1

Незаметно в их лесной мир прокрался март. И хотя внешне как будто ничего не изменилось – слой слежавшегося снега с плотной коркой все так же удерживал землю в оковах, – явились едва приметные признаки весны. Солнце стало теплее и милостивее, мажорная игра капель на подоконнике становилась день ото дня веселее. Сердце Лантарова стало оттаивать вместе с природой и все чаще неудержимо рваться куда-то в предвкушении перемен. Сами собой стали возникать и островки доверия и откровенности с Шурой, и тот, всегда безмятежный и уравновешенный, также отвечал охотно тем же, словно ждал, когда парень очнется от спячки.

Желание меняться с некоторых пор росло в Кирилле день ото дня, медленно, но неуклонно. Правда, и деваться было некуда, Шура не оставил ему выбора. Невозможно было тут, в дремучем лесу, в заброшенной избушке, организовать жизнь и быт по-иному, тут не было другой пищи, кроме этой, не существовало иного окружения. Шура, Лантаров был в этом убежден, умышленно поместил его в закрытое пространство для испытаний, которое первоначально казалось ему местом для пыток. Но постепенно он привыкал и стал относиться к лесному жилищу как месту с иным способом жизни. Странным, диким, убогим, но имеющим право на жизнь в силу сложившихся обстоятельств. Незаметно для себя он стал думать, размышлять, но совсем не так, как до аварии. Также незаметно приобщился к книгам – они отвлекали от скверных мыслей. Его взгляд задержался на стенах – и он внимательно прочел один из плакатов, на который прежде не обращал внимания.

«Личный пример – это не главный способ повлиять на других людей. Это просто единственный способ» – Альберт Швейцер. Мужественное и благородное лицо автора он тотчас узнал, вспомнив книгу об Африке, которую рассматривал в больнице. Лантаров подумал: действительно, Шура пытается повлиять на него не наставлениями и рецептами, как те же врачи в больнице, а своим образом жизни, неукоснительным следованиям правилам, которые он сам для себя создал. И как только ему это удается? Наверное, это и есть обретение внутреннего Бога, о котором он часто говорил…

Теперь Лантаров без стеснения расспрашивал Шуру о книгах и просил совета, что почитать. Указывая парню тома на полках, Шура как бы ненароком спросил:

– А ты знаешь, зачем хочешь почитать?

– Ну скажем, убить время, узнать что-то интересное… – Кирилл чувствовал себя школьником у доски.

Шура поощрительно улыбнулся.

– Вообще, существует разные способы получения знаний. Во-первых, это личный опыт – ты это ощутил… Во-вторых – это доверие и авторитетам. То есть к книгам, предписаниям мудрых. Условно – это второй уровень, он предполагает уже определенные усилия ума. Наконец, самый важный уровень – размышления, в основе которых – беспристрастный анализ и логика. Когда человек мыслит, подвергая сомнению и анализу все, он развивает в себе способность к синтезу действительности. А если он еще и сохраняет при этом спокойствие духа – ему уже точно ничего не грозит.

– Ну это, как ты приблизительно… – Лантаров ухмыльнулся.

– Парень, тебе точно уже пора ходить без костылей! – Шуре определенно нравилось такое настроение подопечного. – Нет, мне еще далеко до такого уровня… Годами я искоренял свои гадкие привычки и до сих пор, как ты успел сам убедиться, еще не всех демонов победил…

2

Каждый день на несколько часов Шура отправлялся к Евсеевне, чтобы помочь ей подготовиться к весенней распродаже растений, и Лантаров опять брался за его дневник, который словно ждал его.

«Немногим выпускникам-лейтенантам удается поехать туда, куда они хотят. Но это правило не распространялось на лейтенанта Мазуренко, пусть и диковатого, зато отлично знавшего насущные нужды своих командиров. Среди прочего, война научила меня разговаривать с офицерами на одном языке, ведь близость смерти уравнивает и сближает всех участников жестокого действа… Холеное лицо капитана Лисицкого вытянулось от изумления, когда я с наглой ухмылкой назвал Кременчуг желаемым местом своей будущей службы. Тем не менее, ротный не вычеркнул мою фамилию из списка, как большинство иных фамилий. И в то время как около сорока человек получили предписания в сумрачный далекий Кировабад с его холодными, пронизывающими ветрами, вездесущим песком и рыбьим, почти полоумным существованием, я направлялся в свой родной солнечный Кремень. Ощущение полного, безмятежного счастья усиливалось еще и потому, что меня и Веру ждала заботливо приготовленная моей матушкой комната в квартире. Обняв молодую жену, я показывал ей в окно кусочек песчаного пляжа и несколько кряжистых дубов на краю Приднепровского парка. В таком оазисе посреди раскрашенной в пестрые августовские цвета природы можно было подумать и о собственном потомстве… И когда на рассвете я в новом спортивном костюме бежал мимо притихшего городского фонтана, чтобы провести в роте зарядку, меня охватывал умопомрачительный восторг. Я так ловко обустроил свою жизнь, что обрушившееся на мою голову счастье порождало шальные мысли о собственной исключительности. Наконец, когда через несколько месяцев я получил должность командира роты, пройдя путь, который обычно занимает у офицера пару-тройку лет, я погрузился в облака сладкого, неземного блаженства. Обласканный Фортуной, я бредил героической биографией и упорно ждал приближения судьбоносных поворотов. Даже события, мелькавшие вокруг осатанелыми декорациями, казались не такими уж важными. Окончилась афганская война. «Ну что ж, – думал я, – мир не стал добрее и рациональнее, а значит, рано или поздно труба все равно позовет меня туда, где позволено убивать».

– О, Койот! – меня вдруг позвал голос из уже далекого прошлого; в возгласе были смешаны и приветствие, и удивление, и еще какие-то хлесткие неприятные нотки. Оглянувшись, я увидел помятую и отчего-то веселую физиономию Бурого. Однако Петр Завиулин производил тягостное впечатление: без нескольких зубов, с ярко-розовым шрамом на лбу, бледный, осунувшийся, сгорбленный… Его припухшие, обвисшие веки складками наползали на глаза, как у старика. Ничего не осталось от удали ушлого хулигана.

Меня передернуло от беспардонного соприкосновения с прошлым. От этого типа несло, как от помойки, чем-то несмываемо-грязным. И ведь это именно он втянул меня в мерзость и управлял мною; из-за него я чуть не попал за решетку! И вдруг в моей голове возникло короткое видение: легкий удар под дых, я крутящим движением руки разворачиваю его стриженую голову, выхватываю шнурок, и через полминуты от Бурого остается лишь тушка… Но я лишь осклабился в ответ на ядовитую вопросительную улыбку Бурого. «Как время меняет людей, – тоскливо думал я, глядя на былого предводителя местных драчунов. – Когда-то я смотрел на него снизу вверх, как на вождя, теперь же мог одним ударом вышибить из него дух».

