В другом конце города, у земляного вала, двигался купеческий обоз, состоящий из нескольких груженых колымаг и группы вооруженных всадников.

В каждую колымагу была впряжена четверка крепких лошадок, груз надежно закрыт сермягой и плотно увязан пеньковой веревкой.

Подъехав вплотную к воротам Псковской проезжей башни, обоз остановился.

Один из всадников, высокий рыжебородый мужчина, спешился у маленькой, почерневшей от времени дубовой калитки и несколько раз громко постучал.

Дверь отворилась не сразу — ему пришлось стучать еще и еще.

— Эй, что за люди? — прохрипел показавшийся наконец в дверях стражник. — Сказывай!

— Люди простые, костяные да жильные, — насмешливо ответил рыжий мужчина, глядя на заспанное лицо стражника. — Отворяй-ка, друг, ворота попроворнее — спросонья и своих не узнаешь!

— Не велено! — глядя исподлобья, строго ответил стражник.

— Что — не велено?

— В эти ворота пущать, вот что! — И сторож хотел было захлопнуть калитку.

— Постой-ка, братец, — ответил рыжебородый. Он успел сунуть в щель здоровенный сапог, — поспешишь, так ведь и людей насмешишь… Ну-ка, на, читай владычну грамоту!

Сторож молча осмотрел свинцовую печать, подвешенную к пергаменту на шелковом шнурке. На одной стороне печати было вытиснено имя новгородского архиепископа и осьмиугольный крест на подножии, на другой — изображение божьей матери.

Шевеля губами, сторож стал читать грамоту.

— «…купцы новгородские Михаил Медоварцев, Федор Жареный и Порфирий Ворон…» — вслух произнес стражник.

— Так, так, — поддакнул рыжебородый, — правильно чтешь, мы и есть купцы, про нас сказано. Я вот, — он ткнул себя пальцем в грудь, — Федор Жареный, а на пегом коне, шишак позолочен, — то Медоварцев, а у Ворона и конь вороной. У него на шишаке лента синяя — невеста на счастье повязала.

— Замолкни, пустомеля! — оборвал его стражник. — Мешаешь только.

Дочитав грамоту, он стал неторопливо открывать ворота.

— Во Пльсков, Порхов да Остров путь держите? А что на возах увязано: съестное али красный товар? — полюбопытствовал он.

— Не твоего ума дело! — с обидой ответил Жареный. — Открывай быстрее ворота, а то — «пустомеля»! — передразнил он стражника.

Прислонив секиру к каменным плитам башенной стены. сторож долго возился с тяжелыми засовами. Медленно ворочаясь на ржавых петлях, ворота наконец раскрылись, но это были первые, внутренние ворота. Другой конец башенного проезда закрывали еще одни тяжелые дубовые двери,

Из сторожки вышли новые стражники и, переругиваясь между собой, поднялись на деревянный помост.. Там стоял большой ворот с двенадцатью спицами на каждом конце, соединенными для крепости толстым деревянным ободом.

Пока старший с помощью купеческих слуг открывал главные крепостные ворота, остальные стражники опускали на железных цепях тяжелый подъемный мост.

— Готово! Давай, братцы! — крикнул один из стражников, когда прекратился жалобный скрип блоков и больших железных петель.

— На вот, получай за работу, — миролюбиво сказал Жареный, протягивая старшому немного денег.

— Не для твоей рыжей бороды работаю — для святой Софии! — отозвался стражник, но деньги взял.

Федор Жареный тронул поводья. Горячий конь вмиг вынес его на псковскую дорогу. Громыхая по мосту, покатились тряские колымаги. Пришпорив своих коней, проскакали остальные всадники. Последним медленно выехал Медоварцев.

Миновав несколько закоптелых изб-кузниц, расположенных по обочинам дороги, и десятка два опустевших домиков, Медоварцев остановился.

Дальше дорога шла через редкий ельник и болота, покрытые скудной растительностью.

Купец повернул коня к городу и снял шапку. Детинец, освещенный вечерним солнцем, сиял золотыми главами трех десятков церквей, поднимаясь над высоким зеленым валом и деревянной крепостной стеной. Высокие стены, укрепленные кострами — белыми каменными башнями, были опоясаны глубоким рвом, наполненным водой.

— Прощай, Новгород Великий, господин мой! Будь славен, блюди старину, блюди свободу сынов своих!

