Справа от шоссе рыжели кирпичные постройки; налево, у полосатого семафора, — синий кузов вагона прямо на земле. На крыше вагона развевался японский флаг.
Сюда и направлялась Веретягина.
Время подходило к полудню, стало теплее. На небе появились белые причудливые облака, медленно выползавшие из-за гор. Сверкая под солнцем, уходили на Владивосток серебряные нити железнодорожных рельсов.
Неподалеку от семафора толпились солдаты. У края только что выкопанной ямы стояли на коленях со связанными руками и ногами пять человек — приговоренных к смерти. На глазах у всех повязки. Лидия Сергеевна заметила в стенке ямы перерезанный корень. Он был разрублен лопатой, кожа сорвана; словно голый, он белел в черной земле.
«Наверно, корень этого дерева, — подумала Веретягина, взглянув на молодой дубок у ямы, — бедненький, ему больно».
Японский офицер, судя по погонам, в чине, равном подпоручику, медленно снял с себя шашку с ремнями, потом мундир и повесил все это на сучок дуба. Солдаты, хмуро поглядывая на приговоренных, насаживали на винтовки штыки. Увидев постороннюю женщину, один из них, замахнувшись винтовкой, отогнал ее от могилы.
Лидия Сергеевна чуть-чуть отошла и остановилась, продолжая наблюдать.
Повесив мундир, офицер вынул из ножен шашку и потрогал лезвие большим пальцем.
«Он снял мундир, — отметила Веретягина, — чистоплотен, наверно, аристократ. Сейчас он убьет», — и затаила дыхание.
Офицер подошел к приговоренным сзади, взмахнул шашкой и, издав гортанный крик, рубанул по шее первого с края. Голова отвалилась и с глухим стуком упала в яму. Туловище пошатнулось, японец подтолкнул его носком сапога… Еще удар, в яму упал второй, но он был только ранен — видать, рука с шашкой сорвалась, удар был неточен.
Лидия Сергеевна услышала всхлипывания. Тихонько плакал пятый у ямы, подросток с желтыми прямыми волосами над повязкой.
Офицер тяжело дышал, глаза были безумны. Когда тело мальчика свалилось в яму, он что-то скомандовал солдатам. Те не тронулись с места…
Нервным движением офицер сорвал белую, траурную ленту с эфеса шашки. Неожиданно пожилой японский солдат выкатил глаза и закричал что-то, видимо неполагающееся. Офицер, шумно втягивая воздух, ударяя себя кулаками в грудь, показывал на тела, лежавшие в яме.
Остальные солдаты напряженно слушали. Офицер вдруг закричал на высокой ноте и с треском сорвал погончики с плеч пожилого солдата. Он бросил их на землю и топтал короткими желтыми сапожками.
С бешеными глазами, с шашкой наголо, офицер вновь что-то приказал солдатам. Но они не шелохнулись, испуганно переглядываясь. Тогда офицер тонко вскрикнул и несколько раз ударил шашкой пожилого солдата…
— Господин офицер, — спросила Веретягина, когда японец пришел в себя, надел мундир и перепоясался желтыми ремнями, — кто эти люди?
— Большевики. Убили в городе японского солдата, — поправляя дрожащими руками мундир, ответил офицер. — Вы знаете, мадам, большевик, партизан… Заразу надо жечь, жечь!
— Кажется, земля шевелится, — Лидия Сергеевна показала на холмик сырой земли, — прикажите солдатам еще раз проверить. Большевики? О, я отлично знаю, что такое большевики… Прошу вас, господин офицер, доставить меня во Владивосток. Я должна срочно видеть генерала Дитерихса. У меня важное сообщение.
* * *
На Китайской улице Василий Руденко убедился, что за ними следят. Господин в клетчатом пиджаке, в узких брюках немного быстрее, чем следовало, перешел улицу напротив японского консульства. Переглянувшись с попутчиком, коренастым грузином, Руденко свернул в переулок. Пройдя завод фруктовых напитков, попутчики оказались на Алеутской. Клетчатый пиджак, беззаботно помахивая тросточкой, шел следом.
