Глава первая

 

(Киев, апрель 2006 года)

1

Стояли ватные от теплой влаги последние дни украинского апреля 2006 года, и Алексей Сергеевич, который уже добрых месяцев восемь болтался между двумя столицами, явно упивался душистой пряностью города на Днепре. Откровенно говоря, переезды не доставляли ему особых неудобств: во-первых, все было основательно продумано, добротно организовано и полностью оплачено; а во-вторых, невзыскательность, инфантильное спокойствие и какое-то провинциальное добродушие Киева его умиляло. Киев после агрессивной толкотни Москвы был невыразимо уютным, и это всякий раз вступало в диссонанс с привычной помпезностью и футуристическими настроениями первого города советской империи. Тихие ритмы умиротворяющей колыбели славянства и навечно застрявшая между Подолом и Печерском христианская смиренность наполняли Алексея Сергеевича неуемно притягательным спокойствием, как будто он попал в детский парк с многочисленными, соблазняющими глаз качелями. Снятая за старым Ботаническим садом довольно респектабельная квартира с высокими потолками и стильной мебелью его более чем удовлетворяла, – она с легкостью выполняла функцию и офиса, впрочем пока почти не посещаемого. Но вместительные и дорогие по местным меркам апартаменты являлись частью программы захода в страну, – его могучее ведомство не жалело средств на соответствие правилам игры. Официально, как исполнительный директор набирающего обороты фонда «Россия-2050», Алексей Сергеевич Артеменко организовывал всевозможные, как он считал, глупости. За плечами уже был несусветный форум славянской дружбы, абсолютно ненужные ему деловые контакты и утомительные конференции в различных аудиториях. Он даже успел поучаствовать в финансировании некоторого околонаучного заседания невнятных личностей, увенчавшегося презентацией каких-то малопонятных брошюр, во славу которых ему пришлось произнести диковатую хвалебную речь. Одним словом, он старательно исполнял предписания Центра: непрерывно создавал вокруг себя круги на воде, внешне безобидные, порой даже полезные, но в целом ничего не значащие. Он еще не дорос до публичной жизни, но и эта ее форма была совершенно не похожа на рыбью, чрезмерно молчаливую, которой он жил раньше. Конечно, система незаметно поддерживала его по всем возможным каналам, всеми возможными негласными средствами – алхимия образов с элементами частушечной бравады всегда была исконно русским коньком любой шахматной партии. Система дала ему входной билет через все те двери, до которых дотягивались ее длинные щупальца. А дотягивались они так далеко, что у полковника дух захватывало. Артеменко посещал приемы, организованные посольством в Киеве, но даже посол, а тем более атташе по вопросам обороны, не имели ни малейшего представления о реальной миссии руководителя какого-то там российского фонда. Ему надо было, как у них говорили, «светиться», то есть быть на виду, при деле, чтобы свободно перемещаться и непринужденно знакомиться с десятками людей. Заботясь лишь о том, чтобы хотя бы один из нескольких десятков новых знакомых оказался тем драгоценным поводырем, который способен привести к исполнению главного, тщательно камуфлируемого, упрятанного за декоративной ширмой его муравьиной активности. Впрочем, это главное только-только начинало приобретать контуры полноценной тайной миссии, все еще слегка расплываясь в тумане паркетных встреч и декоративной имитации действительности. И потому слишком часто ничто не мешало ему наслаждаться воздухом дивного города на Днепре, растворяясь в его чарующей ауре богоугодного благородства. Хотя Киев Алексей Сергеевич любил еще со времен детских экскурсий, когда вместе с другими незадачливыми школьниками завороженно взирал на массивную гробницу Ярослава, на могущественно охватывающего взором горизонт Владимира-Крестителя, на святые мощи в душном подземелье Лавры, только теперь стал относиться к городу осознанно, проникшись его встревоженной недавними событиями душой.

Сам Киев к появлению в нем Алексея Сергеевича пережил уже несколько этапов переосмысления, и оранжевый цвет минувшей революционной эйфории у слишком многих давно уже не вызывал безудержно восторженного ликования. Если первоначально он походил на поднятую с гнезда птицу, беспокойную и отчаянную, наделенную невообразимой решимостью, то теперь птица взгромоздилась на свое прежнее место, и лишь какие-то едва уловимые электрические вихри напоминали о витающей в воздухе тревожности. Артеменко не мог не отметить необратимых изменений массового сознания, однако не взялся бы дать произошедшему однозначную оценку. Он видел: там, где некогда был дремучий лес, теперь зияла пустота основательной, безжалостной вырубки. Демонтаж прежних устоев оказался для многих столь же болезненным, как кровохарканье; выплевывая свою психическую недостаточность и забитость, жители этого новоявленного государства никак не могли дотянуться до европейских канонов. Ситуацию усугубляла грубая сучковатость в действиях «оранжевой» власти, оказавшейся во всех отношениях не готовой к исполнению миссии. Ее идеализация очень скоро сменилась любопытствующим наблюдением за постылыми скандалами и разборками внутри власти, постепенно вырождаясь в вакуум интереса. Впрочем, жители Киева и всей Украины еще с упоением смаковали последнее чудо «оранжевой» революции – свободу слова. Но и тут интерес к политическим телешоу с одними и теми же лицами, назойливо примелькавшимися, точно большие, зловредные, невероятно активные мухи, к моменту приезда Алексея Сергеевича давно был переполовинен. Эти лица либо уныло, либо с экзальтированным воодушевлением обличали, клеймили позором, предупреждали, но… странным образом зловеще порочный круг оставался незыблемым. Никто ни за что не страдал, борьба обещаний, лозунгов и удачных публичных уколов никак не отражалась на жизни всей остальной страны. Политические силы и их электорат давно научились жить отдельно друг от друга, вынужденно пересекаясь лишь во время голосования, чтобы высечь очередную искру во вновь перепаханном сознании.

И все-таки Алексей Сергеевич находил на своей удалившейся родине какие-то смутные очаги просветления, неясного озарения, которое его, хрестоматийного космополита нового времени, радовали и забавляли. Когда он прошелся ранней весной по каштановому, с бесподобными запахами Крещатику, свернул на Прорезную, чтобы насладиться скульптурными композициями символов советского кинематографа, Киев показался ему новым европейским раем. Дух, витавший тут, был вовсе не похож на переброженный парижский или затхлый брюссельский. Он был даже чище вечно сумасбродного, пропитанного рогатой чертовщиной духа Амстердама. И уж конечно, полковнику Артеменко тут было уютнее, чем в проржавевшей, высокомерной Москве. Киев оставался городом, хотя уже непомерно большим и часто пыльным. Москва давно стала территорией, плотно заселенной человеческими массами. Киев он застал врасплох, раздраженным от политики, тогда как остальная Украина все еще пребывала в состоянии сенситивной инерции. Но в Киеве он нашел нечто совершенно новое и непривычное: многоликость, многоголосие, многогранность взглядов. В Москве же все давно привыкли к трону, бронзовому лицу и к тому, что лицо это одно.

Алексей Сергеевич, перелистывая по утрам столичные таблоиды, часто мимолетом вспоминал инструкции, дивясь талантам кремлевских провидцев предвидеть ситуацию. Или, может быть, моделировать, программировать? Он пока не мог дать полноценный ответ на этот вопрос. Но с каждым днем становилось ясно, что сигнал действовать поступит со дня на день. Солнечный и беспечный, Киев уже созрел, чтобы стать его милым, притягательным пленником. Только одна мысль, спорадически всплывая, вызывала его досаду: в блистательном, но черством Париже с его претенциозными французами он хорошо знал, против кого он борется; в дымчато-сладком Киеве он не мог привыкнуть к необходимости столь глубокой инверсии. Профессионально следя за текущими событиями, Артеменко знал: вот-вот начнутся нехорошие перемены, рычание, озлобление, плевки, а ему так не хотелось думать об этом. Трафареты врагов на родине, пусть и бывшей, все-таки выходили нелепыми. Артеменко нередко размышлял об этом, наблюдая в сквере напротив сочно-красного университета за беспокойными и взъерошенными студентами, пытающимися поймать жизнь за узду. Он слушал непривычную украинскую речь и удивлялся: люди так быстро перестроились, так резво говорят на языке предков, как будто так было всегда. А ведь сам он, с детства используя для общения исключительно русский, даже не представлял, что украинским так естественно пользуется столь много людей. Он ясно видел, что даже сейчас Россия и Украина живут двумя разными, непересекающимися жизнями, как будто и не было той многовековой дружбы, о которой так шикарно, с пафосом было написано в школьных учебниках почившей эпохи. Два государства порой казались ему птицами, живущими на разных высотах. А иногда рыбами, обитающими на разных глубинах. А что будет, когда сменятся три поколения?! Невообразимо! Потому он принимал нынешние расхождения за нелепость. Недопустимое, странным образом случившееся отклонение, которое следует устранить. Он хотел видеть себя со стороны автомехаником, который будет отлаживать автомобиль с вмонтированной инородной системой. Но это удавалось не всегда. Убеждение самого себя, явление какой-то новой для сознания, тлетворной суггестии временами позволяло принять в сердце необходимость работы тут, а временами отказывалось. Возникали странные, непостижимые образы, съедающие его аргументы, с которыми постоянно приходилось бороться при помощи иных аргументов – шлагбаумов из полученных инструкций. Его отправили в качестве опытного лоцмана корректировать курс Украины, таинственным образом затерявшегося в тумане корабля, движущегося с неисправными приборами совсем не в том направлении. Хотя, по правде говоря, у него давно не было абсолютной убежденности, что и сама Россия движется правильным курсом, – уж слишком все было запутано даже для него, весьма осведомленного и компетентного спецслужбиста.

А что ж говорить о жителях какой-нибудь глубинки? После короткой поездки в Умань к матери, нескольких беглых бесед со старыми знакомыми, просто внимательных взглядов на блеклую, лишенную ярких мазков, а кое-где и откровенно слезливую картину провинциальной жизни, в голове Артеменко зрела сложная дифференциация происходящего. Она частенько подталкивала его к провокационной мысли, что результаты кремлевского воздействия принесут тут больше пользы, чем вреда… Мысль эта была туманной, нечетко оформленной, но зато она стимулировалась постоянными электрическими разрядами в виде распоряжений и задач от Центра. И Алексей Сергеевич пытался смотреть на Украину глазами генерала Лимаревского, а осязать руками выдающего инструкции неутомимого Виктора Евгеньевича. В самом деле, все, что было за пределами Москвы там и за пределами Киева тут, виделось ему одинаково козловатыми, горемычными суррогатами жизни, пусть и совершенно несхожими друг с другом. Впрочем, схожести имелись. И тут и там до беспамятства пили, живя в своем очень тесном законсервированном мирке. Как отдельные семейства подслеповатых кротов, контактирующие, в лучшем случае, с соседними семействами. К концу апреля наэлектри-зованность стала возрастать, и Алексей Сергеевич мимо воли ощутил привычное напряжение надвигающегося действия. Как в театре, только он был среди актеров – то тенью одного, то тенью другого. Вот-вот он получит первое представление о своей новой миссии, хотя порой он и содрогался от боязни спутать Божье благословение с впрыскиванием в вену наркотического зелья…

2

…Наконец пришло конкретное задание Центра. Пребывание в старом, наполненном уморительными миражами кино закончилось так же внезапно, как и началось…

В Пуще-Водице была запланирована одна из тех особенно важных встреч, ради которых он, собственно, и находился в Киеве. «День, который кормит год», – бросил ему в аэропорту Виктор Евгеньевич перед тяжеловесным рукопожатием. Обычно тихий, приглушенный голос куратора на этот раз причудливой вибрацией раздвинул и заслонил характерный шум порта. Еще бы, подумал Алексей Сергеевич, сомнений нет. Впервые с начала проекта его выдернули в Москву столь резким рывком, и впервые на один день. Намечалась нерядовая встреча с руководством одной украинской политической силы, когда-то поднявшейся в заоблачные выси украинской политики, а ныне ослабевшей, пролетевшей мимо парламента и оттого готовой на очень многое ради возвращения хотя бы части былого влияния. Насчет людей, с которыми ему предстояло говорить, Алексей Сергеевич получил исчерпывающие инструкции, успел ознакомиться с несколькими стопками секретных донесений и даже просмотреть около десятка дисков с видеоматериалами о некоторых подробностях общественно-политической и частной жизни этих определенно известных в стране людей. Домой заскочить он даже не подумал и, только расставшись с Виктором Евгеньевичем, в вакууме между ожиданием посадки в самолет и взлетом ощутил неприятное и навязчивое жжение, переросшее в тягучее желание позвонить Але, сообщить, что он в Москве, и просто поговорить о неважных мелочах. Но, взяв свой сотовый, он вдруг передумал. Его мозг уже основательно перестроился на конкретную задачу, и Алексей Сергеевич теперь опасался искусственным переключением сбить эту настройку.

К моменту встречи полковник Артеменко ехал к людям, которых уже отменно знал, включая их смены настроений, склонности, привязанности – ну, в общем, все, что необходимо для выполнения задачи. Он отметил про себя безукоризненную сосредоточенность на предстоящих переговорах. Забитый автомобильными пробками город медленно плыл мимо его сознания в тонированном стекле, и он лишь машинально отмечал свое местонахождение. Только в одном месте, увидев на большом рекламном щите изображение крупным планом нового политика в национальной вышиванке, Алексей Сергеевич будто бы очнулся от своего транса. Это широкое мясистое лицо, очень похожее на характерный облик одного поющего на сцене университетского ректора, беззастенчиво зазывало в новую партию. Артеменко отметил про себя: ну и наплодилось же тут партий и кандидатов в лидеры. Один бездарнее другого. Винченко… Так, кто такой этот Винченко? Ах да, вспомнил. Ну как же, был министром, обыкновенная серая, примитивная личность, отягощенная шлейфом темных делишек… Разве можно народ считать проснувшимся от спячки, если такие полипы все еще собираются делать политику?! Уж лучше «Путинский призыв», и все строем, без возможности отклониться от маршрута, делать новую империю…

Ладно, ввяжемся в бой, а дальше посмотрим, подумал он про себя, когда хлопнула дверца оставляемой им машины; в отражении слегка запыленного автомобильного стекла он увидел статного, по-военному подтянутого мужчину в добротном костюме, украшенном модным галстуком. Глаза этого мужчины показались полковнику Артеменко зоркими и проницательными. Как и было оговорено, он оставил свою машину на стоянке на Львовской площади, где его ожидало ранее вызванное им же такси. Оно и доставило миссионера к людному месту неподалеку Бессарабского рынка, где, щедро расплатившись с водителем, он еще посидел некоторое время в салоне такси, пока не подъехал черный, как лесной ворон, большой японский автомобиль с затемненными стеклами и вызывающе блестящими поверхностями литых дисков. Он с мягкой ловкостью приостановился на подъеме бульвара, носящего имя великого Кобзаря, в том самом месте, где частенько ловкие гаишники ловят неискушенных столичных водителей, и Алексей Сергеевич тотчас покинул салон такси и переместился на заднее сидение джипа.

3

Когда джип чинно подкатил к высоким воротам одной из дач живописной Пущи-Водицы, что в пятнадцати километрах от украинской столицы, сидящий на переднем сидении мужчина с жидкой бородкой обернулся к Алексею Сергеевичу и услужливым тоном возвестил:

– Приехали, но вы не спешите выходить: когда машина заедет в гараж, я вас проведу, – и мужчина извиняюще улыбнулся.

Алексей Сергеевич ничего не ответил, только кивнул ему, что понял. Было в наружности его сопровождающего что-то неприятное, хитро-злорадное, доставшееся от затаившегося зверька, живущего среди более могущественных сородичей. И суетливые движения рук, и острое, как лисья мордочка, его лицо показались Алексею Сергеевичу приобретенной маской лакея, который долгое время находился в услужении и давно привык к этому. Водитель же, угрюмый сельский мужчина, возможно вырвавшийся в город на заработки и по счастливой случайности осевший у сильных мира сего в роли извозчика, за всю дорогу не проронил ни слова, поражая уравновешенностью, неразговорчивостью, необычайной плавностью вождения и толерантностью к дорожным собратьям. Последнее казалось совершенно необычным явлением для нервозных, забитых двигающимся железом киевских артерий.

«Какая же великолепная тут природа», – подумал Алексей Сергеевич, выбравшись из автомобиля уже во дворе дома, окруженного почти трехметровым забором из красного кирпича. С восхищением щурясь на клонящийся за хвойные гривы сосен диск солнца, Алексей Сергеевич на миг отвлекся мыслями от цели приезда. Все тут уже утопало в густой листве, и только несколько громадных, похожих на атлантов, дубов на границе огороженного участка все еще стояли обнаженные, без зеленого одеяния. Они-то и сторожили это вместилище политических интриг от любопытных взоров. «Все, как и у нас, все ключевые вопросы решаются на дачах, в банях, на кортах, как бы невзначай, по пути». – Артеменко с наслаждением наполнил легкие лесным озоном и вдруг увидел, как прямо по краю забора мягкими, неслышными скачками понеслась белка. Маленький зверек на один миг беззаботно застыл в грациозной позе, выгнув и распушив хвост, и Алексею Сергеевичу почудилось, что белка нагловато и бесцеремонно разглядывает его. «Вот бы жить в таком укрытом от глаз уголке, листая книги и издали наблюдая за тем, как мир потихоньку сходит с ума… – пронеслась шальная мысль, – но разве это возможно? Война миров, вечный конфликт идей и принципов…»

– Может быть, хотите закурить? Чаю или кофе? – Лисья мордочка оказалась на редкость предупредительной.

– Нет, спасибо, я не курю. А позже выпью чаю.

– Нам желательно в дом… – мягко настаивала нашпигованная инструкциями лисья душа. Алексей Сергеевич не противился. Хотя ему хотелось насладиться дыханием живой природы, он понимал, что высокий забор не станет помехой, если начнут профессионально вести или его, или этих доморощенных политиков.

– У вас тут белки так просто по заборам прыгают, прямо как в Вашингтоне, – не удержался Алексей Сергеевич, подходя к невысокому, в несколько ступенек, крыльцу.

– Да что там Вашингтон, Вашингтон – жалкая копия нашего раздолья. Зверья у нас, как в зоопарке. Вы бы видели, как беличий молодняк в горелки играет! Тут уж несколько поколений выросло без страха, потому и к людям на руки идут, берут орехи.

Алексей Сергеевич увидел, как разгладилось до этого сосредоточенное лицо его сопровождающего, как отразилась в нем, как в зеркале, разделенная радость искренней любви к природе и обнажилось на один миг инфантильное, детское выражение. Он осознал, что это и есть настоящее лицо без маски, которое тот тщательно ото всех скрывает и к которому имеет возможность возвращаться лишь в редкие мгновения. И наверняка все реже и реже, пока совсем не забудет и душа его не срастется с маской придворного лакея.

– Что ж, прошу вас все-таки, – и, словно очнувшись, провожатый указал на входную дверь.

Алексей Сергеевич покорно последовал в большой прохладный холл с высокими потолками, кожаной мебелью, невообразимым количеством картин на стенах и светильниками возле них. Нельзя сказать, что его сразила роскошь, скорее озадачил удручающий симбиоз богатства и безвкусицы. Чудовищное смешение стилей и направлений живописи сначала ошарашило, как будто он попал не в дом, а на склад, но затем у Алексея Сергеевича из ниоткуда возникла мысль, что эта дикарская экзотика неспроста. Может, тут зарыто золото партии, на стенах утомленно висят ресурсы, приготовленные на черный день? Может быть, он и ошибался, но эта забавная мысль развеселила его. В конце концов, если средние партийцы живут так, то, верно, лидеры общественного мнения могут поспорить с самим Лукуллом. Чему удивляться: агитаторы во все времена стоили дорого. Да и он сам, кажется, не бедствует. Разве какой-нибудь тульский инженер или выдающийся конструктор из Коломны мог бы рассчитывать на такие ресурсы, какие потребляет он? Разумеется, все это необходимо для большого государственного дела, потому и приходится жить по так называемому правилу понтов, иначе вряд ли чего-то можно добиться. И ему самому понравилось оправдание своему небедному быту, дополнительным растратам на комфорт и дорогую машину. В конце концов, он представляет великую страну, державу, почти империю, так что уж тут мелочиться.

В ожидании у висевших на стенах полотен пролетело не менее четверти часа. Какая-то миловидная и полная женщина лет сорока принесла ему горячий крепкий чай, как он просил. Оставила на столике сахарницу и небольшое блюдце с медом, источавшим нежный неистребимый аромат здорового цветения, напоминающий шаловливое детство и добродушного деда с пасекой, которому он помогал, отпугивая пчел специальным дымом… Наконец в окошко Алексей Сергеевич увидел, как, увлекаемые электрическим приводом, отъехали в сторону широкие профильные ворота и во дворе показался другой автомобиль, тоже джип, и тоже японский, только покрупнее, массивнее. Понятно, с затемненными стеклами. Как же все тут предсказуемо, как схоже на московские загородные тусовки. Но особенно – люди, убивающие наповал откровенным и комичным обезьяньим копированием друг друга.

Сначала водительская дверца распахнулась, и из машины незамедлительно выпало мужское тело, еще не раскисшее, хотя уже и не подтянутое. В это же время с другой стороны начало степенно выкатываться объемное женское туловище, которое было вовремя подхвачено за локоть неутомимым товарищем по партии. Да, не думал ты, Алексей Сергеевич, с какими людьми придется тебе общаться. И ведь правду говорили, что оруженосец нередко садится на водительское место. Очевидно, чтобы в дороге можно было обсудить деловые вопросы. С другой стороны, в их случае это довольно глупо, ведь тогда они давно на прослушке. Хотя и это вряд ли: кому они, в конце концов, нужны? Это же подыгрывающие на третьих ролях, они ни на что не претендуют в большой игре. Потому-то ему их и подставили – на обкатку…

Алексей Сергеевич машинально, прежде чем перед ним предстала Анна Георгиевна Овчаренко, зажигательная и, без сомнения, харизматичная ведьма-провокаторша, поставил чашку с чаем на столик, коротким интуитивным движением подтянул брюки, расправил ремень, словно портупею на военной форме, пошевелил плечами и откинул их назад. Принял облик своего героя, которого должен был играть. Когда они вошли, мгновение Алексей Сергеевич пребывал в замешательстве: может быть, надо поцеловать даме руку – с целью ускоренного развития отношений. С барышнями так бывает: случайно попадаешь в их интимную зону, и можешь рассчитывать на неожиданный бонус на переговорах. Но какой-то глубоко сидящий внутренний голос настойчиво твердил ему, что перед ним не столько дама, сколько женщина-партия, женщина-лозунг. В таких особах даже неприлично видеть женщину, это, пожалуй, может их оскорбить, как намек на слабость пола. Таких воительниц предписывается превозносить до абсолюта, закрепляя на каждом углу яркие плакаты с их мужественными изображениями и яростными призывами.

Анна Георгиевна сама вывела его из равновесия, резко, по-мужски подав руку для вовсе не изысканного рукопожатия. Алексей Сергеевич сделал это осторожно и несколько смущенно, подавшись телом вперед и сделав неловкий, а может быть, даже комичный поклон головой. Ее ладонь была обжигающе горячей, хотя и, к удивлению Алексея Сергеевича, по-женски мягкой. Но пожатие ее оказалось довольно крепким, захватывающим и откровенным. Цепким, как классифицировал разведчик для себя. Напрасно он постарался вкладывать как можно меньше силы, опасаясь хрупких пальчиков. От нее исходил запах дорогих духов, и он не вязался с ней, противоречил ее образу, вызывал странные ассоциации. Она ничуть не смущалась такой неестественной для себя и окружающих роли, вероятно, давно привыкла к ней. Нет, это был ее козырь, ее преимущество, осенило вдруг Алексея Сергеевича. Алексей Сергеевич мимо воли вспомнил фразу, недавно оброненную в беседе одним украинским политологом. «Женщина, входя в политику, оставляет свой пол перед входом». Как же это точно сказано… С ее партийным товарищем Алексей Сергеевич обменялся молчаливым, достаточно холодным рукопожатием, заглянув для верности в его выцветшие от времени и партийной борьбы серые волчьи глаза.

Через некоторое время они оказались втроем в закрытой переговорной комнате, где даже обильно выставленные цветы поникли от недостатка дневного света и выглядели обескураженными. Искристые плафоны с маленькими лампочками силились восполнить этот недостаток режущим глаза невероятно ярким свечением, но оно было слишком холодным, как кристаллы льда где-нибудь за Полярным кругом. Вместо природной прохлады загородного строения на Алексея Сергеевича постылым драконом из глубины помещения дышал кондиционер. Глядя на Анну Георгиевну в прекрасно подобранном деловом бежевом костюме, который был ей к лицу и на фоне которого блеск сережек был подчеркнуто рационален, Алексей Сергеевич отметил, что вряд ли этот стильный гардероб был куплен на базаре «Оболонь», как она беззастенчиво сообщала о себе журналистам. И все-таки, как она заметно изменилась по отношению даже к тем видеообразам, которые Алексей Сергеевич накануне изучал в Москве! Если время немилостиво ко всем, то к женщинам-политикам оно бессердечно. Она осунулась, обрюзгла, еще больше потолстела, подурнела и стала злее. Злость ее теперь была так же неисправима, как тяжелый рев стареющего, уставшего мотора, еще несколько лет тому назад едва слышимого. Теперь уж явственно стал проступать двойной подбородок, который наверняка выводил ее из себя во время ненавистных встреч с зеркалом. Под глазами появились темные, перламутровые круги, которые, наверное, теперь уже не исчезают и после массажа с макияжем. Но больше всего Алексея Сергеевича поразили глубокие борозды морщин на шее – вот отчего на изучаемых фотографиях он часто видел ее с элегантно повязанным вокруг шеи пестрым платочком. Но одно оставалось неизменным – все те же воинственно приподнятые брови, придающие ей сходство с большим бульдогом, стареющим, но все еще сильным и авторитетным, готовым в любой момент вцепиться в глотку обидчику или просто инакомыслящему.

– Куда пропал Антон Афанасьевич? Смена коней на переправе?

Она говорила бойко и уверенно, с неприятным и довольно странным дребезжанием сиплого голоса. От нее исходила опасность человека, способного говорить собеседнику неприятные вещи, и Алексей Сергеевич это ощутил с первого мгновения беседы. Он не знал, почему Антона Афанасьевича Гетеровского перебросили на другой участок работы, как не знал детали миссии своего предшественника. Более того, он не был лично знаком с Гетеровским, даже не был уверен, является ли тот офицером. Зато имел неимоверное количество инструкций относительно своих ответов, как ему казалось, на все случаи жизни.

– Начну с того, что я счастлив, что мне поручено сотрудничать с вами. Поверьте, это для меня… – начал было Алексей Сергеевич, не отвечая на поставленный вопрос. Он намеренно хотел предстать смущенным, глядящим на нее снизу вверх, чтобы получить больше возможностей для маневра.

– Послушайте, – прервала его властная женщина, – прекратите… – Наверное, она хотела сказать что-то вроде «паясничать», но удержалась и проглотила слова на вылете, – это лишнее в нашем деле. Давайте построим разговор на четких и прозрачных принципах.

– С удовольствием, – Алексей Сергеевич все еще пытался гасить улыбкой пробуждающуюся лаву ее душевного вулкана, – миссия Антона Афанасьевича заключалась в организации нашей встречи, и она, как полагают режиссеры проекта, успешно выполнена. Воспринимайте мое появление как продолжение того единственного вектора, который берет начало в Кремле и направлен на развитие цветущих взаимоотношений с Киевом. В настоящее время их аромат определенно испорчен, но дальше может быть еще хуже. Чего, разумеется, мы не хотим и чему намереваемся препятствовать.

Говоря, Алексей Сергеевич чувствовал, как его насквозь прожигают две пары недовольных глаз. Но выхода не было, и он продолжал, приближаясь к критической точке разговора.

– Давайте исходить из того, что ваша политическая сила в настоящее время не на пике славы, мы же готовы вложить ресурсы в проект, который, мы полагаем, окажется взаимовыгодным. Вам он может широко открыть двери в просторный сессионный зал на улице Грушевского, нам позволит совершить благо для братского славянского народа, лидеры которого намереваются сыграть роль Ивана Сусанина. Вы всегда старались быть самым неудобным человеком в этой стране, и мы готовы помочь вам восстановить этот уникальный статус. Наконец, самое главное, успешная реализация проекта в этом году может стать стартом для целой серии новых проектов.

Анна Георгиевна молчала, угрюмо упершись стальным взглядом в Артеменко. Во взгляде сквозила нескрываемая неприязнь, что Алексей Сергеевич связывал с оценкой состояния партии и пониманием ею его правоты. В этот момент она казалась как раз обиженной женщиной, которой сообщили, что она уже слишком немолода и ее привлекательность – уже только легенда.

– Расскажите о деталях проекта и каково ваше представление о совместных усилиях, – вдруг вмешался в разговор третий собеседник, который до этого лишь внимательным изучающим взглядом исследовал внешность и одеяние Алексея Сергеевича. Андрей Богданович Сорокович – так звали соратника, помощника и советника Анны Георгиевны – слыл человеком дела, презирающим демагогию, способным и в деталях любого сомнительного дела основательно разобраться, и по физиономии съездить при удобно складывающихся обстоятельствах. Но, главное, он способен был без эмоций рассматривать любое дело с точки зрения прагматического фундамента для всех навешиваемых многоярусных задач, с которыми неизменно сталкивалась партия. Из предварительного изучения личностных особенностей этих людей Алексей Сергеевич знал, что это было как раз то качество, которого была явно лишена экспрессивная, взбалмошная, взрывная женщина рядом с ним и которое делало его незаменимым для нее.

– Тема и проста, и интересна. Речь идет о военных учениях «Си Бриз-2006», в которых участвуют около десятка стран и которые направлены на внедрение и закрепление блока НАТО на Украине. Зная, что вы всегда выступали против НАТО… м-м… – тут Алексей Сергеевич на миг сделал задуманную паузу – нужно было аккуратно идти в наступление, – мы могли бы предложить вам возглавить оппозиционное движение против НАТО в Крыму и на юге Украины. С целью срыва этих учений.

Алексей Сергеевич выпалил ключевую фразу и теперь ожидал, что скажут переговорщики.

– Вы так говорите «предложить возглавить», как будто должность в правительстве предлагаете. А между тем мы и без вас способны тут разобраться и возглавить любое движение, – пыхнула в лицо едким костровым дымом слов Анна Георгиевна. Ох, не зря ее называют украинским напалмом!

– В ваших возможностях, креативности, зажигательности никто и не сомневается. Именно поэтому мы обращаемся к вам, передавая в ваши руки не лишенную прелести идею. Речь идет лишь о том, чтобы оказать помощь ресурсами, – фактически подыграть вам. Причем ресурсами не сугубо финансовыми, но и административными, информационными… Полагаю, последнее для вас не менее важно, чем первое.

Алексей Сергеевич чувствовал, что переговорный клубок, если и будет раскручен, то с немалыми усилиями. Но Артеменко рассчитывал на ее живой, на редкость изворотливый ум. Она не может не понимать, о чем идет речь. Москва обладает уникальной способностью обеспечить ее всей полнотой информации много раньше, чем волна докатится до других потенциальных игроков. Анна Георгиевна не может не понимать, что, играя с Москвой, она себе обеспечит лидерство здесь. Ведь и выбор Москвы мог бы пасть на какую-нибудь иную политическую силу! Вы же хорошо знаете, что все противники «оранжевых» числятся в потенциальных друзьях Кремля. Артеменко счел нужным добавить несколько слов в образовавшейся паузе.

– Анна Георгиевна, речь идет еще и о том, что любое ваше заявление, любой ваш шаг будет информационно продублирован в российских средствах массовой информации, именно вы попадаете в категорию борцов за счастье украинского народа, которое пытается отнять эта власть…

Алексей Сергеевич делал ударение на словах «ваше», «ваш», «вы». Но он чувствовал, что это было излишнее усилие. Партийная панночка и без него в этом досконально разбиралась. Слово опять взял рациональный мужчина. Глаза его пугали бесстрастием, они походили на помутневшее от времени стекло. Голос его, гнусавый и одновременно скрипучий, как старый диван, доводил Алексея Сергеевича до исступления.

– Вы, конечно, знаете, что учения «Си Бриз» проводятся с 1997 года и что само по себе это не является каким-то судьбоносным шагом Украины на пути в НАТО. Это даже не Хартия об особом партнерстве с НАТО, это просто международное военное сотрудничество, в котором, кстати, участвует и Россия. До этого три состава Верховной Рады, и мы в том числе, не высказывали сомнений при утверждении предлагаемых планов, да и самой идеологии этих учений. Теперь вы предлагаете взяться за их срыв. Где логика?

– Не вижу ничего нелогичного, – парировал Алексей Сергеевич, подумав про себя, что они, скорее всего, набивают цену даже при очевидной для себя политической выгоде от серии акций, – времена меняются, меняется и отношение к определенным мероприятиям. Вчера это были просто совместные учения, возможность отрабатывать какие-то локальные задачи военного характера. А сегодня, когда руководство вашей страны взяло курс на вступление в НАТО и, значит, на разрыв с Россией, это уже часть стратегического политического замысла. И со стороны НАТО политический замысел состоит ни в чем ином, как в закреплении своих военно-политических позиций на территории Украины.

– Какими конкретными административными и информационными ресурсами вы располагаете? – спросила Анна Георгиевна, встрепенувшись.

– В унисон вашей политической силе будет работать ряд политиков, политологов, экспертов. Я мог бы сейчас искрить именами и названиями, но полагаю, что этого не стоит делать. Достаточно принять во внимание: на вас сделана ставка, вас собираются основательно поддержать. На вас будет работать орда журналистов и политологов. Это означает, что все заявления будут широко расходиться по средствам массовой информации, и в том числе на территории Украины.

Он опять старательно акцентировал «вас».

– Лично меня смущает в этом деле то, что в ходе подобных международных учений запланировано усовершенствование и ремонт полигонной инфраструктуры на территории Украины. Для человека, живущего не только критериями роста на политическом поле, но и государственными интересами, совершенно ясно, что международная военно-техническая помощь для Украины весьма кстати, – опять вклинился вдумчивый голос Сороковича.

«Ой-ой-ой! Выдаете себя за патриотов, а сами уже готовы ради политической подсветки не то что Украину, собственные души дьяволу продать! Ну не лицемеры ли?! – внутри у Алексея Сергеевича все заклокотало от понимания проскальзывающей сквозь видимую серьезность высказываний фальши. – Ладно, посмотрим на вас дальше». Он медленно выдохнул воздух из легких и начал очень спокойно разъяснять выгоды от сотрудничества в этом проекте.

– В самых высоких эшелонах российской власти уверены, – и я полностью разделяю эту уверенность, – что потери от свернутого сотрудничества с Россией будут выражаться намного большими убытками, чем те крохи помощи, которые готовы бросить Украине американцы. Еще немного, и они за помощь начнут выторговывать размещение своей собственной военной базы на территории Украины. Не играйте в слепых, посмотрите, что творится в государствах, которые недавно стали членами Североатлантического альянса, – закончил он после обстоятельного экскурса и сопоставления друзей с Запада с братьями из России. Он пытался увлечь любителей экстремальных политических акций цифрами и фактами, но видел, что его слушает только Сорокович. Анна Георгиевна смотрела как-то сквозь него, и он отчетливо видел, как внутри нее происходит кипение страстей, тяжелая, неведомая ему внутренняя борьба, противоборство каких-то, только ей понятных аргументов, совершенно иная форма жизни. Наконец глаза начали увеличиваться вследствие освобождения из плена полузакрытых, основательно припухших век и вспыхнули яростным, демоническим огнем, в них отразилась неподвластная его пониманию инфернальная сила, какой обладают все выдающиеся зачинщики, от дворовых потасовок до мировых войн. Кажется, она уловила свою роль и приняла решение. В какой-то момент она напоминала реку, вышедшую из берегов, но когда он закончил, река опять была в своем русле.

– Как вам видится конкретная схема действий по срыву учений? – спросила она почти без интереса к делу.

Алексей Сергеевич раскрыл рот, как вдруг у нее зазвонил сотовый телефон.

– Андрей Богданович, поговори ради бога, – и с этими словами она сунула блестящий металлом телефон в большую, нескладную руку партнера, который покорно, как ребенок, удалился с магическим прибором за пределы переговорной.

Алексей Сергеевич смешался, но Анна Георгиевна ободряющим жестом пригласила его продолжить разговор. Он подумал, что, может быть, это удача.

– По нашим оперативным данным, к концу следующего месяца, ориентировочно 27–28 мая, в Феодосию прибудет американский корабль с оружием, военной и строительной техникой на борту. От вас требуется поднять общественно-политический шум, преградить дорогу американским солдатам, заявить, что этот груз предназначен вовсе не для проведения учений «Си Бриз», а для ловкого закрепления на суше, то есть фактически строительства военной базы. Железным аргументом является то, что и раньше учения всегда проводились на море и не требовали никаких сооружений на суше. Нужны потасовки, массовые волнения. Мы же обеспечим вам очень широкое продолжение темы, вплоть до заявлений о прекращении сотрудничества с Украиной, если только украинская сторона не откажется от инженерно-строительных работ на полигоне в Старом Крыму. Наши оперативные донесения говорят о том, что у вас обязательно появятся союзники в лице нескольких партий, но организацию, лидерство в предстоящих событиях вам есть смысл взять на себя, чтобы и дивиденды от акции протеста были ваши. Более того, мы не исключаем, что некоторые партии уже взяли дело в разработку и могут выступить независимо от вас. Именно поэтому есть смысл поторопиться с решением всех организационно-административных задач. Это, впрочем, вы делали не раз и знаете процедуру гораздо лучше меня. Мы же готовы снабжать вас всесторонней и очень оперативной информацией, уверяю вас: вы будете более информированы, чем Президент Украины. – Тут Алексей Сергеевич сделал небольшую паузу, чтобы убедиться, что его слова произвели именно тот эффект, на который он рассчитывал. После чего он развязно добавил: – Да, и еще одно. Не лишним будет добавить такую сентенцию: присутствие натовских войск на территории Украины обеспечит контроль американцев над транзитом российского газа в Европу. Что это будет воровство энергоносителей под охраной натовских солдат. Народ сам с оружием в руках должен отстоять суверенитет страны, несмотря на то что власть давно сдала все позиции. Мы, естественно, все это распространим по миру, обеспечим очень хорошее звучание ваших слов.

– Вы знаете, что Анна Овчаренко не продается?! – спросила она строго, угрюмо глядя на него в упор. Если бы глаза могли выпускать пули, Алексей Сергеевич был бы изрешечен ими насквозь. Эта женщина не выносила никакого навязывания.

– Никто и не пытается купить вас. Речь идет об очень выгодной для обеих сторон сделке. Эта акция нужна прежде всего вам. Но она на руку и нам, потому мы согласны осуществить некоторые инвестиции, как сейчас любят говорить. И еще одно, вы уж извините мое озвучивание пожеланий. Просто их реализация обеспечит вам дальнейшее развитие взаимоотношений с нами и помощь, поддержку в организации новых акций. Так вот, очень желательно заявить, например, что учения НАТО являются частью сценария по расколу Украины. Эта пугалка придаст вашим заявлениям элемент оригинальности и новизны, а мы ее распространим настолько широко, что она станет афоризмом, навечно связанным с вашим именем.

– Подготовка акции потребует круглой суммы, и немедленно, – скороговоркой проговорила Анна Георгиевна, еле выдержав последнее предложение Алексея Сергеевича. Он чувствовал, что она хотела его перебить, но каким-то чудом удержалась.

– Разумеется. Напишите число на листке бумаги.

Однако в скромности этих патриотов не упрекнешь, подумал он, глядя то на большие борозды морщин на тучной, обвисшей шее, то на резко углубившуюся носогубную складку после того, как речь пошла о деньгах. Теперь он ясно видел связь между годами, занятием человека и материальным положением. Когда же она вывела цифру, в первый момент Алексей Сергеевич был немного озадачен: сумма заметно превышала предварительные ожидания. Но у него было еще одно предписание – не торговаться. Времени не оставалось совсем, а оно, как известно, самый суровый аргумент.

– Я думаю, что завтра решение будет принято на самом верху. Будет ли вся заказанная вами сумма или мои координаторы станут торговаться, мне пока неизвестно. Но решение будет уже завтра. Мы рассчитываем на многолетнее сотрудничество с вами, потому уверены, что инвестирование политики в создание рая на берегах Днепра – дело очень перспективное.

Когда вернулся Сорокович, обсуждать было, собственно, нечего. Еще минут двадцать они говорили об очень конкретных вещах, технических нюансах связи и условиях взаимодействия. Затем все тот же тяжелый черный джип с затемненными окнами погнал на Киев, спокойно и уверенно, как танк, раздвигая податливый поток более мелких машин. На его заднем сидении расположился немного усталый, но вполне удовлетворенный человек – полковник российской военной разведки Алексей Сергеевич Артеменко.

4

Когда Алексей Сергеевич пересел в свой автомобиль, легкий воздушный колокольчик известил его: в сети его мобильного заблудилась электронная весточка. Вращая руль одной рукой, большим пальцем второй он нажал на стальной отлив кнопки телефона, откуда теплой электрической волной его обдало любовью: «Любим и ждем папика. Как аттракцион?» Это, конечно, Аля с ее особой лексикой и непревзойденным знанием момента. Аттракцион – это то, чем он тут занимается. В самом деле, это так и называется. Она, не вникая в детали и нюансы, знала многое об этом деле, но, как настоящая жена разведчика, была абсолютно надежна. Он резко нажал на педаль тормоза, включил аварийный сигнал и с непостижимой быстротой набрал: «Супер… и я рад, что на свете есть расстоянья более немыслимые, чем между тобою и мной». О, он тоже работал над собой: зная ее безудержную любовь к поэтическим формулам, он научился делать ей сюрпризы. Не успел внезапный романтический порыв полковника остыть, как из Москвы прилетел мгновенный безошибочный ответ: «Значит, приезжай… ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии».

Они по-прежнему умели сойтись в одной точке Вселенной, пусть только мыслями, все равно это было единство. Ах, Аля, Алечка! И Артеменко поглотила волна умиротворяющего спокойствия.

 

Глава вторая

 

(Киев, май 2006 года)

1

Алина Константиновна Трегубова являла собой совершенный тип русской женщины, обладающий феноменальным, исконно славянским диапазоном мировосприятия. При необходимости она была способна предстать и утонченной красавицей, поражающей мужчин сакральной, почти монашеской покорностью, и агрессивно-деятельным менеджером, с завидной проницательностью указывающим на решение той или иной задачи. Причем обладала она редким, изумляющим чутьем по поводу места и времени смены своих бесчисленных, многогранных образов. В ту пору, когда Алексею Сергеевичу выпало работать с Алиной Константиновной, ей минуло тридцать семь – возраст, в котором женщина уже часто отмечена печатью мудрости, а умелое использование современных технологий все еще позволяет ей выглядеть шикарно. Алина Константиновна, кроме того, могла изумлять оригинальностью мышления и неподкупной одухотворенностью – теми качествами, которые привлекательную женщину делают настоящей богиней. Миловидная, с круглым русским лицом, знающим руки профессионального косметолога, она носила по обыкновению поверх брюк или платья делового покроя стильные, похожие на мантии ткани. Последние призваны были скрывать за изящными драпировками ее уже изрядно отвислые ягодицы да недавно появившиеся неприятные складки на боках. Досадные телесные перемены, впрочем, ничуть не отравляли ей жизнь, а предпочтения балахонистым, как порой говорят в России, одеяниям вполне можно было бы причислить к одному из ее многочисленных талантов. Она все еще пользовалась успехом у мужчин и слыла авторитетным сотрудником в команде, успевала осуществлять бесконечные путешествия в самые живописные точки уставшей от назойливых людей планеты, любила баловать себя изысканными блюдами японской кухни в недешевых заведениях. Но и это не все. Она довольно ловко управлялась с основательной перепланировкой более чем приличной квартиры в Москве и качественным ремонтом недавно приобретенного домика в Подмосковье, что подтверждало ее устойчивое положение на верху жизни. И даже издала любопытную книжицу – пособие по организации успешных выборов. Одним словом, она не только слыла, но и была успешной женщиной, вполне справляющейся с беспокойным началом нового тысячелетия. Единственной ее болевой точкой уж несколько лет оставалась взрослеющая дочь от давно разведенного с нею бизнесмена. Щедро обласканная с двух сторон не общающимися между собой родителями, рано научившаяся играть на желании каждого из них выпестовать любимого ребенка, к восемнадцати годам девочка являла собой взбалмошную, склонную к непредсказуемым выходкам и порокам особу. Она поступательно и незаметно от постоянно занятой матери втянулась в сомнительную компанию, рано пристрастившись к алкогольным напиткам и опасным острым ощущениям. Это некогда бархатное создание превращалось в непреклонного вампира, одновременно самопожирающего и сосущего кровь из артерий окружающих. Для матери девочка стала, как незаживающая язва, к которой мысли возвращались всякий раз, когда не были заполнены работой. Алина Константиновна с ужасом думала о новой страсти дочери: та, как это недавно выяснилось, обожала темнокожих парней. Эту душевную боль Алина Константиновна скрывала от всего мира, как могла; это был вызов судьбы ей как матери и как успешной, реализованной женщине. И не раз ей приходилось бросать работу в Киеве и, отпросившись на день, лететь в большую и шумную столицу с тем, чтобы вытащить свою заблудшую отступницу из какой-нибудь запутанной мегаполисной истории. После таких загадочных исчезновений у нее нередко появлялась новая морщинка или одна из наметившихся прежде, старательно разглаживаемая, углублялась настолько, что и руки мастера оказывались бессильными перед наступлением немилосердного времени.

Алексей Сергеевич был хорошо проинформирован о забористых деталях жизни Трегубовой, что, конечно же, облегчало ему общение. Но он не знал, когда и как Алина Константиновна стала для тайной службы «своей». Он понятия не имел, повлияли ли на ее благосклонность к ведомству его необъятные возможности по присмотру за ее взрослым ребенком, а на выбор его коллег – ее уникальная способность втиснуться в состав команды имиджмейкеров одного из известных украинских политиков. Он не знал даже, является ли Алина Константиновна офицером разведки, работает ли в рамках официально данной ГРУ подписки или вообще используется вслепую на основе эпизодической договоренности о выполняемых услугах для малопонятной государственной организации. Естественно, на выгодных финансовых условиях. Последнее казалось ему наиболее вероятным, хотя ошибиться тут можно было очень легко, особенно когда речь идет о притягательной манерной даме. Вообще Алексей Сергеевич только одну женщину на всем свете считал не коварной – свою жену. В итоге, как бывает в таких случаях, Артеменко знал о госпоже Трегубовой ровно столько, сколько ему было положено в данном конкретном случае. Впрочем, для него было достаточно, что украинский политик, который находился в зоне прямых интересов его ведомства, оказался достижим благодаря содействию не лишенной шарма Алины Константиновны. Он получил задание конвертировать недоверие этого политика к НАТО в ряд колоритных заявлений на престижных украинских телеканалах и максимально раструбить о них в российских средствах массовой информации. Фактически речь шла о проведении крупной информационной операции на подготовленной и хорошо удобренной почве. Работа по противодействию вступления Украины в этот военно-политический блок теперь уже была развернута по всему фронту, – Артеменко не знал, скорее, чувствовал это по растущей волне активности политиков, чиновников, политологов, академических ученых. То, что его деятельность в Украине вступила в основную фазу, Алексей Сергеевич чувствовал и по соотношению времени пребывания в Киеве и Москве. Время свободного перемещения от одного города к другому завершилось, теперь он надолго заякорился в Киеве.

Доложив своему куратору по оперативному каналу связи о том, что взаимодействие с политической группой Овчаренко налажено, а затребованные финансы получены, Алексей Сергеевич уже на следующее утро через пустой интервал вертикальной разверстки телевизионного сигнала при помощи особой технологии считал новое задание. Его следовало выполнить параллельно с работой по группе Овчаренко. «Ого, – подумал он, – начинается жара». Собственно говоря, задание было прежнее: сделать все возможное и невозможное для срыва военных учений с американцами, которые были избраны в качестве первой крупной информационной атаки на украинско-натовские отношения. Просто делать ему это надо было на двух участках одновременно. Для выполнения нового задания Алексею Сергеевичу и предписывалось связаться с Трегубовой. Но вырвать ее из партийного вертепа оказалось на поверку делом непростым. По телефону утром эта на редкость занятая дама чрезмерно спокойным, манерным голосом ответила, что сегодня она не может встретиться, так как готовит шефа к «очень важной встрече», а вечером это также исключено, поскольку у него прямой эфир на одном из центральных каналов. И она, соответственно, будет готовить патрона, а потом находиться при нем. «Не предупреждена, что ж, попробуем завтра». На следующее утро он опять повторил попытку. И снова наткнулся на синтетический, размеренный голос, как будто человек на другом конце находился под наркозом. Первая половина дня у нее занята, так как шеф готовится к командировке. Алексей Сергеевич проявил мягкую настойчивость, хотя ему уже хотелось рычать в трубку. Ее голос стал еще более холодным, синтетическим. Она просто не знает, придется ли ей лететь с начальником. Но, казалось, вывести ее из равновесия просто нереально. Да она просто издевается! О чем они вообще тут думают! Если сегодня не будет встречи, придется оперативно связываться с Москвой. В два тридцать пополудни Артеменко набрал номер ее мобильного, уже подготовив несколько едких слов на случай очередного отказа. Но теперь из трубки текла ароматная, персиковая речь. Шеф улетел без нее, ничто не мешает встрече, которая должна произойти непременно в японском ресторанчике. Раздражение Алексея Сергеевича тотчас уменьшилось наполовину. Вот они, женщины, во всей красе своей дикой, неизбывной непредсказуемости!

2

Первая встреча с партнершей прошла настолько легко, что Алексея Сергеевича долго не покидало ощущение, будто он познакомился с новым видом бабочки, театрально грациозной и ослепительно пестрой, пробуждающей интерес как таинственным окрасом, так и сражающей способностью к задорной полемике. Он то и дело ловил себя на мысли, что подпадает под действие ее неукротимых чар, совершенно неправдоподобного обаяния. Алексей Сергеевич отметил про себя отменную подготовленность женщины к столь деликатному и непростому делу. В активе Алины Константиновны были успешные региональные выборы в России, где ей удалось сделать мэром какого-то местного магната. Какое-то время она работала с быстро глупеющими рублевскими женами, слегка позабытыми своими олигархами; для них она весьма успешно организовывала выездные тренинги и семинары в Малайзии и во Флориде. Но затем попробовала такой наркотик как политика. Она прекрасно ориентировалась в нюансах и российской, и украинской политики, и Алексей Сергеевич, непринужденно беседуя, то и дело отмечал, что ее знания в этой области более обширны и глубоки, чем его собственные. Ей нравились политики, которые были предсказуемо расточительны и деловиты. Живя по законам статусной иерархии, эти заложники своих собственных амбиций были безукоризненно послушными и абсолютно предсказуемыми марионетками в ее руках. Она даже высказалась, что все в политике перевернуто с ног на голову; «состоятельные кроты» полагают, будто правят миром, на самом деле они процентов на девяносто механические роботы своего окружения.

О своем боссе она сообщила, что он весьма перспективен, но только для чиновничьей работы. Его интересуют должности в правительстве: министр, вице-премьер-министр и премьер-министр. Как политик он непроходной, пояснила она. Он не умеет говорить, у него нет необходимой харизмы, он не в состоянии нести глобальную чушь с улыбкой на устах. Зато он имеет другие необходимые им качества: он превосходный менеджер, очень быстро въезжает в суть проблем и не боится брать на себя ответственность, а еще на него делают определенные ставки в России. В смысле поддержки его на определенных участках взамен за будущую лояльность. Она считает, что им двоим вполне по силам сыграть короткий гейм по участию ее патрона в срыве военных маневров. Но только ей нужна помощь, потому что военные вопросы, проблемы военной политики – не ее поле. Между собой они стали звать его «Энергетик», с таким же именем он начал проходить и в донесениях Артеменко в Москву.

В новом задании для Алексея Сергеевича принципиально важными оставались три момента. Во-первых, и информационный повод, и избранный телеканал, и даже первичные тексты заявлений являлись творческой частью Алины Константиновны, которая с поразительной легкостью убедила своего патрона в адекватности мероприятий его персоне. Во-вторых, тезисы заявлений, подготовленные вместе с Алиной Константиновной, в перспективе должны стать основой для текста, который он, Алексей Сергеевич, берется опубликовать в крупных общественно-политических изданиях России. Наконец, в-третьих (и в этом, по словам Трегубовой, особо был заинтересован «Энергетик»), Алексей Сергеевич должен попытаться организовать ему неформальную встречу на высоком уровне с уполномоченными представителями Кремля. Алексей Сергеевич шалел от счастья, потому что таким образом возрастал до небес уровень его личного участия в деле. Правда, Артеменко не был осведомлен о деталях существующего уже несколько лет взаимного интереса Кремля и этого довольно влиятельного политика. Не знал он и того, что именно этот уравновешенный, хваткий и достаточно циничный представитель новой волны украинского истеблишмента порой являлся тем уникальным переговорщиком, который оказывался способным уладить определенные сложности на тернистом пути взаимоотношений России Путина и Украины Кучмы. Но ситуация существенно изменилась, когда Россия Путина столкнулась с Украиной Ющенко. Из взаимной неприязни президентов возникла предубежденность и нетерпимость на каком-то генетическом уровне, и незаметно росла-росла и выросла непреодолимая стена. Вследствие этого на каком-то историческом отрезке времени как раз очевидная симпатия российской верхушки к этому политику резко уменьшила его шансы в самой Украине, по меньшей мере на время, отведенное президентствовать Виктору Ющенко. И потому в России все больше склонялись перевести контакты с ним в неформальный, максимально закамуфлированный формат. Разумеется, речь шла не о какой-нибудь банальной вербовке, а о стратегической поддержке человека, имеющего трезвые взгляды на взаимоотношения двух государств и на распределение ролей между этими государствами на международной арене. Естественно, в пользу России-империи. Политика, который однажды уже побывал в украинском правительстве министром, многие закулисные режиссеры видели даже успешным и лояльным к России украинским премьером. А почему бы и нет?! «Энергетик» искренне не любил НАТО и вообще все западное, вполне правдоподобно готов был и Москву принимать, в том числе в виде директив, настоятельных рекомендаций и имперского покровительства. При этом он был деловит, подтянут, решителен, тверд во всех остальных принципах, трезв и прагматичен. По всем характеристикам он очень даже вписывался в сообщество рыцарей, посвященных в тайны имперского двора. И лишь интуитивно понимая это, Алексей Сергеевич мысленно уже вынашивал сногсшибательные планы увесистых докладов своему начальству относительно грациозного претендента на роль героя современных паркетных битв.

Перед ключевой встречей с «Энергетиком» Алексею Сергеевичу пришлось провести тягучий, как горячая смола, вечер с партнершей в майских сумерках уютного киевского ресторанчика «Мураками», выполненного в виде экзотического парохода на берегу Днепра вблизи моста «Метро». Перед поездкой в «Мураками» он несколько часов корпел над увесистым военно-политическим трактатом «Почему Украине не стоит интегрироваться в НАТО» и, обливаясь потом, добросовестно накатал три с половиной листа плотного текста. К окончанию химерической сказки полковник Артеменко был настолько доволен собой, что мог бы сравнить себя с самим Никколо Макиавелли. По меньшей мере, был совершенно уверен, что не подвергнется порицанию за свой труд. Как было условлено, он отправил текст Алине Константиновне по электронной почте. Затем, совмещая плетение завораживающей паутины с изысканным ужином, они должны были вместе довести текстовую часть до удобоваримого продукта для государственного подиума. Конечно, это была задумка взыскательной Алины Константиновны, которая всякий, даже мимолетный жест пыталась довести до совершенства театрального представления.

Пробившись на набережную сквозь густое марево вечерней столичной пробки и достигнув наконец пресловутого заведения для любителей экзотической пищи, – претенциозная Алина Константиновна отказывалась принимать что-либо, кроме пресно-мутных, червеобразных водорослей, – Алексей Сергеевич обнаружил ее в условленном, интимно отгороженном месте уткнувшейся в свой портативный компьютер. Периодически она отстранялась от волшебного помощника, виртуозно хватала палочками свою причудливую, соскобленную с морского дна пищу и опять исчезала в безжизненных глубинах буквенного моря. При его появлении она небрежно кивнула, как старому знакомому, приглашая расположиться рядом. При этом она так неожиданно резво провела рукой по своим волосам, поправляя их, и столь же неожиданно выставила на обозрение свое открытое запястье с тонким кольцом фешенебельного браслета, что Алексей Сергеевич многозначительно подумал: «Ого!» От его беглого взгляда не ускользнули нежно-белая полоска кожи на ее обнажившейся руке и горделиво вздернутый носик, но он предпочел списать этот жест на невольное проявление комплекса женского нарциссизма. Эдакого вида самолюбования, часто свойственного внешне успешным и внутренне неудовлетворенным одиноким дамам. Он приземлился и заказал несказанно быстро возникшей перед столиком девушке в униформе зеленый чай с жасмином. Расправив плечи, он хотел было уже заняться текстом, как Алина Константиновна выпорхнула из виртуального мира:

– Настоятельно рекомендую попробовать здешние роллы, вот этот набор, – тут она ткнула ухоженным мягким пальчиком с маленьким изящным бледно-лаковым ноготком в быстро распахнутое меню, – это единственное, что тут готовят почти безупречно… Ну почти как в Москве…

Последняя фраза предназначалась, очевидно, официантке. Та, однако, не стащила с лица нудную резину вежливой, улыбчивой маски. Она продолжала демонстрировать показную покорность, кукольно застыв над столиком.

– После такой командирской рекомендации выбора у меня нет, – съязвил Алексей Сергеевич и кивнул в знак согласия девочке.

Полупрозрачное эфирное создание тут же уплыло выполнять заказ. Артеменко не хотелось есть, и уж тем более в его восприятии роллы, суши или еще какие-нибудь японские кулинарные изыски решительно ничем не отличались друг от друга. Но он решил потакать Алине Константиновне. Кто знает, где еще его податливость сыграет свою положительную роль…

– Только мне и привычный инструмент захватите, – бросил он вслед девушке, тоскливо взглянув на деревянные палочки, с которыми виртуозно справлялась его спутница.

– Я научу, – сказала Алина Константиновна, игриво улыбаясь, – это легче, чем создавать тексты для политиков. Хотя в Киеве очень слабо с настоящей японской кухней.

– А почему непременно японская? – спросил он зачем-то в ответ на ее объяснение.

– Они знают толк в этом. Вкусно, сытно и полезно. Обожаю хорошо приготовленные японские блюда, но это редкость. Правда, в Москве побольше злачных местечек.

Она произнесла все это со свойственной ей ленивой небрежностью, за которой он уловил не столько брезгливость к тому, что потребляет большинство, сколько патологическую, защитную для закомплексованного сознания тягу к необычному. Ему резануло слух, что она уже дважды противопоставила Москву Киеву. «Хочет казаться неординарной и недоступной, пряча за этим свои проблемы. А я бы вот от украинского борща не отказался вместо этих угрюмых роллов», – подумал Алексей Сергеевич, но вместо этого кивнул понимающе с выпяченной добродушной улыбкой.

– Что, моя работа забракована? – спросил он через некоторое время почти в тон ее замысловатой игре. Она не говорит ему ни «ты», ни «вы», не называет по имени, вероятно, избегая перехода на более близкую орбиту отношений. Что ж, и он будет платить ей той же монетой. Теперь он пожалел, что надел костюм с галстуком, который стягивал и обязывал к излишней деловитости; куда приятнее было бы сидеть здесь в мягком джемпере.

– Нет, мысли изложены профессионально, компетентно, но именно этого и не нужно. Наша задача состоит в такой подаче информации, чтобы серьезные вещи стали понятны даже сельскому жителю полтавской глубинки с образованием в восемь классов средней школы. – Тут она сделала небольшую многозначительную паузу. – Я уже почти завершила выбор того, что войдет в наш материал, – и опять немного помедлила. А затем спросила: – Взглянешь? – Она перешла на «ты» как бы невзначай, так естественно, словно это и предполагалось при их совместной работе.

Придвигаясь ближе к ней, чтобы проникнуть в механический мозг машины, Алексей Сергеевич вдруг попал в облако ее изумительного, слегка дурманящего и вместе с тем парадоксального запаха, заставившего вспомнить, что перед ним не просто соратница и коллега по работе, но женщина. Очаровательная и, не исключено, вожделеющая мужского обожания, и этот запах явственно выдавал ее неуемную, неудовлетворенную жажду. Он не удержался и на одно только мгновение заглянул в ее глаза. Синие, как море, они неожиданно для него отражали легкое волнение и неуемную тоску раннего одиночества. Он тотчас угадал безнадежную покинутость сугубо социального существа, не находящего покоя в многочисленных меблированных апартаментах, роскошных отелях, стильных офисах… Ему на миг стало жаль ее, признаваемую, востребованную профи, внешне успешную, а на деле охваченную растущим смятением обледеневшей жизни, филигранные рамки которой служат слишком слабым заменителем личного счастья.

Но затем на некоторое время Алексей Сергеевич отключился от реальной жизни, перебазировавшись в пространный вакуум невесомости. О реальности ему настойчиво напоминал лишь запах дорогой парфюмерии его собеседницы, ненавязчиво зовущий, влекущий с такой тихой, тайной настойчивостью, что он мимо воли сравнивал его с запахом Али. Оба аромата были приятными, но Алин был тонкий, мягкий и домашний, смешанный с любимым запахом ее тела, струящийся, как горный ручеек, тогда как тут был аромат сильный и всеохватывающий, как море перед штормом, и этим если не пугающий, то настораживающий.

Алексей Сергеевич был поражен: от его длинного текста остались одни ошметки. Он прочитал заголовок: «Почему Украине не нужно вступать в НАТО». Затем следовали обрывки текста.

«1. Украину никто не ждет на Западе. Никто не собирается покупать украинскую продукцию только за то, что Украина станет членом альянса. Находясь в географическом центре Европы, Украина отсечена от экономического взаимодействия с ключевыми государствами региона, и особенно там, где речь идет о высокотехнологической продукции. Ведь НАТО отказалось от Ан-70, хотя его эксперты честно признали, что украинско-российский самолет лучший в мире. На Западе желают иметь Украину как сырьевой придаток, а НАТО является прекрасным механизмом для управления Украиной. Именно поэтому на Западе родилась идея о том, что вступление в ЕС должно обязательно в качестве промежуточного звена включать и членство в НАТО.

2. Согласно ст. 5 устава Североатлантического альянса его члены должны участвовать в коллективной защите интересов НАТО. Но что это означает на деле? Нынешняя геополитическая обстановка такова, что сложно предположить начало новой глобальной войны. Решать проблемы Украины с соседями, например с Румынией, НАТО не поможет – это доказывает опыт многолетней вражды между Турцией и Грецией. Для чего тогда нужно членство? НАТО уже заявило о намерениях защищать интересы блока за пределами его границ. Именно тут и лежит объяснение втягивания Украины в НАТО – так Украйна будет вынуждена участвовать в локальных военных конфликтах, там будут гибнуть украинские солдаты. Но самое главное, украинские парни будут умирать за чужие интересы. Как это уже было в Ираке. Украина нужна НАТО только как страна, которая дисциплинированно будет отправлять военные контингенты, чтобы такие государства, как Соединенные Штаты, Британия, Франция, могли реализовывать свои экономические интересы в удаленных регионах мира.

3. Военные кампании с участием стран НАТО показали, что оно остается враждебным блоком. В связи с этим даже в самих государствах альянса отношение к действиям НАТО часто было негативным. А в некоторых странах (например, в Греции) доходило и до демонстраций. Что касается Украины, то сегодня, по разным оценкам социологов, вступление ее в НАТО поддерживают всего лишь 16–19 процентов. Это говорит о том, что средний украинец осознает проблемы вступления в НАТО и не желает этого. Народ невозможно обмануть. И власть должна прислушаться к мнению народа.

4. Вступление в НАТО потребует резкого увеличения военного бюджета, причем расходоваться он будет неравномерно, а обеспечивать именно те составляющие, которые нужны альянсу. Развития армии не будет! Украина будет вынуждена вкладывать гигантские ресурсы в те сегменты, которые не усилят обороноспособность страны. НАТО запретило Украине производить ракеты, уничтожило некогда крупнейшие в мире производственные мощности.

5. Вступление в НАТО разрушит украинский оборонно-промышленный комплекс. Украинский ОПК способен производить лишь около 4 процентов конечной продукции, тогда как более 700 заводов и научно-промышленных структур заняты производством комплектующих. Эта продукция еще пока поставляется в РФ или напрямую в государства, которые закупают российскую технику. Но Россия не может развивать сотрудничество с государством, которое станет частью недружественного военно-политического блока. После окончательного отказа РФ от взаимодействия украинский ОПК останется без рынков сбыта, а возможности сотрудничества с западными государствами, где давно уже устоялись кооперационные схемы, выглядят призрачной, несбыточной мечтой».

Алексея Сергеевича оторвали от компьютера яства морского происхождения.

– Тут нет и половины того, что я прислал, – отметил он с досадой.

– Не убивайся так. И даже это – черновой вариант, так сказать закладка. На самом деле, часть основной версии в другом окне. Все должно быть коротко и четко. Чтобы Иван Алексеевич прочитал в машине перед эфиром и хорошо помнил, что именно он должен произнести. Я избрала «7 причин», потому что число «7» обладает магическим воздействием на обывателя.

Теперь они вместе погрузились в работу, названную Алиной Константиновной мозговым штурмом. Была уже глубокая ночь, когда насквозь пропитанные запахами соевого соуса, имбиря, безвкусных, как размоченная солома, морских водорослей да прохладным днепровским ветерком, они родили словесные формулировки, которыми Алина Константиновна была удовлетворена. Алексей Сергеевич воочию увидел, как появляется на свет магическая суггестия и каким образом она выползает на государственный подиум.

– Читай окончательный вариант и говори, с чем не согласен, – строго велела Алина Константиновна, откинувшись на спинку мягкой лавочки-диванчика. Она была довольна собой, как человек, который только что приобрел дорогую вещь.

Алексей Сергеевич пробежал глазами по-новому оформленные наброски под прежним жирно выделенным названием «Почему Украине не нужно вступать в НАТО. Семь причин». Так же выделены были и сами причины и следующие ниже пояснительные рекомендации.

«Причина первая. Приход в НАТО грозит гибелью сыновьям Украины. Украинские парни будут гибнуть в Ираке, Афганистане и других горячих точках планеты, обеспечивая интересы стран НАТО. Возникает угроза втягивания Украины в войны.

Причина вторая. Приход в НАТО вызовет закрытие оборонных заводов. Украина будет вынуждена закрыть около 700 оборонных предприятий, потеряв более 2 млн рабочих мест. В Украине погибнут высокотехнологические производства, какими являются космическая и самолетостроительная отрасли.

Причина третья. Членство Украины в НАТО угрожает дружбе с Россией. Украина потеряет поддержку России, НАТО разрушит многовековое братство славянских народов.

Причина четвертая. Членство Украины создаст визовую стену с Россией. Будет введен визовый режим с Россией, даже общение родственников окажется затруднительным, а для простых украинцев и россиян – невозможным. Украина превратится в буферную зону, разделительную линию между НАТО и Россией.

Причина пятая. Членство в альянсе истощит Украину, сделает ее обочиной Европы и складом оружия НАТО. Вступление в НАТО потребует резкого увеличения военного бюджета, а покупки иностранного оружия истощат Украину, ее захлестнет волна безработицы.

Причина шестая. Членство Украины в НАТО приведет к расчленению Украины на две части. Часть населения Украины не допустит разрыва отношений с Россией, потому произойдет расчленение Украины на Западную и Восточную.

Причина седьмая. Украинская власть идет против воли народа. Народ Украины не желает идти в НАТО – меньше пятой части населения готовы к присоединению. Власть обязана прислушаться к мнению народа и провести всеукраинский референдум. Пусть народ примет решение о своем будущем!

Пояснительные рекомендации к выступлениям

Интеграция Украины в евроатлантические структуры, на первый взгляд, обоснованна. Ее приверженцы называют главными аргументами реализацию «цивилизационного выбора»

Украины (что предполагает дальнейшее ее развитие как европейского, а не как евроазиатского государства и ориентацию на западную систему ценностей), а также коллективную оборону. Но на поверку оба аргумента являются созданными на Западе и раскрученными мифами. Потому в ответах на вопросы журналистов целесообразно пользоваться следующими рекомендациями.

1. Не стоит полностью отвергать идею евроатлантической интеграции Украины, в том числе и потому, что она является основой нынешнего официального внешнеполитического курса Украины. Гораздо более гибким подходом может быть внедрение тезиса, что СЕЙЧАС НЕ ПРИШЛО ВРЕМЯ вступать в НАТО, СЕЙЧАС УКРАИНЕ НЕОБХОДИМО СТРОИТЬ АРМИЮ И БЕЗОПАСНОСТЬ ДЛЯ СЕБЯ КАК ДЛЯ ВНЕБЛОКОВОГО ГОСУДАРСТВА. Тогда в будущем для развитой и крепкой Украины, развивающей взаимовыгодное сотрудничество и с государствами Североатлантического альянса, и с Российской Федерацией, выбор будет более понятен. То есть не надо стучаться в дверь НАТО в качестве слабого, если и реализовывать эту идею, то НА ПРАВАХ РАВНОГО.

2. Сегодня говорить о вступлении ПРОСТО НЕРЕАЛЬНО, так как НАРОД НЕ ЖЕЛАЕТ ЭТОГО. Только пятая часть населения Украины готова к присоединению Украины к НАТО и полному членству в военно-политическом блоке. Если мы толкуем о развитии демократии в Украине, то разве не будет преступлением против украинского народа и против самой идеи демократии силой загонять его в натовское ярмо? И если есть необходимость проверить желание народа, можно провести ВСЕУКРАИНСКИЙ РЕФЕРЕНДУМ. Тогда все встанет на свои места, а идея вступления в НАТО умрет навсегда. Ведь именно Украина рассматривается как форпост НАТО, бастион, который должен будет выполнять функцию заслона Североатлантического альянса с востока и юго-востока. Самое удивительное то, что нам предлагают строить оборону против наших экономических партнеров – ведь Украина имеет наибольшие торговые обороты вовсе не с государствами НАТО, а с Россией. Если на Западе Украину не ждут, то ее продукцию и технологии с готовностью приобретают Россия, Беларусь, Туркменистан, Казахстан, Иран, Пакистан, Китай».

После прочтения Алексей Сергеевич тоже удовлетворенно откинулся назад, на секунду уставившись куда-то вдаль, в черноту ночи. Он молчал, молчала и Алина Константиновна, вероятно, ожидая его признания хотя бы своих способностей талантливого политтехнолога. О, он скажет ей замечательные слова о невероятном политическом чутье и чувстве своего шефа и, может, еще что-нибудь хорошее. Но за красивым фасадом его слов все равно останется непонимание сути ее устремлений и, главное, чудовищного противоречия ее женской раздвоенности, разделения на чрезвычайно компетентного специалиста и совершенно нереализованную, недовоплощенную женщину. И в этот момент Алексея Сергеевича вдруг охватила совершенно неуместная мысль о том, как странно, что на судьбу целой Украины сейчас пытаются влиять двое граждан России. Офицер спецслужб, волей судьбы украинец, которого весьма ловко использует система. И женщина, которая не разобралась даже в своей отдельно взятой семье. И таких мелких вспомогательных групп сейчас по Украине десятки. А может быть, сотни – точно он не знает. Имеют ли они моральное право перекраивать контуры этого государства под себя, для собственного удобства?! Неважно… Историю всегда творят конкретные люди! И он, в конце концов, горд личной причастностью к этому. Но этот штрих к ситуации, пожалуй, символичен или, по меньшей мере, отражает суть игры, затеянной сильными мира сего. Такая странная, неожиданная мысль уютного киевского вечера!

Вероятно, Алина Константиновна уловила призрачность собственного восприятия в глазах своего собеседника. А может быть, просто устала от длительного умственного напряжения. Но только внезапно она предложила выпить за первое совместно реализованное дело.

– Алина, но ведь и ты, и я за рулем, – немало удивившись, Алексей Сергеевич пытался слабо протестовать. Она же артистично уронила свою изящную ручку ему на запястье и уверенно выдала:

– Тут можно – мы же в Киеве, а не в Москве. Тут мы хозяева. Если будет необходимо, мой шеф всю столичную ГАИ построит на Крещатике…

Артеменко обожгло прикосновение, как будто в том месте на его коже затушили сигарету. Алексей Сергеевич невольно бросил короткий, беглый взгляд на ее руку: теперь, под другим углом лак на ее остро заточенных ноготках казался более ярким, с отчетливым перламутровым оттенком. Она и сама была таким же хамелеоном, как и ее лак. Постоянно маскирующимся под местность. Она была и влекущей, и отталкивающей одновременно, и впервые Алексей Сергеевич улавливал такой феномен в женщинах. За кажущейся слабостью пола угадывалось коварство и безграничная сила опасного человека. Но как же ей нравилось принадлежать к клану сильных! Ее это так заводило, как будто компенсировало все остальные желания. У Алексея Сергеевича отвисла челюсть, когда она заказала себе изрядную порцию текилы, весьма популярной в среде киевской богемы. Он позволил себе сухого вина, половину которого оставил в бокале.

– Что ж, завтра в восемь утра ты у нас – Иван Алексеевич приезжает рано, и я по опыту работы с ним знаю, что это лучшее время для аудиенции.

Эту фразу она бросила ему на прощание с видом непринужденной ленивой небрежности. Так прощается львица, уходя на охоту. Прижалась щекой к его начавшей зарастать вечерней щетиной скуле, и он опять ощутил, как царственное женское обаяние возмутительно проникает в него, производя переворот в бессознательном. Когда она исполнила этот сомнительный жест – симбиоз нежности и дружеской фамильярности, – а затем, сев в свой необузданно скоростной БМВ, умчалась со всей стремительностью, у Алексея Сергеевича сжалось сердце от смутной вины за ее рваную, как клочья бумаги, жизнь. Хотя, конечно, он знал, что ни в чем не виноват.

Алексей Сергеевич внезапно вспомнил, что когда-то в детстве он из жалости притащил домой маленького, слепого на один глаз, котенка. Отец посмотрел на него косо и сурово, но промолчал. Мать же не возражала, когда он устроил животному примитивное жилище в кладовке. Весь следующий день он не отходил от котенка, и животное тянулось к мальчику изо всех сил, как будто он стал единственной нитью к выживанию в этом мире, перед которым он испытывал неуемный страх. Искалеченное существо вызывало у него жгучую смесь искренней жалости и невротического тщеславия мнимого спасителя. Еще через день любовь к котенку стала остывать, у самого же животного, напротив, выросла до фантастических форм, превратившись в уродливый фанатизм. И уже к вечеру третьего дня маленький Леша твердо решил избавиться от навязчивого, неприятно назойливого друга. Но тут уже вмешалась мама, сказав фразу, врезавшуюся на всю жизнь: «Запомни, Леша, мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили». Мама помогла ему пристроить котенка на школьный двор неподалеку, туда, где обитало какое-то кошачье семейство. Но слепого котенка он не забыл…

Степенно садясь в машину, Алексей Сергеевич бросил прощальный взгляд на Днепр – сияние черной воды, покрывшейся от ночного ветерка мелкой рябью, в лунном свете было божественным, естественным и совершенным. Вот она, вековая сила, надменная и неподражаемая энергия вечно текущей в своем неразгаданном ритме реки. И ночная тишь величественно спокойного русла показалась ему насмешкой над тем вздором, мелким абсурдом, которым были заняты они, люди…

3

С утра, как это всегда бывает, восприятие картины мира у Алексея Сергеевича полностью изменилось; опять вернулись оттенки вечной суеты, неистребимой торопливости и толкотни.

В начале девятого утра в приемной Ивана Алексеевича уже было несколько солидных мужчин в дорогих костюмах. Они походили на нахохлившихся птиц, а хмурые, скульптурно напыщенные лица и пухлые папки в руках придавали посетителям невиданную важность. Если они решают судьбы мира, то им, верно, позволено оставаться столь картинно надменными… Но невозмутимая и пластичная с утра, перемещающаяся в коридорах власти плавающей походкой примадонны Алина Константиновна быстро убедила его в том, что выдающиеся мужи в ранней приемной – всего лишь необходимая для общего дела декорация. Она, кажется, имела в приемной неоспоримый приоритет. Потому вошли они тотчас после того, как из кабинета в темпе спринтера выскочил маленького роста человечек со всем набором бросающихся в глаза недостатков стареющего управленца – тучный, лысый, с потным, одутловатым, покрасневшим от неприятного утреннего напряжения лицом. Перед заходом в приемную Алина Константиновна вручила Артеменко серую папку с распечатанным экземпляром уже оформленной вчерашней работы. На ее ухоженное лицо была аккуратно навешена рекламная улыбка, за которой стояла непроницаемая завеса ее плотно закрывшейся души.

Когда они оказались в просторном кабинете, навстречу из-за большого стола, чуть ли не во всю ширину помещения, к ним вышел живой, жилистый мужчина с короткими, волнистыми, наполовину седыми, зачесанными назад волосами и твердым уверенным взглядом, в котором Алексей Сергеевич прочитал невообразимое упорство. Такое он видывал в глазах неумолимых ковбоев, объезжающих на экране первых вестернов только что отловленных мустангов. Одет «Энергетик» был, на первый взгляд, без особого лоска, но все в нем было настолько пригнано, прилизано и безупречно, что у Алексея Сергеевича уже в следующее мгновение возникла ассоциация с князем, которого по утрам человек шесть одевают, причесывают, приглаживают, работают над стилем, подбором цветов, блеском туфель. Ну не может человек сам так обходиться, чтобы ни морщинки на одежде, ни лишней складочки! Один уже внешний вид этого человека убивал всякое сомнение в том, что тут повсюду работают профессионалы – ремесленникам рядом с таким не место. Одним словом, это был искусно ограненный брильянт, но блеск его не выпячивался, он был совершенно скрыт от наблюдателя, как бывает у богатых аристократов. Вместо должной неприязни к этому человеку у Артеменко возникла неожиданная симпатия.

Но больше всего Алексея Сергеевича поразило, что вся встреча заняла не более пяти минут и все вопросы оказались решены. Разговор начала Алина Константиновна.

– Иван Алексеевич, в папке – подготовленные нами тезисы выступления по поводу будущих военных учений НАТО «Си Бриз». – При этих словах он приоткрыл папку и очень быстро пробежал глазами первые несколько строк, затем ответил спокойным, четким и сухим басом, глядя ей прямо в глаза:

– Хорошо, я посмотрю это в машине, если возникнут вопросы, наберу вас. Что еще?

– Следующий вопрос – публикации по этой тематике в российских СМИ. Они будут перекликаться с заявлением на украинском телевидении. Интервью с вами, авторский материал и несколько информационных сообщений для агентств. Организует это наш коллега из московского фонда, – и Алина Константиновна при этих словах едва уловимым жестом указала на него. Сам Алексей Сергеевич также счел необходимым подтвердить сказанное легким кивком головы.

– В этой папке, – при этом Алина Константиновна приподнялась со стула и передала патрону вторую папку, с виду точь-в-точь такую же, как и первая, – ориентировочный бюджет мероприятий и предварительные даты публикаций. Они должны появиться накануне вашего визита в Москву.

«Энергетик» с внимательным прищуром посмотрел на цифры и даты, заглянул в какую-то другую папку, вероятно, сверяя числа иных, уже запланированных мероприятий, и наконец обратил взор к посетителям. Алексей Сергеевич знал, что там указаны довольно круглые суммы с явным превышением реальных гонораров тех, кто возьмется за подготовку и пристраивание материалов. Но на волевом лице Ивана Алексеевича не дрогнул ни один мускул. Он молча взял со стола паркер, и золотое перо размашисто, с удалым скрипом прошлось по отбитым принтером цифрам.

– Зайдете к Олегу Семеновичу, он обеспечит решение финансовых вопросов, – и с этими словами он вернул папку со своей роскошной подписью Алине Константиновне. Она опять приподнялась, чтобы забрать папку, положенную на край стола, и Алексей Сергеевич, скользнув взглядом по ее отнюдь не величественной в этот момент позе, едва заметно ухмыльнулся. Вот так собачкам раздаются косточки! Видели бы ее те, кто с автобусных остановок взирает на развязную королеву, перемещающуюся по киевским улицам на отменном, натертом горячим воском БМВ! Или те, кто пытается заглянуть в окна ее дорогой квартиры в престижном районе Москвы. Впрочем, все мы, когда зарабатываем на жизнь, забываем, как выглядим. И все-таки она в фаворе, эта непостижимая, многомерная Алина.

– Алексей Сергеевич, – его оторвал от возникшего впечатления голос Ивана Алексеевича, – вы можете назвать издания, куда планируете разместить материалы?

– Да, конечно. – И Алексей Сергеевич перечислил названия газет и агентств, упоминая и перестраховочные варианты на случай форс-мажоров. Хотя знал почти наверняка, что это лишнее. Последние несколько лет все средства массовой информации в России были схожи на военные части: получали указания, ретиво их исполняли, резво докладывали о проделанной работе. Период тихой и жесткой расправы с сомневающимися гордецами четвертой власти был уже далеко позади. Собственно, четвертая власть стала вышколенным подразделением первой, несогласных уже давно уничтожили или выбили из обоймы.

– Хорошо, – подводя итоги, медленно произнес Иван Алексеевич, расклад его устраивал.

– И самое главное, – подытожила Алина Константиновна, – дата вашей поездки, под которую и будут готовиться публикации. Она должна определиться принимающей стороной со дня на день.

Алексей Сергеевич опять посчитал необходимым вмешаться в разговор и объяснить ситуацию.

– Иван Алексеевич, мы предлагаем вам такой вариант решения задачи: сегодня ваше мнение о неформальном визите и перечень поднимаемых вами вопросов будут доведены до сведения Модеста Игнатьевича Никонорова. Я полагаю, что уже к концу этой недели через Алину Константиновну мы сможем согласовать предельно четкий график встреч. Ориентировочно, на вторую половину следующей недели, при необходимости можно уложиться в один день.

– Непременно в один день, – подхватил тот решительно. И затем, обратившись уже к Алине Константиновне, поспешно добавил: – После утверждения даты сообщите мне тотчас и закажите билеты, – тут складки у его рта импульсивно сжались, его уравновешенность корреспондировала с консервативным цветом костюма, прической и даже почти совершенно пустым рабочим столом. Было абсолютно невозможно даже представить себе, чтобы этот человек мог повысить голос или передвигаться в спешке, размахивая руками. После этих слов он спокойно встал, давая понять, что разговор окончен, и Алексей Сергеевич подумал, что этот человек либо определенно имеет русские дворянские корни, либо очень старательно копирует тех великороссийских держателей акций власти, которые сегодня заправляют страной. Уж очень он походит на них…

Уже через четверть часа после встречи Алексей Сергеевич прямо из машины, где он включил свой ноутбук, быстро набрал три абзаца срочного донесения, запаролил текст, упаковал его при помощи специальной компьютерной программы в фотографию и, настроив мобильный телефон, отправил информацию в Москву. Он знал, что не позже чем через час-полтора страница текста, возможно дополненная комментариями его руководства, окажется на столе у Лимаревского. А у того есть доступ к Модесту Игнатьевичу – всесильному координационному центру по корректировке жизни Украины. Тщательно создаваемое в течение последнего года колесо теперь заработало с невероятной, необратимой силой, и уж, кажется, ничто не могло остановить инерцию неудержимой воли тех людей, что взялись повернуть Украину в евроазиатское русло.

 

Глава третья

 

(Москва, июнь 2006 года)

1

Едва Алексей Сергеевич оказался в по-летнему шумном и изрядно пропотевшем зале аэропорта Шереметьево, как тут же был безнадежно затоплен приторным, расплывающимся невидимой облачностью телесным теплом. Возникло непреодолимое желание воспользоваться ладонью в качестве веера, но тут его внимание перехватил приглушенный звонок мобильного.

– С прибытием на родную землю, – услышал он радостно приподнятый голос вездесущего Виктора Евгеньевича, – есть необходимость срочно встретиться. Причем еще до того, как поедете домой. На выезде из аэропорта будет стоять «ауди» черного цвета с мигающей аварийкой, две первые цифры номера «24». Подъедете и с портфелем садитесь в нее, я буду за рулем, чтобы мы могли переговорить в дороге, а мой водитель поведет вашу машину.

Алексей Сергеевич тотчас набрал номер жены и сообщил, что он благополучно приземлился, но его перехватили по важному делу и придется заехать на работу. Аля восприняла эту информацию с обыкновенным спокойствием, она давно привыкла к извилистым поворотам профессии своего мужа. «С тобой все в порядке?» – она пыталась уловить оттенки его настроения, чтобы понять, не произошло ли чего-либо серьезного. «Абсолютно, – ответил он, стараясь придать своему тону веселость, – только по тебе очень соскучился». – «Производственные нюансы?» – лаконично уточнила жена. «Именно». – «Ужин при свечах с бутылочкой красного?» – предложение обдало Алексея Сергеевича телепатической волной ее извечного, не без оттенка вожделения, озорства. «Конечно!»

Артеменко улыбнулся: как же она понимает оттенки его жизни. Они давно привыкли говорить коротко, отменно понимая друг друга по намекам, полусловам, полутонам. Давно научились жить, не отбрасывая теней. Он был безумно благодарен жене за то, что когда в проеме двери появлялся он, то жена позволяла ему заслонять все остальное, в том числе и саму себя. И это было искренне. Предвкушение близкого счастья в один миг наполнило его неодолимым умилением.

Через двадцать минут Алексей Сергеевич пожимал слегка влажную и неприятно липкую руку Виктора Евгеньевича в его служебной машине. Служебные автомобили менялись с непредсказуемой последовательностью, потому запоминать их не было никакого смысла. Как и квартиры, на которых они встречались. Артеменко лишь отметил про себя, что полная нижняя губа его координатора по-детски блестела от частого соприкосновения с языком, и эта последняя деталь – он отлично знал это – предвещала хорошие новости.

– Кажется, все удалось. Настроение наверху, как в Майами. – Виктор Евгеньевич выпускал фразы, как мыльные пузыри, сопровождая их солнечной улыбкой неконфликтного человека. – Но волновались. Не скрою, волновались. Даже переживали. А сейчас нам надо срочно к генералу, времени в обрез.

– Ваши знакомые безупречно организовали блокирование Феодосийского порта, и то, что они не дали вывести на полигоны технику для учений, о чем раструбили по всему свету, очень активно использовали наши лидеры для прямого давления на упрямых «оранжевых» соседей. Двадцатидневная акция протеста – это уровень. Толково! Даже западные газеты написали, что жители Крыма и южных регионов Украины выступили категорически против вступления Украины в НАТО. По сравнению с этим «ошибочная» в кавычках высадка наших морских пехотинцев в курортной зоне кажется мелкой шалостью, проверкой нервного напряжения… В общем, первая серьезная работа получила твердый зачет.

Виктор Евгеньевич, как всякий руководитель, любил монологи. Последней фразой своей тирады как бы подвел черту, и Артеменко было видно, как он светится от радости. Киевская командировка подчиненного удалась. Алексей Сергеевич искоса посматривал на спутника: тот развалился на сидении с видом небожителя, легко и плавно отрывая взгляд от дороги, чтобы оценить впечатление от сказанного. «Ну и чудак, все в нем прямолинейно и выстроено по-военному. Ни иронии нет, ни юмора, только фиксация, анализ и сопоставление. Скукотища!» Но затем добавил самому себе: «А ты тоже не расслабляйся, на Большую землю прибыл! Здесь, а не там, где ты работал, могут быть настоящие подвохи и подсечки».

– Трудно ли было уговорить Дугова? – спросил Артеменко больше для поддержания живого разговора, нежели в самом деле сомневаясь в возможностях ведомства. Он ведь и сам прекрасно знал: эти ловкачи самого черта в сети загонят, не то что какого-то там общественного деятеля. А может, даже и не просто общественного деятеля…

Куратор, все еще несколько возбужденный, принялся объяснять механизм взаимодействия.

Подключение к процессу международного «Евразийского движения», конечно же, являлось частью общего плана. А пресс-конференция в РИА «Новости» – тоже хорошая работа, потому что в таких делах крайне важно четко уловить момент.

– Чего только стоит его эмоциональное заявление о том, что «великая война континентов входит в решающую фазу, и линия фронта в борьбе между евразийцами и атлантистами проходит на территории Украины»! Это впервые прозвучало солидно, многопланово, я бы сказал. И эту фразу моментально подхватили и украинские средства массовой информации, как будто им самим заказали поработать на нас. Отныне тема возможного раскола Украины, как серная кислота, начала разъедать им мозги.

Артеменко едва заметно улыбался; это по его инициативе из Киева возникали вспышки информационных молний в Москве. И он был горд, что мог, подобно мифическому Зевсу, посылать на безоблачное информационное небо энергичные огненные стрелы.

– Просто в таких случаях ситуация выходит из-под контроля, когда уже правильно создан информационный повод, СМИ хватаются за жареные заявления – они не могут, просто не имеют права их пропустить, – пространно объяснил Алексей Сергеевич. А про себя отметил, что куратор его вопрос о Дугове все-таки пропустил мимо ушей. Кто он, этот Дугов, так виртуозно подыгравший из России по срыву учений? Офицер спецслужб или просто осмотрительный человек, который слишком хорошо помнит, как обходятся с непокладистыми парнями типа Ходорковского? Кто не с нами, тот против нас! Этот фактор на Большой земле работает безупречно. А впрочем, какая разница, лишь бы дело свое знал. Полковник Круг тем временем пытался удерживать своего подопечного в рамках обсуждаемого вопроса, который, как сразу понял Алексей Сергеевич, будет напрямую связан с будущей встречей с генералом.

– Что мне нравится, так это восприятие наших спикеров братьями-украинцами: у них, по-моему, уже все смешалось в головах, официальное лицо или сторонний наблюдатель говорит. Мы становимся монолитом – единая политика, единый взгляд на вещи, единая идеология у вождей и у народа.

«А хорошо ли это? – Алексей Сергеевич привык разговаривать со своим глубинным голосом, который всегда оказывался более скептичным, более занудливым, чем поверхностный, всплывающий вместе с эмоциями. – Ведь так уже было. Путинский призыв только поначалу казался забавным… Вспомни, дорогой триумфатор, хотя бы «1984» Оруэлла. Как бы до такого не докатились». «Да нет, все будет в порядке, по меньшей мере, полковнику ГРУ чего волноваться? Не так-то просто до него дотянуться», – отмахнулся обладатель внешнего, сильного голоса, того, что был ближе к поверхности реальности.

– А как оценивается выступление других политических сил в Крыму?

– Остальные партии, по-моему, тоже здорово отработали, и особенно приятно, что некоторых даже просить не пришлось. И это очень радует, потому что подтверждает: мы на правильном пути. Не все хотят этого НАТО! Там, кажется, даже бывший генпрокурор Украины отличился. Работал не хуже оплаченных партийцев. И еще какой-то политический молодняк засветился – его, кстати, надо досконально изучить, может, на кого опереться в будущем можно будет. И естественно, коммунисты, с которыми мы не работали. Вот достойная восхищения партийная дисциплина, помноженная на наследственный ген КПСС. Я вам доложу, что намерение украинских партий сплотиться для создания так называемых «территорий без НАТО» выросло до очень перспективной идеи. У нас ее считают началом большого конца хохляцкого плана вступления в НАТО. Алексей Сергеевич, еще один сугубо наш вопрос: как вы оцениваете контрразведывательный режим на Украине?

– Если честно, то они там все настолько друг другом заняты, что им не до иностранцев. Более того, силовой сектор все больше политизируется, профессионалы постепенно вымываются или вымирают, как динозавры. Поэтому мне никто не мешал, тьфу-тьфу.

Алексей Сергеевич с напускной суеверностью постучал костяшкой по пластиковой панели машины.

По дороге они успели обсудить многие детали проведенной операции, Круг дотошно повествовал о настроениях в Москве, разжевывал потенциальные вопросы руководства, ориентировал по общим событиям в ведомстве. Он еще раз с пафосом подчеркнул, что срыв в Украине военных учений «Си Бриз-2006» и «Тугой Узел-2006» оценено высшим баллом, и полковник Артеменко, как один из непосредственных участников активного действа, достоин благодарности руководства. Особенно, по словам Виктора Евгеньевича, людям наверху понравилась синхронизация действий некоторых украинских политических сил, ряда медийных и экспертных структур. Даже далекие от спецслужб люди теперь усматривают начало масштабного наступления на Украину.

Через полтора часа они уже сидели в другой, неизвестной Алексею Сергеевичу квартире в ожидании приезда Бороды, как за глаза беззлобно величали Анатолия Всеволодовича. Генерал предпочитал как можно чаще менять явочные квартиры для встреч, демонстрируя подчиненным завидный, еще советский уровень конспиративности. На этот раз квартира была абсолютно вылизана, но блеск натертой мебели нес тот пугающий оттенок ненатурального, неестественного, который еще больше близок к безжизненности, чем тонкий слой пыли. Встреча с генералом являлась событием неординарным, и за прошедший год Алексей Сергеевич не виделся с ним ни разу, получая указания исключительно от Виктора Евгеньевича.

Наконец, еще через полчаса после их прибытия появился и генерал. На этот раз он был без провожатого, и Виктор Евгеньевич после короткого телефонного звонка вышел, чтобы встретить высокого начальника. Непосредственный куратор суетливо включил телевизор, плотно затворил приоткрытое прежде окно, услужливо пододвинул кресло под садящегося босса.

– Что ж, Алексей Сергеевич, могу вас поздравить – проведенной операцией довольны на самом верху. Филигранно. Соответственно, мне приятно лично сообщить вам, что мы высоко оцениваем ваш персональный вклад в это важное для государства дело. Разумеется, вы работали на этом участке не в одиночестве, и я думаю, вы и сами ощущали незримое присутствие наших коллег, но это ничуть не умаляет ваши заслуги. Штормовое предупреждение Западу удалось.

Анатолий Всеволодович говорил с привычной военной отрывистостью и торжественностью, точно любовался собой со стороны. Его родинка при этом опять качалась, как неловко пришитая пуговица. Артеменко старался не замечать ее, но не мог, ибо она являлась единственным если не изъяном, то явно грубым несоответствием его внешне благородному, дворянскому лицу. Выражение этого лица почти всегда оставалось невозмутимым, и даже глаза не отражали сказанного и казались стеклянными, матовыми, рыбьими. Полковник отметил, что за год Лимаревский ничуть не изменился, на его холеном, исполненном спокойствия лице не прибавилось ни единой морщинки. А ведь умеет себя подать, почему-то мелькнуло у Артеменко в голове. Порой то, что произносил генерал, можно было принять за фонограмму, которую он не слишком старательно озвучивал. И даже его въедливое «филигранно» звучало, как застрявшая в прежней эпохе пластинка. В какой-то момент Алексей Сергеевич почувствовал, что дело вовсе не в его поощрении за выполненные задачи, а в постановке новых ориентиров для работы. Все ведь только началось, и увеличение темпов – лишь дело времени. И он не ошибся.

– Что касается «Энергетика»… М-м-м… Задание исполнено филигранно, его резкие заявления усилили стихийный протест украинцев против западного нашествия. Они, как вы сами видели, пристойно разошлись по газетам и были подхвачены и у нас, и на Украине. У него с вашей подачи уже были довольно результативные с точки зрения дальнейших перспектив встречи с рядом людей из Кремля. Но в целом это направление будут вести… м-м-м… другие люди, – тут Анатолий Всеволодович помедлил и легонько коснулся указательным пальцем скулы в том месте, где оканчивалась граница его академической поросли, – …и другое ведомство. В тех случаях, когда будет возникать необходимость, нас будут привлекать. Поэтому… м-м-м… без надобности с Алиной встречаться не надо, чтобы лишний раз там не светиться.

– Ясно, – коротко ответил Алексей Сергеевич, для себя решив, что Трегубова все-таки не офицер спецслужб, да и не особо ценный агент, как он подозревал. Просто виртуозно используется вслепую. Глупышка, запутавшаяся в сетях собственных проблем. Она даже не подозревает, как жонглируют такими пешками в большой игре…

– Теперь что касается будущих задач. За нами остаются военные, военно-технические и некоторые, м-м-м… военно-исторические вопросы. В этих областях должно проявиться наше максимально возможное информационное давление. Мы должны безотлагательно начать бомбардировку украинской территории всеми возможными по этим вопросам угрозами, информационными диверсиями, провокациями, дезинформацией и так далее. Тут необходимо и абсолютное знание предмета, и творческий полет. Креативность, как говорят капиталисты. То есть от вас требуется не только ожидать указаний Центра, но и забрасывать нас инициативами. С деталями и наработками вас ознакомит Виктор Евгеньевич.

Генерал Лимаревский сделал многозначительную паузу. Алексей Сергеевич еще во время первой встречи заметил, что он старательно избегает мимики и вообще любых паралингвистических сигналов. Словно боится, – как недалекие, проинструктированные артистки шоу-бизнеса боятся хитростей вездесущих папарацци. Его собеседникам часто казалось, что лицо этого человека настолько отражало профессию отсутствием чувств и эмоций, что этим даже и выдавало его принадлежность к спецслужбам. Ибо внешне оно казалось артистичным и элегантным, тогда как в действительности застывшая маска противоречила тому, что он пытался донести до слушателя. Гнев, удивление, страдание, радость, казалось, были ему чужды. Алексей Сергеевич сидел с учтивой неподвижностью, старательно впившись в него завороженным взглядом и стараясь не пропустить ни слова. Точно так же, подобно введенному гипнозом в транс, сидел и Виктор Евгеньевич, отменно владевший редким для любого собеседника искусством застывать и сливаться с обстановкой до полной неприметности. Они уже научились опознавать степень важности сообщений Лимаревского почти исключительно по паузам.

– И наконец, самое главное. Задача, как и раньше, состоит в поиске адекватных противодействующих сил внутри самой Украины. Все, что мы должны сделать на Украине, мы должны сделать руками самих украинцев. Наша задача – хорошо играть на струнах их амбиций, использовании противоречий и внутренних конфликтов. Не влезать лично ни в какие авантюры… Только стоять в тени, наблюдать и тихо, незаметно корректировать ситуацию. Если надо, подбрасывать новую кость. Сегодня необходима молодая, рвущаяся в бой кровь. Рассматривайте не только тех, кто сегодня на слуху. Активно берите в разработку и политиков третьего эшелона, чиновников среднего уровня, представителей так называемой богемы, узнаваемой массами. Всех тех, к чьему мнению прислушиваются. Лидеры мнений. Или агенты влияния. Неважно, как мы их назовем, главное, чтобы у них зашкаливало личное тщеславие, желание блистать. Пусть они сегодня еще кричат вхолостую, завтра уже будет адекватный уровень воздействия. Ресурсов и обещаний можно не жалеть. Необходимо, чтобы вы начали вплотную работать с теми, с кем уже действовали эпизодически. Нужно ускорить все эти процессы. Время уже не работает на нас, поезд набрал ход. Вы готовы действовать с предельной активностью?

– Я готов, – коротко и ответственно заверил Алексей Сергеевич.

– Хорошо, – удовлетворенно выдохнул генерал. – Что вы думаете о перспективах работы с Кулиничем и Обозовым? Ведь они оба выходцы из военной среды? Я ознакомился с вашими донесениями, там, по-моему, есть рациональные зерна. Но никто, кроме вас, не определит точно, стремятся ли они любым путем выбраться на олимп украинской политики, готовы и способны говорить перед большой аудиторией, признают ли идеологически российский вектор украинской политики основным?

Для придания ответу волнующей торжественности – Артеменко знал, что генерал любит пышные обрамления любым своим действиям, – он нарочито довольно громко прочистил горло. Пусть Лимаревский думает, что пред ним трепещут, ведь разве не для этого он лично встречается для постановки задач, заслушивает доклады, поддерживает апломб важной персоны…

– Действительно, они оба бывшие офицеры, и это в некотором роде облегчает диалог. Оба – депутаты Верховной Рады от разных политических сил. С ними, на мой взгляд, можно и нужно работать, но по-разному. Кулинич играет роль военного интеллигента, даже эстета в некотором роде. Хотя многих, порой элементарных вопросов оборонного характера не понимает. Он очень амбициозен и даже при своей оторванности от жизни способен пойти на многое – ради политической идентификации и признания в своей политической среде. Обозов – тип посложнее, я имею в виду в плане использования. Он откровенно туп, ориентирован на грубую силу, скандалы и потасовки. Слабо управляем. Пытается объединить усилия обиженного офицерства, прежде всего советского, которое в первые годы украинской независимости перешло в категорию пенсионеров. Обозов откровенно выслуживается перед своими партийными лидерами и потому самостоятельным вряд ли когда-нибудь станет. Кроме того, он настолько неделикатен и нечистоплотен, что, боюсь, сам себя сожжет. Но зато использовать его вслепую – при определенно складывающихся обстоятельствах – чрезвычайно выгодно.

Лимаревский слушал внимательно, с напряженным прищуром глаз; чувствовалось, что он придает значение деталям. Он дал выговориться, затем перешел к уточняющим вопросам.

– Какова ваша точка зрения относительно прямой вербовки? Ведь порой чем больше пороков, тем краше результат.

Проверяет позиции. Не доверяет. Уверен, что недорабатываю в Киеве. Пока импульсы взрывались в голове Артеменко, он активно искал аргументы против вербовки.

– Если откровенно, то ставку на долгосрочное использование Обозова пока считаю нецелесообразной. Слишком уж он импульсивен и непредсказуем. На мой взгляд, тут стоит остановиться на эпизодическом совпадении интересов. Что касается Кулинича, его следует протестировать. Он весьма осторожен, но, как кажется, склонен к самостоятельности в будущем. Он готов активно работать в парламенте, изобличать, обвинять, выдвигать парадоксальные решения, программы и так далее. Готов рисковать, если есть за что. Обозов, наоборот, совершенно зависим от лидера, старается набрать баллы за счет собачьей преданности и готовности совершить любую диверсию. Для Кулинича главная цель – выход в большую политику, Обозов, по-моему, интересуется по большей части набиванием карманов.

– Семьи, пристрастия, отклонения…

– Тут у них все выглядит пристойно… Хотя я еще работаю в этом направлении…

Лимаревский неожиданно перебил его, произнеся назидательную фразу с акцентом едва ли не на каждом слове:

– У всякого человека есть точки, на которые можно нажать. Людей безупречных нет в природе, и этим всегда питались разведки. Все мы грешны, так что копайте лучше и глубже. Кто-то пьет, кто-то любит женщин, кто-то не может устоять перед деньгами, кто-то чрезмерно тщеславен, кто-то слишком любит своих чад… И так далее… Вы ведь все это знаете, это надо выискивать, как на прииске. Выискивать, и потом ювелирно, филигранно обрабатывать!

– Сделаю все, что в моих силах, – только и нашелся ответить Алексей Сергеевич. Он ничуть не оскорбился, ибо знал, что в чем-то Лимаревский прав. Тем более что третье «филигранно» означало, что финиш беседы совсем близок.

Присутствие генерала делало атмосферу душной, это было видно и по напрягшемуся лицу куратора. Сам же он смотрел на начальника как на признанного профессионала и все-таки размышлял, что если нужен результат, то разве так уж важно, каким путем он будет достигнут. Артеменко оставался яростным противником вербовки, хотя именно вербовка открывала широкие горизонты там, в Украине, и несла признание среди коллег. Но нельзя делать вербовку ради вербовки, и если необходимого результата можно достичь иными, пусть упрощенными средствами, лучше не рисковать делом. Так он всегда убеждал себя, но в глубине души уже хорошо знал, что дело совсем в ином. Вербовка – это создание врага, его лепка, взращивание. Это особое документирование, которое будет сберегаться в сейфах десятки лет. А он просто не хочет нести грех за откровенный вред земле, которая все же является его родиной. Пока, не раз уговаривал себя Артеменко, он действует строго в рамках убеждений, будучи уверенным, что такой путь для Украины лучше, гармоничнее. Лимаревский же – и в этом Алексей Сергеевич был уверен на все сто – в силу своего профессионализма, получив задачу работать по Украине, изначально видел в ней стан врага, злодейское королевство, против которого следует вести непримиримую борьбу на всех фронтах. И которое следует покорить, покарав отступников.

Лимаревский остановил на нем долгий оценивающий взгляд, и Алексею Сергеевичу стало немного не по себе от этого пронизывающего, рентгеновского изучения. Появилось ощущение, как будто его вывернули наизнанку. Может, этот человек маг, экстрасенс и чувствует все, что у него происходит в душе? Наконец Лимаревский заговорил тягучим голосом:

– Что ж, вы находитесь непосредственно вблизи объектов, вам и карты в руки. Больше узнавайте их в неформальной обстановке, выявляйте болевые точки, на которые можно было бы нажать. Больше выписывайте, – то, что вы передаете, подвергается всестороннему анализу, и многих методов воздействия или наших специфических возможностей вы можете не принимать во внимание или просто не знать. Помните, что за вашей спиной исполинская сила, которая тотчас придет на помощь. Мы готовимся совершить ментальную атаку на мозг, но направить нашу силу можете только вы! Главное для нас – результат, и говорящие головы в украинском парламенте нам очень скоро понадобятся, впереди жаркая пора и много нелегких сражений. Желаю успехов.

После этих слов, сказанных сухо и компетентно, Анатолий Всеволодович неожиданно встал, и Алексей Сергеевич с Виктором Евгеньевичем тотчас поднялись. Было совершено короткое, как замыкание, рукопожатие. Глубокий и не слишком добрый взгляд. Затем генерал, кивнув Виктору Евгеньевичу, вышел. Виктор Евгеньевич посеменил следом с видом преданного служебного пса, тогда как Алексей Сергеевич остался стоять посреди комнаты с осадком в душе чего-то жуткого, что хочется запить, как застрявший в горле кусок.

Когда Круг вернулся, они еще около часа толковали о предстоящих задачах на будущие месяцы. В течение недели Артеменко предстояло детально ознакомиться с собранным и обобщенным анализом по нескольким направлениям. Во-первых, с реальными нуждами России в украинских оборонных производствах с целью очередной, еще более детальной инвентаризации проектов и тех мест, где украинские предприятия можно было бы отсечь. Во-вторых, четко определить оперативные потребности самой Украины в российских комплектующих – как для обеспечения собственной обороноспособности, так и для торговли оружием с третьими странами. Ему также предписывалось детально ознакомиться с разработанными совершенно секретными сценариями включения в игру военной силы – для усмирения европейского пыла в головах. Задача касалась пока сугубо информационного фронта – подготовиться к бомбардировке сериями публикаций с целью давления на норовистый Киев. Круг предупредил Алексея Сергеевича: кое-что может пригодиться и для будущих книг, проработкой написания которых уже занялся главный офис страны. Виктор Евгеньевич объяснил ему, что сейчас готовится и в течение будущих семидвенадцати месяцев должна быть реализована жесткая информационная кампания с включением всех возможных рычагов – интернет-изданий, печатных газет, журналов, радиопередач, телевизионных шоу, конференций, научных симпозиумов, круглых столов, книг… И все с одной целью: соседей надо убедить отказаться от НАТО, этого черного монстра в развевающемся плаще, который медленно надвигается с Запада с протянутыми к горлу России крючковатыми, когтистыми лапами. И лично он, полковник Артеменко, становится одним из действенных механизмов этой совершенной, суперсовременной войны за кулисами, понятной только очень немногим наблюдателям. Народы будут жить и работать, как прежде, люди будут встречаться, влюбляться, рожать детей и умирать, не подозревая, что в глухой темени идет настоящая бойня не на живот, а на смерть, борьба за судьбу сорокасемимиллионной нации. Только после ознакомления с задачами Артеменко оценил точность сочной генеральской формулировки «ментальная атака на мозг», а вместе с нею и смысл своей личной вовлеченности в проект.

– Лимаревский, как и многие люди в Кремле, считает, что следующие год-два должны определить будущее Украины на ближайшие двадцать-сорок лет. А значит, и будущее России как новой империи. Сейчас везде, где только можно, слышен лозунг: «Вместо «Будьмо!» хохлы должны кричать “Путьмо!”» Можете себе представить, какие ставки и какой уровень борьбы. – Потом он улыбнулся, не то ехидно, не то вызывающе, и продолжил: – И можете себе представить, как вам повезло, что вы оказались в кратере этой войны, на лезвии меча! В историю точно попадете, не то, что мы, кабинетные работники…

Возвращаясь домой, Алексей Сергеевич впервые испытал странное опустошение. Несвойственное ему оцепенение духа, ощущение болезненного, ранее не испытываемого давления, некую смесь замешательства, смутной неудовлетворенности, закравшегося в глубины сознания сомнения…

 

Глава четвертая

(Москва, ноябрь 2006 года)

Выступление, вернее выдержки из выступления президента Путина 5 ноября 2006 года, ко Дню военного разведчика Алексей Сергеевич прочитал в сокращенном виде в одной из газет.

Кое-какими деталями, относящимися непосредственно к нему и к армии невидимых, ему подобных бойцов, Алексея Сергеевича снабдил его непосредственный координатор полковник Круг. Еще от одного товарища по группе в академии Артеменко получил на первый взгляд ничего не значащую и одновременно весомую эсэмэску: «Дорогой Друг, с праздником Осени!» Разведчик всегда развивается в условиях, близких к вакууму, вспомнил Алексей Сергеевич сакраментальную учебную фразу и, усмехнувшись, отправил банальную фразу с ответными пожеланиями. К своему удивлению, он не испытывал сожаления из-за своей удаленности, из-за того, что не имел возможности воочию лицезреть своего суверена, как и побывать в новой, только что построенной штаб-квартире Главного разведуправления. Он даже считал вторичным свою принадлежность именно к этому ведомству, тогда как на первый план выдвигались профессионализм и способность совершить нечто такое, что подвластно лишь отдельно взятому индивидууму, вовлеченному в эту деятельность. Никакой ностальгии и никакой тяги к выходу из тени. Этому претила его многолетняя, абсолютно закрытая, совершенно обособленная форма работы. И он давно привык к ней, врос в предложенную роль. Индивидуальный фронт, успех на котором может развиться только благодаря его личным искусно выстроенным схемам общения с людьми, им изобретенным, изощренно расставленным ловушкам. Бреясь в ванной в этот день, он подмигнул своему отражению в зеркале: «Ты владеешь всем миром как будто, и не стоишь в нем ничего». Так же как коллеги и официальные церемониалы ведомства недоступны ему, так и сам он в равной степени недоступен для них.

На одной из тайных московских квартир ГРУ Виктор Евгеньевич снабдил его подробными комментариями и интерпретациями закрытой речи. Глава государства весьма признателен той части ведомства, которая вынуждена работать в вечном сумраке, за плотным занавесом официальной сцены. Артеменко не без удивления и с некоторой тревогой получил очередные подтверждения, что его направление работы приобретало статус ключевого, настолько важного, что даже отношения России с традиционными, давно укоренившимися в воображении врагами типа Соединенных Штатов теперь уходили на второй план. Впрочем, Артеменко виду не подал. И даже не поверил сказанному. Всякий куратор, полагал он, будет уверять, что именно его участок самый важный. Ему не верилось, что борьба с великими державами, извечное соперничество с европейскими львами теперь должны осуществляться на территории соседней Украины. Его бывшей Украины… Он подумал и изменил мысль: нет, его будущей Украины. При всем пафосе намеченных боевых действий Украина оставалась его родиной, к которой он испытывал смутную любовь и уважение. И он неясно понимал, что хочет рассчитывать на взаимность. Допустим, размышлял полковник ГРУ, Украина стала объектом гигантского геополитического сражения, которое происходило без танковых столкновений, морских баталий и воздушных атак. А посредством выверенных и артистично оформленных заявлений публичных людей, удачных телепрограмм, виртуозно исполненных репортажей и публикаций, нескончаемых мероприятий по промыванию мозгов. Но ведь все это затеяно, в конце концов, для усиления Украины, для достижения стабильности внутри страны! И Алексей Сергеевич, казалось бы, вполне мог гордиться собой. Он являлся непосредственным разработчиком очень многих мероприятий, которые Виктор Евгеньевич называл то активными акциями, то информационными операциями. Когда Виктор Евгеньевич, подкрепляя сказанное убедительными жестами, сообщил, что информационный театр боевых действий стал основным, перед глазами Алексея Сергеевича почему-то снова выплыл образ преподавателя агентурно-разведывательной психологии Сташевского с его пророчествами в отношении информационных войн. Закончил очередное напутствие Виктор Евгеньевич с добродушной, несколько глуповатой улыбкой военного, – архаический, склонный к казарменному фольклору, офицер Военно-воздушных сил все еще прочно сидел в нем невозмутимым вторым «я». «В этой войне сегодня необходимо, чтобы на солнечной Украине как можно больше дерьма попало на вентилятор, и вы, Алексей Сергеевич, – тут куратор виновато развел руками: мол, не от него зависит, просто так получилось, – должны исполнить, может быть, в чем-то неблагодарную, но весьма почетную миссию этого вентилятора». Алексей Сергеевич только суховато усмехнулся в ответ, по меньшей мере, заключил он, эта фраза точно была не от первого лица государства.

После встречи Артеменко мысленно оценил, что он сделал за последний год. Навел мосты с перспективными людьми в Киеве, готовыми не просто поддержать восточный вектор украинской политики, но зубами грызть своих оппонентов. Не без его прямого участия в этом году, подобно крупной рыбе с крючка, сорвались крупные военные учения западных союзников. Это именно он организовал явление миру ряда жестких, безукоризненно срежиссированных выступлений и публикаций и даже сам подготовил некоторые из них. Не без внутренней гордости он чувствовал свой рост, он с чертовской ретивостью влез в новую тему и уже теперь считался заметным специалистом, с которым советовались и считались. Об оценках своей работы наверху Алексей Сергеевич мог судить по многим прямым и косвенным признакам, и даже уровень выступающих, выросший до уровня известных в стране политиков и крупных чиновников, не вызывал у него сомнения – его личный авторитет в ведомстве неуклонно растет.

Когда в конце года полковник Артеменко зафиксировал сочный телевизионный наезд на Украину председателя комитета Госдумы по делам СНГ и связям с соотечественниками Андрея Кокошина, он и обрадовался, и почуял недоброе. Начался артобстрел, предвестник будущего наступления по всему фронту. С использованием всех сил и средств. Выступление самобытного, довольно выразительного политика очень близко перекликалось с подготовленными им накануне материалами, и не исключено, что даже подготовлено было на основе его разработок, но дело было вовсе не в этом. Алексея Сергеевича поразила синхронность и неуклонно растущие масштабы атакующей рати. Его материал, опубликованный от имени несуществующего журналиста в одной из газет в четко определенный момент, утонул бы, если бы не стал частью общей информационной канонады. Вступление Украины в НАТО может оказаться губительным для наукоемкой промышленности вообще и оборонной в частности, заявил Кокошин. Добавив, что это наглядно видно на примере ряда стран Центральной и Восточной Европы, ранее входивших в Варшавский договор. «В этих странах практически исчезли соответствующие сектора промышленности», – твердил неутомимый обличитель, заметив среди прочего, что Украина потеряет несколько сотен тысяч рабочих мест. В этих словах Алексей Сергеевич распознал свою фразу и даже удивился ее эффективности. В его материалах она была рядовой, не подкрепленной фактами. Алексей Сергеевич даже сделал соответствующую пометку для своих.