Со стороны Псковской башни послышался протяжный скрип — стражники поднимали мост. Из-за крепостных стен доносился шум большого города и гул церковных колоколов.

Медоварцев слез с лошади и, крестясь, низко поклонился Великому Новгороду, поцеловал родную землю и, вскочив в седло, поскакал вслед отряду.

Вскоре клубившаяся по дороге пыль скрыла от глаз дозорных на Псковской башне и всадников и колымаги.

* * *

Эйлард Шоневальд был очень доволен своими успехами в русском Новгороде. Кроме высоких поручений папы и ордена, он, пользуясь расположением неких знатных новгородцев, не без выгоды вершил свои торговые дела. Только вчера его приказчик выгодно купил большую партию первосортного воска. И надо было видеть удивление и зависть любецких и штральзундских купцов, когда грузчики стали закатывать пятипудовые душистые круги в подклеть удачливого товарища.

Плотно пообедав, Шоневальд благодушествовал за кружкой двойного пива.

Решив вздремнуть, он направился к постели, но не мог побороть искушения и остановился у настенной полочки. В который раз с наслаждением он разглядывал маленькую серебряную крепость чеканной работы, искусно сделанную новгородским мастером. Это был подарок. Боярин Борецкий, желая сделать приятное Шоневальду, преподнес ему серебряную модель Мариенбургского замка. А сейчас Шоневальд представил себе, как удивит великого магистра, избравшего своей резиденцией Мариенбург, подарив ему красивую игрушку.

Шоневальд сел на край постели и стал бездумно глядеть на дощатый двор, на стены церкви Святого Петра, на степенных ганзейских купцов, прогуливающихся по двору, и глаза его стали слипаться.

Тихий стук нарушил приятно начавшийся отдых. В дверь просунулась крысиная физиономия Пруца.

— Я к вам, ваша милость. Важные новости! — раздался вкрадчивый голос.

— Важные новости, — сонно пробурчал в ответ Шоневальд, проклиная в душе услужливого Пруца.

Он с кряхтеньем сделал попытку подняться с постели, но так и не встал.

Дверь снова скрипнула — в горнице появилась высокая фигура купца Иоганна Фусса. Купец чувствовал себя неуверенно, он трусил, пытаясь скрыться за спину Пруца.

— А-а, кажется, господин Иоганн Фусс? — сказал Шоневальд. — Так это вы принесли важные вести? — Он оживился, сразу отогнав дремоту.

— Мне удалось узнать, ваша милость… — торопливо, волнуясь, начал Фусс, — мне удалось узнать, что купец Труфан Амосов выезжает на север завтра. На Двине он закупит много хлеба и морем поедет в Новгород… — Фусс остановился, но, взглянув на Шоневальда, снова заторопился. — Путь Амосова на Гандвик будет проходить по реке Свири, озеро Онего, через Повенец по озеру Выг…

— Много ли воинов и слуг с Амосовым? — спокойно спросил Шоневальд.

Сорок человек, ваша милость.

— Церковь весьма вам признательна, господин Фусс. Но как вам удалось добыть такие сведения? Ведь новгородцы совсем не откровенны с нами и…

— Это еще не всё, ваша милость, — осмелился перебить всесильного Шоневальда купец. — Мой друг, русский, присутствовал вчера на тайном купеческом совете в церкви великого Ивана. И там купеческие старшины решили отправить трех послов с письмом к датскому королю.

— О чем было то письмо, — подскочил как ужаленный Шоневальд, — вам удалось узнать, господин купец?

— Мой друг, русский, говорил, — в голосе Фусса слышалось торжество, — будто в письме купцы предлагают датскому королю торговать с Новгородом, минуя Ганзу, и просят помочь Труфану Амосову в торговле, как скоро он приплывет с товаром в Данию. И еще он говорил, — почти шепотом докончил Фусс, — что новгородский владыка приложил руку к тому письму.

— Проклятье! Если дело пойдет так, как хотят новгородские купцы, нам нечего будет делать в Новгороде…

— Ваша милость, — снова перебил Иоганн Фусс, — послы сегодня покинули Новгород. Они едут в Псков. Мой друг, русский, сказал, что послы возьмут в Ревеле судно, принадлежащее какому-нибудь местному купцу, и на этом судне…

Шоневальд больше не слушал Фусса. Нервно кусая губы, он стал обдумывать свой план.

