«Синий тюлень», покачиваясь на волне, разрезал лиловые воды Японского моря. Нагая дева, с распущенными золотыми волосами, скрестив руки на груди, пристально смотрела вдаль. Двадцать лет назад в шотландском городе Глазго деву вырезал из дерева мастер и накрепко приладил к самому носу только что построенного судна. С тех пор она окуналась в соленые воды многих морей, неизменно указывая дорогу кораблю.
Солдаты — на второй палубе, а матросское жилище — в носовом кубрике, ближе всех к морской деве. Кубрик тесный, невзрачный. Шесть коек с одного борта, шесть с другого. Койки в два яруса; сбитые из досок, они смахивали на гробы. Сквозь кубрик проходят две клюзовые трубы. Когда отдают или выбирают якорь — мертвый проснется. Посредине стол. Справа и слева, вдоль нижних коек, — скамейки. В торце стола — отдельная табуретка для боцмана.
Зато в кубрике чисто. Вот и сейчас дневальный, молодой матрос Ломов, с ожесточением скоблит ножом сосновые доски обеденного стола и напевает: «Я родня океану, он старший мой брат…»
Ломов — сильный парень, с обветренным лицом и грубыми, рублеными чертами. Пять лет он проплавал юнгой на «Синем тюлене» и чувствовал себя заправским моряком, носил круглую скандинавскую бородку, курил трубку. На четырех койках спят матросы, оттуда несется разноголосый храп; одна завешена куском ситца, остальные пустуют.
На палубе раздались шаги, хлопнула дверь. В кубрик вошел моряк в промасленной робе. На голове белый чехол с коричневых пятнах. Это машинист Никитин.
— Темнотища на палубе, — прижмурился Никитин. — Чистоту наводишь? Ну-ну, старайся, брат океана. — Он обвел взглядом кубрик и уселся на боцманскую табуретку.
Ломов перестал шкрябать по столешнице и смотрел на друга.
— Знаешь новость? — понизил голос Никитин. — К берегу повернули. — Он был смугл, с прямым тонким носом. В движениях быстр, по характеру нетерпелив.
— К берегу? — недоверчиво переспросил Ломов. — Из поддувала твоя новость. Поди, кочегары на лопате принесли?
— Я не шучу. Механик говорил. Да ты сам посмотри: Полярная звезда у нас по правому борту… Не об этом речь. Серега. Без пресной воды остались, хоть пары спускай. Во Владивостоке с водолея качали во все цистерны, а теперь вдруг оказалась присоленная.
— Ничего себе молодчики в машине! — присвистнул Ломов. — И что же делать будем?
— К берегу-то не за водой ли идем? Да… Знаешь, не так важно, что пропала вода, а как она пропала! Не сама же она присолилась…
— Ты думаешь, кто-нибудь нарочно?
— Уверен.
— Но зачем… Кому это нужно?!
— Вот этого я не знаю. — Никитин оглянулся и еще тише сказал: — Может, кто-нибудь хочет помешать пароходу, вернее, солдатам попасть в Императорскую?
— Интересно… Сказать тебе по правде, — тоже почти шептал Ломов, — и мне не по душе эта затея. Ты знаешь, для чего солдат-то везем… На партизан. Я бы сам…
Никитин бесцеремонно закрыл ладонью рот другу и показал глазами на колыхнувшуюся зеленую занавеску над верхней койкой.
— Многим не нравится, — горячо, сдерживаясь, зашептал Никитин, — да молчат все. Боятся на Полтавскую попасть. А кто-то нашелся, не струсил!
— Эх! Сграбастали Володьку Туманова, он бы нам сразу разъяснил, что к чему.
— Проклятое офицерье.
— Вот что, Виктор, — шепнул Ломов, — попробуем найти, кто с водой управился. Если еще что сотворит, за руку поймаем. Пусть нас в компанию берет. А то мы, выходит, и нашим и вашим — всем пляшем. Морякам вроде так не пристало. Согласен?
— Лады, — ответил Никитин, — будем в оба глядеть.
— И что вы все бубните? — неожиданно произнес хриплый голос. Из-за занавески на приятелей выглянуло опухшее, с набрякшими глазами лицо судового плотника. — Про партизан шептались? Вот скажу поручику, он из вас этих партизан вместе с печенками вынет.
— Ты что, спятил? — огрызнулся Никитин. — Вату из ушей вынь. Партизаны ему везде чудятся, слышь, Серега? Пойду-ка от греха подальше.
Плотник грязно выругался и задернул занавеску.
— Видал? — прошептал другу Ломов. — Все без занавесок обходятся, а этому свет глаза режет. Тут, брат, тонкое дело: не сразу заметишь, есть он или нет. Сказал кто-нибудь лишнее слово — он к Сыротестову или к капитану бежит.
— Гадюка.
Машинист Никитин вышел. Ломов, покуривая трубочку, взялся за прерванную уборку кубрика.
Утром, едва солнце поднялось над порозовевшим морем, «Синий тюлень» встал на якорь в закрытой от ветров пустынной бухте. Только на северном берегу виднелось несколько домиков. От ночного тумана клочка не осталось.