О том, что этот момент может оказаться неубедительным, потому что в Польше и Чехии зафиксирован заметный рост производства, и в том числе за счет участия в европейских оборонных проектах. Чехия оказалась вовлеченной американцами и испанцами в производство военно-транспортных самолетов для большой группы европейских заказчиков, а Польша вообще наладила процесс колоссального перевооружения. Американские самолеты, немецкие технологии, скандинавские бронемашины. На очереди системы противовоздушной обороны. Если Соединенные Штаты разместят в Польше свои объекты, писал Артеменко в отдельной аналитической записке в Центр, Варшава навсегда останется в зоне недосягаемости для Москвы. Но как лихо перевернули эти детали с ног на голову! Эта фраза политика о загнивании оборонки в Европе была необходима для связки с другой, гораздо более важной и касающейся сугубо Украины мысли. А именно, что умирание оборонного сектора в Украине произойдет как раз за счет нарушения все еще обширных кооперационных связей между Россией и Украиной.

И еще – в силу того что такие сегменты украинской промышленности на Западе практически никому не нужны. Это, разумеется, и было озвучено депутатом и сделало его выпад точным и сильным ударом хорошо подготовленного фехтовальщика. Интересно, этот спикер заучивал текст или импровизировал?

Артеменко в свое время хорошо изучил и часто применял этот превосходный принцип воздействия, заключавшийся в том, чтобы поставить жирное, несмываемое пятно на репутации противника. Чем резче выпад, тем бессмысленнее аргументация пораженного этим оружием. Умело рассчитанное ложное обвинение прекрасно действует, если у оппонента меньше возможностей защищаться. Но из этого случая Алексей Сергеевич вынес еще один, крайне важный для себя урок: и искажение реального положения вещей, и даже откровенный фарс, приправленный ложными данными, становятся очень даже удобоваримой пищей, если преподносятся увесистой, хорошо известной фигурой из политической обоймы. А уж если какой-нибудь важный элемент повторяется потом и другими политиками или чиновниками, он въедается в коллективное сознание, как не подлежащая проверке аксиома. Врезается, как торпеда в цель. И потому Алексей Сергеевич сначала с удивлением, а затем уж и не особенно поражаясь, наблюдал, как подобные заявления – а их за год было подготовлено несколько десятков – стали циклично повторяться и в самой Украине… Прав был Круг, когда пересказывал босса.

Артеменко подумал, насколько чутко улавливал ситуацию генерал Лимаревский. Ведь это он науськивал, что именно идеология должна ставиться во главу угла при проведении всякой операции. Сила идеи в конце концов становится силой власти. Это в контексте истории, которая, на первый взгляд, была далеким и не особо нужным элементом настоящей борьбы. Ан нет! Именно на исторических сентенциях, на четкой исторической платформе можно построить хорошие ориентиры для будущего. Если и старые, давно расшифрованные мыслящими людьми фальсификации стали единственно правильной версией интерпретации событий, то в этом заслуга идеологов, заставивших массы мыслить именно так, а не иначе. И если вся наша отечественная история зачесана на выгодный нам манер, то это означает, что мы утвердились как сила, мы пока оправдываем нашу претензию на господство. По-другому в империях не бывает!

Да, в прошедшем году они начали активно работать и над историческим прошлым. Как ни странно, думал Алексей Сергеевич и немало дивился тому, – во многом нынешние российские интерпретации истории странным и весьма выгодным образом совпадают с советскими взглядами.

Одно было не до конца ясно: из-за чего это все затеяно? Точно ответить на этот вопрос Артеменко не мог.

 

Глава пятая

 

(Москва – Киев, февраль – октябрь 2007 года)

1

Второй рабочий год на новом участке набирал небывалый размах, маятник стал раскачиваться быстрее, сильнее, неотступнее. Участники процесса стали сосредоточеннее, все чаще на их лицах была написана озабоченность или непреклонная решимость. Улыбки сползли, лица вытянулись, команды стали отрывистее, разоблачения врагов – злее, беспардоннее, ядовитее. Голоса теперь все чаще были гнусавыми и глухими, а воздух накалился, и в нем все отчетливее улавливался смрад, неприятный запах нечистот. «А что вы думали, всегда будете работать в накрахмаленных белоснежных рубашках? Решать задачи за круглыми столами в уютных залах рафинированного Брюсселя? Нет, друзья мои, вот такая она на вкус и цвет настоящая работа», – говорили координаторы своим посланникам и многозначительно закатывали глаза. Впрочем, и в европейских столицах разведчики потели, как истопники, ответственные за непрерывную подброску угля в топку. Даже полковник Круг перестал задорно подмигивать со словами: «Пора, пора в Киеве делать “искремление”». И по этому признаку полковник Артеменко понял: это самое «искремление» как раз и началось. Хотя никто точно не мог объяснить значение этого слова. То ли «искры Кремля» начали сыпаться, то ли «искривление украинского хребта в сторону Кремля». Да и какая разница!

Если Алексей Сергеевич раньше бывал в Киеве наездами, то теперь добрая половина времени проходила на украинской территории. Он чувствовал, что работает в команде, которая слаженно, как олимпийская академическая восьмерка, гребла к понятному, отмеченному впереди финишу. Финиш имел вполне определенное временное обозначение – очередные президентские выборы в Украине. Но и бесстрастные мушкетеры вставшей на дыбы, ощетинившейся приапической системы, и ее отважные капитаны, и даже главный вождь – все знали, что главный рубеж гораздо ближе. Скорее всего, изрекали пророчества корифеи военно-дипломатических баталий, ею станет весенний саммит НАТО 2008 года. А если так, то Украину надо спасать к концу 2007 года, не то эти захмелевшие от власти потомки малороссийских хуторян и недобитых запорожских казаков втащат страну во вражье логово. Волоком затянут! Конечно, все это в итоге – происки заокеанских кукловодов, вбивших себе в головы дурацкую мысль о спасении всего человечества. Это из-за них опять вылезла грузинская грыжа, а украинский вопрос превратился даже не в щемящий радикулит, а в настоящую опасность гангрены! Хотят оттяпать у России ноги, на костыли хотят поставить мать родную!

И была получена твердая команда «Огонь!». Бомбить искрометными информационными фугасами, чтобы зловонные, отравленные брызги оставили отметины по всей окаянной территории непокорных провинциалов. И явился царский указ дать карт-бланш ретивым нукерам: применять любые средства воздействия – банковские капиталы, припасенные нефтедоллары, тайные, не без угроз, знаки парижским и берлинским законодателям политических мод и, наконец, тяжелый, давно припасенный хук непокорным киевским революционерам. Последние пусть испытают всю прелесть земной юдоли, пусть их кряхтение и скрипы болезненной плоти будут долго напоминать потомкам о том, что негоже зарываться! В стойло их, в стойло!

«Помните старый большевистский прием, – объяснял Алексею Сергеевичу развитие ситуации полковник Круг, – если необходимо пойти на ряд жестокостей, то их надо осуществить самым энергичным образом и в самый краткий срок, так как длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Так вот мы должны так крепко дать хохлам по зубам, чтобы отбить у них охоту даже смотреть на Запад». И точно: ряд специальных мероприятий прокатился со зловещим грохотом, точно воз с чертями. Артеменко даже глазом не успел моргнуть, только успевал отмечать огненные вспышки. Он не способен был осознать, где подыграл, где смазал шестеренку, а где его использовали в роли забойщика. Система – не артель и отчитываться перед своими акционерами не привыкла. Она, как большая бронированная машина с полным боекомплектом на борту, тронулась в сторону Запада, и одинокий полковник в ней точно был не водитель. Пантеон славы предназначался для других, и он это хорошо знал.

В первую очередь велено было завертеть гигантский водоворот негатива в восприятии всем народом новой «оранжевой» политики. Отсечь «помаранчевых» лидеров от собственного народа – вот задача номер один. Вбить между ними клин, чем быстрее они перестанут понимать друг друга, тем легче будет отлучить одних от других. Задача, конечно, нелегкая, не для одного полевого воина, пусть даже очень подготовленного. Но и набросились ратью, хотя и действовали предельно осторожно, работая не связанными между собою группами. Основную часть дела, как водится, совершали чужими руками. Заказывали, оплачивали, получали результаты, подхватывали их на щиты. Неплохой довесок дал хлесткий социологический вертеп. От него по телеканалам и газетным полосам разошелся калейдоскоп опросов, оценок, интерпретаций и первых предостережений. Когда разные уверенные физиономии в ярких галстуках и очках с золотыми оправами стали раздавать склеенные из аналитики спецслужб рейтинги с выражениями, в которых смешаны хладнокровие и плутовство, никто особенно не удивился. А что, страна уже одной ногой в Европе, на улицах даже пирожки демократические. Поначалу все выглядело пристойно, хитрости лишь вплетались в общий узор. Например, создали ажурную и правдоподобную иллюзию равных возможностей в налаживании конструктивных отношений с Россией для успевших поссориться главных лиц новой власти. Поставили знак равенства между затянутым облачной дымкой собственных фантазий президентом Виктором Ющенко и белой феей с волшебной палочкой в руке Юлией Тимошенко. Чтобы все выглядело пристойно, на всякий случай к рейтингу с точно таким же результатом пристегнули маститого, всегда заретушированного Председателя Верховной Рады Владимира Литвина. Не только для массовости, а еще и потому, что некоторым импонировал его дар выставлять вместо себя рисованный трафарет с обезоруживающей улыбкой и беззаботно жить в его уютной тени. А вот потенциал опального оппозиционера Виктора Януковича – тоже на всякий случай – подняли, пока еще не до небес, но в полтора раза повыше – все равно очень заметно. Кругами пошел встревоженный шепот: даму, мол, велели держать про запас и тянуть немного позади фаворита. Если не появится иной фаворит, ведь взращивать их брались многие горячие головы. Да ломали копья, потому что молодежь непредсказуемая пошла: один импозантен, но продажен, другой – превосходный лицемер, но до национального лидера недотягивает; третий просто доверия не внушает, да и на телевидении несуразен; четвертый – себе на уме и в кармане не то кулак, не то кукиш держит. Одним словом, Малороссия – провинция специфическая…

С идеей объединения Украины с Россией Центр предусмотрительно решил не спешить и обходиться предельно осторожно. Главным направлением удара предписывалось показать разные взгляды власти и народа: власть, подкупленная надменным Вашингтоном, тянет на Запад; народу же – точно в другую сторону, где объятья братьев по славянскому менталитету. Потому даже не в мозговых центрах известных ведомств, а где-то гораздо ближе к Кремлю украдкой вскинули глаза к небу и списали вещий результат: пусть пока за объединение будет шестая часть населения Украины. И то ведь немало. И надо сказать, очень неплохо эта информация укрепилась, – вассальные редакции из шкуры лезли, да и глуповатые, падкие до желтой наживки репортеры тоже не оробели: свою часть вслепую отработали. Потом информацию несколько раз повторили с трибун официальные мужи, создали телевизионное благозвучие – и она стала незыблемой аксиомой, основой для наступательной доктрины. На ее фоне родилась еще одна хитроумная задумка. А именно, запустить кометой в пространство мысль, будто бы три четверти населения страны ратуют за независимые, дружеские государства Украину и Россию, но с открытыми границами. Этот посыл был похож на правду, но правда всегда есть орудие промысла посвященных; ее можно обыграть столь различными способами, что она порождает совершенно разные ассоциации, вынуждает к принятию едва ли не противоположных решений. На логичный и вполне обоснованный посыл вначале внимания почти никто не обратил. И зря, потому что вторая его часть была припасена за пазухой, как кинжал Брута. Именно она превращала первую в оружие, в тандемный кумулятивный боеприпас. Рать в темных плащах, и Артеменко в том числе, о второй части знали, но помалкивали. А заключалась она в том, что очень скоро граница с одной стороны должна начать быстро и неотвратимо закрываться, – а как же, нельзя ведь иметь открытую границу с государством, лидеры которого ведут его, как покорную корову с большими слезящимися глазами, на убой, за красные флажки. Закрывать ее будут все вместе, от рядового газетчика до президента. И пусть население, которое жаждет или объединяться, или жить в одном открытом доме, знает, что хуже им становится исключительно из-за их недальновидных вождей и продавшихся за доллары воевод. Доверчивые массы молчаливо потребляли социологические и экспертные пилюли, за авторитетной шелухой которых светилась продуманная работа соперничающих между собой, выслуживающихся перед хозяином разведок. Разведка ведь в подавляющем большинстве случаев служит одному хозяину, хотя ее зоркие, проницательные менеджеры и возят пухлые папки бумаг многим формальным представителям официальной власти.

Наконец, смастерили еще одну информационную хлопушку, которую необходимо было общими усилиями превратить в извержение вулкана, засыпать заблудшее племя массивными хлопьями пепла негодования. Начали работу все те же социологи, объявив, что девяносто процентов украинцев, а значит, подавляющее большинство, характеризует сложившиеся отношения между Украиной и Россией как неблагоприятные. Это была хорошая точка отсчета для последующих массированных атак. Для создания завершающей картины ужасов картину основательно дорисовали в самой России. Общественное мнение должно получить образ врага и осудить этого врага на смерть. На телеканалах состоялись многочисленные публичные казни и испепеление словами всех тех украинцев, что раздували костер вражды между народами, не давали им вместе по-братски трудиться и жить. Благо, некоторые телекомпании, регулярно клюющие из рук власти, настолько преуспели в создании лабораторий общественного мнения, что через полгода уже появились волнующие результаты. К сроку рождения дитяти даже предвзятый наблюдатель был бы поражен стремлением угодить Первому. Получилось впечатляюще и трогательно: к числу враждебных государств население России стало относить заокеанское кощеево царство и потерявшую скромность Грузию. Украине, так скверно повернувшейся к Западу лицом, а к России задом, отвели пока третье место – все же не вся Украина, а только ее голова да часть неподконтрольных телес бунтуют. Тем не менее, народы медленно, но верно ввергли в гипнотический транс лихорадки. Одновременно политики и чиновники пообещали жесткий визовый режим, ракетную изгородь, и абсурдное марево затянуло горизонт уже не только отношений политиков и чиновников, но и мнительных граждан по обе стороны границы.

И вот тогда началась настоящая работа. Дипломаты и резиденты в западных государствах с профессиональным рвением принялись за свое дело – объяснять всем непонятливым, что между двумя государствами вызрело предвоенное состояние. И что Россия готова раздавать зуботычины и западным друзьям, если сунутся в это слишком интимное, сугубо семейное дело. Напоминание о зуботычинах, пусть и невоенных, вызвало смятение в не слишком стройных рядах впечатлительных политиков. Чисто русские гротески при максимализме нынешних держателей акций с их спецслужбистским прошлым – это вовсе не шутка, быстро расценили в европейских мозговых трестах. Ведь, в конце концов, что за цена вопроса: Украина?! Ну будет граница стабильности на восемьсот километров ближе, зато тяжелая болезнь будет излечена без хирургического вмешательства? Ну будет Украина не в самой Европе, а около ее границ, что изменится от этого для беспечного парижанина или счастливого баварца? Тем более и своих проблем хватает, чего только Балканы стоят или периодическое обострение греко-турецкой болезни… Трубадуры Белокаменной тем временем все яростнее включали все тумблеры запущенного вселенского механизма противостояния, не стеснялись уж и крепких эпитетов. Дружески и с суровыми лицами настоятельно советовали привыкшим к уюту и стабильности европейцам: «Не лезьте, ради своего же блага, не мешайте! Мы-то привыкли жить напряженно, без удобств и за ценой не постоим». Наконец, и сам хозяин появился на сцене, – декораций уж сотворено достаточно. Со свойственной ему глумливой торжественностью предупредил сомневающихся, хотя многие и так за легкой иронией уловили готовность высекать искры. Слишком много признаков, и далеко не только сжатые кулаки, волевые складки у рта и пылающих цветов галстуки.

В России, как в огромном ателье, не смущаясь звука, уже давно громко стрекотали ножницы – шла закройка нового образа национального гения. Нет, конечно, не поэта, не мыслителя или там ученого. Скуластого стратега, способного организовать потрясения и перевороты. История кодифицируется в образах, с них начинается разгерметизация сознания. Это отменно знают политтехнологи, на этом поприще с ними даже спецслужбы не рискуют тягаться. Одинокий образ, даже искусно сотканный, выглядит вздорно, вызывающе и неправдоподобно. При писании красками нового лика ему необходимо героическое обрамление – тоже из образов. Приобщили к щекотливому делу академиков, посоветовались с маститыми учеными, послушали ушлых, набивших руку на выборных перегонах практиков. Пришли к заключению, что для укрепления имиджа нынешнего лидера подойдут древние герои России. В самом деле, не рамкой же из поэтов и мыслителей оттенять угрюмого в своей непреклонной решимости владыку. Опять обратились к телетехнологиям, усилили их современными киберразработками и спустя время аккуратно, без суеты вывели на пьедестал Петра I, Иосифа Сталина и Владимира Ленина. Немного поодаль, но тоже вблизи светилась мрачная иссиня-черная аура царя Ивана. Пусть порочно культивировать убийц, но ведь человек многогранен. Пусть вместо худших качеств сумасбродных властителей, патологического некрофила и одержимого организатора переворотов на первый план будут выведены лучшие: грозный лик, от которого трепещут враги; твердая линия в политике, несокрушимость суждений. Пестовали умы эффектом гласа народа – за счет голосования нескольких миллионов интернет-пользователей. Как сказал бы придворный писатель, картина имела анафемский успех. Лучезарные цари уверенно заняли в рейтинге национальных героев первые места, оставив далеко позади мудрецов, писателей, поэтов. Действие в очередной раз победило мысль. Аттестация завоевателей укрепила дух вождя, который с неподражаемым эффектом шоумена тут же запретил своим подданным шакалить у иностранных посольств. Впрочем, этот театральный жест вызвал неподдельный восторг у людей в касках и обморочное умиление у барышень на кухнях. А на очередной встрече Виктор Евгеньевич, ударившись в пространные разъяснения – инструкции требовали насыщения удаленных от ведомства голов правильной информацией, – даже процитировал Маркса. «Изумленная Европа, в начале царствования Ивана едва замечавшая существование Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была поражена внезапным появлением на ее восточных границах огромного государства», – после этих слов полковник так выразительно и победоносно посмотрел на Алексея Сергеевича, что Артеменко невольно с тоской подумал: «А ведь в самом деле верит в величие царя! Если полковников можно так легко зомбировать, то что ж про люд говорить?! Им только вилы дай да укажи на врага».

Но до конца сражения за Киев было еще слишком далеко. Если Россия успокоится в своих нынешних границах, – пытались вклиниться в переговорный процесс американцы, – ее отношения с внешним миром будут быстро улучшаться. Да нет же, господа америкосы! Россия – на то и Россия, чтобы не успокаиваться в своих границах. Россия-то, может быть, и успокоилась бы, да вот ее штурманам негоже успокаиваться – они всегда должны хотеть большего. На то они и цари, а у царей жажда бессмертия обостренной всегда была, есть и будет! И никто никогда не будет думать о цене! Если только примерил костюм национального лидера, должен испытывать поистине сектантскую нетерпимость к жалости, которая хуже порока. Вот так и с Украиной – только полная капитуляция! Или на колени, или будет кровь! Так бы сделал Петр. Разумеется, и Сталин бы одобрил. Да и Ленин, хоть и сдавал Украину, но не навсегда, и только ради спасения большего. Ну, а про Ивана не стоит вспоминать: он этих «оранжевых» уже изловил бы да живьем в котлы с кипящей водой!

В западных столицах о решимости намерений Москвы были осведомлены. Там же компетентные вещатели и предсказатели успели выставить диагноз – горемычный Киев болен политической непроходимостью, да и превратился уже в пастбище для российских героев темного плаща. Потому по расчетам московских шаманов, основанных на исследованиях тайных писаний спецслужб и придворных аналитиков, сытый Берлин и гибкий Париж, а уж тем более консервативный, разумный Лондон за Киев не вступятся. Им там до Киева слишком далеко, чтобы рисковать, бойко проповедовали знатоки политтехнологические истины. А вот Москва за Киев будет глотки рвать. Именно об этом по команде начали звонко и зловеще трещать сутяжные посланники, нанятые редакторы и давно пристроенные в западных столицах штрейкбрехеры.

2

На самом деле всяческих, мудреных и простых, схем было в десятки раз больше, и Артеменко не только потерял им счет, но даже перестал отслеживать истоки. Отдельные элементы целостной системы влияния одного государства на другое полковник ГРУ порой понимал лишь в ходе их взаимодействия. В какой-то момент стало неважно, ФСБ, СВР или военная разведка ведет то или иное дело. Для Алексея Сергеевича как наблюдателя важен был лишь результат, и его-то он улавливал все чаще. В Киеве, у него, лишенного постоянной информационной подпитки своего ведомства, создалось, может быть, обманчивое впечатление, что задачи и деньги текут единым потоком. А стоило все действо немалых денег, но по тому признаку, что денег уже никто не считал, Алексей Сергеевич понял размах борьбы, ее геополитические ставки. Кремль нацелился в очередной раз перекроить карту Европы; Украине из географического центра Европы и уже признаваемого европейского государства следовало трансформироваться в непредсказуемую страну больших рисков, находящуюся на окраине Европы. И строящую с Европой новые отношения исключительно в паре с Россией. А может быть, и в составе новой России – этого пока никто не знал.

Вполне естественно, что полковник Артеменко рыл землю на отдельном, отмеренном ему участке. Он принимал участие в показательных консилиумах, как в закрытых – для определенных категорий украинцев, – так и в организованных для публичного обсуждения. Он с видом оскорбленного россиянина вопрошал на различных форумах, почему с момента избрания Виктора Ющенко главой государства отношения между двумя братскими странами резко ухудшились. Он добросовестно записывал рекомендации и мнения, прикрывая фальшь и абсурд ведущейся за его спиной войны. Он неутомимо встречался с конкретными людьми, уточнял их позиции, осторожно разъяснял их возможные дивиденды при условии активного сталкивания российского и западного факторов. И ему самому ситуация являлась в виде глупой фантасмагории. Два фантастических животных исполинских размеров, сплетясь могучими рогами и сойдясь широкими лбами в напряженной схватке, не уступали друг другу ни по силе, ни по желанию владеть пространством. Маленькие люди сновали повсюду, дивясь столь грандиозному сражению и не решаясь помочь какому-либо из противников. Но именно от них, от того, чьих сторонников наберется в итоге больше, будет зависеть исход борьбы титанов. И Артеменко с каждым днем видел все возрастающее число тех, что поддерживали колосса с восточной стороны. Но этого было мало – необходимо было добиться их грызни в пыли у копыт вздыбленных борцов, их готовности к самоуничтожению, их ясного, покорного отказа видеть и бороться за какое-либо придуманное ими самими будущее. Их будущее должно на долгие годы, а лучше – на века предопределяться другими. Только тогда возникнет эффект Палладиума, и на эту землю опустится сумрак всеобщего послушания.

Выполнял Артеменко и отдельные, довольно ответственные поручения. Например, лично участвовал в реализации задачи по уничтожению проекта строительства самолета Ан-70 – былую визитную карточку братской дружбы. И тут, как и на всем фронте борьбы, убивать нужно было не физически, не подрывать крылатого гиганта в ходе боевой операции спецназа, но уничтожить его в головах, в представлении людей. Самолет был избран мишенью не напрасно, – о нем знал каждый украинец, его убийство и последующее расчленение симптоматично, понятно даже замшелому обывателю, оно должно пугать неотступностью призрака раздора между народами. Взирая на такие потери, видя угасание нового, богатырски прекрасного самолета, а с ним и неминуемое умирание всей высокотехнологической отрасли, каждый украинец должен был самостоятельно прийти к осознанной мысли: «Да ведь это президент со всей своей командой виноват! Это власть не сумела доказать свою состоятельность, так пусть лучше сгинет она, чем все мы с прикованной к ногам гирей пойдем ко дну!» Мир впечатлений построен на контрастах, он является загадкой лишь для неискушенных. Эти контрасты, опираясь на правдоподобные подробности и яростные эмоции, и создавал полковник Артеменко. Порой делал он это так лихо, как охваченная вдохновением хозяйка готовит свое исключительное блюдо.

Приказы не обсуждаются, как не оцениваются и перспективы триумфального шествия воздушной машины или убытки от ее убийства. Сам гэрэушник отчетливо видел, что до полного низвержения проекта не дойдет – будет показательная порка, замораживание проекта на несколько лет, а потом, после долгих уговоров, с виду неохотный, а на самом деле желаемый возврат к проекту. Просто, если уж нужно доказать, что от движения заблудшей страны на Запад будут ущемлены интересы конкретных украинцев, нужны выпуклые, яркие картины людских страданий. Необходим глас народа, трубный зов, вой. Нужен ропот, мятеж против своих же лидеров. Или хотя бы крупный стресс, ведущий к бунтовским думам. Образ некогда создаваемого совместно самолета как раз достаточно ярок, вполне сочен для проникновения в самое сердце простого обитателя наэлектризованного пространства. И потому Алексей Сергеевич Артеменко по заданию Центра собирал многочисленные аргументы против Ан-70 и в пользу российских самолетов Ту-330 и модернизированного Ил-76. Он неутомимо организовывал тиражирование заявлений ответственных лиц, генералов и конструкторов. Многочисленные провокационные цитаты и обличающие несовершенство изделия технические расчеты шли в массовое употребление, как леденцы. Офицер перебрасывал их партиями упакованных идей от Центра к специальным конструкторским бюро и ответственным лицам в штабе Военно-воздушных сил, а оттуда они, уже персонифицированные, в обрамлении красивых слов, попадали в гигантский конвейер средств массовой информации. Вот решение о переводе серийного производства авиационных двигателей из Украины в Россию, вот заявление о конкретных успехах в организации дублирующих производств на российской территории, вот угрозы бывшим партнерам и заверения, что все у них обрушится и погибнет из-за вопиющего непослушания. Ему пришлось стать специалистом по теневым интерпретациям, влезть в самую суть проекта, овладеть тонкостями представления деталей общественности. Иногда Алексею Сергеевичу приходилось работать со сложными документами и выносить на свет божий именно те нюансы, которые прятались в их глубине, скрытые тиной. Так, изучив только что появившуюся стратегию развития авиационной промышленности России до 2015 года, он увидел, что она не предусматривает программ совместного производства самолетов, разработанных украинским конструкторским бюро Антонова. И именно эту информацию поставил во главу угла, обработал, обрамил и приукрасил другими данными и уж потом через другие руки переправил в одну из популярных украинских редакций с российскими корнями. Эти редакции вовремя внедрили на территорию Украины, и они теперь работали, точно кузни: там все пыхтело, гудело, слышались гулкие удары молотов. На поверхность выползало много светской шелухи, всяческих слухов о бездарностях, которые теперь назывались звездами. Но наряду с радостно потребляемым обывателем информационным мусором Артеменко и подобные ему игроки протаскивали такие многомерные сообщения, которые действовали безотказно, подобно уколу шпагой или смертельному цианистому калию. Прошло совсем немного времени, и механизм заработал сам собой, как будто был вечным двигателем. Правда, сам офицер военной разведки прекрасно понимал, что непосвященными участниками проекта движет примитивный страх: лишиться своей должности и не услужить царю – именно царскую волю они улавливали в немногословном общении с представителями вездесущих и небывало авторитетных спецслужб. Когда один из директоров заводов уже заявил о том, что без сотрудничества с Россией авиационная промышленность Украины не сможет в полном объеме производить самолеты, двигатели и спецтехнику, он понял: началась никому не подконтрольная травля. Другой в своем рвении зашел еще дальше, крича на пресс-конференции, что критическая зависимость Украины от России в поставках различных сплавов – титановых, алюминиевых, легированных сталей, бортовой радиоэлектронной аппаратуры – приведет к разрушению всего самолетостроительного комплекса. Третий по собственной инициативе растиражировал заявление, что от разрушения авиационной отрасли Украина вскоре потеряет не менее 50 тысяч рабочих мест, связанных именно с высокими технологиями. Артеменко, который уже почти не прилагал каких-либо усилий, получил из Центра ясный сигнал: им и его коллегами на этом участке довольны.

Приходилось, правда, и реагировать на ситуации, которым Артеменко не мог дать однозначной оценки. Так, в одну из прохладных мартовских ночей российский десантный корабль «Николай Фильченков» с веселым свистом нарушил государственную границу Украины и в районе города Феодосии высадил разнузданный десант отдельного батальона морской пехоты. Согласно молниеносному распоряжению из Москвы Артеменко подготовил несколько извинительных текстов, часть из них были опубликованы в виде заявлений уполномоченных лиц Черноморского флота России. Но его самого смутил растущий цинизм в поведении руководства. Хотя в некоторых сообщениях и говорилось о халатности командиров на местах, в целом Алексей Сергеевич четко уловил тщательно спланированную акцию. Российская сторона предупреждала о вхождении корабля в украинские территориальные воды, однако, не предоставив информацию о пассажирах и грузе на борту, преспокойно начала десантную операцию в курортной зоне. Затем, извинившись, тихо свернула ее. Он уловил: это тестирование, зондаж возможных боевых действий штурмовых сил. Когда эта мысль сама собой явилась полковнику, он впервые похолодел. Словно очнулся от чумного механического действия, которое выполнял несколько месяцев, мало задумываясь о последствиях. Он, наивный, полагал, что логика непрерывного воздействия состоит в том, чтобы постоянно держать украинскую власть в напряжении. Но никогда не думал, что все может однажды зайти слишком далеко…

То, насколько лидеры двух государств продвинулись в возбуждении нетерпимости и ненависти, Артеменко осознал, когда на территорию России не пропустили гражданина Украины, основателя украинской библиотеки в Москве. Ситуация далеко выходила за рамки досадного пограничного инцидента, тем более что видного организатора украинского культурно-национального движения в России отказались официально признать персоной нон грата. Из цепи недружественных фрагментов, заявлений и фальсификаций противостояние вырастало до войны нового поколения – смещения энергетического поля нации за счет применения психотропных и психоэмоциональных атак. Подобное полковник Артеменко видел впервые и впервые принимал в таких боевых действиях личное участие.

После одной из встреч с Кругом, где Артеменко получил очередную порцию задач, он испытал потребность порыться дома в старых бумагах. Отыскав среди них маленький блокнотик, в котором он тайком записывал на занятиях самые важные мысли, офицер испытал невиданный прилив энергии. «Мы приближаемся к такой стадии развития, когда уже никто не является солдатом, но все – участники боевых действий. Задание теперь состоит не в уничтожении боевой силы, а в подрыве целей, взглядов и мировоззрения населения, в уничтожении существующего социума», – Артеменко прочитал когда-то с благоговением записанные слова одного из руководителей Пентагона, которые в академии цитировал профессор Сташевский. Провидец, черт возьми, настоящий кудесник. Ведь именно так все и получается, подумал разведчик, улыбаясь.

 

Глава шестая

(Киев, ноябрь 2007 года)

Полковник Артеменко действовал увлеченно, хотя и пытался где-то глубоко под корой своего сознания анализировать ситуацию. Даже не столько ситуацию, сколько свое меняющееся отношение к ней. Вероятно, ему никогда не пришлось бы изнурять себя землекопными работами на такой глубине, если бы он находился на территории, скажем, Алжира или Франции. Но Украина оставалась его родиной, и это невозможно было вычеркнуть из биографии. Потому и отношение к ней помимо его воли оставалось особым. Как у человека, через много лет забредшего в старый двор и нашедшего среди полностью изменившейся картины удивительно трогательные, сокровенные черты, совсем неприметные остальным, однако возбуждающие у него смутную тоску и нежные мотивы детства. Артеменко ощущал себя именно таким человеком, неспособным равнодушно взирать, как бездушный бульдозер разворачивает свои неумолимые стальные конечности для последнего акта преобразования. И пусть даже на месте старого двора запланирован дворец, тот, кто жил в нем, навсегда сохранит умиление от обветшалого забора или милых сердцу сбитых углов.

Вначале Алексей Сергеевич даже не заметил, как отдельные эпизоды противодействия движению Украины в европейский клуб превратились в очень конкретную, ясную линию фронта. Вернее, контуров, границ этой линии не было, зато появилось ощущение настоящей войны. Алексей Сергеевич знал и даже немного изучал информационные операции американцев в Югославии и Ираке, но там они сопровождались реальными боевыми действиями. Тут же все было по-иному: стрельбы и крови не было, а война была. Зыбкий кошмар разворачивался, все более проступающие тени призраков молчаливо заполняли пространство.

Артеменко был немало озадачен еще одним обстоятельством: заметно растущим эмоциональным подъемом участников боевых действий. Если в 2005 году и сам он, и те, в ком он почти безошибочно угадывал своих коллег, рассматривали свое пребывание в Киеве как некое забористое приключение, то уже через два года у них развился не просто азарт, но пугающее остервенение. Как у животных, познавших запах и вкус крови. В начале пути и сами бойцы невидимого фронта, и их вполне реальные кабинетные наставники намеревались только потрепать и наказать оступившихся, как рассерженный родитель вынашивает желание отшлепать провинившегося ребенка, не лишая его своей любви и расположения. Но со временем Артеменко с изумлением фиксировал и тут и там страстное желание грызть, разрывать на куски врагов, низвергать до полного падения и затем добивать упавших. Однажды от одного россиянина с резко возросшим уровнем патриотизма он услышал: «Пора уже этих зазнавшихся хохлов макнуть носом в дерьмо!» Больше из любопытства, нежели из профессионального интереса Артеменко осведомился о причинах такой явной ненависти. И несдержанный мещанин ошарашил разведчика совершенной простотой рассуждений: «Да как же они отказались от своих истоков, от славянских корней? Не все, конечно, это политики их Украину разделить хотят, задурили народ и тянут его в пропасть. Взять этих баламутов да и пострелять, как при Сталине! Тогда бы знали, как на Запад ходить!» Артеменко не стал уточнять и прояснять детали – этого мнения ему было достаточно, чтобы понять, что общественное мнение давно стало лишь отражением комбинаций, разработанных в испытательных лабораториях власти. В самом деле, размышлял он, до 2005 года никто даже не заикался о перспективе разделения Украины, никто не думал даже о самой возможности такого разделения. Но вот добротно поработали спецслужбы, политтехнологи, средства массовой информации, и все стало на свои места – теперь не только каждый украинец, но и российский обыватель знает: Украина может быть разделена на Восточную и Западную. Здорово, воскликнул он сам себе. Если бы не было так горько.

Разведчик спокойно и отстраненно действовал, как если бы являлся наблюдателем, а не исполнителем. Но сомнения, которыми он ни с кем не делился, все возрастали. От понимания искусственно созданного нового водораздела в человеческих отношениях в нем все чаще поднималась волна жуткого ужаса. Более всего Артеменко боялся увидеть признаки появления у людей подлинной ненависти к таким же людям, с которыми еще недавно обнимались при встречах, а за столами состязались в гостеприимстве, вместе пили водку, на схожий манер закусывая огурцами или селедкой. У него холодело и долго ныло в груди всякий раз, когда он явственно улавливал: люди, вышедшие из одного большого корня, оказались убийственно разными по менталитету, по мировоззрению. Что же пробудило такие странные противоречия, что лежит в основе столь чудовищной непримиримости, возникшей, казалось бы, на пустом месте? Не розыгрыш ли шахматной партии, перенесенной с доски на гигантскую территорию? Не простое ли разрушительное желание одних пробудить скверное ощущение вторичности у других?

Развитие ситуации между тем все больше походило на мрачную игру, в ход которой вмешались не поддающиеся пониманию мощные энергии. Внешне игра была детским показом масок-страшилок, когда из-за угла с веселым задором появляется угрожающий рисунок, нацепленный на лицо, и тут же исчезает, чтобы освободить место для другой маски. Но в детской игре весь смысл в забавном представлении, тогда как у взрослых игра кодифицируется в точно рассчитанную траекторию движения к цели. В отличие от склонных к импровизации детей взрослые опирались на безупречно заученные роли. Точно люди были игрушками, воинственными зверьками или солдатиками с ключиками в спинах, которые кто-то незаметно подкручивал. С каждым днем ситуация менялась: люди твердели и черствели, отчего-то становились обозленными и раздражительными, в них возникала совершенно несвойственная и в то же время совершенно очевидная ненависть к тем, кто просто придерживался иных взглядов. Как если бы эти взгляды являлись не мыслями, а наставленным на них оружием. У многих прежде спокойных и уравновешенных обитателей двух государств появилась высокая, очень болезненная степень патриотизма. Как во время экспедиционной болезни, вскрылись душевные раны, о которых думали как о давно затянувшихся рубцах. Страшные, вытащенные из братских могил тени Голодомора со впалыми щеками, сталинские наместники с хлыстами и насильственной русификацией, непримиримый Степан Бандера, затаившийся Роман Шухевич с автоматом, грозные хулители украинского Петр и Екатерина, авантюрный Петлюра – все смешалось в один лихорадящий души информационный поток. Как после выбивания пробки из бутылки шампанского, в которой с небывалой активностью заиграли газы; но из горлышка должна была хлынуть вовсе не безобидная пена шампанского, а нечто ужасное, знаменующее начало бесноватого танца чертей.

Однажды во время приема в посольстве с ограниченным числом приглашенных Артеменко получил любопытное пояснение ситуации. Он любил приходить в просторное, всегда торжественно убранное и в то же время по-русски теплое помещение с высоким потолком. В тот раз, взяв бокал с красным вином, он отошел немного в сторону, чтобы осмотреться, свыкнуться с обстановкой и собравшимся обществом. Однако к нему тут же подошел с бокалом в руке довольно седой мужчина с печальными умными глазами и зачесанными назад редкими волосами. Алексею Сергеевичу бросилась в глаза запоминающаяся светлая борода, глубокие борозды морщин на лбу и многочисленные лучистые морщинки вокруг глаз.

– Алексей Сергеевич Артеменко? – вежливо осведомился он, и когда Артеменко кивнул утвердительно, он представился. – Мне рекомендовали обратиться к вам. Я – Иван Елисеевич Выхухолев, главный конструктор московского предприятия «Салют». Вероятно, вы слышали о таком.

Артеменко действительно знал это предприятие. Одно из тех, где должны были развертываться дублирующие производства той оборонной продукции, которую выпускали заводы Украины. Алексей Сергеевич не так давно готовил Центру детальную сводку по украинским предприятиям. Он не удивился тому, что кто-то направил конструктора именно к нему: система действовала, как предельно точно отлаженный механизм, в котором схема ответственности и полномочий каждого винтика или шестеренки была понятна координаторам, указывающим новым исполнителям больших и маленьких ролей нужные направления движения и коридоры.

– Чем могу быть вам полезен? – с улыбкой спросил он и пригубил вино.

– Видите ли, – начал его собеседник, – мы с давних времен сотрудничаем с украинскими предприятиями, еще когда все были неоперившимися советскими конструкторскими и производственными базами. Сегодня же все поменялось, и у нас вот два предприятия – рыбинский «Сатурн» и наш «Салют» – рассматриваются в качестве производственной базы газовых турбин для флота…

Конструктор прервался, нервно вздохнул и виновато улыбнулся: мол, извините, что приходится рассказывать малоинтересные детали. Артеменко еще раз отметил, насколько немолод стоящий перед ним человек.

– Продолжайте, пожалуйста, – попросил он.

– Так вот, мы приступили к разработке газовых турбин для военных кораблей морской и океанской зоны, в частности фрегатов и эсминцев. Государством выделены немалые, я вам скажу, средства – миллиарды. Могу доложить, что еще два года назад один наш двигатель успешно прошел испытания, потому и мы полны новых надежд, и от нас уже ждут чудес. Продвинулись ребята и в Рыбинске Ярославской области. Но не все так просто, как кажется на первый взгляд. И мы уже немолоды, и молодежь, как говорится, не та.

Алексей Сергеевич удивился – этот человек никак не мог подойти к волнующему его вопросу. Гул говорящих нарастал, и он уже прикидывал, с кем надо поговорить во время этого неформального форума единомышленников.

– Иван Елисеевич, – решил он подбодрить разработчика, – я готов вам помочь, если это в моих силах. Но скажите, что конкретно я мог бы сделать?

– Понимаете, – он вдруг залпом допил треть бокала вина, поставил его на столик в полутора метрах от них и стал говорить смелее и быстрее, точно боялся, что потеряет собеседника, – я приехал с целью вовлечь в проект украинских специалистов николаевского предприятия «Заря-Машпроект». Если мы, так сказать, перекупим нескольких инженеров, то на годы сократим сроки налаживания собственного производства. И тут ваш фонд мог бы оказать неоценимую услугу, а все контакты с николаевскими специалистами у меня имеются.

И конструктор подробно рассказал ему, какой может быть механизм взаимодействия с фондом. Дело это было прелюбопытное, не лишенное особых козырей для практической работы разведчика – ведь речь шла о привлечении носителей технологий. В то же время Артеменко должен был доложить об открывшемся шлюзе и снабдить Центр своими предложениями и рекомендациями. Незаметно ощупывая взглядом присутствующих в зале, Артеменко пообещал содействовать в деликатном деле. Они обменялись контактными телефонами, договорились об ориентировочном времени связи, и Артеменко уже собрался оставить своего собеседника, как пожилой заводчанин вдруг озадачил его вопросом:

– Скажите, Алексей Сергеевич, вам нравится то, что сегодня происходит между Россией и Украиной?

Поговорить, что ли, ему хочется, подумал он, глядя на уже сгорбленную под тяжестью лет фигуру.

– А вам? – спросил он и сам почувствовал, как ехидство наползает на собственное лицо.

Но седой бородач не обратил на это внимания, а может, в самом деле хотел выговориться.

– Вы знаете, мне очень не нравится. Миссия моя какая-то противная, мы ведь со многими производственниками и разработчиками десятилетия знакомы, связи были прочнее железных цепей. Отношения за десятилетия сложились, как у родственников. А теперь не знаю, что произошло, почему мы по разные стороны баррикад оказались.

– И у вас есть ответ? – Алексею Сергеевичу не терпелось уйти, но правила приличия и этикета требовали последовательности.

– Да я даже не об этом, а о последствиях. У меня брат – биолог. Ученый. Так вот он считает, что это самая что ни есть внутривидовая агрессия у человека. И у современных людей должны быть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной из всех опасностей, которые нам угрожают в настоящее время.

Только после этих слов Артеменко прошибло, как будто он увидел вспышку, сноп яркого света, ударивший в глаза. Старик между тем продолжал:

– У нас получается, как у крыс. Если запах чуждый – шерсть встает дыбом, и крысы с выпученными, налившимися кровью глазами начинают смертельную охоту. Только у людей есть одно существенное отличие – нам запах чужака заменяет клич лидера о том, кто есть чужак. И вот я думаю: а разве не может лидер ошибаться?

– Может, пожалуй, что может, – медленно проговорил Артеменко, обуреваемый новыми мыслями о происходящем, слегка оторвавшими его от реальных событий. Дальше он говорил машинально. – Но, может быть, это делается с целью усиления?

– Если бы у меня была четкая уверенность, что этот наш внутренний российско-украинский конфликт служит нашему общему укреплению в борьбе с внешними врагами, я бы, пожалуй, согласился с суровой необходимостью нынешних времен. Но беда в том, что такой уверенности у меня нет. Более того, есть уверенность, что эта искусственно спровоцированная дуэль может оказаться очень болезненной. Или даже выйти из-под контроля тех, кто ее задумал. Брат мне много рассказывал и показывал из жизни этих пресловутых крыс, которые, между прочим, весьма схожи с человеком по своей сути. Так вот, больше всего меня поразило то, что во внутривидовой борьбе хотя многие и гибнут от укусов, ранений и потери крови, больше всего животных погибает от нервного истощения, психического перенапряжения и ожидания смертельной схватки. Разве вам это ничего не напоминает из наших сегодняшних реалий?

Вопрос конструктора остался без ответа, да он его и не ждал. Двое участников этой случайной встречи, пожилой мужчина и мужчина средних лет, взяли еще по бокалу, осторожно, без звона, сомкнули их в честь знакомства и разошлись в разные стороны. В тот вечер у Артеменко состоялось в посольстве еще несколько разговоров разной степени важности, и будто бы нарочно он, увлеченно беседуя, натыкался глазами на сутулую фигуру в мешковатом, довольно стареньком костюме. Седина и плавающая старческая походка выделяли его из массы статных, хорошо одетых и великолепно держащихся людей – дипломатов, военных, бизнесменов и их изысканных леди. И мысль, непринужденно посеянная стариком, незаметно поселилась в голове у полковника. Она явилась как мгновенный ответ склонного к анализу мозга на заложенные в него данные: ведь если мы, как крысы, рвем друг друга на части, а между тем очень тщательно соблюдаем внутрисемейную верность, значит, мы точно не одна семья. Мы – разные! Вот, оказывается, в чем вопрос.

 

Глава седьмая

(Москва – Киев – Бухарест, ноябрь 2007 года – апрель 2008 года)

Эффект разыгранного представления становился похож на действие неизлечимой болезни в организме человека. Внешне человек вполне нормально себя чувствует, сносно работает, весело, ничего не подозревая, улыбается, наслаждается плотскими радостями или чем-то возвышенным – словом, живет. Тогда как внутри него злые силы давно ведут тихую разрушительную работу, готовят его организм к подрыву, который напомнит о тленности всего сущего и превратит подвижное, чувственное тело в гниющую оболочку, выселит душу… Клетки меняют информационный код, и… происходит смена состояния. Жизнь сменяется смертью, свет превращается в темень, на плоскости свободы прорастают сорные признаки рабства. Клетки начинают «думать» иначе, и все – человек вместо развития и счастья получает лихорадочную, никогда не оставляющую его мысль о смерти, а с нею саму смерть… Смерть и жизнь, горе и радость, поражение или победа – все зависит от единственного: информационного кода, заряда мысли.

Именно так происходит и с государством, с планетой, со Вселенной. Как всякий организм, государство развивается, движется по намеченной траектории. Но если внешние силы активно внедрятся в процесс его развития и если эти силы достаточно сильны, а государство достаточно слабо, его клетки, точно от воздействия рака, меняют свой код и становятся иными. Не подходящими для данного тела, с его душой, мыслями, доктриной и намерениями… И также как человек в результате болезни переходит в иное состояние, так и государство меняется, становится другим. Так было всегда, менялись лишь способы преобразования территорий. Главный вопрос по-прежнему состоит в материализации мысли. И если раньше мысль приводила в действие мускулы, мускулы использовали железо для воздействия на другие мускулы, и вследствие этого воздействия более слабые приходили к необходимости мыслить по-другому. От фаланги Александра Македонского до танковых столкновений XX века промелькнуло лишь мгновение, и вот уже задача преобразования стала решаться без промежуточных звеньев, от мысли к мысли. Одна мысль, более сильная, более въедливая, более живучая, поглощает слабую и становится доминирующей, захватывая пространства и территории. Так незаметно выросла и трансформировалась роль разведки – от слежения за развитием чужих мускулов и железа до прямого воздействия на чужую мысль.

Алексей Сергеевич Артеменко в этот период жизни редко задумывался над глобальными вопросами, его слишком глубоко втянул ошеломляющий водоворот непрерывной, кипучей деятельности. Лишь иногда, когда фрагменты боевых действий оказывались столь впечатляющими, они тотчас навсегда врезались в память. Он отмечал это – может быть, в надежде поразмыслить о них позже. Такая же реакция была у полковника, когда в Москве он получил статистические данные ведущейся кибервойны. Если бы он был однозначен в своих суждениях, то, верно, остался бы доволен глубиной и масштабами распространения опухоли. К его изумлению, в это время только на русскоязычных блогах ежедневно появлялось не менее 6,5 тысячи записей, посвященных отношениям между соседними странами. Алексея Сергеевича особенно поразило то, что публикаций о славянской ссоре насчитывалось скрупулезными счетоводами в 7 раз больше, чем записей о сексе в тех же дневниках. Конечно, не все материалы были нацелены на изменение информационного кода украинской ментальности, виднелись следы борьбы, хаотические всплески противостояния. Но по сравнению с их подготовленной информационной машиной, развернутыми виртуальными дивизиями слов, песен, слоганов, статей, газет, журналов, книг, фильмов и прочее и прочее, украинское национальное сопротивление было попыткой карликов усмирить войско великанов. Все механизмы борьбы работали синхронно, системно, с опорой на обширный опыт прошлого. Правда, у Киева оставались еще два явных союзника: Вашингтон и Варшава. И порой с ними приходилось считаться. Накал страстей стал критическим, когда американский сенат одобрил присоединение Украины к специальной программе приобретения членства в НАТО, и уже, кажется, не стало в городах украинцев, которые не знали бы магические слова «ПДЧ» – План действий по приобретению членства в НАТО. Только одни были уверены в том, что Вашингтон вступился за Киев, и видели в этом защиту и спасение, а другие – желание отъявленного врага покалечить Украину. Наступал момент истины, безумная лихорадка охватила всех, сверху донизу пошла цепная реакция инструктажей, жестких постановок задач. Артеменко вместе с коллегами тонул в облаке всеобщей нервозности – шаг Вашингтона Москва расценила как начало решительного наступления на свои интересы в регионе.

Разведчиков-нелегалов, работающих по всей Украине, в срочном порядке вызывали для корректировки задач. По мрачности, скорости и безотлагательности всего этого действа Артеменко понял: маховик вот-вот повернется и начнется бойня. Теперь уже не существовало направления главного удара, отныне всякий удар принимал размеры и силу главного. «Если ребята в Вашингтоне полагают, что их поддержка – это все, решенный вопрос, то они глубоко ошибаются. Потому что Европа тут, и пугать нужно этих, а не заокеанских. Пугать глобальными вещами, потерей контроля над такими вопросами, как мир и война», – слушал Артеменко наставления Центра, вложенные в уста Виктора Евгеньевича. Круг произносил их сосредоточенно, с деланой расстановкой, особенным ударением едва ли не на каждом слове, и в его виде, в пустых твердых глазах и напряженных от глухих звуков губах можно было легко угадать прямолинейность и незыблемость самой системы.

Система гудела, как пчелиный рой, только более злой и беспощадный.

Медленно и невозмутимо тикающие часы истории приближали генеральное заседание западных мужей, и все винтики системы напряглись в томительном ожидании: так отступятся западные союзники от Украины или не отступятся? «Вот увидишь, союзники – сволочи. Об этом еще Булгаков сказал, и время ничего не изменило!» – бросил Алексею Сергеевичу его куратор, и Артеменко тут же уловил, что Круг опять говорит не своими словами, что эти слова, как мантры, повторяют его начальники и начальники его начальников. Но Артеменко не мог не замечать, что в самой Европе его коллеги не на шутку засуетились. Не оглядываясь и ничего не боясь, показывали зубы налево и направо. И он не мог не признать: работа у них выходила на редкость результативная, а порой и просто виртуозная. «Такого счастья, как Украина, нам и даром не надо», – с умилением прочитал Артеменко начало одной из статей. Европейские политики начинали сдаваться под напором российской агрессивности, и публичные раскаяния следовали одно за другим, неотвратимо, как сход лавины от долго накапливавшегося на крутом склоне снега. Возникли из наэлектризованного пространства слова министра по европейским вопросам Франции Жан-Пьера Жуйе о том, что вступление Украины и Грузии в НАТО на данном этапе противоречит интересам Европы, а также может повредить ее отношениям с Россией. Из соседней столицы ему вторил госминистр МИД Германии Гернот Эрлер о том, что непримиримые политические лагеря делают все для того, чтобы весь мир с большой озабоченностью следил за развитием событий в Украине. Благо, европейцам было на кого перевести стрелки, лихие украинские властители давно уж, как и в былые времена, оторвались от реальности и в азарте коридорных сражений не замечали ничего вокруг. «Они сами виноваты, перессорились между собой, не сумели поделить власть, а теперь предлагают нам за них отдуваться, – услышал Артеменко от одного западного дипломата в неформальной обстановке на приеме по случаю отъезда какого-то европейского бонза, – пусть решат свои внутренние проблемы, а тогда уж в Европу». – «А они не решат своих внутренних проблем, потому что каждый из прорвавшихся в национальные лидеры видит власть целью, а не средством. В этом коренное отличие ющенков, тимошенок, януковичей от ваших меркелей и саркози», – почти с ненавистью произнес один из украинских политологов. Слушая, Артеменко немало удивился словам политолога, так как точно знал, что тот старательно работает на «оранжевых».

Так отступятся или не отступятся Берлин и Париж, которые, как уже много раз в истории, вновь выросли до центров принятия решений?.. Отступятся, никуда не денутся! Вопрос о безопасности внутри Украины уже расшатан до угрожающих вибраций для тех, кого приучили ценить свою жизнь, свое пространство, свои жизненно важные ценности. Отстаивая свое, они отступятся от чужого, это Артеменко отчетливо видел к началу года переломного – 2008-го.

И вскоре почувствовал. В один из приездов в Москву куратор срочно затребовал от Артеменко обновить разработки силовых сценариев в отношении Украины. Алексей Сергеевич работал сутки, не ложась спать и отрываясь лишь на короткие перерывы на кофе. Он даже вернулся к давно забытым сигаретам, с наслаждением выкурив четыре или пять в пылу интеллектуальной гонки. Естественно, он знал, что таких, как он, разработчиков не менее десятка только в его ведомстве. А сколько еще людей подключены к моделированию в других, можно было только догадываться. Он рассудил, что чем более профессиональным будет анализ, чем больше факторов будет учтено, тем больше шансов у него протолкнуть свои формулировки. И все-таки, работая над моделями военного вторжения на украинские земли, он сам не верил в реалистичность такого хода. Полковник пребывал в уверенности, что просто готовится массированная информационная атака. Универсальная пугалка для непосвященных. Босс просто решил закрутить вихрь, возбудить отчаяние и страх или хотя бы толки о предстоящей войне. Просто, полагал Артеменко, нынешний момент требует, чтобы украинская власть была «добита» кровавыми публикациями, а народ зомбирован идеей тотальной опасности, исходящей от теряющей терпение России и ее отважного рулевого. Но в глубинах анализа его держал в тисках загнанный в подвалы сознания ужас. А что если ситуация просто-напросто выйдет из-под контроля? Кто-то не так поймет, рассудит, что это призыв к бою. Сформирует команду экстремистов, которая будет расшатывать нервы на отдельно взятом участке территории, объявится неконтролируемая группа рвущихся к власти политиков или просто радикально настроенного населения, желающего присоединиться к России. Ведь и таких немало, искренне верующих, что жить следует в одном большом доме на всех. А если перегорят провода нервов у украинских милицейских генералов, произойдет короткое замыкание у власть имущих? Что тогда?! Силовое наведение порядка, привлечение всемогущего спецназа, появление на арене срочно стянутых антитеррористических групп, кровь, истошные крики… И ответный удар. Бывший десантник размышлял, что появление на горизонте морских пехотинцев Черноморского флота будет сигналом к переброске четырех воздушно-десантных дивизий, которые располагаются почти по периметру границ Украины. И одна из них – кровавая, та, что набила руку и глаз в вечной войне в Чечне… Мысли и видения заводили аналитика столь далеко, что у него начинала трещать голова. Нет! Этого не может быть! Этого нельзя допустить, чтобы брат на брата! А другой голос точно смеялся над ним: а не забыл ли историю, полковник Артеменко, как князья-братья воевали за власть, чтобы сидеть в Киеве? Это же очень человеческое дело – истребление своих ради наращивания силы. Разве не позабыл методику взращивания крысоеда Даты Туташхия: самая сильная крыса та, которая победила сородичей и нажралась их сырого, с кровью, мяса? И разве Сталина не за то чужие боялись, что он своих безжалостно истреблял? Поэтому, взвесив все, Алексей Сергеевич решительно написал в своем отчете: при проведении десантной операции силами морской пехоты в Крыму по занятию ключевых элементов инфраструктуры украинские военные части прямым атакам не подвергать. Он подчеркнул и выделил это предложение, а затем счел необходимым объяснить. Украинское руководство, указал он в аннотации, скорее всего, будет колебаться в организации серьезного сопротивления, и это позволит провести операцию оперативно и наименее кровопролитно. Вот в это Артеменко искренне верил. И искренне не желал, чтобы кто-то, пусть даже его вождь, возвысился за счет крови собратьев.

Через полторы недели Артеменко убедился, что рассчитал верно. Когда он открыл в одном из известных и полностью подконтрольных журналов статью под названием «Операция “Механический мандарин”», то без труда среди свода милитаристских фантазий нашел свою сентенцию. Пусть хоть так, подумал он, перечитывая в десятый раз материал, отмечая, что вошло из его доклада, а что из материалов коллег. Автором статьи выступил очень близкий к Кремлю специалист в области создания образов-фантомов. Фантом сам по себе, он не стеснялся и не прятался за псевдонимы. Статья же без обиняков рассказывала, как при сдержанном варианте вторжения от Украины будет отделен Крым в качестве независимой Крымской республики или присоединившейся к России территории. Артеменко испытывал противоречивые чувства, читая о том, что Киев не станет бросать войска на освобождение Крыма, хотя и сам он описывал эту версию с горячностью знатока. Но вот более широкая версия вторжения, которую он не отрабатывал на бумаге, считая полным абсурдом, его откровенно потрясла. Алексей Сергеевич дрожал от озноба, перечитывая, как «весь юго-восток Украины», вместе с Донбассом, Харьковом и Днепропетровском, становятся российскими территориями. Вывод его покоробил: «Закрепление Россией этой территории за собой в качестве дружественного государственного образования или даже путем непосредственного вхождения в состав России может иметь ряд важных плюсов». «Негодяи! Ах негодяи, все к крови идет!» – воскликнул он сам себе громко, забыв, что является офицером военной разведки страны, которая разрабатывала операцию. Это была статья-приговор. Статья-диагноз. Что ж, этот автор или эти авторы добьются того, что горячие головы соседнего государства должны испить приготовленный кровавый суррогат до дна. Артеменко счел такой шаг симптоматичным – никто уже ни от кого не прятался. Это было предвестником появления на арене первого лица, главного антикризисного менеджера. И по Украине прошла волна ропота. Первая… О войне впервые заговорили как о реальной – мысль начала материализовываться.

Полковник ГРУ не ошибся. Даром, что ли, был высоко забравшимся офицером российского Генштаба? «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку» – гласит древняя латинская поговорка. Если бы Алексей Сергеевич являлся стопроцентным русским, он, наверное, гордился бы, что именно ее взял за основу действий его хозяин. Но в нем текло слишком много украинской крови, потому заявления Владимира Путина во время саммита НАТО в Бухаресте не вызвали в нем того воодушевления и эмоционального подъема, которые он обнаружил у подавляющего большинства своих коллег. Россия готова и будет влиять на внешнеполитические решения украинской власти! И все тут! И хотя предусмотрительный и деликатный руководитель МИДа Сергей Лавров пытался сгладить горячность своего патрона, мир без труда узрел прямое посягательство на суверенитет соседней страны. То, что Владимир Владимирович прямо заявил о регионах, населенных целиком только русским населением, и фактически вывесил декларацию о правах России на Крым, отнюдь не воодушевило Артеменко. Он расценил это как добивание лежачего, ведь Запад уже отказался от Украины. Несмотря на страстные призывы Вашингтона, все европейские столицы проигнорировали стоны Киева о помощи. Дальше все становилось делом техники. Но грозное предупреждение Путина о необходимости считаться с российскими интересами на территории Украины означало не что иное, как продолжение войны. Придуманные Путиным семнадцать миллионов русских в Украине означают для него, Артеменко, продолжение миссии разведчика в Киеве. Даже уже не разведчика, а подрывника, ведь он работал капсюлем-детонатором. И работа эта, он был вынужден с горечью признать, не просто уже не приносила радости, но становилась попросту неприятной. И что же эти господа европейцы? Молча прожевали сухую и твердую российскую пищу да и проглотили, не запивая. Да, сволочи союзники, прав был Михаил Афанасьевич. Но вот только почему это открытие не радовало самого Артеменко, было загадкой, неприятным открытием, бунтом его природы.

Масштабное континентальное противостояние снова возникло сумрачным миражом и повисло в пространстве, как будто призрак опустился на эту скованную проклятиями землю. Кто же позаботился, чтобы этот участок планеты оказался на шатком, наполненном неожиданностями геополитическом перекрестке? Кто придумал, чтобы именно здесь разыгрывались заседания перераспределительных комиссий и сведущий, строгий в оценках синдикат вершил свою волю? Артеменко не сомневался – после натовского форума Россия будет закрепляться на отвоеванных рубежах. Позиция босса, как это всегда бывает, вынудит рьяных служак подхватить лозунг, и новое наступление на Украину не за горами. Хорошо бы, если только информационное, думал Артеменко, сам страшась своих мыслей. Неужели его отношение к ситуации, да и к самой работе, стало меняться? Будет битва за Севастополь, он ждал ее. Грядет сражение и за саму Украину, ведь не пустить в Европу – это лишь часть плана. А весь план – вовлечь в империю, сделать одной из опор империи. «Несиловые средства обеспечения военной безопасности» – вот модная формула, которую Центр довел до каждого оловянного солдатика. Это то, что должно веревочным кольцом, западней быть разложено вокруг горла непокорных. И если только пойдет не по-нашему, удавка начнет стягиваться. Удивительно, размышлял Артеменко в притихшем Киеве, куда он выбрался с очередной, вероятно, длительной командировкой, отчего тут так пусто, обморочно тихо, почему нет даже признаков волнения? Полковника военной разведки явно смущало то, что он не ощущал внутреннего ликования, чувство промежуточной победы было как-то притуплено, и он не знал, радость там глубоко внутри или уже появились признаки истощения и боли.

 

Глава восьмая

(Москва, 2008 год)

Почти весь день Алексей Сергеевич провел за письменным столом. Он читал и снова перечитывал выписки из одного документа, переданного утром куратором. Затем размышлял, машинально выводя какую-то остроугольную бессмыслицу отточенным карандашом на листе бумаги рядом – эти резвые движения руки его успокаивали и настраивали сбивающиеся мысли. Он опять возвращался к текстовым фрагментам. После встречи с Виктором Евгеньевичем он не поехал в офис, поскольку поздним вечером снова отправлялся поездом в Киев. Да и полученные тезисы следовало основательно изучить, ведь с собой их брать явно не следовало. То были разрозненные кусочки текста, замысловатая мозаика из тезисов одного секретного документа. «Ознакомьтесь с целями, выведенными вашими коллегами. В ближайшее время их озвучит примерная говорящая голова, и они перестанут быть секретным документом», – отчего-то весело улыбаясь, сообщил ему Круг. Он не добавил, какими именно коллегами, а Артеменко не счел нужным переспрашивать. Скорее всего, это был плод совместных усилий нескольких ведомств, прошедший термическую обработку в мозгах целого ряда высокопоставленных чиновников и всяческих специалистов по информации в президентской администрации. Но, может быть, к такой деликатной работе были допущены лишь считаные лица. Этого он не знал, как не мог знать и многого другого в круговороте информации, поступающей наверх от таких, как он, переваривающейся громадным, из нескольких отделов, желудком и бумерангом возвращающейся в виде задач и психологических головоломок. Про себя он только отметил, что давно не видел Круга таким беспричинно веселым. Сияющие глаза куратора выразительно говорили об удовлетворенности данным моментом. О том, что если и будут сообщения для его подопечного, то лишь приятные. Но Круг не прибавил ничего существенного, они быстро поговорили в его машине и разъехались, словно случайные люди, траектории жизней которых пересекались лишь в роковых точках – по необъяснимым законам тайной хиромантии.

То, во что Артеменко вчитывался, должно было бы его радовать как офицера спецслужб – фронт деятельности растягивался до невообразимых размеров, сектор возможностей для каждого участника расширялся. Но щекочущее нервы предчувствие его не особо радовало – то, что для одних открывает путь к героизму, другим порой кажется мрачной дорогой к забвению. Впрочем, он не стушевался, когда увидел документ, отшутился и достаточно полюбезничал с куратором, чтобы тот не узрел появившихся в нем странных ощущений. Артеменко вспомнил, как у него возникло непреодолимое желание во время разговора с Виктором Евгеньевичем почесать свербящий нос, но он усилием удержался – за многие годы работы он научился безупречно контролировать не только свою физиогномику, но и каждое движение конечностей. Он научился как бы видеть себя со стороны. Но разве это меняло дело? У него возникали ощущения волонтера, случайно попавшего не на свою войну. Такое чувство выплыло из детства, когда в школе два его дружка всерьез повздорили между собой, а он не знал, как их разнять, и испытывал невыразимое чувство стыда за обоих. И когда его глаза бегло прошлись по написанному, подобное ощущение тотчас вспыхнуло в нем, и неприятный эпизод возник перед глазами.

На нескольких листах бумаги лапидарно излагались условия Украине – некие ультимативно выдвинутые ориентиры, которых следует достичь для нормального соседства. В ином случае будет продолжаться негласная война, прессинг по всем соприкасающимся плоскостям. В первую очередь Москва требовала официального провозглашения и законодательного закрепления нейтрального, внеблокового статуса Украины. Ого, подумал Артеменко, так ведь это, среди прочего, означает практическую ликвидацию законодательной власти как отдельной ветви. То есть украинский парламент должен стать, как в России, ручным и послушным. Небезынтересное сходство с сенатом времен, скажем, императора Тиберия. Мысли закованы, как воины в латы… Еще одним безотлагательным условием дружбы и перемирия становилось придание русскому языку, наряду с украинским, статуса государственного. Все к тому, чтобы государство тихо растворилось в кислоте иллюзий о славянском единстве. А может, оно и к лучшему, что более сильный князь объединяет земли и пространство в единое целое? Но как же тогда народы? Или мы имеем точно один народ? Артеменко разволновался. Если бы речь шла о том, чтобы внедриться танковым клином во Францию или Германию, но тут совсем иное дело… Он даже понять не мог, отчего возникала острая боль внутри. В школе он филонил украинский язык, не особо любил заучивать стихи Кобзаря или той же Леси. Но ведь он тогда и Есенина с Пушкиным не жаловал… А когда в центре Вашингтона увидел памятник Тарасу, то испытал ясное ощущение гордости и глубоко упрятанной радости – вот куда сородич забрался! Но еще большим откровением стало, когда прочитал, что монумент выдающемуся украинцу поставлен даже не за трепетные строки, а за свободолюбие. Этот человек, проживший короткую и несчастливую жизнь, был возведен в ранг национальных символов свободы, готовности отстаивать независимость, право дышать и говорить! И в сравнении с этим высказанная однажды фраза полковника Круга о том, что все они цепные псы хозяина, казалась кощунственной, кинжалом полоснула по сердцу. «А что, – рассуждал тогда его куратор, кажется, не испытывая никакого дискомфорта и не понимая всей пошлости признания, – живем мы отменно, средства на нас тратятся о-го-го какие, и потому, когда команду дадут лаять или рвать кого, мы рассуждать не станем». От воспоминания Алексей Сергеевич испытал легкое чувство тошноты. Но все-таки другой голос, рациональный и прагматичный, был силен в нем и отчаянно боролся. Борьба вола с волком, которая долго не может окончиться чьей-либо победой. И украинский россиянин Артеменко признавал: сила голоса разума была достаточно сильна, чтобы отпугнуть голос сердца, жаждущий не столько справедливости, сколько индивидуальной лазейки к какому-нибудь пьедесталу, детскому желанию значимости, и значимости верной, настоящей, а не мерзкой, с душком. Хорошо, твердил голос разума, но сам же ты украинским языком без радости пользуешься, скорее для развития отношений с подлинными украинцами. И тем не менее, ты был более всего поражен на родине тем, что для стольких людей в самом деле украинский язык был родным.

Был еще один пункт, немало смутивший дотошного читателя. Сохранение православного русско-украинского единства должно осуществиться в лоне Московского патриархата. Ему, как человеку, пришедшему в этот мир с определенной целью, было глубоко наплевать на религию. Потому что он знал: вера – это важно и необходимо, религией же занимается и государство в том числе. Но твердое намерение обратить массы в свою веру, привести люд к общему, нет, не Богу, к общей символике и продюсерам этой символики – это значит закабалить религиозное пространство. Формула звучала безапелляционно: пусть они сами открестятся от своего религиозного лидера, пусть славянская вера послужит укреплению империи. Господи милостивый, вопрошал себя Алексей Сергеевич, куда же мы катимся? Ведь Бог-то один, и вера одна, и играть на поводырях, подсунуть своего пастыря тем, кто вырос в колыбели христианства?! А не круто ли это, спрашивал другой голос, исходящий от полковника и вояки. По меньшей мере, беспринципно, бескомпромиссно и максимально жестко.

Остальное вообще выглядело мелочовкой. Уход со сцены власти антироссийских политиков, единые подходы в области образования, культуры и особенно обороны и безопасности. То есть согласование всех назначаемых в секторе безопасности лиц, заключил для себя Артеменко. От министра обороны до торговцев оружием! Не слабо! Это полный контроль на случай, если… Артеменко до боли сжал кулаки. Про закрепление флота в Крыму в документе указывалось вскользь, как само собой разумеющееся – форпост ядерной державы, пусть истощенный и ржавеющий, должен находиться в Севастополе. Артеменко хорошо знал, для чего. Не будучи способным конкурировать по военной мощи с флотом не то что НАТО, но даже одной Турции, не имея даже возможности беспрепятственно выйти из закрытого на замок моря в воды Средиземного, флот имел одну-единственную задачу – контролировать Украину и Грузию. Впрочем, он, согласно документу, должен был за определенное время тихо и основательно перевооружиться, превратиться в реальную мощь с ракетными кораблями, подводными лодками и авиацией. Задумано системно и масштабно, не мог не признать военный, сидевший внутри полковника Артеменко.

Просто великолепно! Если этот, вне всякого сомнения, великий план будет реализован, нет никакой необходимости присоединять к России украинскую территорию. Де-факто она и так становится частью империи. А если к этим пунктам добавить еще одно дополнительное условие – закрепление особого статуса прав и полномочий Крыма с гарантией выборов власти, вот тогда Украина останется в капкане на веки вечные. А пресловутый Запад увидит, воочию убедится в том, сколь поднялась Россия, сколь весома она в мире, который эти глупцы все еще считают однополярным. Взамен же Россия сулила гарантии. Хотя и там в каждом пункте можно было без труда отыскать уловку, продуманно расставленные силки для неискушенной дичи. Все правильно, у политики должен быть кнут и пряник – азбучно просто, велосипед уже давно изобретен.

На фоне всего этого борьба с реабилитацией в украинской истории активистов ОУН-УПА и других национальных течений казалась щелканьем семечек по сравнению с разбиванием орехов в крепких доспехах. Хотя и тут аналитический мозг разведчика не мог не отметить рационализма идеи – это ведь инъекция на ментальном уровне, и состоит она в коррекции памяти и менталитета целой нации. Как и в вопросе развития оборонно-промышленной кооперации, где также содержалась заковыка: дать ряду украинских предприятий заказы, но на самом деле связать их так крепко, чтобы они не научились делать ничего более, чем комплектующие для российских производителей конечной продукции.

Так размышлял Артеменко, пребывая в замешательстве и принимая то одну сторону, то другую. На душе у него было неспокойно и безрадостно. За счет чего или кого будут осуществляться победы? Кто будет вести пропаганду возрождения союза Украины и России, кто там, внутри Украины, будет с пеной у рта доказывать преимущества единого экономического пространства и перехода от различных бизнес-проектов к единой рублевой валюте? Ответ был предельно понятен: те украинцы, кто заинтересован в персональном росте за счет сближения с Россией. Тут Артеменко был вынужден признать полную правоту руководителей его ведомства, которые делали ставки на несметное число неудовлетворенных украинцев, готовых ради собственного возвышения на сделки с соседним государством. Самое прелюбопытное в этой истории, что подавляющее большинство таких украинцев искренне верят, что только в союзе с Россией возможно улучшение жизни. Не догадываются, что вся та свежая людская масса необходима для латания демографических дыр, усиления воюющей армии славянской кровью, укрепление империи территорией. И вот теперь сам он будет подыскивать адекватных типов, способных на территории Украины построить часть России. Да, вообще забавная у него складывалась история профессиональной деятельности. Да и жизни вообще. И неизвестно, сможет он когда-нибудь рассказать из нее хоть что-то. Только жена знала некоторые подробности его деятельности, только ей он говорил о своих сомнениях. К счастью, только она одна…

 

Глава первая

(Ставрополь, штаб 247-го полка 21-й десантно-штурмовой бригады, 2001 год)

1

Волкодавы бывают разными. Массивная и лохматая, как медведь, среднеазиатская овчарка с широкой лобной костью только с первого взгляда кажется неуклюжей. Когда встретится среднеазиатскому алабаю волчья стая, он смело сбивает вожака при помощи своего бычьего лба, затем мгновенно клыком подрывает волчью глотку, раздирая главную жизненную артерию. Стая при таком развитии событий предпочитает ретироваться. Мускулистые, необычайно выносливые и нечувствительные к боли американские питбультерьеры, изначально предназначенные для схваток с хищником в природе, могут в исступлении драки вырвать грудную клетку противнику или в несколько мгновений перегрызть передние лапы. Давление их челюстей, превышающее две с половиной атмосферы, превращает кость в раздробленное месиво. Хитрый бульдог обладает мертвой хваткой и может задушить любого великана, повиснув на его могучей шее.

И все-таки отважные волкодавы благородны по своей природе и очень четко понимают разницу между противником и врагом. И даже стравленные жаждущими крови людьми кавказский волкодав и американский питбультерьер ведут себя, как звери, то есть выглядят порядочнее стравивших их людей: если пит оказывается перевернутым и открывает живот, волкодав отпускает его с миром…

Иное поведение озверевших людей. Пробудившие войной свои первобытные инстинкты, превратившиеся в вечно тикающий бойцовский механизм, они уже никогда не дают слабину друг другу. Они страшнее животных потому, что кроме инстинктов включают силу сознания и намерения, материализуют преступные помыслы. И это делает человека убийцей изощренным, алчущим увидеть мучительную, полную боли и унижений смерть ближнего. Война рассвирепевших людей, в отличие от собачьей бойни, никогда не носит ритуальный характер. Война сопровождается острым, дурманящим запахом произвола. Наступает момент, когда люди, вкусившие войны, уже не в состоянии думать о том, насколько их хозяева безжалостны и циничны по отношению к ним, – азарт крови заменяет им все. И хозяева, как и в случае со стравленными псами, гораздо хуже своих слуг, ищущих рукопашной схватки. Они на редкость расчетливы, а придуманные ими блестящие награды и изощренные наказания формируют искусственные ценности, фетиши, возведенные в степень такого же фиктивного абсолюта. Так было всегда, от первобытных времен до XXI века, и природа людей ничуть не изменилась с выходом в космос и расщеплением атома…

2

Подполковник Дидусь после десятилетнего участия в почти беспрерывных войнах и вооруженных конфликтах на Кавказе превратился в особую разновидность волкодава, имеющего в мирном социуме облик не только вменяемого, но и даже впечатляюще вежливого человека, обладающего той привлекательной формой харизмы, какую дает мужчине неколебимая уверенность витязя. Немногие знали, до какой степени натренирована его мертвая хватка, ибо внешность худого, жилистого офицера с ироничной полуулыбкой на устах была обманчива. Жизнь научила его, что без этой хватки сражение наверняка будет проиграно, с нею же шансы выжить и победить удесятеряются, хотя никогда и не гарантируют победы. Отрешенность от всего мира и мрачная, невозмутимая сосредоточенность давно уже стали основой его внутреннего стержня; они особенно подчеркивались в его облике, когда человек чутьем слышал приближение смертельной опасности. Если бы он был страстным почитателем Ницше, то, верно, обнаружил бы у него замечательную характеристику себя самого: кто хочет стать предводителем людей, должен в течение доброго промежутка времени слыть среди них опаснейшим врагом. Это было именно о нем, хотя сам он не знал того, да и редко задумывался над философскими вопросами; его научила война – лучший из учителей и злейший враг всех философов.

После «Фрунзенки», как в быту называли главное учебное заведение офицеров российской армии, подполковник Дидусь получил вполне ожидаемое предписание – принять хлопотную, но весьма почетную в любой воинской части должность начальника штаба полка. По вполне логичному стечению обстоятельств он возвращался в свою родную часть, из которой уехал три года назад успешным майором. Ко времени его службы в этой части некогда злачное, солнечно-теплое место советских времен, о котором в училище он даже не смел помышлять, превратилось в выпотрошенное непрерывной войной, искалеченное, отравленное пространство. Когда-то цветущая, радующая глаз земля, с которой война быстро вымыла сынков влиятельных столичных щеголей с большими звездами на погонах, теперь имела неистребимый запах горелого и гниющего человеческого мяса, прелых ног в грязных портянках и неисчезающей, просто неистребимой гари. Но она по-прежнему влекла и вездесущих живодеров, и посланных для защиты российских интересов необученных юнцов, и желающих подзаработать бывших солдат советской империи, и опытных воинов, знающих толк в войне, и рассчитывающих удовлетворить одновременно и растущие аппетиты новой власти, и свои личные амбиции. Чего греха таить, для определенной категории мужчин тут был свой золотоносный Клондайк. И только парализованные горы, словно заколдованные чудовищным кукольным вертепом, по-прежнему тоскливо взирали на обреченные человеческие существа, возомнившие себя хозяевами территорий. Почти весь Кавказ, еще недавно одинаково приветливый ко всем, теперь представлял собой гигантский дремлющий вулкан. Подобно эбонитовой палочке, он был наэлектризован агрессией и всеобщей жаждой крови. Тут допустили разгерметизацию пространства, и все, кто обитал здесь ранее и кто пришел и обжился, теперь до неистовства презирали жизнь и до бесконечности любили смерть. Порой сами того не осознавая.

Но подполковник Дидусь не опасался обволакивающего его тайного тяготения к смерти, хотя к окончанию академии его сознание все чаще будоражили по ночам сны о войне. Он знал, что война – наркотик, но все еще не верил в собственную зависимость от нее. Правда, от близости смерти чувство страха давно притупилось в нем, он давно уже не испытывал животного озноба и дрожи поджилок, и порой, слыша свист шальной пули подле себя, он почти без трепета пропускал мысль: «Ну, а когда ж меня накроет? Ведь до бесконечности не бывает отсрочки». Но как бы это ни выглядело парадоксально, только тут, на этой кровавой, вероломной и подлой войне, лишенной привычных клише цивилизованного мира, он ощущал свой рост, достижение особой значимости, чего-то реального мужского, появления заоблачной самооценки. Не говоря уже об азарте, игре в прятки с самой смертью, что затягивало в трясину неведомой и неизлечимой болезни. Теперь, после сладкой трехлетней паузы в Москве, он с вожделением возвращался к привычному делу и даже направлялся к своему прежнему начальнику, который, как он знал, не будет его жаловать, поскольку вышел перед академией неприятный казус. Он тогда, будучи лучшим комбатом в полку, уже во второй раз нацелился на высшее военное образование; первый поход за знаниями провалился из-за непредвиденной цепи случайностей, вызванных все той же войной. Кэп же, молодцеватый, не без хитринки тип, сделал своему комбату очень даже деловое предложение: квартиру в обмен за отказ поступать в том году в академию. И тогда майор Дидусь предложение принял, не без скрипа в душе, разумеется. Потому что квартира – это залог благополучия семьи, от которого он был не в силах отказаться, хотя лично ему от квартиры было слишком мало проку. Но на его беду, а может быть, и на его счастье, заглянуло в полк высокое начальство из штаба ВДВ.

– Ты что ж это, комбат, передумал в академию? – с язвительным вызовом задал ему вопрос штабной кадровик, успешный и потому улыбчивый полковник. Они встретились случайно на крыльце штаба полка, были одни, и майор Дидусь открыл ему тайну своего отказа.

– Вот что, давай не дури, пиши прямо сейчас рапорт и с судьбой своей так не шути, – настойчиво порекомендовал ему лукавый штабник, – а квартиру тебе и так давно обязаны были дать. Прохвост твой Сухоруков, хоть… может, и правильно рычаги власти употребляет.

И Игорь Николаевич решился, ибо какой настоящий солдат не мечтает стать генералом. Тут же золотой блеск генеральских звезд и трепетная линия голубого лампаса на брюках вскружили ему голову, он захмелел в своем обостренном желании. Вспомнил, что и годы летят, и война все может перечеркнуть в любой момент… Да и полковник, хорошо знавший его личное дело по прошлому году и еще больше понимавший, что майор давно потом и кровью заслужил академию, был настолько учтив, что подождал, пока прямо на штабном подоконнике нервным почерком был нацарапан рапорт. А майор Дидусь так и не узнал, как и кем этот рапорт был завизирован, но только пришел к нему неожиданно счастливой вестью вызов из громогласной и не терпящей возражений столицы. Кэп скрипел от злости зубами, но смирился и затаил обиду. Жаль ему было отданной прохвосту квартиры. «Ну, комбат, не дай бог тебе попасть еще когда-нибудь ко мне служить», – только и прошипел с нескрываемой злостью на прощанье уязвленный штабной игрой полковник Сухоруков.

И вот пролетело три года, стоял уже совсем новый 2001 год. Много воды утекло со времени того разговора, началась новая чеченская война, да и головы многие достойные офицеры сложили. И вот должен был теперь уже подполковник Дидусь влиться в строй под началом все того же Сухорукова. Подполковник Дидусь ничуть не страшился встречи со своим начальником, тем более что война смывает плесень с отношений в военных коллективах. Более того, он знал себе цену, а добытые бессонными ночами полномочия вполне позволяли претендовать на новые высоты, нацелиться на новые ориентиры. Без страха и сомнения он отворил дверь в кабинет кэпа, вошел и, плотно закрыв ее, обратился к командиру, не спрашивая, как это полагается, разрешения войти.

– Товарищ полковник, подполковник Дидусь прибыл для дальнейшего прохождения службы в должности начальника штаба полка.

Командир полка восседал за большим и грубым, видавшим виды столом, обложенный грудой бумаг. Почти ничего тут за три года не изменилось, а у него пролетела целая жизнь в столице. Кэп поднял голову, и в черных глазах его сверкнула гремучая смесь злости, попранной командирской гордости и жажды указать зарвавшемуся подчиненному его место. Конечно, он уже знал по своим каналам, что именно к нему едет новоявленный выпускник. Но и подполковник Дидусь хорошо знал, что командир вот-вот уйдет на повышение и станет начальником штаба дивизии. Фактически на чемоданах сидит. Да и выхода у него не было иного, как играть ва-банк, делать начатое дело. Потому Игорь Николаевич не удивился, когда полковник надул щеки, нахохлился напыщенным индюком и, едва разжав губы, со злой насмешкой передразнил его.

– Что-что? Кто прибыл?! – командир рявкнул, как ужалил. После чего, как будто и не было никого в кабинете, вонзил взгляд в свои бумаги на столе. Но Игорь Николаевич ожидал нападения, он ничуть не обиделся.

Ох, как командир полка предвкушал порку, как готовился! И подполковник Дидусь это тоже знал. А на что он рассчитывал, на объятия? Именно теперь наступил тот ключевой момент, который и определит формат всех будущих отношений. И оба старших офицера хорошо знали об этом; командир намеревался сразу сломать подчиненного, не желая видеть в нем равного соратника, подчиненный для изменения ситуации должен был сократить дистанцию, совершить неожиданное асимметричное действие. И Игорь Николаевич сделал то, что чаще всего подчиненные считают немыслимым: он пошел в запланированную на этот случай лобовую атаку. Приблизившись почти к самому столу, он наклонился и ровным, внушающим уважение, чеканным голосом очень внятно и громко произнес:

– X.. в кожаном пальто! Ваш начальник штаба прибыл!

Что и говорить, это была неслыханная дерзость, невиданные для молодого назначенца наглость и хамство. Булатный голос нового начальника штаба заставил бы вздрогнуть кого угодно, но только не боевого кэпа Сухорукова. Полковник удивленно вскинул брови, причем глаза его в этот момент казались выпуклыми, вываливающимися из орбит. Такого он явно не ожидал. Но офицер он был стреляный.

– А что это вы, подполковник, вразвалочку стоите перед своим командиром?! А ну-ка ножки выпрямите!

Игорь Николаевич довольно улыбнулся, послушно выпрямился, стратегический эффект уже был достигнут, так что дальше будет только позиционная игра. Он видел, что кэп кипит, как чайник на огне, который забыли выключить и он, того гляди, засвистит сейчас от перенапряжения и дикой ярости. И теперь демонстрировал нарочитое послушание, тогда как командир полка с громадным трудом подавил в себе желание заорать на прибывшего да оторваться привычным шальным матом.

– Ну-ка, проверим, чему вас там научили в академиях! Доложите-ка пункты боевого устава: что необходимо сделать при организации наступления полка и обороны?

Игорь Николаевич стремился побороть бушевавшее внутри него волнение, но, несмотря на усилия, не мог. Потому перечислил не все, исказив, правда, самую малость.

– Так я и думал! Так я и думал! – победно возвестил командир, уже размышляя, какое новое испытание подсунуть своему начальнику штаба для подавления его.

– Владимир Николаевич, мне в поля сейчас собираться? – спросил вдруг начальник штаба, назвав своего командира по имени-отчеству, совсем другим, смиренно-уважительным тоном, желая показать этим, что, с одной стороны, пугать его бесполезно, а с другой, что он давно настроен на боевую обстановку и только ждет приказа. Что готов ко всему в любой момент. И то, что все считают трудной и крайне опасной работой и от чего отлынивают, он ждет с нетерпением. И что учился именно для этого, а не чтобы кичиться двумя звездами на погонах. А еще «Владимир Николаевич» вместо «товарищ полковник» недвусмысленно означало, что молодой начальник штаба безропотно подчиняется авторитету командира, нуждается в его адекватном внимании и поддержке. Не требуя, разумеется, для себя каких-либо особых условий.

Насупившийся командир опять одарил своего подчиненного брызгами искр недовольства и возмущения. Он все еще походил на работающий, высекающий молнии ярких вспышек сварочный аппарат. Он желал бы испепелить этого неподатливого подполковника, но чувствовал, что гнев его ситуативный, что знает он своего офицера по прежним боевым заслугам и втайне уважает больше многих других, и что понимают они друг друга с полуслова, и что справедливость будет уместнее беспричинного озлобления, ведь, в конце концов, он сам предложил бывшему боевому комбату не совсем равнозначную замену в качестве приманки. Теперь же то и дело возникало впечатление, будто они на борцовском ковре, а вот тело у подполковника будто жиром смазано, не ухватить. И сам Игорь Николаевич Дидусь отлично осознавал свое преимущество и не ошибся в выбранном способе общения со своим командиром.

– Семья на месте? – спросил кэп почти примирительно, хотя и строго, понимая, что он все-таки получил в лице этого офицера крупную поддержку, приличный заслон, а никак не удар. Опытный и прозорливый офицер, он знал, отчего его подчиненный вновь приехал на войну: ни в каком ином месте в мире он не был так остро востребован, ни в какой другой роли он не мог претендовать на то, чтобы полностью, совершенно раскрыться и проявить себя, и потому нигде ему не было так комфортно, как в зоне постоянного риска. Полковник Сухоруков за долгие годы службы стал опытным психологом, тонко понимающим переживания и устремления окружающих. Пристально поглядев на заглаженную до беспамятства форму подполковника, на его слишком ярко блестящие новенькие звезды на погонах, приобретенные перед отъездом в московском военторге, на преданный блеск глаз и… смягчился. Он знал, что перед ним вовсе не военный франт, перед ним настоящий, бравый, способный на доблестные дела солдат.

– Семья тут и устроена. Я – в полной готовности приступить к делу…

Нехотя, кажется, не без внутренних усилий, командир указал на стул, давая понять этим, что разговор не окончен, а просто отложен. И вернется он к нему в любой момент…

 

Глава вторая

(Дагестан, Хасавюрт, штаб группировки войск, 2002 год)

1

Если мужская дружба возникает в момент наивысшей опасности, как правило, положить ей конец может только смерть одного из друзей. Подполковник Андрей Ильич Вишневский, замкомандира вертолетного полка, принадлежал именно к тем считаным людям, которых Игорь Николаевич Дидусь познал в черно-белые моменты чеченской войны. Познакомился, следует признать, при очень скверных и несколько странных даже для военного времени обстоятельствах. Тогда он впервые убедился, что всякая война рано или поздно ставит вопросы: да или нет, черное или белое, настоящий человек или подлый трус, истинный герой или падший предатель?!

Андрей Ильич был не просто боевым подполковником, профессионалом, каких порождает лишь война, но и редким для племени в погонах интеллектуалом. В нем воплотился симбиоз, удивительное сочетание явно несовместимого. Этот лихой пилот мог, к примеру, похулиганить и колесом своей винтокрылой машины в виртуозном полете легко, до небольшой вмятины, ударить по крыше кабины едущего «Урала» – вещь небывалая даже для мастеров. И наряду с этим он слыл знатоком классики, свободно ориентировался в дебрях философии и порой оперировал такими сентенциями, оспаривать которые вряд ли решились бы ученые мужи. Но и это еще не все. Потому что подполковник Вишневский был высоким, статным, худощавым и видным мужчиной с правильными, близкими к симметрии чертами молодецкого, волевого лица, на которое могли бы засматриваться и молоденькие девушки, и зрелые дамы. Если бы они были тут, в сумасшедшем водовороте из грязи, крови, пота, солярки, пороха, прокисшей каши и холодной постели в палатке, по которой сутками барабанит неутихающий дождь. Сослуживцы не раз шутили, что ему бы артистом быть, а он в грешники подался. Но весь набор положительных качеств и привлекательных элементов внешности с лихвой перевешивал один существенный недостаток – был Вишневский задирист, неуживчив, колюч, тщеславен и, в общем, совершенно невыносим в быту. Очевидно, следствием этого обстоятельства и стало его многолетнее одиночество после вполне логичного, хотя и болезненного развода, – ну кто сумеет ужиться с отпетым красавчиком, который вместо комплиментов говорит гадости и вместо поиска компромисса изображает горделивого сфинкса, не желающего принимать во внимание человеческие слабости. Этот человек чувствовал себя чужим в любом обществе, и Игорь Николаевич порой, глядя на него, приходил к убеждению, что такой обречен воевать вечно, до своего последнего мгновения.

Знакомство состоялось, когда Игорь Николаевич еще был отчаянным комбатом, – судьба преподнесла ему тогда жуткое гнилое испытание неподалеку от селения Улус-Керт. По агентурным каналам была получена оперативная информация о том, что неподалеку от населенного пункта развернут мобильный мини-завод по производству самодельных боеприпасов. Более того, часто беспомощная радиотехническая разведка якобы неожиданно проявила свои скрытые таланты и запеленговала радиотелефон одного из полевых командиров, и из переговоров следовало, что внушительная группировка приближалась к этому месту со стороны чеченской косточки – Урус-Мартана. После нескольких оперативных совещаний было принято решение при помощи небольшой поисково-штурмовой группы нанести упреждающий удар по заводу, уничтожить его и сырье, а при возможности, если удастся, установить точные координаты приближающейся группировки, скоординировать нанесение по ней массированного удара с воздуха. Но изюминка состояла в том, что на самом деле никто не был уверен, что противник еще не достиг места предполагаемого производства. А майор Дидусь, кроме того, хорошо знал, что никто не мог поручиться и за абсолютную достоверность полученных агентурным путем сведений. Жизнь на войне научила его, что нужно во всем сомневаться, когда имеешь дело с чеченцами. Но еще меньше уверенности, когда тебе что-то обещают свои. Он хорошо осознавал, что уничтожение такого объекта может превратиться в жирный плюс и для него, и для его начальников. Особенно, если на той сатанинской мануфактуре лишь охрана да доморощенные умельцы. А может, и погубить всех сразу, потому что отслеживание перемещения чеченских отрядов – дело крайне неблагодарное: они то растворяются в горах, то неожиданно фантастическим образом собираются в атакующий кулак, то выжидают, схоронившись в бесчисленных складках гор.

К тому же, это был один из тех редких случаев, когда командир не вызывал должного доверия комбата. Майор Дидусь очень хорошо знал предназначение и последствия подобных размытых задач. Если старший начальник приказывает тебе «наделать шуму и навести переполох», а потом невзначай прибавляет, чтобы взял побольше боеприпасов, это может означать одно из двух: либо начальник абсолютно некомпетентен, дурак дураком, как говорят в армии, либо дело слишком серьезное и деликатное. Такое, что точно не все вернутся назад. А замкомандира полка подполковник Шинкаренко в этом отношении его смущал основательно. Одновременно и своей явной тупостью, заметно превышающей даже армейскую норму, и невероятной, невообразимой, какой-то звериной хитростью. Этот и черта проведет, говорили о нем офицеры. Восемь месяцев тому назад, когда Шинкаренко был назначен командиром войсковой маневренной группы, ропот в офицерской среде достиг такой силы, что несколько офицеров отказались воевать под его руководством. Шинкаренко без лишнего шума заменили. Но к следующей ротации он как ни в чем не бывало выплыл снова в роли потенциального командира оперативной группы, и майор Дидусь, и комбаты Лапов и Анастасии, сцепив зубы, промолчали. Теперь он жалел об этом. Потому что командир из Шинкаренко оказался никакой. Блеклая, картонная личность, неспособная принимать толковые решения и тем более добиваться их выполнения. Он и в полку-то нередко ставил задачи от третьего лица: «Командир приказал», «Это требует командир полка», «Кэп распорядился». А на войне и вовсе был просто посредником между непреклонным голосом старшего начальника, улавливаемым по радиостанции, и суровыми мужиками-комбатами, которые вполне могли ответить отборной бранью в ответ на халтуру. Но кто-то могучий из тени столичного штаба крепко тянул этого подполковника вверх, потому приходилось с ним мириться.

Что ж, все нагло врут. И те, кто научился врать всем – и подчиненным, и начальникам, – имеют наибольший успех на службе. Феерический карьерный рост. Но вот он так не может, не научился. Да и черт с ними! Побольше взять боеприпасов… Это сколько – полтора боекомплекта, два?

Игорь Николаевич стоял уже возле своей пропахшей едким дымом палатки.

– Товарищ майор, офицеры собраны, ждут постановки боевой задачи.

Майор упругой походкой подошел к небольшому строю, привычно дернул плечами, расправив их, и ощутил такой же привычный прилив уверенности и бодрости… Подчиненные не обязательно должны знать, что накипело на душе у их командира.

На рассвете следующего дня с довольно тяжелым сердцем майор собрал сорок три человека, из которых девять были офицерами его батальона. В труднодоступный горный район их должны были доставить три «вертушки» – транспортно-боевые вертолеты. Тут-то и познакомился Игорь Николаевич с Вишневским, который лично командовал вертолетной группой. Он хорошо помнил омерзительно промозглый рассвет, зловещее одеяние гор, сотканные из тумана саваны и замерзшие, уже приготовившиеся опасть осенние листья, застывшие в непроницаемом безмолвии. Холодная осенняя дрожь легкими разрядами пробивала у него где-то между лопаток, когда он приказал участникам операции выбросить из рюкзаков сухой паек и заполнить место дополнительными боеприпасами и гранатами, причем к гранатам присоединить запалы. К нему тихо подошел замполит.

– Николаич, а мы… вообще вернемся? – испуганным шепотом спросил капитан. Зрачки у него были как у проститутки, которой закапали беладонны, но только возбуждение в них было иного порядка – смесь смертельного ужаса и безысходности.

– Это вряд ли… Хотя все может быть, мы ж зубастые, – очень серьезно и без тени улыбки ответил он. Шутка вышла мрачной и натуральной, отчего замполит поежился, втянул тонкую шею в плечи, как будто старался спрятаться.

– Боже мой, Боже мой, когда ж этот ад закончится, за что ж нас так… – шепотом запричитал капитан, возведя глаза к бездонному, бесконечному небу.

Игорь Николаевич только посмотрел на офицера пристальным и печальным взглядом. «Как же все трясутся, когда возникает перспектива подпортить пушистую шкурку», – подумал он про себя, затем повернулся к поодаль копошащимся солдатам и офицерам для короткой, отрывистой команды. Круговым движением расправил плечи, и вышло уже ритуально. Подчиненные уже привыкли: после этого символического движения тела все второстепенное отбрасывается к чертям собачьим, начинается мужская работа без оглядки и без раздумий.

– Построение на погрузку через пять минут!

Через минуту-полторы замполит опять незаметно, по-шакальи подскочил к нему из-за спины.

– Николаич, может, что придумать можно?

«Да ты не уймешься, хороняка», – почему-то вспомнились Игорю Николаевичу слова из веселой комедии Гайдая про царя Ивана Васильевича. И он с сардонической усмешкой подумал, какой эффект они произвели бы на этого молодого человека, застрявшего в своем развитии между юношей и мужчиной. Но это было бы слишком жестоко и явно непедагогично, потому Игорь Николаевич, приблизив голову к уху офицера, сказал тихонько:

– Вот ты и придумай. Ты ж в училище изучал психологические хитрости…

Уже перед тем, как в вертолеты забралась почти вся группа, а сам он с офицерами приближался к вертолету, Игорь Николаевич вдруг резко повернулся к замполиту.

– Капитан Игольцев!

Замполит вздрогнул от непривычно официального, холодного обращения.

– Я! – испуганно и не очень уверенно ответил он, удивленно услышав звук собственного голоса, обрамленного рокотом вертолетных двигателей. Глядя на покачивающийся от потоков ветра от вертолетных лопастей козырек его камуфлированной кепки и наполненные невыразимой тоской глаза, Игорь Николаевич немного помедлил. То была тоска по жизни, не по полевой, а по хорошей, сытой и разбитной жизни, которой он сам не знал и никогда не видел. Глядя на кепку капитана, комбату почему-то подумалось, что точно так же душа у этого Игольцева трепещет от одной мысли о боевой операции, которой он не желал. Но и позора тоже не желал. И вот душа металась между двумя огнями, не зная, какой выбрать, в каком сгореть… Но решение уже было принято раньше, а решения свои он менял чрезвычайно редко.

– Капитан Игольцев, сдайте оружие и возвращайтесь к батальону.

Губы у капитана вдруг задрожали.

– Николаич, ты… вы… меня отстраняете?

– Нет, просто оставляю, ты тут нужнее, – и Игорь Николаевич подмигнул, невесело, недружелюбно, но так, чтобы замполит понял, что проблемы из этого не будет. – Доложите майору Игнатьеву, что вы тут.

С этими словами Игорь Николаевич повернулся и пошел к вертолету, а капитан Игольцев так и остался стоять как вкопанный, не понимая еще, что произошло и что ему делать. «Полудобро – основная трагедия человека», – крутилась в голове у майора Дидуся чья-то замечательная фраза; то ли где-то ее слышал, то ли когда-то прочитал, но въелась она в мозг, как пиявка, почему-то именно сейчас…

Минут через двадцать после взлета, когда приближались к месту высадки десанта, подполковник Вишневский вдруг повернулся к Игорю Николаевичу.

– Я вас высаживаю, и на базу.

Голос Вишневского был ровен и спокоен, казалось, что он даже не напрягался, чтобы быть громче натруженных моторов груженной десантниками «восьмерки». Умные глаза понимающе глядели прямо в душу комбату. Может, проверяет шуткой, почему-то подумалось комбату перед тем, как в его голове возникло землетрясение чувств.

– Что?! – взревел Дидусь так, что его голос ясно и грозно пробился сквозь шум двигателей; офицеры и солдаты внутри железного брюха встрепенулись.

– У меня четкая инструкция командира полка – обеспечить высадку и прибыть на базу.

Вишневский говорил спокойно и аргументированно, никаких нервов, ничего личного. Игорь Николаевич знал, почему у подполковника такое предписание – потому что вертолет на войне важнее взвода, порой даже роты бойцов. Солдат и офицеров новых пришлют, в России их сколько угодно, а вот новых вертолетов и классных летчиков не дождешься. И если они попадут в засаду, то с ними вместе и три вертолета уничтожат, а это уже крупная потеря для всей группировки. Но когда могильный, холодный запах смерти приближается быстрее сверхзвукового истребителя, в голове за доли секунды происходит столкновение вихрей, проигрываются чудовищные картины, единственно возможное решение появляется чрезвычайно быстро.

– Ты вот это видишь?! – Игорь Николаевич ткнул пальцем за свою спину, где из десантного рюкзака торчал одноразовый гранатомет РПГ-22. – Если ты или кто другой взлетит, получит от меня пилюлю.

Подполковник слегка опешил, но не сдавался.

– Не посмеешь по своим, – прошипел он в бессильной ярости.

– Еще как посмею, у меня сорок две жизни на шее, и я за них бороться буду, и за ценой не постою! Приказываю – ждать моего возвращения. Я все сказал, – крикнул майор вертолетчику, хотя прекрасно понимал, что приказывать заместителю командира полка комбат не имеет полномочий. Но вместе с тем он хорошо знал человеческую породу, и особенно интеллигентов, к которым сам не принадлежал и которых готов был бесконечно слушать в условиях уютной квартиры, но недолюбливал в моменты предельного риска и напряжения. Они умны и могут быть смелыми, но они линейны, их мысли симметричны. И если находится воля, способная их перешибить, подавить и подчинить, они сдаются и перекладывают ответственность на чужие плечи. А Дидусь в момент близости смертельной опасности являл собой именно такой сгусток воли.

Жизнь – штука поразительно непредсказуемая и изменчивая. Где ожидаешь легкого участка, обязательно выйдет неимоверно сложный, а где уже приготовишься к смерти, преподнесет тебе вдруг неожиданный подарок. Именно так и произошло в том боевом выходе, который-то и запомнился Игорю Николаевичу как непохожий на остальные своей азбучной простотой. Все произошло, как в волшебной сказке. Они довольно легко обнаружили секретный пункт боевиков, в котором, кроме хорошо налаженного мини-производства, был еще солидный продуктовый лабаз. Все находилось именно там, где кэп на карте поставил карандашом аккуратный крестик. Майор Дидусь расставил охрану, выслал разведку и одновременно приказал саперам основательно проверить базу на предмет ловушек – мин и фугасов. Предупредил, чтобы ни в коем случае ничего не касались руками и тщательно осматривали деревья, на которых могли быть закреплены самодельные фугасы или радиоуправляемые мины. Минут через двадцать старший сержант доложил, что на базе взрывоопасных сюрпризов нет. Это казалось настолько невероятным, что комбат не поверил. Дождался докладов трех разведгрупп и приказал выставить вокруг базы наблюдателей. Все было чисто, однако он все еще ждал подвоха. Но делать было нечего, пришлось поверить в фантастическую иллюзию мимолетного счастья. Осмотрев базу лично, он приказал собрать весь имеющийся тротил, специально доставленный для уничтожения производства, а также все мины. Суровый комбат уперся взглядом в мешки с селитрой и серебрянкой, и горькая усмешка судорогой прошлась по его лицу. Как, оказывается, просто создавать орудие промысла на человека, этого зверя, мнящего себя умным и изворотливым…

И Игорь Николаевич задумал рискованный шаг – вместо того чтобы просто уничтожить базу и уйти, он решил угробить и определенное количество подходящих боевиков. Для чего с минерами неугомонный командир расставил несколько замаскированных мин-ловушек и фугасов. Таким образом, чтобы срабатывание одной из них стало сигналом появления на базе боевиков и позволило с помощью дистанционного радиоуправления вызвать детонацию тридцатикилограммового тротилового заклада, уложенного под мешки. Риск состоял в возможном преследовании, в том случае если группировка боевиков окажется крупной. Тогда цена сорока двух жизней будет определяться быстротой достижения ими вертолетов и оперативностью взлета винтокрылых птиц. Но им опять несказанно повезло, с тех пор комбата вообще прозвали везучим. Хотя он-то сам знал, что никакой он не фартовый парень, просто уважение к собственной цели заставляет его мозг постоянно шевелиться, выдумывать что-то новое, рисковать, мучить бойцов и офицеров изнурительными тренировками, просчитывать каждый шаг любой операции.

Когда через три с половиной часа они дождались прихода боевиков, то заставили содрогнуться горы от кощунственного вмешательства в их вековую неприкосновенность. Уходя к вертолетам, Игорь Николаевич увидел на плоском камне большую мертвую птицу с расплющенной, окровавленной головой – ее, верно, вынесло на три сотни метров взрывной волной. На миг комбату стало невыразимо жаль и эту несчастную птицу, и эти величественные горы с райски чистым воздухом, с их феноменальной тишиной. И этот божественный участок земли, как и многие другие участки, они превращают в очередной филиал горящего Ада. Ведь это сигналы, которые подает Природа, и за годы войны он научился безошибочно распознавать их. И удивляться. Тому, что ему не жаль бородатых горцев, которых ему определили врагами, но жаль распластанную птицу, разорванную в ходе людских разборок. И вдруг стало майору стыдно, но не за конкретную операцию, которая развивалась с редким успехом, а вообще за всю их нечеловеческую кутерьму тут, за осознанное распространение чумы в пространстве, от которой гибли и противник, и они сами. Нет, не научились они любить ближнего, не умеют любить и себя, еще не время! А когда придет это время и придет ли?!

Спазм первого, самого сильного шока позволил маленькой группе оторваться от жаждущих мести боевиков. «Вертушки» во главе с Вишневским смиренно ждали их с отправленной к ним еще раньше большей частью отряда, и группа прикрытия, с которой оставался и комбат, без единого выстрела откатилась к уже гудящим двигателями вертолетам, успев расставить на пути боевиков несколько мин на растяжках. Одна из них оглушительным взрывом возвестила о раскрывшихся для кого-то смертельных объятиях, когда вертолетный караван был вне досягаемости переносных зенитных ракет. Уже через час полковник Сухоруков докладывал в штаб дивизии о небывалом успехе, выпавшем на долю его части.

2

Вот с этим-то Вишневским и сидел Игорь Николаевич в пошарпанном, с облупленной краской армейском КУНГе за бутылкой великолепного французского «Мартеля», привезенного специально для боевого товарища по случаю своего прибытия в лагерь. Экзотический «Мартель» не вязался с обстановкой, но уходил самым чудесным образом. Казенное место могло бы поразить неказистостью и унылой серостью любого пришельца с «Большой земли», но только не Игоря Николаевича, который боялся сам себе признаться, что соскучился по нехитрой офицерской обстановке: покрытому пластиком столу, обитым жестью стенкам, прикрученным табуреткам. Атмосфера войны с запахом гари и приготовленного в полях обеда была ему ближе мягких кресел уютной квартиры и теплых домашних тапочек. Вернее, он готов был некоторое время наслаждаться роскошью, но лишь непродолжительно, в качестве награды за достигнутые победы.

Прошло уж больше часа с момента их встречи, и они успели вспомнить многих живых и помянуть погибших товарищей, обсуждая разные эпизоды абсурдной войны, в которой бесшабашный героизм смешался с нелепостью бесконечного множества смертей.

– А что, Ильич, правда, что вторая чеченская кампания пожестче первой выходит? Нам в академии об этом все уши прожужжали.

Игорь Николаевич любил разговаривать с Вишневским, щеголявшим не только редким боевым опытом, но и знавшим толк во многих отвлеченных, далеких от войны вещах. Порой он брался за объяснение столь запутанных вещей, что у собеседников дух захватывало, особенно когда у него действительно вылетала из уст неординарная формула.

– Что значит «жестче»? – Андрей Ильич откинулся на табурете и оперся плечом о стенку. – Люди и тогда и сейчас гибли, жестокости хватало всегда с обеих сторон, и сейчас ее выше крыши. Но, пожалуй, нынче дело стало более дрянным, протухшим, с явно гиблым, болотным душком. Мы тут, как в трясине, засели. И знаешь почему, Николаич?

– Почему? – Игорь Николаевич налил из литровой бутылки по полрюмки добротного офицерского напитка и потянулся за консервной банкой с жирной селедкой. Рюмки были латунные, блестящие, сделанные из боеприпасов, и даже они, казалось, излучали к Игорю Николаевичу особую, лагерную приветливость. Дорогой коньяк смотрелся несуразно в окружении этих жестянок, на фоне матерого военно-холостяцкого быта. Сам же он часто оглядывал убогое убранство КУНГа и незаметно от других глубокими вдохами впитывал запах войны. В нем присутствовала особая дерзость, странная страсть, схожая с сексуальной, азарт похлестче любой игры в казино. Он думал, что вот опять на войне, там, где он нужнее всего, и завораживающий призрачный дух вселенской борьбы медленно проникал в недра тела и в глубины души – через ноздри, через уши, через рецепторы на пальцах после прикосновения к лагерным вещам. Он медленно становился неотъемлемой частью самой войны. Дидусь ощущал чувство непреодолимой нежности и к грубой обивке КУНГа, и к непримиримому, неподражаемому Вишневскому, и к закопченным солдатам, с которыми уже через считаные дни придется участвовать в боевых действиях.

– Я тебе объясню перемены. Просто больше безысходности стало, больше откровенности, оголтелости больше. Уже никто ничего не скрывает. В первые годы чеченской войны, еще при Ельцине, отсутствовало централизованное руководство и каждый генерал пребывал в уверенности, что выйдет из войны великим полководцем. Помнишь, ваш Грачев толкал прожекты и авантюры, и все, радостно повизгивая, спешили на смерть? Себя вспомни даже комбатом – много ли ты думал о причинах и странных перипетиях этой войны?!

– Ну, я и тогда, и сейчас служить пришел, так что мне чем хуже, тем лучше, – вставил Дидусь поспешно, хотя его никто не просил отвечать. И про себя тотчас подумал, что глупо и не к месту он сказал, и его ощущения, возможно, вызваны мимолетной эйфорией прибытия в лагерь. Действительно, Вишневский прав: разве до анализа приказов было, надо было думать, как себя обозначить в однообразном строю цвета хаки да людей сохранить.

– Вот-вот, на таких рвачах вся война и держится, – тотчас ухватился Вишневский, – да еще на таких пришибленных, как я, которым в том мире места не находится. Но сегодня даже солдаты знают, почему и зачем они тут воюют, и в этом трагизм всего этого военного фарса. Вот Паша-Мерседес, наш замечательный полководец, заявил, что Грозный может за два часа захватить один воздушно-десантный полк, и как потом там легко, за одну только фразу, положили несколько сотен мальчиков неопытных, отправленных просто на смерть. Я не завидую пехотным командирам – с каждым днем все труднее убедить солдата, что он воюет во славу отечества. И те, что с жуткими обрубками вместо рук или ног уже вернулись домой, тоже подковали идущих следом относительно того, какова цена «Великой России».

– Ладно, давай! – Игорь Николаевич поднял самодельную рюмку, потому что не хотелось сразу получить большую дозу негатива, – чтоб никто не сомневался в величии России.

Они легко коснулись рюмками и с наслаждением поглотили содержимое, приятно обжигающее внутренности пряной сладостью. Ухватив на вилку кусок селедки, а потом еще пару колечек крупно порезанного лука, Вишневский жевал с наслаждением, закатив глаза к жестяному потолку. Вот такие простые у нас запросы, улыбнулся про себя Игорь Николаевич, глядя на эту идиллическую картину.

– Такую закуску обычно под водку употребляют…

– Да наплевать мне, что делают обычно. Мне так кайфово! Давно такого коньячку не пивал… Ты не против?

– Я – нет, конечно, – заверил друга Игорь Николаевич.

Вишневский продолжил рассуждения.

– Понимаешь, Дед, – начал он с оттенком доверительности, употребив училищное прозвище Игоря Николаевича. На паралингвистическом языке их общения это означало, что дальше речь пойдет о слишком наболевшем, сугубо личном. – Мы тут на чьих костях строим победу? Мы опираемся на молодых пацанов с мозгами, забитыми примитивными идеологическими лозунгами. К ним прибавь тридцатипяти-сорокалетних мужиков из глубинки в латаных-перелатаных камуфляжах, загнанных в угол нищетой и безысходностью. Они, кстати, очень хорошо понимают все скотство этой подлой войны, но идут в надежде накормить семью. Ну добавь еще офицеров, пусть и порядочных, как ты, например, но желающих вылезти из дерьма за счет войны, потому что нет у тебя в Генштабе в Москве папы или дяди в лампасах. И с другой стороны, мы имеем уже совершенно ясное понимание, кому и зачем нужна эта война. И мало кто хочет умирать за банальную формулу «наведение конституционного порядка в Чечне».

Вишневский взял ломоть хлеба, обильно намазал на него лососевый паштет и кивнул на консервную банку.

– Вот те, которые жрут это каждый день, а не так, как мы, раз в полгода, отмечая важные для нас события, вот они давно засветились.

Игорь Николаевич внимательно слушал, все больше изумляясь перемене, которая произошла в товарище за три минувших года. Его сознание и восприятие ситуации остановилось в момент ухода в академию, а тут, оказывается, произошло много событий, которые трактуются вовсе не так однозначно, как он полагал. Да, он не понаслышке знал, что продолжительная война затеяна для усиления России, которой нужен враг. Он слышал, что в войне заинтересованы кремлевские лидеры, чтобы поддерживать у населения страны острое ощущение опасности и нужду в защите. И благодаря войне укрепить свой имидж. Но прежде никогда не задумывался об этом всерьез, потому что академия была целью, и вот теперь должностной рост превратился в наиболее важный критерий самооценки. Многое из того, что в этот вечер в лагере говорил Вишневский, было для него ново, непонятно и непостижимо. Вертолетчик же тем временем развивал свою мысль, и его сиплый бас заставил вибрировать все маленькое пространство КУНГа, создал в нем изломанные ритмы, похожие на заклинания шамана.

– Ты хорошо знаешь, сколько людей полегло из-за бездарных приказов при двух штурмах Грозного. Хотя ты, на свое счастье, второй штурм Грозного пропустил. Но, посуди сам, если вторая чеченская война началась аккурат после вторжения Басаева и Хаттаба в Дагестан, взрывов жилых домов в Москве и Буйнакске – а ты-то хорошо знаешь историю Шамиля Басаева, – то кто ее начал, эту вторую войну?!

Игорь Николаевич понимал, что Вишневский стал расходиться. Ему и хотелось послушать о новых веяниях в самой армии, и вместе с тем он боролся, чтобы не переборщить с водочными посиделками. Но он был сегодня почетным гостем авторитетного вертолетчика, а значит, должен играть по его сценарию.

– Так наливай!

Игорь Николаевич послушно разлил по половинке. На войне он мог сколько угодно брать на себя руководство, а вот в обстановке серьезной беседы всякий раз терялся, сознательно отдавая инициативу в руки других. Кроме того, Вишневский был важен для него не только как боевой товарищ, но и как более опытный и, чего греха таить, более искушенный в политике человек. Он мог дать ему ключи к пониманию некоторых вещей, суть которых даже при их очевидной открытости оказывалась глубоко упрятанной.

