Поборов сон, Федя вернулся на минуту в каюту, взял фонарь, встряхнул — керосину было достаточно. Заодно подкинул угля в камелек, с опаской потрогал затылок — еще больно.

Почему он уходит от жарко натопленной печки и, казалось, без всякого дела снова бредет по пароходу? А ведь после тяжелого проплыва и сытной ухи спать ему хотелось смертельно. Всему виной Танина чашка с отколотым краем…

На палубе и в коридорах на каждом шагу можно было напороться на острую железную рванину, на ржавый гвоздь. Федя удивлялся, как ночью, без огня, он, в общем благополучно, добрался до капитанской каюты. Теперь он уже увереннее шел по тихому, пустому пароходу, бело-полосатый, как привидение.

В буфете он споткнулся об отклеившийся угол линолеума и, рассвирепев от боли, нагнулся и рванул кусок. Линолеум с хрустом лопнул. Под ним оказалась деревянная крышка квадратного люка. Сначала Великанов не придал значения своему открытию — что могло быть интересного на заброшенном пароходе, но, пораздумав, потянул за железную скобу. Крышка подалась неожиданно легко. Сунув в темноту фонарь, Федя присвистнул, он увидел потайную кладовку, в которой лежали винтовки, ящики, какие-то мешки и свертки. Сна как не бывало. Дрожа то ли от холода, то ли от возбуждения, он спрыгнул вниз и нетерпеливо стал все ощупывать и осматривать. Винтовки оказались хорошо смазанными, на них не было даже следа ржавчины, в ящиках желтели патроны. В деревянной кадке Федя обнаружил десяток револьверов с патронами, завернутых в промасленную бумагу Мешки были полны мукой. Наверное, раньше в кладовке хранились сухие продукты для кают-компании, а может быть, ящики с капитанским вином.

Но кто положил сюда оружие? Когда? Зачем? Как ни ломал голову Федя, а ответить не мог.

Осмотрев тайник, юноша привел все в прежний вид. Чье бы ни было оружие, — это настоящее сокровище, оно может крепко пригодиться ему и его товарищам.

Как ни взволнован был Федя находкой, он не забыл, зачем пришел в буфет. Он снял чашку с отбитым краем и рысцой побежал в каюту. В тепле его снова разморило, но, прежде чем лечь, он отмыл горячей водой и солью Танину чашку до тех пор, пока она не забелела как снег.

В капитанской спальне пахло так, как и на «Синем тюлене». Оскар Казимирович успел и здесь устроиться. Под потолком висели пучки сохнувших трав. Уголок заняла знакомая Феде икона Николая-чудотворца. На самодельной полочке из крашеной доски, оторванной из обшивки, бодро тикал пузатый круглолицый будильник.

На кровати лежало лоскутное цветастое одеяло, рыжий полушубок и подушка в чистой наволочке. Поставив чашку рядом с будильником, Федя привалился на койку.

Сон был тревожный. Привиделся японский офицер. Тадзима скалил зубы, грозил кулаком и шипел: «Море наше, соболь наша и березка наша, пошел прочь». Казалось, только забылся, а уже кто-то зовет и трясет его. Федя нехотя поднял голову.

— Вставай, Федор, очнись, — повторил Евграф Спиридопович, заметив, что глаза юноши открылись. — Ну и уснул, как умер. — Убедившись, что Великанов проснулся, буфетчик сбивчиво стал рассказывать: — Капитан наш каков оказался! А я-то ему и бельишко стирал, и в тазу, как ребеночка, банил… Слушай, Федя, прибегает он нынче утром, спали еще все, и к поручику Сыротестову. Поймал, говорит, партизана, — это он на тебя. Сидит, мол, голоштанный на погибшем пароходе. И «Синий тюлень», говорит, ты увел, и всему разбойному делу голова… Лидия Сергеевна велела тебя поймать. — Буфетчик передохнул. — Не в себе она сегодня: мошкара, говорит, заела. Солдат за тобой пошлют. В полдень солдаты выйдут, когда туман сойдет малость. Ты, Федя, берегись, спрячься куда-нибудь… Я как услышал, все бросил — и к тебе.

Федя сначала не поверил. Что-то тяжелое, черное вошло в его сердце: «Разве могут быть такие капитаны?» Но, вспомнив ночную беседу, поведение Оскара Казимировича, он понял, что все это правда. «Я сорвался, чуть не поверил, что и он человек, наговорил лишнего. Сам виноват, нервы как у барышни!» Злость на коварного Гроссе и на себя помогла овладеть собой.