Темно-зеленая стена леса обступила бухту. Деревья подходили почти вплотную к берегу. У самой воды желтела полоска песка. А море было такое спокойное и солнце такое яркое, что белые облачка в синем небе светились. Свет от них отражался на морской глади, как от жемчужных солнц.
Из камбуза по пароходу распространяется дразнящий запах: повар в белой куртке и высоком колпаке жарит что-то на сковородке. Его помощник сидит у камбузовой двери и чистит картошку. Убирая каюты, Федя видел, как матросы спустили на воду четыре тупорылых кунгаса и моторный катер. На первую баржу погрузилось два десятка вооруженных солдат, а на катер сошли третий помощник капитана, Лидия Сергеевна, в изящных туфельках, с красным крестом на груди, и поручик Сыротестов, перепоясанный новыми ремнями.
Федя завидовал всем, кто уходит на берег.
Каждый неведомый клочок земли, где ему не приходилось бывать, казался таинственным и зовущим. В юноше текла кровь его отважных предков, мореходов-первооткрывателей. Как и они, Федя жаждал ступить ногой на неведомую землю, хотя бы и таящую неожиданные опасности. Эх, если бы можно… Он проследил глазами, как Веретягина скрылась в рубке катера, посмотрел на близкий желанный берег и вздохнул.
Выходя на палубу с ночным горшком господина поручика, он встретил старшего помощника; фуражка Обухова была лихо сдвинута на затылок.
— Ну-ка, Великанов, марш на кунгас! — неожиданно приказал он Феде, будто прочитал его мысли. — Назначаю тебя главнокомандующим на первый номер.
Старпом кинул понимающий взгляд на фарфоровую вазу в руках юноши.
— Отнести эту штуковину на место и бегом сюда! — весело повторил он.
Видно было, что старпому приятно распоряжаться на палубе, что он любит свое дело. Обухов только что благополучно спустил на воду «малую флотилию» и теперь искал, куда применить свою неиссякаемую энергию.
— Спасибо, Валентин Петрович!
Федя передал приказ старпома старику буфетчику и, не дослушав его ворчания, мигом очутился на барже среди солдат.
Матрос Ломов был тут же и прилаживал руль. Катерок игриво тарахтел, готовый в любую минуту натянуть буксир.
Старпом, согнувшись над планширом, торопливо выкрикивал третьему помощнику бесконечные наставления.
Последним спустился по трапу судовой плотник. Катер увел две баржи, две остались, притулившись у борта парохода.
* * *
На зелено-желтом берегу собрались мужики. Они помогли вытащить на песок кунгасы. Когда на землю сошли Сыротестов и Лидия Сергеевна, ее тонкие каблучки от каждого шага увязали в песке, оставляя смешной след. Вокруг шмыгала вездесущая ребятня. Поодаль прохаживались бабы и девки в цветастых кофтах. Их длинные юбки волочились по траве. Они пересмеивались, закрывая лица руками.
Высокие добротные дома выглядели старинными крепостями. Рубленные из толстых стволов лиственницы, все крытые под железо. Казалось, не хватало только бойниц.
Здесь жили староверы, поселившиеся лет десять назад. Люди старозаветной книги, спасаясь от преследования официальной церкви и государства, уходили все дальше и дальше на восток и наконец очутились на берегу Великого океана.
— Ваше благородие, — сказал, кланяясь, высокий мужик, как все, с окладистой бородой, — у нас арестованный в амбаре сидит. Допросите, ваше благородие.
Поручику Сыротестову не хотелось отвлекаться, но ничего не поделаешь. Да и, признаться, ему приятно выглядеть в глазах Веретягиной важным лицом.
— Выводи поскорее. Мне некогда, — недовольно сжав губы, согласился он и, вынув из поясного карманчика брелок, стал им небрежно поигрывать. Брелок был не из обычных: на цепочке из женских каштановых волос — собачья голова и метла, искусно вырезанные из дерева. Эмблема опричников Ивана Грозного. Это должно было означать: грызу врагов и выметаю их из России. Поручик не страдал скромностью в оценке своей роли на земле.
Когда сказали об арестованном, в глазах Лидии Сергеевны зажглось любопытство. Она встала рядом с офицером и взяла его под руку.
— Как интересно, Сережа… — протянула она, раздувая тонкие ноздри.
Двое парней в смазных сапогах вытолкнули из амбара задержанного — старика ороча со связанными назад руками.
— Ну, ты! — Парень с подбитым глазом толкнул старика в спину. — Подходь к господину офицеру!
Щурясь от солнца, ороч, в длинной рубахе с косым воротником и унтах, сделал несколько шагов.
— Здравствуй, — сказал он, останавливаясь возле поручика.
— Партизанов сюда привел, людей коммуной смущал, — говорил бородач староста. — Большевик, не иначе.
Ороч спокойно посматривал то на офицера, то на старосту. Ничего не дрогнуло на его лице.
Федя заметил у старика седую косу.
