1

Когда несколько людей надолго остаются в замкнутом пространстве, часто возникают непредсказуемые и порой болезненные ментальные метаморфозы. Когда же людей всего двое и они законсервированы в маленьком домике, да еще оказываются прибитыми к первобытному хозяйству тяжелым пластом снега, добрым зимним морозом и непреодолимым расстоянием до цивилизации, вместе им может быть удручающе неуютно. И чаще всего дело вовсе не в нехватке пространства, а в различных мировоззрениях, в заметно отличающемся понимании себя и окружающего мира. Занимательно и то, как люди с более сильными, отточенными убеждениями своим сформированным сознанием воздействуют на более аморфных сородичей. И те, сами того не осознавая, незаметно копируют окружающих и под влиянием целостных, завершенных вибраций меняют свою зыбкую, расплывчатую структуру ума на более прочную, выверенную конструкцию. Головастик неминуемо становится лягушкой, а гусеница непременно превращается в бабочку – так налажен чудесный механизм превращений.

Впрочем, в лесу под Кодрой проблема психологического комфорта возникла только у одного из двоих затворников. Когда внезапно повалил густой снег и затем февральские вьюги заковали одинокую лесную избушку вместе с ее обитателями, как колодки взятого в плен вояку, жизнь Шуры Мазуренко практически не поменялась. Все так же он вставал задолго до рассвета (Лантаров почти никогда не слышал, как он поднимался с лежака и разводил печь), на несколько часов удалялся в свою комнату, затем подолгу сидел за столом. Обыкновенно в это время от скрипа ручки и шелеста книжных страниц Лантаров и просыпался. Заметив это, Шура с неизменной добродушной улыбкой приветствовал своего гостя и организовывал умывание, бритье и завтрак. Лантаров вообще не любил утро. К тому же, в один из мрачных дней после спора с хозяином дома он неловко поставил костыль и расшибся; при падении же так опасался повредить кости таза, что принял удар на плечо и стесал о стену голову. Два дня после этого падения Лантаров вообще не вставал, жалобно постанывая и почти открыто обвиняя в случившемся Шуру. А когда хозяин дома заметил, что ему здорово повезло отделаться ушибами и ничего не сломать, Лантаров, охваченный крайней степенью раздражения, долго бранился в пустоту. Ему казалось, что прошла уже целая вечность с того времени, как он добровольно покинул больничную палату.

Он втайне завидовал этому добровольному монаху, его извечной занятости, расписанной мелкими буквами на маленьком клочке бумаги в виде заведомо не выполнимого по объему плана. Неутомимый егерь трудился независимо от погоды или настроения. Впрочем, Лантаров никогда и не видел Шуру в плохом расположении духа, лишь иногда хозяин дома выглядел озадаченным, когда сосредоточенно рылся в книгах, не находя чего-то важного, вероятно, отмеченного ранее. Лантарова же с некоторых пор раздражало все: и деятельная натура отшельника, и его кроткие и одновременно настойчивые призывы выполнять многочисленные манипуляции с телом, и однообразная постная еда, и пещерный быт, и особенно олимпийская уравновешенность, с какой Шура воспринимал его, Лантарова.

Они, решил Лантаров про себя, никогда не окажутся близки. Он глянул сверху вниз на свои костыли. Ничего, ему бы только вытерпеть и начать ходить, как раньше. И все, больше они никогда не пересекутся в другой жизни. Потом в голове возникла щемящая мысль, что он навсегда потерял свой привычный, комфортабельный мир. У него была полная свобода действий, подкрепленная шальными деньгами и вполне удовлетворительным здоровьем, щедро выданным в кредит молодостью. Как следствие, в качестве золотоносных дивидендов он имел недешевый автомобиль, шикарные рестораны с вполне сговорчивыми девицами. Он жил, как хотел. Ел и пил все, что ему вздумается. И вот в один миг всего этого он лишился, оказавшись в темном, топящемся дровами сарайчике, в обществе сомнительного знахаря, проповедника какого-то древнего, явно ненаучного учения о здоровье. И теперь он вынужден жевать заготовленные на зиму овощи, радоваться сухофруктам и орехам, а заурядный суп с грибами считать непревзойденным деликатесом. У него не было любви, но в юношеском воображении существовал какой-то ее эрзац в виде пунктирных отношений с женщиной, порочной и притягательной. У него не было дружбы, но было эпизодическое партнерство, приносящее денежные прибыли. Та, утраченная жизнь, текла ритмично. Но все изменил грубый, скрипучий звук катастрофы, как после неуклюжего движения пальцем по струне бас-гитары. И все исчезло… Порой ему неимоверно, до стона, хотелось выпить чего-то покрепче и покурить, хотя еще в больнице он думал, что отвык от этих прелестей. Ему иногда не терпелось вкусить сполна былого порока, и тогда он, глядя в окно унылым, тусклым взглядом, тосковал о недостижимых игрушках испарившегося прошлого и проклинал свое нечеловеческое существование.

Да и Шура, с его несколько приоткрытой былой жизнью, больше не казался живым пророком. И хотя Лантаров на время вынужденно прекратил чтение дневника – хозяин по большей части находился внутри дома, он часто думал о сержанте Мазуренко, бывшем грешнике и хулителе, бежавшем в леса от тюрьмы и людского презрения. Когда завеса тайны стала спадать с жизни отшельника, он представился Лантарову типичным осовремененным дикарем, невзыскательным хозяином богадельни. «Беглый философ, вот он кто», – заключил про себя молодой отступник.

Лантаров удивлялся, что прошло совсем немного времени, а он неожиданно для себя возненавидел все вокруг этого дома. Ему казалось, что еще никогда он не чувствовал такого жуткого, подавляющего одиночества. Если в больнице существовали другие люди – такие же несчастные обыватели с изуродованными телами, как и он сам, их присутствие и их еще большее горе поддерживали его на плаву. Тут же, рядом со здоровым сильным, невозмутимым и, главное, странно сосредоточенным на своих занятиях человеком, он чувствовал себя безнадежно отставшим от поезда. Брошенным на забытом полустанке на произвол судьбы. И чем больше он убеждался в том, что Шура, в самом деле, волевой и терпеливый человек, лишенный всякой гордыни, тем больше сам себе он представлялся никчемным занудой, хлипким слабаком, не способным терпеть удар судьбы.

– Тебе плохо, может, тебе что-нибудь нужно? – спросил его как-то Шура, заметив, как он мечется на своем лежаке, не находит места и негодующе мотает головой.

– Ничего мне не нужно, – злобно прошептал Кирилл, – просто ненавижу все это! Ненавижу свою болезнь, немощь! Ненавижу эти гробовые доски (он кивком головы и злым взглядом метнул копье в потолок), этот первобытный лес, этот снег, это туземное затворничество, все-е-е-е! – Он вдруг впал в нервный озноб и, не глядя на хозяина дома, как оскорбленный и униженный невротический ребенок, стал изрыгать из себя бранные слова, как будто это происходило непроизвольно, независимо от его желания. Поток грязной ругани возник, как жуткая рвота после отравления некачественными продуктами, и Шура застыл в замешательстве, пораженный и оцепеневший, не зная, что делать – пытаться помочь, принести воды или просто выждать время, когда нервный припадок утихнет сам собою.

– Ты думаешь, что ты – мудрец, что ты перехитрил весь мир?! Да ты стал пещерным человеком, добровольным убогим нищим. Потому что ты ничего не умеешь делать и не можешь жить среди нормальных людей.

Когда же Лантаров окончательно успокоился и затих, в бессилии закрыв голову руками и уткнувшись лицом в твердые доски лежака, Шура осторожно присел к нему.

– Ну-ну, успокойся, – произнес он, ласково потрепав друга по плечу, – это обычная ломка, она пройдет. Все через это проходят…

– Но я не хочу нового мира, я это точно знаю… – выдавил из себя Лантаров, произнеся слова теперь уже беззлобно. Он чувствовал себя опустошенным. И еще ему было стыдно за свою выходку, за неспособность держать эмоции при себе.

– Но ты ведь хочешь исцелиться? – серьезно спросил Шура

– Да… – с трудом произнес Лантаров, чувствуя, как в нем угасает ярость и растет примирение.

– Тогда начни с того, что вычеркни из своей жизни слово: «Ненавижу». Это очень… ммм… вредное слово, оно мешает возвращению твоего здоровья.

– При чем тут это слово? – прохрипел Лантаров.

