1
Когда Лантаров преодолел первые триста метров в лесу, его охватило настоящее ощущение счастья. Только в этот момент он понял, что выкарабкается, освободится от оков болезни. «Я буду здоров! Я буду бегать, как и раньше!»
Над ним закаркали два громадных ворона, таких больших и наглых, что стало жутковато. «А ну, не каркайте!» – грозно крикнул он птицам. Вороны переглянулись, как показалось Лантарову, удивленно и стали каркать еще громче. Невольно он ускорил шаг.
Лантаров все еще испытывал в лесу непреодолимое и пугающее его чувство – симбиоз благоговения и страха перед этим непознанным, полным загадок миром.
Как-то он сказал об этом Шуре.
– Просто, – ответил тот серьезно, – мы отвыкли от нашей истинной природы. Нам всем нужно заново учиться ходить босиком, чтобы выжить.
Днем, когда Шура уходил к Евсеевне или по своим егерским делам, Лантаров брался за тетрадь. Теперь, когда он прочитал о Шуре столько личного, возник главный вопрос: зачем он вообще затеял эти записи? Он полагал, что окончание дневника даст ответ на этот вопрос.
«Мой первый этап борьбы со смертью длился около трех с половиной месяцев. Я преодолел его как кошмар, тяжелый дурман.
После трехдневного голодания Евсеевна тщательно осмотрела меня. Ей очень не понравился мой белый распухший язык. Она не удержалась и поднесла мне зеркальце – язык был таким, словно я долго лизал им мел. Мельком я увидел лицо и ужаснулся: пергаментная кожа еще живой мумии с кабаньей щетиной на подбородке, черные круги вокруг глаз навыкате, безжизненный провал вместо рта.
Это было первое голодание, и после него Евсеевна заставила тщательно разжевать и выплюнуть два яблока. Затем приготовила полстакана яблочного сока и невозмутимо объявила, что последующие голодания будут не менее пяти-семи дней. К ним отныне добавлялись ежедневные очистительные клизмы со свекольным и лимонным соком. Иногда Евсеевна наполняла клизму кунжутным маслом, приговаривая, что это самое знаменитое и самое проникающее из всех масел. «Аюрведа называет его «выводящим яды и шлаки из организма», а для нас это сейчас самое главное», – объясняла женщина. Приоткрывая слипшиеся глаза, я недоумевал, кто рядом со мной: волшебница, ангел или просто часть общего миража.
Евсеевна требовала неукоснительно следовать всем ее предписаниям. В основном я питался фруктами, во вторую очередь – овощами и продукцией жужжащих тружеников, чья организация жизни меня буквально потрясла. Я стал их уважать даже больше, чем людское племя. Евсеевна, рассказывая мне о жизни пчел, давала по чайной ложке цветочной пыльцы и меда, но запрещала есть вообще. Она призналась, что не случайно завела маленькую пасеку, разрастающуюся с каждым годом.
– Пчелиные продукты идеально подходят для борьбы с онкологическими проблемами. Но, конечно, они не вступают в борьбу с раковыми клетками, а просто поднимают иммунитет организма до того необходимого уровня, когда он сам справляется с болезнью.
Такое признание целительницы меня несколько удивило – я-то думал, что она организовала настоящий бой с опухолью. Она же твердила просто о возвращении к правильной организации жизни.
К меду и пыльце добавились маточное молочко и личинки маток. А из запомнившихся мне блюд я могу назвать творог с льняным маслом – я получал тщательно перемешанную массу только на третий-четвертый день после голодания. Я так никогда бы и не узнал, что это льняное масло, если бы Евсеевна не объяснила мне несколько раз, что так комбинация продуктов прекрасно усваивается организмом и создана выдающейся женщиной, которая диетой вылечила от рака сотни больных, а сама прожила девяносто пять лет. Информация, которой Евсеевна приправляла еду, поддерживала не меньше реальной. Например, давая мне свежие фрукты, Евсеевна говорила: «Сырая диета делает среду организма щелочной, а злокачественные клетки не могут развиваться в щелочной среде». Регулярно она готовила мне и соки из сельдерея или свеклы, чередуя их через день. Сытными казались мне и семена – льна, кунжута, тыквы и подсолнечника. Но их, как и различные орехи, она выдавала мне дней через пять после окончания голодания. За первые месяцы я не попробовал ни одного блюда, приготовленного на огне. Меня трясло от желания что-нибудь съесть, и только ужас смерти удерживал от необдуманного шага. Евсеевна всегда старалась объяснить свои действия, чтобы я не принял их за манипуляции знахарки.
– Шура, еще в конце 80-х годов ХХ века Голландия официально признала сыроедение методом лечения рака. Так что тебе есть смысл терпеть – низкобелковая диета прекратит развитие недуга.
К третьему, уже семидневному голоданию я валялся охваченный невообразимой слабостью и объятый ломотой так, что попросту не был в состоянии двигаться. К счастью, температура, которая поначалу каждый вечер поднималась до тридцати восьми с половиной, снизилась на целый градус. Разрывные боли в животе стали периодически утихать, зато голова начинала кружиться, как только я отрывал ее от подушки. Так моя голова болела только после тяжелых драк, когда по черепу прохаживались увесистые кулаки противников. И моча стала почти такого же цвета, как когда-то, когда мне опустили почки. Я вообще перестал ощущать себя. День, когда мне исполнилось сорок, я даже не вспомнил.
– Слышишь, десантник, от тебя уже половина осталась. Мамаша моя тебя точно угробит… – ухмылялся Володя, возвращаясь поздно вечером на подпитии. – Я б на твоем месте живьем не давался…
Она не отзывалась на колкости сына. И я не отвечал, ёжась от его слов. И удивляясь, как человеческому существу удается поддерживать жизнь при ежедневном отравлении алкоголем. И думал про себя: «Разве у меня есть выбор?» С каждым днем я все глубже погружался в полусон, где все расплывалось или сливалось в мутные, неподдающиеся объяснению, рисунки.
– Не рассматривай голодание как подвиг, – говорила Евсеевна. – Ты всего лишь приводишь организм в гармонию с природой. А слабости радуйся – так сильнее чистка твоего зараженного организма. – Евсеевна была спокойна, и это спокойствие вселяло некоторую уверенность. – Тебе тяжело, потому что организм борется с пагубной, за долгие годы укоренившейся привычкой к мусорной пище. Главное – ты должен безоговорочно верить в свою победу, сомнений в исцелении быть не должно.
Легко сказать: «Верь в свою победу, откажись от сомнений!» Однажды ночью я встал в уборную и, как на автопилоте, прошлепал по коридору. Но вдруг почувствовал, что мне просто не хватает воздуха, а от внезапной слабости и тошноты подкосились ноги. Схватившись за стену, я стал пробираться к выходу, интуитивное желание погнало меня к свежему воздуху. Выбравшись, я подобно рыбе стал глотать воздух. Но у меня уже потемнело в глазах, и в ушах стало звенеть, как будто включили сирену. «Умираю, – думал я, – наверное, это я так умираю. Сейчас Великий Творец взмахнет палочкой, и все, меня не будет». Я никогда не думал, что можно так ощущать смерть – каждым нервом, каждой клеточкой организма. И вдруг мне стало невыносимо холодно, меня начало трясти от озноба. Я вдруг осознал, что все вокруг полно жизни и энергии. Дрожа всем телом от пронизывающего холода, я наконец приподнялся. Мне казалось, что, как Федор Достоевский или Шри Ауробиндо, я пережил смертный приговор – его отсрочили. И во мне появилась вера.
Но, конечно, все происходило совсем не так скоро. Я часто впадал в унылое забытье, слыша страстный шепот из пространства. Однажды сквозь галлюцинации до меня донеслись такие слова: «Состояние тела – лишь отражение того, что происходит в твоей душе… Наше тело работает, как уникальный прибор. Как эхолот для исследования глубин души. Посылаем звук своих мыслей и намерений, а в ответ получаем преобразованное нашими же убеждениями эхо, которое либо лечит нас, либо калечит». Что-то такое говорила Евсеевна, но что именно, я не помнил.
Когда после очередной порции еды силы стали возвращаться ко мне, я спросил мою целительницу об этом.
– Конечно, мы же сейчас занимаемся только физическим уровнем лечения. Заметь, мы даже не подавляем больные клетки, мы приводим организм в гармонию. Потому бессмысленно бороться против самого себя. Так можно добиться определенного успеха, но не полного исцеления. Для исцеления необходимо изменить свои ментальные установки. Необходимо победить ужас перед самой смертью. У славян для этого традиционно используются молитвы, в восточной медицине – мантры и медитации. Если не будет получаться, пока просто читай – мысли и подсказки незамедлительно появятся.
Я признался, что еще ничего не прочитал. Но попросил не уносить книги, на что Евсеевна впервые улыбнулась. И я понял, что вся она также находилась в нечеловеческом напряжении, отвечая за каждый мой прожитый день. Я поклялся, что однажды отблагодарю эту смиренную женщину с лицом, на котором застыла печать божественной благодати. Рядом с нею я понял, что значит быть в услужении. Но самое главное, я понял, зачем, для чего это нужно».
2
«Да, – думал Лантаров, нервно теребя картонную обложку тетради, – все мы пребываем в приятном заблуждении, будто будем жить бесконечно долго и однажды, когда-нибудь очень не скоро, умрем достойно. А человек, назло ожиданиям, почти всегда умирает либо внезапно, либо глупо, либо некрасиво. А ведь недаром говорят: кто знает, как жить, знает, и как умирать. Но много ли сегодня можно отыскать людей, знающих, как жить?» И хотя ему смерть не угрожала, Лантаров все же проникся осознанием одной мысли, которая теперь стала важной. А именно, что все прежнее оказалось бессмысленным, как только недуг вероломно приковал его к постели. А раз так, то не следует ли из этого необходимость заниматься тем, что не потеряет смысл в любой момент его жизни?