– Как жизнь? – спросил я Завиулина невыразительно-нейтрально, не спеша в объятия.

Все нехитрые перемены в жизни Завиулина за последние шесть лет уместились в короткий рассказ. Первый раз он сел по сущей глупости – украл мотоцикл, чтобы покатать девчонку. Второй раз еще глупее – бездумный грабеж какого-то магазинчика. Несколько месяцев, как освободился, ничем конкретным пока не занимается. Я подумал: «Ведь он написал этот сценарий еще в те времена, когда мы слонялись по улицам и он науськивал нас нападать на подвыпивших мужиков». Он мог бы ничего и не рассказывать, потому что вся его убогая, бесполезная жизнь была написана на преждевременно сморщенном перекошенном лице.

– Ну, в общем, шатаюсь из угла в угол, в кабаках зависаю… – объяснил он. – А ты как? Может, посидим вечерком, перетрем дела. У меня для тебя есть кое-что…

– Не могу – служба. Держись, Петя!

И, не дав ему опомниться, я решительно пошел прочь твердым шагом, оставив его стоять в тупом недоумении. Так оставляют старую, поломанную игрушку. Великая судьба мерещилась мне. Мне нужны были бури, революции, мятежи, где я был бы посланником империи с необъятными полномочиями и миссией обращения в нашу веру. По правде говоря, мне было наплевать, кого и в какую веру обращать, – лишь бы я имел беспредельную власть и достойных врагов. Жизнерадостный город вызывал во мне раздражение слишком миролюбивым и спокойным течением жизни.

И вот произошли внешние перемены: империя вдруг приказала долго жить, а я неожиданно обнаружил себя в новом государстве – Украине. Меня поначалу это не слишком встревожило. Стальные мышцы, полагал я небезосновательно, нужны любой стране. Тем более, кадрированную десантно-штурмовую бригаду развернули до полного штата, а вместе с новыми хлопотами явилась и уверенность, будто в скором времени я понадоблюсь, чтобы немного потрепать наш беззаботный, выхолощенный мир. Потому выезд бригады на учения под невзрачный городок Новомосковск в Днепропетровской области я воспринял как первую трудовую повинность, ведущую к необратимой войне. Я все еще ждал ее, а мои резервуары, уже переполненные жгучей агрессией, готовы были лопнуть по швам. Однажды, чтобы снять напряжение, я пристрелял десяток снайперских винтовок, и только нестерпимая боль в плече от мощной отдачи оружия вывела меня из состояния оцепенения. Другой раз, чтобы выползти из тоски, я взял ящик гранат и предложил на спор другому ротному: вместе одновременно отбрасываем предохранительную чеку, затем считаем и бросаем гранаты из-за укрытия. Сначала мы считали до двух, потом до трех, наконец, когда гранаты стали рваться в воздухе, почти над нами, мой товарищ взмолился: «Так, все, Шурка, прекращаем! У тебя жена беременна, а ты тут херней страдаешь!» «В самом деле, – подумал я, – ведь Вера уже на пятом месяце…» И мы отложили оставшееся взрывоопасное добро.

Неким развлечением стал приезд кировоградского спецназа. Спецы считали себя белой костью, и хотя открытой вражды между нами никогда не было, в их иронии всегда ощущался наброшенный на нас ярлык вторичности. Случайно я прослышал, что среди офицеров спецназа на полигон прибыл и мой старый знакомый старший лейтенант Тюрин. Внутри у меня все перевернулось. Я задрожал от какого-то фатального предчувствия. Все у меня невыносимо кипело, как будто меня варили изнутри, но усилием воли я вспомнил, что дома меня ждут жена и ребенок и нет веских оснований ворошить старое. Случилось так, что меня, семейного и в целом волевого человека, затянули на сомнительную ночную дискотеку. Зачем я поддался?! Но я знал зачем! Я просто жаждал мести! Меня несло, как подброшенный бурей кораблик, мне нужна была разрядка, я не испытывал ее уже несколько лет.

…Я тотчас узнал Тюрина. Высокий и плечистый, уверенный в себе, окруженный молодыми людьми, расслабленный, беззаботный, он казался олицетворением благополучия. И в этом тоже был вызов моему состоянию замаскированного, но уже едва контролируемого бешенства.

Дальше все было просто. В довольно убогом зале с дощатым полом, с примитивно мелькающей цветомузыкой, резковатыми дешевыми ароматами танцующих, я быстро отделился от товарищей. Почувствовав внутреннюю готовность, я двинулся вперед и намеренно толкнул его плечом. Тюрин повернулся и не сразу узнал меня в беспокойных мельканиях цветных лучей, среди грохота музыки. Он увидел мои набычившиеся глаза и остановился, внимательно посмотрев на меня. Очевидно, я был страшен в своей решимости, распространяя электрические волны невидимых цунами…

Вдруг музыка умолкла, в зале зажегся свет и мы могли хорошо рассмотреть друг друга.

– Шура, чего ты хочешь? – он спросил примирительно, без угрозы или враждебности.

Я взглянул Тюрину в глаза – они были спокойные, глубокие и бесстрашные. В них был легкий налет любопытства и недоумения, всплывающая, как кораблик на высокой морской волне, насмешка. Мне кажется, если бы не было этой насмешки, этого скрытого превосходства и так бесившего меня бесстрашия, ход событий был бы иным. Но он просто стоял и смотрел на меня. Движимый ненавистью, уже больше не контролируя себя, я нанес ему свой коронный удар открытой ладонью, в который научился вкладывать всю свою энергию благодаря неимоверной концентрации внимания и усилий. Удар пришелся в самое сердце… Высокое, статное, сплетенное из тренированных мышц тело Тюрина содрогнулось в резкой конвульсии, а затем странно застыло на мгновение. Глаза его выражали непонимание происходящего, недоумение и – погасли. Внезапно обмякшее и обессиленное тело с грохотом повалилось на дощатый пол. Я так и остался стоять истуканом… Какие-то люди подбежали к Тюрину и стали ощупывать его… Когда же его повернули, я заметил стеклянные глаза, дико уставившиеся в одну точку. Меня охватил панический страх. Но было уже поздно, и звук чьего-то незнакомого голоса стал для меня приговором, ударом колокола. Я вдруг понял, что нахожусь в точке невозврата, где судьба моя сделала поворот совсем не в ту сторону, что я планировал».

Это была последняя страница плотно исписанной тетради, в которой почти не было исправлений, – Шура писал на одном дыхании. Лантаров отложил тетрадь, потрясенный.

3

– Ну, что, попробуем походить на улице? Ты готов?

В голосе Шуры зазвучали новые, требовательные нотки, как у профессора, завершающего в лаборатории давно начатый исследовательский опыт. Лоб Лантарова покрылся внезапной испариной – он ждал и боялся этого.

– Может, надо поехать в больницу на осмотр? – спросил Лантаров, жалобно заглядывая Шуре в глаза.