Руденко и коренастый грузин, делая вид, что ничего не замечают, продолжали оживленно беседовать, не ускоряя и не замедляя шаг.
— На Семеновский, — тихо сказал Руденко. И оба направились к базару.
Несмотря на тревожную обстановку. Семеновский базар торговал в полную силу. Просторная площадь кишела людьми. Полно китайцев, солдат и казаков.
Это был китайский район города. Китайцы заселяли все ближайшие улицы: Пекинскую, Алеутскую и Семеновскую. Здесь китайские магазины, театры, парикмахерские, бани, харчевни…
Руденко и его товарищ мгновенно растворились в толпе. Клетчатый пиджак растерялся. Сдвинув котелок на затылок, он бросался туда и сюда, словно собака, потерявшая кость.
Владивосток — молодой и красивый город. Но он плохо благоустроен. Большинство улиц пребывало в первобытном состоянии, особенно там, где жил простой люд. Водопровод и канализация пока лишь в некоторых домах. Воды в колодцах не хватало, ее развозили в бочках на лошадях или разносили жестяными банками китайцы. Ночью по улицам тянулись зловонные обозы с нечистотами. В городе одна другую сменяли вспышки заразных заболеваний, даже холеры; иногда заползала и черная гостья — чума. Особенно все это стало заметно за время интервенции, когда население удвоилось за счет беженцев.
Но Владивосток не только город — это первоклассная русская крепость на Тихом океане. На прибрежных сопках спрятаны под землю дальнобойные пушки, форты на Тигровой горе, батареи на Эгершельде. Бастионы на мысе Чуркине. И еще одна твердыня — Русский остров, — прикрывающая город с моря.
Владивостокская крепость — бельмо на глазу интервентов. Японские генералы мечтали обломать зубы ослабевшему русскому медведю и укрепить свое господство на Тихом океане. И вот сейчас крепость в руках японцев. А ведь некоторые форты были как подземные города, их готовили на долгую и упорную борьбу. Последние дни ходили упорные слухи, что самураи хотят уничтожить форты на сопках, взорвать огромные склады боеприпасов.
* * *
Китаец Ван, хозяин харчевни «Волшебные фонарики» у Семеновского базара, засучив рукава, снимал с решета готовые паровые пампушки и складывал их на деревянное блюдо. От раскаленной плиты Вану было жарко. В медной кастрюле бурно кипела вода для пельменей, в котелке варилась лапша. Сырые пельмени лежали на доске, присыпанной мукой, и ждали гостей. Тут же стоит противень фарша из зеленого лука и свинины. В фарше много лука и самая малость мяса.
Кухонный мальчишка, родственник Вана, за порогом колол дрова для плиты.
Харчевня «Волшебные фонарики» — небольшое заведение: десяток столов, накрытых потрескавшейся клеенкой, деревянный щербатый пол, обои с какими-то немыслимыми цветами… На стенах красные и синие плакаты-иероглифы с изречениями Конфуция, засиженные мухами; пучки разноцветных бумажных лент. С потолка на длинных шнурах свешивались бумажные фонарики. Ван по вечерам зажигал в них свечи.
Посетителей сегодня немного. В дальнем углу, за двумя столиками, сидело несколько китайцев, одетых в поношенные куртки. Рядом у стены сложены рогульки — деревянные приспособления для переноски на спине тяжестей. От них и пошло прозвание носильщиков: рогульщики. Четверо, дымя трубками, играли; в руках у них продолговатые дощечки с непонятными непосвященному значками. Остальные наблюдали за игрой, закусывая большими плоскими пельменями — фирменным блюдом харчевни Вана.
В игре чувствовалось напряжение. Обычно болтливые китайцы молчали. Изредка слышались одобрительные возгласы: «Шангоу, шангоу!»
В другом углу, под портретом какого-то китайского генерала, сидели еще двое гостей — русских. Они беспокоили Вана, уж слишком были непохожи на обычных его посетителей: в хороших отглаженных костюмах, с высокими накрахмаленными воротничками. Русские тянули водку, принесенную с собой, заедали селедкой и посматривали на входную дверь, словно дожидались кого-то.
