1

—Во мне всегда жила яркая радужная фантазия – а может, это в самом деле когда-то в детстве случилось, – будто мы с мамой сидим на солнышке, нежась под теплыми лучами. И повсюду сказочный запах цветов… Правда, это видение быстро исчезает. И оно долго не появляется, когда я вижу периодически повторяющийся сон. Будто я прихожу домой, звоню в дверь, мать открывает и не узнает меня. Я с яростью доказываю, что я – ее сын, а она через некоторое время все равно закрывает передо мною дверь… После этого сна мне хочется умереть…

Лантаров удивлялся своей словоохотливости. Хотя в глубине души знал, что рассказывает Шуре сокровенные вещи потому, что попросту больше некому выговориться. И потому, что Шура завтра выписывается, и, вероятно, они уже никогда не увидятся. Исповедуется незнакомцу, как бывает в поезде. Но не только поэтому. Лантаров ощущал подступающий страх. Гипнотизирующий и сковывающий его, вызывающий оцепенение. Опять он останется наедине со своей болью, неподвижностью, неизвестностью и почти полным отсутствием будущего – он до сих пор полностью не знает, кто он. Шура же в его новой полужизни-полусуществовании оказался единственной зацепкой, как у скалолаза, понимающего, что вниз возвращаться еще опаснее, а для движения вверх пальцы попросту не находят опоры.

– Но если ты так думаешь, верно, это не видение, а так оно однажды и было. И я бы на твоем месте позвонил матери.

– Я сам иногда готов позвонить, но, к сожалению – или к счастью? – у меня попросту нет ее номера. Вернее, номер был в моем телефоне, но я его никогда не старался запомнить. А она живет себе в Москве или, может быть, еще дальше – никто не знает, куда ее может занести, – и даже не подозревает о моих проблемах. Бывало, что мы по три-четыре месяца вообще не общались – из-за взаимных обид и непрестанных упреков.

– Но есть тысячи способов разыскать ее…

– Показать меня, убогого, немытого беспризорника, практически бомжа, в телепередаче «Разыскиваются пропавшие дети»? Нет уж, до этого я не дойду. Лучше подохнуть в этой зловонной берлоге.

Шура нахмурился, но пропустил мимо ушей выплеснутую горечь.

– Нет, я имел в виду другое. Ты напишешь записку, укажешь адрес, а я отвезу ей домой. Если ее нет, попросту воткну в дверь.

– Идея, конечно, хорошая, мне только надо вспомнить адрес. Я ведь не жил с ней несколько лет. После того как я от нее съехал, она продала старую двухкомнатную и купила новую квартиру, в которой жила со своим новым мужчиной. Я там был у них только один раз – на ее дне рождения. – Лантаров махнул рукой. – Да и тогда, я помню, мы здорово поругались, хотя даже не могу вспомнить из-за чего. Если бы оказался за рулем, то наверняка бы вспомнил, как туда ехать…

– Ты обязательно вспомнишь, ведь твоя память уже восстановила очень многое из прежней жизни. Значит, все будет в порядке. И маму твою мы разыщем.

– Если только в этом есть смысл… Лично я не уверен…

Лантаров печально улыбнулся. Но к Шуре он проникся еще большим доверием. Шура при всей своей необычности и обособленности сам вызывался помогать тем в палате, кто совсем не мог передвигаться. Он порой оказывал неоценимые услуги, о которых не всегда можно обратиться к вечно спешащему, озабоченному медперсоналу. На днях Шура где-то отыскал ножницы и вполне сносно остриг волосы основательно заросшего Лантарова и еще одного мученика убойной палаты. Вообще в отношении Лантарова, который оказался самым одиноким во всем травматологическом отделении, он проявлял буквально отеческую заботу. И молодой человек принимал эти жесты великодушия с благодарностью, незаметно все больше привязываясь к этому странному пациенту.

– Дружище, да у тебя кожа на спине уже, как папиросная бумага. Если не предпримешь шаги к своему спасению, она попросту расползется, лопнет. Запомни, ответственность за свое выздоровление несешь ты один – врачи тут вообще ни при чем!