— Спасибо, Евграф Спиридонович, не думал я, что ты такой… — Федя порывисто обнял старика. — С тебя ведь за это ой как взыщут.

Буфетчик махнул рукой.

— Ты прости, ежели я тебя в работе чем обидел. Хозяину ведь служим, а он, как лучше ему, спрашивает… А еще, Федя, капитан за какие-то мильены поручика корил. Ругались они страшно, а потом ничего, столковались. — Евграф Спиридонович достал платок и долго вытирал лицо. — Сестрица-то милосердия говорит: тебя повесить. Вот я и подумал — не пропадать же молодому…

Новые грозные опасности встали во весь рост, но Федя уже привыкал встречать их лицом к лицу. Планы один другого смелее обуревали его.

Буфетчик принес табуретку, сел на нее, положил руки на колени и молчал. Он понимал, что Феде сейчас мешать не следует.

— Эх, Евграф Спиридонович! — сказал Великанов, нервно покусывая губы. — Пропасть-то, может, не пропадем. Но как же ты про одежду забыл: полдела для меня штаны-то. Говорил же капитан, что я голый здесь…

— Совсем из ума вышибло, — виновато отозвался старик. — Ты все равно время-то не тяни, а то солдаты нагрянут… От человека, который стыд совсем потерял, всего ждать можно — это я про капитана, Федя.

Буфетчик пригладил пропотевшие волосы.

— Вчера поручик двух солдат, считай, до смерти запорол. Лидия Сергеевна сама шомполом орудовала. Исподличались совсем люди. Стыд и срам.

Федя что-то прикидывал, потом спросил у буфетчика:

— Сколько времени ты сюда шел?

— Много. От лесного домика и на мыс — всего верст шесть, не меньше, все бережком, бережком… Поболее часа. Шел быстро, а где и бегом, на ноги-то я еще не жалуюсь…

— Вот что, Евграф Спиридонович, возвращайся сейчас же в лагерь, скажи матросам Пятакову, Душако, Петрову да еще кочегару Фоменко: пусть приходят ко мне. Скажи: если будут сидеть сложа руки — каратели всех перебьют. По всей России Советская власть, а тут… — Он сжал кулаки. — Так и скажи, Евграф Спиридонович, как отца прошу.

— Ребята говорили, кабы оружие… С голыми руками не повоюешь, — жалостливо произнес буфетчик.

— Найдем оружие, — твердо сказал Великанов. — Пусть поторопятся.

Евграф Спиридонович почтительно посмотрел на Федю.

— Ишь ты… Ну, пойду, с богом… — Он с кряхтением поднялся.

— И одежду хоть какую пусть мне захватят, на ноги что-нибудь! — крикнул ему Федя вдогонку.

Великанов опять ругал себя за то, что сказал о пушнине капитану Гроссе. Но тот так искренне держался — трудно было не поверить. И вот через час совершил предательство… Ради чего? Сыротестов убил машиниста, старого ороча. Эта Веретягииа, от которой ему, капитану, пришлось бежать… Советская власть стоит на пороге, Оскар Казимирович все это знает. И все забыл, ослеп и оглох, как услышал об этих мехах, о долларах… «Ах ты шкура, тоже разбогатеть захотел! — Федя до боли свел брови. — Ну ладно же, больше ты меня не разжалобишь! Захотел в одну компанию с поручиком, японцем и проповедником — так и запомним. А сюда явитесь, господин Гроссе, — я вас встречу».

Встречать, наверно, придется с оружием. Надо протереть его. Федя порвал капитанскую наволочку на лоскуты, решительно прошел в буфет и открыл люк в подполье.

* * *

Держась берега, Евграф Спиридонович семенил частыми, мелкими шажками. Туман, казалось ему, редел. Справа на крутогорье стали хорошо заметны кустарник и стволы корейского кедра. Путь неудобен. В накатанной полосе прибоя встречались и ровные песчаные участки, но чаще берег был завален крупной галькой, валунами, и Евграфу Спиридоновичу приходилось карабкаться и прыгать с камня на камень.

Оступившись на скользких водорослях, старик подвернул ногу.

