Оранжевая, как медный таз, луна показалась над Ясногорском. На темнеющем небе вырезались серебристо-чёрные остроконечные крыши. Воздух пропитан медовым нектаром. Могучие липы, соединившись кронами, накрыли Парковую улицу: сюда не проникал лунный свет. Листья на вершинах время от времени отсвечивали слабым багрянцем — это вспыхивал сигнальный огонь на мысе Песчаном.

В приморском городке по вечерам тихо. Из дальнего парка доносится едва слышная танцевальная музыка. Шуршат по асфальту ноги прохожих. Изредка заворчит на улице автомашина или залает собака. Море близко: слышно, как стучат уключины дежурной шлюпки, идущей под берегом, всплёскивают волны.

На Балтике вот уже неделя, как установилась безветренная, жаркая погода. Курортники радовались теплу и солнцу, считали погожие дни, с тревогой посматривая в метеорологические справочники: скоро ли иссякнет скудный запас тепла, отведённый природой прибалтийскому лету?

Небольшой одноэтажный особнячок на углу Парковой улицы и Малого Якорного переулка щедро освещён. Открытые настежь окна завешаны марлей от мошкары. Здесь живёт один из старожилов Ясногорска — капитан-лейтенант Фитилёв, специалист по подъёму затонувших кораблей. Дочь Фитилёва — Наташа Арсеньева — уже три месяца гостила у родных. Арсеньевы ждали ребёнка.

Фитилёв был озабочен, и, пожалуй, не напрасно. Его зять Сергей Алексеевич Арсеньев приехал вчера нежданно-негаданно. Заявился без предупреждения. А писал про Мексику, собирался опять туда отправиться в скором времени.

В столовой уютно напевает самовар. Василий Фёдорович сидел без кителя в полосатой матросской тельняшке и, дымя трубкой, читал газету. Но это только для видимости. Приподняв очки, он то и дело посматривал из-под густых бровей на зятя. А Арсеньев явно сам не свой: грустен, молчалив, на вопросы отвечает невпопад. Фитилёв давно догадался: стряслось что-то с ним.

«Черт возьми, — размышлял водолаз, — уходили, видать, молодца, обули из сапог в лапти».

Навязываться самому на откровенный разговор, залезать непрошеным в душу Фитилёву не хотелось. Он пошёл было на хитрость — предложил дорогому зятю, по русскому обычаю, водочки для душевной беседы, но Арсеньев наотрез отказался.

Фитилёва все больше и больше беспокоили дела зятя.

«Жена скоро родить должна, — раздумывал он, — надо радоваться, а он туча тучей».

Пожалуй, больше всего Василий Фёдорович обеспокоен был тем, что Арсеньев ни разу не заикнулся о своих льдах.

— Батюшки-светы, говорят, не бывает на Балтике жарко, — вытирая фартуком лицо, пожаловалась дородная супруга Фитилёва. — Вы, Серёжа, что-то совсем приуныли. Разморило, что ли?

Арсеньев не отозвался.

— Вы не знаете, — неожиданно спросил он, посмотрев на Фитилёва, — почему кусок хлеба с маслом обязательно падает маслом вниз?

Арсеньев взял горячий стакан в обе ладони, будто на холоде, и отпил большой глоток.

Ефросинья Петровна приготовилась послушать, что ещё скажет зять, но Сергей Алексеевич опять замолчал.

— Фрося, — отложив в сторону газету, вступил в разговор Василий Фёдорович, — нам бы через недельку собраться, самое бы время. На зиму глядя в Онегу ехать неохота, да внучонок через месяц пожалует… Неспособно Наташеньке с маленьким в поездах трястись. — Фитилёв взглянул на зятя: как-де он будет реагировать.

Арсеньев не реагировал никак.

— Одним словом, Фросенька, — продолжал Фитилёв, — я заявление подал — с первого августа на пенсию. Буду на колхозной пасеке пчёл глядеть. Сотовый медок к чаю, хорошо, а, Фросенька?