– Очень просто. – Шура стал говорить спокойно, без мимики и жестов, как лектор, объясняющий аудитории ход физического опыта. – Каждое слово имеет свой определенный уровень резонирования. И когда ты произносишь что-нибудь негативное или имеющее низкий уровень вибраций, даже если не задумываешься о значении, все равно ты наносишь непоправимый вред своей экосистеме и всему окружающему. А весь окружающий тебя мир отражает подуманное, произнесенное или сделанное тобой с такой же силой и с таким же напором. Вот почему любовь порождает любовь, а ненависть – ненависть. Чтобы жить в гармонии с окружающим миром, надо иметь уважение к нему.

– Все это сказки… – продолжал хрипеть Лантаров, как животное, которое ухватили за горло.

– Пусть так, – ответил Шура, – но мы договорились, что для возвращения способности ходить будем следовать определенным правилам. Ведь так?

– Да, – выдавил из себя Лантаров.

Даже простейшие позитивные ответы давались ему с неимоверным трудом. Он теперь лежал без движений, тупо уставившись в потолок.

– Значит, ты обещаешь, что постараешься избавиться от этого слова?

– Да-а, – в горле у Кирилла застряло что-то, похожее на рыбью кость, оно мешало говорить и думать. Он уткнулся головой в стеганое одеяло, словно намереваясь зарыться в нем и спрятаться от всего мира.

– Ты просто привык к вечной гонке за благами цивилизации – они попросту истощили тебя. Но эти блага имеют небольшую ценность. Мир людей страдает от страстей, и фанатизм и беспокойство сделали его больным. Из-за этого гармония ускользает – беспокойство не дает человеку шансов достичь умиротворения и уж тем более озарения. Скоро ты поймешь, что зря ругаешь свою жизнь. Потому что всякая жизнь существует как таинство и как незавершенный процесс. Нужно только научиться воспринимать ее правильно, созерцательно.

– Но… но как тебе удается… всегда оставаться… спокойным?

Только теперь нормальный ход мыслей стал возвращаться к Лантарову. Шура в ответ улыбнулся уголком губ.

– Это довольно легко делать, когда знаешь истинный порядок вещей.

– И какой же он? – Лантаров почувствовал, как злость в нем улеглась, сменилась желанием понять феномен, находящийся за пределами его знаний.

– Во-первых, природа Вселенной вневременная. Когда мы хорошо осознаем, что не существует ни начала, ни конца, мы не обременим себя привязанностью, не пожелаем чем-либо обладать. Во-вторых, миром правит лишь один закон – причины и следствия. Зная этот закон, не станешь злиться или возмущаться в ответ на бурное проявление эмоций. К примеру, твое страдание – лишь результат твоего непонимания природы, так на что же я стал бы злиться? Я лишь задал себе вопрос: а хочу ли я поменяться с тобой местами? И внутренний голос мне твердо и ясно ответил: нет. Зная, что рай или ад находятся у нас в голове и что мы сами выбираем то или другое, мы в итоге получаем освобождение.

– Освобождение – от чего? От жизни?! Ха, это лихо, конечно! – заключил Лантаров. – Но для меня как-то неубедительно. И неприемлемо. Взрывы эмоций происходят помимо воли, как бы сами по себе, их невозможно контролировать.

Кажется, сам того не зная, Лантаров коснулся самой тонкой струны мировоззрения Шуры.

– Отчего ж невозможно? – ответил тот с расстановкой и привычно откинул плечи, будто незаметно хотел свести вместе лопатки. – Большинство людей просто не пробовали этому учиться.

– А есть методики?

– Конечно. Осознанное изменение образа жизни меняет структуру сознания. Три ключевые составляющие образа жизни, которые меняют сознание, – это окружение, питание и практика. Начать, как всегда, можно с менее сложного – контроля окружения и питания, а также сопутствующих аспектов – сна и секса…

– Ну, окружение – понятно… – начал Лантаров пространно. – Убежал в лес, и нет у тебя окружения. Но с ним так же пропадают и деньги. Хотя большинство скажет: если надо деньги зарабатывать, то выдержишь и гнусов, и отъявленных мерзавцев. Ладно. Питание – еще проще. Сел на диету, приблизительно как ты меня подсадил.

– Да, – подтвердил Шура, ничуть не чувствуя иронии, – помнишь, я тебе говорил: мы сами становимся тем, что мы едим.

– Допустим, хотя я не понимаю, как еда влияет на сознание. Ну да шут с ним. – Лантарова больше всего заинтересовало слово «секс». – Насчет сна тоже вроде понятно – спать определенное количество часов и не отлеживать бока. Тут у нас, впрочем, особо не полежишь. Хуже, чем на земле. А вот с сексом разобраться бы не мешало детальнее. Понятно, в лесу контролировать секс легко. А в городе?

– Гмм… – Шура на миг призадумался, коснувшись пальцами подбородка. – Ты, вероятно, прав в том, что порой для контроля секса стоит отсидеться в лесу. Что касается города, не мешало бы обзавестись некоторыми знаниями, помогающими принимать решения.

– Если речь о СПИДе или венерических заболеваниях, то я в курсе – можно не распыляться.

Лантаров поймал себя на двойственном отношении ко всем утверждениям Шуры. С одной стороны, он не верил, что человек, живущий вдали от людей, не добившийся признания людей, пусть даже и здоровый, но ничем не продемонстрировавший своего превосходства, может чему-то его научить. Его, человека, умевшего снимать сливки! С другой стороны, Шура представлял собой другой мир, непознанный и непонятный, как непроявленный негатив, и ему было интересно, как этот бродячий философ трактует те или иные понятия. И оттого он воспринимал Шуру, как вечно бунтующий сын-подросток воспитывающего его отца. Но удивительное дело: именно так – как протестующего подростка воспринимал его и Шура.

– Нет, – возразил Шура, – я совсем о другом. О том, что, по сути, акт любви всегда являлся священным. Божественным ритуалом. Но профанация общества возвела вокруг него ореол наслаждения. Это, в свою очередь, привело к трансформации секса в особое пристрастие, в заманчивое удовольствие, к которому многие люди чувствуют непреодолимую тягу. Как к наркотику или компьютерным играм. Человек, поглощенный удовольствием и влечением, создает напряженное состояние ума, рост беспокойства, болезненных впечатлений. Одним словом, впадает в одно из пяти напряженных состояний ума, ведущих его к ментальным проблемам и болезням.

«Акт любви… – мысленно Лантаров перекривил Шуру. – Да что ты, дикарь, можешь вообще знать об акте любви?!» Но высказать вслух эти слова он никогда бы не решился. К тому же, где-то внутри он все-таки ощущал чувство стыда, в далеких глубинах его натуры слышался надрывный голос совести. И главный посланник Бога из недр души настоятельно советовал парню воздержаться и подумать над словами добровольного учителя.

– Ты хочешь сказать, что у здорового человека должно быть минимум сексуальной жизни? – не сдавался в нем его поверхностный, человеческий голос.

– У здорового человека не должно быть зацикленности на сексе. А это возможно, если существует другая концентрация, например на творческом воплощении энергии. В любом случае, беспорядочные связи рассеивают энергию, ведут к уничтожению потенциала личности, к ментальным и психическим заболеваниям. И не только потому, что частая смена партнера несет риск заболеваний. Гораздо больше – вследствие обмена нездоровыми эмоциями и мыслеформами.

Последние слова он закончил почти торжественно. Но, даже долетая до сознания Лантарова, они не переваривались.

– Я понял, для достижения успеха надо зарыться в лесу по уши, никого не видеть, ни с кем не общаться и ни с кем не трахаться.

– Изменить, развить свое сознание или оставить его на прежнем месте – дело персональное. Каждый думающий человек сам понимает, что значит для него контроль окружения, питания, сна, секса. Каждый по-своему воспринимает и понятие «практика». Не лишним будет помнить хотя бы то, что яйцеклетка и сперматозоид обладают сознанием. И что пресловутый закон кармы – всякая причина имеет следствие, всякое действие будет оценено и оплачено, – касается каждого живущего.

– Я к этому точно не готов, это – не для меня.

Шура пожал плечами.

– Ну, тогда болей и страдай. И не спрашивай, откуда берутся напасти…

2

– Ой, да ты, Шура, полегче, угробишь меня. Я к такому жару не привык… – охал Лантаров, лежа на полке, пока Шура, облаченный в рукавицы, прохаживался по его спине, ногам и ягодицам березовым веником.

– Да ладно, не скигли ты, банька отлично тонизирует, тем более, на дровах, как наша. – Шура еще немного покружил над Лантаровым, взбивая взмахом веника вихри горячего пара и радостно крякая сиплым голосом.

Шура, на самом деле, парил даже с чрезмерной осторожностью. Он действовал веником, как опахалом, нагнетал горячий воздух на ступни ног, затем переходил выше и выше, до самых выпирающих, как у узника концлагеря, лопаток и худых плеч парня. Тело его было белым и ватным, казалось хрупким и некрепким, как у болезненного подростка. Банщик же, жилистый и спокойно-сосредоточенный, аккуратно прогревал его до появления на всем теле бисерных капелек пота. В парной стоял замечательный, стойкий запах мокрого дерева, смешанный с целым букетом ароматов из эвкалипта, мяты и бергамота.

