В полированную капитанскую каюту вошел старший механик Фомичев. Он был в синем рабочем кителе, изрядно перепачканном в масле и копоти. Толстяк запыхался и тяжело дышал.

— Почему пароход еле ползет, как старая кляча? — едва переступив порог, услышал он тонкий начальственный голос. — Я всегда думал, что вы настоящий механик…

Для маленькой фигурки капитана кресло было чересчур широким.

— А я всегда думал, что вы умеете держать себя, Оскар Казимирович… — огрызнулся стармех. — Почему вы разговариваете со мной таким тоном? — Он гордо поднял голову с копной серебряных волос.

— Прошу вас, Николай Анисимович, — спохватился Гроссе, — я не хотел обидеть, прошу садиться. В это тяжелое время мы не должны ссориться.

Ничего не ответив, Фомичев осторожно опустил громоздкое тело на ковровую раскладушку, которую капитан держал специально для него. Иногда времени для переодевания не было, а на диван в рабочем платье садиться не полагалось.

— Мы опаздываем, Николай Анисимович, — беспокойно шевелился в кресле капитан. — Я имею самый строгий приказ, — он возвысил голос, — личный приказ его превосходительства господина Меркулова. Еще вчера мы должны были быть на месте… Должны. А мы едва прошли полпути. Поймите, мы на войне и с нас требуют, как с солдат. Пока мы тут шлепаем, проклятые партизаны могут улетучиться.

Из клетки, окрашенной под серебро, послышалось хлопанье крыльев и писк. Капитан вскочил.

— Моя канареечка, моя птиченька… Она хочет пить, я совсем забыл тебя, — засюсюкал Гроссе. — Извините, Николай Анисимович. — Капитан вынул из клетки фарфоровое блюдечко, сполоснул его под умывальником, налил воды.

— Наказывать партизан не входит в мои обязанности, Оскар Казимирович, — сказал стармех, следя за хлопотами капитана. — Должен вам сказать, — помолчав, продолжал он, — на пароходе творится что-то непонятное: то одно, то другое…

— Вы погубите бедную птичку, — замахал руками капитан, увидя, что Фомичев разминает папиросу. — Я сам выхожу курить на палубу!

Механик пожал плечами и сунул папироску за ухо.

— Мы, как вам известно, чуть не остались без пресной воды, — пододвинулся он к капитану вместе с раскладушкой; изрядно изрытое оспой лицо стармеха покраснело. — Кто открыл забортный клапан? Потом совершенно случайно удалось предотвратить взрыв котла. В лучшем случае посадили бы топки.

— Взрыв котла? Как это возможно-с, Николай Анисимович?! — воскликнул, заерзав, Гроссе. Его маленькие глазки впились в стармеха.

— Очень просто, — ответил Фомичев. — Краники водомерного стекла оказались закрытыми. Уровень воды держался все время на одном месте. Сначала я и это отнес к случайности… Относил до вчерашнего дня… Может быть, все же разрешите закурить?

— Оказался открытым клапан, оказались закрытыми краники… — бормотал Гроссе. Ничего не ответив стармеху, он вынес клетку с канарейкой в ванную и тщательно прикрыл дверь.

Фомичев привычно вытер чистой ветошью руки со следами давнего ожога, взял из-за уха папиросу и подождал, пока капитан не набьет свою трубку. Оба закурили.

Николай Анисимович прошел большую школу. На море он попал совсем еще мальчиком, долго плавал в учениках, потом кочегаром и машинистом. На военном флоте окончил классы машинных унтер-офицеров самостоятельного управления. Дослужился до кондукторов. Собственно, он получил права старшего механика долголетней службой и неиссякаемым усердием. И вот теперь, когда скоплен небольшой капиталец, построен уютный дом на Первой речке, появились большевики и каким-то образом оказались врагами многих капитанов и старших механиков. С большевиками Николаю Анисимовичу самому встречаться не приходилось, а многочисленные крикуны из других партий, выходцы из круга его знакомых, таких же обеспеченных людей, как сам, порядком задурили ему голову. Первое время Фомичев прислушивался к эсерам, потом к меньшевикам, затем его сердце пленили анархисты, а сейчас, плавая с капитаном Гроссе, он почти готов был голосовать за монархию. Николая Анисимовича запугивали большевиками, и он был уверен, что лишится всех своих прав и состояния, лишь только они возьмут власть. А расстаться с житейским благополучием для него было не так просто… Главной гирей на политических весах были несколько тысяч долларов, предусмотрительно положенные им в шанхайское отделение лондонского банка.

В прошлом году Николай Анисимович был избран в Народное собрание, немало гордился своим депутатством. Как же, член парламента! Он поначалу и вправду воображал, что представляет народ и решает судьбы государства. Он не пропустил ни одного заседания.

