Новый год - новые тревоги
Уже в середине декабря наши комсомольцы взялись за сооружение елки.
Но самый большой подарок был приготовлен нашему экипажу Москвой: 18 декабря мы получили молнию из Главсевморпути:
«30 декабря Политуправление будет проводить радиоперекличку членов семьи вашего экипажа с вами. Порядок переклички: ваши родственники будут говорить через станцию имени Коминтерна. Вы будете отвечать телеграфом через Диксон. Сообщите время наилучшего прохождения волн радиостанции имени Коминтерна, а также уверенной связи „Седова“ с Диксоном. Срочно радируйте, кого персонально из родственников, просит вызвать каждый член экипажа».
Мы не заставили ждать себя с ответом. Список приглашаемых к микрофону в тот же день был отправлен в эфир.
Все ходили радостно взволнованные, и только Буйницкий грустил: его родные жили в далекой Чите, и вряд ли можно было рассчитывать на то, что они успеют приехать в Москву к назначенному сроку.
От наших родных сыпались телеграммы:
«Выезжаем в Москву разговаривать с тобой...» «Еду в Москву, слушай меня тридцатого по радио...» «Вызывают Москву для радиоразговора с тобой...»
В Москву ехали отовсюду - из Архангельска, из Мурманска, из Одессы, из Ленинграда. Лишь из Читы никаких телеграмм не было.
В кают-компании и в кубрике только и разговаривали, что о предстоящей перекличке. Другие темы отошли на второй план.
- Нет, ты только подумай, - проникновенно говорил Алферов, ~ подойдут к микрофону моя супруга и дети, и весь мир их будет слушать. Весь мир, а?..
И он осведомлялся:
- Вы, капитан, человек бывалый, в разных морях плавали. Как там, на Цейлоне или на Филиппинах, хорошо слышно наш «Коминтерн»?
Я отвечал утвердительно, и лицо механика расплывалось в счастливой улыбке.
В последний числах декабря у механиков было особенно много работы: предохраняя от ржавчины подшипники, они «вручную» проворачивали гребной вал машины. Для этой цели служит небольшая ручная машинка с целой системой зубчатых колес. Крутить ручку машинки не так уж трудно. Раздражает и утомляет медлительность самою процесса: за день упорного труда удается повернуть вал всего на четверть оборота.
Было много работы и у остальных членов экипажа. Буторин и Гаманков в третий раз принялись плести трос для глубоководных измерений, - уже два раза сработанный ими линь обрывался и тонул на дне океана. Буйницкий обрабатывал магнитные наблюдения и спал не больше четырех часов в сутки. Андрей Георгиевич со своими помощниками брал одну гидрологическую станцию за другой. Мегер хлопотал в камбузе, готовясь к новогоднему банкету.
Одним словом, все мы были заняты, что называется, по горло. И все-таки на этот раз нам казалось, что время тянется очень медленно.
Наконец долгожданное 30 декабря наступило. За полчаса до начала радиоразговора все, против обыкновения, разошлись, по своим каютам, На этот раз каждый решил послушать радио в одиночку, - хотелось создать иллюзию интимной беседы с родными и, хотя бы мысленно, побыть наедине с дорогими сердцу людьми.
Я подвинул репродуктор поближе к койке, лег и зажмурил глаза...
В 19 часов 30 минут из громкоговорителя послышалось знакомое обращение диктора: «Внимание, внимание, говорит Москва...» Речь поэта Гусева, теплое выступление Героя Советского Союза Мазурука и вдруг - чей-то взволнованный женский голос:
«Дорогой, родной Костя!..»
Я вздрогнул. Ведь это ко мне, только ко мне одному из миллионов людей, сидящих сейчас у приемников, обращены эти слова! Радио изменило голос, и было очень досадно, что я не сразу узнал его.
Чувствовалось, что Оля долго готовилась к своему выступлению. Ей хотелось как-то ободрить и поддержать меня. И она говорила о том, что я выполняю почетное задание, что она рада успешному ходу наших научных наблюдений, что весь СССР внимательно следит за дрейфом «Седова». Было немного обидно, что она не говорит о себе. И в то же время возникало какое-то хорошее, теплое чувство: вот настоящая дружба, - ведь ей тоже сейчас нелегко, а она находит горячие, убедительные слова, чтобы поддержать и успокоить меня...
Много времени спустя после встречи на материке Оля рассказала мне, что, отойдя от микрофона, она упала на стул и заплакала в три ручья; кто-то второпях сунул ей в рот ложку неразведенных валериановых капель, и она обожглась ими так, что весь вечер кашляла...
Мы оба хохотали над этим происшествием. Но тогда ей и мне было не до смеха.
«До свиданья, дорогой Костя!..» - послышалось из рупора, и голос диктора произнес: «Дмитрий Григорьевич Трофимов! Слушайте, предоставляем слово вашей жене...»
Теперь пришел черед волноваться и переживать нашему парторгу...
Нет, мы очень хорошо сделали, что решили слушать эту радиопередачу порознь. Мы постеснялись бы во всей полноте почувствовать это замечательное ощущение близости с родными, которых мы не видели так долго.
А диктор все объявляет и объявляет:
«У аппарата Софья Григорьевна, мать старшего помощника капитана товарища Ефремова».
Я слышу из-за тонкой перегородки немного смущенное покашливание Андрея Георгиевича, и он негромко говорит мне:
- Она из Ростова приехала...
А из репродуктора доносится ласковый, немного надтреснутый голос:
«Это я, Андрюша... С тобой говорит твоя мама... Ну, как ты живешь?.. У вас, верно, очень холодно?..»
На корабле старшего помощника не называют Андрюшей. Это имя звучит необычно в применении к бородатому моряку. Но ведь для наших матерей мы всегда остаемся детьми.
Передача движется к концу. Выступили уже все, кроме родных Буйницкого. Значит, они не успели приехать в Москву. Ведь Чита так далеко... И все-таки очень жаль, что наш Виктор лишен такой большой радости.
Я встаю с койки, чтобы пойти к Буйницкому и ободрить его. В это время диктор неожиданно произносит:
«Виктор Харлампиевич! Ваша мать и сестра не смогли приехать в Москву...»
В голове мелькнуло:
«Хорошо, что об этом напоминают, По крайней мере, человек будет знать: о нем не забыли...»
Но диктор продолжает:
«...поэтому они будут говорить с вами из Читы. Внимание! Включаем Читу...»
Вот это действительно здорово!
А из репродуктора уже доносилось шипение, потрескивание. Скоро сквозь эту смесь звуков, засоривших эфир, донесся чей-то низкий, немного приглушенный, но четкий голос:
«Алло, алло! Говорит Чита... Говорит Чита...»
Радиоволны совершали длинный и трудный путь. Они неслись за десятки тысяч километров, - сначала из Читы в Москву, а затем, усиленные во много крат мощными агрегатами радиостанции имени Коминтерна, мчались к нам, в Арктику, на ледокольный пароход «Георгий Седов»:
«Внимание, внимание... Слушайте нас, Виктор Харлампиевич Буйницкий... Сейчас с вами будут говорить ваша мать и ваша сестра...»
И через мгновение до нас донеслись голоса родных Буйницкого. Невзирая на сверхдальнее расстояние, они были слышны прекрасно.
Беседа окончена. Начинается большой праздничный концерт. Но сейчас нам не до него. Все высыпают из своих уединенных помещений, собираются в кают-компании. Идет оживленный обмен впечатлениями, словно каждому из нас удалось побывать на Большой земле и повидаться с родными.
Александр Александрович уже работает ключом, передавая наш ответ на выступления родных. Целая цепь радиостанций настроена на волну «Седова», - через пятнадцать минут нашу радиограмму уже читают вслух дикторы «Коминтерна».
31 декабря на корабле был обычный рабочий день. Команда продолжала все ту же нескончаемую работу, - готовили лотлинь для глубоководных измерений, распуская стальные концы на отдельные проволоки. Буйницкий и Гаманкав несколько часов провозились на льду, измеряя его толщину. Было пасмурно, дул холодный восточный ветер. Лишь не надолго облака разошлись, и Буйницкий определил координаты, - Новый год мы встречали на широте 84°43',8 и долготе 129°11', почти на том же самом месте, на котором мы отмечали годовщину Октябрьской революции.
Это бесконечное топтание на одном месте начинало раздражать. Вот уже несколько месяцев «Георгий Седов» вместе со льдами кружился у 85-й параллели, между 123-м и 132-м меридианами. Решительное и быстрое движение на север, которое так радовало нас в первой декаде ноября, давно уже сменилось вялым и бессистемным шатанием.
Вначале наш корабль, делая зигзаги, спустился к югу, потом его отнесло далеко на юго-восток, далее мы двинулись опять на юг, потом на юго-запад и, наконец, на северо-запад. На карте дрейфа лежали запутанные петли, зигзаги, восьмерки. Если бы все эти кривые можно было выпрямить в одну линию, то оказалось бы, что в ноябре корабль продрейфовал 114 миль, а в декабре 168. Но фактически мы почти не сдвинулись с места.
Единственно, чем мы могли утешаться, было то, что «Фрам» Нансена несколько раз на своем пути описывал такие же причудливые петли, после чего его движение на запад возобновлялось. Утешение, правда, слабое, но что поделаешь...
Все же эти зимние месяцы прошли не зря. Нам удалось собрать для науки много новых данных. За четыре месяца самостоятельного дрейфа после ухода «Ермака», «Садко» и «Малыгина» мы, невзирая на очень трудные условия, успели провести 98 астрономических определений, 17 магнитных и 13 гравитационных наблюдений, 2 суточные магнитные и 10 гидрологических станций. Поэтому мы провожали старый год с приятным чувством исполненного долга.
К полуночи все приготовления к торжеству были закончены. Гетман и Шарыпов бережно внесли в кают-компанию изготовленную ими елку. Это тщедушное создание их творческой фантазии представляло собой сложную комбинацию из палки, прутьев от метелки и клочьев раскрашенной ваты. Елка была убрана цепочками из цветных бумажек, обвешана конфетами, самодельными звездами и бусами из фольги. Тонкие нити стеклянной ваты, довершали роскошный наряд. Когда же радисты включили электрический ток и засветились крохотные лампочки, спрятанные в ветвях, елка предстала перед нами во всем своем великолепии.
Возле елки засуетились кок и дневальный, - они заканчивали последние приготовления к грандиозному банкету, о котором в кубрике говорили уже несколько дней;
Как уже говорилось, капитан «Ермака» подарил нам двух живых свиней. Одну из них мы закололи и съели еще в ноябре. Другая же прожила в твиндеке почти четыре месяца. Под неусыпным надзором Гетмана она выросла; и разжирела.
Эту свинью берегли для праздничного новогоднего ужина. За несколько дней до торжества ее, наконец, закололи, и наш кок получил в свое распоряжение прекрасное свежее мясо. И, надо отдать Мегеру справедливость, он на этот раз не обманул. На столе красовались пирожки, жаркое, различные соусы, - одним словом, было и на что поглядеть и чем закусить.
К полуночи в кают-компании собрались все зимовщики. Александр Александрович торжественно включил репродуктор, и до нас донеслись далекие шумы Красной площади - шорох неторопливых шагов, гудки автомобилей, чьи-то возгласы. Потом в тишине пробило двенадцать ударов, и загремел «Интернационал».
Все встали со своих мест и высоко подняли бокалы за родного и любимого Сталина, за того, с чьим именем связаны все наши победы, все наше счастье...
Грянуло громкое «ура», люди начали поздравлять друг друга с Новым годом. Я схватил заранее приготовленный фотоаппарат, попросил всех застыть в своих позах на несколько мгновений и нацелился объективом. Андрей Георгиевич щелкнул затвором. Мы сомневались, получится ли что-нибудь из этого снимка, но терпеливо выстояли на своих местах целых пятнадцать секунд. Сверх ожиданий, фотография получилась вполне приличной.
Когда фотографирование было закончено, мы отдали дань искусству Павла Мегера.
Слушая веселый новогодний концерт, передававшийся по радио из Москвы, никто из нас не замечал, как летит время. Поэтому я затрудняюсь сейчас с точностью сказать, в котором часу к нам пожаловал дед Мороз с мешком своих подарков. Пожаловал же он очень эффектно. Вначале раздался резкий стук в дверь. Это было неожиданно и таинственно: вот уже полтора года никто не стучался в кают-компанию. Все повернулись лицом к двери. Она приоткрылась, и на пороге появился некто с длинной седой бородой, красным носом и большим мешком за плечами.
Неважно, что борода была склеена из клочьев старой канатной пеньки, а традиционная снежная шуба была заменена собачьей малицей, - все-таки это был первоклассный дед Мороз!
На мгновение в кают-компании воцарилась тишина. Но тут же ее нарушили Джерри и Льдинка, набросившиеся на посетителя с яростным лаем. Не обращая на собак никакого внимания, дед Мороз подошел к елке, снял с плеч мешок, развязал его, засунул внутрь обе руки и неожиданно сказал знакомым голосом:
- Прошу получить подарки...
Только теперь мы заметили, что в кают-компании не хватало Бекасова. Когда же он исчез?
А дед Мороз продолжал бекасовским баритоном:
- Константин Сергеевич, это вам от всех редакций СССР! Он вытащил из мешка гигантский карандаш, напоминавший хорошую дубинку, - недвусмысленный намек на мою усердную литературную деятельность в предпраздничные дни, тяготы которой ложились на плечи радистов: им приходилось сидеть по нескольку часов над передачей объемистых депеш, адресованных редакциям различных газет.
- А это вам, товарищ парторг, лучшее средство против ревматизма,- продолжал дед Мороз, вручая Трофимову пару новеньких шерстяных носков.
- Всеволоду Степановичу - в знак будущего осуществления мечты... - Проворная рука деда Мороза извлекла из мешка модель самолета и передала ее Алферову, - наш третий механик как-то обмолвился, что ему хочется стать пилотом.
Никого не обделил догадливый дед Мороз, - каждому был подготовлен подарок. Потом он снял бороду, сбросил малицу и, превратившись в Бекасова, уселся рядом с нами пировать.
Впрочем, ему и Полянскому в эту ночь то и дело приходилось вставать из-за стола и поочередно уходить в радиорубку, - из эфира на «Седова» сыпался целый дождь новогодних приветствий. Нас тепло поздравляли шахтеры Донбасса, студенты Гидрографического института, группа депутатов Верховного Совета Казахской ССР, команда парохода «Русанов», коллектив бухты Тихой, моряки Северного флота и многие другие организации. В коллективной телеграмме от наших родных, которые все еще находились в Москве, мы читали:
«Вечером мы приглашены на новогодний бал во Дворец культуры завода имени Сталина, где встретимся с лучшими стахановцами и ударниками столицы. За эти дни мы посетили музей Ленина, побывали на выставке „Дрейфующая станция „Северный полюс““, в Политехническом музее, в Музее изобразительных искусств. Осмотрели метро. Были в Большом и Камерном театрах. 1-го числа разъедемся по домам. Горячо поздравляем вас всех с Новым годом. От души желаем выполнить почетную задачу, возложенную на ваш замечательный коллектив».
Во втором часу ночи на «Седове» начался вечер самодеятельности. Наши танцоры и музыканты во всем блеске продемонстрировали свои таланты. Готовясь к исполнению своей традиционной лезгинки, доктор обмотал голову простыней, наподобие восточной чалмы, и вооружился двумя ножами, аккуратно обернутыми в серебряную фольгу от шоколада. Под дружные аплодисменты и крики «асса» он, как прирожденный горец, плавными кругами понесся по тесной кают-компании.
Его сменили Алферов и Шарыпов, исполнившие под аккомпанемент гитары, на которой играл Токарев, русский танец. Наконец пришел черед Ивана Гетмана, который решил продемонстрировать свои атлетические способности. Он приволок из кочегарки тяжелый колосник и начал играть им, как заправский чемпион по поднятию тяжестей. Надуваясь и пыхтя, наш кочегар то бросал тяжелый колосник вверх, силясь удержать его на вытянутых руках, то медленно выжимал его, демонстрируя мощность и прочность своих бицепсов.
Когда концертная программа была исчерпана, на середину стола вытащили патефон, и он безотказно развлекал нас до самого утра.
* * *
Новогодняя ночь, проведенная так празднично и весело, памятна еще одним обстоятельством: в эти часы барометр показал максимальное давление за все время дрейфа - 791,3 миллиметра. Мы находились в самом центре антициклона, и ветры нас не тревожили.
После длительных и энергичных ледовых сжатий такая передышка была очень кстати, и вахтенные каждый вечер с нескрываемой радостью вписывали в черновой вахтенный журнал одну и ту же короткую фразу:
«Подвижек не наблюдалось...»
Так прошло пять дней. Но никакая идиллия не бывает вечной, и вскоре усилившиеся ветры снова привели льды в движение.
Уже к концу дня 5 января возникли некоторые неприятности, заставившие нас возобновить самое бдительное наблюдение за ледовой обстановкой.
Это был лунный ветреный день. Шестибалльный норд-ост вздымал снег, застилая им линию горизонта. Термометр показывал минус 30 градусов. Невзирая на холод и ветер, Андрей Георгиевич со своими помощниками с утра возился в гидрологическом домике - брал глубоководную станцию №8.
В 16 часов раздался, треск, и в 20 метрах от носа корабля лед лопнул; образовалась бесконечно длинная трещина, уходящая с севера на юг. Трещина начала довольно быстро расходиться и уже через полчаса достигла ширины в 100 сантиметров. При свете луны можно было отчетливо разглядеть этот черный рубец, внезапно перерезавший белую пустыню.
Сама по себе трещина не пугала. За время дрейфа мы достаточно насмотрелись на подобные явления. Гораздо хуже было то, что на сей раз трещина подошла к палаткам с аварийными запасами, - вода чернела в каких-нибудь 8 метрах к востоку от нашего большого парусинового дома.
Были разбужены Гаманков и Шарыпов, которые отдыхали после ночной работы; они отправились, к палаткам проверить состояние льда.
К 20 часам посланные вернулись и сообщили, что пока все обстоит вполне нормально: под палатками лед держится крепко, в трещине сразу образуется молодой лед. Можно было предполагать, что тридцатиградусный мороз довольно быстро заштопает образовавшуюся прореху. Все же я дал распоряжение вахтенным усилить наблюдение: трещина, очевидно, возникла неспроста.
Ночь прошла относительно спокойно. Мороз крепчал. Ртутные измерительные приборы уже вышли из строя. Теперь мы измеряли температуру лишь спиртовыми термометрами. Синеватые столбики подкрашенного спирта падали все ниже и ниже.
Было трудно дышать. Густой, холодный воздух раздражал легкие. Беспрерывно потрескивали деревянные части судна, - они лопались от мороза с сухим и резким щелканьем, напоминающим выстрелы.
К четырем часам утра на месте трещины образовалось разводье шириной около 20 метров. От этого разводья отошла на востоко-юго-восток новая трещина.
Утром Гетман попытался сходить к прибору для измерения осадков, но вынужден был вернуться, - путь ему преградило разводье.
В ночь на 7 января (84°40',0 северной широты и 123°36' восточной долготы) параллельно разводью прошла новая трещина. Она также быстро разошлась в полынью шириной в 30-40 метров. Затем параллельно этим двум разрывам лег третий. Порой разводья затягивались молодым льдом, настолько крепким, что он выдерживал тяжесть человека. Но потом поля матерого пака сходились и давили молодой лед или же расходились, и тогда возникали новые трещины.
Вечером 11 января, когда мы находились на 84°37',5 северной широты и 122°45' восточной долготы термометры показали самую низкую температуру из всех, какие мы наблюдали за время дрейфа,- минус 43,5 градуса. Облака пара, клубившиеся надо льдами, рассеялись - трещины замерзли. Но назавтра разводье, образовавшееся 7 января, опять разошлось до 50 метров, и. снова возле корабля поднялась туча густого пара.
Эти подвижки, незначительные по своим размерам, но чреватые весьма серьезными последствиями, продолжались до середины января: Мы все время должны были самым бдительным образом следить за ними: ведь на этот раз трещины проходили очень близко от наших аварийных запасов. Я бы не сказал, что такие наблюдения доставляли много удовольствия,- даже малицы из оленьего меха не спасали от сорокаградусного мороза. Но все эти затруднения были пустяками в сравнении с тем, что предстояло испытать в холодный ветреный день 16 января.
Я уже неоднократно описывал ледовые сжатия. Чтобы не повторяться, на этот раз приведу лишь перечень фактов, взятый из вахтенного журнала:
«16 января. 84°46',3 северной широты, 124°16' восточной долготы.
1 час 15 мин. Началось сжатие молодого льда о разводье слева по носу, образовавшемся вечером 12 января.
1 час 30 мин. Появилась трещина во льду слева по траверзу, уходящая к вест-норд-весту в расстоянии от судна около 200-250 метров, идущая перпендикулярно ранее образовавшемуся разводью, в котором происходит сжатие. Посланы на лед боцман Буторин и матрос Гаманков для осмотра аварийного запаса.
1 час 55 мин. Сжатие прекратилось.
2 часа 30 мин. Люди со льда вернулись и сообщают, что к палаткам пройти, нельзя из-за вновь образовавшейся трещины, которая проходит от палаток в расстоянии 80 метров и идет в направлении приблизительно с западо-северо-запада на восток-юго-восток, соединяясь со старым разводьем, где происходит сжатие, в районе аварийного запаса подвижек льда не замечено.
11 час. 30 мин. Матрос Гаманков и машинист Шарыпов ушли на лед за ведром для собирания осадков.
12 часов. Выстрелами со льда от аварийного запаса дают сигнал о необходимости помощи.
12 час. 10 мин. На лед отправлены кочегар Гетман и механик Алферов.
12 час. 20 мин. Старпом Ефремов, радист Бекасов, машинист Недзвецкий и гидрограф Буйницкий ушли на помощь к аварийному запасу.
12 час. 30 мин. Прибыв к аварийному запасу, обнаружили, что при сжатии лед нашел на палатку с продуктами и снаряжением. Палатку разорвало. Часть ящиков придавило льдом.
Посланные ранее Гаманков и Шарыпов успели снять палатку и часть запасов, которым непосредственно угрожал лед, отнесли дальше. Прибывшие убирают от надвигающегося льда остальной запас.
12 час. 50 мин. Прибыла на помощь остальная часть экипажа. На судне остались капитан, старший радист и врач.
При осмотре состояния горючего замечено, что лед подошел к бочкам и начинает тороситься на них. Начали откатывать бочки; с горючим от наступающего ледового вала. Разбиваем лед пешнями, кирками и освобождаем бочки.
13 час. 30 мин. Аварийный запас из палатки убран.
14 часов. Под тяжестью тороса треснула и начала опускаться кромка льда, на которой осталось пять бочек горючего...
Сжатие временами прекращается, временами усиливается до того, что работу приходится прерывать, так как льдины до 80 сантиметров толщиной обрушиваются и работа у тороса большого размера опасна для жизни людей.
15 часов. Извлечены из-под льда еще две бочки. Оставшиеся три бочки горючего достать не представляется возможным, так как они вместе с льдиной, погрузившейся в воду, находятся на две трети в воде. Усилившееся торошение представляет слишком большую опасность для работы в торосящемся льду; крупный лед заваливает бочки, и их вынуждены оставить до прекращения сжатия.
Поставлена веха у места оставшихся бочек. Торос достигает высоты 3 метров.
Начали отвозить в более безопасное место аварийный запас продовольствия и снаряжения на расстояние 40 метров от тороса.
15 час. 35 мин. Запас перевезен и покрыт брезентом.
При сжатом раздавило ящик о инструментом, примусами, керосинкой и проч. Частично сломан инструмент, о чем составлен акт. Сжатие прекратилось. Команда отпущена обедать.
С 16 часов - временами сжатие льда по носу судна в расстоянии 10-15 метров.
18 часов. Команда снова отправлена на лед на авральную работу с аварийным запасом. Бочки с. горючим отвезены на расстояние около 50 метров. Оставшиеся под торосом три бочки достать нельзя, так как на льду, где они находятся, выступила вода. Установив вторую веху на торосе, оставили бочки до замерзания воды.
20 час. 30 мин. Работы закончены. Образовались новые трещины на северо-востоке от судна.
Дует юго-западный ветер силой 5 баллов. Температура минус 24 градуса...»
Люди очень устали в этот день. Они рисковали многим. Не будет преувеличением сказать, что в беспощадной схватке с наступающим ледяным валом им не раз приходилось ставить на карту свою жизнь.
Но когда наутро я созвал людей и сказал, что погребенные под торосом бочки с горючим должны быть спасены, ни один не возразил и не попросил освободить от участия в аврале.
Сжатия происходили почти беспрерывно. С глухим стоном и ворчанием льды упорно перемалывали в пыль площадку, на которой находились наши запасы. К утру 17 января ледяной вал подобрался на 17 метров к. новому складу продуктов. Затем он продвинулся еще на 7 метров. Пришлось всю работу начать сначала. Теперь аварийные запасы перетаскивали на середину соседнего поля - за 60 метров от вала.
Попытки добыть бочки с горючим из-под тороса, продолжавшиеся несколько часов, и на этот раз успехом не увенчались. Гигантский торос все еще не успокоился. Он трясся и шевелился, словно во время землетрясения. Вехи, поставленные накануне, были сломаны и завалены льдом. Сам торос беспрерывно менял форму. Из-под льдин сочилась вода. Даже подступиться к торосу было рискованно.
Все же эти три бочки с горючим надо было достать. Ведь они составляли десятую часть всех наших запасов. Мы берегли каждую каплю горючего. Легко ли было примириться с потерей такого богатства? И 18 января с раннего утра работы были возобновлены.
На этот раз наступление на торос было организовано планомерно. Мы решили снять его. Заготовили факелы, наточили пешни, сделали длинные металлические щупы, для того чтобы под водой нащупать бочки.
Опыт снятия торосов был: во время строительства аэродромов мы управились не с одной ледяной горой. Поэтому, невзирая на тридцатиградусный мороз и ветер, дело двигалось довольно быстро. К 18 часам утра торос был разобран на площади в 50-70 метров. Но лишь к 17 часам следующего дня поиски бочек увенчались успехом. Оказывается, они лежали в двухметровом углублении на краю льдины, которая накренилась и опустилась под тяжестью тороса. Немного промедления - и наше горючее ушло бы под лед, откуда вернуть его было бы уже невозможно. Но наши зимовщики задержали бочки длинными железными щупами, растолкали их, и они тяжело всплыли на поверхность под восторженные крики озябших и промокших людей.
Вернувшись на корабль, Андрей Георгиевич аккуратно записал в вахтенном журнале:
«19 января 1939 г. 17 час. 45 мин. 85°00',0 северной широты, 126° 17' восточной долготы. Все оставшиеся бочки - одна с керосином, одна с бензином, одна с нефтью - извлечены и уложены вместе со всем прочим аварийным запасом горючего... При их осмотре обнаружены совсем незначительные повреждения тары. Температура минус 35 градусов».
Во второй раз пересекали мы заветную 85-ю параллель!
Все радовались этому событию. Но всеобщее торжества было омрачено одним весьма серьезным обстоятельством: бодрившийся все эти дни Андрей Георгиевич теперь, когда аврал закончился, как-то сразу сдал и осунулся. Трудный аврал доконал его здоровье, подорванное тревогами беспокойной зимней ночи.
Доктор внимательно освидетельствовал Андрея Георгиевича и принес рапорт:
«Учитывая пониженную работоспособность, связанную с неврастенией, неврозом сердца и общим состоянием, старший штурман Ефремов А. Г. нуждается в освобождении от физических работ и уменьшении нагрузки до четырех часов в сутки в течение двух недель. Считаю необходимым амбулаторное лечение до предоставления санаторного...»
Через час в кают-компании был вывешен приказ № 3, которым Андрей Георгиевич был освобожден от всех видов физического труда, а также от несения вахт и дневальства. Сделать это было не так уж трудно, - каждый с охотой брался заменить больного товарища. Сложнее обстояло дело с амбулаторным лечением. Запасы лечебных препаратов у доктора были небогаты, да и сама амбулатория - она же каюта врача - могла называться лечебным учреждением только условно.
Тем не менее, Александр Петрович Соболевский раздобыл в своей аптечке какие-то порошки и капли. Зная, что старпом не любит лечиться, доктор ухаживал за ним, как за маленьким ребенком. Чтобы нерадивый больной не сплавил лекарства в помойное ведро, он каждый вечер после ужина вызывал его к себе, и Андрей Георгиевич должен был глотать порошки под бдительным взором врача.
Старший помощник чувствовал себя как-то неловко и непривычно в положении больного. Конфузясь, он все время пытался доказывать, что у него ничего не болит, и мне то и дело приходилось ловить его за недозволенными занятиями. Я останавливал нарушителя приказа и категорически требовал подчиняться судовой дисциплине.
* * *
Льды все еще не успокаивались. Морозы не ослабевали. Все же мы старались по мере возможности продолжать свою обычную работу. 21 января на 85°06',8 северной широты и 125°31' восточной долготы была проведена очередная гидрологическая станция. За 8 часов упорной, трудной работы было взято 16 проб воды с глубин до 2000 метров.
На другой день, невзирая на тридцатиградусный мороз, Буйницкий и Гаманков отправились на магнитные наблюдения. Им пришлось идти к своему ледяному домику по неспокойным ледяным полям, - уже с полуночи начались подвижки и образовались новые трещины. Но в этот день небо прояснилось, заблистали звезды, и Буйницкому не хотелось упускать благоприятную для наблюдений погоду.
Научные наблюдения
На всякий случай мы установили бдительное наблюдение за льдом. Я приказал механикам приготовить к действию аварийный двигатель и прожектор, чтобы в случае необходимости осветить лед и указать дорогу Буйницкому и Гаманкову. Эта предосторожность оказалась нелишней.
В самый разгар работы, когда Буйницкий занимался очередными вычислениями, он вдруг услышал грохот, напоминающий выстрел из пушки. Как потом рассказывал нам магнитолог, ему показалось, что это рушится крыша ледяного домика, и он инстинктивно поднял руки. Но кровля была цела. Убедившись, что магнитометру непосредственная опасность не угрожает, Буйницкий выскочил из домика. Рядом, буквально в нескольких шагах, зияла свежая трещина больших размеров.
Таких трещин было несколько. Они отрезали от «Седова» ледяную площадку, на которой стоял домик, и теперь с палубы корабля было отчетливо видно, как движутся потревоженные льды. Была отдана команда:
- Вернуть людей! Включить прожектор!
Вахтенный схватил стоявший на палубе фонарь «летучая мышь» и начал размахивать им, подавая сигналы Буйницкому и Гаманкову. Шарыпов и Недзвецкий быстро запустили крохотный «Червоный двигун», и он бойко застучал, выпуская клубы дыма. Запела динамомашина. Длинный голубой луч прожектора лег на лед. Метнувшись сначала вправо, потом влево, луч нащупал на белом полотне снега две крохотные черные точки. Они медленно двигались к кораблю, то останавливаясь, то отступая назад, то вновь направляясь вперед.
Свет прожектора помогал Буйницкому и Гаманкову выбирать дорогу среди трещин и разводьев. Он был тем более, кстати, что сильный порыв ветра погасил ручной фонарь, который нес Буйницкий. Большая часть пути была уже пройдена, когда наши товарищи встретили неожиданное препятствие.
Перед ними лежала широкая трещина, заполненная мелкобитыми ледяными осколками, лишь слегка схваченными морозом. Надежные переправы поблизости отсутствовали. Сзади трещали и лопались льды.
Надо было идти на риск.
Гаманков первым ступил на зыбкую пленку, которой была затянута океанская бездна. Ему удалось быстро перебежать к противоположной кромке разводья, прежде чем осколки льда разошлись.
Буйницкому повезло меньше. Он был тяжело нагружен, - на плечах у него висели два ящика с сухими элементами и карабин. В одной руке Буйницкий держал потухший фонарь, а в другой хронометр. Он избегал резких движений, чтобы не встряхнуть этот нежный прибор.
Вступив на шаткий осколок льда, магнитолог почувствовал, что лед уходит куда-то вглубь и под ногами выступает вода. Отбросив в сторону фонарь, Буйницкий лег на шугу всем телом, чтобы уменьшить давление. Держа на вытянутой руке драгоценный хронометр, Виктор Харлампиевич другой рукой ухватился за край льдины и задержался. Подоспевший на помощь Гаманков принял от Буйницкого хронометр и начал вытаскивать на крепкий лед и его самого.
Мы с волнением следили за обоими. События развернулись так неожиданно и быстро, что мы при всем желании не успели бы вовремя добраться до злополучной трещины.
К счастью, все кончилось хорошо. Гаманков помог Буйницкому выбраться из западни, и через полчаса оба уже были на корабле. Они старались бодриться и подшучивать друг над другом, но по их лицам было видно, что это происшествие стоило им большой затраты нервов.
В хлопотах мы и не заметили, как наступила значительная для нас дата - 23 января: исполнилось 15 месяцев дрейфа «Седова». В этот день мы находились уже на 85° 11',6 северной широты и 124°05' восточной долготы, - все быстрее и быстрее льды увлекали нас на запад. Юбилейная дата была ознаменована на корабле... лишь очередной баней для экипажа, - люди получили долгожданный выходной день.
Далеко за полночь я открыл свой дневник. Уже много дней притронуться к нему не удавалось, - беспрерывные авралы и тревоги. Но на этот раз я решительно придвинул к себе потрепанную тетрадь, собрал разбросанные всюду листки с различными подсчетами и начал писать.
Вот что записано в дневнике под рубрикой 24 января 1939 года:
«Уже девятый день на горизонте в полдень появляется узкая, бледная полоска дневного света. Это лучи пока еще далекого солнца, которые заглядывают к нам за 85-ю параллель, отражаясь от верхних слоев атмосферы. В первой половине марта, прорвавшись сквозь тьму, они победят, наконец, полярную ночь и засверкают тысячами бриллиантов на белоснежной поверхности ледяной пустыни.
Появление солнца будет не только традиционным арктическим праздником, но и днем итогов нашей второй зимовки. Заканчивается вторая зимовка! Как легко написать эти три слова и как трудно выразить то огромное содержание, которое в них кроется!..
Исполнилось ровно 15 месяцев с того дня, как мы начали дрейфовать. А если прибавить к этому месяцы экспедиционного плавания, то выйдет, что мы уже полтора года скитаемся вдали от родины. Полтора года!.. Но мне кажется, что каждый из нас стал за это время лет на десять старше. Сколько испытаний выдержано, сколько опыта приобретено! И, пожалуй, наиболее ценный опыт - это практика наших научных наблюдений, борьбы со льдами в условиях арктических ночей.