— Мечтатель вы, Василий Фёдорович, — махнула полной рукой Ефросинья Петровна, — Ежели в Онегу собрались, я не против.

— Наталья, а ты как?

— Мне все равно, папочка, — улыбнувшись, ответила дочь.

— А ты, Серета? — обернулся к зятю Василий Фёдорович.

На этот прямой вопрос Арсеньев должен был ответить. Обязательно должен. Но он вздрогнул и как-то непонимающе посмотрел на тестя.

— Вот что, друг, — не выдержал, наконец, Василий Фёдорович, — пойдём-ка ко мне. Секретное дело есть. — Он пригладил торчащие в стороны усы. — Хозяйка нам туда чайку принесёт, — и посмотрел на жену. — А, Фрося?

— Идите, ладно уж.

— Посмотри на него, папа, — сказала Наташа. — Похудел, виски заснежило. Раньше дома как убитый спал — хвастал ещё, что дома не на судне. А теперь ворочается всю ночь, бормочет что-то, не то ругается, не то плачет. — Наташа любовно и тревожно смотрела на мужа.

Беременность не наложила на неё никакого следа. Во всем её облике было что-то чистое и неуловимо привлекательное.

— Ничего особенного, — поторопился успокоить жену Арсеньев, — язва опять разыгралась. Нзжога страшная… Замучила меня

— Вы бы соду, Серёжа, — перебила Ефросинья Петровна. — От неё, говорят, легче. Коробок для вас держу.

— Спасибо.

— А у нас в Калининграде янтарную комнату ищут, — опять вмешалась Ефросинья Петровна. — Больших денег, говорят, стоит… И ещё сокровища, забыла рассказать, в газете не раз писано… Я тебе, Серёжа, как есть все выложу.

Василий Фёдорович выразительно крякнул. Жена замолкла.

Уютный и спокойный кабинет Фитилёва был своеобразным музеем редкостей, собранных Василием Фёдоровичем со дна моря и на затонувших кораблях. Пепельницы, тарелки, кружки, пролежавшие около десяти лет под водой. Медные буквы, когда-то составлявшие название корабля, отвинченные от борта на память. Редкие раковины и другие морские диковины. На полочках — модели поднятых судов, изготовленные самим Фитилёвым. Дыры в корпусе моделей закрывают маленькие пластыри, точная копия тех, что он когда-то поставил. Привязанные по бортам жестяные понтоны тоже совсем как настоящие. По стенам красовались фотографии знатных водолазов — товарищей. Среди самых почётных реликвий — потерявшая форму морская фуражка. Старый водолаз взял её в капитанской каюте корабля, затопленного во время войны, на память о погибшем друге. Из-за дорогих сердцу старого моряка сувениров шла непримиримая борьба между супругами. Ефросинья Петровна считала, что он завалил хламом и чердак и свою комнату. Но Фитилёв, уступавший жене во многом, тут и слушать ничего не хотел.

Василий Фёдорович усадил Арсеньева в лёгкое плетёное кресло и уселся сам. Помолчали.

Блуждающий взгляд Арсеньева скользнул по книжному шкафу. Там хранилась небольшая библиотека Фитилёва. Тут и русские классики, и книги советских авторов, и технические книги о море и кораблях. Очень любил Фитилёв английских писателей, они занимали в его библиотеке почётное место. Из французов ему нравился Виктор Гюго. Русский язык Василий Фёдорович знал хорошо и понимал тонко. Фальшь книги замечал сразу. «Не буду её читать, буквы-то русские, а написано не по-русски, — и тут же откладывал книгу. — Лучше я Диккенса почитаю. Этот известно, что английский писатель».

Несколько раз Арсеньев искоса посматривал на Василия Фёдоровича и, встретясь с ним взглядом, отводил глаза. Он чувствовал, о чем Фитилёв поведёт речь, и хотел этого разговора. Арсеньев уважал и любил своего тестя. Сегодня Василий Фёдорович казался ему особенно близким и нужным.