Один из черных камней, преграждавших дорогу, в тот самый момент, когда Евграф Спиридонович хотел вскочить на него, вдруг зашевелился и быстро пополз к морю. Буфетчик схватился за сердце. Камень с шумным всплеском свалился в воду и обдал Евграфа Спиридоновича холодными брызгами. Присмотревшись, он заметил в воде усатую морду. «Сивуч, чтоб тебе!» — погрозил буфетчик зверю, напугавшемуся больше, чем человек. Две каменушки, перед там как взлететь, долго будто бежали по поверхности моря, хлопали крыльями по воде, волоча красные лапки.

На полпути встала скала, все в трещинах и с острыми ребрами. Евграф Спиридонович вспомнил, что обойти ее можно только вброд, морем, а раздеваться ему не хотелось. Как и тогда, идя на пароход к Феде, он с кряхтением вскарабкался на скалу. Еще труднее был спуск.

За скалой густой кустарник, а то и лес подступал к самой воде. Пришлось пробираться сквозь гущину. Он весь промок в обильной росе. Часто встречались высокие кусты шиповника с яркими цветами и зелеными шишечками. Цветы пахли сладким. Возле смородинника старик решил отдохнуть. Присев на валун, он стал отбирать ягоды поспелее.

Только-только поднявшись, буфетчик услышал отчаянный вскрик какой-то зверюги и возню — где-то совсем близко. Сделав несколько шагов, он наткнулся на виновницу шума, росомаху. Она подняла морду от внутренностей только что убитой кабарги и, рыча, оскалилась. Евграф Спиридонович опрометью бросился в сторону леса.

«Все равно, — подумал он, отдышавшись, — выйду и лесом к речке, а по ней спущусь к морю». Команда «Синего тюленя» жила по-прежнему на берегу, в палатках. Мошкары на открытом месте меньше, да и привольнее — не все на глазах у начальства.

Евграф Спиридонович шагал и шагал, лес делался все гуще, идти стало труднее, а реки все нет. Да и туман не думал редеть; взошло солнце, а стало лишь чуть светлее. «Наверно, я из-за этой росомахи круто в сторону взял», — подумал буфетчик. Он остановился, прислушался. Кругом тишина, ничего не видно. Старик нерешительно повернул, как ему казалось, в сторону моря. Но в тумане направления обманчивы. Будь Евграф Спиридонович лесным жителем или охотником, он нашел бы дорогу, ориентируясь по многочисленным приметам. Но он всю жизнь провел на пароходах, копаясь в посуде или в судовом белье. А попробуй пойми что-нибудь в тайге… Ноги старика подгибались от усталости и страха заблудиться. То вдруг ему казалось, что из тумана вылезает крылатое чудище… Только рядом различишь: оказывается, это огромный корень, вывороченный вместе с пластом земли… Евграф Спиридонович особенно боялся диких кабанов, о которых много наслышался.

О колючий кустарник он разорвал одежду. Недаром говорят: «На всякий сучок есть свой клочок». Буфетчик еще раз остановился, решая, куда держать дальше. Почувствовав зуд, он с омерзением вытащил вцепившегося в шею клеща.

А вокруг безмолвный, темный лес. Вдруг между искривленных дуплистых стволов ему почудился иной свет. Пожалуй, это костер, расплывшийся в тумане мутным оранжевым пятном.

Буфетчик, не разбирая дороги, ринулся к нему.

Да, это был костер. И люди. Огонь горел на небольшой лужайке. На вертеле жарилось несколько лососевых половинок без костей. Вокруг расположились орочи. Лица у всех олив-ково-бронзовые, скуластые. Узкие, чуть скошенные глаза. Трое курили трубки с длинными чубуками. Сидели молча, как и подобает мужчинам. Появление Евграфа Спиридоновича не вызвало среди них никакого движения.

— Добрый день, мужички, — сказал буфетчик, опасливо оглядываясь, — желаю здравствовать.

Самый старый из орочей поднялся и подошел к Евграфу Спиридоновичу. На нем были узкие штаны с кожаными наколенниками, русская рубаха и войлочная шляпа с короткими полями.

Второй, помоложе, обгорелой палкой пошевелил в огне. Костер затрещал и вспыхнул жарче. Сиреневый дым, смешиваясь с туманом, медленно поднимался к небу.

Поздоровавшись, старик ороч назвался:

— Илья Бизанка.

Потом он подвел буфетчика к длинному деревянному корыту. В нем лежало мертвое тело, завернутое в цветные тряпки. Голова обложена сухим мхом. Взглянув в лицо покойника, Евграф Спиридонович признал того старика, что приходил к ним в избушку выпить чаю… Только сейчас лицо его было строже — как маска. Припухшие коричневые веки закрыты.