Они выпили еще, немного закусили. Чувствовалось, что Вишневский хочет еще что-то сказать, и Игорь Николаевич не мешал ему, почтительно не перебивал.

– Но есть еще один нюанс новой кампании. Если раньше мы, русские, приходили на чужую землю со своими законами, но приходили без злости, без злобы, без желания убивать и крушить все подряд, то сейчас все не так. Сценаристы довели ситуацию до логического неприятия, лютой ненависти друг к другу, готовности разрывать друг друга на части. И поверь старому, не ищущему славы воину, все это достигнуто искусственным путем, после открытия шлюзов для спуска крови в сознании российской нации!

Последние слова Вишневский выдавил из себя зловещим шепотом – так шипит змея, когда ей наступили на хвост. Его мутные глаза налились кровью, и Игорю Николаевичу стало не по себе от этих откровений.

– Да-да, – продолжал летчик тем же шепотом заговорщика, теперь немного гнусавым, – если раньше москвичей пугали видеокассетами с заснятыми убийствами российских солдат, то теперь никого не удивишь и камерами пыток, в которых федералы калечат и насилуют не то врагов, не то первых попавшихся под руку. Да, война есть война. И я сам имею почти три сотни боевых вылетов и не одного «чеха» завалил. Но это в бою, и это не имеет никакого отношения к осознанному пробуждению в людях звериных инстинктов. Мы слишком одеревенели, слишком хотим избивать инакомыслящих насмерть, у нас у всех выросли острые клыки на почве личного страха, внушенного властью. Так вот, эта война заключается в том, что мы все слишком далеко зашли и делаем это для поддержания имиджа одного человека.

– По-моему, надо нам завершать встречу… – начал было Игорь Николаевич. Но Вишневский не стал его слушать и не позволил договорить.

– Я тебе вот что скажу, Николаич. – Глаза Вишневского вспыхнули огнем, но огнем холодным, обжигающим недоступностью и удаленностью от действительности, как две мерцающие звезды. Игорь Николаевич знал, что это не пьяный блеск, это такие оттенки душевного пламени. – Другому бы не сказал, тебя просто уважаю как профессионала и смелого человека. – Он опять сделал паузу и облизал губы. – Так вот: что Афган, что Чечня – все одно. Речь идет о простейшем – порабощении, подавлении, присоединении. По праву сильного. Никакими благими намерениями тут и не пахнет, никакими революциями и уж тем более мифической помощью отсталым народам. Мы – захватчики и поработители, понял?! И еще… Мы добились того, чего хотели, – пожизненной культовой ненависти наших народов. Теперь для любого россиянина любой чеченец – кровный враг, и наоборот.

– У-у, – протянул Игорь Николаевич, – а ты изменился… Заметно. Сильно изменился. А что ты-то сам делал в Афгане?! Что ты тут делаешь, если такой праведник?!

– Ха, – выдохнул озлобленно и презрительно Вишневский, и от выдоха потянуло коньячным паром. Как от коровы в хлеву несет пережеванной травой, когда она тянет свою большую наивную морду к хозяйке. – Ну, во-первых, мне нравится быть на стороне сильного, мне нравится порабощать. Нравится быть вождем. Нравится быть сверху. Я этого не скрываю.

А во-вторых, тут уже личное давно действует. И не только личная жажда отмщения за конкретных товарищей, но и личная, старательно пробуждаемая в течение долгого времени жажда конкретной крови! Понимаешь?!

Теперь, когда Вишневский почти кричал, то возвышаясь своей статной фигурой, как крестоносец в доспехах, то приближаясь потерявшим красоту и скорее безобразным теперь лицом и навязчиво проникая в интимное пространство Игоря Николаевича, ему стало вдруг неприятно продолжать разговор.

– Не понимаю. И предлагаю перенести разговор.

– Нет, ты подожди. Ты на меня не обижайся. Ты что, правды боишься?! Не бойся, я тебе ее выкладываю для общего понимания. Давай – на коня, и расходимся.

«Завелся, орел. Теперь долго не угомонится, и это я сам виноват. Придется дождаться окончания пьяного бреда, потому что все равно не успокоится, пока не скажет до конца. А ведь часа два всего сидели. Стареет, видать», – Игорь Николаевич покосился на литровую бутылку, в которой осталось меньше трети. Но почему тогда у него самого в голове порядок, от перевозбуждения? А Вишневский как будто сканировал его мысли:

– И это, Николаич, не пьяный бред, а откровения бывалого человека. Так вот, ты не задумывался, почему на наших дедов, радостно повизгивая, гитлеровские орды шли, а на прадедов – наполеоновские? Все очень просто. Гитлер и Наполеон просто высвободили тайные желания масс, – тут голос Вишневского опять перешел на злобное шипение, – зверье, которое живет в человеке и жаждет людской крови, выползло наружу и начало кромсать ближнего. И не просто кромсать, а делать это изощренно, с пристрастием. Ты знаешь, я когда мочу этих тварей сверху, нурсами или из пулемета, я чувствую, что они – твари, а я – убийца. Гнусный убийца. Ну и что?! Мне, лично мне, это приятно, тем более что, по Путину, я – благородный освободитель, защитник конституционного строя, мать его так.

Игорь Николаевич заглянул Вишневскому прямо в его расширенные, как две маслины, зрачки и ужаснулся: там теперь точно поселился бес, окруженный чем-то гиблым, пустынным и инфернальным. Он не ожидал таких перемен в Вишневском, раньше это дурманящее исступление никогда не прорывалось в нем. Только теперь он заметил в товарище, которого не видел три года, следы разрушений от алкогольных возлияний. Голос, особенно изменился его голос, став тягучим, протяжным. Изменилась заточка мысли, как если бы станок, ее производивший, постарел, отупел и износился. «Неужели это первые признаки распада личности?» – Дидусь сам изумился своей внезапной мысли и отогнал ее. Но от того прежнего вертолетного лихача в самом деле осталась разве что вечно коробящая, глупая наколка в виде кольца на одном из его покрытых темными волосками пальцев. Как и раньше, мазня на коже выглядела вызывающе нелепо и совершенно не стыковалась с его истинной породой, динамичным интеллектом. Но, может быть, Вишневский всегда был таким, а он просто не знал об этом, потому что не было раньше таких доверительных отношений. Все-таки сказанное больно задело его самого.

– Андрей Ильич, ради бога! Ты, брат, нажрался и несешь тут черт знает что! – попробовал он пойти в наступление. – Я вот не испытываю никакого такого влечения убивать. И служу тут ради самой службы, славы и достатка…

– Ради достатка служат у тебя контрактники из Тобольсков, Сызраней, Красноярское, – грубо перебил его Вишневский, – им там жрать нечего да семьи надо кормить. Но и они быстро меняются после пары-тройки убийств, тоже становятся деревянными, как языческие идолы. А ты просто еще мало убивал в полях. Признайся, мало?! – заорал он, и в голосе уже был нечеловеческий скрежет, настойчивое дребезжание стекла, – попробуй, тогда поговорим.

Игорь Николаевич теперь молчал, сжав челюсти. Он твердо решил подождать окончания монолога и не вступать в спор. Но Вишневский затих, успокоился. Встал, пошатываясь прошелся по маленькому пространству КУНГа, совсем как загнанный зверь в клетке. Игорь Николаевич искоса наблюдал за ним и недоумевал. Почему он так изменился за последние три года? Ведь так не может быть, чтобы человек почти всю жизнь воевал, а потом – бах! – и наступило прозрение?

– Я сейчас, – бросил ему Вишневский и вышел. Через минуту-две неуверенные, тяжелые шаги подполковника опять затопали по КУНГу, он попал в поле зрения Игоря Николаевича, с деланой веселостью крикнув ему издалека магическое слово «Наливай!». Когда Андрей Ильич оказался под лампочкой, тускло-желтый свет выхватил на один миг его лицо из сумрака незаметно надвинувшейся ночи. И опять Игорю Николаевичу бросилось, как постарел и осунулся его друг, как теперь сгорбилась некогда бравая, молодецки резвая фигура, как поползли по лицу жирные черви морщин, а две глубокие черточки между глаз, которые он всегда относил к внешнему проявлению интеллигентности, теперь выражали скорее глубокую озабоченность. «Какой он, в сущности, одинокий и уставший человек, и война, скорее, тут не причина, а следствие», – подумал он, когда Вишневский усаживал свое долговязое тело на жесткий неподвижный табурет. Но теперь он уже не выглядел столь опьяневшим, как двумя минутами ранее.

– Все, на коня – и расходимся. Ты, брат, не обижайся. Я над этим всем много думал. И знаешь, что понял? Путинский призыв пробудил тут наших темных демонов, ох, пробудил! Похлеще, чем в Афгане, это я тебе присягаю. Там была власть Советов, особый отдел и все такое. Нас заставляли маски миротворцев носить, и истязания подвернувшихся под руку носили слишком скрытый характер, чтобы говорить о массовом масштабе. Когда при Ельцине тут воевать начали, тоже все это не так очевидно прорывалось. Да и много неопределенности было: то наступай, то отдай технику боевикам, то перемирие, то еще какая туманная договоренность. А сейчас поверили в то, что «их надо мочить в сортире». И сейчас «мочилово» объявлено взрослое. Друг друга сейчас и «чехи», и мы по-настоящему ненавидим. И бьем по-настоящему, нещадно и с наслаждением.

Вишневский опять перевел дыхание и облизал губы, пересыхающие от волнения.

– Так что ты об этом думаешь, дорогой мой москвич?

– Думаю, что ты – дурак запивший. А завтра проспишься, и все пройдет.

Игорь Николаевич сказал это ласково, с оттенком сожаления и жалости. Сказал, вставая, и поднимая наполненную самодельную рюмку.

– Андрей Ильич, за тебя! За нас! Чтоб все у нас было хорошо… – Он поглотил содержимое, крепко хлопнул по плечу вертолетного аса и удалился уже не слыша, как Вишневский с горькой досадой проронил сам себе:

– А для чего, чтоб у нас все было хорошо?.. Сам ты… дурак, батенька. Ни черта-то ты и не понял.

Потом он еще долго сидел неподвижно, уронив голову на руки, сложенные на столе.

3

После встречи, которая неожиданно вылилась в тяжелую беседу, Игорь Николаевич еще долго не мог уснуть. Он широко раскрытыми глазами уставился в штопаный рубец на потрепанном скате палатки, который во мраке выглядел затянувшейся раной на шкуре старого, в мучениях доживающего свой век животного. Было неловко и грустно, как будто он узнал о товарище какую-то непристойную подробность, и от этого остался осадок причастности к чему-то омерзительному, к грязи, которая пристает не к ботинкам, а сразу налипает на душу. Смутная тревога, беспокойство неясного происхождения заполнили его всего до такой степени, что по телу несколько раз прошел нервный, безотчетный озноб. В чем истинная причина его волнения? Не в том ли, что в противоречивой судьбе вертолетчика он видит инвариант своей собственной? Эдакий трафарет для любого военного, пусть и удачливого, но задержавшегося на войне. А что, Вишневский уж пятый год заместитель командира полка, и хотя к карьерному росту почти равнодушен и своего кэпа не подсиживает, наверное, вот-вот станет командиром части. И при этом все так же летает, словно командир звена или эскадрильи. Но и он сам так делает. И комбатом ходил на боевые, и сейчас, став начальником штаба полка, будет так делать… Им обоим пока везет… Пока… Но дело не в этом. Тогда в чем, в новом взгляде на старые воспоминания?

И тут Игорь Николаевич невольно вспомнил, как однажды по долгу службы оказался свидетелем допроса у разведчиков. Они перехватили посыльного к одному из полевых командиров, за которым уже давно вели охоту. И рассчитывали, что немолодой бородач поведает о месте расположения крупного отряда противника, к командиру которого он направлялся. Но хотя чеченский пленник на вид казался немощным и худым, как больной рахитом, в его блуждающих глазах жил неожиданно крепкий дух и неугасимая вера фанатика. Вначале его взгляд был соткан наполовину из страха и ненависти, но очень скоро страх улетучился, оставив лишь бессильную ненависть и невыразимую тоску. Через полчаса изощренного допроса чеченец был без передних зубов, с вывернутым набок носом и разорванным левым ухом. Его лицо уже представляло собой медленно набухающее кровавое месиво, и даже неясно было, откуда сочится кровь, тотчас превращающаяся в багровую слизь, смешанную с потом, слюной и грязью. Полуживое тело подвешивали к прикрученной к потолку скобе и в сопровождении лавины грубых ругательств, пыхтя и сплевывая прямо на каменный пол «комнаты исповеди», методично отбивали внутренности. То, что осталось от пленника, хрипело и тихо, как подыхающая от укусов собака, выло. Человек постепенно сливался с забрызганными, в бурых пятнах от крови стенами, растворялся в них. Жизнь медленно покидала хлипкое, поломанное тело, и его хозяин, кажется, сам молил о том, чтобы скорее расстаться с этим миром, когда один из пытавших предложил последний способ. «Или подохнет, или расколется. А поскольку все равно подохнет, то грех не попытать счастья», – буркнул вспотевший от истязания спецназовец-контрактник, пыхтя сигаретой и доставая из встроенного металлического ящика провода, похожие на телефонные. «Разрешите, товарищ майор?» – спросил он и, получив молчаливый знак согласия своего начальника, еще дважды пыхнул сигаретой и ловким броском отправил окурок в угол. Игорь Николаевич, далекий от нежных ужимок, до этого спокойно и бесстрастно наблюдал за избиением – его интересовал результат, и убиваемая человеческая оболочка являлась не просто врагом, но прежде всего носителем важной информации, которая может спасти завтра не одну жизнь его солдат и офицеров. Потому, если бы даже его руками разорвали пленника на части взамен за точное местонахождение врага, ни один мускул не дрогнул бы на его лице. Он молча смотрел и смотрел, ненавязчиво впитывая флюиды подкрадывающейся смерти, не подозревая еще, что они воздействуют, как заразная инфекция, с обратной силой и на тех, кто убивает. С появлением проводов он обнаружил, что нечто, напоминающее любопытство, проснулось в нем. Он стал оживленнее наблюдать за развитием событий, за самим процессом истязаний и в какой-то момент даже забыл, зачем он пришел в эту холодную сумрачную камеру. В это время один из спецназовцев руками разодрал на подвешенном безжизненном теле штаны, ошметки которых повисли внизу, зацепившись за обувь. Поразительно сильными руками разведчик разорвал и свисающую чуть ли не до колен полотняную рубаху, невероятно грязную, в разводах вязкой крови. Он не стал отрывать рубаху, а запихнул ее рваное полотно за ее же края возле шеи пленника. Взорам наблюдателей открылись коричневые ягодицы пленника, впалые и тощие, а само висящее костлявое туловище в сплошных гематомах теперь чем-то напоминало кошмарные документальные съемки концлагерей времен Второй мировой. Целеустремленный детина, очевидно знающий толк в процедуре, наступил ботинком на оборванные части штанов, так что пленник стал похожим на растянутую и закрепленную вверху и внизу боксерскую грушу. Затем одной рукой ухватился за щуплую ягодицу, чтобы раздвинуть зад, а другой с силой воткнул в него провод. «Чех» легко дернулся, по меньшей мере присутствующие теперь знали точно, что жизнь еще не покинула его. После этого здоровяк в камуфляже резко нажал пленнику двумя пальцами за ушами, и тот, как выброшенная на берег рыба, инстинктивно захлопал от резкой боли ртом; тотчас второй конец провода оказался у него во рту. Второй парень, такой же отборный силач с лицом городского хулигана, только и ждал этого, потому что мгновенно воспользовался моментом и туго притянул челюсть к черепной части головы медицинским жгутом. Перед тем как запустить генератор, первый контрактник приблизил свой устрашающий лик к скованному жгутом, застывшему черно-желтому лицу пленника и задал прежний вопрос. Мучитель и мученик встретились взглядами. Первый был непреклонен и суров, с налившимися кровью глазами, в которых исчезли метафизические переживания и оставалась лишь твердь призрака, овладевшего на миг исключительным правом убийцы. Второй, и Игорь Николаевич это отчетливо видел, уже простился с земной юдолью, в глубине его глазных впадин осталось только траурное мерцание приготовившейся отлететь души. Пленник возвел глаза к небу. Заурчал генератор, и тело вдруг охватили конвульсии, оно стало беспорядочно сотрясаться, как будто кто-то раскручивал его волчком. Его теперь легко можно было бы принять за большую куклу, если бы в какой-то миг остатки человеческого не явились свидетельством его принадлежности к еще живому существу: желчная пена с кровью повалила изо рта, а по ногам потекла вызвавшая отвращение палачей смесь мочи, жидкого кала. В тесном, тусклом помещении стало распространяться зловоние, но прежде чем Игорь Николаевич отвернулся, он успел заметить неожиданно концентрированный и удивительно сильный, как толчок землетрясения, биоэнергетический импульс смерти. Он ощутил, как этот непостижимый разряд из сверкнувших в последний раз глаз умирающего пронизал его током сверху вниз и исчез вместе с отлетевшей душой. Игорь Николаевич не был уверен, что послание умирающего предназначалось ему одному, но по какому-то окаянному стечению обстоятельств случилось именно так. Когда генератор затих, изуродованная мумия с закатанными, навечно остекленевшими глазами перестала двигаться. Лишь по инерции безжизненное тело продолжало еще некоторое время покачиваться, да две неясного цвета капли упали на пол, напоминая, что только что в нем была смутная форма жизни.

Самой удивительной и неожиданной для Игоря Николаевича оказалась звериная молчаливость пленника; за все время экзекуции он вообще не проронил ни единого слова. В какой-то момент Игорь Николаевич даже хотел спросить коллег-разведчиков, уж ни немой ли этот «чех». Но теперь, лежа в палатке, он знал наверняка: тот человек с самого начала настроился умереть и сумел самовнушением отстраниться от боли и от самого жуткого – ожидания приближения смерти, медленного ее удушья. И теперь он отчетливо помнил, что поразился больше всего моменту исчезновения жизни из тела, выраженному в том последнем взгляде – апофеозе забвения, который спустя годы остался таким же отчетливым и будоражащим сознание, как и в тот момент. А еще он запомнил выражения лиц окружающих. Сидящий на высокой табуретке майор-разведчик скривился от отвращения к грязной плоти, хотя глаза его были безотчетно сыты, как у плотно пообедавшего человека, знающего толк в пестовании воображения. Помощник палача почему-то восхищенно возвестил товарищу: «Ажурная работа, ничего не скажешь». Сам же гурман молчаливо улыбался жуткой улыбкой дикаря-каннибала, и его белые ровные зубы сверкали в полумраке. Невозмутимая улыбка его твердила с тихой настойчивостью: «Ничего не поделаешь. Но раз не удалось выбить сведения, то хоть потешились». С гадливой миной офицер бросил контрактникам: «Снимайте тушу, и в яму», а потом Игорю Николаевичу: «Пойдем, Николаич, разочаровал молчаливый звереныш…» И подумав, добавил, как бы объясняя ситуацию: «Религиозная вера у них, чертей, сильная, дает возможность подохнуть, не расколовшись».

Игорь Николаевич проиграл в воображении всю страшную картину убийства, теперь уже осознавая, что оно оставило в его душе вечный осадок прикосновения к греху. В сущности, он ни в чем не был виноват, как не были виновны и жестокие разведчики: они боролись за то, чтобы выжить и победить, и в этом логика их действий. И, возможно, мстили за погибших товарищей. Будь они мягче, «чехи» сами перегрызли бы им глотки. И все-таки что-то тут было не так. Что конкретно, он еще не знал, не понимал до конца. Но что-то спуталось, сбилось с курса, как компас под воздействием большого магнита. Посещение музея ужасов не прошло бесследно, и не случайно до сих пор подробности того вечера встают перед ним грандиозной ужасающей силой. Тягостные переживания понесли его дальше, как щепку несет в безбрежное море. Действительно, почему так получается, что на этой войне правая рука не знает, что делает левая. Почему уже столько лет сохраняется кособокое управление войсками, почему ВДВ, былая элита армии, выполняют сугубо полицейские функции, и все они смешались с милицейскими частями, пограничниками, мотострелками, спецназом. Все в этой войне перевернуто вверх ногами, все кружится чудовищной сатанинской каруселью, центробежная сила которой одним дробит кости, разбивает мозги, отрывает конечности, а у других, как у Вишневского, нарушает мировосприятие, отнимает чувство реальности, лишает возможности любить и быть любимым. Он поймал себя на мысли, что подумал об Андрее Ильиче как о давно умершем, погибшем человеке, вместо которого осталась, случайно сохранившись, оболочка и ищет с фатальной неотвратимостью возможности своего физического разрушения.

Игорь Николаевич не верил в то, о чем твердил ему Вишневский. Его устами говорит усталость от войны, простейшая усталость. А сквозь эту усталость неизменно проступает благородство Андрея Ильича, его офицерская честь. Ведь и на том совместном боевом задании Вишневский мог бы увести машины и преспокойно ожидать вызова на эвакуацию группы по радиосвязи. Но он так не сделал, и вовсе не потому, что испугался пуска ракеты по своим. А из понимания, что они вместе двигаются по краю большой могилы. Из святости, свойственной русским офицерам, из чувства чести не смог оставить их… И как только все это уживается в людях одновременно – и великое, и низменное?! И сам он, подполковник Дидусь, пришел на эту войну, потому что хорошо осознавал с самого начала: только жизнь в опасности, в смертельной опасности, только предельный риск, понятный военному сообществу, может обеспечить ему реальный рост. И не только рост карьерный, но рост самооценки, рост личности, приближение к его индивидуальной гармонии.

…И все-таки где-то далеко и глубоко в словах Андрея Ильича прятались отголоски правды. Как осколки от разорвавшейся гранаты, которые посекли не прикрытое бронежилетом человеческое тело… Они-то, эти осколки, и не давали теперь житья начальнику штаба, принуждали думать, думать и по-новому смотреть на войну. С большим трудом он забылся тяжелым, дремучим сном, и неясные кошмарные тени еще долго держали его в своем цепком потустороннем плену.

 

Глава третья

(Чечня, Новогрозненский, 2003 год)

1

Гноящаяся, кровоточащая аура войны немилосердно нависла над Природой, обволокла ее губительной пеленой, уничтожила ее гармонию. Въедливая, как кислота, энергетика разрушения необратимо входила в сознание каждого, кто ступил на эту землю. Очень многие, очутившиеся в ее гиблой власти, пребывали под гипнотическим впечатлением, что так было всегда, что война – нормальное состояние этой территории и этих людей и что, придя сюда по воле судьбы, неизбежно вести войну. Попутно опыт и сам инстинкт выживания убеждали новые пополнения в том, что вести войну необходимо жестоко и кровожадно, по правилам хищников, и только устойчивая милитаристская установка может оказаться залогом выживания. Что ж, традиция эта не нова, она лишь подзабывается, когда целому поколению случается прожить без войны. Но тотчас восстанавливается, ибо генетический код человека хорошо помнит все те истребляющие целые народы сражения, испепеляющие города войны, выжигающую сердца немилосердность. Человек привык убивать, это его древнейшая специальность. Он не отдает себе отчета, что деятельность эта к тому же приятна избавлением от необходимости думать и возможностью вести себя в соответствии со своей первородной звериной природой, неотъемлемой частью человеческого.

Только лишь приехав в Чечню во второй раз, подполковник Дидусь задумался об этом всерьез. Став командиром более высокого ранга, он одновременно был вынужден постигать и большие масштабы разрушительного действия войны. Удивляться тому, что на фоне цепи военных фиаско и позиционных побед, достигнутых за счет многих жизней солдат и младших офицеров, поднялась целая плеяда генералов, прослывших выдающимися, компетентными и победоносными. Он изумлялся странной пропорции: чем более гибельными для войск, чем более шумными оказывались следы того или иного военачальника, тем стремительнее очередной лиходей взлетал к вершинам военной доблести, приобретал почет, как шерстью, обрастал обманчивой харизмой непобедимого воителя.

В один из хмурых, затянутых дымкой дней поздней осени подполковник Дидусь сидел на броне командирского бронетранспортера и угрюмым взглядом из-под насупленных бровей взирал на тяжелую картину разрушений когда-то цветущего горного поселка. Очередной раз он командовал войсковой маневренной группой, рассекающей территорию Чечни, зачищающей ее населенные пункты и одновременно – ведь это война – карающей тех, кто мог оказать сопротивление. Подполковник ощущал, что очень изменился за время после академии: стал и чувствительнее, и кровожаднее одновременно. Так не бывает, скажет кто-то. Он бы и сам согласился, если бы не призраки, посещающие его с неотвратимой цикличности), как видения больного белой горячкой. В нем попеременно просыпался то бдительный философ, то жаждущий крови гладиатор. Каждый образ был силен, каждый вызывал мрачные переживания, и он все чаще пребывал в недобром настроении, а если когда и случалось ему чувствовать себя королем, то непременно темной масти. Ибо как он ни старался стать лучше и человечнее, если его доброе начало сталкивалось с непреложной силой приказа, воля демона всегда брала верх, и он становился организатором новых, порой еще более изощренных злодеяний.

На выезде справа из-под груды обломков торчали, как вылезшие из ран кости, части деревянных конструкций, по которым можно было угадать когда-то находящийся тут добротный дом. Слева через два десятка метров большой железной тушей насмерть забитого зверя лежал на обочине обгоревший перевернутый КамАЗ. Пока они проезжали через поселок, начальник штаба насчитал не более десятка уцелевших домов. Особенно поразил его один, стены в котором были пробиты насквозь и через дыру было видно какую-то сгорбленную, высохшую старушку в темных лохмотьях. Неподвижная и видимая всей колонне, она, как безумный, блуждающий полупрозрачный фантом в балахоне, безупречно дополняла всю безжизненную фантасмагорию леденящего прощания с местом погрома. Почти все здесь было разворочено, разбито, приплюснуто, взорвано, продырявлено, и если хорошо постараться, то можно было бы найти следы еще десятка таких же наездов в гости, больше известных под названием «зачистка». Почти всё казалось оцепеневшим, застывшим ваянием какой-то нереальной скульптурной группы, чьей-то дикой фантасмагорией. Подполковник копался в памяти: не был ли он тут в 95-м, когда они впервые ступили на горную тропу войны? Память отказывала, а может, декорации слишком изменились, потускнели. «Вот что достигнуто почти за десять лет войны… И если к этому стремилась пресловутая цивилизация, если это прямые последствия хваленого научно-технического прогресса, то, может быть, стоит прекратить его стремительный бег? Или чем тогда вся эта картина начала XXI века отличается от мрачных красок средневековья, от беспощадной инквизиции или даже от крестового похода?!» – думал Дидусь, соболезнующим взором окидывая покинутый поселок.

Горная дорога предсказуемым серпантином поворачивала, и дальше уже не было продырявленных и искалеченных строений. Подполковник глубоко вздохнул, прощаясь с очередным развороченным селением, погруженный в мысли о докладе о прошедшей операции. Они, вне всякого сомнения, отличились, безупречно выполнили тактическую задачу. Но он отдавал себе отчет в том, что в глобальном смысле развитый успех – ничто, потому что в этих горах давно потеряна граница между боевиком и мирным жителем, тут российскую армию уже давно не выносят и, затаившись, ждут своего часа. Он хорошо знал обманчивость достигнутой тишины, как и то, что уже завтра сюда могут вернуться боевики, и не дай бог, чтобы какая-нибудь малочисленная группа россиян оказалась тут, позабыв об осторожности. Конечно, улов впечатлил кэпа: двадцать семь «чехов» было уничтожено, еще двенадцать передано на фильтр ФСБ, где их попытаются сделать разговорчивыми. Но и свои потери, хотя несоизмеримо меньшие, не давали покоя. Молоденький, необстрелянный лейтенант первого батальона в первый же день подорвался на мине с растяжками и после пятичасовых мучений умер. Может, и лучше, что умер, ведь его лицо было изувечено до неузнаваемости, оторвана до колена правая нога, вся дальнейшая жизнь стала бы мучительной борьбой за существование и поиском доказательств, что ты не живой труп. Еще два солдата погибли, когда хотели войти в сарай и открыли его двери: из зияющей пустоты их встретил неожиданный шквальный огонь. Вот ведь судьба какая! Солдат было четверо, и двое из них оказались только легко ранены – их спасли бронежилеты. Считай, отделались легким испугом. А двоих других скосило насмерть, пулевые ранения в голову – одному из них полголовы снесло, как будто бритвой срезало. Сарай потом в упор расстреляли «шмелями», а разорванные гранатометными выстрелами тела оборонявшихся «чехов» потом собирали по кускам. Но убитых все равно уже не вернуть… А еще были раненые, тоже искалеченные судьбы. Всего шестнадцать, из которых три тяжелых. И что начальнику штаба было обиднее всего: два ранения вынесены не из боя. Сухоруков диким матом вопил в трубку, когда узнал, что старлей и контрактник случайно слетели с брони БМД во время движения и попали под идущую сзади следующую машину. Теперь оба с передавленными гусеницами ногами завершили боевой путь. Может быть, офицера попытаются представить к награде, чтобы как-то облегчить его послевоенную участь. Может быть, даже квартиру дадут, ведь хороший, добрый малый, но просто не для войны… Дидусь даже удивился, что так подумал о молодом офицере; раньше он судил исключительно по профессиональным качествам, а «профессии хороший парень – нет». Действительно, разве этот старлей не знал, что можно стать калекой и вблизи войны? И что он искал тут – убеждение в великом предназначении России? А тот разорванный миной отважный лейтенант был уверен, что его священная миссия состоит в безропотном служении Отечеству… Молодец, парень! Хорошо, что погиб, не задавая себе лишних вопросов, не зная, что ВДВ давно превратились в репрессивный орган Кремля. Да и что из всех этих смертей можно вынести? То, что русские бабы еще нарожают, как когда-то проницательно заметил любимый им в юности полководец. Да, они могли погибнуть и в автомобильных катастрофах, а так – отдали жизни или здоровье во славу Родины. Главное – не впустить в души подчиненных сомнения, не допустить двусмысленности, поддерживать священную иллюзию особой миссии, показать, что на нашей общей судьбе история замкнула момент пересечения великого, нетленного и временного, зыбкого существования. Тут нельзя допустить паршивой душевной слизи, уж лучше твердить о великой роли и выдающейся исторической миссии. Так и жить проще, и умирать легче! И подполковник подумал, что в первую очередь надо по прибытии в район дислокации провести идеологическую работу, поднять морально-психологический дух, придумать какой-то новый допинг…

2

Неожиданно внимание начальника штаба полка привлек нехарактерный шум несколько поодаль от дороги. Игорь Николаевич пригляделся и уловил в стороне от дороги неразборчивую возню человека в камуфляже и женщины с картинно черными волосами в темной, наполовину изодранной мужской одежде. Между прерывистыми злобными рыками зачумленных моторов ему послышалось другое, человеческое рычание, смешанное с руганью, и женские вопли, переходящие порою в странные, нечеловеческие звуки. Рычание или необычно громкое шипение, что-то необъяснимое и не поддающееся описанию. Он сделал знак механику повернуть бронетранспортер и приблизиться к месту действия. Метров за тридцать от экзотической сцены Игорь Николаевич остановил машину. Не глуша двигатели, вслед за командирской остановились другие машины колонны, сначала задние, а затем и следующие впереди. Подполковник ловко спрыгнул с брони и стал приближаться к небольшой группе людей, явно не из его полка. Его ожидало крайне неприятное зрелище: какой-то незнакомый офицер, невысокого роста, но плотный и мускулистый, нещадно, с какой-то особой страстью избивал местную женщину, нанося ей крепкие, увесистые удары по всему телу, порой намеренно стараясь попадать точно в лицо. Дидусь видел его со спины, так что вместо лица Игорь Николаевич мог обозревать лишь крепкую бычью шею спецназовца. Зато было хорошо видно искаженное от боли и бессилия суровое лицо женщины. Молодая, не более тридцати лет, с астенической фигурой, напоминавшей бамбуковую жердь, она была облачена в грязное мужское тряпье и выглядела несуразно. Из-под сильно надорванного левого рукава выглядывало голое плечо с большой сиренево-красной ссадиной. Ее левая губа и левая бровь были рассечены и успели припухнуть, бордовая кровь заливала ей глаз, а от разодранной губы струйки спускались к грязной, с разводами шее. Неправдоподобно черные, как воронье крыло, длинные волосы были растрепаны, рот приоткрыт, и из него вырывались при каждом новом ударе звуки, похожие на смесь рыка и глухого стона. Женщина не кричала и не плакала, мужественно снося издевательства; она еле держалась на ногах, но офицер не давал ей упасть. Подходя, Дидусь отчетливо увидел, как он методично и целенаправленно бил ее кулаком в живот, и когда она изогнулась пополам, изо рта выплеснулась струя вязкой слюны с кровью, повисая на нити и не касаясь земли. Однако одержимый бесом рыцарь в этот момент быстро подтащил ее за волосы и нанес следующий сокрушительный удар – между грудей; она громко ахнула от неожиданно пронзившей боли, опустилась на колени, а он опять не дал ей упасть. Рядом, в четырех-пяти шагах, стояли два других офицера, капитан и старший лейтенант. Небрежно закинув автоматы за плечи, они молчаливо курили и лишь косо и тоскливо поглядывали на затянувшееся избиение. На плече у капитана висел третий АКСУ с пристегнутым пулеметным магазином, принадлежавший, по всей видимости, их товарищу.

– Что здесь происходит?! – громко и строго спросил начальник штаба, добавив к этой фразе жгучую приправу из нецитируемых словосочетаний.

И тут палач повернул свое перекошенное яростью лицо к Игорю Николаевичу; с кроваво-хищными, горящими глазами пантеры, напряженным оскалом и потяжелевшим от физических усилий дыханием он походил даже не на зверя. На выползшего из могилы, запыхавшегося упыря, натянувшего на себя военную форму. Левой рукой в этот момент он держал согнувшуюся женщину за волосы, правая была в крови. На правом его плече топорщился оторванный погон с майорской звездой.

– Что происходит?! – передразнил он Игоря Николаевича. – А вот что!

С вырвавшимся с этими словами коротким рыком ярости он нанес женщине тяжелый удар носком ботинка в живот, после которого она повалилась на колени, и когда он отпустил копну смешавшихся волос, голова ее беспомощно рухнула и уткнулась лбом в каменистую поверхность земли. На миг женщина беззвучно застыла, как будто дух выскочил из ее надломленного тела навсегда. Игорю Николаевичу показалось, что последний удар был сделан с особым наслаждением, от которого бивший получил порцию смутного, непонятного другим удовольствия, почти физического удовлетворения, как садист-насильник, имеющий запредельную власть. Этот совершенно ненужный удар был сделан еще и для того, чтобы досадить ему, без приглашения явившемуся и оттого лишнему. В этот же момент Игорь Николаевич с изумлением узнал своего бывшего училищного замкомвзвода Иринеева. Но и тот теперь узнал однокашника.

– Ба-а-а, – протянул тот с неприятным завыванием, глумливо тыкая в этот момент в Игоря Николаевича указательным пальцем, как будто расстреливая его из пальца, – кого я вижу?! Де-ед! Свиделись наконец. А то все приветы друг другу передаем…

Действительно, раз в Ханкале, а потом еще в Аргуне ему передавали привет от Иринеева, командира офицерской спецназовской группы «Альфа», которая выполняла здесь свои специфические задачи. Игорь Николаевич больше всего не желал, чтобы Иринеев, следуя негласной традиции, полез сейчас обниматься. И потому решил соблюдать строгий непреклонный вид. Но тот угадал его мысль и лобызаться не стал. Более того, Игорь Николаевич почувствовал, сколь неприятно его бывшему училищному командиру оказаться застигнутым за таким пикантным занятием.

– Здравствуй, Артур, – Игорь Николаевич сухо, хотя и крепко, пожал ему руку, отметив, что она такая же, как и прежде, кованная из булата. Он стоял, сведя густые брови, и молчал, как бы ожидая объяснений. Как войсковой командир, к тому же старший по званию, он имел полное право взять инициативу в свои руки.

– Вот, видишь, чем занимаюсь, – как бы нехотя объяснил Иринеев, восстанавливая дыхание и делая указательный жест рукой на избитую женщину, – снайпершу поймал. Эта сука руку мне к тому же прокусила… Знаешь, сколько эта тварь наших завалила?!

– Не знаю. – Игорь Николаевич ответил все так же холодно, поражаясь своей суровости и чувствуя, как его горло становится шерстяным. Он всем своим видом и тоном показал Иринееву неодобрение. – Значит так, женщину я забираю. – И не дав опомниться Иринееву, он схватил уже вставшую на колени женщину за руку, рывком поставил ее на ноги и собирался увести ее, как Иринеев со зверской миной преградил ему дорогу. Игорь Николаевич махнул своему офицеру, напряженно наблюдавшему за происходящим с бронетранспортера. Оживились и два других «альфовца», несмело приблизившись на метр-другой, но так и не решаясь вступить в перепалку старших офицеров.

– Да ты че, Дед, твою мать?! – Иринеева вдруг перекосило, в его голосе было недоумение и не поддающаяся усмирению злость. Глаза его, такие же односложные и предсказуемые, как и в училище, навыкате от бурлящих эмоций, сверкали злобой и остервенением взбесившегося пса. «Ничуть не изменился, все такая же подлая каналья! Не повзрослел и ума не набрался за эти годы», – констатировал про себя Игорь Николаевич.

– Кто б она ни была, но я впервые вижу, чтобы российский офицер спецназа топтался на женском животе… – Теперь неодобрение в голосе Игоря Николаевича выросло до откровенного презрения.

Он уже сто раз пожалел, что заметил эту бойню и остановился, не такая должна быть встреча у людей, которые четыре года жили в одной казарме и неожиданно увиделись через пятнадцать лет. Но теперь уже и пропустить такое Игорь Николаевич не мог, это противоречило его жизненным принципам, его общему мировосприятию. Значит, судьба так распорядилась об их встрече, значит, так было угодно провидению, чтобы заглянуть в их человеческую и мужскую суть через полтора десятка лет. Он даже ничего не обдумывал, не прикидывал, все происходило механически, решения рождались на клеточном уровне, как рефлексия инстинктов привыкшего к смертельной опасности человека. Страшным оказалось то, что и Иринеев отступать не намеревался. Всегда балансировавший на грани социально-общественной нормы, откровенно презиравший все и всех вокруг, он наконец добился положения, когда не считал обязанным отчитываться перед кем-либо, да и не привык этого делать, потому любое противостояние вызывало в нем прилив слепого, лютого озверения. Он даже на войне находился в стороне и как бы сбоку и, полагаясь на негласный мандат, мог творить все, что заблагорассудится, лишь бы задача была выполнена. Глядя на него, взъерошенного и нахохлившегося, как петух перед схваткой, Игорь Николаевич подумал, что Иринеев стал именно таким, каким всегда стремился быть.

– Ну вот что! – Он выкрикнул с натуральным вызовом свою излюбленную, ничуть не изменившуюся за полтора десятка лет фразу. – Я советую вам не советовать мне. Я этих блядей бил и бить буду, никого не спрашивая. А этой твари сегодня во все дыры набью тротила и пущу в небо – она моего офицера скосила, ясно?!

– Ясно, – проскрежетал в ответ Игорь Николаевич. – Воропаев, – крикнул он пронзительно и резко одному из ротных своего полка, подходящему с двумя вооруженными бойцами, – доведите эту женщину до дороги на поселок и отпустите.

С этими словами он подтолкнул женщину в сторону своих, и она не заставила себя ждать, тут же встрепенулась, ожила и сделала несколько быстрых спасительных шагов в зону недосягаемости, оставив спасителю лишь молчаливый, полный благодарности и признания взгляд.

– Давай-ка отойдем на два слова, – предложил с нескрываемой злобной миной Иринеев и легко, но настойчиво потянул Игоря Николаевича за предплечье.

Но Дидусь, оскорбленный неожиданной фамильярностью, резко вырвал руку и твердо ответил:

– Пошли.

Он тут же вспомнил то неизбывное пренебрежение и презрение Иринеева ко всем окружающим, которые отличали его от всех остальных сержантов.

– Ты, Дед, мудак гребаный, ты чего мне мешаешь?! Тебе что, больше заняться нечем?! – зашипел на него Иринеев, приблизив к нему свое перекошенное лицо почти вплотную, на невыносимую близкую дистанцию и так же, как в училище, приоткрыв от негодования рот. Наконец-то он проявил свое истинное лицо! Игорь Николаевич даже обрадовался этому: ну что, как далеко ты зайдешь, герой?! Они стояли метрах в пятнадцати от двух оставшихся на месте спецназовцев и в три раза дальше от все еще ревущих моторами бронетранспортеров и БМД. Издали создавалось впечатление, что разговаривают два неравнодушных друг к другу человека, которые вот-вот начнут обниматься для привычного дружеского прощания. Вблизи же губы Иринеева зло подрагивали, как мембраны, крылья носа раздувались точно также, как когда-то в училище, щель вместо рта была точно такой же, как и пятнадцать лет назад, когда Иринеев негодующе смотрел на весь мир. Игорь Николаевич знал, что бывший сослуживец элементарно провоцирует его, нагнетает обстановку, чтобы затеять драку. Но он ошибался – Иринеев оказался взведенным еще больше, так что был готов и на более радикальные действия. В этом начальник штаба убедился очень скоро, когда позволил себе неприятную для собеседника откровенность.

– Я тебя, Иринеев, и в училище не уважал, потому что ты дерьмо был. А сейчас еще больше не уважаю!

Когда Игорь Николаевич кинул это в лицо майору, тот неожиданно быстро, отступив на шаг назад, достал из-за спины пистолет и взвел курок. Сам Бог не ответил бы на вопрос о дальнейшем развитии событий, если бы Игорь Николаевич на последних словах лютой фразы, резко отшатнувшись, не выхватил машинально из внутреннего нагрудного кармана камуфляжа свой табельный ПМ и не загнал патрон на стартовую для выстрела позицию. Наблюдавшие за ними люди оцепенели.

Так они и застыли друг против друга с оружием в руках, готовые выстрелить в любую минуту. Игорь Николаевич – возмущенный неофицерским поступком, подстегиваемый воспоминаниями о пережитых унижениях от этого человека. Майор Иринеев – озверевший оттого, что кто-то мешает ему жить по его личным правилам, руководствоваться его привычной логикой. Война удивительным образом свела их, и война же, с ее дикой, туземной асоциальностью, развела по разные стороны восприятия мира и собственной роли в нем. Но Игорь Николаевич был не тот человек, кто проходит путь лишь до половины, а затем сворачивает. И потому он решился тестировать до конца и себя, и Иринеева.

– Я тебе больше скажу! Это я конспекты твои поганые в училище выбрасывал. И шинель твою перед отпуском я порезал. И вижу, что не ошибался, отныне я тебя знать не желаю!

С этими словами, произнесенными медленно и чеканно, как приговор, Игорь Николаевич, не опуская пистолета, сплюнул на землю, под ноги Иринееву. Тот же, оцепеневший, стоял молча, все так же держа взведенный, нацеленный на подполковника пистолет. Он негодующе наклонил голову и нервно мотал ею в разные стороны, как бык, который хочет броситься на раздражающего тореадора, но не может перешагнуть какое-то невидимое препятствие. Цвет лица его стал пепельным от перевозбуждения и шока, воспаленные глаза светились зловещим, болезненным блеском глубоко уязвленного фанатика. Он подрагивал от напряжения и бессильной ярости – ох, как он не любил проигрывать и уступать! Казалось, сейчас он начнет трястись в нервной лихорадке. Иринеев тяжело боролся с собой, но все-таки с неимоверным трудом подавил искушение темных сил внутри своего естества выстрелить в Дидуся. Слишком много свидетелей, слишком просто можно выпасть из строя героев и превратиться в обычного преступника. Игорь Николаевич тонко и точно уловил мгновение колебания в изготовившемся для прыжка, но замешкавшемся офицере. Поняв это, он молча развернулся и пошел прочь, на ходу пряча поставленный на предохранитель, все еще взведенный пистолет. Теперь он наверняка знал, что офицер ВДВ не выстрелит в спину другому офицеру ВДВ. Все-таки они воспитывались на определенных принципах. Заметив, однако, как вытянулись лица младших офицеров, мимо которых он прошел, начальник штаба отвернулся. Представил, какое страшное у него сейчас лицо. «Зря, наверное, ляпнул про конспекты, и про шинель зря», – подумал Игорь Николаевич, который никогда не прикасался к конспектам и шинели замкомвзвода, но от Пети Горобца, однажды проговорившегося в порыве отчаяния, знал, что это его рук дело.

Бойко вскочив на бронетранспортер и дав команду трогаться, Игорь Николаевич еще долго размышлял, как могут сочетаться в Иринееве столь разные качества. С одной стороны, командир группы офицерского спецназа «Альфа», носитель прославленного звания офицера-спецназовца, профессионал и бесстрашный в бою воин. С другой – человек, не брезгующий никакими, в том числе подлыми, методами борьбы, имеющий садистские наклонности, легко воспламеняющийся и следующий своим животным порывам… И может ли боевая доблесть искупить сатанинские проявления человеческой души? Он не знал, но увиденное неожиданно потрясло его. Не сама картина, которых за годы войны он видел много, но то, что его бывший товарищ по оружию так проявил себя. На войне особенно трудно терять товарищей, но не бывает горше, если товарищ потерян не в бою, не от вражеской пули, а от осознания его истинного, в один момент проявленного волчьего оскала. Тяжелее всего, когда раз и навсегда расходятся принципы. Игорю Николаевичу теперь было невыносимо стыдно и больно, и за себя, и за своего бывшего командира, и за все ВДВ, и за родное училище, и за спетые в одном строю песни, и за святые знамена, которые они вместе несли. Ему казалось, что он проглотил горсть мелких сапожных гвоздей, и они вонзились в его глотку, раздирая ее и вызывая слезы разочарования. Что это – его личное непонимание и слабость, или это весь мир перевернулся, и то, что раньше было недопустимым для настоящего мужчины, стало нормой, новым обычаем, традицией начала XXI века. Игорь Николаевич долго еще ерзал по жесткой броне, не находя себе места. И ехавшие рядом с ним офицеры тоже помалкивали, понимая, как тяжело у него на душе в этот короткий мирный час.

3

– Ты что это там, Николаич, офицерскую драку затеял? Хулиганить начал?

Вишневский насмешливо улыбался. Прошло всего пару дней, как они вернулись в лагерь, а слух о потасовке шершавой змеей тихо полз в офицерских кругах.

– Да это, Андрей Ильич, личное. Слишком личное и… очень болезненное. И дурное, к тому же.

Начальник штаба не на шутку расстроился. Скулы на сухом, обветренном лице Игоря Николаевича сжались от напряжения и заострились. Он мрачно смотрел сквозь вертолетчика, будто опасаясь заглянуть ему в глаза и прочитать там часть той колючей правды, которую знать и принимать в сердце не хотелось. Там все еще оставалось беспокойство, рубец от раны не затянулся. Хотя Иринеев никогда не был его другом, корпоративная десантная среда негласно требовала поддержки своих, каков бы ни был уровень личной неприязни. Потому, хотя Игорь Николаевич считал себя правым и никогда бы не изменил свое решение, оно было тягостным для него и неясным для окружающих.

– Ладно, – Вишневский понимающе похлопал его по плечу, – не убивайся. Это рабочие издержки войны. Главное, что глупостей не наделали, не начали стреляться. Хочешь, чтоб тебе душу облегчить, расскажу подобную историю.

Они стояли на краю палаточного лагеря и курили, глядя то на поражающие вечной красотой и загадочным блеском вершин горы, то на липкую, лоснящуюся чернотой, изрытую землю лагеря. Старый, изношенный брезент палаток и с удивительной солдатской сноровкой приспособленные милитаристские предметы нехитрого обихода облегчали быт, но откровенно портили живописную панораму гор, приземляли и унижали обитателей лагеря. И этот, и другие военные лагеря выглядели большими вонючими помойками, возведенными посреди курорта.

– Расскажи, коль не врешь, – задумчиво ответил Игорь Николаевич, с плохо скрываемой печалью глядя туда, где верхняя кромка горной гряды утопала в мягких прелестях облаков, служивших взбитыми полупрозрачными подушками для буйных голов исполинов. Он стоял почти неподвижно, лишь время от времени его рука с сигаретой приближалась ко рту, чтобы со страстью заядлого любителя табака впустить вместе с никотином искусственную инъекцию спокойствия. Несмотря на тяжесть в душе, он все же преисполнился чувством безмерной благодарности к этому странному офицеру, до беспамятства любящему небо, буйные лопасти своей винтокрылой машины и… войну.

– Но прежде хочу задать тебе один вопрос: знаешь ли ты разницу между понятиями «казнить» и «зверски убить»?

– По-моему, глупый и ненужный вопрос, как для войны. Мы должны заботиться о неукоснительном выполнении поставленных задач, а размышляют пусть потом историки, психологи и прочая базарная гвардия… Каждый командир действует в рамках выполнения приказа, а значит, в рамках законной ответственности, которую берут на себя высшие начальники.

– Так я и думал… Отчего ж тогда при штурме Грозного многие ваши десантные идолы вмиг пали, отказавшись от выполнения нереальных задач. Чиндаров, Стаськов, Сорокин, Сигуткин – сколько еще их было, отказников… Нет, дружище, на эту тему стоит и нам поразмыслить. Мы ведь с тобой жрецы войны и не имеем права отказываться самостоятельно мыслить. Что бы там ни говорили любители воевать посредством телефонных указаний. Ведь мы порой можем казнить, а можем миловать… Вот ты отбил у своего сослуживца девчонку, а ведь она наверняка снайпером подрабатывала – ты ж сам говорил, что в мужской одежде была. Сечешь?

Дидусь внимательно и с удивлением посмотрел на товарища. Тот был совершенно трезв и холодно спокоен. «Откуда он, черт возьми, знает все эти имена? И что ему, делать нечего, как только историю чеченских войн изучать?» Вишневский, всегда такой живой и готовый приукрасить свои утверждения убедительными жестами, теперь говорил вдумчиво, с расстановкой. Было видно, что это не мимолетное умствование, а искреннее желание самому разобраться в вопросах, которые его волновали.

– Может, и была снайпером. Только я так не могу! Понимаешь, во мне мужское восстает, оно не позволяет, чтобы при мне бабу мутузили. Уж лучше б он ее пристрелил…

– А он так и сделал бы, если б ты не помешал. Но я вернусь к теме. Так вот, слово «казнить» применимо к случаям, когда вынесен такой приговор. То есть определена категория преступления, есть обвинитель, есть судья, есть приговор и есть палач. Тогда даже незаконное лишение жизни кого-то приобретает черты эдакой, пусть и притянутой, но законности. Дела, свойственного человеческому племени, независимо от его нравов. Но «зверское убийство» – это совсем иное. Такой вид убийства порой случается не ради наказания и даже не ради мести, а ради самого процесса убивания. Знаешь ли, это очень впечатляет, когда на твоих глазах, по твоей воле кто-то умирает…

Дидусь внутренне содрогнулся. Создавалось впечатление, что Вишневский старательно, как исследователь в лаборатории, пытается с помощью замысловатой иглы проверить, правильны ли реакции подопытного млекопитающего на те или иные раздражители. Начальник штаба не испытывал никакого влечения к попыткам самоанализа. Он чувствовал, что от таких копаний в его сознании хлопчатобумажная рубаха скоро взмокнет от пота, и взмолился:

– Перестань, Андрей Ильич! К чему это все? Я не вижу никакого рационального смысла в этих рассуждениях. Я понимаю так: если ты родился у людей, если вырос среди людей и тебя мама или папа чему-нибудь учили, то будешь поступать по-людски.

– Ан нет, дорогой ты мой! Ошибаешься! Я раньше тоже так думал, пока не встретил тут, в Чечне, ребят из… м-м… не хочу говорить, какого спецназа. Так вот, они и не скрывали, что получали и исполняли тайные задачи с соответствующим всесторонним прикрытием по… зверскому убийству террористов. Поверь, они пришли сюда не отобранными безжалостными извергами, они стали частью принятой на вооружение практики, частью новой доктрины.

– Чушь это, я в это не верю… Почему я, который Чечню излазил, исходил и изъездил вдоль и поперек, никогда не сталкивался с этим? Ну, за исключением, может быть, пыток в фильтрах. Но там выбивают жизненно важную информацию, и мы на войне, а не в театре.

Вишневский опять улыбнулся той своей дьявольской улыбкой, в которой присутствовали превосходство и еле уловимая насмешка. Игорь Николаевич, глядя на товарища, подумал, что вот в этой улыбке он весь, именно за нее его любят и ненавидят. Как же может один-единственный мимический жест так проявлять человеческую натуру!

– Можешь не верить, я тоже полагал, что они по пьянке чешут, от переизбытка эмоций. Но потом понял, что нет, не врут… Этому есть толковое, логичное объяснение. Нас уже много лет убивают зверски, часто подло, из-за угла, мы стали бояться. А вот эти ребята занялись вправкой мозгов и у нас, и у «чехов». Их задача более чем проста – устрашить, запугать, заставить их бояться. И я им, откровенно говоря, за это благодарен. Хотя… хотя не все тут просто…

О чем это он говорит, подумал начальник штаба, глядя на горящее холодным огнем лицо боевого товарища. Ни один мускул не дрогнул на этом лице, странно невозмутимом и вместе с тем яростном, отрешенном, указывающем, что его хозяин способен на страшные вещи. Вообще, пришло в голову Игорю Николаевичу, последнее время с Вишневским творится что-то невообразимое, он не похож на того весельчака-лихача, которого он знал несколько лет назад. Голова постоянно занята какими-то убийствами, зверствами, что-то помутилось у него. И все же мысли товарища его тронули. Дидусь, бросив окурок и засунув руки в карманы, сосредоточенно молчал и испытующе смотрел на говорившего Вишневского. Тот же, поощряемый этим молчанием, будто ободряемый к развитию своих мыслей, продолжал:

– Вот ты меня недавно упрекал в кровожадности, в желании разнести в пух и прах этих уродов?! Так вот, эти ребята по наводке выкрадают чеченов и членов их семей и просто разрывают на части, привязывая, например, к телу снаряд, тротиловый заряд. Один знакомый мой однажды раненую снайпершу приказал переехать на танке, наблюдая, как из нее кишки вылезут. Говорил, что самый страшный момент, когда стекленеют глаза: раз – и все, был момент жизни – и ленточку вдруг перерезали… Жутко! И он сам признавался, что чувствовал себя ужасно, что эти стеклянные глаза потом его во сне преследовали и что после этих убийств у него в голове совсем не так, как до приезда в Чечню. Другой знакомый офицер вспомнил, как они отловили «чеха» видеозаписями пыток наших заложников. На них были эпизоды отрубывания голов, отстреливания у них пальцев рук, изнасилования малолетних русских девочек. Короче, они эту тварь просто раздробили молотком, сначала пальцы, потом коленные чашечки, потом руки и ноги, потом разбили голову. И пока они его кончали, этот ублюдок им пел песню смерти – криком и воем… Короче, все это записали и отправили боевикам. Вот какая у нас сейчас психологическая война! Иван Грозный со своими опричниками отдыхает…

В момент рассказа Вишневский вдруг совершенно преобразился. Вертолетчик стал еще больше жестикулировать, как рвущийся на арену гладиатор. Он сам завелся от собственного рассказа, как от сильно действующего возбудителя. Его только что красивое лицо стало злым и непримиримым, правильные черты поплыли, искажение стало таким, как будто Игорь Николаевич смотрел не на него самого, а на его отражение в кривом зеркале. Дидусь молчал, приобретая все более угрюмый вид и не зная, как реагировать на выпады Вишневского, как будто это он его лично обвинял в каких-то просчетах или неправильно отдаваемых командах. Был в постулатах вертолетчика неброский, но явственный подвох, тихая, но непрерывная атака на его принципы военачальника.

– Я могу допустить, что, ведя войну против террористов, против нелюдей, убивающих наших детей, мы должны быть безжалостными карателями. И даже если есть приказ высшего командования уничтожать их без разбора, поголовно, то я готов с этим согласиться. Мне, откровенно говоря, наплевать на юридические тонкости, хотя я против самосуда. Но я приказал забрать чеченку не потому, что осуждал ее казнь, а из-за того, что то была не казнь, как ты говоришь, санкционированная вышестоящим командованием, а самовольное побоище… Понимаешь?! Некрасивое, недостойное, ужасное, уродливое!

Теперь Игорь Николаевич чувствовал, что Вишневский своей навязчивой игрой достал его и он сам начинает не на шутку заводиться. Ему казалось, что хитрый вертолетчик хочет загнать его в тупик, чтобы он признал себя побежденным, ошибающимся. Не будет этого! Но Вишневский почему-то вдруг сам пошел на попятную.

– Николаич, Игорь, ты меня совсем не понимаешь. Абсолютно. Я не о твоем поступке, я же совсем о другом толкую!

– Так о чем же?

– Вот ты, к примеру, про Абу-Грейб не слышал? Про американскую тюрьму в Ираке? Нет?! (Игорь Николаевич молчал, в упор глядя на собеседника тяжелым взглядом, что тот принял за утвердительный ответ.) Так я тебе поведаю страшную историю про американцев. Эти добрые, веселые ребята американцы, ну демократы в обличьях бесов, твою мать, понимаешь?! Так вот они организовали лагерь изощренных пыток, изувечивали, трахали заключенных, заставляли их становиться животными, лаять… Я не наговариваю, есть опубликованные данные их собственных расследований.

И снова Андрей Ильич завелся, походил на злой смерч. Его руки вращались, изгибались замысловатыми петлями, страстными жестами он что-то вопрошал начальника штаба. Если бы Игорю Николаевичу показали видеозапись с речью Вишневского, он ни за что не поверил бы, что такой степенный начальник может дойти до столь сильного нервного напряжения. Он уже начинал пугать своей возбужденностью, и казалось, может броситься на кого-нибудь и волком вцепиться зубами в глотку. Какие странные смены настроений и состояний, верно, этот человек основательно болен, опять пронеслось в голове у начальника штаба.

– Хорошо, и что дальше? Я всегда знал, что америкосы – сволочи, и меня с детства готовили с ними бороться. Но при чем тут вообще Соединенные Штаты?

Теперь Дидусь был сбит с толку окончательно.

– Ой, башка деревянная, деревенщина! – в сердцах ругался вертолетчик. – Да при том, что когда дело касается человеческой природы, и особенно разбуженных темных демонов, тут не до национальностей. Тут все перед Богом равны, потому что все уже слишком согрешили. И твой сослуживец из «Альфы», и мои знакомые спецы, которые живых людей рвали, и эти черти американцы. Все одинаковы, кровожадная природа за прошедшие три тысячи лет никак не поменялась. И хоть демократией, хоть тоталитарным режимом прикрывайся, как банным листом, но суть не спрячешь. Человек – это мерзкое, гадкое, алчущее крови существо, и оно, этот убогий вампир, будет пить кровь своего собрата, как только представится такая возможность.

– К тебе лично это как относится? – спросил вдруг подполковник Дидусь, который только теперь начал понимать, куда дело клонится.

– А я тебе отвечу, и отвечу очень прямо и честно. Мне бояться нечего, я свой долг и в Афгане, и тут безотказно выполнял. Ты, может быть, думаешь, у чудака крыша поехала… Так вот, я в здравом уме, очень неплохо себя чувствую и заявляю тебе следующее. Мне – хочется – крови. Да и еще раз да! Мне – хочется – убивать. Тут я могу добавить – «этих отморозков». Но не добавлю. Если завтра «отморозками» объявят других, айзеров, армян, грузин или кого-нибудь еще, то я – первый в списке. Теперь ясно?!

Игорь Николаевич отшатнулся, как от порыва леденящего ветра. Он сам похолодел, внутрь его естества прокралась новая душевная боль, заныла душа, как от удара плетью. И возникло четкое ощущение, что он теряет друга. Ему живо представилось, что Вишневский, которого он знает уже не меньше пяти лет, теперь висит на краю пропасти и вот-вот сорвется. А он бессилен ему помочь, как врач с плохой квалификацией у постели умирающего.

– Ты, Андрей Ильич, страшный человек! Я тебя совсем не знал! Или ты артист и меня разыгрываешь?

– Да, артист, больших и малых театров, – буркнул он зло. Теперь короткая волна возбуждения у него прошла, и он, как остывший вулкан, продолжал с дерзким, язвительным спокойствием: – Дорогой, не делай круглые глаза. О тебе теперь речь. Так вот, запомни, если ты проведешь на войне столько лет, сколько я, тоже станешь вампиром, кровавым наркоманом. И еще: очень легко можно форсировать сроки, если раньше приблизить глаза к смерти. Так сказать, приобщиться. Это неизлечимо! Правда, падший ангел лучше возвысившегося демона, но это слишком мелкий повод для радости…

 

Глава четвертая

(Ставрополь, 2005 год)

1

– Папа, папа приехал!

Маленькая Дашенька пронзительно закричала, и вмиг с визгом ликования первая повисла у Игоря Николаевича на крепкой, темной от солнца и пыли шее. Тоненькая, хрупкая, как цветочек, она, ровесница нового века, сама не подозревая, была нежным воплощением бесконечного, невесомого счастья. Отец поднял дочку на руки и начал целовать ее личико. Подбежал и старший Антоша, и его он тоже обхватил и оторвал от пола, удивляясь, как сильно и незаметно вытянулся парень, достигнув беспокойного возраста подростка. Тихо, как будто на цыпочках, из комнаты выплыла Оксана с большими, влажными, будто коровьими глазами и почему-то с кухонным полотенцем в руках и на миг замерла. Игорь Николаевич, обвешенный счастливым потомством, с прищуром смотрел на родные, полные шального блеска глаза и на мелко подрагивающие губы. Они одновременно почувствовали: вот настало одно из незабываемых мгновений будничного и вместе с тем вселенского счастья, похожего на радостный полет беспечной стрекозы летним днем. Когда нет ни войны, ни опасности, и весь млеющий мир стрекочет и кружится в забавной, сюрреалистической карусели. Игорь Николаевич знал, что жена сейчас заплачет, и хотя ему не хотелось ее слез, они всегда оказывались чем-то приятным, как если бы его гладили по голове. Наконец она обняла его поверх детей, покрыв их, как крыльями, мягкими складками просторного халата, и прошептала ему на ухо:

– Ну слава богу. Я каждый раз так переживаю, что умереть на месте готова, когда эти проклятые восемь месяцев заканчиваются, – в глазах ее стояли слезы, но она плакала так же тихо и незаметно, как и ходила, без всхлипываний и причитаний, только сдавленное дыхание, не дающее сказать и слова. Только теперь, когда увидела мужа, живого, с целыми конечностями, сумела расслабиться от небывалого напряжения, сковывавшего ее долгие месяцы.

– Перестань, Ксюша, перестань, – Игорь Николаевич неуклюже, по-солдатски поглаживал жену по спине. Пожалуй, даже чересчур крепко, чем должен был делать нежный муж, но она не обращала на это внимания.

– Я молилась, молилась за тебя, – продолжала она шептать завороженно…

И по всему телу подполковника тихо разливалась волна блаженства, очень быстро проходя путь от сердца к кончикам пальцев. Вот когда можно по-настоящему ощутить себя умиротворенным, обрести на время покой и некое подобие счастья. Когда восемь месяцев войны позади, впереди два месяца отпуска и потом еще два – подготовки к войне. И такая цикличность – он даже себе в этом признавался с трудом – позволяет уравновесить свою тоску и по дому, и по войне. Ну что это за мужчина, который не скучает по войне? Он хорошо осознал это в академии, когда необъятная, шумная столица с ее неизбывной, чумной суетой быстро опостылела; воля стремилась к делу, руки ночью, когда он вставал, намеренно не включая свет, на ощупь искали оружие. И вот все вернулось на круги своя. Правда, к концу восьмимесячного отрезка превращаешься в поднятого из берлоги медведя – одной и той же узловатой руке очень сложно и сжимать автомат, и обнимать жену… Но ощущаешь ли ты себя счастливым сегодня, сейчас? Когда ты восемь месяцев без семьи торчишь в горах, по колено в грязи и по локоть в крови? Когда узнаешь годы только по тому, как стремительно и незаметно растут дети? Игорь Николаевич отшатнулся от своих мыслей.

Подарки, карусели, мороженое, кино – в первые дни после своего приезда он обожал баловать детей, замечая между тем, как меняются запросы старшего Антона, и уже предчувствуя, как вырастет из размеров Дюймовочки Дашенька, превратится сначала в задорную школьницу, а потом, когда-нибудь, в девушку, в невесту… Но это будет позже, сейчас она совсем еще крошка, как пушистый котенок, которого хочется бесконечно ласкать, нежничать с ним, прижимать к груди. Правда, и сейчас он уже испытывает с этим трудности, ощущая свою косность, неуклюжесть, неуместность сиплого голоса и странно сковывающий паралич от неумения отвечать на детскую любовь и игривое плутовство. С Антоном, напротив, стало как-то проще – уже сейчас во время его отсутствия сын с хладнокровным, серьезным спокойствием берет на себя функции главы семейства. Оксана это подчеркивает особо, шепотом рассказывая всякие эпизоды из жизни сына, который быстрее многих сверстников превращается в маленького мужчину благодаря возрастающей во время отсутствия отца ответственности и осознания его причастности к чему-то большому и страшному. И дальше, верно, пойдет по его стопам. Игорь Николаевич и боялся, и желал этого – а как же иначе, ведь жизнь просто, ясно и безвозвратно идет по спирали, кольца которой неодолимы и неподвластны пониманию. Главными, неизменными остаются только принципы – если уж и плыть по жизни, то твердой, готовой к приключениям щепкой, а не раскисшим хлебным мякишем… Хотя порой его, боевого офицера, одолевают сомнения: может, в сегодняшние времена, с их красотами и соблазнами, этот суровый, противоречивый путь принесет сыну вместо счастья только сонмище страданий?

Игорь Николаевич порой долго размышлял об этом, всякий раз пристально, в упор глядя на улыбающийся профиль сына в минуты короткого, мимолетного наслаждения обыденными прелестями жизни. Вот он, наивный и долговязый, упражняется на незамысловатой детской игрушке-автомате в виде боксерской груши, по которой необходимо ударить как можно сильнее, чтобы получить выраженное в цифрах представление об этом ударе. А вот сосредоточенно и даже чрезмерно старательно целится в тире из макета американской винтовки в мишень на экране, и тогда отец неожиданно понимает, что видит свою уменьшенную копию – в глазах мальчишки появляется холодный блеск, а руки приобретают совершенно мужскую твердость, доставшуюся в наследство от далеких предков, охотников и завоевателей. И тогда непременно в воображении отца встают картины виденных в настоящий прицел человеческих тел, отбрасываемых неимоверной силой пули. А вот он по-детски поглощает мороженое, откровенно наслаждаясь сладкой радостью, и маленькая бело-молочная капелька растаявшего блага у края рта долго остается незамеченной. Тогда отец видит просто мальчика, еще не оформившиеся черты которого напоминают о необходимости расспросить об успехах в школе и осторожно выведать, имеются ли проблемы в его социальном микромире маленьких мужчин. Скоро, очень скоро придет время и его выбора. Надо ли повторять путь отца, на котором много молодых офицеров с оторванными стопами, кистями. Или, еще хуже, тихо ненавидящих свое дело. Мальчиков с лейтенантскими погонами и исковерканными судьбами, вечно погруженных в свои нескончаемые, всегда печальные размышления. Уж они-то давно не верят, что воюют во славу России, им не безразлично, что их кости забетонированы в фундамент новой империи. Что ж, наш незатейливый мир дрейфует в бездну, ничего не поделаешь… А ведь решать нужно именно сейчас, пока стаи веселых, задорных ангелов кружатся над детьми, направляя на пространство их обитания мириады невидимых пучков лазурного света, подсвечивая их самих изнутри чарующим огнем души, усыпляя бдительное сознание, которое помнит о тяжести человеческого жребия…

2

Вечерами в первые дни после ротации шли обязательные застолья, обмен планами, новостями и впечатлениями. И Оксана, живущая эти четыре месяца в его отражении, особенно весела и проворна, порхает причудливой, ожившей от его тепла бабочкой. Наконец-то ушли на время в прошлое холостяцкие столы в промозглых палатках или унылых темно-зеленых, густо выкрашенных темно-зеленой танковой краской КУНГах, с ненавистными консервными банками, отвратно резким запахом тушенки и порезанными на стандартных листах бумаги огромными ломтями хлеба. Их заменили большие прямоугольники укрытых праздничными скатертями столов, на которых теснятся нескончаемые блюда, оформленные с женской заботливостью и свойственной лишь женам военных изощренностью. О, отнюдь не только соленые огурчики, маринованные грибочки, традиционно прописанные тут сочные куски селедки и замечательно острого украинского копченого сала, но и оливье и винегреты, заливное и еще много такого вкусного, острого и терпкого, – нет смысла перечислять, – и все это сдабривает упоительную беседу гораздо лучше, чем у утонченного римлянина Петрония. Непринужденная хмельная беседа, как монгольский кочевник, спешно перемещается от одной темы к другой, пытаясь охватить все и не охватывая решительно ничего, постепенно превращаясь в конце в совершенно расслабленный, немного пьяный базар. Жены в праздничных платьях, блистая редко одеваемыми украшениями, небудничными прическами и искусно приготовленными блюдами, первоначально помалкивающие, в конце концов незаметно собираются на одном конце стола, образуя свой устойчивый, неподкупный и почти непогрешимый союз офицерских подруг. Хотя на их лицах все еще читается отпечаток вчерашней растерянности и неопределенности, сегодня они счастливы – тем, что не стали вдовами.

В такие вечера Дидусь всегда тайком, чтобы никто не видел, поглядывал на жену, и такое скрытое наблюдение за ней доставляло ему невыразимое удовольствие. Как же она преображалась! Невольно привыкшая к серости их быта, вросшая в безжизненную, невесомую тривиальность существования как бы при части, она как будто боялась дать волю своим эмоциям, не говоря уже о том, чтобы развлечься. Да и слово «развлечься» в их семье имело уничижительно-негативный оттенок, на нем не то чтобы стояла печать запрета, но всегда присутствовал горький привкус осуждения. И Игорь Николаевич знал, что его славная жена живет замурованной в мифы о военном положении, а если бы он спустился в глубины своей души и учинил основательный допрос, то неожиданно для себя выяснил бы: его устраивало подобное положение дел. В подкорковом восприятии своей половинки он безмерно ценил ее незаметность, юркость и практичность в повседневной жизни, сугубо славянскую способность готовить, стирать, убирать, гладить, складывать и так далее, словом, создавать и поддерживать светлую, легкую ауру их общего дома без трагизма и жалоб. Да она вообще никогда ни на что не жаловалась! Он даже не знал, болели ли когда-то его дети, болела ли она сама? Она относилась к числу тех незаменимых подруг, несущих окружающим умиротворение и гармонию столь тихо, что можно почувствовать только их внезапное исчезновение, но никогда – присутствие. И только в редкие минуты, когда случались свободные вечера или несколько семей организовывали совместные выезды на природу, замкнутые стены рассыпались, кротость Оксаны на время исчезала, и она расцветала, подобно лесному ландышу, становилась яркой, игривой, задорной и невероятно привлекательной. Когда случалось скинуть покрывало обыденности, даже ее неказистые, детские порывы становились интересными и радовали глаз боевого командира. В такие моменты как будто кто-то дергал за невидимые нити, и ее привычка старательно сдерживать эмоции, не выходить из сложного армейского контекста внезапно улетучивалась – она становилась точно такой же, какой он ее встретил и полюбил. Боевой офицер даже удивлялся, что душа его жены была очень женственной, что она умела играть, танцевать, ликовать подобно маленькой птичке, выпущенной из клетки и все еще не верящей в свершившееся чудо. Он готов был сделать для нее все, простить что угодно. Впрочем, и прощать-то было нечего, разве что слишком видимую округлость плеч и поплывшую после второго ребенка талию… Вообще, только в такие минуты он мог осознать многомерность женщины, которая согласилась быть с ним рядом, и только в такие мгновения вполне понять, за что именно он любит жену больше всего. За то, что она никогда не примеряла на себя иную судьбу. И это означало прежде всего, что сам он когда-то не ошибся в ней, точно так же, как его отец не ошибся в его матери. Ведь он знал себя нелюдимым, не стремящимся к веселью и отдыху, которые считал непростительной праздностью, и даже корпоративные, как он называл их, посиделки были для него скорее необходимостью, а не следствием внутренней потребности. И вот она, общительная и отзывчивая, некогда очень веселая и подвижная, стала из-за него до абсурда невзыскательной, женщиной без претензий и без требований. Он презирал комфорт, и она делала то же самое. Он не был склонен к юмору, и она ограничивалась тихой беззлобной иронией над ситуацией. Он не верил в чудеса, и она была вынуждена видеть вокруг себя только заплесневелый, закисший и страдающий мир. Он фактически сделал жену бесцветной, и сознание этого порой мучило его, как пытка каленым железом. Игорь Николаевич по этому поводу испытывал иногда дикое чувство стыда, ноющую боль раненого зверя, удрученность за свою безнадежную неотесанность в вопросах житейской радости. За то, что не дает своей жене того, что должен был бы предлагать – шикарный отдых на каком-нибудь лазурном берегу моря, увлекательные путешествия, походы в ресторан, прекрасные вина или хотя бы прозаичное посещение кино или концерта. Он корил себя и все-таки не мог преодолеть сумасшедшую тягу к исполнению тяжкой миссии полководца, которую зачем-то возложил на себя и которая то казалась мнимой, придуманной, то, напротив, обретала контуры великого и единственно возможного, что он может совершить в жизни. Потому-то у начальника штаба сжималось сердце, когда он снова слышал радостный смех жены или боковым зрением видел, как она, раскрасневшаяся, с бокалом красного вина, что-то вполголоса обсуждала с другими командирскими женами, такими же надежными и сильными женщинами, на которых они, мужчины, могли положиться в любой момент, в любой ситуации.

Перед самым отъездом в Украину собрал боевых друзей по традиции в своем доме и Игорь Николаевич. За столом в окружении пестрых женских одежд под большой ветвистой люстрой из чешского стекла, подаренной родителями на свадьбу, восседали несколько мужчин, одинаково неуютно чувствующих себя в гражданской одежде. Замкомандира полка Георгий Алексеевич Лапов, равнозначный с Игорем Николаевичем начальник в воинской части, тщательно выбритый и надушенный недорогой туалетной водой, ради приличия напялил даже белоснежную рубашку, не вяжущуюся с его темной от горного загара шеей и жесткой, казачьей щеткой темных, вперемешку с сединой, усов. Он понимал несуразность своего накрахмаленного вида, ерзал на стуле и с облегчением стянул еще более нелепый галстук, когда увидел, что никто из его полковых не облачился в светскую, как он говорил, удавку. Командир второго батальона Павел Юрьевич Анастасии, единственный из полковых комбатов, имеющий по две большие звезды на погонах, был человеком совсем иного склада: сознательно навесив амбарный замок на свои честолюбивые, карьерные планы, он уже много лет вел себя раскованно и считал расшаркивания перед начальством пороком малодушного человека. Лишь однажды, лет шесть или семь назад, он пробовал попасть во «Фрунзенку», но что-то не сложилось, и комбат сосредоточил усилия на войне. Он как будто мстил неприспособленным академическим карьеристам, которые старались тонкой аппаратной игрой обходить острые углы боевых условий, да и, чего греха таить, страшились войны. В отличие от них, Анастасии прошел на Кавказе огонь и воду, был самым авторитетным боевым командиром, хотя Звезда Героя России всякий раз из-за штабных манипуляций обходила его стороной. Он был в легком сером джемпере, с коротким воротничком и несколькими пуговичками вверху, что с натяжкой заменяло торжественность рубашки. Зато еще один участник домашних торжеств, Филипп Андреевич Кержен, единственный среди собравшихся полковник, не стеснялся рубашки пастельных тонов и броского бордового галстука с косыми черными полосами. Командир артиллерийского полка, он принадлежал к белой кости офицерства и всегда небезосновательно слыл интеллигентом, не искусственным, как выходцы из доморощенного московского бизнеса, не прочитавшие за свою жизнь ни одной книжки. Он был совершенно лыс, и при первом взгляде создавалось впечатление, что на черепе у него вовсе не кожа, а натянутые древнеегипетские письмена, которые с большим трудом изгибались невообразимыми складками на лбу, если он удивлялся или хмурился.

Полковые пришли точно в назначенный час, вместе с женами и блюдами, и тут же наполнили шумом, приятной, предваряющей застолье суетой всю квартиру. Полковник Кержен появился позже минут на пятнадцать, один, с непременными цветами хозяйке и шампанским, хотя военное время отучило женщин и от первого, и от второго.

Собравшиеся у Игоря Николаевича люди все были боевыми офицерами, неприхотливыми, бесхитростными в обычной жизни, одинаково равнодушно глядящими и на роскошь, и на полупустые комнаты со скромной обстановкой офицерского быта. А еще они были несколько уставшими от войны, сытыми по горло видом расплывающихся кровавых пятен на камуфляже и висящих ошметков оторванных ног. Хотя именно война сделала их сдержанно-спокойными, стойкими к любым подаркам судьбы, а всякая паника была им чужда, как несвойственно было и лихачество или бравада. Сегодня они были живы, и каждый шепотом благодарил за это Господа, но никто не верил в его бесконечную поддержку. Их разговоры накануне большого отпуска были конгломератом всякой всячины, в которой, как они ни старались, все равно то и дело выползала война, связавшая их навечно невидимыми путами, сковавшая вечной мерзлотой сознание. Так бывает у людей, которые, повинуясь приказу, вынуждены нести на плечах и кровавый груз палачей, и мечи мстителей, и лямки похоронной команды. Печать суровости, смешанной с туземной дикостью каннибалов, застыла на их лицах. Каждый из них очень хорошо знал, что если выживет, потребуются годы, чтобы вписаться в мирное общество.

Когда водочная горечь жаркими потоками разлилась по жилам, а лица их разрумянились, разговор пошел оживленнее, порой переходя в гул сливающихся мужских и женских голосов, прерываемый легкими, безобидными взрывами анекдотического смеха. Но избавления от вечной военной темы не было, и после двух перекуров она незримым радиоактивным облаком висела над всеми и каждым…

3

– Слышали, говорят, Шамана вашего могут вернуть в ВДВ. Забрали из губернаторов, почти год побыл помощником премьера по социальным вопросам военнослужащих. Теперь обратно, как вам?! – Кержен вальяжно развалился на стуле, откинув руку за его спинку, вдавившись спиной в его мякоть, призывая таким образом к активному спору. Он, пожалуй, был одним из немногих в военном сообществе, кто пристально следил за внешними событиями, перемещениями людей и заявлениями известных политиков о происходящем в стране и мире.

Боевой комбат Анастасии, у которого выдвижения по непонятному принципу вызывали приступы озлобления, не заставил себя долго ждать.

– Да, круто! В Чечне здорово нагадил. У нас поверье было – где Шаман, там и гора трупов. Потом Ульяновскую область развалил, потусовался в Кремле, повилял хвостом. А теперь разваливать ВДВ?! Честно говоря, лучше бы мы без него обошлись, и так тошно от командиров-авантюристов. Вспомнить хотя бы, как погубили Майкопскую бригаду в Грозном…

А хоть один за это ответил?! Где Паша-Мерседес, на совести которого тысячи жизней?! Что, ответил?! Стал хуже жить?! Не-ет, таким кошмары не снятся…

– Да ты не горячись, Павел Юрьевич. Когда на Руси кто-нибудь ответ держал? Возьми хоть Жукова – ответил он за посланные на смерть дивизии? И этот фраер, поверь мне, еще себя покажет. Увидишь, как надо будет сотворить что-нибудь эдакое, всплывет наш Шаман. Этот ни перед чем не остановится. Второй генерал Лебедь, только тупее и злее… Но такие на войне нужны, ей-богу, нужны. Ну а то, что людей не жалел, так ведь кто на войне людей жалеть станет… Да и когда вообще людей в России жалели?!

Лапов тоже знал толк в людях и в войне. Самодовольный Кержен с хитрецой в глазах поглядывал на видавших виды вояк; ему нравилось затевать дискуссии с вопросами, на которые, в принципе, не могло быть однозначных ответов. Игорь Николаевич помалкивал, только вздрогнул, когда вспомнили Лебедя. Этот непонятный многим генерал казался Игорю Николаевичу едва ли не единственным современником, претендовавшим на образец генерала. Лебедь до самой своей нелепой гибели в вертолетной катастрофе оставался для Игоря Николаевича неким эталоном, и он нередко мысленно примерял на себя те ситуации и роли, через которые пришлось пройти военному. Игорь Николаевич хорошо запомнил Лебедя еще в Сельцах, когда они курсантами четвертого курса выходили из клуба и кто-то толкнул его локтем в бок со словами: «Смотрите, полковник Лебедь. Командир Тульской дивизии, о нем легенды ходят». Проходя в десяти метрах от спокойно-сосредоточенного на своих мыслях полковника, сидящего на лавочке, он искоса и с нескрываемым восхищением вгляделся в него; тот являл собой образец невозмутимости, что-то палочкой рисуя на песке. Суровое, почти каменное лицо, излучающее в равной степени уверенность и отсутствие интеллекта, интеллигентности. Именно такой типаж чаще всего обретает статус национального героя, сокрушающего противника. Игорь Николаевич хорошо знал ситуацию и вокруг Шаманова, потому что в 99-м, когда он пробился во «Фрунзенку», этот генерал как раз закончил академию Генштаба и принял 58-ю армию. И за его действиями, главное, за оценками этих действий, понятно, следить из Москвы было легче и интереснее, чем отсюда, из военных глубинок, где они почти весь год утопали в липкой чеченской грязи. Никого иного, а именно Шаманова вдруг придворные летописцы обозначили как «нового русского полководца» и даже «Суворова наших дней». Многих истинных знатоков чеченской войны, таких как Анастасии, выворачивало от гнилых дифирамбов, но сам он тогда дал себе слово вникнуть и понять феномен Шамана… Игорь Николаевич много тогда передумал о разных личностях, и в том числе о Шаманове. Мог бы этот новый герой, подобно генералу Лебедю, привести к Белому дому в Москве батальон Тульской воздушно-десантной дивизии для поддержки Ельцина? Нет, говорил он себе, это принципиально другой человек. Он мог бы, к примеру, получив приказ свыше о разгоне такой демонстрации, добиться применения любой силы, заставить выполнить любой приказ. Он – универсальный механизм, посредник между высшей силой и готовой на все десантурой. Но сам он не решился бы никогда! А если бы дать Шаманову необъятные полномочия? Смог бы он, как Лебедь, командуя 14-й армией, придушить приднестровский конфликт? Дидусь вдруг вспомнил, как он впервые лично увидел Лебедя в действии… В том самом пресловутом 45-м полку, куда он пришел лейтенантом к опытному и почти легендарному в ВДВ Востротину. Приехал Лебедь, да не сам, а с десятком солдат из другой части. Приказал весь полк построить с оружием, вынести из казармы все оружие из ружейных парков. А после докладов о наличии в каждом подразделении полного комплекта оружия послал своих преданных нукеров рыскать по всем темным уголкам полковой территории. За два часа стояния полка на плац снесли горы оружия, даже откуда-то притащили неучтенный крупнокалиберный пулемет КПВТ калибром в четырнадцать с половиной миллиметров. Так были почищены афганские загашники… Авгиевы конюшни XX века. Ох, запомнился Лебедь, и Игорь Николаевич знал чем. Нестандартными решениями… Шаманов претендовал на его роль, но явно недоигрывает… Хотя ему, Игорю Николаевичу, чем-то он был симпатичен… Его размышления были прерваны словами разгоравшейся дискуссии.

– Вот именно, всплывет. От таких только движняк идет, как круги на воде от брошенного камня. Только в нашем случае будут не водные круги, а кровяные, – не унимался комбат. Он не на шутку зажегся и, обращаясь теперь ко всем сразу, запальчиво продолжил: – Я давно на этой войне и вот что скажу: логики в продвижении в ВДВ не существует. И это подрывает веру нормального офицера в карьеру. Судите сами. Я уже был тут, когда в 95-м Шаман возглавил оперативную группу 7-й дивизии. Да, участвовал в штурме Ведено. А зачем штурмовали это горное селение и еще ряд других, которые буквально через несколько дней после победных прохождений опять становились опорными базами боевиков?! Да, сбежал из госпиталя в строй. Но вы ж не слепые, при памяти все, вспомните Бамутскую операцию. Как можно было оставить там полтора десятка мальчиков, ведь понятно, что на смерть?! Я не признаю командиров, которые откровенно плюют на жизнь солдата.

– Да ладно вам. Иногда такие генералы действительно нужны, – вступился вдруг Игорь Николаевич, сам не зная, зачем он выступил в защиту человека, которого слишком мало понимал, – он отменно наводил страх и на чужих, и на своих. Конечно, приятного мало, когда тебя генерал самым отборным матом ни за что кроет, но страх в армии полезен. Взрывной и прорывной! Он даже генерала Казанцева, своего непосредственного начальника и командующего объединенной группировкой войск, послал к чертям собачьим, когда был не согласен…

– Ой-ой-ой, Игорь Николаевич, негоже тебе-то, серьезному командиру, поддерживать рвачей. Ведь в конкуренции с такими и ты всегда проиграешь! – перебил его комбат, который со своим начальником штаба в неформальной обстановке всегда был на «ты». – Ты за свою службу много раз прилюдно оскорблял офицеров? То-то и оно, что нет. Потому что знаешь: авторитет такой – дешевый, а дело пахнет подрывом боеготовности. Но это мелочи по сравнению с мифом о его командных качествах. Приведу пример. Не тебе мне рассказывать про Гойское, но повторюсь. Если село протяженностью три километра на двести метров генерал, имея авиацию, артиллерию и бронетехнику, брал в течение двух месяцев да еще гражданских людей угробил неисчислимое количество, то какой он, к черту, военачальник?!

– Ну ладно, ладно, Павел Юрьевич, поддались мы все на артиллерийскую провокацию. А нам нельзя так много о войне. Ну признаем: недотягивает Шаманов до Лебедя, хоть и примеряется «всевозможные конфликты подавлять жестко и быстро». Давайте лучше о будущем…

Но подполковник Анастасии резко перебил начальника штаба.

– Нет уж, позволь, Игорь Николаевич, тут надо высказаться. Я почему так за эти вещи переживаю – не желаю, чтобы все у нас находилось под властью военного маразма. Сердце не принимает! Согласен, России периодически нужны враги, которых мы, безжалостные прагматики, должны «мочить в сортире». Но надо хоть иногда голову поднимать, осматриваться вокруг… Вот мы сейчас воюем, понимая, что эта война – большая политическая игра, создание эффекта черной дыры для России и россиян. Потому мы людей бережем, не распыляемся. А такие, как Шаман, долбят всех вокруг без разбору, да отбойным молотком, чтобы от каждого действия было больше шуму. И никогда не оправдываются, никогда не сожалеют о содеянном. Даже если знают, что действуют на грани преступления. Помнишь, как он Слепцовский аэропорт брал, когда десантники расстреляли таксиста, разграбили кафе? Они изначально получили задачу: шуметь, и неважно, есть ли там боевики. Зачем Шамана на гражданку на несколько лет отправляли? Вы скаже-те: очень просто, чтобы он там обжился, присмотрелся, набрался управленческого опыта. А я вам так скажу: любят преданных людей в Кремле. И таких, как Шаман, берегут, выпестовывают, взращивают и навязывают обществу как героя. Они могут пригодиться позже для чего-нибудь эдакого… карательных операций, например. А то, что он в войсках появился, это знак всем нам! И еще – про конкуренцию. Ты знаешь, Игорь Николаевич, кто новороссийский полк принял?!

– Как не знать, знаю, конечно, – осклабился подполковник Дидусь.

В самом деле, Анастасии, такой же выпускник РВДУ, только на два выпуска раньше, как никто иной, представлял степень его честолюбивых устремлений, и Игорю Николаевичу стало неприятно от этого напоминания. То был полк, который он и сам был вполне готов принять, чтобы стать наконец самостоятельным командиром части. Но резвый комбат-правдолюб не дал ему времени что-либо сказать в свою защиту, он стал развивать свою мысль.

– Вот ты сейчас скажешь, что он стал кэпом, потому что вытащил из машины подорвавшегося на мине сына командующего. Хорошо, пусть не всегда отмечают самых лучших. Хотя мы знаем, что бесстрашные – далеко не всегда самые лучшие.

Анастасии незаметно повысил тональность своего возбужденного спича, так что даже женщины на другом конце стола притихли и стали слушать. Ведь теперь дело касалось не общего и далекого, а весьма и весьма близкого. Они привыкли никогда не встревать в мужские разговоры, по большей части слушать, впитывать информацию, переваривать ее на своем чувственно-эмоциональном уровне и потом выдавать мужьям хрустально чистые, как вода горного ручья, аналитические расклады. Они давно привыкли к своей женской миссии и выполняли ее со спокойствием и терпением монахинь, порой поражая даже своих мужчин.

– Не тот ли это Паша Кандырь, которого зовут не иначе как Бешеный Карлик? – с сардонической улыбкой уточнил Кержен, сверкнув своими бесовскими, покрасневшими от принятого алкоголя и частого ночного чтения глазами.

– Он самый, – пользуясь замешательством, вклинился в разговор Лапов. – Слушайте, раз такая жара пошла, то я не вижу повода, чтобы не выпить. Водка стынет, господа офицеры.

– Тогда, Георгий Алексеевич, наливайте, чтобы не менять вашу счастливую руку, – попросил его Игорь Николаевич.

В полку так привыкли считать руку Лапова в этом щекотливом деле самой твердой, что и в домашних условиях ничего менять не стали – к военному человеку традиция пристает не слабее накипи на чайнике.

Лапов разлил по половинке. Уже они пили в этот вечер и за тех, кого потеряли в бешеной скачке, и за любимых, преданных женщин, и за здоровье детей и родителей; оставалось поднять рюмки разве что за ВДВ, а это разрешается десантникам, на сколько хватает сил.

– Расскажи, Павел Юрьевич, про своего легендарного тезку, – попросил Кержен.

– Тут начальник штаба имеет право первой ночи, он с ним в одной роте учился. Но если он не возражает…

– Ни в коем случае, – поспешно заверил Игорь Николаевич, которому самому не хотелось озвучивать историю феерического успеха своего однокашника, личности настолько одиозной, противоречивой и взбалмошной, что стал известен на все ВДВ благодаря своим выходкам. Впрочем, этот странный человек был слишком многими любим, потому по праву мог бы считаться универсальным фотороботом советского или российского десантника, все равно.

– Одно могу сказать, Филипп Андреевич, вместо прелюдии – если бы Паша Кандырь служил в артиллерии, до полковника он вряд ли бы дослужился. Чтобы понять его душу, нужно представить карликового богатыря, презирающего любые правила протокола – Паша до сих пор легко метает двухпудовые гири, ломает руками кирпичи, думаю, что и подковы гнет не хуже Ивана Поддубного, хотя этого лично я не наблюдал. Так вот, этот грозный весельчак отличился уже при первом обходе полка, когда ему показали старшего лейтенанта – секретчика, который в силу каких-то там причин на службу через день приходил – очевидно, хотел уволиться.

– Это которого он покусал? – с веселым, заразительным смехом вклинился в рассказ больше других захмелевший Лапов, обнажив на мгновение ряд пожелтевших редких зубов.

– Так, Георгий Алексеевич, я сейчас вам слово предоставлю…

– Все-все-все, – затараторил Лапов, уже тихо, ехидно хихикая и прикрывая рот большой ладошкой, обильно поросшей волосами на тыльной стороне.

– Так вот, происходит такой диалог. «Вы чтоб, товарищ старший лейтенант, мне на работу ходили», – грозно, но вполне вежливо говорит Паша старлею. А тот же персонаж о ВДВ понятия далекие имеет, интеллигентное ведь училище закончил. Отвечает: «Разумеется, товарищ подполковник». И, дурачок эдакий, расслабил при этих словах ножку и так снисходительно, сверху вниз смотрит на нового кэпа. Потому что где-то на голову выше его. Ну тут Кандыря нашего и взорвало. Он взревел, как бешеная собака, схватил старлея за грудки, притянул к себе и зубами ему в плечо. Представляете командира полка, который, как бульдог, вырвал зубами кусок камуфляжа и здорово прокусил плечо?! Истошный крик, строй переполошился, кровища хлещет из рукава… У летехи помутилось в голове от болевого шока, он даже кричать перестал, из страха, наверное. А Кандырь ему на ухо, как кентавр: «Если ты, юноша, на работу хоть раз не явишься или опоздаешь, я тебе нос откушу, понял?!» Бедняга не рад был, что на свет народился, и поныне приходит на полчаса раньше, а уходит на полчаса позже.

Все присутствующие, в том числе и три женщины, после такого рассказа залились дружным искристым хохотом. Десантная асоциальность в этих семьях давно превратилась в привычку, неотъемлемую часть общей, коллективной натуры захватчика.

– Подожди-ка, ты поведай артиллеристу про ротацию, он наверняка не знает, – подзадоривал Лапов с хитрым видом. Нос его уже стал пунцовым, но он еще раз тихо разлил мужчинам по половинке, а женщинам обновил бокалы свежим всплеском вина и затем, весело подмигнув, возвестил:

– Давайте, девочки и мальчики, выпьем за великодесантный шовинизм, за наш дух, неубиенный даже этой тупой войной!

За столом прокатилась волна одобрения, мужчины осушили рюмки, женщины пригубили бокалы. Кто-то, крякнув, отправил в рот аппетитный кусочек. Кто-то громко, уж более не стесняясь своих, грызнул яблоко.

– Так, не отходим от темы, – настойчиво потребовал Кержен, – я, может, напишу когда-нибудь книгу, эдакий сборник страшных историй про современные ВДВ.

– Только книга может очень грустная получиться, – прорвало вдруг Игоря Николаевича. Он опять удивился, что произнес это. И откуда у него в груди осталась плохо скрываемая горечь, странная неудовлетворенность. Может, это ревность к бешеному Паше, которая гложет его и не дает покоя, спросил он мысленно сам себя. И тут же прогнал эти мысли. Нет, не может он, офицер с системой собственных убеждений, ревновать к Паше, к бесноватому, каучуковому полковнику, потому что для настоящего полководца безудержной отваги слишком мало… – Вы, Филипп Андреевич, что-то проявляете нездоровый интерес к нашим десантным будням…

Кержен в ответ хитровато засмеялся и прищурился.

– Я сейчас вспомнил, как Бунин о Достоевском высказался. Что Федор Михайлович, мол, большая ноздря и нюхает он со страстью канализацию человечества. Так вот, я полагаю, что порой полезно принюхиваться к происходящему. Ну хотя бы для того, чтобы отстойные места обходить…

– Ладно, Павел Юрьевич, уж рассказывайте до конца нашу историю.

– Так вот, во время ротации, когда два полка встречаются перед командующим, появляется этот командир-клоун в какой-то каске с рогами – представляете военное шоу, не слабее Майкла Джексона?!

– И что… – раздалось несколько заинтригованных голосов.

– Командующий ему: «Полковник Кандырь, снимите каску!» Тот звонко, по-солдатски отвечает: «Есть!» И снимает. А у него чуб выстрижен, как у запорожского казака, ну как это называется? – Анастасии обратил вопрошающий взор к Игорю Николаевичу.

– Оселедець, – быстро сориентировался начальник штаба.

– Вот-вот – оселедец, – твердо и неправильно повторил слово комбат. – Оба полка в хохот. Думаете, командующий разнес его? Ничего подобного. Вот ведь странно, в одной шкуре уживается и шут, и герой.

– Может, герои такие и есть? – неожиданно с лукавой искоркой спросила Павла Юрьевича Таня, его жена, маленькая, щуплая на вид, но сильная женщина с твердыми убеждениями. В том вопросе не было укора, скорее вкрадчивая подковырка. Она-то хорошо знала цену авторитета своего Паши, как и то, что в мирной службе между комбатом и командиром полка может быть пропасть, а в военной обстановке они могут быть, как альпинисты в связке на ледяном склоне.

– Ну а зачем он это сделал, что он хотел этим поступком сказать? – также с несвойственной заинтересованностью спросила Лариса, жена Лапова.

– Как же, тут вроде все ясно, – заметил Кержен, и лысина его впервые за вечер наморщилась забавными складками, – эксцентричная личность, требующая самовыражения любым способом. Но поскольку фантазия работает в одном направлении, то и выходки получаются соответствующие.

– Я думаю, не только поэтому, – серьезным, глухим голосом заметил Игорь Николаевич. Уж кто-кто, а он-то Пашино нутро хорошо чувствовал. Как свое собственное, только формы выражения эмоций и представления себя у них были разные. – Думаю, что он хотел еще сказать, что его родной дом остался там, на войне. И он, как индеец, грустит по своему томагавку, который на четыре месяца следует зарыть в землю. Вот почему командующий ничего ему не сказал. А потом ведь у нас в ВДВ от придурка до героя один шаг… Юмор, знаете ли, всегда лучше рыданий…

– Но тогда уж не молчи, скажи, что есть и другая сторона Паши Бешеного Карлика, славно-бесславного полковника Кандыря. Что он, к примеру, мог, проснувшись в горах, разрядить ленту из АГС-17 по деревне. Двадцать девять гранатометных выстрелов, лично выпущенных на рассвете командиром воздушно-десантного полка вместо зарядки – это, я вам скажу, о многом говорит. Каждый – шесть метров разлета осколков, представляете зону сплошного поражения? А зачем? Да чтоб боялись все и знали: стоит на этой высотке не кто иной, как полковник Кандырь со своими ребятами. Чувствуете духовную связь с Шаманом?! – Теперь уже голос боевого комбата звучал зловеще. И Игорь Николаевич знал, что он, водивший колонны, штурмовавший базы боевиков, выносивший своих солдат и молодых офицеров на собственных плечах, имеет право осуждать. Хотя и не последняя инстанция, конечно. – Когда ему через полтора часа доложили, что от его бессмысленного обстрела погибла одна женщина, по злому року школьная учительница русского языка, он без сожаления заметил, что его, мол, плохо учили в школе русскому языку, потому и рука судьбы направила смертоносный боеприпас на несчастную женщину.

Все вдруг разом замолчали. Цинизм, пошлость и скверна всегда сопровождают войну. Люди становятся озлобленными, мстительными и бесчувственными, и всем, сидящим за этим торжественным столом, лучше других был понятен диапазон настроений. Такое всегда лучше перемолчать.

– Да, мы все порядком озверели, и это, конечно, не здорово, – с восковым, застывшим лицом констатировал Анастасии, произнеся это таким голосом, как если бы был врачом и оглашал диагноз тяжелому больному, – так много абсурда вокруг…

– Что ж, любая империя кровожадна и с легкостью пожирает своих детей и внуков. Так получилось с Великой Отечественной. И с Афганом так. И теперь вот мы размазаны по Чечне. – Голос полковника Кержена звучал на фоне тишины с ритуальной торжественностью. Словно он был духовным лицом и подводил итоги. Полковник так и не снял галстук, придававший ему компетентности за этим столом. – Мне кажется, что мы, знающие историю болезни своей страны, но не умеющие ее лечить, должны больше думать о другом – как истинно возлюбить окружающий мир.

– Ничего себе, товарищ полковник. И это говорит человек, который отдает команды утюжить горы вдоль и поперек разными калибрами, – не удержался совсем уж опьяневший Лапов.

– Да-да, именно тот человек. Ибо что ж нам остается в ином случае? Ведь время неумолимых приказов «Крушить все и вся» все равно когда-нибудь закончится. А что мы оставим детям, подрастающему поколению, которое смотрит на нас с надежной и мольбой?

– А давайте тогда споем, – вдруг осенило опьяневшего замкомандира полка.

И как ни странно, все с энтузиазмом его поддержали. Была у каждого на душе смутная, невесть откуда взявшаяся тяжесть, которую хотелось сбросить. И освободить от нее была бессильна водка, тут нужна была песня, проникновенная, близкая каждой сомневающейся душе, расплавляющая своими особенно вибрирующими звуками любой лед в душе, растворяющая любую черствость, рассеивающая темень, очищающая от скверны. Они невероятно соскучились по песне. Не сговариваясь, затянули такую песню, и если бы присутствовал невидимый наблюдатель, то крайне изумился бы единодушному выбору.

И Игорь Николаевич тоже пел тягучие, с немыслимой силой воздействующие строки и чувствовал, как медленно, но последовательно и неотвратимо попадает под их власть. Ощущал, как проваливается куда-то, в неясную бездну, в параллельную реальность, существующую в других отсеках его души, чувствительных, с тонкими стенками, с мгновенно реагирующими нервными окончаниями. Ему нравилось, как душа плавится, плачет, выпускает из себя довлеющую томность и затем вытекает раскаленной лавой. И вместе с этим чудесным освобождением и очищением наступает момент необъяснимой, почти безумной готовности совершить все что угодно, погибнуть за единственное слово «Родина», совершить неподражаемый подвиг, достичь фееричных, немыслимых высот и оттуда без страха пикировать прямо на эту бедную, изъеденную воронками бомб и фугасов землю.

Бывают песни, которым поклоняются поколения, и то была именно такая песня. Выравнивающая ауру, как молитва, очищающая мысли, на время снимающая с памяти плесень реальной войны, заменяя ее близкими с детства духовными переживаниями. Эта песня была для всех тем общим, что определяло их человеческую идентичность, независимо от частных представлений о тех или иных событиях. И все-таки что-то недосказанное, непереваренное, как жесткий кусок мяса в желудке, осталось в душе у каждого после воспоминаний о буднях войны. И они потом еще долго сидели в тишине и молчали, не в силах пошевелиться и нарушить святую тишину убаюканного песней пространства, и в это время любое слово казалось им кощунственным. Прошло немало времени, прежде чем кто-то решился произнести что-либо.

– Филипп, вот вы очень точно сегодня сказали об империи и о нашей тяжелой миссии, – вдруг с серьезным выражением заострившегося лица обратилась к Кержену Татьяна, назвав его только по имени, как принято в их кругу. – Вот вы, наши мужчины, все воюете, рискуете жизнью и здоровьем, все защищаете интересы государства, жизненно важные интересы, мы, женщины, как бы это понимаем, когда переживаем и ждем. – Она перевела дух, глотнула воздуха. – Но там, наверху, – женщина подняла тонкий указательный палец вверх, – думают ли там о нас хотя бы когда-нибудь?

Ее неожиданные слова сначала струились дымком, но к окончанию фразы уж трещали с вызовом разгоревшимся костром сомнения. Полковник вздохнул и грустно улыбнулся, – он был в этой гостиной старшим по званию, по возрасту, имел больший жизненный опыт и, может быть, больше других размышлял о перипетиях жизни. В пылу войны он остался без семьи: жена его с сыном пару лет как уехала в Санкт-Петербург к родителям; и хотя формально семья все еще существовала в скупых записях ЗАГСа, возвращаться они, кажется, не собирались. Однажды он был легко ранен, но все обошлось. Он получил квартиру и правительственную награду, был еще не стар и мог рассчитывать на кусочек обычного человеческого счастья. Но почему-то не спешил к этой новой, послепенсионной жизни…

– Честно?! – спросил он с таким же вызовом, хотя в глазах его было больше печали, чем задора.

– Конечно.

– И да, и нет. Да, потому что кроме крыши над головой и мелких материальных благ мы получаем с войной чудовищные полномочия. Такие на гражданке есть только у именитых воров в законе. Никто никогда не спросит нас за замордованных, за судьбы многих людей, которые мы самочинно решаем. Мы передали наверх ответственность за судьбу целого государства, и взамен нам дали колоссальную, немыслимую власть над небольшой частью этого государства. Мы – нормальные опричники XXI века, вот почему мы поливаем землю огнем и способны очень многих людей поставить на колени. Мы боимся признаться, что нам это нравится. Нам порой выгодна война, потому что это замещает нам значимость в обществе. Мы прикрываемся всякими двусмысленными законами, указами и приказами, общественным заказом на героев. Но в глубине души только себе способны признаться: мы совершили ужасающий обмен – продали душу в рабство взамен за право вести себя звероподобно, так, как нам втайне хочется. Естественно, и у нас есть свои ограничения. Градация. То, что может сделать капитан или майор, не рискнет совершить солдат. То, что способен совершить Шаманов, недоступно Кандырю. Пока…

– Ну вы, Филипп Андреевич, загнули… – возмутился Лапов. – Мы пришли сюда, чтобы Родину защищать. Очистить ее от нечисти. И так далеко, как вы тут описываете, никогда не заглядывали.

Игорь Николаевич, нахмурившись, подумал, что все это он уже где-то слышал. Ну конечно, Вишневский! Андрей Ильич твердил ему не однажды нечто похожее на выводы артиллериста. Сговорились, что ли, летчики с «некрылатой» пехотой, черт бы их побрал! И мутят нам мозги…

– Может, конечно, и приврал, – примирительно улыбаясь, ответил Кержен. Хотя Игорь Николаевич точно знал, что Филипп Андреевич просто не желает ввязываться в бесполезный спор с захмелевшим товарищем. Все, что полковник хотел сказать, он уже сказал. И кто сумел его услышать, тот услышал. И Игорь Николаевич понимал, что сказал Кержен пусть не кристальную правду в последней инстанции, но честно и правильно, и это честное и правильное было колким, неприятным и раздражающим.

– Не-ет, – не соглашался Лапов с такой концепцией, которая, очевидно, подрывала его устои, его взгляды на реальность. – А как же карьера, слава, награды, трофеи?! Почему под знамена талантливых полководцев всегда добровольно собираются десятки сильных военачальников, сотни честолюбивых офицеров, тысячи, десятки тысяч солдат?! Что, Цезарь и Македонский были кровожадными убийцами?! Не верю, неправда!

И Кержену ничего не оставалось, как принять навязанный бой.

– Несомненная правда в том, что война открывает много новых возможностей. Все крутится быстрее – можно за год пройти путь, который обычно проходят за три-пять лет. Тут и выдвижение, и слава, и реализация честолюбивых планов. Нами управляют, как говорил Наполеон, страх и личный интерес. Но это на поверхности. Это искусственно созданные стереотипы. Идолы, высеченные из дерева умными правителями государства и ими же освященные. Но, знаете, почему, когда говорят пушки, музы молчат?! Разрушителю выдвинуться легче, чем созидателю. Потому-то многие и любят войну. Ну, скажите, кем бы стал ваш Паша Кандырь в мирное время в мирном, освященном цивилизацией месте? Чем бы он мог отличиться, кроме дурковатости? А тут – несомненный герой! Но если нам сулят выдвижения, награды и квартиры за истребление народов, то это в моем понимании лишь форма легализации наших скрытых желаний. А еще скрытое требование дающей руки, чтобы мы безоговорочно передоверили ответственность. Естественно, в больших городах для нас всегда готовят подспорье – в виде националистических доктрин. Там ученые подробно объясняют, почему правильно поступали Иван Грозный, Петр Первый и Иосиф Сталин, когда с царственной небрежностью посылали тысячи людей на смерть. Всякий раз, когда надо отстоять формообразующую идею великой державы, стоимость человеческой жизни уменьшается до пятака. Самодержцы создали великодержавный шовинизм, и научные деятели в обмен за дипломы докторов наук формируют общественное мнение, что это в самом русском народе заложена страсть к беспредельной монаршей власти, а традиция веротерпимости русского народа предопределила готовность поклоняться кнуту и плахе. По-новому это сегодня трактуется как исполнение давней мечты русского народа. Загляните в говорящий ящик, и вы через четверть часа, если только не помешает вездесущая реклама, на любом канале обнаружите готовность поклоняться Сталину как историческому герою, забыть, что он мерзкий убийца и душегуб, подвергшийся мифологизации приблизительно так же, как мясо – тщательной кулинарной обработке. Не догадываетесь зачем?

– О-о-о, да вы, товарищ полковник, провокатор! – не выдержав, с округлившимися от изумления глазами заявил Лапов. Но было видно, что воскликнул он не из-за осуждения Кержена, а вследствие неожиданно прорвавшейся эмоции, охватившего его возбуждения.

– Погоди, дорогой, дай уж мне высказаться. Коль спровоцировали… И пока в голове мысль не парализовало… Так вот, я продолжу… – Кержен поднял глаза кверху, словно старался поймать утерянную нить размышлений. И похоже, нашел ее. – Итак, герой-Сталин нужен – для того чтобы из больной России сделать микро-СССР. Но я даже не о нем, а о национализме и великодержавном шовинизме. Всякий раз, когда надо поднять его знамя, необходимо с усилием растоптать национализм чужой. И прикрыться историческими мифами. Вот чем мы сейчас тут на Кавказе занимаемся? Мы просто топчем чеченский национализм, и это наша главная задача, а не какие-то там военные победы. Нам беззастенчиво талдычат о том, что малые народы Кавказа и Средней Азии добровольно присоединились к России, и мы это вдалбливаем в головы наших детей. Потому что солдаты наши – это те же дети. Да что там, и в школах рассказывают, как чеченский предводитель Шамиль в XIX веке сам привел народ в услужение царю. О, кстати, – и тут взгляд Филиппа Андреевича наткнулся на внимательно слушавшего его Игоря Николаевича, – коренному украинцу Игорю Николаевичу мои намеки должны быть близки и понятны.

– Не понимаю, о чем вы, Филипп Андреевич…

– О том, например, что и украинский национализм был ловко задушен и представлен отступничеством, преступной деятельностью. Петлюра, Бандера и Шухевич ведь у нас преступники…

– А разве не так? – искренне засомневался Игорь Николаевич.

– Конечно, так. Если мы несем знамя империи, то только так! Чтобы развить свой, имперский национализм, мы обязаны силой оружия, огнем и мечом подавить любое проявление чужого национализма. Чеченского, грузинского, украинского, неважно. Но как люди думающие, как пресловутые homo sapiens мы должны хотя бы понимать, за какие такие ценности нас гонят убивать и умирать. И решать для себя, надо ли это нам…

– А что, Филипп Андреевич, надо это вам? – полюбопытствовал Лапов с некоторой иронией и ехидством в голосе. Но Кержен то ли не заметил этого язвительного замечания, то ли не захотел замечать.

– Все зависит от того, кем мы сами себя считаем, как мы себя идентифицируем. Я – русский человек, и потому мне, вероятно, надо. Потому-то я тут, хотя царь Грозный, Сталин, Басаев, Радуев – для меня в одном ряду, одинаковые бандиты. Нелюди, которых я в душу не принимаю, но разумом понимаю, – тут он поднес палец к голове и указательным пальцем ткнул в свою лысину, – так вот, мне надо. А вот Игорю Николаевичу надо ли, вопрос.

– Почему вопрос? – удивился Игорь Николаевич, – я – русский украинец…

– Не-ет, дорогой мой, – зло перебил его Кержен, – не-ет! Ты русский украинец, когда избиваешь чеченский национализм, когда «чеха подлого» бьешь нещадно. А когда надо будет хохла зарвавшегося бить, ты кто тогда?! На чьей стороне будешь?!

Игорь Николаевич вдруг осекся, на мгновение задумался. Так вот куда он клонит! Вот на что он намекает! Но у него был ответ на этот вопрос. К его удивлению, даже женщины оставили давно свои разговоры и заслушались этим мужским спором.

– Вы, Филипп Андреевич, правильно говорите. Тут все зависит от того, кем мы себя считаем. Если грузин Иосиф Сталин на торжественном приеме в честь победы над Германией поднял первый бокал прежде всего за русский народ, то кто он и за кого?! Если украинец Никита Хрущев создал разделительный, но могущественный Варшавский договор и давил западноукраинских националистов, как клопов, то кто он и за кого?! Если еще один украинец, Леонид Брежнев, построил железобетонный социалистический лагерь, в котором не то что волки в Карпатах, а чехи с поляками языки в задницы засунули, то кто он и за кого?!

Тут уж и Игорь Николаевич впервые за вечер возбудился. Вопросы личной мотивации и теперь оставались для него красной тряпкой, и он за них готов был горло перегрызть. Потому что именно эти вопросы составляли каркас его внутреннего здания, без их решения невозможно было бы воевать. Чтобы стать героем, надо очень четко представлять себе грани героизма и понимать те омуты, в которых герой может утонуть, породив в себе преступника, убийцу и изверга. Теперь он победоносно смотрел на Кержена, полагая, что его аргументы более чем основательны. Во всяком случае, слишком весомы, чтобы их оспаривать. И Игорь Николаевич прекрасно знал, что эти аргументы будут до тех пор значимы, пока будут устраивать лично его.

– Ох, ничего-то, батенька, ты и не понял… Ну да ладно. Ты, как я понимаю, против Сталина ничего против не имеешь? – уточнил Кержен.

– Не имею! – громко и внятно подтвердил Игорь Николаевич.

– Хорошо, время всех рассудит. – Полковник хотел, кажется, закончить спор, но вдруг отыскал в глубинах своего интеллекта еще одну зацепку. – Хотя хочу, Игорь Николаевич, обозначить будущую проблему для тебя. Чтобы ты к ней был готов. Хочу тебе напомнить, что национализм чужой по отношению к российскому возникает в те времена, когда наш собственный национализм ослабевает. Так получилось к концу войны с немцами. Так потом произошло, когда либерал Горбачев ослабил гайки советского режима – националисты тотчас подняли головы. А сейчас пошел обратный процесс. Путин эти гайки начал закручивать. И если раньше это происходило тихонько, незаметно, то сейчас уже есть признаки противостояния выросшего российского национализма с подросшим украинским национализмом. Чувствуешь, куда я клоню?

Кержен в этот момент был похож на преподавателя академии с указкой, разбирающего великие исторические сражения. Но Игорь Николаевич молчал, как бы переваривая слова артиллериста.

– Так вот, попомни мои слова: пройдет не так много времени, и тебе придется выбирать, на чьей ты стороне, на чьей баррикаде. Так что готовь себя, закаляйся да смотри внимательно по сторонам.

Непомерно громоздкие, огромные напольные часы в этот момент томно, тяжело и надрывно пробили полночь. Запахло стариной и усталостью минувшего дня, хотя расходиться еще не хотелось. Часы, оформленные под антиквариат филигранной резьбой по красному дереву, были одним из двух заметных украшений гостиной – то был полковой подарок в первый день рождения в должности начальника штаба. На самом деле, они вовсе не были старинными и имели молодое электронное сердце, которое настраивалось на два режима – сотрясать воздух каждый час или только в полдень и в полночь. Невзыскательного Игоря Николаевича больше устраивал второй. И когда часы чудесным образом врывались в позднюю беседу, это было намеком на окончание застолья. Часы были ночным стражем, и Игорю Николаевичу казалось, что они имели собственную душу, тяжеловесную и благородную, как у цепного пса. А гости, невольно бросая взгляды на угловатого собеседника на деревянных ножках, непременно спотыкались о еще одно неординарное украшение – висевшую неподалеку от них большую картину в золотистой раме-обманке, национальным колоритом напоминавшую о корнях хозяина. То было бессмертное зажигательное полотно «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», которое Игорь Николаевич получил в подарок от отца, хозяина другого дома, старого, уже обветшалого, но просторного и уютного, построенного его дедом на пересечении двух самых известных украинских рек: Днепра и Роси.