Еще одна штука развеселила Лантарова. Оказывается, Шура попросту подталкивал его к постижению тех же истин, к которым с таким трудом и чертыханьем пришел сам. «Фактически приполз, – пришло в голову ученику, – выходит, все люди одинаково слабы». Он вспомнил, как Шура повторял мысль, наверняка извлеченную из какой-то умной книги: «Изобилие хлеба насущного ослабило людей, сделало их мягкотелыми и податливыми». Да Лантаров и сам на своей шкуре испытал удручающую эмоциональную и физическую зависимость от приготовленной пищи. Да он, собственно, и не собирался расставаться со своими дурными привычками.
Лантарову неприятно было узнать, что такие титаны истории, как Лев Толстой и Леонардо да Винчи, считали поедание плоти омерзительным. Человек, оказывается, подавляет таким образом весь потенциал духовного развития. Он еще больше удивился, что античный Пифагор утверждал, что пока люди будут продолжать массовые убийства животных, они не перестанут истреблять и друг друга. Альберт Эйнштейн поразил его заявлением, что если бы весь мир отказался от потребления мяса, это могло бы изменить судьбу человечества. Наконец, наткнувшись в библиотеке Шуры на труды Арнольда Эрета и Поля Брэгга, Лантаров почувствовал, как какой-то неприятный комок отвращения к прежней еде подкатывается к горлу. У профессора Эрета он вычитал следующее: «В процессе развития цивилизации человек постепенно деградирует…Больной человек фактически представляет собой живую «выгребную яму»…Любая болезнь означает наличие шлаков – чужеродных веществ. Эти чужеродные вещества представляют собой своего рода клейстер, образующийся в результате распада нездоровых продуктов питания. Мясо, разлагаясь, образует гной… Природная терапия постепенно избавит вас от медицинских предрассудков». Когда выяснилось, что сам патриарх натуропатии вылечил у себя хронический нефрит, признанный европейскими светилами медицины неизлечимым, Лантаров проникся уважением к профессору и его изречениям. Прочитав все это, он не то чтобы ужаснулся своим прежним привязанностям, но слегка засомневался, что желание побаловать себя добротным куском мяса с кровью является столь непреодолимым. «Не знаю насчет судьбы человечества, – морщился Лантаров за книгой, – но употреблять внутрь нечто мертвое и гниющее в самом деле как-то мерзко».
Лантаров в очередной раз обратился к откровениям Шуры.
«Я стал брать книги из стопки и открывать, где попало. В первой я обнаружил молитвы. В ней были убедительные фотографии ауры больного или обреченного человека до молитвы и после. Предельно ясно объяснялось, как лечит Божье Слово. Я немедленно выбрал для себя наиболее короткую молитву Пресвятой Троице, чтобы запомнить со временем, и стал читать ее много раз. Сначала бездумно, затем вдумчиво, наконец проникновенно. Я помнил, что говорила мне женщина: во время повторения молитвы или мантры в уме обязательно возникнет мыслеобраз, который может и не осознаваться. Действительно, после многих сотен, а может, и тысяч повторений сакральных заклинаний я стал чувствовать облегчение.
Следующее открытие заметно приободрило меня. Это случилось, когда я вычитал в книге о великих учителях Востока, невероятно – очень многие мудрецы, духовные лидеры и просветленные личности умерли как раз от злокачественных опухолей. Рамакришна, один из религиозных мистиков индуизма, умер в пятьдесят лет от рака горла. Выдающийся философ Кришнамурти, один из признанных учителей Востока, хотя и дожил до девяноста лет, также был поглощен злокачественным образованием поджелудочной железы. Другой философ и мудрец, Рамана Махарши, отправился в вечность по этой же причине в возрасте семидесяти лет. И еще много-много других. И вдруг меня осенило: не важно, в каком возрасте и от чего умерли эти люди. Важно, что они открыли и исполнили свое предназначение, свою миссию. В книге философа Ошо я нашел этому неопровержимые подтверждения. Назвав рак в основном психическим заболеванием, мудрец отметил, что более сложная, рафинированная цивилизация поражается вследствие внутреннего напряжения. Для меня стало открытием, что во время мировых войн почти не было этого заболевания. Но Масутацу Ояма, человек с неимоверно тренированным телом, научившийся руками разбивать каменные глыбы, отжимавшийся на одних пальцах до тысячи раз, выходивший один на один с разъяренным быком, умер от рака легких в семьдесят лет. Я даже не поверил: ведь этот боец, бывший для меня примером с училищных времен, никогда не курил и занимался дыхательными практиками. Когда я близко рассмотрел его фото, мне стало ясно: его съела гордыня, агрессия и полное непринятие любви. Такая же участь постигла и великого мастера энергетики, основателя айкидо Морихея Уэсибу, хотя в глазах его я нашел куда больше осмысленности. Человек, всем сердцем стремившийся добиваться искренности, предназначавший свою боевую систему «не для разрушительных целей», но для блага, простился с миром в восемьдесят пять – пораженная печень была тому причиной. Я прилежно искал, где возникло его внутреннее противоречие и беспокойство, ведь боевая система начиналась со слова «Ай», что на японском обозначает гармонию и любовь. Может быть, все дело в том, что система все-таки боевая?
В какой-то момент меня захватили другие люди. Те, что сумели преодолеть недуг, изменив свое мировоззрение. Писатель Александр Солженицын, оказывается, в тридцать четыре года оказался один на один с семиномой – опухолью яичка. Причем находился в заключении – в лагере на севере Казахстана. Почему-то именно его судьба казалась мне, бывшему арестанту, особенно понятной. И преодолел писатель свою хворь неутомимым творческим усилием, выплескивая в книгах все те смертельные эмоции, которые тащили его в могилу. Затем мне попалась коротенькая брошюрка о некой американке Луизе Хэй, чуть не утонувшей в злокачественной трясине из непрощенных обид и тайной жажды мести. Но изменение мышления позволило ей изменить всю жизнь, остановив рост губительных клеток без скальпеля. Борьба патриарха психоанализа Зигмунда Фрейда, пораженного раком нёба, произвела на меня неизгладимое впечатление. Мне виделось нечто мистическое в том, что он жил ровно столько, сколько посчитал необходимым для завершения своего творческого пути. Через шестнадцать лет после обнаружения опухоли восьмидесятитрехлетний ученый попросил своего врача прекратить мучения своего физического тела. И меня потрясло, что Фрейд не просто жил все эти годы вместе с болью и осознанием близко подступившей смерти, но создал почти половину из тех работ, что признаны основными. Из двадцати четырех томов, успешно растаскиваемых потомками на цитаты, по меньшей мере, восемь были написаны между тридцатью тремя мучительными операциями, когда смертельная болезнь удавкой то стягивала, то отпускала горло самого известного доктора нашей цивилизации. Тут я впервые ясно увидел нефизический смысл злокачественной опухоли. А следующая книга полностью подтвердила ход моих размышлений. На этот раз речь шла об онкологии Мелани Саш, женщины, имя которой упоминается в начале XXI века среди самых настойчивых проповедников аюрведы и здорового способа жизни. Она заболела, когда утратила дочь, и рак прогрессировал до тех пор, пока женщина не вернулась в лоно прежней гармонии и полного понимания всего происходящего в мире. «Питание, упражнения и медитация могут изменить качество жизни, но не всегда могут повлиять на ее окончание» – этот важный вывод проповедница написала сама. Наконец еще одна книга о писателе основательно укрепила меня в мысли, как двигаться дальше. Это была история Габриеля Гарсия Маркеса, на чело которого дважды опускалась зловещая тень онкологии. Сначала опухоль в легких (а ведь я помнил, что, по статистике, это самое уязвимое место человека), а затем поражение лимфоузлов (вещь, которую медицина лечить с успехом не берется). На это лишь закалило его, сделало стоиком и каждый раз стимулировало к еще большим творческим усилиям. И он последовал славному примеру Фрейда и Солженицына, взявшись за биографическую трилогию. Другими словами, найдя нишу сосредоточенной деятельности, дающую возможность жить дальше, находясь в соответствии со своей истинной природой.
«Ага, – почти закричал я после осмысления историй, – так этот пресловутый рак не столь уж опасен! А болезнь часто открывает человеку его безграничные возможности, дает шанс, который мог быть упущен».
Уникально, что и Евсеевна рассуждала почти так же. И чем больше я читал о людях, победивших болезнь, чем больше разговаривал об этом с целительницей, тем основательнее крепла моя вера в выздоровление. Евсеевна же говорила мне, что злокачественные клетки не нужно и бессмысленно подавлять. Потому что это, прежде всего, информационный сбой. И вообще, большая часть болезней находится лишь в человеческом воображении, а на самом деле их просто не существует. А тот же рак ставит условие: дальнейшая жизнь возможна исключительно как гармония, как ощущение счастья и согласия с собой.