— Господин Фусс, — вдруг сказал Шоневальд, — ваши вести настолько важны для святой церкви, что я осмелюсь от лица папы отблагодарить вас! — С этими словами он вынул изящный, вязанный из серебряной проволоки кошелек и взял оттуда несколько талеров.

— Нет, нет, ваша милость, мне не надо денег! — пятясь, говорил Фусс. — Я, как хороший католик, всегда готов на жертвы ради нашей святой церкви.

Шоневальд усмехнулся и спрятал деньги.

— Пусть будет так. Церковь не забудет ваших услуг! Ступайте, господин Фусс. Вы оправдали наше доверие! — И он милостиво протянул купцу руку.

Когда дверь за Иоганном Фуссом закрылась, орденский посол подозвал к себе Пруца, и они долго шептались между собой. Затем Шоневальд написал несколько писем и, запечатав, передал их Пруцу. Горбун тщательно спрятал бумаги и, торопясь, вышел из горницы.

— Не теряйте ни одной минуты, святой отец! — крикнул вдогонку Шоневальд. — Не жалейте денег!

Когда шаги Пруца затихли, он вынул из деревянного сундучка флягу с вином, налил объемистый кубок и осушил его одним духом.

— Посмотрим, господа купцы, — с угрозой сказал он, — посмотрим, далеко ли вам удастся уехать!

Шоневальд еще долго не мог успокоиться. Наконец ему удалось задремать, но стук в дверь снова нарушил сон.

Это был венецианец Миланио — лекарь боярина Борецкого.

— Вы просили посетить вас, ваша милость. Я к вашим услугам, — кланяясь, сказал врач.

— Надеюсь, вы сделали это достаточно осторожно! — хмуро ответил Шоневальд.

Врач с удивлением посмотрел на него:

— Осторожно?.. У меня нет никаких оснований остерегаться в этом городе кого-либо. Я не понимаю…

— Я думаю обратное! — грубо оборвал Шоневальд. — И вы сейчас убедитесь в этом.

Он взял в руки какую-то бумагу и посмотрел в упор на врача:

— Миланио, вы шпион морских разбойников! Благодаря вам много ганзейских судов, груженных новгородскими товарами, ограблено и пущено на дно. — Шоневальд вдруг повысил голос: — Да, это так, Контарини. Вы не врач, вы только презренный стекольщик. Вы вздумали бунтовать народ против своего правительства и были приговорены к смертной казни. Но вы убили тюремщика, и вам удалось бежать.

Миланио изменился в лице.

Шоневальд помолчал, наблюдая за ним.

— Сделавшись убийцей, вы сбежали к этим… морским братьям… Вы пришли вовремя. Мне необходимы ваши услуги. Если будут исполнены мои требования, все останется по-старому и Борецкий никогда не узнает, кто живет у него в доме. Если же нет, то… — И Шоневальд многозначительно посмотрел на Миланио.

— Мне нечего бояться русских, ваше священство. Мы, морские братья, топили только ваши корабли. Мы боремся только против вас, орденских псов. Во имя прогнившей католической церкви, во имя своей корысти вы уничтожаете целые народы, вы заливаете землю невинной кровью…

— Проклятый еретик! — Шоневальд привскочил с места. — Борецкий не станет слушать вашу ересь! Он просто повесит вас на первом дереве, если узнает, что вы, неуч, осмелились лечить его дочь. Но это не всё, Контарини. Ваши родители, ваша жена и сын находятся в надежных руках святой инквизиции. И от вас, вы слышите, Контарини, только от вас зависит их будущее!

Миланио, не поднимая глаз, молча слушал.

— Итак, — продолжал Шоневальд, — ваши люди должны похитить план Ладожской крепости и передать его в руки командора шведского замка Выборг. Шведы давно зарятся на Ладогу. Я уверен, что командор поторопится захватить крепость и заодно прихлопнет там прыткого купца Амосова. Ну, а если купец успеет улизнуть, все равно ему не миновать наших рук. В другое время я обошелся бы без вашей помощи, Контарини, но сейчас иноземцу опасно путешествовать по Новгородской земле. Как видите, я совсем откровенен с вами. — Приглаживая ладонями свои волосы, Шоневальд с торжеством смотрел на собеседника: — Ваши морские братья, милейший Контарини, должны оказать мне небольшую услугу… Но это уже мелочи… Итак, дело за вами.

