Неподалеку от бахчисарайского дворца Девлет-Гирея, на реке Альме, стоял приземистый, сложенный из дикого камня дом. В нем жил посол московского царя Афанасий Иванович Нагой. Царь поручил ему склонить на свою сторону хищного властителя крымских орд. Три года Нагой удерживал хана от разбойничьих набегов на русские земли. Один бог знает, сколько труда и дорогих подарков ушло на уговоры. И соболя отборные, и оружие, и бронь. Английские тонкие сукна и шубы из легкого и теплого меха… Хан, принимая подарки, грозил войной, требовал все больше и больше.

В Бахчисарае стояла жара. Татары отлеживались на мягких подушках в садах, в тени шелковиц и ореховых деревьев. На улице не видно людей, не слышно голосов. В тишине жаркого полдня разносилась русская печальная песня:

В садах, огородах и виноградниках работали молчаливые рабы — русские. Обливаясь потом, они носили на коромыслах воду из колодцев, поливали овощи и рыхлили землю на виноградниках.

Подымая пыль, рогатые волы медленно тащили по дороге крытую повозку с двумя женами какого-то татарского князя. Лошадей татары берегли: даже царице не разрешалось впрягать в повозку лошадь.

Посол Афанасий почти голый лежал на полу. Он был толст и не любил жары. Два окна, обращенные к солнцу, занавешены темной материей. Окно, выходящее в сад и затененное огромной шелковицей, открыто. На подоконнике видны кровавые пятна от спелых ягод, упавших с дерева. Рядом на стуле сидел посольский дьяк Петр Подушка. Положив бумагу на колено, повернувшись к свету, он писал под диктовку посла.

— Слышишь песню, Афанасий Иванович? — перестав писать, сказал дьяк. — Это Марфа, рязанка, хозяйское дите укачивает.

Посол утвердительно хмыкнул.

— Сколько тут нашего народа томится в неволе! — продолжал Петр Подушка. — И женщин много, красавицы есть. Обидно, что не для русского народа они детей рожают… Каждый год в Кафе на базарах наших людей продают. В иное время каждый день по три-четыре галеры от пристани в Константинополь отходят и все полным-полны. И на всех турецких кораблях русские гребцы.

— Правда, правда, — вздохнул Афанасий Иванович. — Татары и детей малых в неволю берут и продают туркам, а турки их в свою веру оборачивают и военному делу обучают. Дай бог, скорее бы время пришло рассчитаться за все. И души убиенных, и полон, и кровь взыщет бог с басурманского племени.

Унылая далекая песня рязанской полонянки Марфы продолжала теснить сердце. Ни Афанасий Нагой, ни Петр Подушка издали не разбирали слов этой песни. Но они понимали ее душой, всем своим существом.

— Хорошо поет, — опять сказал дьяк, смахнув слезу.

Во дворе лениво залаял цепной пес.

В доме забегали слуги, шлепая по глиняному полу босыми ногами. Слуга тихонько приоткрыл дверь в комнату, где лежал посол.

— Афанасий Иванович, к тебе Алексей просится.

— Зови, — послышалось в ответ.

Вошел Алексей, главный приказчик мурзы Сулеша. Загорелый, высокий, с небольшой русой бородкой и голубыми глазами.

— Здравствуй, господине, — сказал он, кланяясь, — с вестями к тебе.

— Говори! — Афанасий Иванович приподнялся, сел на ковер. Сейчас можно разглядеть в полумраке его тяжелое, мясистое тело, грузный живот, окладистую бороду. Жирная и отвислая грудь его колыхалась, как у женщины.

— Посол короля Жигимонда сегодня в Бахчисарай приехал. С ним тридцать четыре человека и девятнадцать колымаг, полных товарами, да стражи более трех сотен всадников. Я с одним погонщиком говорил, свой, русский. Так он сказывал, будто король хорошие поминки хану дает. Хочет, чтобы хан на Московскую землю ударил… И мурзы вчера на совете жаловались, будто им жен кормить нечем. Войны хотят. Совет держали, у хана сегодня будут требовать.

Алексей замолчал.

Афанасий Иванович обдумывал вести. Ему пришло в голову, что скоро предстоит неприятная встреча с ханом. Сколько уж их было, и после каждой посол подолгу мучился и болел.