Меня как будто попустило, и с того момента я стал читать с каким-то остервенением безумца, кинувшегося в погоню за жизнью. Сначала исчез неприятный, гнилостный запах изо рта. Затем стал пропадать густой белый налет на языке, прояснились закисшие глаза, в членах появилась энергия, словно кто-то включил кран и по трубам внутри меня потекла невидимая невесомая субстанция. Что-то теперь подсказывало мне, что в книгах я найду то, чего никогда не расскажут мне в клиниках. Я попросил у Евсеевны, чтобы она купила мне толстый блокнот, – в него я стал выписывать все, что считал теперь важным. Первой записью стала мысль американского философа Уильяма Джеймса: «Ничто из сделанного нами не стирается». Попутно я прочитал и выписал, что еще в 1987 году Голландия признала сыроедение официальным методом лечения рака. А прелюбопытной причиной этого стал нидерландский доктор Корнелиус Моэрман, которому удавалось поставить на ноги даже самых безнадежных, тех, от кого отказывалась медицина. Небезынтересно было узнать, что смесь творога с льняным маслом – вовсе не выдумка Евсеевны, а патентованное изобретение доктора Джоанны Бадвиг, признанного мирового лидера в создании методов лечения раковых заболеваний. А также то, что сама выдающаяся женщина прожила девяносто пять лет – лучшее практическое доказательство собственной методики. Кстати, ровно столько же прожил и доктор Моэрман, и своего первого пациента – больного раком желудка – он вылечил еще в 1940 году. Наконец, когда я прочитал слова Иисуса, у меня возникло ощущение, что невидимая рука вытащила мой мозг, очистила его от шелухи и водрузила на место. «Ибо если вы принимаете живую пищу, она наполняет вас жизнью, но если вы убиваете свою пищу, мертвая пища убьет также и вас. Ибо жизнь происходит только от жизни, а от смерти всегда происходит смерть. А все, что убивает ваши тела, убивает и ваши души. Потому не принимайте в пищу ничего, что было разрушено огнем, морозом или водой. Ибо все это вскормлено и взращено огнем жизни, все есть дар ангелов нашей Земной Матери. Но не принимайте в пищу ничего, что обрело свой вкус от огня смерти, ибо пища таковая от Сатаны». “Куда же смотрит наша медицина, – в растерянности думал я, – неужели столько людей в белых халатах слепы? Ведь скольких можно было спасти! Или мы свидетели преступного сговора против Человека?!”»
3
«Все, чего не попросите с верою, получите», – Лантаров читал на рабочем столе Шуры слова Иисуса. Эти слова были в рамочке, в такие обычно в офисах ставят фотографии с лицами дорогих людей. А у него, Кирилла, попросту нет ни одного такого лица – все стерто с прежней жизнью. «Но как много божественного в этом необычном безбожнике Шуре, ведь православные священники не потерпели бы подле Иисуса философов и ученых», – думал Лантаров. Однажды он завел с Шурой разговор о Боге.
– Разве для тебя новость, что ученые и святые едины во мнении? О Боге, сакральной целостности и природе Вселенной, я имею в виду. Мирские аналитики только-только пришли к тому, о чем твердили несколько тысяч лет тому назад духовные аватары.
– Шутишь? – удивился Лантаров. – А как же священный джихад? Непримиримость религий? Московский патриархат теснит Киевский, католики косятся на православных…
– Это все мирской уровень – для тех, кто рассматривает религию как власть. Но истинная вера едина. Например, христианское учение Иисуса абсолютно согласуется с учением йоги Кришны. И все это, в свою очередь, идентично научным принципам. Эйнштейн математически пришел к единой теории поля, законам гравитации и электромагнетизма. А древние учителя Востока давным-давно говорили о том, что мироздание состоит из однородной субстанции.
С этими словами Шура быстро достал с полки пухлый фолиант и торжественно потряс им: «Тут все детально написано – о единой вере и едином законе Вселенной». Глаза его искрились, и Лантаров видел, что Шуре нравится беседовать с ним, посвящать в знания, делиться добытым за напряженные годы перепахивания книжной мысли. Он подумал, что непростительно долгое время этот добровольный аскет беседовал только с деревьями и, может быть, еще со своей собакой. И в этом заключена какая-то печальная двойственность: мы живем, чтобы что-то создавать для других и что-то чудесное показать другим, но как это сделать, если ты находишься вне мира?
Лантаров вернулся к недочитанной тетради.
«Хотя ощущения исцеления не было, я полагал, что болезнь отступила. Температура исчезла, боль куда-то улетучилась, и я чувствовал себя на десяток лет помолодевшим, продолжая следовать рецептам и предписаниям Евсеевны в отношении голоданий и принимаемой пищи. Несколько дней я бродил, пошатываясь от слабости, но тело мое стало быстро напитываться энергией живого пространства и незаметно окрепло настолько, что я совершил деловой вояж в Киев. Поездка нужна была для масштабных закупок – от заказанных Евсеевной масел и зерен до необходимых мне книг.
Потоки людей с отчужденными, погруженными в себя лицами, целеустремленно двигались по улицам. Так они двигались и двадцать, и пятьдесят дет назад, и они точно так бы продолжали свой путь, если бы я уже умер. Первые минуты я чувствовал себя безнадежно отброшенным от всего происходящего человеком с расколотым внутренним миром. Непоправимо одиноким, гораздо более одиноким, чем в лесу, – ни одной живой душе не было интересно то, что я уже пережил. Говорят, что мы, люди, изначально обречены на одиночество, ибо рождаемся и возвращаемся в мир иной только поодиночке.
В городе я неожиданно для себя уяснил: все мои органы чувств, как по волшебству, необъяснимо обострились. Мои глаза стали зорче, и я легко замечал серые одутловатые лица отравленных всеядных существ. Улавливал, как никогда прежде, шуршание одежды, шлейфы искусственно-сладких и оттого соблазнительных запахов. Обаяние человеческих страстей стало меня гипнотизировать. Забытый запах горячих сосисок, продающихся прямо на улице, не на шутку встревожил меня. В дешевом ресторанчике домашней кухни, куда я зашел перекусить, меня встретил такой цветистый букет ароматов, что слюна сама собой побежала потоком, и я выскочил из помещения. Я попросту боялся съесть что-то отличное от рецептов целительницы. Я боялся и всех иных страстей, от прикосновения к женщине до досужих рассуждений о политике.
Но даже в лесном домике, где я в одиночестве успокоился, дневное событие нашло свое вопиющее продолжение. Ко мне наведался Володя, вызвавшийся доставить передачу от матери. Оказывается, он только что получил военную пенсию и притащил бутылку водки и закуску – копченую рыбу и хлеб. Хлеб с рыбой пахли особенно провокационно. У меня затряслись руки.
– Смотри, Шура! – кричал мне в ухо уже немного хмельной воин-афганец. – За переезд и новоселье ты не проставлялся? Нет? Ну и какой ты после этого офицер? Давай-ка, расслабься, от одного раза, поверь мне, ничего не будет.
И я сдался, уступив подлым импульсам собственного тела. Мы закатили первостатейную, порочную и тупую пьянку до беспамятства.
Следующий день я прожил в состоянии анафемского, невротического страха. Беспокойство чуть не свалило меня в постель – на этот раз не от физической боли, но от тривиальной паники. Но ничего не произошло, и через несколько дней я позволил себе отведать консервов. А затем опять на горизонте возник искуситель в камуфлированной форме.
Воспоминания за чаркой текли и падали, точно вода из Ниагарского водопада, и опять воспрянула в душе неуемная тоска по войне, по псевдовеликим, выгодным государству делам. Я не мог противостоять искушению, потому что хмель переносил нас обоих в прежнюю жизнь, в бурную молодость, где нет ограничений, где много побед, одобрения и признания. Я лишь удивлялся, как могут жить под одной крышей служительница Бога и вестовой Сатаны, но после третьей все становилось не столь уж важным.
Во время одной посиделки – я ее отлично запомнил – Володя с мутными и затуманенными, будто покрытыми пленкой, глазами зацепил табуированную тему. Хотя я был бы несправедлив, если бы не добавил: мысль о болезни всегда присутствовала в моей голове, только где-то за скобками повседневной реальности.
– Мнительность и лишнее беспокойство – вот причины твоей болезни… – невнятно пробормотал он, улыбаясь и мотая головой, как тряпичная кукла. – Я вот ни о чем не беспокоюсь, и ничто меня не берет. Просек, десантура?
Я промолчал, хотя мысленно закричал: «Стоп, не надо говорить об этом! Это – табу!» Но он глубоко, с досадой вздохнул, как бы сокрушаясь из-за моего непонимания.
– Баттл выкатываешь на следующей неделе – я рассказываю очень поучительную историю.
– Не стоит, – ответил я сдержанно. Мгновенно трезвея, я со злостью подумал про себя: «Самая поучительная история – это ты сам. Человек с превосходным потенциалом, умерший не от болезни».
– Ладно, – покладисто согласился он, – и так расскажу. Тебе это пригодится. Я просто думал о тебе, вот и вспомнилась история. Так вот, когда Чернобыль тут случился, я уже после Афгана был, уважаемый человек в полку, и так далее и тому подобное. Дело не в этом. Так вот, много у нас обсуждали историю двух очень известных вертолетчиков.
Язык у него уже основательно заплетался, Володя сделал многозначительную паузу. Он медленно, точно тянул из меня жилы, продолжил:
– Дело в том, что строевые летчики, понимаешь ли, не имели опыта перевозки грузов на нестандартно длинной внешней подвеске… Ну, а в Чернобыле надо было ну… короче, не важно. Надо и все! Привлекли, короче, для этого лучших летчиков-испытателей во всем Союзе – с ОКБ имени Миля. Их, конечно, каждый знал в наших кругах – видные мужики, по пять тысяч часов в воздухе – это тебе не по полям с автоматом бегать! Короче, командиром одного экипажа двадцать шестого, ну, вертолета Ми-26, был Карапетян, как сейчас помню, Гурген Рубенович. Кстати, Героя потом дали ему, и так далее, и тому подобное… А вторым экипажем руководил… как его, Грищенко, не менее именитый летчик, правда, имени чего-то не помню… Старею, брат… Несмотря на эликсир молодости… Так, наливай, а то чего-то память отшибает.
Я молча налил в граненые стаканчики, и мы выпили. Я начал открывать еще одну жестяную баночку горбуши, а бывший штурман повел свое повествование дальше:
– Короче, сбрасывали они там свинец, какой-то купол должны были навесить на реактор, но не помню, навесили или нет. Не важно! Вот этот, второй, Грищенко, значит, в какой-то момент расклеился и запротестовал. Ну, типа: чё за фигня, мы ж облучиться можем?! Ну, там мы потом анализировали, кумекали… точно, вертушки несколько раз снижались ниже утвержденной отметки… И доза облучения считалась раз в пятнадцать выше какой-то там нормы. Ну, мужиков конкретно подставляли, хотя где у нас не подставляют? – в Афгане и похлеще бывало… Короче, не про это я. А про то, что летали они одинаково. И парадокс во какой вышел: Карапетян жив и ныне здравствует, забыл давно про эту дребедень х… про, как его, Чернобыль. А Грищенко боялся и получил лейкемию. Так-то вот!