Тот покачал головой.

– Так можно полжизни таскать ноги на костылях, не решаясь попробовать. Я надеюсь, что ты услышишь голос своего тела – оно должно подсказать тебе, когда можно начинать.

– Я боюсь… А вдруг повалюсь на землю и сломаю…

– Я буду рядом. Мы просто попробуем.

Они вышли во двор. Край леса в сотне метров от дома выглядел застывшим и спящим. До ушей Кирилла донеслись шуршащие звуки – Тёма, мохнатый и хмурый, подошел к Лантарову с неясными намерениями. Лантаров оцепенел и сжался.

– Стоять! – резко прикрикнул на пса Шура, и тот остановился.

– Сейчас я вас познакомлю, – Шура жестом подозвал собаку. – Тёма, это Кирилл, он хороший…

Пес уткнулся носом в живот. Это был их первый контакт, и только теперь Кирилл почувствовал, какая тяжелая и большая морда у собаки. Шура рассказывал, что пес мог сшибить бегущего волка – вожака стаи. И в одиночку защищать отару овец. Но Тёма смотрел на него беззлобно, испытующе.

– Хорошо, давай отсюда, не мешай! – строгим голосом приказал ему Шура и оттолкнул собаку.

За несколько дней до этого Шура расчистил дорожку от мокрого снега и наледи, и Лантаров ступал на костылях по высохшей на солнце земле. Полуденное солнце слепило, и от удовольствия Лантаров закрыл глаза и глубоко вдохнул – воздух был умопомрачительно свежий, насыщенный лесом и влажной сосновой смолой, прошлогодними листьями, щедрой благостью. Это был запах весны – легкий и невесомый, от которого щемит и восторженно бьется сердце.

«Почему я раньше так не дышал и никогда не видел этого? Господи, как прекрасен этот мир!» Он вдруг совершенно забыл, что еще каких-то пару недель тому томился от холодящего желания покончить с жизнью. Теперь опять хотелось купаться в парах клубящегося вокруг, невыразимого счастья. Глядя в сторону высоких сосен, он внезапно поймал себя на мысли, что впервые так страстно и явственно, почти осознанно, ощутил Божественную благодать мира. Это даже немного испугало его – неужели он изменился настолько, что готов обратиться к молитве?

Лантаров оглянулся и внимательно посмотрел на Шуру. Тот шел немного позади, глядя на лес и улыбаясь своей блаженной улыбкой.

– Шура, а ты в церковь ходил когда-нибудь? И вообще молился?

– Как же, молился. И в церковь пробовал ходить. Но только у каждого своя дорога к Богу и свои с ним отношения.

– Но ты – христианин, считаешь себя таковым? – Лантаров приостановился, повиснув на костылях.

– Не знаю, пожалуй, христианин. Но это не важно… Знаешь, – Шура ласково потеребил собаку, – Бог на свете один, и он в каждом из нас. А люди просто запутали сами себя его именами и религиями. Кто-то говорит Бог, кто-то называет его Аллахом или Шивой, Кришной или Иисусом. Кто-то относится к Будде как к Богу. Я понимаю Бога как Вселенский закон. Не столь важно, как выглядит Бог – как подобие человека или как бестелесный, недостижимый Абсолют. Важно понимание, что необходимо сделать человеку, чтобы открыть в себе эту частичку Бога.

– И что же? – Лантаров последнее время немало размышлял о Боге и смысле жизни. Он никогда не был верующим и не испытывал желания или потребности помолиться. А сегодня вот из ниоткуда возникла мысль о Боге…

– Я тебе не раз говорил – исполнить предназначение, свою миссию. А суть Вселенского закона в том, что тебе, мне, каждой душе, рожденной в конкретном человеческом теле, дан шанс произвести на свет нечто ценное, что-то создать или совершить поступок. Если однажды ты оказываешься у края собственной могилы, а тебе нечего сказать миру, то пусть ты веришь в Бога, страстно молишься ему по несколько часов в день – это не сделает тебя проявленной личностью. Чувствуешь, куда я клоню?

– Не-ет, не очень… – озадаченно протянул Лантаров и почесал затылок.

– Вера сама по себе не является целью. Вера только тогда является ценностью, когда она выступает основой, на которую ты будешь опираться, чтобы что-то сделать.

– А молитва – это разве не работа над собой?

– Молитва – несомненно, великая работа. – Шура задумчиво наблюдал за рысью гоняющим псом. – Молитва наделена огромной, практически неисчерпаемой силой, ведь в основе ее позитивные мыслеобразы и намерения, и представляет она собой позитивные вибрации. И когда много людей молится под куполом храма одновременно – возникает единая, великая и чистая, чудодейственная энергия. Думаю, она может исцелять куда эффективнее тонн медикаментов и уколов. Но у молитвы есть два узких места. Она изначально клином забивает в нас идею, будто мы чудовищные грешники, караемые Богом. На деле же мы в подавляющем большинстве случаев лишь расплачиваемся за собственные действия. Вторым слабым местом является идея, будто достаточно просить не действуя. Запомни, для спасения и преобразования души необходим акт воли! Потому я избрал иной путь – путь действия. Он такой же богоугодный, как и молитва. Он также прославляет Бога, взывает к нему. Но – я уверен – он более действенный, потому что создает живой мост между телом, душой и разумом. Этот путь – йога.

Лантаров был ошеломлен и не знал, что сказать. Как можно йогу, нечто, похожее на секту, тем более, созданную за тридевять земель от родных мест, приравнивать к божественной молитве?! Это казалось кощунством.

– И ты хочешь сказать, что йога заменяет тебе хождение в церковь и молитвы?

Шура некоторое время молчал. Кожа на лбу у него наморщилась в напряженные складки.

– Я бывал в храмах Божьих, исходил немало церквей, но храм Природы, этот лес дает мне гораздо больше божественных ощущений. Поклонение в этом волшебном храме не менее возвышенно, чем молитва в церкви. Йога как раз ориентирована на использование внутренней и внешней природы, восстановление между ними баланса и равновесия. И йога вовсе не исключает Бога, – убежденно сказал он, – она просто является другой тропой к нему, а он – один. Но самое главное – йога исключает ожидание от Бога постоянного чуда, зато неукоснительно требует самодисциплины и последовательности. Думаешь, Богу угодно, чтобы миряне сначала самозабвенно молились, а завтра грешили, уповая на милостивый нрав всепрощающего Господа? От молитв, никак не подтверждающих, что человек стал лучше и чище, нет никакого проку. А йога предполагает проверку стойкости твоего духа и тела, потому тут ты никого не обманешь – ни себя, ни Бога. Но мы слишком увлеклись. Давай начнем действовать.

– Подожди, еще буквально один вопрос…

– Ладно, валяй.

– Но ведь получается, что ты, убежав из реального мира, противопоставил себя ему? Убедил себя, будто твой образ жизни – праведный, а мирской, с фальшивыми ценностями – полная чушь?