— Я согласен, ваше священство, — ответил Миланио, подняв голову, — если мой сын и мои родные…

— Я уверен, что теперь вы будете охранять мою жизнь от всяких случайностей, так же как вы бы охраняли жизнь своего сына… — И Шоневальд рассмеялся. — А теперь займемся делом, Контарини.

Под утро ворота Псковской башни снова открылись. По мосту проскакали один за другим четверо всадников, закутанных в черные плащи. Пригнувшись к коням, они птицами понеслись по псковской дороге.

Послы новгородских купцов к полудню следующего дня должны были приехать в Псков. В этот день Михаил Медоварцев поднял всех рано: до рассвета было далеко, а он тряс за плечо Жареного.

— Еще ворон своих птенцов купать не думает, а ты добрым людям спать не даешь! — бурчал Федор Жареный, норовя повернуться на другой бок. — Ночь ведь глухая.

— Вставай, а то на глазах мозоли наспишь, — не унимался Медоварцев, — вставай! Вишь, расходился, словно веник по полу… Вот что ты скажи: помнишь, нас вчера немецкие купцы обскакали? Так вот один из них, горбун плюгавый, долго на нас смотрел, все оборачивался, словно на всю жизнь запомнить хотел. К чему бы это?

— И я того немца горбатого приметил, — согласился, позевывая, Федор Жареный. — Да что в том! — Отогнав дремоту, он поднялся и с недовольным видом вышел во двор.

Дружинники работали быстро, и Федор Жареный едва успел умыться, а уж лошади были впряжены к походу.

Дорога шла лесом. С рассветом подъезжали к небольшой деревушке, расположенной у самого края густой березовой рощи. По обочинам дороги высокая, мокрая от росы трава стояла наклонившись, еще не проснувшаяся от ночного сна. Стала разгораться заря, в лесу запели птицы.

Но вот взорам открылся старинный город Псков — младший брат Великого Новгорода. При слиянии двух рек — Великой и Псковы — на высоком холме красовался Детинец с дорогой каждому псковитянину церковью Живоначальной троицы. У каменных стен Детинца располагался Кром — центральная часть города. А дальше раскинулись многочисленные улицы и переулки деревянных и каменных домов, церкви и монастыри. Купцы остановились на ночлег в заезжем доме Юрьевского монастыря, на правом берегу реки Великой.

Спали плохо: всю ночь стучали колеса по тесинам Смердьего моста, в городе тявкали неугомонно собаки, а под самым окном горницы петух то и дело горласто отмечал время.

Порфирий Ворон долго ворочался на лавке. Задремал он только под утро, а когда проснулся, солнышко давно смотрело во все глаза сквозь слюдяные оконца горницы.

За столом, покрытым домотканой скатертью, сидел Федор Жареный в чистой рубахе, с тщательно расчесанной бородой и завтракал, макая калач в деревянную миску с медом.

— Заспался, Порфирий, — сказал Жареный. — Вставай! Небось есть хочешь. Брюхо ведь злодей — старого добра не помнит… Калача вот пльсковского отпробуй. В Новгороде у нас такого ноне не купишь.

Порфирий Ворон быстро вскочил на ноги и подошел к глиняному рукомойнику, висевшему в углу на шнурках.

— Михаил Андреич где? — спросил он, поливая себе голову холодной водой. — Не видел, Федор?

— Видать не видел, а знаю, — степенно отвечал Жареный. — На торжище пошел, вчера еще собирался. А я б и доси спал — уж больно хорошо на сене, да случай у меня вышел… — Тут Федор хитро подмигнул Порфирию. — Сладостен сон на заре, — продолжал Федор, — потому я в сарай спать пошел. Думаю про себя: «Теперь Михаил Андреичу не скоро найти придется, коль будить поутру меня захочет». А вышло не то — опять тычет в бок спозаранку. «Оставь, говорю, Михаил Андреич, дай поспать, окаянный!» На другой бок повернулся… Куды там — не отстает, слов не понимает, все пуще ярится. Вскочил тогда я разом на ноги…

— Злой, поди, Федор, вскочил-то! — перебил Порфирий.

— И то. Впору на кулаки, в драку. Смотрю — свинья большая стоит и меня рылом в бок пихает, а вокруг поросята копошатся, да много…

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Порфирий. — Вот так штука! Знала свинья, кого разбудить! Ха-ха-ха!..

— Хы… хы… хы!.. — залился веселым смехом и Федор. — Хы… хы… хы!.. — Он смеялся отрывисто и громко.