Володя вытаращил на меня глаза с преувеличенной, совершенно пьяной мимикой. Верно, себе он казался значительным. «Ну и урод, как Квазимодо из фильма, – подумал я с горечью, – и сам я наверняка точно такой же».
– Че зыришь? – зашипел он на меня, делано уперев руки в колени и выпятив локти.
– В смысле? – не понял я.
– Да нет тут никакого смысла! Наливай! Эликсир стынет!
Я опять налил, и снова мы приложились. Володя склонил голову и затих, словно увядший цветок. Я перестал ощущать горечь водки – вот она грань каждого нелепого отравления. Зато стал чувствовать все внутренности в животе, как будто щупал его – везде мне мерещились опухоли.
– Ну и что с ним стало? – спросил я, тронув собутыльника за плечо.
– С кем? – он посмотрел на меня основательно помутившимся, непонимающим взглядом.
– Ну, с вертолетчиком Грищенко?
– А-а, – протянул Володя, – ну, его лечили, даже в Америке делали операцию. Но он умер, не помню, правда, в каком году.
Затем он посмотрел на меня вконец осоловелыми глазами и надрывно запел:
– А наш притончик гонит самогончик…
Но с Володей я больше не выпивал. На следующее утро меня буквально разорвало изнутри – рецидив открыл второй этап борьбы за жизнь, за право дышать. Мне кажется, я остался на этом свете исключительно благодаря стойкости моей покровительницы и заступницы. Евсеевна взяла меня у смерти на поруки. Из двух месяцев четырнадцать дней я не брал в рот ни крошки, и еще столько же жил на скудных крохах живой пищи. То, что позволяла мне съедать Евсеевна, было уже не едой, а лекарством».
4
Шура писал в дневнике:
«Однажды, когда я ездил в районный центр за покупками, услышал по радио короткий репортаж о скоропостижной смерти известного в спортивном мире американского боксера, чемпиона мира в супертяжелом весе. Здоровяк-парень с ударом кулака в три тонны скончался от СПИДа в сорок четыре года. «Возможно, – подумал я, – он мог стать неординарной личностью, живой легендой, а стал героем одной из многочисленных заурядных историй». Я не запомнил его имя, но когда диктор процитировал умершего чемпиона, как-то объяснившего свой положительный тест на ВИЧ «вседозволенностью, а также быстрым и безрассудным образом жизни», мне захотелось подпрыгнуть на сиденье. Вот это да! Взамен богоугодной деятельности полмира добровольно катится в пропасть.
И вдруг я стал кое-что понимать. Я должен… Мне казалось, что я прибыл в Клондайк, и мне нужно только хорошенько настроиться на поиск – вот-вот я обнаружу в лотке золотой песок. К тому моменту я уже понял, что здоровье не является самоцелью. Так же, как не может быть самоцелью богатство или благополучие. Евсеевна подлила масла в огонь, заявив мне однажды, что проблемы человека – не в недостатке знаний, а в отсутствии понимания своего места во Вселенной.
Прошло не так уж много времени, и я оценил истинное значение еще одного терапевтического утверждения Евсеевны: «Употребление живой пищи и голодание очистили твое тело. И точно так же воздержание от впечатлений должно очистить твой ум». То была великолепная мысль, потому что она открыла мне, зачем мне одиночество и глубокие размышления и медитация. Я познал главное: чтобы отыскать Бога, не нужно никуда идти или ехать; нужно лишь внимательно заглянуть в себя».
Прочитав это, Лантаров остановился. Он почувствовал себя в уютной бухте, закрытой от ветров высокими горными кряжами. Он как будто слился с автором дневника.
Память на своих легких крыльях перенесла его в шумный, движущийся на колесах улей. Плюс тридцать шесть градусов ошеломляющей жары.
Он выкурил уже три сигареты одна за другой, люто матерился в машине, то и дело поглядывал на часы – через двадцать пять минут на Крещатике его ожидал важный клиент. Лантаров ринулся в метро, грубовато и раздраженно реагируя на неизбежные столкновения с «этими тупыми, медлительными телами», как он мысленно называл более спокойных прохожих. Уже на эскалаторе Лантаров почуял, что он весь в поту. Вдруг легкое прикосновение к руке заставило его обернуться. Совсем рядом стояла Полина и приветливо ему улыбалась.
– Слушай, ты мне тогда здорово помог в институте, потом остальные зачеты пошли как по маслу…
Грохот заглушал ее слова, и Лантаров смотрел на забавно шевелившиеся губы. Можно было отделаться несколькими фразами и у поездов расстаться, ссылаясь на занятость. Лантаров внимательно посмотрел на девушку – сколько он не видел ее, месяцев шесть, восемь? А она как-то изменилась за это время. Нет, полнота не ушла, а ему не нравились полные девушки. Но что тогда?
– Что-нибудь не так? – спросила она, еще больше растягивая рот в улыбке. В ней, как в игристом вине, смешалась прелесть смущения и терпкость юного очарования.
– Нет, все отлично. Как сейчас учеба? Помощь нужна?
Лантаров говорил громко и отрывисто, силясь перекричать шум подземки. Он еще ничего не решил. Неприметно он смахнул со лба капли пота, напомнившие о спешке, клиенте и работе.
– Ты спешишь?
– Ну, в общем, да. Но, это не важно. Работаешь все там же?
Она непринужденно засмеялась. Игривая беспорядочность качнувшейся от смеха густой неровной челки отвлекала от несовершенного сложения и несуразности момента. Что же в ней все-таки произошло? Она как-то повзрослела, в глазах на смену девичьей мечтательной дымке пришел блеск раскрывающейся женственности.
– Да, я в УНИАНе, но теперь уже журналист. Делаю свой восьмой репортаж.
– Ого!
Металлическая лента эскалатора заканчивалась, надо было принимать решение.
– А ты не в сторону Крещатика? – спросила девушка.
– Да, – кивнул он, – поехали вместе.
– И о чем ты будешь теперь писать? – спросил Лантаров, когда они вошли в душный вагон с затхлым воздухом, стойкими запахами потных тел и вечной спешки. К счастью, вагон был не переполнен. Но все равно, после герметичного, комфортабельного салона автомобиля шум ему казался таким, словно они вошли в машинное отделение корабля.
– О зоопарке. Там животные гибнут, и я сделала интервью с директором.
– Вот как? – Лантарову, на самом деле, было наплевать на зоопарк и гибнущих там животных.
Это была лишь тема для поддержания разговора. Ободренная, она стала рассказывать о животных, и он слегка склонился над головой девушки, невольно приблизившись к ее волосам. От нее исходило обезоруживающее благоухание только что распустившегося цветка – не парфюмерный, а ее естественный аромат. Он видел волосинки на ее коротко выстриженном затылке, пятнышко тонкой смуглой шеи и мочку уха так близко, что ему пришла в голову шальная мысль: вот было бы прикольно дотянуться до мочки уха и легко прикусить ее зубами. А затем понаблюдать, как она отреагирует. Вскрикнет? Изумленно посмотрит на него?
Вагон качнуло, и какая-то дородная дама с тройным подбородком на красном нахмуренном лице наступила Лантарову на ногу – озорство тотчас улетучилось. С каким бы удовольствием он брызнул бы на даму ядовитой слюной из отборной ругани! Но момент требовал промолчать и деликатно отодвинуться.
– Но ты сама как думаешь, отчего у животных проблемы?
У нее вспыхнули глаза.
– Да просто не надо в центре города размещать зоопарк! Такая скученность несчастных животных, и еще эта безумная жара, городские отходы, которыми невозможно дышать. Да и питание наверняка некачественное. Мне было невыносимо видеть, как страдают эти беззащитные существа, которые не могут понять, за что им выпали такие мучения. Медведь все время, как сумасшедший, мечется по клетке. Волк просто смотрит с непередаваемой тоской…
Полина под впечатлением увиденного еще долго рассказывала о болеющих от несвободы животных. Тогда Лантаров не придал значения словам девушки. Теперь, из удаленного лесного урочища, где он видел вольно обитающих животных, они казались исполненными особого смысла. Когда они расставались на выходе из метро, он, сам не зная, как это вышло, спросил:
– А после подготовки репортажа ты свободна?
– Ну, в общем, да, – немного помедлив, ответила она. Как показалось Лантарову, произнесла она эти слова с готовностью.
– А давай вместе посидим где-нибудь? – предложил он неопределенно.
– Я не против.
Они обменялись номерами телефонов и договорились, что Лантаров наберет ее после шести. И она, несмотря на полноватые формы, решительной спортивной походкой, будто на стадионе, зашагала по улице Городецкого в сторону главной площади, и Лантаров на миг приостановился и бросил ей вслед короткий мужской взгляд. Самоискушения не возникло.
«И зачем я замутил эту встречу? Ну на кой черт сдалась мне эта юная непорочность?» – Лантаров тяжело вздохнул, коротким жестом от виска к затылку поправил свои волосы и перешел на другую улицу.
В Полине его подкупала живость, теплота и необычайная легкость общения, а общаться ему как раз было не с кем. Это юное и всегда жизнерадостное создание было словно соткано из тонких нитей эфира, увитое своими детскими переживаниями и невинностью внутреннего мира, так резко контрастирующего с безумством его уже развращенного и тяжело дышащего жизненного пространства. И он решил навести узкий мостик дружбы, чтобы иногда, когда его съедает червь непреодолимой скуки, общаться. Скорее всего, как с подругой. Или, как выйдет, но без всяких там непредсказуемых выходок и обязательств.