– И что, вы, правда, в баню совсем не ходили? – удивлялся Шура после того, как Лантаров сообщил, что он в бане третий раз в жизни. – Не понимаю, как так можно жить? Это ж уникальная вещь и для отдыха, и для здоровья.

Наконец, когда он закончил неспешно ходить веником по телу, присел на разостланное на другой полке полотенце и вздохнул.

– Эх, меня бы кто похлестал…

– Так давай я, – предложил Лантаров.

– Нет, несподручно тебе будет. Сам уж себя похлещу, так я и раньше делал.

И он, отодвинувшись, насколько возможно, от Лантарова, начал размашистыми, громкими хлопками веника бить себя по спине, плечам и бокам, а затем привстав, перешел на ягодицы и ноги. Мгновенно стало еще жарче, будто кто-то мехами нагнетал горячий воздух, грозясь сделать из бани пекло.

Лантаров сначала упрятал голову руками и отвернул лицо к стене. Но это не помогло, и он стал тихо и осторожно перебираться на полку ниже, а затем – и на самую нижнюю полку. Там он передохнул, пока Шура не завершил самоистязание, после чего весь взъерошенный, мокрый от пота, с несколькими прилипшими листочками березы, отправился вниз, подал Лантарову костыли из предбанника и уж затем смело шагнул на улицу, чтобы распластаться на снегу.

Прошло не более минуты, и они уже сидели за дубовым столиком, вполовину меньше, чем в доме, и Шура, комментируя свои действия, разливал душистый травяной чай – мелисса, лимонник, мята и еще много всяких других названий, которые размякший, расслабленный Лантаров даже не старался запомнить.

– Слушай, как тебе удалось тут еще и баньку пристроить?

– Да все это просто делается, – отмахнулся Шура, – проще, чем ты думаешь. Каждый день понемногу, и все получается. Без бани тут зимой никуда, баня должна быть.

Лантаров смотрел на этого современного дикаря не без восхищения. С полотенцем, обернутым вокруг бедер и обнаженным торсом, на фоне суровой, аскетической обстановки, он походил на киногероя, исполняющего роль вождя какого-то дикого племени. В самом деле, все мышцы на его теле были живыми и будто играли. Влага же, оставшаяся на гладкой, удивительно чистой коже, подчеркивала здоровье. Лантаров, окинув взглядом свои обтянутые матовой кожей бока, усохшие без движения, бледные, мертвенные ноги и ужасные, оставленные операциями, рубцы, даже позавидовал здоровью Шуры. «А ведь он почти в два раза меня старше – мы таких старперами всегда называли. Наверняка бабы по ним сохли, а может, и сейчас сохнут…» – подумал он и решил на свой лад воспользоваться паузой между заходами в парилку.

– Слушай, Шура, а можно тебя спросить…

– Ну, конечно, – он улыбнулся в ответ широкой, открытой улыбкой, – у меня от тебя нет секретов.

– Да нет, у меня тут вопросы деликатные…

– Вряд ли существуют вопросы, которые могли бы ввести меня в краску, так что не стоит колебаться.

– Помнишь, я тебе в больнице говорил, что меня всегда интересовали «бабки, телки, тачки».

– Конечно, помню. Это же твое программное заявление.

Шура взял большие чашки, пододвинул одну Лантарову и разлил чай – от него исходил сильный запах природы и жизни. Казалось, в этой горячей жидкости присутствует что-то чудесное и волшебное.

– Пей за разговором, договорились?

Лантаров утвердительно кивнул.

– Так вот, ты мне на днях сказал: необходимо контролировать секс.

– Именно так, – Шура внимательно посмотрел на своего молодого друга, – это хорошо, что ты задумался над этим вопросом.

– Да, – продолжал Лантаров, – но мне непонятно. С точки зрения жизни нормального человека секса должно быть как можно больше. Разве не так? Чем больше телок бык покроет, тем он более мужественный, и это как бы предопределено природой. И на этом Фрейд вырос до идола.

– Ну, можно и так к этому подойти, – неожиданно согласился Шура. – Так в чем же противоречие?

– Ну, погоди, – хотел развить свою мысль Лантаров, пока Шура сделал несколько маленьких глотков. – А в чем тогда контроль?

– Очень просто. Я говорил о том, что человек не должен быть обеспокоен, зациклен на сексе. Секса в жизни каждого может быть много или мало – не важно, главное – чтобы человек не жил мыслью о совокуплении, чтобы эта мысль не заслоняла более важного. Чтобы в его жизни была более высокая цель. Поход за сексом сродни военному походу. Человек тратит время и силы на организацию своего захватнического плана, выслеживает жертву, атакует ее, проникает в нее, будто поражает копьем или кинжалом. Пленяет, заботится о содержании пленницы. Усекаешь, куда я веду?

– Нет…

– Я веду к тому, что человек тратит слишком много сил и энергии. И если это одна партнерша, то это нормально и правильно – эмоциональный и энергетический обмен, любовь и радость общения. Человек определяет стратегическую цель, предпринимает усилия, которые потом дают ему исключительные плоды – любовь женщины и детей. И время можно распределить так, чтобы его хватило и на любовь, и на другую, более важную цель. Если же секс сам по себе превращается в цель, человек ну просто деградирует. И кстати, всегда остается у разбитого корыта, когда истощается его энергетический ресурс. Давно известно: если любовь его пополняет, то скотское спаривание – напротив, истощает.

– Ты уверен? Ну, подумай, это же так удобно: никто не имеет никаких обязательств, но все получают свою дозу наслаждения.

– Ну а назови мне хотя бы одного человека, почитаемого потомками за свои сексуальные успехи? Что-то я не слышал о таких. Правда, отрицательные примеры есть. Знаешь почему? Потому что человек прежде всего – душа, дух и потому никогда не станет поклоняться низменному. С одной стороны, секс – это чистая физиология, жизненный процесс. С другой же стороны – это внедрение в мир тонких энергий. И это не может проходить бесследно. Древние книги утверждают, что бесконтрольный секс без любви однозначно препятствует духовному развитию.

– Так ты ярый противник секса? – воскликнул Лантаров не без негодования.

«Ох, и выведу я тебя на чистую воду, мнимый женоненавистник! – ухмылялся Лантаров. – Небось, получал слишком много отказов, вот и взбесился».

– Ты опять меня не понял. Я не выступаю противником секса. Наоборот, земная любовь нужна нам так же, как пища или воздух. Более того, аюрведа – древнейшая из систем поддержания здоровья – не рекомендует сдерживать секс. Я сам противник идеи даже отказа от секса, но еще больший противник того, чтобы любовь превращалась в беспорядочные случки. Ведь они-то и уменьшают шансы развития и реализации личности. Они рассеивают энергию и уменьшают до нуля шансы совершить в жизни что-то путное. Конечно, все это индивидуально. И если тот же живописец Пикассо и грешил излишним пристрастием к сексу, то все равно контролировал свои влечения. Доказательством может служить хотя бы тот факт, что он ежедневно работал над полотном или скульптурой. А с другой стороны – если Мопассан отказался от таких ограничений, то и умер в сорок два жалко и депрессивно. Сифилис с двадцатилетнего возраста, с тридцати трех – нервные припадки, с сорока – угасание в лечебнице для душевнобольных, и затем логичный результат – паралич мозга. Связь такого конца с абсурдной беспорядочностью контактов очевидна. Я уж не говорю про таких, как Нерон и Калигула, неуклонно плывших навстречу смерти через море неуемного разврата. Жизнь устроена просто и правильно: человек получает именно то, на чем сосредотачивается. Оплата счетов рано или поздно наступает, и история нас ясно предупреждает об этом. Жаль только, что мы привыкли распознавать преимущественно очевидные вещи. Как-то – заражение венерической болезнью или ранний аборт и лишение возможности иметь детей. Но еще есть десятки, тысячи невидимых нитей, которые связывают человека и все его поступки.

– А как же жажда удовольствия? Ведь это всегда было присуще человеку. Эпикурейство, которое на триста лет старше христианства, никто, кажется, не отменял?

Лантаров чувствовал, что его мысли находятся возле какой-то важной точки, бродят где-то рядом с идеей, которую ему обязательно надо услышать или дойти до нее самому. Но возникают помехи, мешающие настройке мозга на нужную тонкую волну. И истина то брезжит где-то вдали, то снова ускользает, будто мираж.

– Давай зайдем еще раз в парилку и продолжим по ходу, – предложил Шура, когда они допили чай.