Русская невольница Марфа продолжала свою песню.

Перед новым приемом московского посла Афанасия Нагого Девлет-Гирей решил выслушать советы своих приближенных. В маленькой комнате дворца, где обычно происходили секретные беседы, его с нетерпением ждали казанские вельможи-беглецы: князь Спат, Янгурчей-Ази, Улан Ахмамет. Здесь же сидели знатные мурзы и чиновник турецкого султана.

Поклонившись в землю хану, вельможи со всех сторон обступили его.

— Не верь царю Ивану, великий хан, обманывает он тебя, — начал князь Спат. — Он твердит о мире, а сам строит города на Дону, хочет взять Азов и открыть себе путь в Крым.

— Этот московский царь опаснее своего отца и деда, — поддержал Янгурчей-Ази, — он завоевал Полоцк, Казань, Астрахань, Ливонию. А если он польского короля одолеет, то и до последнего юрта Батыева доберется.

— Не верь ему, великий хан, — упрашивали вельможи.

— Мне говорил посол Афанасий, — сказал Девлет-Гирей, стараясь не смотреть в глаза своим чиновникам, — что московский царь большие поминки дает.

— Афанасий умеет медом глаза замазать. Я ни одному слову его не верю! — вышел из себя князь Спат. — Если царь Иван мира хочет, пусть магомет-гиреевские поминки дает, а посулами сыт не будешь.

— Хорошо, хорошо, — поглаживая черную бородку, повторял хан наступавшим на него вельможам. — Я подумаю, послушаем, что королевский посол мне скажет.

— Ногайские князья просили тебе передать, великий хан: если ты царевича своего на Казань с войском пошлешь, ногайцы с многими людьми ему помогать будут.

— Московский царь и на Тереке город поставил. Разве для мира города ставят? — гнул свое Спат.

— Помиришься с московским князем, он Литву извоюет, Киев возьмет. Станет города по Днепру ставить, — густым голосом произнес огромный татарин Улан Ахмамет.

— Он тебе поминки дает, чтобы короля Жигимонда извоевать, а когда короля извоюет, и нашему юрту от него конец. Московский и казанцам шубы дарил, а после взял Казань и Астрахань. Велики ли его поминки? А доходит ему сейчас от Астрахани на день по тысяче золотых.

Татары зацокали языками, закачали головами.

— Думали мы с царевичами твоими, — вступил в разговор ханский советник мурза Мансур, татарин с голым остроконечным черепом, — с нами многие князья и мурзы, и надумали мы за лучшее мириться с королем, великий хан, а московскому — войну учинить… На Москву ходить не будем, чем нам быть сыту и одету?

Девлет-Гирей с неудовольствием повел носом на своего советника. Но самый коварный выпад сделал турецкий чиновник, глаза и уши султана.

— Светлейший из светлейших, султан Селим, — сказал он, — вскоре снова шлет на Русь свое войско, и тебе, хан, не подобает мириться с московским царем.

Девлет-Гирей понимал, что мир с московским царем не желателен для вельмож. Однако он не разделял взглядов своих приближенных. Все зависело от поминок московского князя. Хорошие ежегодные поминки давали хану не меньше, чем грабительские наезды на Московскую землю. Мучительные боли в животе тоже играли свою роль. Последнее время он с трудом сидел на коне, и боевые походы его мало прельщали. Добыча от войны делилась между всеми, а подарки доставались немногим. Но султан опять требует шесть тысяч крепких русских рабов — гребцов для галер. Отобрать рабов у своих воинов нельзя. Прошлый раз султан потребовал всего тысячу рабов, а когда хан захотел взять их у владельцев, простых воинов, они твердо ему сказали: «То нам дано за службу, за кровь и за смерть. Кто что возьмет на войне, тем он и живет. Не отдадим своих рабов».

— Хорошо, все ваши слова у меня здесь. — Девлет-Гирей показал на голову. — И здесь. — Он показал на сердце. — Теперь оставьте меня одного, я буду думать. — На безбровом, круглом, как тарелка, лице хана выразилось нетерпение.

Крымские вельможи, турецкий чиновник, казанские князья заторопились к выходу.