— Большевик! — неестественно резким фальцетом вскрикнула Лидия Сергеевна, округлив глаза и побледнев — Большевик! — Она размахнулась, по-бабьи запрокинув голову, и ударила ороча по лицу.
Бархатная шляпка свалилась у нее с головы и упала на траву.
— Большевик! — истерично твердила Веретягина, вцепившись в старика. — Убийца!..
Ороч не шевельнулся. Словно деревянное изваяние, он глядел на бесновавшуюся женщину.
Поручик едва оттащил Лидию Сергеевну.
— Друг мой, друг мой… — повторял он, картавя больше, чем обычно.
На лице старика выступила кровь. Из царапин от острых ногтей Веретягиной по дорожкам морщин она тонкой стрункой бежала на реденькую седую бороду.
Лидию Сергеевну тряс припадок.
— Убейте его! — кричала она. — Зарубите, расстреляйте! Негодяй, как он смеет улыбаться!.. Пустите, я сама! — Она пыталась вытащить из кармана пистолет.
Мужики испуганно переглядывались. Кто-то из солдатсбегал в ближний дом и принес воды. Жестяная кружка билась о зубы мадам Веретягиной.
Ороч молчал. Его лицо ничего не выражало. Он лишь чуть побольше прикрыл глаза.
— Увести его, запереть! — нервно распорядился Сыротестов, поддерживая и стараясь успокоить Лидию Сергеевну. — Видите, дама разволновалась. Я допрошу потом.
Арестованного опять втолкнули в амбар.
Федя, видевший все это, с силой сжал чью-то руку. Ему ответили пожатием.
— Собаки, белогады! — услышал он яростный шепот и оглянулся.
Рядом стоял матрос Ломов, и лицом своим он владел хуже, чем ороч…
* * *
— Подводы готовы, ваше благородие, — доложил Сыротестову фельдфебель Тропарев, — разрешите людям садиться.
…Длинный обоз высоких телег, запряженных крепкими лошадьми, растянулся по поселку. Серое облако пыли, поднятое обозом, обильно оседало на задних подводах. Вот и околица; теперь дорога шла через перелески и кустарник. Под самыми лошадиными копытами через дорогу перекатился заяц и под улюлюканье солдат бросился в кусты… Неприятно и резко кричала какая-то птица.
На передней телеге сидел поручик и мечтал. Он занимался излюбленным делом — подгонял титулы к своей фамилии. Пышные титулы неодолимо влекли его с самого детства. «Князь Сыротестов-Приморский, — прикидывал он и сейчас. — Или: граф Сыротестов-Камчатский… А еще лучше: барон Сыротестов-Тихоокеанский… Можно ли купить титул за деньги? — Поручик слыхал, что можно. — Боже, как все преображается! Был купеческий сын, и вдруг — титулованная особа!.. Идешь по улице, и вслед тебе шепоток: „Это граф Сыротестов-Камчатский“… Нет: „Князь Сыротестов-Тихоокеанский“… Зашел в ресторан — лакеи в три погибели: „Пожалуйста, ваше сиятельство“, „Чего изволите, ваша светлость?“ А может быть, удастся приобрести фамилию угасшего княжеского рода? Князь Голицын-Сыротестов… Только бы титул, а родословную вывести как-нибудь сумеем».
Аристократический недуг поручика обострился, после того как он наслушался во Владивостоке лекций графа Тулуз де Лотрека. Он не пропускал ни одной из них. Знаменитому авантюристу уже примелькалась физиономия Сыротестова, и он по-своему расценивал любопытство офицера контрразведки. Граф решил, что местные органы безопасности, как и в других городах и странах, следили за ним. Де Лотрека утвердили в подозрении глупые и однообразные расспросы поручика о способах обзаведения почетным российским титулом. Граф рекомендовал Сыротестов, добиваться баронства. «Много уважаемых богатых купцов пожалованы баронами. Почему бы не попытаться и вам?» — говорил он.
Сегодня поручика осенила новая мысль: «А что, если купить титул у самого Тулуз де Лотрека? Ведь его не убудет, если он, например, усыновит Сыротестова? Да, да, усыновит. Отвалю полмиллиона долларов этому промотавшемуся аристократишке, и я — граф Серж де Лотрек… Нет, много: по теперешнему времени хватит ста тысяч»…
Он даже зажмурился от удовольствия. И тут же скис: а как быть с родным папашей, Степаном Ильичом Сыротестовым?.. Поручик горестно вздохнул. Нет, пока жив отец, об этом и думать страшно.