— Чочо Намунка, — скорбно сказал старый ороч, — наша старшинка, шибко хороший люди… Русский поп крестил. Николай называй… Царь медаль подари. — Она лежалатеперь на груди покойного.

Кроме медали, в гроб положили трубку, нож в деревянных ножнах и кисет, украшенный бусами.

Бизанка трубку не вынимал изо рта и говорил поэтому неразборчиво:

— Однако офицер-поручик стреляй… бах-бах, — старик поднял руку, будто держа револьвер, — пуля сюда попади. — Он показал, куда попала пуля. — Один русский люди, — продолжал Бизанка, — говори офицер: «Плохо, плохо твоя делай, зачем старика стреляй?» Офицер худой люди, что хочу делай, два люди убивай. Плохо, шибко плохо.

Он перешел на совсем невнятное бормотание, причмокивая и качая головой.

— Правильно ты говоришь, — согласился Евграф Спиридонович. — Наши моряки тоже недовольны офицером-поручиком. Федю, юношу нашего, хочет убить. Я вот бегу к своим, упредить, да заблудил в лесу…

— Намунка говори: Федя его из тюрьмы спасай. Федя капитан большой пароход… муку, сахар, табак мне подари, соболя не проси, — неожиданно для буфетчика сказал Бизанка и улыбнулся удивительно светло.

Впервые чувства сидящих у костра отразились и на их лицах. Один из них выбил пепел из трубки и произнес:

— Ай-э, ай-э, худо, худо.

Евграф Спиридонович поднял глаза и вдруг увидел, что гроб поставлен под большим деревом с вырезанным на стволе человеческим лицом. Черты его были грубы, примитивны. У подножия дерева-статуи лежали приношения: кусочки сахару, несколько разноцветных бус, кучки табака и лоскутки соболиного меха. На ветвях белели медвежьи черепа. За деревом — балаган, по-видимому сколоченный наспех; у его дверей сидел привязанный за ногу веревкой филин. Он смотрел желтыми круглыми глазами на буфетчика и тоже был неподвижен. Чуть подальше виднелся второй балаган, возле которого хлопотали скуластые черноволосые женщины с серьгами в ушах.

Илья Бизанка взял Евграфа Спиридоновича за руку и усадил у костра. Из рыбы, жарившейся на вертеле, показался сок. Он капал на огонь, вспыхивал и шипел.

— Кушай могу, — сказал ороч, снимая рыбу с вертела.

Первый кусок он подал гостю. Все не торопясь принялись за еду. Полусырая чавыча была очень сочна и понравилась Евграфу Спиридоновичу. Потом опять долго сидели молча, и буфетчик стал терять терпение.

Но вот все разом поднялись с мест и направились к балагану с филином. Бизанка позвал и Евграфа Спиридоновича.

— Севона спрашивать будем, камланить, что поручика делать, — пояснил Бизанка. — Твоя мешай нету.

Внутри балагана стояла жаровня с горящими углями. Самый молодой ороч, почти мальчик, снял с гвоздя кожаный пояс с побрякушками и надел на Бизанку. Подал ему колотушку и бубен, надел на голову венец из тальниковой стружки.

Бизанка бросил на угли пучок сухих листьев багульника. Пряный, пьянящий дым столбом поднялся кверху и заполнил балаган. Старый ороч нагнулся к самой жаровне, несколько раз вдохнул дым. Поднял седую голову, встрепенулся, скрипнул зубами и затянул унылую, однотонную песню. Потом он подпрыгнул, затряс побрякушками на поясе. Движения становились все быстрее. Бизанка падал на колени, вздымал руки, кричал, ругался. Голос его стал резче, тверже. Теперь он вел разговор с духом Севона, как равный с равным.

— А-та-та-та-та! — вдруг заголосил он.

«Шаман», — догадался Евграф Спиридонович, хотя раньше ему не доводилось видеть камлания.

— Чо-чо—ши-ши, — продолжал шуметь старик.

«Слышно верст на пять, — подумал буфетчик. — Тихо сейчас в тайге».

Колдовство продолжалось недолго — четверть часа, не больше. Под конец Бизанка, с перекошенным судорогой лицом, переломил палку, один конец которой был копьем, а на другом вырезана человеческая голова. Сломать палку-жезл означало объявить войну.