Поначалу Лантаров жалобно ныл, вызывал на помощь сестру или санитарку. Тогда Шура брался аккуратно поворачивать парня и мазать ему спину мазью с отвратительным запахом. Ее, как он признался, приготовила Евсеевна.

– Кирюша, Евсеевна – добрая волшебница, и такие рецепты, как она, поверь мне, ни один здешний врач не знает.

И Лантаров ему верил: было в Шуре что-то такое, что заставляло верить.

– Слушай, – признался он однажды Шуре, – ты меня не хуже сестры растираешь. Ты случайно не знахарь?

Шура как-то загадочно засмеялся, помолчал, но потом посерьезнел.

– Мне, Кирюша, на войне приходилось своих боевых друзей от смерти спасать.

– На войне?

– Да, именно. На афганской войне, которая сегодня уже всеми забыта… А там столько наших полегло… И когда на боевых – там только на самих себя и надежда. Вот и научился…

Лантарова подкупало, что Шура вообще не читал проповедей. Не говорил с ним менторским тоном – он просто общался как с равным. Непринужденно и просто, порой рассказывая забавные истории, которые помогали пережить очередной день недвижимости. И он как бы открывал иные состояния вещей, другой, в чем-то альтернативный вид мироздания, обращал внимание на те вещи, о которых Кирилл раньше никогда не думал.

Однажды, за несколько дней до выписки Шуры, у них произошел разговор, который Лантаров надолго запомнил. Они лежали и тихо беседовали, повернувшись друг к другу. Началось все с того, что Шура в ответ на привычное нытье Лантарова рассказал очередную историю о человеке, который прошел через жуткое пекло болезни и вынес из нее совершенно новую и весьма неожиданную реальность.

– Представь себе неунывающего, хотя и бедного молодого человека, который стал подавал большие надежды как футболист. Его имя постоянно упоминают в местных газетах, он уже почти герой в свои шестнадцать лет, обласкан вниманием и восхищением. И вдруг – совершенная нелепость – он заболел почти неизлечимой в те времена болезнью. Туберкулез в таком возрасте звучал как приговор. Не только для спортивной карьеры, но и для всей юной жизни.

Лантаров слушал бородача с интересом, глядя за игрой его глаз, которые начинали блестеть и светиться всякий раз, когда он касался темы жизни и смерти.

– У парня две возможности: харкать кровью, ожидая смерти, или изловчиться и отыскать в этой ситуации новые возможности. Он выбрал второе. К слову, лечение этого юноши было подобно пытке: дважды в неделю ему закачивали воздух в полость между грудной клеткой и пораженным легким. Он же обратился к философам и писателям-мыслителям. Необходимо было отыскать новый смысл жизни, и парень его нашел. Через два года уже начал писать, а в двадцать девять выпустил первый роман. В сорок три ему присудили Нобелевскую премию. Хотя оба легких были безнадежно поражены – к тому времени в мире был найден эффективный способ противостояния болезни. Его звали Альбер Камю.

– Да, поучительная история, – согласился Лантаров, задумавшись. – Я слышал это имя, но никогда не читал. Теперь обязательно прочту что-нибудь. А он жив сейчас?

– Нет, – губы рассказчика подернулись легкой снисходительной улыбкой. – Пути Господни неисповедимы. В сорок шесть лет Камю погиб в автокатастрофе, и было это довольно давно – полвека тому назад.

– Ого! – воскликнул Лантаров от неожиданности, что именно такая развязка выпала знаменитому человеку. Неизвестный ему писатель стал как-то ближе и понятнее. «Да-а… А ведь я мог умереть точно так же в этой аварии, и никто бы даже не пошевелился, никому на целом свете, может быть, даже родной матери, это было бы безразлично! И этот Камю мог умереть от туберкулеза, но ведь почему-то не умер…» Но что-то язвительное крутилось у него на языке:

– Ну и стоило выживать, преодолевать туберкулез, чтобы потом погибнуть от совсем другого?