– Ну, Игорь Николаевич, пора и честь знать, – засобирались гости.

– Да куда же вы? – взмолилась Оксана. – Чай, торт, конфеты…

Но тут уже ни уговоры, ни аргументы не подействовали на военное сообщество, дисциплинированное по сути, носящее в себе свод незыблемых правил, касающихся всех ипостасей жизни. И затеянная живая беседа, переросшая в спор, оборвалась, как недоигранная мелодия, оставив каждому место для додумывания, создания собственной версии понимания или непонимания людской натуры, брошенной в искусственно созданный на земле ад.

И только в дверях, уже прощаясь последним, полковник Кержен ненароком ввернул вопрос:

– Слушай, Игорь, а что там у тебя на малой Родине? Действительно революция? Смена власти, и Украина строевым шагом марширует на Запад?

– Вот поеду, с отцом поговорю… – ответил Игорь Николаевич и почувствовал, как в груди его зародилось нечто, похожее на беспокойство. Как у отца, провожающего сына в первый класс. Или как у сына, который стоит, прислонившись к холодной больничной стене, и, возведя глаза к небу, ожидает результатов операции больного отца.

– Ты поработай там активно, чтоб мы Украину-то не потеряли. Нельзя нам без Украины!

И с этими словами командир полка исчез, оставив после себя лишь след улыбки на умном бесстрастном лице, улыбки лучистой и одновременно хищной, вампирической, какая проскальзывает иногда у насмешливого, знающего о своей силе человека.

4

Поздним вечером, когда они остались одни, Игорь Николаевич живо взялся помогать жене с уборкой и мытьем посуды.

– Да сядь же, отдыхай, ты в отпуске, наслаждайся жизнью и набирайся сил, в самом деле, – ворчала Оксана, но он знал, что ей приятна эта помощь.

Он вообще страстно хотел сделать что-то для жены, быть с ней нежным, погладить ее и… не мог этого делать. Он сам не раз удивлялся, что ему именно на физическом уровне трудно проявлять любовь и нежиться, как это показывают в красивых кинокартинах. А фальшивить ему не хотелось. Он чувствовал себя угловатым и неуклюжим, косолапым, как медведь, и ничего не мог с этим поделать. И знал, что жена понимает его сложную незадачливую природу, его противоречивость. Его любовь часто проявлялась в такой вот незамысловатой помощи, сугубо мужских поступках, в мужской компетенции.

– Это ты отдыхай, ты сегодня весь день у плиты. Я хочу, чтобы ты почувствовала, что твой муж дома.

– Я уже почувствовала, – игриво ответила она, прильнув к мужу. И он, не понимая до конца затеянной женщиной игры, попытался ответить ей благодарным объятием, полным тихой радости. Сжал ее крепко, слишком крепко, потому что она вдруг взметнула молящие глаза кверху и прошептала:

– Да ты так задушишь меня…

Мужчина опомнился, ослабил руки, взятые несуразно в замок за ее спиной. Но Оксана не освобождалась. Она потянулась губами к его губам, совсем как во время первого поцелуя. Он неловко ответил на поцелуй, и тот получился каким-то дружеским, скомканным, неловким и неуместным.

– Мне кажется, я забыл уже, как это делается, – сказал он, слегка сконфузившись, тихо и печально.

– Ничего, я научу тебя, это легче, чем водить колонны через перевалы, значительно легче, – и женщина легко, по-матерински провела рукой по его коротко остриженным волосам, в которых уже виднелись островки седины, и опять прижалась к груди. Они так долго стояли и молчали, понимая друг друга без слов, хотя думали о разном, да и счастье представлялось им неодинаково. Ей – в форме единения семьи, спокойных вечеров где-нибудь в украинском селе Черкасской области, где все здоровы и не искалечены, – за что и молилась непрестанно тягучими и томными ночами. Ему – в виде успешного штурма какого-нибудь неприступного города и генеральских лампасов как логического подтверждения победы, – и это он приближал силой своего воинственного, мужского намерения.

«Вот оно, наше бытие, водка с соленым огурцом да ошалевшие дети от приезда своих обветренных отцов. И мы сами, порядком одичавшие и озверевшие, тоже испуганные тем, как они быстро и незаметно растут. Как все быстро меняется перед глазами, как будто фантастический калейдоскоп, который мы можем лишь наблюдать, и, даже видя себя со стороны, неспособны повлиять на волю Творца. И как долго в нашей скоротечной жизни сможем мы балансировать в тисках своих противоречивых ощущений, между раздирающим горло запахом плавящегося от кумулятивной ракеты металла и благодатным ароматом рожденного младенца?» Так думал Игорь Николаевич, застыв в крепких, бережных объятиях, долго не отпуская жену и с томной радостью ощущая, как тепло ее тела растекается по нему, наполняя непривычным спокойствием и небывалым, медовым томлением плоти.

 

Глава пятая

(Чечня – Краснодар, 2005 год)

1

Игорь Николаевич очень близко от уха услышал какое-то непонятное и вместе с тем настойчивое копошение. Оно было ему неприятно, вырывало из дивного, сладкого до умопомрачения мира электронных образов, среди которых медленно и беззвучно плыл он сам. Никогда ранее он не испытывал такого радостного душевного ликования от бессознательного плавания, не подозревал, что такое волшебство вообще существует. Независимо от его сознания и воли он превратился в мягкое пушистое облако, беззвучно, безмятежно, со смутным вожделением плывущее среди таких же невыразимо приятных, неосязаемых и приветливых облаков. Было много, очень много яркого света вокруг, как бывает жарким летним днем. Вот только усталости от жары не было, не выступал пот на лбу и под мышками, как в привычной обстановке, когда он с рюкзаком, увешанный оружием и боеприпасами, поднимался в горы. Напротив, присутствовала непостижимая для безветрия прохлада, и он даже подумал, что рядом, наверное, есть вода, может быть, даже море, куда он собирался через два месяца повезти жену и детей. А сейчас несказанное спокойствие, ошарашивающее и причудливое безмолвие сказочного сна. «Мама дорогая, как же тут хорошо и тихо, век бы так плыл в безмолвии, неведомо куда, бесцельно, навсегда оторвавшись от времени и пространства», – думал Игорь Николаевич, оставаясь в неге. А может, ему просто почудилось, что он так подумал. Потому что и мысли его застыли, стали ленивыми и неповоротливыми, аморфными, как то облако, в которое он превратился. А тут это чье-то навязчивое, липкое желание растормошить его, как в детстве, когда он хотел еще поспать и понежиться в кровати, а строгая мама с непреложным спокойствием возвращала его к действительности. Игорь Николаевич с трудом открыл глаза, свинцовые веки почему-то не повиновались, и голова, подобная двухпудовой гире, неподвижно застыла на жесткой, похожей на казарменную, подушке. Из мутного пространства выплыли две фигуры в белом, оказавшиеся после наведения резкости в глазах мужчиной и женщиной в белых халатах. По зашевелившимся губам женщины Игорь Николаевич понял, что она что-то сказала, а мужчина, вероятно, что-то ответил. Точно ему не было ясно, потому что мужчина-то, наклонившись в тот момент, и копошился у его тела, которое сам Игорь Николаевич чувствовал как нечто удаленное от сознания, едва-едва подающее ему сигналы. Мужчина выпрямился, и Игорь Николаевич увидел у него в руках кривой кавказский тесак с пилообразными зубчиками на верхней стороне лезвия. Хотя вид оружия в незнакомых руках был страшен сам по себе, Игорь Николаевич почему-то не испугался, не усмотрев враждебности во взглядах и выражениях лиц этих людей. «Мама, дорогая, где это я? Почему я неподвижен? Почему вокруг такое могильное безмолвие?» Действительно, тишина теперь уже не казалась естественной, как в том ирреальном полусне, из которого его выудили. Теперь отсутствие звуков стало настораживать и, по мере возрастания напряжения внутри, приняло угрожающие формы, превращаясь в свидетельство анемичности окружающего его мира. За короткий промежуток времени в несколько мгновений он пролетел головокружительный отрезок меняющихся эмоций, от полного безразличия до жуткого страха. Теперь он откровенно боялся одеревеневшей действительности, потому не знал ее, не понимал происходящего, и каждое будущее мгновение казалось непредсказуемым, не поддающимся прогнозам. Между тем мужчина и женщина уже вместе склонились над ним, и Игорь Николаевич увидел, как легко и увлеченно этим тесаком мужчина рассекает его камуфляж вдоль его тела на две симметричные половинки, а женщина заботливо поддерживает за обрезанный край, чтобы тесак не поранил его тела. Еще Игорь Николаевич вдруг обратил внимание, что спереди обтрепанный и в нескольких местах порванный камуфляж забрызган кровью, обильные, расплывшиеся пятна которой засохли черной хлебной коркой и превратили его в негнущийся каркас над телом. И вот верхнюю часть сняли с него, как крышку гроба с ожившего мертвеца, и первая мысль стыдливо понеслась от Игоря Николаевича к женщине в белом халате: «Как же можно, я же голый совсем?» Но лицо женщины оставалось бесстрастным, своей серьезностью она не уступала сфинксу. И тогда он понял, что его нагота – ничто по сравнению с чем-то другим, несоизмеримо более серьезным. Следующая мысль огненной волной прокатилась по безучастно развалившемуся, почти чужому телу: «Почему оно не слушается меня? Почему я не могу пошевелить пальцами? Почему такая глупая, глумливая тишина, как будто я нырнул в море на несколько метров и, придавленный толщей воды, не могу вынырнуть на поверхность?» И стон бессилия и безнадежности вырвался из его груди, поразив еще больше, потому что мужчина и женщина вздрогнули, как застигнутые врасплох воришки, удивленно посмотрели на него, а сам он своего стона не слышал. «Но ведь ран-то на теле нет. Может, рана на спине? Тоже нет, иначе бы лежал спиной кверху. Тогда что же? И где я вообще?» Мыслей теперь было сонмище, он не мог их ни переварить, ни осмыслить; они навалились на ленивое, окоченевшее сознание нескончаемым потоком, как камнепад на нерасторопного горного ходока.

2

Игорь Николаевич закрыл глаза. Стал лихорадочно размышлять, бороться за восстановление событий и действительности, цепь которой где-то самым абсурдным образом оборвалась. Сначала он вспомнил грязь – сплошная каша под ногами, неимоверное количество налипающей на ботинки грязи. Въедливая и тяжелая, она налипала на броню, на траки, как пластилин, в ней увязали гусеницы десантных БМД, в ней даже плевок не растворялся, оставаясь застывшим инородным пятном, как будто любое проявление человеческого тут было чуждым. Пепельно-мутный, кислый запах выбрасываемых порыкивающими дизелями паров тоже растворялся в этой самой грязи, ничуть не делая ее жиже и проходимее. После грязи всплыли в памяти нависшие над горами и над колонной темные, массивные тучи на рваном небе. Вместе с грязью на земле они казались челюстями фантастического животного, в сырой пасти которого двигалась колонна. И только вдали, несмотря на непролазную грязь, копошились, не обращая внимания на движущуюся колонну, большие, черные, непримиримые вороны, о которых он с роковым чувством обреченности подумал, что вот они уж точно переживут Армагеддон. Бросая взгляд на вершины, величественные в любую погоду, Игорь Николаевич всякий раз хотел сказать самому себе о них что-то типа «Какие же они великолепные!» Но всякий раз из груди вырывались лишь бранные слова, тяжелые, отравленные, как шарики разлившейся ртути.

Затем были ничего не значащие, но запомнившиеся одинаково унылые лица чеченских женщин и детей: грязные, не знающие мыла, странно взрослые лица детей и неухоженные, с черными усиками, заостренные лица женщин. Застывшие восковые фигуры беженцев стояли вдоль дороги по щиколотку в привычной грязи, провожая колонну унылыми, лишенными эмоций взглядами стеклянных рыбьих глаз. Живые памятники войны, неслышно посылавшие им вслед проклятия. Он представил себе, как мольбы их жен и матерей о том, чтобы они выжили и вернулись домой, сталкивались с грозным потоком ненависти и жажды им всем Анафемы, Ада. И понимал, что сила Зла и всеобщей Ненависти тут, на отдельно взятом участке земной поверхности, давно победила силу Молитвы. Потому что накопилось этого ожесточения, темной, злой желчи и желания мстить так много, что вся энергия смерти уже не могла так запросто исчезнуть… Его щелчком отправленная в пространство недокуренная сигарета несколько раз перевернулась в воздухе, сверкнула красной, раскаленной точкой и увязла в грязевой каше…

Игорь Николаевич восстановил в памяти, что он вел колонну из Ханкалы на Шали, помнил неимоверно холодное утро и вспотевшую от росы грязную броню, группки водителей, с наслаждением докуривавших свои огрызки сигарет. А еще необъяснимую тревогу, распиравшее грудь жуткое предчувствие, вызванное неизвестно чем. Может быть, тем, что накануне похода, буквально за несколько дней, вместе с сапером погиб один из двух великолепных помощников – старая опытная овчарка Машка. Как ему пересказали очевидцы, собака обнаружила «черную вдову», одну из самых коварных мин, но сапер не заметил, что совсем рядом с нею была установлена еще одна мина на растяжках. Осколки раздробили ногу и бок солдату, а несколько кусочков смертоносного металла перебили позвоночник несчастному животному. Они испустили дух почти одновременно, завершив земной путь на боевом посту. Из-за этой нелепой истории на рискованных участках страховать колонну пришлось с опорой на неказистое саперное снаряжение да молодого пса, едва обученного военному ремеслу. Но, может быть, предчувствие томило из-за того, что сопровождать и поддерживать его колонну с воздуха должна была пара винтокрылых «крокодилов». А скорее и больше всего потому, что низко нависшие над горами водянисто-болотные тучи не позволят вертолетам прикрыть колонну, когда они войдут в зону облачности. И он хорошо видел озабоченность на напряженных лицах опытных офицеров, когда проводил последний, перед тем как тронуться, инструктаж. Расставил всех по своим местам, отправил в голову колонны черепахообразный танк с минным тралом, клокочущий и чадящий вокруг себя, как остервенелый дракон, поджидающий свои жертвы.

Человек чувствует, когда за ним наблюдают. Игорь Николаевич за годы нахождения в Чечне приобрел особую форму интуиции, высшую душевную субстанцию, которая не раз необъяснимым, мистическим образом спасала его от гибели. И в тот день, когда железный караван плыл по грязи, он каждой клеточкой кожи ощущал, что чей-то зоркий, злонамеренный взгляд со стороны гор пристально рассматривает колонну, примеряется к ней, собирается с силами и ждет удобного момента, чтобы мертвой хваткой вцепиться в ее глотку или в незащищенный бок. Когда, оставив далеко позади последние блокпосты, длинный, из порядка трех десятков нагруженных грузовиков и настороженных боевых машин, железный удав с лязгом вполз в горы, великаны встретили его сырым дыханием промозглого ветра и оглушительным холодом, от которого вмиг стыли руки. Помахав винтами, как бы кивая на прощанье, «крокодилы» сделали два круга и растворились в матовом небе. Тотчас, как будто караван лишился небесного покровителя, улыбка вечно живущего тут привидения, сжавшего горный серпантин дороги тисками обильно заросших склонов, леденящим холодом обдала души оставшихся. Дребезжащие рыки охладевших железных монстров бронегруппы, охраняющих караван, стали более робкими, как будто машины лишь огрызались против необъятной силы изувера, противостоять которому невозможно. Караван давно уж стал единым организмом, в котором все оставалось взаимосвязанным и взаимозависимым. И этот организм съежился от ужаса, оцепенел. Развитие ситуации все меньше нравилось начальнику штаба, и Игорь Николаевич дернул за плечо связиста с радиостанцией, через которого собирался передать в голову колонны, чтобы увеличили скорость до максимально возможной. Угловатый мальчик-солдат резко, почти испуганно повернулся к командиру, и Игорь Николаевич вмиг прочитал на его детском, неряшливом лице выразительный страх, волнение, трепетание юной, встревоженной, как птичка, души. Голова, пугливо втянутая в плечи, испарина безнадежности на лбу с прыщиками, словно у подростка, и расширившиеся целомудренные зрачки от ядовитого и пошлого запаха настоящей войны. Необстрелянный, совсем школьник, пронеслось в голове, пока еще не открыл рот для отрывистого распоряжения. Зачем злой рок занес его сюда, и за какие такие ценности его послали воевать? Вот с чего началось его познание…

Но Игорь Николаевич не успел ничего сказать. Вдруг, всего мгновение спустя, начался сущий Ад, тот, который слали им вслед детские и женские глаза чеченцев. Все произошло почти мгновенно, как будто прозвучал одновременный залп сотни орудий, засверкали огни тысячи огненных молний, в колеснице вихрем пронесся над горами какой-нибудь языческий бог огня, и запылала, закричала от боли потревоженная каменистая земля. Пепел, откуда-то сыпался пепел, будто все они попали под Везувий. А может, то был не пепел, а просто комья поднятой с земли грязи, мелкие каменья, куски вырванной, некогда зеленой и живой травы. И съежившимся душам этих людей как-то независимо от их суетящихся тел казалось: это уже с ними было, в Римской ли кровавой империи, или во время наполеоновской лихорадки, а то, что вовсе не исключено, в час всеобщего гитлеровского сепсиса.

Самый мощный взрыв – начальник штаба отчетливо различил и отделил его от всех остальных – прозвучал в голове колонны. Отброшенный могучей силой детонации, развороченный танк оказался поперек дороги, а минный трал, подобно гигантскому клюву птеродактиля, уткнулся в каменистую почву. Издали начальник штаба видел, что взрывная волна перевернула и следующую за танком БМД, но уже в следующее мгновение десант спешился, рассыпался и, ощетинясь огнем, отвечал на безудержный огонь атакующих со всех видов оружия. Неискушенный наблюдатель подумал бы, что это просто земля вздыбилась вокруг, и различить, кто и куда стреляет, невозможно, но наметанный взгляд подполковника улавливал вспышки вражеских гранатометов и видел, что уже одна машина в голове колонны и две в середине горят сизым, чадящим пламенем. Многотонные, грохочущие каскады звуков заслонили реальность. Сквозь гул, хруст и лязг металла, сквозь звуковой барьер и непрерывные вспышки огня до него прорывался привычный и где-то даже приятный слуху площадный мат озверевших людей. Если орут матом, значит, живы и озлоблены, значит, будут крепко драться. Интуитивно он рванулся, чтобы спешиться и, прикрываясь машиной, рассмотреть обстановку, начать управлять боем настолько, насколько вообще можно управлять хаосом. Находиться на броне было слишком опасно, он знал, что со склонов по ним работают не только гранатометчики, но и снайперы. Но, с другой стороны, он должен был во что бы то ни стало связаться с ротным в голове колонны. Еще раз схватил за плечо бойца с радиостанцией и на мгновение опешил: на него смотрели страшные, покрытые прозрачной пленкой слюды мертвые глаза мальчика. Обмякшее тело, придавленное снаряжением, не падало, а просто просело, превратившись в тряпичную куклу. «Где-то рядом бьют, точно различили антенну радиостанции», – пронеслось в голове, когда Игорь Николаевич уже кричал в микрофон: «Мангуст, я Лис. Машины могут пройти мимо танка?» Услышал в наушнике тяжелое, прерывистое дыхание и затем дребезжащий от волнения голос: «Лис, я Мангуст. Проход узкий, сейчас проверю на предмет прохода машин и доложу». Нельзя, нельзя оставаться на броне, ты как мишень, твердил ему внутренний голос, но нельзя так оставить ситуацию, колонну могут сжечь, если она не тронется. «Мангуст, твою мать, срочно организовать проход. Колонна должна двигаться…» Он не успел договорить. Какая-то чудовищная, неописуемая сила вдруг возымела над ним полную власть, подняла его в небо, и Игорь Николаевич с ужасом увидел сверху люки своей боевой машины и взлетевшего мертвого солдатика с радиостанцией. Затем все в одно мгновение смолкло, и стало невыносимо темно и загадочно беззвучно. Как в могиле. Весь живой мир, парализованный, безразличный, пораженный людским натиском, пропал неизвестно куда, канул в преисподнюю, и сам он тоже куда-то провалился в виртуальный мир без времени и расстояний.

3

– Вы меня слышите, Игорь Николаевич? – глубокий бархатный голос молодой женщины лет двадцати восьми-тридцати в белом халате звучал как из потустороннего мира, глухо и тихо, хотя она почти кричала ему на ухо. Ее умные пытливые глаза впились в него, изучая сокращение каждого мускула на лице.

– С большим трудом… – Подполковник Дидусь быстро распахнул глаза, как будто услышал сигнал тревоги, и тут же закрыл их от нестерпимо ослепительного света. Но затем он открыл глаза медленно и осторожно: сверху на него уставились бело-желтые зрачки ламп, какие бывают в операционных.

– Ваша контузия – частое тут явление. Мы считаем, что ваш слух можно восстановить, современные технологии позволяют это сделать, – она опять кричала ему почти на ухо, наклонившись настолько, что Игорь Николаевич тонул в обворожительном плену ее запаха, смешанного с безраздельно господствующим тут неприятным, с детства нелюбимым и устрашающим запахом медицины. И мимика женщины-врача, и ее отчаянная жестикуляция казались героическими, как будто она стояла на баррикаде, выдвигая требования мятежников. Но слова до него доходили не сразу, они словно протискивались через невидимый фильтр.

– Что я должен делать?

– Вам необходима операция. Завтра утром сходите на базар и купите пару куриных яиц. У хозяйки, которая держит кур. Будем вживлять вам пленку…

Игорь Николаевич смотрел на женщину с тоской и с надеждой. Что она может уметь в свои-то годы, думал он, рассматривая взглядом пациента ее свежее, строгое, слегка румяное лицо, открытый кусочек античной шеи, обрамленный отутюженным, пугающе белым воротничком халата. Все-таки она излучала неподдельную уверенность, которая становилась зацепкой, намеком на желанную компетентность. С другой стороны, а на что, на кого еще он может рассчитывать? Пусть все будет, как должно быть, как распорядится судьба. Он ни о чем не жалеет и не перекраивал бы свои действия наново, если бы все вернулось опять. Он никому не признавался потом, что чувствовал в эти сумрачные времена. Дни тянулись долгим резиновым жгутом, ночи были убийственно нескончаемы. Он чутко прислушивался в надежде распознать хоть какие-то звуки, и это перенапряжение в конце концов вызывало пугающие галлюцинации. Кто-то орал ему истошным голосом из непроглядной темени: «Почему на броне? Прыгай, быстрее прыгай, ты на прицеле!» Это продолжалось так долго, что через несколько дней Игорь Николаевич стал путать явь со сном, и всякий раз все заканчивалось одним и тем же. Он пытался снять радиостанцию с мертвого солдата, чтобы укрыться с нею за машиной, потому что как командир он обязан был управлять боем. То была непреложная, не подлежащая обсуждению аксиома. И вот он уже перебросил лямку с обмякшего, бездыханного тела, осталось лишь дернуть сумку с радиостанцией на себя и прыгнуть… Но в этот самый момент все повторялось с точностью до микрона: из-под земли возникала могущественная потусторонняя сила, и фантастическим толчком, как отправленный виртуозным ударом ракетки шарик для пинг-понга, он поднимался в воздух и пропадал затем в клубах горячего черного дыма. Когда это случалось, Игорю Николаевичу казалось, что он все слышит, все видит как на ладони, участвует в событиях, но остается бессильным повлиять на них. И когда панорама боя пропадала, его тело помимо воли хозяина сотрясала нервная конвульсия, а весь мир опять оказывался вакуумным, леденяще беззвучным, застойным, как непроходимое болото.

У соседа по палате Игорь Николаевич выпросил спортивный костюм, который мешком висел на его отощавшем теле. Одноглазый капитан, которому гранатометом посекло лицо, отчего он стал теперь похож на Квазимодо, угрюмо молчал, когда подполковник примерял костюм прямо на высохшее, голое тело. Один осколок у этого несчастного все еще был не извлечен из глазной ямы, и он ждал операции. Было ясно, что внешний вид Игоря Николаевича его не впечатляет. Дидусь не поленился, подошел к зеркалу, заглянул в него и остолбенел. Из-за цинковой амальгамы на него ошалевшими глазами смотрел живой труп с землисто-серым унылым лицом. Вот тебе и начальник штаба воздушно-десантного полка! Скажешь, никто и не поверит – скорее бомж. Как все человеческое быстро меняется! Как вода со своими состояниями: еще только вчера он был твердым, как лед, сегодня стал лужей талой воды, а уже завтра может испариться, исчезнуть с лица земли. И ничего не изменится! На его место придут десятки других, более осторожных, более удачливых и более немилосердных к окружающему миру. И вдруг на миг, только на один миг он испытал неуемный толчок боли изнутри, нет, не жалости к себе, а озарения, понимания тщетности всего предпринятого им, попытки совершить невероятное, славное, выдающееся. Он понял, что ни он, ни этот одноглазый капитан с изуродованным лицом, ни все остальные… никому, абсолютно никому не нужны. Они тут – отработка, дизельный чад, который позволил боевой машине взобраться на горную высотку, а дальше работают другие атомы, литры, килограммы. Вот этой необратимости, против которой он ничего не мог сделать, стало несказанно жаль Игорю Николаевичу. Но уже в следующий миг он совладал с собой и зло прошептал отражению: «Ничего, мы еще за себя поборемся! Пробьемся!»

Выходя из госпиталя, Игорь Николаевич обнаружил, что обитает на пятом этаже просторного здания, которое можно было бы без натяжки назвать «Чеченским домом». По мере спуска вниз он встречал на лестничных площадках курильщиков, и чем ниже опускался, тем больше ему казалось, что он участвует в каком-то кошмаре, чудовищной фантасмагории. Внизу были молодые парни без одной или двух ног, разорванные на части люди, выжившие по какой-то идиотической случайности, по воле назидательной насмешки Всевышнего, его немого послания этому глупому, сбившемуся с пути миру. На втором этаже, увидев молодого парня без одной ноги, в тельняшке, молча смолящего окурок, он хотел подойти и расспросить, откуда тот и как сюда попал. Но вдруг вспомнил, что почти ничего не слышит, и пошел прочь. И только за пределами здания почувствовал, что на свете существуют иные запахи, кроме больничной койки, самого острого, самого подлого и самого ненавистного из всех известных ему.

Опомнился он уже на рынке, который нашел по рисунку все того же капитана. Отыскал лотки с яйцами и остановился у двух тучных продавщиц с неимоверно грязными руками и почему-то напомаженными губами. Подумал, что, пожалуй, надо взять с запасом, не два, а три яйца. Вдруг одно разобьется по дороге.

– Дайте мне три яйца, пожалуйста, – попросил он, протягивая деньги.

В ответ женщины залились хохотом. Игорь Николаевич подумал, что что-то не так с его внешним видом, и смущенно оглядел себя. Но ничего, кроме того, что он уже видел и знал, не заметил. На всякий случай он улыбнулся продавщицам, подумав, что, верно, выглядит наивным дурачком, сбежавшим из лечебницы. Из-за прилавка на него смотрели две пары тупых и наглых глаз.

– Я бы хотел купить три яйца, – попробовал он еще раз.

Женщины успокоились, но еще кривлялись, заразительно хмыкали, прикрывая рты замаранными ладошками и стараясь удержаться от смеха.

– А зачем вам три? – спросила одна из них.

– А-а? – переспросил контуженый подполковник, не понимая подвоха.

– Зачем три?! – почти крикнула женщина, показав «три» пальцами рук, и зазывно подмигнула.

– Вживлять будут, – с непроницаемым лицом объяснял Игорь Николаевич.

В ответ они опять прыснули.

– Так вживлять же надо два, – придвинувшись к нему ближе, на ухо прокричала торговка, и затем они обе опять, дурашливо скалясь, беззлобно заржали, и далекие звуки этого лошадиного ржания докатились даже до его притупленного слуха. В ответ он фальшиво улыбнулся, удивляясь больше не самой шутке, а своей толстокожести. В это время у него было такое ощущение, что он сидит в бункере, отделенный от всего мира трехметровой толщей железобетона. Внутри не было никакой обиды на торговок; внутри него на время поселилась пустота. Но чтобы разрядить ситуацию, Игорь Николаевич с напускной веселостью сказал:

– Ну, тогда давайте четыре.

4

Ему в который раз повезло. Молодой фее удалось непостижимым способом вживить яичную пленку в его организм – несмотря на войну здоровый и быстро восстанавливающийся. Слух был чудесным образом спасен. Только нырять запретили, ну да он и так не аквалангист. Не прошло и десяти дней, как Дидусь смог натянуть на себя новый камуфляж, заботливо привезенный из Ставрополя специально присланным к нему офицером. В считаные дни настроение его изменилось коренным образом, он вдруг стал деятельным, начал строить планы во всех возможных направлениях, от мероприятий в полку до ремонта квартиры. Начальник штаба опять приобрел былую невозмутимость и упорство, снова собирался на войну и не желал думать ни об опасности, ни об угрозе здоровью, ни о близости смерти. В нем проснулся и подобно горячему гейзеру забил солдатский дух, воинственный пыл, снова возникла навязчивая жажда прикосновения к автомату и ощущения себя на броне. Он понял, что это и есть истинное состояние его личной гармонии, что подлинное счастье он испытывал лишь входя в селения, очищенные десантниками от «чехов», да еще возвращаясь на броне на базу с докладом о безупречно выполненной задаче. Сам того не подозревая, он испытывал удовлетворение волкодава, который давит, теснит, не дает покоя стае. И который никогда не сможет спокойно дремать у теплой печки, как иная мирная собака, выросшая, не зная схваток и крови. Надев форму подполковника, Дидусь опять подошел к зеркалу. На этот раз он был удовлетворен: на него взирал командир, непреклонный и сильный, тот, которого боялись и уважали «чехи».

«Да, ты живуч, Дед!» – весело сказал он сам себе и пошел прочь.

С воодушевлением зашел попрощаться с Ириной Анатольевной, – так звали его спасительницу. Принес букет из пяти самых лучших роз, большую коробку сладостей и незаметно оставил на этой коробке конверт, внутри которого поместил две зеленые купюры с портретами американского президента Франклина, которого хоть не знал, но уважал почти так же, как хозяина Кремля.

И только когда уже выходил с полупустым дипломатом, опять на лестничной клетке того же второго этажа столкнулся с парнем на костылях, без одной ноги. И опять тот стоял в тельняшке, опершись спиной о стену, и сосредоточенно, с каким-то отрешенным видом курил, выпуская вокруг себя клубы белого дыма. Он был почему-то совершенно один, вероятно из-за утреннего часа, и смотрел на подполковника странным, невидящим взглядом, будто сквозь него. Черные, опустошенные, запавшие глаза выглядели страшными на небритом, щетинящемся лице с тонкими, обкусанными губами. Игорю Николаевичу показалось, что парень находится в невесомом сомнамбулическом полусне, между беспамятством и исковерканной явью. И только в самой глубине черных ям можно было высмотреть его далеко загнанные ощущения: не то сожаление, не то осуждение, не то тоска. Все одно что-то скорбное, фатальное, обреченное. Игорь Николаевич не выдержал…

– Парень, ты из какого полка?

– Я-то, – на Игоря Николаевича смотрел не то наркоман, не то безнадежно больной, говоривший тихо, монотонно, тяжело переводя дыхание после каждого предложения, – я из мотострелков. С десантурой совместная зачистка была. Мой товарищ на фугасе подорвался… Я рядом был, – чтобы не было сомнения, что он был рядом, парень немного помахал своей культяпкой – остатком левой ноги… – Видел его без половины головы, с растекшимися мозгами… А тело… двигалось…

А теперь тут, среди гноя и крови… Тут всех режут, вдоль и поперек, часто без обезболивающего… Чтоб войну лучше запомнили… А родители Алика, парня, которому полголовы снесло, два дня назад письмо прислали… Получили четыре с половиной тысячи рублей… За сына… А тельник мне десантники подарили… На память…

Игорь Николаевич молча достал из дипломата две пачки недавно купленных сигарет, подошел ближе к парню и вложил в его ладонь.

– Держись, парень, не сдавайся. С этим твоя жизнь не закончилась. Просто надо бороться. Есть протезы, есть технологии, нужно только немного воли, держись!

– Думаете?! – Его глаза на миг вспыхнули, но, как перегоревшая лампочка, тут же погасли. – У меня девушка до армии была… Я даже не спал с ней, берег, как у нас говорят… Догадайтесь с трех раз, дождется ли она меня?!

В этом вопросе воплотилась вся горечь, вся скорбь мира.

– Нельзя ныть! Нельзя раскисать! – Игорь Николаевич крепко схватил парня и сжал до боли повыше локтя. – Слышишь?! Иначе пропадешь! А ты – здоровый, сильный мужик! Ты – русский солдат, и потому был там! И потому у тебя сил хватит и дальше бороться! Борись и победишь!

После этих слов Игорь Николаевич быстро, не оглядываясь, зашагал вниз по лестнице.

– Лучше б это мне полголовы снесло! – донесся до его излеченных ушей крик души, похожий на предсмертный вопль смертельно раненной на лету и уже пикирующей в последней конвульсии, в последнем акте жизни птицы.

«Господи, сколько же судеб искалеченных, искореженных, изломанных, как будто по ним танк проехал! Куда они теперь, эти мальчики, выдюжат ли?! Хорошо, я знаю, за что воюю, а вот эти деморализованные юноши, за что они воевали, за какие такие имперские ценности?! За имидж державы? Или за рейтинг?» И Игорь Николаевич впервые испугался своих мыслей о войне.

 

Глава первая

(Киев, апрель 2008 года)

1

В смутном, нервном апреле 2008 года в тяжелом от серых монументальных строений Бухаресте хозяин Кремля громко и внятно сказал эпохальное «фас!». И долго ожидаемая травля началась. Она была естественной, в духе вековой московской традиции. Как если бы речь шла о царском дворе, наполненном преданными подданными. Охота открылась знатная, рейтинговая, между приближенными началось негласное состязание, кто ловчее и кто острее на язык. Каждое действие, каждое виртуозно ввернутое слово фиксировалось, смаковалось в кулуарах, обсуждалось в ходе неформальных застолий – слишком многие жаждали заработать баллы, приобрести козыри, достичь уровня весомого путинского вельможи.

Для Артеменко, раздираемого противоречиями, настало неспокойное время, слишком многое выползало из вечного сумрака и переставало быть конспиративно-тайным. Напротив, публичная демонстрация, колоритная политика воинственных поз и гремучих слов захватила даже тех, кто по долгу службы обязан оставаться под покровом камуфляжа. Алексей Сергеевич то превращался в пассивного наблюдателя, то лихорадочно готовил аналитические записки на самые различные темы, то договаривался с журналистами о публикациях тех или иных материалов. Еще ездил в различные учреждения, занимающиеся публичной деятельностью. С ними он договаривался о проведении каких-либо исследований с выгодными, заранее спланированными специалистами ГРУ результатами. Или о проведении каких-нибудь встреч на экспертном уровне, как правило двухсторонних, реже – с вовлечением ряда экспертных или неправительственных организаций всего постсоветского пространства. Целью таких мероприятий все меньше оставалось прощупать настроения и все больше – снабдить своими детальными рекомендациями о том, на каких условиях возможно строить конструктивные отношения с Россией. Про себя Алексей Сергеевич называл их трестами по промыванию мозгов. Впрочем, все в такой нехитрой организационной работе выглядело пристойно, и ему грех было бы жаловаться. Вероятно, многие мечтали о такой работе, и сам он лет десять-пятнадцать назад тоже мечтал. Но теперь появилась странная черная дыра в мировоззрении. Он наблюдал и становился все более угрюмым от познаний механизмов системы. Нередко организации, куда он наведывался по поручениям куратора, соглашались действовать бесплатно. И тогда Артеменко легко угадывал не только источники их финансирования, но и конкретных хозяев. Из смежных или даже собственного ведомства – он не мог определить точно, зато наверняка знал, что за такими организациями видна плотная тень спецслужб. Уши, как любили говорить внутри ведомства. Те организации, которые требовали или просили денег, в самом деле нуждались в ресурсах. Они не отказывались от взаимодействия, хотя Артеменко никогда и не называл им, какое ведомство он на самом деле представляет. Они и не спрашивали, так же, как и он, легко угадывая в нем представителя спецслужб. Какая им была разница, из ФСБ он, или из СВР, или из ГРУ. «Меньше знаешь, дольше живешь», – говорили ему их молчаливые, сумрачные взгляды, часто задумчивые и проницательные. То были преимущественно интеллектуалы, находчивые собеседники, удачливые аналитики, специализирующиеся на прогнозах. Ныне загнанные в узкий коридор обстоятельств. Но когда он излагал им, что ему нужно, они вели себя со скромной сговорчивостью, кротко прося только то, что реально необходимо было потратить на организацию тех или иных мероприятий. И по их холодной учтивости он чувствовал: они не хотят с ним связываться. Они вообще не желают связываться с системой, за редким исключением крикунов, рвачей, выдвигающих аляповатые восхваления взамен способности ясно мыслить и порождать действительно необходимую власти интеллектуальную продукцию. Они испытывали смутный страх перед системой, вообще как-то опасались… своей страны. И Артеменко, который в начале своей авторитетной миссии испытывал гордость и значимость себя и всего спецслужбистского сообщества за спиной, со временем стал взирать на это даже с немалой долей смущения. Всякий раз удивляясь: ведь многие из этих доморощенных лидеров мнений на самом деле были серьезными исследователями, учеными. И, озадаченный, полковник вздыхал. Может быть, нехорошо, что в стране почти не осталось маститых представителей элиты, интеллигенции в среде общественных деятелей, влиятельных в обществе писателей, ученых, журналистов, которые могли бы честно заявить, что они думают о современном моменте, о власти, о государстве, о людях. Может быть, размышлял он на обратной дороге в машине, им не позволяет расслабиться весь тот чугунный кармический груз из прошлого, ген опасности при организации жизни в полицейско-спецслужбистском государстве…

В один из таких хлопотных дней перед глазами Алексея Сергеевича всплыла фраза из интервью Елены Боннэр, жены Андрея Сахарова. Обладая великолепно тренированной памятью, Артеменко помнил ее слово в слово. «Путин создал антидемократическое государство. Уничтожение свободной прессы, уничтожение верхней палаты парламента, создание семи ужасных суперадминистративных структур во главе с руководителями, которые подчинены лично Путину, и, разумеется, война в Чечне – все это, вместе взятое, представляет собой абсолютно антидемократическую тенденцию», – буквы как будто горели перед глазами. Он хорошо помнил переполох в ведомстве в день выхода статьи «Тоталитарный Путин» в австрийской «Штандарт». Вероятно, тогда хозяин Кремля воспринял публикацию болезненно. Но со временем таких выпадов, даже заграничных, становилось все меньше. Что и говорить, он заставил себя уважать, подключив к борьбе за свое доброе имя весь штат имиджмейкеров и спецслужб. Но если там публикации сдерживала многочисленная орда нелегалов и агентов, то тут просто тисками сжимали мозги, люди цепенели, становились все апатичнее, наконец вынуждены были признать безнадежность трепыханий. А что если их задача состоит лишь в том, чтобы такой же порядок создать и в Украине? И если так, то справедливо ли это? Но, как обычно, когда доходило до таких мыслей, Алексей Сергеевич попросту себя останавливал и приказывал не думать об том. В конце концов, это не моя сфера ответственности, выдвигал Артеменко весомый аргумент против себя самого; на время это срабатывало, и он успокаивался.

Работая, Артеменко невольно наблюдал за происходящим. Сначала он был уверен, что сумеет остаться бесстрастным посторонним. И даже с сожалением подумывал, что было бы здорово знать советскую систему, тогда можно было бы сравнить ее с нынешней. Но и без этих знаний офицер ГРУ вскоре начал изумляться, сколь превосходно работала система, сколь яростно и тонко она была направлена на тотальное вовлечение человека в область содействия ей. В работу ее могучего, амплитудного маятника. У него создавалось впечатление набегающих кадров с лицами, как в телевизионном эффекте. И хотя лиц было предостаточно и все они были разными, в какой-то момент они сливались в один сурово-надменный, осуждающий лик карающего жреца. Этот лик выделялся холеностью, принудительной истерией в голосе, необыкновенной заносчивостью и абсолютной уверенностью в своей правоте. Артеменко видел, что слишком многие очень торопились, спешили отработать, зафиксировать Хозяину страны свою преданность. Но, конечно, искусство создания мистических картин ложного реализма прослеживалось более всего у тех, кто имел соответствующие ресурсы.

– Как вам наш мэр? Настоящий мужчина, не правда ли? – подмигнул ему во время очередной встречи куратор. Артеменко предстояло расписаться в ряде документов, преимущественно отчетах за использование денежных средств в Киеве.

Мэр Москвы Юрий Лужков был одним из невольно запоминающихся оракулов. Он научился с особым смаком обставлять каждый свой приезд в Севастополь, и после отмашки Первого был особенно в ударе. Конечно, он и раньше подмазывал колеса в имперской телеге, раздавая от имени Москвы квартиры в Севастополе, закрепляя там незыблемый плацдарм России, прибивая отставных российских моряков к территории многорублевыми гвоздями.

– Да, – согласился Артеменко, – это вам не графоман и не политический шоумен, каких сегодня много около Кремля. Все хотят подыгрывать. А этот действует конкретно и выверенно, как специалист по бомбометанию. Подкупает последовательность и готовность при необходимости излучать ненависть. Он умеет совершать обдуманные психические атаки, не могу не признать.

– А чем вам шоумены не нравятся? Взять хотя бы Владимира Жириновского. Его многие любят. Он и тон задать умеет, и явно недурен. А представляете, как ему было тяжело удержаться, когда только строилась жесткая вертикаль новой власти. И ведь удержался. Молодец, я считаю.

– Пожалуй, – Артеменко не хотелось спорить с руководителем, играющим в лояльность, – я просто недолюбливаю кричащих и размахивающих руками политиков развлекательного жанра. Они вызывают у меня сожаление и стыд, что человек может искусственно вводить себя в такие непристойные состояния.

Он бегло просматривал бумаги и уже стал расписываться. У них с Кругом давно было заведено отвлеченно беседовать во время подобных мероприятий. Артеменко хорошо знал причины: таким способом куратор прощупывал мимолетом его настроение, как терапевт, прослушивал его внутренний мир. Вообще-то в этом не было ничего необычного, просто Круг выполнял свои обязанности, Артеменко сам бы так делал, окажись в роли куратора.

– Ну, насчет Жириновского это вы зря, – решительно не согласился Круг, – такие нам очень нужны. Просто это представители разных… м-м… направлений. Мне кажется, главное, чтобы воздух сотрясался непрерывно и со всех сторон. Тем более, его талантом многие восхищаются, по телевизору как на артиста цирка глазеют. Ведь он – талант! – Глаза у полковника заблестели и погасли от быстро метнувшейся мысли в другом направлении. Немного подумав, он добавил многозначительно и несколько мечтательно: – Нам бы такого в Киеве вырастить, цены бы ему не было. Руководителя какой-нибудь русскоязычной партии с национальной идеей объединения с Россией… Какого-нибудь безбашенного психа, чтобы волком кидался на пришельцев с Запада…

Артеменко счел необходимым промолчать. Точно сказал, как на артиста цирка, прибавить тут нечего. Он поймал себя на мысли, что с детства цирковые клоуны ему были скучны, а восхищался в основном воздушными гимнастами. Но Виктор Евгеньевич, похоже, униматься не собирался – его восхищение лужковской методикой не знало границ.

– Лазеек, я вам доложу, столько же, сколько и людей, – заявил он с лукавой жульнической хрипотцой, – вот, действительно, своевременно вопрос о Севастополе подняли, хороший ход, неоспоримый козырь, я вам доложу.

Артеменко с умилением вспомнил, как круглолицый политик с менторским видом и напускной яростью провозгласил:

Севастополь в 1948 году был подчинен непосредственно государству, а в 1954 году город русской славы не вошел в число тех территорий, которые Никита Хрущев передал Украине. Лужков особенно подчеркивал – «русской». Значит, российской, по закону преемственности. Далее карманный политик Хозяина с наглостью вора в законе пообещал решать этот вопрос в интересах какой-то, ему одному ведомой правды. Алексей Сергеевич от воспоминания невольно ухмыльнулся – ястребиные повадки не шли к раскрасневшемуся мясистому лицу. Глашатай был хитрым лисом, но никак не воином. Как свирепый ягдтерьер, которого охотник достает из-за пазухи и пускает проверять норы в лесу.

– Я вот о другом думаю, – сказал он, оторвавшись от бумаг и пытливо посмотрев на начальника, – ведь если мэр города одного государства публично берется решать будущее города другого государства, то, пожалуй, больше нет необходимости говорить об утонченной деятельности спецслужб. Если скоро изо всех щелей полезут гоголевские вурдалаки, то зачем светить спецслужбы. Стоит ли микроскопом забивать гвозди?

– Э-э, спецслужбы тут нужны всегда. – Круг решительно взял инициативу в свои руки. Он любил с видом знатока разглагольствовать о деятельности спецслужб. Это был его конек. – А подстраховать? А настроения промониторить? А подкинуть репортерам нужную для зондажа дезу? А работа с людьми, которые составляют наш, так сказать, золотой фонд? Я говорю о всех, кто идеологически готов встать под российские флаги. Никто не говорит – бездумно светиться. И расслабляться вовсе не стоит, надо за контрразведывательным режимом послеживать. Это сейчас в Киеве помалкивают, а, поверьте мне, проснутся от укусов и сами начнут кусаться. – Он проворно и несколько суетливо передал новые листы на подпись, а Алексей Сергеевич между делом принялся их бегло просматривать. – Хотя какой там контрразведывательный режим, на Украине-то? Это вам даже не Словакия какая-нибудь или Болгария. Это – исконно наша земля. Но бдительности не теряйте – одно дело выслать из страны дипломата, другое – взять за задницу нелегала. А вот про момент вы верно подметили, настало время широким фронтом идти в атаку. Настал час армии политиков с дубинами, которыми вколачиваются умозрительные заключения в головы несведущих. Зато, если честно, гордость распирает! Это вам не вкрадчивые намеки американских посланников с их лицемерной этикой – мы рекомендуем то, мы озабочены этим… Тьфу… Нет, чтобы ребром! А тут потомки древнего Московского царства шагают. И грозно шагают, широко и смело. Бойтесь!

Сея тарабарщину повсюду, хотел с иронией добавить Артеменко, но, посмотрев, как опять воинственно запылали глаза шефа, промолчал.

– А-а, – понимающе протянул Круг, – знаю, чего вам не хватает. Индивидуального размаха! Ведь правда? Обидно, что мы им почву готовим, а они сливки снимают? Так это, дорогой вы мой, кто на что учился. И как по мне, так лучше серыми кардиналами быть. Они рискуют. Посмотрите, как они меняются быстро, как модная одежда. Отработал, и на покой. Покричал, на тебе, – Круг ловко показал, как что-то дается одной рукой в другую, – и… проваливай, дай простор другим… А мы даже не годами, десятилетиями диктуем свою волю из бункера. Ну конечно, – тут он сделал характерное движение плечами, как бы одергивая самого себя, – аккуратно, тихо и красиво диктуем. Не навязываем, просто подсказываем. Ведь, согласитесь, и то, что сейчас политики кричат, нами было подготовлено.

Круг, опьяненный собственными рассуждениями, умолк, а Артеменко, оторвавшись от листа, где он только что поставил свою подпись и начертал псевдоним, подумал, что вот Круг живет на поверхности, тихо и незаметно плывет, и все ему нипочем. Может, и правду он режет ломтями, да только что-то она гложет, а не греет.

– Что скажете про речь вице-спикера Госдумы? Ради чего наша дама отличилась? – оторвал его между тем Круг, туман размышлений рассеялся, и он увидел близко перед собой его добродушное, спокойное и улыбчивое лицо.

– А, Любовь Константиновна? – как бы переспросил Артеменко, отдавая очередной подписанный лист и беря из рук куратора новый. – Мне кажется, что она так, вслепую втянулась, желая проявить рвение и преданность делу каким-нибудь неглубоким, но по-женски пламенным заявлением. Сейчас все спешат сделать благотворительные взносы на поддержание жара в костре инквизиции. Она ж не сказала ничего нового, новым стало звучание и упаковка давно оформленной идеи. О том, что Крым присоединили к Украине незаконно и Кремль еще вернется к вопросу о принадлежности полуострова. Кстати, говорят, ей недавно орден дали, «За заслуги перед Отечеством». Так что я не исключаю тут взаимосвязи.

– Да бросьте вы, Сергеич, орден. То ж за заслуги в законотворческой деятельности, я сам проверял. А в остальном я, между прочим, с вами согласен. Хотя дамочки в нашем деле порой о-го-го какую роль играют, тут, мне кажется, речь о простой инициативе. Ну а сам спикер?

Артеменко задумался. Да, за заслуги в законотворческой деятельности. И за укрепление и развитие государственности, в которую легко вписывается ее заявление. Впрочем, заявление как заявление. Таких заявлений десятки или даже уже сотни прозвучало с начала года из разных уст, ну и что с того. Просто сказано: «Мочить Украину!» И будем мочить, просто и внятно. Зачем Круг вообще расспрашивает его? Что это, любопытство или за вопросами стоит конкретное намерение? Ведь ни он, ни, тем более, офицер-нелегал не могут и не должны знать, кто во власти с каким конкретным ведомством взаимодействует. Да и взаимодействие с политиком такого уровня – личность спикера Сергея Миронова на момент его заявления можно считать одной из самых влиятельных в структуре государственной власти в стране – может быть совсем простым. Ну, попросил Миронов руководителя одного из ведомств, и тот просто оказал ему услугу. А может, все было и по-другому. Например, Путин мог настоятельно порекомендовать спикеру Совета Федерации выступить. Ведь и такое исключать нельзя. Алексей Сергеевич вспомнил его выступление, в котором синхронно, симметрично, только уже на официальном уровне ставился вопрос о возвращении Севастополя. С чиновничьим беспокойноством Миронов дал поручение профильным комитетам Совета Федерации подумать о целесообразности подготовки законопроекта о Черноморском флоте. Фраза «поручение подумать» всегда звучит двусмысленно и неуклюже, подрывая авторитет говорящего. Но когда уже возникает плотная и едкая дымовая завеса, крепость эпитетов утрачивает свой блеск, достаточно оставить без изменения торжественность изложения, бойкий, близкий к боевому тон. Заявление политика не испортило даже сослагательное наклонение, за которым тонули слова о возможном выводе флота с украинской территории, дифирамбы городу воинской славы старой, общей России; оно приобрело звук гудящей от ударов меди. Прикрываясь щитом мнений множества граждан, ставящих перед ним вопрос о будущем Севастополя, парламентарий доказал, что неподражаемое лукавство любого представителя законодательной власти – часть его каучуковой способности выживать. Но все-таки его заявление по Черноморскому флоту прозвучало неслучайно, как бы в ответ на заявления в Киеве относительно того, что флот должен уйти из страны вовремя, то есть в 2017 году. Выходило так: если флот вынудят уходить с обжитой базы, возникает темный призрак официального вопроса о статусе Севастополя и Крыма. Киев на крючке: будет настаивать на выводе флота – отберут Севастополь и флот оставят на месте. Данный вопрос, конечно же, поддержит местное население, Артеменко хорошо был осведомлен с крымской статистикой: только семь процентов жителей полуострова говорят на украинском. А в самом Севастополе вообще единицы. Другими словами, большинство себя считают русскими, или россиянами, или готовыми примкнуть к россиянам. У Москвы есть хорошие шансы отстоять свои геополитические позиции на Черном море и закрепить там свой военно-морской флот на веки вечные. И кто тогда загадочный господин Миронов – самостоятельный прозорливый политик или исполнительный функционер?!

– Я думаю, что Миронов с кем-то взаимодействует. Трудно сказать, с кем, но, скорее всего, с ФСБ. Так выглядит логичнее.

– Вот и я так думаю, – неожиданно быстро согласился Круг, который, очевидно, уже давно ломал голову над этим вопросом и просто получил подтверждение собственных мыслей. – Мы ж патриоты не только своей родины, но и своего ведомства, – тут он с задоринкой подмигнул, как сообщнику по какому-то заговору, – потому должны быть на страже своих корпоративных интересов.

Артеменко интуитивно уловил, что собеседник говорит не своими словами. Его осенило: в их конторе было какое-то совещание для избранных, и поставлена «левая» задача – то есть не относящаяся к прямому выполнению разведфункций. Эта задача, по всей видимости, состоит в том, чтобы фрахтовать, привлекать на любых приемлемых условиях своих видных публичных людей, а потом начальство это выдаст наверху как некие собственные достижения. Ничего, славно придумано! А Круг просто застрял в кабинетах, этих людей вживую не видит, вот и не понимает, кто откуда и кто с кем. Вот оно что! Только он тут союзником не будет, и так игра в театре абсурда дошла до точки.

– А что, разве у наших командиров мало каналов, ведущих к политикам? – полюбопытствовал он, желая проверить свою гипотезу.

При этом Артеменко отдал координатору последний лист из тех, что после его подписи превращались в документы, и пристально посмотрел в глаза начальнику. Что-то на лице Круга дрогнуло, на какую-то долю секунды, но Алексей Сергеевич успел заметить эту мимолетно пробежавшую и исчезнувшую тень. Когда Виктор Евгеньевич начал говорить, он уже не смотрел на подчиненного, а старательно складывал в папку листы.

– Да нет, я думаю, вполне хватает. Просто всегда лучше точно заранее просчитать, с кем правильнее общаться.

Круг выделил слово «правильнее», и Артеменко понял, что не ошибся. И вообще, ответил он более сухим тоном, чем был во время всего предшествующего разговора. Весь облик и поза куратора теперь отчетливо говорили вместо слов: разговор окончен, и не надо больше задавать вопросов. Ну и лицемер же он, как, впрочем, и все остальные участники этой гигантской и вместе с тем глупой игры.

Они быстро, как будто спеша, расстались, и Артеменко видел, как долго и суетливо вел себя Круг у машины, как ерзал, усаживаясь, точно примеряясь к месту, а потом еще несколько раз его массивное тело вздрагивало, не удовлетворяясь положением, и, наконец, тяжелая дверка машины с густо тонированным стеклом гулко захлопнулась, водитель резко, хотя и без визга, тронулся, и куратор умчался. А Алексей Сергеевич, охваченный противоречивыми мыслями, еще долго размышлял над сложившейся ситуацией. Он чувствовал, как стал изменяться. Нет, его, как и раньше, захватывала работа, и уж если он за что-то брался, то исполнял с максимально возможным результатом. То есть красиво и не оставляя следов. Ему по-прежнему нравилось готовить политические баталии, импонировало добывать важнейшую информацию или, наоборот, получать несколько чрезвычайных тезисов, доводить их до вулканического газетного или журнального текста и затем при помощи денег или связей вживлять в информационную систему. Потом он не без улыбки наблюдал, как уже на следующий день кое-кто волчком крутился, думая, как отреагировать, как парировать атаку, еще более болезненную, чем осатанелый укол отточенной шпагой. Но это была внешняя часть дела, и чем глубже он заглядывал внутрь, чем больше постигал суть задач, тем больше видел грязи и мерзости. Его работа, сверху ювелирная, утонченная, чистая, оказывалась только оптической иллюзией, за которой можно было найти горы смрада, свалку гниющих отходов. И хотя он еще справлялся, это беспокоило его все больше.

Что ж, повесив замок на дверь в Европу, Россия должна решить еще немало вопросов. И вопрос военно-морской базы как возможности надолго закрепиться на занятой территории, разумеется, будет оставаться одним из ключевых. А Лужков, и Миронов, и десятки крикунов и подстрекателей калибром помельче давно предвосхищали желание босса. Кто-то просто пристально следил за первыми лицами и старательно подпевал в унисон. Кого-то в самом деле просили. Настало время больно кусаться, вот они и полезли с обнаженными клыками. Вообще, уже давно выстроилась длинная очередь желающих порычать, а если получится, и ухватить хищнически ослабевшего противника.

Артеменко не слишком удивлялся активности парламентариев, это их святая обязанность подыгрывать в любой игре, особенно когда речь заходит о любимых геополитических игрушках Путина. Путин все еще оставался лицом России, хотя на смену ему уже пришел новый президент с очень русской фамилией. Но он знал, что Пугина по-прежнему в коридорах Кремля опасливым шепотом называли боссом, тогда как нового президента ободряюще ласкательно – Димой. Разрыв между премьер-министром и новым президентом оставался столь явным, что об этом даже прямо писали некоторые газеты. Ну и что? Все ведь хорошо помнили, что именно Путин активизировал внешнюю политику державы, поставил ее на новую ступень агрессивности; и именно ему адресовали картинные филиппики жаждущие бессмертия рьяные строители новой империи. Именно Путин вручил европейским визави черную метку, с неожиданной решительностью включил семафор на железной дороге на Киев. И потому именно на него, как на будущего хозяина империи, безропотно равнялись растущие отряды штурмовиков-буклетистов, клепающих под заказ имперские речевки.

2

В это время колоритно, яростно, живо стали обсуждать и второй, более жгучий, паленый сценарий развития событий. Раскол Украины. Строго выписанные условия уж давно перестали храниться за семью печатями: с ними после позиционного успеха в Бухаресте ознакомили и украинское руководство. Первым публично их озвучил благоухающий и удивительно прогнозируемый Константин Затулин, которого журналисты уже успели прозвать гипертоническим. Затаенная наглость и грозный максимализм утилитарно оформленных в сжатые формулы суждений заместителя председателя комитета по делам СНГ Государственной Думы России никого не поразили – слишком многие видели в нем неисправимого сноба. Он же оставался верен себе, невозмутим и универсален, а изложил требования так легко и виртуозно, что со стороны могло показаться, будто бы это его собственные мысли. Но кремлевским хозяевам Затулин явно нравился. Его выпуклые клише, раскрашенные фразы стали первой креативно оформленной афишей с ультиматумом соседней стране. Или-или… Если, то… Это не могло не нравиться. Или дружба, или война! Или покоритесь, или будете преданы анафеме! Если не будет, как мы указываем, будет раскол государства! Но Затулин не только нарисовал афишу, он осуществил разметку на карте. Как в школьном учебнике, где пунктиром нанесены направления атак и крестиками отмечены места сражений. И все после его выступления, точно после освящения пути, стали двигаться по красным стрелкам.

Удивительнее всего для Артеменко оказалось то, что и сам он уже не мог избежать участия в публичной войне. Он неожиданно открыл для себя, что стал почти публичным лицом – одним из представителей орды руководителей фондов, институтов, социологических служб, экспертных организаций, делающих прогнозы. Ему велели петь в хоре, и он безропотно пел. Хотя поймал себя на мысли, что если бы представился случай отказаться, он бы с удовольствием взялся возделывать иное поле. Но пришлось лично организовывать несколько публичных мероприятий в виде дискуссий и практикумов, где он с каменно-тусклым лицом выдавал те же затулинской закваски прогнозы, только изложенные другими словами, упакованные в иные рамки. Он, пугаясь собственного, глухо звучащего голоса, вещал о том, что главными друзьями в Украине являются русские и русскоязычные, интересы которых Россия будет отстаивать при любых сценариях. Артеменко смело развил тему потенциально отторгаемых территорий. «Если мы говорим, что Крым и Севастополь – это все, что нас интересует в Украине, то тогда в Днепропетровске, Луганске, Харькове, в Донецке русскоязычное население имеет полное право спросить нас: «А что же будет с нами? Почему Россию интересуют только Крым и Севастополь?» – эта фраза руководителя фонда «Россия-2050» вызвала ропот у одних и бурю негодования у других. У Артеменко возникло ощущение, что он уже не просто в маске, но натянул латы и опустил забрало на металлическом шлеме. Он полагал, что после таких слов его не пустят в Киев. И даже имел тайную надежду на это. Но куда там! К своей персоне, напротив, он ощутил больше внимания и уважения. Эти заявления лишь открыли ему возможность общаться на одном уровне с украинскими депутатами и крупными промышленниками.

Наконец, на пресс-конференции в Москве Артеменко заявил, что позиция Украины может спровоцировать международный кризис к концу 2009 года. А прогнозы, будто Россия захватит Украину и балтийские государства, а в 2012 году вторгнется в Польшу, делаются специально, и за ними стоит американское руководство, которое только и ждет случая, чтобы спровоцировать вооруженный конфликт между РФ и Украиной.

Домой после таких заявлений Артеменко приехал полностью изможденный. Это была трудовая оргия, и в ванной от нее не отмоешься. Ему захотелось подойти к зеркалу и плюнуть в свое отражение. В этот момент позвонил Круг и долго говорил что-то поздравительное и ободряющее, встроив в речь дикую маразматическую фразу: «Алексей Сергеевич, вы становитесь настоящим защитником нашей державы». Артеменко успокаивал себя, что всего лишь выполнял задачу: в прессе должны циклично мелькать прогнозы относительно новой войны, главной участницей которой может стать Россия. А ее противницей Украина. Более того, российских лидеров в настоящий момент устраивала даже ругань в весомых иностранных изданиях – ведь их тщательно прочитывают и в Киеве. Артеменко вспомнил рассказ Круга, как в ведомстве долго смеялись над незадачливыми американцами, допустившими публикацию в «Вашингтон Таймс», в которой премьер-министра РФ Владимира Путина окрестили «новым Гитлером, агрессором, в железном кулаке которого Россия превратилась в государство-гангстера». Глупые газетчики спрогнозировали, что война начнется именно по его воле. Почти в унисон пропела «Индепендент», назвав причиной войны Крымский полуостров и предположив, что Крым может стать новой Южной Осетией. А затем и «Лос-Анджелес Таймс» заметила, что напряжение в Крыму может стать причиной военных действий. Артеменко лишь провоцировал теперь второй круг информации, и главное в нем, согласно заданию, должно было оставаться вечное звучание грозно дребезжащей струны «Война! Война возможна! Война между Россией и Украиной вероятна!» Это должно было вызвать паралич украинского населения и привести на пьедестал нового, любящего Россию президента. В головах многих политиков и общественных деятелей Украины уже царила сумятица, истерия охватывала систему власти, взбираясь все выше. Хотя от многих доверенных лиц в Киеве Артеменко получал странную информацию: «оранжевый» лидер пребывает в неясном сомнамбулическом состоянии, он не верит в намерения России, верит, что его любят и что за ним пойдут миллионы приверженцев. Он словно оторвался от земли и парит в облаках, подобно влюбленному Шагалу. Ну и хорошо. Так все будет легче и менее болезненно, думал про себя обескураженный и запутавшийся офицер ГРУ.

Артеменко убеждал себя, что он выступал как нечто обезличенное, общее, неделимое с ведомством. Но все попытки деперсонализации проваливались. Он уже не мог наблюдать абстрагированно – инстанция, называемая совестью, скрипела и скрежетала, как ржавый гвоздь по стеклу. Он принимал непосредственное участие в деформации украинского бытия, активно изменял мировоззрение определенной части населения страны. Периодически возникающие аномальные переживания заставляли его в который раз задавать самому себе вопрос: имеет ли он право делать то, что делает, и верит ли он, что его действия не являются инфекцией, заразой, разрушающей родную землю? Пока голос разума, стремящийся приспособиться к реалиям, побеждал своими аргументами. Ну, твердил он, даже если взять отдельную его семью или еще уже – одиноко дышащий индивидуум, – так отчего ему переживать, что верхушка одной страны сцепилась с верхушкой другой? Что люд, массы втягиваются в эту борьбу – но это всегда так было. Наполеон половину Европы искалечил, а его в гении записали. Бисмарк десятками тысяч гнал на смертный бой, а его даже жестоко битые австрийцы почитали потом как героя. Разве тут у нас что-то по-другому выйдет? Нет, все будет, как всегда было в истории. Но отчего тогда он потерял чувство равновесия?

Как-то Алексей Сергеевич заговорил об этом с женой, и Аля со свойственным ей представлением картины мира объяснила ситуацию иными словами, словно приоткрыв ее изнутри. «Просто на небольшой территории искусственно скопили гигантское количество отрицательной физической, вербальной и ментальной энергии, и этот тяжелый пласт свинцом давит на людей, которые не разучились думать», – молвила она спокойным, текущим, точно полноводная река, голосом. Мужчина испытал от этого объяснения такое же гнетущее ощущение, как будто кто-то хлестнул его наотмашь плетью. «И что же делают в таких случаях?» – спросил он как можно спокойнее, чтобы не выдать своего волнения. «Обычно бегут, меняют свою жизнь, чтобы выйти из зоны дискомфорта. Но иногда ситуация сама динамично меняется. Как аналитик ты должен предвидеть, предсказывать ее развитие». Артеменко больше не спрашивал, он и так знал, что ситуация будет развиваться с удручающей последовательностью, до полной идеологической индоктринации.

3

Внутренние ощущения Артеменко после его персонального появления на большой сцене оказались для него настоящей эмоциональной травмой. Этого полковник ГРУ никак не ожидал от себя. Но Украина для его души оказалась столь близкой, как если бы он правой рукой отчаянно хлестал кнутом по левой. Украина ассоциировалась с детством, мамой и теплой безмятежностью. Алексей Сергеевич старался силой воли загнать свою фрустрацию в угол, но убить совсем уж не мог.

Борясь со своими ощущениями, он вспомнил, что уже испытывал их однажды. Но когда и где? Алексей Сергеевич стал перебирать многочисленные уголки своей памяти, напряженно вглядываясь в оттиски прошлого. И вспомнил.

Это произошло еще во время его «французского» периода, когда он «под крышей» одной коммерческой организации занимался продвижением российских интересов на рынках Франции и Алжира. При этом порой возникали смежные вопросы, которые надо было решать по ходу, и осуществить их можно было благодаря сформированным за несколько лет жизни во Франции контактам. Алексей Сергеевич отчетливо вспомнил один из таких вопросов, впервые вызвавших внутренние противоречия и даже неприятие. Он начал обратную прокрутку ленты времени и наткнулся на свой разговор с Алей в Роденовском саду, в центре Парижа. Точно, именно там произошел их первый разговор о его сомнениях. Там, в оазисе непривычного для большого города уединения, где царствует неподражаемый симбиоз прорывной деятельности человеческой мысли и почти нетронутой руками природы, всегда тянуло к честности, хотелось навести четкость на мироздание и взглянуть на себя со стороны. Алексей Сергеевич и сейчас, как наяву помнил тот разговор в мелких подробностях, обросших незначительными тогда и значимыми теперь деталями. Они тогда любили уединяться в обители выдающегося человека, густо затянутой паутиной кленовой листвы; там мрачный и неподкупный гений Родена пророческой тенью возвышался над толпой и ее страстями. Потому-то в том месте, несмотря на центр Парижа, сохранялась совершенно удивительная, умиротворяющая тишина, которая позволяла приблизиться к реальности с другой стороны, с черного хода, где можно хорошо рассмотреть неприглядный задний двор. Понять, что все в конце концов преходяще и что этот чудесный мир и это трепетное мгновение больше никогда не повторятся, что бы ты ни сделал, кем бы ты ни стал, каких бы мифических результатов ни добился.

Алексей Сергеевич наблюдал тогда за Алей, когда она подошла к одному из «граждан города Кале», старику, выразительно тянущему жилистую руку с горделивым и непреклонным выражением добровольного мученика. Она осторожно провела двумя сложенными пальцами по узловатой, дивной по колоритности жеста, будто живой руке. Она словно здоровалась с монументальным произведением великого мастера, и казалось, что оно отвечало ей какими-то своими импульсами, что-то шептало на своем языке атомов и энергетических вихрей, несомненно оставленных в нем Роденом и теперь живущих самостоятельной жизнью. И он подумал тогда: какая же она славная, его Аленька! Она ничуть не изменилась с тех пор, как они впервые увиделись и непринужденно шагали от рязанской библиотеки до ее дома. Нет, это она непринужденно, он-то был весь напряжен, как дерево, ожидающее, что в него вот-вот вонзится топор дровосека. Как же он любил смотреть на ее ровную, гибкую спинку, оставленную в наследство спортом, которой она, кажется, втайне щеголяла, когда, подобно гуттаперчевой палочке, легко гнулась в любую сторону. Соблазнительно сверкая при этом своими чуть раскосыми, бесовскими, кофейными глазами. Он знал, что Аля ненавязчиво заставляла его восхищаться собой, умело удерживая фокус его восхищения на себе самой, и он, в самом деле, не уставал изумляться. Безоговорочно ценил ее тугие, как говорил поющий философ, коленки, никогда не покрывающиеся налетом целюлита, не в пример многим женщинам, которых он знал. Ценил ее французский, который она освоила за считаные месяцы со свойственной ей медицинской точностью понимания языковых оттенков. Ценил за то, что несколько лет, прожитых в Париже, оказались сладкой сказкой и что никогда преградой между ними не вставала какая-нибудь неидеально вытертая пыль на полке или невпопад оставленный на гладильной доске интимный предмет туалета. Ценил за ее деликатность, не раз изумлявшую его. И за то, что, несмотря на их общую нелюбовь к зазнавшимся за годы мира обитателям этой страны, уже давно потерявшей статус души Европы, они умели отыскать тут не тронутые временем прелести. Несказанно восхищался ее все растущими познаниями в биоэнергетике и искусстве манипулирования человеческим сознанием. Боготворил в ней ее мудрость и умение, подобно зеркалу, отражать, не впуская в себя, человеческую тупость, непрестанно окружающую их. И… всегда боялся ее потерять. А однажды не удержался и спросил Алю, что заставляет ее проводить утомительные часы в тренажерном зале, учить французский или дотошно разбираться в методиках древних учений о красоте и здоровье? Она улыбнулась со своей прежней загадочностью: «Я хочу всегда оставаться для тебя интересной, а разве это возможно без развития и усилий? Мир вокруг чахнет духовно, но мы – семья, мы должны расти, потому что только так будет возможно бороться друг за друга».

Когда Аля на миг застыла у роденовского шедевра, мысли о жене стаями проносились над ним, и он и впрямь почувствовал непреодолимое желание поблагодарить Всевышнего за этот главный подарок в его жизни. Но в тот день присутствовало еще что-то, смутное беспокойство совсем по другому поводу, первое непривычное ущемление в области сердца – оно не болело, но напоминало о себе, и он как-то странно чувствовал свой мотор. Его скрытое беспокойство не ускользнуло от жены. Когда она, улыбаясь и стоя рядом с великолепно отлитым из бронзы стариком, бросила на мужа меткий взгляд, то тотчас поняла его настроение.

– Лешенька, что тебя беспокоит сегодня?

Алексей Сергеевич отмахнулся, и она вроде бы успокоилась. Но он прекрасно знал ее хитринку; скоро она улучит момент и проникнет во все его незамысловатые тайны, окутанные тяжеловесными думами. И прекрасно знал самого себя: ведь это он сознательно подал ей знак, потому что всегда бесстрастный на работе, он только с Алей и мог сбросить с себя груз нервного напряжения.

– В такую погоду, – тут она указала на июньское солнце, которое разрезало острыми лучами даже разжиревшую листву бироновского особняка, – ничто земное не должно тревожить душу. Сейчас мы еще раз посмотрим на «Врата ада», а потом в нашем милом местечке на Риволи ты, дорогой мой, угостишь меня бокалом вина. И сам немножко выпьешь, ясно?! Тебе надо расслабиться.

Аля сказала все это тоном, не терпящим никаких возражений, как будто только ей было известно, как избавиться от беспокойства.

– Ну конечно, что ж тут непонятного?

Они приблизились к главной точке роденовского воплощения миропредставления. Алексей Сергеевич особенно любил разглядывать маленькие фигурки цепляющихся за жизнь людей, застигнутых вдохновленным Данте ваятелем в самый яркий миг своей борьбы. И несмотря на предсказуемость следующего мгновения, было тут нечто потрясающее откровением, магическое, глубинное проникновение в человеческую природу. То, что невольно заставляет подумать и о своей миссии, сверить карты и ориентиры. Они стояли на этом месте далеко не первый раз, но еще более ввергнутые в шок буйным гением мятежного духа, оставившего потомкам отпечаток воли к жизни, разрушаемой как возмездие за порок. Здесь, кроме напоминания, что жизнь коротка, всегда звучал немой вопрос: «А ты, ты-то что делаешь? Куда, в итоге, идешь, к чему стремишься?»

– Может, наш мир в действительности не что иное, как полигон испытаний для человеческой сути, механизм селекции, деления на тех, кто получит билет в новый мир и кто будет предан забвению? – зачарованно шептала Аля, прижавшись к нему. И Алексей Сергеевич нежно обнял жену, с ласковой трогательностью провел ладонью по ее плечу.

– Так что тебя беспокоит? – спросила она, неожиданно повернувшись и оказавшись лицом совсем близко к его лицу, так что дыхание каждого стало их общим дыханием.

Алексей Сергеевич и до того знал, что ему придется рассказать о своих сомнениях. И этот момент пришел, вернее, она его создала.

– Знаешь… – сказал он, немного помедлив и не выпуская жену из объятий, – мне сегодня впервые не понравилось то, что я сделал. Хотя уже много лет я горжусь своей ролью и своей работой.

– Что же тебя смущает? – хотя взгляд Али все еще был мягким, в нем отразилась спокойная серьезность и готовность прийти на помощь.

– Все это время во Франции я работал как бы «за», вроде бы на позитив. Мы создали уйму зацепок для совместной работы с французами, развили проекты по космической теме, по созданию нового самолета, по модернизации вертолета… Я очень рад своей прямой причастности к этой работе, интересной, азартной и важной для государства.

Аля не перебивала мужа, только слушала со всей чуткостью, на которую была способна женская натура. И краем глаза посматривала, чтобы никто не приблизился к ним настолько, чтобы мог услышать их страстный полушепот. Медленно, все так же обнявшись, они удалялись от «Врат ада» в глубь сада.

– А теперь?! Сегодня я впервые работал «против», на пустой негатив. И уловил гнилость, потворство разрушительного мракобесия. Теперь чувствую, что внутри остался неприятный осадок. После нескольких встреч и переговоров с одной крупной оборонной компанией – крупным игроком мирового уровня в оборонной сфере – мы убедили их прекратить переговоры с украинцами, которые хотят модернизировать с ними боевые вертолеты.

– Ах, вот оно что, – слегка преувеличенно и наигранно проронила Аля, – у тебя раздвоение личности…

– Да какое тут, к черту, раздвоение! Мы с украинцами в нормальных, конструктивных отношениях… вроде бы. Но к модернизации вертолетов их не подпускаем, хотя… у них и завод свой есть по ремонту.

Алексей Сергеевич как-то ненатурально проглатывал слова «украинцы» и «них», как будто вырывал силой эти слова из собственных уст.

– Не та ли это компания, где на приеме полгода назад мы неожиданно встретили Юрчишиных?

– Именно. Вот ведь ты молодчина, все помнишь!

Глаза Алексея Сергеевича ожили – он вспомнил, как увидел Андрея Анатольевича как раз в тот момент, когда брал со стола два бокала с вином – себе и Але. Юрчишин работал в Турции и здесь оказался по какой-то заковыристой случайности, поэтому признавать друг друга знакомыми на глазах у французов было крайне нежелательно для обоих. Теплая встреча с традиционным «А помнишь?» сразу же поставила бы его в ряд возможных представителей российской разведки. Юрчишин также мгновенно разгадал ситуацию и, беря тарелку с яствами, поздоровался с Алексеем Сергеевичем одними глазами, беззвучно, без эмоций, чтобы ни единый мускул на лице не дрогнул, как могут здороваться только профессионалы. Конечно, он тут «под крышей», в этом у Артеменко не было никакого сомнения. Алексей Сергеевич оценил этот жест. Хотя в той ситуации не было ничего удивительного. Удивительным было то, что и Аля с Тоней – и Алексей Сергеевич это хорошо видел – тоже поздоровались короткими вспышками взглядов и разошлись по разные стороны зала. И только исподволь, очень короткими, беглыми взглядами по-женски оценили друг друга.

– Еще бы не помнить. Тоня-то постарела очень конкретно, хотя одеваться стала просто шикарно, стильно… – задумчиво сказала Аля. А затем опять внимательно посмотрела на мужа. – Лешенька, тебе, я вижу, трудно даже говорить «их», «у них», не правда ли?

Теперь глаза Али смотрели испытующе, изучая каждый импульс мужа. Так хирург изучает пациента перед сложной операцией. Но так же иногда изучает женщина болезнь любимого мужчины или ребенка. Аля хотела понять природу его сомнений, но он и сам еще не пришел к четкой оценке собственных ощущений.

– Да, – признался он вдруг, – я никогда не разделял украинцев и россиян, всегда считал, что все мы – русские люди. Независимо от национальности и корней. Ведь у нас – единая культура, единая история, единые истоки и… единая душа.

– А ты не можешь просто считать, что ты выполнял особое задание? Свое задание, которое является частью твоей жизни? – Она попыталась упростить ситуацию или хотя бы прощупать, возможно ли это.

– Я пытаюсь. Но мне все равно не по себе, какая-то скованность преследует. И кажется, что сейчас совсем не те отношения между украинцами и россиянами, что были даже несколько лет назад. Приход Путина стал медленно менять ситуацию. Все отщепенцы перестали быть просто чужестранцами со своими интересами, а превращаются во врагов. Все, кто не с нами, теперь против нас… А я чувствую себя если не предателем, то каким-то двуличным…

Аля прижала двумя тонкими пальчиками его губы, заставив замолчать.

– Ты преувеличиваешь, я точно это знаю. Вижу, что нам надо куда-то за город, больше побыть на природе. Ты должен пережить, переспать с этим, а потом прислушаться к голосу изнутри. Ты вообще кто – россиянин, украинец?

– Не знаю, – ответил Алексей Сергеевич шепотом.

– Генерал! Теперь у меня мандраж. Не пойму отчего: от стыда ль? От страха ль?

Несколькими строками Бродского Аля намеревалась свести все к шутке. Но Алексей Сергеевич насупился и посерьезнел.

– Я уверена, что ты преувеличиваешь проблему. Конечно, ее нельзя загонять в угол, но и раздувать не стоит. Слышишь?!

– Договорились!

– Вот что, поехали пить вино, но не на Риволи, а за город. Поехали в Сен-Женевьев-де-Буа, хочется русского запаха, духа русского, которого тут чудовищно мало и которого так хочется порой вдохнуть. – Аля решительно увлекла мужа.

И они поехали. Забылись и потерялись, пили бодрящее красное вино, прошлись по русскому кладбищу, совершенно непохожему на французские, с их богатыми, ухоженными склепами. И уже после могил Мережковского, Бунина и Тарковского Алексей Сергеевич действительно больше не вспоминал о своей работе, мысли о вечном переплелись с ощущениями счастья… Теперь он знал: Аля на самом деле умела его околдовать, обворожить, заболтать неважными пустяками, подвести к иной плоскости реальности, воспроизвести другой мир, без врагов, без заданий, без проникновения в чужое пространство. Он знал лишь, что был безмерно ей благодарен…

И когда Артеменко в своем неуемном мысленном путешествии, подобно сверхзвуковому истребителю пролетел сквозь облака своих воспоминаний, то снова сумел вытеснить переживания, переключился на режим внутреннего спокойствия, как и во Франции, убаюканный своей подругой и снова уверенный, что он на единственно правильном пути.

 

Глава вторая

(Межирич, Черкасская область, июнь 2008 года)

1

Такие минуты Игорь Николаевич любил больше всего на свете, и когда они наступали, душа его млела и таяла и он думал, что это и есть настоящая плата за его нелегкий офицерский труд. Именно к этим минутам он тайно стремился, хотя в дебрях сознания сучком застревала шальная мысль о том, что наслаждение этими минутами было бы невозможно, если бы они были сами по себе, если бы не было войны и той, другой, безумной жизни воина-завоевателя. Они, как сливки, не появились бы, если бы не существовало молока… Игорь Николаевич позволял себе быть счастливым в короткие промежутки времени между собственным состоянием войны и мира, хотя после десятка лет войны точно знал: его самооценка уже не сумела бы насытиться без войны, которую он и ненавидел, и любил одновременно. Вернее, не отдавая себе отчета, он любил себя в войне. Себя, справедливого, мужественного, честного на этой грязной во всех отношениях, подлой и лживой войне. Но, даже зная всю ее мерзость, шагая по ее грязи, вдыхая ее трупный запах и проклиная ее противоестественность, он все же не мог отказаться от нее, безропотно ступая навстречу ее огнедышащему кратеру. Ибо неумолимый инстинкт смерти уже завладел им окончательно, искусил, поработил и заковал в невидимые цепи, как случалось это столетиями и тысячелетиями до него и как будет это до самого падения цивилизации.

Игорь Николаевич вместе с отцом выехал на рыбалку в одно из самых прелестных мест на всей планете – туда, где одна великая река принимает другую. Полковник Дидусь, которому неведома была ностальгия по Парижу, чуждо тайное влечение к резным ландшафтам Калифорнии, претила экзотика не только какого-нибудь пляжа Гавайских островов, но даже средиземноморского побережья, искренне считал устье Роси одним из нежнейших чудес света. Тут, в самом центре Украины, в месте слияния неба и воды, стоял неизбывный, неистребимый, здоровый запах резвящейся рыбы, природной свежести и первозданного спокойствия. Когда же утреннее, торжественное, в розовом свете солнце поднималось и начинало заигрывать с водной гладью, появлялись хитрые блики, тактильные и трепетные, а вместе с ними умилительная дрожь перемигивающейся со светилом воды Роси и Днепра, ликующих пред наступающим новым днем, пред вечным праздником бытия и власти жизни, света. И от этого живого контакта земли, огня и воды рябило в глазах, происходило короткое замыкание сознания, на время исчезали все мысли о земном, оставляя лишь бушующее, каруселью вертящееся ощущение полного освобождения и счастья.

Вначале отец был молчалив, наслаждаясь близостью старшего сына, сильного и могущественного даже в призрачной картине умиротворенной природы. Он лишь поглядывал искоса на него, осторожно, чтобы не спугнуть любопытным взглядом, скользил по камуфляжу, зачехленному тесаку на поясе, неизменной офицерской портупее да высоким рыбацким сапогам – единственной сугубо гражданской части его одеяния. Но и сам он был одет точно так же, в привезенную Игорем Николаевичем военную одежду, впрочем, удобную в неприхотливом быту, особенно на охоте или рыбалке. И если бы кто-то мог взглянуть на них обоих издали, то, верно, принял бы за двойников или братьев-близнецов, потому что и позы, и жесты, и неторопливые движения были абсолютно одинаковыми. Лишь приблизившись вплотную, можно было понять, что один из них уже немного сгорблен притяжением земли, что несметные лучи в уголках впавших, высушенных временем глаз и глубокие борозды от носа к подбородку выдают в нем формирующегося старика, еще подвижного, по-военному подтянутого, но проседающего под тяжелым бременем времени.

– А что, Игорек, – осторожно нарушил тишину раннего утра отец, щурясь на восходящее солнце и по привычке называя сына как в детстве, с ласковым суффиксом, – хорошо у нас, правда?

– Ой, батя, рай… – прошептал Игорь Николаевич, с удовольствием вдыхая воздух полной грудью и чуть отводя в сторону в порыве наслаждения левую, не занятую удочкой руку, – настоящий рай. Вот сколько рек видел, а такого особого запаха воды и острого запаха травы на лугу нигде, как на Роси, не встречал.

– А тишина?

– Да, и тишина тоже. Вот в горах на Кавказе тоже бывает тишина, как будто мир застыл. Но там она зловещая, смертоносная, холодная для души. Там мир замирает, как снежный барс перед прыжком. А у нас тут спокойная, ничем не нарушаемая тишина. Без подвоха. Райская… Потому что знаешь, что и через минуту, и через час ничто ее не потревожит, разве что крик рыбака или всплеск рыбины…

Игорь Николаевич, стоявший в двух метрах от отца, пристально посмотрел куда-то вдаль, словно оценивая границы этого радостного, безмятежного пространства.

– А покосим завтра? Я-то к твоему приезду и косы отбил, наточил.

– Непременно покосим, батя. Это мои самые счастливые минуты.

– Эх, жаль, что внук Антоша не приехал, вот его-то надо приобщать к такому. Так нет же, лагерь…

– Ты не обижайся на него, ему важнее сейчас со сверстниками побыть, у него самый важный период в жизни начался, когда внутри формируется мужчина. И порой надо не мешать пробуждению мужчины…

Сын сказал это со знанием дела, уверенно и заботливо, и лицо деда при разговоре о внуке просветлело, засияло гордостью. Вдруг его удочка резко кивнула к воде, непроизвольно и загадочно дернулась, но он резво отреагировал, мастерски поддел ее вверх и стал быстро крутить катушку с леской.

– Ого, кажись, подсел на крючок малец, – прошептал он с азартом.

– Да, хорошо ведет, только ты осторожно тяни, – поддержал отца Игорь Николаевич, застыв в напряженном ожидании и, как в детстве, приоткрыв рот в порыве переживаний.

– Ну да, ты еще поучи меня, как рыбу ловить, – съязвил Николай Арсеньевич, осторожно ведя довольно сильную и, верно, крупную рыбу, которая бесилась и неистово рвалась с приближением к берегу. И вдруг, когда в нескольких метрах от берега уже можно было увидеть пузыри воды у массивной головы рыбины, а Игорь Николаевич готовился подхватить ее огромным сачком, жажда жизни у божьей твари взяла верх, и она, метнувшись изо всех сил, соскочила с крючка. А затем, показав незадачливым рыбакам свой чешуйчатый хвост, хлестко ударив им по воде, как бы грозя и гневаясь, скрылась в непроглядной мути возмущенной борьбой воды.

– Ах ты ж гадина, твою мать, – не выдержал, ругнулся в сердцах разочарованный рыбак, – килограмма три с половиной, а то и больше. Судачище днепровский забрел, по-моему.

– А мне кажется, что короп, уж больно чешуей блеснул, как будто горсть монет в глаза бросил, – сказал Игорь Николаевич, по привычке называя карпа по-местному коропом. А затем задумчиво добавил: – А вообще, лихо ушел, отчаянно. Вырвал жизнь свою у нас… Уважаю таких…

Но, поглядев на ужаленного неудачей старика, Игорь Николаевич подошел к отцу и ласково потрепал его по плечу. Ему стало в это мгновение невыразимо жаль отца, и подумалось вдруг, что вот так, незаметно, ненавязчиво и происходит смена поколений. Только теперь он обратил внимание, как заметно постарел, осунулся и покосился его батя, еще некогда грозный и авторитетный начальник, важный в своих блестящих полковничьих погонах, с детства вызывавших у Игоря трепет.

– Да что ты, батя, нам же главное пообщаться, получить заряд эмоций, плеснуть в кровь адреналинчику. Так что в этом смысле рыбе надо спасибо сказать – раззадорила нас.

– Да ну тебя, – с досадой отмахнулся Николай Арсеньевич, принимая неудачу на свой счет, – старею просто, вот все и валится из рук, а тут еще под руку…

– Э-э, ты глупости брось говорить, вот закончу эту бездарную войну, будем мы с тобой рыбачить ой-ой-ой…

А сам подумал, что закончить войну ему можно, только получив высокую должность, замкомдива или комдива например. Протиснуться между генеральскими отпрысками и преданными псами конкретных матерых личностей, забаррикадировавшихся в штабах, очень уж непросто. Ну или уйти на пенсию – выслуги-то уже на двух офицеров хватит. И Игорь Николаевич глубоко вздохнул, выдав себя отцу. Тот угадал ход мыслей сына, сам бывал в его шкуре не однажды и потому переживал победы и поражения вместе с сыном. Да и разве можно было на рыбалке без главных разговоров, оба это слишком хорошо понимали.

– Слушай, а я что-то не пойму, война-то ведь официально закончена. И Путин прямо об этом заявил.

– Ну да, все правильно. Еще три года назад. Но это, как у нас говорят, чтобы усыпить сторожевого пса демократии со странным именем «международное сообщество». С того времени у нас конфликт с чеченским народом сузился до перманентного противодействия бандитским формированиям. Это удобно и по другим причинам. Например, с тех пор участники операций не получают статуса участника боевых действий. Экономия в масштабах страны…

– А что дух-то в нынешней армии, все также сильны хлопцы, как в наше время, или без идеи сложновато поддерживать порох в пороховницах?

Игорь Николаевич крепко задумался, ухватившись глазами за величавое зеркало водной глади и круги на ней – в том месте, где подрагивающая леска входила в воду. Ему было неловко перед отцом, офицером великой и многострадальной империи, волею судьбы ускользнувшим от войны. Ведь он не поймет офицера новой, только-только оформляющейся империи, еще слабой, но расширяющей пространство борьбы, раскрывающей пасть, готовую проглотить все новые дали. Но и рискующую поперхнуться, не рассчитав силы. И потому было больно за вопрос, ведь в нем уже содержится и непонимание, и горькая, лежащая на поверхности правда. Да и кто они вообще: элита армии, репрессивный аппарат государства, вернее, его самая безжалостная часть, или просто отряд чистильщиков, отстреливающих бешеных животных. И какой у них дух, если они уже давно озверели и давно не испытывают никаких особых чувств. Ни когда убивают, ни когда ворочают трупы убитых… Десятки жутких картин в один миг промелькнули у него перед глазами…

– Знаешь, что я тебе отвечу? Дух у нас закаленный. Нам хоть куда, хоть что захватывать. Одно только горе – слишком давно мы на себя махнули рукой… Не прав, не до конца прав был Высоцкий, когда пел: «И если видел смерть врага еще при этой жизни…» Надо было спеть по-другому: «И если заглядывал в медленно стекленеющие глаза своего подстреленного товарища»… Приблизительно так, только вот жаль, в рифму не знаю как…

– Уж больно мрачно у тебя выходит. Солдатскую жизнь никогда никто не жалел. Так во все времена было. И в Великую Отечественную, и в Гражданскую, и в Отечественную восемьсот двенадцатого. Да что там, во всех войнах нашей цивилизации. Это американцы придумали, будто они дорожат солдатскими жизнями… Но и они врать горазды, и им на солдата наплевать… Просто там мнение народа имеет силу, потому с ним старательно заигрывают, ловчее обманывают. А в России еще со времен Ивана Грозного привыкли народ плеткой стегать, без жалости, и со временем народ привык подставлять спину. И даже обижается, когда его не стегают.

Николай Арсеньевич говорил медленно, было видно, что он всегда жил с такой убежденностью, с пунктиком в голове. Его лицо поражало в этот момент неподвижностью, оно застыло, как у восковой фигуры, глаза теперь смотрели на удочку соболезнующе, без особого внимания к рыбалке, и только уста, не пропуская эмоций, возвещали давно выведенную формулу, избитую, многими часами передуманную, пережеванную мысль.

– А вот тут ты не прав, батя… – Сын воспротивился решительно и запальчиво, с приливом эмоций, совершенно неожиданным для его отца. Лицо его исказилось от гнева, но он вряд ли сумел бы объяснить, на кого зол. – Не только в их армиях, но даже у боевиков, с которыми мы воюем, все лучше и совершеннее. Все, слышишь, – все, от ботинок до термобелья и снаряжения. Портативные радиостанции, миноискатели, коллиматорные и ночные прицелы с тепловизорами, лазерные дальномеры – мы это сами покупали и продолжаем покупать. В складчину сбрасываемся. Знаешь почему?! Потому что хотим выжить, а не только сыграть игру в войнушку. Потому что без этого иностранного снаряжения мы слепые и немые пред хорошо оснащенным врагом. У нас все вооружение и снаряжение отстает на целое поколение, и это никого абсолютно не волнует. А зачем?! Все образовавшиеся бреши закроем, как и прежде, солдатскими тушками. Ну и офицерскими, конечно.

Они опять немного помолчали, каждый варился в своих мыслях. Нет, не понимает, не понимает и не поймет, думал Игорь Николаевич. Не принимает того главного, что нынешняя война – просто игра, затеянная большими игроками. И не поверит, что он, другие офицеры, бесчисленно гибнущие солдаты – всего лишь пешки, слишком мелкие фигуры в хитроумных и вместе с тем страшных, кощунственных комбинациях, воздействующих на население, управляющих народом, приобщающих к империи. Лучшими стали называться те, кто не задает вопросов. Сын вспомнил один анекдотичный и одновременно показательный случай, когда он еще был начальником штаба полка. Командир вызвал офицера – Дидусь стоял рядом с кэпом – и ставит задачу на зачистку населенного пункта. А тот ему в ответ с целью уяснения задачи задает вопросы: а как с милицией взаимодействовать, как с мирным населением и прочее. И кэп его поразил до глубины души. «Стоп!» – говорит офицеру. Ты не пойдешь на зачистку. И тут же вызывает другого. И точно так же ставит боевую задачу. А когда закончил, спрашивает: «Все ясно, вопросы есть?» – «Никак нет», – невозмутимо отвечает тот. «Ну, тогда приступайте». А потом повернулся к начальнику штаба и говорит: «Вот этот достаточно туп. Будет рыть, как дикий кабан». И точно. Рьяный парень пол-аула уничтожил, даже мечеть умудрился развалить, потом религиозное лицо приходило жаловаться. Игорь Николаевич хотел было отцу рассказать эту историю, но передумал. Зачем ему эти современные тонкости. Но отец сам желал продолжить начатую тему.

– Слушай, Игорек, ты не обижайся на меня, я просто разобраться хочу, за что вы там воюете. А правда ли, что бабы там за снайперское дело взялись?

– Это правда. У нас их прозвали «белыми колготками». Не поверишь, но это очень страшная убойная сила. Колоссальная и неумолимая в своей змеиной холодности и терпеливости. Часами жертвы свои караулят. И многих солдат и офицеров уложили…

– Да, когда бабы лезут на войну, то значит, что у всех нас дело – швах. Гнилое, – проскрипел Николай Арсеньевич и после паузы добавил: – А я читал, что и с Украины там девочка какая-то была. То ли чемпионка по биатлону, то ли еще что-то такое. Может такое быть?

Игорь Николаевич помедлил с ответом. Впервые он осознанно задумался над тем, что Украина может быть как-то замешана в игре, может выступать какой-то стороной в этой войне, что существует какое-то опосредованное участие его малой родины. И впервые возмутился и ужаснулся своих размышлений, когда его обожгла мысль, что ведь не на стороне Кремля могут оказаться украинцы. По другую сторону баррикад. И к своему изумлению, чувствовал, что и его родной отец, человек, четверть века прослуживший в Советской армии, если и не против, то не на стороне Кремля. Он действительно что-то слышал о биатлонистке, просачивались смутные слухи о каких-то бойцах… Но он не мог, не имел права принять на веру то, чего не знал наверняка. Его молнией пронзило другое. До сих пор Украина незримо присутствовала в его жизни как данность, далекая священная земля, где он родился. А тут вот оказывается, что Украина – участница событий…

– Я слышал, но врать не хочу. Не очень верю в такие рассказы, потому что слишком хорошо знаю, как они рождаются. Дамские отряды вообще из всего СНГ собираются… Это персональные решения отдельных людей, которых нельзя связывать с конкретными государствами. И очень может быть, что они так же создаются, как в свое время чеченские, когда левая рука с ними боролась, а правая – тайно помогала…

– А что, в самом деле Басаева федералы накрыли?

– Да что ты, батя, в самом деле?! – Тут уж Игорь Николаевич не выдержал, опять вскипел, переполненный нахлынувшими эмоциями, и лицо его исказилось, как от боли. – Разве могли федералы уничтожить знамя ФСБ России?! Нет, батя, это простая случайность, стечение обстоятельств. Если знать детали этого взрыва, то нельзя не понять, что там был самоподрыв. Да и не было у наших управляемых ракет, которые могли бы поразить Басаева. Но выглядит его уничтожение правдоподобно, потому что оказалось предвыборным.

– Выходит, что ваш Патрушев, секретарь, как его там, Совета безопасности, всей стране, всему миру лапши на уши навешал? И что эфэсбэшники с ним реально в контакте были, и что премьер России лично звонил террористу во время операции в Буденновске… Уж что-то неправдоподобно выглядит…

Тут отец умолк, поняв, что не стоит ему расспрашивать больше, а сыну не стоит говорить больше. Да и сам Игорь Николаевич был слегка сконфужен. Сначала он не мог понять, чем именно. Его определенно раздражала однобокая осведомленность отца и его острый самостоятельный анализ, не лишенный достоверности. Независимо от реальных событий в обществе жили стереотипы, которые управляли образами в головах даже думающих людей. И вдруг его осенило: отец произнес «ваш Патрушев». Получалась какая-то разделительная линия, поражающая несуразностью и недобрым волнением. У него у самого теперь внутри происходила какая-то странная борьба ощущений, ломка представлений. Он всегда знал про обман в масштабах государства, вернее, что-то видел, что-то слышал, что-то домысливал, и в результате сложения этих «что-то» получался уверенный, ожесточенный, наглый обман. Но эта ложь всегда была ему выгодна, она давала лично ему шанс выплыть из водоворота безысходности, прорвать замкнутое кольцо в своей карьере. И потому, особо не задумываясь над окутавшей кавказскую войну пеленой лжи, Игорь Николаевич действовал по совести, воевал честно, если только это слово применимо к слову «война».

И вот теперь он явственно осознал, что эта ложь касается еще очень многих других людей, географически удаленных от военных действий. Что она задевает даже и его отца, формирует у него отношение не только к государству, ведущему истребительную войну, но и к нему самому. К его делу, которое он считал святым, которому поклонялся. И что теперь он может отцу рассказать о войне?! О том, что их вертолеты все еще сбивают одиночными автоматными выстрелами, а артиллерия, бывает, разрывает на части своих? Что при штурме Грозного мотострелки палили во все стороны, как ужаленные, что управления войсками не было и в помине и каждый там выживал в одиночку, как мог? Что безответственные командиры предопределили гигантские потери людей и техники своими бездарными приказами? Думая во время отдачи приказа не о сражении, а о впечатлении, которое произведут их пламенные заявления на Хозяина страны. Что люди гибли десятками, сотнями ни за что, их просто отстреливали, как бешеных собак, прицельно, точно, без шансов на спасение. А некоторых, наивно, по-детски прятавшихся под днищем боевых машин, выковыривали, как повар мидии из раковин, и пристреливали тут же или просто резали, чтобы не тратить патронов. Что он всеми силами старается сохранить жизни солдат, но бессонными ночами его доканывают картины воспоминаний о многих нелепых смертях. Тот молодой солдат, прыгая с брони боевой машины, зацепился кольцом от гранаты за выступ и подорвался. А другого бойца переломало пополам стволом своей же машины… Два хулиганистых парня-контрактника решили сходить ночью в чеченскую деревню и по своей беспечности попали под блокпост своих же мотострелков. Результат: у одного вывороченный пулеметной пулей бок, у другого – тяжелое ранение обеих ног… Еще один доверчивый юноша, совсем молоденький, рассеянный и пугливый, так и не научился управляться с минометом. Мина взорвалась внутри, и взрывом разнесло минометный расчет… В другой невеселый день офицер полка с солдатом слетели с брони на резвом марше, и их раздавило гусеницами налетевшей сзади БМД… Таких случаев в арсенале его памяти едва ли не больше, чем самих боевых эпизодов. Вот она, оборотная сторона войны… И в каждой трагедии за видимой глупостью стоит неготовность воевать, не до конца освоенные приемы, недоработанные трюки, неподготовленные люди, оказавшиеся не в том месте и не в то время… И как тошно от этого! Но почему тогда, несмотря на понимание, что его неугасимая энергия тратится на поражение ложных мишеней и силы расходуются не на те цели, он всякий раз жаждет возвращения на эту войну и не находит себе покоя даже в тишине родных мест? Почему, даже видя себя со стороны лилипутом, пешкой на диком, чужом матче, он делает ставки именно на карьеру военного, на страсть к походной жизни военачальника, на победы, достигнутые огнем и мечом?! Отчего его индивидуальное эго не может насытиться в нормальных, привычных для остального человечества условиях?! Может быть, война и офицерская судьба – его единственно возможный путь, его исключительная судьба, его мученический крест?! Ох, если бы так… Как Игорь Николаевич ни старался, он сам не мог ответить на эти вопросы.

После разговора о Басаеве отец больше не расспрашивал о чеченской войне, стал угрюмым и молчаливым. Дидусь-младший, поглядывая на родителя, видел, как тот осунулся, как годы стали сворачивать его всегда отчетливо ровный, офицерский позвоночник. Чтобы вытащить его из темного марева дум, Игорь Николаевич решил затеять откровенный разговор, но уже совсем по другому поводу.

– А что ненька Украина? Как тут вам живется?

Отец сразу неожиданно оживился, его глаза снова зажглись озорными огоньками, какие Игорь Николаевич помнил в прежние времена, когда Николай Арсеньевич пользовался портупеей не для удобства, а по прямому назначению. Было видно, что эта тема имеет для него отнюдь не меньшее значение, чем далекая кавказская война. И он понял: ему более всего надо общения, и не так важно, кто там из этих политиков прав, а кто виноват.

– А что, живем мы тут вполне достойно, самое главное – войны нет. Не нищенствуем. Ты ж знаешь, у нас хохма такая есть: в Украине все хорошо, если бы еще решить три проблемы. Первая – это дороги с колдобинами. Тут мы с Россией очень схожи. Вторая проблема – мы сами. И это правда. Не могут наши гетманы спокойно жить, без драк и усобиц. И третья проблема – Россия да ваш Путин с газовыми угрозами. Но это – для смеху. Потому что, если честно, наши сами во всем виноваты… Если б не боролись между собой наши Ющенко с Тимошенко, то не ослабли бы мы, жили б, как люди…

– Постой, Николай Арсеньевич! – обрезал Игорь Николаевич, отложил на берег удочку, которую перед этим аккуратно и тщательно смотал, и с вызовом уставился на отца. Он крайне редко называл отца по имени-отчеству, и уж если это случалось, он явно чувствовал себя задетым за живое. – Это какой-такой «ваш» Путин? И что это за «ваш» Патрушев? «Наши» Ющенко с Тимошенко? Что-то я тебя не пойму. Мы что, с тобой в разных странах живем?!

Николай Арсеньевич тоже успел сложить свой спиннинг, уж обоим им после разговоров про Чечню было не до рыбалки. Он нахохлился, как петух, скрестил руки на груди, как бы защищаясь от лобовой атаки сына, выпалил с яростным выпадом:

– А ты как думал?! Ясное дело, в разных. Да, нам с Россией дружить сам Бог велел. И лично я против всяких там НАТО и Западов. Но то, что мы в разных странах, – это факт!

Последние слова он произнес очень четко, предельно разделяя слоги. У Игоря Николаевича даже челюсть отвисла: когда ж это он пропустил формирование у отца такой определенной, недвусмысленной точки зрения? Батя, похоже, в деревне времени зря не терял, начитался всякой националистской всячины… Игорь Николаевич невольно подумал, что он совсем не похож на того задорного полковника запаса, который почти семнадцать лет тому назад весело трещал ему по телефону в только что переименованный Кировабад: «А мы, Игорек, теперь отделились, в другой стране живем… Так что в гости будешь, почитай, за границу ездить».

– Да ну! – только и нашелся произнести он да присвистнуть затем от изумления.

– Да-да, – упрямо играя желваками, продолжал престарелый родитель, – за эти годы все так основательно перевернулось, что я понял: мир не изменился, он просто встал на свое место. Знаешь, как деталь в моих старых «Жигулях» – «крак», скрипнула, проскрежетала, но затем встала на свое изначальное место. Украина – другая страна и другой мир. В головах все по-другому устроено. И я это тоже далеко не сразу понял. Но я последние, дай бог, двадцать лет тут прожил и много с твоими покойными бабушкой и дедушкой переговорил. И про колхозы, и про мор голодом, и про мову. Ведь наши предки всегда тут жили, и мы отсюда пошли, из Межирича. И знаешь, что я тебе скажу? Наша душевная суть совсем не такая, как российская. Не лучше и не хуже. Она – другая!

Николай Арсеньевич говорил уже почти шепотом, со зловещим придыханием, как будто ему не хватало воздуха. Так же, как и сын, он не на шутку возбудился, да и, вероятно, давно хотел такого откровенного разговора.

– И какая же? Уж не считаешь ли ты, что вот эти слуги американцев, которые сегодня правят страной, правильно гонят украинцев на Запад? Неужто думаешь, что там, в Берлинах и Парижах, ждут украинцев с распростертыми объятиями? – Игорь Николаевич еще спорил по инерции, сам он хорошо знал, что твердой платформы его внутренних убеждений не существует, потому что никогда никакой платформы на этот счет у него и не было. Но он пришел с Востока, а потому сама ситуация как бы заставляла его бороться с формулировками, которые казались непонятными.

– Ничего-то ты и не понял! – в сердцах, с нескрываемой досадой выкрикнул Николай Арсеньевич. – В нас всегда боролись две противоборствующие силы. Одна проистекает из вольного казацкого духа, любящего свободу, принципы равенства. Вторая – из готовности подчиняться царю, из культа поклонения сильному идолу, могучей руке с плеткой. Все зависит от того, какая сила в нас, в конце концов, победит. Сейчас еще часто побеждает вторая, но это из-за долгой жизни под царями. То Петр, то Сталин, то теперь вот Путин претендует на царскую роль. Осторожно действует, без нахрапа, и последовательно. Учел ошибки своего духовного отца Андропова. Но если мы сумеем поверить в себя, отказаться от хитрого и преступного уравнивания двусмысленных советских времен, то будем сами у себя на земле хозяйствовать. А если победит у нас готовность подчиниться, станем холопами нового царя и будем… воевать. – Тут глаза Николая Арсеньевича метнули менторские искорки из-под нахмуренных бровей.

Он подумал и потом добавил еще:

– А то, что не ждут, так это верно. Но и в России нас не ждут – мы московичам всегда были нужны как дополнение, как довесок. А сейчас, когда россияне вымирают, – тем более! Я только недавно понял, почему этот негодяй Солженицын ратовал добрать России еще 25–30 миллионов человек – за счет других славянских народов. Вот ты погоди, не перебивай, дай сказать до конца. Вот ты думаешь: старик тут в деревне с ума сходит, начитался дребедени… А я знаешь отчего читать и думать начал?! Скажу. Вижу, как ты, сынок, воюешь уж который год, а я, кадровый офицер, не понимаю вовсе – за что? Начал размышлять. Значит, так, в 89-м и в 92-м грузин долбили. Вместе с чеченцами, за компанию. Потом – стали чеченцев бить, с 94-го до 2004-го, почитай, десятилетие воевали. Да и ныне воюете… Теперь опять напряженка растет на Кавказе, я ж не слепой, служил там. Что, опять на грузин пойдете? Или уже сразу на Украину, к этому идет, между прочим? А за что вы воюете, знаете хотя бы?! А славяне кремлевским орлам очень нужны? Вспомни, из пяти летчиков-асов только один коренной россиянин. Остальные – украинцы. Наш Иван Кожедуб, сбивший шестьдесят два самолета, на вершине этого списка. И так во всем, во всех войнах. В Афганистане каждый четвертый был украинец. Да и сам ты – результат утечки мозгов. Поинтересуйся, сколько на чеченской войне выходцев из Украины… Да что тут говорить? А ты знаешь, что были времена, когда киевским выпускникам запрещалось работать в Украине, согласно распоряжениям из Москвы, – все ехали в Россию. Я раньше по молодости об этом не думал, а в последние годы много времени этим мыслям отдал. За тебя все переживал да за внуков наших и правнуков, которым разгребать это все дерьмо придется…

Он умолк, тяжело сглотнул слюну и потупился. В это время метрах в пятидесяти от берега, беззвучно разрезая застывшую пленку воды, появилась лодка со сгорбленным рыбаком. Его силуэт мог бы показаться нарисованной картинкой, если бы не размеренно двигавшиеся проворные руки. Рыбак придал суденышку инерцию несколькими сильными гребками и теперь был увлечен своим спиннингом, совершенно не заботясь о том, что творилось вокруг. Когда Николай Арсеньевич увидел его, то позабыл на минуту о споре с сыном, угрюмо-злые складки на его морщинистом лице разгладились, уступив место лучистым морщинкам вокруг хитро, но по-доброму прищуренных глаз.

– Ну что там, есть улов? – крикнул он негромко, но звук голоса отменно разнесся в утренней тиши. Игорю же голос отца показался надрывным, взволнованным то ли от обиды, то ли от неотступно надвигающейся старости.

Вместо ответа, будто не желая пугать речных обитателей, рыбак гордо приподнял специальную сумку из металлической сетки. Там яростно билось что-то грузное и упорное, и маниакальные толчки напоминали о вечном протесте и сопротивлении любого живого существа наступающей гибели, о неистовой жажде жизни. «Интересно, даже не способная думать рыба борется до конца за право существовать, и только человек сам идет навстречу своей смерти. Когда права существовать ему слишком мало», – почему-то подумал в этот момент Игорь Николаевич, удивляясь тому, как непроизвольно из каких-то мутных, глубоких вод сознания выплыла на поверхность столь неуместная сейчас и жгучая мысль…

– О-о, – протянул Игорь Николаевич, – вот это рыбалка! Не то что мы!

Рыбак и тут промолчал, лишь промычал что-то тихо и невнятно да пожал плечами и потом последовал дальше прочь своим самодостаточным путем.

Они больше не рыбачили, довольствуясь теми пятью-шестью небольшими рыбешками, которые поймали еще до разговора, в серо-сизом полумраке раннего утра. Каждый из них находился в плену собственных размышлений, не дававших теперь покоя, и даже беспредельно развязные, полудикие прибрежные заросли не могли отвлечь их от этих мыслей. Перебросившись лишь несколькими фразами, они развели костер, и когда от него потянуло вечной, неподатливой, непокоренной силой огня, заструился смолистый, горячий запах леса, опять захотелось душевного, щемящего, без недомолвок, общения. Игорь Николаевич вытащил сало, заточил несколько шашлычных палочек из свежесрезанных веток и нанизал на них по-сельски грубо нарезанные шматки аппетитного домашнего украинского сала.

– Вот это стратегический продукт нации, – улыбаясь, сказал Игорь Николаевич, передавая отцу поджаренное на костре сало, пахнущее и лоснящееся, с него то и дело норовили упасть капельки, которые оба ловко подхватывали хлебом.

– Отож! И если в России считают Украину большим хутором, провинцией, то лучше жить на этой тихой, благодатной, щедрой и не кровящей земле, чем утопать в хаосе войн.

– А я думаю, ты не прав, батя. Просто наслушался тут националистских бредней. Разве плохо жить в сильной державе, диктующей волю всему миру? Как когда-то Советский Союз. Я, ей-богу, удивляюсь, откуда у тебя такие убеждения возникли, и это-то после стольких лет службы в Советской армии. Не могу понять их источника…

– Действительно, когда я был такой, как ты, мне комфортно было в Союзе. Офицеров тогда повсеместно уважали, считались. А полковник вообще приравнивался к герою. Но многое другое я осознал после ухода на пенсию. И по-другому теперь понимаю происходящее и тут, и в России. Вот смотри, зачем культ Сталина возрождается в России? Не для того ли, чтобы оправдать отсутствие ценности человеческой жизни на фоне культа силы? Безоговорочной, царской власти, не признающей ничего, не желающей никого слышать, намеревающейся карать и миловать по своему усмотрению. Это стало актуально, потому что возросла опасность новых войн и конфликтов. И ты в Чечне это все сам видишь. В России вырастают мутанты, готовые половиной народа пожертвовать ради роста собственного влияния, ради своего «исторического», в кавычках, значения. Все развивается по спирали, повторяя не сами события, но их содержательную часть. Все сражения Великой Отечественной вынесены на костях миллионов, и сейчас необходимо подготовить народ к подобному. И его готовят. Только нам это не очень-то надо. Нам, украинцам, эта империя только головную боль может принести, как всегда и было. Вот ты бабушку почти не помнишь, а я-то хорошо знаю, как она по молодости пешком ходила в Киев, чтобы там рыбу продать, и так же пешком возвращалась. И все это, чтобы нас выходить, не дать помереть с голоду и холоду, вытащить из беспробудной дремучести, из навоза, в котором мы копошились. Ты мне скажи, ваши спецназовцы с нашей бабусей сравняются, чтобы трое суток с котомкой на плечах шагать почти триста километров?! Но дело не в этом, а в том, что проблемы искусственно были созданы, чтобы задавить, расплющить нас, сравнять с землей.

Николай Арсеньевич опять начал распаляться, ничуть не желая скрывать эмоции от сына; глаза его зажглись пылким огнем, губы то и дело нервно подрагивали. Игорь Николаевич, слушая отца, подумал: «Отчего это мы раньше не говорили на такие темы, ведь каждый год в отпуске дома?»

– То есть ты считаешь, что Украина должна стать отдельным государством, и украинцы должны жить отдельно от россиян? – с недоверием спросил Игорь Николаевич отца. Он все еще не мог до конца осознать глубину происшедших в отце изменений.

– Да она и стала давно! Это ты за войной своей не заметил. И это нам дружить не помешает. Но дружить на равных, по-соседски. И без глупостей. К чему, например, в Москве проверять у украинцев паспорта, к чему пугать туристов высадками подразделений Черноморского флота в Крыму, к чему разным Лужковым и затулиным рассказывать, что Севастополь останется русским городом? Мы не должны себя чувствовать второсортным народом. И еще: без Украины и Россия – не сила!

– Но разве Украина сама не ведет себя странно? Мы порой оттуда, из России, дивимся тому, что тут происходит. – Игорь Николаевич опять пытался противопоставить мыслям отца укоренившееся убеждение, что народ Украины есть всего лишь часть общего, русского народа, и отступничество его временное, связанное с появлением каких-то странных сил, уведших украинцев с пути истинного.

– А чему вы дивитесь? – строго спросил Николай Арсеньевич. – Давай-ка поразмыслим.

– Да хоть возьмем такие глупости, как почитание предателей. Мазепы. Петлюры. Бандеровцев. ОУН-УПА предательские. Это же оскорбление для русских!