– Нет, Кирилл, – ответил Шура сумрачно и серьезно. – На мое решение повлияло множество факторов: мои ошибочные действия в прошлом, и то, что в какой-то момент своей жизни я остался без семьи, один на один с болезнью. Но была воля бороться до конца, я привык заниматься самостоятельно, в полном одиночестве, без инструкторов. Йога – это образ жизни, но ему можно следовать и в большом городе, просто это будет труднее – из-за множества соблазнов и искушений. Большинство горожан слишком ленивы, чтобы дотянуться до глубинных идей йоги. Я скажу тебе больше: я давно стараюсь искренне помочь тем, кто отравлен и заражен. Возьми хоть Володю – невооруженным взглядом видно, что он полностью прогнил изнутри. В силу моего опыта я вижу очень многих людей насквозь и понимаю то, чем они отравлены…

– И я тоже? – напряженно спросил Лантаров и заерзал на костылях.

– Не обижайся, Кирилл, и ты тоже… Просто ты еще юн, и Природа дает тебе шанс. Твой ум инфицирован губительными страстями. Эти мыслеобразы сейчас все еще владеют тобой, но ты понемногу освобождаешься – я это вижу… Не обижайся.

– Да я и не обижаюсь… – Лантаров в глубине души понимал правоту этого нелюдимого человека.

– Ладно, давай так: отодвигаешь костыли и просто стоишь без опоры. А я буду слегка поддерживать тебя за спину.

Кирилл все еще напряженно впился в костыли руками.

– Я тебя держу, а костыли по одному бросаем.

Лантаров почувствовал твердую руку Шуры за спиной. Он послушно отбросил костыль левой рукой, но напряжение на правую руку достигло неимоверных масштабов.

– Бросай второй, – приказал Шура.

– Не могу… – едва слышно прошептал Кирилл, у него темнело в глазах.

– Попробуй опереться спиной на мою руку, только не сильно. Давай костыль мне – я буду его держать на всякий случай. Давай, действуй!

Кирилл уступил и разжал руку. Тотчас он почувствовал, как теряет равновесие – земля поплыла из-под ног. Он казался себе невесомым и бестелесным, как воздушный шарик.

– Напряги ноги, не бойся! Включай их! – крикнул Шура ему своим хриплым лесным голосом.

Он попытался это сделать, но ощутил лишь, как удручающая слабость в ногах лишь усиливается, а когда попытался напрячь тело, оно вдруг налилось тяжестью и представилось хрупким, как разбитая и затем наспех склеенная чаша.

Он стал падать, но Шура ловко подхватил его левой рукой, как трезвый хватает пьяного, не давая ему упасть.

4

Неудачная попытка несказанно расстроила Лантарова, вызвав прилив апатии и неверия в себя. На Шуру, напротив, это нисколько не подействовало.

– Если бы я так не верил в себя, уже давно гнил бы в земле, – заметил он с жесткой ноткой в голосе. – Вот когда ты двести, пятьсот раз попробуешь и не пойдешь – тогда можешь похныкать немного. Должна быть непрерывная цепь попыток, непрерывная. Ясно?! Ты готов?!

– Да, – еле выдавил из себя Лантаров. Он обреченно сидел у окна и смотрел, как неунывающий Тёма гоняет ворон от своей миски с едой.

– Сегодня повторим, но с палочкой. А сейчас я на пару часов к Евсеевне. Договорились?

– Конечно. – Настроение у него оставалось прежним.

Когда Шура, бодро шагающий по тропе, исчез из виду, Лантаров взялся за дневник. Он улегся на лежаке, подперев щеку рукой; не события, но неожиданная откровенность Шуры, как и растущее желание постичь его, захватывали больше.

«Я долго размышлял: если б не было в моей жизни Тюрина, может, ничего бы и не случилось? Но беспристрастный анализ возвращал меня к мысли: явился бы кто-то другой, человек без имени. Идея разрушения жила сама по себе на задворках моего сознания, я интуитивно ощущал: однажды она захватит меня целиком. Единственное, о чем я мечтал, – это стать посланником смерти государственной машины, берущей на себя ответственность за мои деяния. Внутри давил опыт «преступления черты», всего того, что являлось табу для остальных.

Зачем я убил его? Ведь я не хотел его убивать, только хотел восстановить попранную честь непобедимого воина. Это было определяющим. Но, конечно, было еще кое-что. Я никогда не знал наказания за свои приступы агрессии, и это сформировало убеждение, что герою все сходит с рук. Иначе он не был бы героем.

Состояние, в которое я погрузился после убийства, было состоянием потопленной подводной лодки на давящей глубине. Я был, словно оглушенный матрос, который в иллюминатор смотрит на приторможенный подводный мир, иное царство жизни. И понимает, что спастись невозможно. Сейчас воздух кончится, наступит короткое удушье, и это станет твоим вечным саркофагом. Возврата нет, вся последующая жизнь бессмысленна и бесполезна!

Мне казалось, что кто-то рвал мои чувства на части, как хищник вырывает куски плоти у пойманной и еще живой жертвы. Событие под Новомосковском до вынесения приговора и заключения открыло цепь трагических событий. Моя добрая матушка была сломлена: сын-преступник для советской женщины-труженицы был несмываемым позором… Она молча накинула петлю… Моя преданная Вера вдруг слегла, и один из приступов отчаяния спровоцировал преждевременные роды. Семимесячную девочку выходили, но моя верная подруга растеряла свой, казалось бы, неистощимый оптимизм. И тогда я понял: ведь именно я служил для нее опорой… Несколько дней я сходил с ума, меня детонировало изнутри, но безысходность, как смирительная рубашка, сжала сознание. Наверное, я умер в момент приговора, хоть тело мое жило и двигалось по инерции.

Нет, не стоит думать, будто бы во мне заговорила совесть. Эта душевная инстанция была у меня давно ампутирована. Ее отсекали без амнезии по частям, прижигая живую рану факелом одобрения: частичку в юности, чуть большую – в армии, основную часть – безусловно, на войне, ее как будто осколком снесло. Говорят, что духовность, свобода и ответственность составляют первородный смысл нашего пребывания в этом мире. Но духовности я был лишен изначально, свободу у меня отобрали, а ответственность рассыпалась подобно строению без фундамента – она зиждилась на связи с государством, которое теперь решительно вытолкнуло меня на обочину жизни. Мои таланты несокрушимого стойкого воина оказались бесполезными. И на какой-то период времени я вошел в состояние безжизненной прострации.