– Уверен, что стоило. После болезни начался отсчет судьбы уже совсем другого человека, и этот другой успел о-го-го сколько! Представь себе, если бы Камю не заболел туберкулезом, который, возможно, проклинал в первые дни, он никогда не сумел бы прийти к более высокому пониманию жизни. Жизни как миссии – я это так называю. Не было бы выдающегося писателя. И не только в этом дело! Не было бы человека, живущего в согласии с собой, занимающегося делом, которое делает его счастливым, а мир – духовно богаче. Персональный опыт таких людей – бесценное сокровище, и это еще одна веская причина для жизни. Его жизнь важна, например, для нас, лежащих в этой палате. И еще для многих тысяч безнадежно больных, обреченных. Знаешь, какую замечательную мысль высказал однажды этот писатель? «Ничто так не воодушевляет, как сознание своего собственного безнадежного положения». Каково?!

– Как ты все эти вещи помнишь и держишь в голове?

– Да я и не стараюсь вовсе. Просто в один период моей жизни меня интересовали люди, которые сумели победить болезнь или смерть. Не только преодолеть, но и отыскать ту самую оборотную сторону негативных событий. Чтобы выстроить мостик к новой, более насыщенной, содержательной жизни.

– Согласен, эта история придает сил. Мне даже самому как-то легче стало, когда ты рассказал. Но все равно ведь это не меняет дела. Все равно мне задыхаться в этом панцире и зловонии еще, как минимум, пару месяцев…

– Но, быть может, эти тяжелые условия – только хитроумная уловка судьбы, посланная тебе, чтобы укрепить твой дух, отыскать новый смысл жизни – взамен прежнего? Я знаю истории о людях, которым пришлось находиться в концлагерях, и именно это открыло им новые идеи, великолепные возможности прожить потом счастливую и долгую жизнь. Вот скажи, была у тебя какая-нибудь цель в твоей прежней жизни?

Лантаров посмотрел на собеседника таким растерянным взглядом, как будто стоял у доски, и его поймал на невыученном материале учитель. Его лицо выглядело сейчас особенно заостренным и болезненным.

– Да я… мне вообще такой вопрос представляется лишним и ненужным. И я не помню, чтобы кто-нибудь из моих знакомых заморачивался подобными проблемами.

– Ясно, – будто для себя констатировал Шура, – но к чему-то ты все же стремился? О чем-то вообще мечтал в детстве, в юности, во взрослой жизни?

– Ну, да, мечтал, – чуть смелее подтвердил Лантаров, неожиданно вспомнив фразу Влада Захарчикова: «Чтобы жизнь удалась, надо меньше работать и больше трахаться».

– Так о чем же? – Чем-чем, а непреклонной настырностью Шура мог добить кого угодно. Лантаров поглядел на его сложенные на груди руки – вены на них вздулись, придавая Шуре воинственный вид.

– Ну, я хотел стать богатым, мечтал, чтобы у меня была крутая тачка, чтобы вокруг меня телки крутились… Но… разве это плохо?!

Кирилл взглянул на своего собеседника и тут же втянул голову в плечи, как испуганная черепаха. В глазах Шуры он заметил непривычный стальной блеск, какой бывает, когда кинжал на свету вытаскивают из ножен.

– Да нет, не могу сказать, что плохо, – сказал Шура, но тут же сдержанно продолжил: – Это – никак. Это твой выбор, но ты был машиной. Биологиче-ской. Частью большого, загнившего стереотипа. Представь, что все твои мечты сбылись. У тебя – несколько домов, десяток автомобилей и телок – полон двор. Эдакий гарем. И вот ты уже стар или даже умираешь, – ведь все мы смертны… – Лантаров нехотя кивнул, представление собственной смерти его не очень воодушевляло. – И что дальше, что ты оставляешь, уходя? Телки разбегаются, ведь им ничего, кроме денег, от тебя не нужно. Ты не давал им тепла, и они тебе его не возвратят. Ведь до их душ тебе дела нет. А машины и дома остаются – тут еще проще. Все это барахло куда-нибудь пристроят, но уже без тебя. Нет ни одной заинтересованной в тебе живой души… Что о тебе скажут: он был классный чувак, поимел много телок, вволю покатался на тачках? И все? Не обидно?