Вытянув длинные ноги, полулежала на сене Лидия Сергеевна. Она вспоминала прошлое. Девичья фамилия ее Поцелува. Родилась в бедной поповской семье и была у родителей восьмой. Всегда была очень нервная, вернее, взбалмошная. Училась на высших медицинских курсах — выгнали за неуспеваемость. Потом путалась в сестрах милосердия, увлекла старого генерала, вышла за него замуж. Вскоре генерал умер от расстройства желудка, но Лидия Сергеевна рассказывала, что он погиб за белое дело. У нее был золотой перстень с бриллиантом, свадебный подарок генерала; после казни Романовых она стала говорить, что перстень якобы дар самой императрицы. Лидия Сергеевна, брюнетка, с заметными усиками, носила пенсне на лиловом шнурке и душилась препротивными духами «Молодость». Пуще всего ее привлекали деньги, потом высшее общество. Свое неродовитое поповское происхождение она тщательно скрывала…
А лошади трусят и трусят… Пыльная дорога вела обоз к богатому селу. Вскоре до солдат донесся звон церковных колоколов. Сегодня праздник преображения. В надежде разживиться самогоном или брагой все повеселели. Некоторые перекрестились. Завели песню. Однако Сыротестов, версты за три до села, велел сворачивать в лес. Там он спрятал лошадей и повозки в частом кустарнике, оставив охрану из двух солдат, а сам во главе отряда стал пробираться к возвышавшейся впереди сопке. Ее зеленая вершина была приметна каменными глыбами и желтыми пролысинами. Подъем был крут. Приходилось продираться в цепком кустарнике. К полудню отряд достиг старой лиственницы со срубленной верхушкой. К стволу ее была прибита сосновая ветка с высыхающей хвоей. От лиственницы Сыротестов шел, считая шаги. Направление указывала сосновая ветка. Вот поручик исчез в зарослях шиповника… Вскоре на его зов подошли остальные — Лидия Сергеевна и солдаты.
Перед ними открылся едва различимый вход в пещеру: небольшой треугольный лаз.
* * *
В это время третий помощник Бескрылов, узнав у старосты, где можно взять хорошую пресную воду, стал созывать команду.
В бухту впадала небольшая река. Она стекала со склонов величественного хребта Сихотэ-Алиня, шла сквозь дремучие леса и была кристально прозрачна. Когда катерок, миновав мелководье, втащил две баржи в спокойные воды, моряки с удивлением увидели морскую шхуну.
— Что за посудина? — сказал Ломов. Они с Федей лежали на носу первого кунгаса и с интересом смотрели на открывшиеся перед ними живописные берега. — В реку забилась… И что за маскарад?
Шхуна явно желала быть как можно неприметней. Ее борта были утыканы молодыми березками. Мачты тоже прикрыты свежими ветками. Издали трудно отличить судно от лесистого берега.
— Контрабандой рыбу ловят, — догадался Ломов. — Японцы.
Он оказался прав. Когда проходили мимо, увидели на палубе шхуны их настороженные лица.
— И флага нет, пираты! — возмущался Великанов. — Как у себя дома пристроились.
— При таком правительстве, — зло сплюнул Ломов, — они с нас последние штаны снимут, и все по закону, слова не скажи. Когда у нас в Приморье крепкая власть будет? Недаром говорится: если изба без запора, то и свинья в ней бродит.
— Есть такая власть! — горячо откликнулся Великанов. — Советы. Разве большевики дали бы грабить? Да ни в жизнь!
Ломов внимательно посмотрел на нового приятеля.
Для приемки воды Бескрылов поставил кунгасы выше по реке, рядом со шхуной, а сам ушел за другой парой на «Синий тюлень».
Моряки быстро наладили пожарный брандспойт, и пресная вода, прозрачная и холодная, полилась в баржи.
Качали по четыре человека, меняясь каждые пятнадцать минут. Сменившись, Федя и матрос Ломов сошли на берег и отправились к японской шхуне. Палуба вся была в чешуе. Кое-где валялись большие рыбины. Березки уже поникли ветками, будто жаловались.
— Чего нужна? — на ломаном русском языке спросил коротконогий японец в соломенной обуви. — Водка!.. С-с-с… Хо-росо. Пошел прочь!
— Это наша земля, — ответил Федя, — где хочу, там и буду стоять… Березы сколько испортили!
— Скоро японская станет. — Солдат показал большие зубы. — Вся берега наша, море наша, Камчатка наша и березка наша.
Какое русское сердце могло вынести это спокойно!
— Вот ваша! — Ломов показал японцу кукиш. — А ну, вали отсюда. Я сейчас ваши веревки… — Он вытащил нож и хотел перерезать швартовые концы.
Японец что-то крикнул. На палубе шхуны мгновенно скопились люди. «Сколько у них тут народу!» — успел подумать Федя.
Из рубки выбежал японец в морской фуражке с винтовкой, клацая на ходу затвором.
— Наша стреляй буду! — крикнул большезубый. — Уходи прочь!
— Брось, Серега, — удержал Великанов за рукав приятеля. — И вправду пристрелит. — Дрожа от негодования, он медленно выговаривал слова, стараясь не глядеть на шхуну. — Заступиться за нас некому.
Горькую обиду почувствовали моряки: нашу рыбу ловят и в нас же стрелять…
— Заплатите за все: и за рыбу, и за березки! — белый от гнева, кричал Ломов.
Федя и раньше слыхал о грубом произволе японцев. Но рассказы других никогда так не убеждают, как собственные глаза. И вот теперь он увидел, и страшный гнев охватил его.
