Мастер Бутрим сидел у верстака, держа в руках наполовину сделанную деревянную миску. На верстаке вперемешку со стружкой валялись малые и большие долота, ножи, топорики, и пол был густо усыпан опилками и кусочками дерева.

Напротив хозяина, сняв кожаный шлем и вытянув длинные ноги, развалился на скамейке солдат. Небольшая рыжая бородка украшала его лицо, изуродованное ударом палицы.

— Ты должен отдать за меня свою дочь, — упрямо стоял на своем солдат.

— У нее есть жених, — вздохнув, ответил литовец, — мореход из Новгорода.

— Жени-их, вот как! Значит, я напрасно шатался в твой дом? Настоящему саксонцу, верному католику, отказ, а какой-то там русский мореход…

— Они давно помолвлены. Вспомни, Людмила об этом сказала сразу. — Литовец с трудом заставлял себя отвечать непрошеному гостю.

Его волновало совсем другое: вчера гонец из Вильни принес страшную весть о смерти князя Кейстута. «Смерть князя повлечет за собой грозные события, — думал Бутрим. — Недаром священный дуб у каменного урочища сронил листву… А что с Кейстутовым сыном Витовтом, что с княгиней Бирутой, живы ли?» И еще он старался понять, зачем его, Бутрима, великий жрец призывал к себе… Все перепуталось у него в голове, а надоедливый жених все пристает и пристает со своими разговорами.

— Мало ли что говорит девица! — продолжал солдат. — Настоящий мужчина не обращает внимания на легкое женское слово… Если она и помолвлена, это ничего не значит. Прицелиться еще мало, надо выстрелить. Я верный католик и плюю на русскую веру.

— Это твое дело, — спокойно ответил литовец. Он поправил пряди серых, как у волка, волос, прилипшие к потному лбу, и, нагнувшись над верстаком, продолжал работу.

Мастер Бутрим чувствовал себя твердо. Он крестился в Вильне у русского попа и был назван Степаном. А жена его, Анфиса, — русская, из Великого Новгорода. В Альтштадте и Кнайпхофе он славился как отличный мастер и честный человек.

Каждый год его приглашали в Кенигсбергский замок на пробу пива вместе с остальными почетными гражданами. Сам главный эконом покупал у него деревянную посуду и был о нем превосходного мнения.

Казалось, разговор был закончен, но солдат все сидел. Он разглядывал пробор на голове литовца, седые волосы, покрывавшие его плечи, деревянный крест на груди. «Ты не хочешь со мной породниться, сволочь, — думал он, — а сам вырезаешь из янтаря поганских богов, торгуешь амулетами и знаешься с нечистым».

Солдат недавно разузнал, что литовец мастерит не только деревянные миски и ложки, и хотел этим воспользоваться.

— Вот что, Стефан, — сказал он после раздумья, — я, Генрих Хаммер из Саксонии, клянусь вывести тебя на чистую воду, если не отдашь Людмилу!

— Насильно отдавать девку не стану, — пробурчал литовец, — и чистой воды не боюсь. Не пугай зря. — Однако он насторожился.

— Не боишься? — наступая солдат. — А если я, честный католик, донесу на тебя в орденский замок? Думаешь, тебе там поверят? А потом… Ну-ка, взгляни сюда.

Солдат вынул из сумки что-то завернутое в грязную тряпку.

— Это литовский бог Перкун. Узнаешь? — с торжеством сказал он. — Я видел, как ты его вырезал. За это дерьмо в судилище с живого снимут шкуру. И ты еще продолжаешь смеяться?! Теперь выбирай: или отдашь за меня Людмилу, или я иду доносить.

— Подлец! — вскипел литовец. — Ты ходил в мой дом как гость, ел мой хлеб и подглядывал за мной?!

— Подожди, — солдат поднял руку, — не торопись. Десять моих товарищей, честных католиков, присягой подтвердят мои слова. Я посмотрю, как ты будешь брыкаться в петле. Подумай, прежде чем говорить «нет».

Он брызгал слюной, скривился, покраснел. Рыжая борода смешно поползла в сторону.

Бутрим брезгливо вытер лицо, медленно поднялся со стула и шагнул к солдату. С кожаного фартука на пол посыпались стружки. Огромные кулаки литовца сжались, на лбу и на шее набухли синие жилы. Он взял солдата одной рукой за воротник кафтана, другой — за пояс, приподнял, открыл ногой дверь и выбросил на улицу. Громыхнув мечом, солдат растянулся в пыли.