Приговор прозвучал сухим, бесстрастным щелчком, как выстрел из пистолета с глушителем. Девять лет… Обвинитель с насупившимся хмурым лицом просил двенадцать. Все-таки безупречная репутация, награды… Мнение военного начальства оказалось разделенным надвое. Да я и сам не знал, нелепый ли это случай или я так ловко маскировался все это время. Странно, что, услышав приговор, я машинально взялся считать, до какого бы звания дослужился на службе. Выходило, что был бы твердым майором-комбатом. А то и досрочным подполковником. Но отныне я – никто, отщепенец, фигура, завернутая в робу… Хотя многие уголовники позавидовали бы мне, ведь попал я фактически в блатное место – в Белую Церковь, затерянный в лесной зоне населенный пункт недалеко от столицы…»

«Меня вывел из оцепенения сиплый голос, который указал мне, что сегодня я убираю в бараке. Меня вдруг прошибло, насколько запах в бараке отличается от запахов казармы. Затхлый, удушающий запах насильно собранных в ограниченном пространстве отщепенцев, почти рехнувшихся, одичавших, живущих по своим невольничьим законам.

Но разве это не я вчера послушно убирал здесь, сегодня наверняка очередь кого-то другого?

– Я же вчера убирал, – возразил я, глядя на его массивный подбородок и шрамы на лице.

– И сегодня уберешь, – приказал он жестко и твердо и испытующе посмотрел на меня. – Понял?!

Изучают. Не знают, с кем связались. Или просто проверяют, какое место в иерархии мне отвести. Я уже знал, что сейчас своими пальцами воткнусь в глаза этого упыря, почти физически чувствуя, как они пробивают глазницы.

Но я не успел… Внезапно набросившись толпой – я не знаю даже, сколько их было, – они оглушили меня сзади чем-то тяжелым по голове. Ощущение реальности поплыло в клубах боли, затем пропало совсем. Когда я захотел через время помочиться, то обнаружил, что моча у меня кровавая. Я остался в бараке совсем один и удивился этому. Это их явный недочет… Зверь мой изнутри улыбнулся мне, обнажая белые клыки и показывая выпущенные когти…

Когда под вечер они вернулись, я лежал на кровати, готовясь к достойной встрече. Все тело превратилось в ноющий от боли орган, но эта боль, как колкая заноза, поддерживала мою решимость.

– Очухался? – ухмыльнулся один из них.

Вместо ответа я вскочил на ноги и вырвал дужку кровати, предварительно подготовленную днем. Мне было как-то привычно крушить живые тела, слышать яростные крики разбегающихся во все стороны ошеломленных обитателей отсека, пересыпанные отборной руганью, угрозами, остервенелым рычанием, стонами.

– А-а-а! Это придурок! Спасайся!

Этот крик доставил мне особое удовольствие. Двум обидчикам я переломал руки, одному выбил зубы, порвал сухожилие, кому-то дужка попала в голову, оставив устрашающую фиолетово-кровавую рану, закрыв ему левый глаз и полщеки. Не знаю, как он не умер, хотя его судьба заботила меня меньше всего. Откровенно говоря, и я сам существовал механически, по инерции, подчиняясь инстинкту выживания.

Той же ночью была сходка. Вожака несколько удивили мои свирепость и необузданность и даже вызвали его симпатию. Впрочем, он оставался бесстрастным, только странно выпуклые глаза с чудовищным бельмом были подвижны. Он был щуплый и даже меньше среднего роста, с большими залысинами, сутуловат и несуразен, но проницательности этому шаману было не занимать. И чувствовалось в нем едва уловимое, но понятное всякому, невидимое отличие главаря. Каждое его движение, каждый жест, слово – все напрямую было связано с жизнью или смертью. Но и я не играл.

– Я уже много раз умирал на войне и готов умереть в схватке, – заявил я ему, глядя в жабьи глаза. – Или вы меня убьете, или оставите в покое.

Мы пристально смотрели друг другу в глаза. Он был как бы сторонним наблюдателем за всей жизнью тюрьмы, как если бы это была его личная лаборатория, а он изучал особенности поведения людских особей в экстремальных ситуациях. Конечно, я блефовал, ведь убить меня запросто можно было и во сне. Но разве у меня был выбор? Впрочем, смерти я тогда действительно не страшился…

– Время покажет, как с тобой быть, – заключил он туманно.

Моя судьба решилась в течение недели. Вожак отпустил ситуацию на самотек, но не ослабил наблюдения. Приходилось быть все время начеку. Большинство – серая, безликая масса – стали откровенно сторониться меня. Слух о буйном заключенном мгновенно распространился по всему бараку. Но нашлись и скептики – я напряженно ждал их. Один божок местного значения, выгнув грудь, подкатился ко мне во дворе перед построением на работы. Он был выше меня на голову, хотя и тощий, как прут, но имел широченные ладони и наглую физиономию заядлого уголовника.

– Че, борзой у нас завелся? – спросил он хмуро, и для куража ткнул меня в грудь.

Я крепко ухватил ладонь-лопату и резким движением рванул вниз. Силы у меня хватало, он оказался на коленях. От неожиданности и болевого шока зэк дико завыл, выкатив покрасневшие глаза. Он, тихо воя, посеменил прочь. Позже я узнал, что сломал ему три пальца. «Жаль, что не пять», – подумал я удовлетворенно.

Но и это еще был не конец. Урка с разбитой головой решил взять реванш. Почерневшее пятно на полголовы за версту возвещало о его приближении. Этот несчастный ни за что не решился бы атаковать меня, если бы не насмешки и подстрекательство его приятелей. Когда он в пустынном коридоре вышел на меня с длинной заточкой в сопровождении двух приятелей, мне показалось это маскарадом паяцев. Я отчетливо видел, как ошалело от безудержного страха горят его глаза. Такие и нападают-то из боязни. Шавки, научившиеся лаять, но не кусаться. Ногой я без труда сбил его еще до того, как он ринулся вперед. Затем, ухватив рукой за затылок, я с силой швырнул его в стену. На пол с шумом рухнуло безжизненное безмолвное тело. Дружки спешно ретировались.

Вот так я приобрел себе славу мрачного легионера, лишенного жалости, оставляющего в драке перебитые хрящи и переломанные кости. Меня решили не трогать. Я забылся, потерялся в тягучих, пропитанных ядом саморазрушения, размышлениях. Место авторитета, ничего не значащего в тюремных раскладах, мне было предоставлено. Я не играл ни в чем никакой роли. Я оказался нетипичным заключенным, научившимся без сарказма и ожесточения гасить невыносимый зуд беспредельного одиночества.