— Веселитесь, други? — неожиданно раздался голос Ме-доварцева. Он стоял в дверях, высокий и строгий.

Веселье в горнице разом стихло. Медоварцев, снимая опашень, внимательно смотрел на товарищей.

— Был на торгу, — сказал он, садясь на лавку. — Так тот горбун проклятый следом все ходил. Дружина говорит: и у них немец был, спрашивал, куда-де господа купцы путь держат. Не к добру это, кабы лиха какого не вышло.

— Не верь, говорят, кривому да горбатому, — вставил Жареный. — Еще деды наши приметили. Медоварцев отмахнулся:

— Не в примете дело. Подумать надо, други, как дальше быть, как грамоту уберечь — доньскому королю доставить. Жареный и Ворон молчали.

— Пока с торга шел, все думал, как дале быть… — переждав, медленно говорил Медоварцев. — Негоже, други, нам вместе ехать. Если лихо какое случится, все трое головы сложим и дела не сделаем.

— Не так говоришь, Михаил Андреич, — заговорил Жареный. — Розно-то не в пример хуже. Сгинешь — кто жене да детям скажет, где кости отцовы гниют? А на миру и смерть

красна.

— Прав Михаил Андреич! — горячо вступился Порфирий Ворон. — Розно ехать надо — для дела надежнее.

— Други, — опять начал Медоварцев, — грамоту всем надо в памяти держать, чтобы не запнулся никто, ежели королю сказывать будет. Кто из нас живым в доньскую землю придет — за всех ответит. А всем костьми лечь проку мало.

Жареный опустил голову. Он понял, что ошибся.

— Прости, Михаил Андреич, что супротив шел. Прав ты. Ты всегда до самого корня копаешь, потому и прав. — Жареный виновато посмотрел на товарищей. — Ну, а как пути-дороги наши отсель пойдут?

Медоварцев открыл дверь и вышел в сени.

— Кабыть никого нет, — тихо сказал он, возвратясь. — Наших речей слышать никто не должен. — Он снова тяжело уселся на лавку. — На мой разум, друзья, Федору надо к Нарове ехать, в устье судно заморское внаем взять, до Любека рядиться. — Михаил Андреевич посмотрел на Жареного, который все время согласно кивал головой. — А я, други, по Амов-же на карбасах до Колывани с товарами. А там с купцом немецким подряжусь до Любека плыть… Согласны, други?

— Одобряем, — сказали товарищи.

— Ну, а Порфирий горним путем из Пльскова и в доньские земли…

— Хорошо придумал, Михаил Андреич! — одобрил Федор Жареный. — Порфирий-то по-свейски да по-немецки хорошо обучен — недаром на Готском острове пять лет с отцом прожил, толмачом у него был.

— А ты согласен, Порфирий? — ласково спросил Медоварцев. — Горний путь труден. Ведомо ли тебе?

— Знаю, Михаил Андреич. Да коли в баню идти — пару не бояться. А я париться жарко люблю! — Он засмеялся, показав ровные белые зубы. — Да и бояться-то мне нечего, — сделавшись серьезным, говорил Порфирий. — Я свейским гостем обряжусь, таковым из Пльскова выйду и далее весь путь до земли доньской без опаски пройду.

Медоварцев и Жареный переглянулись и опустили глаза.

— Ну что ж! — вздохнул Жареный. — Для святого дела и честью поступиться можно. Платье поганое кому охота носить, и я так бы сделал, ежели б как ты по-свейски или по-немецки разумел, — утешал он Порфирия.

Купцы молча пожали друг другу руки и расцеловались. Потом Медоварцев сказал:

— Помнить надо: окрепнет человек — крепше камня, ослабнет — слабже воды, так пословка говорит. Я про то, други, сказал, — закончил он напутственное слово, — держать себя надо крепко, тогда все хорошо будет!

Однако Медоварцев на этом не успокоился. Зная беспечный характер Жареного, он решил вместе с ним послать своего верного дружинника, толмача Аристарха. Тихонько разбудив спавшего в колымаге мужика, Медоварцев сказал ему:

— Много лет знатье наше, Аристарх. В походы вместе ходили, бились вместе, а сегодня, друже, пришло нам время расстаться. С Жареным путь твой… Всем хорош Федор, одно плохо — задним умом крепок. Вот и хочу тебя с ним послать. Верней дело будет, и мне спокойней. Посоветуй, коли что, Федору-то. Ежели учтиво, не дерзко скажешь, он всегда послушает,