– Оскорбление, Игорек, для тех, кто не знает или не хочет знать истины. Или для тех, кому невыгодно истину принимать. Петр Первый был царем-новатором для России, а для Украины – иродом, истязателем. Потому и росло тут против него противоборство. В самой России поклонение безоговорочной власти царя воспитывалось веками, от монголо-татар и трижды проклятого Ивана Грозного до самого великого душегуба в истории – Сталина. А до украинских земель эти смертельные раскаты порой недотягивали. И тут сохранились, тлели в сознании очаги сопротивления, которые прорывались в различных вариациях. Примеры, которые ты назвал, – это свидетельства того, что определенная часть украинцев всегда считала себя другим народом, отличным от российского. Хотя и близким, родственным. Я не берусь утверждать, что украинские националисты не были по своей сути авантюристами и не боролись за свою личную власть, – у меня тут недостаточно знаний, – но есть очевидное, то, что мы не можем отвергать. Во-первых, существует на этой земле национализм, и он есть движущая сила народа. Против этого, сынок, не попрешь! И факты говорят сами за себя: у этих украинцев всегда было много сподвижников, массы народа их безоговорочно поддерживали. А во-вторых, при всей своей сумбурности и авантюризме у них в голове присутствовала четкая и ясная идея: создать отдельное украинское государство. Откуда она взялась, эта идея?! Не могла же она возникнуть из воздуха?! Не могла! Она имела основание, веками закладываемый фундамент. Эта идея пережила и насильственную русификацию, и зверское искоренение украинского индивидуализма, которую назвали борьбой с кулачеством, и многолетнюю советизацию. И из этого сопротивления и выросла нынешняя Украина, можешь ты понять это, сынок. Что не на пустом месте! Хотя и слабенькая она еще, как дитя малое. Хрупкая, беззащитная, противоречивая…

Николай Арсеньевич вздохнул, точно поток мыслей распирал его грудь, не давал говорить. Теперь светился изнутри, как фонарь, ярко горел своей нетленной убежденностью, и Игорь Николаевич удивлялся этой странно возникшей внутренней силе сопротивления у бывшего советского офицера. Он в этот момент совсем не понимал отца, не только то, что отец говорил, но и зачем он это делает. И это непонимание злило его, выводило из себя, потому что, как он полагал, незачем забивать голову лишними глупостями в то время, как в своей реальной, деятельной жизни они заняты совсем иными проблемами. Ну к чему отцу эти исторические, не до конца проясненные парадоксы, выяснение, кто правильнее интерпретирует события, которые уже давно канули в Лету и которые никак не могут влиять ни на отцовский быт, ни на его продвижение по службе. И потому в ответ Игорь Николаевич лишь махнул рукой.

– Да что ты, батя, завелся с этой историей? Шут с ними, с этими Мазепами и Петлюрами…

Отец еще раз тяжело и глубоко вздохнул, но не стал более продолжать разговор на эту тему, направив его в другое, более понятное сыну русло. Передохнув и подкрепившись, они еще долго спорили, наслаждаясь и самими дебатами, и желанием пытливых умов лучше познать ситуацию и происходящее с ними самими, и трепетной природой, будто дремлющей и подслушивающей их совсем не домашний разговор. Но так и не пришли к единому мнению, ни один из двоих не сумел убедить другого. Как военные, они спорили больше о делах военных, где сетуя, где удивляясь, а где ругая и тех, и других предводителей охладевших друг к другу государств. Игорь Николаевич не мог не восхищаться тем, что тысячи людей вышли на Майдан и не допустили решения, которое было противно народу. Но он люто возмущался причиной этого выхода, утверждая, что не кто иной, как уходящий президент Кучма заложил бомбу замедленного действия в сознание народа. И отец горячо поддерживал его в этом. Правда, отец совсем по-иному оценивал значение Майдана, чем изумил сына. «Факел, – убежденно произнес Николай Арсеньевич, – имеет смысл, даже если он погас». Эта фраза, несомненно где-то вычитанная отцом, потрясла Игоря Николаевича. Действительно, размышлял он, сам Майдан, хотя и остался в истории, многое перевернул тут, на этой земле. Сердце воина разрывалось от негодования, когда он слушал горькие рассказы отца о перессорившихся украинских политиках, неспособных дать народу нить идеи, допустивших такой немыслимый позор, чтобы армия была обескровлена и нищенствовала, а даже единственная подводная лодка так и не совершила ни одного погружения. Он видел, как гневно трясет головой Николай Арсеньевич, когда рассказывает о том, что на фоне бесславия и безуспешного строительства военной мощи в стране в мирное время появилось полтора десятка генералов армии. В заключение он признал, что если что и приведет к повторному падению украинского государства, то это в первую очередь будет глупость и бездарность своих же лидеров, и только во вторую – кровожадность кремлевских монстров. Они поехали домой, удовлетворенные тем, что удалось высказаться, разрядиться, снять напряжение долгих раздумий, освободив мозг для нового наполнения, для обновленного понимания мироздания. Каждый по-разному воспринимал и принимал родину. И все-таки Игорь Николаевич был далек от Украины и ее проблем. Для него ценность пока имело лишь то, что было непосредственно связано с родительским домом, с отцом и матерью, с клочком живописной, благоухающей земли, с томно гудящим воздухом на берегу небольшой украинской реки Рось. Проблемы же политики, и даже украинский Майдан с его помаранчевыми символами, были далеки от сознания Игоря Николаевича, ощущавшего себя если и не человеком без Родины, то уж точно не украинцем, готовым бороться за мифическую «незалежнисть». Его проблемы в это время оставались в Чечне, на войне, которая стала позорной для государства, но не должна была стать позорной для него лично, для боевого командира, способного на очень многое. На такое, что и не снилось людям, боровшимся за свое маленькое счастье с плакатами и лозунгами на главной площади страны.

2

И все-таки поздней ночью Игорь Николаевич проснулся и ощутил непреодолимое желание покурить. Такое часто стало случаться с ним в последнее время, как и нагромождение странных, запутанных снов. Неужели это я старею, порой вопрошал он себя, но потом решительно отбрасывал эту мысль. Просто всегда на пределе загруженности, выполнения задач, а тут никаких дел, вот воля и ослабевает от бездействия. В тапочках он тихо выбрался из дома, не включая света на крыльце, принял объятия теперь уже прохладной и невообразимо красивой, еще более тихой, чем день, украинской ночи. С бездонным космическим сводом над головой и кем-то заботливо вымытыми звездами. Какие-то божьи твари трещали у реки, и доносившиеся звуки казались бесконечно родными и близкими сердцу. Прогревшаяся за день земля теперь отдавала душистые испарения, и Игорь Николаевич ощущал, что и его душа замечательно быстро отогревается в этом родном уголке, оттаивает от нестерпимого угара войны, становится такой же прозрачной, очищенной и начинает пахнуть, как воздух этого старого украинского села. Ночь была настолько хороша, что даже расхотелось курить – природный аромат прочищал голову лучше табака.

Он увидел, как из мрака ночи вынырнул и, виляя лохматым хвостом, стал ластиться к нему старый дворовый беспородный пес Рекс. Чернющий, как сама ночь, он делал это беззвучно, даже не повизгивая, и только шуршание хвоста о землю говорило, что это реальность, а не марево испарений. Игорь Николаевич нагнулся, ласково потрепал собаку и заглянул ей в глаза. Их почти не было видно в мерцающем свете звезд, лишь угадывался блеск благодарности, извивающееся под шерстью туловище источало волны тепла. Игорю Николаевичу жаль было ночной тишины, и он ничего не сказал собаке, только подумал, что, может, и люди не всегда вызывают умиление холуйскими замашками… Приземлившись затем на старую, наполовину прогнившую дубовую лавку, на которой, вероятно, сиживали еще его дед с бабкой, он посмотрел в черную, космическую бездну неба, задумался. Собака покорно улеглась рядом и притихла, словно понимая, что сейчас не до нее. Что мы в сравнении с этой бесконечностью, с этим гнетущим провалом?! Может, и правда, есть особая значимость того, что он украинец и именно это – его земля, его Родина?! С большой буквы. Но почему тогда он не может, неспособен оторвать милый сердцу уголок малой родины от большого понятия, включающего все те просторы до Урала, которые он видел, и те громадные пространства за этой горной грядой, о которых он лишь слышал?! Почему, черт возьми, все срослось в душе, и разве он в этом виноват? Может, просто ему нужно еще время, чтобы, как отцу, осознать всю глубину собственных противоречий и заблуждений, в тисках которых он все еще пребывал? Разговор и суждения отца его взволновали, но он не готов был принять их в душу. В самом деле, он считал себя украинцем, но каким-то русским украинцем, отличающимся от россиян только малозначащим словом. «Россиянин», «украинец», «белорус» – это, как он полагал раньше, только некие формальные приставки к чему-то однородному, более весомому по сути, по энергетической массе слова «русский». Но на самом деле, он просто не задумывался обо всем этом. Там, на войне, была только война. Война, тупая, подлая, смрадная и беспощадная, и там неважно, кто какой национальности. Есть свои и есть враги. А как они сформированы и укомплектованы, было не его дело. И вот теперь родной отец ставит вопрос четко и внятно. А он оказался явно не готовым к такому вопросу, не готов, несмотря на границы, флаги, гербы и гимны, отделить одно государство от другого. Вернее, не готов выделить Украину, отделить ее, как, впрочем, и Беларусь, от большой и, как ему казалось, великой державы, которой он верно служил сам. Но, может быть, он действительно просто пропустил что-то важное, воюя. Может, что-то недосмотрел, проспал. Прибалтика уже стала частью чужого мира, но Прибалтика и так всегда была заметно чужой. Даже на стажировке на третьем курсе училища он это чувствовал. Украина, наоборот, всегда была своей. Что же произошло?! И кто он и где он находится, он тоже сейчас не знал. Как будто находился все это время в коме, и, внезапно очнувшись, обнаружил, что уже живет в новом временном измерении. От СССР он уже сумел освободиться, оставить Союз нерушимый где-то в прошлом, но ни к чему новому еще не прибился, не видел себя нигде. Просто Россия органично и незаметно заменила СССР, и ему комфортно было не думать, ведь все остальное и, что особенно было для него важно, традиции Советской армии, Россия унаследовала сполна. Ему нужен был размах армии, гигантский маятник возможностей, а все сопутствующие риски и преграды не в счет, если есть большая, величественная цель… А об Украине, отдельной или совмещенной с Россией, он подумает позже…

 

Глава третья

(Умань, июль 2008 года)

1

Маленький городок с беспечным названием Умань разложил свои кирпичные конечности по пологим зеленым холмам, с тихой настороженностью разлегся почти в самом географическом центре Украины. Но и к новому тысячелетию городок не мог совладать с собственной зажатостью, явственно проступающей сквозь зелень не особо ухоженных улиц провинциальной скромностью. Видать, сказывался гнетущий исторический шлейф: находясь на торговом перекрестке, Умань не однажды подвергалась яростным нападениям и дважды надолго замирала, как лежащий в коме человек. Но выживала, сбрасывала бурые от крови бинты с зарубцевавшихся ран, чтобы снова зацвести резвой торговлей. То под Польшей, то под казацкой волей, то с магдебургским правом и намеком на самостоятельность, то под непреклонной российской короной – этот неброский населенный пункт как бы отражал суть всей Украины. В нем отпечаталось сознание тщеты излишней яркости и напыщенности, переплетенное с пониманием исключительности своей неподражаемой индивидуальности, где-то забитой снаружи, а где-то утесняемой изнутри извечной самоцензурой мысли. Одним словом, тут была сугубо украинская душа, произведенная на свет в дремучие, варварские времена.

С тех пор как проложили от Киева до Одессы пристойную даже по европейским меркам трассу, от столицы до родного места стало совсем близко. Пару часов надо проплыть по вечно ускользающему в небо асфальту и еще минут двадцать трястись по кошмарной, в дырах ям и выбоин, привычной дороге. Впрочем, дорога эта Алексею Сергеевичу была более по душе, чем, скажем, от Москвы до Рязани. И дело было вовсе не в самой дороге. Просто на Алю Рязань навевала коварное состояние оцепенения, особенно после обязательного посещения кладбища, где она на несколько часов впадала в сумрачный дурман тяжелых детских воспоминаний от вида неухоженных родительских могил. Да и на него самого улица генерала Маргелова, бывшая Каляева, давно смотрела незнакомым взором, то ли давно позабытым, то ли в самом деле слишком изменившимся за годы.

А вот Умань менялась мало. Чистая, затхлая, как болотце, провинция во всех отношениях. Покойная тишина, беспримерный образчик заурядности и благочинности одновременно. Как это часто бывает в маленьких украинских поселениях, застрявших в своем развитии между разросшимся до непристойности селом и не выросшим до многоэтажных коробок городом. Но он отчего-то обожал эту застойную простоту, непрестанное брожение земли с ее самым терпким на свете запахом, смиренные, склонившиеся над прудом ивы с длинными, девичьими кудрями. И конечно, втайне мечтал о возвращении, ибо кто не жаждет вернуться в детство, даже осознавая невозможность этого.

В этот приезд Артеменко испытывал особенно нежные чувства – распластавшееся по зеленым просторам лето победоносно заполнило все, даже самые укромные уголки этой близкой сердцу местности. Для Умани то было самое прекрасное время, когда особенно ощутима ценность густой листвы, когда улыбчивые парки, атакуемые солнцем, уже впитали сок земли, а дубы с широкими богатырскими стволами ублажают многочисленных туристов спасительной тенью. С этим временем в Софиевке сопоставимо разве что начало осени, когда листья еще не проржавеют насквозь, но набирают свои лучшие цвета, отливаясь бронзой и радуя изобилием оттенков красного – от темно-бордового до брызгающего соком виноградного. Но это там, в Софиевке, где он всегда был так чуток к переменам. А въезжал Артеменко с трассы в худощавую, без румян, родную местность. И въезжал, наполненный странными, тоскливо сентиментальными ощущениями, в которых не было прилива эмоций. Совсем не так, как когда-то в первом курсантском отпуске. Ох, как он тогда нервничал, как нетерпеливо смотрел на часы во время остановок автобуса, как взглядом вопрошал невозмутимого водителя: отчего так тянемся медленно? Душа его рвалась на части от возбуждения. Он до того суетился, что увесистый, с большим пивным животом водила расшифровал его и прохрипел шершавым голосом, включая передачу: «Э-э, командир, родиной надо спокойно и, главное, медленно наслаждаться». И заулыбался по-мужицки, в широкие, казацкие усы, и в овальном зеркальце заднего вида курсант увидел среди беспорядочной поросли давно немытых волос большие желтые зубы. Алексей тогда притих, только с упреком посмотрел на его толстые, в глупых наколках руки, которые размеренно, слишком размеренно крутили баранку. Где он теперь, тот милый весельчак водила?

И что же, с тех пор минуло уже добрых два десятка лет… Даже больше… Каждый раз, подъезжая к дому, он испытывал все меньше воодушевленного трепета и все больше неизбывной, глухой тоски. И сейчас, когда все уже на других скоростях и он сам в другой роли, с совершенно иным, более зорким и более циничным взглядом, он при подъезде к родному городу испытывал ощущения погружения в глубину водяной толщи. Как при нырянии, когда мирские звуки исчезают и сознание особенно чутко к тишине. Алексей Сергеевич поймал себя на мысли, что зовет Умань городом. Он всегда считал его городом, а себя – городским жителем. Потому что хоть и провел детство и юность в крохотной хрущевке, но зато в настоящей городской квартире. А еще рядом была библиотека, где после тренировки он, усталый и запыхавшийся, частенько со щемящим умилением утопал в глубинах приключенческих романов и героических повестей до того самого момента, пока спешащие по домам, индюшками нахохлившиеся книжные дамы с деланой сердитостью не указывали ему на дверь. А еще неподалеку был подлинный островок великолепия – Софиевка. Гордость маленькой Умани и его личная гордость, потому что – он это уловил уже взрослым – была она свидетельством его тесной связи с вечностью. Но все это было, конечно, ничто по сравнению с матушкой, с каждым годом становившейся все более слезливой, чувствительной и болезненной. Он безмерно любил эту высохшую женщину в несуразно обвисшей одежде, с лучистым от морщинок лицом, с пепельными волосами, семенящую в плоских тапочках со стоптанными задниками. И более всего за то, что она, настоящая жена офицера Комитета государственной безопасности СССР, никогда не причитала, не говорила громко, не впадала в наркотическое состояние сюрреализма, болезненного привкуса коротких встреч уходящего поколения с поколением, набравшим силу и статность.

2

– Привет, мамуля! – шептал он ей на ухо, чувствуя щекой, как она беззвучно плачет. Он ощутил, как что-то мягко и осторожно нажало ему на подъем ноги, и, разжав объятия, взглянул. Большой рыжий кот Васька с невообразимо длинными усами, как всегда, с молчаливым пониманием встречал заезжего гостя, испытующе глядя своими немигающими глазами снизу вверх. И Артеменко подумалось, что, верно, эти кошачьи знают о людях намного больше, чем полагают двуногие.

– Что ж ты, сынок, один? А где же это твои девочки, неужто отказались ехать из столицы в такую пыль? – во влажных глазах матери была тень укоризны. И в самом деле, он забыл, что впервые приехал сам, без семьи. – Уж не случилось ли чего?

– Ах, мама, не знаешь ты пыли столичной!

Он успокоил мать, объяснил, что оказался в Киеве по работе, почти случайно, потому-то внепланово заскочил в Умань. И тут же подумал: эх, как было бы здорово, чтобы Аля с Женькой были тут; тогда бы он мог насладиться наблюдением и больше отмолчаться. Роль внимательного соглядатая была ему куда интереснее. Когда все три его женщины, по-разному мудрые, но для него одинаково божественные и родные, пестовали бы друг друга рассказами, освободив его от этой обязанности. Более того, вечером Аля в нескольких очень конкретных фразах практичного человека поведала бы ему о том, что необходимо купить утром для матери и чем он реально может помочь. Причем, что всегда казалось ему очень странным, он, хотя и напрягал слух, никогда не слышал, чтобы женщины обсуждали проблемы. Теперь ему все придется делать самому…

Его поразило, что мать заметно постарела, живя в гордом отшельническом одиночестве. Про себя Артеменко отметил, что в жизни каждого человека обязательно наступает момент, когда начинается стремительное старение, приближающее ужасающую вещь – беспомощность. Как будто река достигает водопада, появляются стремнины и перекаты, скорость непрестанно возрастает, и вот в один миг дно пропадает, и вода срывается с высоты вниз в виде водопада – жизнь летит к своему последнему акту. Через какое-то время то же самое произойдет и с ним, и с его Алей… Алексей Сергеевич решительно отмахнулся от мыслей, как от назойливого насекомого. Но, пожалуй, еще больше его удивляло видимое отсутствие ее проблем, а ведь у нее должны быть проблемы… Но она никогда ни о чем не просила, кажется, не обращалась даже к врачу, или, может быть, он просто не знал об этом, уповая на ее недюжинное здоровье и уравновешенность. Все эти годы она жила, как тень, как терпеливый, чего-то ожидающий призрак. Она как бы присутствовала на земле, но Алексея Сергеевича порой посещали жуткие мысли: в своих помыслах, в своих ощущениях она уже давно там, с отцом. Была ли у нее вообще жизнь после смерти отца? Он почему-то был уверен, что все то, что было после отца, жизнью можно назвать лишь с натяжкой. Мама была мертвенно бледная, она казалась хрупкой и уязвимой, как ребенок. Но когда он вглядывался в ее прозрачное лицо или мельком окидывал ее иссохшую фигурку, не мог не отметить: она старела красиво и величаво. Все та же прямая и даже торжественная осанка, то же благочестивое выражение лица, на котором не было ни одутловатостей, ни старчески отвислых щек, ни темных разводов под глазами. Зато в каждой морщинке отпечаталась безмерная доброта, отражение земной, приветливой благодати.

После ужина с чаркой невероятно крепкого, где-то в пятьдесят пять градусов, домашнего напитка и вкуснейших пирожков с сыром – куда только он все впихнул – они уселись на старом, с потертой обшивкой, диване за любимым занятием – просмотром альбомов с пожелтевшими от времени, кое-где свернувшимися фотографиями.

Алексей Сергеевич не мог сдержаться и иной раз вскрикивал от искреннего изумления: «Мама, какая же ты была красивая в молодости!» А она млела от удовольствия, и в этом был короткий миг ее счастья. И кот подтверждающе урчал, с комфортом устроившись где-то сбоку. В такие мгновения угасающая в ней жизнь вдруг просыпалась и играла забытой музыкой былой карусели счастья.

– Хочешь, я покажу тебе одну старую, удивительную фотографию? Я перебирала альбомы и случайно ее нашла.

– Конечно, хочу, мама.

– Тогда пойдем, – и она резво, как девочка, вскочила с дивана. Но только годы тотчас навалились на нее дружным роем, и старая женщина, окунув ноги в мякоть тапочек, шаркающей походкой повела сына в свое пристанище.

Невообразимо много, целая галерея фотографий была размещена на стенах ее маленькой комнатушки. Каждый раз, бегло поглядывая на них, Алексей Сергеевич почему-то с невыразимой тоской представлял, как она в одиночестве смотрит на эти лица, заключенные в дешевые рамки. Лица повторялись: он в различные периоды жизни, его отец и они все вместе – втроем. Только на одной или двух фотографиях были еще какие-то люди – такие же штатские в аккуратных костюмах, коротко стриженные, гладко выбритые, без лишних эмоций. Теперь он хорошо знал, что это за люди… Отлично ему был знаком их шальной, в значительной степени беспринципный внутренний мир…

Она с молчаливой полуулыбкой указала на небольшую фотографию, втиснутую в угол рамки и закрывшую часть сделанного в фотоателье портрета. На Алексея Сергеевича подул сладко пахнущий, отчаянный ветер лимонадной юности. Там, на фото были два парня в плавках и две девушки в купальниках, все с радостными, целеустремленными взглядами, у каждого соблазнительный шлейф неординарности и свежести. В руках у парней весла из легкого алюминия, и их едва скрываемое позерство, намеренная напряженность тел как бы подчеркивали готовность – к риску и авантюрам, к выдающимся делам. Алексей Сергеевич почти физически почувствовал солоноватый, влекущий привкус первого поцелуя и бешено выбрасываемый адреналин во время прохождения порога на бурной украинской речке. Внезапно запахло костром палаточного лагеря, подгорелой кашей с тушенкой, грибным лесом, в голову ударил хмель карамельной беспечности. То был его первый серьезный поход – многодневный сплав на байдарках по Южному Бугу, куда мать отпустила сына после долгих колебаний и сомнений. Смирившись, что путь мужчины – это путь поиска, тестирования себя на прочность и, возможно, риска. Боже, как коротка юность! И как же она ценна через годы!

– Узнаешь?

– Еще бы… – прошептал Алексей Сергеевич завороженно, называя вслух имена, точно для проверки своей затянувшейся паутиной памяти. – Андрей Воропаев, Ленка Бестишко, Иринка Череповецкая и я… Даже не представляю, что мы такими были…

Взгляд Артеменко пополз по стене и наткнулся на два портрета, до умопомрачения схожих. Один портрет был его, присланный из Москвы через несколько лет после окончания академии. Другой был отца. Как будто одно лицо, только качество фотографий выдавало многолетнюю разницу. Он удивился, что раньше не обращал внимания на столь очевидную и, как теперь казалось, важную деталь.

– Слушай, я даже не думал, что мы с отцом так похожи… Как же рано он ушел…

Он шептал как бы самому себе, но затем повернулся к матери – в ее пепельных глазах стояли крупные, хрустальные слезы.

– Он… он любил свою работу?

Алексей Сергеевич, который всегда избегал откровенных разговоров с мамой об отце, впервые в жизни спросил о его работе. Но теперь он хотел впитать в себя больше особенностей его жизни, проникнуться его жуткой судьбой, которая сначала так мило улыбалась ему, а потом нанесла сокрушающий удар под дых. Его вопрос замер в воздухе, и какая-то сумрачная тень пробежала по лицу старушки, она встрепенулась и напряглась, как будто напоминание об этой части прошлого было неприятным и болезненным. Произошел эффект оползня, но смещались годы, чтобы снять с образа родителя согбенность тяжелого монумента.

– Он был предан делу. Но его взгляды не всегда совпадали с идеями начальства. Я помню, у него бывали… конфликты… Его принуждали быть слишком жестоким с людьми, а он сопротивлялся. Нужно было выполнять план, и начальство решило основательно поработать с чуждой нашей вере, заметно разрастающейся религиозной общиной, прижать их лидеров.

Хотя ничего плохого они вроде бы не делали. Так, по крайней мере, полагал твой отец. Он выступал против, но потом все же смирился, пошел на компромисс…

Мать тяжело вздохнула.

– Ты имеешь в виду хасидов? – Алексей Сергеевич был определенно удивлен направлением работы отца.

– Да. Ты и сам прекрасно знаешь, что бывает в нашем маленьком городке, когда религиозные паломники приезжают на могилу своего праведника раби Нахмана. Появление нескольких тысяч этих внешне спокойных, но на самом деле очень яростных фанатиков почти всегда приводит к столкновениям и массовым дракам с местными. Я вообще боюсь думать, что будет на 200-летие его смерти. Тогда хоть КГБ этим занималось, а сейчас, похоже, никто.

– А почему отец порой протестовал против решений своих начальников?

– Детали я не помню, но он должен был работать на упреждение. Должен был их притеснять любыми способами, и в том числе, конечно, провокациями. Они, естественно, злились и чисто по-человечески его ненавидели. Вероятно, жаждали мести…

– А отец?

– Многое из того, что он делал, казалось ему противоестественным, оскорбительным для человеческой природы, для чести офицера государственной безопасности. Но система, созданная государственная машина была неумолима, беспринципна и невероятно точна, когда целилась.

– Почему ты мне раньше никогда об этом не рассказывала? Это как-то связано с его смертью?

Артеменко был потрясен, как ясно и просто излагает мысли его престарелая мать. Через столько лет ее способность анализировать ситуацию оставалась безупречной! Ему пришла в голову мысль, что она все это давно много раз передумала, пережевала и все не могла ни выплюнуть, ни проглотить. Эта боль всегда жила в ней, а он, болван, даже не догадывался о ней.

– Точно не знаю. Точно не скажет никто. Но я почему-то чувствую, сердцем, интуитивно осознаю, что очень даже связано. То ли оговорили его, то ли прокляли, одним словом, что-то, как говорят в народе, поделали. Но что именно, разве кто объяснит…

Она вдруг уронила голову на грудь сыну, прижалась, обмякла и притихла. У Алексея Сергеевича сжалось сердце от тоски. Как она жила вот так одна, никому ничего не говоря, не делясь ни с кем своими переживаниями? Они так долго стояли молча, и каждый из них почти точно знал, о чем думает другой. Тишина создавала уникальный аккомпанемент из эмоций и быстро меняющихся ощущений. И сын, поглаживая иссохшее, костлявое плечо матери, видел, как тусклый лучик комнатной лампочки покачивается на молодом, светлом лице его отца; ему чудилось, что отец улыбается ему из другого мира, как ободрительно улыбается ангел, помогая выбрать правильный путь в запутанной жизненной комбинации. Наконец старушка-мать оторвала свое лицо, изможденное годами и стоическим одиночеством. Только в эту минуту он увидел, насколько она на самом деле осунулась. Ему даже показалось, что это произошло за считаные мгновения.

– Пойдем пить чай, сынок.

– Пошли, – согласился он.

Они сели на старые, тесаные табуреты, и рыжий кот, привыкший быть членом семьи, тоже взобрался на табурет и уселся, проникновенно, с зеленым огоньком заглядывая в глаза своей хозяйки.

– Мама, а ты сейчас веришь в Бога? – спросил Артеменко, делая акцент на слове «сейчас». Он знал, что в молодости и мать, и отец были убежденными атеистами или, по меньшей мере, считались таковыми. А теперь сам он как-то двойственно оценивал антирелигиозную деятельность КГБ. С одной стороны, Комитет боролся против манипуляции массами людей, которые в руках религиозных лидеров становятся податливыми и готовыми на все. Это он понимал разумом, отточенным в стенах академии Советской армии. Осознавал, как представитель спецслужб. Но наряду с этим иной, незнакомый ему голос твердил из глубин естества: ведь твой отец по сути просто боролся против чужого, чуждого Бога!

Когда он задал вопрос, мать вздрогнула. Но быстро нашлась с ответом. Алексей Сергеевич почему-то подумал в этот момент, что жизнь с представителем спецслужб наложила на женщину пожизненный, неискоренимый даже годами отпечаток. И в этом они с Алей были удивительно, потрясающе похожи. Вот он, феномен образа жизни, приводящий к определенному стилю мышления и оценки происходящего.

– Знаешь, что говорил по этому поводу твой отец? Что Бога нет, он придуман, но сама идея Бога настолько укоренилась в мозгах, что стала материальной. И именно она позволяет манипулировать массами.

– И ты до сих пор придерживаешься позиции отца?

– Нет, – возразила мать твердо, и Алексей Сергеевич увидел, как эта твердость вмиг отразилась на ее облике: перед ним была не измочаленная жизнью старушка, а просто немолодая женщина, еще осанистая и горделивая, мыслящая и имеющая собственный взгляд на основные жизненные вопросы. – Я и раньше была иного мнения, просто зачем спорить с любимым человеком, которому и так тяжело… Я верю в высший разум, в космический принцип, где всем воздается по заслугам, согласно содеянному добру или злу. Бог – это та мораль, совесть, которая существует внутри нас.

– Стало быть, и отец получил свою смерть по закону справедливости? – Сын отдавал себе отчет, что этот вопрос был жестоким для матери, но крайне необходимым для него самого, чтобы раз и навсегда разобраться в том, что не раз мучительной болью отдавалось в сердце при мысли об отце.

Дыхание матери участилось, руки, в которых она держала полотенце-салфетку, задрожали, выцветшие глаза снова увлажнились.

– Да, – прошептала она приглушенным, едва слышным голосом, – он пошел против своей природы, против течения, задушил то зерно созидательного счастья, которое ему было дано при рождении. Об этом он и переживал, об этом жалел тайно, а если бы был черствый и бездушный, то, может быть, жил бы и поныне. Но он был слишком совестливый, он не мог простить себе…

– Но ведь ты ж сама сказала, что теперь с каждым годом усмирить хасидов становится все труднее. И может, настанет день, когда они тут вообще установят свои порядки, а мы, исконные жители этой земли, будем чувствовать себя не хозяевами, а гостями…

– У каждого свой Бог, сынок. Посмотри, сколько у нас религиозных течений – баптисты, адвентисты, пятидесятники, Церковь Христа, Церковь Возрождения, Свидетели Иеговы и так далее, не перечесть. Их можно сектами называть, давить и душить. Но можно мириться и жить в согласии. Если человек научится чтить чужого Бога, станет терпимее к ближнему, то все проблемы уйдут. Если нет, будет продолжение эпохи войн.

– А как же отец, разве он так думал?

– В том-то и дело, что думал. Но покорялся воле приказа, сцепив зубы, выполнял распоряжения высокого начальства. За то и сгинул…

Этот разговор, и особенно неожиданная откровенность матери, произвели сильнейшее впечатление на Алексея Сергеевича, огорошили его градом новых фактов, ему внезапно открылся непознанный доселе образ отца. Раньше этот образ был просто светлым, незапятнанным и оттого величественным, могучим, как монумент. Сейчас же на нем появилась вопиющая, пугающая фатальностью вмятина. Но страшно ему стало оттого, что в этом почти осязаемом облике отца он со щемящей тоской в сердце узрел фантастическую близость с самим собой, со своим нынешним положением сомневающегося и колеблющегося. Когда Алексей Сергеевич пытался анализировать свои мысли и вообще происходящее вокруг, он изумлялся, насколько часто теперь его мысли невольно обращались к вечным темам, к Богу, к смерти и особенно к страху исковерканной своей миссии. В последнее время он не раз заводил с Алей разговор и о Боге, и о предназначении. Настолько часто, что это показалось жене навязчивой идеей, и она отнесла ситуацию к его общей нервной усталости и необходимости отдохнуть. Но сам-то он отлично знал, что усталость тут ни при чем. Он просто запутался, ему все время мерещился перекресток с множеством ответвлений дорог, среди которых выбрать верное направление становилось все труднее. Он стал настойчиво, с привычной непоколебимостью и упорством читать о Боге, о законах Природы; как математик, пытался с циркулем и линейкой вычислить свое месторасположение в пространстве и дальнейшую жизненную траекторию. Артеменко понравилась идея его соотечественника Пригожина о самоорганизации. Еще больше приглянулась ему и любопытная мысль авторитетного хирурга и философа Амосова, обратившего внимание на многие подтверждения упорядоченности Природы. Например, на морозный узор на окне, выстраивающийся самостоятельно. Причем каждый раз по-разному. Разве не указывают эти узоры на самодостаточность Природы, на наличие в ней внутреннего механизма управления хаосом?! Со всей отчетливостью перед его глазами всплыла начертанная Амосовым фраза, навечно зафиксированная его тренированной памятью: «Наш разум – самоорганизующаяся система нейронов». Эти мысли укрепляли его пошатнувшуюся веру в себя и в дело, которому он отдавал всю энергию. И почему он раньше напряженно не думал о таких простых и в то же время вечных вещах?! «Бог есть жизнь», вспомнил Алексей Сергеевич великого Толстого. Ведь если так, тогда Природа и есть Бог, а его справедливость основывается на тех причинно-следственных связях, о которых так настойчиво твердил сподвижник Маркса. «Нельзя уйти от судьбы, другими словами, нельзя уйти от неизбежных последствий своих собственных действий», – неслышно шевеля губами, повторял он слова Энгельса ночью. Он чуть ли не с детства знал эти слова, но только сейчас они обожгли его своей неподдельной прямотой и суровой правдивостью. Он ловил себя на мысли, что его беспокойство все возрастает, усиливаясь по ночам до беспричинной стенокардии. Все, что он совершил, фиксируется на какой-то невидимой перфоленте или, скорее, какой-то совершенной программой в совершенном суперкомпьютере, и вновь вводимые действия становятся частью новых исходных данных, которые постоянно корректируют программу. И вот вся эта необозримая, гигантская многофакторность и определяет ответы Природы или Бога, неважно. Важно, что эти ответные ходы так или иначе программируют и его дальнейшие действия. Жизнь – очень упорная шахматная партия, и она теперь нагло объявила ему шах. Нет, мысленно кричал себе полковник разведки, до огульного мата он не дойдет, ни за что не допустит! Но другая, роковым вихрем рожденная где-то внутри его и теперь змеящаяся в глубине сознания мысль была не менее стойкой – она решительно намекала на то, что ресурсы его психики истощились и нужна могучая духовная опора, если только он не желает услышать приговор судьбы.

3

На следующее утро за завтраком сын и мать долго разговаривали о Москве и Киеве. Алексей Сергеевич чувствовал, что вместе с ростом собственных противоречий стал ближе к матери, лучше вник в ее мир, как будто впитывал ее образ, стараясь надолго запечатлеть его в памяти. А может быть, думал он, это подсознательный поиск материнской опеки, возвратившееся детское желание уткнуться в подол и выплакаться как следует, дождаться поглаживания по голове шершавой рукой? Ну и пусть так, только бы отпустило душу… Он только теперь почувствовал, что относился к ней прежде небрежно, легкомысленно и слишком упрощенно, не обращая внимания на ее мнения и суждения.

Во время неспешного чаепития Артеменко пространно рассуждал о том, что в мегаполисе жить неприятно и муторно, но что ж поделаешь, когда там и отменная школа для дочери, и капиталы крутятся, позволяют на жизнь заработать.

– А что, правда, что украинцев в Москве не любят? – спросила мать неожиданно.

– А ты откуда про такое слышала? – удивился Артеменко. Он с недоумением посмотрел на старушку: неужели и ее коснулась эта тайная война? Алексей Сергеевич подумал, что это старческое любопытство, но взглянув на ее лицо, изменил свое мнение – оно казалось задумчивым и непроницаемым, как бывает у людей, наблюдающих мир со стороны, без упрека и боли, привыкнув ко всякому и только фиксируя те или иные события.

– Да однажды по радио слышала, что, мол, Украину не жалуют в России. А недавно к Ивановне, соседке из другого подъезда, внука из России привезли на неделю – они, кажется, где-то в Подмосковье живут, – так он такое представление закатил, мы со смеху за животы хватались.

– Что ж он отчебучил? – весело поддержал Алексей Сергеевич, понимая, что мать нарочно все сводит к шутке. Внутри же он насторожился и съежился.

– Уж не помню, о чем спор был, или гостинец дедов ему не по нраву пришелся, но малец так ножкой топнул да как пригрозил по-царски: «Смотрите у нас, а то перекроем вам, хохлам, газ!»

– И сколько ж лет бойцу?

– Да четыре с хвостиком…

– Да шут с ним, он же ничего не понимает. Повторяет, что взрослые дома говорят…

Алексей Сергеевич усмехнулся матери. Но на сердце у него была тяжесть. Да, заварили кашу, столкнули людей лбами. Раздули целую вражду на подсознании, если даже дети малые об этом говорят. Это ж только осколок, фрагмент того, что отражает общее положение дел… А то он как будто не знает, что в московских семьях говорят. Людьми манипулируют, как фишками. Даже если бы война была необходима, поддержали бы. Или просто промолчали бы… Эх, люди-люди… И ты – один из них, из тех, кто потакает, подстрекает, раздувает огонь…

«Да чего ты киснешь, – нашептывал ему другой, не менее авторитетный голос, – а раньше что, не так было?! Люди – это пешки в большой игре, мясо! Прими это как аксиому и не мучь себя и старушку».

Мать как будто поняла, что внутри у него некомфортно и сыро, как в погребе. Она встала, подошла к нему и погладила по голове, совсем как ребенка. Это было невыразимо приятно – на один миг почувствовать себя беспечным солнечным зайчиком, как она его называла когда-то. Взять и сбросить груз ответственности куда-то в пропасть и больше не возвращаться к нему.

Внезапно у него мелькнула мысль, он поднял голову.

– Послушай, мама, а вот Майдан, выступление народа, борьба против несправедливости. Как это тут воспринималось, ну в Умани, я имею в виду? Ну, что тут люди об этом говорили?

– Да что нам Майдан? Кто помоложе, ездили в Киев, правда, не знаю, кого именно там поддерживали. А нам, старикам, разве это нужно? Нам бы жить, – тут старая женщина запнулась, – не то чтобы лучше, просто пристойнее. А под кем, какая разница?! Вон смотри, властвовал поляк в Умани – Станислав Потоцкий. Оставил по себе добрую память, поколения дивятся, радуются нашему парку, со всей Европы сюда едут люди. Так, может, лучше было бы под Польшей жить? А вот теперь, говорят, с Россией поссорились, с газом проблемы, не столько мерзнем, сколько страшимся, запуганы… – И она повторила: – И вправду, мне все равно, под кем жить, лишь бы жить можно было достойно. Да достойно умереть… А вот нынче-то это, кажется, почти невозможно, ужом надо изворачиваться, чтобы выжить…

– А что, многие стали на украинском языке разговаривать? Не тяжко ли тебе?

– Да что ты, сынок. Все, как и двадцать лет тому назад. Ведь и раньше многие не говорили, а балакали. И что с того? Понимали мы все друг друга, да и сейчас не жалуемся. Да и разве это главное в нашей жизни?

– Слушай, а ты как относишься к Ющенко, к вашему президенту? – его самого покоробило от слова «вашему», словно в нем присутствовала скверна.

– Ей-богу, сынок, никак. У него там своя жизнь, у нас тут – своя…

Алексей Сергеевич чувствовал, что мать уже устала от его вопросов, непонятных и чуждых, никак не связанных с ее реальной жизнью. Но его эгоистичное начало брало верх, ему надо было хоть отдаленно понять, отчего весь мир раскололся надвое, почему то, что он считал важным, на деле оказывается примитивным, недалеким и даже вредным для всех.

– Мамуль, не сердись, последний вопрос: что ты думаешь о Путине?

– Да ничего не думаю. Кажется, одна это банда: Путин, Ющенко и все остальные… А разве не так?! Им до нас дела нету…

Она теперь смотрела на сына наивно, по-детски желая ему услужить, а ее былая рассудительность и понимание жизни мигом улетучились. И он понял, что между вопросами о Боге, о жизни и смерти и о политиках, лидерах государств лежит бездонная, непреодолимая пропасть, вечный провал, который не хотят принять во внимание те, кто создают и распространяют мифы о титановых личностях. Являющихся, в лучшем случае, жестяными…

– Да, ты знаешь, тебя ведь Андрей Воропаев искал, я вчера забыла тебе сказать, – сообщила мама на следующее утро, протянув мятую бумажку с телефоном.

– Да ну!

Алексей Сергеевич с иронией взглянул на протянутую бумажку с телефоном – вот она, визитная карточка. За ней стоял конкретный человек из его прошлой жизни двадцатилетней давности.

– Давно, мама, Андрей на связь выходил? – спросил он, собираясь в дорогу.

– Да буквально недели две назад… Лешенька, а ты что же, уже собираешься?! – вырвался сдавленный крик у женщины.

И Алексей Сергеевич явственно почувствовал, как у нее подкосились ноги, ему почудилось, что точно такой крик он уже слышал – так беспокойно и фатально кричит птица, когда рушат ее гнездо…

– Да нет же, это я просто крем после бритья ищу, – соврал он матери.

И остался еще на один день. Хотя пребывание дома его уже угнетало статичностью, неподвижностью, которая действовала разрушающе на его деятельный мозг. Он опять с тоской подумал об Але – вот кто умеет закрутить время, срежиссировав так, что всем вокруг уютно и легко.

4

В другое время Артеменко вряд ли позвонил бы старому приятелю. И дело не в стене, которая – он это точно знал – давно отделяла его от прошлого. Дело было в том, что иссякал момент, в котором он жил. Что-то треснуло в настоящем, на которое он всегда рассчитывал, вытесняя из памяти прошлое и не давая власти будущему. Настоящее всегда казалось лучше прошлого, а будущее предполагало превзойти настоящее. И вдруг – хруст, и что-то сломалось в его персональной машине времени, пространство лопнуло и стало растекаться яичницей. Теперь, глядя на измятый, а затем разглаженный руками листок с телефоном, Артеменко чувствовал: ему хотелось заглянуть в прошлое, чтобы было не так душно.

Артеменко неспешно брел по утренним, еще не грязным улицам маленького городка и отовсюду ощущал давно позабытый, немного застойный, как в болоте, запах провинции. Несмотря на солнечное утро, с рыночных прилавков на него полуравнодушно взирали лица-маски: озабоченно-удрученные, перекошенные проблемами, подавленные, разобщенные и разучившиеся радоваться жизни. Он легко угадывал: жизнь многих этих людей без смысла и без цели привела их к безысходности и отчужденности. Он всегда чувствовал безоговорочное превосходство над ними, но только не теперь, когда его собственный ориентир стал исчезать из виду подобно причудливой, дразнящей химере. Нет, тут, в этих краях не построить отделение Эдема. Его мысли опять вернулись к утраченной нити. Что ждет эту страну, его былую родину? И почему былую, если родина – навсегда?! Разве такое возможно: так единодушно подняться во время волнений на Майдане и так же без предупреждения спрятаться в своих улиточных домиках?! И разве зря была вся та мятежная поддержка и бескорыстная помощь противостоянию со стороны столицы в конце холодного 2004-го?! Но почему-то сработало извечное «Моя хата с краю…» Неужели этот образ терпеливого и молчаливо отважного малоросса в самом деле был искусно навязан сначала польскими шляхтичами и российскими монархами, а уж затем и партией Ленина – Сталина? Да, существование целой нации без государства в течение столетий, несомненно, отразилось на национальном характере украинца. Ладно, бог с ним, с национальным характером! Алексей Сергеевич в сердцах сплюнул нахлынувшую слюну. Он подходил к месту встречи со старым товарищем.

После короткого телефонного звонка они решили встретиться в центре. Сначала Алексей Сергеевич хотел заехать в какой-нибудь ресторан и угостить старого приятеля обедом. Но когда они увиделись, он обомлел и даже растерялся от столь разительных отличий между ними. Пролетело всего каких-то два десятилетия! Куда делось время, когда два пижонистых десятиклассника вместе покуривали на перемене, потом дружно заменили табачное увлечение решительными пятиминутками в спортивном городке и кичились умением делать всевозможные выходы и перевороты. Теперь они вдруг обнаружили друг друга совершенно разными людьми, настолько чужими, как будто выросли на удаленных друг от друга планетах. Когда они обнялись, в первое мгновение Артеменко поразился запаху немытого тела, в котором смешался пот, затхлость рано подступающей старости и тяжесть дешевой парфюмерии. Но он подавил свои ощущения, ведь это все-таки старый-старый школьный товарищ. Но о ресторане не могло быть и речи – после ритуального похлопывания друг друга по плечам они присели за плохо вымытым столиком с разводами в первом попавшемся на глаза захудалом кафе, какие жители обычно презрительно называют «Наливайко» или «Забегаловка». Воропаев развалился локтями, а Артеменко, наоборот, оставил руки на коленях, с трудом сдерживая брезгливость.

– Ну, ты как? – Воропаеву надо было говорить, защищаясь быстро сыплющимися словами. Алексей Сергеевич понял это, бегло оглядывая его заношенный, балахоном висящий на нем костюм.

– Да я в Москве обитаю, но сейчас ненадолго в Киев приехал, по работе. Что будешь, чай, кофе или покрепче? – он осторожно покосился на старого приятеля. Лицо, принадлежавшее некогда Андрею Воропаеву, поразило его темными, землистыми оттенками, оно было не по годам старческим и морщинистым. Его руки были покоробленными и узловатыми, как у людей, занятых тяжелыми строительными работами или огородничеством, под ногтями застряла омерзительная грязь.

– Да это неважно… или, может, в самом деле, давай покрепче, – вдруг попросил он решительно, а затем как-то пристально, с нескрываемым оценивающим взглядом впился в Артеменко. – А ты?! Бизнес? – И тут в глазах его сверкнуло недоброе любопытство.

– Да нет, я тут представляю фонд, который ищет различные российско-украинские проекты, – успокоил его Артеменко, стараясь сглаживать пропасть, которая мгновенно образовалась между ними. – Я всего лишь управляющий, деньги в карманах у других. А ты где обитаешь?

– Да, вижу, и тебе кое-что перепадает, – парировал старый приятель, внимательно оглядывая костюм Артеменко, и опять в глазах у него вспыхнули на миг недобрые искорки, – ну, я тут, на родной земле остался. Не подался за тридевять земель, как некоторые… Это ж сколько мы не виделись?!

И с неимоверным трудом, как будто оба перебрасывали друг другу тяжелый камень, разговор завязался вокруг общего прошлого, словно в поисках объединительной нити. Артеменко все больше поражался: его школьный товарищ выглядел затравленным, он не говорил, а невнятно бормотал, беспокойно водя глазами и пожимая плечами, словно от холода. И только после заказанной Алексеем Сергеевичем водки и холодных закусок Воропаев слегка расслабился и уменьшил глухую оборону. Они поведали друг другу не слишком много о своей жизни, но этой скудной информации москвичу было предостаточно. Артеменко изумлялся тому, как жизнь подмяла под себя провинциала. Сначала совершенно глупо умер отец – он попросту провалился под тонкий, тающий лед во время поздней зимней рыбалки. Товарищи тщетно пытались ему помочь, но лед просто крошился под ними, когда же отыскали длинный шест, отец навсегда ушел под воду. Затем возникла цепная реакция проблем. Непредсказуемая, на нервной почве, хворь сестры, в результате которой она надолго оказалась в психиатрической лечебнице. Наконец, непредвиденный, как злым роком посланный инсульт матери сделал ее на несколько лет недвижимой. Оказавшись глубоко увязшим в трясине житейских проблем, пытаясь заработать денег, Воропаев сначала оставил институт – а ведь соображал в математике и физике лучше всех в классе, – затем испробовал необъятное число профессий. Он уладил все проблемы, похоронил мать, пристроил сестру, женился, завел ребенка, разошелся, опять женился, наконец фильтр неудержимой жизни остановил его на одном из утлых заводиков, где он с утра до вечера точил какие-то детали.

– Но ты, Андрей, все равно молодчина, хорошо смотришься! – решил Артеменко подбодрить бывшего приятеля. – И правильно, что не сдаешься, жизненных сил у тебя всегда хватало на двоих! Помню, как мы в девятом классе с десятиклассниками завелись.

– Да брось ты, – отмахнулся тот и странно осклабился, обнажив желтые, уже явно нездоровые зубы. – Бывал я у вас в России, только ничего хорошего из этого не вышло… – он отчетливо и даже с вызовом подчеркнул «у вас». Это было после третьей рюмки водки. А ведь еще только утро, возвел к небу взгляд Алексей Сергеевич.

– Почему? Ведь я слышал, что очень многие едут из Украины работать в Россию.

Андрей громко фыркнул, затем глубоко вздохнул, и Артеменко не мешал товарищу, не торопил его.

– Работают, в самом деле, многие. Но не многие выдерживают. Либо наши работяги, которые прутся, не подумав, подальше на восток, комаров кормят, либо прессуют их.

– Что значит «прессуют»?

– Ну вот, к примеру, я. Работал в самой Москве, в «Монолите», что многоэтажки клепает. Три месяца поработал, что-то платили, а потом перестали. И следующие полтора я бесплатно на дядю отпахал.

– Почему в суд не подал?

– Да какой, к черту, суд?! Я ж без местной прописки, на птичьих правах. Поимели меня просто и выкинули на свалку, а вместо меня взяли другого, такого же глупого, только помоложе. Но это меня не остановило. Подрядился, значит, в Подмосковье богатеям коттеджи строить. Ох, модно это стало, чтобы с простором, да с отдельным домиком для прислуги. Так еще хуже окончилось… Вместо зарплаты почки отбили, кровью потом мочился. Да тут в долги влез, на лечение назанимал. Вот тебе и славянское братство. Я, правда, слышал, что нашего брата в армию российскую берут, контрактниками. Но поразмыслил и отказался от этой затеи… Еще подохнуть в Чечне за чьи-то бредовые идеи не хватало!

У Артеменко вдруг сжалось сердце.

– Слушай, давай я тебе немного деньгами подсоблю…

– Да ты что?! – В глазах Воропаева была укоризна и боль. Он горделиво поднял голову. – Я тебе просто, как старому другу, поплакался. Мне ни от кого ничего не нужно, руки и ноги, слава богу, есть еще, заработаю. Я просто пообщаться…

– Ладно, извини… Ну тогда давай хоть выпьем за прежнюю нашу дружбу. Чтоб она и дальше сильна была. Я, может, тоже на родину вернусь жить, надоело там тесниться да толпиться…

– Да ладно… – Воропаев не поверил и отмахнулся.

Артеменко и сам не верил в свои слова. Последнее время это с ним нередко случалось, и если раньше он по привычке подкреплял слова убедительными жестами, то теперь осознанно не делал этого. Ему все чаще становилось противно от притворства.

Они поболтали еще немного. Но каждый из двоих давно чувствовал: между ними на месте былого юношеского притяжения уже возник невообразимый холод слишком различной зрелости. Так встретились бы эскимос с Крайнего Севера и обитатель экваториальных джунглей… Так пролетают по параллельным колеям встречные поезда, шумя ветром, взбивая возбужденный воздух коротким приветствием, чтобы через минуту разойтись и больше никогда не встретиться…

 

Глава четвертая

(Грузия, август 2008 года)

1

– Товарищ полковник, разрешите обратиться!

Игорь Николаевич обернулся, перед ним навытяжку стоял лейтенант в камуфляжной десантной форме. Его грудь вздымалась – дыхание сбилось от внезапной остановки после бега, – и из-под куртки торчал клок нежной бело-голубой тельняшки. Игорь Николаевич ощутил прилив удовлетворения то ли от вида молодого, бравого десантника, то ли от чистоты тельняшки – он любил, чтобы тельник всегда был свеж, с ним, как ему казалось, сохраняется и чистота души.

Он глазами и едва видимым, вопрошающим жестом головы дал понять, что офицер может говорить.

– Там, товарищ полковник, вам взглянуть надо… – лейтенант не договорил, но выражение его лица было очень убедительным.

– Далеко? – коротко бросил Игорь Николаевич.

– Нет, в сотне метров, на опознавательном пункте.

Через несколько минут Игоря Николаевича подвели к ряду бездыханных человеческих останков. Тела были полностью покрыты плащ-палатками или одеждой и выложены аккуратной линией, в полушаге друг от друга. Его подвели к одному из трупов с выставленной наружу обнаженной рукой. На ней, повыше запястья, с тыльной стороны, сквозь черную поросль волос можно было легко прочесть аббревиатуру: РКПУ-108.

Знакомые буквы и цифры обожгли командира полка внезапной болью, он отшатнулся, но справился с собой и настроился пережить нелегкое мгновение стоически. Сомнений быть не могло: это их выпуск. Буквы расшифровывались «Рязанский колледж профессиональных убийц», так негласно, вне официоза звали Рязанское воздушно-десантное училище. А 108 – это их, 108-й офицерский выпуск. Игорь Николаевич легко коснулся руки, и его ударило холодом безжизненности и беспомощности. То было прикосновение к потустороннему миру, обжигающий контакт с инфернальным, кощунственная попытка проникновения за запретную завесу. Но в теле уж не было души, полковнику казалось, что он трогает пластиковую руку манекена. И только наколка говорила, что все это настоящее, что это тело некогда было одеждой чьей-то души… Гела Кабахидзе из второй роты, по кличке Князь, вот кто это был. Игорь Николаевич не очень знал его лично, зато неугомонный Гела был знатным, неукротимым хулиганом, известной во всем батальоне личностью. Высокого роста, видный, красивый грузинский парень, настоящий баловень судьбы, он пользовался невероятной популярностью у рязанских девушек, слыл зажигательным весельчаком в любой мужской компании. Неподражаемый «залетчик», он постоянно совершал какие-то вычурные, порой невообразимо глупые, ненужные выходки, за что долго ходил по нарядам, недосыпающий, истерзанный наказаниями, но непримиримый в своей гордыне. После выпуска Гела поехал служить в Гайжюнайскую учебку, в 242-й учебный центр ВДВ, и отличился тем, что первым из лейтенантов с выражением грубого насмешливого сарказма бросил на стол партбилет. Затем затеял долгий перевод в Грузию. Сначала его перестали ставить в караул и наряды, которые предусматривают выдачу личного оружия. А затем, когда проверять дивизию приехал толстый циничный командующий Ачалов, мнивший себя полководцем, с Гелы хотели показательно, перед строем, срезать погоны. Но он просто посмеялся им в лицо, отослав всех, вместе с командующим, куда подальше. В иное время его бы судили, но настал смутный, переходный и двусмысленный период. Пока решали, что с ним делать, произошел политический взрыв под названием ГКЧП, где и сам Ачалов подписал своим участием в заговоре собственный приговор. После чего Советская армия стала трещать по швам и рассыпаться на национальные осколки. Гела перебрался в Грузию. Обо всем этом Игорь Николаевич знал по многочисленным рассказам – десантная почта работала безупречно…

И вот теперь Гела перестал являть собой твердыню национальной гордости, перестал быть ребячливым скоморохом и грозным воякой, перестал быть вообще кем-либо… Игорь Николаевич знал, что должен посмотреть, что там под плащ-палаткой. Но и знал также, что если посмотрит, то в дальнейшей жизни будет не раз вспоминать об этом эпизоде как об одном из самых жутких мгновений. Но и не успокоится, если не посмотрит. И он решительно приподнял край плащ-палатки, чтобы тут же отшатнуться. Стройное, статное тело грузинского офицера было цело, зато голова была совершенно изувечена. Игорь Николаевич с неподдельным ужасом уставился на то, что осталось от лица человека, который еще вчера был здоров, бодр и полон планов о безоблачном, счастливом будущем. Части головы не было вообще, она была как бы срезана на уровне правого глаза. А в месте разлома черепа была видна страшная смесь из почерневшей крови, темно-желтых, застывших мозгов и торчащего клока черных волос, кажется, с осколком черепа. И при всем этом с шокирующей четкостью выделялся волевой подбородок воина с торчащими на нем темными волосками. Зрелище это было ужасное и удручающее. Но еще более страшным был вид правого глаза, вернее его пустой, черной, запекшейся глазницы. Мертвый Князь походил на свирепое, поднявшееся из могилы чудище из фильма ужасов. Дидусь не испытывал ужаса, он был преисполнен сожаления и новых сомнений. «Зачем?» – сам по себе возник вопрос, который в равной степени мог относиться и к Геле, и к нему самому. Зачем Гела-Князь оказался тут? А зачем он сам оказался тут? И разве не могло случиться наоборот, чтобы Гела ходил вот так, оглядывал убитых, и нашел его?! Хотя вряд ли, ведь у него нет такой наколки, почему-то с грустью подумал полковник. Командир полка с тяжелым чувством отпустил полу плащ-палатки, и она накрыла тело воина, который, может быть, был национальным героем, а может, погиб нелепо и случайно от гигантского осколка мины. Игорь Николаевич поспешил убраться с этого гиблого места, претендующего на музей уродства. Смешанные чувства Цезаря при виде отрубленной головы своего противника Помпея были мелкими переживаниями по сравнению с тем потоком противоречивых эмоций, которые нахлынули вдруг на Игоря Николаевича.

С угрюмой молчаливостью командир полка забрался в БТР и дал команду отправляться в передвижной штаб части. Только сейчас, увидев труп своего бывшего товарища, оказавшегося волею случая по ту сторону баррикад, он ощутил бремя многих лет почти непрерывной войны, внезапно почувствовал, как отвратительная усталость навалилась на него и придавила к земле гигантским валуном. Это была какая-то странная, не физическая усталость. Неведомое ранее, но все более острое и более частое напоминание о безысходности, тщетности и тупиковости войны, а значит, и самого его существования. Игорь Николаевич не мог вычислить причины этой усталости, но чувствовал, как внутри его естества начало проявляться доселе притупленное неприятие зла. Он воевал на этой земле в конце 92-го – начале 93-го, а теперь середина 2008-го, и совершенно ничего не изменилось. Лаборатория человекоуничтожения работала все так же безукоризненно, безо всяких сбоев. Сменились хозяева, но и появились новые воины. Могучие и безотказные внешне, но с привитыми холуйскими повадками внутри. Как будто их взращивали в пробирке для очень определенных целей, для войны. И Игорь Николаевич чувствовал, что ситуация не изменится еще десятки, а может быть, и сотни лет, с той только разницей, что его место займут другие, взращенные, может быть, в Сибири или на Дальнем Востоке, здоровые и сильные мужчины. Он чувствовал внутри себя растущие противоречия. Он все еще был выносливым, зорким и крепким, одно его имя наводило страх во всем регионе. И в то же время он был истощенным бессмысленностью борьбы, несмотря на весь ее сиюминутный азарт, ему казалось, что, глядя на себя со стороны, он видит маленький, никчемный отрезок на луче бесконечности. И это ощущение беспомощности, крохотности своего мира лишало его опоры и смысла дальнейшего движения по тропе войны.

Да, он достиг признания и даже некоторой славы в своих военных кругах. Он стал наконец командиром полка, приняв вооруженный организм от Бешеного Карлика, от Паши Кандыря, умевшего веселить народ, но не сумевшего стать командиром крупного калибра. Он, полковник Дидусь, может гордиться собой. Как его только теперь ни называли: Дед, Кажан, Каракурт, Черный Паук, Черный Полковник ВДВ… И что же? Это тешило самолюбие? Да, это правда. Он и превратился в мудрого, очень предусмотрительного паука, почти неуязвимого в этих горах, в которых опасность теперь знал на ощупь, на запах, понимал тонкой тактильной, неведомо откуда появившейся интуицией. С ним не боялись ходить на боевые задания люди – он выводил их из тупиковых, безнадежных ситуаций, сохраняя жизни подчиненных там, где другие этими жизнями беззастенчиво жертвовали, ссылаясь на невозможность. «Кто хочет, тот ищет возможность, а кто не хочет, тот ищет причину», – привычно одергивая плечи, с суровым назидательным видом повторял он теперь командирам помладше.

Но в итоге все равно ничего не изменилось! И самое страшное, что он знал это лучше остальных. В итоге все эти неимоверные усилия, вся солдатская и офицерская кровь, весь пот – все предпринято для примитивного обслуживания нескончаемого политического блуда. Порой у него начинало мутиться в голове, щеку передергивала уже ставшая привычной судорога – его новое приобретение в виде удручающего тика, над которым он не имел воли. Она напоминала, что сам он не вечен, в то время как война неправдоподобно вечна и в этом, может быть, схожа с искусством. Он без улыбки, с усмешкой вспомнил, как однажды соседка приучала сына к красоте при помощи входящей в Ставрополе в моду арт-терапии. А он тогда с насмешкой сказал, что все это глупости, и достаточно одного сеанса военной терапии, нет, терапии войной, чтобы разрушить все прежние представления о мире красоты и гармонии. И ведь верно сказал, потому что война – лучшая из всех известных человеку терапий! Полковник, затягиваясь сигаретой, с тоской подумал, что стремление к разрушению невозможно искоренить в человеке, что оно стало неотъемлемой частью его естества, вросло в гены, врезалось в сознание, опутало осьминожьими щупальцами бессознательное. Только теперь, через полтора десятилетия после предыдущей грузино-абхазской войны, красными углями тлевшей и снова, казалось бы, неожиданно разгоревшейся, он подумал о себе как о посвященном, постигшем наконец тайный, мистический, ранее скрытый смысл человеческого самоуничтожения. Теперь Игорь Николаевич открыл в себе провидца, ибо всегда знал, что эта война повторится; она сознательно поддерживалась в готовности вспыхнуть в любой момент. И Дидусь хорошо знал, где находится кнопка управления этой войной – там же, где и кнопка управления им самим. Игорь Николаевич подумал, что чудесным образом сумел внедриться в цикл человеческого бытия. Но как только вспышка озарения создала на внутреннем экране четкие образы, как только ему удалось восторженно заглянуть за тайно влекущую амальгаму, тотчас новая, показавшаяся очень страшной, мысль пронзила его насквозь. «Из праха ты вышел и в прах обратишься! Помнишь ли об этом?! И сделал ли что, чтобы оставить по себе какой-нибудь светлый отпечаток, а не только черно-кровавый след?!» И Игорю Николаевичу стало жутко…

2

День перед подачей рапорта на увольнение оказался самым тяжелым за всю сознательную жизнь командира полка. В душе было холодно и просторно, а все внутренности, все мысли и все ощущения казались скованными прозрачной, скользкой и неимоверно твердой прослойкой льда. Но то не была паника. Он давно твердо установил для себя еще с курсантских времен: ни одного решения в состоянии паники! Дидусь как будто видел себя, застывшего, закованного в льдине, со стороны, под углом зрения пикирующей птицы. Кем он стал? Полковник, командир полка, заслуженный боевой офицер. Не получивший не раз обещанного Героя России, хотя ждавший этой награды. Да мало ли кто кому чего обещал… Ему сорок один год, и тридцать восемь лет выслуги. Тридцать восемь – на двадцать три календаря. Потому что на войне – год за три, да и в ВДВ мирного времени – год за полтора. Вместе с войной, если растянуть все в одну воображаемую ленту, он прожил пятьдесят шесть. По меркам военного времени – пора на списание. Но по мирным замерам – еще можно было бы служить да служить, можно и генералом стать… А он теперь своими собственными руками собрался разрушить все то, к чему стремился, уничтожить свою мечту, самостоятельно взорвать построенный своими руками дом. Нужно будет свою жизнь начинать сначала, с белого листа. Но разве не стремится человек, едва родившись, навстречу своей смерти? «Ох, как не хватает мне Вишневского, тот мог бы произнести нужные слова, чтобы ты сам мог убедиться – решение верное, – размышлял он, – но ведь ясно и так…» Вспомнил вдруг, как Андрей Ильич как-то заявил: «Мы все пыжимся, пыжимся, все утраиваемся, а человеку-то все равно с головой хватит метр на два». «А ведь прав, черт эдакий!» – откликнулся откуда-то из глубины голос его истинного «Я», честный и непредвзятый. Вишневский погиб два года назад, будто бы по собственному расписанию. Игорь Николаевич и без того был полон ощущения, что Андрей Ильич не вернется с этой войны. Ну потому что некуда ему было возвращаться. И незачем… И подсознательно Дидусь не то чтобы ждал, но просто был готов к такому исходу. Командир вертолетного полка был прямой противоположностью Кержену – командиру артиллерийского. Этот готовил себя к другой, новой жизни вне войны и потому жил. Тот же шел на предельный риск, играл со своей жизнью, как порой ребенок играет с едой. Одного только не ждал Дидусь – банальности человеческого исхода. Он ожидал чего угодно – разрыва вертолета на части от пущенной зенитной ракеты, от бесчисленных очередей разъяренных боевиков, от чего-то ужасного, вызванного войной. Но непокорный, противоречивый Вишневский погиб просто и до глупости тривиально – его вертолет упал от перегруза, то есть из-за его личного презрения к нормам безопасности. Каждый получает лишь то, на что себя программирует, вспомнил Игорь Николаевич еще одно высказывание ушедшего боевого друга… И сам он тоже получает именно то, что заслужил. То, на что себя программировал и к чему тайно стремился.

Полковник Дидусь прошелся по кабинету, а потом зашагал, даже не как Ленин в тюремной камере, а как лев в клетке, которого вывели из себя назойливые посетители зоопарка. «Как затравленный, загнанный зверь», – подумал про себя Игорь Николаевич. «Обидно только, что решение это для многих – надуманное. Кто-то посмеется. Может быть, остановиться? И что потом, перестать уважать себя в старости?! Сгореть от презрения к самому себе?! Нет уж, не докачусь до такого! Нет и еще раз нет! Или Цезарь, или никто! Или герой, или на обочину! Только пусть совесть будет чиста». После нескольких актов самовнушения Игорь Николаевич окончательно утвердился в своем решении: завтра утром по приезде комдива подаст ему рапорт, и баста! Отвоевался… Он еще раз подумал о Вишневском – его он очень любил, потому что был похож на него, хоть и отказывался в это верить. И подумал о том, что любил действительно импульсивного Вишневского, но вот слушался в итоге умного, рассудительного Кержена. Артиллерист уже года три как уволился и остался у себя в Анапе, женившись во второй раз и начав жизнь заново. Дидусь хорошо помнил день, когда они прощались. Разумеется, было и застолье для всех. Но важнее всего оказался короткий разговор при прощании. «Игорь, я тебя давно знаю и вижу, что ты слишком застрял на этой войне, врос в нее. Но попробуй расширить свои представления об этом мире, о жизни. Как только ты это сделаешь, тотчас поймешь – пора кончать с этим», – сказал тогда ему Кержен. «Да бросьте вы, Филипп Андреевич. Наша жизнь – война. В ней растворилась наша общая судьба», – Дидусь помнил, что он тогда глупо улыбался, а в голове у него преобладало все то же неколебимое, извечное десантное превосходство. «Обещай мне, что совершишь одну операцию, решишь одну задачку. – И, не дожидаясь ответа, Кержен изложил ее суть: – Это предельно просто, но чрезвычайно важно. Ты сядешь в кабинете после окончания рабочего дня, закроешь глаза и представишь, что ты уже восьмидесятилетний старик и читаешь свою собственную биографию. Так вот, ты как раз дошел до нынешнего момента и получил вдруг волшебную власть решать, как писать дальше очередную главу. Помни, как только сосредоточишься и представишь это, ты поймешь, что за ответственная и важная штука – жизнь!» Дидусь тогда не понял, но вспомнил о словах Кержена только теперь, спустя годы.

Была, конечно, и формальная причина увольнения. После учений «Кавказ-2008», где полковник Дидусь определенно выделился и как командир, командующий 58-й армии неожиданно предложил перейти к нему, стать… пехотным генералом. Сначала Дидусь возмутился: да как же это он бросит ВДВ? Но потом поразмыслил: а что, для него закончится его война, он перейдет на другой уровень, где уже неважно, из ВДВ ты или из авиации. Но решиться – одно, а получить санкцию своих командиров – совсем иное. И он через несколько часов после предложения прямо подошел к начальнику штаба ВДВ с прошением. Генерал внимательно выслушал и, хотя на его крупном лице отразилось легкое недоумение, проворчал: «Вот что, Дидусь, я тебя сдерживать не собираюсь. Это твое решение и твоя судьба. Но имей в виду, что за командующего я не отвечаю…» Игорю Николаевичу было наплевать на мнение командующего, потому что если его берут в штаб армии, то командующий об этом узнает как о свершившемся факте. Его просто поставят в известность. Но случилось два непредвиденных обстоятельства. Во-первых, на вакансию рассматривались два офицера, и вторым был как раз пехотный командир, с вытекающими преференциями. А во-вторых, началась война… Пятидневная, бойкая военная кампания, которая все же отпечаталась ничем не выводимым клеймом на деформированном сознании полковника. Она перевернула его представление о предназначении, а едкая критика командующим решения командира полка только довернула на недостающую половину оборота почти созревший ответ как некую, представляемую в воображении сатисфакцию. Особенно болезненно отдавались в ушах колкие слова командующего, что он, отщепенец и отступник, может «валить из ВДВ куда хочет» и что отныне ему, «кроме как преподавателем в училище, места в боевом строю не найдется». В ходе показательной порки командующий сделал Игоря Николаевича почти предателем. И Дидусь знал почему. Вслед за ним, буквально дыша в затылок, шел аморфный, бездарный, мало к чему способный офицер – родственник высокого начальника из Москвы… Так часто бывает в армии, когда надо расчищать путь одним за счет других.

Машинально полковник Дидусь дотянул до конца дня, не ушел домой раньше, хотя мог бы… Сработала старая, держащая в форме привычка. Игорь Николаевич оставался механизмом, однажды заведенным волевой рукой и работающим безотказно от «А» до «Я», не меняя графика и темпа. И он был рад, что остался верен себе. Это добрый знак, поплавок, который не даст утонуть потом, впоследствии… И опять ему стало страшно, и снова затеял разговор с самим собой, чтобы окончательно убедить себя в правоте. И снова победил в собственном импровизированном, исступленном споре.

…Командир полка затих и представил себе свою жизнь, изложенную на бумаге. Сначала не получилось, но он дал себе слово пробовать и пробовать, пока не выйдет. И наконец, когда стало настолько тихо, что он мог слышать эту неестественную, совершенно особенную, притаившуюся в каждом уголке кабинета тишину, произошел щелчок в сознании. Кто-то включил тумблер, и возникла визуальная, очень ясная картинка. Сначала крутились многочисленные военные эпизоды, где было и его награждение, и генеральские погоны, и еще много всякой всячины. Но в итоге это все поглощалось, проглатывалось каким-то невидимым чудовищем. И тогда он командовал себе начинать сначала. Он несколько раз в своем импровизированном кино не мог избавиться от военных картин. Но вот появились другие картины: он увидел жену, увидел со стороны выросших детей и себя, совсем другим, вовлеченным в их жизнь. Увидел отца, мать, старый домик на Роси в украинском селе Межирич, увидел, как они всей семьей идут по городу.

Напряжение внутреннего зрения или воображения подсказывало ему, что он знает это место. Это тихие, зеленые, несколько провинциальные Черкассы на Днепре, несмотря ни на что уютные и близкие сердцу. Полковник открыл глаза и мысленно послал старому Кержену искреннюю благодарность.

3

– Буду увольняться, – коротко, по-военному сообщил он Оксане, когда пришел. Она остолбенела, побледнела, как бумага. И даже не стала расспрашивать. А может, не поверила. Подумала: на службе неприятности, а завтра будет другой день, все, может быть, решится по-другому, образумится…

– Может, выпьешь? – спросила она робко, подавая ужин.

– А что?! Пожалуй, что и выпью. Если ты со мной выпьешь…

– Конечно.

Игорь Николаевич встал, прошелся к бару и взял бутылку доброго грузинского коньяка. «Вот так, грузин бьем, а «Старый Кахети» с удовольствием пьем», – подумал он, откупоривая бутылку. Налил до краев в водочные стопки, а не в коньячные бокалы. По привычке. Но вдруг передумал и из своей стопки перелил обратно в бутылку.

– Что с тобой? – встрепенулась Оксана. На лице ее застыла тревога.

– Да не буду я пить сегодня, лучше потом выпью. А то если начну, то много волью в себя. А завтра разговор серьезный у меня. Комдив будет в полку. Не хочу, чтобы запах был, когда ему рапорт подам.

Тут только Оксана поняла, насколько все серьезно. Она молча подошла к мужу, нежно прижалась к нему, положила голову на грудь и тихонько несколько раз погладила по плечу. Она знала, что если решение принято, не стоит лезть ни с несвоевременными расспросами, ни с убеждениями. Она была женой командира. И не просто командира, но боевого кадрового офицера. Надо на некоторое время оставить его одного, не мешать. Не тот ее Игорь человек, которому нужны бабьи утешения или ободрение… Она только тяжело сглотнула слюну, как будто проглотила комок безысходности, и глубоко вздохнула.

Но когда Оксана позвала детей ужинать, тревожные складки на лбу и у волевого рта Игоря Николаевича разгладились. Он вдруг переключился, как радио, на другую волну, веселую и забавную. Шутил с детьми, цеплялся к ним, принуждал что-то рассказывать из школьной жизни, выдать какие-то несуществующие секреты… Но спать ушел рано, тоже по привычке, потому что в полку намеревался быть к утреннему подъему.

Ночь оказалась ужасным, невыносимым испытанием. Сначала Игорь Николаевич долго не мог уснуть, ворочался, затем застывал, закрыв глаза, но не спал, а все отчаянно боролся с наплывающими мыслями. Слышал, как тихо скользнула под одеяло жена, обдав волной успокаивающего тепла, исходящего от человеческого тела. Возникло внезапное желание обхватить ее рукой, уткнуться в нее и так утонуть в жару ее тела и своих представлений. Но Игорь Николаевич удержался, ему казалось, что так он расклеится, да и к тому же втянет ее, непричастную и невинную, в свои глупые переживания. Он подавил в себе первый, самый сильный импульс и остался недвижимым, будто спящим. Наконец, когда было уже далеко за полночь, он забылся в тяжелом, беспокойном сне. Ему снилась его воинская часть, бесчисленной вереницей проплывали лица сослуживцев. Какие-то судьбоносные построения, какие-то непонятные ободряющие речи. Как это часто бывает в непонятных снах, он отчетливо видел лица и некоторые предметы, но совсем не понимал общей картины, которая оставалась расплывчатой, без видимых контуров, как на рисунке. Потом произошло внезапное переключение, как будто он смотрел телевизор и щелкнул пультом на другую программу. И вот он уже стоит перед командующим, причем не видно никакого фона, неясно, где он конкретно. Зато отчетливо видно его лицо – большое, мясистое, с дряблой кожей, в каких-то струпьях и в то же время напряженное, со сведенными бровями и исступленно сверкающими глазами. Командующий ВДВ отдает ему лично боевой приказ, а он смотрит на него немигающими глазами и, кажется, не слышит слов. Только удивляется искаженному лицу. «Ба, да это вроде и не командующий, а какой-то мутант, похожий на него!» «Да нет же, это командующий…»

– Ты слушаешь меня, полковник?! – звереет командующий, и после этих слов в лицо Игорю Николаевичу летит поток отборной брани. Как его только не называют, этот поток сорных слов, как ветер, обдувает его лицо, не попадая внутрь сознания. – Ты готов, полковник, стать генералом, готов принять дивизию?! Ты способен воевать?!

– Так точно, товарищ командующий! – кричит ему Игорь Николаевич очень убедительно и преданно смотрит в глаза.

– Вот тут высадка! – командующий тычет большим пальцем со светлым, но ясно видимым пушком на нем в карту, и этот палец расплывается по каким-то невероятно знакомым очертаниям. Но почему-то карта не военная, а какой-то школьный атлас. Странно… – Войдешь в Севастополь и все сделаешь тихо и красиво, как в Гудауте, понял?! Захват должен быть похож на парад! И будешь комдивом! Справишься?!

– Да я, товарищ командующий, с 7-й дивизией не то что Севастополь, я по Крыму с песней пройду! – закричал вдруг Игорь Николаевич. И увидел, как мутант впервые расплылся в широкой, сатанинской улыбке. Вот он, монстр войны, настоящий командующий, знает, где шашкой махнуть наотмашь, а где улыбкой одарить.

– Вперед! – напутствовал его командующий волевым кивком.

– Вперед! – ошалело кричит Игорь Николаевич своим офицерам, и уже надрывно ревут моторы грузных Илов.

– Вперед, – орут те своим солдатам неистовыми голосами.

И вдруг картина снова резко меняется. Он идет где-то по выжженной степи, и за ним неотступно семенит его свита.

Повсюду какой-то сюрреалистический пейзаж, расплывчатые контуры которого он даже не пытается постичь. Его внимание занято иным. Он смотрит на себя как бы со стороны, упиваясь за себя же гордостью и ликованием. Видит свое лицо, самодовольное и очень похожее на лицо мутанта, как прежде у командующего. Но оно его не беспокоит. Он видит на своей груди сверкающую Звезду Героя России, излучающую поток лучистой энергии. И, глядя на ее неестественно яркий, божественный блеск, Игорь Николаевич думает: «А ведь добился все-таки, сумел заслужить!» И ему становится весело от собственного величия, от осознания, что он победил. И хочется вдруг выпить рюмку коньяка за награду. И девица в украинской вышиванке и красных сапожках, свежая и красивая до сумасшествия, словно угадывая желания победителя, подносит ему на поблескивающем латунью подносе рюмку. Но почему-то не любимый коньяк, а водку. «Почему водка?!» – орет он на подчиненных, приправляя, как водится, благим матом. И краем глаза видит, как смущается девушка. И тут из его свиты доносится приглушенный голос: «Да вы, товарищ генерал, коньяк-то в Грузии пили. А тут Украина, положено горилку». Голос звучит убедительно, да и слово «генерал» ласкает слух. Игорь Николаевич взял рюмку и – хлоп – отправил в рот ее содержимое. Но не ощутил вкуса. Совершенно, черт бы ее побрал, безвкусная. Ну и ладно! А его уже подводят к ряду человеческих тел. «Товарищ генерал, тут вам надо посмотреть», – опять настойчиво рекомендует приглушенный голос за спиной. И кто-то задирает рукав камуфляжа у одного из недвижимых тел. Там, на смуглой еще коже, выше запястья он видит татуировку «РКПУ-108». «И вот здесь», – и кто-то рвет камуфляж на другом трупе. И опять он видит «РКПУ-108». И еще одну руку, белую и одеревеневшую, ему показывают подчиненные. И снова доводящие до бешенства «РКПУ-108». И Игорь Николаевич вдруг стал задыхаться от волнения, ему стало не хватать воздуха. Хватая его, как рыба, он проснулся. Включил лампу на тумбочке и бросил взгляд на настольный будильник. Его стрелки, спокойно и уверенно чеканящие время, показывали половину четвертого. Игоря Николаевича мутило, как в жутком похмелье. Ему было очень холодно, а на лбу выступила испарина…

С предельной осторожностью, чтобы не разбудить Оксану, он выбрался из-под одеяла, перевел будильник, чтобы не зазвонил ненароком. Затем взял комнатные тапочки и домашнюю одежду в руку, выключил настольную лампу. Мрак обжег глаза, но только в первое мгновение, Игорь Николаевич привычно пропустил его. И вот он уже отчетливо различает все предметы, наметанный глаз ночного воина пока еще его не подводит. Уже с меньшей осторожностью, но не шлепая, не издавая звуков, он пробрался на кухню, плотно затворил дверь, затем только включил там свет, натянул на себя брюки и старый уютный джемпер, открыл балконную дверь и, став у нее, сладко затянулся сигаретой. Теперь к нему пришло неукротимое спокойствие. Сон был вещим, открывающим глаза, в этом он не сомневался. Он утопает в тривиальной скверне, и это просто его душа протестует, напоминает, что от героя до злодея только один шаг. Да и кто он, в самом деле? Клеврет кощеева царства?! Создатель аттракциона ужасов?! Сверхчеловек и специалист по репрессиям?! Что он получит взамен за проданную дьяволу душу? Звезду Героя России? Но будет ли он героем в своих собственных глазах? Не является ли немеркнущая слава героя искусно созданным фетишем, как предупреждал его Вишневский, смеявшийся над наградами? Вот и сам Андрей Ильич сложил голову на войне, и что произошло? Чего добился, убивая? Он думал, что карабкается по крутой лестнице, ведущей вверх, на небо, а на поверку оказалось, что он спускался в темный сырой колодец, не имеющий дна. Когда их готовили в училище, вроде бы все было понятно: есть свои, хорошие; и есть чужие, плохие. Теперь все смешалось, и все чаще стало являться ощущение, что все они пластиковые солдатики из детского набора. Сегодня их поворачивают в одну сторону, завтра в другую, а еще через некоторое время ставят лицом друг к другу. И он перестал понимать принцип собственного участия в игре. Он удивлялся теперь другому: сколько он ни поднимался по служебной лестнице, все равно оставался пешкой. И все-таки Грузия стала первым отрезвлением, и увиденный труп Князя оказался убедительным свидетельством, что все могут воевать против всех… Странно, что раньше ему это нравилось, заводило. А сейчас стало раздражать. Тем, может быть, что внутри у него все еще теплилась и трепетала надежда, что он не бойцовский пес, которому достаточно произнести команду, и он будет рвать всякого. Что он, несмотря ни на что, человек…

Игорь Николаевич затягивался, и дым ему казался медовым ароматом, самым вкусным и самым отрезвляющим… Да, он способен сам решать за себя. Способен отказаться от лавров в пользу здравого смысла. Способен понять, что мир состоит не только из гнусной войны, не только лампасы и звезда на груди могут стать целью… Не мог он понять в своем сне только одного: как случилось, что вчерашние друзья в один миг, по чьему-то щучьему велению превратились во врагов. Как такое стало возможно, что он может оказаться против отца, и его снайпер будет целить в лоб его родному старику?! Не мог понять, кто и когда вырыл пропасть между его двумя родинами, кто возвел невидимую стену между вчерашними братьями, которые вместе бежали в Сельцы, передавая гранатомет друг другу, а сегодня воюют друг против друга?! Вот эта загадка казалась неразрешимой, чудовищной и удручающей… Но одно Игорь Николаевич знал точно: он в этой чужой игре больше не участник!

 

Глава пятая

(Киев, октябрь 2008 года)

1

– Алюша, а вот как бы ты ответила на такой вопрос: ты россиянка, я – украинец или россиянин украинского происхождения, я уж сам не знаю, как себя называть. Так вот, если бы вопрос ребром встал – ты знаешь, чем я занимаюсь тут – ты поддерживаешь меня?

Они неспешно прошли мимо монументальной Михайловской площади, настойчиво напоминающей о непостроенном коммунизме, помнящей ободряющие возгласы американского президента. Пропустив загадочно урчащий фуникулер, мужчина и женщина окунулись в неподражаемый зеленый аромат Владимирских горок. Стали спускаться по лесенке, и Алексей Сергеевич взял жену за руку.

– У тебя рука все такая же горячая, – сказал он задумчиво, – как будто у тебя внутри костер.

Она только улыбнулась в ответ, осторожно ступая, чтобы каблуки не цеплялись за специальные выступы, оригинально вмонтированные вместо ступенек.

– Ну, во-первых, я тебя поддерживаю во всем – я же твоя жена. И это первично. Уж потом – все остальное. Я – с тобой всегда, что бы ни случилось. А вот в том, что ты тут делаешь, гораздо важнее, что ты сам об этом думаешь. Если ты уверен, что поступаешь правильно, по совести, по-христиански, то есть не во вред ближнему, то ты не будешь долго ощущать противоречий внутри. И червь, который тебя точит, умрет сам собой. Но если тебе стыдно смотреть в глаза матери и старых друзей, с которыми ты тут, на этой земле, вырос, тогда другое дело. Мне кажется, ты должен основательно разобраться в том, что ты на самом деле делаешь.

– Я как будто стремлюсь к лучшему для всех – к объединению двух разошедшихся народов. Но сомнения в другом – в способе этого объединения. То ли я успел объесться этой украинской свободы и душевной вольницы, то ли корни мои дают о себе знать, только мне порой не хочется даже возвращаться в Москву. У меня возникает навязчивое ощущение зомбированности всех нас. Мне не по душе ходить тут и запугивать людей войной, расколом страны и всей прочей дребеденью, которая, как в Грузии, в один прекрасный момент может выскользнуть из-под контроля и привести к непоправимому. Я не хочу баррикад и вооруженных противостояний своей одной родины с другой. Я… запутался…

Они шли по аллее, шелестя листьями, совсем одни, только где-то впереди в сотне метров полная молодая женщина тихо катила пеструю детскую коляску им навстречу, комично перекатывая свое пышное тело.

– Почему же все? Я же не зомбированная, мне все равно, кто будет у власти у нас в России, царь или не царь. И мне все равно, кто будет тут управлять, в Киеве. Я самодостаточна, моя работа позволит мне жить комфортно при любом режиме. Единственное, что меня беспокоит, – это твои странные, необъяснимые смены настроения – такого раньше никогда не было. У тебя от беспричинной веселости до удручающей меня угрюмости проходит мгновение. Вот что мне не нравится. А Путин с Ющенко… если честно, мне до них дела нет.

– Это иллюзия, Алюша. Ты можешь бесчисленное количество раз столкнуться с нынешним авторитарным режимом, и вовсе необязательно через меня. Сегодня в России, где уверенно и успешно создается образ непогрешимого отца отечества, никто, абсолютно никто не может чувствовать себя защищенным. И ты со своей пресловутой самодостаточностью, и наша Женька – вы не застрахованы и в один прекрасный момент можете столкнуться с всепожирающим монстром, от которого нет возможности уберечься внутри страны. Этот монстр – новое, совершенно новое государство, которое выросло незаметно. Поверь мне, Россия превращается в монстра по отношению к своему народу в первую очередь. Потому что Россия по старой традиции пожирает свой народ. Потому что в России мы живем не по законам, а по воле царя, на которого все уповают даже тогда, когда он с брезгливой миной будет топтать их ногами.

– А Украина? – спросила она, повернувшись и удивленно вскинув брови.

– Да, Украина тоже не дотянулась до европейской традиции, куда ей! Тут не Франция, а коррупция и беззаконие здесь имеют такой же жизнеспособный статус, как и у нас, в России. Но тут присутствовало тяготение к Европе, теперь же народ силой возвращают в стойло, отхлестав по щекам, как хлестали раньше зарвавшихся холопов.

Артеменко говорил с несвойственными его уравновешенной натуре эмоциями, с болезненным блеском в глазах, и это изменение в нем тотчас отметила жена. А на последних словах горечь подступила к его устам, оставив усмешку неудовлетворенного, обманутого человека.

– Возможно, – сказала ему жена тихо и сжала его руку двумя своими ладонями, будто стараясь обернуть тонкими пальцами его широкую пясть.

Мужчина понял, что она безмолвно просит его помолчать – детская коляска была в семидесяти шагах, и ребенок в ней, по всей видимости, спал.

Некоторое время они прошли молча.

– Слушай, но ведь поссорить два настолько близких, родственных народа – это ж, в самом деле, форменная глупость. Я русская, ты – украинец, и что? Мы ж не будем расходиться с тобой из-за того, что какие-то там умники стремятся к еще большей власти, чем имеют?

– Я – украинец?! – спросил Алексей Сергеевич, заглядывая жене в глаза и пытаясь понять, подколка это или намек на серьезность.

– А, нет, вру. Ты – просто человек, космическое существо, оторвавшееся от реальности, – ответила Аля, заливаясь вдруг заразительным смехом. – А давай зайдем в беседку и посмотрим оттуда на Днепр.

И женщина ринулась вперед, все еще держа его за руку. Он же, не противясь, брел позади, словно ведомый матерью большой, инфантильный ребенок.

– Господи, красота какая неописуемая! – Аля раскинула руки в полном вдохе необузданного восхищения, когда им открылся величественный, горделивый в своем великолепии, ошеломляюще неприкасаемый для урбанистического хаоса вокруг, переливающийся в свете холодного осеннего солнца Днепр. – Такое потрясающее умиротворение! Смотри, а ведь он похож на великана, который разлегся посреди города. Правда?!

Повернувшись, Аля посмотрела на своего мужчину взглядом зачарованных, блестящих от счастья глаз, и тот неминуемо ответил такими же искристыми брызгами – она умела его зажигать мгновенно, переключать с одной темы на другую.

– Владимирские горки кого хочешь сведут с ума. И уж тем более рязанскую кралю…

Алексей Сергеевич ожидал, что она сейчас с деланым остервенением накинется на него, доказывая неприкосновенность святой Рязани. Но она будто не заметила и так искренне увлеклась грандиозным видом открывшейся реки, что, казалось, забыла о предыдущем разговоре. Алексей Сергеевич очень хорошо знал свою жену: ничего она не забыла, просто обдумывает, с какой стороны лучше подступиться к этой чувствительной теме.

– Ты знаешь, а мне Киев больше, чем Москва, нравится. Он какой-то… – она запнулась, подыскивая нужные слова, – он… иконоподобный. Вот! – воскликнула она, радуясь найденному слову. – Ну да, весь как икона. И весь светится, излучает какую-то непостижимую энергию древности. Пойдем к Владимиру-Крестителю, где он?

– Вон там, – Алексей Сергеевич указал рукой, – сейчас его еще не видно за деревьями.

Затем он подступил на шаг и вдруг резко схватил обеими руками за талию и решительно привлек женщину к себе так, что она испуганно вскрикнула «Ах!», а в следующее мгновение так крепко прижал ее к себе, что своими ногами через брюки ощутил ее тепло.

– Как же здорово, что ты приехала! Оставайся со мной насовсем, – попросил он вдруг.

И голос его звучал немного жалобно, по-мальчишечьи, как бывает, когда сын просит о чем-то мать, зная, что выполнить просьбу невозможно. И потому она не ответила. Он сам знал, как захватила ее работа, и знал, что не имеет права отрывать ее от намеченного жизненного плана. Это было бы слишком эгоистично – навязывать ей свою парадигму жизни в качестве единственной, забивать ее собственное развитие, к которому она так стремилась.

Вместо слов они, шелестя листвой, обнялись в счастливом порыве и потом неспешно пошли, намеренно задевая носками причудливо изогнувшиеся сухие листья – последние слезы грустящей осени. И листья в разговоре с ними ворчали потрескиванием, шептались коварным шелестом, шуршали милыми, безобидными заговорщиками.

– Мне кажется, что ты забываешь главное – просто надо жить в моменте и наслаждаться моментом. Если забываешь об этом – всегда много теряешь. А потом, с точки зрения жизни Вселенной, на космической карте все эти твои проблемы гроша ломаного не стоят. Такая ничтожная мелочь! – Она сделала паузу. – А кстати, почему это два народа не могут жить в согласии? Я помню, как Ельцин с Кучмой дружили…

– Да могут и будут дружить, если не явится демон и не столкнет их! Но мы сегодня присутствуем при провале истории, трещине. При Ельцине Россия была еще слишком слаба, чтобы оторвать голову от внутренних проблем и посмотреть по сторонам. А Украина была слишком слаба, чтобы откровенно оторваться от исторической евроазиатской пуповины и начать развиваться в другом, европейском направлении. Западная Украина в самом деле склоняется к европейской традиции. А потом окрепли обе власти, каждая – по своим причинам. Началось противостояние…

– Почему ты говоришь «Россия», «Украина»? При чем тут вся Россия и вся Украина? Ведь речь идет всего лишь о российской и украинской власти, о конфликте верхушек. – Аля перебила мужа, а он только посмотрел на нее с укоризной. И зачем он затеял этот разговор, она не то что не поймет – просто уйдет от стержневого вопроса. По-женски избегая конфликтных углов, предпочитая им округлости полурешений, паллиативы…

– Хорошо, допустим, это конфликт властей. Но ты же тоже иногда смотришь телевизор и знаешь, какие настроения у москвичей, у жителей крупных городов. Ведь они готовы с визгом одобрить войну, военные действия, акции любого масштаба. Они уже давно зло думают об Украине и украинцах. Считают, что «оранжевая» команда Украину искусственно оторвала от России и третирует своими западными идеями.

– И это результат промывания мозгов?

– В том-то и дело! И худшее из зол лично для меня в том, что я был и остаюсь ярым исполнителем проекта, который мне становится ненавистен. Как становится ненавистна легенда о своем правителе. Мы до сих пор смакуем пугалки и версии военных действий. И дело тут, как ты понимаешь, вовсе не в лингвистике, а в новой вибрации. Создан опасный уровень резонирования, и российское, более пуганное и более зомбированное общество уже ответило на эту вибрацию.

– Вся отрицательная физическая, вербальная, ментальная энергия разрушается сочувствием всех живых существ, – произнесла Аля вдруг задумчиво и напевно, с какой-то неясной для мужа абсолютной уверенностью, глядя куда-то вдаль, как будто сообщала мысль самой себе или заговаривала себя. И в этих словах и он ощутил перемены, произошедшие в ней, – у нее, независимо от него, появились новые мысли, новые формулировки и новый, скрытый от него, смысл жизни. И вдруг у него что-то сжалось в груди: а если она так сильно изменится, что он станет ей не нужен?! У него возникла какая-то смутная ревность к той ее новой жизни и новым устремлениям, которые он был не в состоянии сейчас понять. Но он тут же отогнал эту мысль, испытывая чувство стыда за то, что позволил себе усомниться в жене. А она повернула голову к мужу и спросила: – А сам-то ты что думаешь?

Артеменко не сразу понял, о чем спросила жена. Она смотрела осторожно и в то же время требовательно. Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. Алексей Сергеевич видел там отражение его собственной тревоги. Чтобы не испытывать себя этим взглядом, он прильнул к ее шее и нежно поцеловал мочку уха.

– Говори, – потребовала Аля, слегка отстранившись.

«Кажется, перегнул палку», – подумал он.

– До войны, конечно, не дойдет. Хотя сегодня многие и смотрят на Украину через прицел. Но скоро выборы, и даже силовые провокации сейчас бессмысленны. Но все плохое уже случилось, Украина уже отброшена назад на многие годы, на десятилетия. Новый президент Украины приедет на поклон в Кремль, и флот Россия отсюда не выведет, и Севастополь не отдаст. И станет Украина де-факто частью империи. Снова будет здесь переписываться история, как уже было много раз. Снова будет доминировать российская культура, разработанные в Москве стандарты, а средства массовой информации и тонны красноречивых, специально выпущенных для укрепления империи талмудов – естественно, русскоязычных – доведут страну до полураспада. В конце концов, все зависит от того, захотят ли украинцы жить в Украине. А мы свое дело сделали – уже остановили развитие этой страны, и я был… – тут Артеменко тяжело вздохнул, – в первых рядах. Мы обеспечили тут победу Путину еще в прошлом году. А в этом просто эту победу закрепили. Потому сегодня, в принципе, даже неважно, кто станет новым украинским президентом…

Пока он чеканил слова, жена, застыв, следила за его сдержанной мимикой и ожесточившимися глазами, а он закипал подобно котлу, под который непрестанно подкладывают хворост.

– Что тебя беспокоит? Думаешь, было бы плохо, если бы Украина стала частью России?

– Не то чтобы плохо. Просто тогда не будет европейского государства, а азиатское вытянется в сторону Запада. Украина улучшит российскую демографию, пополнит ряды вечно сражающихся россиян. В Чечне там или в другом месте, неважно. А дома будут подрывать не только в России, но и тут… Но я надеюсь, что такого не произойдет. Надежда осталась на восемнадцатилетних. Те, кто прожил полвека, Украину уже сдали… – Артеменко говорил тихо и уверенно, теперь уже сам глядя затуманенными глазами куда-то вдаль.

Зрачки женщины округлились. Она смотрела на мужа и не узнавала его. Да и сам он теперь сомневался, что от него прежнего что-то осталось. Тот ли сейчас перед ней жизнерадостный парень, который всегда поражал ее небывалыми приливами энергичности и воодушевления? Тот ли целеустремленный, честолюбивый человек, который стремился прорубить себе путь к великим достижениям? Он не жалел для этого сил и времени, он боролся… Но теперь Артеменко казался себе закисшим, зажатым и раздавленным. Вместо непревзойденного, неутомимого, всегда молниеносно реагирующего на ситуацию, генерирующего удивительные идеи он все чаще представал перед своей любимой женщиной каким-то неудовлетворенным, поникшим и уставшим. Истрепанным, как старый парус, который много лет, весело наполняясь свежим ветром, носил их бригантину без страха перед бурями и штормами, а теперь, изорванный ветрами, истлевший под палящим солнцем, не справлялся с прежней функцией.

Но Аля была сильной, на редкость сильной, она и не думала сдаваться. Некоторое время она молчала. Потом подняла с дорожки пестро расписанный осенью кленовый лист, очевидно недавно упавший, и рассматривала его краски, затем тихо погладила пальцами ржавый налет. Алексей Сергеевич видел ее в лучистом сиянии высоко взобравшегося солнца и думал, что она все такая же прекрасная и одухотворенная, как в первый день их знакомства у библиотеки. Морщинки едва коснулись ее лица, хотя оно заметно изменилось, став взрослым, серьезным и сосредоточенным. Она казалась ему зрелой и очень уверенной в себе. И, глядя на нее, Артеменко отчетливо осознавал, что эта стройная и привыкшая терпеть трудности женщина является его единственной опорой в этом мире. Он был ей безмерно благодарен за участие, по-прежнему боготворил ее и при этом испытывал несносное чувство стыда – за то, что невольно вовлекал ее в эти политические дрязги, из которых он должен был бы выпутываться сам, не подвергая близких никаким лишним испытаниям.

– Не могу поверить, – тихо произнесла она, – что Россия, та великая матушка Россия, которая родила Пушкина и Тургенева, вырастила Сахарова, что вот эта Россия смотрит озлобленно, с оскалом…

– Да в том-то и дело, что не смотрит! Просто есть кучка гнусных людей, которые из-за своих непомерных амбиций что-то там себе надумали. Они заняты ваянием собственных исторических образов, делая это под видом строительства новой империи. А народ-народец заставляют мыслить своими мегакатегориями. С пафосом отправляют его на войну в Чечню, с фарсовой изобретательностью создают визуальные головоломки в виде притаившихся за углом террористов, с помпой провожают погибших моряков атомной лодки, до которых не было дела, когда помощь была возможна. Травят грузин, украинцев, пугают европейцев отлучением от газовой трубы. В общем, ничего не изменилось, все решалось, решается и будет решаться кулаком.

– Но ты ведь знал об этом и раньше. Не ты ли восхищался военной силой страны и рвался в Афганистан? – возразила жена, незаметно переходя в наступление.

– Ну, ты бы еще вспомнила то, что я думал в школе… Но ты права, дело во мне. Это я, лично я, а не они, запутался. Впрочем, я вижу, что Украина за эти семнадцать лет основательно изменилась. Хотя люди в большинстве своем глупы и иррациональны – они славят даже изверга Ивана Грозного и изувера Сталина, – за столкновение лбами обычно платят проклятием! Правда и в том, что в моем конкретном случае ни Путин, ни Медведев, ни все остальные – абсолютно ни при чем! Я один при чем! Просто у меня возникло и за эти несколько лет выросло гигантское внутреннее противоречие, крутая, высоченная стена, через которую я не могу перебраться. Помнишь, мы с тобой вместе как-то читали о Булгакове, и я тебе сказал, что мне все нравится в великом писателе-мученике, кроме одного. Потом у нас разговор ушел в сторону, и мы не договорили. А я запомнил. А не понравилось мне, что этот мужественный человек, который не пошел на сделку с совестью и внутренним голосом, с досадой признался: «К сожалению, я не герой». Для меня это было откровением. Страшным! Ведь я и о себе всегда думал как о потенциальном герое…

– Ну ты открыл Америку! Так все думают. Хочешь, я тебе скажу кое-что как обычный наблюдатель, как зритель и читатель?

– Конечно, скажи.

– Так вот. Только не обижайся, я сужу по своему интересу и по интересам наших клиентов, а они представляют собой далеко не худшую часть общества. Большинство из них – думающие и активно действующие люди. Такие, которых ты величаешь «лидерами мнений». Так вот, эти люди давно перестали воспринимать политическую дребедень, их уже даже не раздражает нечистоплотность политиков, их чванство и позерство. Всяких: наших, украинских, белорусских и так далее. Они просто живут отдельно от всего этого, занимаются своим духовным развитием, получают наслаждение от новых знаний, от непрестанных путешествий, от приобщения к сакральному, прикосновений к вечному. Они научились игнорировать тотальное вранье в рекламе, да и вообще наш полный телевизионный бред. Ты не поверишь, но многие из них отказались от телевизионного ящика вообще – информационная тухлятина серьезными людьми в пищу не употребляется. Необходимую профессиональную информацию можно быстро и легко получить в Интернете… Знаешь, воздержание от пищи позволяет очищать тело. А воздержание от негативных впечатлений позволяет очищать разум…

– Послушай, милая, но я же не могу, не в силах прекратить это! Это же моя работа!

Артеменко сказал это надрывным, горловым голосом, как бы глуша звук, но все равно получилось слишком громко, и парочка молодых влюбленных у ограды недоуменно окинула их своими пытливыми взорами.

– Послушай, а может, бросай свою работу к чертовой матери? Увольняйся, да уедем куда-нибудь. Хоть на край света!

Аля высказала свое предложение не без налета лукавства, но с какой-то непосредственностью, граничащей с беспечностью, чисто женским подходом к решению житейских проблем. Если на гору нельзя взобраться, то лучше ее обойти.

– А когда я умру, ты напишешь на надгробном камне веселую эпитафию: «Он состоял на службе у хулителя своей родины и в борьбе против своих соотечественников преуспел настолько, что из шестерки дорос до… шестерки козырной».

Аля пристально посмотрела на мужа, внезапно став серьезной и осознав в один миг, насколько все для него серьезно. В ее застывших, затянутых поволокой глазах стояли слезы. Слезы тоски и бессилия, осознания, что даже она не может ему помочь справиться с ситуацией.

2

Почти час Аля возила Артеменко по воскресному, почти опустевшему на выходные Киеву. Все, кто мог, убрались из города, оставив его проветриваться, освободив дорожный простор, и сакральный дух, грандиозная энергия святых церквей, забиваемые грохочущей толпой, на время вернулись, придав ему свое исконное, величественное состояние. Сначала они молчали, и Артеменко безмолвно сидел рядом с женой, угрюмо уставившись в одну точку. Но женщина ловкими женскими трюками увела внимание мужа от его переживаний. Она расспрашивала его о тех или иных местах, долго рассказывала о дочери, и переживания растворились, на время ушли в подсознание.

И только вечером их разговор нашел неожиданное продолжение дома, в киевской квартире. Аля начала сама, у нее был для того хороший повод.

– Леша, а я тебе тут книжечку захватила и, прежде чем оставить, хочу зачитать один абзац. Послушаешь? – сказала она вкрадчиво после того, как Артеменко нарезал правильными геометрическими ломтиками желтый сыр с большими дырками. Наполненные бокалы со сладковатым вином уже ждали своих ценителей.

– Конечно, лапка, послушаю. Причем с большим удовольствием. Ты ведь у меня мастерица по коррекции подпорченной психики… – Алексей Сергеевич любил дискуссии с женой о чем-то высоком, мудром и несколько отвлеченном. Она подбрасывала ему специфическую литературу, и он всегда с наслаждением перечитывал эти книги, порой больше радуясь прикосновению к одному и тому же источнику, нежели обдумывая тексты.

Алексей Сергеевич теперь улыбался, и было видно, что он уже оттаял от прохладного разговора в парке.

– Отлично, – воскликнула Аля с жаром, извлекая из своей просторной сумочки небольшой томик терракотового цвета, – тебе это может быть интересно…

Он настроился на ее волну и стал слушать. Аля с присущей ей в такие моменты медлительной торжественностью положила книгу на край стола, взяла бокал с вином и с тойже аристократической неспешностью поднесла его к бокалу мужа. Это был их ритуал: они по-русски чокнулись и затем долгим прикосновением тыльных сторон ладоней потерлись, будто чокаясь и руками вслед за бокалами. Затем она сделала небольшой глоток и отставила бокал.

– «Ум, свободный от любых ограничений и привязанностей, получает способность воспринимать реальность такой, как она есть, от самых обыденных до наиболее возвышенных ее проявлений. Мы обладаем этими способностями от рождения, но они скрыты тремя ядами, мешающими проявить свой потенциал. Это невежество, привязанность и агрессия. Эти три яда подталкивают нас к принятию определенных решений, будь то выбор друзей, пищи, рода деятельности или религии. – Она посмотрела на мужа серьезно и несколько строго, но он был весь внимание. Сощурив глаза, Артеменко пытался воспроизвести перед глазами визуальную картинку, но испытывал с этим чрезвычайные сложности. Аля продолжила читать: – Когда мы отпускаем привязанность к жестким установкам, открывается безграничная природа нашего ума. Духовные практики, такие как созерцание, молитва и медитация, воздействуют непосредственно на источник проблем – три яда».

Аля умолкла, а Алексей Сергеевич долго сидел не двигаясь. Казалось, он даже забыл про вино и сыр. И все-таки внутри у него уже не было той неизъяснимой боли, которой он позволил вырваться наружу в парке.

– Откуда это?

– Это «Аюрведы». Древнейшая из наук о человеческой гармонии и здоровье. Мы занимаемся этим сейчас и собираемся возить группы желающих в Индию, туда, где эти знания почитаются и где можно постичь духовные практики. Так вот, ты себе не представляешь, сколько людей сейчас стараются прийти к этому и постичь глубины духовного, оставляя всякие мысли о борьбе за власть, о борьбе за приобретения. Вообще осознавая тщетность материализованных привязанностей.

Он подумал, что, верно, она читала и взяла книгу с одной целью – подготовить его к тому, что и у нее появятся долгие командировки. Что ж, у нее есть своя жизнь, и она вовсе не обязана прозябать с ним, выводя его из тупиковых состояний, корректируя его настроение. Но Артеменко ничего не сказал о своих мыслях жене. Он пошел окольным путем.

– Понимаешь ли, Алюша, ведь я сам коренным образом изменился со времен прихода на эту работу. Да и ты тоже, чего тут лукавить. Поросячий восторг первых лет давно минул, мы с тобой познали нравы старой, доброй Европы. И хотя осознаем, что нам больше по душе славянская чуткость и что мы бы никогда не растворились среди черствого парижского прагматизма, все равно, изменения в России последних лет – не лучшие для пристанища человека нашего мировоззрения. Просто я уже всерьез опасаюсь, как бы страна не начала снова жить как военный лагерь, окруженный врагами. И тогда жить в стороне от событий не удастся, даже если попробовать отгородиться от всего мира высоким забором. Но почему-то мы к этому несносному состоянию неуклонно сползаем, и я не очень хочу стать одним из винтиков в такой военно-полицейской стабильности. Но я больше не буду работать подстрекателем. Все! Решено! Скоро все это кончится, и у нас с тобой начнется новая жизнь. Просто я не могу все изменить мгновенно.

– Девяносто процентов обитателей планеты не могут воспользоваться правом исполнить земную миссию. Им это просто не удается. Но мир держится на тех оставшихся десяти процентах – упорных, отрешенных и сосредоточенных. Кто-то заметил, что жизнь – это процесс извлечения смысла из окружающей среды. Потому-то и говорю тебе, мой милый: мы должны научиться жить отстраненно, абстрагированно от толпы, от политики, от слишком мирского. Помнишь, мы с тобой рассматривали картину Рериха «Поток»? Она у меня долго не выходила из головы, а сегодня после разговора в парке очень отчетливо всплыла перед глазами. Мудрец сидит подле бурлящего потока жизни и спокойно взирает на хаос. Вот чему нужно научиться – мудрости!

Артеменко с нежностью обнял жену. Ах, если бы она знала, что для него уже невозможен возврат к мудрости. Ведь он уже захвачен водоворотом хаоса, он слишком давно был в него втянут, не подозревая о том, что однажды обязательно наступит момент, когда петля на его шее фатальным образом затянется. Но вместо бесполезных объяснений он заверил Алю в том, что сумеет все изменить. Сумеет сделать все очень скоро.

– Алюша, любимая, скоро, очень скоро все закончится. Да по-крупному моя работа тут уже окончена, мы уже просто сидим и ждем результатов того, что было сделано за последние два года. Потом мы уедем в отпуск, успокоимся. А потом я уволюсь, и мы будем жить где-нибудь в очень тихом и уютном месте.

Алексей Сергеевич шептал ей на ухо и знал, что он безнадежно врет. Что ничего из того, что он сейчас обещал, не произойдет, потому что он уже запятнан, а в его ладони давно зажата заколдованная «черная метка». Но ему все равно в эти мгновения было очень хорошо, как-то сказочно уютно, как будто он уже все обустроил и они находятся в полном сладких фантасмагорий мире. И он хотел удержать это ощущение хотя бы на этот вечер.

– А помнишь, мы как-то по грибы ходили, долго бродили среди больших, скученных сосен с голыми стволами и зелеными макушками? Ты еще сказала тогда, что они такие бедные, потому что борются друг с другом за пространство, за солнечный свет, к которому тянутся. Совсем как люди в больших коллективах, в дрянных мегаполисах, в своих скудных секторах деятельности.

Аля смотрела на него широко раскрытыми глазами и ничего не говорила, только блеск в ее влажных горячих глазах выдавал сопереживание, понимание и радость. Артеменко же возбужденно продолжал путешествовать по тропе любимых воспоминаний.

– Так вот, а потом мы вышли на поляну, и там, посреди открытого пространства, росла большая и пушистая сосна, ни в чем не нуждающаяся, с раскидистыми ветвями-лапами. То было совсем другое дерево, напоенное влагой и светом, живущее отдельной, вольной жизнью, которой, наверное, завидовали деревья, взирающие из сбившегося, толпящегося леса. И ты сказала тогда, что надо учиться жить у Природы, что тому, кто стоит в стороне от толпы, и жить интереснее, и сама жизнь его насыщенная. Я это очень явственно понял и запомнил на всю жизнь. И принял в сердце формулу, в которой индивидуальный разум выше, сильнее, мудрее коллективного. И что же? А потом через два года мы снова оказались на том же месте, на той же поляне, едва ли случайно, потому что наверняка бессознательно стремились туда. Но на месте той замечательной пышной сосны остался лишь замшелый пенек. Не удержался кто-то пред красотой, вознамерился завладеть ею. Из того случая я вынес совсем другой урок: лучше год блистать и светиться яркими лучами, чем всю долгую жизнь бороться за небольшую порцию солнечного света… Ты согласна?

– Да! Да-да-да…

И они слились в долгом, тягучем поцелуе, и медвяный аромат любви, всепоглощающей страсти охватил их, окутал новой аранжировкой еще неведомого им обоим мотива. Какая-то выразительная мелодия, царственная и одновременно трогательная, витала над ними до тех пор, пока, обессиленные от любовной одержимости, они не замерли тихо в объятиях до утра.

3

В себе самом и в жене, наездами посещающей украинскую столицу, Артеменко все чаще замечал некую, немного пугающую его метаморфозу. С одной стороны, после шумной, хаотично живущей Москвы Киев казался полковнику исполненным спокойствия; тут присутствовал аромат гармонии, над городом витал особый дух, остро впитываемый москвичом. Алексей Сергеевич не заметил сам, как проникся этим духом вездесущей свободы, более размеренного в сравнении с Москвой движения, простора. Здесь не было привычной заносчивости и деспотичности, не было слышно суконной, назидательно звучащей речи, хотя порой он ощущал пресыщение от многих, имеющих возможность говорить публично. Преимущественно это были небедные люди, из власти, от власти или работающие на власть, которые беззастенчиво покупали себе места на телешоу, заполняя собой информационное пространство. Но Артеменко, видя их, улыбался: их примитивность и скудоумие не позволяют им самим понять, что их сверхчастое появление на экранах вызывает раздражение обывателя вместо ожидаемого ими восхищения. Не по душе были Артеменко и закрытость, чрезмерная зажатость большинства встреченных им украинцев, за которыми ему виделось скупердяйство и склонность к почерпнутому у греков интриганству. И все-таки ему нравилось находиться в Киеве вместе с женой, когда она затмевала собой его работу, и от этого появлялось ощущение беспечного парения на воздушном шаре, в которое вплетались оттенки острого ликования. Артеменко сам не понимал изменений своего настроения, когда подавленность киевской миссией сменялась у него беспричинной радостью. Аля сама дала ему подсказку, заметив, что в эти дни он становится самим собой и живет непринужденной, естественной жизнью. Она не произнесла ни слова о работе, но он тотчас понял намек. По ее версии выходило, что его деятельность, его миссия вступает в противоречие с самой жизнью, великим таинством творения, с ее скрытым смыслом, а все сводится к упрощенной, преимущественно бессмысленной борьбе за власть или ресурсы. «Ты разучился наслаждаться жизнью, отдыхать, переключаться», – бросила жена невзначай, а Алексей Сергеевич подумал про себя: «А разве я когда-нибудь умел жить не работая, разве я когда-нибудь думал об отдыхе?» Аля будто уловила ход его мыслей и сочла нужным объяснить: «Речь вовсе не о том, чтобы искать наслаждений и отдыха. А о том, чтобы научиться переключаться и так восстанавливать силы, обеспечить правильное течение энергии в тебе и вокруг тебя». Он не понял: «Как это?» «Я тебя научу, – пообещала Аля, – в следующий приезд. А еще лучше ты приезжай домой». Последние слова она сказала уже на перроне, садясь в поезд. Сквозь толщу вагонного, грязного даже в сумерках стекла она долго покачивала мужу ладошкой. Артеменко же смотрел не мигая в ее глаза. И его не покидал вопрос: может быть, он в самом деле прицепил свой вагон не к тому поезду и теперь что-то важное все время неотступно ускользает от него?

Жена оставила Алексею Сергеевичу книгу. «Полистать», как она говорила. Она пробыла с ним в Киеве четыре дня и исчезла, как марево, как веселое, неземное облачко. Только после отъезда Артеменко ощутил, сколько его психологических неурядиц и проблем безропотно взяла на себя жена. Он преисполнился безмерной благодарностью Але за приезд и, как только снова почувствовал в ней своего ангела, тут же позвонил.

Жизнь как будто вернулась к нему. Он позвонил дочери, живо интересуясь ее делами, чем слегка напугал ее. Женя даже спросила, уж не случилось ли чего – такое впечатление произвел на нее внезапный звонок отца. Артеменко же сказал себе, что будет делать это регулярно. Затем он позвонил матери и намеренно долго, даже против ее воли разговаривал с нею о всякой всячине. Выросшая в трудных советских условиях женщина все время была в напряжении – сколько же он выложит за междугородний звонок? И не поверила, что для него такие звонки бесплатны. Не поверила, что он имеет возможность говорить с кем угодно и сколько угодно – иначе бы он звонил чаще. Алексею Сергеевичу стало стыдно – он не звонил лишь потому, что всегда был основательно занят. Не столько даже был занят, сколько считал себя таковым. Вообще после приезда Али он находился теперь в состоянии несвойственной ему странной экзальтации, как будто накачанный психотропными препаратами. Все это время он почти не вспоминал о работе, окунувшись в приятные беседы о будущем, теперь переросшие в размышления.

Он хотел изменений, но пока не знал, насколько крупных. И как их достичь. Вечером после отъезда Али Артеменко наобум открыл оставленную ему книгу и прочитал: «Мы, человеческие существа, обусловлены своими переживаниями; из-за физических и эмоциональных страданий, испытываемых нами, мы не в состоянии шагнуть за границы своих ограничений и реализовать полностью свой потенциал». Артеменко задумался. Где-то совсем рядом крутится иная жизнь, недостижимая и непостижимая. Может быть, есть смысл все поменять, оставить раз и навсегда это безобразие? Он отложил книгу. Но все ли он желает изменить? Не факт, ведь раздражителем выступает лишь нынешняя роль. А сможет ли он измениться? Аля почему-то говорила, что люди не меняются с возрастом, только сдвигаются. Он же был уверен, что любые изменения возможны, и неважно, какими словами их обозначить. Они спорили об этом перед отъездом.