Лантаров, потупившись, молчал. Наброски своей кончины ему были неприятны. Но тут он нашелся:

– Ну не всем же быть героями и праведниками! Буду умирать с приятным чувством, что насладился вволю.

Но Шура его раскусил.

– Не лукавь! Ты смердящую палату не перевариваешь, а утверждаешь, что переживешь печаль прощания с миром. Ты ведь даже сейчас уже знаешь, что секс и барахло забываются и исчезают быстро. Иначе ты не твердил бы, что тут тебе плохо.

На этот раз Лантаров предпочел отмолчаться.

– Ладно, – примирительно продолжил Шура. – Я ведь тоже когда-то был биороботом. И чтобы изменить мышление, мне потребовалась серьезная болезнь. За которую я сегодня благодарен судьбе. И тебе потребуется время, да и каждому из нас. И еще – усилия. Ты хотел бы попробовать… другое будущее?

Признание на короткий миг сблизило Лантарова с этим суровым, почти непреклонным человеком, постичь которого он не мог. И которого он почему-то все еще боялся. Шура казался ему каким-то сценическим образом, вышедшим из дремучей чащи кудесником. Слишком многое он улавливал и интерпретировал так, что ему, Лантарову, становилось неуютно.

– А если бы хотел? Что тогда? – с неожиданным вызовом воскликнул молодой человек.

– Научись думать. Возьми ответственность за свое будущее. Ты – автор своей дальнейшей судьбы.

– Ну, я считал, что и так хозяин жизни. И если что-то получается не по-моему, это случай, мы над ним не властны.

– Случай, Кирюша, приходит как следствие. Как результат определенного, часто невольного мыслеобраза. Новая жизнь начинается в тот самый момент, когда ты принимаешь решение жить по-другому, меняться!

Кирилл поежился. Ему снова показалось, что кто-то величественный и незримый неусыпно наблюдает за ним, глядя отовсюду. От этого недавно появившегося ощущения было страшно, ведь этот наблюдатель просвечивал его нутро, знал все его слабости и как бы требовал поступков, к которым он чувствовал себя не готовым.

– Ну, я готов меняться… Меня только одно мучает… Почему это, – он с горечью кивнул на свой металлический корсет, источник ежедневной боли, – почему это… именно со мной? Все люди, которых я прежде знал, жили так же беспечно… так же бездумно, как и я. Шаманили с чем угодно, и я уверяю, среди них я не худший был. Почему именно я оказался тут?!

– Но, может, тебе просто больше повезло?! Может, в тебе есть Божий задаток все преодолеть и измениться? Тогда это – небесный дар, которого, возможно, нет у твоих прежних товарищей, которые живут, как растения.

Лантаров сжал губы. Эти мысли казались ему хитро расставленными силками. Шура же невозмутимо продолжал:

– Я много наблюдал за животными. За косулями или белками. Вот они при рождении уже состоявшиеся, завершенные существа. Им не нужно себя преобразовывать. А вот нам, людям, это необходимо. Без этого мы обречены на жизнь растений или гибель. Ты, как мне кажется, жил жизнью растения или животного. Пил, ел, опорожнялся. А признать свою болезнь, свое патологическое несовершенство – половина победы.

На душе у Кирилла стало муторно и тоскливо.