Как-то само собой случилось, что Великанов и Сергей Ломов дали друг другу слово отомстить. Они решили всеми силами помогать партизанам, бороться с японской военщиной и белогвардейцами. «Уничтожим на пароходе карателей!» — чуть было не сорвалось с Фединых губ, но какая-то сила удержала его. Нет, он не имеет права все доверить Ломову — это не личная тайна. Однако матрос ему нравился. Федя внимательно посмотрел на него: простое лицо, широко расставленные синие, доверчивые глаза.
— Будем друзьями, Сергей, — предложил Великанов, протягивая руку, — и в радости и в горе.
Ломов с готовностью крепко пожал ее.
— Наша смена подходит, — посмотрев на часы, заторопился он и вдруг неожиданно сказал: — Слушай, Федор, спасем старика ороча, выкрадем из амбара… Я смотрел, стены там не крепкие, еле дышат.
— Согласен, сам хотел предложить, — обрадовался Федор.
На том и порешили.
Моряки работали на водозаборе босиком, с подвернутыми штанами. Ни один час не пропал даром: пока на реке наливалась одна пара кунгасов, вторую откачивали в пароходные цистерны.
В бухте было совсем тихо, кунгасы ходили с полным грузом, едва не черпая бортами морской рассол.
После полудня похолодало. Стоять по колено в речной воде стало зябко. Федя не почувствовал брезгливости, когда плотник Курочкин, побывав на берегу, уселся на мокрый борт кунгаса и споласкивал от песка ноги с уродливыми пальцами. Ноги у всех сделались стерильно чистыми.
Наконец старпом дал желанную команду: работу прекратить. Катерок еще раз сбегал к пароходу и отбуксировал опорожненные кунгасы к поселку, где высадились солдаты поручика Сыротестова.
Вечерело. Синий край моря, розоватое небо. Даже каменистый мыс выглядит приветливо. Водная синь, желтый песок, темная зелень леса. Яркие краски, резкие контрасты — будто на цветной открытке… Солнце опустилось пониже, и море вдруг изменило цвет на серебристо-розовый, а мыс потемнел, стал лиловым. Прошло небольшое суденышко; за ним потянулся темный след, точно корабль содрал с моря серебряную корочку. После заката Федя и Ломов приступили к осуществлению своего плана. Топором они почти бесшумно оторвали две доски от задней стенки сарая. Прислушались — в сарае было тихо.
Забравшись внутрь, Великанов включил фонарик. Ороч неподвижно сидел на корточках в углу. Прежде всего Федя перерезал веревки на руках старика.
— Здравствуй, — сказал ороч, вставая и протягивая затекшую руку. — Зачем пришел?
— Мы пришли тебя освободить, — сказал Федя. — Когда вернется офицер, худо будет: расстреляют.
Морщинистое лицо ороча осталось неподвижным.
— Моя разбойника нет, — отвечал он, помолчав. — Моя на охоту ходи, рыбу лови, воровать нет.
Ломов предложил орочу табаку. Старик несколько оживился, зарядил длинную трубку.
— Спасибо, шибко кури хочу, — сказал он, выпустив облако дыма.
— Почему староста назвал тебя большевиком? — спросил матрос.
— Я нет большевичка, — так же ровно ответил ороч. — Моя партизанам дорогу показывай, к морю через сопку ходи… Староста шибко сердитый, партизан совсем люби нет.
— А что здесь партизаны делали? — спросил Федя.
— Большой лодка на берегу бери, хозяина не спроси. Русский доктор надо. Без доктора много люди в лесу пропади есть…
— Понятно. — Федя и Ломов переглянулись. — А звать тебя как?
— Николай Григорьевич Намунка, — с достоинством ответил ороч. — Царь медаль подари, моя много люди спаси есть. — Он вытащил из-за пазухи золотую орленую медаль на черном шнурке. — Я нет большевичка.
— А что, большевики разве плохие люди? — с некоторой досадой сказал Федя.
— Моя нет большевичка, — еще раз повторил старик, попыхивая трубкой. — Моя русскому попу присягу давай.
— Ну ладно, все равно тебе уходить надо. Сюда пролазь, — показал матрос.
— Ночью куда пойду, ночью в тайге ходи нет, — ответил старик не шевельнувшись.
У Великанова давно засела мысль: куда повел Сыротестов свой отряд? Федя знал, что с берега должны привезти шерсть. Это ни для кого не было секретом. Но какое-то внутреннее чувство заставляло его задумываться. «А может быть, солдаты совсем не за шерстью поехали? Почему у всех винтовки? — снова и снова спрашивал он себя. — Для того чтобы грузить шерсть, разве нужны винтовки? Вдруг отряд повели против партизан, а я здесь сижу спокойно. Разве этого не может быть? Может», — ответил сам себе Федя.
— Слушай, ты можешь нам дорогу показать, куда солдаты с парохода пошли? — вдруг спросил он ороча.
Федя решил действовать.
Если солдаты пошли искать партизан, надо постараться предупредить. Про партизан он смолчал, а насчет шерсти сказал и Намунке.