Только огромный мурза Сулеш по-прежнему неподвижно стоял возле хана. Багровое лицо мурзы, изрытое оспинами, рассекал шрам. Он был слеп на один глаз. Говорили, что мурзу полоснул саблей воевода Шереметев, которого татары уважали за храбрость и боялись. Пожалуй, мурза Сулеш был самым умным вельможей при ханском дворе, и хан не обходился без его советов.

Девлет-Гирей, прихрамывая, придерживая живот рукой, сделал несколько шагов, опустился на мягкие подушки у стены и закрыл глаза.

— Мой верный Сулеш, — сказал хан после долгого молчания, — как я должен поступить, по-твоему? Я выслушал сегодня много слов, и мысли мои стали путаться.

— О сладкорукий! — ответил Сулеш. Он нагнулся к хану и шептал почти в самое ухо: — Турецкий султан снова задумал воевать Астрахань? Ему это выгодно. А тебе? Разве ты хочешь отдать свой юрт туркам? Если в Астрахани засядут турки, крымскому ханству придет конец.

— Так, так, — сказал хан. — Я не хочу пустить султана в Астрахань. Но с кем я должен воевать: с московским царем или с королем Жигимондом? Без добычи, без рабов мурзы и князья меня съедят.

Мурза Сулеш еще ниже нагнулся к ханскому уху:

— Воевать надо поровну — с московским царем и с ляхами. Но не надо ослаблять ни одного из них больше другого. И тогда Москва не даст усилиться ляхам, а ляхи не дадут спокойно спать Москве. Это тебе на руку, великий хан. И Москва и ляхи обязательно будут воевать между собой… Но помни, твоим союзником против султана всегда будет Москва, а не король, великий хан. Москва будет защищать Астрахань, а значит, и тебя.

Девлет-Гирей закивал головой.

— Хорошо, теперь мне стало совсем понятно. Зови Афанасия.

Посол Афанасий Нагой дожидался ханского зова в одной из комнат дворца. Несмотря на жару, одетый по всем московским правилам в кафтан и пышную шубу, он появился в приемной с шестью слугами, нагруженными подарками.

После краткого обмена обычными любезностями между послом и ханом слуги Афанасия развернули царские подарки, недавно присланные из Москвы.

— Дарит тебе, светлейший хан, наш государь и царь всея Руси платье со своих плеч, в котором послов твоих принимал. Желает тебе, государь, чтобы ты это платье носил на здоровье… и чару ту, из которой пил, вместе с черпалкой, чтобы и ты пил из нее на здоровье. Ежели будешь жить с нами в согласии, каждый год московский царь будет посылать тебе поминки, какие посылал Саип-Гирею. И еще тебе шлет великий царь всея Руси Иван Васильевич кафтан из алой бархатной парчи с золотыми украшениями.

Один из слуг взял в руки лежавший сверху кафтан и развернул его перед ханом.

— Черный соболь одинец, коготки золотом окованы, из царской казны, — с жемчугом. Двадцать жемчугов новогородских на каждой ноге. Алый кафтан с белыми цветами и жемчужными пуговицами…

Хан жадно взглянул на подарок, кафтан ему понравился. Сам носить такое платье он вряд ли станет. Но если придется благодарить кого-нибудь из европейских владык…

— Шапка, вышитая крупным жемчугом, — продолжал Афанасий Нагой, — и с кистью, в которую вделан драгоценный камень. И еще посылает великий государь тебе шесть пар парчовых сапог, подкованных под пяткою серебром. Две пары сапог из красного травчатого бархата и золотой пояс с четырьмя золотыми пряжками и бантом… Две шубы соболиные, крытые сукном…

Закончив показ подарков, слуги посла Афанасия отступили к дверям.

— Я с государем вашим, побранившись, с радостью помирился бы, — с сожалением сказал хан, — да теперь на него опять поднимается человек тяжелый… — он сделал паузу, — турецкий султан. Он и меня на войну поднимает. Да и все басурманские государства на царя вашего восстанут за то, что он побрал мусульманские юрты.

Хан замолчал, устремив на Афанасия Ивановича испытующий взгляд. Посол насторожился, он не слышал ничего о новых замыслах турецкого султана, а теперь сам хан говорит… Как это понимать? Хан предупреждает, не хочет успеха султану? Но долго думать нельзя.

