё на четверть…

Лазаридис взглянул на мёртвого Болотникова и его неприятно передёрнуло: смерть, как неизбежность, Валерий Сергеевич воспринимал по-философски спокойно, но таких вот прямых напоминаний о бренности земного бытия – не любил.

– Всё! – произнёс он, чувствуя, что уже еле-еле стоит на ногах от усталости. – Сегодня меня больше не беспокоить! А завтра к одиннадцати часам всем быть готовыми к запуску проекта!

Он повернулся и неверным шагом направился к выходу…

***

– Труп – убрать! – распорядился Гловацкий. – И чтобы никаких следов, все видеозаписи здесь тоже не забудьте стереть!

Он уже думал о том, как избежать лишних объяснений с полицией, когда по истечении визового срока, а то и раньше, пропавшего серба начнут искать.

Кто-то ещё точно знал, куда направился Вуйкович: не мог он пойти на подобное дело в одиночку, без прикрытия. Где гарантии, что теперь его люди не наведут полицейских на ферму Гольдштейна?

Откровенно говоря, ему уже давно до тошноты обрыдла роль подставного слуги при фальшивом Гольдштейне. Но, чем дольше он с ним работал, тем больше крепло подозрение, что этот отвратительный гном – не совсем человек, потому что человек просто из плоти и крови не может обладать таким пронзительным, изощрённым и парадоксальным интеллектом, какой постоянно демонстрировал этот тип.

Зден уже не раз боролся с искушением свернуть шею или прострелить голову своему толстозадому «шефу», но это было категорически невозможно, во всяком случае, пока не заполучен полный программный продукт проекта «Первый Всадник».

Многие отдельные фрагменты Гловацкий уже переправил в Тель-Авив, но ключевая программа была спрятана в маленькой флэш-карте, а карта висела на груди Лазаридиса на толстой золотой цепочке – воистину, Кащеева смерть!

Вдобавок, и у самой карты был ключ из ста восьмидесяти семи знаков и символов, и всю эту умопомрачительную комбинацию нечеловек Лазаридис держал в своей памяти!

Руководство требовало терпения, терпения и терпения.

– Иного пути просто нет! – говорили ему накануне. – Объект – исключительный: его не соблазнить ни женщинами, ни деньгами, его невозможно шантажировать страданиями или смертью близких людей – их нет, а потому береги его больше, чем себя самого: мёртвые головы, как жёсткие диски, мы вскрывать пока не научились!

Теперь твоя главная миссия – попытаться скопировать ключевую программу при практическом запуске проекта…

– Пся крев! – неожиданно громко и по-польски выругался Зден.

Операторы, хлопотавшие над мёртвым телом, посмотрели на него с недоумением.

Гловацкий уже хотел на них прикрикнуть, чтобы пошевеливались, но в этот момент все работающие мониторы в студии наполнились кроваво-красным светом, и во всех помещениях фермы зазвенел сигнал общей тревоги.

Всё это могло означать лишь одно: несанкционированное проникновение в систему – кто-то сейчас вошёл в локальную сеть!

Зден бросился к своему, отдельно стоящему, пульту и включил тотальную радиозащиту. Защитный комплекс был русской разработкой и носил название «Марево» – он мёртво гасил радиоволны практически всех диапазонов в радиусе до двухсот метров.

Из лагеря «альпинистов» в сторону фермы стремительно рванули два джипа, переполненные сосредоточенными спортсменами…

 

Глава 9

…Рубахин и вся группа Баюнова напряжённо ждали сигнала со спутника.

Как только сканер Болотникова зафиксировал колебания ближнего к нему процессора, прибору в ботинке на двадцать секунд задали предельную мощность.

Главным исполнителем здесь был Степан Шорников, он же изначально предложил тактику:

– Пытаться что-то скачать бесполезно! – заявил Степан. – Наше вторжение они, безусловно, заметят и тут же заблокируют все входы и выходы. Быстро найдут и сканер – судя по всему, у них высококлассная аппаратура. Реально мы можем только успеть вбросить вирус, который я недавно собрал специально для подобных ситуаций. Выявить его, по крайней мере, известными мне средствами – почти невозможно: он прячется не в дисках, а в периферийных служебных элементах. Через определённое время он сам активируется и уничтожит все доступные ему базы.

Шорников обернулся на Рубахина:

– Отправляем?

– Делай! – подтвердил тот.

В своей сфере Степан уже был очень авторитетным специалистом…

***

Войдя к себе, Лазаридис снял не только туфли, но и носки, и с наслаждением ощутил горячими стопами мягкое шелковистое руно, которым в его апартаментах был устлан весь пол. У него в этот момент было только два неодолимых желания: душ и постель.

События последних суток его запредельно утомили. Но, прежде всего, Валерий Сергеевич был сейчас панически озабочен исчезновением Другого и ощущал себя абсолютно тупым: постоянные внутренние диалоги были для него основным способом мышления.

Преисполненный дурными предчувствиями, Лазаридис едва успел дойти до ванной комнаты, как отключилось электричество, а ещё через пару минут кто-то громко и настойчиво застучал во входную дверь.

– Какого чёрта? – раздражённо закричал Валерий Сергеевич. – Я же просил меня не беспокоить! И что с электричеством?

– Извините, господин Гольдштейн! У нас проникновение в систему! – сообщил снаружи задыхающийся голос одного из лаборантов.

Лазаридис, впадая в небывалую ярость, босым выскочил за порог и схватил за ворот ни в чём не повинного гонца:

– Какое проникновение!? Чьё проникновение?

Округлившиеся от изумления глаза лаборанта заставили его устыдиться своей истерической реакции, и Валерий Сергеевич, опомнившись, опустил руки:

– Иди и займи своё место! – как можно спокойнее произнёс он. – Скажи Гловацкому, что я буду через десять минут!

Лазаридис впервые за долгие годы стремительно терял над собой контроль и был близок к отчаянию…

***

…Захлопнув за собой дверь, он вернулся в холл, и тут же в ужасе отшатнулся к ближайшей стене: спиной к нему у горящего камина стоял человек, которого он никогда реально не видел, но узнал мгновенно – это был Другой.