— Ночью ходи нет, — повторил старик, — солнце свети — могу. Моя знай, куда солдаты ходи. Моя раньше здесь живи. Староверка приходи выгоняй…
…Судовой плотник Степан Курочкин был старшим на баржах. Он отвечал за правильную погрузку, за отлив воды из-под настила — вообще за все морские дела. Старпом приказал ему находиться на берегу, пока не доставят груз. Сейчас Курочкин, напробовавшись староверского самогона, сладко спал в кормовом закутке кунгаса.
Еще до восхода солнца Федя растолкал плотника.
— Чего тебе, — бормотал Курочкин, протирая паза, — в такую рань? — Он вынул из поясного кармана вороненые большие часы. — Четыре; поручик говорил, груз только к вечеру приволокут.
— Мы с Сергеем в деревню хотим сбегать… за медом. Нипочем, говорят, там мед. У Сергея родня в деревне.
— Ну?
— Мы и на вашу долю, Степан Митрофанович, возьмем… Сейчас самое время.
Курочкин, тараща со сна глаза, поскреб бок. «Вот беспокойные парни, выспаться не дадут. А мед? Черт с ним, с медом. Но если уж он сам просится в руки…»
— Валяйте, — разрешил Курочкин. — Вот посуда на мою долю. — Он вытащил из-под койки бидон. — Только быстрее обратно.
Он поворочался в тряпье, закрыл голову полушубком и снова захрапел.
Великанов, матрос Ломов и ороч осторожно, задами, обогнули поселок. Бидон плотника они спрятали в камнях. Пробравшись к реке, где стояла японская шхуна, повернули и берегом углубились в тайгу. Чуть повыше река бурлила между толстыми стволами поваленных бурей деревьев. Здесь, на отмелях, скопилось много мелкого плотного песка; на нем хорошо отпечатались кабаньи следы.
Встречались деревья с засохшими вершинами, дважды пересекли лосиную тропу. Речные берега заросли шиповником, боярышником, бузиной; вглубь шел настоящий таежный лес. Корейский кедр рос вперемежку с монгольским дубом, ясенем и березой. Под ногами шелестел высокий папоротник.
Многие деревья выглядели необычно. Древнее оледенение не коснулось Приморья, и некоторые растения, жившие на земле миллионы лет назад, сохранились здесь во всем своеобразии. Путникам встречался мелкохвойный тис, называемый красным деревом, высокие стройные деревья амурского бархата с пробковой корой. На огромных деревьях со сложноперистыми листьями виднелись зеленые шарики. Это маньчжурский орех — двоюродный брат грецкого. Стволы многих деревьев обвивала лиана шизандра. Ее белые цветы прекрасно пахли. Кора шизандры, если ее растереть, отдавала лимоном. В Приморье ее называют китайским лимонником. В зарослях папоротника, может быть, рядом, под ногами, прятался таинственный корень жизни — женьшень.
На склоны горы — все чаще поваленные, могучие дубовые деревья. Они лежали здесь, наверно, давно, так как успели основательно подгнить. Федю удивило: как же так, человек срубил ценный дуб и бросил?
— Манза деревья руби, — сказал Намунка, заметив недоумение юноши. — Гриб собирай другой год, потом деревья кидай… Шибко плохой люди.
Федя вспомнил лесника, отца Тани. Он рассказывал, как китайцы в погоне за грибом, растущим на гниющих дубовых стволах, безжалостно уничтожали таежных великанов.
На срубленном дереве через год образуются слизистые наросты. Их срезали, сушили и продавали. В Китае сушеные дубовые грибы считаются лакомым блюдом и дорого ценятся. Хищный промысел нанес немалый ущерб Уссурийским лесам…
«Неужели солдаты шли лесом? — размышлял, шагая за орочем, Федя. — Если на склад — то он должен быть где-то в селе; если против партизан — вряд ли в такой чащобе найдут. Непонятно. И разве здесь можно проехать на телегах? Не ошибся ли старик?»
Намунка уверенно вел приятелей. Он прекрасно знал, где спрятаны тюки, выгруженные с небольшой шхуны, совсем недавно побывавшей в бухте. Ороч считал, что солдаты шли туда; куда же еще? Кругом тайга сейчас, он знал, безлюдна. Дорогу путникам иногда перекрывали сплошные заросли, переплетенные лимонником с пестрой листвой и диким виноградом. Тогда Ломов выходил вперед с топором и с большим усердием рубил лианы и ветви, а Федя думал: «Тут солдаты за десять шагов не увидят партизан, а подобраться к ним втихую совсем нельзя».
В одном месте, где помельче, перешли реку вброд. От сплошной листвы над головами было сумеречно, словно и не всходило солнце.
Проводник-ороч всю дорогу молчал. Он был немного смешон в высокой войлочной шляпе и с длинной седой косой.
— Два раза ближе, чем солдаты ходи, — сказал старик, заметив, что друзей стали покидать силы, — осталось мала-мала.
Вот тайга поредела, снова показалось солнце. Встретилась лужайка с огромными мшистыми скалами. Дорога пошла на подъем, рубахи парней потемнели от пота.