– Я еще жил нормальной жизнью. Учился, работал, даже книжки умные иногда читал… И мне Бог ничего особенного не дал, чтобы я стал, скажем, поэтом или музыкантом…

– А с чего ты взял, что Бог тебе должен? Это мы должны, причем не кому-нибудь, а себе! Даже если у кого-то обнаружится голос или слух, это еще не все. Только воля, беспредельная воля способна довести Божий замысел до завершенного продукта. А вот ты продукт какой-нибудь произвел на свет? Конечно, для простого нужно меньше усилий. Скажем, посадить дерево, произвести на свет и воспитать ребенка. Построить дом и создать семью – очаг душевного тепла и уюта. Труднее вылечить больного ребенка от смертельной болезни, спасти кого-то при пожаре, постичь милосердие, испытать сострадание. Вообще как-нибудь себя проявить. Прокрути любой из своих прежних дней, ведь ты наверняка жил в безумном напряжении – я вижу это по твоим глазам. Тебе сейчас не за что зацепиться, ведь так? Но, по-моему, самое главное для любого человека – это вовремя выяснить, чего он на самом деле хочет в жизни…

Слова Шуры, выговариваемые совершенно спокойно и тихо, с суровой четкостью и твердостью, были подобны обвинительному приговору.

2

Хотя Лантаров втайне страшился встречи с Вероникой после корпоративной вечеринки в «Стелс-Инфо», ее выразительная и бесовски коварная улыбка все расставила по местам. «Может, все не так уж и плохо, раз она так реагирует?» У них отныне не случалось совместных проектов, и контакты на виду у других она решительно прекратила. Зато за пределами компании события стали развиваться с неотвратимой поступательностью.

Вероника уже вила из него веревки, Лантаров охотно демонстрировал рвение прилежного ученика. Впечатления его были двойственны: то он ощущал себя податливым материалом для лепки, эдаким разогретым куском глины, то юным богатырем, освобождаемым от заклятий.

Прошло немного времени, и ученик перестал бояться свою учительницу. Вообще, его безудержный, безотчетный, трепетный страх перед женщинами, как у туземца перед цивилизованными пришельцами, начал незаметно испаряться. Каждая новая встреча с обольстительницей его воодушевляла, придавая все больше уверенности. Его влекло неудержимо, гигантский магнит был встроен в маленький изящный пальчик Вероники, которым она его шаловливо призывала время от времени. И его внутреннее зрение фиксировало: она, очевидно, расшифровала причины его бессилия. Однажды Вероника шепнула ему с милой улыбкой: «Тебе просто надо больше практиковаться – только и всего». И вслед за словами нежно провела рукой по его волосам. Она расколдовывала его, Кирилл это явственно чувствовал. Оброненная ею фраза прочно засела в его голове, а каждое новое прикосновение к Веронике будто бы снимало чары заговора, размагничивало ленты старых, запечатленных, может быть, в глубоком детстве, записей. Кирилл готов был стать ее рабом! Или хотя бы просто находиться подле нее при ее здравствующем где-то в иной реальности супруге.

Их встречи скорее были редкими и спонтанными, нежели размеренными и четко спланированными. Ее дерзкая, уверенная ворожба и постоянная смена декораций сначала усыпили бдительность Лантарова. В неустанном контроле за своей мужской реакцией он уже перестал панически бояться отсутствия этой самой реакции. Затем ушло напряжение, и через некоторое время как бы заново родилась на свет его мужская сущность. Все произошло настолько незаметно и с поражающей естественностью, будто мужских проблем у него никогда и не было.

В то время они встречались раз или два в месяц. Но Лантаров и не настаивал на большем и даже на эти редкие встречи тайно молился, как безнадежный больной на сеансы целительницы. Да и вожделение молодого человека только нарастало и к моменту встречи достигало такой пиковой силы, будто кто-то хлестко проходил кнутом по его спине, оставляя боль и холод между лопаток, распространяя томное жжение во всем теле. Каждый раз место и способ встречи оказывались иными – невиданная, поистине виртуозная конспиративность Вероники Лантарова восхищала, изумляла и порой забавляла. Они даже из офиса никогда не выходили вместе, встречались только тайком, будто бы случайно, где-нибудь в кафе – там, где всегда предостаточно народу. Воспрянувший духом герой поражался, с какой легкостью у Вероники возникал в голове какой-нибудь совершенно авантюрный план. Непредсказуемость стала экзотическим ферментом их отношений и вводила преуспевающего сотрудника «Стелс-Инфо» в состояние такой умопомрачительной экзальтации, что весь мир становился головокружительной волшебной сказкой.