– Я еще подброшу дров, – кивнул Кирилл.

– Проблема современного человека, – начал Шура, когда они расположились на полках, – не в акте самом по себе, а в фактическом превращении в человекоподобных животных. Природа мудро создала секс как одно из искушений. И что же? Наш современник истощился ментально, он хочет тех удовольствий, о которых ты говоришь, – без усилий, без напряжения. Он испробовал все, но тщится выискать нечто особенное, непознанное. Подавай, видите ли, еще и оргию, подавай однополую любовь, садо-мазо, зоофилию и так далее. Это относится не только к сексу, но и к еде, питью, работе. Наш современник стремится получить все радости и немедленно. Что же касается Эпикура, то, полагаю, многие просто неверно интерпретируют философа. Он проповедовал не безграничное удовольствие, а устранение страданий. И, если не ошибаюсь, его девизом было достижение благообразного спокойствия и уравновешенности, а вовсе не беспокойство ума от вакханалий.

– По-моему, ты сам себе противоречишь. Ты говоришь: получение удовольствия без усилий – плохо. Выходит, что с усилием, с напряжением – нормально. И тут же – надо стремиться к устранению страданий. А если я покупаю девицу на ночь или изысканную еду из ресторана, сажусь в удобный автомобиль и так достигаю душевного равновесия и спокойствия, – разве это не устранение страданий?

– Только на первый взгляд. Но ты пропускаешь кое-что важное. Даже высшие животные ухаживают друг за другом, исполняют перед спариванием ритуал, и природа не зря ввела такие программы. Лебедь не может жить без погибшей подруги. Древний человек добывал для своей самки еду с каменным топором в руках, а наш современник тешится своим набитым брюхом. Человек боролся и создавал нечто исключительное во имя любви, и оргазм становился лишь ее логичной кульминацией, а не стартом. Когда же люди, встретившись и едва познакомившись, тут же падают в постель в погоне за пресловутым удовольствием, они теряют статус человеческого существа. Старт и финиш в одной и той же точке обесценивает отношения. Потому-то ценен эрос, направленный на достижение полноты отношений, а вовсе не секс. Эрос по своей сути выше секса, и он находится на том же векторе, что и стремление к самореализации, достижении высшей, духовной цели. Секс же находится на задворках, мусорных отвалах отношений.

Они еще раз выбрались из парной, опять долго и молча пили чай, и Лантаров не решался заговорить. Ничего не прояснилось, ничто из изложенного Шурой не стало ближе и понятнее. Он старательно переваривал услышанное, тщетно силясь усвоить его – притяжение прошлого было еще куда сильнее аргументов.

– Шура, ты считаешь, что спать с несколькими женщинами – для мужчины извращение?

– Не знаю. Мне кажется, это скучно. И потому ненормально. А для мужчины, который ищет истину, – точно недопустимо. Для мужчины, который жаждет стать героем, это вряд ли возможно, потому что пахнет примитивом. Тем, от чего бегут.

– Почему?

– Жизнь слишком непродолжительна, чтобы застрять на половом акте – ничего путного не успеешь. Это очень простая формула, элементарный жизненный закон.

– А для женщины – с несколькими мужчинами?

Шура слегка задумался.

– По-моему, то же самое. Самка несет энергетический отпечаток всех тех самцов, что были у нее. Если женщина собралась создать добротную семью – вряд ли для нее это нормально. Ведь все это остается в генетической памяти, уничтожает, так сказать, чистоту рода.

– Мммм…

Слово «скучно» показалось Лантарову любопытным. «Об этом стоит подумать позже», – решил он.

– Понимаешь, современное общество уже достигло той точки пресыщения, когда человек в итоге понял: он испытал все, что может предложить ему жизнь. Он испытал одну женщину, другую, третью… Ему все-таки неймется, он начинает пробовать с мужчиной. То же происходит и с женщиной. Один партнер, пятый, десятый, лесбийские игры… Полагаешь, все это проходит бесследно? Это как бы фиксируется на психической ленте ощущений. Возникают новые, неведомые эмоции, с которыми справиться бывает не так-то просто. Любая жизнь – путь к смерти. Но жизнь, насыщенная благовидной деятельностью, жизнь осознанная делает человека человеком, личностью – она очищает душу. А жизнь животная, исключительно на уровне низких вибраций – приводит к вырождению задолго до физической смерти.

– Хорошо, – примирительно заявил Лантаров. У него возникла еще одна мысль. – Ну а куда девать Фрейда с его известной идеей, будто все, к чему яростно устремляется человек, есть не что иное, как реализация либидо или борьба за достойную самку? Или самца? И как относиться к контролю секса скульпторам, художникам, писателям, которым, как считается, необходимо свою натуру почувствовать во всех смыслах?

– Фрейд где-то прав – если отодвинуть соображения социальной и духовной реализации. Потому что скульптор или художник, исследуя свою натуру, как ты говоришь, во всех отношениях, все равно стремится прежде всего обессмертить свое произведение. Не упиваясь натурой до бесконтрольности, то есть до бесконечного стремления к повторению сексуального опыта.

– А вот сам ты имеешь интимную связь с женщиной?

Шура пристально посмотрел на собеседника, и во взгляде его, как показалось Лантарову, скользнула едва видимая насмешка.

– Сейчас – нет. У меня – период поиска: в чем миссия человека, моя лично? Это кажется мне самым важным делом в данный момент моей жизни. Я не хочу распылять энергию и чувствую, что пока вполне могу обойтись без этого. Секс ради секса, без любви я принять не могу.

– Другими словами – ты исповедуешь воздержание?

– Нет, я вовсе не монах. Искусственное воздержание может оказаться худшим из выборов, пробуждающим темных демонов. Просто после смерти жены я не встретил женщину, с которой хотел бы вместе стареть и подойти к неизбежному.

«А как можно встретить женщину, не общаясь с людьми?» – чуть не вырвалось у Лантарова, но он продолжил озвучивать предыдущие размышления:

– Но я слышал, что подавление сексуальных желаний приводит к болезни. Последние исследования и все такое прочее, интернет-порталы пестрят информацией об этом. – Лантарову показалось, что он нашел убедительный противовес. – А кроме того… Я, конечно, не так много знаю по сравнению с тобой. Но ты вот говоришь о рассеивании энергии. Я вот когда-то читал Сомерсета Моэма. Запомнилось такое: «Я признаю вожделение и похоть. Они естественны и здоровы, а любовь – это заболевание». Так вот, он, говорят, был жизнерадостным гомиком и бисексуалом, что не помешало ему прославиться как писателю и прожить девяносто один год.

Лантаров безбожно врал – он ничего не читал из Моэма, но один преподаватель в институте всегда восхищался этим писателем, и живой ум студента зафиксировал цитируемое. Теперь, выступая оппонентом своему наставнику, Лантаров мысленно потирал руки: «Ну как ты сейчас запоешь, чем будешь бить карту? Ведь ты давно живешь без этого, не так ли? Или все-таки отшельник иногда позволяет себе расслабиться?»

Но Шура никак не выказал смущения, только долго пил чай из чашки, отчего пауза чуть затянулась.

– Относительно Моэма – как-то не приходилось сталкиваться… Но если он действительно хороший писатель, то наверняка был сосредоточен на творчестве. Потому что без усилий и терпения ни в одном значительном деле не будет успеха. А если так, то его сексуальные связи оставались вне фокуса творческих порывов. Что же до его ориентации и продолжительности жизни – тут нет никакой связи, потому что важно восприятие. Ты сам сказал: «был радостным гомиком». Значит, он не отвергал своей природы, но и не мучился по этому поводу. Его ум в итоге сохранял баланс и равновесие – это важно. В сумме со спокойным, успешно оцененным творчеством это, вероятно, и дало такой результат. Тем более, что мы не знаем, в каком окружении он жил, какими мыслеобразами питался, что ел и пил, занимался ли физическим трудом. Давно известно, что секс у нас в голове, а не в штанах. А это значит: если голова правильно настроена, то никаких негативных физических последствий не будет. Мы всегда делаем выбор между тем и этим, мы всегда чем-то жертвуем, и это нормально. Помнишь у Омара Хайяма: «Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало…» Так что жить именно так – это мой осознанный выбор. Наслаждаясь природой и одиночеством, занимаясь размышлениями, созерцанием мира и творческим трудом, я испытываю счастье. И раз так – зачем мне городская жизнь, которую я тоже хорошо знаю? Ну а что касается вредности воздержания, то оно станет вредным, если так о нем постоянно думать. Люди, которые знали, зачем они отказываются от физических контактов, не испытывали вследствие этого болезней. Возьми хоть ученых-стоиков, которые ради больших идей отказались от земной любви. Скажем, Ньютон и Тесла никогда не имели опыта физических контактов и умерли девственниками, отказавшись от этого ради научных открытий. Они так же жили долго и вполне счастливо, извлекая из творчества радость и удовлетворение. Индийский мудрец и йог Парамаханса Йогананда отказался от земных привязанностей ради любви к Богу. Ты назвал только один полюс в пространстве выборов, я же привел пример другого, противоположного. Это лишь говорит о том, что выбирать нам самим…

– Хорошо, но есть и другие исторические факты? Например, страсть, и сексуальная в том числе, во все времена являлась причиной войн, смертельной вражды, убийств, дуэлей, ведь так?