– В обморок – не падай! – знакомый голос прозвучал с привычными интонациями, что окончательно повергло Валерия Сергеевича в тупое оцепенение.

– Я ведь предупреждал, – продолжил Другой, – совершить задуманное твои братья по разуму тебе не позволят! Думаю, тебя не удивит, что кое-кто из твоего персонала давно работает на Моссад и МИ-6, и половина твоих секретов украдена!

– Они ничего не стоят, те секреты, без моей ключевой программы! – с усилием приходя в себя, возразил Лазаридис и ватной рукой ощупал на груди заветную флэш-карту.

– Затем я и пришёл! – Другой упорно не поворачивался лицом. – Снимай свой талисман и прямо сейчас брось в огонь! – решительным жестом он указал на камин.

Валерий Сергеевич взмок и почувствовал, как крупно сотрясаются его колени.

В следующее мгновение у него промелькнула шальная мысль, которая показалась ему спасительной:

– Постой! – с храбростью обречённого зайца воскликнул Лазаридис. – С какой стати ты тут раскомандовался? Ты ведь моя химера – тебя нет в реальности!

Плечи Другого затряслись от беззвучного смеха:

– Ты знаешь, что такое реальность? – с нескрываемой издёвкой спросил он. – И даже сможешь растолковать мне, убогому, куда девается дырка от съеденного бублика?

Другой повернулся к Лазаридису лицом:

– Кто из нас чья химера – не твоего ума дело! – он протянул руку. – Флэшку отдай!

Валерий Сергеевич взглянул на своего двойника, вздрогнул всем телом и рухнул на колени:

– Дай мне шанс! – отчаянно взмолился он. – Ты же знаешь: у меня всё готово! Завтра я всё исправлю!

Другой подошёл и бесцеремонно взял Лазаридиса за трясущийся подбородок:

– Конечно исправишь! – его пальцы были холодными, как лёд. – Конечно исправишь, друг мой! Но только не завтра, а вчера. И в ином месте!

Другой сорвал с шеи Лазаридиса золотую цепочку с флэш-картой и мягко толкнул его в лоб…

…Спасительные мурашки роем заплясали под основанием черепа и быстро распространились по всему телу. Лазаридис обмяк и опрокинулся на овечьи шкуры. Теперь, умирая, он понял всё, и последним отражением гаснущего сознания стали жёлтые, неподвижные глаза Другого с узкими щелями зрачков…

***

…У ворот громко брехали псы. Лай был злобным – явно на чужих.

Боярин Данила Онежский, прозвищем Лобан, гостей об эту пору не ждал и недовольно насупил брови:

– Помолчи-тко, Лутоша! – сказал он худому, жидкобородому старцу, сидящему у него в изножии, и поднялся с широкой лавки, покрытой медвежьей полстью. – Когой-то лешие к нам завели, на ночь глядючи?

В малое оконце верхней светлицы ворот почти не видать, боярин ткнулся, было, головой в проём, но снова вернулся на лавку:

– Годи пока!

Тут же в горницу вбежал один из дворовых мужиков:

– Батюшко-боярин! – вбежавший переломился в поклоне. – Некий чернец к тебе, кричит – по делу важному, волею архиепископа!

– Один?

– Сам-третей, все – верхами!

Данила помрачнел:

– Накормите их, вином зеленым напоите изрядно, дабы не шастали! И – в избу гостевую! Да приглядывайте мне за ними! – распорядился он. – Поутру их приму, а сейчас, скажите – неможется мне!

Не любил боярин гостей незваных, а уж чернецов – тем паче: терпеть-то он их терпел, и прокормы исправно монастырям возами целыми слал, но вся эта братия во монашестве, как, равно, и попы – были сердцу Лобана не лепы.

Зато окаянных гусляров-песняров, сказителей-былинников да басенников – тайно привечал, прятал частенько у себя на подворье.

Старый Лутоша-былинник как раз был одним из них, баять начнёт – зачаруешься: речь напевная, словеса мудрые – истинный Баян…

– Уж ты не обессудь, Лутонюшко! – боярин положил могучую долонь на плечо старика. – Не дослушать ныне сказок твоих! Мнится, по твою душу чернецы-то прибежали, да я не выдам! Ужо, зелья винного упьются они, спать повалятся, тогда человек мой спроводит тебя в место надёжное – там до весны и перекукуешь!..

***

…Когда Серж Гольдштейн вошел в главную студию, инструмент вторжения в систему уже был обнаружен, и теперь специалисты внимательно изучали устройство, извлечённое из ботинок Вуйковича.

– Опять подкованная блоха? – криво усмехнулся Серж, заметив на столе растерзанные башмаки.

– Нет, блохой его, пожалуй, не назовешь! – Зден мрачно обернулся на тело пленника, с которого теперь была сорвана вся одежда. – Одно пулевое, одно ножевое и три осколочных ранения, полученные в разное время. – сообщил он. – Это матёрый военный волчара, которого я, к сожалению, недооценил!

Один из двоих «альпинистов», подошедших следом за Гольдштейном, при этих словах подобрал с пола ветровку и накрыл Вуйковича.

Зден одобрительно кивнул.

– Что это за люди? – спросил у Гловацкого Серж. – Почему я их не знаю?

– Друзья! – невозмутимо ответил Зден. – Я позвал их на помощь!

Оглянувшись, Гольдштейн заметил, что среди суетящегося персонала таких «друзей» было больше десятка. У всех – короткие израильские автоматы Х95, чем-то напоминающие ручные электродрели.

– И что это значит?

– Это значит, что с этого момента правила игры у нас резко меняются! – тоном, не допускающим возражений, объявил Гловацкий. – Мы готовимся к эвакуации! Я уже распорядился снять с серверов и передать моим друзьям все жёсткие диски, и вообще – все электронные носители, которые находятся внутри периметра этой фермы!

Вопреки ожиданиям Здена, Гольдштейн нисколько не возмутился, и даже не удивился.

Он стоял и медленно растягивал в улыбке свой и без того широкий жабий рот. Только теперь Гловацкий понял, что ему сразу показалось необычным: глаза Сержа были скрыты за выпуклыми дымчатыми очками, что ещё больше усиливало сходство Гольдштейна с жабой, делая его облик откровенно карикатурным.