Федя и Ломов выбились из сил и, как по команде, повалились на траву.
— Отдохнем, — простонал Великанов.
Намунка, закурив от огнива, сказал:
— Твоя хочу смотреть, что солдаты делай, отдыхай не могу. — Он показал на солнце. — Его отдыхай нету.
Ни Федя, ни Сергей не пошевелились.
Намунка потряс бородкой. Что-то бурча под нос, он вынул нож и, протянув свесившуюся с дуба лиану, срезал продолговатый кусок коры. Потом он разделил ее пополам и сказал спутникам:
— Его кушай надо — шибко хорошо. Большой сила давай, отдыхай не надо… Кусай, кусай, потом проглоти. Федя посмотрел на Ломова и взял кожицу.
— Спасибо, — сказал он орочу.
Он читал и однажды даже слушал замечательного исследователя Уссурийской тайги Арсеньева. Запали в память его слова о трогательной, детской честности, о гостеприимстве орочей. Нет, Намунка попусту болтать не будет. Федя сунул в рот кору-лимонник. Ему последовал и Ломов.
Старый ороч улыбался, причмокивал губами и приговаривал:
— Так, так. Хорошо, хорошо. — Он не дал приятелям разлеживаться.
Через несколько минут все снова двинулись сквозь заросли. Лимонник придал бодрости морякам.
По пути Намунка облюбовал молодую лиственницу с тонким и ровным стволом, молча взял у Ломова топор и двумя-тремя ударами свалил ее, очистил от ветвей. Получилась жердь в три человеческих роста. С жердью на плече он и прошел остальную дорогу.
А подъем все круче. Среди зелени — все чаще пролысины известняка.
Одолев еще одну цепкую заросль шиповника, исцарапав лицо и руки, остановились у ребристого желтоватого камня, ничем вроде не отличавшегося от попадавшихся раньше.
Намунка сбросил жердь с плеча.
— Отдыхай хочу, кушай хочу, — сказал он и стал собирать сухие листья и ветки.
Моряки охотно ему помогали.
— Ружье староста забирай, котомка забирай — плохой люди, — бормотал Намунка, — чего в лесу могу без ружья делай?
Костер быстро разгорелся. Ломов развязал мешок с немудреным харчем.
— Чайку бы, — протянул он, похлопывая крышкой чайника, — заварка есть, да водица далеко.
— Почему далеко? — отозвался старик. — Помогай надо, — сказал он, взявшись за камень, — сюда толкай.
Налегли втроем и сдвинули камень в сторону. За ним оказался пролом — только-только пролезть человеку. Федя понял, в утробе горы — пещера.
Ороч привязал к ручке чайника увесистый, с кулак, камень, размотал с пояса тонкий ремешок из нерпичьей кожи, захлестнул на дужке чайника и опустил его в расселину. Подержал с минуту, вытащил.
— Вот вода…
Подкрепились хлебом и соленой кетой, крепким кирпичным чаем с сахаром вприкуску. Намунка особенно смаковал рыбью голову. Потом он залил водой костер, присыпал песком.
Стряхнув с одежды налетевший пепел, ороч долго прислушивался, склонившись над проломом.
— Там солдаты, — сказал Намунка, обернувшись к морякам, — подожди надо. — Он туго набил трубку табаком, полученным в подарок от Ломова, и уселся на камень.
Федя посмотрел на ороча и вспомнил индейцев из романов Фенимора Купера. Да, так же невозмутим, как будто безразличен ко всему окружающему. Взгляд зорких прищуренных глаз устремлен вдаль… И, как в романе, все время ждешь чего-то неожиданного и чудесного.
— Каков наш старик! — шепнул он Ломову. — Ни дать ни взять индеец из племени делаваров, Чингачгук какой-нибудь…
Матрос с улыбкой согласно кивнул.
Старый ороч курил и думал, что ему скоро шестьдесят лет.
«Я еще хожу на соболя, — думал Намунка, — рука еще тверда, и глаз не ослаб». Как у всякого таежного охотника, его жизнь разделялась на подготовку к охоте и саму охоту. Через несколько дней он должен быть в своем селении. Его свояк Терентий устраивал праздник в честь медведя. У него давно в бревенчатом срубе дожидается своей судьбы жирный, откормленный медведь. Намунка любил медвежье мясо. Он мог съесть его очень много. Впрочем, он мог есть почти все, что встречал в лесу. «Ороч умей все кушай, — думал Намунка, — если ороч одно кушай, другое не кушай, скоро помирай». Старик явственно представил запах жареного на вертеле мяса. Как весело на пиршестве в честь медведя! В молодости Намунка всегда участвовал в праздничных состязаниях. Он был упруг, как пружина, ловок и проворен, как соболь. А как он метко стрелял из лука! И не только метко стрелял, но и всегда увертывался от трех стрел, пущенных в него с двадцати шагов самым лучшим стрелком. Он прыгал вверх в свой рост и в длину на три роста. Он влезал на дерево так проворно, что охотник с двадцати шагов не мог попасть в него из лука. Без этих испытаний он, как и другие гости, не мог бы на празднике стрелять по медведю. «Аэ! Как хорошо быть молодым!..»