Тут Шура уставился в пустую кружку, будто искал подходящий ответ.

– Увы, девять десятых человечества живет на низших вибрациях, не утруждает себя размышлениями, включением воли, не желает терпеть, перекладывает ответственность на кого угодно, лишь бы не принимать решений самим. Отсюда все беды человека, болезни, страдания. Человек с восторженным визгом потакает своим желаниям – беспорядочному сексу, непомерному поклонению еде, всеохватывающей лени. А потом удивляется: почему на его голову скатывается столько бед? А ведь все закономерно…

– Ты хочешь сказать, что твой уход в лес – не бегство от реальности, а акт воли? – Лантаров уже не намеревался поддеть своего собеседника, скорее, хотел до конца разобраться в многослойной личности. У него создавалось впечатление, что простецкая открытость Шуры – еще не исчерпывает его всего, и как только возникало ощущение понимания его природы, так обнаруживался новый, совершенно неизведанный слой его души.

Шура улыбнулся, скрестив руки на груди.

– Ты прав: это и бегство от реальности, потому как одновременно это бегство от обывателей, среди которых мне душно. Меня напрягал парад безвольных бездарностей, претендующих на пример для подражания. Любой никчемный человечек может стать известным благодаря эпатажной демонстрации примитивного. Обывателю это, конечно, выгодно. Но это начало вырождения цивилизации. От этого мне хотелось быть подальше. Но акт воли присутствует однозначно. Согласись, ты вынужден употреблять здоровую пищу, не пить алкогольные напитки, не ходить в ночной клуб или бар – этого просто нет. У тебя сменилось окружение. Но у тебя это вышло вынужденно – вследствие недуга и моего предложения. А я это сделал сам. Но не думай, будто аскеза – свидетельство вывихнутых мозгов.

«Именно так я, к сожалению, и думаю», – пронеслось в голове у Лантарова.

– Аскеза дисциплинирует волю, закаляет здоровье и позволяет сконцентрироваться на том важном, что человек избирает. На самом важном, осознание которого приходит в момент соприкосновения со смертью.

«Так вот почему ты так часто думаешь о смерти… Даже половина табличек с надписями посвящены именно смерти, – думал Лантаров, испытывая двойственное отношение к говорящему – смесь восхищения и сожаления, – но я-то не желаю думать о смерти! Я хочу думать о жизни – веселой, полной развлечений и расслабухи. Ну-ка, попробуй, убеди меня, что я не прав».

Шура продолжал, уставившись в пустоту рассеянным взглядом:

– Произошло вопиющее ослабление воли. Сознание человеческое деградировало, цивилизация с ее необъятными возможностями предопределила вымирание современного жителя планеты. Все неизлечимые болезни пришли к человеку как результат этой чудовищной потери воли, извечного желания человека создавать и производить. Болезнь и смерть – не важно, каким образом они приходят, – стали результатом отсутствия напряжения как акта воли.

Шура разошелся, как будто выступал перед полным залом слушателей. Лантаров размышлял: вот оно, следствие долгого отшельничества – готовность человека разговаривать как бы с самим собой, вещать для самого себя. Но Шура не прав лишь в одном – жизнь с отшельником не убеждала Кирилла.

– Трансляция насилия и убийств с захватывающими сюжетами заполонила пространство. Засоренное сознание стало заживо умирать, прогнивая изнутри задолго до физической смерти. В таких условиях, друг мой, выжить можно лишь на периферии, в стороне от шума и хаоса. Ваше поколение, Кирилл, живет вблизи апокалипсиса, и я не знаю, удастся ли вам…

Они еще раз побывали в парной и долго пили чай, разговаривая о проблемах бытия цивилизации, о причинах апатии, роста насилия и агрессии. И Лантаров почувствовал, как в его больное, хилое тело постепенно вливается бодрость. Что-то вошло в его голову, хотя он не мог дать этому «что-то» однозначную оценку. Казалось, что прежде в голове у него тянулся шлейф выхлопов, как от автомобиля со скверно отрегулированным двигателем. И вот сейчас, долгими беседами и раздумьями на удалении от цивилизованного мира происходит выветривание вредных газов и насыщение чистым свежим озоном.

3

После парной Лантаров спал подобно счастливому ребенку, не ведающему тревог взрослых и их тяжелых снов. Он проснулся, когда за окном уже давно шумел неугомонный день. Во двора слышен был радостный рык Тёмы, гонявшего птиц от своей миски и находившего особое удовольствие в отстаивании своей собачьей трапезы. «Весна…» – прискакала сама собой шальная мысль. И ему подумалось, что такой глубокий сон был, как маленькая временная смерть с повторным рождением и очищением от всех былых терзаний ума. Ни о чем не думая, он сладко потянулся всем телом. И вдруг – стоп! – обожгла новая мысль. Как же это ему удалось потягиваться без боли, осознавать все свое тело? Ведь он отлично чувствует доселе почти неживые, будто замороженные конечности? Что это – знак? Неужели он скоро будет топать ногами, как прежде?! Он обрадовался, но вскоре испугался. Только бы это не было самообманом…

Шуры не было, и вставать отчего-то не хотелось. Печка уже привычно трещала дубовыми поленьями, разнося тепло во все уголки нехитрого жилища. Как только Шура поднимается каждое утро до рассвета? Нет, не хочется брать костыли… Хорошо бы понежиться, и даже твердая поверхность лежака этому не мешала – тело словно растеклось по нему, приняло единственно возможную комфортную форму.

Он потянулся рукой за книжкой – давно не читал. Появилось нечто новое – едва уловимый, восхитительный проблеск просветления, и его непременно стоило сохранить подольше.

На маленькой прикроватной полке, грубо приколоченной к бревенчатой стене, лежало несколько книг. Лантаров наугад извлек оттуда первую попавшуюся – пухлый, зачитанный том. Это были недочитанные им «Три товарища». Ремарка он прежде пытался осилить, но порой не выдерживал налета его сентиментальности. Тогда она часто усиливала его тяжелую экспрессию, вызывая жалость к себе, увеличивая тоску. К тому же герои слишком часто напоминали ему об алкогольных возлияниях, которых он был лишен уже несколько месяцев, и оттого возникал дополнительный источник напряженности в голове. Кирилл открыл страницы наугад. Чтобы вспомнить сюжет, стал просматривать прочитанное, удивляясь, что оно воспринимается абсолютно внове, как если бы он взял эту книгу впервые. «Как же я читал ее, если ничего не помню? – вопрошал он себя в растерянности. – Может, это особая форма тайно прогрессирующей болезни?» И он вдруг наткнулся на трепетную сцену общения влюбленных, которая завершалась не постельной любовью-разрядкой, а еще большим напряжением из-за вынужденного расставания. В сердце у него возникла щемящая боль, когда он прочел фразу-объяснение: «Большая нежность, нежность, в которой растворялось желание». Лантаров вдруг отодвинул раскрытую книгу, его глаза отчего-то увлажнились. Но не от мрачных ощущений или чувства безысходности, а от какого-то нового трепета души, переживания давно забытых впечатлений, которые до этого крепко спали. «Может, и есть тот самый эрос, ведущий к полноте отношений?» – подумал он. Эта новая, будто на пустом месте возникшая мысль неподдельно взволновала его и наполнила не испытанным ранее энтузиазмом. У него было такое ощущение, будто он сделал открытие. Он подспудно и раньше ощущал: дело вовсе не в физическом обладании, а в… реализованной жажде целостности. Он вспомнил: да, была одна…

4

Периоды яркого и светлого воодушевления сменялись у Лантарова частыми глубокими депрессиями, доходящими порой до чудовищных приступов и даже желания раз и навсегда поставить точку в своем жизненном проекте. И в такие минуты он, угнетенный и подавленный обстоятельствами, лежал, уткнувшись лицом в маленькую подушку, и с озлоблением ко всему миру обдумывал варианты своей кончины. Шура не мешал ему определяться с будущим, лишь заверив парня еще раз, что гарантирует ему возвращение в цивилизацию в любой момент. С оговоркой: как только состояние дороги позволит машине двигаться к городу. Дороги же были безнадежно заметены, и Лантаров коротал время на лежаке в тяжеловесных думах о своей обреченности, об изменчивости судьбы, о несправедливости высшей воли к нему лично. Кажется, только отсутствие желающих плакать о нем и удерживало Лантарова на этом свете. Ему было обидно, что он совсем ничего не значит, никому не нужен и ни одна живая душа на этом свете не содрогнется, узнав, что он покинул его. «Твоя счастливая или несчастная жизнь, твоя жизнь или смерть вообще – лишь результат твоего выбора. Ты это хорошо знаешь. – Предусмотрительный Шура высказывался с определенной периодичностью, но чаще всего его слова были покрыты слоем камуфляжа. Лантаров слушал, но не слышал отшельника. – Мы можем умереть в неведении, как и родились. Но можем достичь осознания, что наше «я» – всего лишь фантазия ума».