Один эпизод ему запомнился особенно, и теперь, на больничной койке, он вспоминал его с умилением. Как-то ранней весной они зачем-то забрались в абсолютно пустынные в это время дебри на Владимирских горках. Сверху, совсем близко, над ними нависали городские сооружения, сливающиеся с рваными клочьями облаков, внизу дремал еще оцепеневший от недавних холодов Днепр. Среди множества тропинок и выложенных камнями дорожек даже невзыскательный глаз вряд ли отыскал бы укромное местечко. Задевая кое-где липкие прошлогодние листья, они неспешно передвигались в совершенно неправдоподобной тишине заброшенного парка, иногда сближаясь в цепких объятиях с горячими поцелуями, прикосновениями лиц. Лантаров шалел от счастья, пытаясь достичь бездонных глубин ее темных глаз, коснуться губами волос, мочки ушка, ощутить ее пряный запах. Он всматривался в девические веснушки на ее лице, и они являли ее подлинный облик, лишенный социальной маски, позерства или манерности.

В какой-то момент они так истово заигрались друг другом, что у Лантарова все поплыло перед глазами. Опять возник тот ошеломляющий запах страсти, от которого все остальное переставало существовать, освобождая путь лишь одному, самому главному… Много месяцев спустя в памяти остался лишь цветной калейдоскоп из ряда картинок… Ее шалеющий взгляд и закатывающиеся зрачки, как будто она потеряла сознание. Учащенное, сбивающееся дыхание и по-детски приоткрытый рот. Но самое главное – что сводило с ума больше и сильнее всего – это выражение податливости. Такой он ее не знал и не видел, и именно это выражение уводило его представления в иную эмоциональную плоскость. Он видел лишь деревья, застывшие от шока в промозглом мареве влажного воздуха, оцепеневшие от человеческой игры в любовь.

Когда они возвращались, он ощущал себя олимпийцем, выигравшим забег на самой трудной дистанции. Украдкой, не без любопытства и наслаждения, он наблюдал за совершающихся в своей спутнице изменениях. Она вдруг снова стала невозмутимой и безмятежной, похожей на роковую женщину. Они направились в кафе – согреться парой чашечек кофе, не опасаясь быть замеченными каким-нибудь нежелательным взглядом. Но именно тогда он впервые поразился произошедших в них обоих необратимых изменениях: насытившись друг другом, в считаные мгновения они вернулись в привычное состояние жителей большого города, стали обезличенными и отчужденными его частичками. Настолько, что даже друг другу в какой-то момент стали безразличны. Кирилл даже почувствовал, как у его спутницы возникло и затем усилилось желание поскорее вернуться в свой мирок. Ему не хотелось признаваться самому себе, но у него также появилась потребность забраться в свою, закрытую от всех раковину. Это было возмутительно! Непостижимо! Вот только что существовал подаренный на двоих мир, но прошло несколько счастливых мгновений, и все расплылось, перестало существовать, заполнив лишь маленький карман памяти. Да, тогда его мало заботила быстротечность мирского, ведь весь мир сфокусировался в одной точке, в одном-единственном, тайном желании – вернуться в сообщество полноценных мужчин…

3

Выписка Шуры произвела на Лантарова опустошительное впечатление. Как будто вакуумный насос вытянул из помещения все живое, что в нем было.