– Сюрприз! – продолжая улыбаться, воскликнул Серж. – И что прикажете делать мне?

– Вас я настоятельно попрошу вернуться в свои апартаменты и быстро собрать всё исключительно необходимое! – он указал на стоящих рядом друзей. – Они вам помогут!

– Конвой?

– Почётный караул! – Гловацкий уже злился. – Мне приказано охранять вас, как персону номер один! Поторопитесь, Гольдштейн!

Серж молча развернулся и энергично зашагал к выходу.

Провожая его взглядом, Зден снова ощутил смутную тревогу: с Гольдштейном что-то было явно не так. Гловацкий сосредоточился, и внезапно понял, в чём дело: его насторожила слишком уж бодрая и уверенная походка его подопечного, да и вообще, по виду Сержа было невозможно предположить, что совсем недавно этот человек буквально падал в обморок от усталости!

Но размышлять дальше о причинах чудесной реанимации Гольдштейна Здену было некогда: он должен был собрать все устройства, на которых, хотя бы теоретически, могли остаться разрозненные фрагменты программы «Первого Всадника»…

***

…В прочные пластиковые мешки были брошены и все мобильные телефоны персонала.

С сотрудниками лаборатории Гольдштейна уже не церемонились: все они кучей сидели на полу, связанные наручниками и скотчем. Для верности их ещё и связали между собой группами по три-четыре. Теперь они с ужасом наблюдали, как люди Гловацкого внесли и расставили в зале какие-то ящики.

По тому, как осторожно это было проделано, многие догадались об их назначении…

– Сожалею! – коротко бросил им Гловацкий, направляясь к выходу. – Просто вам крупно не повезло, парни!

Один из «альпинистов» остался у дверей, удерживая обречённых под прицелом автомата…

– Где этот чёртов гений? – в ярости закричал Зден, когда уже все вышли наружу и собрались у машин. – Чего они там копаются?

Он приказал загружать мешки по джипам и бегом бросился к жилищу Гольдштейна.

Его встретила настежь распахнутая дверь, и ему это резко не понравилось.

Гловацкий перевёл дух, взвёл курок пистолета и осторожно шагнул через порог.

Увиденное внутри обещало Здену конец карьеры, как самую лёгкую из возможных неприятностей: на овчинах бездыханно лежал Гольдштейн. Оба конвоира стояли над ним в полной растерянности, и у них были почти безумные глаза.

Гловацкий бросился к Сержу и приложил пальцы к его шейной артерии: вспомнив утренний обморок Гольдштейна, он надеялся прощупать пульс, но тут же в ужасе отдёрнул руку – тело было абсолютно холодным!

– У меня медицинский диплом, я в этом хорошо разбираюсь, – с неестественным равнодушием заметил один из «альпинистов». – Он мёртв уже больше часа.

– Ты что плетёшь? – возмутился Зден. – Вы же с ним из студии вышли всего полчаса назад! Что произошло? Почему не доложили немедленно?

– Он сделал здесь несколько шагов и рухнул. Мы стали его поднимать, и обнаружили, что человек умер намного раньше, чем упал. Ты вот сам – как стал бы об этом докладывать?

Подозревая, что тоже сходит с ума, Гловацкий рванул на покойнике ворот рубахи – пуговицы брызнули в стороны, но заветной флэш-карты на золотой цепочке на шее Гольдштейна не было!

Зден встал с колен, и рассеянно подумал, что сейчас можно бы и застрелиться, но умереть от собственной руки ему было не суждено: снаружи донёсся нарастающий, мощный рев вертолётных двигателей, который мгновенно вывел из оцепенения всех, кроме, разумеется, Гольштейна.

Они выскочили наружу: низко над фермой, поднимая облака пыли, висели три огромных вертолёта военно-воздушных сил Её Величества. С них на десантных тросах гроздьями сыпались бойцы спецназа. Некоторые из них стреляли, ещё не коснувшись земли.

– Ну вот, появился шанс умереть героем! – нервно рассмеялся Гловацкий. – Шолом алейхем! – однозначно оценив обстановку, он выхватил из кармана пульт и нажал кнопку. – Аминь!

Крыша над бывшей конюшней диковинно вспучилась и расступилась, пропуская к небу огромный клубок из огня и чёрного дыма.

После взрыва перестрелка продолжалась недолго: со стороны обороняющих лабораторию Гольдштейна стрелять стало некому…

***

С плоской вершины отдалённой скалы за гибелью старой фермы наблюдала неподвижная фигура в дымчатых очках. Тонкие, растянутые губы на лице Другого судорожно вздрагивали, и было не угадать – смеётся он, плачет или шепчет заклятия…

 

Глава 10

В ожидании вестей из Эдинбурга Рубахин домой не поехал. Предупредив Наталью, он провёл бессонную ночь на гостевом этаже.

Звонок раздался в пятом часу утра. Василию доложили: в районе фермы Гольштейна, предположительно, прошла какая-то спецоперация. Окрестные жители видели вертолёты, слышали очень мощный взрыв и непродолжительную перестрелку. Все подступы к ферме плотно перекрыты военными и полицией, не пускают даже прессу…

– Возвращайтесь в Москву! – распорядился Рубахин…

Спустившись в офис, Василий обнаружил там Баюнова и Шорникова с тёмными от бессонной ночи лицами.

– Мы собирались вам звонить, Василий Никитич! – заявил Баюнов. – Предлагаем ещё раз просмотреть тот видеоролик с сервера Гольдштейна.

– Срочно? – устало удивился Василий. – Ну, если вы так считаете – пошли смотреть.

Включая большой монитор, Степан Шорников пояснил:

– Я просто увеличил лицо этого Грядущего на облаке – и вот что!

С экрана в ярком небесном сиянии на Рубахина смотрело лицо Лазаридиса, чуть изменённое пробивающимися бородой и усами…

Звукового ряда у клипа не было, но, внимательно проследив за мимикой, Василий отшатнулся:

– Чёрт побери! Да ведь он действительно объявляет о своём пришествии!

В том, что героя не опознали сразу, не было ничего удивительного: своих фотографий Валерий Сергеевич Лазаридис оставил для истории ничтожно мало. Шорникову пришлось изрядно потрудиться, чтобы обнаружить в архивах несколько чёрно-белых снимков.