Бизанка как-то сразу замолк и деловито снял пояс и тальниковый венец. Дух Севона, должно быть, дал ему свои указания.

Орочи обменялись на своем языке короткими фразами и без суетливости, но быстро стали куда-то собираться.

— Наша тебе помогай, — сказал Бизанка, обернувшись к Евграфу Спиридоновичу. — Моя сынка тебе дорога покажи. — Он кивнул на мальчика-подростка.

* * *

К полудню туман разошелся, и Федя хорошо рассмотрел берег. Он был крут и обрывист. Огромные валуны громоздились до самого леса. Там было тихо. Но Федя неплохо подготовился к обороне. Прежде всего он сбил верхние крепления трапа и сбросил его на камни. Солдатам забраться на пароход трудно: попробуй влезть на отвесную стену в три сажени высотой. А зайти со стороны моря они не догадаются. Тряпками из капитанской наволочки Великанов снял лишнее масло с десятка винтовок, протер шомполом стволы и вскрыл два ящика патронов.

Его каюта превратилась в арсенал.

Вообще Федя чувствовал себя комендантом крепости, которой нелегко овладеть. «У солдат только винтовки и один пулемет, — прикидывал он. — Не очень-то продырявишь пулей корабельный корпус или надстройки». В железной стенке он нашел несколько дыр, через которые превосходно стрелять, высунув винтовочный ствол. По-прежнему было неудобно без обуви и брюк. Правда, ноги он обернул мешковиной, отыскавшейся в подполье, и обвязал веревкой.

Своей крепостью Федя даже гордился. Во-первых, не такая, как у всех, деревянная или каменная, а железная и, во-вторых, полуморская, стоит и на берегу, и в воде.

В угле недостатка не было. Он сложил целую кучу у дверей каюты. Воевать — так с комфортом. Весело горела печь, Федя варил кофе капитана Гроссе и пил его из надбитой Та-нинон чашки. Кофе казался особенно вкусным. Он прихлебывал бодрящий напиток, вспоминал Таню, но не забывал и поглядывать в иллюминатор на берег.

Откуда-то с полочки упала бритва. Федя поднял ее, открыл. На лезвии виднелись два маленьких человечка; на отцовской бритве были точно такие же. Фабричная марка. Вертя в руках бритву. Великанов задумался и вдруг улыбнулся. Он заглянул в зеркальце Оскара Казимировича, увидел большие серые глаза, потом нос. Под носом и подбородком золотились частые волосики. Юноша потрогал шелковистый ворс. «А что, если попробовать?» — спросил он себя. Недолго раздумывая, согрел воды, намылился и стал скоблить лицо. Бритва была острая, однако Федя немало помучился, два раза порезался, пока научился правильно держать новое для него орудие.

«Теперь я настоящий мужчина, — думал Федя, поглаживая совсем чистый подбородок, — пусть сунутся солдаты!» Ему казалось, что бритва сделала его старше, что он переступил какой-то невидимый жизненный рубеж.

Великанов подошел к иллюминатору. На берегу пусто. Но он знал, что наступает час, когда, может быть, придется отдать свою жизнь. И он не колебался. Страхи позади. Наоборот, он чувствовал силу и легкость, ждал чего-то прекрасного, неожиданного и чудесного. «Если бы мама видела меня сейчас! — Он перенесся мыслями во Владивосток, в маленькую квартиру на Тигровой улице. — Мама, мамочка, если бы ты знала! Я могу для тебя горы сдвинуть, реку остановить, только бы тебе жилось хорошо!» Потом его снова обступили сегодняшние заботы. «Дошел ли Евграф Спиридонович? Успеют ли ребята обогнать солдат? Таня, наверно, думает, что я утонул. Нет, она не может так думать».

Вдалеке стукнул одиночный выстрел. Железный корпус парохода отозвался на него слабым, словно дуновение ветра, стоном, а Федя схватился за винтовку и приник к маленькой амбразуре…

Еще выстрел, какой-то непохожий по звуку на винтовочный. Секунда тишины — и душераздирающий женский вопль… Подряд несколько выстрелов… Но, к удивлению Великанова, на берегу никто не показывался и стрельба не приближалась, а уходила все дальше. Нет, это что-то не то, не солдаты…

Кто стрелял, кто кричал? Тишина такая, что Федя слышал каждый удар сердца — частый и сильный.

Капитанский будильник показывал уже час дня. Где товарищи Феди, где его враги?