Наблюдая, как Шура складывает свои нехитрые пожитки в ожидании приезда за ним Евсеевны, Лантаров с тоской и беспокойством думал: что теперь? Он остро почувствовал, что в его жизни завершается, возможно, очень значительный период. И где-то в глубине души Кирилл искал зацепку, какую-то нить, которая останется между ним и этим новым знакомым. Он с грустью подумал, что даже ни разу не спросил Шуру, где тот живет, ждет ли его семья. Он, Лантаров, всегда находился при своих тягостных ощущениях, и все их беседы каким-то образом направлялись лишь к одной цели – вывести его из состояния оцепенения. Лишь в последние дни он заметил, что Шура часто разговаривал с мальчиком-подростком, которого сбила женщина на автомобиле. Шура после прогулки приземлялся около мальчишки, что-то вкусное совал ему в руку, иной раз просто держал его маленькую бледную ладонь в своей узловатой руке. Что и говорить, Шура был в этом заплесневелом пространстве настоящим живчиком, вокруг него как будто формировался волшебный оазис впечатлений, и даже медсестры ему улыбались как-то по-иному, как совершенно здоровому человеку.

Евсеевна приехала не одна. За нею покорным теленком плелся немолодой уже мужчина с большим вазоном в руках.

– Цветочек вам привезли – для настроения. Будет укреплять ваш дух, радовать глаз. А если глаз радуется – и настроение хорошее, всякие болячки отступают. – Она улыбнулась лучезарной улыбкой щедрого человека. – Ничего, скоро вы все благополучно поправитесь, преодолеете преграды на пути к здоровью.

Лантаров удивился: во как закрутила бабуля! Про себя он с определенной симпатией называл ее бабулей, хотя Шура прав – до старушки ей еще далеко. В палате с приходом людей из внешнего мира тотчас возник шумок – даже очень тяжелые больные как-то зашевелились.

– Володя, да поставь ты вазон на подоконник, не держи его!

– Да кто ж его поливать будет? – засуетился садовод. – У нас же все лежачие.

– Так, я вот на подоконник ставлю, а все быстренько смотрим, любуемся. – Володя решительно освободился от вазона.

Евсеевна раздала всем в палате по горсти кураги, приговаривая скороговоркой:

– Ешьте, сладкая, сочная, домашнего изготовления.

И почти все пациенты двенадцатой палаты травматологического отделения охотно отведали сладостей.

На миг Лантаров перевел взгляд на лихо водруженный на подоконнике цветок и невольно залюбовался. Роскошная фиолетовая орхидея с сочными лаптевидными листьями, казалось, источала в этом убогом пристанище всего серого, заношенного и застиранного чудесное лазурное свечение, олицетворяя ликующее стремление к жизни и мечту о совершенстве.

– А это тебе, – донесся до него низкий голос Шуры, который поставил у тумбочки плотный, довольно увесистый пакет. – Но только посмотришь потом, хорошо? Чтобы сейчас не отвлекаться…

– Спасибо тебе, Шура! – улыбнулся Лантаров, выдерживая пристальный взгляд бородача.

Наконец пришло время прощаться. Шура на своих костылях отправился путешествовать по палате, пожимая руки ее обитателям. К Лантарову он подошел после всех. И опять на миг молодой человек ясно ощутил волну тепла – проникающей, жизненной энергии. В этом тепле было нечто отеческое, смесь спокойной нежности со здравой суровостью.

Щуплая, слабая ладонь Кирилла утонула в могучем рукопожатии удивительно сильной пятерни Шуры.

– Держись! Мы скоро увидимся.

«Как же, – подумал Лантаров, – кому я нужен?»

Оставшись наедине со своими мыслями, Лантаров полез в пакет. Извлек баночку меда, коробочку с очищенными орехами и еще одну коробочку с высушенными плодами. Он улыбнулся: Шура настойчиво приобщает его к тому, что любит сам… Потом обнаружил две зачитанные книжицы: плотный томик Ремарка и еще одну – «Как перестать беспокоиться и начать жить» какого-то американского автора. Ладно, решил он, с него-то он и начнет – книжка-то в три раза тоньше, да и Ремарка он уже как будто читал раньше. Правда, точно не помнил – он никогда не запоминал сюжеты, а читал больше, чтобы убить время. Между книгами Лантаров нашел плотный блокнот. Он вспомнил, что точно такой был у самого Шуры, почти весь исписанный убористым почерком. Но этот же – совершенно новый! К его плотным, приятно пахнущим типографией, страницам была пришпилена простенькая шариковая ручка. Конечно, он бы предпочел увидеть скромненький ноутбук с флэшкартой для интернета или портативный телевизор. Но сейчас не время выбирать.