В прошлом году белоповстанцы двигались на север и брали город за городом — казалось, наступил перелом. Однако успех был временным. Народоармейцы под командованием Василия Блюхера в тяжелейших условиях зимней стужи остановили белые войска под Волочаевкой и погнали их к морю. Каппелевцев спасли японцы: они задержали натиск красных войск.

Тут и пошли недоразумения. Народное собрание, под давлением местной буржуазии, попыталось ограничить власть братьев Меркуловых.

Глухая борьба велась долго и настойчиво. У Меркуловых нашлись сильные покровители. Сам Фомичев с трибуны порядком накричался в его защиту и поссорился со многими друзьями.

Меркуловы решили собрание распустить.

Вот тут Николай Анисимович и заколебался. Несогласные депутаты 31 мая обосновались в бывшем адмиральском доме на Светланке и решили сопротивляться. На чрезвычайном заседании постановили свергнуть меркуловское правительство, арестовать братьев и взять всю полноту власти на себя. Но Меркуловых арестовать не удалось; возникло двоевластие.

Генерал Молчанов взял сторону Народного собрания. Генерал Глебов и контр-адмирал Старк, командующий сибирской флотилией, поддерживали Меркуловых. По Владивостоку прошел слух, что и японцы им помогают. Николаю Анисимовичу очень не понравилось это японское заступничество.

Затянувшаяся борьба держала всех в напряжении. Депутаты Народного собрания чувствовали себя как в мышеловке. Меркуловы пустились во все тяжкие. Однажды на глазах Николая Анисимовича к зданию, где заседал совет управляющих, неожиданно подъехала городская пожарная команда, как бы для тушения пожара. Пожарниками оказались переодетые добровольцы из отряда генерала Глебова. Они хотели арестовать министров. Маскарад был своевременно обнаружен, и «пожарники» получили отпор от охранявших здание каппелевцев. А на следующий день губернатор Владивостока депутат Густов был избит глебовцами. В помещение Народного собрания бросили бомбу, был убит солдат-охранник.

А в церквах служили молебны о чудесном избавлении то одного, то другого Меркулова. Потом Дитерихс выполз, как змей из хвороста, и еще больше запутал положение. Меркуловцы пошатнулись было, но неожиданно опять остались у власти.

Механик Фомичев, как ни тужился, ничего не понял в этой катавасии. Он был против большевиков, и баста. А тут противники красных открыто и втихую грызли друг друга. Он плюнул на политику и ушел из Народного собрания.

Подействовало и то, что последние месяцы его закадычный друг машинист Безбородов, всегда покладистый и уважительный, стал сторониться Фомичева. О причине охлаждения машинист деликатно умалчивал, но Николай Анисимович догадывался: его взгляды были чужды Безбородову.

Если говорить откровенно, стармех Фомичев не решил еще окончательно, куда положит свой шар: направо или налево. К карательной экспедиции он относился отрицательно — трудовая косточка все же давала еще себя знать. Однако служебное положение заставляло его принимать какие-то меры.

— Так-с, — пуская приторно-сладкий дым, напомнил капитан. Трубка подействовала на него успокаивающе. — Так-с, до вчерашнего дня вы считали все неприятности на пароходе случаем, а теперь думаете иначе?

— Ночью вышло из строя рулевое управление. Кто-то разобщил штуртрос — умышленно, я уверен, — докладывал механик. — Из скобы на правом борту вывернут болт, а три дня назад — я сам проверял — все было на месте.

Фомичев замолчал. Оба старика густо дымили.

— Я четверть века плаваю механиком во Владивостоке, народ знаю, — как бы про себя сказал Николай Анисимович, — за машинистов ручаюсь.

— Позвольте, позвольте-с, господин Фомичев, — привскочил вдруг капитан. — Теперь понятно, почему и лаг показал у Орлиной на милю больше. Раньше он работал безупречно… Одну минуточку, одну минуточку…

Капитан сходил в штурманскую рубку за картой.

— Да, так и есть, — бормотал он, разглядывая в лупу карандашные линии. — Помните? Туман… Как раз угодил бы на камни у мыса Косистого. Счастье наше, что туман вовремя разошелся и я исправил курс… Ты осел, капитан Гроссе: подумал, что виновата машина, а надо всегда искать человека. Старший механик слушал капитана и размышлял. «Да, на судне завелись красноватые. — Он мысленно перебирал каждого машиниста, каждого кочегара, стараясь по сказанному когда-то слову, по поведению догадаться, кто виноват. — Машинист Сысоев? Нет, не он. Никитин? Он еще на причале шушукался с кем-то из союза моряков. Вечно ухмыляется, непочтителен. Может быть, может быть…»

— Машинист Никитин, — нерешительно произнес механик. — Сам слышал, как он ораторствовал, что скоро-де придет настоящая власть и всех сволочей под метелку с Дальнего Востока. Говорит, а сам на меня смотрит… Вот его бы прощупать. А вам, Оскар Казимирович, к матросам присмотреться надо. Машинист не догадается, что там на палубе с вашим лагом делать — вперед ли, назад ли стрелку двигать. А матросы разговоров на мостике наслушались и в карту заглядывают. Распустили вы их, Оскар Казимирович… Вы меня слушаете?