— Литовская свинья, вероотступник! — заорал он, поднявшись на ноги. — Твою девку и вонючий раб не возьмет в жены… Я рассчитаюсь с тобой? — Солдат погрозил кулаком. — Клянусь святыми четками, ты раскаешься…

Бутрим схватил со стола острый топор с длинной ручкой и кинулся на улицу. Он решил убить солдата: донос мог принести непоправимые беды. Но Генрих Хаммер был далеко. Смешно размахивая руками, он убегал со всех ног.

Возвращаясь, Бутрим столкнулся в дверях с младшим подмастерьем. Серсил с ножом в руках спешил на помощь.

«Что же делать? — думал Бутрим, стараясь успокоиться. — Проклятый солдат побежал доносить. Хорошо, что он не знает самого главного».

Литовец был не просто мастером, но и высоким языческим священником. В Самбии и Натангии ему подчинялись все остальные жрецы. Двадцать лет сидел он в городке Альтштадте, прислушивался и приглядывался ко всему, что делалось в замке и в окрестных землях, и доносил в Ромове великому жрецу.

«Тайный суд крестоносцев может найти предателя, — думал он, — за клочок земли, за призрачное равенство. Надо бежать, не теряя минуты. Великий жрец будто знал об опасности, призывая меня».

С топором в руках он вошел в дом и встретил испуганные взгляды жены и дочери.

И мать, и Людмила были похожи друг на друга. Обе высокие, статные, красивые. Русская обильная осень и нежная весна. Золотые волосы Людмилы заплетены в тяжелую косу. От взгляда ее приветливых голубых глаз делалось тепло на душе.

Женщины слышали разговор с орденским солдатом.

— Я люблю Андрейшу и никогда не пойду за другого. Пусть лучше смерть! — твердо сказала Людмила.

— Надо бежать, Бутрим, — бросилась к мужу Анфиса, словно прочитав его мысли. — Генрих Хаммер гадкий человек, он донесет на тебя.

Она посмотрела вокруг. Двадцать лет счастливо прожили они в этих стенах. Здесь все было дорого, каждая вещь напоминала о чем-то хорошем, незабываемом. Она думала, что и умрет спокойно на своей постели… Анфиса знала, что муж потихоньку вырезает идолов, но не думала, что это так опасно. Сегодня она ясно представила все, что может произойти, и ни минуты не колебалась — надо бежать.

— Собирайтесь, — сказал Бутрим, бросив топор на верстак. — Берите только самое необходимое… Пойдем со мной, Серсил, — обернулся он к подмастерью. — Надо купить лошадей.

Вместе они вышли из дома.

— Как найдет нас Андрейша? — прошептала Людмила, посмотрев на мать. — Он обещал быть в эти дни. — В голосе девушки слышались слезы.

— Не беспокойся, — ответила Анфиса, — он тебя любит, а если любит — найдет… Давай собираться, время не ждет. Принеси дорожные мешки с чердака.

И она заметалась по дому, хватая то одно, то другое.

Вскоре мужчины вернулись с четырьмя оседланными лошадьми.

Приторочив к седлам скудные пожитки, Бутрим и Серсил помогли сесть на коней женщинам, вскочили сами и поскакали по узким улочкам города.

У рыночной площади Бутрим приказал спутникам ехать дальше, а сам свернул налево, по Кошачьему ручью. Он подъехал к старой каменной мельнице с высокой крышей из посеревшего тростника. Вода ревела и бурлила под огромным деревянным колесом.

Вниз и вверх по шумливой речушке стояло еще несколько мельниц. Возле них ютились домики сукновалов и портных. А дальше шел лес.

Не слезая с лошади, Бутрим три раза стукнул древком копья в маленькое окошечко, прикрытое дубовым ставнем, и негромко позвал:

— Замегита! Эй, Замегита!

Окно открылось, в него выглянула морщинистая старуха. Увидев всадника, она махнула рукой. Заскрипев, отворилась окованная железом дубовая дверь, и старуха, закутанная во все черное, вышла на улицу.

— Подойти ко мне, — повелительно сказал Бутрим.

Замегита приблизилась. Ухватившись скрюченными пальцами за стремя, она подняла мутные глаза. Пригнувшись, Бутрим прошептал ей несколько слов.