Во-первых, на зимние месяцы выпадают наиболее интенсивные подвижки льда. Летом мы отдыхали от них. Теперь же льды тревожат нас почти ежедневно и ежечасно. Начиная с 15 сентября, мы насчитали уже 63 дня, когда льды торосились в самой непосредственной близости от судна. А ведь в темноте и на морозе, да еще в пургу, предохранять судно от опасностей, связанных с подвижками льда, значительно труднее, чем днем! Не легче следить в полярную ночь и за состоянием аварийных запасов, выгруженных на лед.
Во-вторых, темнота, морозы и пурга сильно затрудняют научные наблюдения.
Не далее как сегодня утром мы с Андреем Георгиевичем и Виктором Харлампиевичем подсчитали некоторые итоги своей деятельности и, честно говоря, сами изумились полученным цифрам. Без лишней скромности можно сказать, что за эту зиму, столь обильную тревогами, мы сделали максимум возможного.
Уже теперь мы имеем свое документально обоснованное суждение по целому ряду вопросов арктической науки. И на первое место среди научных проблем, освещенных нашим опытом во время второй зимовки, следует поставить наблюдения за дрейфом самого судна. Именно теперь, когда мы дрейфуем в высоких широтах, далеко от берегов земли, нам удается с исчерпывающей полнотой изучать зависимость движения льдов от ветра. Эту зависимость нетрудно проанализировать, сличая трассу дрейфа, проложенную на карте, с таблицей направлений и скоростей ветров. Ведь мы ухитрились, невзирая ни на какие трудности, производить астрономические наблюдения в среднем через каждые 4,5 мили дрейфа (а по времени через каждые 24,7 часа); направление же и скорость ветра измерялись 12 раз в сутки. Поэтому гари анализе собранных нами данных исключена возможность грубых ошибок.
Наши наблюдения уже достаточно ясно показали, что предполагавшееся в Арктическом бассейне течение, идущее с востока на запад, по крайней мере, в нашем районе, должно быть исключено как основной фактор, влияющий на дрейф льдов.
Если такое течение и существует, то оно настолько слабо выражено, что принимать его в расчет как серьезную величину не приходится. Только один раз за все время нам удалось наблюдать при северо-западном ветре силою в 1 балл поступательное движение льдов в противоположном ветру направлении на 0,4 мили за сутки.
Такое движение льда можно было бы истолковать как действие течения. Но где гарантия, что в этот раз (к тому же единственный за все время!) льды двигались против ветра благодаря течению, а не потому, что где-то южнее на бесконечные ледовые просторы действовал сильный ветер, дующий с юго-востока?
Ветер, и только ветер, решает проблему движения льдов в районе нашего дрейфа! Это подтверждается самым придирчивым и критическим изучением и сравнением составленных нами таблиц астрономических наблюдений и наблюдений за движением воздушных масс.
Отсюда вывод: пока наш дрейф будет протекать восточнее долготы 90°, то есть в районе, почти свободном от действия предполагаемого течения, пределов для продвижения „Седова“ на север быть не может. И если комбинация ветров окажется благоприятной, то наш корабль может пересечь геометрическую точку, именуемую полюсом.
Но дождемся ли мы такой благоприятной комбинации? Эта зима какая-то странная, крайне неустойчивая. Ветер часто и резко меняет направление. Иной раз дважды за один день он обходит весь горизонт. Вот почему мы так медленно движемся вперед, хотя со времени прощания с „Ермаком“ успели пройти 567 миль. Двигайся мы по прямой линии на север, как в начале ноября, - давно бы уже прошли полюс,
Крайне неустойчивая температура воздуха. Термометр отмечает резкие скачки.
Иногда в течение одних лишь суток температура меняется на двадцать с лишком градусов.
Удивляет крайне незначительное выпадение осадков. Снежный покров в среднем не превышает 20 - 25 сантиметров. Дни с осадками чрезвычайно редки. С конца декабря стоят ясные морозные ночи.
Любопытные результаты дают наблюдения надо льдами. Неустойчивые ветры вызвали многочисленные подвижки, сильно изменившие окружающую обстановку. Торошение часто захватывало не только молодой лед, но и старый, двухметровой толщины.
Увеличение толщины старого льда началось примерно лишь в первой половине декабря. Два с половиной месяца потребовалось для того, чтобы лед, напитавшийся летом пресной водой, промерз насквозь. Только после этого начали нарастать новые слои льда за счет морской воды.
Интересно изменение звуков торошения: чем крепче лед, тем больше сила этих звуков. Заметно отличаются и тоны звуков торошения молодых и старых льдин. При некоторой наблюдательности можно приблизительно определить на слух возраст торосящегося льда.
Большой опыт приобретен нами в организации магнитных, гидрологических и других наблюдений в трудных условиях арктической ночи.
Одним словом, во всех отношениях вторая полярная зима обогатила нас новыми полезными и ценными знаниями. Они дались нам не даром. Цена их дорога. Изрядно поистрепалось здоровье людей, затрачено много сил. Но какая победа дается дешево? Лучше ценою жертв добиться успеха, нежели ценой успеха обеспечить себе тихое и тусклое прозябание...»
Было уже очень поздно, когда я закончил свою запись и закрыл дневник. Корабль спал. Только на палубе слышались мерные шаги вахтенного, бдительно охранявшего покой своих четырнадцати товарищей. Где-то далеко-далеко звенели, сталкиваясь и переворачиваясь, могучие льды.
Мы остаемся на корабле до конца дрейфа
Коротенькая радиограмма напоминала нам, что срок обещанной осенью эвакуации экипажа близок, что очень скоро мы должны будем передать судно смене, которая прилетит на самолетах.
20 января прибыла радиограмма Главсевморпути:
«Сообщите ледовую обстановку, возможность приема самолетов, подготовки аэродрома...»
Вопрос о смене экипажа предрешило памятное совещание на «Ермаке» 28 августа 1938 года. Нашему руководству, да и нам самим казалось, что больше двух зимовок в дрейфе провести физически невозможно. Поэтому, когда Шевелев заявил, что с наступлением светлого времени на самолетах будут присланы новые люди, все приняли это как должное.
Смущало нас только одно обстоятельство: сумеем ли мы силами пятнадцати человек подготовить аэродром? Ведь весной 1938 года над расчисткой посадочных площадок трудились сотни зимовщиков, и все же эту работу удалось выполнить лишь ценой большого напряжения. Но Герой Советского Союза Алексеев, участвовавший в экспедиции на «Ермаке», ободрял нас:
- Ничего, опыт у вас есть. Уварен, что подготовите для нас прекрасный аэродром...
Чем ближе подходило время к весне, тем больше было разговоров о предстоящей воздушной экспедиции.
Вообще-то говоря, мы могли радоваться смене. На редкость тяжелая зима, изобиловавшая сжатиями, авралами, тревогами, оставила глубокий след на каждом из нас. Тоска по родным и близким, по родине, по солнцу и зеленой траве и, наконец, просто по новым, - пусть даже незнакомым, но обязательно новым, - людям снедала каждого из нас.
Ведь это совсем не так просто - провести две долгие полярные зимовки в тесных каютах дрейфующего корабля, каждое утро и каждый вечер встречаться все с теми же людьми, всегда слышать одни и те же голоса, видеть одни и те же лица. Мы безошибочно знали друг друга по походке, по малейшим оттенкам голоса, угадывали настроение каждого. Казалось, все давно уже переговорено, все выведано, и даже говорить-то, собственно, иногда было не о чем. И как ни дружен и ни слажен был наш коллектив, мы скучали по свежему, новому человеку, как иной раз скучаешь по свежей, непрочитанной книге.
Нам предстоял длительный заслуженный отдых. Москва готовила нам теплую встречу.
Я знал, что нам готовят опытную, хорошо подготовленную смену. Не случайно мой учитель, боевой капитан «Красина» - М. П. Белоусов, радировал: «Встретимся на „Седове“».
Видимо, его прочили в капитаны нашего дрейфующего корабля. Очевидно, и весь состав нового экипажа был укомплектован достойными моряками и специалистами. Как же не радоваться прибытию такой смены?
И мы радовались ей. Но где-то в глубине души в то же время возникало другое, несколько ревнивое чувство: как же теперь, когда так много уже пережито и выстрадано, когда большая половина работы проделана, взять и оставить корабль? Ведь с ним связано так много переживаний, ведь каждая миля пройденного пути полита нашим потом, - можно смело сказать, что эти две зимовки составляют целую полосу в жизни каждого из нас, и притом, пожалуй, решающую полосу!
Может быть, заявить протест против смены? Но это выглядело бы как-то нескромно. И к тому же не так просто - безапелляционно и безоговорочно заявить о том, что мы целиком принимаем на себя всю ответственность за окончание дрейфа. Никто не знал, как долго продлятся скитания «Седова» по ледяной пустыне, - ведь теперь корабль был игрушкой ветров.
Нет, надо готовиться к сдаче дел. И я подписал приказ по кораблю:
«Предлагаю старшему помощнику и старшему механику подготовить к сдаче до наступления рассвета каждому по своей части инвентарь, грузы, продовольствие, отчетность и механизмы с таким расчетом, чтобы можно было сдать судно в минимальный срок, оставив смену в курсе всех дел, как в отношении судовой части, так и машинной, учитывая, что на сдачу дел времени будет не более одного часа - время нахождения самолетов на месте зимовки ледокольного парохода „Г. Седов“.»
Мы от всей души желали своей будущей смене успешной работы. Поэтому, используя накопившийся опыт, я посылал по радио один за другим подробные списки необходимого снаряжения, продовольствия, оборудования, которое наша смена должна была захватить с собой на самолетах. Ведь они могли без всякого труда раздобыть в Москве все то, что здесь, в дрейфующих льдах, для нас было совершенно недосягаемым.
Прежде всего, я настоятельно рекомендовал доставить на «Седова» утепленную палатку - вроде той, какая была установлена на дрейфующей станции «Северный полюс». Нашу аварийную палатку, сшитую из простой парусины, ветер продувал насквозь. В случае аварии корабля разместиться в ней было бы трудно. А утепленная палатка, как показал опыт папанинцев, может до известной степени заменить жилой дом на дрейфующем льду.
Чтобы предотвратить неприятные происшествия вроде того, какое нам пришлось пережить 26 сентября, когда мы с трудом откачали воду, проникшую в корпус судна, я посоветовал привезти мотопомпу, способную отливать не менее 50 тонн воды в час.
Кроме того, нашим «сменщикам» следовало захватить запасные части к двигателям, динамомашину, рассчитанную на привод от ветродвигателя, новый радиопередатчик и много других не менее полезных вещей.
В Москву по радио была передана целая серия таких реестров. К участию в их составлении был привлечен и Андрей Георгиевич, и Буйницкий, и доктор, и наши механики, - хотелось составить списки так, чтобы ничего не забыть.
Некоторые списки выглядели весьма аппетитно. Мы включали в них все те предметы, о которых нам в течение двух зим приходилось только мечтать.
- Мясо мороженое - 100 кило, - с чувством читал Андрей Георгиевич, - рыба мороженая - 50 кило, сметана консервированная - 10 кило, изюм - 50 кило, грибы сушеные - 20 кило, лимонный сок натуральный - 10 кило, икра паюсная - 15 кило, дичь мороженая - 20 кило...
Как давно мы не испытывали вкуса этих продуктов!
Потом начиналось составление списков снаряжения. Мы советовали смене захватить с собой 120 пар шерстяных перчаток, 30 пар шерстяных варежек, 15 пар кожаных рукавиц с крагами, 50 пар шубных и 50 пар брезентовых рукавиц,- ведь у нас так сильно мерзли руки в эти зимы, а перчатки рвутся так быстро! В рекомендуемый список были включены и полушубки, и комбинезоны, и рабочие костюмы, и кожаные брюки, и ватные костюмы, покрытые прочным непромокаемым материалом. Зачем нашей смене мокнуть так, как мокли мы?
И уж, конечно, они могли обойтись без «фруктовых», «коньячных» и прочих ламп, - мы посоветовали привезти 5 фонарей «летучая мышь» и 20 стекол к ним, 130 ламповых стекол, горелки, фитили, пять электрических карманных фонарей, 100 кило стеариновых свечей.
Не были забыты и канцелярские принадлежности. Чтобы радистам не пришлось пользоваться этикетками от консервных банок и карандашными огрызками, я советовал доставить на самолете 10 кило писчей бумаги, 20 общих тетрадей в клетку, флакон чернил и 100 карандашей.
Даже наш кок принял участие в составлении заявки. Мегер говорил, что поварам вовсе необязательно возиться каждую декаду с ремонтом посуды, как это приходилось делать нам. Поэтому он представил длинный перечень насущно необходимых для камбуза предметов: три эмалированных чайника, два чайника для заварки чая, двадцать чашек, три ножа для мясорубки, четыре сита, поварская ложка и дуршлаг, нож для резки хлеба. Особенно настаивал кок на присылке соляной кислоты, которая была необходима для лужения медной посуды.
Корабль хотелось сдать в наибольшем порядке, какого только можно было достичь в условиях дрейфа. Андрей Георгиевич и я целыми днями корпели над составлением подробных списков, в которых указывалось, какие предметы снаряжения имеются на корабле, как ими надо пользоваться и где они лежат. Это была своеобразная инвентарная опись, в которой было указано все: начиная с того, где найти секстан или термометры, и кончая списками рыбных консервов и перечислением посуды, уложенной в буфете.
Механики нарезали целые груды аккуратных кусочков фанеры и усердно выводили на них:
«Отработанный пар».
«Свежий пар».
«Пародинамо».
240 таких табличек было вывешено на вентилях, кранах, патрубках, - они должны были помочь новым механикам быстрее разобраться в сложной системе трубопроводов. Словно в каком-нибудь музее, каждый механизм был оснащен целой системой указателей и надписей.
Мы хотели, чтобы новые люди, которые сменят нас на корабле, с первого же дня почувствовали себя на нем, как дома. Поэтому была произведена уборка корабля, и его очистили настолько, насколько это было возможно. Со стен твиндека соскребли иней. На гротмачте установили новую рею для радиоантенны взамен сломанной ветром. Навели порядок в складе горючего: бензин, нефть, керосин перелили в новые, более исправные бочки.
Аварийный запас продовольствия я сократил, - в связи с наступлением светлого времени борьба со льдами облегчалась, и теперь на льду можно было держать меньше продуктов, с расчетом всего на два с половиной месяца, тем более, что во время весенне-летнего таяния они могли испортиться. Мы перевезли часть ящиков и бочек с продовольствием обратно на судно.
Будущей смене было рекомендовано захватить с собой новый аварийный запас, принципиально отличающийся от нашего: по примеру станции «Северный полюс» его следовало составить главным образом из концентратов. Ведь аварийный запас должен быть прежде всего компактным, легким и удобным для переноски.
Занятые этими хлопотами, мы как-то забывали о предстоящей разлуке с кораблем. Но время от времени из эфира приходили вести, заставлявшие нас невольно возвращаться к этой мысли.
В один из февральских дней за завтраком я заметил, что Александр Александрович Полянский чем-то расстроен и обижен. Это было странно, - обычно наш ставший радист выглядел бодрее других и всегда веселил кают-компанию шутками. Теперь же он сидел на своем месте молча, угрюмо потупившись.
- Что случилось, Александр Александрович?
Радист молча покопался в карманах, вытащил какую-то бумажку и протянул мне, коротко отрезав:
- Вот. Новых героев чествуют!..
Это была радиограмма из Воронежа. Адрес начинался обычно: «Арктика, ледокольный пароход „Георгий Седов“». Но дальше шла незнакомая фамилия. Работники одной из воронежских организаций, случайно услыхав о зачислении в состав нового экипажа «Седова» их земляка, почему-то решили, что смена уже произведена, и с восторгом приветствовали его:
«Воронеж гордится своим отважным сыном, героически преодолевающим все препятствия суровой Арктики. На вашем примере будет учиться наша молодежь. Надеемся, что вы достойно завершите дрейф на славном ледокольном пароходе „Георгий Седов“...»
Я невольно улыбнулся, - воронежские товарищи несколько опередили события.
- Что же вы ответили им, Александр Александрович?
- Там на обороте написано, - буркнул радист.
Я перевернул листок. Крупными, четкими буквами была выведена сердитая надпись:
«Телеграмму адресату вручить невозможно тчк Такового пока на Седове нет».
Я прекрасно понимал радиста, - мне тоже становилось немного не по себе, когда я думал о том, что начатое нами дело будут завершать другие. К тому же в последнее время рождались новые, более серьезные опасения: а сумеют ли люди, которым придется принять у нас дела в течение какого-нибудь часа, быстро, на ходу освоить корабль? Сумеют ли они сохранить выработанный нами ценой двухлетнего упорного труда необходимый ритм работы?
Ведь для того чтобы освоиться с новыми, совершенно необычными условиями, потребовалось бы значительное время. А наш корабль в это время должен был, судя по всем расчетам, проникнуть в наиболее высокие широты, - уже в начале февраля мы приблизились к 86-й параллели. Со дня на день корабль должен был переступить черту, проведенную в этих широтах «Фрамом». Здесь надо было провести наиболее интенсивные научные наблюдения. Нам же предстояло как раз в этот период уступить палубу корабля новым, совершенно незнакомым с условиями дрейфа людям.
Эти доводы казались нам более вескими, нежели те чисто личные и, быть может, несколько эгоистические соображения, которые приходили в голову 20 января, когда из Москвы прибыл запрос о подготовке аэродрома к прибытию самолетов. Нет, дрейф отнюдь не наше частное дело. Мы должны поступить так, как это диктуют интересы государства, народного хозяйства и науки. Здесь меньше всего надо считаться с личными соображениями. Если для дела будет полезнее оставить в дрейфе наш коллектив, то мы должны попросту отказаться от смены.
13 февраля после вахты я зашел к нашему парторгу Дмитрию Григорьевичу Трофимову. Худой и бледный, он в последние дни с трудом передвигался, ноги его были поражены ревматизмом. Для того чтобы перешагнуть через порог, он осторожно поднимал обеими руками ногу, переставлял ее, потом проделывал ту же манипуляцию с другой и медленно брел по коридору, шаркая подошвами. Добравшись до машинного отделения, он садился на табурет и начинал работать. Все же никто не слышал от него никаких жалоб.
Я был уверен в поддержке парторга и поэтому откровенно высказал ему все, что думал по поводу предстоящей смены.
Дмитрий Григорьевич внимательно выслушал меня и задумался, глядя куда-то вниз. Потом он сказал:
- Что ж, надо делать, как лучше. Помнишь, как нам Сталин писал, - он уверен, что мы вернемся победителями. Как же мы после этого на полпути оставим корабль? Неудобно получится... Две зимы мы выдержали, выдержим и третью.
Мы решили вызвать поодиночке всех членов экипажа и откровенно, по душам побеседовать с каждым, чтобы узнать, как отнесутся люди к мысли о третьей зимовке. Решили беседы провести в каюте у парторга.
Много месяцев прошло с тех пор, но все еще помнится во всех деталях суровая и строгая обстановка этих бесед. Узкая, длинная каюта. Койка под жестким одеялом. На столике коптящая лампа, накрытая высоким бумажным колпаком.
Люди волнуются. Одни сразу и четко дают на мой вопрос утвердительный ответ. Другие колеблются. Невольно вспоминал разговор, который происходил за полгода до этого, когда «Ермак» уходил на юг, увозя с собою сменившихся людей. Тогда тоже у некоторых были и сомнения и колебания. Они неизбежны: не малое дело - добровольно оставаться на дрейфующем корабле в Центральном Арктическом бассейне. И все-таки большинство членов экипажа дало на наши вопросы четкий и определенный ответ:
- Если это нужно - останемся...
После того как эти беседы закончились, я и Трофимов сообщили в Политуправление Главсевморпути:
«Отмечаем прекрасное моральное состояние всех зимовщиков, отсутствие всяких элементов склоки, недоразумений. Самочувствие и настроение ровное, как и в начале зимовки. В дальнейшем никаких стимулов к неудачному окончанию полярной ночи на „Георгии Седове“ нет. Также отмечаем успешное выполнение всех производственных задач с отличными показателями. Характеризуем экипаж, как дружный, спаянный...»
Александр Александрович в тот же вечер передал наше донесение в эфир. Как реагирует на него Москва? Что ответят нам?
Для себя в глубине души я решил: ни в коем случае не оставлять «Седова». И все-таки как-то рука не поднималась написать домой: «Остаюсь».
Подумал, подумал и отправил такую дипломатическую телеграмму:
«Пришли с самолетом пять стаканов тонкого стекла, - не из чего пить чай...»
Пусть пока дело ограничится намеком, - вдумавшись в телеграмму, Оля поймет, что человек, собирающийся покинуть корабль, такую просьбу не посылал бы. А запасная чайная посуда мне и впрямь была нужна, - пяти стаканов, по моим расчетам, должно было хватить еще на год дрейфа.
* * *
14 февраля радио не принесло никаких новостей. Видимо, наше донесение внимательно изучали, не желая делать поспешных выводов. Предутренняя заря разгоралась все ярче, хотя корабль постепенно уносило дальше и дальше к северу (в этот день мы находились уже на 85°53',1 северной широты и 120°33' восточной долготы), солнце нагоняло корабль.
Надо было всерьез думать о подготовке аэродромов. Наш немногочисленный коллектив должен был много потрудиться, прежде чем нам удалось бы разровнять подходящую полоску среди торосистых льдов. По опыту прошлого года был проведен специальный день подготовки к аэродромным работам, - всем было приказано подшить валенки, отремонтировать ватники, рукавицы, меховые шапки. Потом поздно будет заниматься этим делом. А удобная теплая одежда значительно увеличивает производительность труда.
Корабль на некоторое время превратился в плавучий портняжный цех. Не у всех работа спорилась, но люди орудовали своими нехитрыми инструментами с большим усердием.
На другой день все пятнадцать зимовщиков уже щеголяли в реставрированной одежде и обуви. Теперь следовало заняться подготовкой инвентаря - пешней, ломов, лопат, саней. % Но мирное течение рабочего времени неожиданно нарушилось непрошенным вмешательством льдов: после долгого перерыва они снова зашевелились, и в полдень 15 февраля в кормовой части судна послышались резкие толчки, сопровождавшиеся шумом в продолжение 2-3 секунд.
Механики немедленно пустили в ход наш «Червоный двигун». Вспыхнул электрический свет, и мы внимательно осмотрели корпус судна. Никаких повреждений не было видно.
В час дня Буйницкий определил координаты. Оказалось, что за 17 часов мы продвинулись по прямой к северу всего на 0,4 мили, хотя в это время беспрерывно дул южный ветер силой в 3-4 балла. Что там впереди? Безмерные скопления льда или неведомый остров? Трудно было предположить, что в районе океанских глубин находится земля. И все-таки мысль о возможности неожиданного открытия занимала нас. В вахтенном журнале было отмечено:
«Дрейф на север замедлен неизвестными причинами. Особенно замедлен дрейф на северо-восток, при ветрах юго-западной четверти...»
После обеда произошло событие огромной важности, которое сразу заставило нас забыть о будничных делах дрейфа: мы, наконец, получили ответ на наше донесение.
Это была телеграмма начальника Главсевморпути:
«...Ознакомился с вашей радиограммой от 13 февраля. Чувствую, что седовцы готовы выполнить любое задание партии и правительства. Как полярник, как ваш друг, хочу поставить перед вами задачу - довести исторический дрейф силами вашего коллектива до конца, с непоколебимостью и твердостью подлинных большевиков. Дорогие седовцы, знайте, что за вашей работой, за вашим дрейфом следит весь советский народ, наше правительство, лично товарищи Сталин и Молотов».
Я немедленно созвал весь экипаж в кают-компанию, прочел вслух телеграмму и заключил:
- Пора решать, товарищи, окончательно. Нам оказывают большое доверие. Я бы сказал - исключительное доверие. Уже готовая, полностью укомплектованная экспедиция будет отставлена, если мы с вами проявим необходимую твердость и крепость. Как теперь быть: останавливаться на половине пути, передавать вахту смене и возвращаться на материк пассажирами или же отказаться от этой смены и с честью завершить дрейф? Мы уже беседовали с каждым из вас в отдельности. Неволить никого нельзя. Каждый должен поступить так, как ему это подсказывает совесть. Кто не захочет или не сможет остаться, за тем пришлют самолет. Ваше мнение, товарищи?
В кают-компании на некоторое время воцарилось молчание. В эту минуту каждый решал для себя важнейший вопрос, от которого зависело очень многое в жизни.
Наконец молчание нарушил боцман. Он поднялся со своего места, необычно серьезный и строгий, и в упор спросил меня:
- Константин Сергеевич! Вот вы нас всех спрашивали: как, мол, - останемся или полетим? А сейчас нам надо узнать, как вы сами-то: останетесь или нет?.. Вы - капитан, вам и первое слово...
Я ждал этого вопроса. Четырнадцать пар глаз были устремлены на меня. Стараясь держаться бодрее, я ответил примерно следующее:
- Я, прежде всего коммунист, товарищи. А партия учит своих членов не бояться никаких трудностей и преодолевать их. Если коммунист считает, что трудное, тяжелое дело надо совершить ради общей пользы, он его обязан совершить. Я останусь на корабле. Иначе поступить я не могу...
- Тогда и я остаюсь, - сказал боцман.
И сразу кают-компания загудела. Во всех углах слышался сдержанный разговор: люди советовались друг с другом, перед тем как сказать свое решающее слово. Потом заговорили громко, как-то все сразу, перебивая и опережая друг друга.
Полянский как радист, через руки которого проходила вся переписка с Главным управлением Севморпути, раньше других был в курсе готовившихся событий. Поэтому для него не было неожиданностью наше собрание, и он успел как-то внутренне подготовиться к нему. Зная, как трудно ему мириться с долгой разлукой со своими детьми и женой, я ждал, что он будет и на этот раз колебаться. Но дядя Саша сумел найти в себе достаточно силы, чтобы сказать:
- Чего там? Оставаться - так всем. Коллектив нельзя подводить...
Но часть людей все еще нерешительно отмалчивалась, хотя отовсюду слышались взволнованные голоса:
- Правильно! Всем оставаться!..
- Ставить на голосование!..
- Вместе начинали, вместе и кончим!..
Я остановил волнующихся товарищей:
- Так не годится. Это неправильно будет - силком заставлять людей оставаться. Пусть каждый сам за себя решает. Дело это почетное, и на каждое освободившееся место найдется сто кандидатов с Большой земли, добровольцев... Вот как вы смотрите, товарищ Гетман: хватит у вас сил проработать до конца дрейфа или нет?
Кочегар, подумав, ответил:
- Да что же... Я - как все. Куда мне податься от коллектива? Остаюсь...
Так один за другим все заявили, что они хотят остаться на корабле до конца дрейфа. Последним говорил наш кок. Со своим обычным юмором он заявил:
- Одному лететь в Москву как-то неудобно, - я к такому комфортабельному обслуживанию не привык. Стоит ли за одним поваром самолет присылать? Придется мне еще сварить сотни две борщей в моем холодном камбузе...
Речь кока развеселила людей. Теперь я снова взял слово:
- Итак, товарищи, мы решаем остаться. Большую ответственность мы принимаем на себя, - об этом надо помнить. Две зимовки мы прожили дружно и сплоченно. Кое-чего добились, - сохранили корабль, наладили научные работы. Давайте же и впредь будем работать по-настоящему. Есть предложение послать телеграмму товарищам Сталину и Молотову с просьбой разрешить нам довести дрейф до конца силами нашего коллектива. Это будет нашим лучшим подарком восемнадцатому съезду партии.
Бурными аплодисментами ответил экипаж на это предложение. И через час мы отправили по радио телеграмму:
«Москва, Кремль.
Товарищам Сталину, Молотову. Дорогие Иосиф Виссарионович и Вячеслав Михайлович!
Экипаж ледокольного парохода „Георгий Седов“, дрейфующего во льдах Северного Ледовитого океана, вместе со всем великим народом нашей родины готовится к встрече исторического XVIII съезда любимой партии. Мы решили, что нашим лучшим подарком знаменательному съезду будет наша работа без смены на ледокольном пароходе „Георгий Седов“ до выхода его изо льдов Арктики. Несмотря на то, что партия и правительство готовят нам летную экспедицию и тем самым возможность замены нас новым составом зимовщиков, мы, учитывая большой научный и практический смысл продолжения дрейфа старыми участниками, единодушно готовы остаться на ледокольном пароходе до конца дрейфа.
Заверяем Вас, Центральный Комитет партии, правительство и весь великий народ нашей родины, что мы с честью выполним это взятое нами обязательство и, закончив дрейф, сделаем ценный вклад в советскую науку, покажем образцы, мужества, выдержки и отваги советских патриотов.
Ваше имя, товарищ Сталин, является для нас той путеводной звездой, которая приведет нас на родину победителями.
По поручению экипажа „Георгий Седов“ капитан Бадигин, парторг Трофимов. Борт „Седова“, 75 февраля 1939 года».
Домой я и на этот раз ничего не сообщил. Трудно было подобрать нужные слова. Изорвав в клочки несколько вариантов телеграммы, решил, что будет лучше, если родные узнают о совершившемся факте из газет.
* * *
На корабле царило немного нервное, приподнятое настроение. Все ждали, как встретит Москва рапорт, посланный товарищам Сталину и Молотову. Телеграмма начальника Главсевморпути вселяла уверенность, что наше желание будет удовлетворено. Но в то же время хотелось получить окончательное подтверждение, оставят ли нас на корабле до конца дрейфа.
На другой день после памятного собрания, 16 февраля 1939 года, мы находились на широте 85°54',9 и долготе 120°29'. Теперь вахтенные прокладывали на карте линию дрейфа совсем рядом с трассой «Фрама». Нам оставалось продвинуться к северу всего на полмили, чтобы достичь этой черты. Устойчивые южные ветры, казалось, должны были помочь нам довольно быстро пройти эти полмили. Но теперь льды, как назло, почти не двигались вперед, к полюсу. А как нам хотелось именно теперь, когда коллектив принял решение остаться на корабле до конца дрейфа, порадовать своих соотечественников известием о новом рекорде.
Прошли еще сутки. Наступило 17 февраля, туманный, серый день. Скованные тридцатиградусным морозом льды вели себя очень спокойно. Легкий юго-восточный ветер вылизывал плотные, словно утрамбованные сугробы. Темные тучи лениво ползли на северо-запад, закрывая весь небосвод. Ни одной звезды не было видно. Только слабый, какой-то немощный свет далекой зари едва-едва брезжил на юго-востоке. Определить координаты, не видя небесных светил, было невозможно.
В 8 часов утра я передал вахту Буйницкому и лег спать, распорядившись устроить очередной санитарный день: надо было убрать помещения, проветрить постели, постирать белье. Сам я рассчитывал заняться этими сугубо прозаическими делами после ужина.
Однако обстоятельства сложились несколько иначе, нежели я предполагал.
Около часа дня ко мне в каюту неожиданно вбежал Буйницкий - в длинной меховой малице, которую он не успел даже снять, в заиндевевшей меховой шайке, раскрасневшийся от мороза, восторженный.
- Константин Сергеевич! - воскликнул он. - Поздравляю вас!..
Я уже догадывался, в чем дело, но на всякий случай спросил:
- С чем?
- «Седов» находится на 1,2 мили севернее «Фрама»...
Да, это была чудесная новость. Серенький, будничный день сразу стал праздничным. Но насколько точны определения, полученные Виктором Харлампиевичем? В таком деле нужна самая придирчивая, двойная и тройная проверка.
- Давайте сделаем так, Виктор Харлампиевич, - сказал я, - проверьте координаты по четырем звездам, чтобы не было и тени какой-либо неточности...
- Будет сделано, Константин Сергеевич!
Буйницкий вышел на палубу и начал кропотливо возиться со сложным универсалом Керна. Он прицелился сначала на одну из звезд Большой Медведицы, потом на Поллукса, на звезду Альфу из созвездия Андромеды и, наконец, на Капеллу. Потом он убежал к себе в каюту и занялся вычислениями.
Немного погодя он принес мне листок бумаги, испещренный цифрами, и сказал:
- Ручаюсь за точность до полукабельтова...
Вычисления подтверждали, что «Седов» в 13 часов 24 минуты 17 февраля 1939 года находился точно на 85°56',7 северной широты и 120° 13' восточной долготы. Рекорд «Фрама», поставленный им 15 ноября 1895 года, - 85°55',5 северной широты. Следовательно, с этой минуты первенство в проникновении к высоким широтам перешло к «Седову».
Все будничные дела были отставлены. Услышав долгожданную новость, люди быстро сбежались в кают-компанию. Я сообщил координаты, напомнил историю дрейфа «Фрама», сравнил этот дрейф с нашим, поздравил экипаж с победой и в заключение оказал:
- А теперь, товарищи, прошу с карабинами к государственному флагу. Ознаменуем наш рекорд торжественным салютом...
Несколько минут спустя все пятнадцать зимовщиков собрались на корме. Изношенный, немного полинявший от снежных бурь и штормов, но по-прежнему гордый и величественный стяг СССР дрогнул и пополз вверх. Когда он поднялся и ветер заколыхал его широкое полотнище, я подал сигнал. Раздался дружный залп, эхо которого подхватили льды. Загремело «ура». Потом новый залп огласил ледяную пустыню. Пять раз прогремел в морозном воздухе боевой салют. Облачко сизого порохового дыма окутало кормовой флаг. И, словно откликаясь на наш салют, звездное небо опоясалось трехъярусной зеленоватой лентой полярного сияния...
Государственный флаг СССР
19 февраля из Москвы прибыла коротенькая радиограмма, подписанная руководством Главсевморпути. В ней было сказано:
«Ваша телеграмма, адресованная товарищам Сталину и Молотову, вчера опубликована в „Правде“. Правительство удовлетворило ходатайство об оставлении всего состава экспедиции на борту „Седова“ до окончания ледового дрейфа. Горячо поздравляем с оказанным вам доверием. Твердо уверены, что ваши научные работы будут достойным продолжением работ экспедиции „Северный полюс“. Желаем бодрости, настойчивости и упорства в борьбе с ледовой стихией...»
Как раз в этот день мы отметили годовщину завершения экспедиции «Северный полюс» и слушали радиопередачу из Москвы, посвященную этой дате. У микрофона выступали работники Главсевморпути, летчики, моряки. Каждый из них приветствовал наше решение остаться на «Седове» до конца дрейфа.