– Шизофрения? – выключая монитор, спросил Баюнов. – Мания величия?

Рубахин с сомнением покачал головой:

– Лучше бы, конечно, это и оказалось домашней игрой шизофреника. Но это похоже на кусок сценария, по которому он собирался обставить свой самый главный выход на публику. Подозреваю, что в своей работе Лазаридис продвинулся значительно дальше, чем даже мы предполагали: что будет твориться с людьми, если однажды в миллионах мозгов одновременно появится такая грандиозная, умопомрачительная картинка – представляете?

– Представляю! – мрачно заключил молодой Шорников. – Откровенно говоря, чем больше об этом думаю, тем больше у меня мороза в позвоночнике: в любой момент один из твоих гаджетов может выстрелить тебе в голову – и ты уже не личность, а послушное живое чучело!

Если даже какая-нибудь поп-звезда с помощью примитивных звуко-световых эффектов может довести стотысячную толпу на стадионе до полного исступления, то уж выход на сцену господина Гольдштейна с его инструментами воздействия мог быть действительно грандиозным!

– И фокус ещё и в том, что к подобному шоу сознание людей упорно готовили две тысячи лет! – задумчиво добавил Рубахин. – Поле давно распахано, сеятель – на подходе!

– Из Эдинбурга что-нибудь сообщили, Василий Никитич? – поинтересовался Баюнов.

– Сообщили, что поместье Гольдштейна штурмовал английский спецназ. Подробностей нет, там всё оцеплено военными и полицией. Остаётся лишь надеяться, что наш Игорь Николаевич всё-таки остался в живых…

Он посмотрел на Шорникова:

– Как думаешь, твой вирус – прошёл?

– Связь, как вы знаете, оборвалась очень быстро, но, думаю, вирус всё-таки прошёл! – ответил Степан. – Только вот что там теперь с самой базой данных? В чьих она руках, и уцелела ли вообще?

– Поручите парням, чтобы они с утра самым внимательным образом отслеживали все новости из Великобритании, – вставая, распорядился Рубахин. – Я, пожалуй, съезжу домой. Если что – сразу звоните!

***

…До вечера поступила только одна информация, которая, казалось, не имела никакого отношения к вчерашним событиям в горной Шотландии: в официальной лондонской прессе появилось коротенькое сообщение, что специальный представитель МИД Израиля прилетел для неких срочных консультаций с коллегами из Foreign Office.

Главная новость появилась спустя сутки.

Представители силовых ведомств Великобритании и Израиля в специальном пресс-релизе заявили о завершении совместной операции против международной наркомафии.

Из скупого официального текста можно было понять, что в горной Шотландии силами английского спецназа при участии агентов израильских спецслужб взято штурмом поместье крупного наркобарона, имя которого не разглашалось. Сообщалось только, что владельцем поместья был гражданин Израиля, выходец из России, которого давно разыскивал Интерпол.

В ходе штурма охрана наркобарона оказала активное вооружённое сопротивление, в результате которого геройски погибли участники операции со стороны Израиля. Ответным огнём все преступники, которые находились на тот момент территории фермы, были уничтожены.

Сам наркобарон тоже обнаружен мёртвым…

***

…В кабинете Зименкова, кроме самого хозяина, сидели Рубахин, Скорняков и Баюнов.

– Это всё, что нам известно на данный момент! – сумрачный Рубахин закончил короткий доклад. – Прояснить судьбу Игоря Николаевича Болотникова пока невозможно. Широкой публике, как видите, предложили удобную легенду, это значит – реальную подоплёку событий сразу строго засекретили.

– Видимо, сумели как-то сторговаться по научному наследию Лазаридиса, – заметил Скорняков. – И сделали совместное заявление.

– Если там что-то осталось! – с сомнением произнёс Рубахин. – Лазаридис обладал слишком изощрённым умом. Я допускаю, что даже основные его специалисты не обладали информацией о программе во всей полноте – самое важное и ключевое он, скорее всего, хранил исключительно в собственной голове – это было единственной гарантией его безопасности. А потому не исключается, что сообщение о смерти неназванного наркобарона – всего лишь блеф.

– Очень даже может быть! – согласился Скорняков. – Служба Моссад, а особенно – английская МИ-6, всегда демонстрировали высокую классику оперативного вранья.

– Кстати, Кирилл Максимыч, – Зименков указал глазами наверх. – Что наши-то?

– Позвонили на днях, сообщили, что тема согласована руководством, предложили подготовить отчёт к специальному совещанию.

Зименков покачал головой:

– Долго русские запрягают…

 

Глава 11

…Чернецы с похмелья больными пробудились, в трапезную явились злыми, брашна обильного на столе не коснулись, зато квасу брусничного осушили по полведра.

Старшой над ними, иеромонах именем Виргиний, что толмачится – девственник, суть, слыл ярым гонителем ереси языческой. Былинников, сказителей да песенников, скоморохов да гудошников ненавидел люто, многие из них стараниями Вергиния повсюду биты да пытаны были нещадно, а коих – в ямах холодных живьём сгноили да заморили голодом.

Тут же за столом Вергиний Лобану допрос учинил:

– А не скрываешь ли ты, боярин Данила, у себя богохульника поганого, срамноустого Лутошку? Коли прячешь – добром выдай, не гневи Господа нашего, Иисуса Христа!

– Да чем же Лутоня-то досадил так преподобному Виргинию, старец сей убогий? –притворно дивится боярин. – Телом он немощен, духом смирен – сущий агнец!

Зыркнул иеромонах гляделками поросячьими, злобой горящими:

– Лукавишь, боярин! Ведомо же тебе, что Лутошка окаянный, по грады и веси ходит, баснями сатанинскими, сказками погаными – соблазны в людишках творит, идолов и бесов языческих поминает да славит, греху наущает!

– Тяжки ябеды твои, Виргиний, на старца сирого! – нахмурился Данила. – Да правда ли в них? Слыхивал я сказки Лутонины, не узрел в них ни крамолы, ни ереси. Зато про времена стародавние, про пращуров наших подвиги славные, про заветы их мудрые – немало из того изведал.