Вспомнился сын. Он утонул во время охоты на нерпу. Великий Андури не захотел вернуть Намунке сына. А сколько он молился, сколько ублажал духа вкусной кашей, политой водкой!..
Потом Намунка думал о войне. Почему русские люди убивают друг друга? Сколько в тайге и в море зверя, птицы, рыбы — на всех хватит…
Моряки негромко переговаривались между собой. Ороч молчал. Но вот он не торопясь выбил трубку, спрятал ее, взялся за жердь и стал осторожно спускать ее в расселину. Когда жердь во что-то уперлась, сказал:
— Ходи вниз, не надо боиси.
Федя посветил фонариком: жердь стала на белую, словно покрытую простыней, площадку.
— А солдаты? — спросил Ломов.
— Другая сторона ходи есть. — Намунка неопределенно махнул рукой.
— Что ж, рискнем, Федя? — И, не ожидая ответа, матрос ловко скользнул по жерди.
Старику нельзя было не верить.
Потом спустился ороч с зажженной смолистой веткой и, наконец, Великанов. Он по-прежнему недоумевал. Если солдаты приходили сюда, то, пожалуй, не из-за партизан. А если груз — шерсть, то зачем было так ее прятать? Ну ладно, может быть, пещера поможет найти разгадку.
— Шибко хорошо слышно, — шепотом предупредил старик, когда все оказались на подземной белой площадке, — громко говори не могу.
В просторной пустой пещере не было тишины. Людей со всех сторон окружали звуки разного тона, то высокие, то низкие. Федя сразу сообразил: это звучали капли воды, и каждая по-своему. Капли неодинаковые — одна больше, другая меньше — и падают с разной высоты. Одна — на камень, другая — в воду. И все вместе составляют своеобразный оркестр. Замечательная акустика пещеры усиливает и повторяет каждый звук.
Капельная музыка непередаваема, она очаровывает.
Но вот ороч, призывно махнув рукой, двинулся вперед.
Известняковая площадка была берегом небольшого озерца. Вода в нем была так прозрачна, что Федя не сразу заметил его. Воды всего по колено, но холодна как лед. За озерком почувствовался подъем, шли между светлых столбов — сталактитов. Некоторые из них небольшие, с ребенка, а иные сливались со сталагмитами, уходившими в потолок пещеры.
Пещера казалась волшебным храмом с белыми фигурами молящихся. От ветки-факела ороча играли резкие серебристо-черные тени, и казалось, что белые одежды «молящихся» шевелятся. На полу стекляшки — лужицы кристально чистой воды. Трещал пылающий смолистый факел, мелодично перезванивались капли. Но среди этих звуков старик ороч расслышал другие.
— Говори два люди, — тихо произнес он, остановившись.
И вдруг страшный грохот обрушился откуда-то сверху. Казалось, произошел обвал и лавина камней стремительно катится вниз. Звуковой ураган. Федя закрыл голову руками и пригнулся. Ломов отпрыгнул, прижался к стене пещеры…
Ороч поднял руку и показал два пальца. Он что-то кричал, не двигаясь с места. Лицо его оставалось по-прежнему спокойным. Обвалы повторялись и повторялись. Но их грозный гул утихал. Наконец все смолкло. Осталась вечная музыка капель.
— Два раза пистолета стреляй, — сказал Намунка. — Можно посмотри, кого убивай.
— Ну откуда старик все знает? — поразился Федя.
Морякам было совестно за свой испуг, и они без колебания последовали за проводником. Выстрелы вернули их мысли из сказочно красивой белоснежной пещеры в жизнь.
Они шли, уже не очень присматриваясь, под огромными сводами. Свет факела терялся вверху пещеры. Белые гигантские сосульки… Известковые натеки на стенах и на полу как застывшие водопады… И все это царство серебристо-черных теней искрилось и оживало под колеблющимся пламенем самодельного факела.
Миновали еще две пещеры, такие же волшебно красивые, пролезли узким и длинным, как индюшиное горло, коридором, и снова пещера. В ней уже не было чистоты потолок в темных пятнах, похожих на копоть от костров. Не слышно капели. Сюда доходил откуда то серый солнечный отсвет.
Ветку-факел притоптали. Старый ороч оставил приятелей за большим каменным обломком, а сам пошел на разведку.
Федя и Ломов стояли ошеломленные всем увиденным.
— Один люди подох, — сказал, вернувшись, ороч. — Два пули сюда попадай, — и показал на грудь, там, где сердце. — Солдата ушел и господа ушел.
Скоро моряки и сами увидели у входа в пещеру лежал мертвый человек в ватных штанах и кацавейке. Скуластое серое лицо, втянутые щеки. Тут же неподалеку остывал пепел костра, валялись консервные банки, коньячная бутылка, обрывки бумаги.
Феде бросился в глаза маленький черепаховый гребень.
— Мадама потеряй, — с безразличным видом сказал ороч, ковыряя прутиком в костре.