«О чем это он говорит? Какие фантазии ума? Какое осознание? – напряженно повторял слова Лантаров. – Ведь если я одинок и мелок настолько, что даже не являюсь песчинкой в куче песка, то кой черт мне такое существование? Какой вообще смысл в моем рождении и моей смерти? Просто какой-то неумолимый цикл превращений, в который я невольно замешан. Приблизительно, как поесть и через время отправить надобности – вот и все. Так зачем тогда жить?»

В один из таких сумрачных дней в дверь хижины раздался стук. Не без удивления Шура открыл дверь. Внутрь буквально ввалился человек в темной куртке с меховым воротом – на плечах белыми эполетами виднелся снег, а на непокрытой голове таяли снежинки. «Кого это занесло в такую погоду?» – встрепенулся от своих мыслей Лантаров, наблюдая с лежака за гостем. Уже несколько недель он не видел ни одной живой души, кроме Шуры. Пришелец картинно расшаркался перед Шурой, как клоун в цирке. Лантаров вдруг узнал Володю, приезжавшего в больницу вместе с матерью – Евсеевной.

– Ну… че… бля… встречайте… майора…

С этими пафосными слогами Володя сделал неуклюжий реверанс, расставив ноги, как лягушка при прыжке, и руки, как будто держал в них невидимые чаши. Каждое слово давалось ему с неимоверным трудом, точно рот был набит камешками.

«Ну и ну… – пронеслось в голове у Лантарова. – Да он вдрызг пьянючий. Еле шевелит конечностями».

Шура помолчал, соображая, как поступить.

– Проходи, Вова, садись. Чай будешь? – предложил он суховато, но без напряжения.

– Хмм… – прохрипел гость, мотнув головой. Жест его был понятен. «Скажешь тоже… Чай!»

– Проходи, замерз, наверное, – Шура показал жестом, чтобы гость раздевался, – кутку просушим у печки.

Володя отрицательно поводил рукой, отклоняя предложение, но затем вдруг импульсивным, эксцентричным движением расстегнул молнию и стал стаскивать куртку. Это похоже было на жест матроса, рвущего на себе тельняшку перед нацеленными в грудь стволами. Но энергичность пропала на полпути, и Володя застыл с наполовину снятой курткой. Шура же, видя, что одному ему никак не справиться, помог стащить куртку.

Лантаров про себя отметил: отменная куртка на меху, какие носят военные летчики.

– Ка… какой, нах… какой, на… чай?! Твою мать! – Володя неожиданно завопил, размахивая руками. Как каменщик связывает цементом кирпичи во время кладки, так он ругательствами обильно перемазывал каждое слово. Он, наверное, упал бы, если бы Шура ловко не подхватил его и не усадил на стул. Лантаров сунул ноги в комнатные, для удобства обрезанные по щиколотку валенки, и на костылях проковылял к столу.

– Привет, Володя! – приветствовал он развалившееся на стуле тело.

От Володи нестерпимо несло перегаром. «Что ж он лакал-то, какую дрянь невообразимую?» – Лантаров, привыкший к дорогим алкогольным напиткам, поморщился. Его чуть не стошнило – было ощущение, что помойный, кисловатый запах исходил от всего тела пьяницы. Тотчас вспомнились картинки убогих подвалов, мусорников пугливых бомжей и дешевого пива.

Володя же вопросительно вскинул на него пьяные глаза и отчаянно наморщил лоб и брови, лицо его приобрело свирепое выражение недовольного питекантропа.

– А это кто? – кивнул он Шуре.

Тот не счел нужным что-либо объяснять.

– Ты кто?

Лантаров чуть не засмеялся в мутные полуприкрытые глаза. Ему, конечно, приходилось видеть вдребезги пьяных. Но такой экземпляр он лицезрел впервые: «Ну и нализались вы, граф…»

– На, выпей это, – Шура поставил перед гостем кружку и знаком спросил, будет ли Кирилл пить тоже. Лантаров отрицательно мотнул головой – в дымке такого угара не то что чай, сидеть невозможно.

– Че… это?

– Имбирный чай. Продерет мозги, и будешь в порядке, обретешь способность мыслить.

Лантаров с удивлением отметил, что Шура невозмутим. Только смотрит куда-то вдаль. «Как можно вести осмысленный разговор с невменяемым? Это же только оболочка, а внутри – пустота, черный провал!» – думал он. И вдруг ему пришло в голову объяснение: «Так он же мне говорит, или даже сам себе, и это просто неделимая часть его восприятия окружающего мира!»

Володя вместо ответа жеманно поднес указательный палец к голове и с силой ткнул в нее. Он выглядел персонажем из дешевого сериала, притворяющимся пьяным.

– Ваще… мозги… отсохли? – свой вопрос он сопроводил пулеметной очередью из отборных ругательств, а затем натужно гаркнул: – Водки давай, твою мать!

Лантаров посмотрел на Шуру – как тот будет реагировать? Шура хранил молчаливое спокойствие. Затем извлек из кармана телефон.

– Евсеевна, добрый вечер… Да-да, у нас объявился, думаю, у нас заночует… Да-да… проспится, а завтра со свежей головой придет… Ммгу…

– А наш притончик… гонит… самогончик… – попробовал затянуть песенку Володя, но натужно закашлялся и высказался по поводу хозяев дома: – Ну, уро…, ну, уроды…

Лантарову не верилось: неужели это бывший офицер, один из лучших штурманов, замкомандира полка в свое время? Неужели так может деградировать человек?

– «А наш притончик го-нит са-могон-чик…» – фальшивил Володя нараспев с незлобивой, но совершенно глупой улыбкой.

Лантаров наблюдал за непрошеным гостем. Как его реакции, голос, настрой могут так кардинально меняться в течение секунд? Как будто в нем сидят сразу несколько демонов. И точно в подтверждение, расслабившийся пьяница подскочил на стуле.

– Так, бля… водяры офицер офицеру нальет?

– Володя… – тихо, но четко начал Шура. – Давай выспимся, а завтра…

– Молчать, суки! – что есть силы заорал бывший вертолетчик. – Смирррно! Руки по швам! Отставить!

Он отдавал бессвязные команды в пустоту, его крик перешел в бормотание, а хмель отобрал последние силы. Лантаров подумал: вот сейчас затихнет и уснет. Но не тут-то было. Гость внезапно вскочил и бросился к куртке.

– Стой, ты куда? – Шура с силой дернул его за рукав.

– Пошел ты… Старлей сраный! Молчи, когда майор говорит! Я душманов бил! А ты – говно…

Силы снова оставили его, и Шура подхватил былого героя с заплетающимися ногами под локоть. Лантаров опешил, не зная, что ему делать в этой возне – он просто застыл и молча наблюдал за происходящим. Но Шура… В его взгляде не было и тени гнева, никакого намека на волнение.

– Я сказал! Я тут не останусь! – надрывно орал Володя, отчаянно трепыхаясь в руках отшельника. – Не налил! Теперь ты враг мне, ты – хуже душмана! Застрррелю!

И с этими словами он, ухарски вцепившись в куртку, вырвался и, будто прыгая по болотным кочкам, резко отворил дверь и раздетый вывалился на снег.

– Пойду проведу его, – кивнул Шура, быстро натягивая куртку и ботинки, – а то еще упадет где-нибудь да замерзнет.

«Вот так сюрприз, – размышлял Лантаров. – Ну что, праведник? Вот тебе и жизнь! Попробуй-ка жить гармонично, когда мир рядом населен дикарями! Того и гляди, зашибут каменными топорами… или наедут колесом дорогущей машины, если ты в городе…»

Вернулся Шура только часа через полтора, и Лантаров ощутил, что напряженно ждал его.

– Угомонился? – сочувственно спросил он, когда Шура стал веником стряхивать снег с ботинок и куртки.

– Горбатого могила исправит, – ответил тот без эмоций, но несколько устало. – Домой его, как и обещал, доставил – это главное. Давай-ка чаю попьем.