Из ваших-то писаний, что иноки по кельям денно и нощно перетолмачивают да списывают, я токмо и прочту, что про походы царя иудейского Навуходоносора, иже с ним! А вот про походы князя нашего, Святослава Игоревича, много ль у вас писано али с амвона рассказано? А Лутоня – он поёт о нём, память нашу и славу русскую хранит!

– Ересь несёшь, боярин Данила! – иеромонах даже багровым стал. – Язык-то укороти, как бы рвану ему не быть, за хулу на Писание Святое! Не заступник тебе в богохульстве и государь Иоанн Васильевич, хоть и в походы ты с ним ходил, и в милости у него бывал, да отныне бояр он не жалует! Знамо же, что на Москве-то деется!

Иноки, что обручь сидели, набычились, руки под стол спрятали – ножи, под рясами сокрытые, щупать стали: больно уж чёрен ликом сделался боярин Лобан, Виргиния слушая. Летами боярин стар, да силища в руках ещё превеликая: кубок серебряный во гневе како держал, тако и смял, словно листвие бумажное!

– Ты, чернец, позабыл, поди, что у меня в терему за столом честным сидишь, а не у себя в хлеву монастырском? Вон же с подворья моего, не доводи меня до греха!

Вскочил Виргиний, руками на боярина замахал:

– Анафема тебе! Анафема тебе, язычник поганый! Ужо изведаешь десницу Господню карающу!

Грозно поднялся Данила, рядом встал и сокольничий Первуша – слуга и наперсник боярина верный, в делах его способник, в походах соратник, прозвищем Булава. Первуша прозвище своё получил ещё смолоду за кулаки пудовые: ударом единым коня наземь валил.

Попятились в страхе чернецы к выходу, ибо ведали – яр во гневе Лобан, зашибить может и насмерть.

А у крыльца люди боярина уж и коней для них изготовили: видно, загодя так им велено было.

Взгромоздился Виргиний в седло, на терем обернулся, погрозился перстом кривым:

– Горе тебе, Данила Онежский! Скорый суд грядет за ересь твою диавольскую да за Христовых слуг поругание охальное!..

***

– Худо, боярин! – произнёс сокольничий Первуша. – Жди теперь опалы лютой: донесёт чернец архиепископу, от злобы приплетёт ещё с три короба, а уж тот и государю ябеды на тебя возведёт!

– Злобен Виргиний безмерно, – согласился Данила. – А правду ли молвят, будто он по рождению – кровей хазарских?

– Мне про крови его неведомо, – отвечал Первуша. – Зато верно знаю: иеромонах сей люто ненавидит всё русское, нам испокон заповеданное, без чего Русь – уж не Русь, а мы сами – без души и без памяти!

Сказывают, в Белозерске по его указанию бабу батожьём забили насмерть за песню колыбельную, да и дитятю её заодно тряпьём задушили. В песне той, дескать, бесов языческих баба восхваляла – про Зарю-Зореницу пела да про Ярилу Светлого. Что ж, выходит – псалмы теперь бабам над люльками-то петь?

А уж как гуслярам двоим, и без того незрячим, на Волоке Вышнем пальцы топором отрубили, да языки вырезали – про то всем известно!

В нижегородской земле вместе со скоморохами и медведей потешных казнили люто…

– Душно от них, от чернецов-то! Ох, душно на Руси! – задумался Лобан, взял бороду в горсть. – Ты вот что, Первуша: сей же день казну приготовь, припасов поболе, да свези ночью тайно в пещеры – ко старцам нашим, и тут же назад ворочайся…

***

…Беда одна не ходит – другую за собой ведёт.

И седмицы не прошло, как иеромонах Виргиний с иноками у боярина Лобана побывал, а уж на подворье – опять гость нечаянный: прибежал с Москвы конюх Радим. Вести привёз – чернее некуда, да и утешенье последнее – внучку спас.

Суров муж боярин Данила, а как про дочерь Алёну, невинно убиенную, услыхал и внучку на руки принял – заплакал прилюдно, слёз горючих не стыдясь, иже с ним и все зарыдали – от беды лютой, что накрыла уже Лобаново подворье страшным своим крылом…

К ночи собрал у себя Данила Лобан самых близких и верных ему: сына млада Радогоста, сокольничего Первушу, начальника стражи вотчинной Олега прозвищем Вепря, старых сотников Димитрия Сухаря да Юрия Недоруба. Позвали на совет и конюха Радима – приблизил его боярин со дня сего, как родного.

Поведал Радим, как всё было на Москве.

Слушали, лбы морщили, пястьми бороды мяли да теребили, вздыхали тяжко.

– Ежели Кокору погубили, скоро – и мой черёд! – молвил Данила. – Обезумел государь! А ведь мы с ним в поход Ливонский ходили, в сраженьях бок о бок стояли, чуть не братьями нас с Кокорой называл!

Хмурый Вепря подвинулся на лавке поближе, саблю в ножнах на колена положил:

– Вели, батюшко-боярин, – молвил. – Что делать-то будем?

Поднялся Данила, и все встали.

– Ты, Радогост, с Радимом ныне же в пещеры дальние уйдёте! – приказал он сыну. – С вами Первуша и сотники оба. Первуше и сотникам – назад воротиться, Радогосту и Радиму – в пещерах оставаться, чего бы здесь ни случилось. Внучку мою, Настасью, вам доверяю – берегите её пуще глазу! Сами умрите, а она чтоб жила! Как дальше быть – старцы научат, а вам же слушаться их, как меня!

Обернулся боярин к главному своему стражнику:

– Тебе, Вепря, наказ особый, самый тяжкий, потому и при всех загодя его даю: как прискочут меня имать, сам ворота растворишь, а страже разойтись велишь.

– Как же, батюшко! – обиженно воскликнул Вепря. – Позору-то…

– Не о позоре мысли! – строго перебил его Лобан. – Плетью обуха не перешибить: меня не спасёте, а коли дружину опричную на себя накличем – кровью тут всё зальют по колена да огнём спалят!

Понурился Вепря, выдохнул:

– Воля твоя, боярин Данила!