Лечился я неустанными тренировками, которые ослабляли внутреннее напряжение и компенсировали мое душевное банкротство. Это тоже было внове для криминалитета. Наша зона – это вам не Америка, где заключенные только говорят и развлекаются баскетболом да бодибилдингом. Тут городков спортивных нет. Но я создал такие ноу-хау, что впору премию получать за рационализаторство. Например, изобрел лестницу, которую единственный из всех проходил на руках от начала до конца. В стене до самого потолка я старательно проделал добротные отверстия, под которые смастерил два прочных деревянных колышка. Зажав их в руках, я подтягивался и, осторожно переставляя колышки в отверстия, поднимался по стене выше и выше. Это с виду нехитрое упражнение стало прекрасным тестом. Я даже слышал забавные фразы: «Слышь, ты не понтуйся, а пройди лесенку Мазуренко, потом поговорим». Я незаметно продолжал дичать среди зубастой своры – так растворяется кусок льда, брошенный официантом в стакан виски. Правда, тюремный рассол мало походил на виски…

Меня волновало совсем другое: мое имя было вычеркнуто из списка живых. А однажды, через полтора года, наступил худший день моего заключения. Мне сказали, что какая-то женщина приехала ко мне на свидание, и я был уверен, что это Вера. Но в промозглой комнате для свиданий с отсыревшими стенами я увидел ее сестру Тамару – подавленную, с лицом, почерневшим от горя. «Вера… умерла… – выдавила она из себя, и подбородок ее задрожал, а глаза налились слезами. – От непонятной болезни… Просто высохла и угасла… Девочку я забрала к себе…»

Слова, произнесенные бескровными губами, долго звенели в моей голове. Они перевернули мою жизнь – я отчетливо понял, что самый близкий мне человек забрал часть моих страданий в небытие, дверь в которое я зачем-то отворил… И самоубийство матери, надвинувшееся на меня пронзительным свистком набегающего паровоза. А вслед за ним – тяжелые вагоны, а я – внизу, раздавленный, но отчего-то видящий все. Я понял: назад дороги нет вообще! Я потерял двух женщин, которых боготворил, а это означало, что во мне самом не осталось ничего божественного. С того дня горе затопило меня полностью.

Я стал часто просыпаться в холодном поту и вопрошал себя: «А что же дальше? Как мне жить дальше?» При этом меня охватывал дикий, животный ужас. Я бесновался от презрения к собственной персоне. Я всерьез подумал о петле, которую легко было приладить к лесенке Мазуренко. Может быть, меня остановил стыд перед живыми или жажда искупления. Не знаю, но я выжил…

Моих тайн не знал никто. Мое тело по-прежнему действовало, инстинкты заставляли его жить отдельно от души, а потеря смысла и ценности жизни сделала меня свирепым и непримиримым…

Поддерживая в себе энергию бойца, я иногда бесчувственно участвовал в тюремных разборках. Словно повинуясь смутному внутреннему голосу, я заморозил себя до поры… Быстро ржавеющий механизм, когда-то отменно налаженный, но теперь лишенный пульта управления…»

Лантаров оторвался от тетради. Тот человек, о котором он читал, был совсем другой, ничем не напоминающий этого. Кирилл положил тетради на место и поковылял исследовать книжные полки. Кумачового цвета альбом – добротный, аляповато разрисованный, настоящий шедевр советского времени… Лантаров руками стер с него пыль и прочитал: «Рязанское воздушно-десантное командное училище имени Ленинского комсомола». «Да, помпезно, – с иронией, как о чем-то дремучем, подумал Кирилл, – у нас в КИМО куда проще было». Как зачарованный, он рассматривал фотографии Шуры. Вот он с увесистым гранатометом в руках. А вот с танковым пулеметом на броне боевых машин. В альбоме Шура был совсем другим – наглым и одержимым. С молодым, до предела воинственным, ожесточенным лицом. «Вот это да! – восклицал Лантаров то и дело, листая страницы и поражаясь изменениям. – Но от него же и трети не осталось! Откуда взялись кроткие глаза щедрого и терпеливого отшельника?!» На фотографиях он видел неумолимого бойца с ястребиным взглядом, не человека – машину, затянутую в корсет натренированных мышц. Способность убивать была ясно написана на бронзовом, выжженном войной лице. На внутренней стороне обложки красовалась яркая надпись: «Воин должен учиться одной-единственной вещи: смотреть в глаза смерти без всякого трепета. Цукахара Бокуден, знаменитый японский фехтовальщик ХVІ века».

5

– Шура, расскажи мне подробнее о йоге, что это вообще такое?

Шура улыбнулся удовлетворенно. «Видишь, парень, все получается, как я говорил», – выразительно говорила мимика его лица.

Со времени первой попытки ходить прошло полторы недели. Снег подтаял на лесной поляне, стал грязно-черным. Еще четыре попытки не увенчались успехом. Лантаров не сломал ничего. Но он просто боялся сделать шаг, не чувствовал ног, как ни силился. И снова стал падать духом. Шура же, уловив этот момент, убедил своего юного друга ужесточить требования к образу жизни. И Лантаров согласился. Не век же торчать в этом заброшенном лесу! Он твердо решил, что выдержит, в ином случае – не стоит и жить на свете! Кому нужен двадцатипятилетний инвалид, неспособный передвигаться на собственных ногах? Для него такой исход стал бы концом света.

Отныне он стал просыпаться вместе с Шурой в половине пятого утра. Минут двадцать Шура возился с печью, затем ставил электрочайник, еще двадцать минут у них уходило на различные очистительные процедуры. В половине шестого они начинали практику в маленькой комнате. Крепкий травяной чай пили там же. Шура учил его сидеть ровно и дышать длинным глубоким дыханием. Они договорились, что начинающий практик сосредоточится на ясном визуальном представлении своего самостоятельного передвижения без костылей. При этом будет выполнять несколько простых физических упражнений. Например, сидеть, опершись спиной о стену и стараясь наклониться как можно дальше вперед.

– Тебя не должно заботить, что твоя грудь еще не достает до колен, тянуться, но не доводить тело до настоящей боли. Запомни: усилия без насилия. Расслабление вместо напряжения.

– А если не получится? – Непослушные мысли Кирилла постоянно убегали куда-то, не позволяя сосредоточиться.

– Тогда пробуй дышать глубоко и как можно реже и сконцентрируй внимание на дыхании.

Упражнений было не больше четырех, но Лантаров быстро выбивался из сил. Тогда он отдыхал часа полтора на лежаке. Наблюдал, как молчаливо и отрешенно выполняет задуманное Шура. Как это он может так долго сохранять концентрацию, как все это не надоедает ему? Зачем ему все это?

Словно предвосхищая вопросы ученика, Шура говорил ему:

– Дыхание – мостик между телом и духом. Дыханием можно контролировать эмоции.

«Ну да! Как тут, черт возьми, контролировать, когда мозги не слушаются?! Бред какой-то!»

Шура напутствовал его фразами, которые, наверное, считал чудодейственными:

– Воздействуя на тело, человек способен менять свои психические состояния. Мудрецы небезосновательно утверждают: человек мыслит, используя не только мозг, но и тело.

«Как человек может мыслить телом, ума не приложу?» – думал он и считал бы это непроходимой глупостью, если бы не убеждался ежедневно, что сам Шура предельно уравновешен, наполнен до краев непрошибаемым спокойствием, здоров, гибок, силен и умеет радоваться жизни. Таким аргументам противопоставить было нечего.