Они встретились в тот же вечер, и за ужином в непритязательном ресторанчике проговорили несколько часов. Никакой искры флирта, никакого намека на романтический вечер не возникло. Осталось ощущение легкости и непринужденности интересной беседы – того, чего он давно не испытывал ни с кем. Потом, неделю спустя, когда опять стало муторно от пресной одинокой жизни, он снова набрал номер Полины. Третья встреча уже произошла после одной из его сногсшибательных оргий – тело утопало в неге удовольствия и воспоминаний о Веронике, а душа плакала навзрыд. «Почему так бывает, – думал Лантаров, разглядывая в ресторане коротко подстриженные ногти Полины, – разговаривать хочется с одними, а кувыркаться в постели – с другими? Почему не бывает, чтобы, как в тупой рекламе: два в одном?!» Пальчики Полины были, как у прилежной школьницы, маленькие и аккуратные. «Да, – со вздохом вынес он вердикт, – она совсем не создана для таких вещей, которые он проделывает с Вероникой!»
Девушка с удовольствием рассказывала ему о работе в редакции. Почти шепотом сообщила тайну: она только-только стала писать короткие статьи в агентстве, но уже договорилась делать расширенные версии материалов для одного журнала. Лантаров вяло осведомился о названии, оказалось, такого издания он не встречал – что-то с туристическим уклоном. «Значит, не глянцевое, – решил он. – То есть работа там оплачивается мелко». Он вспомнил, как тяжело было пробиться ему самому, парню и студенту-старшекурснику престижного учебного заведения страны. А тут девочка почти из села, а рвется, как солдат с гранатой на танк. Деятельная. Сквозь завесу наивности и неопытности то и дело проступали контуры неукротимого характера. Интересно, что у нее получится?
Порой она удивляла его взрослыми суждениями. Один раз, когда Лантаров спросил, не слишком ли она отдается карьере, Полина с задумчивой, исполненной искреннего оптимизма улыбкой сказала, что современная женщина в любом случае должна стать и оставаться независимой личностью.
– Женщине нужно быть кем-то в этой жизни, помимо того, что она должна исполнить предназначение, как мать и как жена. Иначе она становится слишком уязвимой.
Лантаров фыркнул с надменным видом знатока.
– Да ну? Зачем же так раздваиваться? Многие девушки только тем и занимаются, что неустанно ищут подходящего жениха. Человека, на которого можно положиться и идти по жизни, что называется, весело ступая. А иные вообще замуж не хотят – ищут доброго лоха, желательно олигарха, который обеспечит так, чтобы можно было оторваться от земли и порхать.
И Лантаров руками помахал, показывая, как бабочка машет крылышками.
– Вот-вот! – засмеялась девушка. – Вот эти порхающие потом чаще всего пополняют длинный список несчастных. Кстати, мысль о том, что женщина не желает замуж – несусветная глупость. Просто так говорят, когда не за кого выходить. Потому что про современных женихов я вообще молчу. Ты разве не замечал, как много стало женственных мужчин и мужеподобных женщин? Уровень ответственности у большинства людей ниже плинтуса. Зато уровень одержимости веселой жизнью вырос на порядок. Я два дня тому обрабатывала сводку о количестве браков и разводов в Украине. Так вот, не поверишь, цифра дотягивает до шестидесяти процентов – самая высокая в Европе. Вот для чего есть смысл оставаться независимой при любых обстоятельствах.
Пока она говорила, Лантаров с удовольствием рассматривал ее детское лицо, горящие черные глаза, розовые губы и выражение лица, какое можно встретить в советских фильмах о комсомольцах. Он хотел было принять сказанное о женихах на свой счет, но решил не реагировать – они же просто друзья, а не влюбленная пара.
– Хорошо, – одобрительно кивнул Лантаров, – а если ты выйдешь замуж и муж тебе запретит заниматься твоей журналистикой? Будет настаивать, чтобы ты занималась ребенком, домом?
– Что значит «запретит»? – глаза Полины гневно блеснули. – Это же моя работа, моя жизнь. Как можно запретить жить, дышать тому, кого любишь? Быть замужем – не значит безраздельно кому-то принадлежать.
– Ого! – Лантаров восхищенно закатил глаза и решил прощупать ее принципы. – Но так недалеко и до свободных отношений, очень модных сегодня.
– А вот это – никогда! – жестко отрезала девушка. – Когда я говорю: «не значит безраздельно кому-то принадлежать», я имею в виду, что любовь – это не решение навсегда. Это чувство, которое, как цветок, необходимо питать. А отношения с созданием семьи только начинаются, и нужно каждый день стараться соответствовать своей половинке. А фата и лимузин с куклой на капоте – это ерунда. Жизнь в паре не должна мешать индивидуальному развитию каждого.
Какая же она инфантильная! Не от мира сего, сейчас таких считают безнадежными дурами, мягко говоря. Лантаров поймал себя на мысли, что опять засмотрелся. Увлекся ее подвижной мимикой, яркими жестикуляциями. Ему хотелось поддразнить ее словами.
– Я понял, ты собралась всю жизнь балансировать на узкой дорожке между ролями «бескомпромиссной карьеристки» и «честной хранительницы домашнего очага».
– Может быть, я не знаю… – уверенности у нее поубавилось. – Только я знаю, что семья для нынешней женщины не является суперцелью.
– А что же является суперцелью? – не унимался Лантаров.
– Самореализация. Стать реализованной личностью.
– А что это такое?
– На тонком уровне – это способность преодолеть разрыв между миром обитания, в котором мы включаем все свои органы чувств, получая либо наслаждение, либо горечь разочарований, и миром, в котором мы мыслим. Мы реально живем в двух мирах одновременно, и совместить, предельно сблизить их может только любовь. Только любовь, и больше ничего! Вот для чего нужна самореализация.
– Мне кажется, ты говоришь сейчас не своими словами.
Она пожала плечами, что означало: какая разница, ведь я так думаю и я в этом уверена. Но через минуту Полина доверительно коснулась кончиками пальцев его плеча….
– Не очень понятно. И при чем тут любовь? – Лантаров смотрел на девушку, как на инопланетянку, приземлившуюся на Землю с неясной для него целью.
– Ну, послушай, Кирилл. Большинство людей проходит через жизнь незрячими, потому что для прозрения нужны усилия, к которым они не готовы. Если только мы начинаем осознавать, что нам хочется прозреть, понять что-то более важное и более глубокое, чем карьера, роскошная квартира и дорогие игрушки типа автомобилей, мы должны что-то предпринять. Мое детство оставило мне тяжесть в сердце и немало темных пятен на разуме в виде напоминаний о смерти матери и тому подобном. Я точно знаю только одно: мне нужно познать большее, уловить свет, о котором я много слышала и в существовании которого уверена…
«Не верю, что ты так думаешь! Ведь и я-то вошел в твою жизнь благодаря моей самореализации. Благодаря тому, что ты увидела во мне уверенного, способного зарабатывать и тратить деньги мужчину…» – скептически подумал Лантаров.
Тогда он вообще не понимал этого слова и хотел язвительно высказаться. Еле удержался. «Позерство это все! Самореализация – это иллюзия заговаривания самих себя теми, кто не сумел подняться по лестнице жизни. Зарабатывать деньги и их тратить – это понятно. Выдумывать какие-то новые смыслы жизни вдвоем и создавать иллюзорные параллельные миры – бррр! Это слишком далеко и невразумительно».
Но теперь, после общения с Шурой, он стал лучше понимать эту девушку, которую считал существом не от мира сего.
– Шура, а как ты понимаешь самореализацию? Зачем она нужна, если вообще нужна, и избавляет ли она обычного человека от извечных страданий, переживаний и боли?
Лантаров допытывался с въедливостью дотошного коммерсанта. Они расположились в маленькой комнатке для занятий, и разговор после практики стал для них обычным делом. Шура оживился, его длинная рука дотянулась до одной из плотных подушечек и подтащила к телу – он сидел и сжимал ее, словно давал выход накопившейся чрезмерной энергии.
– Самореализация – это, конечно, щит. Был, скажем, философ, Артур Шопенгауэр, утверждавший, будто реализованному человеку и умирать легче. Потому что все мы, так или иначе, вымаливаем бессмертие. А реализованный уже знает о собственном бессмертии. Но самореализация не избавляет от страданий. Тот, кто впадает в погоню за успехом, руководствуясь иллюзией, будто бы успех сделает его счастливым, может нажить себе ворох болезненных ощущений. Да, самореализация позволяет умным людям изменить отношение к страданиям, к смерти, к любым событиям вообще, но некоторые способны сделать это и без рекордных достижений в своей деятельности.
Лантаров вспомнил, что пробовал отстать, отлипнуть от нее, но как-то не получалось. Ему даже было неловко, что он несколько раз встречался с девушкой и не проявлял намерений развить отношения до секса. Так было бы, по меньшей мере, логично. А что если она с ним встречается так же, ради интеллектуальной забавы, а сама спит с кем-то другим, скажем, с редактором того упомянутого журнала? Нет, он тут же отверг эту мысль – она точно не походила на такую. В ней просто нет чувственного.
И он снова и снова набирал номер Полины, когда не выдерживал осады меланхолии. Отъезды Вероники на отдых с семьей, переносы их встреч да и сами куцые встречи «для траха», как цинично возвещал Глеб, когда Вероника на пару минут исчезала в ванной, будто прорывали плотину его душевного равновесия, и приливы хандры топили его с головой.
А Полина соглашалась видеться с ним, была неприхотлива и умела радоваться малому – словно принимала его вздорную игру с дозированным общением. Но получался некий терапевтический эффект, целебное воздействие для истерзанной пустотой души Кирилла. Как чай с малиной для простуженного горла. Кроме того, ему было приятно выступать в роли кавалера: как ни крути, выходило, что они встречались. Обычно Лантаров выбирал ресторанчики в центре – не ослепительные и не дорогие, – он улавливал ее тщательно скрываемый страх перед роскошью, видел, как она тушуется от всякого прикосновения к выразительной бутафории и всем тем блестящим декорациям, которые составляют видимость показного шика. Муляжи, к которым сам Лантаров просто привык, вызывали в ней неприязнь.