– Зато уж как снега сойдут, подступы к дальним пещерам под строгий пригляд возьми. Коли ищейки Виргиниевы туда сунутся – никого живым не отпускать, следов не оставлять, а через надёжных людей уже загодя слухи там-сям нашёптывать: про чудищ лютых, неведомых, что якобы окрест пещер обитают. Понял ли?

– Понял всё, батюшко!

– По петухам полуночным – выступайте! И помогай нам Силы Небесные!..

***

…Старцы-пещерники боярышне Настасье немало обрадовались, к Лутоне-былиннику её подвели:

– Вот тебе, почтенный Лутоня, и помощница, и ученица! Сказкам да песням её обучи, былины стародавние все, что сам помнишь, поведай – сим и подвиг сотворишь великий!

Юному Радогосту чудными показались эти слова, как и сами старцы, коих он раньше не видывал, хоть и поминал их боярин Данила частенько. Из речей отцовых выходило, что были братья-пещерники ведунами да кудесниками, за то и гонимы были они попами свирепо. И Первуша как-то сказывал – кабы братьев сих Виргиний поимал, то живьём бы и сжёг немедля – тако страшны да опасны они ему были!

– Что же это за подвиг такой – девчонке сказки сказывать? – удивляясь, спросил Радогост, который, по юности своей, иных подвигов, кроме ратных, даже измыслить не мог.

Один из братьев улыбнулся, руку ему на плечо положил:

– Всё, что Лутоня поёт да сказывает – есть ключ животворящий, души наши питающий и осветляющий. Покуда ключ сей храним – будет стоять и земля русская, а коли иссякнет он, али затоптать его ворогам позволим – тут и Руси конец! Запомни это накрепко, юный боярин!

– Так Настасья-то мала совсем, что курёнок! – ещё пуще удивился Радогост. – запомнит ли всё?

– Мала да разумна! – старец задумался, глаза на огонь устремил, заговорил будто сам с собой. – Будет день, и приведут отроку-арапчонку некоему няню добрую, именем Арину Родионовну, станет она ему песни петь, да сказки сказывать, что от бабки своей восприяла, а та – от своей бабки, именем Настасья Радимовна, и быть тому отроку славну и незабвенну по всей Руси великой…

– О чём ты, старче, бормочешь? – тронул его Радогост за рукав.

Очнулся старик:

– Помнишь, как отец-то намедни наказывал тебе да Радиму: берегите Настасью – пуще глазу?

– Помню!

– Вот и ладно, молодец! – старец снова улыбнулся. – Ступай, помоги там поклажу от входа перенести…

***

…Боярина Данилу поимали, на Москву в железах сволокли, тамо же в измене государевой и в ереси бесовской завинили. Палачи московские расстарались изрядно: в подземельях пытошных страдалец Лобан и дух испустил.

Подворье его монастырю отошло, дабы сподобно было братии и о нём помянуть, о спасении душ грешныих моляся Иисусу Христу сладчайшему, всех страждущих утешителю.

Виргиний же иеромонах и по смерти боярина покоя не знал, пуще прежнего Лутоню-былинника сыскать восхотел. Окромя того, снаушничал ему кто-то и про казну немалую, сокрытую Данилой, незнамо, в каком месте.

После того, как боярина взяли, сокольничий Первуша и Олег Вепря с ним куда-то пропали, а иных кого из дворни Лобановой пытали – всё без толку.

Как снега сошли, погнал иеромонах чернецов своих по округе рыскать да вынюхивать – где схрон тайный мог Лобан устроить.

Прознали хотя про пещеры дальние, что будто бы так велики и просторны – конному заехать можно, да никто чернецов туда вести не хотел. Слухи ходили: обитают там чудища неведомые – кто зайдёт, тому живому не воротиться, а сожрану быть!

Смекнул Виргиний – неспроста те слухи. Мужичонку некоего заставили-таки показать дорогу к пещерам. Десять иноков дюжих за ним пошли – ни един не вернулся!

О березне-месяце собрал Виргиний людишек числом под сорок – всех оружно, половина – конно, и сам с ними на пещеры отправился.

Подступились сторожко, огляделись кругом, первых впятером в разведку отправили – ждали долго, оружие держали на изготове, да оказалось – зря страхи терпели.

Вавило – инок дюжий, пополудни разведчиков наружу вывел, саблю в ножны бросил:

– Пусто в пещере-то! – доложил Виргинию. – В самой серёдке – яко келии три, но живым не пахнет нигде, и кострище холодное, к тому же – угольё в нём одно, а пеплу тонкого сверху нету. Ежели и были кто, то ушли уж давно! По ту сторону – шагов триста от сего – выход другой, малый, а дале, за ним – всё чащоба лесная.

По словам Вавиловым перекрестились все с облегчением, загалдели: домой, мол, ворочаться надобно!

Виргиний галдёж тот осёк, приказал факелы зажечь, все закоулки да отнорки в пещере облазить-обнюхать: не зарыты ли где сокровища Лобановы.

Разбрелись по пещере – тут же могилу тайную нашли. Раскопали спешно, а там Лутоня-былинник, целый весь и тленом даже не тронутый – будто вчера усоп.

Взглянул на него Виргиний, плюнул, ухмыльнулся довольно: всё ж не зря на пещеры-то сбегал: тут не только Лутоня, язычник поганый, зарыт – отныне и песни его бесовские с ним зарыты! Слава те, Иисусе Христе!

Приказал иеромонах ещё камень, что поболе, на могилу накатить, а потом снова всем сокровища искать со тщанием великим. Сам же он с Вавилой-иноком на дальний выход подался.

Склон крутой за выходом весь буреломом завален, за ним – чаща дремучая. Если в эту сторону насельники пещерные подались – никакого следа не сыскать.

Присел Виргиний на валун ближний, дабы дух перевести, тут же и свистнуло, будто, за спиной. Вскочил, обернулся: Вавило там набок валится – со стрелой в глазу!

Застыл иеромонах на месте, ему бы в пещеру барсуком шмыгнуть, да хрипящий инок великой своей тушей весь вход завалил.

– Стой, чернец, где стоишь! – голос тихий раздался. – Скакать не вздумай!

Из кустов можжевеловых мужик молодой вышел, с луком татарским в руках, на тетиве стрела – напряглась осою смертельной.