«Ну посуди сам. Если преступник, убийца на клеточном, на молекулярном уровне себя запрограммировал на такие действия, как ему изменить свой внутренний код?! Изменения внешней обстановки тут не помогут, что доказывали многие примеры из жизни. А для изменения внутреннего кода, для того чтобы сдвинуться, надо полностью изменить свою жизнь. Выстроить по-иному все приоритеты. Отказаться от всех привязанностей. Поменять всю систему мироощущений и мировосприятия».

Он ничего ей не ответил, только подумал, что ведь это и его напрямую касается. Его жизнь обусловлена привязкой к своему Центру, который стал для него много большим, чем просто структурой, дающей ему задания и ресурсы для их выполнения. Он врос в нее, а она вросла в него. Он словно пес на поводке. Он даже не может иметь своего мнения. Фактически ему позволено лишь одно – пытаться своими убеждениями на тот или иной счет влиять на последующие задания Центра. Но на деле эта возможность призрачна, ее сила – эфемерна. И он убеждался в этом много раз. И как он ни рассматривал теперь ситуацию, выходило, что он тоже запрограммирован определенным образом.

«Ну нет! – Артеменко громко крикнул сам себе и сжал кулаки. – Я-то совсем другой человек. Я смогу отвязаться. Или перерезать веревку. Я смогу измениться!»

«Остынь! Тебе нечего и трепыхаться – ты увяз навсегда, и ты сам это хорошо знаешь, – так со злорадством и сардоническим оттенком отвечал ему из глубины голос разума. – Так что побереги лучше пыл и энергию для выполнения задач Центра». Этот голос казался Артеменко зловещим. Но он дал себе слово не сдаваться. Если где-то был вход в эту зону, значит, должен быть и выход! Если можно написать программу для такого, как он, значит, обязательно существуют возможности ее коррекции! Он так просто не сдастся! И ощущение готовности меняться растеклось по всему телу, как во время приема горячей ванны.

 

Глава шестая

(Киев, октябрь 2008 года)

1

С некоторых пор работа, как говорили у них в ведомстве, «по Украине» продвигалась в двух параллельных направлениях, практически независимых, но незримо связанных прочной тетивой единого лука. У одного места крепления этой тетивы поставлена была группа политиков и специалистов по публичным экзекуциям, идущая на открытый конфликт, конфронтацию с украинской верхушкой. Эти же циклично меняющиеся лица получили четкое неукоснительное задание запугивать народ войной, разделением и всевозможными ужасами, дискредитировать любой акт украинской власти, конвейером запускать промывающие мозги статьи, книги, фильмы, проводить симпозиумы и научные исследования. И даже засылать известных российских артистов и певцов, которые между номерами должны приперченной шуткой невзначай вспоминать о выросшем ворохе проблем в отношениях между готовым к братским объятиям россиянином и нерадивым украинцем. Одним словом, с помощью этой группы, используя все возможные формы прессинга, должно было достичь эффекта показательного отлучения от Москвы той части украинского народа, что пренебрегает идеей российско-украинского братства. На противоположном месте крепления лука было намечено иное, более тонкое, изящное, театрализованное представление. Его результат должен был проявиться в небывалом, неслыханном по масштабу массовом стремлении изнутри Украины отвергнуть движение страны на Запад, опрокинуть мысли о различии украинского национального с общим русско-российским. Задача политического отряда особого назначения состояла в том, чтобы заставить Украину вернуться под крыло России. Силой пробудить братскую любовь, принудить к ней нацию. Тут порой необходим был хороший вкус и еще больший артистизм, чем у обличителей, требовалась подлинно азиатская хватка и коварная игра, результатом которой должно стать понимание всеми и каждым: Украина – это сумасшедший дом со взбесившимися пациентами. Тут каждый номер становился сложнее балетного, каждый выход был на пуантах, с невиданной хореографической подготовкой.

Главное отличие двух групп, участвующих в представлении, состояло вот в чем. Первую представляли авторитетные лица России – от президента до любого желающего публичного россиянина. Вторую – исключительно украинские лица, решительные и страстные обличители, умелые, обладающие острым умом стратеги, способные вынудить нацию к реверсу. И вся могучая, великолепно отлаженная информационная машина России по единому сигналу включилась в работу на авторитет представителей обеих групп. Строился новый стереотип, обновленный образ славянского родства, возведенный в абсолют.

Алексей Сергеевич ясно представил себе, как натягиваемую тетиву исполинского лука прочно удерживает крепкая, тренированная рука кремлевского монарха, в котором он давно угадывал не столько завышенную самооценку и тщательно маскируемую помпезность, сколько отсутствие традиционной сентиментальности и жажду мести. Он физически ощутил, как во время домашних размышлений на его лбу появился сложный рисунок из складок, и удивился этому, потому что раньше ничего подобного не происходило. К своему удивлению, его разум принимал необходимость расширения влияния России за счет ослабления всего окружающего мира; сердце же по-прежнему протестовало против искусственного порождения напряжения между обычными людьми, которые теперь уже не могли жить мирно. Разговор о разобщенности народов становился все более частым гостем в домах и россиян, и украинцев, сея смуту и сомнения в головах.

Алексей Сергеевич был включен одновременно в состав двух групп. И он ясно улавливал, что именно более всего раздражает московских вождей. То, что нынешняя украинская власть вознамерилась положить конец вековому хуторянству Малороссии, что, в отличие от прежних функционеров, выросших из выскочек коммунистического режима, ни у кого не подрагивают коленки во время встреч и переговоров. То, что, идя на переговоры, украинцы почему-то тоже надевают галстуки сочно-красного цвета, раздражающие тех, кто привык видеть властно-красное исключительно в своем отражении в зеркале. Одним словом, кучка зарвавшихся провинциалов, говорящих о себе как о новой элите, желает выставить Украину европейской державой, а это многими рассматривалось не иначе как «выше России». Потому что каждый россиянин знает: Европа живет лучше России, там надежнее и безопаснее. Кто не верит, может поехать и убедиться, что даже в Польше или Чехии уж давно совсем иная аура. И это-то бесило, вызывало раздражение и ярость Белокаменной. Алексей Сергеевич даже слегка смутился, когда ему дважды повторили: «Не Украина сама должна быть наказана, но ее политическое руководство, эти отступники!» Лица инструктирующих оставались непроницаемо добродушными, даже доброжелательными: просто как украинцу ему напоминают, что мишень – не Украина, а ее руководство. Это как перед прыжком с парашютом должно быть сделано напоминание о нештатных ситуациях и применении запасного комплекта. Артеменко помалкивал – он давно с тоской смотрел на телепередачи центральных каналов России, где вовсю обсуждали, как быть с украинскими врагами.

Он давно заметил, что внутри него медленно, но неуклонно возрастала напряженность. Ему все чаще отводилась роль подстрекателя, провокатора, подрывника неустойчивого сознания тех неопределившихся, которых он сам в глубине души если и не презирал, то уж точно не уважал. Он все еще оставался одним из лучших и наиболее послушных винтиков системы, но вовсе не ржавчина точила этот винтик, а более искусная, филигранная лазерная заточка стала препятствовать его разрушительной роли. И хотя набранная годами инерция предопределяла привлекательность невидимого фронта, воодушевления у Алексея Сергеевича при выполнении замысловатых и всегда двусмысленных задач заметно поубавилось. Действовать он, конечно, не разучился, исповедуя свой прежний принцип: если уж ввязался в дело, исполнить его нужно отменно, красиво и без задоринок.

2

Чтобы хорошо представлять себе число и качественные возможности потенциальных сторонников, Алексей Сергеевич некоторое время чрезвычайно пристально следил за киевскими средствами массовой информации. Наблюдателю за его образом жизни, если бы такой появился, могло даже показаться, что его modus vivendi чрезвычайно воздушный, даже, пожалуй, праздный. Он посещал театры, выставки, приемы, конференции, фестивали и между тем увлеченно и неотступно следил за местными теленовостями, не пропуская ни одной из центральных газет, ни одного из стоящих хоть что-нибудь событий. Мозг его постоянно пребывал в напряженной работе; он присматривался, принюхивался, отмечал любые политические колебания и, особенно, новые лица, которые стремились оказаться в эпицентре этих колебаний. Он давно сформировал базу данных перспективных для дела людей, куда попали, прежде всего, народные депутаты второго эшелона, набирающие обороты представители публичной жизни страны, журналисты, шоумены, руководители мозговых трестов, консалтинговых агентств, социологических служб. Алексей Сергеевич заполнял свою базу не без мер предосторожности, хотя контрразведывательный режим казался идеальным для его деятельности. Но он не позволял себе хоть сколько-нибудь обмануться на этот счет и расслабиться. Имена и фамилии заносились в портативный компьютер по ассоциативному ряду, с обязательным изменением пола и указанием особенных признаков или акцентуации. К примеру, попавший в его поле зрения тележурналист с корнями из Житомира и русской фамилией Осипов, с которым они познакомились во время какого-то бизнес-форума, значился как подруга Мандельштама, любящая апельсиновый сок и предметы роскоши. Это означало, что попавший в прицел представитель четвертой власти с периферии имел проблемы с употреблением алкоголя и весьма нуждался в деньгах. Однако больше всего Алексея Сергеевича интересовали представители законодательной власти и близкие к ним персоны. Верховная Рада давно представлялась ему неким универсальным отстойником, в котором создавались политические кланы, совершались перегруппировки сил, депутаты невозмутимо трудоустраивались в противоборствующих фракциях, сами политические силы находили новых приверженцев. Тут царил апофеоз хаоса, тут все сливали всех, все боролись со всеми, и это было подлинной идиллией для человека его профессии. Наконец, именно тут совершались те оргиастические манипуляции, которые сами народные избранники называли терками, – в результате них на свет божий являлись новые министры и их заместители, рождались бойкие политические персонажи и закатывались былые звезды украинского политикума. Тут было где разгуляться, потому что подавляющее большинство не имело никаких иных принципов и целей, кроме собственного продвижения и укрепления политического рейтинга. И великая Россия всегда присутствовала тут незримой тенью, как бы покрывая часть темных личностей своим вороньим крылом, создавая светотени, ретушируя одних и вырывая других из мрака пучком ослепительно яркого света. Самому Алексею Сергеевичу порой крайне неприятно становилось от вида и атмосферы этого веселого, не утруждающего себя даже скудными моральными нормами сообщества. Но, как заядлый рыбак, он готов был сидеть в грязной тине, чтобы выловить увесистую рыбину с блестящей чешуей. Он, и правда, долго старался, прежде чем год тому назад в его файле появилось несколько заманчивых записей. Одного депутата, как он знал точно, некогда близкого к спецслужбам, он обозначил как Седого Кузнеца. Артеменко очень сомневался в перспективах работы с ним, но решил таким образом по меньшей мере проверить своих. И в самом деле, когда Алексей Сергеевич отправил в Москву подробную характеристику и предполагаемый план работы с Седым Кузнецом, он получил поспешный и очень уверенный отказ. Это означало, что человек либо уже с кем-то работает, например с представителями конкурирующего ведомства, либо уже когда-то ему были предложения коллег по работе. «Вот и славно, – думал он, – что у нас все так четко централизовано и скоординировано».

Алексей Сергеевич вовсе не расстроился из-за проделанной впустую работы; напротив, он знал, что наметанный глаз рано или поздно выведет его на нужного человека. «Львица промахивается двадцать раз, прежде чем настигнет добычу», – вспоминал он одну из любимых фраз Али, когда просматривал свою базу данных и размышлял о перспективах работы с обозначенными персонажами. К тому времени у него в базе среди множества, как он называл, «человеческого материала» и «хлама» давно значились еще две весьма перспективных личности. Первая была обозначена как Дьякон, настойчиво стремящийся стать патриархом. Вторая названа Слепой Лошадью, бегущей очень резво. После его детального анализа и личного доклада генералу Лимаревскому Москва затребовала постоянного, как можно более детального информационного сопровождения перспективных людей и рекомендовала дорабатывать их, держать в поле зрения, но не предпринимать ничего серьезного. Со временем, однако, ко второй кандидатуре штаб-квартира неожиданно проявила повышенный интерес, настроив Алексея Сергеевича на скорый контакт и дальнейшее взаимодействие с ней.

После того как человек, обозначенный им как Слепая Лошадь, оказался в поле зрения Центра, Алексей Сергеевич в поисках удачного момента старательно посещал все те места, где мог оказаться перспективный нардеп. Но попасть в поле зрения депутата, живущего по жестким правилам политической тусовки, оказалось не так просто. Прошло три месяца поисков сближения, а результатов совсем не было. Алексей Сергеевич с досадой думал, что в Москве он бы уже смог связаться с большей частью министров и встретиться с половиной членов Государственной Думы. И он решил пойти по другому пути: через влиятельных московских покровителей он инициировал проведение телемоста на уровне представителей законодательной власти и экспертов. Благо, его предшественники постарались в деле открытия украинских представительств российских изданий. В Киеве набрался бы десяток редакций, где под вывеской газеты или журнала можно было организовать первоклассно спланированную информационную операцию. Выбор невидимых друзей из Центра пал на редакцию агентства новостей, которая и до Артеменко регулярно использовалась для проведения подобного рода мероприятий. Подстроить, чтобы они вместе с украинским парламентарием оказались участниками телемоста, оказалось лишь делом техники – патологическая тяга к публичности и жажда блистать на телеэкранах у большинства депутатов второго и третьего эшелонов зашкаливала так, что уговоры в таких случаях были излишни. Разумеется, мероприятие следовало приперчить для широкой публики – для таких случаев в Москве всегда имелся наготове арсенал безотказных крупнокалиберных орудий. Для Киева в последнее время чаще всего рекомендовались либо четко аргументирующий, остро критичный и всегда непримиримый Затулин, или откровенно нахальный, всегда провокационный Жириновский. Принимая во внимание популярность последнего в среде украинских домохозяек, как и его феноменальную способность в считаные секунды заводить себя до уровня детонации, не упуская из виду подыгрывания кремлевским идеям, организаторы остановились именно на нем. Артеменко не вмешивался в организацию мероприятия, но даже наблюдение за созданием фона и декораций для проведения спецоперации доставило ему массу удовольствий… Специалисты учли даже такой веский нюанс, как оттягивание внимания зрителей и участников телемоста от его, Алексея Сергеевича, образа. Он согласился с доводами представителей Центра, что его особу не следует афишировать. Легко добились участия с украинской стороны ярого приверженца движения страны в западный военно-политический блок из дипломатической академии. Известный аудитории четкими и ясными формулировками, он способен был придать мероприятию достаточно конфронтационный характер, не рискующий перерасти в скандал. И конечно же, его кандидата, его Слепую Лошадь. Нардеп без колебаний согласился на продвижение своих имиджевых интересов сразу в двух важных для него аудиториях: украинской и российской. Этот факт обрадовал Артеменко – он подтверждал верность расчета и точность определения акцентуации украинского политика.

Приехав за несколько минут до назначенного времени, Артеменко даже немного помедлил, сидя в машине. По стеклам автомобиля яростно бился нервный осенний дождь, и падающая вода тяжелыми жирными струями стекала по лобовому стеклу, прокладывая замысловатые каналы. Он увидел сквозь запотевающее окошко, как несколько пар, привычно нарядных, под зонтиками пробирались к театру. Одна немолодая уже дама на высоких каблуках – из-под плаща отчетливо были видны ее элегантные ножки с весьма упругими лодыжками под прозрачно-темной синтетикой колготок, – держа под руку кавалера, комично перепрыгивала лужицу. Алексей Сергеевич улыбнулся: о, эта чудная славянская непоколебимая страсть к красоте и скифская невозмутимость, когда ради этой самой красоты надо на мгновение предстать в неприглядном, даже откровенно глупом виде. После того как парочка прошла мимо, он, изготовившись подобно спринтеру на старте, с портфелем в одной руке и готовым открыться зонтиком в другой, выскочил из машины прямо под атакующую очередь небесных служителей, которые нещадно расстреливали горожан обильными потоками.

Разведчик не ошибся в своих расчетах. И даже оказался хозяином положения, когда в узком пространстве выделенной для гостей комнаты показалась физиономия, которая в течение последних недель тщательно изучалась и им самим, и многочисленными московскими коллегами. Алексей Сергеевич намеренно быстрыми шагами подошел вплотную к новому гостю и, слегка, но без агрессии внедрившись в его интимное пространство, с любезно-восхищенной улыбкой протянул ему сначала руку для крепкого рукопожатия, а затем и визитку руководителя фонда «Россия-2050».

– Артеменко Алексей Сергеевич, – представился он, сопроводив слова легким наклоном головы. Оценив при этом и аромат дорогого одеколона, и ухоженные руки, и великолепный пошив роскошного костюма.

– Кулинич Петр Антонович, – как и ожидал Алексей Сергеевич, вошедший легко принял его правила и форму общения.

Они несколько минут поговорили о ничего не значащих вещах, суть которых психологи часто называют взаимным поглаживанием. Принципиальное значение для Алексея Сергеевича имело то, что он искусственно подтянул свой статус к его депутатскому уровню, представляющему козырную карту в общих правилах политической тусовки. Сам телемост прошел без шероховатостей: резкий Жириновский в своих увесистых, по большей части иррациональных заявлениях оставался неподражаемым. Алексей Сергеевич в какой-то момент ловко подыграл депутату Кулиничу, сославшись на его посредственное заявление и выдав его за глубокую аналитическую мысль. Краем глаза Алексей Сергеевич заметил, как нардеп растекся в кресле и растаял. Про себя же Алексей Сергеевич подумал, что, верно, с Кулиничем они не ошиблись – этот жаждет вырасти до язвы общенационального масштаба. Он уловил его акцентуацию, остальное становилось делом техники и времени.

– Я бы хотел с вами встретиться в удобное для вас время, у меня есть предложение, касающееся расширения ваших имиджевых мероприятий – есть возможность сделать их результативнее при минимальных усилиях, – предложил Артеменко по окончании мероприятия, недвусмысленно намекая на имеющуюся у него информацию.

Лицо депутата блестело самодовольством – результат приличного улова на только что завершившемся публичном мероприятии. Выражение его лица ничуть не изменилось после слов Артеменко – это был яркий тип увлеченного собой норовистого, светского франта, которого по неясным причинам публика не оценивает по достоинству.

– Звоните, я всегда рад сотрудничеству, тем более, – тут он сделал паузу, чтобы взглянуть на визитку, – с инициативными организациями. Встречу можно будет организовать через моего помощника. Его мобильный на моей визитке.

Народный избранник сделал легкий кивок головой в знак того, что на этом их разговор завершен, но возможности общения у них остаются необъятные. Может быть, думал Артеменко, выходя из помещения и щелкая зонтиком, он опасался засветиться с представителем России. Ведь Россия сейчас в Киеве стала как бельмо на глазу. Но, может, все и гораздо проще. Например, желание придать своей персоне больше значимости, ведь лицо у него помпезностью не уступит восседающему перед сенатом цезарю. Подобно всяким малозначимым особам, Кулинич занимался самолюбованием, оценивая каждый свой жест, каждое ловко вкрученное слово как бы со стороны. И, конечно, добавлял себе авторитетности за счет дополнительных прослоек – секретарей, помощников, посредников, которые дружно уверяли в занятости их патрона. Но и такой скудный результат знакомства был отправной точкой для движения.

3

Как и предполагал Алексей Сергеевич, прошло еще немало времени, прежде чем парламентарий обратил на него внимание. Пришлось немало попотеть в разговорах с помощником-тугодумом, едва сдерживаясь от непреодолимого желания покрыть его грубым матом. «Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех», – всякий раз твердил себе под нос Артеменко, чтобы успокоить задетое самолюбие. Но все-таки до депутата дошло: некий, не слишком заметный глава фонда с российскими корнями обладает не просто любопытной, но важной информаций. И готов ею поделиться. После этого потянулись дни согласований, один раз даже пришлось принести в жертву время для почти бесполезной встречи с помощником, от которого требовалось только одно: намекнуть, что информация эта имеет российское происхождение и касается участия Украины в российско-грузинской войне. Впрочем, нет. Встреча оказалась логичным звеном на пути продвижения к цели – Алексей Сергеевич передал через помощника приличную «наживку» в виде емкого списка поставок Украиной оружия в Грузию. Важно, что это был не просто список, а выписка из документа, добытого российской агентурой в Грузии. И Артеменко был абсолютно уверен, что, во-первых, эта щекотливая тема заинтересует депутата, а во-вторых, амбициозные личности не любят оставаться в долгу. Действительно, золотое правило обмена сработало. А может быть, у самого парламентария засвербело получить продолжение информации по грузинскому сюжету. Он – и об этом Артеменко был осведомлен – был из тех, кто ненавидел и действующего президента, и его команду. Вопрос для российского разведчика состоял лишь в том, насколько этот человек ненавидит нынешнюю власть и насколько далеко он готов зайти в борьбе с нею.

Артеменко не сомневался, что долго подстраиваемая им встреча с народным избранником состоится. И когда он получил недвусмысленный сигнал от помощника Кулинича, не сдержался и на американский манер воскликнул про себя: «Иес! Сработало! Не для того ты, Артеменко, три года штаны в академии протирал, чтобы у тебя не получалось!» Правда, к изумлению Алексея Сергеевича, Кулинич принял такие ужасающие и извращенные, на его взгляд, меры предосторожности, что лучше бы они встретились в людном центре Киева. Алексею Сергеевичу выдвинули следующие условия: выехать за Киев на Обуховскую трассу и остановиться пообедать. Но не в одном из экзотических и часто посещаемых ресторанов, а гораздо дальше, у самой речушки Стугна. Он едва не пропустил еле заметный поворот к небольшому ресторанчику, который, как показалось Алексею Сергеевичу, оставался полупустым даже в летнее время, когда трассы предельно загружены отдыхающими. Теперь же, когда стояла осень, это место вообще казалось заброшенным. Но очень скоро Алексей Сергеевич оценил некоторые очевидные выгоды на первый взгляд странного выбора осторожного парламентария. Во-первых, ресторанчик находился не у самой дороги, как остальные, а на некотором удалении. И если правильно поставить машину в глубине весьма приятного лесочка, окружавшего ресторанчик, то водителю можно легко заметить непрошеных гостей или сомнительных заезжих и по мобильному телефону предупредить Кулинича. А во-вторых, само заведение являло собой множество небольших затрапезных домиков различной вместимости, так что зафиксировать факт встречи было бы крайне сложно. Как только Алексей Сергеевич подъехал к пустынному ресторанчику, навстречу ему тут же выскочил бойкий лысый и круглый, как колобок, мужчина в несколько замусоленной кожаной куртке, какие носят обогатившиеся сельчане. От него исходил устойчивый запах домашней деревенской кухни. Алексей Сергеевич поблагодарил его и осведомился, где можно помыть руки. После чего лысый проныра засуетился вокруг гостя, проявляя чрезмерную, переходящую в подозрительную, любезность. Отойдя от вполне приличной для лесной местности уборной, он вдохнул свежего воздуха. Было прохладно, даже, пожалуй, холодно, для того чтобы прогуливаться в костюме, но Алексею Сергеевичу хотелось побольше напиться легкими этого приятного лесного аромата – острой смеси запаха гниющих слежавшихся листьев, хвои и мха с невесомой свежестью, воздушной вязью упоительного кислорода. А еще ему, засидевшемуся в машине, зажатому в тесноте мегаполиса, захотелось слегка замерзнуть, прежде чем пройти в предложенный ему отдельный домик. Глядя на несколько отдельно растущих на поляне распушившихся сосенок, кажущихся нахохлившимися большими ежиками, он удивился тому, насколько они зелены. Как-то совсем необычно, фантастически сочно зелены, словно покрашены кистью. Может, эта фантастика и есть на самом деле та естественность, что вечно ускользает в странной фатальной гонке неизвестно за чем, вдруг с грустью подумал полковник. И может, правильнее все бросить, чтобы насладиться остаток жизни вот такой феноменальной свежестью и зеленью? Хотя бы как этот простой селянин, который жарит тут шашлыки, не ведая и даже, скорее всего, не желая знать, что существуют межгосударственные проблемы, негласная война, извечная борьба за власть…

Но тут его размышления были бесцеремонно прерваны – перед Артеменко веселым сказочным гномиком вырос вездесущий круглолицый распорядитель, начавший уже раздражать своей назойливостью и откровенно деревенской любопытностью. Но причина оказалась уважительной: Алексею Сергеевичу следовало, если он не желал бы потом долго ждать приготовления мяса, незамедлительно сделать выбор в отношении шашлыков. Потому что другие гости уже сделали заказ по телефону… Менеджер, и похоже, он же повар, покорно ждал решения и подобострастно улыбался, как беспородный дворовый пес. Алексей Сергеевич понял, что это виляние предназначалось вовсе не ему, а тем знатным и влиятельным господам, которые, вероятно, не первый раз едут к нему из Киева…

– Добрый день, – коротко, без каких-либо видимых эмоций по поводу встречи, неотчетливым голосом в нос поздоровался народный депутат. Его взгляд скользнул по Алексею Сергеевичу, рикошетом прошелся по столу и расставленным на нем яствам. Алексею Сергеевичу показалось, что вошедший не особенно желал обмениваться с ним пристальными взглядами. Он принял предлагаемые правила игры.

– Рад вас видеть, – ответил Алексей Сергеевич, встав из-за стола для рукопожатия, и тут же осведомился о каком-то комичном инциденте в парламенте, где Кулинич был не участником, но весьма близким к событию наблюдателем.

Губы собеседника подернулись легким узором улыбки – от мгновенно нахлынувших воспоминаний он несколько оживился и ослабил оборону. Мужчины сели за стол, и депутат в нескольких фразах объяснил Алексею Сергеевичу закулисную интерпретацию события. Свою роль Кулинич тут же подчеркнул, в связи с чем Артеменко подумал: «Да, подносчик боеприпасов, но жаждет стать матерым стрелком». Безупречный серый костюм депутата, его тщательно подобранный галстук с широкой красной полосой, деловитые позы и многозначительность в каждом жесте подтверждали предположения Артеменко о грандиозных амбициях этого нового украинца.

– За знакомство? – предложил Артеменко, загодя заказавший водку.

– Нет, я не пью, ограничусь минералкой, – суховато отреагировал Кулинич, как бы намекая, что приехал сюда не брататься по русским обычаям, а сугубо по делу. Артеменко знал наверняка, что его собеседник употреблял алкоголь, и даже был осведомлен, где, с кем и сколько тот пил. Но сам факт такого отказа говорил в первую очередь о том, что Кулинич будет держать дистанцию. И хотя это было неприятным сюрпризом, ограничивающим его маневр, Алексей Сергеевич был готов к такому повороту. Он решил переходить к делу.

– Ну тогда будем пить минералку. – И не давая опомниться своему визави, он быстро отхлебнул из бокала воду, поставил его на место и так же резво забрался в свой портфель, чтобы извлечь небольшую пластиковую папку синего цвета с блестящими зажимами, на которые было нанизано два десятка файлов. – Не желаете взглянуть, пока наши руки не заняты шашлыками? – Тон Артеменко был учтивым, но без заискивания. Так говорят равные партнеры на переговорах, обсуждая предстоящую сделку.

– Пожалуй, – согласился Кулинич.

Он открыл папку и на некоторое время углубился в просмотр текстов. Часть из них являла собой копии документов о поставках Украиной Грузии современных зенитно-ракетных комплексов, которыми грузинской стороне удалось сбить несколько самолетов российской армии. Сами по себе документы давно не являлись секретом, однако им не был придан блеск публичности. Бумаги, кроме того, содержали немало любопытных подробностей, вплоть до списка технических специалистов украинской компании, осуществлявшей поставки и обучение грузинского персонала. Но главным были даже не копии документов, а два вывода военных экспертных комиссий российского ГРУ ГШ. Первый детально анализировал перемещение украинских технических специалистов, причем выходило, что на момент начала боевых действий часть из них находилась на территории Грузии. Артеменко сам не знал, соответствуют ли эти данные действительности, и тем более не знал, с какой целью эти люди могли остаться в Грузии. Но зато он хорошо знал, что если эти данные будут оглашены украинским, а не российским политиком, то произойдет настоящий разрыв бомбы. Потому что, если хорошенько приправить дело риторическим перцем, Украина предстанет прямой участницей военных действий, причем на стороне Грузии. Разумеется, не Украина в целом, но ее власть. Тень вероятных сомнений должен был рассеять второй документ – о состоянии украинской системы противовоздушной обороны и принятии решения в Украине относительно поставки пресловутых зенитных систем Грузии. Документ этот был еще более интересным, и достоверность его, как показалось Артеменко, подтверждалась невероятной детализацией всего процесса. Согласно этому документу выходило, что Украина имеет слабое, совершенно неадекватное времени состояние противовоздушной обороны, и, несмотря на это, украинский президент лично принял решение о снятии с боевого дежурства зенитного комплекса и поставке его Грузии в предвоенное время. Таким образом, получалось, что глава государства нанес ущерб национальным украинским оборонным интересам, и при правильной подаче информации его действия могли интерпретироваться собственным народом как двойное предательство – собственной страны и братского российского народа. Данные в синей папке были сочными и зловещими для существующей власти. Они были весьма своевременными перед предстоящими выборами первого лица нации. И Алексей Сергеевич отдавал себе отчет в том, что эти бумаги могут оказаться хорошей прибавкой к той политической похлебке, которой они уже несколько лет потчуют украинцев. Впрочем, его персональное отношение к нейтрализации действующего президента было вполне спокойным – ни жалости к нему, ни какого-нибудь гнетущего ощущения он не испытывал. Он даже думал, что будь он, Артеменко, гражданином Украины, то, верно, тоже приветствовал бы уход с политической сцены Виктора Ющенко. Но дело сейчас было совсем в другом. Его особая пикантность заключалась в том, что военная разведка одного государства передает политику другого государства некий компромат на его президента и окружение. И еще дело было в том, что этот политик, пусть даже его личные взгляды совпадают со взглядами Кремля, отныне – если, конечно, он примет условия – становится состоящим в сговоре против своей власти.

Пышногрудая девушка в национальной одежде принесла поднос с холодными закусками и тихо сообщила на украинском языке, что шашлык будет готов через несколько минут. Кулинич никак не отреагировал. В это время он с напряженным лицом всматривался как раз в те самые выводы о сознательном ослаблении президентом военной мощи своего государства, и между бровей у него появились резкие борозды морщин. Политик, похоже, прикидывал, каким образом сможет применить бумаги. Артеменко же спокойно накалывал вилкой болгарский перец и, смакуя его сочные, хрустящие ломтики, размышлял о том, стоит ли завести с этим человеком разговор о деньгах. Так, ради любопытства.

Наконец Кулинич оторвался от просмотра документов и поднял глаза. В них Артеменко прочитал смесь самодовольства и сомнений. Депутат старался держаться величественно и невозмутимо, словно он был князем и принимал послание такого же князя от его адъютанта. Но получалось неестественно и напряженно, так что для Алексея Сергеевича все выглядело комичным. Его образ казался Артеменко незавершенным, будто партийные имиджмейкеры что-то упустили, потому что ненатуральная помпезность вызывала комичные ассоциации.

«Какой же он слащавый и лощеный, – подумал Алексей Сергеевич, – такого бы в нашу десантную среду, из него бы быстро душу вытрясли. Зачморили бы… Вот они, творцы украинской государственности», – думал он, наслаждаясь вкусом кусочка сала.

– М-м… бумаги любопытные… – проронил Кулинич, а Артеменко подумал: «Ну, ты, дружище, мог бы этого и не говорить, это я и без тебя знаю», – я… мы подумаем, как их применить.

– Для нас очень важно знать, будет ли им дан ход со стороны политической силы, которую вы представляете. И очень хотелось бы, чтобы мы узнали об этом… скажем, в течение недели. Потому что в ином случае нам пришлось бы искать другого партнера.

Артеменко произносил слова, а про себя в это время думал: «Интересно, что он думает по нашему поводу – знает, с кем имеет дело, или думает, что я просто доброжелатель из России?»

– Разумеется. Я не хотел бы что-либо обещать сейчас, до детального изучения документов. Но наша позиция по грузинскому вопросу жесткая – мы не поддерживаем старания нынешней власти в наращивании военной мощи Тбилиси.

Девушка внесла шашлыки, и они замолчали на то короткое время, что она возилась у стола. По трапезной мигом разнесся пряный запах изысканно приготовленного мяса, дымка, углей и особой домашней обстановки, и Артеменко вдруг ощутил себя изголодавшимся хищником, который уловил близко запах крови. Они оба с явным любопытством уставились на белые руки миловидной девушки, которые проворно выставляли кушанья на стол. Официантка с вежливой улыбкой опять на украинском языке очень мелодичным голоском спросила, не желают ли они еще чего-нибудь, но Кулинич бесцеремонно на русском оборвал ее, заметив, что всего им хватает. Девушка, несколько смешавшись, быстро исчезла из домика, а Артеменко пришла в голову совершенно неуместная мысль попросить ее спеть. «Наверняка бы спела здорово; тут, на украинской земле, либо поют, либо нет», – подумал он и с улыбкой вспомнил, как в училище их роту музыкант разбивал на два голоса для разучивания показательной строевой песни. И когда он пропел «о-о-о», музыкант так страшно поморщился и замотал головой, точно его кто-то невидимый ухватил за нос и таскал в разные стороны. «Ну-ка еще раз», – не поверил училищный маэстро. Артеменко запел, но мастер резко оборвал его, все так же неестественно морщась. «Понял, второй уже такой хохол попался», – поставил он диагноз курсанту и менторским перстом указал, куда идти дальше. Курсанты стояли двумя большими группами – первые и вторые голоса, и только Петя Горобец, переминаясь с ноги на ногу, с виноватой улыбкой одиноко стоял в стороне ото всех. Вот туда-то и указали Артеменко. Эти воспоминания возникали у Алексея Сергеевича всякий раз, когда он слышал необычайный, певучий голосок, причем он с удивлением обнаружил, что такое диво можно отыскать у каждого второго украинца.

Между тем добротно приготовленное, с острой приправой, мясо требовало внимания, и Артеменко решительно набросился на него, тогда как Кулинич, кажется, только для вида съел кусочек, разрезав его при этом на удивительно мелкие кусочки. К остальной пище он практически не притронулся. Ну и шут с ним, рассудил Алексей Сергеевич, все заботится о дистанции, но крайне напряжен, как будто внутренние органы парализованы. Ему вдруг пришла в голову мысль, что, может, Кулинич его просто боится. Точно! И не опасается, а именно боится. Ведь и в самом деле, за ним стоит нечто могучее, неодолимое, мощь конторы, как они говорят между собой на явочных квартирах. Или боится возможной подставы какой-нибудь соседней политической силы, создания компромата на него, пока еще вроде бы незапятнанного и непогрешимого. «Ничего, братец, – думал Артеменко, с наглым наслаждением жуя мясо, – скоро запятнаем. На таких, как ты, мракобесах, патологических трусах и тщеславных щеголях вся наша работа и зиждется». И от этой мысли Артеменко стало весело, ему захотелось задорно, хулигански подмигнуть этому зажатому во всех отношениях человеку, выдающему свои многочисленные комплексы за манеры.

Они перекинулись несколькими незначительными фразами, как и прежде избегая рассматривать собеседника в упор. Кулинич – вероятно, вследствие своего робкого характера, прикрываемого личиной интеллигентности и учтивости. Артеменко – играя в таких случаях по правилам своего визави, не желая разрушать его хрупкое прикрытие. Но и серия беглых, скользящих взглядов по частям открывала ему портрет Кулинича. Он точно складывался из мозаики, отдельными кусочками, и чем больше Артеменко постигал природу этого человека, тем меньше он ему нравился. Депутат представлялся ему слишком обтекаемым, как капля; он не имел ни четкой формы, ни ярко выраженной индивидуальности. Блеклый, загнанный своими страхами, ожесточением, снедаемый тщеславием. Это только с виду он ухожен и невозмутим, внутри его раздирают сомнения соответствия своему избранному образу, жажда целостности, которой нет да и не может быть у придворных собачек. Даже если они мечтают вырасти до волкодавов. Да, думал Артеменко, спокойно и оценивающе поглядывая на депутата, у политической челяди не бывает покоя.

Вдруг депутату позвонили по сотовому. Он извинился и, взяв телефон в руку, поспешно удалился из домика. Ровно через минуту он появился снова, и на лице его Артеменко без труда отыскал тень озабоченности.

– Алексей Сергеевич, я вынужден вас оставить, мне срочно нужно ехать. – Кулинич кротко улыбнулся и взял папку. – Наслаждайтесь обедом и природой, за все тут уплачено.

Артеменко отпил минеральной воды и поднялся с места.

– Конечно, главное, что мы уже нашли общий язык и, может быть, придем к выгодному для обоих сотрудничеству. Можете рассчитывать на полную конфиденциальность наших отношений. С другой стороны, ваши публичные усилия, если таковые состоятся, тотчас попадут в объектив солидных персон в России, ваших союзников.

– Спасибо, – ответил Кулинич, пожимая руку Артеменко крепче, с явно большей теплотой, чем в начале встречи.

– Я хочу, чтобы вы знали. – Артеменко сделал многозначительную мину, усилив важность немного тягучей паузой. – Придет время, когда многие вопросы, особенно в сфере безопасности этой страны, будут решаться в кабинетах другой, и ваше реноме борца вам может очень пригодиться.

Артеменко сказал это не случайно. Неделю тому назад в Москве Круг вкратце пересказал ему касающиеся его некоторые подробности крупного совещания в ведомстве. Речь шла о существенном уточнении конечных целей их миссии, и новым ориентиром было выдвинуто не изменение власти в Украине, в чем уже никто не сомневался, но организация контроля над сферой безопасности новой власти. Виктор Евгеньевич в точности воспроизвел фразу генерала Лимаревского, старательно копируя даже его физиогномику: «После смены власти в этой стране ни одна клетка – от министра обороны и до торговца оружием – не должна быть занята без согласования с Москвой». И потому Артеменко решил блефануть – никто ведь не знал, чем все это закончится. А вдруг этот вот Кулинич возглавит после президентских выборов компанию по экспорту оружия, которую он завтра начнет активно топить. И тогда он, Артеменко, сможет решать здесь, в Украине, куда более сложные задачи, чем ныне…

…Кулинич выслушал ключевую фразу с невозмутимо каменным лицом. «Ничего, это он запомнит и усвоит. Запоминается, как говорил Штирлиц, последнее», – подумал Артеменко. Возвышение может быть завтра, а сегодня этот маленький человек, разыгрывающий роль важной политической персоны, спешил продолжить свои крысиные бега. Ему ведь следует позаботиться о выходе на новый уровень. «Несчастный человек, он думает, что его усилия придадут ему значимости, веса. Ну, вырастет в какого-нибудь обличителя украинской национальной мысли, типа нашего Затулина украинского пошиба, отработает несколько лет и будет списан, как уставший вол, как старое, глупое животное», – Артеменко проводил взглядом выходящего из домика Кулинича и решительно уселся за стол. В конце концов, сытный обед он себе сегодня заработал.

И только дорогой домой Артеменко задумался, отчего личность Кулинича вызывала у него крайне неприятные впечатления. В Украине Артеменко видел многих, кто искренне считал, что Украина должна быть частью России, потому что украинцы и россияне – часть одного русского народа. Таких людей он уважал и не имел оснований презирать за их позицию. Знал он очень много таких же людей и в России, и они также не вызывали в нем неприязни. Это их убеждения, и они имеют на них право, думал он. Да ведь и сам он, Артеменко, еще недавно считал, что присоединение Украины к России является великим благом для этой земли и для этого народа. Но безыдейная, гнилостная и продажная сущность Кулинича являла собой смердящее брожение. Отношение к нему перерастало в откровенное презрение по иной причине: ратуя за воссоединение, толкая Украину в объятия России, он по своей природной мелочности рассматривал все имеющиеся возможности личного возвышения, получения любого регентского поста любой ценой. Он жаждал стать преданным наместником, сатрапом, бойким и суровым здесь, в Киеве, но покорным и услужливым там, в Москве. И даже то, что Кулиничу не нужны были деньги, еще больше раздражало Алексея Сергеевича. Ему нужны власть, влияние, возвышение, и то, что это было компенсацией ущербности его недоразвитой личности и достигалось за счет принесения в жертву всего украинского, казалось разведчику кощунственным, гадким. Артеменко успокаивал себя лишь тем, что его донесение сегодня вечером будет бесспорно результативным. Хотя еще неизвестно, как именно воспользуется Кулинич полученной информацией.

4

– О-го-го! Ну, ваш Кулинич порадовал руководство, – без обиняков, с веселой улыбкой на светящемся и все полнеющем лице заявил полковник Круг.

Эта непринужденная радость, нездоровый блеск в глазах куратора и очевидная ширь его лица почему-то вызвали в душе у Артеменко волну негодования.

– Ну, Виктор Евгеньевич, положим, не мой, а наш Кулинич, – мягко поправил он начальника, – ваша роль и роль конторы куда больше моей.

– Ладно, не скромничайте. Знаю-знаю, что с определенным контингентом не очень-то приятно работать, – добродушная гримаса Круга дополнилась полной и безоговорочной эмпатией, пониманием и вовлеченностью в производственные нюансы деятельности своего подопечного, как он порой обозначал работу со сложными доверенными людьми или ненадежной агентурой. – Этот Кулинич – один из многих украинцев, что живут под впечатлением своей локальности, периферийности. Именно на это мы можем опереться в своей работе. Это порождает у них воинственность и вместе с тем готовность идти на рискованный компромисс ради собственного выдвижения. Помните присказку про гетманов?

– Какую именно? – Алексей Сергеевич с некоторым изумлением посмотрел на куратора, чувствуя, как внутри у него вспыхнуло пламя неприязни и злости, как если бы Круг намеревался сейчас оскорбить его родственников.

– О том, что если есть три украинца, то среди них два гетмана. Так вот, Кулинич метит в гетманы, и неважно, каким способом он свое выдвижение купить хочет. На эту тему есть другой знаковый анекдот: во время войны один украинец – непременно партизан, два – партизанский отряд, а три – партизанский отряд и предатель… – Глаза Виктора Евгеньевича в этот момент светились лукавой иронией и превосходством, как будто поддразнивали Артеменко.

«Вам бы, Виктор Евгеньевич, в Большом театре играть», – с тоской подумал Артеменко и молча проглотил подпущенную начальником пилюлю. Он был прекрасно осведомлен о том, какую волну начал продвигать депутат Кулинич. Конечно, он также хорошо знал, что Кулинич не мог и не имел полномочий действовать в одиночку. За ним стояли вполне конкретные политики пушечного калибра, которые, наверное, и дали добро действовать. Но, может, Кулинич, начиная сотрясать пространство звуковыми колебаниями, не ознакомил однопартийцев с деталями кампании. И если так, думал Артеменко, то тогда он действует довольно смело и весьма рискованно. Словно читая его мысли в этот момент, Виктор Евгеньевич с уже более серьезным лицом заметил:

– Любопытно. Этот ваш депутат фактически связал одной нитью грузинского лидера Саакашвили и своего президента Ющенко. Ведь упорная позиция Кулинича заключается в том, что Саакашвили начал боевые действия, но Ющенко знал об этом и молчал. Это вы ему подсказали?

– Да нет, это он сам выдумал. Причем выдумал глупо, потому что реальных аргументов и доказательств этого нет.

– Ну и что, – парировал Круг, – креатив заявления у нас порой и состоит в том, чтобы впарить идею, подкрепляемую совсем другими, уже правдоподобными подробностями. Потому что порой посылки, которые нам кажутся важными, не срабатывают. Ну, например, украинское общество никак не отреагировало на заявление Кулинича о том, что оружие Грузии администрация Ющенко поставляла в ущерб собственной экономике. Зато, когда заговорили о том, что Ющенко подорвал обороноспособность страны – такая же глупость, как и то, что он знал о начале войны, – тотчас получили нужную реакцию. Кстати, как вы думаете, Кулинич вне опасности?

– Полагаю, что борьба основных политических сил вступила уже в ту фазу, когда начинается откровенный слив компроматов. Кулинич сейчас далеко не единственный борец с властью, просто у него тема, как бы это сказать, эксклюзивная.

– Да, пожалуй, – согласился Круг. – А что Кулинич жаждет возглавить государственную компанию по экспорту оружия? – Глаза Виктора Евгеньевича стали насмешливыми и излучали вместе с любопытством неподражаемую иронию.

Вот тут Артеменко с удовольствием потоптался по внешне блестящей упаковке своего знакомого.

– Не просто хочет, а спит и видит себя топ-менеджером. Причем метит на головную компанию. Он так ненавидит директора дочерней фирмы, осуществлявшей поставки в Грузию, что просто смакует любое разжевывание информации о сотрудниках, которые оказались на территории Грузии на момент начала боевых действий. Конечно, гнусный человечек.

– На таких человечках, Алексей Сергеевич, все наши с вами успехи строятся. Так что терпите. А кстати, кто руководит этой дочерней фирмой, что поставляла оружие в Грузию?

– Александр Шарапов…

– Ну как же, – быстро перебил его Круг, – знаю-знаю. Это тот прохвост, что у нас часть документации спер по ремонту систем противовоздушной обороны? Вот прохвост! Настоящий хохол!

– Настоящий хозяин, – убежденно поправил его Артеменко, – из обычной дочерней фирмы сделал крупное производственное предприятие. Наши эксперты подтверждают – по ремонту он вполне успешно конкурирует с нашим серийным заводом. Сумел даже в контролируемый нами Казахстан продать системы ПВО С-300…

– Ладно-ладно, вы так о нем говорите, как будто он не нас, а американцев надул. Это ж он нам нос утер! – Виктор Евгеньевич для дела выразил неудовольствие, а потом у него вдруг мелькнула шальная мысль: – Таких надо отправлять куда подальше, а на их место ставить вот таких, как этот добрый молодец. Как Кулинич. Это – наш человек.

– Да уж… – теперь уже Артеменко согласился с недоброй улыбкой, а про себя подумал: «Это, Виктор Евгеньевич, вряд ли. Потому что щебетунам – их птичья судьба: сидеть на веточке и песни петь».

Прошло еще пару недель, в течение которых Кулинич постепенно становился человеком-брендом. Ему в самом деле удалось максимально выжать соки из переданной информации.

Он успел возглавить парламентскую следственную комиссию, которая начала активно создавать круги на воде вокруг украинского оружия, отгруженного в Грузию. Собственно, комиссия и был сам Кулинич в единственном числе, просто таким образом он изменил свой статус, стал играть роль авторитетного обличителя власти. Правда, были и потери: за остервенелые укусы подполковника Кулинича разжаловали до старшего лейтенанта. «Вот дураки, – плевался Артеменко, – одних награждают, других разжалуют. Одних за пять лет из прапорщиков производят в генералы, у других с помпой отбирают звания чрезвычайных и полномочных послов. И все это не во время, а вместо работы! Тьфу!» Но при этом Алексей Сергеевич с удивлением фиксировал необычайный уровень своей вовлеченности в жизнь Украины. Ошибки и просчеты власти вызывали в нем неподдельную досаду, а успехи своих не возбуждали ликования, он находил это странным, непостижимым, щекочущим нервы симптомом.

Артеменко следил за восхождением Кулинича с отрешенностью философа, который с прибрежного утеса следит за тем, преодолеет корабль шторм, или разобьется вдребезги о скалы, или, может, сядет на рифы. Но Кулинич лавировал, хотя с момента его самостоятельного выхода на сцену ему уже никто не помогал. Артеменко испытывал совершенно неуместные ощущения: вместо переживаний за проигранные телевизионные баталии своего нового знакомого, вместо радостей за его эпизодические победы он почему-то желал ему провалиться в преисподнюю, жаждал, чтобы его, как зарвавшегося киевского князя, растянули на двух березах да разорвали на клочки. Он дивился: разве так можно?! Ведь Кулинич – свидетельство его персонального профессионализма, верно сделанного выбора. Но странное дело: не осуждая себя, он всю вину за трубный зов Кулинича валил на него одного, с ненавистью думая о его антиукраинских заявлениях, о плебейской готовности лизать ноги у российских хозяев, об отсутствии какого-либо шарма или хотя бы чувства гордости. Артеменко уже трижды пожалел, что сказал Кулиничу о намерении российской власти контролировать назначения в Украине, потому что депутат, кажется, был полностью ослеплен своими выросшими виртуальными перспективами и дошел до известной степени безрассудства. Худший для Кулинича момент наступил тогда, когда во время крупных украинско-российских теледебатов незадачливый российский парламентарий Андрей Васильевич Ненашев взял да и похвалил открыто Кулинича, сделав это с несносной отеческой небрежностью. «Вот кто у вас по-настоящему борется за будущее Украины, кто понимает историческую важность братства российского и украинского народов», – после этих слов с большого экрана наступило гробовое молчание, а Кулинич побагровел и на некоторое время застыл пластиковым манекеном. Это было равносильно публичному присуждению ему ордена за работу на другую, чужую страну – против своей собственной. Ни один из украинских журналистов не написал тогда о депутате Верховной Рады, который своим хлебным коркам предпочитает чужой каравай. Артеменко тайно желал ему провала… Но Кулинич выжил и продолжал расцветать, а в Москве по этому поводу поздравляли полковника Артеменко.

Дело требовало очередной встречи с украинским парламентарием, и Артеменко понимал, что Кулинича вполне может вести Службы безопасности Украины. Ведь о российском следе уже вполне отчетливо шипят и в общественных местах, и на разных перекрестках самой власти. Потому Артеменко набрался наглости и в телефонном разговоре с помощником Кулинича предложил за пакетом новой информации приехать в Москву. Ведь и работа комиссии не исключала такого вояжа – «за ценными документами, которые согласилась передать российская сторона». Подумав, нардеп согласился. Он, вероятно, рассчитывал на какие-то дополнительные встречи и расширение круга знакомств. Но это не входило в полученные Алексеем Сергеевичем инструкции от Центра. Напротив, Центр настоятельно рекомендовал «закручивать гайки», нарисовать Кулиничу перспективы, убедить, что он уже в обойме молодых перспективных политиков, которых будут поддерживать из Москвы, но в настоящее время ожидают «демонстрации оскала» существующей власти. Впрочем, Центр щедро спонсировал приезд столь знакового лица, и Артеменко постарался, чтобы Кулинич не скучал. От себя он организовал встречу с двумя редакторами газет, во время которой записали интервью с выдающимся борцом и, главное, утолили возросший голод Кулинича в новых документах. Депутат, кажется, остался доволен проведенными часами в Москве. Зато сам Артеменко снова испытал гнетущее гадливое чувство, как будто его заставили копаться в выгребной яме. Человеческое тщеславие в его развернутом, вывернутом нараспашку виде показалось ему омерзительным извращением, подрывающим веру в благородство души, создающим кощунственный диссонанс с порывами собственной, еще не определившейся души. «Чумной танец на куче навоза», – хмуро бросил он вечером жене, когда Аля осведомилась о проведенной встрече с доверенным лицом.

Зато формальный успех, тот, которого ждали полковник Круг и генерал Лимаревский, не замедлил явиться. Парламентская комиссия Кулинича разрослась до всеукраинской инквизиции, готовясь жечь каленым железом политических еретиков. В новых публикациях уже всплыли американские эксперты, которые отбирали на украинских арсеналах вооружения для Грузии. Сам Кулинич с трибуны грозил президенту страны судом, горячо убеждая, что Украина продала вооружения Грузии более чем на два миллиарда долларов, хотя в госбюджет при этом поступило лишь двести миллионов долларов. «Куда делась разница?» – строго и официально вопрошало холеное лицо закалившегося борца. На подконтрольных интернет-порталах Кулинич вещал о том, что собрал достаточно информации для организации импичмента президенту Ющенко. Ретивым Кулиничем, кажется, были довольны и его партийные бонзы, и российские друзья. Ему обещали должности и генеральские погоны – пусть только флюгер фортуны повернется и власть перейдет в другие руки.

– Вы бы ему организовали интервью в респектабельной украинской газете, – передал Виктор Евгеньевич пожелание высоких начальников после выхода ряда публикаций о народном герое Украины Кулиниче в российских средствах массовой информации. Вместе с этим пожеланием руководство требовало поставить точку на пиар-акциях внутри самой России. С последним Артеменко был полностью согласен, каждая хвалебная статья в российских газетах сжигала Кулинича там, в Украине. Про себя он с ухмылкой подумал, что и два последних интервью, организованные им, были лишними, но он специально это сделал, как бы компенсируя пересолом заваренную своими руками кашу. А вот появление Кулинича в украинских газетах было в самом деле невозможно.

– Виктор Евгеньевич, вы же не хуже меня понимаете, что ни одно серьезное издание не возьмется печатать интервью с Кулиничем. Он там – предатель, зраднык, его там настоящие украинцы презирают.

Полковник Круг промолчал и перевел разговор на другую тему. Но как-то рано утром дома раздался телефонный звонок, и Артеменко с изумлением услышал в трубке голос Круга, избегавшего звонить на домашний и никогда по телефону не называвшего его по имени и отчеству. Такие же правила действовали и со стороны Артеменко.

– Доброе утро, хочу вам преподнести утренний сюрприз.

За веселым голосом Круга Артеменко почуял что-то недоброе.

– Ваш друг сегодня утром очень проявил себя, просто на глазах растет, становится гигантом.

– Что вы имеете в виду?

– «Московский комсомолец» не читали?

– Просматривал в Интернете. – День Артеменко, как у многих бойцов информационного фронта, неизменно начинался с анализа запущенных информационных сообщений и ключевых материалов. Диверсии, провокации, информационные ловушки, всяческое зондирование и компромат тоннами сбрасывались на людские мозги, радиационным доящем ниспадали и разъедали коллективное сознание. Артеменко должен был реагировать на те информационные операции, что касались его сектора.

– Ох, не то вы, наверное, просматривали. Как насчет «Московского комсомольца в Украине»?

Артеменко действительно не смотрел издание. Он промолчал.

– Короче, посмотрите не откладывая и сразу позвоните – нам надо срочно встретиться. Кажется, вам пора собираться в командировку.

Алексей Сергеевич быстро отыскал статью – крупное интервью издания с непримиримым Кулиничем. Ну как же он раньше не подумал? Если с Кулиничем не будет иметь дело солидная украинская газета, то почему бы не подключиться не менее солидной российской. Артеменко как-то подсчитал, что в Украину «зашло» не менее десятка различных информационных структур – пресс-центры, редакции газет и журналов, филиалы институтов. Все это опорные пункты, современные доты, долговременные огневые точки новой войны.

Гневный судья и провидец Петр Антонович в интервью превзошел самого себя. В нем были данные, которые даже для просвещенного Артеменко оказались новыми. Кулинич заклеймил тайные позорные схемы украинской власти по получению громадных сумм за продаваемое за бесценок оружие, среди многочисленных махинаций вспомнил даже автомобили, полученные в знак признательности от грузинского президента. Прочитав, Артеменко сам невольно замотал головой, как будто проверяя, не спит ли он, не во сне ли это происходит. Любопытно, что было бы с депутатом Госдумы, если б он так о Путине написал? Уничтожили бы? Убедили бы срочно покинуть пределы страны? Упекли бы за решетку? Но просто так точно бы не оставили. Полковник ГРУ испытывал смешанные чувства: может, в самом деле этот Кулинич прав и действительно проделывали Ющенко со своим окружением эти ужасные вещи. Артеменко казалось, что земля уплывает у него из-под ног, что он уже решительно ничего не соображает, настолько запутанной оказалась неказистая с виду история, сплетенная им.

И все-таки от этого Кулинича шли ядовитые испарения, миазмы дурной славы ускоряли процессы гниения души. Артеменко казалось, что ткни пальцем в его воздушную, младенчески непорочную физиономию, и кожа тут же лопнет, а за ней откроется червивое месиво, перемешанное с гнойными выделениями. От него всего, от нарочитого блеска, показной козырности, манерности исходил какой-то душок. Алексей Сергеевич догадывался, что деятелей подобного пошиба партии не выдвигают, а используют, потому-то они и рвутся изо всех сил, когда представляется какая-нибудь возможность.

«История может быть сведена к фарсу, особенно если это отвечает целям политики», – вспомнил Артеменко слова известного политолога Збигнева Бжезинского, когда рассматривал на экране лицо Кулинича, обличающего власть. «И вот он, этот фарс, в действии, вот оно, творение эпизодов истории. Все становится возможным, даже если говорящий напрочь лишен харизмы», – размышлял Алексей Сергеевич.

Только одно его в самом деле тронуло в этой истории. Когда перед очередной поездкой в Киев Артеменко встретился со своим куратором, тот в конце беседы то ли случайно, то ли нарочно обронил:

– Но только вы, Алексей Сергеевич, не особенно гордитесь там своим победоносным Кулиничем. Таких Кулиничей за последние полтора года наши коллеги сумели клонировать немало, их уже несколько десятков бродит по Украине.

Артеменко глубоко вздохнул.

 

Глава седьмая

(Москва – Киев, ноябрь 2008 года – апрель 2009 года)

1

Еще с тех далеких времен, когда неподражаемый Юлий Цезарь благодаря ловкому описанию галльской и гражданских войн в изданных о себе книгах создал совершенный миф о непобедимом полководце и идеальном государственном деятеле, книга о личности перестала быть просто носителем информации. Она превратилась в действенную технологию влияния на умы, она завладела массовым сознанием, подобно тому как войско шаг за шагом завладевает неприступной крепостью, не оставляя свободным ни единого уголка. Конечно, необходимо оговориться, что любая книга преследует цель повлиять на современников и оставить пищу для размышления потомкам. Но если Толстой и Чехов пытались исправить нравственную систему, то книги, исходящие из политического поля, всегда имеют ясно выраженную политическую цель. Впрочем, стоит сделать еще одну оговорку: порой все-таки бывает, что писатели грешат политическими проектами, а политики – гуманитарными. Если литературный кумир Европы начала XXI века Умберто Эко не удержался от публикации сугубо политической книги «Полный назад! «Горячие» войны и популизм в СМИ», а политик-интеллектуал Альберт Гор написал серию книг о влиянии на планету глобального потепления, то можно говорить уже и об изысканных инструментах воздействия на коллективное сознание отдельными личностями. Оставим в покое профессионалов, чьи политические или социальные исследования обществом воспринимаются как доказанные теоремы. Но те же колоссы жанра Сэмюэль Хантингтон и Збигнев Бжезинский заботились об одном и том же – максимальной силе воздействия на умы современников.

Сама книга может даже и не быть прочитана обывателем. Но глобальное общество третьего тысячелетия реагирует и на информацию о книге. Если, конечно, эта информация подана виртуозно и артистично, с учетом правил шоу. Книга тогда только играет роль зацепки, повода расшевелить воображение масс. Материалы о книге, как камень, брошенный в воду, порождают множество взаимосвязанных кругов воздействия на аудиторию. Первый круг составляют сообщения, появляющиеся тотчас в Интернете, охватывая множество порталов и социальных сетей. Второй берет начало из ежедневных газет с небольшими информационными публикациями. Еще один круг – еженедельные и ежемесячные аналитические статьи в крупных газетах и журналах. Следующий – публикации в специализированных изданиях. Затем все может снова повторяться, если вслед за презентациями пойдет серия блиц-интервью, чатов, круглых столов, конференций, рекламных роликов и широкоформатных щитов в людных местах. Очень часто эти круги воздействия направлены на совершенно разные, почти не пересекающиеся аудитории. Авторитетные исследования по медиапсихологии утверждают, что при обсуждении проблемы до трех четвертей участников пользуются как раз вторичной, более короткой, более «упакованной» информацией, где достаточно упоминания ключевого тезиса и его аргументации. И потому-то книга отнюдь не устарела со времен великолепного римского мифотворца. Напротив, она набрала вес, превратилась в яркий, могущественный и необычайно острый инструмент, обязательный механизм любой продуманной, тщательно выверенной во времени и в пространстве подрывной информационной войны.

Полковник российской военной разведки Алексей Сергеевич Артеменко был прекрасно осведомлен об особенностях книгопечатания на Святой Руси образца начала XXI века.

2

– Алексей Сергеевич, ваша персональная роль в уничтожении антироссийского проекта под названием «Незалежная Украина» представляется мне… м-м… весьма весомой. Во всяком случае, в той части, о которой меня проинформировали ваши коллеги.

Модест Игнатьевич Никаноров говорил непринужденно, протяжно и, как казалось Артеменко, нарочито медленно, как люди, которые точно знают, что их перебивать не станут и выслушают до конца. Слово «незалежная» он произнес с таким коверканьем украинского произношения и с таким откровенным смакованием основательно смягченного «е», что даже опустил на глаза тяжелые шторки своих припухших век. Артеменко с первого взгляда убедился: это человек красивых жестов и вычурных поз. Создавалось впечатление, и, кажется, небезосновательно, что голова высокопоставленного чиновника покрыта лавровым венком. Впрочем, он имел на это полное право: как поговаривали, лично вхож к самому Путину…

Модест Игнатьевич, бегло пояснили Артеменко во время инструктажа перед встречей, являлся координатором всего загадочного похода на Украину по линии президентской администрации и для Алексея Сергеевича, по сути, был высшей инстанцией. Артеменко мог лишь догадываться, представителем какого ведомства был этот немолодой человек. Полковника не угнетало то, что собеседник знал о нем все, а сам он оставался в неведении о прошлом и настоящем своего ментора. Но если его деятельность, думал Алексей Сергеевич, замыкается на самом президенте, то он не может не быть представителем специальных служб, и этот факт является определяющим. Хотя он не преминул отметить про себя, что лоснящийся куратор украинского направления явно не походил на человека, имевшего за плечами военную школу…

Сам Артеменко в присутствии столь выдающегося господина чувствовал себя маленьким кроликом, которому для забавы распушили шкурку искусственным ветерком. Он теперь имел все возможности удостовериться, что между понятиями «целый полковник» и «всего лишь полковник» лежит глубокая, непреодолимая пропасть, и потому учтиво кивал на слова Никанорова, как бы говоря: «Благодарю-с, буду и дальше стараться оправдать доверие». Чем больше Алексей Сергеевич пытался оставаться раскрепощенным, тем больше чувствовал себя стиснутым каким-то невидимым корсетом, придавленным титулами, авторитетом и театральной монументальностью собеседника, которого он не знал и почему-то боялся.

– Я хотел лично познакомиться с вами и настроить вас на выполнение очень деликатной, очень творческой и… может быть, даже в чем-то несвойственной задачи, – продолжал между тем Никаноров, и Алексей Сергеевич чувствовал себя особенно неуютно под обстрелом его глаз, смотрящих оценивающе и испытующе поверх очков. – Но прежде хочу задать вам один вопрос, на который необходимо ответить с предельной честностью и профессионализмом.

– Я готов, – тихо и твердо вымолвил Артеменко. Он весь насторожился и напрягся, почувствовал, как каждая клеточка его тела сократилась и застыла в ожидании.

– Прежде вы должны ответить мне на один простой вопрос: что вы думаете о Владимире Владимировиче Путине?

У полковника ГРУ чуть не выпала челюсть. Вопрос был сродни удару бейсбольной битой по голове. Он готов был услышать что угодно, но только не это. Невиданное дело: один подчиненный расспрашивает другого, помельче, об их общем шефе, уже ставшем для многих неприступным богом. Не иначе как провокация. А вы, Модест Игнатьевич, тот еще прохвост!

– Я думаю, – ответил уверенно Артеменко, – что Путин – наш лидер, и лидер адекватный. Руки у него достаточно крепкие, чтобы удерживать штурвал. А голова достаточно ясная, чтобы осознавать направление движения.

Никаноров неодобрительно прищурился. Слащавое, сусальное выражение тотчас сползло с его лица, и оно стало таким, как всегда, – как у ладно выполненной восковой фигуры. Нахмурившийся, землисто-желтый аристократический профиль с нездоровой кожей и опущенными уголками губ стал еще более монументальным, будто бронзовым, и сакрально трагическим.

– Все мы, уважаемый товарищ Артеменко, люди, человеки. У всех нас есть недостатки, комплексы, скрытые или явные проблемы. И если бы я пытался проверить вас на вшивость, то, поверьте, избрал бы более изощренный способ. Я же проверяю сейчас реальный уровень вашего профессионализма. Потому повторяю вопрос: что есть Путин с точки зрения мишени?

Появившиеся в этот момент складки у подбородка придали Никанорову волевой вид, его глаза все так же пугающе блестели.

Да, этот в игре если и не ферзь, то точно его правая рука. А он сам, полковник Артеменко, кто? Солдатик? Офицер? Нет, наверное, конь, умеющий перескакивать через фигуры, внезапно ходить углом. Задуман, по меньшей мере, конем, которого держат до определенного момента, чтобы потом выгодно обменять на солидную фигуру. Таким вот конем быть и престижно, и неприятно одновременно.

Артеменко открыл рот для ответа, но тут распахнулись двойные двери и раздалось мерное цоканье каблучков по паркету. Алексей Сергеевич невольно обернулся на мгновение и приостановился, не решаясь говорить, пока проворные ручки второй секретарши закрывали двери: длинноногая, хотя далеко уже не свежая секретарша Вера, облаченная в тесную, несколько длинноватую для современного офиса юбку, несла чай на поблескивающем латунью подносе. На какое-то мгновение действия женщины помимо воли попали в фокус внимания обоих. Она отработанными движениями расставила чашки, конфетницу и пепельницу. Запахло терпким, устойчивым ароматом бергамота. Затем каблучки возвестили о том, что в помещении они снова остались вдвоем. Никаноров сделал едва видимый знак продолжать.

Но пауза позволила Артеменко впервые спокойно осмотреться. Беседа проходила в пугающе просторном кабинете Модеста Игнатьевича, в котором путь от двери до громадного письменного стола из красного дерева с резными узорами на ободках много длиннее, чем у иного министра. Было в этом кабинете почти несчетное множество других атрибутов влиятельности его хозяина, но главным из них, несомненно, являлся ряд телефонных аппаратов на приставном столике справа, которые напоминали застывших в ожидании команды вышколенных бульдогов. Их было так много, что любой посетитель этого кабинета должен был пребывать в уверенности, что эти пресловутые аппараты призваны связывать Модеста Игнатьевича с любой точкой планеты, куда он без сомнений и колебаний мог протянуть длань безоговорочного контроля и власти новой империи.

– С точки зрения современного украинца Путин являет собой агрессивный, динамичный тип, настроенный резко негативно в отношении развития украинского государства. Из того, что мне приходилось слышать о Путине от разных категорий населения Украины, следовало бы отметить уверенность в пренебрежении к государствам постсоветского пространства. Ему приписывают копирование царей – Ивана Грозного, Петра Первого. Его считают создателем жесткого авторитарного режима, демонической личностью, обладающей достаточной волей, причем для украинцев определенно злой волей, направленной на уничтожение их государственности и национального духа. О Путине говорят как о жаждущем воссоздать империю. Даже представители власти, которые симпатизируют Путину, считают его хладнокровным душегубом Украины, последовательным продолжателем политики царской России.

Артеменко умолк. Он мог бы еще много говорить, но опасался, что скажет лишнее или совсем не то, что ожидал услышать Никаноров. Тот же странно и как-то зловеще молчал, уставившись куда-то вдаль и будто обдумывая слова разведчика. Возникла неловкая пауза, нарушать которую Алексею Сергеевичу теперь уже казалось кощунственным. В ожидании развязки он стал разглядывать баснословно дорогой письменный прибор из слоновой кости с замысловатым сюжетом резной работы: упряжка сильных широколапых лаек, прижав от скорости и напряжения уши, тащила груженые сани с мужественным обитателем Севера. В приборе небрежно брошенным копьем торчало золотое перо. Так сталось, что солнечный пучок света метнулся от окна к письменному прибору и скользнул по золоту пера, заставив его заблестеть ярко и чуть насмешливо, может быть, даже глумливо. Алексей Сергеевич подумал вдруг, что есть в этом человеке что-то символичное, как вдруг его осенило: да ведь он подражает, и подражает очень настойчиво, стремясь во всем походить на своего всемогущего шефа. Особенно это бросалось в глаза, когда он с неподвижным, непроницаемым лицом твердил о славянском, о русском единстве.

Наконец Никаноров повернулся к Алексею Сергеевичу и пристально посмотрел на него. Под этим едким, пронизывающим взглядом Артеменко стало мерещиться, что он сжимается, ежится и вот-вот станет маленьким-маленьким, лилипутом, почти незаметным взгляду. Вместо слов Модест Игнатьевич придвинул к себе чашку с чаем и жестом указал своему посетителю на его чашку. Но Артеменко сидел не шелохнувшись. Ему теперь показалось, что он сказал совсем не то, испортил дело.

– Да вы пейте чай… – приободрил его Модест Игнатьевич, и оттенки суровости в его голосе сменились более мягкими, более дружелюбными. – Теперь уже ближе к реальности. Хотя я ждал от вас большего, все то, что вы сказали, имеет право на жизнь. Я думаю, для человека с вашим уровнем профессионализма не станет открытием утверждение, что существует гигантский разрыв между реальной личностью и созданным для нее образом, упаковкой, как любят говорить наши психологи. – Артеменко кивнул в знак согласия, глядя на собеседника, как студент на экзамене смотрит на профессора. Тот же, все более увлекаясь, продолжал: – Так вот, когда людей на Украине будоражит мысль о том, что черный ворон будет клевать у них печень, что некий сатрап будет душить и уничтожать их, реальное дело обстоит, мягко говоря, не совсем так. Мы с вами знаем, что Путин на самом деле является эффективным кризисным менеджером, каким он был и при Собчаке в петербургской мэрии, и при советской власти, когда осуществлял надзор за советской колонией в Германии. Но дело вовсе не в этом. А в том, каким способом убедить в этом украинского обывателя. Именно обывателя, потому что тех, у кого мнение уже сложилось, ни в чем убеждать не стоит. А обыватель украинский нам очень еще пригодится, и не только во время выборов нового президента. Как вы думаете, какой способ нам подойдет лучше всего?

– Массированная информационная кампания? – наобум выпалил Артеменко, чтобы не молчать.

– Допустим. Но она и так уже проводится. А что нового? Креативного?

Полковник ГРУ думал лишь мгновение, в общении с такими людьми нужно действовать оперативно и динамично, в этом он был убежден. Он не знал, что ждет от него этот могущественный чиновник, но очень хотел произвести на него позитивное впечатление. Потому начал рассуждать вслух, надеясь зацепить нужный ответ по ходу. Это была его привычная тактика под названием «Ввяжемся в бой, а дальше посмотрим», и он непременно произнес бы эту фразу, если бы только было время.

– При нынешнем контроле за телеканалами со стороны действующей украинской власти внедрить адекватный фильм вряд ли удастся… Использовать наших шоу-кукл со сцены? Это реально, но работа трудоемкая, поскольку требуется индивидуальный подход к каждой фигуре. Книга? Книга, пожалуй, вариант, принимая во внимание, что из продаваемой литературы на территории Украины добрых две трети – книги из России.

– Превосходно! – удовлетворенно выдохнул Никаноров. – Теперь наконец-то вижу: ко мне пришел тот человек, которого я ожидал. Книга, книга и еще раз книга. Статья в Интернете живет от силы день, в газете – от дня до недели, в журнале – в лучшем случае месяц. Книга, если ее правильно оформить и преподнести, способна жить годы!

Чувствовалось, что Модест Игнатьевич глубоко проникся тем, что говорил, глубоко верил в собственные сентенции, как в давно обнаруженные аксиомы; его широкие, мешковатые скулы при этом особенно ярко подчеркивали монументальность и одновременно с нею какую-то болезненность. Его незыблемость и схожесть с памятником усиливали два ряда неестественно ровных искусственных зубов, обнажавшихся всякий раз, когда он с презрительной полуулыбкой вспоминал явно нелюбимых украинских лидеров.

Артеменко тихо, незаметно для собеседника, выдохнул с облегчением из легких воздух, который не давал ему ровно дышать.

Дальше разговор пошел оживленнее, и напряжение Алексея Сергеевича стало понемногу спадать – он ощутил теперь даже признаки обманчивого тепла в строгом, почти всегда официальном взгляде Никанорова. Модест Игнатьевич бегло пояснил офицеру концептуальный книжный замысел Кремля:

– Нужна сильная книга о Владимире Путине, которая с триумфом пройдет по всей Украине. С его фотографией крупным планом, непременно в военной форме. В книге должны быть постоянные противопоставления. Во-первых, сам Путин предстанет как выдающийся менеджер, который сплотил нацию, возродил былую веру россиянина в великую силу нашей державы, заставил поверить, что от нас зависит благополучие всей Европы. И противопоставление тут должно быть бестолковым, постоянно ссорящимся украинским лидерам. Преимущество единства власти и единоначалия должно противопоставляться разрозненности и распорошенности власти на Украине. (Ого, невольно подумал Артеменко, а как же Медведев? Или он не игрок? Или игрок фантомный, подставной?) Во-вторых, должно быть противопоставление на уровне детей. Найти и показать беспечных, бестолковых детей украинских политиков. Побольше дать картинок, ну там, отдыхающих на пляже, забавляющихся, наслаждающихся жизнью. И в-третьих, обязательно должно быть противопоставление мощи. Показать, что Россия – это реальная сила, а Украина – вследствие как раз бестолковости ее управленцев – трухлявая, гнилая, неспособная вести диалог на равных.

Когда Модест Игнатьевич произносил эти слова, он подался вперед, стал похож на ветхозаветного судью, и впервые от явного возбуждения по его доселе бесстрастному лицу прокатилось нечто похожее на легкую волну эмоций, нечто среднее между самодовольством и самолюбованием. Зрачки под линзами очков в этот момент расширились и округлились. Очевидно, идеи эти выношены давно, освящены на самом верху политического олимпа и волновали его возбужденное сознание подобно тому, как сознание писателя или художника полностью заполняется готовой к реализации идеей. Импозантный и манерный, он выглядел много моложе своих шестидесяти лет. И чем-то походил на колдуна. Алексей Сергеевич подумал, что, несмотря на всю его аристократичность и придворную холеность, есть что-то в нем от шамана, который бьет в бубен у костра, завораживая публику. Любопытно, пришла к Артеменко еще одна мысль, а знает ли этот всемогущий полубог Никаноров, что перед ним коренной украинец? Он рассматривает целый народ как муравьев под микроскопом, тщательно изучая реакции на раздражители, повадки. Интересно, что ему обо мне рассказали? Знает ли он, что я представляю именно ГРУ? Если и не знает, то, верно, догадывается. Да и разве для его уровня это принципиально: ФСБ, СВР, ГРУ? Главное – жесткая вертикаль, железная дисциплина и безоговорочная преданность идее.

Когда Модест Игнатьевич умолк, Артеменко с осторожной вежливостью спросил, может ли он задать вопросы. Никаноров утвердительно кивнул.

– Мне абсолютно все понятно. Идея, на мой взгляд, великолепная, такая книга может стать настоящей дубиной. – Точеный рот Модеста Игнатьевича с тонкими губами едва видимо скривился в полуулыбке, и Алексей Сергеевич убедился, что не ошибся – всякое человеческое существо, даже такое возвысившееся над миром, как Никаноров, с радостью принимает похвалу. Даже когда чувствует лесть. В этом Артеменко убеждался множество раз. – Как быть с детьми?

– Да, тут есть нюанс, – быстро ответил Никаноров, слегка поморщившись, как от слишком резкого запаха. Он был отлично осведомлен, как сложно согласовать с Путиным вопрос эксплуатации темы его личной жизни. И если работа с образом самого Путина благодаря умело выстроенным имиджмейкерами акцентам на его пристрастие к спорту, впечатляющую обывателя физическую форму и отсутствие алкогольной зависимости казалась делом несложным, любое внедрение в семью несло целый ворох дополнительной работы. – Мы этот вопрос детально проработали. Чтобы не было вопросов, направьте фокус внимания читателя на военную сферу, на отношение к военной службе, воспитание дисциплины, воли. Возьмите детей европейских монарших семей, охватите Британию, Испанию, Норвегию, Швецию… И сравните с сыновьями Ющенко, Януковича, ну и там других подберите, из тех, что помельче, но периодически на слуху…

– Ясно. На какие ресурсы можно рассчитывать?

– На безграничные. Или почти на безграничные… – Тут он насупился и стал схож с образом генерального секретаря КПСС образца начала 80-х годов. – Мы должны постепенно отобрать у них страну, отобрать так, чтобы они сами даже не заметили. И для этого мы за ценой не постоим.

– Ставки на Януковича и людей из его окружения будут сохраняться?

– Не хочу вам забивать мозги установками. Пока по этой книге и по другим проектам есть команда: мочить всех. Вам не надо зацикливаться на конкретных политических фигурах, этим будут заниматься другие. Поддержка Януковича на минувших выборах – это лишь фрагмент нашей деятельности. Тем более досадный эпизод… м-м… – Тут он помедлил, цокнул губами и замолчал. Артеменко понял, что речь идет о поздравлении Путиным Януковича с победой на выборах, которой не было. И хотя многочисленная орда журналистов повсеместно трещала о том, что этот украинский политик, с его судимостями, туманным донецким прошлым, ограниченными знаниями об общепринятых культурных ценностях, – не ровня выпестованному на высокопарных фразах, натасканному на тонкости дипломатического этикета Путину, ставки на него в России всегда оставались высокими. Модест Игнатьевич между тем продолжил: – Если на каком-то этапе вы заметите, что мы поддерживаем разные политические лагеря, вас это не должно ни удивлять, ни смущать. Главное – должен быть создан документ, живой памятник о нашем выдающемся современнике – Владимире Владимировиче Путине.

Никаноров при произнесении имени даже невольно поднял взор вверх, и Артеменко, наверное, не удивился бы, если бы было произнесено сокровенное «Аминь!».

– Есть ли еще проблемы, не связанные с личностью Владимира Владимировича, которые надо решить в книге?

– Есть. Несколько смежных вопросов, которые стоит затронуть в книге. – Методично-монотонный голос Модеста Игнатьевича зазвучал опять величественно и назидательно: – Особо оторвавшиеся от реальности хохлы начали слишком рьяно переписывать нашу общую историю. Реабилитировать предателей русского единства, отказ от исторической российско-украинской дружбы, провозглашать героями всяких там негодяев типа предателя Мазепы, мелкого авантюриста Петлюры или бандитов из числа активистов ОУН-УПА. Эти хорошо выверенные, далеко нацеленные выстрелы необходимо книгой, многими книгами перевести в осечки и промахи.

Модест Игнатьевич опять обрел вид сурового кабинетного оракула, которому свыше даны великие знания и необъятные полномочия. Откровенное парение над земным у него преобразовалось в непреложность высказываний и обаяние авторитета высоко взобравшегося идеолога, и Алексей Сергеевич ощущал, как легко можно попасть под колдовские чары его непреложной убежденности.

– Надо очень активно эксплуатировать в книге сценарии войны и раскола Украины.

То были последние слова перед прощанием. Во время короткого рукопожатия Алексей Сергеевич случайно задержал взгляд на руке высокопоставленного чиновника – она была не то чтобы изящна, как у женщины, но не по-мужски ухожена. Алексея Сергеевича поразило, что аккуратно подстриженные, приплюснутые ногти Модеста Игнатьевича блестели – наверняка он делал в салоне маникюр и покрывал их бесцветным лаком. Словно подтверждая достоинство и недосягаемый уровень авторитета, из-под пиджака выглянула глазница золотой запонки. Наверное, немалые усилия уходят у него на поддержание внешних элементов своего статуса, пронеслось в голове у Алексея Сергеевича, которому вдруг захотелось разложить все предметы туалета и сосчитать их стоимость. Да, пожалуй, выйдет немало. Особенно, если еще прибавить изысканный перстень. Но у Алексея Сергеевича не было ни зависти, ни неприязни к этому человеку. Просто как сторонний наблюдатель он констатировал для себя, что подготовка внешнего облика Модеста Игнатьевича требует не минут, как у него, а часов. Многих часов. И не нескольких тысяч рублей, а нескольких десятков тысяч долларов. А впрочем, какая разница?!

Когда было произнесено «Желаю вам успеха», губы Модеста Игнатьевича опять крепко сжались, зрачки сузились до точки. И несмотря на внешнюю, наигранную жесткость, Алексей Сергеевич заметил, что перед ним все же стареющий и дряхлеющий мужчина, достаточно мешковатый, а его нездоровый цвет кожи дополняли уже изрядно отвисающие щеки – следы скопившейся за долгие годы аппаратных баталий желчи. Но особенно его поразили глубокие круговые морщины на шее – самом незащищенном месте, которое почти не спасают ни массажи, ни ванны. Человеку с такими морщинами, пожалуй, лучше находиться где-нибудь на даче, копаться в земле, впитывая ее солоноватый, терпкий запах, взращивать какой-нибудь там виноград, дышать свежим воздухом… Эх, Модест Игнатьевич, тем ли вы занимаетесь?

Но уже через минуту мысли его потекли в ином направлении. Вот они, тиски системы, думал Алексей Сергеевич, садясь в машину. Вставив ключ в замок зажигания, Артеменко взглянул на свое собственное отражение в зеркале заднего вида. Оно удовлетворило его: спокойные, устремленные к цели глаза, небольшая, по сравнению с Модестом Игнатьевичем, сеть морщин вокруг них, две мелких бороздки на лбу, опять-таки не в пример глубоким каналам у Модеста Игнатьевича… Надо бы скорее стареть, иначе еще долго будут принимать за молодого подмастерья, пришло вдруг в голову Алексею Сергеевичу, и он улыбнулся сам себе. Кажется, настало время действовать, сделать последний рывок, чтобы потом… послать все это к чертям. Ничего, ввяжемся в бой, а дальше посмотрим, сказал он себе по привычке. Что же касается задачи, то, как говорит его Аля, мама, папа и бабушка хотят ребенку только хорошего, но воспитывают его почему-то по-разному. Может быть, и для Украины, его Украины, вернее и достойнее быть с Россией, чем ускользать через темный проем ворот на Запад? Кто знает?! И все-таки любопытный тип, этот Никаноров. Говорит открытым текстом, безо всякого шифрования, без явочных квартир и тайных бункеров. Это настораживает хотя бы потому, что работать по Украине, как и по другим странам СНГ, запрещают международные соглашения. Конечно, они плевать хотели на эти соглашения, работали, работают и будут работать, в том числе и по Украине, всегда. Впрочем, это ведь для него, офицера-нелегала военной разведки, возрастают определенные риски. Динозаврам власти – все равно. Но откуда такая уверенность, такая фатальная одержимость?!

3

Автократические режимы великолепны и жутки одновременно. Они бесподобны в своих жестких, непреодолимо упругих конструкциях. Артеменко-личность ненавидел их лютой ненавистью – за их ненасытное желание укротить любую стихийность и поработить любую свободу, за несокрушимость и невозмутимость создаваемых ими преград, за извечное презрение к человеку. Но Артеменко-офицер относился к ним уважительно и почтительно, как относятся к мрачному призраку, тайной силе которого поклоняются, радуясь всякой возможности использовать на своей стороне.

Книжный проект открыл полковнику Артеменко необъятные, неограниченные возможности для интеллектуального вампиризма и эмоционального шантажа. Тут и там кипела работа над текстом, в котором, как из куска скалы, вытесывали царственный профиль, знакомый каждому и вместе с тем отчетливо блистающий новой бриллиантовой символикой. Этот величественный образ, излучающий неимоверное напряжение воли и непримиримый, предназначенный врагам стальной блеск в глазах, должен был опьянить одних, испепелить других, просветить третьих. Конечно же, знаменитый портрет поместили на обложку. Разумеется, использовали технологии «черной» риторики и активной психолингвистики, выдавливая из тюбиков и распределяя по тексту не терпящие сомнения фразы. «Украина терпит поражение», «Миссия невыполнима» – и рядом, как бы озаряя пространство новых возможностей, словосочетания «Рык льва», «Небесный огонь». Он, этот крепкий русский человек в тельняшке, – на этом везде настаивал Артеменко – сумеет победить любую нечисть, тянущую к империи руки хоть с Запада, хоть с Востока. Везде внедрялись гитлеровские установки: «или – или». Или несостоявшаяся Украина преклонит колени, или будет разрушена, расчленена! Или будут приняты братские узы, или нация будет корчиться в агонии! Многие, очень многие специалисты клепали и вытачивали героические, победные слоганы. С некоторыми мастерами слова Артеменко встречался лично, но большая часть работала, как на крупной мануфактуре, вслепую, не зная, где пригодится та или иная деталь, куда будет примеряна эта или та удачно выкованная лингвистическая конструкция. Но ковались только те тексты, что касались лично таланта выдающегося объединителя Святой Руси, на остальные не было времени. Некоторые главы или их части, вытащенные компьютерным неводом прямо из Интернета, подвергали очень скорой термической обработке и втискивали в общий текст.

Сам Владимир Путин получился великолепно. То появляющийся на страницах, то исчезающий рыцарь, исполненный благородства, внутренней силы и мудрости. И хотя никто не задавался целью фактурно и целостно выписывать его образ, мазки и особенно противопоставления Виктору Ющенко создавали впечатление прикосновения к гению от политики. Сам Артеменко ничего не имел против большинства отдельных фрагментов. Он соглашался с тем, что никому из россиян не стыдно за Путина, когда он появляется на внешнеполитической сцене. И с тем, что Путин, получив страну в состоянии агонии, превратил ее из безнадежного должника в крупнейшего в мире кредитора. И даже с двусмысленным пассажем, что если бы Россией руководил Виктор Ющенко, то миллиарды долларов оказались бы у кумовьев и зятьев. Но, оценивая общий портрет, полковник испытывал странные ощущения неестественности, гротескности, а сама книга начинала ему казаться ужасающей фантасмагорией. Неужели это будут читать, думал он, когда стройный, скрупулезно отредактированный макет лежал перед ним на столе? Но он вспомнил слова Круга, безапелляционно заявившего на этот счет: «Народец будет кушать и дерьмо, если его правильно завернуть, надо только хорошенько подобрать упаковку».

Автократические режимы всегда страдают гипертрофированным чувством страха, всегда включенным инстинктом самосохранения. И оттого самоцензура в них обладает неимоверной саморазрушительной силой. Так и в данном случае. Если текст книги был подготовлен всего за месяц, то на согласования ушло едва ли не в два раза больше времени. Причем правки оказались минимальные. После просмотра текстов в ведомстве Артеменко через куратора получил задание от генерала Лимаревского: смягчить позиции в отношении украинских акул крупного бизнеса, особенно ласково обойтись с владельцами телеканалов и других медийных ресурсов. Полковник смекнул: конечно, правильно мыслит генерал, ведь скоро выборы, и кусать сегодня надо лишь избранных, а не всякого в стане врага. Кроме того, родное ведомство четко предписывало решить в книге еще одну деликатную задачу: дифирамбами о безоговорочной победе России на Кавказе заретушировать проблемы военного управления и войсковой разведки, которые обнаружились во время пятидневной кампании в Грузии.

Никаноров приказал дописать несколько эпитетов, обидных и резких для ушей Артеменко. Если начертанные рукой Модеста Игнатьевича обозначения действующей в Украине власти как «опасных агрессивных дилетантов» и «политической мелкоты» не вызвали у него душевных терзаний – он и сам думал об украинских политических лидерах приблизительно также, – то слова Никанорова о народе и самом государстве он воспринял довольно болезненно. Но не повиноваться он не посмел, и в одном месте пришлось дописать, что «беспомощный и обездоленный» народ «безнадежно отсталой Украины» не нужен России в качестве балласта. Ну и гадкий вы человек, Модест Игнатьевич, хотелось бы заявить Артеменко. Ну зачем же народ трогать, если вам их лидеры не по душе? Алексей Сергеевич даже рисовал картину, какое впечатление произвели бы его резкие слова на этого знатного вельможу в современном антураже. Но тщетно, ничего он, конечно, не скажет. Артеменко признавал эфемерность своих собственных претензий на честность и объективность текста. Он был втянут в странное противостояние, в войну, противиться которой не мог и не имел мужества. Он, как художник, создавал некое полотно по заказу. Исполненное в виде множества аккуратно скомпонованных картинок. Вот картинки-гиперболизации, они касаются великого рулевого, нового русского кормчего. Вот картинки-карикатуры, это уродливые образы украинцев, корчащихся и извивающихся, подобно придавленным сверху червячкам. А вот, наконец, картины-баталии, они состоят из чьих-то болезненных визуализаций российско-украинских военных сражений, в которых реальны только названия. Их задача – нарисовать в воображении ужас катаклизмов, надвигающегося на Украину апокалипсиса. Что ж, размышлял Артеменко, в компоновке все верно. Порядка семидесяти пяти процентов воспринимаемой человеком информации поступает по визуальному каналу. А чем ниже уровень интеллекта, тем больше «работает» визуальный канал, вытесняя остальные. Потому-то они и использовали множество картинок, составленных вместе. Упрощенно? Да, но современный читатель основательно поглупел, а работа направлена на массовую аудиторию. В целом, книга выходила сардоническим мифом. Одним большим потоком помойного отстоя, направленного по проделанному разведчиком желобу. Артеменко сравнивал этот миф с древними продуктами мифотворчества – «Записками о Галльской войне» Юлия Цезаря, например, – и признавал, что Владимир Путин был покруче древнего римлянина. Правда, нынешний продукт выходил скоропортящимся, Артеменко это его интуитивно чувствовал. Но это ничуть не смущало – ему надо было сдать проект без замечаний и упреков, только и всего.

Наконец с текстом ознакомился тот, кому посвящалась книга. Артеменко передали, что он был удовлетворен обложкой и беглым просмотром текста. Была правка и от него, хотя и довольно необычная, как показалось Артеменко. Предписывалось добавить пару дополнительных абзацев, но не о себе, а о партнере. Ключевая мысль вставок – действия нового президента демонстрируют неизменность взятого прежним руководителем страны курса. А значит, подразумевалось, что вектор силы по-прежнему направлен на смену власти в Украине, кардинальное изменение в стране общественного мнения, перетасовку искусственным путем всех тех, кто причислял себя к элите государства. А может быть, и ликвидацию самой государственности. Об этом не писалось, но так выходило между строк. Разве история не повторяется, задавал себе вопрос все более озабоченный полковник. Он чувствовал себя уставшим, постаревшим и обескровленным.

Сдача книги в печать совпала с его сорок первым днем рождения. Обычно они не отмечали такие праздники, вернее, он не отмечал. Алины дни рождения последние годы состояли из двух частей: первая проходила на ее работе, вторая – дома с ним. У него же была только одна часть – с Алей. Разумеется, его поздравлял куратор, но это не считалось, потому что было между делом, всегда совпадало с очередной рабочей встречей. Но Артеменко не роптал на издержки работы, он давно привык к отсутствию друзей, которых с лихвой заменяла жена. Им по-прежнему, как и в первые годы после свадьбы, хватало друг друга. Но тогда для дружбы с кем-либо не было времени, после поступления в академию ему было предписано отказаться от дружбы, сейчас же, когда он за долгие годы жизни в себе привык к такому стилю, в дружбе отпала надобность. Разве что Игорь, неожиданно возникший в его жизни, притягивал его общим прошлым.

Аля подарила ему книгу. В честь его причастности к книгопечатанию на Руси, с веселым взглядом объявила жена, обнимая Алексея Сергеевича. Именно эту книгу – из-за первой страницы. «Прочитала и обомлела», – объяснила она. В ответ он привлек ее и крепко прижал к себе.

«Так сколько раз ваши специалисты рекомендуют обниматься в течение дня?»

«Восемь».

«А я рекомендую – двенадцать. Поэтому у нас сегодня вечер объятий».

«Я согласна…» – уже почти пищала женщина от все большего сдавливания тела руками-клешнями мужа.

На следующее утро Артеменко не поехал в свой офис – он собирался в этот день снова лететь в Киев. Его женщины уже разъехались, и после привычного утреннего урагана, свойственного рабочим будням, квартира теперь оказалась поглощенной сентиментальной тишиной. Алексей Сергеевич сварил себе кофе и уселся в кресле с подаренной женой книгой. Он только теперь внимательно рассмотрел увесистый фолиант со стильным дизайном добротной обложки. Это был «Цезарь и Христос» Вила Дюранта, автора исполинского труда в одиннадцати томах под внушающим благоговение названием «История цивилизации». «Метод синтетической истории, – прочитал Артеменко, – гм… любопытно». Он открыл первую страницу, о которой говорила Аля. Оттуда струилась почти библейская история о мужчине и женщине. Ариэль была ученицей, в которую неожиданно влюбился учитель. После объединения душ они вместе стали работать над эпохальным трудом, живя то в одном, то в другом живописном уголке планеты; превратили жизнь в увлекательное путешествие, вехами которого стали успешные издания новых томов. Первую книгу они выпустили, когда Вилу Дюранту исполнился сорок один. Артеменко усмехнулся после этих слов – совсем как и ему. К окончанию седьмого тома участие в работе жены настолько возросло, что на титульном листе книги появилось и ее имя. Когда в возрасте восьмидесяти трех лет Ариэль умерла, ее девяностошестилетний муж сумел прожить без своей «половинки» только тринадцать дней. Артеменко закрыл книгу и задумался: «Счастливчики… Ну и хитрая же Алька, в каждом действии намек… Мы сейчас тоже вместе двигаемся вперед, но делаем это как-то порознь, каждый на своей площадке… Алька развивается и очень быстро растет, но растет как-то в стороне от моей… Может, и вправду все поменять, по-новому перетасовать карты? Может, и вправду еще не поздно?»

Вдруг он наобум открыл книгу в середине. И прочитал фразу: «Самому совершенному человеку, рожденному античностью, посчастливилось – сбылось самое заветное из его желаний». Артеменко догадался, что речь шла о желании Цезаря внезапной, неожиданной смерти. «Какое разное счастье, – подумал он, сравнивая Дюранта и Цезаря, – и какие разные судьбы». Взгляд его невольно скользнул по комнате и вдруг столкнулся с покоящимся на столе макетом той книги, которую готовили к печати они. Алексею Сергеевичу стало так тошно и горько, что возникло непреодолимое желание просто плюнуть на рукопись, бросить ее под ноги, растоптать, а затем, разделив топором на части, спустить в мусоропровод. Он решительно отложил Дюранта, вскочил и, возбужденный, пошел в другую комнату собираться в поездку.

4

Наконец, подобно весенней ласточке, мартовскими днями она явилась украинскому миру – красивая внешне, воздушная внутри, иллюстрированная, убедительная и по-детски простая книга о Владимире Путине, написанная специально для этого народа. Не художественная, не публицистическая, не аналитическая. Сборник пространных намеков, в котором на каждой странице можно было почерпнуть весьма важную информацию. Либо о неземном, потрясающе мужественном и проницательном лидере всего постсоветского пространства, из неприметного кагэбиста тихо выросшего до объединителя народов. Либо о гадких провокаторах нации, противных еретиках, тянущих Украину в кровавый водоворот. Либо о целебном свойстве дружбы с Россией. В этом, особенно, и состоял фокус проводимой разведкой операции. И написана книга была якобы украинцем. Правда, автор у книги отыскался не сразу, и Артеменко уже начал опасаться, чтобы не поступила сверху команда ему самому стать автором новоявленного бестселлера. Но в тот момент, когда напряжение его уже готово было выплеснуться в разговоре с Виктором Евгеньевичем, куратор сообщил, что автор давно ждет свое произведение.

Модест Игнатьевич сдержал слово: для привлечения широких масс к специфическому продукту был открыт бесперебойный канал, из которого бесшумно хлестали бумажные банкноты, как вода из пожарного брандспойта. Презентации крутились головокружительной каруселью, рекламные щиты в метро со знакомой персоной в военной форме заставили застыть в изумлении все фигуры и лица, что призывали со стен покупать предметы туалета или смотреть кинофильмы. Впервые в новой украинской истории маркетинг отдельной книги на мгновение вытеснил с рекламных позиций даже продукты питания, одежду, автомобили, дома, мебель. Артеменко сам удивлялся: создавалось впечатление, что сей мистический господин с напряженным от волевого усилия лицом переселился в Украину, ибо его образ если и не затмил собой все остальное пространство, то хотя бы несколько раз мелькнул перед глазами у каждого жителя любого крупного города. Безукоризненно и без устали работал маховик массовой персональной рассылки – так называемые лидеры мнений получили не только приглашения обсудить содержание книги, но и самую книгу. Гудели магазины, щелкали кассовые аппараты, рейтинг книги, а с ним и ее героя, взлетал до облаков. Полковник лишь успевал ахать, признавая, что реклама книги была организована вдвое, вчетверо, на порядок лучше ее содержания. Офицер ГРУ не верил своим глазам – в XXI веке воздух продавать легче, чем пару тысяч лет назад. Но его томили и сомнения. Ведь он был одним из тех немногих посвященных, что знали: идет бойкая продажа отравляющего вещества, иприта для сознания.

Посещая презентации и круглые столы, посвященные книге и будущему двух ныне почти открыто враждующих между собой государств, Артеменко думал о сотворенных из эфира героях. Он немного стыдился раскрутки мифа о великом Путине. И дело вовсе не в том, что он хорошо знал – личность Путина является не выразительной, а скорее даже блеклой и расплывчатой. Образ нового лидера российского государства в его восприятии был результатом обычной современной мимикрии, помноженной на политические и информационные технологии. Внедряемый в массовое сознание, он жил отдельно от скромного человека с тем же именем. Впрочем, уговаривал себя Алексей Сергеевич, современный этап развития мира оставляет слишком малое пространство для маневра, чтобы в большой политике появились выдающиеся личности. Разве не столь же бледные, почти бесцветные образы западных лидеров? Те же Саркози, Меркель, Берлускони или Буш-младший являются скорее средними представителями национальных элит, их выдвиженцами, нежели крупнокалиберными закройщиками геополитической карты мира. Их идентифицируют только по неудачам, скандалам, слабостям или связанным с ними негативным событиям. И таким же выдвиженцем является и российский образ-фантом, не без едкой иронии называемый аббревиатурой ВВП. Пожалуй, он даже лучше выглядит в ряду современников, оказавшихся у штурвалов власти. Потому-то они, команда мифотворцев, ловко поставили в книге жирные плюсы там, где должны располагаться явные минусы. Агрессия, жажда низвержения, а может быть, даже уничтожения всего иначе думающего и по-другому говорящего возвеличены, провозглашены частью плана возрождения России. Они с пафосом воспели извращенное желание «мочить в сортире». Артеменко размышлял, почему многие читатели так радуются пренебрежению Путина ценностью людской жизни, готовности разворачивать военные кампании, шагая по трупам российских юношей, наскоро облаченных в военную форму. Алексею Сергеевичу доводилось анализировать путинские тексты выступлений, и он с изумлением констатировал: рациональные формулировки год от года становились жестче и злее. Правда, порой злобные высказывания о врагах заменялись сардоническими или даже ироническими вплетениями. Росла его уверенность в себе, плавно переходящая в самоуверенность. И они, готовя книгу для украинцев, постарались подчеркнуть и эту характеристику своего героя, делая акцент на его стратегическое мышление, на желание заглянуть в будущее на три шага вперед. Но ведь сам Артеменко прекрасно знал, что никакого стратегического мышления у этого лидера нет, а его любимое слово «план» – всего лишь уловка факира. Они так написали, потому что хотели видеть такое мышление, старательно выписывали личность, контуры которой вырисовывали по своему разумению. Конечно, эта книга – лишь фрагмент общей лепки образа всей гигантской командой. Даже книга в отдельно взятой Украине оказалась вовсе не одна. Ошеломленный в первый момент этим обстоятельством, Артеменко насчитал их четыре, появившихся почти одновременно. Когда же полистал книги, его тотчас осенило: это плод чудовищной конкуренции ведомств, а он, наивный, даже не подозревал об этом, думал, что участник создания эксклюзивного продукта. Правда, все книги, заброшенные на территорию Украины, как диверсионно-подрывные группы, призваны были разрушать различные участки мозга украинца. Одна поясняла, почему провалился проект «Независимая Украина». Артеменко, когда листал ее, даже заулыбался: это походило на сочинение в школе абвера «За что я не люблю евреев?» Другая задавала вопрос «Кто внушил населению Украины мысль, что они не русские?» и сама же отвечала на него. Артеменко, не примеряясь, наобум открыл книгу, и ему в глаза брызнула ядовитая фраза: «…в основе проекта лежала чудовищная и мерзкая по своей сути идея о том, что украинцы якобы отдельный от Русского мира народ». Он даже сам не заметил, как искривился его рот. Да, тут продукты более хлесткие, чем наш, тут запрессованный в страницы цианистый калий, думал он, откладывая книгу, и волна отвращения к собственной работе накрыла его целиком. Раньше они готовились владеть автоматическим оружием, атаковать в яростной рукопашной, с ходу захватывать объекты, а теперь превратились в распространителей жутких, вызывающих неприятный холод в крови сплетен государственного масштаба. «Не падают бомбы, не пикируют истребители, и мы не в окопах, а война в головах, в нашем сознании давно развернута. Но кто в этом виноват?» Артеменко десятки, сотни раз задавал себе этот вопрос, и у него в воображении назойливо и неотвратимо всплывал лишь один образ… И тогда он вопрошал: «Ну почему?!» А зачем Бисмарк бил австрийцев и заключал аншлюс? А в чем логика расширения пространства Гитлера или Сталина? Личность каждого завоевателя по-своему ущербна, но всякий агрессор рождается из ущемленной психики и всякий агрессор жаждет доказательств, которые компенсируют его непреодолимое невротическое желание соответствовать придуманному, иллюзорному величию.

И чем больше Артеменко пытался просветить рентгеновским аппаратом личность Путина, тем больше внутренних противоречий у него возникало. Действительно, облик их мифического героя получился максимально приближенным к непритязательному и лишенному эмоций образу в серой шинели – эдакому олицетворению беспощадных актов воли. Разве не таким они запечатлели его на обложке книги? Артеменко хорошо понимал, что именно для этого родные политтехнологи организовали беспрецедентную акцию – проект «Имя России», в котором уверенно победил Иосиф Сталин, а второй номер намеренно был отдан скорбному и сконфуженному, ничего не успевшему монарху Николаю II. Что ж, размышлял полковник, одержимые фанатики с ограниченным умом в истории всегда ставились в противовес созидателям. Россиянам образ Путина-царя-освободителя был ловко навязан на фоне проявлений терроризма и экстремизма. Хотя на самом деле произошла подмена понятий: как раз эти проявления возникли как ответ на «путинский призыв», который сделали новым веянием моды. Но разве он пришел не вовремя, разве его не ждал народ, бесновался Артеменко.

Он размышлял долго, с каким-то отрешенным, фатальным отчаянием. Россия после периода витиевато-вязкого, алкогольного Ельцина казалась потерянной, приглушенной, будто загнанной в берлогу. А тут – молодой, спортивно сложенный и, главное, не пьющий представитель спецслужб, готовый играть роль по всем правилам актерского искусства. Разве не волна патриотизма, не ностальгия по сильному руководителю вынесла Путина на гребень? Все было ничего, пока он только подражал, пока не выросли личные непомерные амбиции, пока он не начал демонстрировать всему миру якобы существовавший всегда медвежеобразный, торжественно-победоносный образ российского лидера. Мысли о том, куда ведет новый виток истории, теперь не давали полковнику покоя. Он потерял сон, стал беспокойным и раздражительным, даже перестал звонить в Москву, чтобы появившимся в голосе остервенением не разрушить ничего в отношениях с Алей, не обидеть Женю. Он заболел мыслью о необходимости для самого себя дать честную, предельно откровенную оценку происходящему. Хорошо, приходил Артеменко к выводу под влиянием своих болезненных, навязчивых размышлений, – такой лидер есть вполне ожидаемая фигура, а его появление на сцене прямо из мрака былого общегосударственного монстра КГБ было предопределено ожиданием волевого, непреклонного царя. Ведь маневры Путина первоначально были вообще ограничены узким коридором его собственных предубеждений и стереотипов. И психоаналитики не случайно трезвонили о былой нерешительности, отсутствии готовности атаковать, боязни слепящих силой угроз. Думая о Путине, Алексей Сергеевич был готов поверить оценкам тех, кто настойчиво внедрялся в глубины его личности. Разве не компенсацией слабости были его полет на истребителе или погружение в глубины вод на подлодке? Это не приписываемое «обладание пониженным чувством опасности», это преодоление страха, действие вопреки ему. Артеменко хорошо знал эту технологию, заключавшуюся в окружении себя сильными личностями, могучими машинами. Разве не позирование его – вот эта созданная книга и еще десятки таких книг в России? А стал бы позировать духовно сильный, уверенный в себе человек? Никогда. И тут уже он усматривал желание Путина представить своим сверстникам нечто величественное – в ответ за непризнание в юности, за отсутствие популярности в своей социальной среде во время учебы. Не просто представить, но бросить в лицо, отхлестать перчатками по щекам, силой заставить их восхищаться им, поклоняться, как новому языческому божеству. А для этого – достичь положения неприступного, громогласного богочеловека, принимающего военные парады, влияющего на геополитическую карту мира, внедряющегося даже в конкурсы красоты. Так человек, которому приписывали синдром жертвы, вдруг стал выразителем идей целой нации. Что с того, что в неумолимом выражении лица своего лидера Артеменко усматривал преимущественно гипертрофированную компенсацию духовной скудости, душевных переживаний и боязни подвоха. Артеменко когда-то давно прочитал о Путине такую фразу: «Зажат и мышечно, и психологически». Он не поверил и стал пристально наблюдать по телеканалам за всеми паралингвистическими признаками, за манерами и выражением лица. И точно, истина открылась ему: очень скоро он увидел когда-то уязвленного человека, правда, слишком осторожного и неестественно гордого, из боязни готового вцепиться в потенциального недруга. Нынешний доморощенный гений любит лесть, ненавидит тех, кто однажды проговорился. Алексей Сергеевич вспомнил ненароком оброненные слова Бориса Березовского: «За три месяца в этой стране я гориллу выберу президентом». Может быть, Березовский и не в адрес Путина это сказал, но момент так совпал, что все приняли эту опрометчивую фразу как образное послание Путину. Он не забыл, как все злопамятные и в детстве ущемленные люди. Конечно, не за само высказывание, но за безупречное понимание изъянов его личности и безбоязненную трактовку образа президента влиятельный денежный мешок попал в немилость и был удален из страны. А лучше всех о человеке, которого осознанно сделали лидером нации, как считал Артеменко, высказался Александр Проханов: «Путин – это большой водянистый огурец, выращенный методом гидропоники». Говорят, Путину повезло, что он перескочил через несколько ступеней власти. Потому что при его личностных характеристиках, пророчили психоаналитики, его потолок – какой-нибудь горсовет. Иначе был бы попросту перемолот в пыль самой мельницей власти. И все-таки это уже было давно. Теперь тот, кого часто называли «человеком с нелегким прошлым», стал засматриваться на волнующее, напыщенное, кипучее будущее. Он стал формировать будущее, и именно это более всего возмущало Артеменко.

С какого-то времени персональный статус Путина оказался навечно связанным со статусом самой России. А его можно поднять только за счет более слабых государств. Тех, у чьих лидеров невысокий уровень сопротивляемости. На бывшем советском пространстве – это как раз Украина, Казахстан и, в перспективе, Беларусь. Но важный нюанс – явление Путина оказалось неприемлемым для украинской ментальности. Понятие «царь» вбивалось в головы российского народа через мрачные убийства Скуратовых и Ягод, через дикий, варварский произвол царей Грозного и Петра, а потом запечаталось в коллективном сознании россиянина кровавым генокодом. Склонность к кровавым расправам у Ленина трансформировалась в безумное, остервенелое истребление народов у Сталина. И весь этот гигантский кармический груз засел в архетипе русского человека. И хотя демоническое в образе должно быть натуральным, а не надуманным, у Путина это волшебное превращение из среднего человека в выдающегося политика произошло незаметно для глаза обывателя именно благодаря единению с образами прошлого.

Что одному лекарство, другому может оказаться ядом, думал Артеменко, когда его глаз натыкался на вездесущую рекламу пресловутой книги. Возможно, для азиатской России приход деятельного царя, пусть и искусно заретушированного с помощью технологий, вполне приемлемо – слишком долго там производилась обработка массового сознания. Для Украины – очень большой вопрос. Страна, находящаяся одновременно в двух цивилизационно-культурных плоскостях, стала после явления Путина украинскому народу все больше тяготеть к внутреннему расколу. Юго-восток усиленно тянут в империю на правах верноподданных, полукрепостных малороссов, северо-запад и центр отчаянно сопротивляются, отдавая предпочтение западным культурным ценностям, в системе которых человеческая жизнь и благосостояние отдельно взятого индивидуума – не пустой звук.

Но у Украины, спорил с внешним голосом Артеменко его внутренний голос, нет своего адекватного лидера. Нет целостной личности, которая была бы способна предложить реалистичный взгляд в вечность, стратегическое мышление на длительный период времени, объединив мирское и духовное лидерство. Тут, в Киеве, даже сильные личности склонны к местечковости. Оттого здесь доминирует хаос, внутренняя борьба. Оттого тут и Путина многие готовы принять как лидера, хотя и он – всего лишь блеклый фантом.

5

Артеменко тупо взирал все на тот же роскошный письменный прибор из слоновой кости на столе у Никанорова – упряжка все тех же могучих северных собак не изменилась, она неустанно, с завидной прытью тянула свой груз. Эх, любит Модест Игнатьевич север! Наверняка за предсказуемость, надежность этих невзрачных людей и животных, которые привыкли без лишних вопросов тянуть свою жизненную лямку. И таких, как он, Артеменко, Модест Игнатьевич тоже любит за последовательность, за склонность к дисциплине и невозможность отклоняться от траектории, определенной кабинетом начальника.

В это время Никаноров оживленно разговаривал по телефону. Такая незадача: только Артеменко вошел и по предложению хозяина занял широкое и мягкое, обтянутое терракотового цвета кожей стул-кресло, зазвонил телефон. Важная персона, но не более важная, чем сам Модест Игнатьевич. Это было ясно из тона разговора, позы, тембра голоса: хозяин кабинета разговаривал вальяжно, но с соблюдением всех правил беседы равного с равным. То есть с известной долей чиновничьего юмора и без запальчивой категоричности. Артеменко ничего не оставалось, как ждать. Полковник потому и не любил такие моменты – они давали ему возможность убедиться в своей истинной цене, познать свой вес, или, скорее, свою невесомость.

Наконец Никаноров положил трубку в гнездо громоздкого аппарата и повернул к гостю лицо. Его выражение было в этот момент довольным, несколько смягченным, ровно настолько, насколько вообще может изменяться номенклатурная физиономия.

– Алексей Сергеевич, я хочу сообщить вам приятную новость. – Тут Модест Игнатьевич улыбнулся и сделал коронную паузу политического барона, как будто любуясь собой со стороны. А Артеменко успел переварить крамольную мысль. Поразительно, думал он, как за такое короткое время меняется впечатление о человеке; еще вчера Никаноров казался ему полубогом, а уже сегодня он видел всего лишь постаревшего командора, объятого болезненной страстью услужить Хозяину страны и, кажется, лишенного способности радоваться жизни, видеть в ней что-либо еще помимо борьбы за власть. Алексей Сергеевич испытал к нему в этот короткий миг смутное, грустное чувство жалости. А Модест Игнатьевич между тем продолжил с возрастающим пафосом, ошарашивающим гостя: – За ваши недюжинные усилия в Киеве, за ваши неординарные способности при выполнении важного государственного задания на территории Украины вы представлены к высокой правительственной награде…

У полковника военной разведки потемнело в глазах. Еще никогда в жизни он не испытывал столь мерзкого, брезгливого отношения к символам. На физическом уровне оно походило на курсантскую стрельбу по крысам в туалете училищного учебного центра, когда кровавые ошметки разрываемых на части тварей под их истошный визг разлетались в разные стороны по неподдающимся пониманию траекториям…

 

Глава первая

(Москва, март 2009 года)

1

Мудрецы утверждают: все, что происходит в мире, – глобальные изменения, болезни, катаклизмы, революции, прорывы в науке и технике – имеет свою информационную основу. Если человек заболевает, это означает прежде всего, что его клетки получили дозу враждебной информации. Если объяты болезнью нации и государства, а массы безропотно следуют законам военного времени, выжигая громадные участки Земли, речь идет об информационном заражении, всеобщем инфицировании. Весь наш мир, вся Вселенная – от земной амебы до звездных систем – имеет информационный код. Всякое действие – программу. Информационно-психологическое оружие существовало всегда, но только в XXI веке оно приобрело характер глобального воздействия.

– Да-а, – протянул Алексей Сергеевич, отвечая на пронзительный вызов своего мобильного. Номер был неизвестен ему, но против обыкновения он решил ответить на вызов, поддаваясь какому-то странному порыву, мимолетной покорности течению обстоятельств, что случается порой даже с людьми, привыкшими контролировать каждый свой шаг. Правой рукой Алексей Сергеевич продолжал уверенно и спокойно управлять «лексусом», а левую с телефоном прижал к уху, предварительно выключив радио.

– Алексей Сергеевич Артеменко? – незнакомый голос прозвучал непривычно отрывисто, с металлическим оттенком, но не стальным, а с хрипловато-увесистым чугунным отливом. За его оттенком угадывались скупость эмоций и какая-то ненатуральность произносимых слов для говорящего. Алексей Сергеевич сразу уловил в голосе барабанный отзвук прошлого, чего-то щемящего и далекого. Но не понял, чего именно, а может быть, облепившие со всех сторон автомобили нескончаемого железного потока не позволяли мгновенно перестроиться. Потому он лишь ответил с привычным спокойствием:

– Да, это я, – умышленно он не сообщал ничего более, не отталкивая, но и не поощряя собеседника к разговору.

– Вас беспокоит Дидусь Игорь Николаевич. Помните такого?

Голос прозвучал так же отрывисто, сипло и тяжело, как будто из другого мира. Так оглашают приказ или приговор. Незнакомому человеку тон говорившего показался бы надменным, но у Алексея Сергеевича были основания полагать, что это не так. Говоривший отрезал каждое слово, как ломоть хлеба, который тут же отрывался от булки и уже жил своей собственной короткой жизнью. Но делал собеседник это топорно, неуклюже и как-то неестественно, как будто после каждого слова ему надо было перевести дыхание, а их звук для него самого был нов. Артеменко отметил, что вопрос был задан не без наслаждения, ибо произнесший его человек, кажется, очень хорошо знал, какое впечатление произведет на Алексея Сергеевича его имя. И он не ошибся. Короткая фраза из серии прицельных одиночных выстрелов попала в какой-то невидимый и только душой уловимый взрыватель, произведя моментальную цепную реакцию и детонацию невероятной силы. Алексей Сергеевич, хотя внешне этого нельзя было бы заметить, внутри весь вздрогнул от неожиданности, от сердца рванулось что-то трепещущее – маленькая, уязвимая частичка – и оторвалось, стремительно полетев вниз, под колеса его «лексуса». Но потрясение Алексея Сергеевича все-таки было радостным и слегка дурманящим, потому что вместе с ним неожиданно пришел далекий и давно забытый запах периода возмужания, пропитанный оружейным маслом, казарменной мастикой и дизельной отработкой БМД – боевой машины десантной. С этого мгновения вождение податливого японского автомобиля переключилось на подсознательный автопилот, а перед глазами за считаные секунды пробежал пестрый калейдоскоп картин двадцатилетней давности.