Однажды он принес ей цветы – три великолепные, выращенные в парнике розы.
– Классно! – Полина кротко улыбнулась. – Они такие… величественные. И такие… неестественные.
– Как? – удивился он. – Ты не любишь розы?
– Они мне очень нравятся. Но, правда, я больше люблю цветы, выросшие на свободе, – у них даже другой аромат. Ландыши, например. Но ты не обижайся, мне очень приятно.
Лантаров чуть было не произнес, что и у нее самой другой аромат – не похожий на насыщенные парфюмерией запахи других девушек, которых он знал. Он заговорил о ее жизни, заметив, что, должно быть, с ландышами связаны какие-то воспоминания. И Лантаров узнал, что Полина – круглая сирота, жила под Киевом у тети, сестры матери, а воспитывалась по большей части самостоятельно. А ландыши – да, она любила собирать их в лесу, когда гуляла ребенком. И эти цветы в определенный момент росли почти везде, укрывая мелким белым горошком всю землю.
Однажды, когда стояла солнечная майская суббота без обязательств, они, увлекаемые смутным порывом, впервые долго гуляли по городу. Музей Булгакова, набережная с расплывающейся в глазах рябью воды, простой и сытный обед на Трухановом острове – ему казалось, что он еще никогда так много не ходил пешком. Они кормили голубей, и Лантаров удивлялся, как это птицы доверяют его спутнице настолько, что готовы склевывать крошки почти с рук. А ему не доверяют совсем. Во всем этом присутствовала особая, необъяснимая прелесть, неведомое, ранее не испытываемое ощущение, близкое к чудесному душевному экстазу. И к тому моменту, когда начало сереть, Лантарову почудилось, что они вдвоем балансируют под куполом цирка, и этим куполом было живое усмехающееся небо.
– Мне пора, – сказала она вдруг просто и внятно, и таинство тотчас прекратило свое существование. Он посмотрел на нее испытующе, но пригласить на ночь к себе не решился – они даже не целовались.
Лантаров отвез ее на машине в Кичеево – крохотную деревеньку под Киевом, откуда она каждое утро добиралась на электричке в редакцию. В машине он поцеловал девушку, но мешал рычаг переключения скоростей, руль и утерянный, улетевший в вечность момент. И вышел почти дружественный поцелуй только в губы, которые так и не разомкнулись. И все-таки уходя Полина ободряюще улыбнулась, а ее «Спасибо за прелестный вечер» долго висело в салоне, немым эхом отдаваясь в ушах. «Мужественная девочка, – подумал Лантаров, – только зря все это. И она сама почувствовала, что зря. И я почувствовал».
Вспоминая теперь о тех встречах, Лантаров обхватил руками свою голову и прижал ее к коленям, барабаня по ней пальцами, будто вымаливая правильные мысли. «Может, я что-то упустил в той, прежней жизни?» – думал он, не в силах дать внятный ответ.
5
Это был какой-то озоновый рай. Лантаров впервые испытывал такие волнующие впечатления. Вдвоем с Шурой они расположились под грандиозным ветвистым дубом, одиноко и свободно росшим между селом и лесом. Могучее дерево казалось живым непоколебимым форпостом всего древесного мира. Лантаров долго наблюдал за этим деревом – оно стало одеваться в зеленые одеяния лишь после того, как все остальные деревья в округе уже добрый месяц стояли, облаченные в плотную листву. Как исполинский богатырь, оно просыпалось медленно, неспешно разворачивая свои застывшие от зимнего холода ветви. Шура уже давно уходил к этому дубу задолго до рассвета.
– Мне иногда кажется, что ты относишься к этому дереву как к живому человеку, – сказал Лантаров, расстилая на выткнувшейся траве свой коврик.
– Деревья и животные наверняка не просто так посланы человеку. Думаю, они помогают нам достичь полного осознания себя… – улыбаясь ответил Шура, сидя в позе лотоса.
– Осознание? А что это?
– Люди редко задумываются над тем, что происходит вокруг и внутри них. Формально осознанием считают способность отстраненно наблюдать себя и свои помыслы, намерения, действия. Мне общение с этим деревом здорово помогло – я пробовал сосредоточить внимание на том, как оно живет в мире растений, как дышит, растет, переживает сезонные циклы.
Лантаров только хмыкнул в ответ. Он подумал: если бы раньше услышал, что какой-то человек общается с деревом, посчитал бы его сумасшедшим. Но теперь многое в мироздании он сам стал воспринимать по-иному.
– Сейчас будем заниматься. Попробуй так же поместить в фокус внимания самого себя…
Шура глазами показал Лантарову сесть на коврик – тот все еще стоял.
– Богу не нужно наблюдать, потому что им создан совершенный закон. Уникальный в своей незыблемой справедливости: какие зерна человек засеял, такие и получает всходы.
– А как же война? А когда страдают случайные жертвы?
– Случайностей в этом мире не бывает. Из-за своего невежества или отказа от личной ответственности люди позволяют втянуть себя в пространство самоуничтожающих вибраций. В книге Парамахансы Йогананды я прочитал: «Чтобы подружиться с Богом, человек должен преодолеть дьяволов, то есть зло своей кармы». Это не просто наставление. Это руководство к действию. Тот, кто способен преодолеть свое невежество и затем победить безволие, способен изменить даже черную карму. Но проблема в том, что акты воли трудны, а доступность наслаждения чаще всего уводит человека в сторону. – Шура вздохнул и добавил: – Просто все необходимо делать вовремя. Это – существенное дополнение к закону. Ладно, приступим к практике.
Шура закрыл глаза и стал медленно, будто в молитве, растягивая слова и останавливаясь после каждого предложения, говорить певучим голосом:
– Закрываем глаза, тянем макушку вверх, к небу, наблюдаем себя как бы со стороны… Акцентируем внимание на ровной спине и пробуем представить себе ровную ось от макушки до копчика… Дышим длинными вдохами и выдохами… Видим себя здесь и сейчас, на своем коврике, на этой поляне, в этой деревне, в этой стране, в этом мире. Представляем, как через макушку мы связаны со вселенской энергией, со всем космическим пространством, а через копчик – с энергией Земли…
Со стороны села донесся громкий лай собак, и Тёма ответил грозным собачьим басом, отличающимся от лая дворняг, как рык льва от голоса гиен. Шура не обращал внимания на звуки, а Лантаров почему-то подумал, что и сам Шура отличается от людей, как его пес от собак, живущих во дворах. Но в это утро даже металлическая хрипотца в его голосе не помешала бы принять его за усердного церковного служителя.
Лантаров сидел по-турецки и, несмотря на то, что низ спины у него быстро отекал и даже стал покалывать, вполне реалистично представлял себе картинку собственных связей с миром. Связь с энергией Космоса и Земли ему виделась в виде длинных, светящихся, подобно молнии, электрических каналов, похожих на толстые, но полые шнуры. Когда дошло до пранаям – особых дыхательных упражнений, то ему впервые удалось представить себе, как живительная энергия праны в виде голубоватого газообразного потока заходит в ноздрю, поступает в тот орган или сустав, который он представлял, и, насытив клетки тела могущественной энергией природы, затем покидает его, утекая в пространство. А во время задержки дыхания на вдохе после интенсивных вдохов и выдохов он ощутил себя сначала пустым сосудом, а затем легким, наполненным энергией. В воображении этот сосуд стал превращаться в невесомый воздушный шарик и парить над землей. Кирилл открыл глаза и чуть не вскрикнул: «Вот это да! Получилось! Совершенно новые ощущения! Почти как после травки – ну и ну!»
И все-таки с началом асан внимание стало понемногу ускользать от Лантарова. Он открыл глаза – домик Шуры вдалеке казался кукольным, а еще дальше виднелись крыши домов села. Он только успел подумать, что уже почти полгода, как он не был в большом городе, и стал было думать о своем появлении в столице – любимая тема его размышлений, – но его остановил ровный, настраивающий на волну занятий, голос учителя. Мысли его были готовы блуждать где угодно, но только не у коврика.
– Думай о дыхании, мысленно считай, на сколько счетов ты делаешь вдох и на сколько счетов – выдох. Так ты удерживаешь внимание. Постарайся увидеть себя в этой асане со стороны.
И он старался, выполняя облегченные версии каждого из упражнений, которые показывал и разъяснял Шура.
Прилетел большой, наглый слепень, похожий на жирную муху. Яростно жужжа, он начал кружиться над ними, и внимание Лантарова тут же переключилось на насекомое с остро колющими стилетами. Лантарову была любопытна реакция Шуры. Он, казалось, не обращал внимания. Но когда насекомое приземлилось Шуре на руку, он резким хлопком прикончил гада и, как ни в чем не бывало, продолжил заниматься.
Тут, живя в лесу и преследуя одну-единственную цель – выздоровление, Лантаров увлекся выполнением упражнений, стараясь каждый день вытянуть тело хотя бы на миллиметр больше, чем за предшествующий день. Но знал почти наверняка: как только окажется снова в Киеве, забросит все эти премудрости – от правильного питания до упражнений.
Шура часто разъяснял ему:
– Не забывай – асана считается выполненной, если ты достиг расслабления.
– Легко сказать – расслабления… – жалобно возражал ему ученик. – Я чувствую себя терпилом, меня постоянно сопровождает непрерывная боль.
В ответ Шура рассказал ему притчу.
– Однажды ученик пришел к Будде и спросил его: «Я очень сильный человек. Но почему я не могу сделать точный выстрел из лука?» Будда понаблюдал за ним и ответил: «Не стоит слишком сильно тянуть тетиву. Как только избавишься от чрезмерного напряжения, придет точность».