— Что с тобой, Серёга? Таким я тебя никогда не видел, — решился, наконец, Василий Фёдорович, испытующе глядя на зятя.

— Батя, не осуди, — как-то сразу задохнувшись, начал Арсеньев. Его лицо побледнело.

Рассказ о происшествии на корабле Фитилёв выслушал не перебивая и посапывал трубкой так, что летели искры.

— Не ждал от тебя такого! — с горечью произнёс он, когда Арсеньев замолк. — Ещё и в святом писании сказано: «Не упивайся вином, бо в нем есть блуд». Напился — значит, виноват, отвечай при всех обстоятельствах. Иначе нельзя — на капитанах все держится. Персона на корабле капитан, доверенное лицо государства. В чужих землях достоинство советского флага обязан беречь. Человеческие жизни доверены. Капитанское слово во всем мире на вес золота ценят.

Пока Фитилёв говорил, Арсеньев всматривался в давно знакомое лицо тестя.

Водолаз был настоящим помором. С детских лет он мечтал стать капитаном. Сколько слез он пролил когда-то, упрашивая отца отдать его в ученики на небольшой парусник. Знакомый кормщик обещал выучить мальчика морским премудростям. Но отец был твёрд и неизменно отвечал: «Если все мужики в море плавать пойдут, то и худого корабля некому будет построить». Василий Фёдорович родился на грани двух столетий. Отец его строил деревянные поморские суда — лодьи, карбасы. От отца Фитилёв кое-чему научился, и быть бы ему корабельным мастером, если бы не революция. Семнадцати лет он вступил в партию, участвовал в гражданской войне, выгонял из Архангельска интервентов. Потом попал на флот, служил водолазом, водолазным инструктором. Во время Отечественной войны награждён тремя орденами. Под конец войны поднимал затонувшие корабли. С детства у него осталась нежность к неуклюжим поморским кораблям, к родному городу Онеге, затерявшемуся между морем и дремучими лесами.

Помолчали. Арсеньев привычно принялся за бровь.

Василий Фёдорович спросил:

— Ну, а этот… Подсебякин с тобой как говорил?

— Так, беседовал для порядка. А через три дня торжественно заявил, что решением бюро обкома я освобождён от должности.

— Такое решение было?

— Соврал Подсебякин, это я потом узнал, а сначала поверил. Бесчестный человек!

— Эх, Серёга, у тебя против подлости иммунитета нет, не выработался! Подсебякин поторопился тебя сковырнуть, чтобы ты в наступление не пошёл. Ушлый, видать, человек. Ну ладно, а как вёл себя начальник пароходства?

— Он сказал, что Подсебякин переусердствовал, что можно было выговором ограничиться. Но теперь, дескать, переделать трудно. Сослался на бюро обкома, как там решат. — Арсеньев помолчал и взял новую папироску. — Вот, батя, приказ по пароходству. — Он вынул из нагрудного кармана кителя вчетверо сложенную бумажку.

— Подожди, подожди, — отвёл его руку Фитилёв, — приказ мы после посмотрим. Ты рассказывай. Все рассказывай.

— В общем не спал две ночи. Ждал решения бюро обкома. Хорошо, что в номере нас двое было, ещё старичок какой-то, инженер. Все толковал о новой гостинице, которую строит в городе. Отвлёк, спасибо ему…

Тени пробежали по лицу Арсеньева. Он сворачивал и сворачивал гармошкой приказ, пока бумага не превратилась в узкую полоску.

Фитилёв взглянул на зятя.

— На бюро ты получил выговор без занесения в учётную карточку?

— Да.

— Значит, обком поддержал обвинения пароходства не полностью?

— Все подсебякинские выдумки отвели.

— А ты расскажи, как все происходило.

И Арсеньев слово за словом вспомнил то заседание и в лицах изложил все тестю.

…Секретарь обкома Квашнин, прочитав документы, закашлялся, покраснел.