Хочет крикнуть Виргиний, да не может – глотку перехватило со страху – ни вдохнуть, ни выдохнуть.

– Зря ты прах Лутонин оскорбил, пёс бешеный! – нахмурился лучник. – И камень напрасно накатывал – уж не песни ли наши привалить хотел?

– Отче Виргиний! – донеслось из глубины. – Глянь-ко поди, что сыскали ещё!

Встрепенулся чернец, да тетива гуднула кратко, аки струна, – и стрела уж в глазу…

 

Глава 12

Рубахин взял отпуск и уехал с семьёй в Словению.

Звонок тестя застал его в солярии рядом с бассейном, в котором шумно плескались дети – Танюшка с двухлетним Ярославом. Рядом с детьми на бортике сидела жена Наталья, которая, едва расслышав имя отца, сразу встревожилась:

– Что там случилось, Василёк?

– Ничего особенного, – пожал плечами Рубахин. – Рабочая ситуация: Николай Иванович просит на несколько дней вернуться в Москву.

– Что за дела неотложные? – в голосе её промелькнула нотка обиды. – Недели не прошло!

Наталья не успела ещё договорить, как ожил и её мобильник, лежащий рядом с креслом Василия. Взглянув на монитор, он улыбнулся и протянул трубку жене:

– Адвокат мой тебе звонит!

– Здравствуйте, господин Зименков! – Наталья придала голосу строгости. – Кому на вас можно официально пожаловаться? Зименковой Софье Захаровне? А выше начальства нет? Жаль! Но, всё равно – считайте, что жалоба на вас уже подана, и наказание неизбежно! – некоторое время она молча слушала отца, потом вздохнула. – Я всё поняла, папа! Считай, что он уже летит! Обнимаю тебя, папуль!

***

…Утром следующего дня основное руководство компании собралось за столом у Зименкова.

Докладывал Кирилл Максимович Скорняков:

– Позавчера вызывали бывшие коллеги. Разговор был очень серьёзным. Сразу сообщаю о главном: нашему центру предстоит работать на основе специального государственного контракта. Цели и задачи – прежние, а вот условия существенно меняются: проекту присваивается статус государственной тайны – со всеми вытекающими отсюда неприятными атрибутами особого режима.

В качестве руководителя проекта рекомендован Рубахин Василий Никитович, его заместителем предполагается назначить Баюнова Дмитрия Александровича. Если нет возражений, прошу вас назавтра подготовиться к встрече с куратором проекта. Пропуска заказаны.

– Поворот неожиданный, – признался Рубахин. – Но, наверное, логичный! – он посмотрел на слегка опешившего Баюнова. – Как ты на это смотришь, Дмитрий?

– Я – в команде! – пожал плечами Баюнов. – Если доверили – буду работать! Но вы, Кирилл Максимович, ничего не сказали о Степане Шорникове, а он у нас в проекте – центровой!

– Знаю! – улыбнулся Скорняков. – Он и у меня в службе центровой. Мне очень жаль его вам отдавать! А что касается новой должности Степана – это уже ваша с Василием прерогатива – кем назначите, тем и будет – техническим директором, например!

– Нормально! – согласился Рубахин. – Мы подумаем, как назвать его должность…

– А что с рабочей площадкой? – поинтересовался Дмитрий. – Остаемся здесь?

– Пока здесь, – кивнул Кирилл Максимович. – Правда, сначала придётся исполнить целую кучу требований, предъявляемых к объекту, где работают с гостайной…

***

К семье Рубахин вернулся только спустя десять дней: в Москве пришлось проходить целый ряд нудных формальностей, связанных с новым статусом его информационного центра.

Но этот отпуск словно с самого начала был обречён на неудачу: случившееся дальше заставило Рубахина вообще забыть об отдыхе и даже срочно отправить Наталью с детворой обратно в Москву…

У выхода из аэровокзала в Любляне, Василий обратил внимание на седого полноватого человека с густыми чёрными бровями и усами, который смотрел на него с любопытством на грани нахальства, а потом и вовсе бросил свою большую дорожную сумку и распахнул руки навстречу:

– Васька Рубахин! – удивлённо воскликнул он. – Вот уж не ожидал!

Настал черед удивляться Рубахину: он узнал Леонида Штокмана – сокурсника по школе милиции, умницу и юмориста Лёню Штока, который, знакомясь, когда-то представлялся всем «одесситом по рождению и убеждению».

– Сколько не виделись? – Штокман энергично тряс Василию руку. – Лет двадцать? Ты здесь зачем – работа? Отдых? Женат? Дети есть? До генерала не дослужился?

Василий под напором его вопросов рассмеялся:

– Угомонись, Шток! Что за блиц-опрос?

– Прости, Вась, это во мне пережитки одесского прошлого! – Леонид озабоченно посмотрел на табло. – Времени – ни цента! Срочно меняемся визитками – и я помчался. Вернусь через пару дней – созвонимся! – Он сунул визитку Рубахина в карман, всучил в ответ свою, а потом подхватил сумку и действительно почти побежал к зоне контроля…

Он позвонил ровно через двое суток:

– Старина Василий, предлагаю встретиться! Завтра, городок Изола, ресторан отеля Перла, в девятнадцать по местному времени!

Под его напором, как и в молодости, устоять было невозможно.

Наталья, узнав о чем речь, вылазку мужа одобрила:

– Мальчишник разрешаю! – улыбнулась она. – Тем более, что до Изолы от нас полчаса езды…

Людей в ресторане было на удивление мало, потому Василий сразу обнаружил, что Штока среди них нет. Тут же раздался звонок и самого Леонида:

– Старина, у меня форс-мажор, но опоздаю ровно на двадцать минут, назови официанту мою фамилию, тебя усадят за столик, который я забронировал. Прости – приеду и всё объясню!

***

За соседним столиком перед раскрытым ноутбуком одиноко сидела совершенно роскошная брюнетка. Убеждённый однолюб и домосед Рубахин украдкой оценил её формы и целомудренно углубился в меню.

– Извините! – внезапно обратилась она к нему по-русски. –У меня, кажется зависла страница – вы что-нибудь соображаете в этом?