А затем добавил от себя:
– Я занимаюсь асанами много лет и до сих пор не могу выполнить некоторые из них. А до этого много лет занимался боевыми искусствами, так что, когда начал, мог, к примеру, делать шпагат, глубокий наклон или прогиб. Ты же никогда не занимался физическими упражнениями, а хочешь за несколько месяцев освоить то, что люди оттачивают годами? Главное в йоге – не то, что ты делаешь, а то, как ты делаешь.
Лантаров пытался внять советам, но выходило не слишком гладко. И все-таки результаты поражали его – он здоровел на глазах, приобретая подвижность суставов и гибкость позвоночника. А главное – исчезали последствия травмы.
Когда они окончили, произнеся традиционные слова благодарности Вселенной, всем живым существам и себе, Лантаров полюбопытствовал:
– А если бы ты медитировал, когда прилетел слепень, ты бы отвлекся?
Учитель простодушно улыбнулся:
– Конечно, на первый взгляд, неправильно, что я убил насекомое, как бы прервав практику. Но все в нашем мире индивидуально и практика тоже. Мой ум рассудил, что правильнее сделать так, чем терпеть укусы и рисковать здоровьем. Даже Альберт Швейцер, благоговеющий перед всем живым, убивал в Африке пауков, которые могли сделать роковой укус.
Лантаров прищурился.
– Значит ли это, что ты еще не достиг того неимоверного уровня отрешенности, когда тело становится нечувствительным ко всяким внешним проявлениям?
– Не знаю, возможно… – Шура ограничился скромным лаконичным ответом. Лантаров, глядя на него, подумал, что он производит впечатление глыбы базальта, далеко откатившейся от горы. – Однажды я прочитал принцип, которому стал следовать. Он гласит: «Работай усердно, и произойдет очищение. Не нужно привносить свет, он раскроется внутри тебя».
Шура приподнялся и стал медленно сворачивать коврик. Лантаров сделал то же вслед за ним – от него не ускользнуло, что Шура не ответил на его вопрос прямо. Раньше он расценил бы это как увиливание, но теперь, уже хорошо зная старшего товарища, знал, что он вернется к затронутой теме.
– А ты много посещал занятий в Киеве?
– Да, ведь у меня не было иного выхода – мне нужны были практические знания и навыки. Евсеевна насытила меня информацией, но сама она выполняет лишь несколько асан – около десятка из тех пятнадцати основных, которые упомянуты в «Хатха йоге прадипике». Такие глубокие асаны, как поза черепахи, ей уже не под силу – она ведь начала заниматься в том возрасте, когда ей было за пятьдесят. Но мне хотелось большего. Так что когда я почувствовал улучшение, стал раз в неделю ездить в Киев и посещать за один день два или даже три занятия. В разных школах и студиях.
– И как, много ли ты отыскал мастеров?
– Конечно, всплеск интереса к аюрведе и йоге достиг и Украины, и тут есть серьезные практики. Но дилетантов гораздо больше. А бывало, попадались мастера, освоившие физический уровень йоги, но не осознающие, что такое отказ от привязанности, то есть пратьяхара. Или, тем более, полного сосредоточения, которое йоги называют дхарана. Про дхьяну – медитацию я вообще молчу.
Они сунули ноги в тапочки и спокойно побрели к дому, наслаждаясь теплым солнцем – день уже обещал летнюю жару.
– А как ты понял, если вы занимались только тренировкой?
– Чтобы увидеть гордость и тщеславие, наметанного глаза не требуется. Особенно меня поразил один парень. Он многого добился на физическом уровне, кажется, сам Кришнамачарья приподнял бы перед ним шляпу. Он был даже чемпионом на каких-то состязаниях – величайшая глупость сумасшедшего Запада проявилась и тут, в создании соревнований там, где их не может быть априори. Потому что как можно состязаться в образе жизни?
В голосе и на лице Шуры Лантаров заметил иронию и сожаление, но не осуждение.
– И что же чемпион?
– Когда он пришел на практику с громадным переносным подиумом – ковром с диаметром, наверное, метра в два с половиной, я тотчас насторожился. Но когда он стал покрикивать на занимающихся, как сержант на взвод солдатиков, я сразу понял, в чем дело. Он то и дело останавливал всех, чтобы продемонстрировать ту или иную сложную асану, и мне казалось, будто я попал не на практику, а в цирк. Даже прозвал его про себя клоун Клепа. Он празднично и торжественно зажигался в такие моменты, походя на включаемую новогоднюю елку – в нем клокотала гордыня. Я же наблюдал, и меня не покидала мысль, что наверняка этот внешне шикарный йогин имеет скудный внутренний мир. А заодно и определенные сложности с первыми двумя ступенями йоги – ямой и ниямой. То есть с социальным и личным кодексом поведения. Без них, считают мудрецы, система йоги превращается в банальные упражнения общей физической подготовки.
Шура помолчал, и некоторое время они шли молча. Он на ходу сорвал высокую травинку и, перекусив стебелек, сунул его в рот, подобно зубочистке.
– А как бы тогда великое учение распространилось по миру, если не путем демонстраций? – Лантарову было невдомек, на что намекает его старший товарищ.
– Высшие знания не могут стать абсолютным достоянием масс – это ведь не кинематограф. Они приобретаются усилием, и делается это индивидуально и постепенно, шаг за шагом. Они потому и дошли до наших времен, что передавались учителями избранным. Об одном знаменитом йоге Махасайе рассказывали, что когда он делал в своей комнате «меха» – то есть бхастрику-пранаяму, в помещении начинался подлинный шторм – такое сильное он мог развивать дыхание. Этот мастер передал свои крийя-техники нескольким последователям, но не толпе. Оттого, как мне кажется, и сохранилось благоговение перед мастерством и носителем таких знаний. У нас же каждый, кто освоил набор асан, спешит стать инструктором. И я боюсь, как бы это не погубило йогу на Западе.
– Все это диктуют правила бизнеса – все в нашем мире подчинено деньгам, и тут никуда не деться. – Лантаров говорил рассудительно, вспоминая, как он жил прежде: любой шаг имел смысл, если он принесет доллар. А доллар, в свою очередь, тратился на наслаждения. И в этом волшебном круге с его залихватским обменом не было места тому, что нельзя было купить или продать. Вот так, впопыхах, в бесконечной скачке, и жило подавляющее большинство людей, которых он знал. – В том мире, что ты видел, пожалуй, нет места людям, способным, как ты, наслаждаться растущим деревом или радостно скачущей белкой.
– Вот-вот, – не раздумывая согласился Шура, – оттого так много бедствий в том мире. Цивилизация дала много благ, но притупила понимание ориентиров. Так что, оценивая свою жизнь и свои занятия, я, наверное, могу сказать, что уровень пратьяхары достигнут. У меня нет пристрастий, отсутствует какая-либо привязанность. Хотя, конечно, я отдаю себе отчет в том, что тут, в лесу, отказаться от привязанностей к удовольствиям легче, чем в миру, среди множества людей и социальных связей, порой разрывающих человека на части. Когда мне было трудно, я сознательно ограничил доступ еды, напитков и впечатлений – теперь это позволяет мне заявить: я проявляю усердие к практике, стараясь достичь света и передать тот опыт, который открылся мне.
– Через дневник? – спросил вдруг Лантаров, немного стушевавшись. Он давно уже ждал момента, чтобы рассказать, что он читал тетради. – Я… Я давно должен был признаться, что читал твой дневник…
Шура отреагировал на сообщение благодушно, легкая улыбка тронула края его губ.
– Это хорошо, я ведь для тебя и оставлял его на столе – мне казалось, когда у нас не будет тайн, быстрее родится доверие. Раньше я писал для того, чтобы самоочиститься, пройти таким образом путь терапевтического самоанализа. Но потом мой опыт вышел за рамки лечения, и я подумал о возможности детального описания его – может быть, кому-то он покажется интересным. Потому-то, когда вопрос исцеления был решен, я и бросил писать дневник, взявшись совсем за другую задачу – описание опыта приобщения к духовной практике для современного городского человека. И тут, надо сказать, ты, твой путь мне здорово помогли. Ты изучал мою жизнь, а я изучал твою – получился превосходный и важный взаимообмен.
Шура улыбался ему открытой, добродушной улыбкой саттвического человека. На него невозможно было обидеться. Да и сам он никогда не обижался.
– Ну и ну! – Лантаров, который не ожидал такого поворота дела, был ошарашен. Оказывается, сам он все-таки был подопытным кроликом. – Шура, но коль так, почему тогда, если йога имеет такие целительные свойства, почему ее не прописывают врачи?
– Шутишь?! Если бы все занимались йогой и исповедовали в жизни принципы аюрведы, врачи были бы не нужны. За исключением, может быть, помощи при несчастных случаях. Но правда и в том, что йога – это система, не предназначенная для среднего человека. И йога – это не лечебная система. Ее исцеляющий эффект оказался, так сказать, сопутствующим открытием. Однако врачам нечего беспокоиться: лень, мягкотелость и безволие современного человека не позволят ему внедрить эту систему повсеместно.
Они дошли до дома, и Тёма, дремавший на крыльце, поднялся навстречу, виляя обрубком хвоста. Мужчины потрепали пса за холку.
– Ты хорошо охранял дом, пока нас не было? – деловито заговорил Шура с псом. Тот вместо ответа сел, приоткрыл пасть и, не сводя внимательных глаз от хозяина, издал какой-то странный собачий утробный звук, ни на что не похожий и не передаваемый словами.
– Что отвечает – охранял? – ухмыльнулся Лантаров. Он и сам привык к псу и часто заговаривал с ним или с котом. И ему казалось, что они что-то, бесспорно, понимают. Какие-то мысли у них все-таки роятся. А раньше животных он попросту не замечал.
– Да, пожалуй, – согласился Шура. – Давай, я отнесу коврик и буду кормить этого мордоворота, а ты принеси ведро воды.