– Боже мой, Игорь! Вот так новость, ты откуда звонишь и где сейчас?! – Алексей Сергеевич совершенно отвык возбуждаться от перепадов температур информационной внешней среды, но тут не без удовольствия позволил себе расслабиться и позабыть о самоконтроле. Впрочем, это только казалось ему, потому что он уже давно в людных местах действовал машинально, как бы сканируя окружающую обстановку в режиме пассивного слежения.

– Вот что, Леша, дорогой мой, – собеседник Алексея Сергеевича тоже без излишней застенчивости перешел на «ты». – Я буду в Москве завтра, и если у тебя будет время, я очень хотел бы встретиться. Есть разговор. Да и вообще, не виделись мы давно…

Они вдруг удивительно быстро договорились о встрече, как будто и не было почти двух десятилетий, разъединивших их судьбы. Алексей Сергеевич встретит старого друга на Казанском вокзале, и у них будет достаточно времени, потому что никаких командировок в ближайшие два-три дня у него не предвидится, а завтра уже суббота. Он вдруг пожалел, что отправил Алю с дочкой на неделю в Дубай, потому что Аля имела на Игоря особое влияние и могла бы удержать его на несколько дней у них дома. А может быть, уже ничего и не осталось от того влияния, все-таки столько лет прошло… Они с Алей даже ни разу не видели детей Игоря, как и он не видел их уже выросшую дочь. Да что там детей, за почти два десятка лет они лишь несколько раз поговорили по телефону. Оба раза намечались встречи, но случались досадные нестыковки. Судьба, вздыхали они оба. Когда Игорь учился в Москве в общевойсковой академии, которую между собой по-прежнему называли «Фрунзенкой», Артеменко уже вовсю работал во Франции. Когда же они с Алей перебрались в Белокаменную, Игоря опять всецело поглотило ненасытное чудовище под названием «война». «И что ему там, медом, что ли, намазано?» – недоумевала Аля, когда они заводили разговор о старом друге. Вообще, против их встреч существовал какой-то заговор. Даже когда они уже вернулись в Москву, а Дидусь нередко мотался через Москву по своим военным делам, всегда что-то мешало. То Артеменко сам был в командировке в каком-нибудь сером, казавшемся невыносимо затхлым, Брюсселе. То судьба начальственным распоряжением забрасывала его в неприветливый Париж. А потом Игорь Николаевич наверняка еще бывал в Москве, но почему-то предпочитал не звонить… Сначала Алексей Сергеевич переживал из-за этого, но однажды Аля сказала ему с особым ударением на последнем слове: «Все происходит так, как должно быть. Вспомнишь мои слова: вы встретитесь, когда это будет надо». Жена сделала особенное ударение на последнем слове, и он не стал докапываться до его значения, но совершенно успокоился. Что ж, он всегда был настроен на какую-то свою волну, непостижимую для окружающих. И точно также Игорь Николаевич оседлал другую, тоже свою волну, предполагающую одиночное плавание, причем желательно в шторм… Так что с ним было бы непросто двигаться по жизни рядом, даже если бы очень этого захотелось.

Алексей Сергеевич обнаружил себя на автомобильной стоянке возле своего дома, так же машинально поставил машину рядом с Алиным джипом и направился домой. До дома было рукой подать, но, выбравшись из комфортного салона автомобиля, он тут же попал в мерзкий московский март, едкая сырость которого, как радиация, тотчас проникает в каждую клеточку, неприятно и докучливо пропитывая насквозь и добираясь до мозга костей. Проходимец-ветер, извивающийся между высотных многоэтажек, то и дело атаковал шумными, хлопающими порывами. От них в глаза летели едкие игольчатые капельки, не исключено, что сформированные из остывшей городской пыли, смешанной с неохотно тающим снегом и из вредности превратившейся в мутные, коварно атакующие песчинки. Он такую погоду ненавидел, предпочитая либо суровую понятную зиму, либо предсказуемо знойное лето. Хотя, если говорить откровенно, последние годы он не замечал ни погоды, ни смены сезонов – время даже не плыло, а набегало на него все возрастающим темпом событий, перелистываемых временем недель, меняющихся ситуаций, на которые надо было если не мгновенно, то очень оперативно реагировать. Даже сегодня, в пятницу вечером он собирался дома поработать с полученными накануне документами и сопоставить их с некоторыми публикациями в средствах массовой информации. Жаль, что нет Али – он так привык вечер пятницы и субботу проводить с ней, бегло пробежавшись по новостям, чтобы не пропустить чего-нибудь срочного. А уж воскресенье традиционно посвящать работе… При мысли, что сегодняшний вечер он будет в полном одиночестве, у Алексея Сергеевича заныло, застонало внутри. То протестовало его одомашненное естество, истощенное в долгих командировках, которые он любил все меньше. В этом году уж будет двадцать лет, как они вместе, но с каждым годом они ценили данную судьбой близость все больше и больше, словно осознавая, что счастье не может длиться бесконечно, что за него нужно бороться каждый день. И потому они относились друг к другу со все возрастающей нежностью и осторожностью; так способен беречь счастье разве что сказочный кощей, точно знающий, в каком месте находится его смерть.

И вот теперь нежданно всплыл на поверхность воспоминаний Игорь, всегда непостижимый и так же, как и они сами, замкнутый в своем собственном пространстве непредсказуемых впечатлений. Совсем как подводная лодка, которая ходила невесть в какую даль и когда-то очень давно безнадежно затерялась во вселенских океанских просторах. Да он, если честно, и сам слишком редко вспоминал старого друга. Как редко вообще думал о прошлом. Не искал встреч с людьми из прежней жизни, и на то было предостаточно причин. Была жизнь до академии, была академия, как неумолимая черта, похожая на глубокую борозду, которую трактор делает в лесу против пожаров. И была жизнь после… И между ним и остальным миром искусственно была воздвигнута гигантская стена, которая со временем окаменела и стала естественной, будто всегда существовавшая каменная гряда высотой в хребет Каракорум. А тут вдруг против воли воспоминания нахлынули на него такой яростной ностальгической волной, захлестнули с головой так бесповоротно, что он отчетливо почувствовал даже запахи прошлого. Приторность ношеных портянок. Насмешливо-невинный и невыносимо кислый запах отвратно приготовленной капусты. Архаический смрад смешанного с грязью мазута, жирными, блестящими каплями стекающего по броне боевой машины. Алексей Сергеевич не заметил, как вошел в непривычно пустую квартиру, стащил с себя короткое пальто, пиджак и галстук, облачил ноги в умиротворяющие уютом тапочки, небрежно налил треть бокала «Хенесси» и, открыв книжный шкаф, совершенно неожиданно для самого себя достал старый, но старательно упакованный в коробку альбом. Прежде чем устроиться в пышной раковине кресла под рассеянным светом торшера, Алексей Сергеевич с несвойственной его натуре вкрадчивой нежностью провел пальцами по оттиснутой серебряной краской надписи «Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище. 108-й выпуск». Пальцы собрали с надписи тонкий слой воздушной пыли времени, и теперь явственно проступала облупившаяся краска. Ниже была эмблема ВДВ из золотистого парашюта и двух взмывающих ввысь военно-транспортных самолетов, посредине красовалась вездесущая в те времена звезда. Он взглядом погладил оттиснутые под знаком годы: «1985–1989». Когда Алексей Сергеевич посмотрел на годы, щемящая тоска коротким приступом сентиментальности прокатилась вдруг по нему и так же незаметно схлынула, оставив, как спадающая волна, на поверхности души грязновато-соленую пену. Сколько же лет этот альбом лежал вот так в коробке, и сколько бы он еще пролежал, если бы Игорь вдруг не дал о себе знать? Пять? Десять? А может быть, пятнадцать? Он ведь всегда относился к училищу без лишнего пафоса, даже с некоторой долей обжигающей само-иронии. Такое чувство, говорят, полезно, чтобы не отрываться от земли, но свойственно лишь тому, кто даже внешне осыпанный жемчугом путь протоптал в будничном шествии, бесстрастно щупая руками грязь, без сожаления прикасаясь к горелой каше и грязному белью. Но в эти мгновения его настигло странное чувство, по-детски трогательное и даже откровенно инфантильное, как будто он только что набрал в рот и глотнул горсть битого стекла. Как только оно возникло, Алексей Сергеевич взял бокал и сделал большой, продолжительный глоток, как бы смывая воспоминания. Теперь уже горло и вправду обожгло, но мягким и терпким теплом, которое внутри него распрямилось, распахнулось и стало захватывать его всего. Он снова пожалел, что рядом нет Али. Вот с кем можно было разделить ощущения и говорить безоглядно, не продумывая наперед, где и как необдуманно вылетевшее слово может быть использовано в будущем. Есть женщины, создающие мужчин, рядом с которыми они находятся. Ткут, как ковер, с причудливыми, сложными узорами, наделенными безмерной силой космической энергии. Ибо все, что женщина делает вручную, тщательно примерившись, принадлежит Космосу, пропитано силой Вселенной. Он где-то прочитал об этом. И его Аля была именно такой. Они никогда не говорили об этом, но он хорошо знал могущественную, божественную энергию ее влияния. И она знала и тоже молчала об этом. За исключением буквально двух-трех случаев, когда он робел принимать сложное, таящее ловушки решение. Она тогда говорила: «Не думай о последствиях. Сила моего намерения, направленная во Вселенную, сохранит нас». Она была чудная в эти минуты; детская непосредственность, смешанная с решительностью камикадзе, была написана на ее лице. И он не знал, шутит ли она, или в самом деле верит в то, что говорит. Но все равно ему становилось легче и проще.

Алексей Сергеевич открыл альбом и увидел на первой странице: «Биография офицера». Давно же он не читал эти пророческие и одновременно бездарные строки! Перед ним вдруг разверзся временной пролом, и он с улыбкой снисхождения и удивления прочел, как взрослые иногда читают любимую детскую сказку, чтобы в порыве сентиментальности вызвать дорогие сердцу детские ощущения, возвращая сознание на миг в далекую и уже позабытую атмосферу. «Мама, ложка, наша кошка, Буратино, Карабас, танец, школа, первый класс, грязь в тетрадке, тройка, двойка, папа, крик, головомойка, лето, пруд, река, солома, осень, сбор металлолома, Пушкин, Дарвин, Кромвель, Ом, Гоголь и Наполеон, Менделеев, Гиппократ, бал прощальный, аттестат, РВДУ, экзамен, нервы, лекция, курс первый, автомат, тельняшка, схватка и дырявая палатка, водка, песни, тары-бары, гауптвахта, семинары, полотер, мастика, щетка, радость, сессия, зачетка, отпуск, жуткое похмелье, ВДУ, опять гоненья, караул, наряд, подъем, стаж, четвертый курс, ученья, госэкзамен, назначенье, отпуск, море, теплоход, по Кавказу турпоход, Мендельсон, войска, ученья, благодарность, повышенье, шум, вокзал, билет, вагон, пьянка, дальний гарнизон, ЖЭК, гараж, своя квартира, теща, юмор и сатира, детский сад, велосипед, карты, шахматы, сосед, дембель, юбилей, награды, речи, памятник с оградой…» Как все незамысловато, тривиально, пошло, подумал теперь Алексей Сергеевич. Но и жизненно, прямолинейно, приземленно, как у червячка, который весело и безропотно копошится на своем небольшом участке земли отведенное природой время… Вдруг ему пришла в голову мысль, что ведь он всегда протестовал, восставал против столь примитивного течения и предсказуемости жизни. И несмотря ни на что, сумел свой индивидуальный вагон отцепить от этой дьявольской теплушки, на всех парах летящей навстречу памятнику с оградой. И присоединить к другому поезду, тихо движущемуся совсем по иному, правда, мало кому понятному, маршруту… Интересно, а как у Игоря сложилось?

Потом Алексей Сергеевич искренне улыбнулся своей собственной фотографии с ежиком торчащих из-под голубого берета волос. «Никогда бы не подумал, что уже тогда взгляд у меня был такой дикий, отрешенный, на космическое расстояние удаленный от всего окружающего».

Вдруг Алексей Сергеевич очнулся от воспоминаний. Его внезапно охватило острое и непреодолимое желание услышать жену. Но только он собрался сделать звонок в Дубай, как от нее пришла смс-ка.

«Мой милый, как у Тебя дела? Не скучаешь?» Это просто фантастика, подумал он. Какое-то волшебство, сказочная телепатия. Теперь уже ему показалось кощунственным ломать предложенную женой схему связи, и он тоже отправил смс-ку.

«Просто безумно по тебе скучаю. Думаю о Тебе и о Жене. Как отдых?»

Она прислала ответ почти мгновенно: «Я почувствовала. Бродим по магазинам. Ужасно жарко, не хватает Тебя». В ее словах присутствовала вся та проникновенная и обволакивающая теплой шалью женская ласка, которой ему в этот момент не хватало. С получением короткого, почти ничего не значащего сообщения нахлынувшая волна одиночества отступила, и Алексей Сергеевич ощутил себя счастливым, спокойным и сосредоточенным.

«Расслабьтесь и отдыхайте. Завтра позвоню. Целую своих девочек».

Его сердце наполнило неизбывное чувство благодарности. А ведь, несмотря ни на что, это исключительное, сногсшибательное чувство друг друга остается, не исчезает! И еще он беспричинно подумал: все, что делается для близкого человека, в конечном счете совершается для себя, ибо чудесным образом, по волшебству Всевышнего возвращается. И даже мысли и чувства способны пролетать тысячи километров, чтобы наполнить радостью кого-то, к кому ты проявляешь участие. Алексей Сергеевич чувствовал, как он бесконечно счастлив с Алей, как ему спокойно и комфортно с нею, даже тогда, когда ее нет рядом. Он с нежностью подумал о жене как об ангеле, святом полувоздушном существе, скользящем рядом и в то же время ненавязчиво ведущем его по жизни. Подумал о том, какой безумной радостью и спокойствием наполняется сердце, когда, озябший перед утром, он мог в полусне крепко обнять ее, встречая сонную улыбку, жар горячего, распахнутого тела и запах счастья. Славная и милая! Он еще раз отхлебнул из бокала бередящей кровь жидкости, и его заполнила, обволокла теплым и нежным шарфом нега умиротворенности, необъяснимой, тихой радости, которая случается лишь у людей, ведущих спокойный и вместе с тем неотвратимый, сосредоточенный поиск, живущих тонким, тактильным ощущением сегодняшнего дня. Они относятся к прошлому как к редкому явлению, которое можно созерцать, как некое кино, но не поддаются искушению оказаться в его власти. Он подумал, что они всегда жили, наслаждаясь настоящим, не испытывая навязчивого соблазна проникнуть в прошлое настолько, чтобы оно мешало построению будущего. Никогда не шиковали, просто сумели наполнить отношения нежностью и любовью. И Алексей Сергеевич очень хорошо знал, что в этом заслуга Али. Он, нелюдимый индивидуалист, расплавился под ее мягкой, но неуклонной лаской, как воск на солнце. Он, обладающий волей фанатика и цепкостью скалолаза, ничего бы не сумел сделать, если бы не она. И только с ней одной он теперь готов был делить и тишину, и стрекотание кузнечиков или шум барабанящего в окна ночного ливня. И наверняка благодаря ей прошлое в жизни Алексея Сергеевича оставалось той цепью событий, которые в виде логических причинно-следственных связей привели его к настоящему, и, решительно опираясь на них, он мог спокойно смотреть в будущее…

2

В первый миг встречи их захлестнуло сознание тщетности произносимых слов. Так бывает только с теми людьми, которые вместе пережили слишком много, для которых всякие иные эмоции уступают место сопереживанию, ясному и осознанному. Потому их объятия были по-мужски крепкими и по-братски родными. Алексей Сергеевич почувствовал в жилистых руках боевого офицера все ту же бесовскую, неистребимую временем мужицкую силу, которой обладают только люди тяжелых и опасных профессий. Артеменко отчетливо услышал запах здорового человека, терпкий, откровенный и сильный, лишенный всякой пикантности. А в глазах – все та же неистребимая ирония, забористая смешинка над всеми перипетиями жизни. Ему показалось, что Игорь совсем не изменился за десятилетие, только черты его обострились и как-то углубились; ярче стала носогубная складка, выперли две продольные борозды на лбу, жестче, каменистее стал подбородок. Он только хотел сказать другу, что тот не поддается времени, как Игорь Николаевич прохрипел ему на ухо свое впечатление.

– Вижу, Леша, что ты стареть не хочешь! Тебя, наверное, Алька в форме держит! – Он по-мальчишески одернул плечи, расправляя их. Совсем как в училище. И подумал про себя: «Да от тебя, брат, несет успехом за версту, деньжищами и ресурсами. Хотя лицо не стало широким, как у иных жирных тараканов… Не зря ли я подался на эту встречу?» Но искреннее и доброе выражение Артеменко тотчас убедило его, что все в порядке с их дружбой, хоть годы и покрыли ее слоем пыли да война присыпала пеплом.

– Наверное, – смеясь согласился Алексей Сергеевич. И тут же сам атаковал товарища: – А ты, чертище, как был, так и остался!

– Ну она хоть старому полковнику сырников нажарит? – лукаво щурясь, не унимался Игорь Николаевич, намекая на курсантские голодные походы в гости, в которых потребление домашней пищи безоговорочно заслоняло все остальные цели.

– Непременно нажарит, но только не сегодня. Она с дочкой на морях отогревается – видишь, какой у нас март сопливый. Того и гляди, снегом накроет.

– Э-э, да ты, видать, дорогой, Сельцы подзабыл. Неужто и под горячим душем уже привык мыться?!

– Ох, каюсь, подзабыл, подзабыл, каюсь…

Алексей Сергеевич нисколько не обижался на подколки друга, он знал, что это прорывается наружу его защитная реакция на шикарный вид столицы, на благополучие, на внешний лоск, к которому он совсем не привык и, верно, уже никогда не привыкнет.

– Ладно, пошли к машине, дома за чаркой все и обсудим.

Теперь уже Игорь Николаевич пристально вглядывался в силуэт старого товарища, ища прежний особый блеск в глазах, а на лице – то сияние успешного человека, которое всегда его выдает, если оно есть, и которое невозможно подменить искусственным эрзацем, если его нет. Такое сияние, как ребенок, не может быть произведено на свет без зачатия. И такое сияние Игорь Николаевич узрел, и оно не имело ничего общего с вальяжностью или самолюбованием. Он выдохнул с облегчением.

Когда они садились в машину, Игорь Николаевич бросил короткий, оценивающий взгляд на «лексус» и легонько похлопал его блестящий металлический круп – дорогая игрушка или неотъемлемая часть работы? Удовлетворенно, покрепче, чем машину, хлопнул друга по плечу. Хотел сказать, что командирский бронетранспортер ему, конечно, лучше подошел бы, но почему-то промолчал. Машина с неслышно работающим двигателем тихо тронулась. Откуда-то из-под колес вверх взметнулись два встревоженных сизых голубя – из тех, что, шумно хлопая крыльями, создают ощущение вечной толпы на вокзалах, – и на лобовом стекле осталась серо-зеленая клякса их внимания.

– Видишь, как в осажденном городе, – беззлобно сказал Алексей Сергеевич, смывая брызгами омывателя и быстро заморгавшими дворниками грязь со стекла.

– Это добрый знак нашей встречи, – с полуулыбкой пошутил Игорь Николаевич, – значит, отныне будем чаще видеться.

Через час они уже были навеселе, закусывая по-холостяцки нарезанной колбасой, купленными солеными огурчиками и всеми теми вредными консервантами из ближайшего супермаркета, о которых настоящая хозяйка трижды подумает, прежде чем выставить на стол. Но им было все равно. Грусть подступала лишь тогда, когда поминали погибших в Чечне однокашников. Из роты уже набирался почти добрый десяток. Тот подорвался, тот пропал без вести, тот, напившись до беспамятства, выбросился из окна… Но еще больше было тех, кто уволился из армии, разочаровался в службе, занялся коммерцией или, что случалось даже гораздо чаще, полукриминальными делишками. Друзья выплескивали брызги воспоминаний сбивчиво и несвязно, недосказывая, перебивая друг друга, перескакивая во времени, а затем опять возвращаясь к эпизодам, которые застряли в памяти, вызывая умиление и тот былой юношеский задорный восторг, который уже был порядком растерян и по которому порой так тоскует сердце зрелого человека.

– А Утюг-то, помнишь, когда на четвертом курсе десантировались в Кировабаде, как спал в самолете, в двух шагах у открытой рампы, покачивался – казалось, вот-вот вывалится из самолета… Сейчас этот стервец тоже где-то тут в Москве крутится, занимается чем-то темным и малопонятным.

– Да, Утюг всегда спал; помнишь, как однажды его в наряде не могли найти, а он сунул руки в рукава висящей шинели и так заснул в ней… Провисел, кажется, часа полтора…

– А этот сучий сын Губа, неугомонный Сема Маркирьянов, уволился, теперь банкир, по Парижам и Амстердамам шастает…

– Никогда б не поверил. Интересно было бы его деловым партнерам принести конспект, помнишь, какие этот прохвост на первом курсе диаграммы вырисовывал…

– Да, то были шедевры. Только начнет писать и засыпает с открытыми глазами, а ручкой машинально водит по тетрадке…

– А старшина Корицын, когда Губа слюни пустит, хватал его за ту самую губу. Так что прозвище законно получил.

– Да, веселые были времена, жили инстинктами: поесть и поспать… Помнишь девиз курсанта РВДУ: «Дайте мне точку опоры, и я усну…»

И опять они заливались непринужденным смехом людей, которым было что вспомнить общего. Удивительно, что они совершенно не вспомнили ту куцую, заковыристую встречу в Москве, на полпути, считая ее неказистым, неважным и, может быть, даже случайным событием. Они вспоминали то, что хотелось вспоминать людям, каждый из которых два десятилетия возделывал собственное поле и каждому из которых было что рассказать и что вспомнить.

– Как много изменилось за эти годы… Ротный-то наш, хитрый Лис, на Украине, командует украинскими ВДВ. Правда, они называются там «аэромобильные войска».

– Тяжеловато ему там, на Украине армию не жалуют…

– Зато тепло и уютно. Это тебе не на Кавказе воевать. Правильно Птица говорил: жизнь нам дается одна, и прожить ее надо на Украине.

– Так ротный – не хохол вроде бы.

– Если не хохол, то точно еврей. Потому что место правильное выбрал для службы. А вообще, ему надо боевой устав ВДВ привезти, напомнить, для чего эти войска создавались, небось позабыл. На Украине-то хорошо – не стреляют.

– Да, Лисицкий – толковый мужик, кое-чему научил… Я вот до сих пор помню, как во время обеденного привала после тридцатикилометрового марша он вдруг дал команду «Газы», объявил пищу отравленной и оставил роту без обеда.

Потому что все кинулись набивать желудки, а командиру никто ничего не предложил. Я потом долго размышлял над тем случаем, и ведь он прав! Всего один эпизод, а мы на всю жизнь запомнили, что о командире заботиться следует в первую очередь. А как тогда есть хотелось, до поросячьего визга! Я его тогда ненавидел и оставшиеся двадцать пять километров только о еде и думал, да и остальные, уверен, тоже… Кстати, и Птица тоже где-то на Украине застрял. В Кировограде вроде бы… Я там не бывал, но уверен, что там больше комфорта, чем в Кировабаде, то бишь в Гянже.

– Да, те четыре года многое перевернули. Даже когда пропускались события. Мне вот больше всего запомнилось, как вы с зимнего полевого выхода пришли. У вас лица были просто черные, закопченные, неузнаваемые. В выражениях появилось что-то новое, какая-то героическая отрешенность. Руки, скрюченные от мороза, как у девяностолетних стариков, и все такие угрюмые, молчаливые и злые. Я тогда на сборах был, готовился к чемпионату ВДВ. И вот я стою в казарме у окна, чистый и сытый, с белым воротничком, после двух тренировок и хорошей сауны. Ну, в общем, человек, ведущий размеренную жизнь, подчиненную мелкой, пусть и важной для того момента цели. И заходите вы, черные, обветренные, голодные, страшные… Мне тогда не по себе стало от этого контраста. И хотя каждый сам выбирает себе сценарий и мой казался мне более важным и насыщенным, я, признаюсь, испытал смутное, неприятное чувство стыда. Как бы за свое отсутствие…

– Еще бы! Мы тогда три ночи практически не спали. В лесу минус тридцать два. Импровизированная война днем, ночью – борьба за жизнь и час сна. Старые покрышки жгли, потому что никакие дрова, даже стволы деревьев, которые мы жгли таежным способом, не спасали от холода. Да, на тебя тогда злые все были, это правда…

О тех, с кем плечом к плечу ходили маршем от Рязани до Селец, больше рассказывал Игорь Николаевич. Поведал курьезную историю о вечном баловне судьбы старшине Корицыне, который поехал в 345-й полк и, чтобы быстрее уволиться, инсценировал отражение нападения на караул. Собственно, нападения никакого и не было, просто, будучи начальником караула, лейтенант Корицын поднял ничего не понимающую смену командой «В ружье!» и, организовав фантастическую оборону по воображаемому периметру, начал отчаянно палить из пистолета в привидевшихся врагов с истошными криками: «Духи! Духи наступают!» Своего Корицын добился: уволен был быстро и без лишнего шума… Пересказана была и много раз повторяемая в ВДВ драматическая история бывшего старшины роты – Шуры Мазуренко. Его судьба была любопытна, ибо, обладая качествами воина, он должен был посвятить жизнь войне и непременно стать героем. Этого ждали все. Но его история оказалась прозаичнее: вдвое быстрее остальных Шура преодолел путь от лейтенанта до старшего лейтенанта, получил роту одним из первых из выпуска. А на полевом выходе неожиданно поссорился с лейтенантом из другой роты, настолько глупо и мелочно, что никто не помнит причины. Ссора закончилась даже не дракой, а примитивной потасовкой, состоящей из единственного, феноменального удара самого Мазуренко. Его сокрушительный кулак попал в область сердца, и две судьбы в один миг изменили свои траектории: лейтенант скончался на месте, а Шура получил срок. То ли двенадцать лет, то ли девять, это было уже не столь важно… Никто не знал его дальнейшей судьбы, для ВДВ он умер в один день. Историй о десантниках со знакомыми именами было бесчисленное множество, но нескончаемая лента рассказов о пьяных драках, паломничестве в столичный парк Горького, дурманящем безрассудстве и показной отваге слишком мало занимала старых друзей.

– Слушай, Игорь, а про Иринеева ты что-нибудь слышал? – спросил Алексей Сергеевич, машинально, без всякого умысла перебирая имена тех, о ком еще не говорили.

– Про Иринеева я не только слышал, но и видел его пару раз, – в глазах Игоря Николаевича при этих словах вспыхнули огоньки дьявольского возбуждения. Обнаружив выражение любопытства на лице друга, Игорь Николаевич сначала засомневался, стоит ли рассказывать ему детали свирепо-звериного существования в той зловонной клоаке, которая носит название «армия на войне». Лицо Алексея Сергеевича казалось ему сугубо гражданским, даже лощеным. Такие лица никогда не встретишь на войне, с такими лицами люди ходят в театр или на приемы, которые показывают по телевизору: там приятные дамы в коктейльных платьях, соблазнительно покачивая бедрами, непринужденно дефилируют с бокалом мартини мимо увлеченно дискутирующих мужей. Дидусь метким взглядом оценил: у его друга былое выражение воина давно уж стерто с лица, и даже не было признаков, что при определенных условиях на нем появятся необходимые складки и черточки. Но Алексей Сергеевич был его старым проверенным другом, потому Игорь Николаевич и решил поведать ему о своей жизни все. В конце концов, он уже приехал к нему, а значит, внутренне сам созрел для того, чтобы не пережевывать свои мысли в одиночку.

И он пересказал историю первой встречи с бывшим зам-комвзвода в Чечне, а затем, сосредоточенно глядя куда-то в сторону, как будто сквозь стену, поведал и о последующих событиях.

– Но это, конечно, еще не все. Была у нас еще одна встреча, такая же нежданная-негаданная, как и первая. Перед самым выходом полка из пункта временной дислокации мне неожиданно сообщили, что при выполнении спецоперации в горах были ранены два «альфовца» – один тяжело, другой полегче. Причем сообщили, что, мол, среди раненых командир группы. То есть я знал, что среди раненых был Иринеев. Знаешь, я почти бегом побежал и – сам себе удивляюсь – шептал, чтобы тяжелый был кто-то другой, неизвестный мне, но только не Иринеев. Даже не знаю почему. Может быть, часть вины я просто повесил на себя, не знаю. Подоспел я к самой погрузке раненых на вертушку. Я к нему – и выдохнул с облегчением: он был «легкий». Лежал на носилках, тупо вперившись в небо и держась обеими руками за края носилок. Очевидно, терпел боль. Хотя его, конечно, накололи промедолом – может, он просто переживал о чем-то. Ноги ему посекло осколками – нарвались на растяжку. Причем, что меня поразило, на нашу же растяжку. Вот так в жизни бывает! Второй парень, кажется, не выжил потом… Ну я подошел к нему и впервые в жизни по имени назвал, даже от себя такого не ожидал. Говорю ему: «Артур, как ты?» Он отвечает, угрюмо так, безучастно: «Ничего, бывает и хуже…» Глаза стеклянные, твердые и никакой в них нет жизни, никакой чувствительности, никаких эмоций, ничего вообще человеческого. Просто раненый зверь. Нет, зверь раненый с какой-то мольбой смотрит, ищет прощения у природы! А тут просто неестественный вороненый блеск… Смотришь в глаза, как будто пытаешься заглянуть внутрь ствола. Он, видно, почувствовал это, потому что отвернулся. А я ему говорю: «Артур, чем я могу тебе помочь, скажи! Я сейчас за командира остался, так что говори без стеснения». Он смягчился: «Разве только врача толкового… Чтобы не списали потом, у меня тут еще много незавершенных дел…» И опять отвернулся. Я быстро сделал распоряжения, чтобы «правильно» приняли, там мне было к кому обратиться. И в конце уже, перекрикивая рев двигателей, под самыми лопастями ему кричу: «Артур, не сердись, если я был не прав». И знаешь, что он мне ответил? Он посмотрел на меня пристально, даже солдаты, которые тащили его на носилках к вертолету, замерли. Можно было подумать, что он неживой, очень уж похож был на восковую фигуру. Затем сказал, причем не особо громко – думаю, что все-таки боль была сильной, – но я каким-то непостижимым образом по бескровным, искусанным губам понял ответ: «Ты, Дед, был прав. Но это не повод, чтобы тут слюни распускать. Давай, пока!» И протянул мне руку, немного скрюченную, будто судорогой, с пятнами крови и грязи на ней. Я пожал его руку, и мне стало легче. Я его отпустил из сердца, выпустил и былую злобу, и ненависть к нему, и теперь там такая тихая пустота, как в старом, забытом монастыре. Я кое-что понял. Я, понимаешь, его всю жизнь гадом считал, гнусом, которых надо уничтожать. А тут открыл, что он мерзавец-то странный, с неожиданными перекосами. Что в его подлостях как бы не один он виноват – будто кто-то за его спиной стоял все время. Как ангел, бывает, стоит над кем-то, так над ним демон склонился. И потому никаких чувств к Иринееву у меня не осталось, будто этого человека в моей жизни и не было вообще… Никогда…

Алексей Сергеевич подался вперед в кресле и дружески, понимающе потрепал друга по плечу.

– Ты молодец, и ты абсолютно правильно поступил. Мы все знаем, что не бывает в жизни белого и черного. А когда до дела доходит, все равно делим мир на своих и чужих. Одноцветный, нечеловеческий герой может быть только в легенде, в мифе. В жизни же у всех нас внутри поровну дерьма и добродетели. Главное, не дать первому затопить все нутро. Но меня другое поражает. Я послушал тебя, и мне пришло в голову, что каждый, кажется, получил именно то, к чему долго шел. Неважно, осознанно или совсем не желая понимать свой путь, – вздохнул Алексей Сергеевич после нахлынувших воспоминаний.

– Это ты верно подметил, потому что я тебе еще не рассказал конец этой маленькой истории. – Игорь Николаевич тщательно прочистил горло, издавая громкие звуки, как будто поперхнулся чем-то. Он собирался с мыслями. – Так вот, когда вертушка с ранеными улетела, я подошел к офицеру «Альфы», который Иринеева отправлял. Капитан, кажется, такой молодой парень, с красивым правильным лицом, как у Алена Делона, – ему бы не на войну, а где-нибудь в кино сниматься или на обложке журнала сиять… Спрашиваю его, что произошло во время спецоперации. Его лицо так перекосилось, страшным стало, словно я его ударил. Отвечает мне волнуясь, ноздри раздуваются, как у быка. Сам, говорит, не пойму, банду давно вычислили, на прицеле держали, но командир запрещал уничтожать их главаря Султана, хотя не раз могли это сделать. Говорил, что хочет лично его убить, и не просто убить банальным выстрелом, а искромсать ножом, медленно уничтожить. Чтобы – это уже я сам домысливаю – увидеть агонию и… насладиться ею. – Игорь Николаевич опять тяжело сглотнул. – Я бы не поверил, да глаза у капитана были шальные, по пять копеек, что-то он видел и знал такое, к чему обычному человеку лучше не прикасаться.

Алексей Сергеевич слушал нахмурившись. Он чувствовал, что лучше увести тему в другое русло. И вдруг вспомнил, что давно хотел расспросить товарища о последней войне.

– Слушай, Игорь, а ты ведь и на грузинской войне успел побывать?

Вопрос застал Игоря Николаевича врасплох, он даже несколько смутился и, как почудилось другу, побледнел. Но ведь он для себя решил поговорить по душам, так чего ж тянуть, коль вопрос сам выплыл. Ай да Артеменко, ай да чувствительный, как и в былые курсантские годы. Придется тебе все выкладывать как на духу. Но не для этого ли ты, полковник, приехал к старому другу? Так бегло размышлял полковник Дидусь, готовясь излагать все дозированными порциями, чтобы хотя бы не отвратить собеседника. Он сравнил себя с патологоанатомом, который заводит посторонних людей в морг, опасаясь, чтобы кого-то не подвела психика от резких трупных запахов и неестественного вида человеческих тел.

– Пришлось, – с импровизированной скромностью и даже несколько суховато ответил Игорь Николаевич. – Но ничего, что мы очень уж военной темой увлеклись? Как бы я тебя не утомил.

Это не ускользнуло от наметанного глаза Алексея Сергеевича, но он списал замешательство на слишком свежие воспоминания, которые после обсуждения должны осесть на одной из полочек памяти, не мешая ни настоящему, ни будущему. Не без восхищения глядя на друга, Артеменко попросил рассказать о событиях, которым едва исполнилось полгода.

– Расскажи сейчас, пока мы вдвоем. А то, боюсь, потом это из тебя будет сложнее выбить. А меня все же раздирает любопытство. Например, правда ли – у нас нередко об этом говорят, – что грузинская армия демонстрировала сногсшибательную организованность?

Но Игорь Николаевич испытывал мучительную душевную боль совсем по другой причине. Грузия, где он не по возрасту задумчивым и решительным мальчишкой открыл для себя будущую профессию, судьбоносным образом оказалась и местом ее захоронения. Но ему необходимо было выговориться, он сам это знал. И воспоминания о сослуживцах – только прелюдия. А он не хотел сразу переходить в разговоре к своей главной болевой точке, да, фактически, и цели приезда к человеку, с которым бок о бок готовились стать офицерами. И он решил подходить к главному предмету шаг за шагом, дозировать повествование, не переборщить с личными, может быть, слишком субъективными впечатлениями.

– Что тебе сказать, – начал он осторожно, – натовские военспецы кое-чему их, конечно, научили. Но не многому. Да, на первых порах организованы они были, можно сказать, неплохо. До того момента, пока не столкнулись с нашей безобразной монголо-татарской ордой – неравные весовые категории получились. – Игорь Николаевич резко одернул плечи, почти рыкнул, и по его щеке мимо воли и контроля пробежала нервная судорога приобретенного на войне тика. Алексею Сергеевичу он в этот момент показался похожим на просыпающегося зверя. – Почему грузины побежали, хочешь, Леша, скажу по-простому?

– Почему?

– Да мы их нашей невозмутимой и непобедимой массой задавили. Забросали шапками, как всегда. Людскими телами и нашим исконно русским, безбашенным напором! Теряя людей и технику, это наш извечный военный принцип, до совершенства отработанный прием. Причем, чтоб ты не заблуждался, вовсе не вэдэвэшный. По крупному, это даже и не советский принцип, это железное, нерушимое правило Красной армии. И знаешь, что крайне важно?! А то, что он себя – в XXI веке, подумай только! – все еще оправдывает. – Когда Игорь Николаевич начал говорить о войне, лицо его исказилось, глаза загорелись кровожадным огнем изголодавшегося людоеда, периодически в них появлялось нечеловеческое, фосфоресцирующее свечение, как будто кто-то внутри у него то и дело включал фонарик. – И вот тут-то все и облажались, все эти хваленые натовские и израильские знатоки военного дела.

– Ты хочешь сказать, что они ничего не смыслят в войне? – с некоторой иронией в голосе спросил Алексей Сергеевич.

– Отчего же, они как раз неплохо знают свое дело. Я даже подозреваю, что они серьезные профессионалы. Но дело-то совсем в ином. – Игорь Николаевич теперь говорил серьезно, без пафоса, без восторга, и оттого было ясно, что произносит хорошо продуманную, взвешенную, выношенную мысль, ставшую его убеждением. – Просто их современная тактика слишком правильная, она рассчитана на максимальное сохранение жизни солдата, перенос удара на щит, то есть на технику. Так спокойно и методично можно воевать, когда есть неограниченный ресурс и возможность нанесения ударов с дальней дистанции. Так Штаты воевали в Югославии, Ираке, Афганистане… Грузины, эти наивные, ослепленные брюссельскими и вашингтонскими сказками ребята, например, впереди танков даже не высылали штурмовые группы, берегли людей. И вот подготовленные во всех отношениях, красивые, цивилизованные, тщательно вымытые парни в новеньком натовском камуфляже, с дорогой аппаратурой, прицелами, великолепной связью и так далее сталкиваются с нашими варварскими методами, многократно помноженными на «мать-перемать». И что же, как думаешь?!

– И что…?! – Алексей Сергеевич чувствовал, что не надо мешать развитию далеко идущей аналитической мысли.

– А вот что! Наш грязный, оборванный и преимущественно голодный солдат, с окурком в стиснутых, скрошившихся от войны зубах оказывается сильнее всего этого антуража. Ты думаешь, наш солдат не боится?! Да у него зубы стучат от страха, поджилки трясутся! Но он идет всякий раз, когда команда поднимает его, прячущегося от разрывающихся осколков, с земли…

Игорь Николаевич цедил слова гневно, и они гремели громовыми раскатами. В нем проснулся фанатик войны, которому было и больно, и обидно за обнажение пороков, как отцу бывает тяжко признавать грехи собственных детей.

– Слушай, я много всякого-разного слышал о недочетах, обнажившихся проблемах военного управления, смешанных эшелонах. Это происки врагов или тут есть часть правды?

– О-о, – с наслаждением праведного обличителя протянул Игорь Николаевич. – Об этом я могу полночи говорить, с конкретными фамилиями и фактами. Но, чтобы упростить понимание, намекну: все было, как всегда! Управление войсками косолапое, вооружение и оснащение – как у дикого племени, если сравнивать с развитой западной страной. Во многом послабее грузинского. Связь условная, разведка и огневая поддержка на уровне Афгана или даже Второй мировой. То есть когда лупят по своим – воспринимается совершенно нормально. Причем, что удивительно, воспринимается нормально и теми, кто лупит, и теми, кого лупят. Это наш сугубо русский феномен!

– Пока для меня это эмоции. Ты можешь подтвердить это конкретными примерами? – строго спросил друга Артеменко, которому было неприятно слышать о слабостях русской армии.

– Конечно. В первый же день был сбит российский штурмовик Су-25, сбит своими же, а показан на телеканалах как уничтожение грузинского самолета. Потом потеря тяжелого бомбардировщика дальней авиации. Ну, спрашивается, какого хрена отправлять туда тяжелую «тушку», которая там, как собаке пятая нога? Такой самолет применяется либо для точечной бомбежки объектов на больших расстояниях – и он мог бы нанести удар чуть ли не со своей авиабазы, – либо для разведки. Но если это был разведчик – а так это и было, потому что для бомбометания не надо было лететь на территорию Грузии, – тогда почему он снизил высоту с положенных двенадцати километров до четырех? А я знаю, почему! Потому что оборзели и поглупели основательно! Потому что военная разведка прошляпила поставки «Буков» из Украины, – а это, брат, современные зенитные комплексы. А на такой высоте да по такой громадной непуганой летящей корове не то что зенитчик – обезьяна попадет. Я уж не говорю о том, что подходящие колонны первоначально попадали под дикий обстрел – потому что у командования в голове не было и мысли, что у грузин могут оказаться летающие штурмовики… Короче, очень много тупости, бездарности и безалаберности. Но по телевизору выглядели хорошо – и бегущих грузин засняли классно, и побитую технику… Вот тут, конечно, мы сильны!

Игорь Николаевич приостановился, хотел еще что-то прибавить, но цокнул языком и махнул рукой.

– Налей-ка мне еще – это настоящий офицерский напиток, даром что вражеский, – Игорь Николаевич кивнул на «Хенесси», – да пойду я на балкон перекурю…

– Так, стоп! Ты что, с ума сошел? Женщин в доме нет, а ты на балкон! Кури, сколько душа пожелает. – Алексей Сергеевич подумал и вдруг прибавил неожиданно для самого себя: – Да и я с тобой покурю, уж сколько лет не затягивался…

И они глотнули коньяку и на некоторое время утонули в клубах дыма, размышляя каждый о своем.

– Слушай, дорогой, а чего ты так переживаешь, Россия ж победила?!

– Чего я так переживаю?! – Игорь Николаевич едва не вскочил с кресла от возбуждения, после чего Алексей Сергеевич подумал, что за годы войны полковник Дидусь успел впитать в себя кавказскую импульсивность. – Переживаю я совсем по другому поводу. Переживаю потому, что с сильной страной воевать нам ох как тяжко пришлось бы. Нет, мы бы все равно победили, в этом я как раз не сомневаюсь. Даже если бы пришлось полстраны положить в полях, все равно победа досталась бы нам. Мы бы всех забросали солдатским и офицерским мясом! Я еще тебе маленький эпизод расскажу, который лично наблюдал. Правда, это еще в далеком 93-м в Абхазии было. Ну, чтобы ты очень ясно представлял наши двусмысленные войны. Так вот, наблюдаю: наш многоцелевой Су-27 висит над грузинским штурмовиком Су-25, наседает, значит, на него, собирается сбить. Кружится, как бывалый коршун над юным неопытным орленком. Ему по радиостанции: «Цель видишь?» Он отвечает: «Цель не вижу!» Ему открытым текстом: «Ты что, охренел? Цель под тобой!» А он уперся рогом и талдычит: «Цель не вижу! Цель не вижу!» А уж потом за вечерней водкой выяснилось, что там, в штурмовике, его товарищ был – он подрабатывал, значит, во время отпуска у грузин. Вот я и спрашиваю: «В какой-нибудь еще армии мира, на какой-нибудь еще войне так бывает?!» А переживаю, потому что никто об этом вообще не переживает! Через вот эти руки, – тут он ловко поставил коньячный бокал и вытянул перед Алексеем Сергеевичем свои узловатые ладони, между пальцами правой руки несуразно торчал окурок, – прошло столько страшных, исковерканных судеб, что ты себе это даже в страшном сне не представишь! Американцы уже давно летают на самолетах пятого поколения, где пилот находится в едином информационном поле боя. А мы этому все еще противопоставляем простое человеческое мясо. Но дело не только в странном отношении к армии, в назначениях и выдвижениях по лишенному логики принципу. Просто все в жизни повторяется… – Тут Игорь Николаевич вдруг оборвал себя на полуслове, в сердцах махнул рукой и неожиданно погрустнел, ушел на несколько коротких мгновений в тяжелый мир своих личных впечатлений. Алексей Сергеевич понял, что добился своего: теперь откровенный разговор о войне обеспечен.

– Что ты имеешь в виду?

– Да ты знаешь, я вспоминаю 92-й и 93-й годы. Прошло столько лет, что ребенка можно родить и вырастить за это время до совершеннолетия, но все один в один, как и было. Тогда был чеченский батальон Басаева, с отъявленными головорезами, которым никто не мешал. Лишь бы дело делалось. И была наша надежная десантура, отрешенная, с притупленными чувствами и искусственно разбуженной жаждой крови. И сейчас в грузинской войне ключевую роль сыграли все тот же чеченский батальон и все те же десантники. Только вместо Басаева появился Ямадаев, вместо прежних ротных и комбатов ВДВ, ставших командирами полков, – кто выжил, конечно, – появилась молодая поросль…

– Но что ж тут скверного, боевой дух всегда необходим армии… – искренне удивился Алексей Сергеевич.

– Да я не про боевой дух… И даже не про идеологическую обработку. Я про механизм привлечения союзников – создание у этих союзников искусственной конкуренции и игра на ней. Игра весьма опасная. – Игорь Николаевич все еще колебался, стоит ли выкладывать все. И так сказал многовато, а особенно с этим бывают проблемы, когда начинаются имена и фамилии. Да шут с ней, с этой войной, решил же завязать с ней, так чего уж утаивать детали, решил он про себя.

– Объясни, я тебя не понимаю, – взмолился Артеменко.

Косые лучи приглушенного света лампы освещали только силуэт рассказчика, не доставая до его лица. Но Алексей Сергеевич почти физически чувствовал, как напряжены скулы Игоря Николаевича, как сокращается волевая складка у рта, и сам он при некоторых словах невольно напрягался всем телом, удивляясь, что не может ни опьянеть, ни расслабиться в мягком теплом кресле. Душа и тело того человека необъяснимым образом не принимали комфорт, презирая достижения цивилизации в этой области.

– Что ж тут непонятного? – Он глубоко вздохнул и с наслаждением сделал долгую затяжку, от которой щеки образовали симпатичные симметричные ямки. Алексей Сергеевич почему-то подумал, что его друг прошел такие испытания, после которых любое, самое обыкновенное действие может казаться верхом блаженства. – Смотри, в 92-м и 93-м против тех же грузин воевал Басаев. И воевал очень успешно, дерзко. Головы пленным резал, беженцев расстреливал. Фактически штурм Сухуми организовали и начали чеченцы. Я очень хорошо помню 93-й год, когда младший брат Басаева Ширвани организовал взрывы двух начиненных взрывчаткой автомобилей – один у тылового здания грузинской армии, второй – неподалеку грузинского КП. Они и стали сигналом к наступлению, весьма успешному. Но через несколько лет Басаев вышел из-под контроля. Дальше последовал кровавый Буденновск и так далее, ты все это знаешь. И вот теперь в войне с Грузией Россия упорно взращивает новую чеченскую силу – батальон «Восток». Хочешь любопытную деталь? Кремль дружит с президентом Кадыровым, но за его спиной подкармливает чеченский спецназ, который плевать хотел на этого Кадырова. Тот же Сулим Ямадаев десяток лет назад был полевым командиром, крутым парнем, мало чем отличавшимся от самого Басаева. И хотя до авторитета Басаева он тогда недотягивал, Кадырова ни во что не ставил, не считал его величиной. И вот когда Кремль сделал ставку на Кадырова и возвысил его, тот, естественно, стал подчинять себе все военные формирования. Для этого надо было убрать всех претендентов на лидерство, крупных специалистов военного дела. То есть и Ямадаева в их числе. Президент Чечни успешно устранил полк «Горец» и похожий на ямадаевский «Восток» батальон «Запад». Он уже подбирался к Ямадаеву и год назад через прокуратуру даже объявил его в розыск, а само подразделение – его личной бандой. И что же?! А то, что тут на помощь известному боевику пришло ГРУ ГШ, сделало его патриотом и Героем России. И Ямадаев, по-моему, отработал в Грузии сполна – он отважный и конкретный мужик, ну почти точная копия Басаева…

Игорь Николаевич перевел дыхание, сделал глоток и опять медленно затянулся. Он видел, что Алексей Сергеевич слушает его с возрастающим вниманием и напряжением.

– Ты полагаешь, что эти люди в какой-то момент могут стать неуправляемыми? – Про себя же Артеменко подумал: «Эх, ГРУ ГШ, опять след конторы. Какая же она многоликая, эта искусственно взращенная тайная сила демона!»

– Я не полагаю. Я это знаю! Война – их культ, батенька, их жизненная доктрина, если хочешь. Такие люди привыкают воевать, они даже ненависти не испытывают к тем, кого убивают. Приблизительно как охотник, который ходит на внушающего уважение хищника. Поверь мне, мой дорогой. Хотя бы потому, что я сам очень близко подошел к этим ощущениям. Это меня первый раз мутило, когда видел развороченное человеческое тело – результат своей деятельности. Теперь дай мне автомат и скажи: «Вот преступники, можешь с ними расправиться». И я сделаю все без колебаний, лишь бы существовал некто, который проведет четкую границу между врагами и друзьями.

Игорь Николаевич смотрел, как у старого товарища расширились зрачки, и он засомневался в своем решении говорить. «Да, кажется, перегнул палку», – подумал он. Но старт уже был дан, и, как гонщик, включившийся в перегоны, Игорь Николаевич уже не видел смысла в том, чтобы жать на тормоза. В конце концов, ведь ради разговора по душам он и нашел старого друга. А кому еще расскажешь об этом?! В таком даже жене не признаешься!

– Да-да, – повторил он тяжело и немного смущенно, – я как больной, получивший передозировку. Инъекцию в самую душу, как у нас говорят. Ладно, лирика и сопли тут ни к чему. Я ведь тебя совсем для другого разыскивал. Я из армии уволился.

– Что?! Как?! – вскричал Артеменко, не веря своим ушам. И хотел добавить: «Это же твоя жизнь! Твоя единственная судьба!» Но вовремя удержался.

– А вот так! Ты, верно, хотел сказать мне: «Что же ты наделал? Ты же ничего в этой жизни не умеешь, кроме как убивать!»

Алексей Сергеевич сжал губы и немного стушевался под прямым, непреклонным взглядом друга.

– Но чем ты собрался заниматься? – Теперь Алексей Сергеевич сам перешел в наступление.

– Честно? Не знаю!

– Как так?

– Могу сказать одно. Еду на родину. В Украину. Там мои старики, там родители жены, там корни, в конце концов. А заниматься… найду чем. Руки и ноги есть…

– Про руки и ноги я уже где-то слышал, мне это не внушает особого доверия… – перебил его Артеменко. – А может, все-таки в Москве бросишь якорь? Ну хоть ненадолго, пока осмотришься и расставишь приоритеты. А я тебе работу подыщу в столице…

– Нет, спасибо! – отрезал Дидусь, решительно спеша пресечь опекунство. И Артеменко тотчас узнал неизменные гипертрофированные, словно вывернутые наружу, независимость и непритязательность своего друга и понял, что навязывание любой идеи обречено на провал. Былой вояка между тем продолжал: – Пойми, пополнять гвардию различных охранников я не стану. Да и нервы уже не те, – тут он с деланой учтивостью улыбнулся своей по-детски наивной, неказистой улыбкой, – могу ведь пристрелить кого-нибудь сгоряча. А кроме того, я уже успел некоторых деятелей повидать и не очень-то хочу на них равняться.

Боевой полковник столь многозначительно назвал известное им обоим имя, что Алексею Сергеевичу не оставалось ничего иного, как выслушать еще один рассказ, впрочем, небезынтересный. «Как же он похож на того закопченного училищем курсанта Дидуся, когда вот так улыбается! Эх, годы, наши годы», – шепнул он сам себе, а вслух попросил:

– А ну-ка отсюда поподробнее.

– Да было это в прошлом году, я сюда в Генштаб мотался. И кто-то, уж не припомню кто, дал мне координаты Глеба Осиповича. Он тут, в Москве ошивается. Я набрал его, выяснилось, что он какой-то фирмочкой заправляет. Приезжаю, значит, к нему. А там не фирмочка, а целая компания с миллиардным оборотом, не меньше. Все значительное такое, увесистое. Ворота кованые при въезде, стоит какой-то премудрый хмырь, охраняет, по телефону куда-то докладывает, что я прибыл. Иду дальше. Приемная – будь здоров! Две секретарши длинноногие, стройные и аккуратные. Состязаются между собой в любезности. Я даже оробел. Но назвался, как учили. Они вежливо отвечают: «Заходите, вас ждут». Захожу – дверь, разумеется, двойная, с полуметровой прослойкой. Вошел, чуть не ахнул. Дорожка от двери до стола только чуть-чуть короче, чем у министра обороны. Какой-нибудь командующий ВДВ тут отдыхает, мог бы разве что адъютантом у Осиповича устроиться. На стенах небывалое убранство, хотя чувствуется склонность к военной атрибутике. Сабля висит, рога какого-то зверя, громадный аквариум с золотыми рыбками… Можешь подходить и нашептывать желания. А за аэродромным, явно недешевым столом из красного дерева сидит наш барин. Но как сидит?! Я в шоке был! В спортивном костюме, с трехдневной щетиной! Волосы у него торчат, как у черта, который только что получил отгул и оторвался от сковородки из потустороннего подземелья, где жарил грешников. Ну, наш Глеб вскочил, обнял меня, обдав, как из брандспойта, струей перегара. Присели. Я смотрю – на столе за стаканом с водой прячется, как гриб в лесу за пенечком, стопочка с характерным содержимым. Ну что тебе сказать? Потяжелел, обрюзг, в глазах наркотический туман и беспроглядная тупость… Я сразу понял, что о работе с ним бесполезно говорить. Особенно когда он свой мундир с какими-то купленными орденами показал; ну не шут ли, думаю.

В Чечне люди за это под чеченское лезвие лезут, а тут… Эх! Но больше всего меня убила, ну просто наповал сразила одна его фотография – курсантская. Там он парень-красавец со штангой, взятой на бицепс. И я подумал: а ведь ностальгия по училищу в нем до сих пор жива! До сих пор помнит, откуда вышел! Но какие разительные, нечеловеческие изменения за два десятка лет! Я смотрю и вижу: передо мной совсем другой человек! Вместо красивых мышц – широкие, оплывшие жиром руки. Вместо целеустремленного лица – безнадежное, похмельное рыло! Изглоданное не столько временем и болезненными оспинами, сколько беспорядочным образом жизни… Тьфу… Посмотрел я на наваленные как попало на столе бумаги, на составленные вместе несколько калькуляторов и засобирался. Но он мне кричит: «Стой, Дед, я ж уже про работу договорился. Прямо сейчас едем!» Я ему: «Куда ты такой поедешь? Тебе похмелиться да проспаться надо!» Он же упросил-таки подождать пару минут, куда-то в дверь выскользнул, и через десять минут передо мной был уже просто потрепанный, основательно уставший от жизни ее нещадный прожигатель. В дорогом костюме, забрызганный дорогой туалетной водой, остервенело жующий жвачку. Одним словом, выехали мы к Асанову…

– К Асанову?! К нашему здоровяку Гришке Асанову? – снова не поверил Артеменко, которому, с его искусственно законсервированным образом жизни, было дико даже слышать об общении одноказарменников через много лет.

– Да-да, к тому самому. – Дидусь кисло покривился, показав слегка пожелтевшие от непрестанного курения зубы. Ей-богу, на Луне живет! И чем он только занимается, чем живет?! – Не знаешь, что Асанов в знаменитости прется, командует, то бишь, управляет какой-то очень немелкой государственной компанией? Там, правда, столько слогов, что я не выговорю. Но ты-то должен знать такие вещи!

– Да тут в Москве одна компания на другой, и все крутые! Все мелкие компании в Калуге, в Рязани или Иваново, – парировал упрек Артеменко.

– Ладно, – не стал с ним спорить Игорь Николаевич, – слушай самое интересное. Приезжаем мы в эту компанию на Глебовом джипе с опозданием на семь или десять минут, заходим в холл – просторный, блестящий везде, можно глаза порезать о лучи. Только собрались пропуск оформить, как нам охранник, ряженный, как шотландец, говорит: «Отойдите, пожалуйста, в сторону, сейчас будет генеральный директор выходить». Я ему хотел сказать: «Слышь, ты, чучело, а твой генеральный директор что, царь?» И с удовольствием ткнул бы ему в глаз. Да Осипович меня одернул, хвост поджал по-собачьи. В общем, нукеры Асанова отогнали нас на добрый десяток метров, словно мы смердели. И потом мы увидели, как с гордо поднятой головой, ни на кого не оборачиваясь, прошел он к своему блестящему автомобилю. Как на подиуме. Как это, дефиле, кажется, называется? Вот так и завершилась встреча с важным человеком. И меня осенило: да ведь люди, когда наверх идут, чаще всего-то как раз опускаются…

Алексей Сергеевич молча вздохнул и налил еще коньяку. Да, прав Игорь, годы кому мозги выравнивают, а кому рогом бараньим выкручивают…

– И подумал я тогда, – резюмировал Игорь Николаевич, – конечно, каждый из нас стремился совершить что-то значимое, подвиг, мужской поступок хотя бы. Но что такое случилось с нашим современником? Ты мне скажи, – тут он серьезно взглянул на Артеменко, и тот увидел перед собой суровое, каменное лицо воина, с такими неумолимыми лицами римляне ходили покорять галлов, а русские и ныне ходят по Кавказу, – мир перевернулся или просто это я один сошел с ума?! Вот почему я решил бежать подальше от столиц, от лучистых наших деятелей, от кругломордых чиновников, от сытых депутатов и их верных помощников. Не по нутру, знаешь. А еще у меня возникло ощущение, кстати, здесь уже возникло: зря я, пожалуй, воевал, зря вообще затеял игру…

Дидусь откинулся на спинку кресла, обессиленный, истощенный всем тем, что рассказал. На самом деле ему стало легче, и он ловил себя на том, что не может, не хочет думать, не желает ничего вспоминать. Все то, чем он жил двадцать офицерских и четыре курсантских года, провалилось в темную, бездонную пропасть, оборвалось – теперь жизнь надо начинать сначала. Словно проверяя способность это сделать, офицер взглянул на свои руки – они ничем не изменились за четверть века и были такими же сильными, с темными пятнами от ссадин, со шрамами от люка десантной машины и от попавшего осколка, мозолистыми, привыкшими к тяжелой мужской лямке. Они, эти руки, не сдадут и еще долго послужат ему… Автоматически он перевел взгляд на Артеменко – тот тоже сидел, погруженный в свои мысли, – посмотрел на его руки и удивился. У его друга руки теперь были другими, – он такие называл холеными. Конечно, не изящные руки музыканта с тонкими и гибкими пальцами, но и не труженика – руки человека, привыкшего к спокойной, стабильной жизни. Может, зря он ему тут все выкладывает, распинается? Может, все это от него так же далеко, как какой-нибудь Марс или Плутон, о наличии которых всем известно, но которые никто не стремится увидеть?

Некоторое время они молча тянули сигареты, окружив себя плотными клубами дыма. «Надо будет завтра хорошенько проветрить, а то Алька ворчать станет», – подумал Артеменко, чувствуя, что хмель уже основательно поволок его в мягкую тину душевного болота. Так, надо менять тему и завершать вечер.

– Как там Оксана? Как дети? А то мы что-то увлеклись военной темой. Как будто ничего на свете в жизни нет, кроме окопных вшей и медалей за отвагу?

– А что Оксана? Оксана – молодец! Настоящая офицерская жена. Все умеет, ничего не просит, со всем управляется. Кажется, из всех грехов наших мужских одного только не простила бы мне – измены.

– Ну, этим ты, кажется, не страдаешь.

– Да, действительно, я не по тем делам. Когда мужчина ищет смысл жизни, хочет до чего-то докопаться, ему не до баб. Хотя, признаюсь тебе как другу, какой со мной казус вышел – военный, конечно. – Дидусь неожиданно горько усмехнулся. – Так вот, командовал я как-то боевой мобильной группой, мы стояли лагерем под Урус-Мартаном, хороший, добротный лагерь разбили. И были у нас две поварихи, уж сам не знаю, зачем согласился женщин взять, по контракту, естественно. Ну, они заработать поехали, шустрые, впрочем, были. Жили в отдельной палатке, особо ни с кем и не общались. Так, все вдвоем, как две птички: порхают, чирикают, но близко к себе никого не подпускают. Но когда двуногие особи долго без противоположного пола находятся, у них свербеть начинает. Вот однажды они мне встретились и попросили распорядиться баньку истопить – сверх их банного дня, ну, возможность такая была в тот момент. А одна из них – Людмилой звали, как сейчас помню, такая прыткая, взбалмошная, импульсивная, но и красивая, – лукаво так прищурилась и кивает мне: «А вы, Игорь Николаевич, если захотите, так присоединяйтесь к нам вместе с начштаба. Если придете, мы вам спинки потрем». Короче, на войне как на войне – со всей прямотой. «Так придете?» – спросила она, уже уходя и смеясь так кокетливо, как будто речь шла о танце на школьном вечере. А я возьми да и ляпни: «Непременно придем. Сейчас только начальнику штаба радостную новость сообщу». Даже и не знаю, пошли бы мы или нет. Ты сам знаешь, что в военной жизни многое случается как бы само собой, от безалаберности, отсутствия принципиальности и жажды каких-то перемен. Как мы говорим, от тоски… Но мыслишки гнилые были, не стану скрывать. Короче, не знаю, чем бы все окончилось, если бы разведка не принесла данные о перемещении группы боевиков и предположительные координаты их лагеря. Решили сделать ночной обстрел. Так в подготовке про баню и забыли. Вернее, я забыл, потому что начальнику штаба просто не успел сказать. А дальше все как в плохой сказке. Или как в фильме ужасов. Короче, то ли солдат был сонным, то ли так бесовской силой было задумано, но мину в миномет загнали неправильно, и она прямо на лагерь пошла и прямехонько на их женскую палатку. Людмиле вырвало руку и плечо, насмерть сразу. А вторая – ее Тоней звали – вся в крови, вопит что есть мочи. Боже, лучше б такого не видеть и не вспоминать. Сошла она, бедная, с ума. Ну, у нас компенсация в таких случаях простая, как стена. По квартире им дали, вернее уже их родственникам – за их мучения.

– Да, невеселая история, – задумчиво заметил Артеменко, а про себя подумал: моя-то история тоже грустная, только рассказывать Игорю я ее не стану.

– В том-то и дело, что где-то тут и я, пожалуй, замешан. – В порыве эмоций он зло, как бы сокрушаясь о поступке, хлопнул тыльной стороной правой руки о левую. – Мне кажется, не было бы мыслей поганых, ничего бы не случилось.

– Глупости это, сколько мужиков, да и баб, налево ходят. И никто не страдает особо от этого…

– Ну, тут ты не прав! Каждый, может, только с отсрочкой платежа, свое обязательно получит… Ладно, давай расходиться, поздно уже. – Дидусь как-то нервно взглянул на свои командирские часы. – Чтобы я тебя из рабочего графика не выбил. Это я пенсионер, а ты-то еще труженик.

– Вот еще по одной, и спать… – Артеменко потянулся было к бутылке.

– Нет, Леша, хватит. А то перебор будет… Я, знаешь, в прежней жизни редко злоупотреблял – восемь месяцев из двенадцати приходилось начеку быть…

– Ну как хочешь. Тогда кончаем это дрянное дело…

Они поднялись, и Артеменко вытащил из шкафа одеяло из верблюжьей шерсти и комплект чистого, отутюженного Алей постельного белья.

– А в Крыму возможна высадка? – спросил Алексей Сергеевич как бы невзначай, фраза случайно выпала, непреднамеренно, как монета из неловких рук, проваливаясь между пальцами.

– Я, если честно, потому и приехал к тебе. Чувствую, что увяз в этой бесконечной войне. Пока был молод, тянуло на лихачество, да и должность надо было получить приличную, чтобы дома не стыдно было отцу на глаза показаться. И вот стал командиром полка, боевым офицером, прошел и через ранение. На «Героя России» есть представление… Слушай, а ты всегда эту заморскую дрянь пьешь? – сменил вдруг тему Игорь Николаевич. Его всегда сдерживаемую армейскими рамками, резкую натуру потянуло на философствование, хотелось в один миг выплеснуть все то сонмище противоречивых переживаний, которые обуревали в последнее время.

– Ого-о!

Артеменко так и присел на край кресла вместе с бельем и одеялом. Пристально, серьезно и не без смутной тревоги поглядел на друга. Тот немного смутился, но глаза его затуманились лишь на короткий миг, который был уловим только благодаря тому, что каждый из них знал друг о друге гораздо больше, чем обычно знают друзья.

Алексей Сергеевич не торопил друга, чувствовал, что есть нечто, о чем ему тяжело говорить.

– Русского человека, понимаешь ли, очень легко развести на войну. Потому что русский человек безалаберно доверчив и имеет чуткую душу, в отличие от, скажем, чопорных англичан или щепетильных немцев. Посмотри старые фильмы о Первой и Второй мировых войнах. Что-то наплели этому несчастному народу, и он уже борется на гражданской войне, сам с собой. На уничтожение – друг на друга, брат на брата. Или посмотри, как преподносили нам Вторую мировую войну! Исключительно как Великую Отечественную, о завоеваниях и разделительной линии в центре Европы – ни слова. Мы танками готовы давить всех непокорных, нам только красиво объясни – зачем.

Полковник Дидусь, скривившись, наклонил голову вправо вниз и резко выдохнул воздух, будто хотел сплюнуть, а потом вспомнил, что они не на привычном для него полигоне, а в фешенебельной квартире в центре Москвы. Но он сегодня в преддверии абсолютной и неожиданно ошеломляющей свободы решил выложить все, что есть на душе. Сказал сам себе, что один раз стоит это сделать, потому что, может, другого раза вообще не будет. Он в этот момент действительно не знал, как будет жить дальше и чем заниматься в жизни.

А Алексей Сергеевич неожиданно вспомнил, как они с Алей недавно смотрели вышедший на экраны фильм «Адмирал», в котором более всего затронули бессмысленные убийства. Безумная людская бойня гражданской войны, бесцельная для конкретного человека, но посвященная борьбе за власть маленьких и больших лидеров, напоминает чеченскую войну, в которой втянутых людей, оказавшихся обманутыми пешками, убивают для усиления харизмы ферзя.

– Я выполнил свой долг солдата империи. Я отдал все, что империя от меня требовала. Заметь, требовала, а не просила, потому что империи никогда не просят – они требуют. И мы – я и такие, как я, – мы не роптали, не сомневались. Нам даже молиться не приходило в голову – это сейчас меня тянет помолиться… Я все отдал, ничего не попросив взамен, не унизившись до прошения. Я ухожу с чистой совестью. Мне не о чем жалеть, разве что о загубленных жизнях – и своих, и тех, кого назначали врагами. Но эти жизни на совести империи, а империя, как ты знаешь, не совестливая…

Дидусь произносил эти слова просто, без пафоса и хвастовства, но в самой иррациональности его поступка было нечто пророческое, как будто он выносил самой системе грозный и необратимый приговор. Речь лилась изнутри его естества, как если бы он находился в гипнотическом трансе на приеме у психотерапевта. Игорь Николаевич, не привыкший глубоко анализировать слова, всегда отдавая предпочтение решительным действиям, и сейчас не задумывался над тем, как и что он скажет. Мысли его текли, подобно реке, очищенной и освобожденной от искусственных заграждений. Алексей Сергеевич мельком взглянул на его правую руку, которой он несколько неуклюже, с совершенно ненужной цепкостью держал коньячный бокал. Узловатая, жилистая, со скрюченными пальцами, рука совершенно не подходила для удержания бокала. Алексей Сергеевич живо представил себе, что можно делать такой рукой. Схватить за горло и впиться пальцами в шею. Или нажать на спусковой крючок автомата. Да, тут его руки были бы незаменимы, они бы действовали безотказно, машинально производя на свет смертоносные действия. Но вот бокал… бокал тут никак не вязался…

– Вот ты говоришь, что тебе все равно, кого громить и крушить, главное – делать это успешно, профессионально. Так?

– Ну, допустим…

– И ты признаешь, что, выступая на стороне чьей-то воли, ты можешь оказаться исполнителем злой воли, совершать преступления, прикрытые идеологическими лозунгами и пропагандистским дурманом?

– Но так было всегда, что ж тут нового. Лично для меня важно, что я – на стороне силы, я – ее воплощение, представление и отражение, называй как хочешь. И я в этот миг – ее лицо. Вспомни генерала Лебедя. Его действия и его воля в том же Приднестровье имели личный характер, а оценка и результат этих действий – усиление позиций государства и той власти, которую он представлял.

3

После разговора, несмотря на хмель, Артеменко еще долго не спал. Последнее время он вообще мало спал. Теперь же голова казалась одеревеневшей и тяжелой, но в то же время кристально чистой, ясной, как будто все, не касающееся прошедшего разговора, просто было стерто. Сначала он думал об армии, о том, как система легко бросается людьми, невзирая на личности. Люди вылетают из игры, как отработавшие свое пробки из открываемой бутылки шампанского. Но он и раньше это хорошо знал. А при Советах людей вообще ни во что не ставили и никого не щадили, все в случае чего шли под государственный каток. Теперь, после разговора с другом, ему отчетливо бросилось в глаза и пугало то, как рьяно, упорно Россия наследует эту советскую технологию.

Но не только это принесло ему беспокойство. Игорь задел один его старый рубец, растравил былую не решенную им проблему. Дело касалось теперь уже его адюльтера, его измены, которая висела над его сознанием, словно очень мощная лампочка, от внезапного света которой появлялась болезненная резь в глазах. Как только навязчивое воспоминание появлялось, эта лампочка вспыхивала ярко-рыжим фонтаном и приближалась к его лицу. Игорь своей извечной честностью задел его, невидимая рука коснулась переключателя, и острый свет огненными стрелами вонзился в глаза. Артеменко уже знал: намечалась очередная вивисекция, мучительная и неприятная. Он будет в который раз переживать те неприятные жизненные моменты, которые силой воли удерживал в себе. Он снова прокручивал картину десятилетней давности, но она все так же, как и раньше, не давала ему покоя.

Он летел тогда из Парижа, вызванный по срочному делу. Дело было неприятным – он ехал за инструкциями, как воспрепятствовать украинцам успешно завершить переговоры с французами по модернизации своих боевых вертолетов. Разработчик вертолетов находился в России, и делом чести военной разведки было держать под контролем, чтобы никто не смел проводить модернизацию без участия России. В деле переплелись вопросы военной экономики и оборонных технологий, что непосредственно касалось деятельности ГРУ во Франции. Тогда майору Артеменко было вдвойне неприятно, так как именно он и сообщил о начавшихся переговорах, получив информацию от источника во французской компании. Но и не сделать этого он тоже не мог. Потому-то летел он в Москву без настроения, а Аля с Женей оставались в Париже.

В самолете рядом неожиданно обнаружилась симпатичная попутчица. Сначала он мало обращал на нее внимания, более того, подумал, что она француженка. Кроме того, в подсознании майора жила своей затаенной жизнью весьма действенная установка, привитая в академии. «Помните, – твердили им много раз подряд, – почти все серьезные провалы произошли из-за баб, ну в крайнем случае из-за секса». Последнее подразумевало гомосексуальные связи…Молодая женщина в самолете, прелестная, точно куколка, читала Уэльбека в оригинале, и были это его недавно выпущенные и успевшие стать знаменитыми «Элементарные частицы». Он сам хорошо знал эту книгу и даже восхищался слишком явным и иногда неуместным сексуальным подтекстом, аккуратно перемешанным со всеми привычными человеческими страхами – одиночеством, покинутостью, болезнью, смертью… Знакомство ни за что бы не состоялось, если бы сидящая рядом благоухающая барышня вдруг не заговорила с ним сама – по-русски. То была какая-то банальная просьба во время обеда – что-то передать или что-то подсказать. Он не помнил, но это было и неважно. Неожиданно завязался живой, непринужденный разговор, сначала о прозе противоречивого, двусмысленного Уэльбека. Но потом о многом другом. Пазлы ветреных отношений складывались самым провокационным, дьявольски манящим образом. В какой-то момент она вдруг предстала аппетитной наживкой, золотисто-блестящей рыбкой, нарочито беззащитной, самостоятельно плывущей к крючку. Она поразила его совершенно неуместной детской непосредственностью – каким-то жестом или беспечно высказанной мыслью, он уже точно не помнил, чем именно, – и только тогда Артеменко посмотрел на нее по-мужски. Женщина, представляющаяся наивным ребенком, отчего-то кажется безопасной. Вдруг произошел психический оползень, и перед разведчиком в одно мгновение возникла умозрительная картинка развития дальнейших событий. Перед ним была особа, лет на пять или семь моложе его Али, увлекающаяся и несколько глуповатая на вид, с русской, нараспашку душой и при этом довольно милая. Непринужденная, гибкая фигурка, пухлые, младенческие губки, вздернутая, еще крепкая грудь – все было в наличии. Но больше поразило Артеменко другое – от нее исходил непривычный, непрерывный поток каких-то невидимых, но очень проникновенных импульсов чрезвычайно волнующего происхождения. Впечатлило и то, что она оказалась москвичкой, а жила и работала в Париже, там у нее мужчина, француз конечно. С которым у нее, разумеется, серьезные отношения. Он угадал в ней очевидную доступность, это было единственным, что отпугивало, отталкивало. И что же? Ничего не планируя, Артеменко в аэропорту совершил безобидный обмен телефонными номерами, только и всего. А потом – в Москве он пробыл ровным счетом четыре дня – он сам не понял, как она оказалась в его постели. Если бы его расспросили, какие шаги он предпринял для этого, он бы ни за что не сумел ответить. Да он ровным счетом ничего не сделал для ее соблазнения! Он просто сам позволил себя обольстить. Но его изумило, крайне шокировало совсем другое: революции чувств и ощущений не произошло. Да, она была любвеобильна, многообразна и податлива. Да, тело ее было столь же сочным и ярким, как и томно приоткрываемый ротик. Да, она как будто очень пылко реагировала на прикосновения. Да, она была в постели очень откровенна, придавая внезапным действиям оттенки роскоши. Ну и что?! Он целовал ее и точно ощущал: это чужое, чуждое ему тело! Это киношное телесное совершенство не родное, не горячее по сути, что может быть только при единении душ. В какой-то момент Артеменко ужаснулся тому, что произошло. Он испугался чистой подставы, стал проверять информацию о фирме, где работала его новая знакомая. Но, к его облегчению, все оказалось правдой, она, эта молодая особа, в самом деле была случайной встречей. За ней вроде бы не тянулся неприятный шлейф спецслужб, и на том спасибо. Больше они никогда не виделись. Но дело было сделано, и даже спустя десять лет в его совести оставалась заноза. Но вот чему он удивлялся более всего: телесной, осязательной памяти не осталось совсем, как будто связи этой никогда не было; а вот душевная боль не утихла. Даже если бы он закрыл глаза и попытался мысленно проиграть хотя бы одну сцену, ничего бы не получилось – он просто ничего не запомнил! Он открыл для себя непостижимый феномен: его безупречная память не сохранила ничего – ни ярких черт лица, ни осязательных ощущений, ни запаха, ровным счетом ничего. Нет, он, конечно, узнал бы ее, но не в этом дело. Впечатление оказалось блеклым, несмотря на ее явную физическую привлекательность и кажущуюся безупречность в постели. Повлияло еще много факторов. Например, он всегда полагал, будто ужин в ресторане с другой женщиной является сладострастным приключением, а на деле оказался пресным отблеском его работы. То есть он все сделал машинально, как на работе. Там сосредоточенность на искомой информации вытесняет все остальное, тут все, абсолютно все общение было прелюдией, ясной подготовкой к постели. Топорная игра, кажущаяся интрига, беспардонное вранье друг другу оказались эрзацем отношений и потому стерлись, как ненужная, не представляющая важности информация. Все это невероятно потрясло Артеменко. А вот сердце болело совершенно реально – оттого что он знал, что связь все-таки была! То ему казалось, что необходимо поговорить об этом с Алей, то, напротив, он страшился такого исхода, потому что Алю бы это сильно огорчило. И Артеменко жил с этой занозой, до сих пор не зная, как ее выдернуть, не причинив никому фатальной боли.

Чем настойчивее он пытался анализировать причинно-следственные связи и последствия, тем неприятнее ему было признать: он обольстился именно тем, что всегда вроде бы презирал, – неприкрытой бесстыжестью и распутными глазами. Если сексуальность Али была зашторена несколькими слоями плотной вуали, находясь на втором-третьем плане ее личности, эта женщина выпячивала свой эротизм, пользовалась им как кредитной карточкой. Манипуляция, которая ей удалась, была временной победой над ним, но даже эта скоротечность ее власти смущала, подавляла и ущемляла его. Он позарился на то, чего в итоге ему недоставало. Да, он отшатнулся, вернулся в привычное русло, еще плотнее зашнуровал свое сознание, но знание своей слабости все равно не исчезло, не растворилось. Он будет жить с ним до тех пор, пока не поговорит с Алей, но решиться на такой шаг не мог. Пока… И сегодня, когда Игорь рассказал ему о своих ощущениях, его собственное слабое звено снова напомнило о своем существовании. Совсем как ревматизм.

Артеменко лежал на спине, подложив под голову сцепленные ладони. Он больше не пытался уснуть, по опыту зная, что лучше всего переключить тумблер памяти, вспомнить что-то другое. Он подумал о своей работе, и на мысленном экране появилось менторское лицо самодовольного Лимаревского. С нервно покосившимся ртом он что-то пояснял, и в облике генерала сквозила непреодолимая брезгливость к окружающим. Затем внезапно выплыл почти богемный силуэт Сташевского. Где вы сейчас, Анатолий Иванович? Сташевский был, пожалуй, единственным человеком из системы, с которым бы он охотно увиделся. Единственным, кому бы поклонился в ноги за умение предвидеть, за дар современного волхва. Все учили старым методикам, готовили к прошлой войне, и только он один оказался исключительным новатором. Впрочем, Артеменко ни с кем из своих не виделся с самого выпуска из академии. С того самого момента, когда его вызвали на третьем курсе и объявили, что он должен уйти на работу «под крышу», то есть стать нелегалом, ему строго-настрого запретили не только общаться, но и вообще видеться с кем-либо из системы. С тех пор остался только Юрчишин, с семьей которого они с Алей делили квартиру. Артеменко тогда догадался – Юрчишин тоже уйдет «под крышу», то есть станет нелегалом. А с момента окончания учебного заведения его единоличным контактным лицом стал координатор. За эти годы сменилось уже два координатора – люди тоже идут на повышение, устраивают свои жизни. Виктор Евгеньевич Круг и еще два человека, с которыми Артеменко общался до него, – вот все те люди, которые точно знали, чем он на самом деле занимается. Эти люди ставили задачи, вернее, служили посредниками в этом деле, и принимали информацию от него. Генерал Лимаревский – исключение. Более того, личный контакт с генералом – это даже нарушение порядка деятельности разведчика. И уж тем более вопиющее презрение к законам разведки – его персональное знакомство с Модестом Игнатьевичем Никаноровым. Хотя Никаноров не обязательно был осведомлен обо всем. Он мог знать: Артеменко – представитель специальных служб, абсолютно надежный, свой субъект. И все тут. Кроме того, эти исключения и нарушения были не его, а их нарушениями, хотя потенциальные риски и проблемы несли как раз ему. Но Артеменко не боялся, потому что и политический тяжеловес Никаноров, и тем более зоркий патентованный олимпиец военной разведки Лимаревский были кровно в нем заинтересованы. Они скорее будут в десятки раз тщательнее оберегать его, чем совершат что-то крамольное. Более того, встречи с ними свидетельствовали, что он уже вышел за пределы обычной для офицера-нелегала работы. Он достиг чрезвычайно высокого уровня, его профессиональный вес вырос, и это и вызывало чувство гордости, и пугало одновременно.

Хотя стоп! Одна нежелательная встреча у него все-таки была, кажется в 2006 году, когда его только-только нацелили на Киев. Встреча мимолетная, как у двух мчащихся на всех парах поездов. И тем не менее знаковая, одиозная, незабываемая встреча, как предупреждение судьбы. Юрчишин, да, тот самый Андрей Юрчишин, с которым они три года жили в одной квартире. Только теперь это уже давно был не просто Андрей, а определенно преуспевающий Андрей Анатольевич, судя по счастливому выражению его основательно расширившегося лица с ухоженной бородкой и аккуратно подстриженными бакенбардами. Такой внушающий почтение облик предпочитают солидные политики или маститые академические волки от науки. Встреча произошла в самый неподходящий момент и в самом непозволительном месте: в международном аэропорту в Анкаре, в зале для VIP-персон. Они столкнулись в дверях, и на одно едва улавливаемое со стороны мгновение оба опешили, застыли. Артеменко уже хотел прошмыгнуть мимо и сделать вид, что не знает его, но Юрчишин решительно кивнул головой и указал направление. Убежищем послужил один из множества мягких кожаных диванчиков в зале, с трех сторон интимно обставленный живой изгородью из массивных вазонов с растениями. Казалось, они намереваются тайно обнять путников широкими, мясистыми, как пятерня матерого кузнеца, листьями. Людей в зале было совсем немного, да и те, что были, как водится, оставались поглощенными собой. Как только приятели приземлились, Юрчишин подмигнул и коротким, семенящим шагом сделал бросок к бару и обратно – в руках у него появились два бокала с «Мартелем». Артеменко бегло прошелся взглядом по облику сослуживца: перед ним был уже несколько тучный, но еще не потерявший подвижности респектабельный человек, безукоризненно одетый в классический костюм с бежевой рубашкой и галстуком приглушенного цвета. Лицо свежее, но под глазами уже наметились очертания будущих темных кругов – неумолимый след обязательных возлияний во время поздних переговоров и встреч. Артеменко мимолетно подумал, что, вероятно, Юрчишин является его отражением. Хотя нет, сам он совсем не франт, не склонен блистать внешне… Тут его мысли прервал Юрчишин, который резво для своего веса приземлился и ткнул ему бокал. Алексей Сергеевич мог бы и теперь в деталях восстановить весь короткий разговор, как всегда в таких случаях, важны были вовсе не слова, а эти самые детали.

– Ну, за встречу, – они не сблизили бокалы, только символически качнули ими, – небось, добрый десяток лет не виделись.

Артеменко ответил одобрительным, понимающим кивком. Вполне непринужденные позы и спокойный разговор вполголоса ничем не выделяли их из среды других обитателей зала. Их с успехом могли бы принять и за старых знакомых, и за только что познакомившихся пассажиров. Тем более они разговаривали в основном глазами – искусство, которое постигают благодаря либо специфической профессии, либо близкой эмоциональной связи.

– Как ты? – тихо спросил Юрчишин, и тут только Артеменко заметил в его расширенных зрачках признаки странного возбуждения.

В ответ он коротко сказал, что у него все по-старому, что Аля вся в работе, дочка учится. Говорил он также тихо, глядя в глаза, улыбаясь, сообщив для верности несколько ничего не значащих деталей, не касающихся работы. И про себя решил: если вопрос повторится, то он опять назовет второстепенные детали. Артеменко не знал о бывшем сослуживце ничего, и оснований доверять ему не было. Более того, от успешного, несколько рафинированного вида Юрчишина веяло скрытой опасностью. Алексей Сергеевич почему-то вспомнил разговор с Алей много лет тому назад: перед ним, как в объективе, возникло и стало приближаться ее лицо, пока он не увидел крупным планом ее шепчущие губы – она умоляла не доверять этому человеку. Да он и не доверял, и не только Юрчишину, вообще никому – даже первокурсник академии знает, что в разведке друзей не бывает.

Юрчишин, кажется, уловил его намерения не распространяться о себе, разгадал маневр. Но, к удивлению Артеменко, это нисколько не смутило собеседника.

– Тебе как старому другу скажу: я тут такое дельце провернул… Ухохочешься. – Юрчишин многозначительно закатил глаза.

Артеменко смотрел на него немигающими глазами, а еще осторожно – мимо него шагах в восьми-десяти у стойки возился бармен. Он, конечно, ничего не слышит, но только в том случае, если Юрчишина тут никто не ведет. Вместо ответа Алексей Сергеевич промолчал. Зато его собеседник расценил это как готовность слушать дальше.

– Короче, тут суденышко шло прелюбопытное к турецким берегам. Торговое, но с оружием на борту. Мне мои пиликнули, мол, метни икру. – Тут Юрчишин неприятно подмигнул. – Оружие-то украинское. Отправитель – одна «дочка» «Укрспец-экспорта». Ну а направлялось-то… да неважно куда. Просто хохлы там нашим дорогу перебежали.

Ого, осенило Алексея Сергеевича, да ты, друг мой любезный, похоже, оседлал гребень волны, и волна эта повыше нашей будет… Но вместо ответа или реакции он опять ограничился едва видимым кивком.

– Ну, проблемка-то в том, что оружейная сделка полностью легальная, и поднять шум вокруг нее – просекаешь? – задачка почти неподъемная. Но только не для нашего брата. У меня связи с местными о-го-го какие! Юрчишин все-таки тертый калач.

Тут бармен направился к ним за пустыми бокалами, и Артеменко, словно ненароком, коснулся рукой пиджака товарища. Тот понял и умолк. Бармен, вероятно, осознал свою нежелательность и потому с мягкой улыбкой спросил по-английски, не желают ли господа еще чего. Юрчишин повернулся к нему и с не менее любезной улыбкой что-то ответил на великолепно отточенном турецком. А потом, когда бармен исчез, сообщил, что заказал еще два «Мартеля», чтобы легче переносить полет. Затем неожиданно шепотом добавил:

– Да эти обезьяны на русском лопочут почти все, просто прибедняются. И каждый третий – ловкий стукач.

У Артеменко вдруг возникло непреодолимое желание встать и уйти. Ему было неприятно все в его бывшем соседе по квартире – и его вульгарный жаргон, и ужимки дельца, и демонстрация превосходства, и эта небрежно приклеенная вежливость. Но что-то удерживало его, хотя он сам вряд ли бы ответил точно, что именно.

– Ты не зря… – начал было Артеменко, но собеседник его быстро перебил.

– Не зря, не зря, коллега. Работа у них такая – быть веселыми истуканами. Как говорится, кто на что учился…

Артеменко пожал плечами, и тут ловкий бармен, точно подтверждая слова Юрчишина, принес коньячные бокалы, с поклоном поставил их и удалился.

– Видишь? Ну ладно, так я тебе доскажу, а то, – тут он взглянул на часы, демонстрируя блеск престижной швейцарской фирмы на руке, – уже скоро пора.

– На Москву?

– А то куда же. Одним словом, – продолжил он свою историю, – все вышло, как в штампованном голливудском боевике. Когда по моей наводке проворные турецкие пограничники и таможенники тормознули груз в порту Дериндже, а наши агентства ИТАР-ТАСС и РИА «Новости» быстренько подпели, тут такое началось! Сами-то турки напряжены – вот-вот должен открыться крупнейший саммит, и в таких условиях, как говорится, всегда лучше перебдить, чем недобдить. Украинский МИД, представители спецэкспортеров, как ты понимаешь. Заявления и так далее. Но ты же сам прекрасно знаешь, что обвинения читают одни, а опровержения – совсем другие. Короче, обгадили мы наших братьев-хохлов, да еще и чужими руками.

После этих слов он ловко, как актер-виртуоз, вытащил пачку сигарет, предложил Алексею Сергеевичу, но, увидев отрицательный кивок, небрежно ткнул одну себе в полные, влажные от коньяка губы. Его глаза с радостным самодовольством возвещали о полном удовлетворении жизнью. Затем он откинулся на диване и затянулся с удовольствием, как бы ожидая реакции. Но реакции не было, Артеменко молчал.

Странно, думал он, зачем тот вдруг сам ни с того ни с сего поведал ему то, чего не должен был рассказывать ни при каких обстоятельствах. Этот человек всегда поражал его скрытностью, недоверчивостью и настороженностью, так что эта перемена еще больше ошеломила, чем прежняя скованность. Одна из особенностей разведки состоит в том, что ее успех обеспечивается полной автономностью цепочек, выполняющих задачи. То есть об этих делах Юрчишина обязан был знать только его координатор, и далее по цепочке до начальника ГРУ – если, конечно, уровень важности его работы соответствовал уровню первого менеджера спецслужбы. Точно так же о характере работы Артеменко имел право знать исключительно его начальник, и опять по цепочке – до высшего начальства. То, что сделал сейчас Юрчишин, означало не просто профессиональное нарушение, это был вопиющий вызов самим принципам и традициям функционирования спецслужб. Но как раз рассказ Юрчишина мог означать только одно: он ничего и никого не боится, у него слишком могучая поддержка в верхах, а волна, на которую ему удалось взгромоздиться, – несомненно, гигантская. Юрчишин просто бахвалился, и делал это с откровенной, беспечной наглостью человека, занявшего сильные позиции. Артеменко тогда испытал неприятное ощущение бегуна, обнаружившего, что кто-то основательно обошел его, выйдя в безоговорочные лидеры. Чистой воды бравада, подумал Артеменко, удивившись про себя более всего тому, как меняет людей время.

– Ладно, пора, – возвестил Юрчишин. – Альке привет. И малой – тоже.

– И ты тоже своим. Антонину не обижай. – Артеменко, пожимая на прощанье руку, намеренно назвал полное имя, противопоставляя его несносной фамильярности.

Но Юрчишин проигнорировал и это, он был на своей волне – ему просто нужен был человек, которому можно было безбоязненно выговориться. Артеменко был именно таким человеком, слишком стиснутым рамками системы, связанным выполнением собственных задач, да к тому же достаточным профессионалом, чтобы не понимать, что информацию эту распространять не стоит в интересах своей же безопасности. Они понимали друг друга так же, как супруги, прожившие полвека вместе, – каждый впитал в кровь законы системы, каждый знал границы и ограничительные флажки. Потому, опять странно подмигнув, Юрчишин вдруг совершенно не к месту бросил напоследок фразу: «И запомни, дружище, бабло побеждает зло». Он сказал это громко, очень цинично, так, чтобы запомнилось, а потом едко улыбнулся, взял кожаный кейс и быстро покинул зал ожидания.

Стоп! Лица – вот что его беспокоит во всех этих воспоминаниях! Лимаревский. Юрчишин. Как же так произошло, что с течением времени лица превратились в личины. Рабочие маски приросли к их естеству, они явно не стыкуются с их давно потерянным, выпотрошенным, как рыбье брюхо, внутренним миром. Социальные наработки вытеснили сущность, сверху – маска, внутри – пустота. Извечные ложь, притворство, игра, самоконтроль, статус – все это вытеснило простое человеческое, лишило ментальности.

Надо будет завтра хорошенько всмотреться в свою физиономию, решил Артеменко, со вздохом переворачиваясь на бок.

 

Глава вторая

(Москва, май 2009 года)

1

Алексей Сергеевич и Аля лежали в постели вечером и, переплетясь под одеялом ногами, увлеченно беседовали. Такое часто у них случалось после легкого ужина, когда за столом начинался серьезный разговор, но позднее время, усталость или желание обсудить что-то подталкивали перенести начавшуюся беседу в постель, где муж и жена словно превращались в ветви одного дерева. В этом действии, которое иной нашел бы странным, была заключена их давняя, сугубо семейная и очень интимная традиция, которая – Артеменко никогда не задумывался над этим – открывала им дивную возможность энергетического обмена. Иногда они, впрочем, просто усаживались читать, изредка обращаясь друг к другу, чтобы процитировать что-то важное, обсудить прочитанное несколькими короткими фразами и снова углубиться каждый в свои книги. Порой же к ним присоединялась дочь с душещипательными рассказами о нравах современной молодежи или перипетиях школьного уклада жизни, после чего представителям старшего поколения оставалось лишь разводить руками да восклицать известные слова древнего римского оратора. Но на этот раз приезд Артеменко в Москву совпал с былым праздником труда, и Женя, только что получившая паспорт, невероятно взрослая и гордая, отпросилась на девичьи посиделки к одной из подруг.

Эти мужчина и женщина умели наслаждаться обществом друг друга, умудряясь поддерживать искренний интерес к общению в своей замкнутой для посторонних семейной системе. Артеменко считал это их семейным феноменом, жена объясняла тем, что они представляют собой союз самодостаточных личностей, которые научились развиваться параллельно и взаимно обогащаться посредством созданной годами тесной психоэмоциональной связи. Как бы она это ни называла, к мужчине нередко пробивались лучи озарения, и он осознавал, что эта магия создавать узоры отношений относится к ее сугубо женскому обворожительному искусству. Для себя Артеменко определял это искусство простыми словами: уметь находиться рядом, уметь быть женой и другом одновременно. Не вдаваясь в тонкий анализ, который был для него здесь излишним.

– Устал? – заботливо спросила женщина.

– Неимоверно. Обработал гору документов, да еще свой один подготовил. Не считая двух непростых встреч – с неприятными типами, через которых будем запускать информацию. Плюс дорога чертова! Каждая поездка через город, как будто пересекаешь ад.

– Скоро будет еще хуже, вот увидишь. Люди в мегаполисах будут сходить с ума, начнут гибнуть от всего: от воздуха, от воды, от мыслей. – Она произнесла эти слова задумчиво, с пророческим спокойствием, отчего они казались гвоздями, которые забивают в крышку гроба всего городского населения. Но эти слова были продолжением их начатой беседы о жизни, предназначении и возможностях. Они были призваны приковать его внимание.

– Ты так просто об этом говоришь, как будто о муравьях или мухах.

– Но если большинство существ, пришедших в этот мир, проживают жизнь растений или одноклеточных, то они и достойны такой судьбы. Разве не так?

Мужчина не ответил, взял паузу, чтобы подумать.

– Когда случаются катастрофы, они уносят и много развитых людей. Попутно. Разве не так?

Она вздохнула.

– Вот это-то и заставляет думать: а не стоит ли изменить качество жизни?

– Что это, – спросил он, отхлебывая из большой чашки горячую жидкость и чувствуя, как тонкие иголочки впиваются в горло, сладко обжигая его, подобно дорогому коньяку.

– Нравится?

Он утвердительно кивнул в ответ.

– Это имбирный чай. Он очень здорово восстанавливает силы, дает энергию. В древности корень имбиря составлял основу так называемого эликсира горного духа, его даже Конфуций превозносил. – Подумав, она добавила: – По-моему, гораздо лучше вина. Вино расслабляет вечером, но утром от него чувствуешь тяжесть. Имбирь же просто чудо, и утром будешь как будто заново рожденным. Сильным и смелым. – Она погладила его волосы у резко поседевшего виска, он же в ответ на миг сжал опустившуюся к плечу мягкую, горячую ладонь своим плечом и головой.

– Так почему ты думаешь, что людей ждет горе?

– Помнишь, я когда-то рассказывала тебе, что люди не умеют расслабляться. Релаксировать, пополнять энергетические резервуары. – Артеменко утвердительно кивнул и слегка сжал ногами ее ноги под одеялом, настроившись слушать. – Но это еще мелочи по сравнению с тем, что люди не желают думать, попадают в сети навязанных стереотипов. Большинство людей вообще не имеют понятия, что такое развитие сознания. Это большинство живет только материальным миром, где нарушено течение энергий. К тому же, не понимая свой организм, большинство людей неспособно принять Землю как живую сущность. И относясь к Земле таким образом, неминуемо вызывают ее болезни. Так вот, цунами, землетрясения, ураганы, растущее число неведомых вирусов и новых неизлечимых болезней, нарушение климата – это все ответ на накопление негативных энергий. Современная массовая медицина никогда не будет поспевать за разрешением этих проблем. Она – всего лишь ремонт на скорую руку и никогда не сумеет добраться до загадок сознания, которые открываются только вследствие индивидуальной работы каждого с самим собой.

Артеменко слушал с интересом, но думал больше не о сути сказанного. Он втайне радовался тому, что Аля, которая почти три недели пробыла в Индии, теперь выговаривается именно ему, а не в кругу каких-то мифических коллег или подруг. Семейная пристань для нее, как и для него, оставалась тем уютным местом, где всегда можно с комфортом передохнуть, получить дозу ободрения и внимания.

– Когда я пришел домой, ты как раз занималась пополнением запасов энергии?

Артеменко живо вспомнил, как нынче вечером зашел в квартиру и окликнул жену, но ему никто не ответил. Это была редкость, но и он приехал на полчаса позже обещанного времени. Войдя в гостиную, он нашел странную картину. Аля в просторных домашних брюках и блузе, с невероятно ровной застывшей спиной неподвижно сидела на подогнутых ногах в позе, как она называла, жреца. Ее руки застыли на бедрах, а большие, красивые и немигающие глаза необычайно отстраненно смотрели на ровное пламя горящей на столике свечи. Когда он вошел, пламя слегка покачнулось, но Аля никак не отреагировала на это, продолжая все так же завороженно смотреть на неповторимый пленяющий огонь, как будто не было ни дома, ни мужа, ничего вообще, а она сама вовсе не присутствовала тут. Артеменко был слегка ошарашен. Создавалось впечатление, будто тело женщины находится в комнате, тогда как все остальное – то, что умеет мыслить, любить, чувствовать, – оторвалось и парит где-то далеко за ее пределами. Он догадался, что это какая-то тренировка сознания, и осторожно, чтобы не помешать, ретировался переодеваться.

И точно – через десять минут жена как ни в чем не бывало встретила его на кухне, где на столе также были зажжены теперь уже привычные, тоже введенные в быт хозяйкой три свечи. Огонь, утверждала Аля с некоторых пор, очищал пространство, восстанавливая его первозданность и благодать. Алексей Сергеевич не спорил, так в самом деле было уютно и романтично.

– Это называется «Тратака», меня научили этому в Индии, наряду с аюрведическим массажем, – объяснила Аля.

– И что она дает?

– Это техника особой медитации, которая гармонизирует энергетические потоки в теле и развивает способности к концентрации энергии. Для меня это особенно важно, когда необходимо сосредоточить энергию на кончиках пальцев.

Алексей Сергеевич вспомнил, какими горячими, горящими бывают ее руки. Но возникла и другая, подспудная мысль: вот она так сосредоточенно движется в избранном направлении – нет ли тут опасности удаления от него? Эта мысль возникла коротким разрядом и тут же исчезла, когда он внимательно посмотрел ей в глаза. Она ответила мужу широко распахнутым, немигающим взглядом, и мужчина с радостным изумлением отметил необычайную открытость и доброту ее миловидного лица. Оно было неправдоподобно умиротворенным и преисполненным спокойного, осознаваемого счастья. Контраст был удивителен, ибо весь день ему приходилось иметь дело с хитрыми, лукавыми, заговорщицкими или просто недовольными лицами. Потому сам вид Алиного лица действовал успокаивающе, умилял его, как вид ребенка, уверенного, что он все делает первоклассно.

– Но так ты рискуешь стать сверхчеловеком, – попробовал он пошутить.

Аля слегка улыбнулась.

– А я могу научиться этому?

– Конечно. Растворять мысли в мягком пламени свечи – не самое трудное на свете дело. Все, что может один человек, способен освоить и другой. Гораздо важнее знать, зачем это тебе. Ведь, в конечном счете, все дело в желании и расставленных жизненных приоритетах.

Артеменко уловил намек.

– Мои приоритеты тебя смущают?

– Вовсе нет, милый. Но они… смущают тебя. В сущности, то, чем ты занимаешься, – борьба России против Украины, – это частный случай, мелочь в сравнении с вечностью, с жизнью Вселенной. Ваша борьба создана искусственно, чтобы придать ценность территории и, соответственно, влиянию на территориальное пространство. А заодно и создать иллюзию успеха, увести от реальной ценности – личности индивидуума. Но ты очень увлечен, ты отдаешься этому полностью, и это отнимает у тебя силы, предназначенные природой для… других серьезных вещей. Для развития сознания, например. И потому тебе тяжело – человек не может одновременно следовать мудрости и преуспевать в мирской жизни. В какой-то степени ты перерос прошлое, но не можешь от него освободиться, и потому оно цепко держит тебя в настоящем.

Артеменко в невольном порыве еще сильнее сжал ногами ее ноги под одеялом. От них исходил жар, так же, как и от рук. Опять возникла мгновенная мысль о том, что она неотвратимо отдаляется. «Где она только всего этого набралась, – думал он, все же чувствуя где-то в смутных глубинах сокровищницы мыслей ее правоту, – и надо ли это мне?»

– Мне так больно, – тихо проговорила она, – а тебе, может быть, неприятно?

– Не в этом дело. – Он расслабил свои ноги и попробовал защищаться. – Это ведь моя работа… И чаще она мне нравится, только изредка вызывает неприязнь и тошноту… И потом, а как же, по-твоему, те многие выдающиеся люди, которые жили как бы в двух измерениях, достигли и высокого уровня развития, и благосостояния?

– Если ты имеешь в виду деньги, то ни миллионы, ни миллиарды не являются достижением личности. И уж тем более не имеют никакого отношения к развитию сознания. Вообще, когда мне говорят о предприятиях с миллиардными оборотами, меня не покидает мысль о вопиющем обезличивании. И в эту зону попадают все участники, включая владельца – ведь они посвящают жизнь искусственно запущенному водовороту. Дьявольскому водовороту…

– А как же творцы?

– Творцы тоже бывают разными. Знаешь, эта последняя поездка в Индию мне на многое открыла глаза. И в том числе на этот твой вопрос. Я сейчас совершенно уверена, что мудрец может находиться только в одном измерении – своем, где развитие сознания остается первым и главным вопросом. Как только человек, достигший озарения, пытается одновременно быть и мудрецом, и вкусить сладость мирских наслаждений, он неминуемо сталкивается с информационным сбоем. Возьми хоть Брюса Ли, не дожившего до возраста Христа. Ему открылись сверхспособности, он же желал быть и киногероем, кумиром, и создавать новые стандарты в философии. Но так не бывает. Или твой любимый Сенека Младший. Думаешь, он умер потому, что Нерон такой плохой был? Нет, его смерть – результат информационного сбоя, ошибки в программе, потому что власть для него была смертельным ядом, а он его добровольно принял. Даже Николай Рерих и великий Эрих Фромм грешили этим. Первый – заигрывая с советской властью, второй – когда принимал участие в выборной кампании. Я привожу примеры, понятные тебе. Чтобы ты осознал, что зашел довольно далеко…

– Допустим. Но как же те, кто дошел до верха? Как тебе наш Путин? – Алексей Сергеевич был задет, но хотел разобраться.

– Лично мне? – спросила Аля и, подумав, сама дала ответ: – Лично мне Путин нравится. Здоровый, импозантный, умный мужчина русского типа, не алкоголик, не слюнтяй. Ну где-то холодный и надутый, где-то переигрывает или недоигрывает. Но это ведь ерунда. Ты и сам отлично знаешь, что большинство обывателей воспринимает не то, что он говорит, а то, как он говорит. И тут он со своей ролью справляется. А то, что он развернул войну против украинцев? Ну так мало ли с кем он борется? Люди типа меня, взирающие на власть издалека, пребывают в убежденности, что это он делает для нашего же блага, по необходимости.

– Допустим, – не унимался Артеменко, – а как насчет духовного развития?

– Тут полный ноль, – спокойно ответила Аля. – О каком духовном развитии может идти речь у мирского лидера или, скажем, политика? Но они сами выбрали свою миссию. Они добровольно ограничили свое сознание рамками. Они так живут и умирают в неведении… Но ты ведь – другое дело. Ты же не собираешься двигаться во власть. И ты мой муж.

Последние слова она произнесла примирительно, с несомненной любовью и нежностью.

– А как же твой индийский учитель? – неожиданно для себя спросил Артеменко полушутя-полусерьезно, сам удивляясь, как этот язвительный вопрос вырвался из его уст.

– Уж не ревнуешь ли ты? – Женщина посмотрела испытующе, но непроницаемое лицо партнера скрывало от нее его истинные переживания. – Учитель приобщает к стоящим вещам. Например, к тому, что потенциально любой человек является носителем идеи. Что идей бесчисленное множество, и только мы сами сдерживаем себя в их принятии и реализации. Или к тому, что сознание – единственное, что мы можем унести с собой вместе со смертью.

– Ты в это на самом деле веришь? – спросил Артеменко, но про себя подумал, что его жена забралась уже в такие дебри, где обычному человеку становится страшно.

– Верю! Проповедники в Индии уверяют, что сознание может развиваться и после того, как угаснут тело и ум. Это крупная зацепка, которая многое объясняет и на многое воодушевляет.

Выплескивая из себя эти странные догмы, Аля походила на обласканное дитя, живое, невозмутимое и непосредственное. Мужчине захотелось обнять ее, но не за сказанные слова, а скорее вопреки, инстинктивно стараясь удержать таким образом.

– Что ж, может быть, – нехотя согласился Артеменко, – но ведь нельзя же совсем жить отдельно от… мирского, как ты говоришь. Есть работа. Есть необходимость зарабатывать на хлеб, есть, в конце концов, желание быть кем-то, достичь каких-то определенных высот.

– Разумеется, я ведь не против. Но я знаю, что тебе сейчас нелегко. И хочу, чтобы ты знал: если нужно, мы можем уехать. Вообще. Меня научили воспринимать суть современной жизни как способность адаптироваться к мировым обстоятельствам, а не к местным. Оторваться от территориальной концепции не сложно. Чтобы испытывать гармонию и счастье, не обязательно владеть территорией или осуществлять на нее влияние. Вместе мы – сила и способны все изменить, начать жизнь с чистого листа. Хочешь, оставим Россию и уедем. Куда угодно, хоть в Австралию или Новую Зеландию.

– Шутишь? – не поверил Артеменко. – Ты еще скажи – в Индию. У нас же дочь. Ей надо учиться, жить в цивилизованном мире…

– Нет, не шучу, говорю абсолютно серьезно. – Напрягшиеся складки на лбу подтверждали, что ее слова выношены и осмысленны. – Я много думала над этим. Мне кажется, что ты просто попал в систему ложных стереотипов. Помнишь, мы как-то видели на улице вывеску с рекламой нового глянцевого журнала и надпись: «Вам уже 40 – пора менять жену!» Раньше она бы меня потрясла. Сейчас я понимаю, что вокруг слишком много примитивных людей. Подкинут обывателю, как кость, удачную рекламу, люди крутятся вокруг нее. – Аля откинулась на подушки и, глядя в потолок, с нарочитой многозначительностью произнесла: «“Лендкрузер” – автомобиль для тех, кто достиг всего».

– Погоди, но ведь и ты на джипе ездишь и, верно, находишь это приятным…

– Я езжу на джипе, потому что это удобное и наименее опасное средство передвижения. Только и всего. Кроме того, я сама легко на него заработала. А что говорить о людях, которые отказываются от всего в жизни, лишь бы соответствовать неким надуманным стандартам? Тотальное отравленное массовое сознание – вот тот надвигающийся апокалипсис, о котором твердили древние пророчества. Давай я тебе кое-что прочитаю. – Она протянула руку и достала с полки огромный пухлый том в пестром переплете. – Слушай: «Не исключено, что современная эпоха, как, например, представляет «Живая этика» Елены Рерих, является лишь переходным моментом, временем смены космических циклов Земли. Временем прихода новых космических энергий, которые пополнят электромагнитное поле Земли: для одних эти новые энергии окажутся губительными, для других – материалом для развития и создания новых творений. Считается, что именно духовное развитие способно спасти мир. Духовно развитый человек – это прежде всего индивидуум, обладающий позитивно развитой психической энергией, очищенный от отрицательных кармических накоплений». – Аля торжественно закрыла том и бережно водрузила на место. Артеменко молчал, не зная, как ответить на это. Но ее мысль была незавершенной, и она сочла нужным произнести в заключение: – Именно потому с ростом уровня духовного развития человека мудрецы давно связывают не только состояние здоровья человека, возможность организации гармоничной жизни, но и решение проблемы глобального, цивилизационного кризиса. Кстати, со времени первой поездки в Индию число желающих потрясающе выросло, просто в геометрической прогрессии, мы уже записываем в очередь.

– Я тебя слушаю и удивляюсь – как я до сих пор живой?

Артеменко опять постарался свести ситуацию к шутке, ему казалось, что смысл произнесенных женой слов ускользает от него. Как если бы то, что она объясняла, находилось на соседней планете или в другом измерении. И он попутно размышлял: «Как же так, мне, аналитику и специалисту в области информации, совсем непонятно это!»

Аля же оставалась необычайно серьезной, лицо ее от воодушевления зарумянилось. Было видно: то, о чем она говорит, исполнено особой важности, великого смысла для нее лично.

– Просто я молюсь за тебя… – сначала она опустила глаза, как будто в ее действиях было нечто греховное или противоестественное, но потом быстро их подняла и посмотрела на него прямым, пристальным, испытующим взглядом.

– Молишься?! – недоуменно взглянул Алексей Сергеевич на жену. – Ты серьезно?!

– Да, молюсь. Очень давно. Да… с самого начала, как мы встретились, я всегда за тебя молилась. Сначала за тебя одного, чтобы все у тебя получилось, чтобы тебя Бог хранил, уж потом за нас обоих, а после рождения Жени – за троих. – Она придвинулась к нему ближе, так что он отчетливо почувствовал ее несколько взволнованное дыхание, и перешла на шепот: – Поверь мне, молитва – это не просто слова. Это определенный звуковой код, сигнал для контакта, который каждый человек должен найти и почувствовать сам. При многократном повторении концентрация мыслей и позитивно направленных эмоций укрепляет и спасает, потому что порождает в тонком пространстве волну, направленную в едином энергетическом поле, позволяет благодати снизойти до конкретного индивидуума. Во время молитвы духовное поле человека вступает в энергетический контакт о высшими духовными полями, создавая энергетический разряд. Вот эта-то энергия и защищает тебя, дарит нам обоим гармонию и умиротворение.

– Ты… в самом деле… веришь в это? – Для Артеменко это было еще одним откровением после мысли о переносе сознания в мир иной. За один вечер слишком много.

– Верю очень-очень! Иначе бы это не действовало. Это великая сила, духовная, направленная на жизнь. Когда-нибудь ты поймешь это и примешь в сердце.

Ее искренность, ее жажда служения и спасения не просто подкупали, они растворяли его закупоренные поры восприятия. Это было то универсальное, сильно действующее средство, которое вынуждало, заставляло его боготворить эту женщину, что навечно связала с ним свою судьбу. И он вдруг подумал о том, что у него в самом деле нет друзей. В его деле друзей вообще не бывает, и только она одна его истинный друг. И что самое невероятное, ведь у нее тоже совсем нет подруг, и так было всегда. И разве она не драгоценность, если им уже многие годы с лихвой хватает общения друг с другом?! Но у него неожиданно возникла еще одна, может быть, не совсем уместная мысль. Он еще ближе придвинулся к жене и прошептал ей на ушко:

– А твоя система не запрещает заниматься сексом?

– Напротив, поощряет его, если с любимым человеком, – это же здоровый обмен энергиями, – и она улыбнулась, приглашающе коснувшись головой его плеча.

– Тогда она мне точно не мешает.

2

Ночью Алексей Сергеевич отчего-то проснулся с испариной на холодном лбу. С некоторых пор это случалось с ним нередко, и порой мысль, недодуманная, не до конца проработанная днем и притаившаяся в уголках сознания, хищнически набрасывалась на него, подобно атакующей в лесной чаще рыси, и надолго завладевала его воспалившимся от переживаний мозгом. Вот и на этот раз он лишь пошевелился, чтобы перевернуться на другой бок, и вдруг отчетливо осознал, что глаза его раскрылись и он больше не уснет. Он осторожно взглянул на жену: Аля, повернувшись к нему лицом, спала сладким сном маленькой девочки, казалось, что она одобрительно улыбается ему во сне. В приливе нежности он подтянул на ее открывшееся плечо легкое одеяло; неожиданное тепло уже обласкало землю, но перед утром, он это хорошо знал, придет прохлада… Затем Алексей Сергеевич включил приглушенный ночничок, направил тусклый круг света в сторону от кровати и лег на спину, подложив обе руки под голову. Он задумчиво вперился в пустоту. Несколько маленьких, ярко светящихся в бесконечности звездочек бесцеремонно заглядывали в щель между плотными шторами. Он попытался всмотреться в бесконечную даль, но тщетно. Она была скрыта такой фантастической недосягаемостью, что не только он сам, а вся планета Земля казалась мячиком в игре неведомых великанов. Но перламутровое свечение бесконечно далеких точек Вселенной способствовало стремительному бегу мыслей, которые накатывались лавиной, проскальзывали мимо и исчезали в бездне временной спирали. В самом деле, подумал Артеменко, в этом мире нет ни начала, ни конца; ни времени, ни границ; ни прошлого, ни будущего…

Все, что происходило с ним в последнее время, казалось ему удивительным и одновременно зловещим. Его внезапному пробуждению не предшествовал какой-нибудь тяжелый сон, не было и конкретного повода для беспокойства, и вместе с тем в сознании присутствовала тревога. Смутная, невнятная, расплывчатая и зыбко-противная, как большая грязная лужа на сельском бездорожье после затяжного ливня, в которую необходимо въехать колесом, но нет четкой уверенности, что машина справится с нею.

«Что это? Почему? Что со мной происходит? – задавал он себе вопросы. – Или это не столько со мной, сколько со всем окружающим меня миром, в котором забарахлил ранее отлаженный механизм?» От следующего вопроса он похолодел: «Неужели Аля, моя маленькая Алька исчезает из моего пространства?» Ему мигом нарисовалась в воображении картина: большой пароход, и Аля на его борту совсем одна, и этот пароход тронулся, и с тревожной безнадежностью удаляется, а она все машет ему рукой… Ох, обернуться бы волком да завыть! Он не поверил видению и посмотрел на жену. Она во сне была все такой же безмятежной, губы тронуты едва видимой улыбкой. Ему захотелось поцеловать их, только прикоснуться, но он удержался.