— Это для чего? — Он взял из дела бумажку, разорвал и бросил в корзинку. — В чем человек провинился, это и давайте обсуждать, а нечего археологией заниматься. А тут о пустяках каких-то расписано — короны какие-то, гербы, пошивка костюма, меню из столовой к делу подклеили, рекомендуете, что пить-есть человек за границей должен. Вы что, долго жили там? Зачем вся эта окрошка понадобилась? Расскажи-ка нам, товарищ Подсебякин.

Начальник кадров медленно поднялся и выпучил глаза.

— Капитан Арсеньев во время приёмки судна за границей купил медную тарелку, а на ней выбиты гербы и короны. Это антисоветская пропаганда. И ещё Арсеньев заказал костюм у иностранца, а уплатил меньше, чем обещал.

— Почему уплатил меньше? — спросил секретарь обкома.

— Портной испортил костюм, — объяснил Подсебякин, — Арсеньев не хотел брать. Потом согласился за меньшую плату. Но это не меняет дела. Советский человек не должен терять достоинства перед иностранцем. Стыдно вам, товарищ Арсеньев, — обернулся он, — вы, советский капитан, не должны так поступать. В столовой неправильно пищу принимали, не так, как все, по утрам требовали творог, от колбасы отказывались, жирного, говорили, не хочу. Мещанские, говорят, вопросы ставили перед директором-иностранцем. Стыд! Совсем вы потеряли достоинство советского человека, товарищ Арсеньев!

Кто-то из членов бюро спросил:

— Что же, по-вашему, советский человек перед иностранцем идиотом должен выглядеть, деньги на ветер бросать?

Подсебякин пропустил это замечание мимо ушей.

— Второго июня он выпил при исполнении служебных обязанностей и оскорбил женщину.

— При исполнении служебных обязанностей? — переспросил Квашнин.

Подсебякин надулся.

— Каждый моряк на судне всегда при исполнении служебных обязанностей.

— Ну, хорошо, второго июня, это мы знаем, а ещё? — потеряв терпение, спросил секретарь.

Подсебякин, помрачнев, стал листать бумаги.

— Так как же, отвечайте, товарищ Подсебякин.

Тут Арсеньез не выдержал и поднялся.

— Не пил я больше, товарищ Квашнин.

Ему было нелегко. Ещё бы! Не так давно здесь он целый час с секретарём говорил про льды…

А Подсебякин продолжал, ничуть не смутившись:

— Так вот, суммируя прошлое с настоящим, мы пришли к выводу: лишить капитана Арсеньева политического доверия.

— Что это значит и кто это «мы»? — снова раздался голос одного из членов бюро. — Натаскали всего!..

Подсебякин опять не ответил.

Квашнин взял из дела ещё одну бумажку и показал соседу. Тот прочитал и кивнул головой.

— Кто разрешил повару наводить справки о советском человеке у иностранца? — спросил Квашнин.

Подсебякин молчал.

— Товарищ Подсебякин, — спросил секретарь обкома, — что, по-вашему, должен делать начальник отдела кадров? Обязанности. Главное.

— Искоренять…

— Что искоренять?

— Негодные кадры.

Тут все зашумели, и Подсебякин сел…

— Плечами эдак пожимает: видать, не ожидал такого оборота, — заканчивал своё повествование Арсеньев. Я на своего дружка, начальника пароходства, посмотрел — красный сидит: подпись-то его на характеристике. Подсебякину на этот раз волей-неволей пришлось себя раскрыть. На бюро не отмолчишься. Квашнин-то небось сразу распознал его с головы до ног.

Арсеньев замолчал.

— А вообще с работой как? — спросил Фитилёв.