Лантаров крутил ручку старого колодца и думал: «А ведь он прав – мне даже вытащить ведро воды из колодца представляется работой – хочется отвинтить краник, и чтобы вода текла сама». Вытянув ведро, Лантаров сел на скамейку и, закрыв глаза, подставил лицо утреннему солнцу. «А ведь так обалденно сидеть и ничего не делать. Может, это и есть беспристрастное созерцание мира? Пратьяхара…» Ему пришла в голову еще одна мысль, и когда Шура вышел из дома с большой миской каши, смешанной с куриными головами, – райского блюда для Тёмы – он, щурясь на солнце, задал ему еще один вопрос.
– Шура, а ты мог бы достичь такого состояния, как сейчас, если бы жил в городе?
– Другими словами, ты спрашиваешь, достаточно ли я силен и последователен?
Шура пересыпал еду в собачью миску. Затем выпрямился. Лантаров смотрел на него с любопытством: этот жилистый упорный человек пережил войну, тюрьму, смертельную болезнь. И вот теперь живет почти в полном одиночестве, наслаждаясь бегством от мира. Он умеет довольствоваться малым. Это казалось странным и неправдоподобным.
– Признаюсь: еще около двух лет после выздоровления я испытывал настоящие приступы – мне хотелось хорошенько поесть и выпить, и путь самоограничения представлялся проявлением чистого идиотизма. И я… сдавался. Покупал рыбу, яйца, водку, ел и пил вдоволь. Но меня спасла… моя болезнь. Я помнил, что могу умереть, если перестану следовать новому образу жизни. Помнил не в памяти, не в голове, а физически – возникали страшные ощущения, все переворачивалось внутри, и каждый раз потом я уходил в голодание. И токсины лезли из меня через все поры, как черви. И еще мне помогла йога. Поэтому я не знаю, сумел бы я оставаться последовательным в городе?
Шура казался немного смущенным – ему нелегко дались откровения. Но он был верен себе – оставаться честным до конца. Лантаров почувствовал, что особенно ему за это благодарен. За то, что Шура представал человеком, а не напяливал маску великого мудреца.
– А сейчас? Тебя не тянет в город? Разве не скучно заниматься телом и духом, не демонстрируя это другим? Ты мог бы открыть свою школу и учить своим принципам.
– Нет, Кирилл, я не стану выпячивать то, что уже пришло ко мне. Люди города на фоне благополучия не присоединятся к этой системе. Каждому нужна встряска. А некоторым даже болезнь не помогает – они будут жить так, как жили, не в силах поменяться и изменить мир вокруг себя. А мне тут хорошо. Тут вовсе не скучно – поиск истины всегда сопряжен с трудностями, но понастоящему ищущему не бывает скучно. Ради этого я стал отшельником и теперь знаю, для чего мне было даровано продолжение жизни. Я реализовал идею перекристаллизации личности. Это не просто слова. Значит, нет смысла бояться таинства перехода в иное состояние. Просто нужно сосредоточиться на собственной миссии, и если она замешана на истинной любви – придет успокоение.
6
Наступили дни, когда Шура познакомил своего молодого друга со своим зеленым хозяйством. Лантаров опешил, когда увидел целый зеленый мир: беспредельно разнообразный, он казался парадом изобретательных форм. Тут обитало множество молоденьких хвойных деревьев – от ажурных голубых елей до замысловатых горделивых пихт. Присутствовал даже тщательно оберегаемый Шурой молоденький кедр – он особенно гордился этим деревцем, утверждая, что вырастить такое в нашем регионе приравнивается к искусству. Были различные декоративные березки, грабы, уникальные туи разной величины, рябины и липы и еще множество всяких деревьев. В коллекции была даже декоративная осока. В большой теплице росли уникальные цветы и растения: от превосходного, будто нарисованного самшита до разлапистого, похожего на зеленого осьминога можжевельника с пряным запахом. Шура с гордостью рассказывал о каждом растении, добавляя всякий раз, что он уже научился выращивать сам и что он все делает вместе с неутомимой Евсеевной.
– И что, это в самом деле стоит хороших денег? – недоверчиво косясь на зеленое царство, осведомлялся Лантаров.
Шура в это время заботливо орудовал лейкой вокруг каких-то саженцев. Он щурился на солнце и выглядел в этот момент абсолютно счастливым.
– Не просто хороших. Порой наши толстосумы, возводящие себе под Киевом особняки, готовы выложить кругленькие суммы за эти дива природы. Я сам когда-то от имени вора в законе закупал несчетное количество таких растений. Там же и окончил дошкольный класс садоводства. Жаль только, что много растений гибло. Я тогда не понимал этого всего и не заморачивался, а щедрый Свирид без лишних слов покрывал убытки.
Шура выпрямился, поставил лейку и повернул кран – вода широкой струей шумно полилась в пластиковую емкость. Неподалеку заливались какие-то птицы – Лантаров не знал их названий и их песен. Просто ему вдруг тоже стало легко на душе. Без всякой причины. «Может, в этой тишине, среди терпких ароматов туй и состоит истинное человеческое счастье?» – внезапно подумал искатель приключений, сам удивляясь, что мысли все чаще становятся похожими на зарницы. Шура тем временем прояснил причину этой загадочной экскурсии.
– Ты уже здоров, и вот-вот придет время, когда ты захочешь оставить этот лесной мир, – объяснял Шура причину экскурсии. – Но, может, пока ты не найдешь достойного для себя занятия, захочешь сотрудничать с нами – со мной и Евсеевной? Мы будем это приветствовать.
Лантаров, воодушевленный доверием, чуть не бросился обнимать своего друга. Он тут же взялся изучать прайсы – ему идея поставок зеленых растений и деревьев пришлась по душе. Это был очень реальный выход из создавшегося щекотливого положения – ведь он не знал, с чем возвращаться в город, как дальше зарабатывать на жизнь. Фактически из-за этого он и не мог уехать. А стать посредником зеленого царства и поставщиком райской продукции было ему по душе.
Когда же через пару дней Шура предложил поучаствовать в выкачивании меда на пасеке Евсеевны и Кирилл с радостью согласился, выяснилось, что и медовая колдунья тоже не прочь расширить рынки сбыта своей продукции. Деловое предложение было сделано в тот момент, когда он, по локоть перемазанный душистым медом, объедался сотами – Евсеевна, загадочно улыбаясь, совершала таинство срезания печаток нагретым, остро отточенным пасечным ножом. Не помешали экстатическому восторгу даже укусы двух обозленных хранительниц сладких угодий. После мероприятия тут же состоялось совещание медогонов, в ходе которого Лантарову единодушно был предложен мандат заместителя директора по развитию бизнеса. По ходу выяснилось, что у Евсеевны и Шуры есть несколько оптовых покупателей, но сами они оценивали свои усилия как мелкие аматорские попытки. И если он, Лантаров, возьмет на себя функции специфического дилера и грамотно поведет дело, можно будет и производство развивать. Кроме того, новоявленный партнер не без изумления обнаружил, что, помимо меда, Евсеевна обладает редкими лицензиями на выпуск уникальных лечебных продуктов пчеловодства.
Лантаров уже собирался впервые ехать в город, как неожиданно к их лесному дому подкатил большой черный «ауди». Молодой человек интуитивно насторожился, увидев в окно, как Шура вышел навстречу явно незнакомому гостю. Он заметил, что у приехавшего человека, мужчины лет пятидесяти с кучерявыми седыми волосами, очень хмурое насупленное отечное лицо. Такие лица, теперь Лантаров уже хорошо знал это, бывают у тех, кто беспорядочно ест и пьет, ведя сумбурную жизнь. Сердце почему-то сжалось от недоброго предчувствия – он спешно сунул ноги в свои тапочки, взял палочку и вышел на улицу.
– Здравствуй, Кирилл, – напряженно приветствовал его незнакомец. Он говорил сухим официальным голосом, его лоб был изрезан глубокими бороздами.
– Добрый день, – кротко ответил Лантаров.
– Кирилл… – вклинился Шура, и голос его тоже показался особенно скрипучим и тревожным. – Тут такое дело, понимаешь ли… Твоя мать… она умирает…
Через полчаса они втроем уже неслись по трассе на Киев – притихшие, погруженные каждый в собственные размышления. Тяжелые, как воронье, мысли закружили каруселью Лантарова, вызвали тухловатый привкус неопределенности и смутной вины. Он вспомнил, что в последнее время почти не думал о матери, сосредоточившись на себе. Приехавший к ним мужчина оказался ее другом, с которым мать намеревалась свить гнездо. Но не успела – сумбурная жизнь впопыхах, нескончаемая гонка за несбыточной мечтой прервали ее кукушечье порхание. Куда она мчалась с немыслимой скоростью, ныряя в мутное зазеркалье? Чего добилась? Он ловил себя на мысли, что не испытывал к матери былой злости или желания отомстить. Но не было и острой жалости – производной сыновней любви. И только когда он стал подниматься по больничной лестнице, опираясь на перила и свою палочку, его охватило и захлестнуло чувство непреодолимой скорби, жуткой тоски и нежности. Ноги стали ватными, нечувствительными, хотя темп непроизвольно увеличивался, как будто он финишировал во время стайерского забега. Вот дверь в ее палату… И – о Боже! Он увидел высохшую, лишенную соков жизни, старуху. В этой измученной, истерзанной болезнью оболочке с трудом можно было что-то узнать родное…
– Прости меня, сынок, я перед тобой виновата… – с неимоверным усилием прохрипела она, и Лантаров еле узнал ее страшно изменившийся голос. Она смотрела почти с мольбой.
Лантаров ласково прикоснулся к ее иссохшей, словно обескровленной руке и погладил. Нет, это была не его мать – не та, которую он знал. Куда улетучилась ее красота, ее блеск…
– Я… люблю тебя… – вымолвил он слова, которые не произносил еще ни разу в жизни, и уткнулся мокрым лицом в ее руку.
Вечером она умерла. Лантаров проплакал всю ночь, а наутро двое его провожатых взялись организовывать очень тихую и неприметную панихиду.