Все это ободряло и поддерживало нас. И когда очередное астрономическое определение показало, что мы пересекли 86-ю параллель, на корабле царил всеобщий подъем. Теперь, после некоторой задержки, наше движение на север ускорилось, и каждые сутки мы продвигались вместе со льдами на 0,5-1 милю. Люди сознавали, что именно теперь, когда рекорд «Фрама» побит и мы находимся так близко к полюсу, начинается самый интересный период дрейфа. Никто не жалел о своем согласии остаться на корабле. Никто не оглядывался назад. Все помыслы наши были устремлены в будущее. В его туманной мгле мы силились прочесть, что готовит нам завтрашний день.
Мобилизация резервов
Оставаясь на корабле до конца дрейфа, мы прекрасно учитывали все трудности, которые неизбежно должны были возникнуть в связи с отменой воздушной экспедиции. Теперь уже не приходилось рассчитывать ни на присылку мощной мотопомпы, ни на замену изношенных частей радиостанции, ни на пополнение наших аварийных запасов легкими и удобными для переноски концентратами.
Конечно, по первому нашему требованию Москва выслала бы к нам звено мощных самолетов со всем необходимым. Но ведь такой полет, направленный к высоким широтам, был бы крайне трудным и опасным, тем более что в районе дрейфа «Седова» не прекращались подвижки льда. Зачем же подвергать риску жизнь наших летчиков и прекрасные летательные аппараты, если уже решен основной вопрос - о личном составе корабля? Не проще ли пойти по другому пути - учесть и мобилизовать все резервы снаряжения, продовольствия, оборудования, имеющиеся в нашем распоряжении?
И мы избрали этот второй путь.
Никто не мог бы предсказать, как долго еще «Седов» пробудет во льдах. В распоряжении науки был один фактический пример - дрейф «Фрама». Корабль Нансена пробыл среди льдов около трех лет, его дрейф начался в сентябре 1893 года и закончился в августе 1896 года.
Правда, мы двигались быстрее, чем Нансен и его спутники. Но в то же время «Седов» был унесен ветрами значительно дальше на север, нежели «Фрам». Как раз в эти февральские дни льды, преодолев какое-то загадочное препятствие, мешавшее нам двигаться на север, значительно ускорили свой бег, и теперь мы продвигались к полюсу со скоростью 2-3 миль в сутки, быстро приближаясь к 87-й параллели. Менее 500 километров отделяло нас от полюса.
«Фраму», дрейфовавшему гораздо южнее «Седова», удалось выйти из льдов на меридиане Шпицбергена. Нам же, по всей вероятности, предстояло более далекое путешествие. Можно было ожидать, что «Седов» в какой-то мере повторит путь дрейфующей станции «Северный полюс» и закончит свой дрейф лишь в Гренландском море.
Вот почему мы решили так распределить наши жизненные запасы по времени, чтобы их хватило нам, по крайней мере, еще на 18 месяцев - до осени 1940 года: лучше привезти остаток продовольствия и снаряжения в порт, нежели в самый трудный момент остаться без всяких жизненных запасов.
Конечно, решить такую задачу было нелегко. Но все же она была вполне реальна, - в трюмах «Седова» все еще оставались большие запасы. Надо было лишь тщательно просмотреть их, отобрать то, что уже пришло в негодности; откинуть некоторый процент на порчу и на износ, принять все меры к сбережению остального и ввести самый строгий и жесткий режим расходования продуктов, топлива, снаряжения.
И вот мобилизация резервов началась. Приказом по кораблю было создано несколько комиссий, которым было поручено выполнить большую работу - просмотреть все ящики и бочки, хранящиеся в обмерзших трюмах, проверить продукты, свежесть которых вызывала сомнения, вскрыть все грузы, находившиеся на борту судна, и узнать, что из них может нам пригодиться, проверить наличие белья, спецодежды и меховой одежды, определить с точностью до одного килограмма количество горючего, остающегося в нашем распоряжении, выяснить состояние научного оборудования. Всю эту кропотливую и трудоемкую работу следовало выполнить в декадный срок: уже наступило светлое время, и надо было спешить с организацией летних научных наблюдений и судового ремонта.
За работу принялись четыре комиссии. В первую очередь были проверены запасы горючих материалов.
Мы располагали весьма скромными запасами угля и керосина и поэтому расходовали их крайне скупо. Всеволод Алферов, ведавший на корабле распределением топлива, отвешивал уголь и керосин с большой точностью, сберегая каждый килограмм горючего. У меня до сих пор хранится целая стопа тщательно написанных сводок Алферова, которые он аккуратно вручал мне каждую декаду, - контроль над расходом горючего я оставил за собой. Мы хотели не только обеспечить себя топливом до конца дрейфа, но и сохранить неприкосновенный запас угля и смазочных материалов на случай самостоятельного выхода «Седова» изо льдов. Забегая вперед, замечу, что, как ни трудна была эта задача, мы ее разрешили: когда год спустя к нам подошел ледокол «И. Сталин», «Седов» приветствовал его гудком, - в котлах был поднят пар, машина приготовлена к действию, в бункерах оставался запас топлива, которого хватило бы на 36 часов хода.
Долго копалась придирчивая комиссия в угольных трюмах, открывала бочки с керосином и маслом, измеряла в них уровень горючего, пересчитывала мешки с углем в аварийных базах, что-то записывала и вычисляла. Акт № 1, подписанный комиссией, гласил:
«Мы, нижеподписавшиеся: старший механик л/п „Г. Седов“ Трофимов Д. Г., старший помощник капитана Ефремов А. Г., 2-й механик Токарев С. Д., 3-й механик Алферов В. С, боцман Буторин Д. П. и машинист 1-го класса Недзвецкий И. М., составили настоящий акт о том, что сего числа согласно распоряжению капитана л/п „Г. Седов“ тов. Бадигина К. С. нами произведена проверка наличия угля, жидкого горючего и смазочного материала по машинной части, причем в наличии на судне и в аварийном запасе на льду оказалось: угля каменного 75 тонн, нефти 220 кг, бензина 4057 кг, керосина 1800 кг, авиамасла 180 кг, цилиндрового масла 100 кг, машинного масла 780 кг, моторного масла 340 кг...»
Целыми днями из трюмов корабля доносился грохот, скрип вскрываемых ящиков и перекличка знакомых голосов. Иногда слышались веселые голоса, но бывало - и проклятия. По этим вариантам можно было безошибочно угадывать результаты обследования очередного ящика.
Там, в трюмах, при свете фонарей трудились сразу две комиссии. Соболевский, Бекасов и Буторин проверяли состояние продовольственных запасов, а Буйницкий, Токарев и Шарыпов обследовали остальные грузы.
Наибольший интерес вызывала у нас деятельность второй комиссии: мы возлагали большие надежды на нее. Уже полтора-два года груды ящиков, заполненных грузами, принадлежавшими различным экспедициям, лежали почти без пользы в трюмах «Седова». Среди них наверняка было много таких вещей, в которых наш экипаж ощущал самую острую нужду. Теперь, когда было решено продержаться на корабле до конца дрейфа без получения поддержки извне, надо было использовать все, что было на корабле, в том числе и имущество, принадлежавшее экспедициям. Мы справедливо полагали, что их владельцам легче раздобыть эти вещи, нежели нам.
Двое суток провозились Буйницкий, Токарев и Шарыпов в холодных трюмах, и то, что они нашли, нас очень обрадовало. Из недр заиндевевших, давно отсыревших ящиков появлялись одна за другой чудесные вещи.
В ящике № 131, принадлежавшем тресту «Аэрофотосъемка», Буйницкий обнаружил прекрасный щелочный аккумулятор, который был крайне необходим для организации подсобного освещения. Среди грузов того же треста удалось найти фотоаппарат типа «Фотокор» с шестью запасными кассетами, анероид, пинцет, шерлак.
Целое богатство было найдено в ящиках, принадлежавших Гидрографическому управлению. Из них были извлечены двуствольное дробовое ружье, батометр, термос, чемодан с гидрохимической посудой, в которой мы так нуждались, мореходные таблицы.
Много ценных предметов удалось отыскать и среди грузов, принадлежавших зимовщикам бухт Тикси и Прончищевой. Мы нашли в этих ящиках еще один анероид, анемометр, высотомер, планиметр, две логарифмические линейки, коробку акварельных красок, пятнадцать кассет для фотоаппарата, целую стопу различных топографических и астрономических журналов, еще не заполненных записями, и много других нужных нам вещей.
Все изъятые из ящиков предметы были перечислены в особом акте, а остающиеся грузы вновь уложены в ящики.
Пока Буйницкий, Токарев и Шарыпов выполняли эту трудную и хлопотливую работу, в другом конце корабля комиссия судового врача вела не менее сложные исследования продовольственных грузов. Увы, эти грузы не отличаются особой долговечностью. Даже в условиях холодной Арктики трудно требовать, чтобы продукты сохранялись по два-три года. И хотя мы пытались крайне снисходительно относиться к недостаткам наших продуктов, доктору приходилось частенько браковать то бочку квашеной капусты, содержимое которой за два года превратилось в подобие удобрительного тука, то бочонок прогорклого масла, то корнишоны, давно утратившие свежесть, то сыр, напоминавший по запаху и вкусу хозяйственное мыло.
После генеральной проверки всех продуктов члены комиссии вынесли такое постановление:
«Сыр голландский в количестве 225 килограммов подлежит исключению, как пришедший в негодность от длительного хранения. Капуста и огурцы сохранились на 70%. Треска пригодна на 80% Колбаса потеряла вкусовые качества от времени и температурных колебаний, но к употреблению пригодна. Консервы сохранились, но банки их требуют смазки ввиду опасности ржавчины. Остальные продукты сохранились...»
Это заключение вполне нас устраивало. В конце концов, мы не собирались превращать «Седов» в дрейфующий клуб гастрономов, и каждый из нас легко мирился с тем, что колбаса, которую подавали нам на завтрак, была менее вкусна, нежели та, какую можно приобрести в магазинах «Главмяса». Нам было важно, чтобы пища была сытна и питательна. И теперь, когда комиссия установила, что продукты в основном сохранились неплохо, мы могли без боязни планировать свою работу вперед еще на полтора года.
Вот чем мы располагали на 1 марта 1939 года согласно акту комиссии:
Масло животное - 1599 кг
Молоко консервированное - 2660 банок
Сыр - 30 кг
Шоколад - 95,58 кг
Какао - 36,05 кг
Яичный порошок - 70 кг
Молоко в порошке, в пачках до 100 граммов - 34 пачки
Яичный порошок - 56 пачек
Какао - 22 пакета
Свиные консервы по 338 граммов в банке - 812 банок
Свиные консервы по 500 граммов в банке - 96 банок
Мясные консервы по 338 граммов в банке - 2071 банка
Мясные консервы, по 510 граммов в банке - 600 банок
Языки бычьи - 574 байки
Языки свиные - 75 банок
Бефбули - 332 банки
Куриное филе - 117 банок
Гуляш бараний - 54 банки
Паштет - 15 банок
Свежая свинина - 12 кг
Кильки - 56 банок
Севрюга - 83 банки
Шпроты - 43 банки
Мясорастительные консервы .... 590 банок
Сушеные яблоки - 70 кг
Сушеные груши - 50 кг
Лимоны засахаренные - 1,5 бочки
Свекла сушеная - 20 кг
Капуста сушеная - 40 кг
Фруктовые консервы (слива и персики) - 66 банок
Варенье сливовое - 15 кг
Томат - 6 банок
Лук сушеный - 225 пачек
Хмель - 20 кг
Масло растительное 600 л
Капуста квашеная - 11 бочек
Корнишоны - 7 банок
Сельди - 5 бочек
Горчица - 11 кг
Сахар - 1760 кг
Уксусная эссенция - 2 ящика
Фруктовая эссенция - 5,5 кг
Коньяк - 27 бутылок
Спирт - 191,5 литра
Судак - 129 банок
Белуга - 120
Соленая треска - 2 бочки
Масло топленое - 2 бочки
Ветчина (шесть окороков) - 1 яшик 50 кг
Грудинка - 3 ящика 150 кг
Колбаса «седовская» - 51 кг
Перец консервированный - 135 банок
Баклажаны консервированные - 431 банка
Печенье - 240 кг
Конфеты - 116,5 кг
Чай - 80 кг
Кофе - 80 кг
Вермишель - 90 кг
Макароны - 45 кг
Рис - 570 кг
Гречневая крупа - 290 кг
Перловая крупа - 620 кг
Горох очищенный - 80 кг
Горох неочищенный - 160 кг
Картофель сушеный - 1 ящик 40 кг
Картофельная мука - 116 кг
Манная крупа - 1 мешок 80 кг
Фасоль - 1 мешок 70 кг
Мука ржаная - 9 тонн
Мука белая - 1,8 тонны
Галеты - 345 кг
Чернослив - 100 кг
Изюм - 60 кг
Урюк - 40 кг
Сода - 25 кг
Мыло туалетное - 600 кусков
Мыло хозяйственной - 19 ящиков
Табак трубочный «Золотое руно» - 53 пачки
Табак «Капитанский» - 36,2 кг
Папиросы «Казбек» - 108 пачек
Папиросы «Красная звезда» - 476 пачек
Папиросы «Беломорканал» - 130 пачек
Папиросы «Ракета» -1 яшик
Папиросы «Прибой» - 470 пачек
Папиросы «Юг» и «Эпрон» - 120 пачек
Махорка - 2 ящика
Спички - 7 ящиков
Соль - 75 кг
Концентрат витамина С - 3 банки
Как видно из этого списка, в нашем распоряжении оставались весьма существенные запасы продовольствия. Такие продукты, как сливочное масло, сгущенное молоко, сахар, овощные консервы, сухие фрукты, печенье, засахаренные лимоны, сельди, квашеная капуста и огурцы, мы могли расходовать без нормы, - каждый ел их столько, сколько захочется. На каждого члена экипажа в среднем за сутки отпускалось: 0,575 банки мясных консервов, 62,2 грамма растительного масла, 120 граммов круп разных, 62 грамма риса, 26,2 грамма гороха, 10 граммов фасоли, 10 граммов вермишели, 10 граммов макарон, 6,2 грамма сухого картофеля, 3,3 грамма сушеной свеклы, 3,3 грамма сушеной капусты, 6,2 грамма шоколада, 3,1 грамма какао, 8,8 грамма чая, 10 граммов кофе, 222 грамма белой муки, 620 граммов ржаной муки, 42,2 грамма галет. Кроме того, Александр Петрович усердно потчевал нас всех своим витаминизированным драже и проросшим горохом.
В результате никто из нас не только не худел, но, наоборот, все неизменно прибавляли в весе...
Комиссия по проверке запасов одежды, которой руководил Андрей Георгиевич, установила, что мы располагаем достаточными резервами и по этой части. Кроме неприкосновенных запасов, находившихся в двух аварийных складах (30 меховых опальных мешков, 25 малиц, 15 меховых костюмов), и кроме розданной на руки одежды, мы имели на судне 6 пар валенок, 7 пар сапог, 25 пар ботинок, несколько ватных и меховых костюмов, 45 пар шерстяных перчаток и много других вещей.
Как раз в разгар этой мобилизации резервов, 5 марта, наступила значительная и волнующая дата - двадцатипятилетие со дня трагической смерти отважного русского моряка, именем которого назван наш корабль, сына бедного азовского рыбака Георгия Яковлевича Седова. Благородный исследователь, погибший на пути к полюсу, пал жертвой косности царского правительства, не пожелавшего как следует снарядить его экспедицию.
Его маленькое суденышко с трудом добралось за два года лишь до Земли Франца-Иосифа, куда в наше время корабли доходят за 7-8 дней.
Уже в начале путешествия Седову пришлось выбросить за борт тухлую солонину и треску, которые подсунули ему архангельские купцы. На судне началась цынга. У Седова не было даже радиоаппарата, с помощью которого он мог бы сообщить на материк о бедственном положении его экспедиции; морское министерство отказалось отпустить с Седовым радиста.
Тяжело больной, едва передвигавший ноги, Георгий Седов сделал последнюю отчаянную попытку пробиться к полюсу пешком по льду, захватив с собой двух верных ему до конца матросов - Пустотного и Линника. 20 суток брели они к северу, изнемогая от морозов и ветра. 5 марта 1914 года Георгия Седова не стало, - он умер от цинги и истощения на руках своих спутников. Матросы похоронили его на острове Рудольфа и, собрав последние силы, кое-как дотащились до «Святого великомученика Фоки». Флаг, который Седов мечтал водрузить на полюсе, остался на его могиле, а осиротевший корабль отважного исследователя с большим трудом вернулся в Архангельск; топлива на обратный путь не хватило, и команда вынуждена была спровадить в топку все деревянные переборки, надстройки, всю утварь, книги, какие только можно было сжечь.
Участники экспедиции вернулись на родину нищими. Все хлопоты их о каком-либо денежном вознаграждении остались безуспешными.
Прошло четверть века, и наш корабль, носящий имя славного русского исследователя, пронес знамя родины в окрестности полюса. И хотя корабль «Георгий Седов» не готовился к этому заранее, хотя никто не рассчитывал, что его рейс будет столь долгим и ответственным, мы были подготовлены к решению самых трудных задач неизмеримо лучше, чем экспедиция лейтенанта Георгия Седова, снаряженная на медные гроши скупых благотворителей.
Наш коллектив отметил памятную дату трагической гибели отважного человека. С утра гордый флаг СССР был поднят на корме только до половины. Мы провели беседу, посвященную памяти Георгия Седова. И даже обычные судовые работы в этот день проходили с каким-то особенным подъемом, - каждому хотелось чем-нибудь показать, что наш экипаж является достойным продолжателем дела, которое было начато отважными моряками «Фоки»...
* * *
Именно теперь, когда наш корабль находился на подступах к 87-й параллели, было очень важно развернуть научные наблюдения в полном объеме, и сразу же, как только был решен вопрос об оставлении экипажа «Седова» на судне до конца дрейфа, мы взялись за составление новых планов работы.
После нескольких совещаний с Ефремовым и Буйницким я утвердил новый график научных наблюдений, существенно отличавшийся от старого.
Программа метеорологических наблюдений была дополнена контрольными наблюдениями атмосферного давления по двум анероидам, которые Буйницкий извлек из грузов, принадлежавших экспедициям. Так как показания анероидов не совсем точны, мы хотели воспользоваться и ртутным барометром, оставленным нам моряками «Ермака». Но здесь произошел один печальный казус, который заставил нас отказаться от этой мысли. Происшествие с барометром отнюдь не украшает нас, но я должен о нем упомянуть. Когда барометр закапризничал, мы с Буйницким осторожно перенесли его в штурманскую рубку и долго ломали голову над тем, как провести проверку. Наконец Буйницкий посоветовал мне отвернуть какую-то гаечку. Я, недолго думая, последовал его совету, и... все 760 миллиметров ртутного столба в то же мгновение вылились на пол, разбежавшись по рубке упругими серебристыми каплями. Вероятно, мы в это мгновение выглядели весьма растерянно - любой лаборант-профессионал мог бы вдоволь посмеяться над нами.
План астрономических наблюдений дополнился двумя пунктами. Мы решили ежедневно определять истинный курс корабля, чтобы проследить, насколько дрейфующие льды разворачивают судно. Кроме того, было решено произвести серию параллельных определений места корабля с помощью секстана и универсального прибора Гильдебрандта, чтобы сравнить точность определений морским инструментом - секстаном - и сухопутными астрономическими приборами.
Весьма существенные дополнения были внесены в раздел гидрологических работ. Мы приближались к Гренландскому морю, где, по мнению ряда ученых, существует сточное холодное течение, выносящее льды Арктики в Атлантический океан. Надо было проследить границы этого течения, уточнить его характер, измерить скорость. Нам удалось найти среди экспедиционных грузов несколько так называемых вертушек Экмана, с помощью которых удается одновременно наблюдать направление и скорость течения на различных глубинах, и мы решили в самое ближайшее время пустить их в ход.
Очень важно было бы наладить регулярные определения плотности льда в различных слоях одной и той же льдины. Для этой цели служит прибор, сконструированный профессором Шулейкиным. Мы отыскали описание прибора, и наш сообразительный механик Токарев после долгой кропотливой работы изготовил его. Прибор был сделан с большой тщательностью и даже покрыт лаком. Но, к сожалению, нам так и не удалось наладить эти определения, требующие большой сноровки и умения.
К числу весьма интересных замыслов относится также проект высокоширотной санной экспедиции, о которой знали даже не все члены нашего экипажа.
Меня давно уже занимал один вопрос, крайне важный не только для науки, но и для практического мореплавания: как движутся дрейфующие льды - одним сплошным потоком или же существует ряд самостоятельных потоков, одни из которых движутся, быстрее, другие медленнее? Движутся ли дрейфующие льды в одном направлении или расходятся по разным путям?
Нансен, ушедший с «Фрама» вдвоем с Иогансеном по дрейфующему льду, не мог дать, ответа на этот вопрос, так как у него не было радио для связи со Свердрупом, оставшимся на судне. Отправляясь в санную экспедицию к полюсу, Нансен и Иогансен распрощались со своим кораблем до встречи в Норвегии, так как найти «Фрам» в дрейфующих льдах без радиосвязи было немыслимо. И хотя в один из тяжелых моментов своих скитаний по льду Нансен и Иогансен, как выяснилось впоследствии, находились почти рядом с родным кораблем, им пришлось пережить еще много бедствий, прежде чем они добрались до людей.
В наш век санные экспедиции, уходящие на лед с корабля, находятся в несравненно более выгодных условиях. Изобретение радиопеленгования дает возможность не только поддерживать регулярную связь с базой, но и безошибочно находить ее. Поэтому исследование характера движения ледовых потоков не представляет особых трудностей, при том условии, конечно, если радио работает безукоризненно.
В чем же заключался мой проект санной экспедиции? Коротко говоря, я хотел оставить корабль на 20 дней, отойти на 120 километров к северу - за 87-ю параллель, раскинуть там небольшой лагерь. В это время на «Седове» должны были через определенные промежутки времени брать радиопеленги нашей маленькой дрейфующей станции. По изменению пеленгов имелась бы возможность уточнить характер движения льдов.
Наш корабль располагал прекрасным пеленгатором. Такой опытный оператор, как Александр Александрович Полянский, мог обеспечить безотказную, идеально точную регистрацию наших сигналов.
Я предполагал отправиться в санную экспедицию вместе с Бекасовым и Буториным. Оба они охотно согласились сопутствовать мне в этом большом и интересном походе. Особенно горячо встретил мое предложение боцман. Не откладывая дела в долгий ящик, он сразу же принялся хлопотать по хозяйству, собирая все необходимые вещи.
У нас не было, к сожалению, ездовых собак, и мы могли рассчитывать исключительно на собственную «тяговую силу». Поэтому приходилось тщательно отбирать и взвешивать необходимое снаряжение.
Алферов сделал для нас легкие и прочные сани из лыж, соединенных медными трубами, взятыми из холодильника. Эти сани мы решили тащить вдвоем, по очереди. На них предполагалось погрузить самые необходимые предметы снаряжения: малую радиостанцию, взятую из второго комплекта аварийного запаса, резиновую шлюпку, весившую всего 12,5 килограмма, легкую палатку, спальный мешок, секстан, компас, хронометр, анемометр, анероид, винтовку с патронами.
Кроме того, предполагалось взять с собою месячный запас продовольствия: 9 килограммов шоколада, 18 килограммов галет, 9 килограммов сливочного масла, 4,5 килограмма копченой грудинки, 4,5 килограмма сгущенного молока, 5 бутылок коньяка, немного спирта.
Санная экспедиция была подготовлена полностью, но осуществить ее в связи с приближением лета, а также вследствие ряда других обстоятельств, к сожалению, не удалось...
Опыт организации научных работ в зимнее время многому научил нас. Если минувшей осенью некоторые участники дрейфа сомневались, удастся ли нам выполнить обширный план научных наблюдений, то сейчас, когда мы принимали на себя решение еще более сложных задач, таких сомнений уже не возникало.
Коллектив добровольцев-наблюдателей за эти полгода весьма квалифицировался. Раньше большинство членов команды выполняло главным образом второстепенные вспомогательные работы. Теперь же некоторым морякам можно было доверить участки наблюдений первостепенной важности. Буторину, например, были поручены по новому плану ежедекадные измерения толщины льда. Справедливость требует отметить, что наш боцман, гордившийся ответственным поручением, выполнял его ревностно и аккуратно. Бекасов нес метеовахту. Наши механики Токарев и Алферов с большим терпением и трудолюбием мастерили для научных наблюдений различные приборы.
Приборы приходилось изготовлять в холодном помещении, где металлические инструменты так и липли к рукам. Мы не всегда могли расходовать драгоценное топливо на приведение в действие мотора для работы токарного станка. Поэтому очень часто функции мотора выполняли по очереди члены команды: Гаманков, Гетман или Мегер становились у привода и, перебирай руками ремень, вращали шпиндель станка, на котором обтачивалась нужная нам деталь.
Некоторые из приборов, изготовленных нашими механиками, выставлены теперь в Ленинградском музее Арктики. Трудно представить, в каких тяжелых условиях были изготовлены приборы, поражающие даже стороннего наблюдателя своей добротностью.
Слов нет, подчас нам приходилось изворачиваться, чтобы за счет своих внутренних резервов покрывать потребности в научном оборудовании, снаряжении. Порой истощалось терпение даже у таких выносливых людей, как наши поморы, привыкшие ко всем превратностям судьбы за годы работы на Севере. Но ведь любую трудность можно преодолеть, если знаешь, что борьба эта целесообразна, что она нужна для дела.
* * *
10 марта мы вместе со всей страной торжественно отметили огромное событие - открытие XVIII съезда Всесоюзной коммунистической партии большевиков.
10 марта мы находились на 86°22',9 северной широты и 110°20' восточной долготы. Этот день в наших высоких широтах был последним днем лютой арктической ночи, - за 86-й параллелью впервые после долгой зимы показалось солнце. И, может быть, именно это обстоятельство придало на корабле дню открытия съезда какую-то особенную праздничность и торжественность. Во всяком случае, мне этот день очень хорошо запомнился.
Вторые сутки стоял сорокачетырехградусный мороз, захватывавший дыхание. Дул резкий ледяной ветер. Казалось, суровая высокоширотная зима напоследок решила показать нам все свои возможности.
В поблекшем бледноголубом, словно вымерзшем, небе бессильно угасали звезды, которые много месяцев подряд светили нам круглые сутки. Унылый полярный рассвет озарял занесенный снегом, знакомый до каждой заклепки корабль, над которым трепетали праздничные флаги.
Но вот на юго-востоке показалась робкая розовая полоска. Потом она налилась теплыми соками, стала ярче, ощутимее, сильнее, и в полдень, наконец, из низкой гряды облаков, застилавшей горизонт, высунулся оранжево-красный клин - краешек солнца, искаженного рефракцией.
Солнце недолго погостило в наших краях, - уже через два часа его оранжево-красный лик потемнел, принял темно-багровую окраску и исчез в облаках. Но нам было достаточно и этого, - мы знали, что теперь зима окончена, что впереди много-много светлых дней и что уже скоро солнце встанет на круглосуточную вахту.
Когда экипаж собрался в кают-компанию, я поздравил товарищей с восходом солнца и огласил приказ, посвященный этому традиционному празднику полярников. Этот праздник совпал с открытием съезда партии. Единодушно решили послать приветствие съезду.
Как сильно хотелось в эту минуту, чтобы Москва услышала наши аплодисменты, увидела наши бодрые, улыбающиеся лица и воочию убедилась в том, что мы полны сил и решимости довести начатое дело до конца!
После собрания мы с Трофимовым уселись писать рапорт XVIII съезду ВКП(б). После долгого обсуждения в Москву была послана такая телеграмма:
«Пятнадцать советских патриотов ледокольного парохода „Георгий Седов“ вместе со всем народом приветствуют XVIII съезд Всесоюзной коммунистической партии Ленина-Сталина... Партией и правительством нам оказано великое доверие - до конца дрейфа остаться на „Г. Седове“ и вывести его изо льдов Ледовитого океана. До конца дрейфа наша работа будет посвящена историческому съезду нашей любимой партии. С гордостью мы будем стоять свою вахту на далеком севере, отдадим все свои силы, чтобы сделать как можно больше и лучше...»
Наши радисты напряженно вслушивались в эфир, ожидая, когда начнется передача материалов партийного съезда, - они должны были принять по радио все основные съездовские документы. Все мы с нетерпением ждали их.
Утром 11 марта мы уже читали аккуратно записанный Полянским текст исторического доклада товарища Сталина на XVIII съезде партии.
Съезд партии приступил к обсуждению доклада вождя. И некоторое время спустя из Москвы прибыла молния, глубоко взволновавшая нас. Руководство Главсевморпути сообщало о том, что упоминание имен 15 седовцев, несущих вахту в Ледовитом океане, съезд встретил дружными аплодисментами.
Мы не ожидали, что съезд партии среди своих больших, поистине исторических дел найдет время, чтобы уделить внимание нашему скромному коллективу. Но вот, оказывается, съезд следит за нами, съезд выражает нам свою признательность, съезд партии большевиков аплодирует нам, рядовым советским морякам, выполняющим в меру своих сил и возможностей задание партии и правительства...
Да, сообщение о внимании партийного съезда буквально окрылило нас, оно удвоило наши силы и живительно подействовало на каждого члена экипажа.
Теперь мы мечтали только о том, чтобы в самые ближайшие дни показать на деле, как наш коллектив оправдывает доверие партии и народа.
И эта счастливая возможность вскоре представилась: в дни работы XVIII съезда ВКП(б) нам удалось, наконец, успешно разрешить труднейшую задачу, над осуществлением которой мы безрезультатно бились полгода, - 17 марта нам удалось впервые измерить глубину океана.
Как мы нащупали дно океана
В моем архиве есть документ, который я особенно бережно храню как своеобразный аттестат технической зрелости нашего коллектива. Это наш рапорт, посланный руководству Главсевморпути 17 марта 1939 года. Здесь, в нескольких строчках, уложился итог волнующей и долгой борьбы, дерзаний, горьких разочарований, новых и новых поисков успеха и, наконец, решающей победы:
«Экипаж „Седова“ взял на себя обязательство к XVIII съезду партии наладить во время дрейфа измерение океанских глубин. В результате продолжительной и упорной работы всего коллектива сегодня измерена глубина: 4485 метров. Обеспечены также дальнейшие промеры через каждые двадцать миль дрейфа. Одновременно с измерением глубины мы будем брать пробы грунта. Первый образец взят сегодня...»
Это была девятая по счету попытка достичь дна океана. Восемь раз мы безрезультатно опускали сработанный нашими моряками трос в ледяную майну. Пять раз он при этом обрывался и оставался под водой вместе с грузами и приборами, изготовление которых стоило огромных усилий нашим механикам. И только, 17 марта нам удалось, наконец, добиться желанных результатов.
Мы атаковали Арктику, стараясь раскрыть ее тайны.
Сколько раз начинало казаться, что наша затея с измерением глубин несбыточна! Как часто я тревожился, глядя на израненные проволокой руки Буторина и Гаманкова! Наши моряки терпеливо, без единого возражения оплетали один километр самодельного троса за другим! Тут еще, как назло, механикам никак не удавалось отремонтировать вышедший из строя нефтяной двигатель, и нам всякий раз при попытке измерения глубин приходилось пускать в ход прожорливый керосиновый мотор «Симамото», который, как лошадь, пил ведрами драгоценную маслянистую влагу. А ведь мы берегли каждый грамм жидкого топлива.
Прибор для измерения глубины
Но я понимал, что мы должны, обязаны были делать так. И в конце концов мы не только научились измерять глубины океана и брать пробы грунта с его дна, но и добыли несколько гидрологических проб из придонного слоя воды, представляющих большой научный интерес.
Наши механики шутили: когда-нибудь водолазам придется пройти по дну Ледовитого океана трассой «Седова», и они легко найдут дорогу по тросам и грузам, оставленным нами на грунте. Кое-кто даже рекомендовал на сей случай подводникам собрать все тросы, соединить их воедино и протянуть по пути дрейфа. Прогулка вдоль такого соединенного троса оказалась бы довольно утомительной - она растянулась бы километров на двенадцать.
Мне хочется подробно рассказать историю наших глубоководных измерений. По ней с особой наглядностью можно проследить не только борьбу с трудностями, но и рост наших познаний, технической вооруженности нашего коллектива.
* * *
Если бы можно было извлечь со дна океана и положить радом приспособления, которыми мы пользовались при первом измерении глубины 29 октября 1938 года и при последнем промере 27 декабря 1939 года, то получилось бы очень поучительное сопоставление: они отличались друг от друга примерно так же, как современный паровоз от его музейного предка. Долгие месяцы упорного труда всего коллектива не прошли даром, - нам удалось создать более или менее совершенное снаряжение. Но ведь ничто не возникает сразу, само по себе. И мы вынуждены были пройти до конца весь трудный путь исканий.
Выше я рассказывал о том, как прошла первая попытка измерения глубины, приуроченная к двадцатилетию комсомола. Мы многого еще не знали тогда, и нам казалось, что лишь какая-то случайность вызвала обрыв лотлиня. И я, и другие товарищи думали, что будет достаточно сплести новый, более надежный линь и опустить его на дно океана с привязанным на конце тяжелым колосником, чтобы измерение прошло благополучно. Поэтому мы не очень грустили по поводу утраты 1800 метров троса, тем более, что сконструированная механиками глубоководная лебедка и прочие предметы оборудования прекрасно выдержали испытание. Предполагалось, что уже недели через две нам удастся добыть первые пробы грунта со дна океана.
Но действительность опрокинула наши предположения.
После 29 октября наступила целая полоса жестоких сжатий, подчас угрожавших судну гибелью. Нам было не до плетения троса, и только 20 ноября в вахтенном журнале появляется заметка:
«16 часов. Распускаем стальной трехдюймовый трос для изготовления линя для измерения глубин».
С этого дня урывками, используя каждую свободную минуту, Буторин и Гаманков готовили новый линь, аккуратно сматывали отдельные пряди в бухты, потом соединяли эти пряди воедино. Иногда боцману и матросу помогали Гетман и Шарыпов.