— Государь наш за неправды и подлые дела на Казань ходил ратью, — твердо ответил Афанасий Иванович. — Бог над ними суд учинил. А которые казанские люди государю нашему праведно служат, те и теперь в государском жалованье по своим местам живут. А от веры государь их не отводит, мольбищ их не рушит. — Посол чихнул и вытер платком нос и вспотевший лоб. — Астрахань государю нашему дал бог и стоит за нее бог же да государь наш, — продолжал он. — Ведаешь и сам, великий хан, что государь наш крепко сидит на своем коне и недругам свою недружбу мстит.

— Оно так, — ответил раздумчиво хан, — государю вашему эти юрты бог поручил, но ведь и мы на бога надеемся.

— Век свой государи между собой ссылаются поминками, а землями и городами государи не ссужаются, этому статься нельзя.

— Так, так, правильно говоришь… Понравились нам московские поминки. Теперь ты все сказал, а мне подумать надо, посоветоваться со своими ближними людьми, воевать ли московского царя либо мириться с ним.

Прием был окончен. Афанасий Иванович поцеловал ханскую руку и в сопровождении нескольких мурз вышел из дворца.

Через десять минут посланник польского короля Сигизмунда с двумя ханскими сановниками вошел в приемную, где еще держался резкий запах после пропотевшего, одетого в шубы московского посольства. Девлет-Гирей, развалясь, сидел среди подушек со скорбным выражением на лице. Со всех сторон его окружали вельможи в праздничных одеждах. Боли от грыжи у хана не уменьшались. Левую руку он держал на животе, а правую протянул для поцелуя.

Посол поклонился и поцеловал желтую ханскую руку.

— Как здоровье моего брата польского короля? — начал хан обычную церемонию.

Когда порядок был соблюден и все, что нужно сказать, было сказано, хан отложил в сторону королевское письмо и сказал:

— Московский князь согласен посылать мне такие же поминки, какие посылались Саип-Гирею, если я буду с ним в дружбе.

— Если великий хан разорвет мир с Москвой, его величество король польский тоже согласен посылать ему саип-гиреевские поминки, — поспешил возразить посол.

— Стоит ли мне нарушать свое слово, если король дает поминки такие же, как и московский царь?

— Известно ли великому хану, — продолжал посол, — что войска московского князя находятся в Ливоний и обороняться от вашего ханского величества ему нечем. Голод душит московский народ. Нападение на ослабевшую Московскую землю сулит огромную добычу…

— Но войска моего брата польского короля тоже отправлены в Ливонию, — с усмешкой сказал хан, — и не меньшую добычу я захвачу в Польских или Литовских землях.

— Его величество польский король никогда не забывает своих подданных, где бы они ни находились, — с достоинством ответил посол. — Немало войск осталось и на юге королевства… Но разве великий хан может нарушить мир между королем польским и султаном Селимом? Разве великий хан может напасть на земли польского короля без ведома султана?

Хан недовольно поморщился.

— Если мой брат король забудет договор и не будет исправно присылать мне поминки, я всегда волен взять силой то, что мне причитается… Сулеш, — обернулся он к мурзе, стоявшему возле него, — велик ли долг моего брата?

— Польский король Жигимонд не присылал поминок тебе, великий хан, уже пять лет.

— Вот видишь! Почему же я должен порвать мир с московским царем, который исправно присылает мне поминки, по просьбе моего брата Жигимонда, у которого не хватает денег со мной рассчитаться?

Кровь бросилась в лицо польскому послу. Но он промолчал.

— Нет, — продолжал хан, — я не хочу слушать пустые слова. На них не прокормишь и одну жену, а у меня их почти четыре сотни. Передай моему брату, польскому королю, что я не нарушу мира с Москвой. А если в этом году мой брат не пришлет мне то, что он должен, я направлю своих коней на его земли. Если которых городов и не возьмем, то по крайней мере землю повоюем и досаду учиним.

— Польские рабы в Турции ценятся дороже московских, — шепнул, нагнувшись к ханскому уху, Сулеш, но так, что его шепот был слышен по всей комнате, — они покорливее. — Рубец на его лице сделался синим.

— Я вижу, посол, тебе нечего больше сказать. Я устал, меня мучает боль вот здесь. — Хан показал на свой живот и тяжело вздохнул.