Но капитан был так поражен собственным открытием, что рассуждения механика пропустил мимо ушей. Если бы не разошелся туман! Он еще раз с немецкой аккуратностью вымерил расстояния, снова подсчитал и глотнул слюну. «Злоумышленника надо найти немедленно. Скажу поручику Сыротестову, на то он и контрразведчик. Поручик… бахвалится на словах своими подвигами… Позирует перед Лидией Сергеевной. Да, Лидия Сергеевна…»

Что-то из последних слов старшего механика дошло до капитана.

— Кого вы подозреваете? — спросил Гроссе.

Фомичев повторил.

— Спасибо, Николай Анисимович, начнем с Никитина. Вас я могу заверить, что премия за успешное выполнение рейса назначена солидная.

Когда механик ушел, капитан открыл иллюминатор, проветрил каюту и внес канарейку.

— Погубить пароход захотели… Не выйдет-с, не выйдет-с — твердил он, водружая клетку на место.

Чтобы подбодриться. Гроссе хлебнул женьшеневой настойки, приготовленной по особому китайскому способу.

Оскар Казимирович был человек со странностями. Спальня у него — святая святых. Там сушились развешанные под потолком разные лечебные травы, наполняя каюту пряным ароматом. Если позволяло время, он ходил в лес и пополнял свою травяную коллекцию. Кроме того. Гроссе любил варить пастилу из рябины и смородины. Ягоды он собирал тоже сам. Из некоторых трав капитан делал спиртовые настойки, а иные заваривал как чай. Одеяло на его койке редчайшее, из ярких разноцветных лоскутов. Еще холостяком он сам сшил это одеяло и с тех пор не расставался с ним.

Последнее время Оскар Казимирович стал всего бояться, даже того, правильно ли подняли негодяи матросы кормовой флаг. Он должен быть бело-сине-красный, а не наоборот…

Гроссе был балтийским немцем, пропитавшимся русским нарочитым патриотизмом. Одним из первых он вступил в монархическое общество, открытое во Владивостоке царскими офицерами. У начальства он считался надежным судоводителем, готовым выполнить любой приказ.

И еще была одна особенность у Оскара Казимировича — скрипка. На пароходе он играл только по ночам, старательно выводя грустные мелодии. В общем недалекий, без полета, он был грамотным, аккуратным, знающим капитаном.

Пароход «Синий тюлень» продвигался на северо-восток вдоль гористого берега. Один за другим слева по курсу возникали в лиловой дали мысы, словно кто-то невидимый переставлял декорации. На западе у самого горизонта синели величественные вершины Сихотэ-Алиня, заросшего лесом, прорезанного узкими крутыми падями. К морю ущелья-овраги мелели и раздвигались, образуя широкие разлоги.

Ветерок был слабый, но пароход покачивало на мертвой зыби. Где-то южнее недавно прошел тайфун. Ветер успел стихнуть, а море все еще продолжало колебаться.

Мертвая зыбь не опасна в плавании. Однако если корабль без хода, и она может наделать неприятностей.

На пути попадались тяжело груженные японские пароходы и шхуны, они везли из России лес и рыбу. Неподалеку от бухты Святой Ольги дорогу перерезали гулявшие по морю киты. Они пускали фонтаны и не обращали ни малейшего внимания на судно со златовласой девой на форштевне.

В нескольких местах, то далеко, на подножиях Сихотэ-Алиня, то совсем близко, у моря, горела тайга. Тучи дыма висели над лесом. Ветер приносил на пароход тревожный запах смолистой гари. Ночью пожары казались красными крыльями черных гор.

Пользуясь хорошей погодой, босые матросы ходили за боцманом. Он держал в руках пожарный шланг, окатывая палубу. Ее терли в несколько щеток. Потом боцман еще раз пускал сильную струю и смывал грязь за борт. На корме, где держали скот, палуба после навоза отмывалась превосходно. Высыхая, она получала красивый, чуть желтоватый оттенок.

Наступил вечер. Луна выплывала из воды, багровая и огромная. Миновали еще сутки.

Погода ухудшилась. Задул порывистый северо-восточный ветер. В паромашинных владениях старшего механика — страда.

— Сколько нам осталось до Императорской, Оскар Казимирович? — озабоченно спросил Фомичев, появившись вечером в штурманской.