Наши механики Токарев и Алферов тем временем мастерили новое приспособление для автоматической отдачи груза в момент, когда конец троса достигает дна. В одной из книг мы вычитали описание приспособления Брука (Любопытно отметить, что идея такого приспособления, предложенного в середине прошлого века мичманам Бруком, была осуществлена задолго до этого не кем иным, как Петром I, который среди разносторонних государственных дел находил время и для занятий океанографией. По его указанию был изготовлен особый снаряд для промеров в Каспийском море. Снаряд состоял из пары крючьев с грузилом, прилаженным так, что при первом ударе о морское дно грузило соскальзывало и крючья возвращались с куском захваченной ими земли) и старались сделать своими силами нечто похожее на него. Обрезок водопроводной трубы, который, по нашим расчетам, мог войти в мягкий грунт и зачерпнуть хотя бы горсть океанского ила, был оснащен тремя-четырьмя подвижными распорками. Эти распорки поддерживали груз, то есть обломки колосников, связанные проволокой. По расчетам Сергея Дмитриевича Токарева, в момент касания грунта натяжение этих распорок должно ослабнуть, и они выпустят груз, словно разжавшиеся когти. Когда мы выберем трос и увидим, что груза нет, это будет означать, что он побывал на дне...
Двадцать четыре дня прошло, пока все приготовления были закончены. Только 14 декабря боцман торжественно доложил мне, что три с половиной тысячи метров нового троса готовы. Вместе с 2000 метров старого линя это составляло достаточно солидную величину. Оставалось тщательно проверить все сплетения, намотать трос на барабан лебедки и начать измерение глубины.
Проверка нового троса напоминала священнодействие. Трос притащили в кубрик. Собрали все керосиновые лампы, какие только можно было найти, чтобы получше осветить помещение. Несмотря на двадцатичетырехградусный: мороз, открыли один из иллюминаторов, пропустили туда конец троса и протянули его к лебедке, установленной на кормовых рострах.
Двое моряков потихоньку вращали барабан, наматывая на него новый лотлинь, а остальные, собравшись в кубрике, придирчиво проверяли каждый сантиметр линя. Спешить с этой работой было бы вредно. Мы не хотели неприятных сюрпризов, - ведь малейшая заусеница, хотя бы на одной из проволочек, могла привести к обрыву всего троса. Поэтому проверка лотлиня продолжалась целых три дня. Только тогда, когда мы были абсолютно убеждены в том, что трос сплетен безупречно, было отдано распоряжение готовить майну для измерения глубины.
* * *
18 декабря (мы находились на 84°22',5 северной широты и 135°02' восточной долготы) на льду зазвенели пешни. Во льду в течение двух часов удалось прорубить отверстие нужной величины. А дальше... Но пусть о том, что было дальше, расскажет вахтенный журнал. Мне трудно находить слова, когда речь идет о таких тяжелых неудачах, как эта.
«12 часов. Начали травить лот с грузом из двух колосников, укрепленных на приспособлении „лота Брука“, сделанном своими средствами.
12 час. 10 мин. Прекратили травить лот ввиду неисправности ленточного стопора лебедки.
14 час. 50 мин. Ленточный стопор исправлен. Начали травить лот.
16 часов. Вытравили весь лотлинь длиной 5500 метров. Грунта не ощутили.
16 час 20 мин. Начали выбирать лот.
17 часов. Когда в воде оставалось 3300 метров троса, последний лопнул, и 3300 метров с приспособлением для крепления груза утонули. Остановили двигатель».
3300 метров! В течение одного мгновения мы утратили плоды напряженнейшей работы, длившейся целый месяц...
Оборванный трос навсегда унес с собою на дно океана тайну этой неудачи. Я могу ручаться, что трос был сплетен достаточно прочно. Тщательная трехдневная проверка исключает возможность какой-либо слабины хотя бы в одном из сплетений. Лопнуть по целине трос не мог, - расчет показывает, что он обладал достаточным запасом прочности для удержания груза.
Остается с большей или меньшей достоверностью предположить, что мы не уловили момента прикосновения лота к грунту и продолжали его травить, когда он уже лежал на дне. При этом образовались петли, или же, говоря морским языком, шлаги, которые при выбирании превратились в те самые злосчастные «колышки», которые уже подвели нас 29 октября: трос работал на излом, а не на растяжение, и в результате произошел обрыв. Надо было во что бы то ни стало придумать какое-то новое приспособление, которое точно сигнализировало бы нам о моменте касания дна. Для этого потребовалось еще несколько месяцев.
Пока же вторичный крах подействовал на нас крайне удручающе. Люди проклинали коварный океан. Я записал в вахтенном журнале:
«Ввиду того, что для изготовления троса для измерения глубин употребили второй швартовный конец, больше подходящего материала нет. Так как оставшиеся стальные концы имеют много колышек и перебитых прядей, а также по толщине прядей и проволок не подходят для изготовления лотлиня, попытки измерения глубины прекратить».
Весь вечер люди злились и ссорились из-за пустяков. Даже в кают-компании, где обычно после чая начиналась бесконечная болтовня о всякой всячине, разговор как-то не клеился. Все мы старательно обходили тему об измерениях глубин, хотя только она и была у каждого на уме. Вероятно, именно поэтому беседа получалась вымученной и искусственной. Мне стало тоскливо, и я ушел к себе в каюту.
Усевшись за стол, я начал набрасывать схемы и размышлять над ними, пытаясь найти ответ на волновавший всех нас вопрос: почему все-таки рвутся тросы? Но вдруг в дверь постучали, и за спиной у меня послышался знакомый сконфуженный кашель. Можно было безошибочно угадать по этим признакам появление боцмана.
- Дмитрий Прокофьевич?
- Есть! - откликнулся, как эхо, боцман.
- Что скажете, Дмитрий Прокофьевич? - спросил я, поворачиваясь к нему.
Боцман нерешительно потоптался на месте, что-то обдумывая, потом заговорил:
- Вот у нас, Константин Сергеевич, каждый день непредвиденный момент получается. Да... Все некогда да некогда... А в трубах, небось, опять сажи на палец наросло. Да... Почистить бы время...
- Завтра у нас санитарный день, Дмитрий Прокофьевич. Тогда и почистим...
По глазам боцмана я видел, что он пришел вовсе не за тем, чтобы напомнить о чистке труб. Он и сам прекрасно знал, что на девятнадцатое число назначен санитарный день. Я ждал, что будет дальше.
Буторин, как и следовало ожидать, не уходил.
- Вот и хорошо, - тянул он, - значит, почистим. Да...
Буторин осторожно взял своими потрескавшимися, исколотыми проволокой пальцами папиросу, и я с невольным сожалением посмотрел на его руки. Перехватив мой взгляд, он улыбнулся:
- Совсем рябые руки стали... Ну, ничего, до свадьбы-то, говорят, заживет...
Он помолчал и потом, решившись наконец, заговорил:
- Слыхать, Константин Сергеевич, хочешь ты отставить глубину-то мерить?..
- Да, пока что думаю отложить, - ответил я.
Боцман затянулся папиросой, выпустил клуб дыма и с горечью произнес:
- Нехорошо получается. Столько трудов положили, столько керосина опалили, и все, выходит, зря. Ну, позвольте, мы еще один раз попробуем. Только один раз, а? Все наши стремления - довести до конца это дело. А что руки мерзнут - это ничего. Ребята все согласны, я уж с ними договорился. Порядок будет...
Честное слово, мне хотелось в эту минуту обнять и расцеловать боцмана! Он глубоко растрогал меня своей преданностью науке, о которой еще недавно у него было самое смутное представление. Но не будет ли и на этот раз труд напрасным? Имею ли я моральное право заставлять людей продолжать мучительно трудную эту работу, не будучи уверенным в успехе? Не лучше ли отложить ее до наступления теплого времени? И, наконец, из чего мы сплетем третий трос? Ведь в нашем распоряжении остается лишь самый ненадежный, изношенный материал...
Я спросил:
- А из чего плести?
Боцман нерешительно напомнил:
- А что, если нам все ж таки взять вон ту проволоку от вантов? Мы с Токаревым прикидывали, - должна выдержать...
Я хорошо знал, о какой проволоке идет речь. Этот проект уже давно дебатировался в кают-компании и был отставлен как не внушающий доверия. У нас в твиндеке № 4 лежала большая бухта трехдюймового стального троса, приготовленного для смены стоячего такелажа. Этот трос был сплетен из двухмиллиметровой стальной проволоки. Вить из этой проволоки лотлинь нельзя, - он был бы слишком тяжел, да и сама она не поддалась бы кручению. Можно было лишь ограничиться спайкой отдельных кусков ее в одну длинную стальную нить.
Но выдержит ли собственную тяжесть такая тонкая нить, если ее растянуть на 4-5 километров? Это было более чем сомнительно.
Буторин пытливо глядел на меня, повторяя:
- Один только раз... Ну, в последний раз. День и ночь будем работать... Попробуем, а?..
Лицо боцмана сразу посветлело, когда я согласился с его предложением.
- Есть, - сказал он, - будет сделано!..
Он повернулся и неуклюже, бочком выскользнул из каюты. Слышны были его торопливые шаги, - боцман спешил порадовать своих сообщников в новой затее хорошим известием...
* * *
Третий трос пришлось изготовлять в самый разгар полярной зимы. Но работа шла бесперебойно. Вахтенные отмечали в судовом журнале:
«22 декабря. Боцман Буторин подбирает стальной трос для наращивания. Температура воздуха упала до 28 градусов мороза. Северо-восточный ветер усиливается.
23 декабря. Буторин и Гетман разматывают стальной трехдюймовый трос для наращивания троса глубоководной лебедки... Температура воздуха минус 28 градусов.
28 декабря. Гаманков, Шарыпов и Гетман разматывают стальной трос. Температура воздуха минус 37,7 градуса... Слышно частое потрескивание от мороза в деревянных частях судна.
29 декабря. Гаманков, Шарыпов и Гетман разматывают трос. Температура воздуха минус 35,1 градуса...»
Шестнадцать дней проработали Буторин, Гаманков, Шарыпов и Гетман с неподатливым стальным тросом. Оперировать с тугой и толстой проволокой на морозе весьма затруднительно. Все же в конце концов удалось распустить трос на проволоки. Каждая из них была смотана в отдельную бухту.
Теперь решающее слово за механиками. Надо было найти надежный способ соединить все проволоки воедино. Наш старый метод сращивания теперь не годился, так как на этот раз мы имели дело только с одной нитью. Одной пайки тоже мало. Следовало применить какой-то комбинированный прием сцепления. И Сергей Дмитриевич Токарев разработал обстоятельный технический процесс приготовления проволочного лотлиня.
Аккуратный механик во всякой работе любил последовательность. И на этот раз Сергей Дмитриевич в первую очередь заготовил необходимый инструмент.
На длинной доске он укрепил двое тисков для зажима соединяемых концов. Затем была изготовлена особая трубочка, отверстие которой было чуть-чуть шире, чем диаметр проволоки. Конец одной из проволок Токарев пропускал в эту трубочку. Накручивая проволоку вокруг второй, зажатой в тисках, он укладывал один за другим около десяти витков. Затем та же процедура проделывалась с концом второй проволоки, - она обвивалась вокруг первой. Получалось два аккуратных замка, которые тут же окунались в ванну с расплавленным оловом. После этого легче было разорвать проволоку по целому месту, нежели разъединить наш самодельный замок.
Спайка нового лотлиня производилась в кубрике, у раскаленного докрасна камелька, на котором стоял противень, налитый жидким оловом. Я помню десятки авралов на дрейфующем корабле. Но ни один из них не был таким веселым и боевым, как этот проведенный по инициативе самой команды. В кубрике все было перевернуто вверх дном. В открытый иллюминатор клубами валил пар. Было отчаянно жарко. Клубился синеватый дымок. Пахло соляной кислотой, окалиной. Лампы горели тускло. Однако никто не обращал внимания на все эти мелочи.
Токарев с воодушевлением дирижировал организованным им производственным ансамблем. Проволока двигалась, как по конвейеру. Работали почти все члены экипажа. Один разматывал бухту, другой зажимал концы в тиски, третий орудовал токаревской трубочкой, завивая замки, четвертый окунал эти замки в расплавленное олово, пятый проверял прочность и аккуратность пайки, шестой вытягивал спаянную проволоку через иллюминатор на палубу, седьмой наматывал ее на барабан. Чтобы не так скоро наступала усталость, люди время от времени менялись местами.
В кубрике все время раздавался смех, слышались шутки. Буторин цвел, как пион, - замысел боцмана близился к осуществлению. Его немного поддразнивали, как героя дня, но он не обижался и не оставался в долгу - поморский язычок весьма остер.
Людям хотелось закончить изготовление лотлиня возможно быстрее. Поэтому официальный график рабочего дня пришлось временно нарушить. В вахтенном журнале записано:
«10 января. 10 часов. Алферов, Токарев и Недзвецкий сращивают проволоку. Буторин готовит глубоководную лебедку.
11 января. 7 часов. Круглые сутки продолжается без перерыва работа по сращиванию и наматыванию на барабан лебедки проволоки. Всю ночь работали Буторин, Гаманков, Токарев, Алферов и Недзвецкий. В данный момент работа уже закончена. Часть старого лотлиня, имевшая много дефектов, изъята. Оставлено всего 800 метров пятимиллиметрового троса. К этому добавлено 5000 метров вновь приготовленной проволоки толщиною в 1,9 миллиметра. Таким образом, мы имеем теперь лотлинь длиною 5800 метров...»
Аппарат для сращения проволоки
Пока Буторин, Гаманков, Шарыпов и Мегер возились с тросом, распуская его на проволоки, наши механики трудились над изготовлением нового сложного прибора для взятия проб грунта со дна океана. После двух неудач мы решили отказаться от кустарного приспособления с колосниками, заменяющими грузы в приборе Брука. Я посоветовал Токареву обратить внимание на другое приспособление - особую трубку, с помощью которой обычно достают грунт со дна моря.
У нас на судне было две такие трубки. Но вся беда заключалась в том, что этот прибор очень тяжел: он весит около 100 килограммов. Поэтому мы не рисковали прицеплять такую махину к своим жиденьким и малонадежным тросам, которые с трудом удерживали даже обломок колосника.
Прибор для взятия проб грунта сконструирован довольно остроумно. Он состоит из длинной трубы, у нижнего выходного отверстия которой пристроены широкие храпцы. В момент отрыва трубки от дна океана на храпцы соскальзывает сверху полая гиря, державшаяся до того на распорках; она ударяет по раскрытым щекам храпцов и заставляет их сжаться и закрыть выходное отверстие. Колонка грунта, вдавившегося в трубку в момент падения на дно, выскочить из нее уже не может.
Изготовить такой прибор в кустарных условиях дрейфующего корабля было чрезвычайно трудно, почти немыслимо. Но Токарев, однако, взялся выполнить и это задание.
Легче всего сделать трубку; для этого достаточно отрезать кусок водопроводной трубы. Но дальше возникало одно осложнение за другим. У нас ведь не было таких вещей, как расточные и фрезерные станки. Поэтому тончайшие детали, требующие точности до десятых долей миллиметра, механикам приходилось изготовлять очень сложными приемами.
Чтобы изготовить храпцы, например, надо высверлить в цельном куске металла полое пространство, потом распилить образовавшийся цилиндр в продольном направлении пополам и пришабрить обе половинки друг к другу. Полый груз также надо вытачивать из большого куска металла.
Для обточки снова был пущен старенький токарный агрегат в одну человеческую силу. Крутить шпиндель взялся Павел Мегер, назначенный матросом (На камбузе его до осени заменял Гаманков, неожиданно показавший себя способным кулинаром).
«Механический цех» работал бесперебойно, и к 15 января прибор, сконструированный Токаревым, был готов. Он весил всего 16 килограммов. Теперь можно было предпринять новую, третью по счету попытку нащупать дно океана.
* * *
В этот день «Седов» находился на 84°41',5 северной широты и 123°20' восточной долготы, - весь месяц он кружился вокруг той самой точки, где 18 декабря мы оставили в холодных водах океана 3300 метров новехонького троса.
С раннего утра над нами пылало величественное полярное сияние, достигавшее порою исключительной интенсивности. В зените сверкала гордая корона. Трепетные лучи, дуги и полосы расцвечивали весь небосвод небывало праздничной иллюминацией. Но, кроме вахтенного, обязанного по долгу службы наблюдать за небесными явлениями, в этот раз никто не любовался этим удивительным фейерверком. Наши помыслы были поглощены более прозаическими делами; мы устанавливали блок-счетчик, прорубали майну, смазывали салом автоматические храпцы, чтобы они не отказали в ледяной воде, устанавливали освещение.
Невзирая на тридцативосьмиградусный мороз, мы довольно уверенно орудовали у глубоководной лебедки. Наконец в 14 часов 40 минут я подал команду Буторину, занимавшему свой бессменный пост у барабана, на котором был намотан трос:
- Травить лотлинь!
- Есть травить лотлинь! - бойко откликнулся боцман. Лебедка зарокотала, и новенький прибор Токарева исчез в майне. Механик с гордостью и какой-то особой нежностью проводил его взглядом.
Вначале все шло нормально. Мотор работал без перебоев, тонкая проволочная нить плавно уходила под воду. Но вскоре нами снова овладела тревога: блок-счетчик отсчитывал уже пятую тысячу метров, а Гаманкову и Гетману, которые по старому методу оттягивали трос медными крючьями, все еще не удалось ощутить момента касания дна. Трудно было предположить, что в этом месте океан настолько глубок. Скорее всего, такой кустарный метод просто не оправдывал себя: физически невозможно наощупь определить момент, когда конец тяжелого троса ляжет на дно.
- Выбирать лотлинь! - скомандовал я.
Но тут неожиданно закапризничал наш «Симамото». Механики бросились к двигателю, чтобы выяснить причину перебоев. Тем временем пятикилометровый трос болтался в проруби, а конец его в это время, быть может, волочился по дну.
Прошло десять, двадцать, тридцать минут... Изношенный мотор все еще отказывался работать, хотя механики, казалось, были готовы сами влезть в цилиндр и заставить поршень двигаться. Все мы нервничали, и каждая минута казалась часом.
Наконец в 15 часов 40 минут «Симамото» ожил, ворчливо откашлялся и заработал. Все облегченно вздохнули. Но наша радость была кратковременна: через сорок минут, когда в воде оставалось всего 1700 метров троса, линь лопнул, и конец его вместе с прибором Токарева ушел на дно.
Я невольно взглянул на второго механика. Он был бледен, но с уст его не сорвалось ни одного слова. А ведь это несладко - собственными глазами увидеть гибель того, над чем трудился, отдавая все свои силы, в течение двух недель!
- Константин Сергеевич, колышка! - крикнул со льда Шарыпов, рассматривавший при электрическом свете оборванный конец.
Так и есть! Наши опасения были справедливы: конец явно показывал, что, достигнув дна, трос свился в клубок; в результате образовались спирали, при подъеме они скрутились, и одна из них лопнула. Надо во что бы то ни стало найти новый способ определения момента касания грунта, иначе нам ничего не удастся сделать.
Что, если применить метод многократного промера? Опуская трос несколько раз, последовательно на большие и большие глубины, можно с известной точностью угадать момент касания дна. Правда, при этом увеличится износ троса. Но лучше пойти на это, чем при первом же промере потерять все.
Во всяком случае, опыт показал, что Буторин и Токарев были правы: тонкая стальная проволока оказалась не слабее нашего старого плетеного линя, и если бы не проклятая колышка, она бы нас не подвела.
У нас оставалось 3300 метров проволочного троса. Что, если срастить его с остатком старого линя и повторить опыт? Правда, люди устали. Однако всем нам не терпелось добиться каких-то определенных результатов. Ведь мы решили на этот раз произвести последнюю попытку измерения глубины. Так почему же не исчерпать все возможности до конца? Было решено немедленно врастать в лотлинь еще тысячу метров старого двухпрядного троса.
Но где взять новый груз? Уж если рисковать, то рисковать до конца, - я разрешил Токареву пустить в дело тяжелую трубку для взятия грунта, отрезав от нее большую часть, дабы максимально облегчить прибор.
Чтобы мотор не зря расходовал топливо, пока мы готовились ко вторичному промеру, механики переключили динамо, которую он приводил в действие, на зарядку аккумуляторов.
Люди работали в эти часы самоотверженно. Они забыли о холоде, забыли о том, что с раннего утра никто ничего не ел. Приходилось силой прогонять то одного, то другого в кают-компанию, где Гаманков, исполнявший обязанности повара, расставлял разные закуски.
В 21 час 30 минут неожиданно погас свет. Оказывается, в довершение всех бед порвался изношенный приводной ремень. Механики зажгли керосиновые фонари и вооружились шилом и дратвой. Через полчаса ремень был сшит, и палуба «Седова» снова озарилась светом.
Наконец уже поздним вечером все было готово. На конце троса раскачивалась тяжелая трубка, обрезанная Токаревым наполовину. Мы поглядывали на нее с некоторой опаской, но заменить ее было нечем. Откладывать же измерение еще на две недели, пока будет изготовлен новый прибор, мы просто не могли, - нервы у всех были напряжены до крайности, и каждому хотелось довести опыт до конца именно в этот день.
В 22 часа 10 минут глубоководная лебедка снова заработала. Хотя люди пробыли уже 12 часов на морозе, никто не проронил ни одной жалобы. Все взоры были устремлены на майну, в которой тускло поблескивала вода, быстро покрывавшаяся ледяными иглами. Там, под водой, решался исход нашего эксперимента.
В первый раз решили опустить трос только на 4000 метров, а затем, если он не достанет до дна, опускать его глубже и глубже, увеличивая каждый раз длину выпущенного линя на 50 - 100 метров.
Около полуночи мы начали выбирать трос. Старались вращать барабан лебедки возможно плавнее и медленнее, чтобы не потревожить лотлинь. Вероятно, ни один рыбак в мире не следил за кончиком своей лесы, выходящей из воды, с таким вниманием, как мы наблюдали за последними метрами линя.
Впервые после трех неудачных попыток, когда всякий раз на дне оставались тысячи метров троса, происходило нечто необыкновенное: счетчик отсчитывал сотни, десятки, а проволочная нить все тянулась и тянулась из воды. Наконец в майне мелькнуло что-то большое и черное, послышался плеск, и Шарыпов крикнул:
- Стоп! Груз вышел!..
Дрожащими от волнения руками он держался за тяжелую трубку Экмана, благополучно вернувшуюся с глубины в 4 километра. Храпцы были плотно сжаты.
Что же? Значит - победа? Но радость наша была преждевременна: когда мы разжали храпцы, никаких признаков грунта обнаружить в трубке не удалось. Мы одержали победу лишь наполовину: в эту ночь было доказано, что наш новый трос пригоден для глубоководных измерений и что даже тяжелая трубка может вернуться со дна океана, если только нам удастся избежать возникновения колышек. Но до дна океана мы не достали. Очевидно, наспех приготовленный груз сорвался и закрыл храпцы раньше времени.
Надо было бы повторить опыт еще несколько раз, спуская лотлинь на 4050, 4100, 4150 метров, - до тех пор, пока он не достигнет грунта. Но люди настолько обессилели за 14 часов непрерывной работы на ветру и тридцатиградусном морозе, что я решил отложить повторение эксперимента.
* * *
Измерение глубины мы закончили около полуночи. А уже через час послышался хорошо знакомый звон, треск и грохот, - началось сжатие, вскоре достигшее исключительной силы. Экипаж, не успев отдохнуть, немедленно отправился к аварийным базам, вблизи которых появились трещины. Это был памятный аврал по спасению склада горючего, описанный мною выше.
Почти десять дней отнял у нас этот непредвиденный аврал, и лишь в последних числах января нам удалось вернуться к подготовке нового, пятого по счету опыта.
Практика показала, что проволочный лотлинь в состоянии удержать на весу тяжелую трубку. Но для того чтобы мы могли действовать более смело и с меньшим риском, следовало все же заменить эту трубку более легким прибором. И наши механики вызвались изготовить второй экземпляр облегченного приспособления. Токарев, Шарыпов и Недзвецкий мастерили его втроем в течение восьми рабочих дней. Прибор вышел на славу, еще лучше, чем первый.
11 февраля, когда «Седов» продвинулся далеко на северо-восток и находился уже на 85°51',3 северной широты и 120°50' восточной долготы, мы предприняли очередную попытку измерить глубину.
И на этот раз было зверски холодно - термометр показывал 35 с половиной градусов мороза. Вырубленная во льду майна почти мгновенно затягивалась ледяным салом, и нам часто приходилось ее расчищать, чтобы уменьшить трение лотлиня. Приходилось особенно внимательно следить за блок-счетчиком, который то и дело покрывался льдом.
Измерение глубины мы начали довольно поздно - с 16 часов 5 минут, так как с утра Ефремов, Буторин, Гаманков и Гетман были заняты на гидрологической станции: с 9 до 16 часов им удалось взять 16 проб воды с различных горизонтов, до глубины в 2 000 метров включительно.
И вот после пятиминутного перерыва работы возобновились. Я решил на этот раз действовать сугубо осторожно, к для начала мы вытравили всего 3 600 метров троса.
В 17 часов 40 минут мы выбрали весь лотлинь. Прибор Токарева благополучно вернулся на поверхность. Механики засияли, увидев свое детище целым и невредимым. Но храпцы прибора оставались раскрытыми. Это означало, что он не достиг дна.
- А ну, давайте на четыре тысячи двести! - сказал я Буторину, дежурившему у лебедки.
Боцман пустил свою машину в ход, и через полчаса блок-счетчик отметил, что наш лотлинь находится на глубине, превышающей 4 километра.
В 19 часов 55 минут мы снова выбрали трос. Снова прибор Токарева вынырнул из воды, и снова его храпцы оказались раскрытыми. Ни одной крупинки грунта нам не удалось обнаружить в трубке прибора. Океан был значительно глубже, чем мы предполагали.
- Давайте на четыре тысячи семьсот пятьдесят! - скомандовал я.
Тонкая стальная нить в третий раз ушла в воду.
В 20 часов 35 минут мы начали выбирать лотлинь. Выбирали его медленно в течение полутора часов. Как будто бы все шло хорошо. Но в самом конце опыта (под водой оставалось лишь 550 метров троса) неожиданно произошла новая авария: когда замок сращенной проволоки проходил через блок, послышался легкий хруст металла, и в то же мгновение конец троса с прибором скрылся в стылой воде...
Я стиснул зубы. Всякому терпению есть предел. Мы могли скрепя сердце примириться с потерей полукилометрового троса. Но каждый раз топить в майне новый прибор - это уже слишком большая роскошь... Пришлось скомандовать:
- Остановить мотор! На сегодня довольно...
Нахмуренные люди разбрелись по своим каютам.
Полмесяца не вспоминали мы о глубоководных измерениях. Со страниц вахтенного журнала после злополучного опыта, произведенного 11 февраля, слова «трос» и «изготовление прибора» исчезли без следа.
Но потом, когда горечь поражения немного рассосалась, мы снова начали подумывать об опытах.
Все чаще поглядывал я на трубки для измерения глубин, лежавшие без пользы в кормовом твиндеке. После двух неудач было бы просто бесчеловечно заставлять механиков работать над приготовлением третьего прибора. Но почему бы нам не попытаться еще раз применить готовые трубки? Тем более что в нашем распоряжении остается более 4000 метров готового троса!
Как выяснилось, эти трубки, лежавшие без пользы, беспокоили не только меня. Однажды Буторин, начав, как обычно, разговор издалека, неожиданно напомнил:
- Константин Сергеевич, там у нас трубки лежат...
Я сразу понял, к чему клонит свою речь боцман, но сделал вид, что не понимаю.
- Какие трубки?
- Да эти самые... Для глубин...
- Ну и что же?
- Да как вам сказать? Может, сгодились бы они нам на что-нибудь?
Я невольно улыбнулся и сказал:
- Сгодятся, Дмитрий Прокофьевич, сгодятся...
* * *
Если бы удалось хоть один раз измерить глубину и добыть пробу грунта со дна океана, и то наука нас горячо поблагодарила бы. Оставлять же начатое дело до того, как исчерпаны все возможности, не к лицу советским полярникам.
У нас было две трубки для измерения глубин. Значит, мы могли провести еще по крайней мере два опыта. Необходимо было лишь увеличить запас проволочного троса. А это мы могли сделать теперь довольно быстро.
Поговорив с товарищами и увидев, что люди охотно возьмутся за дело, я решил готовиться к восьмому промеру.
8 марта, когда мы дрейфовали уже далеко за 86-й параллелью, Буторин, Шарыпов и Гетман снова взялись за изготовление троса. Механики начали ремонтировать мотор «Симамото», чтобы он в решающую минуту не подвел нас, как это было 15 января. Гаманков помогал механикам, вращая вручную шпиндель токарного станка.
Уже через трое суток все приготовления к измерению глубины были закончены.
Но тут возобновились подвижки льда. 13 марта пришлось отменить магнитную станцию: лед под снежным домиком ходил ходуном, а магнитометр не мог дать точных показаний.
Только к 15 марта, когда «Седов» находился на 86°25',1 северной широты и 108°06' восточной долготы, льды несколько успокоились. Мы поспешили начать свои опыты, хотя мороз достигал 35 градусов. Помня, что во время последних промеров мы обнаружили большие глубины, я решил для начала вытравить 4800 метров, а затем постепенно увеличивать длину троса до тех пор, пока не удастся нащупать дно.
В полдень лотлинь уже был спущен в майну, и механики включили мотор. Трос медленно пополз вверх. Все внимательно следили за движением быстро обледеневающей нити. Шарыпов, дежуривший у майны, съежился и подался вперед, готовый в любое мгновение броситься к тросу и схватить его, если и на этот раз какой-либо замок разойдется.
К часу дня из воды вышло 4 400 метров троса. И вдруг на льду поднялась какая-то возня и раздались крики:
- Колышка!
- Стоп! Оборвало!..
- Поймал! Поймал!..
Оказывается, из воды показался спутанный спиралью трос, возникла колышка, и линь лопнул. Но в то же мгновение Шарыпов ловким, точно рассчитанным движением перехватил оборвавшийся конец и удержал его в нескольких сантиметрах от воды.
Лебедку остановили. Я спустился на лед, и мы начали выбирать трос вручную. Метр за метром ложились на лед витки подхваченного Шарыповым конца. Он был весь изуродован колышками и... в нескольких местах перепачкан серым, глинистым илом.
Добыты первые пробы грунта
Земля! Земля, добытая со дна океана! То, за чем мы так долго и безуспешно охотились... Я бережно снимал с проволоки быстро замерзавшие крупицы этой, жалкой грязи и любовался ими, как самым дорогим сокровищем. Сколько сил и энергии затратили мы, чтобы добыть их!
К 13 часам 15 минутам мы вытащили из майны вручную 300 метров троса. Это было все, что нам удалось спасти, - остальные 100 метров вместе с трубкой были оборваны.
Мы не очень сожалели об этой утрате. Ведь основная цель опыта была достигнута: мы собственными глазами увидели грунт, поднятый тросом со дна океана. Чтобы дать возможность всей команде полюбоваться плодами долгой и трудной работы, я потом, когда работы уже окончились, вынес в кубрик мощный микроскоп и, положив на стеклышко крупинки драгоценного ила, предложил желающим посмотреть на них. И долго-долго разглядывали моряки угловатые темные зерна, извлеченные нашим тросом из-под толщи океанских вод...
Судя по следам ила и колышкам, образовавшимся на конце лотлиня, мы просчитались на 400 метров, - 400 метров троса лежали на дне океана. Значит, в этой точке глубина составляет приблизительно около 4400 метров.
Для получения более точной цифры надо было возможно скорее повторить промер, пустив в ход вторую трубку, которая стараниями наших моряков была укорочена и значительно облегчена.
На этот раз было решено применить еще одно приспособление: прикрепить к концу стального троса кусок пенькового линька от лотлиня. Гибкий и мягкий, но в то же время достаточно прочный, пеньковый трос не боится колышек. Его длина - 210 метров. Даже в том случае, если пеньковый конец ляжет на дно, ничего опасного не произойдет: он вытянется в струнку, как только трос потянет его вверх. Надо сказать, что это простое, но вместе с тем важное усовершенствование наших промеров не раз выручало нас впоследствии.
Но еще большую роль сыграло, бесспорно, предложение нашего скромного машиниста Коли Шарыпова, внесенное им утром 17 марта, за несколько часов до начала промера, которому было суждено завершиться решающей победой.
* * *
Как будто бы этот день не обещал ничего хорошего. Во всяком случае, начался он отнюдь не весело. Вахтенный журнал «Седова» рассказывает об этом утре так:
«17 марта. В 7 часов в продолжение 7-10 минут - сжатие льда в трещине, проходящей за кормой. На горизонте слабая дымка. Юго-западный-западный ветер - 3 балла. Температура наружного воздуха - минус 41°,2.
9 чac. 30 мин. Буторин, Гетман и Шарыпов продолжают работы по подготовке к измерению глубины.
11 часов. Судно испытало толчок по месту трещины, проходящей за кормой, сжатие и торошение льда... Продолжает с небольшими перерывами сжатие льда по корме и слева по месту трещины, идущей за кормой.
14 час. 15 мин. Сжатие по корме и слева значительной силы, торос молодого льда на месте трещины. Под напором начинает ломаться старый лед и слева в расстоянии 20 метров от судна, причем поле льда у левого борта сильно трещит: вал торошения медленно приближается к судну.
С 14 часов команда продолжает работы по подготовке к измерению глубины...»
Эта короткая запись достаточно наглядно показывает, насколько экипаж «Седова» приноровился к своеобразной обстановке дрейфа. Теперь мы уже не теряли зря времени на разглядывание ледяных валов, разгуливающих над океаном. За ними бдительно наблюдали вахтенные, и этого было достаточно. В нужный момент вахтенный подавал сигнал, и тогда все пятнадцать зимовщиков становились на борьбу с наступающими льдами. А пока что каждый спокойно занимался своим делом.
Судя по некоторым признакам во второй половине дня должно было наступить некоторое затишье. Им следовало воспользоваться для измерения глубины. Я зашел в кубрик, чтобы проверить, как подвигается дело у Буторина, Шарыпова и Гетмана. Над камельком сушился блок-счетчик. На стене висел новый для кубрика предмет - большой медный безмен круглой формы.
Я хотел опросить боцмана, зачем его сюда принесли, но Шарыпов предупредил мой вопрос:
- Как вы смотрите, Константин Сергеевич: что, если мы все же попробуем его применить? Помните, Токарев еще осенью предлагал...