Он взял чайник, чтобы поставить на печь, и тут Лантаров увидел разбитые костяшки рук.

– Ого! Что-то случилось?

– Случилось… – Шура поджал губы. – Вова наш, оказывается, должник, или так, во всяком случае, некоторые его собутыльники сообщили. Пришлось его от гнилых разборок уводить…

Шура налил чаю.

– Ты не пробовал с имбирем?

– Чашку одну выпил, но уж больно во рту печет. Так чем это грозит теперь? Я имею в виду разборки…

Лантарова поражало, что в Шуре совершенно отсутствует нервозность или даже волнение. И это было даже как-то неестественно для человека, который только что дрался. Хотя он совершенно не мог представить себе Шуру в этой роли.

– Не знаю. Они, как водится, грозились. Но обычно те, кто грозятся, не выполняют угроз. Лающая собака редко кусает. – Шура призадумался, склонив голову над чашкой с чаем. – С другой стороны, Володя пьян, и это делает его легкой добычей для любого.

– Ты так спокойно говоришь… – Кирилл ухватил ладонями чашку и напитывался теплом. – Но ты… ведь дрался с ними? Сколько их было?

Шура усмехнулся:

– Трое. Но это сельские мужики – они понятия не имеют, как драться правильно. Это было нетрудно. Жаль только, что приходится прибегать к силе. Это – противоестественно и потому противно.

Шура говорил как будто не о себе, а ком-то другом. Большими глотками допил чай и налил еще чашку до краев.

– А откуда Володя деньги берет?

– Пенсию получает военную – он же на войне офицером был, там год за три идет… Иногда, впрочем, у Евсеевны отщипнет что-то…

– Шура, а ты не предлагал Володе избавиться от алкоголизма при помощи своей методики?

– Методики? – спросило тот удивленно. Его мысли блуждали где-то в другом месте. – Методика – это образ жизни, измениться необходимо полностью: в помыслах, намерениях, в употреблении энергии и пищи и так далее. Для этого надо иметь, как минимум, цель, намерение, желание так жить.

Лантарову впервые показалось, что в настрое Шуры мелькнула тень ожесточения. Или в ответ на непонимание – горечь. Но это длилось лишь мгновение, затем он продолжил:

– Как же? Предлагал и не раз, мне ведь по-человечески жалко его. Но он упорствует. Это как раз тот случай, когда всякий метод бессилен, если человек не хочет меняться. Он заявил: мол, не хочу бросать пить, тогда вообще радостей в жизни не останется… А на самом деле – нет у него цели, потому и смысла нет в жизни. А такую жизнь всегда не жалко. Хотя ведь волевой человек, грамотный штурман…

Шура подошел к шкафчику, набрал в большую деревянную тарелку кураги, изюма, фиников, сушеных яблок и поставил посреди стола. Затем подбросил в печь несколько поленьев и сел за стол. Он все время двигался, и Лантаров уловил: в этом, наверное, и проявляется его усмиренное, но все-таки существующее волнение. Лантаров бросил взгляд на настенные часы. Ого, уже половина одиннадцатого! А Шура решил в такое время перекусить, тогда как обычно в девять уже ложился отдыхать. Шура между тем продолжил свои размышления вслух:

– Его потенциал выгорел дотла. Он, если послушать Евсеевну, всегда был непутевым, точно бес в него вселялся. Но ничто его не брало, он будто в рубашке родился – наверное, сильный у него ангел-хранитель. В Афгане столько вертолетов сгорело! Столько погибло ребят, а у него даже ранения нет. После войны убедил своего командира полка уйти из армии и начать бизнес. И все получалось! А потом пьяный вез его после какой-то удачной сделки. В итоге разбил машину и угробил командира полка – он сидел на месте пассажира и погиб во время столкновения. Потом лет шесть выплачивал компенсацию по решению суда родственникам погибшего. Разбил вторую машину – тоже по пьянке, к тому же вез дочь – чуть ее не угробил. Машина была кредитная, вот он с пенсии выплачивает уже, кажется, третий или четвертый год. Его вечно где-то заносит. Как-то пропал, а потом отыскался под Рождество в больничном отстойнике в Макарове, – позвонили на последний вызов мобильного. Когда мы с Евсеевной приехали, на нем ни одного живого места не было. Просто живой труп, переломана челюсть. Думали, не выживет. А он не только выжил, но через неделю уже пиво сосал через трубочку, ну, потому, что челюсть была скована металлической конструкцией. А документы он сколько раз терял? Один раз потерянное афганское удостоверение участника боевых действий дочка-студентка обнаружила выставленным прямо в окошечке железнодорожной станции. Другой раз сумочку с документами привезли менты, накрывшие в Макарове блат-хату. Понимаешь, люди думают – он герой, только потерялся… А собутыльники, знаешь, как его зовут? Майор Белкин. А почему Белкин, знаешь? То-то. Потому что «белочка» на пороге, белая горячка в смысле.

Лантаров не мешал ему выговариваться. На ум пришло, как лихой предводитель богемной молодежи Влад Захарчиков организовал выезд на природу. Шестеро парней и четверо девушек легко поместились в три джипа. Проезжая по улице Мельникова, Захарчиков притормозил у спортивного магазина, чем озадачил остальную компанию. Оказывается, он решил купить манекен человека для тренировки ударов – такими обычно пользовались кикбоксеры и каратисты. Полноразмерный тренажер был выполнен добротно и точно, и Лантарову запомнилось, что каучуковый человек с уретановой пеной внутри стоил довольно недешево, кажется, долларов пятьсот. Влад сунул еще зеленую пятерку парням-продавцам, чтобы они загрузили муляж в багажник. В компании недоуменно пожимали плечами. Но Захарчиков устроил превосходный сюрприз после того, как их лихая компания опустошила несколько бутылок виски. Они даже до шашлыков не дотянули – костер развели, но потом забыли о нем.

Тяжелого киборга выволокли на свет божий. Манекен явно не вписывался в окружающее пространство, зато очень походил на реального человека с обнаженным торсом, притаившегося среди деревьев. Фантазия легко дорисовывала спрятанную руку с ножом и разбойничьи помыслы. Лантаров отчетливо помнил, как, устанавливая манекен возле дерева, провел рукой по поверхности куклы. Пластизолевая кожа показалась ему похожей на человеческую. В компании оказалось три пистолета – два травматических и один с настоящими, увесистыми девятимиллиметровыми патронами. Разумеется, владельцем последнего был Захарчиков. Он и открыл сезон охоты под радостный визг и улюлюканье разгоряченных девиц. После первого выстрела, невероятно громкого в тиши, откуда-то из кустов взметнулась встревоженная птица. А все три стрелка, в первый миг опешившие, стали наугад палить в смертельно перепуганное и испускающее истошные звуки на своем птичьем языке существо. Ее жуткий крик еще долго стоял в ушах Лантарова. В течение следующих двадцати минут происходил настоящий бой – со стороны могло показаться, что это партизанский отряд ведет активную перестрелку с преобладающими вражескими силами. Одинокий, безоружный противник если и не был уничтожен, то изрешечен пулями. Лантаров тоже стрелял, но лишь пару раз: когда он прицелился, ему показалось, что перед ним живой человек, а не кукла. «Мочи его!» – крикнул кто-то пьяным визгливым голосом. И он нажал на спусковой крючок. Метил в грудь, а тяжелая пуля влепилась в ключицу, и Лантаров отчетливо видел, как искусственную косточку выворотило от удара. «Да, круто… – подумал он, с удовольствием втягивая запах жженого пороха. – Вот оно, могущество, вот как пахнет сила…»

Одна шальная девица тоже заполучила оружие. С трудом удерживая его в своей худой руке с разрисованными накладными ногтями, она хотела что-то переспросить у инструктора… Оружие клевало стволом вниз, вместо того чтобы глядеть вверх. Вдруг раздался выстрел, девица, дико испугавшись, завизжала голосом подрезанной свиньи – она продырявила плечо своему наставнику, к счастью, не задев кости. Но вся компания жутко переполошилась, все что-то орали друг другу, орали друг на друга, суетились вокруг раненого, но лишь минут через пять додумались унять хлещущую кровь. Сам пострадавший то терял сознание, то отчаянно стонал, матеря всех подряд, крича, что он умирает, и требуя немедленно везти его в больницу. Запах свежего леса вдруг стал запахом изгаженного, жуткого пространства…

Перекошенные лица, смятенное бегство, где каждый тотчас отделил себя от остальных. Брошенный бивуак являл собой убогое зрелище: на клеенчатой скатерти осталась гора объедков, перемешанных с развалившимися подготовленного к нанизыванию на шампура мяса. Вскоре ловкий Захарчиков уладил все проблемы, включая особый интерес медика к огнестрельной ране. Все сходило с рук дерзкому авантюристу, гурману острых ощущений…

Тогда события ему показались веселым комичным приключением, которое потом с пафосом пересказывалось в компаниях с дополнением всякой полуфантастической всячины. Ныне же он удивлялся: как могло ему нравиться участие в убогих дебошах? Он видел себя заторможенным молодым ублюдком среди гримасничающих человекообразных приматов. То, что еще год назад казалось размахом раскрепощенной души, теперь, когда он щупал свои несчастные одряхлевшие ноги, виделось недопустимым идиотизмом.