Не меньше изменений произошло и в пище.

– Я тебе уже говорил, что мы есть то, что едим? – спросил наставник.

– Кажется, говорил… – проронил Кирилл неуверенно.

Шура дружелюбно улыбнулся, глядя ему прямо в глаза.

– Тогда повторю еще раз: мы есть то, что мы едим. Большинство недугов можно вылечить при помощи таких простых вещей, как завтрак, обед и ужин.

– Слышали бы это врачи, они бы подвесили тебя на столбе без суда и следствия… – в шутку заметил Лантаров.

– Я им давно об этом не говорю, – парировал Шура, – но продвинутые врачи об этом сами хорошо знают. Просто не в их интересах распространяться. Так вот, ты готов ради здоровья попробовать?

Лантаров махнул рукой – мол, давай…

Сырая диета оказалась делом непростым, особенно в начале весны. Шура накупил хорошо сохранившиеся овощи: морковь, свеклу, капусту, лук, чеснок и еще много того, что дает земля. С этого дня он перестал варить супы, фасоль или рис, переведя Лантарова и себя самого исключительно на сырые продукты. Разумеется, ни мяса, ни рыбы, ни яиц. Хозяин дома с гордостью демонстрировал в ящиках, переложенных стружкой, отлично сохранившиеся яблоки, груши. Он добавил, что орехов заготовил немерено, а грибов – вообще на несколько лет. А еще – семена льна и кунжута тоже закупил.

Первые несколько дней питаться столь странным и непривычным способом было терпимо и любопытно. Он даже ощутил появление небывалой легкости в теле, но слабость все равно не исчезала, как не проходил и страх перед первым шагом. Зато появилось неприятное, щемящее чувство голода, медленно подтачивающее веру в феномен оздоровления. Кроме голода возникло яростное, неистребимое желание съесть горячего супа или похлебать мясного бульона. В лесном жилище он ни разу не попробовал мяса, а бобовые, картофель и капуста вызывали отвращение. «Ну как можно самого себя посадить на тюремную пайку», – думал он, проклиная вкусы Шуры. И Лантаров, скуля в тишине, уже через неделю горько жалел о данном наставнику обещании терпеть. Особенно раздражала его необходимость грызть пророщенные зерна злаковых и сырые крупы, которые Шура несколько часов выдерживал в воде. «Я тебе что, птичка, чтобы клевать зерна?» – возмущался он, решительно отодвигая тарелку. Но Шура оставался непоколебим. «Смотри на это как на лекарство. Это только первое время так трудно, потом будешь счастлив от такого питания», – приговаривал он. Правда, под напором нытья Лантарова несколько раз он выдавал ему по куску черного ржаного хлеба, густо политого кунжутным маслом и плотно усыпанного семенами льна. Замечая при этом, что запасы хлеба пополнять он больше не будет. «Дурень ты, дурень, – думал Лантаров, радостно, по-собачьи заглатывая сытный хлеб и закатывая глаза от удовольствия. – Я буду счастлив, когда сбегу от тебя своими ногами да напьюсь вискарика под бараньи ребрышки». Шура позволял ему днем есть вдоволь сушеных фруктов или хорошо сохранившихся в холодном подполе яблок, но Лантарову казалось, что этим он никогда не наестся. Изюм и курага как великие деликатесы выдавались к чаю в определенном количестве и в определенные дни. Финики – на праздники, как шутил Шура. В воскресенье он обыкновенно извлекал их из погребка, иногда прибавляя даже по парочке сушеных сладких бананов. А вот с орехами, самыми разными, – никаких ограничений не существовало, и Лантаров буквально спасался ими, как он полагал, от голодной смерти. Чай оставался единственным горячим блюдом в их рационе, но и его Шура грозился исключить, как только Лантаров привыкнет пить простую холодную воду из колодца. Через полторы недели Лантаров был уверен, что бросит все эти издевательства над организмом к чертовой матери. И только тот факт, что Шура сам неукоснительно следовал всем этим правилам, поддерживал его на плаву. «Кирилл, в тебе вопит ужаленная плоть, это действие эмоциональной и физической зависимости от прежней, токсичной пищи. Ты должен это понять и перебороть волей», – твердил ему Шура. Лантаров верил и не верил. Да, ему нужен был пример, без присутствия Шуры он не выдержал бы и дня. «Человек слаб по своей сути, я слаб, ну и что? – думал Лантаров, борясь со своими пораженческими настроениями. – Как только этот Шура победил? Сам?»

Шура же настойчиво наклонял своего подопечного к приготовлению пищи. И когда тот неумело тер на терке морковь или свеклу, пытался шинковать капусту, подбадривал его, предлагая думать об этой пище как о величайшем благе, помогающем избавиться от недуга, вкладывать в приготовление всю душу.

– Тогда только пища превратится в Божий дар, в эликсир жизни, наполнит твой организм исцеляющей силой, – подмигивал Шура шалеющему ученику.

– Кто тебе сказал, что это и есть то, что нам нужно?! Люди ели мясо веками, веками птицу держали, яйца использовали…

– Хорошо, дай-ка я попробую тебе втолковать. Человек – единственное существо, которое готовит себе пищу. И он же – рекордсмен по количеству болезней. Ты видел столько одновременно больных косуль в лесу, или волков, или белок, или ворон, или еще кого-нибудь?! Запомни: только в живой пище – жизнь. А по поводу: «Веками ели мясо…» Так я тебе вот что скажу: мясо, разлагаясь в желудке и кишках, образует гной! Раньше животных, по крайней мере, убивали, но не мучили. Сегодня же животные и птицы скучены настолько, что задыхаются, их кормят таким образом, что и мясо становится полусинтетическим, тогда и опасность от всего этого увеличивается на порядок.

Лантаров потупился, не зная, что ответить, – он никогда не задумывался о таких вещах.

Однажды он взорвался совсем по другому поводу: в процессе монотонного растирания овощей порезался до крови.

– Слушай, Шура, ведь у тебя бывают деньги, почему бы тебе не купить обыкновенный блендер на смену этой допотопной терке?

– Не стоит все доверять машине, – ответил тот спокойно, улыбаясь глазами. – Пищу необходимо заработать, потому человеку есть смысл прикладывать усилия. Хотя бы иногда.

– Да какие усилия, на… – Лантаров выматерился, засунул порезанный палец в рот и стал усердно, по-детски зализывать ранку языком.

– Замечал, почему у бабушек все всегда вкусное? – перевел разговор Шура. – Потому что с душой готовят, передают пище свою энергетику.

Лантаров вытащил палец и, внимательно разглядывая его, отреагировал на высказывание Шуры:

– И ты веришь в эти сказки об энергетике, заговорах всяких, приворотах?

– Это ты зря, – возразил Шура. – О заговорах тебе ничего не скажу – не мое поле деятельности, но древняя тибетская медицина зиждется на воздействии на энергетические каналы человека, которых у него семьдесят две тысячи.