И я сразу вспомнил историю этого безмена. Когда мы только начинали подготовку к измерениям глубины, Токарев отыскал в машинном отделении этот старый безмен, применявшийся когда-то для взвешивания мешков с углем, и предложил употребить его вместо динамометра. Если к безмену подвесить блок-счетчик, то по мере опускания лотлиня он будет все время увеличивать свои показания - тяжесть опускаемого в воду троса начнет возрастать. Но в тот момент, когда груз, укрепленный на конце лотлиня, достигнет дна, показание безмена резко уменьшится. Это будет сигналом остановки.
Сама по себе эта идея крайне проста и целесообразна. Но наш плетеный трос весил значительно больше 350 английских фунтов (1 английский фунт = 0,413 килограмма), на которые был рассчитан безмен. Предложение Токарева было отклонено, а потом о нем забыли. Только Шарыпов держал пружинные весы на примете.
Теперь, когда мы изготовили трос из проволоки, весивший вдвое меньше прежнего, безмен был как нельзя более кстати. Было решено немедленно пустить его в дело.
Шарыпов вынес свой динамометр на палубу, прочно укрепил на шлюпбалке и подвесил к нему блок-счетчик, через который был переброшен линь с укороченной трубкой Экмана на конце. Теперь мы обладали двойной гарантией от обрыва: во-первых, пеньковый линь не боится колышек, а во-вторых, импровизированный динамометр должен был более или менее своевременно сигнализировать о моменте касания грунта. Я с нетерпением ждал, когда льды успокоятся и мы сможем испробовать на практике наши новшества.
Наконец сжатия льда прекратились, и в 3 часа дня мы начали свою работу. Сорок минут спустя лебедку приостановили. Блок-счетчик показывал, что под воду ушло 4210 метров. Стрелка безмена остановилась на цифре 290. Это означало, что 4210 метров лотлиня вместе с грузом весят в воде 290 фунтов.
Заметив эту цифру, мы продолжали помалу травить трос, останавливая лебедку через каждые 50 метров, чтобы проверить показания динамометра.
Боцман несколько недоверчиво относился к новшеству, предложенному Шарыповым, и с опаской глядел на старенький безмен. И хотя он с каждым разом увеличивал свои показания, Буторин все неохотнее отпускал тормоз лебедки.
Английский фунт - 0,413 килограмма.
Блок-счетчик регистрировал 4260 метров... 4310... 4360... Стрелка динамометра уходила дальше и дальше. Наконец боцман не выдержал:
- Константин Сергеевич, не верьте этой штуке! Подведет проклятый безмен! Останемся без троса...
Я волновался не меньше Буторина. Риск был большой, - проволока могла не выдержать огромной тяжести, и тогда мы должны были бы начинать все с самого начала. Но опыт надо было довести до конца.
- Еще пятьдесят!..
Боцман бросил на меня укоризненный взгляд и, безнадежно махнув рукой, отпустил рычаг. С отчаянным грохотом лебедка сбросила в воду новые 50 метров троса. Стрелка безмена снова увеличила показание.
4410 метров! И все еще мет дна? Что, если и в самом деле этому старому безмену нельзя доверять? Ведь в прошлый раз трос лег на дно на глубине 4400 метров...
- Еще пятьдесят!..
Цифры на блок-счетчике мелькали все быстрее: 4420... 4430... 4440... 4450...
Боцман затормозил. В тот момент, когда счетчик показал, что под водой уже 4460 метров троса, стрелка динамометра прыгнула к рекордной цифре - 310 фунтов. Никаких признаков прикосновения к грунту!
- Давайте еще пятьдесят!..
Боцман взмолился:
- Нельзя больше, Константин Сергеевич! Оборвет, верное слово, оборвет. Без троса останемся...
Все же опыт следовало закончить, и я повторил:
- Еще пятьдесят!..
Буторин отпустил тормоз. Трос пошел еще глубже. Барабан прыгал с глухим ревом в разработавшихся чугунных сухарях, заменявших подшипники. Вся лебедка ходила ходуном. Боцман приговаривал:
- Вот оборвет... Вот оборвет... 4510 метров!..
Я посмотрел на диск безмена. И - какая радость! - стрелка его неожиданно качнулась в противоположную сторону и остановилась на цифре 270.
- Груз на грунте! - крикнул я Буторину. - Приготовиться к выбиранию лотлиня!..
Буторин и Шарыпов засуетились у шлюпбалки. Они устанавливали на отводе второй блок-счетчик, чтобы уменьшить изгиб троса во время подъема. При этом показание безмена, к которому был прикреплен, первый блок, понизилось до 240 фунтов, - часть нагрузки принял на себя новый блок-счетчик.
Устройства лотлиня с безменом
Я с большим волнением ждал, пока закончатся все приготовления к выбиранию троса. Ведь показание динамометра могло уменьшиться не только потому, что груз достиг грунта. Напряжение могло уменьшиться и по другой причине: что, если конец троса с трубкой Экмана и новеньким пеньковым линем, не выдержав тяжести, оборвался?
В 4 часа дня мы, наконец, начали выбирать лотлинь. И сразу же, как только счетчики отсчитали 20 метров, стрелка безмена резко подпрыгнула - ее показание в один миг увеличилось на 30 фунтов. Я с облегчением вздохнул: теперь уже было ясно, что там, под водой, все в порядке; такой скачок - верное свидетельство отрыва от грунта.
Для памяти я записал в тетрадке:
«16 час. 05 мин. Длина вытравленного троса - 4490 метров.
Показание безмена - 270 английских фунтов.
Угол отклонения троса от вертикали - 2 градуса».
Час пятьдесят минут вытягивали мы трос из воды. До последнего метра проволочный трос прошел гладко, без единой колышки. Затем мы выбрали вручную пеньковый линь, и, наконец, из майны вынырнула трубка. Храпцы были закрыты, как полагается, а сама трубка перепачкана коричневым илом - она на 10 сантиметров вонзилась в мягкое дно океана.
С величайшими предосторожностями извлекли мы из трубки эту первую пробу, взятую нами с соблюдением всех правил. А через полчаса я внес в дневник глубоководных измерений запись № 1:
«17 марта 1939 года. Широта 86°25',1, долгота 108°20'. Глубина 4485 метров. Грунт - коричневый ил...»
Еще не раз нам предстояло пережить горькое разочарование; еще не одну тысячу метров троса предстояло нам пожертвовать океану. Но с этого дня, с 17 марта 1939 года, мы уже действовали по строго определенным, проверенным на опыте правилам. Усилиями всего коллектива был, наконец, найден метод, - нам оставалось лишь уточнять и совершенствовать его.
И если до этого каждая попытка измерения глубины была целым событием, то уже через два-три месяца глубоководные промеры стали таким же привычным и будничным делом, как гидрологические или магнитные станции.
Весна за 86-й параллелью
Понятие весны в высоких широтах Арктики сугубо условно. Моряки «Седова» - увы! - были лишены всех тех прелестей, которые радуют зрение, обоняние и слух жителей Большой земли: мы не видели, как с полей сходит снег и из-под сугробов показывается черная земля, покрывающаяся робкой нежно-зеленой порослью, не слышали журчания вешних вод и пения первых жаворонков, не ощущали запаха клейких почек березы и клена.
В лучшем случае нам удавалось полюбоваться тощей сосулькой, свесившейся с палубы на солнечной стороне, или кучей шлака на льду, вокруг которой осел снег. В марте, апреле, мае за 86-й параллелью теплым деньком считается такой, когда ртуть в термометре не опускается ниже минус 20 градусов.
Но даже арктическая весна имеет свои преимуществе. Во-первых, только после долгой полярной ночи можно полностью прочувствовать все достоинства солнечного освещения, которое так привычно для жителей средних широт, избалованных ежедневными восходами и закатами. Во-вторых, будешь рад и температуре минус 20 градусов, если до этого упорно держались сорокаградусные морозы. В-третьих, весной обычно успокаиваются льды и можно спать, не опасаясь, что среди ночи раздастся сигнал к авралу.
Наконец именно весной, когда наступает светлое время, можно во всю ширь развернуть научные наблюдения, не рискуя сломать ногу в засыпанной снегом трещине, не опасаясь внезапной встречи с медведем в темноте, не возясь с керосиновыми лампами.
Весна 1939 года застала нас в дальних окрестностях полюса, где меридианы сходятся настолько близко, что прилично натренированный лыжник может за день пересечь добрый десяток их, - всего 4 мили отделяют один градус долготы от другого в этих широтах. Вот почему при хорошем восточном ветре меридианы мелькают мимо иллюминаторов «Седова», словно верстовые столбы: за один лишь апрель мы продвинулись по долготе более чем на 25 градусов - от 107-го меридиана до 81-го.
Надо было спешить с развертыванием научных наблюдений, если мы хотели извлечь максимум пользы из пребывания за 86-й параллелью: следовало ожидать, что за меридианом Земли Франца-Иосифа льды неизбежно потянут нас на юго-запад.
Вот почему морозные весенние дни 1939 года были заполнены особенно напряженной и творческой деятельностью коллектива «Седова». Никогда еще научные наблюдения не велись на корабле с таким размахом и с такой интенсивностью, как теперь. Чтобы дать представление о своеобразии и особенностях этой поры, я снова вернусь к записям в своем дневнике.
«20 марта. 86°26',3 северной широты, 107°04' восточной долготы. Итак, весна. Могу с гордостью отметить: стало теплее. Вчера было 40,3 градуса мороза, сегодня - всего 33,6. За одну ночь скачок почти на 7 градусов! Но главное, конечно, не в этом. Главное в том, что теперь можно обходиться без опротивевших керосиновых ламп: круглые сутки светло...
Вчера в кают-компании торжественно сняли отепление с двух иллюминаторов, и дневной свет потоком хлынул в наше закопченное убежище. Все радовались как дети.
Солнце, впервые выглянувшее из-за горизонта всего декаду назад, теперь ходит вокруг „Седова“ почти круглые сутки. К сожалению, видеть его удается не часто: облака, туманы и снегопад прячут светило. Все же дневного света вполне достаточно для того, чтобы как следует осмотреться вокруг.
Надо сказать, что мы обнаружили много неожиданностей. В прошлом году с восходом солнца мы увидели вокруг „Седова“ грозные ледяные хребты, часто достигавшие высоты в 4-6 метров. Гигантские торосы преграждали все пути: чтобы отойти от корабля на километр в любом направлении, надо было затратить огромные усилия. Теперь же льды выглядят более мирно: большинство торосистых гряд не выше 1,5-2 метров.
Солнце и вода минувшим летом сгладили большинство торосов и ропаков, образовавшихся во время подвижек. В эту же зиму, невзирая на большое количество интенсивных сжатий (с 1 сентября по 17 марта мы насчитали 88 подвижек), торосился главным образом молодой лед - толщиной в 20-45 сантиметров.
Наши измерения показывают, что своеобразное естественное выравнивание ледового покрова в высоких широтах происходит и за счет различных темпов намерзания: толщина более молодых льдин возрастает неизмеримо быстрее, чем старых.
Вот что показывает измерение, проведенное сегодня Буйницким и Буториным:
Возраст льда
Толщина льда в см.
в ноябре 1938 года
Толщина льда в см.
20 марта 1939 года
Молодой лед, возникший в ноябре 1938 года
0
170
Лед, образовавшийся в 1937 году
102
176
Лед, образовавшийся в 1936 году
146
196
Более толстых ледяных полей мы пока не встречали, хотя Нансен и южнее наблюдал льды, толщина которых достигала 317 сантиметров.»
Нансен был свидетелем утолщения ледяного покрова даже в летние месяцы. Мы же прошлым летом не только не наблюдали такого явления, но, наоборот, видели, что лед быстро разрушался, таял и толщина его уменьшалась.
Видимо, за эти сорок лет процессы льдообразования сильно изменились. Возможно, что далеко не последнюю роль в этом играет потепление Арктики. Во всяком случае, эта зима была гораздо более теплой, нежели во время дрейфа «Фрама» в таких широтах.
Вчера я подсчитал средние месячные температуры, начиная с сентября 1938 года, и сравнил их с температурами, зарегистрированными во время дрейфа «Фрама», начиная с сентября 1894 года. Средние месячные температуры во время нашего дрейфа оказались гораздо выше, чем во время дрейфа «Фрама». И это невзирая на то, что «Седов» дрейфовал значительно севернее «Фрама»!
Любопытно, что именно теперь, в марте, когда Нансен и его спутники отмечали потепление, в районе нашего дрейфа наступили самые сильные за все время холода. Очевидно, наша среднемесячная температура в марте будет ниже отмеченной «Фрамом» за тот же месяц.
Общее повышение зимних температур сопровождается еще одним интересным явлением: снежный покров достигает в среднем лишь 20 сантиметров. Почти бесснежная зима, - как это не вяжется с традиционным представлением об Арктике как о стране саженных сугробов и буйных снегопадов!
Одним словом, мы не зря блуждали в этих широтах. Видимо, мы привезем нашим ученым немало новостей.
А пока что надо спешить с осуществлением нового плана научных наблюдений. Только бы хватило сил! План довольно напряженный: для того чтобы к 1 мая выполнить все, что мы наметили, надо затратить 411 человеко-дней. В нашем же распоряжении их всего 385. Остается рассчитывать только, на перевыполнение графиков.
Борьба за поднятие производительности труда и у ворот полюса остается жизненной задачей!..
Движение к Гренландскому морю и, быть может, еще ближе продвинет нас к полюсу.
Еще одна хорошая новость: сегодня из Москвы вылетел на остров Рудольфа самолет «СССР-Н-171», один из тех, которые летали на Северный полюс. Экипаж будет нести сторожевую вахту, наблюдая за дрейфом «Седова». При первом же сигнале о помощи самолет может вылететь к нам. Командует самолетом наш старый знакомый - Георгий Орлов, - он прилетал к нашему каравану в море Лаптевых, когда с дрейфующих судов снимали часть экипажей.
В машинном отделении кипит работа. Наши механики скоро превратятся в завзятых специалистов приборостроения, - они делают решительно все необходимое для научных опытов. Вот далеко не полный список того, что они взялись изготовить до 1 мая: две трубки для взятия глубин, конструкции Токарева, флюгер, новый стакан для измерения осадков, четыре рейки для измерения таяния льда...
Кроме того, им надо подготовить к действию лебедку для опускания под воду вертушек Экмана, измеряющих скорости течений, отремонтировать лебедку Кузнецова для гидрологических работ, перебрать двигатель, обслуживающий глубинные измерения, и произвести еще целый ряд неотложных работ.
22 марта. 86°34',7 северной широты, 108°46' восточной долготы. Редкое в Арктике явление: радуга. Мы долго любовались ею. Потом! кто-то сказал:
- Вот бы нам дождик! Да с грозою бы, с молнией и громом!
Но еще не скоро увидим мы молнию и услышим гром. В Арктике гроз не бывает.
Солнце сегодня совсем не заходило.
23 марта. 86°30',2 северной широты, 109°07' восточной долготы. Андрей Георгиевич со своими помощниками взяли очередную гидрологическую станцию № 15. Пока что план научных наблюдений выполняется свято и нерушимо. Поэтому у нас у всех хорошее настроение.
24 марта. 86°27',6 северной широты, 109°00' восточной долготы. Сегодня - выходной день. Как ни много у нас работы, но оставлять людей без отдыха не годится. По случаю выходного дня открылась «лыжная станция». Лыжи нарасхват. Не в пример прошлому году теперь лыжникам раздолье - почти повсюду гладкие, ровные поля. Только на северо-северо-востоке высится довольно мощная ледяная гряда, посреди которой торчит Эльбрус местного значения - довольно солидный торос.
Он уже давно меня интересовал, и сегодня я в сопровождении Шарыпова отправился к нему, захватив с собой секстан и рулетку. Шарыпов с концом рулетки взобрался на вершину этой величественной груды хаотически нагроможденных обломков старого льда. Определив расстояние до вершины, я лег на снег и, прицелившись секстаном, определил угол. Теперь было совсем нетрудно определить высоту тороса. Она оказалась равной 6,1 метра.
Минувшей весной мы встречали и гораздо большие нагромождения льда. Теперь же это самый крупный торос во всем обследованном нами районе, радиусом в 5 километров.
На пути к ледяной гряде обнаружили любопытное явление: по всей площади льда мы видели множество узких змеевидных трещин, идущих параллельно друг другу с севера на юг. Ширина этих трещин всего 2-3 сантиметра.
- По швам расползлось, - пошутил Шарыпов, увидев эти странные трещины.
25 марта. 86°26',5 северной широты, 109°40' восточной долготы. Среди грузов, имеющихся на борту судна, отыскали два метеорографа. Это очень умные приборы, автоматически записывающие при подъеме на высоту давление воздуха, температуру, направление и силу ветра. Обычно метеорографы поднимают на воздушных шарах или мощных коробчатых змеях.
Почему бы нам не попробовать соорудить такой змей? Данные о температуре, давлении воздуха и ветре на большой высоте были бы, конечно, небезынтересны для науки.
Торосы
Линь для змея мы можем изготовить из проволоки, распустив один из концов такелажной снасти, - у нас есть для этого подходящий трос, свитый из проволоки толщиной в полмиллиметра.
Сегодня же начнем работу.
26 марта. 86°22',8 северной широты, 109°34' восточной долготы. Оля телеграфирует:
«В Москве наступили теплые весенние дни. Очень хотелось бы, чтобы всем было тепло...»
Увы! Это желание совершенно несбыточно: у нас изо дня в день термометры показывают одно и то же: минус 38, минус 39, минус 40 градусов...
Наши механики начали сильно мерзнуть в своем неотапливаемом машинном отделении. Нелегко целый день работать на таком морозе! Сегодня распорядился оборудовать механическую мастерскую в нижнем кормовом кубрике. Буторин, Шарыпов и Гетман устанавливают там малый камелек. Так дело пойдет веселее.
27 марта. 86°20',2 северной широты, 109°28' восточной долготы. Сегодня измеряли прозрачность морской воды. Закрыв двери в гидрологическом домике, чтобы не мешал наружный свет, спустили в майну, на шнуре зажженную электрическую лампочку мощностью в 100 ватт. Свет лампочки был виден на глубине до 24 метров. Затем измеряли прозрачность воды диском Секки, опуская его в майну, служащую для глубоководных измерений. С левого борта и с кормы диск был виден на глубине 22 метров.
Наш предусмотрительный врач, прослышав о вылете из Москвы самолета «СССР-Н-171», подал рапорт, в котором просит, чтобы на этом самолете доставили с острова Рудольфа два кило зубного порошка, машинку для стрижки волос и сто штук стерильных бинтов.
На всякий случай заявку эту передал по радио начальнику зимовки на Рудольфе Степанову. Боюсь все же, что нам придется закончить дрейф без зубного порошка и без новой машинки для стрижки волос - вызывать самолет будем только в случае самой крайней нужды,
28 марта. 86°22',3 северной широты, 108°49' восточной долготы. Обнаружили любопытное явление: с тех пор, как усилился наш дрейф на запад, льды, окружающие корабль, начали медленно вращаться. Корабль вместе с окружающими его ледяными полями повернулся уже на несколько градусов против часовой стрелки. Сегодня устанавливаем на льду в расстоянии 3-4 километров от судна к северу, югу, востоку и западу четыре вехи. С помощью универсала будем определять по этим вехам с точностью до одной минуты угол относительного вращения льдов.
Вечером впервые взяли планктон с глубины 10 метров. Улов небогатый.
Из Амдермы радируют, что самолет Орлова гостит там уже четвертый день. Редакция газеты «Полярный шахтер» сообщает, что летчики везут нам письма, газеты, продукты, снаряжение. Вылететь на остров Рудольфа самолет пока не может из-за пурги. У нас погода сносная, но холода не ослабевают: сегодня было 42 градуса мороза!
29 марта. 86°22',5 северной широты, 108° 10' восточной долготы. Советовались по радио с зимовщиками мыса Челюскин о том, как изготовить змей для запуска метеорографа. Дело это, оказывается, довольно сложное. Нужны дюралюминиевые трубки разных размеров, кольца, медные трубки, булавки, динамометр, шелк. Начальник зимовки Степанов (однофамилец начальника полярной станции на Рудольфе) и аэролог прислали подробное описание всех материалов, необходимых для сооружения змея, и в конце немного наивно спрашивают: «Найдется ли у вас все это?»
Вопрос излишний. Конечно, нет! Но наши механики выходили и из более трудных положений. Мы уже обдумывали этот вопрос и решили, что у нас получится прекрасный змей из старой шелковой палатки и медных трубок от холодильника.
Изготовление линя для змея подвигается успешно - Буторин и Шарыпов приготовили уже больше 1000 метров тонкого, полумиллиметрового троса.
1 апреля. За последние восемь дней нас снесло на юго-запад. Сегодня мы находимся на 86°16',0 северной широты и 107°25' восточной долготы.
Решили провести суточную гидрологическую станцию, чтобы выяснить на четырех выборочно взятых горизонтах колебания температуры и солености в зависимости от приливо-отливных явлений.
Берем пробы воды через каждые два часа. Так как у нас все еще довольно холодно, одному Андрею Георгиевичу было бы затруднительно справиться с этим делом. Поэтому организовано три смены наблюдателей: в первой - Андрей Георгиевич, Трофимов, Буторин и Мегер; во второй - я, Алферов и Шарыпов; в третьей - Буйницкий, Токарев и Гетман. Чередуемся через каждые четыре часа. Пока что обнаружены лишь незначительные колебания температуры на горизонтах от 200 до 250 метров, - влияние приливо-отливных течений в этих широтах сказывается крайне слабо.
Александр Александрович Полянский сегодня подал докладную записку о работе радистов - закончена приемка материалов партийного съезда. Полянский и Бекасов за эти дни приняли 79930 слов! А всего с 1 сентября по 1 апреля наша радиостанция приняла и передала 289118 слов. Достаточно внушительная цифра для такой маленькой станции, как наша...
2 апреля. В 14 часов закончили суточную гидрологическую станцию. Новых данных она не дала: подтвердились соображения, записанные вчера. Люди сильно устали, поэтому пришлось по окончании станции всем дать отдых.
3 апреля. 86°19',0 северной широты, 106°07' восточной долготы. Наши будничные работы идут своим чередом. Буторин и Шарыпов продолжают готовить трос для змея. Механики делают груз для глубинных измерений. Буйницкий сегодня попытался произвести магнитные наблюдения, но вынужден был вернуться, так как поднялась пурга. К вечеру норд-ост усилился до 6 баллов.
Поздним вечером слушали радиопередачу для полярников. Чувствовали себя, как именинники: про нас было сказано много хорошего. Выступали делегаты съезда партии. Они говорили нам теплые, ободряющие слова.
У микрофона выступали и пионеры - участники делегации, приветствовавшей съезд. Невыразимо приятно было слышать веселые детские голоса. Мы так соскучились по ребятишкам! А на Александра Александровича просто было жалко смотреть: вероятно, он вспомнил своих детишек и очень расстроился.
У репродуктора просидели до половины четвертого утра.
4 апреля. Еще один знак дружеского внимания к нам со стороны Москвы: сегодня каждый член экипажа неожиданно получил обстоятельную телеграмму Главсевморпути, в которой самым подробным образом рассказывается о жизни и работе членов наших семей.
Хорошие вести получили все члены нашего экипажа. После такого сообщения хочется горы ворочать, чтобы доказать, что ты достоин заботы, чуткости, доверия, которыми пользуешься. Вот то, о чем поистине ни один дореволюционный исследователь Арктики не мог даже мечтать!..
Послал от имени всей команды сердечную благодарность работникам Главсевморпути за заботу и внимание к нашим семьям.
5 апреля. 86°17',0 северной широты, 101° 17' восточной долготы. Наконец-то кончилась пурга! Вчера северный ветер усилился до 7 баллов, и все вокруг нас задернулось белой пеленой. Но к вечеру ветер утих, а сегодня даже выглянуло солнце. Сверх ожиданий нас к югу не отнесло. Зато к западу, мы продвинулись за эту пятидневку на целых 6 градусов.
Со вчерашнего дня наш дрейф протекает как раз над Северной Землей. Невольно вспоминается история ее открытия и исследования.
Архипелаг Северной Земли был открыт в 1913 году гидрографической экспедицией на ледокольных судах «Таймыр» и «Вайгач», но эта экспедиция смогла нанести на карту лишь приблизительные очертания южного и отчасти восточного берегов. Простирание Северной Земли к северу и западу, ее строение и площадь, геологические и климатические особенности, растительный и животный мир остались совершенно неизвестными.
В советское время, в 1930 году, на архипелаг Северной Земли была направлена экспедиция во главе с Г. А. Ушаковым. Экспедиция состояла всего из четырех человек, хорошо подобранных по опыту, по знаниям.
Ушаков применил к исследованию Северной Земли методы, выработанные им во время трехлетнего пребывания на острове Врангеля. На одном из островов Седова (находящихся у западного берега острова Октябрьской революции) была устроена главная база экспедиции, а в разных местах архипелага - несколько продовольственных депо.
Летом 1931 года экспедиция прошла с картографическими работами всю северную часть Северной Земли и достигла ее крайней северной точки - мыса Молотова. В продолжение второго лета была положена на карту южная часть архипелага.
Г. А. Ушаков во время экспедиции прошел на собаках 7 000 километров, из них 2220 километров с топографическими работами. Таким образом, с карты Арктики в два года было стерто огромное белое пятно.
6 апреля. 86°14',5 северной широты, 99°37' восточной долготы. Когда это кончится? Какой-то злой рок начинает преследовать нас всякий раз, как только мы беремся за глубоководные измерения. Казалось бы, после удачного опыта, проведенного 17 марта, никакие опасности нам не угрожали. Но вот сегодня сразу три неудачи: потеряна последняя трубка, потеряны две гири, потеряно около 2000 метров троса...
Начался день вполне благополучно. Гидрологическая станция была проведена быстро и хорошо. Уже в час дня мы смогли приступить к измерению глубины. В 13 час. 25 мин. вытравили 3000 метров троса. Динамометр показал нагрузку в 220 фунтов. Все было в порядке. Но с этого момента стрелка динамометра застыла и не двигалась дальше, хотя мы опускали лот все глубже и глубже. В 14 час. 15 мин. под водой было уже 4000 метров, а стрелка динамометра показывала все те же 220 фунтов.
Я приказал выбрать лотлинь. Как и следовало ожидать, он оказался оборванным - на дно ушло 1500 метров троса вместе с последней трубкой для измерения глубин.
Прибор, над которым работали механики, еще не был готов. Мне же хотелось во что бы то ни стало определить глубину, - сегодня дрейф льда усилился настолько, что опущенный в воду лотлинь начал отклоняться от вертикали на добрых 15 градусов. Надо было выяснить, не находится ли это усиление дрейфа в какой-либо связи с изменением рельефа дна.
Запасный трос у нас был наготове. Я приказал наскоро связать две, гири и сделать из них груз вроде того, каким мы пользовались при самом первом промере, 29 октября. Пока механики возились с гирями, все остальные вышли на аврал - расширять майну, о край которой терся отклонившийся от вертикали лотлинь.
В 16 час. 20 мин. все приготовления ко второму промеру были закончены. На этот раз измерение глубины прошло нормально. Согласно показаниям блок-счетчика и динамометра, глубина составила 4 405 метров.
Но взять пробу грунта не удалось: когда мы выбрали трос, то оказалось, что конец его опять оборван. С завтрашнего дня Буторину придется возобновить утомительную и нудную работу - готовить новый трос.
Как дорого обходится нам каждое измерение глубины!..
9 апреля. 86°08',6 северной широты, 96°00' восточной долготы. Новое событие занимает умы на корабле: в 2 километрах к западу от нас открылось гигантское разводье невиданных размеров. Это целое озеро шириною свыше километра. В длину оно расходится до пределов видимости. Его обследовали Буйницкий и Гетман, ходившие позавчера на запад, чтобы установить веху на льду. Разводье возникло несколько дней назад. По краям уже образовался молодой лед толщиной до 10 сантиметров.
Сегодня вечером я, Шарыпов и Алферов ходили на лыжах к этому разводью.
Для Алферова лыжная прогулка была нелегкой: он совсем недавно познакомился с этим видом спорта. Поэтому Всеволод Степанович сильно устал. Но желание, овладеть техникой лыжного бега превозмогло усталость, и Алферов благополучно завершил поход вместе с нами.
Мы обнаружили, что за последние два дня разводье сошлось и снова разошлось: видны торосистые гряды молодого льда. Теперь ширина разводья достигает 2 километров. У кромок снова образовался молодой лед, но посредине чернеет полоса открытой воды шириной около 400 метров.
Возникновение такой большой полыньи за 86-й параллелью да еще в апреле, в период тридцатиградусных морозов, - явление выдающееся. Видимо, оно связано с общим ускорением движения льдов: уже много дней мы быстро перемещаемся на запад. Явственно ощущается приближение к Гренландскому морю.
Возникновение огромной полыньи, замеченный нами процесс медленного вращения ледяных полей, окружающих «Седова», - все это явления одного и того же порядка. Они свидетельствуют о том, что где-то впереди уже начался процесс разуплотнения полярного пака.
А если это так, то значит мы можем рассчитывать на выход изо льдов уже в этом году. Если мы и впредь будем двигаться так же, то к концу навигации «Седов», продолжая дрейфовать вдоль 85-й и 86-й параллелей, приблизится к 50-60-му меридиану. В этом районе можно предположить значительное разрежение льдов. В прошлом году «Ермак» сумел пробиться к нам, когда мы находились у 83-й параллели, действуя по долготе, где условия мореплавания значительно труднее. Поэтому весьма вероятно, что на этот раз мощный ледокол сможет побить прошлогодний рекорд и подняться к северу еще на 2-3 градуса.
Отсюда вывод: надо готовить корабль к выходу изо льдов. Уже в самое ближайшее время займемся судовым ремонтом. Больше всего меня заботит состояние рулевого управления - надо, во что бы то ни стало вернуть «Седову» хотя бы частичную управляемость.
10 апреля. 86°10',8 северной широты, 95°06' восточной долготы. Сегодня попытались провести суточную магнитную станцию, но сильная низовая метель сорвала наблюдения. Дует резкий норд-ост, силой до 8 баллов. Видимо, наш дрейф на запад ускорится еще больше.
Буйницкий зарегистрировал магнитную бурю исключительной силы: амплитуда колебания достигает 52° 12'. Ни разу за эти полтора года мы не наблюдали такого явления! Во время наблюдений Буйницкий обморозил щеки и с трудом оттер их.
11 апреля. 86° 15',0 северной широты, 93°28' восточной долготы. Маленькое приключение несколько юмористического характера: сегодня наш доктор умудрился вырвать самому себе больной зуб. Все приносили ему поздравления по этому поводу.
За последние сутки продвинулись к западу почти на 2 градуса.
13 апреля. 86°15',0 северной широты, 90°38' восточной долготы. Закончили очередную суточную магнитную станцию.
Разводье, так сильно заинтересовавшее нас, покрылось молодым льдом. Вчера его обследовал Андрей Георгиевич, ходивший к нему пешком. Так как его сапоги куда-то исчезли, он надел мои. Сорок четвертый номер обуви чрезмерно велик для него, и он был похож на сказочного кота в семимильных сапогах. Храбро преодолев расстояние, Андрей Георгиевич измерил толщину льда. Она уже достигла 12 сантиметров. Немудрено: все время стоят крепкие морозы.
Трос для глубоководных измерений закончен. Завтра попробуем взять грунт. Так как изготовление трубки все еще не закончено, применим еще раз гири, - их у нас много. Если груз и утонет, не так жалко.
14 апреля. 86°16',5 северной широты, 89°53' восточной долготы. Ура! Глубина измерена! Вторая проба грунта взята! Полный успех, если не считать потери еще двух гирь и 700 метров троса...
Лотлинь лопнул, как только мы начали травить его. Оказывается, проволока на фабрике была спаяна медью встык. Мы проглядели фабричную пайку и в результате потеряли конец троса вместе с грузом. Удивительно, как такое ненадежное крепление держалось до сих пор!
На ходу удлинили трос, прикрепили новые гири и продолжали измерение.
Лотлинь достиг грунта на глубине 4520 метров. Пока что это максимальная глубина, зарегистрированная нами (17 марта - 4485 метров, 6 апреля - 4405).
К 15 час. 30 мин. работу закончили. Гири благополучно вернулись со дна океана, захватив образец грунта - ил светло-коричневого цвета. Я тщательно соскреб его и упаковал в стеклянную баночку. Теперь у нас есть уже три пробы донного ила...
15 апреля. 86°17',3 северной широты, 89° 16' восточной долготы. Провели очередную гидрологическую станцию. Потом вдвоем с боцманом сходили к разводью. Это «озеро» свело до 900-1000 метров. Молодой лед достиг толщины 15 сантиметров.
16 апреля. 86° 15',7 северной широты, 87°52' восточной долготы. Наконец-то самолет «СССР-Н-171» добрался до острова Рудольфа! Послали летчикам поздравительную телеграмму по этому поводу. Теперь будем чувствовать себя совсем уверенно. Все-таки приятно знать, что под боком есть самолет, который по первому требованию явится к тебе на помощь!
Принять самолет теперь будет легко. Еще в феврале, когда мы начали искать посадочные площадки, без труда удалось обнаружить три естественных аэродрома.
Сегодня Андрей Георгиевич в сопровождении Шарыпова, Мегера и Гетмана еще раз обследовал эти площадки. Наиболее удобное поле находится в 2 километрах от корабля на юго-восток. Его размер - 1100 метров длины, 100 метров ширины. Площадка почти свободна от сугробов и ропаков.
Андрей Георгиевич сразу же разметил аэродром, установив 24 флажка - через каждые 100 метров. Завтра схожу посмотреть это поле.
17 апреля. 86° 11',5 северной широты, 86°59' восточной долготы. Вдвоем с Мегером ходили на аэродром. Площадка действительно вполне приличная. Чтобы подготовить ее к приему тяжелых самолетов, надо снять один прошлогодний, обтаявший за лето торос и несколько глыб. Это займет у нас всего-навсего дней пять.
Невольно вспомнил, сколько трудов пришлось нам затратить на подготовку аэродромов минувшей зимой, когда мы вышли из моря Лаптевых. Тогда мы вынуждены были разбирать целые горы льда, чтобы расчистить сколько-нибудь подходящее летное поле. Теперь же сама природа предоставила в наше распоряжение готовые аэродромы. Повторяется картина, которую наблюдали участники экспедиции на Северный полюс: чем дальше на север, тем легче условия для посадки тяжелых самолетов.
19 апреля. 86°07',0 северной широты, 85°31' восточной долготы. Так как нас все быстрее несет на запад, приходится научные наблюдения проводить чаще. За пять дней мы про двинулись более чем на 4 градуса по долготе!