Рубахин – воплощение самой галантности – вскочил с места, заглянул в монитор через плечо женщины и похолодел: на фото среди каких-то обломков лежал обнаженный труп мужчины. Василию хватило доли секунды, чтобы его опознать: это был Игорь Болотников!

– Присядьте со мной, Рубахин! – мило улыбаясь, пригласила брюнетка. – Нам есть о чём поговорить!

Василий отмобилизовался мгновенно.

Его собеседница явно рассчитывала на эффект неожиданности и на шокирующее воздействие фото, но попалась сама: абсолютно равнодушный взгляд Рубахина не был ожидаемой реакцией, она слегка растерялась и упустила инициативу.

– Разыграно красиво! – заметил Василий. – Леонид Штокман – ваш коллега? – по едва уловимому движению чувственных губ напротив он понял, что грубо нарушает заготовленную брюнеткой схему разговора, и ей это очень не нравится. – Так что же вам с иудушкой Штокманом от меня потребовалось?

– Я не знаю никакого Штокмана! – чтобы немного погасить эмоции, она захлопнула крышку ноутбука, достала из сумочки сигарету и закурила.

– Давайте друг-друга уважать! – предложил Рубахин. – Или вам удобнее держать меня за дурачка?

– Хорошо! – сказала она. – Нам нужны материалы, которые вам удалось скачать с серверов Гольдштейна – всё до последнего байта!

– Вы работаете на Моссад?

Брюнетка откинулась на спинку кресла и посмотрела на него долгим внимательным взглядом.

– А если, в данном случае, Моссад работает на нас? – к ней уже вернулась уверенность. – Для вас, надеюсь, не секрет, что отдельные крупные корпорации находятся в очень тесном симбиозе с различными правительственными структурами по всему миру? По меньшей мере, на нас часто работают наиболее влиятельные функционеры – из тех, кто нам интересен. Спецслужбы – не исключение!

– Спасибо! – кивнул Рубахин. – Это уже серьёзно!

– У меня есть полномочия предложить сотрудничество и вам, причем условия можно обсудить прямо сейчас.

– И, разумеется, отказаться от столь высокой чести я уже не могу?

На мгновение брюнетка перевела свой взгляд в угол зала, и, проследив за ним, Василий заметил троих мужчин вокруг столика с одиноким чайником посередине. Эти крепкие мужчины явно пришли сюда не ужинать…

Рубахин помрачнел, его собеседница сразу это отметила:

– Тема слишком серьёзна, господин Рубахин. Нам нужен результат, ради которого могут быть использованы любые средства! Вы же любите своих детей?

Этот вопрос был её большой ошибкой: Василий встал, давая понять, что разговор закончен.

– А почему вы не предложили мне интим? – спросил он и, не дожидаясь ответа, пошёл к выходу…

***

Ранним утром на территорию виллы Зименкова въехал ярко раскрашенный фургончик, который, как обычно, привёз свежие продукты. Обогнув жилой корпус, автомобиль остановился у подсобного помещения, примыкающего к кухне. Из кабины вышел коренастый водитель в зелёном фирменном комбинезоне и в жёлтой бейсболке. Это был Иван Савельев.

Получив накануне ночью тревожную информацию от Василия, Иван немедленно выехал в Словению, собрав по пути четверых надёжных людей, тоже из тех, кто был с ним ещё во времена боевых действий в Косово.

К вечеру из белградского аэропорта на Москву вылетел небольшой частный самолёт. Он увозил семейную пару с двумя маленькими детьми…

***

Николай Иванович Зименков выглядел неважно: он был бледен, под глазами легли глубокие тёмные тени. Они со Скорняковым провели бессонную ночь, организуя экстренную эвакуацию семейства Рубахиных, в напряжённом ожидании прошёл и весь день.

– Спасибо Савельеву! – с облечением произнёс Кирилл Максимович, как только пришло сообщение, что самолёт уже в воздухе. – Всю операцию он провёл блестяще – можно в учебниках описывать!

Немного воспрянувший духом Зименков достал из бара бутылку водки:

– Да я даже думать боюсь, чем бы всё могло закончиться, если бы не Иван! Давай за него выпьем!

Похрустев на закуску парой солёных ржаных сухариков, Николай Иванович вдруг снова помрачнел:

– Максимыч, – спросил он, – нет ли у тебя сейчас в голове каких-нибудь чёрных мыслей?

– Спроси лучше, есть ли там хоть одна светлая! – ответил Скорняков. – Но ты не переживай так – скоро все твои будут дома. Три наших машины уже в Домодедово, там двенадцать парней…

– Да я не о том! – перебил его Зименков. – Тебе не показалось, что с гостайной у нас как-то уж больно хреновато?

– Ты тоже об этом подумал? – Скорняков зло выругался. – Завтра Василий напишет подробную докладную, отправим в контору: пусть ищут у себя эту суку, которая так шустро протекла! – он с тревогой взглянул на старого друга. – Ты бы, Коля, ехал уже домой: не нравится мне, как ты выглядишь!

– Пожалуй, поеду, – согласился Зименков. – Дождусь своих там! – он снял очки и тяжело поднялся. – Знаешь, Максимыч, что угнетает меня больше всего? – Николай Иванович посмотрел на Скорнякова смертельно усталыми глазами. – Нам уже не бросить карты на стол и не отойти в сторону: завтра кто-то нагло и неизбежно поставит на кон жизни наших детей и внуков.

Я не знаю, сможем ли мы их спасти, если останемся в игре, но если уйдём – не спасём однозначно…

***

Николай Иванович Зименков умер через день.

Ранним утром Софья Захаровна с беспокойно саднящей душой пыталась оставить мужа дома, но он, как всегда, отшутился и ушёл. А на рабочем месте его свалил сильнейший сердечный приступ – сказалось напряжение предыдущих суток.

Реанимобиль с ближайшей станции «скорой помощи» безнадёжно застрял в пробке метрах в пятистах от офиса. Его тревожная сирена напрасно вопила среди железной толпы счастливых обладателей автокредитов: ничего, кроме обычного раздражения, они не почувствовали, а кто-то просто поправил наушники и увеличил силу звука на своем гаджете…

Конец второй книги