— С таким ходом около суток. Нас здорово несет на берег, ветер усиливается. — Капитан накинул капюшон дождевика, собираясь на мостик. Он не был сегодня расположен к разговорам. — Приложите все силы. Вызовите подвахту кочегаров, — донеслось до Николая Анисимовича вместе с ветром.

Дождь потоком плеснул в открытую дверь.

Фомичев махнул рукой — он и сам знал, что делать. Спустился по трапу, постоял возле своей каюты. Видимо передумав, он направился в кают-компанию. За матовыми стеклами, разрисованными драконами, слышались негромкие голоса.

У стола, покрытого бархатной скатертью, механик увидел Сыротестова, сестру милосердия Лидию Сергеевну и проповедника. Поодаль из темного угла блестели глаза японского офицера. Здесь было уютно и тепло. Иногда крепко кренило, но пассажиры, угостившись коньяком, похоже, не чувствовали качки. Они рассеянно слушали Лидию Сергеевну. Фомичев присел на стул неподалеку от двери.

— Один из героев Гофмана, — говорила Веретягина, — сказал: «Жизнь — безумный кошмар, который преследует нас до тех пор, пока не бросит наконец в объятия смерти». Я с каждым вздохом вбираю в себя смерть, мне слышится лязг незримых цепей. — Она то и дело замолкала, окидывая слушателей пустыми глазами. — Иногда я вижу совсем ясно, как я умираю, как душа покидает тело… Боже, воздух, которым мы дышим, наполнен призраками! — Мадам Веретягина прислонилась к поручику.

— Лидочка, вы выпили сегодня лишнего, — упрекнул ее Сыротестов. — Я говорил — не надо, у вас чрезмерная возбудимость нервной системы, опять всю ночь придется не спать. У вас просто изощренная чувствительность.

— Что нас ждет? Одни ужасы, — не слушая, продолжала Лидия Сергеевна. — Смотрите, вы не видите? Там безумие, — показала она куда-то рукой и стала декламировать:

Лидия Сергеевна истерично захохотала.

«Вот дьяволица, — подумал старший механик. — Как это поручик ночует с ней в одной каюте? На всю жизнь страха наберешься».

— На пути много камней, много крушений. Николай Анисимович, милый! — воскликнула она, увидев механика. — Вам не страшно внизу? Железные руки машины схватят вас…

Старший механик только покосился на нее и подошел к Сыротестову.

— Я хотел бы с вами поговорить, — нетвердо произнес он, — с вами лично.

— Говорите, Николай Анисимович; пусть вас не стесняет Лидия Сергеевна, — ответил поручик. — А этот поп не услышит, — кивнул он на американца, — пьян.

Он налил полстакана коньяка и поставил перед стармехом.

— Вдруг наш пароход утонет? Я останусь в подводном царстве, — опять заговорила Лидия Сергеевна. — Рыбы будут рвать мое мясо, раки обгложут кости.

— Ну довольно, милочка… — обернулся к ней Сыротестов. — Кстати, мертвым все равно: они ничего не чувствуют.

— Достаточно того, что я, живая, об этом думаю, — мрачно возразила Веретягина. — Ай, я чувствую, как меня кусает рыба! — Она схватилась за бок, потом за спину. — Ай, одна впилась в грудь… — Лидия Сергеевна затихла, но ненадолго. — Господа, посмотрите! — раскрыв книгу, воскликнула она. — Вот вам буква «ять». Здесь крест, а это держава. Буква «ять» символична, она означает монархию. Недаром большевики отменили эту букву — они отменили судьбу России…

Ни поручик, ни старший механик никак не отозвались на это открытие Веретягиной.

— Динамо-машина повреждена, стучит в цилиндре. — Фомичев с гримасой отодвинул стакан. — Я подозреваю злой умысел, — скороговоркой сказал он Сыротестову, желая побыстрее избавиться от неприятного дела. — Надо допросить машиниста…

Договорить Фомичев не успел. Снизу донесся металлический грохот, свист пара… Электричество погасло.

— Боюсь, я боюсь! — крикнула Лидия Сергеевна. — Черная пелена! Боюсь… Свет! Дайте света…

Старший механик, чиркая на ходу спички, кинулся к машине.

Очнувшийся американец, хватаясь за что попало, принес из каюты яркий аккумуляторный фонарь. В салоне словно зажгли камин.

На мостике поднялся переполох. Потухли ходовые огни. В штурманской и в рулевой темнота. Только масляная лампочка в медном колпаке магнитного компаса бросает слабые блики на лицо рулевого.

А ветер все набирал силу. Брызги захлестывали палубу и правое крыло мостика. Пароход валило с борта на борт. На корме жалобно мычали коровы. Их мучила качка и заливала соленая вода. Животные свалились с ног, елозили брюхом по скользкой палубе.

Из машины свистнула переговорная труба. Вахтенный механик передавал на мостик печальное известие: авария, света не будет, динамо-машина вышла из строя.