5

Следующей ночью Лантаров смутно, сквозь сон услышал приглушенный рык Тёмы и затем знакомый хриплый, тревожный лай. Но почему-то не на дворе, а будто из подвала, отчего он сначала решил, что все ему приснилось. Открыв глаза, он увидел в окне огненный серп луны, нарисованный на темном листе непроницаемого неба. Он закрыл глаза с намерением уснуть. Но внезапный скрип двери показался более чем отчетливым – Лантаров мгновенно распахнул глаза, и то, что он увидел, заставило его обомлеть от ужаса. Он вцепился руками в дощатые края своего лежака. Большая темная тень осторожно двигалась на фоне распахнутой двери. Живой человек или призрак? Лантаров сглотнул набежавшую слюну и затаил дыхание, не зная, что делать. Позади первой тени медленно двигалась еще одна, и в их движениях было что-то зловещее и непредсказуемое.

И вдруг яркий сноп света, как неожиданно включенная фара автомобиля, вырвал из темени круг, в котором Лантаров увидел втиснувшегося в дом громадного деревенского детину в зимней рабочей фуфайке и шапке, сдвинутой набекрень. Серое лицо с выражением непримиримой решимости с одинаковым успехом могло принадлежать трактористу, комбайнеру или дровосеку, привыкшему к лишениям, – с такими неприкаянными лицами валят деревья или перебирают на морозе тракторный дизель. От света он вздрогнул, но ничуть не растерялся. В руке у него был короткий деревянный брус, которым можно орудовать так же успешно, как и бейсбольной битой.

– Стой! – Лантаров услышал резкий возглас Шуры и только теперь увидел, что свет исходит от самого Шуры, направившего на вошедшего детину свет настольной лампы.

Тот слегка удивился и уставился на Шуру, ощетинившись, как медведь, готовый противостоять любой опасности. Неужели это человекоподобное бросится на Шуру? И вдруг Лантаров со своего лежака увидел, как Шура, находящийся в тени у печки, резким взмахом руки направил военный штык-нож в сторону увальня. Могучая сталь, ослепительно блеснув, прошила дверь в двадцати сантиметрах от головы вошедшего, войдя в дерево на треть лезвия. Тот застыл как вкопанный, не понимая до конца, что происходит, и не зная, что делать дальше. Холодное оружие произвело на него впечатление, он некоторое время завороженно смотрел на вибрирующую, тяжелую рукоять штыка. Недвижимо, в нерешительности застыла и вторая тень в сенях – оба застряли в дверях, как персы при Фермопилах.

– Зачем пришли? – грозно прохрипел хозяин, а у оторопевшего Лантарова даже челюсть отвисла. Голос Шуры изменился до неузнаваемости – теперь он больше не походил на добродушного отшельника, – он словно вышел из своего привычного тела и превратился в неукротимого беспощадного бойца. Теперь Кирилл отчетливо видел напрягшуюся, словно готовую к прыжку фигуру Шуры, приподнявшегося у печки. Он не видел его лица, но чувствовал, что это был именно тот человек-демон, готовый переломить пополам любого, кто станет у него на пути. Лантарову стало жутко.

– Так мы… это… задолжал нам майор… Нехорошо…

Слова громилы звучали глухо и невнятно, и даже Лантарову было ясно, что он трусит и сломлен.

– Слушай меня, гнус! – перебил его Шура резко и властно. – Если еще раз попадетесь мне на глаза – разрежу на части и закопаю в лесу. И не вздумайте к майору сунуться. Ясно?

Лантаров видел, как обмякло и потеряло былую решимость тело вошедшего. Одна сила столкнулась с другой – могучей, непреклонной и яростной. Пучок света сверлил фигуру непрошенного гостя и перекосившееся от злости лицо – теперь Лантаров заметил, что оно было все в мелких оспинах и шрамах.

– Не понял?! Ясно?!

– Ясно… – Громила неуверенно потоптался на месте, ему нелегко было признать поражение. Но и получить нож под сердце, стремительно летящий из темноты, тоже не хотелось.

– А теперь вон отсюда! Быстро!

Громила повернулся к подельнику и шепнул:

– Уходим.

И они неслышно затворили дверь.

Прошло несколько минут, и Шура тоже вышел во двор. Тёма, запертый в бане, надрывался от сиплого лая и рычания. Лантаров с удивлением заметил, что Шура обут в кроссовки. Странно… Шура никогда раньше не ходил по дому в кроссовках. Не менее удивило Лантарова и то, что Шура был в камуфляжных штанах, как у бойцов спецназа, а сзади за офицерской портупеей у него выпирали две палочки, связанные веревкой. Когда он опять вошел, то, увидев встревоженного Лантарова, спросил своим обычным голосом:

– Разбудили, да?

Лантаров кивнул. Шура с усилием вытащил штык-нож с двери – оружие глубоко засело в доске из сосны. Он с какой-то потаенной нежностью осматривал лезвие, а Лантаров подумал: оба, наверное, соскучились по войне – и штык, и Шура.

– Вот уроды… – произнес он с досадой, – кровь разгорячили до кипения…

Затем повернулся к Лантарову:

– Чай будешь?

Лантаров утвердительно кивнул. Он опасался брякнуть что-то не ко времени. Было страшно осознавать, что нынешний Шура, и тот, что разговаривал с непрошеными гостями, были два совершенно разных человека. Ровное, спокойное отношение ко всему уже возвращалось к нему, и только напряжение в уголках губ выказывало, что ничто не проходит бесследно.

– Это те, с кем вчера разборки были? – спросил Лантаров, когда они уселись за стол.

– Вот именно, – подтвердил Шура угрюмо, без всякого удовлетворения.

– Ловко ты их… – Лантаров намеревался улыбнуться, но Шура так мрачно зыркнул на него, что тот умолк.

– Тьфу… тупицы… Они признают только голос силы. Взывать к разуму бесполезно – его просто нет. А с разбирательствами надо было покончить раз и навсегда.

Шура досадливо объяснял, почему поступил именно так.

– А как ты догадался устроить засаду? Ты ведь говорил давеча, что угрозы редко выполняются…

Шура зло усмехнулся:

– Так и есть. Только они сами сказали, что придут ко мне в логово, чтобы удавить. Вчера позвонила Евсеевна и предупредила, что они к Володе приходили, денег требовали. А он им по пьяни пригрозил, что, мол, Шура, как бывший уголовник, будет разводить. А их, если вякать будут, порешит. Я тогда понял, что придут, и собаку упрятал, чтобы не покалечили. Могли бы топором рубануть. Да и дверь не запирал, чтобы меньше порчи было.

«Уголовник… – подумал Лантаров. – Вот как, это интересно… А впрочем, – он вспомнил, – ведь Шура убил человека и наверняка был осужден. Оказывается, я еще многого не знаю».

Лантаров не выдержал и с прорвавшимся восхищением покачал головой:

– Но ты так круто метнул нож! Я думал, в него попал…

Шура встал и начал возбужденно бродить по комнате. И впервые выглядел озабоченным – на лице его отразилась боль.

– По-другому нельзя было… Надо было их пугануть…

– А где ты так научился?

Отшельник отмахнулся, явно не желая вспоминать и рассказывать.

– Было дело… Когда готовился воевать, занимался по-взрослому. Только это уже кануло в Лету, это было в другой жизни. А вот после этих недоумков на душе скверно. Как будто измазался в чем-то вонючем…

– Но ведь это же… необходимая самооборона?

– В общем-то, да. Это как в джунглях – носорогу тоже приходится отбиваться от львов. Но все равно гадко, душа осквернена… По сути, нельзя нарушать законы мироздания – природа этого не прощает. Тот, кто ими пренебрегает, обязательно оказывается в плену болезни, боли или страдания. – Он говорил с сожалением, но вдруг почти выкрикнул, выплеснул мысль из глубины сердца: – Но ведь куда скрыться от этих… нелюдей?

«Наивный, как ребенок… Разве можно сокрушаться о такой крутой разборке?» – Лантаров силился понять хозяина лесного дома и не мог. «Уму непостижимо, как в самой его душе работает компас и стрелка всегда неизменно показывает в одном направлении, даже после дикой встряски…»