Поэтому решил сегодня снова измерить глубину. На этот раз все прошло вполне благополучно по сравнению с промером, произведенным пять дней тому назад, глубина уменьшилась почти на полкилометра. Она составляет сегодня 4062 метра. Интересно, что покажут дальнейшие измерения.
На гирях Томсона удержалось небольшое количество грунта - светло-коричневый ил.
20 апреля. 86°06',5 северной широты, 85°51' восточной долготы. Ходил на лыжах к разводью вдвоем с Буйницким. Он бегает, как заядлый спортсмен, и мне пришлось туговато. Когда вернулись, от меня пар валил столбом. Свитер промок насквозь.
Разводье ведет себя смирно. Размеры его - без перемен. Андрей Георгиевич при участии Гетмана, Алферова и Недзвецкого провел гидрологическую станцию № 19. Буторин и Мегер измерили толщину льда.
21 апреля. 86°08',3 северной широты, 85°20' восточной долготы. Сегодня пустили в ход вертушку - измеритель течений. Этот прибор действует так. Маленькие шарики, спрятанные в особой трубке, как в обойме, под влиянием вращения специального пропеллера, приводимого в движение морским течением, выскальзывают в желобок, вырезанный в компасной стрелке, и скатываются в соответствующий ее курсу сектор, поставленной под стрелку коробки.
Чем быстрее измеряемое течение, тем больше шариков выскользнет из трубки. Чем постояннее его направление, тем больше шариков скопится в данном секторе коробки. Таким образом, подсчет скоростей и направлений течения упрощен до минимума. Чтобы произвести этот подсчет, достаточно поставить судно на якорь, опустить вертушку под воду, через определенный промежуток времени поднять ее, подсчитать количество шариков, скопившихся в различных секторах коробки, и заметить показанное счетчиком число оборотов. Эти цифры дадут полную картину перемещений воды на данном горизонте.
Однако мы не можем поставить свой корабль на якорь. Он двигается вместе со льдами. Поэтому мы получаем только относительные данные, которые затем можно будет обработать путем вычислений.
Вертушки опускали под воду на тросе, служащем для глубинных промеров. Провозились весь вечер, сильно устали. Зато получены интересные данные.
Как показали астрономические определения, «Седов» сегодня дрейфовал по истинному курсу 140° со скоростью 142 метра в час.
Точно с такой же скоростью и в том же направлении двигался слой воды толщиной в 150 метров, - вертушка на глубинах до 150 метров упорно не давала никаких показаний. Но как только мы опустили ее на 50 метров глубже, она сразу начала работать с нарастающей интенсивностью. Чем глубже мы ее опускали, тем энергичнее она работала. Видимо, нижние слои воды отстают от верхних. Движение водяных масс, увлеченных льдами, постепенно затухает, причем процесс этого затухания не прекращается даже на глубине километра.
Последнее наблюдение особенно важно: ведь многие специалисты до сих пор утверждали, что дрейфующие льды увлекают за собой лишь тонкий поверхностный слой воды. Вот данные сегодняшних наблюдений:
Глубина
(в метрах)
Относительная скорость,
показанная вертушкой
(в метрах в час)
Скорость течения, вычисленная
по скорости дрейфа
(в сантиметрах в секунду)
10
0
3,9
20
0
3,9
50
0
3,9
100
0
3,9
150
0
3,9
300
12
3,6
300
98
1,2
500
106
1,0
1000
113
0,8
Чтобы проследить, до каких глубин распространяется этот процесс затухания, придется опускать вертушку еще глубже - километра на два.
23 апреля. 86°10',5 северной широты, 84°56' восточной долготы. Чудесный, ясный денек. Круглые сутки светит солнце. Его лучи, отражаясь от сверкающей поверхности льда, проникают всюду. Потоки ослепительно яркого света вливаются в открытые иллюминаторы и озаряют наши скромные каюты каким-то праздничным сиянием. Все как будто бы изменилось. На душе стало радостнее, веселее.
После работы наши фотолюбители всей душой отдались своему излюбленному занятию, - даровое освещение обеспечивает прекрасное качество фотографий при ничтожной выдержке. Мегер корпит над своим альбомом, он сделал уже около сорока зарисовок с натуры.
Неподалеку от судна расчистили каток, и сейчас там постоянно маячат две фигуры: у нас, к сожалению, всего две пары коньков, и пользоваться ими можно только по очереди.
Андрей Георгиевич, Шарыпов, Гетман и Мегер до полуночи работали с вертушками. Чтобы ускорить наблюдения, опускали одновременно два прибора на разные горизонты.
Между прочим, сегодня знаменательная дата: исполнилось ровно полтора года нашего дрейфа. Следовало бы ознаменовать ее хоть небольшим праздником. Но уже близится Первое мая, и мы решили совместить оба торжества. Сейчас для частых празднеств времени не хватает...
26 апреля. 86° 15',6 северной широты, 84°31 восточной долготы. Чтобы уточнить рельеф дна в районе, где мы производим опыты с вертушками, решили сегодня измерить глубину. Опыт едва не кончился весьма плачевно для нас: когда под водой оставалось 3000 метров троса с двумя гирями на конце, из майны вышла колышка, и линь оборвался. К счастью, Бутории, стоявший рядом, подхватил его и удержал.
До сих пор удивляюсь, как удалось ему это сделать: 3000 метров металлического троса и две гири весят, по меньшей мере, около пяти пудов...
Оборванный трос выбрали вручную. Улов богатый: между гирями задержалось около 500 граммов коричневого ила.
Измеренная глубина - 4510 метров.
После глубоководного промера весь вечер работали с вертушкой, опуская ее на глубины до 2000 метров. Потом, воспользовавшись наступившей хорошей погодой, стреляли из карабина в цель.
30 апреля. Пишу под свежим впечатлением только что закончившегося радиоразговора с Москвой. Снова, второй раз за время дрейфа, мы услышали родные голоса наших близких. Слова бессильны выразить то, что переживаешь, слушая такие передачи. Всякий раз, когда великий волшебник, дитя русского народа - радио устраивает для нас эти удивительные свидания, когда мы явственно слышим голоса дорогих нам людей, невольно забываешь, что нас разделяют тысячи километров и что час настоящей, реальной встречи еще очень и очень далек.
Мы много раз с благодарностью вспоминали нашего великого соотечественника Александра Степановича Попова - изобретателя радио. Здесь, среди необъятных ледяных просторов мы во всей полноте смогли оценить это гениальное изобретение, открывшее новую главу в истории человечества...
В такой вечер лучше не вспоминать о том, что нам предстоит еще пережить среди льдов. Закрою дневник и постараюсь мысленно воспроизвести еще раз весь наш разговор по радио...
1 мая. 86°22',2 северной широты, 81°30' восточной долготы. Тысяча и одна неожиданность! Собирались провести Первое мая торжественно и празднично, а вышло так, что этот праздник прошел, как самый утомительный рабочий день.
Дело в том, что вчера мы обнаружили одно загадочное явление, мимо которого пройти было невозможно.
Началось с того, что во время очередной гидрологической станции Андрей Георгиевич заметил очень значительное отклонение троса к востоку на глубине до 100 - 200 метров. Так как за последние пять суток мы продвинулись к западу более чем на 5 градусов, это явление вызвало у меня большой интерес: оно шло вразрез с установившейся практикой - обычно при таком ускоренном дрейфе льдов значительные массы воды увлекаются вслед за ними. Здесь же, наоборот, вода двигалась в прямо противоположном направлении.
Сразу возникла мысль: быть может, мы приближаемся к какому-то еще неизвестному подводному порогу? Решили немедленно измерить глубину, добыть со дна грунт, а заодно и взять пробу воды из придонного слоя - с этой целью мы рискнули одним батометром и прикрепили его к тросу на расстоянии 75 метров от гирь.
Глубина уменьшилась, но не сильно. Всего пятидневку назад, когда мы находились на широте 86°15',6 и долготе 84°31', она составляла 4510 метров. 30 апреля на широте 86°22',7 и долготе 81°47' лот достиг грунта на глубине 3 748 метров. Грунт темно-коричневый ил. Температура воды в придонном слое - минус 0,76. Любопытно, что Шарыпов, стоявший у майны, заметил в воде плеснувшуюся рыбку.
Когда измерение глубины закончилось, было уже 19 часов. Но мы не могли прекратить работу до тех пор, пока всесторонне не исследуем обнаруженного нами явления. Надо было немедленно пустить в ход вертушку, чтобы уточнить характер движения водных масс.
Эта работа, которую мы с Андреем Георгиевичем выполняли посменно, растянулась на всю ночь.
Нам усердно помогали добровольцы - Алферов, Шарыпов и другие, заинтересовавшиеся наблюдениями.
На глубине 80-90 метров нам удалось нащупать течение значительной силы: вода текла на восток-северо-восток с относительной скоростью 44 метра в минуту! Дрейф льда, двигавшегося на запад, при этом несколько замедлился (Теперь, ознакомившись с некоторыми наблюдениями, проведенными станцией «Северный полюс», я узнал, что во время дрейфа станции наблюдалось течение, идущее в направлении, обратном дрейфу льдов, с такими же характерными признаками, как и при наблюдениях, произведенных нами).
В предварительном отчете папанинцы сообщали:
«Ветер, действуя на поверхность льда, приводит его в движение... Движение льда приводит, в свою очередь, в движение воду поверхностного слоя... В то же время несколько глубже возникает течение, идущее в обратном направлении. Это обратное течение мы неизменно наблюдали при продолжительных дрейфах льда...»
На первомайскую демонстрацию вышел весь маленький экипаж ледокольного парохода...
Только в 7 часов утра мы прервали наблюдения, чтобы приготовиться к первомайской демонстрации. Корабль расцветился флагами. С большим подъемом прошел митинг на льду. Но как только демонстрация закончилась, мы с Андреем Георгиевичем вернулись к майне, и пока остальные члены команды слушали радиопередачу с Красной площади, мы продолжали наблюдения с вертушкой.
В результате упорной, почти круглосуточной работы удалось проследить неожиданное течение на глубине до 500 метров, где относительная скорость перемещения воды упала до 6-7 метров в минуту.
За последние сутки мы продвинулись к западу по долготе всего на 5 минут, иначе говоря, почти, что остались на месте. Это совсем не похоже на тот бурный дрейф, который продолжался весь апрель.
Все эти факты весьма оживленно обсуждаются в кают-компании. Как всегда, в таких случаях возникает множество гипотез, в частности предположение о близости невидимой земли. В пользу этой точки зрения свидетельствовали обнаруженные нами внезапное повышение дна, неожиданное течение и замедление дрейфа - признаки близости берега. Поживем - увидим. Определенные выводы делать пока преждевременно...
После долгой и утомительной работы как нельзя кстати пришелся праздничный ужин. Он удался на славу.
За ужином я огласил целую пачку приветственных телеграмм, полученных со всех концов страны. Среди них была одна сугубо деловая:
«Ваш вызов на социалистическое соревнование имени Третьей Сталинской пятилетки принят. От имени экипажа ледокола „И. Сталин“ - капитан Белоусов.
Это сообщение вызвало всеобщие аплодисменты. Наши родные, которых Главсевморпуть вызвал в Москву на Первое мая, пишут нам в коллективной радиограмме:
„Сегодня мы были приглашены на Красную площадь. Были счастливы видеть вождя народов товарища Сталина и его соратников. Первомайский парад Красной Армии вселил в нас еще большую уверенность в непобедимости нашей славной родины. За дни пребывания в Москве мы побывали в музеях, в театрах, осмотрели канал Москва-Волга. Все это произвело на нас огромное впечатление и явилось большой моральной поддержкой...“
Сейчас в кают-компании продолжается веселье. Из своей каюты я слышу оживленный говор, пение, лихой топот танцоров. Но нам с Андреем Георгиевичем сейчас не до пляски, - после трудной ночной работы с вертушкой хочется стать, спать и спать. Из-за переборки, где стоит койка моего старшего помощника, до меня уже доносится его легкий храп.
4 мая. 86°14',0 северной широты, 81°22' восточной долготы. Сегодня ночью возобновили работу с вертушкой. К величайшему удивлению, на этот раз никакого течения на глубине 80-90 метров не обнаружили. Движение воды подо льдами вошло в норму, - она движется вместе с увлекающим ее ледяным покровом на запад...
Утром - еще одно открытие, показывающее, что мы уже миновали невидимое препятствие огромное разводье, которое мы наблюдали в первых числах апреля, снова вскрылось,- льды спешат на запад...
5 мая. Опять разговоры о неизвестной земле! Сегодня неожиданно у судна появилась маленькая птичка, похожая на воробья, занесенная к нам невесть какими судьбами. Действительно, трудно понять, откуда она взялась, если поблизости нет земли: ведь мы за 86-й параллелью...
Появление птички потрясло воображение наших собак: это первое крылатое существо, которое им удалось увидеть в своей жизни. Сначала Джерри и Льдинка отнеслись к ней настороженно и недоверчиво, но потом охотничий инстинкт взял свое, и собаки начали гоняться за усталой птичкой.
Охота кончилась безрезультатно.
6 мая. Сегодня выходной день. Пользуясь свободным временем, устроил проверку знаний Устава внутренней службы. Выяснилось, что многие Устав знают недостаточно. Дан декадный срок для детального ознакомления с Уставом, после чего будет произведена повторная проверка.
7 мая. 86°02',8 северной широты, 82°13' восточной долготы. Неожиданно ветер отбросил нас на несколько миль к юго-западу. Я поспешил измерить глубину. Она снова уменьшилась по сравнению с предыдущей и составила, всего 3376 метров. Проба грунта - темно-коричневый ил, маложирный и плохо пристающий к грузу. Он заметно отличается по виду от предыдущих образцов. Взяли также пробу воды с придонного горизонта. Температура ее почти такая же, какая была определена 30 апреля: минус 0,79 градуса.
Андрей Георгиевич со своими помощниками провел гидрологическую станцию №21.
Мы затеяли новую, очень большую работу: хотим наладить сбор животных организмов со дна океана. Для этой цели приходится готовить сложное оборудование. Мегер плетет из нательных сеток, добровольно пожертвованных членами экипажа, драгу. Палубная команда изготовляет трос, на котором эта драга будет опускаться на дно. Механики сооружают новую мощную лебедку для драгирования. Эта лебедка будет установлена рядом с глубоководной на корме.
Механики проявляют чудеса изобретательности. Просто диву даешься иной раз как им буквально из ничего удается что-то создать? Чтобы соорудить новую лебедку, они взяли старую, негодную швартовную вьюшку с лопнувшей шестерней. Вырубили из восьмимиллиметрового железа большую шайбу, прикрепили к ней эту лопнувшую шестерню скобами, - получилась более или менее надежная деталь. Потом из чугунных гирь выточили четыре подшипника. Расточили в раме вьюшки отверстия под подшипники. Приспособили тормоз. Лебедка наша получается наславу...
14 мая. 85°41',3 северной широты, 79°30' восточной долготы. Уже несколько дней дуют крепкие северные и северо-западные ветры. Обычно такие ветры вызывают стремительный дрейф льдов на юг. Но на этот раз ледяные поля движутся медленно, как бы нехотя. За семь дней мы спустились к югу всего на 23 мили. Видимо, более быстро двигаться на юг мы не можем потому, что у Земли Франца-Иосифа скопились льды. Оттуда передают, что море покрыто торосистым льдом вплоть до горизонта.
Все же движение на юг продолжается. Сейчас мы находимся всего в нескольких милях от трассы „Фрама“, проложенной им в октябре 1895 года. Если северные ветры удержатся, то через несколько дней на нашей карте, вывешенной в кают-компании, красная линия дрейфа „Седова“ пересечет синюю линию „Фрама“.
Вчера ночью измерили глубину. Она составила 3 833 метра. К сожалению, на грузе удержалось очень мало грунта: во время подъема троса внезапно остановился мотор; пока механики его исправляли, груз полчаса болтался под водой.
Вчера же провели очередную гидрологическую станцию и магнитные наблюдения.
Наступление весны, наконец, стало чувствоваться и в наших краях. Мачты, такелаж, борта судна освободились от инея. Ослепительно белая поверхность снежного покрова покрывается черными и серыми пятнами. Из-под снега выступает серый лед. По палубе уже нельзя ходить в валенках - сыро. Приходится надевать сапоги. Снег вокруг тает, хотя стоит четырнадцатиградусный мороз: настолько велика сила круглосуточной солнечной радиации.
Сегодня в полдень я измерил температуру в куче шлака, лежащей на солнечной стороне. На глубине 5 сантиметров термометр показал плюс 16,5 градуса. Затем я поднес термометр к выкрашенному черной краской железному борту судна, нагретому солнцем. Ртуть быстро поднялась еще выше и достигла плюс 28,3 градуса. Но стоило мне отодвинуть термометр на один фут, и он показал температуру всего плюс 0,7 градуса. Отодвинул его еще дальше, и ртуть понизилась до минус 13,1 градуса.
17 мая. Двигаемся все дальше на юго-запад. Сегодня мы находимся на широте 85°35',0 и долготе 78°10'.
Не без приключений измерили глубину: в самый разгар работы выбыл из строя ленточный стопор лебедки, и пришлось тормозить барабан деревянными досками. Трудновато работать с такой техникой.
Все же измерение провели успешно. Глубина - 4078 метров. Грунт - вязкий коричневый ил. Наощупь чувствуются какие-то крупинки. Когда я рассматривал пробу грунта в микроскоп, были видны похожие на раковины частицы, обладавшие своеобразным блеском. Когда ил высох, блеск исчез.
Взята проба воды из придонного слоя, удачно дополнившая очередную гидрологическую станцию, проведенную Андреем Георгиевичем.
19 мая. 85°34',0 северной широты, 76°06' восточной долготы. Механики внимательно осмотрели сломавшуюся позавчера лебедку и пришли к выводу, что ей требуется капитальный ремонт. За какую деталь ни возьмись, все расхлябано, разбито, истрепано. Стопор совсем стерся. Чугунные сухари, заменявшие подшипники, разболтались настолько, что барабан прыгает, того и гляди шестерни разъедутся или зубья полетят. Фактически лебедку придется делать заново.
Я нисколько не сомневаюсь в том, что наши механики справятся с ремонтом. Но все-таки досадно, что глубинные измерения придется временно прекратить, пока лебедка не вступит в строй.
Еще досаднее, что приходится откладывать проект сооружения змея для работы с метеорографом. Непредвиденный ремонт глубоководной лебедки лишил нас последних резервов рабочего времени. А впереди у механиков сложная и трудная задача - ремонт и подготовка корабля к навигации. В такой обстановке трудно рассчитывать на то, что в ближайшее время удастся заняться змеем.
А жаль! Наша палубная команда уже подготовила для запуска змея 5000 метров проволоки. То-то было бы славно поднять метеорограф на большую высоту!..
20 мая. 85°33',1 северной широты, 75°11' восточной долготы. Начали очищать палубу от тающего снега. Занятие утомительное, но приятное: все-таки оно напоминает о приближении лета.
21 мая. 85°31',3 северной широты, 75°24' восточной долготы. Снова зарегистрировали вращательное движение льдов - за последние трое суток корабль вместе с окружающими полями развернулся на 10 градусов против часовой стрелки.
Сегодня провели гидрологическую станцию и начали суточную магнитную станцию.
27 мая. 85°28',5 северной широты, 76°30' восточной долготы. Механики рапортовали о большой производственной победе: лебедка капитально отремонтирована и установлена на прежнем месте, на корме по левому борту.
Лебедка стала неузнаваема. На ней установили новые подшипники, выточенные из тех же гирь, что и на лебедке для драгирования. (Эти гири служат нам универсальным поделочным материалом!) Новый тормоз изготовили из... шины, снятой с обшивки котла и старого шкива от лебедки Кузнецова. Между прочим, этот шкив обладает большим трудовым стажем: в прошлом году он был использован в ветродвигателе небезызвестной фирмы „Красный Матвей“ - к шкиву крепились лопасти ветряка. Остатки ветродвигателя перешли к нам от садковцев по наследству, и сейчас механики извлекли шкив из груды хлама. Его ступица лопнула, но это не остановило наших предприимчивых механиков: они выточили буртики по бокам ступицы, надели на них в горячем состоянии железные кольца, и теперь шкив готов работать еще хоть сто лет.
В ближайшие дни возобновим измерения глубины.
29 мая. 85°30',2 северной широты, 77°22' восточной долготы. Сегодня надо льдами бушует шторм. Норд-вест достиг силы в 9 баллов. Все затянуто пеленой метели. У нас выходной день.
Пользуюсь свободным временем, чтобы привести в порядок свои записки, расчеты, планы.
Весна прошла достаточно плодотворно. Никогда еще мы не работали с такой интенсивностью на научном поприще. Быть может, многое из того, что мы сделали, имеет лишь небольшой интерес или же попросту является повторением уже известных истин, - ведь мы далеко не так уверенно чувствуем себя в области науки, как того хотелось бы. Но среди груд наших дневников, отчетов и сводок ученые бесспорно найдут и такие материалы, ради которых стоило не спать ночей, проводить на морозе по 15-20 часов подряд, мастерить самодельные приборы, без конца сплетать один трос за другим - одним словом, работать, не щадя своих сил.
Конечно, мы могли бы прожить эти месяцы несравненно спокойнее. Мы могли бы без тени стыда глядеть в глаза своим соотечественникам даже в том случае, если бы ограничились тем, что сохранили корабль. Но разве может честный советский человек ограничиться меньшим, если он в состоянии выполнить большее?
Мы поступили так, как поступил бы на нашем месте каждый честный гражданин СССР».
Оглядываясь на пройденный путь...
В морозный майский день, когда над «Седовым» выла и плакала пурга, Александр Александрович Полянский принес мне радиограмму из Москвы.
- Вот, капитан, от пионеров, - сказал, он, дыша на свои красные пальцы, и, слегка улыбнувшись. Добавил: - Интересуются вашими мемуарами...
Я развернул крохотный обрезок навигационной карты, мелко исписанный аккуратным радистом, экономившим бумагу. В радиограмме значилось:
«Приближается большой пионерский праздник - пятнадцать лет со дня, когда пионерская организация начала носить имя Ленина. Просим вас вспомнить о том времени, когда вы сами носили красный галстук, рассказать, как вы готовились стать моряком я как им стали. С горячим приветом.
„Пионерская правда“.»
Я перечел эти строки и задумался. Пятнадцать лет! Как быстро, однако, мчится время. Кажется, будто еще вчера мы сидели у костра над прудом у старого сахарного завода, и крупные звезды синего украинского неба подмигивали курносым следопытам из звена «юных спартаковцев». А следопыты, обжигаясь, таскали из горячей золы печеную картошку, пели смешную песенку об этой картошке и мечтали о приключениях. И вот оказывается, что все это уже где-то далеко-далеко, за гранью полутора десятилетий.
Откровенно говоря, я не любитель мемуаров, - ведь гораздо интереснее жить, нежели вспоминать пережитое. И Полянский был почти уверен, что запрос пионерской газеты останется без последствий. Но эти лаконичные строки, неожиданно напомнившие о далекой романтической поре, настолько нарушили суровый привычный ритм полярной зимовки, что я невольно потянулся к отсыревшим папкам своего архива.
У меня не было ни времени, ни особого желания приводить в порядок эти папки. Переселяясь с корабля на корабль, я обычно сгребал в кучу все документы, письма, фотографии и запихивал их в первый попавшийся пакет, - лишь бы они не растерялись. И теперь, когда я раскрыл эти папки, на мой стол вывалилась целая груда разноцветных листков, тетрадок, каких-то справок, удостоверений, записных книжек. Они пропахли горьковатым дымом, намокли, разбухли. Буквы расплывались. Фотографии теряли ясность. Но как много говорили мне все эти полузабытые бумажки! В них отражался целый мир, далекий, большой, такой разносторонний, - совсем не похожий на нашу нынешнюю монотонную и однообразную ледовую пустыню.
Я бережно перебирал пестрые открытки с видами различных портов, с которыми познакомился в годы юности, фотографии кораблей, на которых пришлось плавать, расчетные книжки, обрывки старых дневников, сувениры, полученные от иностранных моряков - негров, малайцев, болгар, французов.
Вспомните о том времени, когда вы сами носили красный галстук...
Ну что ж, вот он, белобрысый парнишка с босыми ногами, в трусиках и майке. Он сидит на садовой скамейке, коротко остриженный, остроносый, немного веснушатый, и пристально глядит в объектив фотоаппарата, словно ждет, что оттуда выглянет отчаянный головорез из прочитанного романа, с которым сейчас придется сразиться. Пожалуй, вы были тогда немного дерзки, Бадигин Константин! Но ведь это не самый страшный из человеческих пороков.
Счастливое время безудержных мечтаний, необузданного творчества, фантастических проектов, самый необыкновенный из которых кажется их автору простым и легко достижимым! Прекрасная пора, когда старый рыбацкий ялик без труда можно представить океанским лайнером, а пруд - безграничным морем, когда остается еще так много непрочитанных книг, каждая из которых таит в себе новый, увлекательный мир.
Наибольшее впечатление оставляли увлекательные повести о подвигах русских моряков на Тихом океане. Нужно иметь каменное сердце, чтобы остаться равнодушным при чтении рассказов о том, как лихие клиперы и корветы преодолевали тайфуны, десятки раз пересекали экватор, поднимали флаг родины над новыми землями.
И когда наше звено собиралось где-нибудь на лугу или у пруда, было вдоволь тем и для игр и для серьезных разговоров: надо было придумывать очередную фантастическую экспедицию, учиться безошибочно отличать бомбрамсель от форстакселя, запоминать хитрые морские узлы, учиться грести, плавать и нырять, драться по всем правилам бокса, да так, чтобы побитым обязательно был противник, а не зачинщик матча.
В эту пору меньше всего думаешь о «презренных житейских мелочах». Но потом житейская проза, увы, заставляет считаться с собой. И хотя ты мечтаешь о море и соленом ветре, тебе после окончания школы приходится браться не за штурвал, а за простенькую лопаточку штукатура.
Конечно, и штукатуром работать интересно. Приятно ощущать, как твои руки, которые еще вчера умели держать лишь карандаш и тетрадку, постепенно крепнут, становятся сильными, уверенными и способными на серьезный, настоящий труд. После работы можно заняться спортом. И совсем уж не так плохо в семнадцать лет выйти победителем на стрелковых соревнованиях.
Но с мечтой, которую ты носишь с детства, не так легко проститься. Тебя тянет поближе к морю. И ты перебираешься в Ленинград, чтобы хоть издали глядеть на корабли. Вот она, пожелтевшая бумажка со штампом Московско-Нарвского райкома комсомола, адресованная в обком:
«Райком РЛКСМ просит помочь тов. Бадигину поступить на фабрику „Красный водник“».
Почему речь идет именно об этой фабрике? Но ведь это так понятно: фабрика делает такелаж для кораблей, а тот, кто хочет стать моряком, должен прекрасно знать их оснастку. И вот Бадигин Константин благодаря помощи комсомола поступает рабочим на фабрику «Красный водник».
Работа на фабрике идет своим чередом. А после работы - снова спорт и книги. Интереснее всего - забраться на весь вечер в Публичную библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Здесь можно добыть все, чего пожелаешь, даже комплекты газеты «Красное знамя», которая выходит во Владивостоке, и все книги и справочники об этом тихоокеанском городе. И снова вспоминаются рассказы о Тихом океане, прочитанные в детстве, и снова просыпается тоска по кораблю.
Так возникает решение, которое на первый взгляд кажется рискованным и даже немного бесшабашным: оставить фабрику, уплатить все заработанные деньги за железнодорожный билет Ленинград-Владивосток, а там. Там будет видно, что делать дальше!
Я держу в руках бумажку, на которую возлагал все надежды в памятный день 30 июня 1929 года, когда налегке покидал Ленинград:
«В комсомольскую организацию Владивостока.
Райком ВЛКСМ Mосково-Haрвского района ходатайствует о содействии тов. Бадигину К. С. в поступлении в Севторгфлот.. Тов. Бадигин в комсомоле с 1927 года. За время пребывания в коллективе фабрики „Красный водник“ принимал активное участие в комсомольской работе - ответственный редактор стенгазеты молодежи. Другие нагрузки исполнял также с совестью и большой умелостью».
...Далека дорога до Владивостока. Неважно чувствуешь себя, если в твоем бумажнике нет больше ни гроша, а едешь ты в город, где нет ни одного родственника и ни одного знакомого. Но вот в порту находятся добрые люди, которые дают тебе ночлег в кубрике какого-то катера, а наутро в горкоме комсомола происходит достопримечательный разговор с инструктором по водному транспорту.
- Зачем вы сюда приехали? - строго спрашивает инструктор, вертя в руках бумажку из Московско-Нарвского райкома и критически оглядывая незнакомого долговязого юношу.
- Чтобы стать моряком Тихоокеанского флота.
- Вы плавали?
- Пока нет. Но буду...
- У вас есть деньги?
- Пока нет. Но будут...
- Где вы остановились?
- Пока нигде. Но...
- На что же, черт побери, вы рассчитывали? - со стоном восклицает инструктор, морщась словно от зубной боли: ему, очевидно, порядком надоело возиться с романтиками, мечтающими о карьере моряка. - Послушайте, как вас... Бадигин! Поймите, что плавать на корабле совсем не такое простое занятие. На ваше счастье сегодня нам звонили из пароходства: им нужны люди на «Индигирку». Но если вас спишут оттуда как беспомощного человека, мы вам больше ничем помочь не сможем...
Но последние слова можно пропустить мимо ушей: самое главное - это то, что на «Индигирку» нужны люди. А в порту говорили, что «Индигирка» готовится в рейс. И какой рейс! Владивосток - Хакодате - Петропавловск на Камчатке. Значит... значит, это будет настоящее морское крещение...
И вот старая, заслуженная «Индигирка» уходит в море. Построенная в прошлом веке для перевозки чая с Цейлона в Лондон, она еще сохранила следы былого изящества. Стройные узкие обводы, выдвинутый вперед бушприт, наклоненная труба, матовые силуэты страшных драконов на стеклах окон в кают-компании, - настоящий двойник тех пакетботов, на которых герои Жюля Верна совершали свое рекордное путешествие вокруг света в 80 дней.
А дальше... О том, что было дальше, рассказывает вот эта истрепанная книжечка, в которую десять с половиной лет назад вклеена фотография молодого матроса в тельняшке и кожанке:
«Мореходная книжка № 2377/30475. Выдана из управления Владивостокского порта СССР 17 ноября 1929 года. Время рождения... 1910 год. Морское звание или специальное... матрос 2-го класса. Практический стаж... 5 месяцев...»
Дальше идет перечисление судов и должностей, - летопись плаваний, событий и встреч, служащих школой практического к политического воспитания каждого молодого моряка.
* * *
Вот краткая запись:
«Пароход „Симферополь“, штурман-практикант; малое 1 сентября 1930 года - 26 октября 1930 года».
Глаз стороннего человека скользит мимо этой пометки в мореходной книжке. А сколько воспоминаний вызовет она у тех, кому пришлось принять участие в этом рейсе!
Поздняя дальневосточная осень. Старенький пароход «Симферополь» завершает последний рейс Владивосток - восточный берег Сахалина. Пока еще этот пустынный берег слабо приспособлен для нужд навигации - на сотни километров ни одного маяка, ни одного знака для судоводителей. Малоисследованные течения, предательские, изменчивые песчаные косы, запутанные петли фарватера крайне затрудняют мореплавание. И вот глухой ночью, когда все вокруг окутано непроницаемым мраком, «Симферополь» с баржей на буксире натыкается на мель.
Все попытки сняться с мели ни к чему не приводят, - зыбучий песок цепко держит попавшее в ловушку судно. В это время с моря приходит зыбь; одна за другой на беспомощный пароход обрушиваются горы воды, - это отзвуки одного из тех штормов, которые время от времени выворачивают наизнанку Тихий океан.
Положение становится серьезным. На пароходе - сотни пассажиров, возвращающихся на материк. Среди них много женщин, детей. Трюмы переполнены грузами. Палубы завалены какими-то ящиками, бочками, тюками, среди которых трудно пробираться. Ветхий перегруженный пароход трещит по всем швам. Уже через несколько часов этой сумасшедшей качки он приходит в самое жалкое состояние, какое только можно представить: котлы сдвинуты с места, паропроводы оборваны, листы обшивки разошлись и пропускают воду, свет погас. Среди пассажиров начинается паника. Радиостанция уже послала в эфир многозначительный сигнал - SOS!
В ответ приходят однообразные телеграммы, способные убить всякую надежду на спасение:
«Слышу. Иду на помощь. Буду возле вас через шесть суток...» «Слышу. Иду на помощь. Буду через пять суток...» «Слышу. Держитесь. Подойду через шесть суток...»
Пустынные в это время года дальневосточные моря почти не посещались кораблями. И только один японский пароход случился поблизости. Когда на горизонте показался его дымок, все вздохнули с облегчением. Но японский пароход остановился в нескольких милях от «Симферополя», и оттуда передали дипломатическую телеграмму:
«Пришлите представителя для переговоров...»
К чему в такую трудную минуту начинать переговоры? Не лучше ли подойти поближе и начать спасение людей? Разгадка проста. У хозяев парохода отсутствовало всякое желание ввязываться в эту историю, но соблюсти формальности было необходимо: если бы наш представитель не смог добраться до них, они сочли бы себя свободными от обязательств, налагаемых на них международным правом.
Иезуитский расчет! Но мы не могли отказаться от помощи без борьбы, - на подошедший пароход смотрели с надеждой сотни женщин и детей, пассажиров «Симферополя». И капитан отдал приказ: спустить на воду бот.
Люди под командой второго помощника заранее уселись по местам, и матросы начали травить тали. Внезапно на бот обрушилась целая гора воды, носовая таль лопнула, и бот повис кормой кверху. Люди, как горох, посыпались в бушующую ледяную бездну. Второй помощник при этом повредил себе руку. Пока спасали тонущих моряков, капитан «Симферополя», хладнокровный и волевой моряк, скомандовал:
- Второй бот на воду! Командует старший помощник...
На этот раз морякам удалось благополучно опуститься на воду. Но тут же бот подхватило огромным водяным валом, с бешеной скоростью понесло на бурун, кипевший на мели, потом швырнуло обратно к кораблю, снова отбросило и опрокинуло. Тяжелый бот накрыл людей.
Все это произошло буквально в течение одной минуты. Я посмотрел на капитана. Он побагровел, скулы его ходили под кожей, словно желваки. Но он так же спокойно скомандовал:
- Четверку на воду!..