— Великий хан и царь, — заторопился посол, — дай мне закончить. Я привез с собой тридцать тысяч золотых. И если ты порвешь мир с Москвой, его величество король Сигизмунд-Август повелел мне передать их в твою казну.

Хан оживился, его глаза заблестели.

— Я слышу слова, достойные моего брата, польского короля, — сказал он, улыбаясь. — Давай деньги. Мой брат может спокойно спать. Ни один татарский воин не ступит на его землю.

— Этого мало, — сказал польский посол, — его величество король Сигизмунд-Август хочет, чтобы твои кони топтали Московскую землю. К Москве, в обход приокских городов, тебя проведут сами русские. Ты сможешь захватить много пленных. Соберешься на войну — пошли гонца в крепость Черкассы нашему воеводе и тогда жди вестей.

— Хорошо, — сказал хан, — я подумаю. А ты отдай в казну деньги, что прислал мой брат король… Я буду ждать вестей, как ты сказал. Но поминки должны присылаться каждый год, не забудь.

И Девлет-Гирей отпустил поляка.

Посол ушел из дворца радостным, уверенным в победе. То, что приказал ему канцлер, он выполнил.

— Мой верный Сулеш, — обратился хан к своему любимцу, — правильно ли я сделал?

— Ты поступил правильно, великий хан, — кланяясь, ответил мурза. — Деньги у польского короля надо взять, он тебе должен в пять раз больше. Придет время, пойдешь воевать московского царя, а надо будет, и мир с ним учинишь.

— Хорошо, пусть будет так… Вернуть ко мне русского посла Афанасия.

Ханские слуги догнали Афанасия Нагого почти у дверей дома. Ни слова не говоря, одолеваемый недобрыми предчувствиями, он повернул серого в яблоках жеребца и поскакал во дворец.

Хан продолжал лежать на подушках. Он лениво протянул послу правую руку.

— Хочу, Афанасий, просить у тебя беличью шубу для князя Спата, — без всякого предисловия сказал он.

— Нет у меня шубы для князя, все тебе отдал, великий хан.

Девлет-Гирей помолчал, посмотрел на мурзу Сулеша и сказал:

— Ручаешься ли ты, Афанасий, что царь пришлет мне магомет-гиреевские поминки?

— Магомет-гиреевские? — с удивлением произнес посол. — Нет, за это я не могу ручаться.

— Смотри, Афанасий, не было бы от того твоему царю худа. Подумай. — И хан, отвернувшись, стал внимательно следить за тем, как летают мухи.

— Великий повелитель, я напишу в Москву о твоих словах. Сегодня пошлю гонца, повели дать ему ярлык.

— Хорошо, посылай.

Прием был окончен.

В раздумье выходил Афанасий Нагой от хана. Он догадывался, что ему напортил польский посол. В дверях он зацепил ногой за тростниковый коврик и чуть не упал. Надо предупредить государя. Сегодняшние слова хана говорят о многом.

В большой комнате с мраморным фонтаном посредине посла ждали мурзы.

— Ты шубы не дал, так царь наш наложил на тебя опалу, высылает тебя вон, а что нашего посла держат в Москве, от того худа не будет, — вкрадчиво произнес князь Спат.

Афанасий Нагой твердо знал, что выехать из Крыма ему нельзя. Обстановка делалась все более и более угрожающей. Каждый день он слышал тревожные вести. Москва вовремя должна узнать обо всем, что творилось в ханстве.

— Если хан ваш отправит своих послов в Москву и нас отпустит, то мы ехать рады, — кланяясь мурзам, сказал Афанасий. — А станет высылать без послов и без мира, то мы не поедем. Лучше нам в Крыму помереть, чем ехать без мира. А шубу я не дал потому, что беличьей у меня нет. А если князь Спат похочет соболью взять, я согласен, пусть заедет ко мне вечером.

Мурзы переглянулись и больше разговора не затевали.

В сопровождении ханских сановников посол Афанасий миновал комнаты с высокими потолками, увешанные дорогими бухарскими коврами, вышел в сени с двумя фонтанами, истекающими из каменных стен в огромные чаши. Отсюда искусно сделанные железные двери вели во внутренний двор.

У выхода из дворца посла ждали слуги, державшие под уздцы его серого коня.