— Вот мой знак, передай его юноше, — закончил он, вынув из седельной сумы небольшую деревяшку с двумя закорючками, выкрашенную в зеленую краску.

— Сделаю, как ты велишь, — прошамкала старуха.

— Он должен быть скоро, может быть завтра, — повторил Бутрим. — Не забудь, его зовут Андрейша… А еще скажи подмастерью Ромонсу — он пошел на торг, — пусть бережется…

Кивнув старухе на прощание, литовец круто развернул коня и поскакал вдогонку своим спутникам.

Погода портилась. Из облаков, закрывших все небо, накрапывал мелкий, холодный дождь. Под ногами лошадей хлюпала грязь. Беглецы завернулись поплотнее в плащи и накинули капюшоны.

Миновав харчевню и постоялый двор «Лошадиная голова», они остановились у небольшой закопченной кузницы. Из дверей вышел бородатый кузнец в кожаном фартуке. Увидев перед собой жреца, тайный поклонник грозного бога Перкуна низко поклонился.

— Посмотри подковы наших коней, Ручен, нам предстоит дальняя дорога, — сказал литовец.

Осмотрев лошадей, кузнец перековал переднюю ногу Серого, конька Людмилы.

— Если про нас спросят, говори — не видел, — прощаясь, сказал Бутрим.

— Скажу, как приказываешь, — ответил Ручен.

И снова помчались всадники. Разбрызгивая грязь, низкорослые литовские лошадки быстро уносили беглецов на восток.

Дорога шла густым лесом. По сторонам высились огромные дубы и липы. Между ними проглядывали сосны. Изредка радовала глаз белоствольная березка. Кустарники по обочинам дороги обвивал буйно разросшийся хмель; его зеленые ручейки доверчиво выползали на дорогу, их топтали конские копыта и давили тележные колеса.

Дождь продолжал высеиваться из низкого, тяжелого неба. Тонкие прохладные струйки смывали с деревьев густую дорожную пыль, и листва зеленела еще ярче.

Твердо сидя в седле, Бутрим думал, что теперь должна измениться вся его жизнь. Он думал еще, что на время оставит жену и дочь у двоюродного брата, по имени Лаво, старейшины лесного селения.

* * *

А Генрих Хаммер подбежал к орденскому замку. У крепостных ворот многоликая толпа преградила ему дорогу. Он стал расталкивать людей кулаками, но продвинуться вперед ему не удалось.

«Нищие, — догадался солдат. — Сегодня четверг, мясной день, и они надеются вкусно пообедать».

Люди горланили во все голоса, плакали, ругались.

В толпе были горбатые, безногие и безрукие, иные продвигались ползком, других поддерживали товарищи. Каждый держал в руках деревянную или глиняную миску. Были женщины, старики и дети. Они напирали на солдата и жарко дышали ему в лицо. Помня про оспу, недавно косившую в здешних местах всех без разбора, Хаммер всякий раз с отвращением отворачивался.

Начался холодный дождь. Он мочил вшивые, растрепанные волосы, стекая грязными струйками по хмурым лицам. Матери спешили укрыть от дождя младенцев, прижимали их к высохшей груди, укутывали в грязные тряпки.

Наконец заскрежетали блоки подъемного моста, толпа загудела и сплотилась еще больше. Заплакали дети.

В крепостном дворе ударил колокол. Послышалось нестройное пение. Толпа раздвинулась. Генрих Хаммер увидел двух прислужников, несущих на шесте, продетом в проушины, большой деревянный ушат. Прислужники нараспев читали псалмы. За первой парой шли еще двое с таким же ушатом.

В ушатах хлюпала и пузырилась густая похлебка из объедков с рыцарского стола. Сойдя с моста, слуги остановились и поставили свою ношу на землю. Подошел брат священник с распятием в поднятых руках. Стараясь не замечать жадных взглядов, он торопливо стал читать благодарственную молитву. Окончив чтение, священник благословил то, что было в ушатах, и мгновенно исчез.

Нищие бросились к похлебке, выхватывая обглоданные кости, черпали мисками и чашками густую жижу. Они лезли в ушаты грязными руками, рычали и чавкали.

С трудом пробившись через толпу, Генрих Хаммер вошел в крепостные ворота. Пересек двор и спустился в подземелье, где вершил тайными делами ордена брат священник Отто Плауэн.

Пробыв в подземелье не более десяти минут, солдат снова очутился на крепостном дворе.