— Ушёл, батя, я из пароходства, — тяжело вздохнул Сергей Алексеевич. — По глупости ушёл. Теперь не поправишь. Кровь в голову бросилась, — разволновался Арсеньев, — плюнул я тогда и сгоряча заявление подал… А тут ещё Преферансова в коридоре встретил. Он руки не подал, а как-то бочком подошёл. «Товарищ Арсеньев, — говорит, — ваши ледовые рекомендации кажутся мне порядочной чепухой. Сомневаюсь, стоит ли на самолёт деньги тратить. Навертели дел, а сами в кусты! Как теперь будет с аэрофотосъемочкой?» Так и сказал — «с аэрофотосъемочкой».

В комнату, шлёпая мягкими туфлями, вошла Ефросинья Петровна. Она принесла два стакана крепкого чая, сахарницу и нарезанный тонкими ломтиками лимон.

— Хороший народ в обкоме, — сказал Фитилёв, когда шаги Ефросиньи Петровны затихли.

— Да, народ хороший… Ну, а потом я узнал, что Квашнин спрашивал про меня у начальника пароходства. «Напрасно отпустили Арсеньева, — сказал он, — потеряли хорошего капитана». Квашнин — настоящий человек. А вот Подсебякин… Где уж, как не на бюро обкома, коммунист должен говорить только правду!

— Так, — согласился Фитилёв, отхлебнув чаю.

— А вот когда Подсебякина спросили: «Что за женщина Мамашкина?» — он ответил: «Хорошая женщина. В производственном отношении есть некоторые промахи, зато морально безупречна».

— А что ты на это?

— Промолчал.

— Почему? — прикрикнул Фитилёв.

— Такой уж у меня характер: не люблю ябедничать.

Фитилёв неожиданно спросил:

— Ты читал, Серёга, французского писателя Виктора Гюго?

Арсеньев с любопытством посмотрел на него.

Фитилёв усмехнулся.

— Так вот, у него в одном романе описаны компрачикосы. Я к чему это говорю. Вот Подсебякин такой компрачикос — души человеческие калечит. Так надо не молчать, а тревогу бить! Ты всегда был твёрдым, Серёга. Ну как ты мог заявление об отставке подать! Все надо теперь сначала. Что ж, потерпим. Пройдёт время — все образуется. «Год — не неделя, покров — не теперя, до петрова дня — не два дня», — пошутил Фитилёв.

Арсеньев подумал, что из-за всей этой истории он забыл даже о своих льдах. Да, он за бортом, барахтается сейчас в мутной водице клеветы, а корабль ушёл, скрылся за горизонтом. «Что моя твёрдость, — растерянно думал Арсеньев, — кому она нужна?» В эти тяжёлые дни он не хотел никого видеть, прятался от людей. Почему это так, он и сам не знал. Может быть, это был стыд, необходимость что-то объяснять? Первый раз он свои дела скрывал от Наташи. Почему? Она могла не поверить ему? Или боялся её беспокоить? Так ли? По правде сказать, Арсеньев не чувствовал особого облегчения и здесь, дома. Мозг лихорадило, тупая боль разламывала голову.

Арсеньев много лет был связан с морем и кораблями — в этом была его жизнь. Переключиться на что-нибудь иное было не так просто.

Как только Фитилёв замолкал, в сознании Арсеньева снова крупным планом наплывало море… Арсеньев увидел себя в капитанской каюте. Судно стоит на рейде, до отхода остались считанные минуты. Но якорь пока ещё крепко держит. Когда придёт на борт лоцман, заработает брашпиль, якорь оторвётся от земли. Звенья чугунной цепи будут клацать, неторопливо один за другим скрываясь внизу, под палубой.

Мысли путались, разрывались… Вот видятся ему на штурманском столе карты с карандашными курсами, прорезающими моря и океаны. Впереди много опасностей, тяжёлых недель плавания.

Как-то в детстве отец прислал ему настоящую морскую карту Студёного моря — радости тогда не было границ. Серёжа выучил на карте все, вплоть до маленьких мысов и камней.

«А когда возвращается из рейса „Воронеж“? — внезапно пришло в голову. — Это очень важно». Арсеньев стал прикидывать: «Так когда же вернётся? Расстояние туда-обратно надо разделить на мили, проходимые кораблём в сутки, прибавить стоянки в порту под выгрузкой и погрузкой».