Лантаров хотел было положить книги в пакет и только тут только заметил в нем еще какой-то маленький сверточек. Он развернул, и чуть не вскрикнул – там был мобильный телефон. Старенькая модель с дешевым пластмассовым корпусом и черно-белым экраном. И еще зарядное устройство к нему. Это же тот самый аппаратик, который был у Шуры и которым он всего лишь раза два пользовался для связи с Евсеевной! Но как же Лантаров был рад этому неказистому приборчику. Ведь это связь с миром, который он позабыл и который его уже не помнит! Но тут Лантаров осекся: а с кем он вообще может связаться, если не знает никаких номеров? Он проверил список абонентов и был потрясен. Там значились только Шура и Евсеевна. Но все равно радость не схлынула окончательно. Все равно это та зацепка, о которой он мечтал. Он посмотрел на листок, в который был завернут телефон. На нем были написанные рукой Шуры слова:

«Кирилл, держись! Если тебе будет плохо, позвони мне или Евсеевне (она предупреждена). Если захочешь, я могу забрать тебя к себе – как только врачи снимут твой железный обруч. Мы помним о тебе, молимся за тебя. Шура».

Записка наполнила его воодушевлением, от нее веяло здоровой энергией, неизвестной целительной силой. Этот немного смятый листок был первой материализованной вещью в его новой жизни, который имел отношение конкретно к его душе.

4

Лантаров сам не ожидал от себя такой, явно несвойственной ему читательской прыти. Первую книгу – рецепты борьбы с душевной тревогой и беспокойством пресловутого Дейла Карнеги – он проглотил за три дня. Теперь он хорошо запомнил имя автора и испытывал к нему уважение. Читал он медленно, тихо и долго пережевывал текст. В его сознании то и дело всплывали фразы. Он даже с удовольствием выписал в блокнот несколько – это было желание чем-то подражать Шуре. «Изолируйте прошлое!» – этот призыв показался парню довольно своевременным. Затем он еще немного пошуршал листами и выписал еще одну: «День спасения человека – сегодня!» И так, поглощенный простоватым, доступным текстом, Лантаров исписал несколько страниц.

Все вроде проясняется, как водная гладь прозрачного озера. Но разве он жил без цели? Разве азартное добывание денежных знаков, а с ними – многих и многих благ не может являться желанной целью? В конце концов, он ведь никого не обманывал, даже не выманивал деньги – клиенты сами совали ему в руки приличные суммы. А до того он просто учился наслаждаться жизнью, вдыхать ее дурманящий аромат. Ведь долгое время наслаждение жизнью было от него скрыто. Заслонено громадной, непреодолимой стеной. Стеной, которую он, Кирилл, все-таки сумел разрушить…

Лантаров вспомнил, как Шура в одной из бесед задал ему простой, но и щекотливый вопрос: а был ли он когда-нибудь счастлив? Вообще, помнит ли он хотя бы один момент или период в жизни, когда он испытывал безоговорочное ощущение счастья? Тогда он не нашелся, что ответить. А вот теперь мог. Да, его поиски счастья были многослойными, как луковица. Он снимал и снимал слои, а они оказывались такими же горькими, как и предыдущие, так же вызывали слезы. Тогда он вовсе не считал, будто счастлив. А вот теперь, пролежав больше месяца в горизонтальном положении, с вмонтированным в живое тело железом, Лантаров определенно знал: тогда он точно был счастлив. В голове его возникал уже когда-то пережитый водоворот событий. Эпизоды, которые, несмотря ни на что, оставались ему дороги. То был путь восхождения, его восторженного движения вверх, на высокие этажи жизни.