Могла ли утлая четверка устоять против волн, которые в течение считанных секунд вывели из строя два больших бота? Но для сомнений не было времени: в ледяной воде погибали наши товарищи, и мы не имели права оставить их без помощи.
Матросы бросились исполнять команду. Четверка запрыгала на волнах. Я обернулся. На мгновение у шлюпбалок образовалось пустое пространство: авария двух ботов тяжело подействовала на людей, и никому не хотелось спускаться в четверку первым. Тем временем легонький ялик швыряло как попало. Еще немного, и его вдребезги раскрошило бы о борт. Не думая о будущем, я скользнул вниз. Неожиданно для себя в шлюпке я увидел студента Иванова.
Только теперь я почувствовал всю силу шторма. Сказать, что четверка выглядела на воде, как соломинка, было бы преувеличением, - она вообще терялась в этом диком хаосе взбесившейся воды. Вероятно, через полминуты за мной последовал мой товарищ-однокурсник Ярославцев, а за ним два кочегара и председатель судкома, матрос первого класса Чочия, севший за руль. Мы отвалили от борта и сразу попали в водоворот.
Я успел лишь рассмотреть, что люди из-под перевернувшейся шлюпки уже выплыли. Они вскарабкались на киль, и теперь прибой медленно нес их вместе с ботом к земле. Лишь один человек оставался в воде. Он как-то странно окунулся головой в воду, и только ноги его виднелись на поверхности. Впоследствии выяснилось, что это был мой товарищ по морскому техникуму, комсомолец Володя Цехович. В тот момент, когда бот перевернулся, его обвил якорный трос: тяжелый якорь пошел ко дну, и трос задушил моряка. Но в этом месте было мелко. Поэтому мертвый узел, затянутый вокруг шеи Цеховича, находился совсем близко от поверхности воды, и тело болталось на волнах.
Мы еще не знали, что Цехович мертв, и изо всех сил гребли к нему. Однако первый же удар волны вырвал у шлюпки руль, и он со свистом пронесся над нами, словно снаряд. Потом из рук кочегара выхватило весло. Тут же ударом волны выбило и унесло второе весло. Его массивный конец чуть-чуть не снес голову Чочия. Теперь шлюпку неистово швыряло с носа на корму, ставя ее едва не вертикально. После каждого удара она до краев наполнялась водой, и мы не успевали ее вычерпывать.
Люди начали сбрасывать с себя одежду, готовясь оставить погибающую четверку, лишенную управления и сделавшуюся игрушкой волн. Неожиданно нас швырнуло к самому берегу. У мутно-белой гряды прибоя Чочия скомандовал:
- Оставить шлюпку! Прыгай в стороны, чтобы не ушибло... Люди, которым доводилось плавать во время прибоя, знают, как трудно преодолеть эти несколько метров, отделяющих море от суши. Волна набегает на волну, кипят водовороты; кажется, ты уже чувствуешь камни под ногами, но в это время на тебя обрушивается новая гора воды, ты глохнешь, слепнешь и приходишь в себя лишь далеко от берега. На этот же раз трудности борьбы с прибоем усугублялись временем года: вода была Ледяная, и судороги сводили руки и ноги.
Все же избитые и окровавленные, мы выбрались на песок. Вслед за нами море вышвырнуло нашу четверку. Большая Шлюпка, за киль которой цеплялись наши обледеневшие товарищи, также приближалась к берегу. Но ее отнесло за милю от нас. Не теряя времени, мы пустились бегом к ним на помощь и подоспели во время: обессилевшие, наглотавшиеся воды и окоченевшие люди не смогли бы сами выбраться на сушу. Нам пришлось бросаться в воду и вытаскивать своих товарищей поодиночке.
С «Симферополя» тревожно наблюдали за нами. Там видели, что на берег вышли не все. И чтобы ответить на вопрос, мучивший команду парохода, кто-то из нас схватил обломок доски и гигантскими буквами вычертил на песчаном пляже:
«Цеховича нет...»
Японский пароход все так же безмятежно покачивался на волнах в нескольких милях от «Симферополя». Выждав условленный срок, он снялся с якоря и взял курс на юг. Скоро его мачты исчезли за горизонтом.
Через трое суток шторм несколько утих. А еще через день к нам на помощь подошли советские пароходы «Приморье» и «Добрыня Никитич». Они соединенными усилиями стянули «Симферополь» с мели и отвели его во Владивосток. Так окончилась эта история, отмеченная в мореходной книжке всего двумя словами: «Малое плаванье»...
* * *
Еще одна запись:
«Пароход „Леонид Красин“. Дальнее плавание: „Мурманск-Хуангер (Норвегия) - Штеттин (Германия) - Антверпен (Бельгия)...“
Когда перечитываешь эти строки, вспоминается хмурое декабрьское небо, неспокойное Северное море, живописные фиорды Норвегии, старинные, чопорные города...
Больше всего мне запомнился из этого плавания один лишь эпизод: ночь под рождество, проведенная в Антверпене.
Мы пришли туда на рассвете в сочельник. Над полноводной Шельдой, в устье которой раскинулся Антверпен, висел густой туман, и даже самые опытные лоцманы отказывались вводить „Леонида Красина“ в порт. Пришлось бросить якорь к ждать, пока туман рассеется хоть немного.
Один из крупнейших портов Европы, Антверпен привлекал к себе десятки и сотни судов. В белом, словно молоко, тумане отовсюду раздавался тревожный звон судовых рынд. Это пароходы, опасаясь столкновения, давали друг другу знать о себе.
Время от времени в тумане гулко отдавался сиплый голос нового пришельца. С грохотом падал в воду якорь, замирал плеск воды у винтов, и сразу же во всеобщий трезвон вливался тоненький голосок еще одной рынды.
Чувствовалось, что капитаны нервничали: никому не хотелось встретить праздник на рейде. Нас меньше, чём других, заботила рождественская проблема, но и советских моряков она задевала какой-то стороной: хотелось разгрузиться до наступления праздника, чтобы потом не тратить зря времени.
К утру туман несколько рассеялся. Мы осторожно вошли в гавань и заняли место у причала. Ловкие и умелые бельгийские грузчики взялись за дело, и довольно быстро на берегу выросли целые горы беловатого, с чуть-чуть зеленоватым оттенком камня, извлеченного из трюмов „Леонида Красина“, - это был наш хибиногорский апатит.
Мы рассчитывали, что вскоре выгрузка закончится и пароход сумеет досрочно покинуть порт. Но ровно в 2 часа дня грузчики прекратили работу, и коммерческий агент с некоторой торжественностью сообщил вахтенному начальнику.
- Выгрузка закончится послезавтра. Счастливо оставаться!..
В полночь я стал на вахту. В порту было тихо. Команды судов ушли в город встречать рождественский день. Над островерхими крышами Антверпена в розоватом тумане играли огни пестрых реклам. Я молча прохаживался по палубе, с неприязнью поглядывая на чужой город. Рядом с „Леонидом Красиным“ стоял грязный и ржавый шведский пароход „Старт“. По палубе его тоже шагал вахтенный. И ему, видно, тоже было не по себе.
Я окликнул его, и мы разговорились. Через четверть часа широкоплечий пожилой швед уже был на борту „Леонида Красина“, - на его судне все спали, а ему очень хотелось воочию поглядеть, как живут матросы на судне, принадлежащем СССР.
Шведскому моряку хотелось знать буквально все: и как нас кормят, и где мы спим, и сколько нам платят. Я осторожно провел его в кубрик, где спали мои товарищи. Пуская в ход карманный фонарик, швед делал открытие за открытием: на иллюминаторах висели шелковые занавески, койки были застланы простынями...
- Это все они обязаны покупать за свой счет?
- Нет, это им дает государство.
Швед качал головой и вздыхал.
Когда мы вышли на палубу, он вдруг спросил меня:
- Как ты думаешь, кто я?
Я не понял вопроса. Он повторил:
- Кто я? Какая у меня должность?
Колеблющийся свет фонаря озарял морщинистое, обветренное лицо - типичное лицо старого морского волка.
- Боцман,- без колебаний ответил я.
Швед пожал плечами и горько усмехнулся:
- Ты почти прав. Моя квалификация - боцман. Но служу я юнгой...
- Юнгой?! - воскликнул я с недоверием.
- Юнгой. У нас в Швеции есть хороший закон о нормах заработной платы. Установлен минимум заработка для каждой квалификации. Чудесный закон, не правда ли? Ну, так вот, капитаны честно соблюдают закон. На нашем „Старте“ - шесть юнг и один матрос. И это весь штат парохода...
Он махнул рукой, болезненно ссутулился и ушел с парохода.
Я молча глядел ему вслед, не зная, чем утешить этого моряка, который в пятьдесят лет вынужден плавать юнгой.
Туман рассеивался. Над Антверпеном еще ярче сияли огни реклам, и неоновый рождественский дед Санта-Клаус рекламировал какие-то усовершенствованные дамские подвязки...»
Еще запись:
«Пароход „Яма“. Дальнее плавание: „Одесса - Порт-Саид-Коломбо-Сингапур-Килунг (остров Формоза) - Александровск-на-Сахалине“.
Теперь в памяти встает безрадостный песчаный остров Перим, затерянный в Баб-эль-Мандебском проливе. Ни деревца, ни кустика, ни травинки, - один лишь зыбучий песок, раскаленный добела безжалостным аравийским солнцем. На острове - склад угля, цистерны с пресной водой, завод искусственного льда, ресторан. Все это принадлежит англичанину. Англичанин живет в Лондоне. На острове Перим живут арабы. Арабы делают деньги для англичанина.
И вот к острову Перим подходит большой пароход, на корме которого развевается красный флаг с серпом и молотом. Все в порядке: капитан парохода платит фунты, английская база отпускает уголь и лед. Но администрация упускает одну деталь, о которой настойчиво напоминает красный флаг, развевающийся за кормой: пароход „Яна“ принадлежит СССР, и его палуба с юридической и практической точек зрения является частью советской территории.
Происходит небольшой конфуз.
Буксир подтаскивает к борту „Яны“ баржи с углем и ящиками, наполненными льдом. Жирный, лоснящийся от пота араб-надсмотрщик карабкается по трапу и бесцеремонно располагается у трюмного лижа. В руке у него длинный бич - вроде тех, какими пользуются пастухи. Наши матросы с любопытством рассматривают эту странную фигуру. Для чего он притащился сюда с этим кнутом? Ни мулов, ни верблюдов здесь нет. Но вскоре все объясняется.
На палубу взбегают торопливой рысцой грузчики. Они совершенно обнажены, лишь грязные тряпицы прикрывают их худые бедра. Тощие спины, на которых без труда можно пересчитать все ребра, гнутся под тяжестью корзин, наполненных углем. Напевая заунывную ритмичную песню, грузчики привычными, рассчитанными движениями опрокидывают корзины в бункер и сбегают на баржу за новой ношей.
Надсмотрщик сердито покрикивает на своих подчиненных. Но вот один из грузчиков споткнулся и на минуту перешел с рыси на шаг. И тут надсмотрщик взмахивает кнутом, бич срывает с тощей спины грузчика лоскут кожи, и тот падает на землю, обливаясь кровью. А бич свищет еще и еще.
Тогда со всех сторон сбегаются советские моряки. Слышатся голоса:
- На советской территории бьет!
- Права не имеет!
- Долой его!..
И наши рослые ребята подхватывают эту жирную тушу, раскачивают и бросают с борта на баржу - прямо в черную угольную пыль. Надсмотрщик что-то кричит, плюется, но ничего сделать не может.
Тогда он пытается выместить свою злобу на безответных грузчиках. Вот один из них поднял выпавший из ящика кусочек льда и украдкой сунул его в рот. Надсмотрщик набрасывается на того и сбивает с нот. Мы не имеем права вмешиваться в эту расправу, - ведь она теперь, происходит на территории его величества короля Великобритании.
Наши моряки могут сделать только одно: они открывают ящик, вынимают оттуда огромную сверкающую на солнце плиту льда и отдают ее грузчикам.
И несчастные люди шепчут нам на бег с благодарными улыбками:
- Рускэ... рускэ... большевик!»
* * *
Я долго перелистывал страницы мореходной книжки. Каждая запись будила новые и новые воспоминания. Но вот я остановился на пометке:
«Ледокол „Красин“ - 13 апреля 1935 года - 29 октября 1936 года».
И сразу вспомнилась большая и, пожалуй, решающая полоса в жизни.
Это было уже после того, как я окончил Владивостокский морской техникум, несколько лет проплавал штурманом на различных судах и приобрел известный опыт мореплавания. Приходилось совершать довольно дальние и сложные рейсы. Но теперь такие рейсы меня уже не удовлетворяли. Ведь человек никогда не ограничивается достигнутым...
Мне захотелось поработать в трудных условиях Арктики. И когда я узнал, что ЦК ВЛКСМ комплектует комсомольский экипаж краснознаменного ледокола «Красин», меня потянуло на этот прославленный корабль. Так в моей мореходной книжке в графе «должность» появляется пометка:
«Третий помощник капитала ледокола „Красин“.
За полтора года мы дважды побывали у острова Врангеля, несколько раз посетили берега Чукотки, проводили караваны судов на Колыму, вдоль и поперек избороздили Охотское, Берингово, Чукотское, Восточно-Сибирское моря. - одним словом, несли настоящую боевую ледовую службу.
Командовал ледоколом в то время капитан М. П. Белоусов. Вспоминаются суровые штормы, густые туманы, жестокие ледовые бои. Но как бы трудно ни приходилось, наш хладнокровный капитан не терялся, не суетился, не колебался. Приняв определенное решение, он любой ценой добивался его выполнения.
Мы, молодые моряки „Красина“, также старались действовать во всех обстоятельствах быстро, энергично и без колебаний. Вначале это не всегда удавалось. Но постепенно и мы усваивали спокойный, деловитый и решительный стиль работы полярных мореплавателей.»
Вот один из эпизодов того времени.
Чукотское море. Мыс Сердце-Камень. Угрюмый, скалистый берег. Мы стоим на якоре, борт о борт с угольщиком «Микоян», принимаем запасы топлива. Северный ветер гонит грязные ледяные поля. Они медленно приближаются к берегу. Кажется, будто эти льдины едва ползут. Но вот одна из них мимоходом толкнула угольщик в борт, и тот так дернулся с места, что трос, соединявший его с «Красиным», вырвался, сорвал киповую планку и смял поручни.
По вахте передано распоряжение капитана: не подпускать плавучие льды близко к судну, как бы мирно они ни выглядели. Их надо во время взрывать аммоналом, иначе дело может кончиться худо...
Теперь моя очередь заступать на вахту. Помня указания капитана, сделанные моему предшественнику, я внимательно слежу за непрошенными гостями, которые кружатся вокруг наших судов. Подвахтенные матросы уже заготовили несколько сильных зарядов: четвертные бутыли, набитые желтоватой массой аммонала. В горлышко пропущен бикфордов шнур с детонатором на конце. Одной такой порции достаточно, чтобы поднять на воздух сотню тонн льда.
. И вот к нам направляется, медленно покачиваясь, огромная льдина причудливой формы. Угловатая, неприветливая, она имеет посредине какую-то глубокую пещеру вроде тоннеля. Лучшей скважины для закладки аммонала не сделал бы даже самый опытный подрывник.
- Байдарку на воду! - командую вахтенному матросу Хохлову.
Ловкий спортсмен, комсомолец Андрюша Хохлов любит опасные поручения. Через минуту мы вдвоем уже мчимся в утлой парусной байдарке навстречу льдине. Хохлов энергично гребет веслами, а я прижимаю к груди деликатный груз - тяжелую бутыль, наполненную аммоналом.
Льдина оказалась довольно каверзной. То, что я видел с палубы, было лишь небольшим островком, поднимавшимся над поверхностью воды. Вокруг этого островка, под водой, на глубине каких-нибудь 50 сантиметров, простирались во все стороны широкие скользкие закраины льдины.
Добираться вброд к островку рискованно: можно поскользнуться и разбить бутыль.
Но раздумывать некогда: ледяное поле уже приближается к «Микояну». Я решаю во что бы то ни стало добраться до середины поля и взорвать его. Андрюша Хохлов решительными взмахами весел вгоняет байдарку на закраину.
Вскочив на ледяной островок, я осторожно спускаю четверть с аммоналом в расщелину и зажигаю бикфордов шнур... Пещера глубока. Тяжелая бутыль соскальзывает на самое ее дно, увлекая за собой дымящийся конец шнура, рассчитанный на 45 секунд горения.
Теперь надо возможно скорее убираться отсюда. Я прыгаю в байдарку, Хохлов ударяет веслом по воде, но... байдарка остается на месте.
Мы застряли, самым позорным образом застряли в двух шагах от мощного заряда аммонала, который вот-вот взорвется. Извлечь бутыль с аммоналом из глубокой и узкой расщелины теперь уже невозможно.
Прошло еще несколько мгновений. Все наши усилия оторваться от льдины были тщетными. Но на исходе тридцатой секунды, когда мы уже готовились принять на себя всю силу взрыва, я вспомнил, что на дне байдарки лежит багор. Выхватив его, я изо всех сил начал отталкиваться от проклятого ледяного острова. Байдарка дрогнула и скользнула на воду. Едва Хохлов успел сделать несколько взмахов веслами, как раздался оглушительный грохот, и нас обдало градом мелких ледяных осколков. На том месте, где только что стояла байдарка, взлетели гигантские ледяные глыбы...
Мы с Андрюшей поглядели друг на друга и неожиданно рассмеялись... Несколько секунд назад нам было не до смеха.
* * *
В сущности говоря, каждый советский моряк, которому довелось плавать столько же, сколько и мне, мог бы рассказать немало таких историй. Я привожу их здесь именно для того, чтобы показать, как сама жизнь формирует человека.
Школа жизни сурова. Но она дает то, чему не выучишься за партой, - опыт, закалку, уменье владеть собой. После каждого дальнего рейса я чувствовал себя как-то старше, серьезнее, собраннее.
Когда теперь оглядываешься на пройденный путь, видишь: та школа, которую я проходил в плаваниях, заставляла меня всякий раз больше и энергичнее работать над собой.
Сначала это были кружки и школы технической грамоты, потом Владивостокский мореходный техникум, который я окончил почти без отрыва от производства, потом самообразование... В плаваниях я приобрел квалификацию штурмана-сперриста и знания, необходимые капитану.
Комсомол и партия вооружили меня политически. Я всегда стремился активно участвовать в партийной и комсомольской работе, был секретарем комсомольских ячеек на многих судах, принимал участие в деятельности морских клубов.
Когда же в дрейфующих льдах Арктики мне пришлось принять командование «Георгием Седовым», жизненный опыт помог справиться с трудным и ответственным заданием партии и правительства.
Был уже поздний вечер, когда я закончил письмо пионерам, в котором кратко описал свой жизненный путь. Засунув бумаги и документы в ящик стола, вышел на палубу, чтобы посмотреть, не утихла ли пурга.
Норд-ост по-прежнему бушевал надо льдами, вздымая тучи снежной пыли. Гряды голубых торосов напоминали внезапно окаменевший прибой. Сквозь пургу просвечивал бледный диск солнца, окруженный двумя концентрическими кругами. Это явление, именуемое на языке метеорологии двойным гало, придавало безжизненному пейзажу особенно угрюмый, фантастический колорит.
Но вот откуда-то сквозь свист и вой пурги донеслась веселая песенка, зазвенел смех, и вдалеке показались два знакомых силуэта: один худощавый, в оленьей малице, со складным ящиком, и другой поплотнее, в коротком ватнике и с карабином за плечами. Это Буйницкий и Гаманков возвращались с очередных магнитных наблюдений,
И сразу стало веселее на душе: как бы ни злилась пурга, как бы ни был суров наш май в сравнении с тем, какой знает Большая земля, мы живем, трудимся и продолжаем творить дело, доверенное нам родиной.
«Седов» готовится к навигации
Дрейф «Седова» на запад оказался более стремительным, чем мы предполагали.
В апреле восточные ветры продвинули наш корабль к западу на 101,3 мили, со средней скоростью 3,4 мили в сутки. В мае «Седов» продвинулся на запад всего на 19,6 мили, но зато под действием упорных северных ветров он опустился на 57 миль к югу. А за 15 дней июня мы совершили новый стремительный скачок на северо-запад, продвинувшись к западу на 43,1 мили и увеличив широту на 44 мили, иначе говоря - почти на три четверти градуса.
Когда я в марте записал в своем дневнике, что мы к концу навигации можем очутиться на 60-м меридиане, то поручиться за точность такого прогноза было трудно: ведь «Фрам» проделал этот путь за гораздо больший промежуток времени. Теперь же нам до 60-го меридиана оставалось каких-нибудь 30-35 миль.
Все говорило за то, что и это лето будет в навигационном отношении таким же благоприятным, как и лето 1938 года. Уже 31 мая мы сообщили в Главсевморпуть:
«По всему горизонту наблюдается местами прерывающаяся полоса водяного неба... Разводье, указанное в телеграмме 427 от 9 апреля, вновь замерзшее, снова разошлось... Ширина свыше 2 000 метров...»
С каждым днем мы все более явственно ощущали отзвуки разуплотнения льда, происходящего на западе. Появление больших разводьев на западных румбах, более послушное подчинение льдов восточным ветрам, нежели западным, усиление вращательного движения окружающих льдов (с 1 апреля по 15 июня лед повернулся против часовой стрелки до 10°) - все эти явления говорили о том, что где-то впереди льды начали разрежаться.
О приближении более или менее значительных пространств чистой воды, свидетельствовало также появление чаек близ судна. Начиная с первых чисел мая, чайки стали довольно частыми гостями «Седова».
Конечно, мы не могли утверждать с категорической определенностью, что «Седов» и дальше будет двигаться с той же скоростью. Только определенные комбинации ветров решают проблему дрейфа. Напомню, что «Фрам», находившийся 15 ноября 1895 года примерно на той же долготе - 66°31', при благоприятных ветрах к 9 января 1396 года достиг 41°41' восточной долготы. Но, ведь то было зимой. Нам же предстояло пройти этот путь летом, когда в Арктике ветры то и дело меняются, Тот же «Фрам» все лето 1895 года протоптался на одном месте, - 22 июня он находился на долготе 80°58', а 9 октября, описав несколько причудливых петель, оказался лишь на долготе 79°30'.
Одним словом, никто не мог даже приблизительно предсказать, где и в какой обстановке будет находиться «Седов» в разгар арктической навигации. Только воздушная разведка, проведенная в июле, могла бы дать некоторые материалы для ответа на этот вопрос, беспокоивший каждого из нас.
И все-таки мы считали своим долгом подготовить корабль к навигации. Мы были обязаны сделать это на случай, если к концу лета ледовая обстановка сложится благоприятно и мощный ледокол сможет подойти к «Седову».
Каждый, кто хоть отдаленно знаком со сложным хозяйством корабля, знает, какое это большое дело - подготовка поставленного на консервацию судна к плаванию. А ведь нам надо было не просто снять судно с консервации, но и провести необходимый ремонт. И это в трудных условиях необычной зимовки, когда каждый человек из палубной и машинной команд, помимо своих основных обязанностей, выполнял еще и кропотливую работу, связанную с научными наблюдениями.
Когда я созвал техническое совещание и руководители палубной и машинной команд - Андрей Георгиевич Ефремов и Дмитрий Григорьевич Трофимов - доложили о том, что нам нужно сделать, в первую минуту показалось, что задача совершенно невыполнима. Но потом, как всегда, удалось упростить задачу, разложить ее на составные элементы, распределить работу, уплотнить время - и дело успешно двинулось вперед. Уже 15 июня обе команды, вступившие в соревнование, рапортовали о том, что они идут на 50 процентов впереди графика, а 29 сентября Дмитрий Григорьевич Трофимов доложил мне, что машина и все механизмы находятся в двухсуточной готовности.
Не вдаваясь в технические детали судоремонта, мне хочется рассказать в этой главе об отдельных эпизодах подготовки корабля к навигации, имеющих интерес как для специалистов-полярников, так и для более широкого круга читателей.
* * *
Больше всего нас заботила судьба злосчастного руля, изогнутого январским сжатием 1938 года. Я уже рассказывал о бесплодных попытках вернуть судну частичную управляемость, которые отняли у нас почти все лето 1938 года.
Для меня было ясно: если и на этот раз руль исправить не удастся, то вторичная попытка вывести корабль из льдов может закончиться так же неудачно, как и первая. Следовало во что бы то ни стало выпрямить перо руля или же, в крайнем случае, вовсе освободиться от него. Без пера судно не смогло бы управляться, но зато его можно было бы хоть кое-как вести на буксире.
Летом 1938 года нам не удалось довести начатое дело до конца потому, что вся область винта и руля была затоплена водой, и только водолазам, да и то с трудом, удавалось проникать к поврежденным частям. За зиму под кормой образовался мощный лед, толщиною свыше 2 метров, укрывший, словно панцирем, руль и винт. Пока не началось летнее таяние, мы могли вырубить вокруг них во льду своеобразный сухой док, в котором можно было бы хорошо осмотреть рулевое управление и попытаться отремонтировать его.
Нам нужно было вынуть из-под кормы несколько десятков кубометров льда, сделав это с величайшими предосторожностями - так, чтобы в остающемся тонком ледяном слое не образовалось ни одной трещины. Достаточно было малейшей щели, чтобы в нее устремилась вода. Она мгновенно затопила бы майну, и тогда все пропало бы.
По плану на околку льда под кормой мы предполагали затратить 40 человеко-дней. Эту работу должны были выполнить Шарыпов и Гетман. Хотели вести околку не торопясь, возможно более тщательно. Но в первых числах июня наступила оттепель, и в майну за кормой начала понемногу просачиваться вода.
Первые струйки ее были обнаружены уже 8 июня, когда Гетман и Шарыпов углубились всего на один фут, - вода сочилась в едва заметную щель между льдом и рулем. На следующее утро пришлось перебросить на околку руля дополнительно Буторина и Мегера. Работа пошла быстрее, - к вечеру за кормой образовался ледяной ковш диаметром в 6-8 метров и глубиною в метр. Буторин пытался всякими ухищрениями унять воду, просачивавшуюся сквозь трещину у руля, но это ему не удалось. Пришлось спустить на лед брандспойт и время от времени откачивать из ледяного котлована скоплявшуюся воду.
13 июня под кормой уже зияла большая яма глубиною в 1,8 метра. Массивный механизм руля выступил изо льда до третьей петли включительно. Рядом с этим мощным металлическим агрегатом люди, копошившиеся в котловане, казались очень маленькими. Чтобы дать хотя бы отдаленное представление о руле «Седова», упомяну, что его перо достигало 3 метров в высоту и около метра в ширину и крепилось к рудерпосту огромными болтами, диаметром около 130 миллиметров. Естественно, что исправлять такую махину было совсем не просто.
Вечерам, когда работа закончилась, я и Дмитрий Григорьевич Трофимов спустились в котлован, чтобы осмотреть руль, - ведь до сих пор мы могли полагаться лишь на показания водолазов, работавших наощупь. Теперь же, когда нам удалось выколоть руль изо льда, он был почти весь перед нами. Мы отчетливо увидели злополучный изгиб рудерписа и рудерпоста и совершенно искалеченное перо. Между вторым и третьим контрфорсами, крепящими перо, оно круто изгибалось вправо под углом в 25 градусов. Для того чтобы так изуродовать его, требовался исключительно мощный удар, - ведь толщина стального пера достигает 45 миллиметров. В рудерпосте чернела трещина.
Несколько минут простояли мы молча, подавленные этим зрелищем! Но потом профессиональная привычка взяла вверх, и мы заговорили о ремонте так, словно речь шла о корабле, поставленном в сухой док.
Док, хотя и ненадежный, нам удалось смастерить изо льда. Но что делать дальше? В нашем распоряжении не было никаких приспособлений, чтобы выпрямить перо. Для этого потребовался бы сверхмощный пресс или паровой молот. Еще раз мы внимательно осмотрели пространство между контрфорсами, где начинался изгиб. Если бы здесь перо треснуло, мы могли бы отбить изогнутую его часть, и тогда в нашем распоряжении остался бы укороченный, но зато ровный руль, с помощью которого мы могли бы управляться, соответственно загрузив корму. Никаких трещин не было. И все же, пожалуй, выход можно найти. Я спросил у Дмитрия Григорьевича:
- Что, если мы перережем руль?
Старший механик с сомнением посмотрел на толстое стальное перо, подумал и, в свою очередь, спросил:
- А что это даст? Ведь руль после этого будет уже негоден. Его придется менять, когда вернемся в порт...
В это время в котлован спустился Буторин. Он с интересом прислушивался к нашему разговору, - все, что касалось хотя бы одной заклепки на корабле, боцман расценивал как нечто, имеющее самое непосредственное отношение к нему лично. Я ответил Трофимову:
- Укороченный руль, конечно, не заменит нам целого руля, но зато он вернет судну частичную управляемость, и мы сможем довести его до ближайшего порта. Боюсь, что с целым рулем это нам не удастся. Лучше пожертвовать частью руля, чем рисковать всем кораблем...
Разительный стармех очень не любил разрушать что-либо на корабле, даже в том случае, если это было необходимо. Я знал, что он с большим удовольствием сделал бы новый руль, если бы это было только возможно, нежели разрезал бы старый. И сейчас он медлил с решением. Зато Буторин, любивший всякие необычайные проекты, сразу весь загорелся. По его глазам я видел, что ему не терпится взяться за дело.
- Как вы смотрите на этот проект, Дмитрий Прокофьевич? Выйдет у нас что-нибудь?
Немного подумав, боцман степенно ответил:
- Да, конечно, выйдет. Еще когда «Ермак» подходил, мы про это говорили: был бы у нас автоген, хорошо бы под водой эту штуку отрезать...
Он показал на изогнутую часть руля и закончил:
- А теперь и без автогена можно сделать. Выйдет это дело. Обязательно выйдет!..
- Видите, Дмитрий Григорьевич, - проект находит сторонников! - оказал я старшему механику.
Он ответил, улыбаясь:
- Придется подумать!..
Вернувшись в каюту, я посоветовался с Андреем Георгиевичем и тщательно произвел необходимые расчеты. Они подтверждали, что укороченный руль обеспечит судну самостоятельное продвижение по разреженному льду и чистой воде. Я принял окончательное решение - отремонтировать руль, разрезав его на две части.
Через час, за ужином, я огласил план ремонта, подчеркнув при этом, что боцман горячо защищает эту идею. Проект встретил поддержку большинства команды, хотя часть людей все еще колебалась.
Наутро был объявлен аврал: весь экипаж, кроме вахтенного, старшего радиста и Повара, принялся за околку руля. Надо было спешить, так как оттепель усилилась. На снегу в местах, где лежал мусор и шлак, уже образовались лужицы. Быстро разрушался верхний слой льда на торосах. Крепость ледяных полей уменьшилась, и риск затопления котлована возрастал. Ведь между его дном и морской водой оставалась лишь тоненькая прослойка, которую вода могла прорвать в любую минуту.
К 17 часам околка руля была закончена. Было решено высверлить ряд сквозных отверстий вдоль всего пера, а затем разобщить по этой ослабленной линии верхнюю часть пера с нижней. Механики под руководством Трофимова приладили ручное сверло, чтобы попробовать, как пойдет дело. Но сталь оказалась очень твердой, и сразу же стало ясно, что с ручным сверлом дело пойдет медленно. Надо было пускать в ход электродрель.
С утра работы развернулись полным ходом. Чтобы закончить операцию быстрее, организовали две рабочие смены: с девяти часов до семнадцати в котловане работали Трофимов, Шарыпов, Недзвецкий, Бекасов и Мегер, а затем их сменяли Алферов, Буторин, Гетман и Токарев.
Больше всех доставалось Трофимову и Токареву. Фактически им приходилось работать чуть ли не круглые сутки: Трофимов руководил операциями в котловане, а Токарев бессменно дежурил у слабосильного «Червоного двигуна», который отчаянно пыхтел и захлебывался, обслуживая крохотную четырехкиловаттную динамомашину, всю энергию которой забирала прожорливая электродрель. Стоило посильнее нажать на дрель, как напряжение в цепи падало, и «Червоный двигун» начинал завывать, чихать и глохнуть. Надо было все время регулировать число оборотов, и Токарев не мог отойти от мотора ни на шаг.
Работу свою, как всегда, механики организовали очень четко, и в первый же день удалось просверлить до ста отверстий, которые составили оплошной ряд ниже третьего контрфорса, хотя работать здесь, у самого дна котлована, было крайне неудобно.
Труднее оказалось перерезать рудерпис: у нас не было достаточно длинного сверла, чтобы продырявить насквозь эту мощную стальную болванку толщиной в 300 миллиметров. Поэтому пришлось сверлить десятки радиальных отверстий так, чтобы они сходились в центре.
16 июня мы собирались отметить двухлетие со дня выхода «Седова» в плавание. С утра корабль расцветился флагами, но этим празднование и ограничилось: мы не могли прерывать работу, и сверление рудерписа продолжалось до часу ночи.
Наконец к вечеру 18 июня работа приблизилась к концу: и перо и рудерпис были почти разъединены на две части. Оставалось лишь преодолеть сопротивление тонкой решетки, образовавшейся между высверленными отверстиями, чтобы навсегда отделить верхнюю, исправную часть руля от нижней, искалеченной.
Механики предполагали, что эту работу удастся завершить без особых хлопот. Но обстоятельства сложились так, что именно теперь, когда все уже было почти готово, мы едва не потеряли последней надежды на возвращение судну возможности управляться.
Дело в том, что все эти дни упорно держалась сильная оттепель, вызывавшая бурное таяние снега и льда. Насколько страстно мы мечтали в марте о тепле, настолько горячо мы теперь мечтали о хорошем морозе: вода в котловане с каждым днем прибывала все энергичнее.
По ночам откачкой воды из котлована занимались вахтенные. Вначале это занятие давалось без особого труда, - достаточно было полчаса поработать брандспойтом, чтобы на дне котлована стало сухо. Но в ночь на 18 июня стоявшему на вахте Соболевскому пришлось уже довольно туго. Хотя наш врач обладал незаурядной силой, он с трудом отстоял котлован от поступавшей воды.
Днем во время работы брандспойт пришлось пускать в ход регулярно каждый час. Когда же время подошло к полуночи, вода хлынула в котлован таким потоком, что откачивать ее удавалось лишь ценою больших усилий.
Я должен был стоять вахту с 24 часов и поэтому после ужина прилег отдохнуть. Внезапно я почувствовал, что кто-то меня будит. Открыл глаза и увидел Андрея Георгиевича. Он был возбужден.