— Эй, ходя, хозяин, поди сюда! — позвал один из русских. Это был господин Кукин с Полтавской. Сегодня он выглядел вполне прилично, хотя впечатление несколько портила большая лысина на круглой, как шар, голове. — Наша хочу с тобой мало-мало водка пить, паша угощает. — Он показал на бутылку смирновской.
— Спасибо, — вежливо ответил Ван. — Только не калечьте, господа, напрасно русский язык. Я его хорошо знаю.
— Гляди, Соломаха, — с некоторым уважением сказал Кукин, — как чисто выговаривает китаеза… Садись! — Он хлопнул по стулу.
Соломаха, высокий и тощий, лишь недобро посмотрел на хозяина.
Ван поклонился и сел. Соломаха налил до краев чайный стакан, пододвинул китайцу.
— Один я не будут пить, спасибо, — сказал Ван. — Только вместе, за компанию. — Ему бросились в глаза странные руки тощего незнакомца — тонкие-тонкие пальцы с набухшими суставами.
Русские переглянулись. Соломаха нехотя налил Кукину и себе.
— Ну, ходя, за процветание твоего заведения, — поднял он стакан. — Самое главное, чтобы его большевики не отобрали, а тебя не повесили вон на том дереве. — Он показал на рослый тополь возле окна.
Китаец поклонился без улыбки. Все выпили.
— Вот что, ходя, — утерев губы надушенным платком, сказал Соломаха, — если хочешь заработать…
Ван заметил у него еще одну особенность. Разговаривая, агент все время раздвигал и сдвигал пальцы левой руки.
— Называйте меня, пожалуйста, «господин Ван», без клички, — не вытерпел хозяин.
— Хорошо, хорошо. — Соломаха резко раздвинул и сдвинул пальцы. — Господин Ван… В конце концов, это мелочи, главное в другом. Если нам поможешь — десять тюков американской подошвенной кожи в твоем распоряжении… И место на уходящем пароходе. Как?
— Хорошо, — подумав, ответил Ван. — Я, правда, не собирался уезжать из Владивостока, но на этих условиях…
— Ну, вот и ладно… Мы ищем большевиков, — без всякого перехода продолжал Соломаха, — у нас есть сведения, что они собираются в твоей харчевне… Погоди, погоди, — поднял он руку, видя, что китаец намерен возразить. — Конечно, ты не знал, что они большевики. Это ясно. Так вот: один из них — широкий в плечах, с толстой шеей и здесь вот, — Соломаха показал на бровь, — синий шрам. Второй худенький, волосы расчесывает так, — Соломаха показал, — пробор посередине, усики… А третий из моряков, грузин, чернявый, волосы вьются. Понял? — И опять раздвинул пальцы.
Китаец кивнул.
— Давай-ка еще по стаканчику, — сказал Кукин, — беседа складнее пойдет.
Выпили еще раз.
— Со шрамом? — вспомнил Ван. — Я видел… Два раза видел, — уточнил он, — вот за этот столик садился. А других… Нет, не заходили, не буду обманывать, господа, я бы заметил.
На анемичном лице Соломахи показалась тонкогубая улыбка; он, довольный, обернулся к приятелю.
— Мы предполагаем, что сегодня они все у тебя соберутся. Кожу, господин Ван, — уточнил Соломаха, — мы выдадим немедленно, как только захватим большевиков. Пусть твой мальчишка прибежит к нам и скажет два слова: «Пельмени готовы». Мы на том конце переулка, в аптеке, будем ждать. — Соломаха снова пошевелил пальцами.
— Хорошо, хорошо, — кивал китаец, — только, пожалуйста, не забудьте ваше обещание. Могу я посмотреть кожу, хотя бы один тюк?