Лантаров присвистнул.

– Тут три улицы в Киеве запомнить трудно, а ты – семьдесят две тысячи!

– Просто ты рассматриваешь свой недуг как нечто отдельное от тебя, локальное бедствие. А на самом деле – это бедствие всего организма, проблема всей души, включая мысли, чувства, десятки или, может быть, даже сотни нюансов твоей прежней жизни – все помыслы и намерения плюс способ питания.

Лантаров потом долго думал над этими словами. Что-то в нем стало шевелиться, что-то неведомое и неясное стало происходить с сознанием. Шура сказал ему тогда: «Кирилл, ты сегодня пошел бы, если бы не боялся – сил в тебе достаточно, и у тебя все получится». Эти слова настолько воодушевили его, что он впервые без страха и с явным нетерпением ожидал следующей попытки, намеченной сразу после затяжного дождя, обильно поливавшего землю.

Когда они вместе с Шурой очищали за беседой грецкие орехи, у Лантарова и зародилось желание прояснить смысл и действие йоги, к которой учитель так настойчиво его приобщал.

– Шура, растолкуй еще о йоге…

После довольной улыбки по всему телу Шуры прокатилась едва уловимая волна, вызванная воодушевлением.

– Йога, друг мой, – это универсальный союз тела, разума и духа, который ведет к балансу и гармонии. В основе развития человека посредством йоги лежат такие составляющие, как самодисципина и непрестанная работа над развитием сознания. Также можно сказать, что йога – это состояние ментального спокойствия и расслабления, которые обеспечивают концентрацию внимания или то, что мастера йоги называют молчанием ума. Кстати, можно сказать, что йога – это эзотерическая система.

– Ого! – воскликнул Лантаров, пораженный, как четко, не путаясь и не сбиваясь, Шура воспроизвел определения. – Это слишком сложно для моего понимания…

– Это пока… – заметил Шура с улыбкой, тема ему явно нравилась.

– Слушай, – Лантаров недоумевал, – как ты все это выучил? И о йоге, и ее упражнения, то бишь асаны?

– Так получилось, – ответил учитель, добродушно улыбаясь, – я не старался, просто обращался к книгам слишком часто. Йога, в конце концов, спасла меня, потому я так уважаю эту систему. Хотя, конечно, она не единственная. Я думаю, что китайская гимнастика цигун или даже просто правильно организованная жизнь с дыхательными и физическими упражнениями, отрегулированным питанием и развитием личности могла бы оказаться сопоставимой…

– Но, я смотрю, то, что ты выполняешь, это ведь очень трудные упражнения.

– Да, это верно. Йога не предназначена для среднего человека. Вообще говорят, кто пришел к йоге, того судьба одарила подарком. И, наверное, это заслуга прежней жизни. Эта система – для сильных и подготовленных людей. Но еще больше для тех, кто страстно хочет изменить свою жизнь и мир вокруг себя. Я очень сильно хотел, для меня это был вопрос жизни и смерти. И у меня получилось. Думаю, ты тоже хочешь, потому что речь идет о твоем здоровье. И у тебя обязательно получится. Ты ведь хочешь бегать и прыгать, как заяц?

Лантаров интуитивно поморщился.

– Не знаю, может быть, конечно… А зачем мы делаем… ммм… вот эти очищения?

– Они неотъемлемая, неотделимая часть практики йоги. Самоконтроль, самодисциплина и вообще путь к гармонии должны начинаться с тела.

– Шура, так ты считаешь йогу системой исцеления?

– Нет, – к удивлению Лантарова ответил учитель. – Йога способствует исцелению, и в том числе – от заболеваний, которые медицина считает неизлечимыми. Но сами йоги считают, что лечебные свойства системы – случайный побочный продукт, но не основная цель.

– В чем же тогда ее главная цель?

– В создании абсолютного баланса взаимодействия и процессов физического тела, ума и энергии.

– Но, извини, зачем мне такой баланс? Я же успешно жил и без него? Я думал, йога – это система самореализации и новый смысл жизни.

– Для высокой самореализации здоровое тело – не лишнее, а порой просто необходимо. Да и Библия говорит о том, что тело – храм живущего в нас Святого Духа. То есть, чтобы он жил в нас, а не томился, стоит заниматься телом. Но, конечно, следует понимать: йога сама по себе не есть путь духовного развития. Она – его предтеча. Йога позволяет достичь гармонии, но о смысле жизни придется позаботиться отдельно. Тут не стоит самоочаровываться.

В это время к кормушке для лесных копытных подошел лось, который даже через окно в сотне метров от леса казался громадным и благородным. Лантаров, сидевший лицом к окну, застыл от изумления.

– Хоть бы пес не спугнул. – Шура бросился к противоположному окну. – Фу ты, дремлет с этой стороны дома. Если ветер не принесет запах, то и не заметит…

– Вот это да, – шептал Лантаров, рассматривая внушительные рога животного. – Первый раз в жизни вижу сохатого не в зоопарке. Да, не хотел бы я с таким встретиться…

Лось полизал оставленной человеком соли, содрал пучок сена и спокойной поступью направился в чащу. Полушутя Кирилл обмолвился, что Шура, если бы захотел, мог всегда иметь в доме свежее мясо. Но Шура насупился и стал хмурым.

– Шура, да я просто пошутил… – заверил его Лантаров. – Я и сам не представляю, как рука может подняться на такое чудо. А ты в самом деле много лет не употребляешь мяса?

– Да лет семь, пожалуй, – ответил Шура.

– А зачем же тогда эта кормушка?

Шура посмотрел на него в упор серьезным, тяжелым взглядом.

– Если приобщаешься к любви, то надо научиться любить все вокруг. Природу, людей. Нельзя причинять вред животным или растениям просто так. Когда мы научимся ценить то, что нам передано в дар природой, мы сумеем получать от нее благословение. И исцеление, если оно нам потребуется. Современная городская еда, в основе которой – трупы животных, крайне опасна не только для физического здоровья, но и для сознания.

Лантаров вспомнил фотографии, которыми однажды хвалился Захарчиков, приехав в офис после охоты. На одной из таких фотографий он был в окружении нескольких влиятельных людей, которых Лантаров часто видел по телевизору. У ног депутатов и чиновников были сложены убитые ими дикие кабаны – двенадцать мохнатых туш с огромными, страшными, клыкастыми мордами. Лантаров слышал, что охота на кабанов небезопасна, и спросил об этом у Захарчикова. Тот только рассмеялся в ответ. Как выяснилось, все эти молодцы в охотничьих доспехах были на вышке и палили в бегущее стадо, загоняемое егерями. У некоторых были ружья с оптическими прицелами, так что расстреливали стадо почти не глядя. Лантаров представил, как мчались навстречу неминуемой смерти эти сильные, опасные и беззащитные звери… Ему стало жутко…