- Константин Сергеевич! Заливает! Там Буторин с Шарыповым качают беспрерывно, но вода все-таки прибывает...
Я натянул сапоги, накинул ватник на плечи, выбежал на палубу и спустился в котлован. Дно его на полфута было затоплено водой, струившейся сквозь щель, образовавшуюся у ступицы винта. Мокрый, взъерошенный боцман возился в воде, затыкая поминутно увеличивавшуюся щель обрывками старых ватников. Шарыпов откачивал воду брандспойтом.
Небо было затянуто низкими грязными тучами, ронявшими на корабль хлопья мокрого снега. Все вокруг таяло и расползалось. Термометр показывал плюс 0,2 градуса. Это означало, что в ближайшие часы поступление воды в котлован возрастет еще больше.
- Будить всех! - сказал я Андрею Георгиевичу. - Общий аврал!..
Через десять минут весь экипаж «Седова» собрался под кормой. Картина этого решающего аврала глубоко врезалась мне в память...
...Без шапок, в одних свитерах, утопая по колено в воде, механики возятся на дне котлована, пытаясь разъединить верхнюю и нижнюю части руля. Шарыпов держит зубило, Алферов и Токарев бьют по нему кувалдами. Зубило скользит в воде, удары молотов приходятся мимо, люди падают в воду, поднимаются, начинают все сначала.
В это время остальные члены команды, сменяясь, по очереди изо всех сил качают вверх и вниз ручки хрипящего брандспойта, щланг которого выплевывает; мутную соленую воду. Невзирая на все их усилия, вода в котловане прибывает.
Наконец механикам удается разрубить решетку между просверленными в пере отверстиями. Но рудерпис держится еще прочно.
-Тащи домкраты! - командует Трофимов.
Тяжелые пятитонные домкраты спущены в котлован. Буторин и Гетман тащат куски досок, клинья, распорки, чтобы поудобнее установить их,- мокрые, скользкие домкраты могут сорваться.
Нижняя часть руля уже скрылась под водой. Домкраты установили на весу в верхней части. Наконец все приготовления закончены, и механики начинают вращать трещотки. В то же время участь команды, взобравшись на судно, нажимает ручной привод рулевого управления.
В эти минуты решается судьба нашего замысла: достаточно сорваться домкрату с места, и все будет кончено, - вода прибывает настолько стремительно, что во второй раз установить домкрат уже не удастся.
В 2 часа ночи, наконец, послышался хруст, и верхняя часть руля медленно, как бы нехотя, отошла влево. Люди начали быстро карабкаться из котлована на поверхность льда, - холодная вода теперь била фонтанами из образовавшихся отверстий. Но теперь она была уже не страшна: работа закончилась.
Невзирая на всеобщую усталость и поздний час, - на корабле ликование. Люди кричали «ура», бросали в воздух рукавицы, шутя боролись друг с другом, - одним словом, вели себя, как школьники, только что выдержавшие трудный экзамен.
Решили немедленно испробовать укороченный руль. Ведь каждому из нас не терпелось узнать, каковы плоды нашей работы. Мы попробовали переложить руль с борта на борт. Влево укороченное перо отошло легко, словно рулевое управление было вполне исправно. Оно легло на борт. Но вправе перо шло туго - видно, верхняя и нижняя части цеплялись друг за друга. Принесли металлические тали и завели их за сектор руля, чтобы преодолеть сопротивление сцепившихся частиц металла. Уже под утро объединенными усилиями привода и талей удалось повернуть руль вправо на каких-нибудь 3 - 4 градуса.
В сравнении с прежним и это было хорошо: поворачивая верхнюю часть руля влево, мы могли без труда парализовать вредное влияние изогнутой вправо нижней части. Но мы не могли удовлетвориться этим результатом и решили на следующий день возобновить попытки отрегулировать укороченный руль.
Было уже 4 часа утра, когда аврал закончился. Гаманков сервировал в кают-компании роскошный завтрак из консервированного гуляша и какао; мы с большим проворством уничтожили удвоенные по случаю аврала порции и разошлись по своим каютам. Давно уже я не спал так крепко, как после этой ночи!..
Работы по ремонту руля отняли у нас еще несколько суток. Подкладывая шайбы между петлями руля и ахтерштевня, мы пытались увеличить радиус вращения пера. Нашему машинисту Недзвецкому пришлось на время превратиться в водолаза, - ледяной котлован был уже полностью затоплен, и теперь для осмотра рулевого управления приходилось спускаться под воду.
В конце концов нам удалось увеличить поворот руля вправо до 15 градусов. Этого было достаточно для частичной управляемости судном, и потому 22 июня мы рапортовали в Главсевморпуть:
«Руль „Седова“, согнутый подвижкой льдов в январе 1938 года, в настоящее время после околки льда, углублением свыше 2 метров, удалось перерезать на месте погнутости ниже третьей петли на 15 сантиметров, после чего верхняя часть руля на двух верхних болтах, площадью в 2,2 квадратных метра, поворачивается влево на борт, вправо на 15 градусов. Полагаю, что при соответствующей загрузке кормы судно частично получит управляемость, достаточную для следования за ледоколом без буксира.
Нижняя часть руля находится сейчас в прежнем неподвижном положении, отогнута вправо на 20° по согнутому в петле болту. При необходимости небольшой водолазной работой можно удалить нижнюю часть руля, дать полную поворотливость верхней части.
Работа производилась при непрерывном выкачивании воды брандспойтом.
Принимая во внимание сложность указанной работы, произведенной без достаточных технических средств, в тяжелых условиях, а также ее ценность, ходатайствую о премировании следующих лип экипажа: Трофимов - старший механик, Алферов - третий механик, Буторин - боцман, Шарыпов-машинист, Недзвецкий - машинист, Гетман - кочегар, Мегер - матрос, Бекасов - радист...»
Главное управление Севморпути поздравило нас с победой. Участники ремонта руля были премированы - каждый получил по 1000 рублей. Редакции газет завалили нас запросами о том, каким образом нам удалось перерезать руль. И действительно, мы могли по праву гордиться сделанным: будущее показало, что наша работа была проделана как нельзя более своевременно. Когда «Седов» полгода спустя встретился с ледоколом «И. Сталин», наш укороченный руль неплохо поработал, тем более что нам удалось, подняв пар в котлах, провернуть руль и вправо до самого борта.
* * *
Арктическое лето было уже в полном разгаре, когда мы, наконец, закончили ремонт рулевого управления и смогли всерьез заняться осмотром и приведением в порядок корабельных механизмов.
К концу июня мы приблизились вплотную к 63-му меридиану, во много раз опередив темпы «Фрама».
Солнца мы почти не видели - небо закрывал плотный слой низких облаков. То и дело налегали густые туманы, сокращавшие видимость до 50 - 100 метров. Температура держалась в среднем около нуля. Было очень сыро. Поэтому следовало особенное внимание обратить на сохранность машины корабля от ржавления, тем более что машинное отделение у нас не отапливалось. И как только механики закончили ремонт руля, они сразу же занялись сложным и ответственным машинным хозяйством.
Последовательно и методично они осматривали законсервированные части, зачищали тонкой наждачной бумагой малейшее пятнышко ржавчины и снова покрывали все слоем масла.
Главный вал машины был провернут вручную на полный оборот. Наиболее ответственные подшипники были вскрыты и освидетельствованы. К счастью, сырость не проникла ни в один подшипник, - все они с осени были бережно заполнены смесью говяжьего сала с маслом, и теперь шейки вала сверкали, как зеркало.
Так же внимательно были проверены все вспомогательные механизмы. Даже поручни в машинном отделении механики вымыли керосином и очистили наждаком от ржавчины.
Много возни было с котлами. Осенью 1938 года, когда нам пришлось вести упорную борьбу с креном судна, мы были вынуждены для поддержания равновесия накачивать морскую воду то в правые, то в левые котлы поочередно. Воду из котлов мы откачали, но остаток солей остался. Его надо было убрать.
Особенно много повозиться надо было со вспомогательным котлом, в котором в часы памятного аврала 26 сентября 1938 года мы вынуждены были поднять пары на соленой морской воде. Надо было очистить его особенно тщательно и произвести вальцовку потекших трубок.
Токарев, Алферов, Недзвецкий, Гетман и Мегер целыми днями просиживали внутри холодных железных котлов. Вооружившись скрепками, они при свете стеариновых Свечей выцарапывали накипь, соль, кристаллы льда из всех укромных уголков между дымогарными трубками, между огневой коробкой и стенками котла, у лазов.
Чтобы ускорить работу, были вызваны охотники, желающие добровольно взяться за очистку вспомогательного котла в сверхурочные часы. За это тяжелое и утомительное дело взялись втроем Мегер, Гетман и Шарыпов. Молодежная бригада просидела в котле несколько вечеров подряд и очистила его образцово.
Тем временем Трофимов и Токарев выполняли другую важную работу: приводили в порядок иллюминаторы.
Исправные иллюминаторы - обязательное и неукоснительное условие безопасности мореплавания. Если почему-либо судно накренится, погрузившись до линии иллюминаторов, и если иллюминаторы будут пропускать воду, гибель его неизбежна. Тогда уже будет поздно задраивать отверстия!
Осенью 1938 года Андрей Георгиевич вдвоем с Буториным кое-как наспех задраили все иллюминаторы. Но теперь, когда мы подходили к беспокойному Гренландскому морю и собирались выйти из дрейфа, следовало надежно отремонтировать каждый неисправный иллюминатор.
Не сидела без дела и палубная команда. Соревнуясь с машиной, она также в эти летние месяцы работала очень интенсивно.
В качестве примера приведу здесь июньский план работы палубной команды.
№ п/п
Наименование работ
Кто выполняет
Количество человеко-дней
1
Срастить трос для драги
Буторин, Мегер
14
2
Смотать трос на вьюшку, осмотреть и установить дефекты
Буторин, Мегер
4
3
Вооружить драгу
Буторин, Мегер
2
4
Отколоть лед под подзором до появления воды
Гетман, Шарыпов
40
5
Перевезти аварийный запас со льда, погрузить и уложить во избежание порчи от сырости
Буторин, Гетман, Мегер, Шарыпов
26
6
Три гидрологические станции
Буторин, Гетман, Мегер, Шарыпов
12
7
Четыре измерения глубины
Буторин, Гетман, Мегер, Шарыпов
8
8
Сверление льда
Буторин, Гетман
6
9
Работа с драгой
Буторин, Мегер, Шарыпов, Гетман
10
10
Приготовление посуды для гидрологических проб (30 бутылок)
Гетман
1
11
Очистка и цементировка цистерн для питьевой воды
Буторин, Мегер
5
12
Осмотр и подготовка брандспойта
Шарыпов
2
12
Прием воды
Аврал
3
14
Стирка постельного белья
Буторин, Гетман, Шарыпов, Мегер
4
15
Дневальство
Мегер
5
Этот план был составлен с расчетом на перевыполнение норм на 23,5 процента. Но в действительности они были перевыполнены значительно больше. Достаточно сказать, что одни лишь непредвиденные авралы по ремонту руля отняли у палубной команды в июне 42 человеко-дня!
Только один пункт плана остался невыполненным, да и то не по вине команды: нам не удалось организовать работу с драгой. Дело в том, что мы могли с помощью своего самодельного троса добывать бентос со дна лишь на глубине в 2500 метров - большего напряжения проволока не выдержала бы. Между тем под нами все еще оставался слой воды в 4-4,5 километра. На меньшие глубины «Седов» вышел лишь в самом конце дрейфа, когда мы были уже лишены возможности заниматься драгированием, - команда заканчивала последние приготовления к выходу изо льдов.
* * *
В июле обе команды - и машинная и палубная - были поглощены одной и той же работой, увлекшей весь коллектив: мы занялись окраской корабля.
Надо сказать, что после двух зимовок «Седов» выглядел весьма непрезентабельно. Жестокие мартовские морозы доконали краску, - она полопалась, лоскутьями отстала от бортов и при самом легком прикосновении осыпалась на лед. Корпус начинал ржаветь, а ведь ржавчина - страшный враг корабля.
Нам предстояло тщательно очистить корпус судна от пришедшей в негодность краски, соскоблить ржавчину, потом загрунтовать суриком и, наконец, покрыть вверху краской. Все это мы могли сделать. Но перед нами возникала одна почти непреодолимая трудность: на судне не было олифы. Небольшие запасы ее мы израсходовали еще в 1938 году, когда нам удалось покрыть борта судна суриком.
Я начал рыться в книгах, пытаясь отыскать рецепт варки олифы, - у нас было двенадцать бочонков подсолнечного масла, и мне казалось, что его можно будет пустить в дело. В «Морской практике» Васильева было дано лишь крайне отдаленное представление о таком существенном процессе, как варка олифы. И только в случайно попавшей в нашу библиотеку брошюрке «Окраска речных судов» удалось найти несколько намеков на то, как изготовляется олифа. Автор этого руководства указывал, что из конопляного масла олифу надо варить на сильном огне в течение четырех часов, прибавляя свинцовый сурик, для того чтобы она быстрее сохла. При этом температура масла поднимается до 300 градусов и оно становится огнеопасным, - стружка, брошенная в кипящее масло, мгновенно обугливается.
Об интересующем нас предмете было сказано всего несколько слов: «Олифу можно варить и из подсолнечного масла». Это хорошо. Но как ее варить?..
Я вызвал Буторина, показал ему книжку и сказал:
- Попробуй, Дмитрий Прокофьевич, сделать так же, как тут написано!..
Боцман взялся. После нескольких неудачных попыток сварить масло в камбузе, он установил на льду в 140 метрах от судна камелек, сделанный из пустой железной бочки, вделал в этот камелек небольшой котелок, приладил трубу, и «фабрика Прокофьича», как прозвали это неказистое сооружение, заработала.
На всякий случай мы решили варить олифу не четыре часа, как сказано в книжке, а шесть. Целый день коптился боцман у своей железной печурки, помешивая кипящее масло в котле. Занятие это было не из веселых: пары подсолнечного масла не отличаются приятностью. К тому же все вокруг камелька таяло, а с неба беспрерывно падали густые хлопья мокрого снега.
Все это можно было бы стерпеть, если бы подсолнечное масло превратилось в подобие олифы. Но эта проклятая жидкость упорно отказывалась сгущаться. К концу дня она оставалась так же жидка и текуча, как в тот час, когда Буторин разжигал огонь в своей железной бочке.
Боцман думал, что во всем виновата «сушка», как маляры называют свинцовый сурик, и увеличивал дозы примеси. Но свинцовый сурик не помогал. Сваренная Буториным олифа могла с таким же успехом применяться для окраски корабля, как и сливочное масло.
После трехдневной возни у камелька боцман пришел в отчаяние. Он потерял всякую надежду на то, что из подсолнечного масла когда-нибудь получится олифа. Но не оставлять же корабль без окраски! Мы прекрасно понимали, что ржавчина нанесет «Седову» непоправимый урон, если мы не покроем облупившиеся борта двойным слоем сурика и черни. Было бы крайне обидно доставить в родной порт вместо корабля груду ржавого железа, пригодного лишь для сдачи в Рудметаллторг.
Я решил, что пора мне самому взяться за опыты. И хотя у меня было лишь самое смутное представление о технике химических опытов, я довольно храбро перетащил в кают-компанию десятка два реторт, колб, пробирок, трубок и каких-то штативов, оставленных на корабле экспедицией Гидрографического управления. Отвесив несколько доз подсолнечного масла по 100 граммов, я разлил их по колбам, зажег две спиртовки и начал кипятить упрямую жидкость. Кают-компания временно превратилась в лабораторию.
План был прост: варить масло хоть сто часов - до тех пор, пока из него получится нечто похожее на олифу. Ведь в книге «Окраска речных судов» сказано совершенно ясно: «Олифу можно варить и из подсолнечного масла». Значит, рано или поздно из этого масла должно получиться что-нибудь похожее на олифу!
Пришлось действовать планомерно: одну пробу варил четыре часа, вторую шесть, третью восемь.
Вся кают-компания пропахла тошнотворным горьковатым запахом масляных паров, хотя я и пытался отводить эти пары за борт через резиновую трубочку, протянутую в иллюминатор.
К концу второго дня опытов даже самые терпеливые члены экипажа, усаживаясь за обеденный стол, угрюмо косились на лабораторию, занявшую всю стойку буфета и маленький столик в придачу. Люди с трудом воздерживались от злых реплик по адресу этого чадного предприятия.
Я сам не меньше других страдал от запаха горелого масла, но твердо решил: не отступать до тех пор, пока не удастся добиться положительных результатов.
На второй день опытов у меня мелькнула мысль: а что, если пустить в ход буторинскую олифу? Может быть, ее стоит покипятить еще денек, и тогда из нее что-нибудь получится?
Дмитрий Прокофьевич извел уже добрый бочонок масла, и теперь на палубе выстроилась целая шеренга бутылей с мутноватой жидкостью, не похожей ни на масло, ни на олифу. Я отлил пробу этой жидкости в пробирку и начал кипятить ее.
Восемь часов спустя жидкость сгустилась и приобрела вязкость. Я покрыл ею стекло и поставил сушиться. К утру масло начало твердеть.
- Олифа! - заявил Буторин, внимательно следивший за опытами. - Факт, олифа!..
Я не без некоторой гордости собрал свои колбы и реторты - лаборатория закончила опытный период и передала выработанный ею рецепт в промышленное освоение. Теперь мы могли окрасить не только пароход, но и все торосы на 20 миль в окружности - сырья достаточно, стоило лишь вооружиться терпением и варить масло не четыре, а четырнадцать часов подряд.
Пока «фабрика Прокофьича» коптила небо, Алферов, Недзвецкий и Гетман готовили кисти, а Шарыпов точил скребки для очистки корпуса от старой краски и ржавчины.
Наконец все приготовления были закончены, и во второй декаде июля мы принялись за дело. Вначале была создана сводная малярная бригада в составе Буторина, Гетмана, Алферова, Мегера, Недзвецкого и Шарыпова. Подвесив к борту «беседки» и устроившись в них, они очистили корпус от ржавчины и старой краски, затем покрыли его суриком и окрасили чернью. Корабль сразу же принял опрятный вид.
Но мы этим не ограничились. Загрунтовали и окрасили все надстройки, поручни. Когда же дело дошло до окраски стрел, мачт и трубы, пришлось объявить всеобщий аврал: 25 июля выдался ясный денек, и было жаль упустить благоприятный случай для завершения малярных работ снаружи корабля.
Мы все без исключения вооружились кистями и ведерками с краской и начали, что называется, наводить лоск на судно. «Седов» теперь выглядел красавцем, - в этом сверкающем свежей краской судне было трудно узнать недавнего ободранного и закопченного пленника льдов.
Особенно много хлопотали маляры у трубы. Я решил перекрасить ее, по новому образцу Главсевморпути - так, как были окрашены трубы приходившего к нам «Ермака». Верхушка была окаймлена черной полоской. Ниже шла неширокая голубая полоса, отбитая двумя белыми кантами. Остальная часть Трубы была окрашена в палевый цвет. Гетман, Шарыпов и Недзвецкий изобразили на трубе серп и молот.
Вдоль борта мы отбили кайму ватерлинии. Были окрашены заново: даже шлюпки. Одним словом, к концу аврала корабль выглядел так, словно он только что сошел со стапелей судоверфи. А для того чтобы он не загрязнился вновь, мы выстроили деревянную эстакаду, по которой отвозили весь мусор, шлак, отбросы подальше от судна. Выбрасывать что-либо с борта корабля было категорически запрещено.
В дождливые дни, когда на палубе работать было трудно, окрашивались внутренние помещения. Стены и потолки штурманской и рулевой рубок, жилых помещений, тамбуров, прохода у салона, кают-компании приятно радовали глаз светлыми тонами. Всюду пахло свежей краской. А неутомимые маляры-добровольцы проникали все глубже внутрь корабля. Они окрасили часть твиндека трюма № 3 и к середине августа добрались до машинного отделения.
К этому времени наши механики в основном закончили подготовку машины, котлов и вспомогательных механизмов к навигации. Они проверили все подшипники, притерли клапаны, проверили парораспределение, - одним словом, навели полный порядок в своем хозяйстве. Но внешность машинного отделения крайне удручала механиков.
Мы давно уже собирались произвести генеральную чистку машинного отделения, но никак не удавалось выкроить время.
И 17 августа механики объявили большой санитарный аврал. Вооружившись тряпками, щетками и мылом, они начали мыть машинное отделение. Это была нелегкая работа. Когда моют палубу, по ней реками льется вода. Палубу можно окатывать из брандспойта, из ведер, - чем больше воды, тем лучше! В машинном же отделении вода считается самым заклятым врагом: ведь сырость гибельна для механизмов. Поэтому нашим механикам приходилось работать крайне осторожно, чтобы ни одна капля воды не попала на машину.
Механики измазались, перепачкались в саже, но упорно продолжали протирать стекла светового люка, чистить и драить стены и потолок. Несколько дней прошло, пока они отмыли добела огромный зал машинного отделения. Было израсходовано не меньше пуда мыла, все наличные запасы каустической соды и даже отработанный электролит из аккумуляторов, который дядя Саша по знакомству уступил механикам. Зато машинное отделение, очищенное от грязи и освещенное дневным светом, проникавшим через вымытый верхний люк, теперь стало неузнаваемым.
Закончив уборку, Трофимов, Токарев, Алферов и Недзвецкий 25 августа вооружились кистями и ведерками с краской. На помощь к ним пришли Шарыпов и Гетман, временно числившиеся в палубной команде. У Шарыпова и Гетмана уже был большой опыт в малярном деле, приобретенный во время окраски корпуса, и на этот раз они показали высокий класс работы.
целыми днями просиживали наши механики в люльках, подвешенных к потолку, усердно орудуя кистями. Красили они машинную шахту белилами, которых у нас было достаточно. Трофимову и Токареву хотелось придать краске приятный голубоватый оттенок, и они не отступались от боцмана, назначенного бригадиром малярного цеха, требуя синьки.
Механики были глубоко убеждены, что запасливый Буторин прячет ее от машинной команды, приберегая для каких-то целей. Дмитрий Прокофьевич беспомощно отмахивался от наседавших на него механиков и клялся, что синьки нет ни одного грамма. Ему не верили, зная, что у него всегда в каком-нибудь уголке припрятаны на всякий случай самые различные предметы.
Но на этот раз Буторин был прав: синька отсутствовала. Пришлось пустить в ход берлинскую лазурь, которая лишь отдаленно напоминала желанную синьку.
Работали механики очень весело. Из открытого светового люка то и дело слышались взрывы хохота, песни, какие-то присказки. Наш весельчак Павел Мегер, который 25 августа вернулся к обязанностям повара, заменив заболевшего малокровием Гаманкова, сильно завидовал малярам. Поставив на огонь свои кастрюли, он убегал в машинное отделение и заявлял:
- Дайте кисть, братишечки, малость подсоблю!..
И пока в камбузе кипятился суп, Павел Мегер разводил узоры на стене, сопровождая эти упражнения нескончаемыми описаниями своих веселых приключений на суше и на море.
Вряд ли от такой системы выигрывало качество обедов, но зато настроение маляров поднималось и за одно это нашему коку можно было простить отступление от правил поварского дела.
Семь дней продолжалась окраска машинного отделения. Зато после этого можно было приглашать сюда для контроля любых экспертов: все сверкало и блестело, как и подобает корабельному машинному залу.
* * *
Все эти работы отнимали у нас немало времени. Много часов и дней приходилось затрачивать и на проведение научных наблюдений, которые мы вели по-прежнему в строгом соответствии с планом.
В такой обстановке было трудновато выкроить время для каких-либо внеслужебных дел. Но все же, если командиры были вынуждены по нескольку месяцев проводить без отдыха, то большинство команды более или менее регулярно пользовалось выходными днями. По мере возможности я избегал прибегать к сверхурочным работам. Поэтому мои товарищи не только не переутомились, но, наоборот, поправились. Загорелые, округлившиеся лица моряков к концу лета выглядели еще бодрее, нежели весной.
В моем дневнике сохранилось немало записей, посвященных описанию наших внеслужебных занятий в этот период. Я приведу здесь некоторые из них, чтобы показать, насколько нам удалось приблизить быт к нормальному жизненному распорядку обычной зимовки.
«10 июня. 86°07',9 северной широты, 71°00' восточной долготы. Итак, началось лето... Правда, это лето довольно сумрачно: с 1 мая мы пока что насчитали всего четыре ясных дня, а в последнее время свирепствовала пурга. Но летнее солнце все же берет свое: уже сейчас температура воздуха не опускается ниже 4 градусов холода, а иногда бывает и выше куля. В такие дни на льду быстро образуются большие озера пресной воды. А в Москве все время идут дожди и дуют холодные ветры...
У нас понемногу развертывается охотничий сезон: вчера я убил из карабина глупыша, залетевшего к нам невесть откуда. Отдал зажарить эту птицу и угостил всех желающих. Желающих нашлось много, и каждому достался лишь микроскопический кусочек жесткого, пахнущего рыбой мяса. Буйницкий сказал, что предпочел бы свиную отбивную, но все, же свою порцию глупыша съел с аппетитом.
Сегодня Шарыпов поймал в майне крохотную рыбку. Я ее заспиртовал, - авось, и рыбка пригодится для науки.
29 июня. 85°24',7 северной широты, 63°05' восточной долготы. Большой охотничий день! После долгого перерыва опять встретили медведя. Медведь был очень хитер и осторожен, но нам удалось его перехитрить, и теперь наш камбуз обеспечен солидным запасом свежего мяса...
Дело было так. После полуночи, когда я сидел в кают-компании, открылась дверь из каюты механиков и чей-то свистящий шепот произнес:
- Константин Сергеевич! Медведь!.. Медведь!..
Я выбежал из-за стола и нырнул в тесную каютку Недзвецкого и Алферова. Оказывается, Недзвецкий, который уже разделся и улегся спать на свою верхнюю койку, случайно вы глянул в иллюминатор и заметил большого зверя, разгуливавшего всего в 500 метрах от судна.
- Взгляните, вот он! Вот!.. - шепнул мне Недзвецкий, торопливо одеваясь.
Я выглянул в иллюминатор. В самом деле, медведь был близко. Обнюхивая разбросанные на льду предметы, любопытный зверь медленно брел с юга к судну.
- Где собаки? - осведомился я. - Немедленно запереть их в кают-компанию, они могут нам все дело испортить. А мы устроим засаду...
Вооружившись карабинами, Недзвецкий, Алферов, Соболевский и я спрятались на палубе и терпеливо ждали, пока медведь подойдет поближе. Чтобы подманить его, мы зажгли в камельке бани старое медвежье сало.
Когда ветер донес до зверя: аппетитный запах жареного сала, он поднял голову, понюхал воздух и продолжал все так же медленно двигаться к судну. Сделав большой крюк, медведь обошел корабль стороной и осторожно начал приближаться к нему с кормы.
Около двух часов просидели мы в засаде. Наконец в половине третьего, когда наше терпение уже начало истощаться, зверь, видимо, решил, что никакая опасность ему не угрожает, и захотел, поближе, познакомиться с жареным салом. Он подошел к судну на 50 метров, и сразу же загремели выстрелы. Медведь прыгнул в сторону, попытался бежать, но вскоре упал на лед.
В 3 часа утра зверь был доставлен на судно. Это была довольно рослая медведица весом около 180 килограммов и длиной в 1,7 метра. Алферов и Недзвецкий немедленно освежевали тушу. Бедняга довольно долго постилась; в ее желудке удалось обнаружить лишь две этикетки от консервных банок да кусочек нерпичьего ласта длиной в 1-2 сантиметра.
Шкура медведицы была присуждена Недзвецкому, который первым увидел зверя.
13 июля. 85°32',8 северной широты, 63° 12' восточной долготы. Третий день стоит безоблачная летняя погода. Температура воздуха в тени плюс 3,1 градуса. На солнце с подветренной стороны у борта термометр показывает 25-27 градусов тепла. Наши энтузиасты спорта устроили нечто вроде солярия. Правда, все они одеты не в трусы, а в ватные брюки, но это дела не меняет. Люди с наслаждением подставляют солнцу свои голые спины. На палубу вытащили громкоговоритель, и теперь там нечто вроде водной станции „Динамо“.
Водный спорт
С каждым днем все большее развитие приобретает водный спорт: по озеру, возникшему на месте катка, плавает весь наш резиновый флот, состоящий из четырех единиц. Резиновые разборные байдарки и надувные шлюпки оказались весьма надежными и практичными.
Послал донесение Мурманскому управлению Главсевморпути о работе нашего общеобразовательного кружка:
„С 1 марта по 1 июля проведены следующие занятия по общеобразовательным предметам: гидрографом Буйницким по арифметике и геометрии - 32 часа; штурманом Ефремовым по алгебре - 10 часов; капитаном Бадигиным по географии - 8 часов...“
Надо будет с осени развернуть этот кружок в школу специалистов морского дела.
14 июля. 85°33',2 северной широты, 62°47' восточной долготы. Маленькая, но примечательная деталь: сегодня ночью впервые за все лето не топились камельки в каюте Буйницкого и кормовом кубрике. Люди жалуются на чрезмерную жару. Значит, действительно наступило лето!
Наши снежные домики уже испарились. Повсюду виднеется водяное небо; вокруг много разводьев. Судно окружено снежницами глубиной полметра-метр. На месте катка, которым мы пользовались зимой, большое озеро. Его ширина - 60 метров, длина - 150 метров, глубина - полметра.
Передвижение по льду чрезвычайно затруднено: проваливаешься по колено в снежную кашу.
Частыми гостями стали чайки - белые, темные, большие и малые. Иногда появляются маленькие пуночки.
Появилось много сквозных проталин. К ним устремляются потоки талой воды. Бросив на воду щепку, можно проследить путь потока на протяжении доброй сотни метров. Иногда происходит таинственное исчезновение озер: за несколько часов они пропадают без следа, - это означает, что под ними открылись сквозные трещины.
Любопытно отметить одно явление, возбудившее у нас много толков. Начиная с 5 июля, вода снежниц и озер, образовавшихся за лето на ледяных полях, начала быстро уходить под лед. В связи с этим освобожденные от громадных масс воды ледяные поля вместе с вмороженным в них „Седовым“ начали подниматься над поверхностью моря. Так, „Седов“ с 9 по 14 июля поднялся над уровнем моря на 36 сантиметров.
Пользуясь обилием пресной воды, бесплатно предоставленной в их распоряжение природой, седовцы принялись за стирку. Наш „банно-прачечный комбинат“ работает непрерывно. Большое пространство вокруг судна занято выстиранным, „отбеливающийся“ на солнце бельем. Наши собаки с огромным удовольствием растаскивают мокрые предметы по свалочным кучам, вовлекая в свои игры хозяев белья. Но эти черствые люди не могут понять собачьих радостей и почему-то враждуют с Джерри и Льдинкой.
Меховая одежда находится в полной отставке, а за ней - и теплое белье. Обнаружилась большая тяга к майкам и трусам. Они очень удобны для носки, а главное - незаменимы при стирке...
16 июля. Исчезло еще одно озеро, находившееся справа от судна, - вода из него ушла в проталину. У нашей молодежи новое развлечение: по чертежам из книги „Морская практика“ сооружены парусные кораблики. Наш миниатюрный парусный флот плавает по бесчисленным снежницам и ручьям, доставляя огромное удовольствие не только нам, но и Джерри и Льдинке, - собаки, стараясь сберечь хозяйское добро, ревностно вылавливают кораблики из воды и тащат их в зубах на сухое место.
Кораблей сооружено множество. После того как Недзвецкий спустил на воду первое суденышко, названное „Торосом“, среди моряков началась горячая борьба за первенство - чье судно будет быстроходнее. Особенно много конструкций создали Мегер и Шарыпов.
Буторин изготовил грандиозную четырехмачтовую яхту с полным парусным вооружением, единодушно признанную лидером нашей потешной флотилии...
24 июля. В честь дня Военно-Морского Флота расцветили корабль флагами. Выпущен новый номер нашей газеты „Мы победим“. Вечером организовали стрельбы из карабинов по мишеням.
Стоит туманная погода. Интенсивное таяние продолжается. С рангоута и такелажа осыпается лед.
26 июля. Сегодня исполнилось ровно два года с того дня, когда я на „Садко“ покинул Архангельск. Ужасно серый, скучный, нудный день. Идет дождь. Сыро, холодно.
3 августа. 86°02',7 северной широты, 56°54' восточной долготы. Провели подписку на заем Третьей сталинской пятилетки. Общая подписка по судну - 27000 рублей.
12 августа. 86°02',7 северной широты, 55°06' восточной долготы. Устроил выходной день. По случаю зарядки аккумуляторов работала динамо-машина. Пользуясь этим, Шарыпов показал кинокартину „Будьте такими“. Хотя содержание фильма всем давней известно, смотрели его с огромным интересом...
14 августа. Снова охота на медведя и снова удача! Обнаружил появление зверя Гаманков. Вчера вечером после чая он зачем-то вышел на палубу и увидел в тумане на расстоянии каких-нибудь 250 метров рослого мишку, который с интересом обследовал наш аварийный склад. Пока мы собрались начать охоту, он с аппетитом съел выброшенный на лед негодный сыр и поиграл с байдаркой.
Мы испробовали испытанный способ - начали жечь медвежий жир в камельке. Но зверь, сверх ожидания, отнесся к этому запаху крайне равнодушно и ближе не шел. Пришлось открыть огонь с дальней дистанции. Ранили. Началось преследование по льду. Бежали за зверем сломя голову около 700 метров. Наконец добили.
К 2 часам ночи доставили медвежью тушу на судно, освежевали ее. И на этот раз нам попалась медведица. Длина ее - 165 сантиметров».
* * *
Полярное лето непродолжительно. Уже в первой декаде августа мы почувствовали значительное похолодание: температура упала до 6,5 градуса ниже нуля. Таяние прекратилось. Многочисленные снежницы и озерки, покрылись молодым льдом, толщина которого достигла 5 сантиметров.
Но в двадцатых числах августа за 86-й параллелью опять повеяло теплом. Молодой лед в снежницах быстро разрушился; свежий снег, покрывший лед пушистым покровом, начал таять. Исчезло еще несколько больших озер, вода из которых ушла сквозь образовавшиеся проталины.
Это потепление не могло быть продолжительным. Мы знали, что уже скоро ударят суровые морозы, начнет мести пурга и солнце в третий раз скроется от нас. Но мы с той же энергией и упорством продолжали готовить свой корабль к навигации.