Арсеньев очнулся. Какие-то звуки с улицы заставили его прислушаться. Равномерное звонкое постукивание, гулкий раскат колёс. Стряхнув оцепенение, он поднялся и подошёл к окошку. Лошадь рысцой тащила высокую немецкую телегу по сглаженным временем булыжникам. На телеге тускло горел фонарь. В тёмных вершинах деревьев по-прежнему отсвечивал красным светом маяк. Лошадь, телега, тусклый фонарь… Почему-то все это показалось Арсеньеву чужим, ненужным. Даже отблески маячного огня какие-то назойливые…

— Уйти с корабля на берег — это не пересесть с одного стола за другой, — задумчиво сказал он тестю. — Ломается все… Море стало жизнью.

Через две недели, нет, через три недели, «Воронеж» придёт в свой порт, и тогда, тогда о нем обязательно вспомнят. Круглолицый механик в очках, никогда не унывающий председатель судового комитета Котов, седоусый боцман — парторг, повар, веснушчатый практикант, вечно перепачканный в краске, матросы, электрики… Перед ним стали вереницей товарищи. Сергей Алексеевич крепко на них надеялся, но даже себе не хотел в этом признаться. На корабле один человек ничего не значит, но все вместе — большая сила. Попадёт другой раз корабль в переделку, думаешь, и выхода нет, а дружный коллектив всегда из беды выручит.

Арсеньев вспомнил зимний промысел, поломку руля. «А если товарищ в беде? Обязательно помогут. А что, если забыли? Мало ведь вместе были, всего один рейс. Вот если бы „Холмогорск“!..»

— Но где твои друзья? — спросил водолаз. — Они должны были объяснить, что происшествие с тобой — случайность,

Арсеньев грустно улыбнулся.

— Что ж, говорят, молчание тоже немалый талант, — с раздражением буркнул Фитилёв, — Ты им овладел в совершенстве.

— Я молчал потому, что боялся — в рожу ему надаю, — с обидой выговорил Арсеньев. — Руки чесались с подлецам расправиться!

— Ну, ну, так уж и драться! Одно понятно: Подсебякин — личность дрянная. У честных людей бывают слабости, но подлецы с виду всегда безупречны.

Фитилёв попыхтел потухшей трубкой

— Что ж, как говорится. «Счастью не верь, а беды не пугайся. Беда вымучит, беда и выучит» Подождём движения вод. Я помогу тебе. Кстати, у нас, стариков, дружба ценится, видать, дороже… Скажи, хочешь работать по судоподъёму? Ты хороший водолаз, сам тебя учил, знаю. И расчёты осилишь. Англичане говорят: «После падения с лошади лучше всего встать и немедленно снова сесть в седло». Умно! Понял?

— Ещё как! Постой, постой, поднимать затонувшие суда — это интересно!

— Одно помни, больше так не ошибайся. Твоё военное звание — старший лейтенант?

— Так точно, товарищ капитан-лейтенант!

— Ну, а студеноморские льды, товарищ старший лейтенант?

— И со льдами расправимся!

— Вот это люблю! Не сдавай позиций. А то некоторые, осердясь на вшей, да и шубу в печь!

Арсеньев первый раз за весь вечер рассмеялся.

— Спасибо, Василий Фёдорович, батя…

— Полно, полно!

Мужчины обнялись и расцеловались.

— Вот уж не ждала от вас нежностей! — удивилась неожиданно вошедшая в кабинет Ефросинья Петровна. — Целуются, словно барышни. И пить ничего такого не пили… Идите в столовую, Наташенька беспокоится.

— Ладно, старуха, не твоё дело. Бывает, и без водки поцеловаться можно. Спокойной ночи, Серёга. Иди, иди.

Он ласково выпроводил из дверей Арсеньева и долго сидел, попыхивая трубкой.