— Потом, потом, — скривился Соломаха, — кожа самая лучшая… Ну, Кукин, что ты на это скажешь? — спросил Соломаха, когда они вышли из харчевни. — На кожу китаеза клюнул, ха-ха. Я таких насквозь вижу, недаром меня в Петербурге учеником Савинкова называли. Да-с. А только не видать этому китайцу кожи… — Соломаха самодовольно усмехнулся.
Проводив русских гостей, хозяин «Волшебных фонариков» вернулся на кухню. Подозвал мальчика и тихо сказал ему несколько слов. Из головы Вана не выходили конвульсивные пальцы незнакомца, его потные руки.
Когда часы с кукушкой отметили три, в харчевню вошел Руденко, за ним — черноволосый грузин. Осмотревшись, они сели у самой двери.
Ван чуть заметным жестом показал им на комнатушку рядом с кухней.
Дверной звонок звякнул еще раз. И нового гостя хозяин провел в ту же комнату. Это был товарищ Андрей.
Подпольщики выслушали рассказ Вана о попытке контрразведчиков подкупить его. Руденко сказал:
— Ох, как хочется им напоследок ужалить нас! Теперь других дел у контрразведки нет, как за большевиками бегать. Как мы с тобой того франта на базаре обошли, а? — Руденко рассмеялся и хлопнул грузина по плечу. — Не отчитаться сегодня им перед Курасовым. Что будем делать, товарищ Андрей? Как бы, серьезно, не угодить к тому полковнику.
— Нельзя этого допустить, — пригладил волосы подпольщик. — Сейчас у меня к вам всего несколько слов. Партийный комитет обращается к морякам и грузчикам. Час настал… Пусть моряки разбирают машины, выносят части на берег, пусть портят, ломают двигатели, если иначе нельзя. Главное — не дадим пароходы белякам. Пусть их японцы увозят на своих судах. Ты оставайся, дорогой друг, — сказал товарищ Андрей, приметив, что Ван собирается выйти из комнаты, — от тебя секретов нет. Скатертью белякам дорога. Народное добро понадобится во Владивостоке. Японцы сейчас сами грабят и белогадам не препятствуют. Задержать пароходы — задание партии. Это сейчас основное. Забастовка начнется завтра, — продолжал он уже скороговоркой, — пусть попляшут. Рабочая охрана действует, — товарищ Андрей усмехнулся, — партизан в городе много, просочились. Если бы не японцы, дали бы мы офицерью прикурить. Наша охрана не позволяет, где возможно, грабить склады и население… Японцам кое-где уже влетело…
Товарищ Андрей, видимо, не закончил, но в это время в кладовку вбежал мальчик и сказал что-то по-китайски.
— Офицерский патруль, и с ними контрразведчики, идут к нам, — перевел, побледнев, Ван. — Уходите скорей, товарищи. Вот сюда, в эту дверь. — Из комнатки был второй выход, во двор.
— Спасибо, товарищ Ван!
Руденко, товарищ Андрей и чернявый крепыш, представитель профсоюза моряков, выбежали через кухонное крыльцо.
Ван как ни в чем не бывало принялся усердно раскатывать тесто для пельменей. Но он с тревогой прислушивался к шуму на улице.
Под окнами «Волшебных фонариков» пробежало несколько офицеров, впереди них — господин в клетчатом пиджаке и узких брюках. Он размахивал тросточкой и что-то кричал.
Патрульные офицеры с повязками на рукаве ворвались в харчевню. Начался обыск.
* * *
Солнце ярко светило над Владивостоком. Лучи его озаряли вершину самой высокой горы. Когда русские основали город, там гнездились орлы. Теперь гора так и называлась: Орлиное гнездо.
Ветерок легонько трогал голубую воду Золотого Рога. На рейде и у причалов дымились русские и иностранные военные корабли, пароходы. На серый воинский транспорт грузились японские солдаты, соблюдая образцовый порядок.
По Светланской прохаживалась заметно поредевшая взволнованная публика. Люди останавливались и молча провожали глазами колонны японских войск. Город полнился мерным солдатским шагом. Генерал Точибана со штабом экспедиционного корпуса перебрался на броненосец «Кассуги».