Вскоре возле дома мастера Бутрима застучали конские копыта. Солдаты спешились у самого крыльца. Один остался у лошадей, двое зашли в огород — на случай, если бы литовец затеял побег. Появились встревоженные соседи.

Слезая с лошади, Генрих Хаммер увидел под ногами свежий лошадиный навоз и в дом вошел, обуреваемый недобрым предчувствием.

Мастерская была пуста. Стружки и обрезки дерева по-прежнему валялись на полу. На скамейке лежал смятый фартук мастера.

— Стефан! — позвал Хаммер.

Никто не отозвался.

— Людмила! — крикнул он еще раз.

Опять тишина.

Большой, жирный кот вышел из кухни и стал тереться о ноги солдата.

Генрих Хаммер отшвырнул кота и бросился в комнату, смежную с мастерской, где обычно принимали гостей. Он посмотрел на тяжелый деревянный потолок с дубовыми брусьями, на стол, покрытый чистой льняной скатертью. Несколько стульев с высокими спинками стояли по стенам. По узкой деревянной лестнице солдат взбежал наверх, в спальню родителей Людмилы. Видно, что здесь поспешно собирались: сундук был открыт, какие-то тряпки валялись на полу. Постель в беспорядке. Пусто.

Он поднялся еще на одну лестницу. На самом верху, под крышей, — маленькая комнатушка Людмилы. И здесь пустота.

Громыхая тяжелыми сапогами, Генрих Хаммер скатился вниз и стал шарить в кухне. Здесь вкусно пахло. Под темными потолочными балками висели на крюках окорока и колбасы со связками лука и чеснока.

Он заглянул в маленькую кладовку, где хранились соль, мука и крупа. Отодвинул заслонку русской печи, словно там могло спрятаться семейство Бутрима…

Убедившись, что никого в доме нет, солдат взвыл от ярости.

— Собаки! — вопил он, потрясая кулаками. — Обманули!

Выхватив тяжелый меч, он стал рубить по чему попало. Досталось колбасам и окорокам. В слепой ярости он вышиб у печи несколько кирпичей. Вбежав в мастерскую, солдат как сумасшедший стал размахивать мечом. Товарищи, изловчившись, схватили его за руки и отняли оружие.

— На коней! — опомнившись, крикнул Генрих Хаммер. — За мной! Клянусь четками, мы догоним их!

Солдаты промчались за городские ворота, миновали мост, торговую площадь… Генрих Хаммер был уверен, что Бутрим скачет сейчас по литовской дороге. Свежий конский навоз у дверей дома говорил солдату, что семья бежала на лошадях, а не спряталась где-нибудь в городе…

У Кошачьего ручья погоню накрыл туман. Шум воды под мельничными колесами и мерное постукивание шестеренок были хорошо слышны, а самих мукомолен солдаты не увидели.

Генрих Хаммер решил скакать до кузницы. Там он надеялся узнать о беглецах. Накалывая шпорами лошадиные бока, подбадривая себя дикими криками, солдаты скакали во весь опор.

В молочном тумане выступили закопченные бревна кузницы.

Двери оказались наглухо закрыты. Долго стучали солдаты, проклиная хозяина. Наконец дверь открылась, и бородатый кузнец вышел на порог.

— Спишь, проклятый барсук! — крикнул Хаммер, замахиваясь железной рукавицей.

— А тебе какая забота? — грубо ответил кузнец, разглядев, что перед ним только солдаты.

— Давно ли здесь проезжали люди? Среди них две женщины. Клянусь, я заплачу тебе, — сменил солдат гнев на милость. Он сунул руку в тощий кошелек и стал звякать монетами. — Отдам все, что есть. Ну, говори!

— Рано утром, еще не всходило солнце, проскакали орденские рыцари, — почесывая лохматую бороду, сказал прусс, — остановились у кузницы. Я набил подкову на заднюю левую ногу рыцарского жеребца… Нет, вру — на заднюю правую ногу. Рыцари поскакали на восток. За ними прошли два монаха-доминиканца. — Кузнец сморщил лоб, будто напрягая память. — Больше я никого не видел.

Туман делался все плотнее. В двух-трех шагах еще можно было увидеть черную лошадь, а дальше все закрывала густая пелена.

Генрих Хаммер поник головой. Несколько мгновений прошло в молчании. Опомнившись, он хлестнул коня плетью и помчался к замку.

За ним поскакали товарищи, ругая его бешеный характер.