Лежа в беззвучном полумраке майской ночи, Артеменко уплыл в воспоминания. Он вспомнил, что, когда Аля уезжала, ему переставал нравиться запах кухни, он не находил себе места, дом переставал быть сокровенным храмом успокоения. Наличие пищи тут было ни при чем. Десантные годы приучили его к таким ситуациям, так что на обед хватило бы сухаря с чаем. А кроме того, как только жена уезжала, дочь мгновенно перебирала на себя полномочия хозяйки, готовила и убирала, хотя никто ее об этом не просил. Для Артеменко тут дело было совсем в другом – он задыхался без общения, не хватало диалогов, психоэмоциональной разрядки. Дочь была занята своими тинейджерскими проблемами, да и разве расскажешь девочке-подростку, пусть даже и с появляющимися чертами женщины, что-нибудь о своей работе или тем более о своих размышлениях. Он любил наблюдать за дочерью, в ней неожиданно и незаметно возникли черты, свойственные взрослой даме. Осанка, неведомо где приобретенные сугубо женские уловки, страсть ко взрослой игре-флирту, грациозные движения, закидывания одной ножки на другую и кокетливое, едва уловимое покачивание ножкой – откуда все это в ней? Кто ее этому учил, Природа? Да, он невольно отмечал появившиеся округлости форм, изменения в голосе и еще очень многое другое, что тревожило его отцовские струнки. Куда девалась та маленькая девочка, которая сидела за столом с карандашом почему-то в левой руке – правой она настойчиво, с неземным наслаждением ковырялась в маленьком вздернутом носике. Только требовательное выражение лица – Алино – совсем не менялось… Он старался скрывать от самого себя, что контакт с дочерью держится на чрезвычайно тонкой нити, и кончик этой нити находится все в тех же горячих заботливых руках – Алиных. Он хорошо помнил до мелких деталей все те куцые, неуклюжие эпизоды, когда его отцовские жесты, ласки и попытки откровенных разговоров оканчивались мягкими провалами. И его при этих воспоминаниях сжигало бесконечное чувство стыда за всю ту неестественность и вычурность их эпизодического общения. А вот с Алей все было по-другому: тотчас возникал мостик полного, или почти полного, доверия, и жена оказывалась подлинной жрицей, посредницей, благодаря которой ему все удается. А если копнуть глубже, то посредницей не только в общении с дочерью, а вообще со всем остальным миром… Но ведь он работал… Обеспечивал не только собственный карьерный рост, но и благосостояние семьи… И все же признавать свое поражение на этом участке фронта было мучительно. Это раньше он полагал, что этот участок не столь важен, а оказалось – ключевое направление, на котором нельзя было терять активности.

Этой ночью полковник Артеменко чувствовал себя особенно одиноким, необузданная волна отчуждения захватила его и упорно тянула на глубину, в открытое море, где можно захлебнуться и утонуть… Как случилось, что он, сильный мужчина, который до сегодняшнего дня мог бы без труда подтянуться на перекладине раз двадцать или пробежать без остановки добрый десяток километров, чувствовал себя обескровленным? Энергии в нем оставалось не больше, чем у старой черепахи, ищущей последнее пристанище.

Его мысли сами собой снова вернулись к жене. Ну что это он так растревожился из-за этих поездок? Не может быть! Ревность? Нет, никогда! Он пытался уловить момент коренных изменений в Але и не мог. Так, может, она вовсе и не менялась?! А это он ушел куда-то в сторону… Он вспомнил, как однажды после бешеного дневного водоворота своей работы нашел ее в состоянии восхитительной задумчивости, совершенно укрывшейся в облаке трогательных размышлений. Изумленный ее состоянием, он даже пошутил насчет гипнотического поведения жены, осведомился, уж не заколдована ли она. «А ты когда-нибудь пробовал съесть яблоко в спальне? – вдруг спросила Аля, и Артеменко увидел, как сильно расширены ее зрачки от внутреннего возбуждения. – Нет, не глядя в телевизор или книгу, а вот именно съесть яблоко, сосредоточившись на звуках, которые издает лопающаяся кожица, ломтики его тела… Подслушать хруст…» Он тогда подумал про себя, что она просто очень устала или, может быть, наслушалась заманчивых рассуждений тех забавных людей, что преподносят себя в качестве современных пророков. Ее мысли тогда показались ему глупостью, и он перевел стрелки разговора на иные, более приземленные темы. А вот сейчас, в этот момент он вслушивался в тишину со всем напряжением, на какое только был способен, но она оставалась безответной. Только легкое дыхание жены – мерное, цикличное и убаюкивающее, как у ангела или святой.

В другой раз она увлеченно рассказывала ему, что наблюдала во дворе за кошкой, которая охотилась за птицей. «Вот бы мне иметь столько времени, чтобы еще и за дворовой кошкой наблюдать», – вырвалось тогда у него язвительное замечание, и Аля обиделась. «Любой человек должен находить время для наблюдения за природой, иначе смысл жизни может ускользнуть от него», – она парировала беззлобно, но с уверенностью, что он не понимает чего-то важного. Что и говорить, она умела замечать те вещи, которые ускользали от него, – она на все смотрела под иным углом зрения, и оттого он сам становился более зрячим, чем просто человек, имеющий стопроцентное зрение. Один случай показался ему вовсе забавным. Вечером они читали друг другу Иосифа Бродского, и после прочтения стихотворения «На смерть Жукова» завязалась короткая дискуссия на тему, кому что в этих строках кажется наиболее важным. Сам Артеменко тут же отметил меткость мысли поэта, осудившего неготовность к войне внешне великой страны с прогнившей головой. «Воин, пред коим многие пали стены, хоть меч был вражьих тупей…» – повторил он слова их любимого, склонного к оригинальным суждениям стихотворца. Но Аля только усмехнулась в ответ: «Ну и глупый же ты у меня! Совсем не это здесь важно. А то, что Жуков, признанный военный гений, навязанный советской системой непогрешимый образ, попадет просто в ад, как и отправляемые им в атаки солдаты. И то, что Жуков не будет раскаиваться, потому что так было всегда, и вопрос истребления человека человеком никогда не будоражит его сознания». Ее суждение показалось Артеменко странным и неоднозначным, и он еще раз прочитал вслух всю строку, пытаясь вдуматься в слова и осознать до конца всю полноту мысли художника.

«Гм… в адской области… да я и не заметил этого, не придал этому значения», – подумал Артеменко, но вслух сказал только: «Да, пожалуй, у твоих слов имеется прочное основание».

Но последнее время он слишком подолгу бывал в Киеве, и неведомо откуда возникшая его удаленность от семьи непрестанно росла. Много лет жена оставалась тем единственным человеком, который знал о нем все. Все о работе, о слабостях, тревогах. Рядом с ней Артеменко позволял себе снимать костюм безупречного воина темных сил, оставлять на вешалке рядом с ним маску невозмутимого героя и на время превращаться в обычного человека. Теперь, когда периоды его одиночества удлинились, те превращения стали ему еще более необходимы, чем обычному, открытому для общения с окружающими человеку. Алексей Сергеевич с завистью думал о том, что какой-нибудь инженер или менеджер компании может легко отделить отдых от работы, завести орду приятелей, поехать на охоту, на рыбалку, на футбол. Завести любовницу, в конце концов. Одним словом, безболезненно вытеснять на время одни мысли и заполнять освободившееся пространство другими, любыми обывательскими формулировками, бессмыслицей, дающей отдых воспалившемуся мозгу. Он же ничего этого не мог – любое прикосновение к чужой душе обнажило бы свою собственную, а это мгновенно делало уязвимым и беззащитным. Любая встреча была работой, подсознательной и механической, и потому превращала его в бездушную машину. Всякая иная встреча несла неудержимую лавину рисков, и потому он не допускал их.

Аля теперь нередко бывала слишком далеко от него, и хотя он думал об удалении географическом, где-то пропустил ментальный водораздел. Внешне ничего не изменилось: он любил ее и доверял ей, и она, кажется, так же относилась к нему. Но полковник спецслужб невольно отмечал, что понимает жену все меньше. О ее работе в Киеве не было и речи, хотя умопомрачительная способность Али сходиться с людьми позволяла за считаные минуты обзавестись необъятной группой поддержки, сторонниками, союзниками; она могла без труда даже начать жизнь с чистого листа. Но там, в Москве, ее прочно удерживали растущие масштабы ее деятельности, вырастающей в миссию, и Женя, уже вступившая в период взросления и самоопределения. Он попросту не имел права поработить ее паутиной своих диковатых задач, которые на ее шкале ценностей выглядели глумлением над вечным, духовным, над развитием сознания – всем тем, к чему стремилась она. Теперь она иногда уезжала с группами в Индию, в Непал, посещала Тибет, и сдерживать это ее развитие он никогда бы не решился. Ведь в глубине души он и так вел себя эгоистично. Тем, что она долгие годы находилась как бы при нем и ее миссия состояла в обеспечении его миссии. Все всегда крутилось исключительно вокруг его работы. Но в какой-то момент ей удался рывок, для нее открылся новый, неведомый и непонятный ему шлюз, возникли непостижимые для его понимания духовные практики, эзотерические доктрины, живая этика, наконец ранее несвойственная ей или, может быть, подавляемая одержимость. В их беседах стали появляться новые химические элементы, которые он был не в состоянии растворить в своем сознании. «В человеке важно, что он мост, а не цель», – бросила как-то Аля, а он не нашелся, что ответить. Просто запомнил эти слова, но размышления над ними ничего не открыли. Это было сложнее распознавания психологических характеристик украинских политиков. Еще больше жена удивила его, когда в ответ на какой-то его вопрос заметила: «Если человек поутру познает истинный Путь, вечером он может умереть без сожаления». И опять он осекся, пообещав себе подумать над этой цитатой какого-то древнего мудреца. Однажды Артеменко просто был вынужден признать, что его жена, тот милый худенький эльф, что всю предыдущую жизнь неустанно порхал за ним, угадывая, угождая и удовлетворяя его потребности, теперь самостоятельная, самодостаточная личность. Это было вовсе не плохо. Это было хорошо, но слишком непривычно. Точно какое-то решение свыше, небесная данность, изменить которую ему не дано. Но разве не к этому он сам стремился, вопрошал себя Артеменко. Так-то оно так, но все-таки открытие потрясло его, озадачило и даже ошеломило. Его поразило более всего, что в сравнении с ее устремлениями и задачами духовного порядка его работа выглядела мышиной возней, несовершенством хаотически борющихся меж собой слепых частичек Вселенной. Что и говорить, он втайне ревновал Алю к ее работе, ведь ее работа отнимала не только время, внимание, но и часть ее любви, предназначенной ему. Нет, в их отношениях абсолютно ничего не изменилось, он бы заметил. И все же пребывание Артеменко в Киеве всякий раз заряжало его беспокойством, которое уходило только через несколько дней после возвращения из командировки.

Теперь он все чаще молил провидение, чтобы его киевская работа завершилась как можно скорее и он, забыв о ней, перешел к новому этапу своей жизни. Скорее всего, он просто уволится и попробует начать новую жизнь. Но не исключено, он получит новое назначение в какую-нибудь другую страну, и тогда сама жизнь подскажет, как быть дальше. «Ввяжемся в бой, а дальше посмотрим», – говорил он себе по привычке. Но этот бой был еще слишком далеко, его перспектив еще даже не было видно, тогда как жизнь в настоящем все больше тяготила, становясь невыносимой, превращая миссию разведчика в Киеве в мучительную, раздирающую душу бессмыслицу.

 

Глава третья

(Киев – Кировоград, июнь 2009)

1

– Так у тебя есть телефон этого хитрейшего из хохлов?

– Есть, – Алексей Сергеевич с лисьим выражением лица улыбался в ответ.

– А ну-ка, дай мне, у меня с ним свои счеты, – лукаво щурясь и потирая руки, потребовал Игорь Николаевич. Было видно, что он уже предвкушает сладострастную интригу.

– Держи домашний, кировоградский, – Алексей Сергеевич протянул свой мобильный, – тут же записаны все его координаты, домашний адрес.

– Ого у тебя аппаратик! Я такие только в кино видел, – протянул Игорь Николаевич, с интересом рассматривая действительно дорогой телефон, который Артеменко иногда использовал и для оперативной переброски информации через защищенный канал Интернета. Но всплеск его интереса тут же сменился наполненным иронией стилем: – Нет, я пожалуй запишу в блокнотик, как учили в нашем заборостроительном училище. А то буду ругать наше военное руководство – за то, что радиостанции в добрый кирпич на спинах таскали.

И он, старательно нажимая на дешевую авторучку, каллиграфическим почерком вывел номера в своем карманном блокноте. В это время его всегда суровое выражение лица смягчилось и потеплело, стало по-детски сосредоточенным. Алексей Сергеевич улыбнулся этому выражению и своеобразному названию училища, которое тотчас выудило из бессознательного целую пачку образов. Копание траншей, покраска бордюров и… травы, подвешивание листьев к деревьям… И рядом с ним всегда был этот непритязательный, молчаливый, целеустремленный парень, ставший настоящим мужчиной, мужиком в самом конкретном, правильном смысле этого слова. Как же все это было давно, и как теперь, сквозь призму времени все это выглядит забавно, как анекдот о ком-то другом, не о них…

Через минуту Игорь Николаевич уже набирал домашний номер Горобца. Ни в чем не изменился, с грустью подумал о друге Алексей Сергеевич, глядя, как тот нервными движениями вращает циферблат старого добротного телефонного аппарата, созданного, вероятно, еще в пыльно-счастливые времена развитого социализма.

– Ты уж не обессудь, дай потешиться, – бросил он Алексею Сергеевичу, указывая глазами на телефон.

Алексей Сергеевич отмахнулся, ему было и весело, и приторно до боли в груди. Он впервые со времени киевских командировок заехал в Черкассы, всего на несколько часов, по дороге от матери, для поездки к которой всегда выкраивал время в своих киевских командировках. Теперь она совсем высохла, и, хотя и старалась выглядеть оживленной, подвижной, Алексей Сергеевич видел по ее стареющей, становящейся все более уставшей улыбке, по ее морщинистому, заостренному лицу, как быстро отматывается лента времени. Приехав в Черкассы, он обнаружил, что Игорь Николаевич уже основательно устроился неподалеку от родителей, которые жили то в городе, то в сельском доме в Межириче. Что ж, сносная трехкомнатная ячейка в бетонной коробке-улье, каких тысячи, десятки тысяч. Нет, миллионы. Как и судеб – странных, ломаных, извилистых, неоднозначных. Сложившихся и потерянных. Да и кто сейчас знает, у кого что сложилось, а у кого нет. Каждый просто играет свою игру, свою роль… Входя в подъезд, в духе советской традиции заплеванный, с расписанными беспутными подростками стенами и лифтом, Алексей Сергеевич размышлял. Стремился ли его друг к такому результату: безропотно пройти запутанный круг, полный опасностей и смертельного риска, и вернуться успокоенным в гнездо – туда, откуда вылетел? Ошеломлен он или уже окончательно успокоился? Мог ли он тогда остаться, если был уверен, что та служба, та война стала вдруг отчетливо противоречить совести? А может быть, так и должен реализовываться полный цикл человеческой жизни, главное – просто оставаться человеком, поступать по совести? А в том, что Игорь Николаевич поступил по совести, сомнений нет… Оставил дело всей жизни в момент расцвета, ради принципа, это тоже… не каждому дано. Но два свежих воспоминания не давали ему покоя. Когда Алексей Сергеевич думал о друге, перед глазами у него тотчас возникали два лица Игоря Николаевича, совершенно разные воплощения одного и того же воинственного духа, поселившегося в нем. Пролетело уже несколько месяцев, как Игорь Николаевич гостил у него в киевской квартире. Он с умилением воспроизвел в памяти, как старый друг попросил отвезти его в Киево-Печерскую лавру. Артеменко подумал тогда, что и вправду те, кто пощупал войну по-настоящему, редко бахвалятся ею, как и редко выносят свои слишком личные и слишком болезненные ощущения на общественные собрания. Но прежде чем подъехать к Лавре, они, скрепя подошвами туфель по еще мерзлой мартовской брусчатке, прошлись вдвоем по Андреевскому спуску. И когда Игорь Николаевич, неожиданно остановившись у коллекционера военной формы, взял в руки генеральские погоны, сердце у Алексея Сергеевича тревожно сжалось. Его друг стоял перед ничего не понимающим продавцом, оскорбленный мещанской доступностью того, что обычно покупается кровью и потом, достигается бесконечными бессонными ночами у карт и макетов местности, сверяется с бесчисленными докладами разведки. Полковник Дидусь смотрел на погоны немигающими глазами, а Алексей Сергеевич думал, что, наверное, мир давно перевернулся несколько раз, а он все живет старыми грезами. Алексей Сергеевич видел перед собой истинного офицера из песни о героях, настоящего командира, потерянного и страной, и своим временем, и армией – в силу странного поворота времени, какой-то ужасающей, необъяснимой ошибки самой истории. Как он хотел стать генералом, настоящим, боевым полководцем! На смуглом лице Игоря Николаевича в тот момент отразилась вся палитра невыразимой боли и невысказанности, с помощью которой художник мог бы написать самую живую картину обманутой жизни. Но Алексей Сергеевич изумился поведению друга еще больше, когда через сотню метров Игорь Николаевич застыл как вкопанный перед божественным, святым блеском золотого креста Андреевской церкви и стал, безумно бормоча, с неестественной страстью грешника молиться. Алексей Сергеевич не мешал, тихо остановившись рядом. Он разобрал лишь слова: «Прости меня, Боже, я только выполнял приказ!» Это откровение перевернуло все бытие, перемешало все, как в картине на песке, и оставило в памяти песчаный буран, дикую резь воспаленных глаз. Эти слова показались Алексею Сергеевичу крутым перевалом через горный хребет, который его старый друг пока еще не сумел преодолеть. И когда теперь Алексей Сергеевич смотрел на Игоря Николаевича, забавлявшегося телефонным разговором, ему казалось, что к такому же перевалу медленно, но неотвратимо подбирается он сам…

2

– Але, – ответил где-то далеко мягкий, тонкий девичий голосок.

– Мэни потрибэн Петро Осиповыч. Чы вин вдома? – невозмутимо начал Игорь Николаевич с почти совершенным украинским акцентом. Язык матери, впитанный с детства, звучал органично, и два десятилетия, проведенные в другой стране, никак не мешали этому.

– Во дает, – удивился Алексей Сергеевич, – да ты, брат, сам хохол натуральный.

Но Игорь Николаевич, отчаянно гримасничая, зашипел на товарища и приложил узловатый указательный палец ко рту. Прошло не менее минуты, прежде чем к аппарату подошел хозяин дома.

– Ало, майор Горобэць, Петро Осиповыч? – спросил Игорь Николаевич строго, как спрашивают подростка, впервые попавшего в отделение милиции.

– Та-ак, – послышался в трубке неуверенный, слегка удивленный и несколько раздраженный голос. Явно он давно отвык от приветствия по званию. Игорь Николаевич нажал на кнопку громкой связи, после чего знакомый скрипучий голос Горобца стал разноситься по всей комнате. Этот голос почти не изменился со времен военного училища, в нем лишь добавилось густоты, весомости и уверенности. Алексей Сергеевич сложил руки на груди и с улыбкой откинулся на кресле: сейчас будет нечто…

– Петро Осиповыч, доброго вам дня!

– Добрыдень, – с не особенно учтивой интонацией по-украински отозвался голос. Грудной, тяжелый, водянистый, как показалось Алексею Сергеевичу. Озорно улыбаясь, Дидусь продолжал, без всякого труда вытаскивая откуда-то из застенков памяти украинские слова, ловко играя интонацией и языковыми оттенками.

– Цэ вас Кыив турбує, головный штаб министэрства з надзвычайных ситуаций. Вы закинчувалы Рязанська вийськовэ училища, здається, повитряно-десантнэ. Так?

– Та-ак, – согласился пораженный Горобец, уверенности в его голосе поубавилось. Чувствовалось, что человек на том конце линии напрягся, может быть, даже встал во весь рост и вытянулся по старой военной привычке.

– Проходили вийськову службу у Белградський дывизии, а потим у вийськкомати Кировограду?

– Та-ак, – еще более неуверенно произнес голос. На него уже нахлынула и вынесла на крутой гребень волна робости. А Игорь Николаевич в азарте еще сильнее сжал телефонную трубку; казалось, что он душит ее, как пойманную гадюку. На лице его уже была победоносная гримаса, из глаз летели брызги иронии, и он с трудом справлялся с распирающими грудь приступами смеха. Хулиганство доставляло ему невыразимое наслаждение.

– У нас тут е запыс, що вы маетэ висимдесят два стрыбкы з парашютом. Цэ видповидае дийсности?

– Та-ак. Але цэ було дуже давно, я вже не дуже памъятаю… – Горобец хоть и оторопел, уже начал соображать, что весь этот разговор явно не сулит ему ничего хорошего.

– Пане Горобэць, нэ поспишайтэ, я перевиряю папэры.

В ответ раздалось невнятное сопение. На том конце провода соображали, прикидывали, пытались дешифровать странные, давно позабытые сигналы. Что же все-таки происходит? Игорь Николаевич нутром ощущал, как в голове у Горобца вертится чертовская карусель сбивчивых мыслей, и это ощущение доводило его до детского восторга. Глядя на него, Артеменко вдруг подумал о том, сколь мало радости выпало на долю этого человека в панцире, на поверку уязвимого и душевного.

– Отжэ, маю честь вас поинформуваты, що вы пидлягаетэ тэрминовому прызову до нашого министэрства. Вам трэба невидкладно, тобто вже завтра прыбуты до Кыива, у головный штаб. На специяльни курсы, а потим взяты участь у навчаннях. Крим того, мушу попэрэдыты вас про видповидальнисть…

– Почекайтэ! Почекайтэ! Це абсолютно нэможлыво, – внезапно завопил голос, – я хворию… В мэнэ… Мий стан здоровья не дозволяє буты на вийськовий служби. В мэнэ е видповидни докумэнты…

Неизвестно, чем бы закончилась вербовка опытного украинского майора, если бы Алексей Сергеевич не рассмеялся вдруг в полный голос, несдержанно и громко. Игорь Николаевич с укоризной посмотрел в его сторону, но уже было ясно, что продолжать розыгрыш бессмысленно.

– Э, слышь, Птица, ну ты косить умеешь! – Уж более не сдерживаясь, сквозь заразительный хохот прорычал Игорь Николаевич, теперь уже собственным голосом.

– Дед, ты, что ли?! – заорал Горобец, и теперь уже в нем прорывалось и облегчение, и возмущение, и радость общения со старым товарищем. – Ах ты, сучий потрох! Засранец чертов! Разыграл-таки старого отставника!

Далее в течение доброго десятка минут шел обмен эмоциональными возгласами, несдержанными выпадами с перебиванием друг друга, чувствительными воспоминаниями дерзкой молодости. На некоторое время взял трубку и Алексей Сергеевич, внеся свою воодушевленную лепту в наваристую кашу общей памяти. «Прошла наша молодость ранняя в воздушно-десантных войсках», – кричали они друг другу слова-пароль из песни, что пели вместе в одном строю под чеканный шаг, и глаза всех троих невольно увлажнялись. Разговор завершился тем, чем должен был завершиться, – страстным и упорным предложением Горобца приехать в гости. Завернуть к нему во что бы то ни стало, хотя бы на несколько часов. Сначала договорились встретиться через две-три недели, но потом Алексей Сергеевич вдруг прикинул, что легче на один день застрять в Кировограде, до которого рукой подать, чем потом гнать туда из Киева. Сам Бог не знает, что будет через день или через неделю. И друзья в пылу страсти заявили: едем, через два часа будем, накрывай стол! Они помчались, едва побросав в машину какие-то вещи. Игорь Николаевич уже на ходу позвонил жене, которая с детьми ожидала его в Межириче.

Прежде чем они подъехали к дому Горобца, пришлось пересечь едва ли не весь город, распластавшийся посреди украинской степи, беспорядочно растекшийся по необъятному пространству, как гигантское яйцо на сковородке, слепленной из плодородных украинских черноземов. Наконец, когда они достигли Ингула, грязноватой речушки с черной, мутной водой, они поняли: цель близка. К обоюдному их удивлению, в частном секторе картина стала заметно меняться: унылое, запущенное однообразие промышленного центра постепенно исчезло, а с обеих сторон возникли причудливые формы современной архитектуры. Тут легко было уловить скрытое соперничество хозяев: никто не стеснялся в стараниях представить на обозрение нечто особенное, запоминающееся, шокирующее дороговизной, напоминающее о роскоши римских патрициев. То и дело друзья обращали внимание на громадные дома с изящными крышами и филигранно исполненными фасадами. Обнесенные высоченными заборами, они чаще всего были наполовину скрыты от глаз, но порой то тут, то там взору открывался близкий к картинному, колоритный облик украинской усадьбы. И если в городе деревья больше выполняли функцию защитных пылесборников, то тут все утопало в многоярусной зелени, словно они попали в полосу субтропиков. И только дороги своими вечными выбоинами, ямами, трещинами, скошенной обочиной предательски изобличали действительность – ничего с началом XXI века в милой сердцу Украине не изменилось. И оба обрусевших украинца с горькой ухмылкой признавали: да, никуда не убежала здесь Украина от России. Да что тут говорить, дороги эти так и оставались родимым пятном двух стран, напоминающим, что между двумя народами существуют не только ментальные различия, но и неопровержимое сходство.

– Да, не всех кулаков раскулачили, однако… – завороженно шептал Игорь Николаевич, поглядывая по сторонам с задранной вверх головой, – пока мы воевали, они наслаждались жизнью… Молодцы!

– Не ропщи, дорогой, теперь ты уже на родной земле, будешь строить свой новый мир, который точно окажется не хуже прежнего, – подбадривал друга Алексей Сергеевич, хотя у самого челюсть отвисла от увиденного. Не Рублевка, конечно. Но тем и изумительно, что в каком-то заштатном Кировограде посреди Украины есть такие чудеса. Как если бы такое он увидел где-нибудь в Коломне или Туле, что выглядело бы фантастичнее выдумок Уэллса…

– Куда уж мне… – бурчал Игорь Николаевич в ответ. Но в глазах его вовсе не было зависти или недоброжелательности, в них Алексей Сергеевич улавливал только какую-то необъяснимую тоску. И он интуитивно понял, что это никак не связано со стремлением к благам, богатству; это обжигающей молнией напомнила о себе невыразимая тоска по неоконченной миссии, прерванной, как сбитой на лету птицы.

В какое-то мгновение глаза их встретились, и Игорь Николаевич тотчас понял, что старый друг хорошо понимает истинную причину его непримиримой боли, знает о шраме, беспокоящем его всякий раз, когда настоящее неожиданно сталкивается с прошлым. И они вдвоем быстро отвели глаза: один – от внезапно возникшего стыда за мимолетное чувство слабости, второй – из-за случайно нарушенной деликатности.

С какого-то момента виртуальный Горобец возник в мобильном телефоне Игоря Николаевича и четкими указаниями довольно умело управлял их движением – вероятно, совершал это не впервые, потому что они в считаные минуты достигли цели. Оба поняли это, когда слева возник незаурядный, почти трехэтажный, если считать мансарду, домище, у открытого въезда во двор которого стоял человек в свободных домашних шароварах и такой же свободной светло-серой рубахе навыпуск с вышитым красными нитками национальным узором на груди. Мобильный телефон он все еще прижимал к уху, отчего казалось, что он просто ухватился рукой за массивную голову. Его издалека заметная сочная мимика, яростная, с избытком эмоций, жестикуляция свободной руки, энергичная подвижность внешне грузноватого туловища выдавали если не волнение и возбужденность, то великолепную игру артиста. Когда, купленный специально для украинских командировок, уже несвежий и несколько потрепанный временем легковой «фольксваген» Алексея Сергеевича оказался зажатым во дворе между двумя роскошными японскими джипами, друзья вполне осознали, к кому попали в гости. А приехали они к тому самому неистовому и предприимчивому Горобцу, поражавшему в училище противоречиво уживавшимися в нем пугливостью и деловитостью, осторожностью и хозяйственностью, робостью и пронырливостью. И вот результат – веселый, подвижный, мешковатый мужичок на коротких ножках, с оформившимся животиком и пышными щеками настойчиво тискал их обоих в своих гостеприимных объятиях.

Заразив своим возбуждением и подвижностью, увесистый Горобец, чем-то неуловимо напоминающий колоритного гоголевского пана, на время превратился в того самого неприкаянного, легковесного Петю Горобца, которого они знали по военному училищу. Заметно раздавшийся вширь, он, тем не менее, легко фланировал, кружился вокруг гостей, ничуть не смущаясь своих размеров. «Это что за худоба москальская?» – яростно кричал он прежним сослуживцам, бесцеремонно щупая их бока, фамильярно тискаясь с ними и называя просто по именам безо всяких отчеств. Он был все таким же шумным, суетливым, необыкновенно веселым, задорно искристым. Все так же посмеиваясь своим язвительным, но никого не задевающим смехом, он многозначительно толковал обо всем подряд. Но вначале познакомил со своей женой, еще более пышнотелой Маришей, дочерью Иришей, также склонной к большим формам, незлобивым лизуном-лабрадором Степкой, сколь умным, столь и хитрым, а потому раздобревшим в этом доме во всех отношениях. Хозяин дома с одинаковыми эмоциями погладил по голове дочь-подростка и собаку; оба живых существа податливо закрыли от удовольствия глаза. С деланой важностью прикоснулся слегка ощетинившейся к вечеру щекой к румяной гладкой щеке жены – хозяин и хозяйка были чем-то схожи, словно брат и сестра, – и многозначительно прибавил к этому наигранному жесту: «Моя половинка». От гостей не ускользнуло, что он общался с членами семьи, и даже с заплывшим лабрадором, исключительно на украинском, тогда как с ними – только на русском языке. Они не протестовали, лишь наблюдали с улыбкой за переменами, которые произошли за двадцать лет. Затем Горобец настойчиво повел гостей по дому, заметив, что только старым друзьям он может показать все, по его выражению – развернуть душу без остатка. А так он мало с кем общается из местных, соседских, опасаясь извечной людской зависти и тайных проклятий. Разумеется, его дом освящен служителем церкви, а еще до покупки на этом месте «поработали» ворожицы, заговаривая возможную порчу и корректируя ауру. Не без гордости Горобец сообщал детали своего безбедного существования. Дом – добрых полтысячи квадратных метров, не считая, разумеется, площадей просторного гаража да вместительного сарая, – плод его многолетних стараний. Все сделано основательно, на века! Он так и сказал: «На века». После чего Алексей Сергеевич и Игорь Николаевич, несколько обескураженные, переглянулись. «Зачем на века, если нам, в лучшем случае, отведено несколько десятилетий? – мысленно задал себе вопрос Игорь Николаевич. – Жуткий, неисправимый прохвост. Но, может, и хорошо, что люди тратят силы и энергию на такие незначительные вещи». И опять вдруг у него помимо воли возникли воспоминания о бесконечных ответственных боевых задачах, захватах, зачистках, проходах колонн через кавказские перевалы. Разве может вся беспечная красивая жизнь Горобца, фальшивого Пети по прозвищу Птица, сравниться хоть с одним нажимом пальца на спусковой крючок акаэса, ствол которого направлен на двигающихся перебежками по каменистому склону врагов?! Глядя на высокие, добротно выгнанные стены жилища Горобца, Игорь Николаевич непроизвольно вздрогнул, вспоминая ощущение прикосновения к бесконечности, когда вдалеке какое-нибудь замешкавшееся тело содрогалось от вошедшего в него злобно шипящего куска металла, замирало на мгновение и затем падало подкошенным деревцом. «Тьфу ты, черт, – начал ругать он сам себя, рдея от стыда, – да что я, в самом деле, Паша Кандырь?! Я ж туда не за чужими душами ходил, за славой…» Но гнусавый, глумливый голос из темных, глубоких недр твердил ему: «И за душами тоже! И за душами тоже! Потому что все связано одной веревочкой! Хочешь прослыть героем, должен стать страшным и опасным для всех!» И искатель славы, напуганный ликом истины, с позором отпрянул, готовый сдаться…

Но сам же хозяин отнес реакцию гостя к впечатлениям от своих владений. Вот редкая художественная ковка, вот заказная резьба по дереву, вот комнаты, в которых все роскошное и натуральное одновременно. Ну кроме телефонов, телевизоров и кондиционеров. Сколько всех этих аппаратов в доме, он и сам толком не знал или делал вид, что не знает. В доме, в необычайно просторном подвальном помещении, нашлось место даже для тренажерного зала, напичканного дорогими системами для профессиональных бодибилдеров. При желании тут можно было бы тренировать группу с добрый десяток человек. Игорь Николаевич, поглазев на тренажеры, снисходительно улыбнулся: у него в кормовом отсеке одной из боевых машин всегда валялась гиря-двухпудовка, и он сгорал от любопытства, сумел бы Горобец выжать столько же раз, сколько и он? Не говоря уже про тридцать подъемов переворотом, которые он и после сорока выполнял на перекладине с бесподобной легкостью курсанта соответствующего училища… Но увлеченный Горобец продолжал, кажется, уже рассказывая больше самому себе. Вот его виноград, тридцать семь сортов. Нет, конечно, сам он не любит подрезать его и тем более собирать. Есть специально обученный садовник. И опять проскользнул этот новый акцент собственной значимости – в небрежных, но весомых словах «специально обученный». А вот машины, его и Мариши; а как же, джипы, разве по украинским дорогам можно на других ездить. У нас же нет дорог, есть только направления… Тут он опять язвительно, с долей сарказма засмеялся в кулачок, как бы невзначай заметив, что Мариша сама выезжает очень редко. Алексей Сергеевич и Игорь Николаевич тотчас узнали смех того училищного парня, который по воскресеньям вместо увольнения доставал самые новые, только что появившиеся в Рязани пиратские версии видеофильмов: искусно состряпанные ужасы, боевики с нереальными виртуозами, гнусавая, невнятная порнушка… Рубли складывались в пачки с чарующей быстротой. И Игорь Николаевич даже не удержался и шепнул Алексею Сергеевичу: «Да, не изменило Птицу время, все так же весело порхает с ветки на ветку, как двадцать лет назад. Только лицо стало шире в три раза, хоть бери и в гетманы выдвигай». Но на самом деле теперь перед ними был респектабельный, недурно ухоженный, не без внешнего лоска сорокалетний мужчина. Его лица почти не коснулись морщины, маслянистый взгляд выдавал самодовольство, и мысли его явно не сбивались в противоречивые вихри вопросов о собственной роли на земле, в государстве, в семье. Мужчина этот был о себе весьма высокого мнения, не раз роняя фразу, что у него «муравьи работают», что он «сам создает тут рабочие места». А если бы друзья посмотрели на бывшего сослуживца еще внимательнее, то обнаружили бы и вовсе крамольные для них вещи: ногти на руках у него были после маникюра – безукоризненно обработаны и покрыты бесцветным лаком. Лицо и тело регулярно подвергались массажу, которому позавидовала бы сама царица Клеопатра. Его дом построен крепостью, деревьев посажено немало, дочь вполне заменяет сына – ведь любимая дочь. Как то бывает после многолетних разлук, все трое незаметно, почти неосознанно присматривались друг к другу, соизмеряя свои достижения с тем, что сделано за последние два десятилетия товарищами. «Мы вылетели в мир двадцатилетними лейтенантами, и с того времени каждый прожил целую, отдельную жизнь – и как же мы не похожи теперь друг на друга. Как красив этот цветущий сад, но мог бы ли я жить в этом искусственном раю? Нет, нет и нет! Да и что может знать Петя Горобец, мягкотелый, ветреный, хитрый, о настоящей жизни мужчин, о войне и славе?! Нет, тут нечему завидовать…» – размышлял Игорь Николаевич, рассматривая мир былого училищного товарища. Через все эти приобретения Игорь Николаевич словно прикоснулся к его душе, и это прикосновение не было для него неприятным, но было чуждым, далеким отзвуком иной, нереальной, не его жизни. «Что и говорить, каждый получил то, к чему стремился. Весь этот уют, конечно, великолепен, но это всего лишь пыль, ничто по сравнению с тем, что мы не успели сделать», – с грустью подумал Алексей Сергеевич.

И все-таки гости не могли не попасть под действие колдовских чар домашнего умиротворения. Теплый и приветливый вечер скоро сменил уставший от жары день, и от близко подступающего Ингула повеяло прохладой. Полифония замкнутого зеленого пространства, скрытого толщей кирпичного забора, оказалась на редкость богатой. Аура созданной формы жизни казалась нетленной и неприступной. Безо всякой манерности старые друзья уселись за обильный ужин на открытой веранде, причем мать и дочь, наскоро поклевав, поспешили удалиться. И только лабрадор с чувством необъятного собачьего достоинства растянулся у ног Горобца, так, чтобы и не мешать хозяину, и наслаждаться его запахом, смешанным с самым приятным запахом в мире – личного достатка.

– Эх, Петя, вот у тебя настоящий райский уголок, я о таком всю жизнь думал, – окидывая взглядом пространство внутри двора, мечтательно и совершенно искренне произнес Игорь Николаевич после рюмки доброй украинской горилки. – Можно, конечно, меньших размеров, но свобода, свежесть, непринужденность. Это – бесподобно. Молодец, Петя.

Во врет-то как, подумал про друга Алексей Сергеевич в то время, как Горобец ухмылялся под своей крестьянско-хозяйской маской и медлил с ответом.

– А помните, я вам всегда говорил: нам дана только одна жизнь, и прожить ее надо на Украине. Я хотел создать кусочек рая на отдельно взятом участке земли. И я его создал.

Последние слова Горобец произнес с откровенной гордостью, особенным акцентом и знанием дела: он твердо стоит на ногах, все у него схвачено, все продумано. Словно в подтверждение его слов на веранду вернулся исчезавший тучный лабрадор, с пониманием собственной исключительной значимости последовал к ногам хозяина и улегся там, бесцеремонно выставив напоказ свои безнадежно заплывшие, с лоснящейся шерстью бока.

– Мы-то помним, да не было у нас таких средств, чтобы купить себе должность на этой богоугодной земле, – парировал Игорь Николаевич, намекая на грандиозные взятки, которые позволили Горобцу оказаться в кременчугской десантно-штурмовой бригаде, да еще кадрированной, то есть фактически без личного состава.

Но Горобец всегда был типом, которому палец в рот не клади, он тут же пошел в наступление.

– А что, я большую часть денег сам заработал, крутился в училище, пока вы там грызли тактику и воздушно-десантную подготовку. Сильно они вам пригодились?! Вот ты, Дед, вернулся с войны, а на кой черт тебе нужна была швартовка техники, если вы и сами-то не прыгали?! – в сердцах выкрикивал Горобец, распаляясь от встречи и холодной горилки. – Ведь с самого начала было ясно, что кинут. Если бы у тебя кто-то был в Генеральном штабе, тогда бы еще можно было рискнуть… А так… – Тут он махнул рукой, словно всякая служба была делом пропащим и бесполезным. – И это еще хорошо, что до командира полка дослужился… А ведь уже наших восемь или девять только из роты погибло… А что доказали кому?! Ровным счетом ничего! Ты меня, конечно, извини, но вас всех использовали, как бумагу туалетную. И даже тех, кому Героев России дали. А все почему? Потому что служите вы чужому божку.

Игорь Николаевич молчал потупившись. Его густые брови изогнулись и преобразились в суровые дуги, скулы заострились от напряжения, волевая складка у рта сжалась зигзагом негодования. Алексей Сергеевич видел, что он собирается с силами для ответной атаки, и поспешил сам вставить словцо, чтобы изменить направление разговора.

– А ты, Петя, знаешь, что Игорю представление на Героя России посылали? Но когда он решил на Украину ехать, так все заморозили…

– Так это ж только подтверждает мои слова. Да поймите же, Россия – это пустыня, черная дыра, пожирающая людей! Там всегда будет война, и нам там делать нечего! Россию душит демографическая проблема, там нужны мускулистые парни, готовые отдать жизнь за то, что их объявят героями. Потому-то они и магнитят Украину. Да посмотрите же вы вокруг! Вы что, слепые!? Какая жизнь красивая, как у нас тут здорово! Украина – вот рай, вот где надо жить.

– А ты сам какому божку служишь, а? – начал осторожно примеряться Игорь Николаевич.

– Я-то? Да я… себе служу. И как видите, довольно успешно. И кстати, на родной земле. И еще вот что…

Но Горобец не договорил, Игорь Николаевич снова вклинился своим не терпящим возражения командирским басом.

– Слушай, дорогой, а чего ж ты, когда я тебя в шутку призвать хотел, струхнул и затрясся?

Но Горобец ничуть не смутился.

– Объясню. Я свое отслужил. Заслуженный пенсионер. И рисковать за какие-то идеи больше не собираюсь.

– То есть Родина, которой ты только что кичился, тебе, мягко говоря, до одного места? – уточнил Алексей Сергеевич.

– Ну не совсем так. Просто каждый должен правильно понимать свою роль. Вот когда год назад «кляти москали» начали наезжать на нас, я связался с депутатом одним… Финансирую тут кое-какие проекты, листовки печатаю, молодежь воспитываю…

– А если «москали кляти» сюда придут да из тебя душу вытрясут? – спросил вдруг Игорь Николаевич, и его жилистые пальцы невольно сжались в кулаки.

– Ну, во-первых, до этого никогда не дойдет…

Но Игорь Николаевич волевым возгласом перебил пространные рассуждения бывшего товарища по оружию:

– Нет, ты на вопрос ответь! Ты автомат в руки готов взять, чтобы свой роскошный дом и модные машины защитить?

– Так дай же мне ответить, – Горобец только теперь немного смешался под зычным командирским голосом бывшего кэпа, и Игорь Николаевич улыбнулся с долей презрения к его слабости.

Да, не ждал Птица наездов от старых товарищей. «Куда такому на войну, ему взводом командовать нельзя, а там бы его жизнь переломала пополам», – подумал Игорь Николаевич, посмотрев в расширенные от волнения зрачки хозяина дома.

– Так вот, – продолжил Горобец, – воевать я, допустим, не попрусь. Не на того напали. Но от вклада своего не отказываюсь… А вообще вы разговор этот зря затеяли, потому что сказки про войну с Россией придумали в Кремле. Чтобы, «оранжевых» приструнить. Ну это даже школьники знают.

– А сказку про войну с Грузией кто придумал? – опять строго спросил Игорь Николаевич. – Цхинвали, такой же город «российской боевой славы», как и Севастополь. Очень непохожи внешне, но очень схожее отношение… Знаешь, я Князя убитого видел, Гелу Кабахидзе. Помнишь такого? Половины башки не было у него. Лежал он такой усмиренный, сжавшийся, нелепый и жалкий… На грязной плащ-палатке со следами запекшейся крови. Зрелище не для слабонервных. Я смотрел на него и думал: за какую-такую правду он голову сложил? За Родину, за свою Родину… И я тогда решил уйти…

Они ненадолго притихли, и сама собой возникла неловкая пауза.

– Ладно, давайте-ка еще выпьем, – примирительно предложил Горобец, которому не очень по душе были размышления на тему его возможного участия в боевых действиях. – За тех, кого уже с нами нет. Хотя, если совсем уж откровенно, то они сами выбрали свою судьбу.

Возражений не было, правда, Алексей Сергеевич только пригубил стопку, объяснив, что завтра рано за руль.

– А что, вы думаете, все так серьезно с Россией? – не удержался от любопытства Горобец.

– Да нет, шутка… – осклабился Игорь Николаевич и скривился, как от боли. – Если б ты немного интересовался Родиной, я б тебе детально рассказал, что четыре дивизии очень так выразительно и конкретно стоят почти что по границам Украины. 76-я десантно-штурмовая во Пскове – там еще есть ребята, которые на Вильнюс ходили… 98-я воздушно-десантная в Иваново. 106-я воздушно-десантная, тульская. Да наша «чеченская», 7-я десантно-штурмовая. И уж поверь мне, дорогой дружэ, если станет вопрос ребром, никто не подумает о том, что деловитый Петя Горобец выстроил себе отдельный, отгороженный от всех рай… – Тут Игорь Николаевич умолк, отвернулся и задумался. Он недоговорил, потому его собеседники выжидающе молчали. – Но не в этом дело, может, ты и прав в чем-то насчет использования. Мы учились Родину защищать, а она распалась на куски, и теперь не очень понятно, где она…

– Слушай, Игорь, а если бы ты приказ получил идти на Украину, пошел бы? – Игорь Николаевич при слове «Украина» вздрогнул, а Горобец смотрел на него округлившимися, немигающими глазами. Наступило неловкое молчание, а Игорь Николаевич наклонил голову, будто пытался спрятать от окружающих свои мысли.

– Не… Не знаю… – начал он, но потом внезапно выпалил жуткое признание на тяжелом, честном выдохе, похожем на глухой выстрел из пушки: – В том-то и дело, что пошел бы… Там все быстро происходит… Цепная реакция, молниеносные команды, солдаты, которым надо подавать пример. Но самое главное – слишком короткая дистанция между славой и позором. Это та струна, на которой всегда играли и играть будут, от древних воевод до современных военачальников… Потому-то я и ушел, чтобы самому принимать решения и самому отвечать за них.

Это простое и неловкое объяснение произвело на Алексея Сергеевича такой же эффект, как если бы заслонявшие небо темные тучи в один миг расступились и показали очень понятный, доступный путь. Ему открылась его собственная генетическая матрица, которой он до этого не понимал или не хотел понимать. «Так вот в чем дело! Вот в чем корень зла! В безоговорочной власти самой системы, которой ослушаться можно только издалека, порвав с нею навсегда! Ведь и у меня самого точно такое же положение, точно такая же зависимость!» Тут ему явилась еще одна любопытная мысль в отношении Горобца.

– А скажи, Петя, по-твоему, воссоединение с Россией было бы полезно? – спросил вдруг Алексей Сергеевич. Ему в самом деле было очень интересно, что об этом думает человек, живущий в центре Украины, как у самого Бога за пазухой.

– Однозначно, нет! – Тут Горобец вдруг стал твердым и непримиримым. – На кой черт нам великороссийские проблемы? На кой черт нам вечная война? России нужны люди, дешевая рабочая и военная сила. Люди, которых при помощи пропаганды и страха можно загнать под землю или на поля… И штамповать Алексеев Стахановых и Паш Ангелиных.

– Такты что же, за НАТО? – удивился Алексей Сергеевич, неожиданно вспомнив суровые слова – приговор генерала Лимаревского о том, что расширение НАТО на Украину может стать одним из крупнейших военно-политических вызовов России в ближайшие десять лет.

– Да при чем тут НАТО?! – с досадой выкрикнул Горобец и скривился от непонимания товарищей. – Ты меня страшными аббревиатурами не смущай. Лучше съезди в тот же Львов, посмотри, как там люди живут, поговори с ними. И потом смотайся куда-нибудь за Рязань, километров эдак с триста на восток. Разные миры! Я хочу, к примеру, Иришу в Лондон отправить учиться, хочу свободно перемещаться по Европе, по всему миру и домой возвращаться без опаски, без оглядки, а когда хочется. И при этом точно знать, что я живу по законам, а не по воле царя. Из России вольнодумцы бегут в Лондон и Париж, как когда-то бежали от советской власти. Как от чумы бегут… Я понимаю, что и тут у нас коррупция почти неискоренима; брат, кум, сват – все это имеет и будет иметь силу еще века. Но все равно мы уже другие! Попробуй сунь гаишнику взятку на любой российской дороге, все прокатит, будь здоров! Попробуй сделать это в Закарпатье, и уже через раз получится, а скорее не получится, чем получится. Попробуй в Польше, и уже точно ничего не получится! А ведь польские полицейские точно так же брали взятки в начале 90-х годов, но когда повернулись лицом к Западу, там быстро провели воспитательную работу. В общем, я не хочу, чтобы в один прекрасный день какой-нибудь кагэбэшник объявил меня врагом народа, отобрал у меня нажитое и отправил в тюрьму. Я не хочу повторить подвиг Ходорковского…

– Нажитое непосильным трудом, – с издевательской улыбкой, в которой смешалась горечь и ирония, уточнил Игорь Николаевич.

Но Горобец сделал вид, что не заметил этой улыбки. Не оскорбился. И все-таки его внутренняя умиротворенность уже нарушилась, а нервозность с усилием сдерживалась, и дородная собака, до того мирно дремавшая у ног хозяина, почему-то встала с места, сделала долгий зевок, с укоризной посмотрела на своего бога и поплелась в дальний угол веранды. Там лабрадор долго не мог умоститься, несколько раз менял положение, словно его пухлые бока болели, наконец улегся, положил морду на скрещенные лапы и стал внимательно, со смешанным выражением недоумения и преданности наблюдать за хозяином.

«Вот ведь как животное чувствует и как невольно выдает своего хозяина, – подумал вдруг Алексей Сергеевич, взглянув на пса и доброжелательно, по-дружески подмигнув ему, как человеку, – а ведь и правда, похожи собака и хозяин, совершенно похожи. Обтекаемые оба».

– Что ж, это, по меньшей мере, похоже на позицию, – вздохнул он.

Но не тут-то было. Горобец уже приготовился к отпору и решился атаковать старых друзей горячей очередью своих аргументов.

– Вот вы мне сейчас начнете рассказывать сказки про то, что украинцы – это зарвавшиеся маргиналы с извечным комплексом неполноценности, страдающие неврозом «загнобленности» и нереализованности. А я вам отвечу: мы с вами – да-да, с вами, потому что вы тоже украинцы – так вот, мы с вами ровно настолько зажаты и «загноблэни», насколько сами так думаем. Поверьте мне, настоящие украинцы, хохлы – ох и тертое, могучее и хитрое племя! И если бы мы стояли один за одного, как евреи, мы б такую державу могучую и неприступную построили, что в Тель-Авиве бы заплакали. А из-за повального предательства, из-за того, что половина хохлов себя продолжают считать россиянами или, как сейчас хитро придумали в Москве, – русскими, из-за этого наши беды.

– Но ты ж не можешь не признать, что Россия сейчас более стабильна? – Алексею Сергеевичу и впрямь теперь было интересно, что такие, как Горобец, думают о России и об Украине. Он почему-то был уверен, что такой тип сейчас повсеместно распространен в Украине. И еще он где-то в глубине души надеялся, что такие откровения и ему дадут великолепную пищу для размышления, помогут принять давно вызревающее решение.

– Что с того, что Россия внешне стабильна? Там везде путинский призыв, и попробуй на него не отреагируй. Россию превратили в ужасное полицейское государство, в котором нормальному человеку обитать некомфортно. Поверьте мне, при всех наших междоусобных войнах политиков, при всех маразмах тех, кто называет себя политическими лидерами, мне в Украине уютно. Я тут, как хлебный мякиш, хоть и не крепкой скорлупой, а только сухой хлебной коркой, но защищен. Моя защита – это их же добровольно взятые обязательства и принципы. Да, им всем наплевать на меня. Но зато мне особо не мешают. А России на человечка тоже наплевать, но только спокойно жить ему никто не даст. Если человечек там, не дай Бог, успокоится, будут взрываться дома, будут теракты, будут враги на Кавказе и в Украине… Положено, чтобы россиянин ходил голый и босой, но думал о судьбах всего мира. Да что там говорить… – и Горобец безнадежно махнул рукой, словно хотел сказать: «Об этом можно судачить бесконечно, но ничего разговорами не изменишь».

«Умом Россию не понять,/ Аршином общим не измерить, У ней особенная стать,/ В Россию можно только верить», – вспомнил Алексей Сергеевич Тютчева и усмехнулся про себя, но ничего не ответил. И вдруг мысли унесли его к эпизоду работы с «Энергетиком», когда он вместе с прелестной Алиной Константиновной уверенно вписывал: «Приход в НАТО грозит гибелью сыновьям Украины. Украинские парни будут гибнуть в Ираке, Афганистане и других горячих точках планеты, обеспечивая интересы стран НАТО». А ведь реальная угроза втягивания Украины в войны опасной змеей притаилась совсем в другой стороне. Ведь в очередной раз породнившись с россиянином, украинец попадет в Чечню, в Грузию. Азербайджан кипит, как слабо дремлющий вулкан. А сколько еще возникнет новых военных угроз, на которые Москва без колебаний отреагирует? И Алексей Сергеевич испытал смутное чувство стыда за проделанные им манипуляции, за создание фальсификаций и достижение перевеса в информационном противостоянии. Ему было неприятно вспоминать то, чем он до недавнего времени гордился. И полковник Артеменко ужаснулся этого.

– А вообще, если вам интересно, могу вас познакомить с депутатом, я у него помощником числюсь… – Тут уж выражение лица Горобца стало загадочным, делано многозначительным.

– Местным или Верховной Рады? – не выдержал и уточнил Алексей Сергеевич, которого слова Горобца зацепили осколком совсем другого, дремлющего, но всегда готового проснуться профессионального интереса.

– Верховной Рады, конечно. Он, в основном, в Киеве обитает. Но тут у него недалеко дом. Такая себе хатынка, трошки побольше моей… – Горобец плотоядно причмокнул от удовольствия, и Алексей Сергеевич отметил, что это мимическое движение возникает у него всякий раз, когда речь заходит о материальных благах, пусть даже и чужих. Совсем как собака Павлова, когда пускает слюну при виде пищи… И он в который раз удивился, как у некоторых людей так тесно переплетаются примитивное и приземленное с такими серьезными вещами, как Родина.

И он аккуратно вытянул у Горобца телефон депутата, заручившись обещанием однокурсника позвонить своему патрону в Киев и обеспечить встречу.

– Да это совсем нетрудно будет, я для него как раз печатал кое-что. Он мне, можно сказать, должен, – прибавил он для ясности. Но затем подумал и многозначительно уточнил: – Хотя вру, депутаты никому ничего не должны…

Они еще долго разговаривали, переключившись на училищные воспоминания, незначительные мелочи или рассказы о своих семьях. Шутили, искренне смеялись, хлопая друг друга по плечу, подтрунивая и беспечно потягиваясь в предвкушении здорового сна на свежем воздухе. И уже намеренно не скатывались в опасный кювет политики, ибо каждому из троих было чего стыдиться. Алексей Сергеевич мучился и тяготился, кажется, много больше остальных. Потому что Горобец признавал свои слабости, Дидусь добровольно и честно выбыл из игры, и только он, полковник Артеменко, даже признаться никому из них не мог, не имел права, что все еще находится в чужом стане, до сих пор не определившись, за кого он и кто его друзья, а кто – враги…

3

Назад в Черкассы друзья ехали с каким-то тяжелым, щелочным осадком. Все больше молчали, каждый по-своему думал об увиденном и услышанном.

«Вот он, фоторобот истинного украинца, хохла до мозга костей. Этого на войну не загонишь, как говорится – где сядешь, там и слезешь. Да, можно только изумляться: жизнь, по Пете Горобцу, измеряется материальными ее результатами, а не нашими привычными принципами. В этом смысле против логики Пети Горобца не попрешь… Он преуспел в своей тихой социально значимой игре, но не совершил ничего достойного… Ни как гражданин своей страны, ни как человек, пришедший в мир с миссией. Зато он счастлив в своем дворянском забвении и неведении, он не полезет на баррикады, даже если Украина будет погибать. И сознание его – как нетронутое поле под паром, не то что наше с Игорем, перепаханное вдоль и поперек». Так думал Алексей Сергеевич, в то время как мимо пролетали желтые поля и мелькала утопающая в придорожной пыли зелень лесопосадок. Затем его мысли сами собой переключились на упомянутые накануне вечером десантные части.

«А в самом ли деле может так случиться, чтобы ударить?! Про Грузию тоже думали, что не посмеет, а ведь свершилось. И никто ничего не вякнул. Нет, сначала придется до конца разобраться с Кавказом. Допустим, с открытой раной, какой остается Грузия, никто в Крым не сунется. Да и не нужно сейчас, если Киев и так отвратили от НАТО. Теперь будут обращать его в российскую, или, как говорят теперь, в русскую веру. Это вполне возможно. Надо подписать новый договор по флоту, на необозримый срок. Надо поторговаться с энергоносителями, договориться с США, Европа уже сдалась… Ну, а на крайний случай все ведь уже подготовлено и может вспыхнуть в любой момент, только высеки искру. И все! А ведь все, что подготовлено, сделано в том числе и моими руками. Боже, что же я делаю?! Против кого и за кого борюсь?! Игорь поступил по-мужски, по-честному. Оставил военную карьеру, чтобы не запятнать себя. А брызги могут полететь далеко… В любом случае, опора будет на пророссийкие политические силы. То есть на тех, кого я тут отыскивал и кого настраивал на активность против «оранжевой» власти. Черт, где же произошел этот чудовищный информационный сбой их с Игорем программы?! Ведь они так старательно удерживали цели в оптическом прицеле своего сознания, представляли себя победителями и предводителями, видели себя со стороны с лавровыми венками на головах, и что же?! Где-то случился непредвиденный останов, кем-то подставленный металлический щит заставил их личности двигаться рикошетом по совсем иной траектории. Аля говорит, что это происходит, когда нарушается внутренняя гармония, когда согласия с самим собой внутри по каким-то причинам становится все меньше и оно наконец исчезает… А разве у него самого не так сейчас происходит?! Разве не перестал он видеть великое дело в тех распоряжениях и приказах, которые получает из Центра?! И разве не вызывает у него отвращение уничтожение государственности той земли, которая произвела его на свет?! Давно перестал и даже сам себе признался в этом! Черт бы с нею, да не получается так думать, когда вспоминаешь, что это та самая земля, которая тебя родила, на которой трудились отцы и деды. Но почему личное так ужасно и неотвратимо переплелось с государственным, и вызов одной Родины, брошенный другой, стал вызовом лично им, их карьерам, их жизни, их судьбам?! Пора разобраться в себе! Пора предпринимать что-то… Уйти на раннюю пенсию? Бросить все к чертовой матери, открыть какой-нибудь маленький частный бизнес? Но разве удастся тихо уйти?! Разве вообще можно уйти из ГРУ?! Чтобы не так, как другой украинец, именующий себя Виктором Суворовым? Не в качестве предателя, кажется, невозможно… Но я же сам себе не прощу, если страна эта начнет тонуть в крови…»

От этих размышлений у Алексея Сергеевича сжалось сердце, ему стало страшно, в голове помутнело, возникла внезапная рябь в глазах, там образовался неподвластный ему информационный вихрь. Он нажал на кнопку стеклоподъемника и приоткрыл водительское стекло; мгновенно в охлажденный кондиционером салон с шумом ворвался горячий летний поток воздуха, невыносимо засвистело в ушах. Но вместе с потоком ворвался запах спелого сада, пряный аромат расположенного где-то невдалеке украинского села, в котором смешалось множество иных запахов. Он почуял запах уныло мычащих коров, скошенной травы, яблок, молока, навоза и еще чего-то, до боли родного, близкого и приятного… Алексей Сергеевич тяжело вздохнул. Он примет решение! Внесет четкость и ясность, определится с тем, что будет делать по поручению Кремля, а чему не позволит дать ходу…

Он невольно принялся сравнивать себя со старым другом. Еще года не прошло, как Игорь Николаевич, подобно почитаемому им маршалу, ступил на территорию Грузии усмирять непокорный Кремлю народ, принуждать его к миру, как придумали циничные специалисты в области промывания народных мозгов. И что же? Этот год полностью изменил его жизнь, но при этом не изменил, не сломал его самого. Он работает теперь на оборонном заводе, поставляющем прицелы к танкам и бронетранспортерам. И что любопытно, на заводе, конкурирующем с российскими предприятиями… Но теперь ему, скорее всего, наплевать, кто за кого, теперь, когда для выживания необходимо совершить внутреннюю перезагрузку, как у зависшего компьютера, или заменить всю программу. Он сумел сконцентрироваться на настоящем, воспринимать мир сегодня, без учета веса прошлого и игнорируя груз будущего. И что поразительно, поистине феноменально – он, вчерашний боевой командир, только что вернувшийся с войны, сумел найти способ изменения сознания! Какая же в нем неистребимая жизнестойкость, совершенная неистощимость энергии! Его завтра брось в Африку, и он сумеет на плантации работать. А послезавтра – на Северный полюс, и там он будет, смеясь, топить вечные льды…

Алексей Сергеевич даже позавидовал такой жизненной силе. А он, когда сам поставит жирную точку на том, что сейчас делает и к чему перестал испытывать благоговение, сможет ли он сам отыскать себя? Это был очень серьезный вопрос, честно ответить на который было сложно даже самому себе… В чем проблема? Он слишком привык к тому, что государство заботится за него обо всем на свете, ожидая от него исключительно результатов работы? Нет, достаток – не та проблема, которая его беспокоит! Его главным раздражителем – и это он уже хорошо знает – является всего лишь один фактор, и имя ему – «самооценка». Вот что – порог самооценки – является ключевым отличием его от Игоря Николаевича. И сам он тоже выживет в Африке и на Северном полюсе, если только этому выживанию будет дано соответствующее логике восхождения объяснение… Черт бы побрал эту гниль, появившуюся с некоторых пор в его работе и не дающую ему покоя! Черт бы побрал эту российско-украинскую закулисную войну, в которой совершенно нет логики и которая, как червь, как гигантский солитер высасывает из него все психические силы, лишая равновесия!

Совсем о другом размышлял Игорь Николаевич.

«Эх, Петя, Петя. Птица перелетная… Так и остался конфетным, слащавым, скользким… Утонул в микромире своих ничего не значащих мелочей. А скорее, и не выныривал из него. И что же, Украина сильна или слаба такими горобцами? Вот в чем главный, пожалуй, вопрос. На него пока нет ответа. Если завтра война, он, конечно, не воин. Да и никогда не был воином. Да-да, у него ведь никогда, даже после училища, не было звериного блеска в глазах. Очень большая редкость для выпускников РКПУ. И получилось это потому, что заканчивал он как-то не по-настоящему – там косил, там перебивался. А однажды его чуть не отчислили – какая-то очень туманная история с прапорщиком, начальником вещевого склада… Но какая, собственно, разница? Жизнь ведь – не только война. И на его примере она даже показывает, что есть очень уютные ниши, далекие от гула орудий, сирен, вспышек разорвавшихся гранат. Момент истины может однажды случиться, а может и нет. Так будет род развиваться столетиями, избегая прямых столкновений, лавируя и хитря. И это, вероятно, будет лучше единственной лобовой атаки, к которой их готовили в Рязани… Кто знает? Мир ведь силен и совсем иными ценностями, укрепляется личным благополучием и довольством каждого обладателя благ. Ну и всякой собственности, конечно. В мирное время именно они решают, как жить и куда развиваться – вот такие оперившиеся птицы… Но если так, отчего тогда такие пасмурные ощущения от посещения этого идеально выстроенного, сногсшибательного совершенства? Потому, что если запахнет жареным, такие птицы узнают об этом первыми и улетают не раздумывая? Или я ошибаюсь? Ах, лучше бы я ошибался! Россия другая, совершенно другая… Вот вроде бы сильна бесчисленным множеством отчаянных парней, которые при первом звуке трубы, как зомбированные, полезут на амбразуры. Но вот самим-то им, этим парням, хорошо ли? Хорошо ли ему, полковнику российской армии, пардон, бывшему полковнику, который добровольно, как старый, уставший трамвай, сошел с рельсов и теперь стоит без дела в ожидании, когда проржавеет насквозь? А ведь он шел с приличной скоростью и видел лишь путь, который освещали его ярко светящиеся фары… Мама моя родная, с какой же я скоростью всегда жил! И как часто обманывался!» Глядя унылым взглядом, как размеренно, монотонно ведет машину Артеменко, он вдруг вспомнил один малозначимый эпизод из своей жизни. В штаб полка пришло распоряжение для него – срочно прибыть в штаб дивизии. Распоряжение пришло поздно вечером, практически ночью, а узнал он о нем в семь утра. До штаба дивизии было почти полтысячи километров, и, переживая, что вызов касается чего-то крайне серьезного, Дидусь, тогда еще подполковник и начальник штаба полка, не решился звонить и что-либо уточнять. Была поздняя, сухая, как пивная вобла, осень, и Игорь Николаевич, долго не раздумывая, прыгнул в свой старенький темно-вишневый «рено», вогнал топливную шпору в своего верного коня на все авантюрно-рискованные сто пятьдесят километров в час и помчался, весь дрожа от смешанного ощущения напряжения и тайного вожделения адреналина. Все бы ничего, да где-то в середине пути ему стал откровенно мешать «мерседес» – и сам не идет быстрее, и обогнать явно не дает. Матовый, щегольской, броневой блеск впереди идущего автомобиля наводил на мысли о том, что им управляет молодцеватый юный мажор. Явно играя ситуацией, этот некий темный субъект полагал, что обгонять его не положено в силу особой автомобильной иерархии, непременно распространяющейся и на его хозяина. Зря он так думал, потому что боевой офицер плевать хотел на правила городской жизни и тех, кто их устанавливает. Естественно, когда, исполняя рискованный трюк, Игорь Николаевич неожиданно выжал из своей, вдвое слабее, машины все, что могло позволить ее натужно гудящее сердце, и оказался впереди, водитель «мерса» был взбешен от ярости. Дидусь даже представил себе позеленевшую от злости, искаженную физиономию, это доставило ему немалое удовольствие. Но, как и ожидал подполковник, уязвленный водитель не успокоился, начав глупую, небезопасную и огульно-бессмысленную игру на дороге. Гонка продолжалась несколько десятков километров, но когда заведенный своей мстительностью владелец дорогого авто все-таки обогнал обидчика, то вздумал его наказать. Несколько раз резко нажимая на тормоз, он буквально приказывал Игорю Николаевичу остановиться. Один раз Дидусь сумел объехать чудо немецкого автопрома по свободной встречной полосе, но, настигнутый вновь, в следующий раз был вынужден резко затормозить, чтобы не врезаться в предательски подставленный, баснословно дорогой зад дорожного сорвиголовы. С этим надо было кончать. Оба водителя выбрались из машин одновременно: офицер с каменным лицом, в камуфляже и торчащей из-под него тельняшке; и прыщавый хлыщ в коже, с порочным лицом и глазами навыкате. «Ты что, сука убогая, творишь?! У тебя, что, много лишних денег?!» – начал орать шельмоватый парень, эмоционально взмахивая руками и подстрекая жестами. Из тех, что привыкли в жизни всегда быть сверху, машинально отметил про себя начальник штаба. От холодного воздуха из разгоряченного рта крикуна шел пар. Он прощупывал вероятного противника, не отходя далеко от своей машины, через глубоко тонированные стекла которой сложно было сделать вывод о числе пассажиров в ней. Игорь Николаевич не проронил ни слова, но молча вытащил свой табельный ПМ, спокойным движением извлек из кармана полный магазин, с деланой неспешностью вогнал его в пластиковую рукоять пистолета, тотчас ощутив его успокоительную, миротворческую тяжесть. Затем эффектным рывком вогнал патрон в патронник и во внезапной тишине услышал оглушительно грозный щелчок. Все еще не проронив ни слова, Игорь Николаевич навел оружие на водителя «мерседеса»; тот оцепенел в непристойной позе, невольно сфокусировав взгляд на одной точке – вороненом глазке, смотревшем на него в упор безо всякой жалости. «Если ты, гнида, будешь мне мешать, я тебя пристрелю, – не повышая голоса, сказал ему Игорь Николаевич, – хорошо понял?!» Сбросивший с себя тонну лоска и превратившийся в вызванного к директору школьника, молодой человек утвердительно замотал головой. Игорь Николаевич, не утруждая себя дальнейшими разъяснениями, сел за руль и был таков. Больше в тот день он не видел черный «мерседес», и на душе у него было так легко и радостно, как у отменно напарившегося в бане. И только одно обстоятельство омрачило его приезд: выяснилось, что никакого серьезного дела в штабе дивизии нет, вызов оказался банальной ошибкой делопроизводителя, и потому, покружив по городу да выпив бутылку минеральной воды, начальник штаба полка пустился в обратный путь…

И все-таки, вспоминая об этом комичном случае, который мог окончиться и не столь весело, Игорь Николаевич был горд. Вот для чего он воюет, ради таких мелких жизненных комбинаций, из которых на самом деле и состоит весь земной путь. «Эх, улетело все вверх тормашками в черную дыру времени, как и мы сами… Но почему мы по-прежнему намереваемся думать обо всем мире, о переустройстве всей Земли, о планетарном могуществе и влиянии, забывая, что собственные штаны-то в дырах, что нет ни кола ни двора? Просто нас так закодировали, и наш мозговой механизм с детства так отлажен, что его не только непросто, его невозможно изменить! Как невозможно переделать и Петин механизм, настроенный на иную волну. Как, собственно, другой – Лешин механизм. Потому что они с самого начала не приняли в сердце, в душу все то, что нам втолковывали ушлые политруки Советской армии», – Игорь Николаевич подвел черту своим размышлениям. Отставной командир полка отвернулся в сторону, чтобы скрыть от товарища нахлынувшую беспробудную тоску; он все смотрел и смотрел вдаль, за горизонт, будто пытаясь высмотреть, что находится там, за черно-желтыми узорами уставших украинских степей, на разделительной линии жизни. И так в молчаливых, немного тягостных раздумьях они еще долго летели по извивающейся длинным казацким оселедцем дороге, которая на выстриженной степной голове то взлетала на холмы, то проседала в глубоких долинах. Каждого занимал вопрос о превратной людской судьбе.

И только минут через сорок напряженного молчания возник спонтанный разговор о нынешней жизни их однокашника, коснувшийся самым неожиданным образом настоящего и будущего их самих.

– Да, Птица наш прикольный. Живет, будто в скафандре. Настоящий инопланетянин, в лучшем смысле этого слова, не реагирует ни на какие внешние раздражители. Ума не приложу, как он к этому пришел, ведь не было склонности к философии, – начал Алексей Сергеевич, больше с целью разрядить обстановку гнетущего заговора молчания.

– А знаешь, ведь он действительно прав в главном: никому в наше время мы не нужны, кроме нас самих. Мифы будут создаваться и жить, независимо от того, насколько мы будем в них участвовать и насколько согласимся в них верить. Петя Горобец, конечно, дитя своего мещанского круга… Сплошные стяжательство и цинизм, ловко упакованные под логотип успешного человека… Ничего он не достиг и ничего не понял, по меньшей мере по моим понятиям… Но меня он еще раз убедил в другом, очень важном для меня вопросе. В том, что никогда нельзя слишком доверять государству, даже если какое-то время являешься частью его репрессивной машины.

Игорь Николаевич проговорил это медленно, с расстановкой и тяжело вздохнул, вспомнив, что сам он по своей воле поставил точку на своей карьере. Но теперь еще больше уверился, что поступил правильно.

– Игорь, ты должен успокоиться, уравновесить чем-то свою прежнюю жизнь, – начал было успокаивать друга Алексей Сергеевич. Хотя сейчас в успокоении больше, пожалуй, нуждался он сам. И хорошо знал это, как знал и то, что утешают и ободряют чаще всего именно те, кто более всего в этом нуждается. Ведь Игорь Николаевич свой главный шаг уже сделал, несмотря на боль и шок его последствий. А вот сам он только подходит к неизбежности какого-то действия… И чтобы совершить судьбоносный шаг, ему необходимо удостовериться, что он не просто плывет под парусом банального честолюбия и боится сменить курс, но представляет собой нечто завершенное, сильное и независимое. А Игорь Николаевич между тем продолжал начатые размышления, как будто не заметив фразы друга.

– Знаешь, я все сделал правильно. Принял единственно возможное для себя решение. Но понять не могу, почему я чувствую себя выкорчеванным деревом, тюбиком, из которого все выдавили, без остатка?!

От горького признания Игоря Николаевича у Артеменко сжалось сердце. Стало вдруг невыразимо жаль старого друга, с которым столько пережито вместе, который был рядом при самых тяжелых обстоятельствах и никогда не терял самообладания. Что могло поколебать этого профессионального солдата?! Его мысли, помимо воли, незаметно перенеслись к собственной участи, примеряясь к схожему решению: неужели вслед за решительным действием и у него тоже наступит оцепенение, холод, разрыв связок, мучительная депрессия? Алексей Сергеевич переключился на низшую передачу – впереди был один из извилистых подъемов, и он не отводил глаз от дороги. Да ладно, ввяжемся в бой, а дальше посмотрим.

– Игорь, любое изменение нашей жизни – это новая реальность, к которой необходимо привыкнуть… – почти выкрикнул он, продолжая смотреть на трассу и думая о своей проблеме.

– Да я не об этом, – перебил его друг, – мне тяжело не из-за того, что я ушел из армии. А из-за каких-то общих, глобальных перемен во всем…

«Именно это тебя, дорогой друг, и тревожит. И меня именно это тревожит, резать по живому – это боязно», – думал Алексей Сергеевич вслед словам Игоря Николаевича.

– Я, скорее, о принципах, которые управляют нашей жизнью и жертвами которых мы порой становимся, – продолжал Дидусь. – Хочешь, расскажу поучительную историю, так сказать, из прошлого?

– Давай, – машинально кинул Алексей Сергеевич и опять перешел на высокую передачу, отправив автомобиль в монотонное плавание по выровнявшейся дороге.

– Я закурю?

– Ну конечно!

– Так вот, – начал рассказ Игорь Николаевич, отчего-то чиркнув спичкой, вместо того чтобы воспользоваться прикуривателем автомобиля. Пламя на одно мгновение по-другому высветило его черты, и Артеменко отчетливо увидел напряженность мускулов лица, сосредоточенность и собравшиеся складки морщин на лбу. – Я, как ты помнишь, всегда восхищался полководцами. Суворов. Жуков. Чего греха таить, мечтал добиться славы военачальника. Наверное, из-за этого и подался на Кавказ, который уже тогда начал превращаться в черную дыру.

– Ну это не открытие Америки, многие мечтают о победах и готовы ради славы плюнуть на уют…

– Да ты погоди, не перебивай. Дай я расскажу все, а потом потолкуем, – с досадой прервал Игорь Николаевич собеседника.

– Хорошо, валяй.

Дидусь стал говорить еще медленней, порой переводя дыхание или просто затягиваясь, вероятно обдумывая, как лучше связать слова, чтобы понятна стала суть странного рассказа.

– Так вот, хочу рассказать одну поучительную военную историю. – Игорь Николаевич как будто все не решался приступить к самому рассказу. – Был, значит, во времена Суворова… Или, правильнее, до Суворова, один генерал. Его звали Андрей Григорьевич Розенберг. Настоящий был полководец, честный, благородный и мудрый. До Суворова именно он получил чин главнокомандующего и командовал отправленным в Италию 25-тысячным российским контингентом… – Рассказчик опять помедлил, скрывая некоторое волнение за долгой затяжкой. – Именно этот Розенберг хватко, как бульдог, взял Милан. Потом дал прикурить французам при Адде. Жахнул больно по их наглым мордам при Треббии и при Нови, потом припечатал при Сан-Джоржио и еще где-то – уж всего не помню, извини, старею. Наконец совершил виртуозный обходной маневр через альпийские перевалы Лукманиер и Оберальп и вышел в тыл к французам. Кстати, с одной только целью: дабы отвлечь удар противника от той части объединенных войск, которыми командовал Суворов. Но это еще не все. Когда в Муттенской долине русско-австрийскую армию загнали в жуткий, фактически смертельный капкан, весельчак Суворов оставил верного принципам генерала на погибель – с задачей прикрытия отступления и спасения остальной части армии. Но не тут-то было! В штыковой атаке Розенберг не только отбил натиск, но и взял в плен крутого французского генерала, как его, черт, запамятовал… Ну да шут с ним, с генералом… И с ним еще более двух тысяч солдат и офицеров…

– Слышишь, ну ты фактами сыплешь, как историк! – не удержался восхищенный Алексей Сергеевич, который, к своему стыду, даже не слышал о Розенберге. Он был потрясен познаниями своего друга, никто еще при нем не перечислял названия и имена столь резво и легко, будто считывал с книги. Только теперь он понял, насколько серьезным делом для Игоря Николаевича была армия и насколько значимой служба. И только сейчас, в этот момент Артеменко оценил ту боль, которую его друг испытал из-за ранней отставки.

Дидусь же окинул друга снисходительной улыбкой. Эх, знал бы ты, дружище, сколько всего накопилось и в голове этой, и в душе… Но он решил не расплескивать эмоции раньше времени.

– Просто я увлекался этим. Я – любитель, и если чем-то загорюсь, то со всей страстью, – Игорь Николаевич улыбнулся несколько самодовольно, но тут же состроил недовольную мину, – но ты меня опять перебиваешь. Я так собьюсь с мысли… Так-так-так. – Он стал настраивать сам себя, щелкая языком, как будто это могло вернуть его к утерянной нити размышления. – Да, так вот к чему я веду… А веду я к тому, что был этот человек если и не сильнее Суворова как полководец, то уж, во всяком случае, никак не слабее. И где его имя?! Оно благополучно предано забвению. Настолько благополучно, что даже в фильме «Александр Суворов» генерал Розенберг вообще не упоминается. И вот я теперь ту историческую ситуацию сравниваю с нынешней, с войнами на Кавказе, где мне пришлось полтора десятилетия продвигать нашу великодержавность. И могу тебе сказать, что у нас розенберги – явление столь частое, что волосы дыбом встают. И еще тебе как другу скажу: и я один из таких забытых розенбергов, и потому порой мне неуютно, я чувствую озлобление и досаду за это… Подлинные воины у нас часто забыты, и только изредка, когда необходимо очередное промывание мозгов многострадального общества, случаются редкие исключения. Но наверх все равно взбираются преимущественно крикуны и графоманы…

Когда Дидусь говорил, что и он один из таких розенбергов, голос его впервые дрогнул, и теперь он сидел сжавшийся и поникший. Боль, которую он намеревался скрыть, все-таки выползла наружу, напомнила о себе. Алексей Сергеевич подумал о том, сколь похожи они с Игорем Николаевичем при всех вопиющих различиях в характере, темпераменте, вкусах, да и взглядах на мир. Оба принадлежат к той породе людей, для которых личное только тогда хоть что-нибудь значит, когда оно тесно переплетено с великими, общественно признанными и почитаемыми символами. Оба они готовы были безоглядно рисковать жизнью и личным благополучием, если только понимали, что результат будет выдающимся – для общества, для государства. Хотя их риски – разные, их траектории – совершенно несхожие, и он точно знал, что они никогда не сойдутся.

– Слушай, Леша, – воскликнул вдруг Игорь Николаевич, будто читая его мысли, – а ну дай-ка мне порулить, я как продал свою «француженку» перед переездом на Украину, ни разу и за рулем не сидел…

– Садись, – сказал Артеменко после того, как «фольксваген» прильнул к обочине и замер. Алексей Сергеевич с удивлением и некоторой настороженностью посмотрел на товарища, и что-то дьявольски неуловимое, искрящееся в глазах Игоря Николаевича вызвало у него легкий холодок между лопаток.

Игорь Николаевич ошалело нажал на педаль газа, машина рванулась так, что Артеменко вдавило в кресло, как на взлетающем с авианосца самолете. Но он промолчал, только взглянул на друга неодобрительно. А тот, казалось, ничего не замечал вокруг. Если до этого они ехали со скоростью сто – сто двадцать километров в час, плавно сбрасывая на поворотах до восьмидесяти, то теперь машина бешено мчалась, и ошалевшая стрелка прибора то и дело дергалась до ста шестидесяти – ста семидесяти. Алексей Сергеевич искоса посматривал на вонзившегося взглядом в дорогу Игоря Николаевича. Отметил резкие и в то же время отточенные движения человека, привыкшего долгое время жить рядом с опасностью.

– А если менты? – спросил он осторожно.

– Ну, ты, брат, не перестаешь мыслить рационально – на войне так нельзя, не выживешь!

– Так мы ж не на войне!

– Я, брат, всю жизнь на войне! – И Игорь Николаевич, лихо вырвавшись на встречную полосу, с ходу объехал две машины, легким зигзагом вернулся на свою полосу, слегка притормозил, чтобы не чмокнуть бампером быстро приблизившуюся впереди идущую машину. Затем, пропустив пару встречных автомобилей, опять браво выскочил на чужую полосу, чтобы снова объехать и полностью отдаться внутреннему порыву. Игра захватила Игоря Николаевича полностью, и Артеменко уже казалось, что они не на обычной транспортной магистрали, а на гоночной трассе, узкой и извилистой, летят навстречу неминуемому столкновению.

– Слушай, я одного не понимаю! – кричал ему на ухо Алексей Сергеевич. – Как можно быть таким отрешенным и дожить до сорока двух лет?!

– Да я потому и дожил-то, что такой отрешенный, – бросил ему Игорь Николаевич и обнажил зубы в улыбке-оскале. Глядя на него, Алексей Сергеевич вспомнил уже позабытое, исключительно десантное состояние взведенного автомата, когда человек кажется заговоренным. В голове с шумом щелкает рычаг предохранителя, и все действия перестают подчиняться мозгу, переходят во власть иной, более совершенной программы, по непонятным законам которой производятся предельно точные, безошибочные движения. В таком состоянии сомнамбулического гипноза, кажется, солдаты бросались на амбразуры, если вообще бросались…

– Ладно, хватит, – процедил Игорь Николаевич через два десятка километров и уверенным движением отправил машину на обочину, – садись теперь ты. Просто, понимаешь, я чувствовал себя раньше одновременно и палачом, и инквизитором, и героем в божественной рамке. А теперь герой во мне исчез, умер… И… остался только палач… Понимаешь?!

– Понимаю… – только и нашелся ответить Алексей Сергеевич.

 

Глава четвертая

(Киев, июль – август 2009)

1

Горобец, к немалому удивлению Алексея Сергеевича, не подвел с обещанными рекомендациями своему политическому наставнику. Им оказался довольно весомый по местечковым меркам промышленник, давным-давно оторвавшийся от былого избирательного участка и беспечно живший отдельной столичной жизнью. Он занимал в депутатской обойме партии то срединное положение, которое не позволяет претендовать на выход из тени и публичность, зато дает возможность сохранять определенный уровень авторитета в строю однопартийцев. Он был одним из тех, кто порой мелькает на телеэкране, но не в качестве спикера партии, с броской барской надменностью комментирующего ход междоусобиц, а лишь вскользь, за кадром, создавая своим обликом привлекательный фон избранным, удостоенным чести вещать. Он помогал ресурсами своей политической силе взамен за возможность безбоязненно заниматься своим делом.

При первом приближении он даже казался милым и импозантным: безвкусно, но исключительно богато одетый, гладко выбритый, уверенно двигающийся, с повадками весомого лица, и вместе с тем известный лишь небольшому кругу. Другими словами, даже увлеченный политикой телезритель затруднился бы назвать его фамилию, но покажись он где-нибудь в общественном месте, большинство людей приняло бы его за народного избранника или высокопоставленного чиновника.

Не прошло и недели после посещения свитого с размахом гнезда Птицы, как серия коротких телефонных согласований привела полковника Артеменко в небольшие, но довольно уютные апартаменты депутата Верховной Рады Андрея Андреевича Мишина. Небольшой кабинет, как выразился сам парламентарий, домашнего типа. Он находился на будто бы неприметной, маленькой и узкой, но довольно значительной для знающих толк в светской жизни Киева улице Малоподвальной. Стиснутая с одной стороны монументальными задворками Службы безопасности, а с другой – самобытным рассадником свободы – главной площадью страны, она привлекала многих бонз. Потому что ни бесчисленные туристы, ни столичные воздыхатели по романтичным встречам у фонтана, ни любители таинственных превращений Майдана независимости в гигантскую сцену государственного масштаба не заглядывали на узкую, кривую, замкнутую в себе Малоподвальную. Туда, конечно, достигали звуки мегафонов во время политических инсценировок, но были они столь приглушены, что создавалось впечатление, будто это лишь отзвуки жизни иного, средневекового королевства. Здешний мир находился под защитой невидимого колпака, оставаясь недостижимым для зловония разборок или экстатической эйфории разгоряченной толпы. Но особенно Малоподвальная могла бы гордиться своей дневной тишиной, когда она, вечно дремлющая, пребывала в состоянии ритуального спокойствия, похожего на глубокий религиозный транс. Именно в таких тихих уголках Киева и его окрестностей чаще всего и принимались эпохальные решения, претендующие на изменение направления развития всей запутавшейся страны.

Хотя Артеменко выехал за добрых сорок пять минут до намеченного времени встречи, привычно покружить по улицам ему не пришлось. Гудящий рой автомобилей в дорожной пробке на Владимирской изводил бессмысленной нервозностью, совершенно несвойственной для последних дней мая. Машины задыхались в гари, люди отгораживались от реальности фильтрами дорогих салонов, живя иллюзией своей неприкосновенности. Но состояние всеобщего асфальтового транса не лишило Артеменко привычной осмотрительности, хотя и заставило изрядно поволноваться в поиске места парковки. По правде говоря, он бы с удовольствием отказался от поездки на автомобиле, которая заняла в два раза больше пешеходного времени, но многолетняя привычка к комфорту заставляла морщиться даже от самой мысли глотать перемешанный с автомобильным угаром воздух накалившихся послеобеденных улиц. В такие дни у него часто появлялось ощущение всеобщей, включенной кем-то ради потехи духовки, и тогда волнами набегающие мысли пророчили надвигающиеся катаклизмы, делающие бессмысленными эти политические игрища.

Уже с первого взгляда, бегло брошенного на депутата украинского парламента, можно было без труда ответить на вопрос, кого так старательно копирует новоявленный кировоградский пан Петр Горобец. Все, что окружало Андрея Андреевича, как и его внешний облик, являлось кричащим подтверждением его общественной значимости, странной смесью банальной роскоши с недюжинными запросами нереализованной, претенциозной натуры. Пухлые кожаные кресла, несколько огромных и, по всей видимости, очень дорогих расписанных ваз, старинный торшер с абажуром приглушенно фиолетового цвета, наконец, совершенно несуразный для центра Киева обрамленный филигранно обработанным белым мрамором камин – все эмблемы одичалого, на манер новых русских, вкуса были собраны на невероятно маленьком пространстве. Артеменко живо составил свое мнение о новом знакомом. Индивидуум, жаждущий славы и общественно-политических побед. Мечтающий об успехах, достигнутых не на баррикадах, а тихим кабинетным сопением в церковной тиши. Похвально! Впрочем, все это Алексей Сергеевич уже видывал не раз и в Москве, и в Киеве, и лощеная, преимущественно лишенная вкуса атрибутика давно не вызывала в нем внутреннего трепета. Скорее, он профессиональным, фотографическим взглядом фиксировал особенности обстановки, ее огрехи, автоматически отыскивая необходимую ему для работы акцентуацию собеседника. Потому, когда Алексей Сергеевич вдруг увидел на стене многомерное полотно в тонкой изящной рамке с характерным почерком Яблонской, он несколько удивился. Еще больше внутренне сдерживаемых эмоций вызвало в нем содержимое небольшого, но незаурядно выполненного шкафа из резного красного дерева и стекла. С его полок на русского украинца Артеменко в упор смотрели не только труды Макиавелли и Ницше, но и наставления Грушевского, а также совершенно сбивающие с толку статьи Симона Петлюры. Да и сам Мишин был явно не прост и выделялся не только безумно дорогими туфлями столичного щеголя и оригинальным, слишком ярким галстуком. Рисованный, искусственно приобретенный и годами оттачиваемый аристократизм был нанесен на его облик неизгладимыми мазками. Даже мешковатость фигуры, некрасивая сутуловатость, безвольное брюшко, позорно выпирающее слишком большой складкой белоснежной рубашки, и агрессивный ястребиный нос не умаляли его позерства. Голос его был приветливым и мягким, а манера говорить – неспешной; такую можно встретить у умиротворенных профессоров, живущих в своем уютном, просторном, воображаемом мире, который почти никогда не пересекается с реальным. Потому его внешность, сплошь сотканная из противоречий, казалась обманчивой. Одна, казалось бы малозначительная, деталь во внешнем облике Мишина несколько удивила и даже шокировала полковника Артеменко. Маленькие черные волоски диковинным образом нелепо выглядывали из обеих ноздрей крупного носа народного депутата, а когда он неловко повернул голову, то Алексей Сергеевич заметил парочку таких же предательски торчащих волосинок из его ушной раковины. Это необъяснимое несоответствие образа так не вязалось с напыщенностью обстановки и ухоженностью самого Андрея Андреевича, что Артеменко усмотрел в нем признак неисправимого селянства. Подобным нередко грешили те, кто в эпоху перемен путем смутных манипуляций быстро приобретали капиталы, покупали репутацию, должности и звания, но так и не могли избавиться от мучительного шлейфа происхождения и сомнительного воспитания в школах, где органично уживались рисованные плакаты с портретами Леонида Ильича, комсомольская матерщина и безобразно застывшие, искусственные локоны гнусавой директрисы.

Первая их встреча носила как бы протокольный характер; они вежливо обменялись некими малозначимыми заявлениями о намерениях. Андрей Андреевич был прохладно вежлив, хотя и коробил порой вычурными фразами. И все же уже после первой встречи у Алексея Сергеевича почему-то возникло ощущение, что Андрей Андреевич принципиально иной человек, несхожий с теми, кого он встречал до этого. Он уловил в Мишине совершенно несвойственные нынешним политикам и чиновникам черты, которые, как кости дистрофика, выпирали из его натуры чудовищным противоречием. Алексею Сергеевичу показалось, что жизнь Мишина по обязательным правилам политического фатовства несколько тяготит его. Нет, вся мишура была при нем: часы «Ролекс», телефон «Верту», до тошнотворного блеска натертый «мерседес», длинноногая, когтистая секретарша, поющая глубоким томным голосом заученные телефонные ответы. Мишин не отвергал принятые его кругом фетиши. И не мог играть вне правил, иначе тотчас оказался бы на обочине.

Сначала Артеменко принял это поведение за чистое позерство. Но, рассматривая Мишина через мощные линзы своего аналитического микроскопа, Алексей Сергеевич увидел, что этот человек до конца не принимал душой поверхностные символы мирского успеха. Аксессуары были важны для обрамления образа, но они давно не вызывали у него эмоций. Покорно, с едва проскальзывающим притворством следовал этот человек установленным стереотипам успешной, зубастой и на редкость деловой акулы, но… Алексей Сергеевич каким-то тонким чутьем уловил, что испорченная экология политикума ему чужда. И это открытие ему очень понравилось, оно сулило иные перспективы. Артеменко и раньше осознавал, что воздух политических тусовок слишком засорен, чтобы какая-нибудь мало-мальски неординарная личность чувствовала себя там комфортно. Там, в политическом террариуме, все привыкли играть. А вот Мишин не слишком желал играть, стремился быть более естественным. Он как бы балансировал между желанием оставаться собой и необходимостью носить множество нелицеприятных масок, вызывающих протест внутренней природы. Но обладал ли Мишин качествами крупной личности, было неясно. Депутат не показался ему человеком-автоматом, у него не включались механически модели зафиксированных действий, как у подавляющего большинства представителей власти. И возвращаясь домой, Артеменко даже подумал, что за дорогой английской материей безупречного костюма этого человека, возможно, скрывается мечущаяся и гораздо более многослойная душа, чем можно было предположить в начале знакомства. Но мыслим ли такой дикий, неестественный симбиоз?! Алексей Сергеевич был не на шутку заинтригован: если ответ окажется положительным, то этот Мишин может оказаться для него золотой жилой. Конечно, сам он постарался сформировать у собеседника интерес к себе и к дальнейшему общению.

Еще перед первым походом Алексей Сергеевич тщательно прошерстил поисковые системы Интернета и кое-что выяснил. Оказалось, Андрей Андреевич, будучи историком по образованию, опубликовал несколько любопытных статей. Статьи касались связи исторического прошлого Украины с самоидентификацией нынешнего обитателя страны. Одна из них посвящалась влиянию советского периода на будущее Украины, другая – проблемам формирования национальной идеи, а еще одна – политическим борцам за украинскую идентичность. Хотя статьи были написаны живым, в чем-то даже оригинальным языком, он не смог искренне проникнуться ими и лишь скользнул по поверхности, чтобы уловить суть. На первый раз ему было достаточно зацепки, на глубинную суть взглядов депутата не было ни времени, ни желания. Во время знакомства Алексей Сергеевич не преминул аккуратно затронуть эту тему, сообщив для верности пару специально выхваченных деталей из этих статей. Когда он заметил, как вспыхнули глаза Мишина, то тут же добавил, что прочитал статьи с большим интересом и, более того… Тут он сделал короткую паузу и опять бросил короткий взгляд на автора – тот был тронут, очевидно, мало кто начинал знакомство с подобного виража. Вот оно, его уязвимое место и одновременно лазейка к его душе, мелькнуло в голове у Артеменко. Тут-то Алексей Сергеевич искренне пожалел, что не вчитался в статьи, потому что теперь ему оставалось лишь красиво свернуть с темы. Он заметил, что изложение некоторых взглядов оказалось бы интересным и, безусловно, полезным для российского читателя. Он же как человек, легко отворяющий двери во многие российские редакции, готов попробовать опубликовать там, скажем, несколько сокращенную версию одного-двух материалов. Какова цель? Развитие дискуссии, разумеется. Чем люди больше знают друг о друге, тем они лучше… Тут настойчиво зазвонил сотовый телефон депутата, и он, извинившись, взял со стола блестящее чудо техники. Артеменко поразился чистейшему украинскому языку Мишина. Чтобы облегчить возобновление разговора, Алексей Сергеевич удостоил собеседника громоздким комплиментом, в ответ на который тот лишь прищурился. Разумеется, если у Андрея Андреевича слишком загруженный график, он может… – тут Алексей Сергеевич с деланым смущением поперхнулся, – самостоятельно адаптировать материалы. Ничего не меняя по сути, просто осуществляя подгонку под специфику и формат избранного российского издания. Мишин не смутился, хотя явно был польщен. Он не ответил внятно, отделавшись стандартным обещанием подумать, но Алексей Сергеевич полагал, что он близко подошел к распознанию скрытой сути этого человека. Кроме того, правило обмена ведь никто не отменял, и, сделай он услугу народному избраннику, глядишь, тот в ответ и поделится какой-нибудь важной мыслью или информацией.

2

Алексей Сергеевич хорошо знал, что для серьезных деловых людей вторая встреча является ключевой; правда, если во время первой не сформировать интерес к своей персоне, то вторая может и вовсе не состояться. Потому ко второму заходу на специфический аэродром Мишина полковник Артеменко подготовился основательно. Теперь он пребывал в уверенности, что Мишин представляет для него совершенно определенную ценность. И как носитель информации, и как носитель идей. Второе, как полагал Артеменко, может быть, даже важнее, если иметь в виду собственные сомнения в своей миссии. А что, если человек, подобный Мишину, даст ему действенную подсказку для решения самой острой для него проблемы – как жить, не нанося вреда своей исторической родине и не ломая свое устойчивое положение в социуме.

Мишин, этот выходец из индустриальных кардиналов Центральной Украины, являлся представителем власти, так или иначе участвующим в разработке и принятии решений государственного масштаба. Потому, собираясь организовать вторую встречу, Алексей Сергеевич сформировал целый арсенал совершенно конкретных предложений. Теперь он уже основательно проштудировал статьи Мишина, несколько сократив одну из них до того объема, который мог бы пристроить в Москве. Хотя некоторые взгляды Мишина показались ему слишком радикальными для поддержки, он полагал, что сумеет благодаря своим медийным связям сблизиться с ним. В конце концов, сегодня нужна зацепка, из которой завтра может вырасти некое подобие дружбы. Он также выдумал вполне пристойную инициативу организовать на условиях паритетного финансирования общественные обсуждения в различных аудиториях возможностей сближения позиций России и Украины, между которыми уже давно сформировалась прослойка холода. Он хотел предложить различные области сотрудничества, но, в первую очередь, что-нибудь на поприще культуры, где можно было опереться, как он полагал, на общие историю и мировосприятие, сходный менталитет, одинаковое ощущение литературы и искусства. К удивлению Алексея Сергеевича, после изложения всех позиций до того вполне вежливо слушавший и утвердительно кивавший головой Мишин вдруг неожиданно зашипел змеей и разразился жаркой тирадой, в которой было поровну гнева и горечи.

– Да вы хоть понимаете, что сейчас предлагаете?! Отношения Украины и России находятся в самой нижней точке за всю новую, постсоветскую историю. Украина продолжает жить без национальной идеологии, тогда как Россия – в лице ее нынешних лидеров – приобрела черты и паранойяльную харизму неоимперской идеологии. Которая порой еще похуже советской. У меня в равной степени набита оскомина на наши политические цвета, но вот что я вам скажу за восемь месяцев до новых президентских выборов. Да, я признаю, что Ющенко свою миссию не выполнил. Разочаровал безволием, склочностью и, главное, неспособностью объединить вокруг себя конструктивные силы. Но для нас это вовсе не повод воспринимать Путина в качестве верховного жреца нового времени, в качестве режиссера, вольно пишущего сценарий развития всему постсоветскому пространству. О Медведеве и других фантомах я вообще пока ничего не говорю…

По мере того как Мишин говорил, а его лицо покрывалось красными пятнами от эмоций, он то и дело хватался за краснеющий кончик крючковатого носа и так отчаянно тер его, что Артеменко даже связал этот невольный жест с прорывающимся изнутри собеседника враньем. Но наблюдение очень скоро подсказало ему, что это просто физиологическая особенность Мишина, признак его слишком очевидного волнения. Сам же Алексей Сергеевич еле заметно потирал вспотевшие ладони – казалось, новое знакомство определенно сулит ему невообразимую удачу. Этого депутата надо подловить на национальных воззрениях, и на этом участке, имеющем зыбкие места, затем втянуть в работу вслепую, мелькнула у Артеменко профессиональная мысль. Он решил играть наугад, для начала временно встав на сторону оппонента.

– Андрей Андреевич, то, о чем вы говорите, – ваша позиция. И то, что она у вас такая четкая и выкристаллизованная, – великолепно! – воскликнул Алексей Сергеевич с внезапным жаром, раздутым мехами искусственного восторга; несложными приемами он легко вызывал у себя прилив эмоций, демонстрировал расширенные зрачки и отработанные пылкие жесты руками. – И это вовсе не противоречит идее добрососедского сотрудничества. Более того, пока страна тихо готовится к выборам нового лидера, мы вполне могли бы отработать в первом приближении ряд взаимовыгодных проектов. Ведь вы не станете отрицать, что у двух соседних государств обязательно могут найтись позиции для взаимовыгодного сближения.

Артеменко знал, куда клонит. Не зря же он потратил столько времени на убеждение своих кураторов, что Белокаменной сегодня нужен не крестовый поход на Восток, не дикие пляски инфицированных пророссийской пропагандой экстремалов в Крыму, но растущее число совместных проектов. И Украине это пригодится. Но главное, полагал он, это может и должно уберечь от кровопролитий. Хотя он пребывал в непоколебимой уверенности: мозги российского общества уже настолько промыты, что пускание крови на украинской территории никого не шокирует. Правда, будучи аналитиком, Артеменко просчитал: Кремль на военные действия не пойдет, потому что это невыгодно ни с одной стороны. Но сама даже проработка этого сценария может привести к непрогнозируемой катастрофе, если некоторые рьяные исполнители в России и в Украине воспримут ситуацию буквально. Ведь накалялись же отношения до красноты расплавленного металла во время борьбы за маяки или во время перевозок флотских военных причиндалов по украинской территории. Любой неосторожный шаг на локальном участке может привести к ответному применению военной силы. Нервы у всех напряжены, как натянутые канаты. А что такое цепная реакция в военном деле, Алексей Сергеевич очень хорошо представлял. Потому-то он стал убежденным апологетом идеи дозированного сотрудничества, которое должно было предохранять от сценария, нарисованного ему со всей простотой военного времени полковником Дидусем. А своим, Центру, он постарается выдать эти проекты за новые плацдармы, взятые без боя, без ненужных потерь. Нужны были победы, полученные за счет добровольных уступок, и в Мишине Алексей Сергеевич уже видел возможности оформления таких уступок. Правда, он не знал, пойдет ли когда-нибудь Кремль хоть на какие-нибудь компромиссы… Но он уже принял твердое решение бороться, сделать все, чтобы не вступили в действие решения горячих голов, число которых росло, как количество инфицированных во время эпидемии.

– Я боюсь, что подлинное сотрудничество между Украиной и Россией, когда бы стороны рассматривали друг друга в качестве равноправных партнеров, возможно только после Путина. – Тут эмоции Мишина заметно утихли, приблизившись к состоянию штиля. – То есть лет этак через четырнадцать. Путин ведь себе уготовил пожизненное царствование, не так ли?! А в случае с вашими лидерами, к сожалению, нельзя надеяться на избавление от проблем посредством только политических решений. Хотя, конечно, я не могу исключить, что следующая пятилетка окажется временем неравноправного сотрудничества…

А если после Путина появится еще более грозный Путин, какой-нибудь узколобый захватчик, который двинет дивизии на Киев? От такой внезапной мысли Артеменко поежился, но счел нужным задать вполне мирный вопрос. Да и возможно ли вообще сейчас говорить о периоде «после Путина»?

– Отчего вы так уверены, что Путина и Медведева не интересует стабильная, динамично развивающаяся Украина? Разве хаос у границ России может быть лучше сотрудничества?

– Не уводите проблему в другую плоскость, – Мишин уже окончательно успокоился и, похоже, даже немного устыдился своего эмоционального взрыва; он теперь говорил спокойно и приглушенно. – Кремлю нужна Украина промосковская, покорная, прогнозируемая, вассальная. А еще лучше – примкнувшая к империи. Стабильная же или горящая огнем – это вопрос для нынешних хозяев Кремля вторичен. И вы это хорошо знаете. Никто не собирается отпускать Украину, никто не рассматривает всерьез ее право развиваться по своему усмотрению… Я напомню вам, что когда-то царь Николай I проговорился, что готов бы даже отпустить Польшу, но ни за что бы не отпустил Малороссию. Вообще, я не знаю, как вы там в Москве предполагаете, что украинцы могут иметь сходные с россиянами взгляды на те исторические персонажи, которые были душителями украинской идеи. Пусть они даже изображаются выдающимися личностями. Поймите, Петр I, Екатерина II, Ленин, Сталин – для нас все равно что для россиянина Чингисхан или Мамай.

– Андрей Андреевич, вы…

– Нет, позвольте! Я вам уж выскажу свою позицию до конца. – Алексей Сергеевич тотчас умолк. Он отметил с удовлетворением, что Мишин, как и большинство идеологов-теоретиков, безумно влюблен в свои собственные версии-пророчества, в которых прошлое прочно увязывалось с будущим. – Что произошло в 1991 году? Мы все, и украинцы, и россияне, и другие народы, будто бы освободились от советского тоталитарного режима. Так ведь?!

Артеменко не отвечал, но для верности едва видимо утвердительно кивнул головой. Андрей Андреевич придвинулся к краю кресла, ухватился за стол так крепко, будто собирался резким движением перевернуть его вместе с конфетницей и недавно принесенным чаем.

– Тогда почему уже в течение добрых семи, да, пожалуй, даже десяти, лет официальная идеология российских лидеров все чаще обращается к образу империи? Откуда возникла ностальгия о великом государстве с монументально бронзовым Сталиным во главе? Почему кровожадный истязатель народов превращен в России в национального героя, а Путин к окончанию своего президентства поставлен в один ряд с двумя изуверами и ненавистниками рода человеческого – Иваном Грозным и Иосифом Джугашвили? Не потому ли, что он сам не прочь считаться выдающимся гонителем ради одного только признания наличия у Москвы твердой руки?! А я вам отвечу! Почтительное обращение к кровавым некрофилам, к любителям пожевать человечины – это создание легитимной основы для своего собственного рыка, превращение в добродетель желание подмять все то, что уже отпочковалось и отмежевалось от Московского царства. Потому для меня растущая твердость руки в Москве – лишь опасность распространения заразной болезни, которую выдают за здоровье. А вы разве не так думаете, когда честно разговариваете наедине с собой?

Вместо ответа, весьма невыгодного в данной ситуации, Артеменко решил вывернуться собственным вопросом. Он никогда не велся на психологические уловки, связанные с подтверждением мыслей собеседника, так как это мгновенно вырывало у него из рук всякие преимущества, наделяя козырем оппонента. Это было правило, и степень правоты говорящего была тут, как говорится, за скобками.

– Чтобы ответить на ваш вопрос, прежде следует прояснить другой. Вам вот не приходило в голову, что украинский режим оттого такой мягкий и уязвимый по сравнению с российским, что слаба автократия? И кстати, если послушать украинских домохозяек, то они, я вас уверяю, к Путину выкажут гораздо больше уважения, чем к собственному президенту.

– Это навязанная, раздутая оценка. Просто у нас при критике президента хвалят за смелость и остроту мысли, а у вас – изгоняют из страны и сажают в тюрьмы в лучшем случае. В худшем – убивают в подъездах. – Алексей Сергеевич и без украинского народного избранника знал, что почем в Москве, но надо было разыграть такую комбинацию, в которой пусть не сразу, а после некоторой борьбы Мишину удастся положить его на лопатки. Причем надо сделать это так незаметно, чтобы Мишин не почувствовал игры в поддавки, чтобы он думал, будто постепенно переубеждает оппонента. Этот Мишин был ему нужен, возможно даже лично ему, потому он позволит ему все – в целях хорошей игры. А Андрей Андреевич между тем продолжал, потирая краснеющий нос: – Да, у нас еще слабы идеи национального государственничества, не вызрела основательно демократия. Это потому, что подобные традиции многие годы выбивались из украинца, они даже не успевали сформироваться, как у поляков хотя бы. Потому-то у нас добрая половина жителей южных и юго-восточных регионов не идентифицирует себя как украинцев. Они сами не знают, кто они. Называют советскими или русскими людьми. И это не сегодня и не вчера произошло. Еще Карамзин аккуратно внедрил слово «родина» – в значении места рождения. А вот общее для всех имперское государство, навязанную родину, которую и писать-то стали с большой буквы, стали называть «отчизной». И украинец, разумеется, имел свою «родину», но «отчизна» была у него общая с русским. Я вам простой и вместе с тем действенный пример приведу. Он хоть и из далекого прошлого, но для нас до сих пор не потерял актуальности. Так вот, перечень недостатков гетмана Мазепы в пушкинской поэме «Полтава» завершается самым страшным приговором – «нет отчизны у него». Отказ от той навязанной, общей для всех «отчизны» оказывается самым ужасающим пороком, худшим преступлением, отступничеством и предательством. Каково вам как украинцу, вы ведь в Украине родились, не так ли?

Алексей Сергеевич вдруг столкнулся глазами с прищуром Мишина, и ему на один миг стало не по себе. Он быстро отвел глаза, чтобы не оказаться разгаданным. Мишин в самом деле преображался, когда говорил о государственности, о принципах, о национальном вопросе. Как будто перед ним возникал другой Мишин, совершенно иной человек с ясным умом, выношенными постулатами, лишенный своих вычурных аристократических движений самовлюбленного пижона. В такие моменты в нем пропадали нелепые и смешные признаки былой, общей для всех советчины, а просыпался национальный герой. Во время монолога в нем проявилась неискоренимая отрешенность, смотревшая на Артеменко из глубины веков, из той сугубо украинской непокорной Хортицы, что грешила необузданной вольностью и презрением к требованиям империи. Перед Алексеем Сергеевичем большим вопросительным знаком возникла мысль о явно избыточных знаниях Мишина о нем самом, но он ведь ни от кого и не скрывал свое украинское происхождение.

– Я… – ответил он не слишком уверенно, – да, я – украинец. Потому-то я и тут, что желаю изменить, прямо скажем, несоседские отношения. Но у меня на этот счет есть свой пунктик. Я полагаю, что Украине с Россией вместе будет много легче жить. Бороться за рынки. Отстаивать свои жизненно важные интересы. Да и в военном отношении…

– Допустим, – ответил Мишин, – я тоже не противник партнерства, если оно построено на принципах равенства. А это, среди прочего, уважительное отношение к истории, к символам. Вот вы мне скажите, украинец Артеменко, как вы воспринимаете Богдана Хмельницкого с Мазепой – как равных украинцев или нет? Как лично вы воспринимаете украинских героев Отечественной войны – Бандеру и Шухевича? Но только честно скажите… это ведь ничем вам не грозит…

Вопрос этот показался Алексею Сергеевичу не столько неожиданным, сколько несущественным, ненужным. Ну при чем тут Мазепа? При чем тут Бандера? Если честно, он в самом деле не имел точного представления об этих личностях. Но разве это ключевой вопрос отношений двух народов? Или все-таки одного разъединенного народа? Там, в Москве, об этом толковали одно, тут, в Киеве, совсем другое.

– Я, Андрей Андреевич, вам признаюсь честно – только не судите меня строго. Я об этом никогда не размышлял столь серьезно, как вы. И у меня нет четкого представления об этих людях. Но, глядя на Украину со стороны России, я не очень уверен в необходимости, скажем, присвоить какому-нибудь полку имя Бандеры. Или открыть памятник Бандере. И уж тем более – официально присвоить ему Героя Украины. И дело не в том, что есть ценности, общие для… – тут он запнулся, но быстро нашелся, – двух народов. Просто, если мы ищем пути развития отношений, то нужно опираться на общее, объединяющее, а не на конфликтные, болезненные зоны. Лично мне все они видятся сомнительными типами, которые заботились о собственном возвышении на почве национализма, но потерпели неудачу. И если мы будем поддерживать эту тему, у нас один махровый национализм будет бороться с другим, не менее диким, варварским. Когда мне эти имена называют, я всегда вспоминаю, как Булгаков Петлюру нарисовал почти нечистой силой, нечистью… Или Бродского, который предсказал стране руины и кость посмертной радости…

– Вот-вот, видите, видите, – с упреком подхватил Мишин, проявляя внезапное воодушевление, – Булгаков, Бродский или Солженицын, которые допустили по отношению к Украине крамольные высказывания, – это тяжелая кармическая нагрузка Советов. Непереваренная, непонятая, потому нет смысла судить их строго. Но тот же Бродский, вдумчивый и очень непростой русский еврей, в том же стихотворении, которое вы только что упомянули, признает: «Не нам, кацапам, их обвинять в измене». А еще Бродский перед смертью сказал как-то, что Россия – это совершенно поразительная экзистенциальная лаборатория, в которой человек сведен до минимума. Вот вам главный показатель, вот где истинная оценка. Он выл по поводу того, что к человеку нельзя относиться как к массе, человек не терпит обобщения. Вот что главное у Бродского, а не его ошибочное представление об Украине. И это главное – о человеке вообще, в широком смысле – выравнивает его извращенное, советское отношение к Украине, это все объясняет и прощает. Про Булгакова я вообще молчу – он, бедолашный, всю жизнь с собой спорил и, будучи великим провидцем, сам искал спасительные компромиссы. Петлюра – такой же компромисс, как и Батум. Эх вы, а еще хотите участвовать в наведении мостов между Украиной и Россией и считаете это возможным и правильным. А ведь история твердит нам обратное! Свидетельствует, что дружба навек – это всего лишь ловко состряпанный миф, искусно внедренный в несчастные головы впечатлительных людей. Кинофильмы, знаете ли, песни, литература… Нас всех слишком долго обманывали в стране Советов, чтобы мы, начав прозревать в Украине, опять добровольно вернулись в общий строй. Потому, возвращаясь к плану Путина, я скажу вот что… – Тут он приостановился с полуоткрытым ртом, с напряженными губами, опять яростно потер покрасневший до морковного цвета нос, менторски поглядел вверх, как порой поступают профессора, чтобы привлечь внимание, затем медленно опустил взгляд и продолжил: – План Путина гораздо изощреннее, чем кажется на первый взгляд. Кстати, он вовсе не сладок и для самого россиянина, ну а для украинца это – сущая отрава. И дело вовсе не в страхе военного нашествия, искусственно раздутого из Кремля. Хотя, насколько я могу судить, сторонники проработки и силового сценария в Москве имеются. Так вот, дело в создании таких условий, когда один из претендентов на политическое лидерство придет с радостным поклоном, чтобы добровольно превратиться в наместника. И это в истории мы уже проходили. А путинский национализм стал реальной альтернативой коммунистической идеологии.

Артеменко слушал собеседника и диву давался его простым и вместе с тем разумным аргументам. Логика этого человека была абсолютно понятной, неискаженной – он как бы заставил взглянуть на одну и ту же проблему с другой стороны. Но еще больше полковника поразил системный подход собеседника в той области, которую он считал своим полем борьбы. Он чувствовал себя пехотинцем, который бежит в штыковую атаку, но то и дело натыкается на причудливые инженерные заграждения, которые приходится огибать, теряя силы и энергию. И все же он решил пока еще не сдаваться.

– Хорошо, допустим, в Кремле сидят злые демоны, которые хотят завладеть Украиной. Но разве сами народы не стремятся к дружбе?

– Ха-ха-ха, – Мишин наигранно засмеялся, что было совсем не к лицу образу маститого мужа, на который он претендовал. Но уже в следующее мгновение он стал серьезным и сухим. – Вы совершенно правильное слово употребили – дружбе. И спасибо, что не сказали «один народ», потому что идею «одного народа» уже начали активно эксплуатировать в Москве. Да, к дружбе мы стремились и стремимся. К равноценной дружбе, в которой друзья или партнеры не суют нос в дела друг друга. А вот желание объединиться и побрататься – это очередной, очень неприятно пахнущий миф. Помните историю с Конотопской битвой, которая случилась ровно триста пятьдесят лет тому назад? Ах да, вы ведь историей не увлекаетесь. Так я вам расскажу одну поучительную историю. Уж замечательный трезвон о «великом» в кавычках воссоединении Украины с Россией, называемом Переяславской радой, вы точно помните? Так вот, не прошло и пяти лет после сезона звучных песен о взаимной любви, как украинское войско уже сцепилось с российским в смертельной схватке. Более того, гетман Иван Выговский наголову разбил царскую армию и даже готовился пойти на Москву. Задайте вопрос: почему любовь сменилась враждой и неприязнью? Не потому ли, что знаменитое историческое воссоединение вышло несостоятельным, оказалось всего лишь красивой вывеской на мрачном погребе, пусть и выгодной для обеих сторон в тот момент? Вам, нелюбителю исторической правды, может быть интересно, что после смерти Богдана Хмельницкого Москва настойчиво стала разыгрывать украинскую карту и весьма в этом преуспела. Хотя подстрекательство вначале окончилось фиаско для самих сценаристов, все равно вскоре Украина проиграла войну и потеряла независимость. Ставки на оппозиционных авантюристов оправдались: украинцы, как это часто у нас бывало и как, не исключаю, может повториться и в сегодняшней новой истории, сами себя завоевали… Признаю, это наша главная национальная проблема. Разобщенность! Так вот, не прошло и полгода после выдающейся победы под Конотопом, как новый гетман, Юрий Хмельницкий, под давлением подписал позорный документ о вхождении в состав Московской империи… Самое горькое в этой истории то, что Конотоп Выговского определенно напоминает Майдан Ющенко: победы, плодами которых не сумели воспользоваться.

Мишин опять приостановился, вдруг встал с кресла, грузно, немного покачиваясь, прошелся к окну и вернулся обратно. Интересно, подумал Алексей Сергеевич, откуда проистекает такая убежденность и одержимость? И за что он так не любит Путина, это идеологическая нелюбовь или просто в нем говорит зависть нереализованного человека? Он продолжал наблюдать за Мишиным, признавая, что аргументы у него основательные, и незаметно для себя самого проникался доводами своего собеседника. Тот же был основательно взвинчен, хотя вполне контролировал свои эмоции. Возвратившись к своему месту, стал, вцепившись обеими руками в высокую спинку кресла, словно старался оторвать великолепное резное обрамление от кожаной мякоти. Теперь деревянный монстр бульдогом стоял между ним и его собеседником и как будто упирался четырьмя кривыми ножками в пол, противясь хозяину. Разговор, к удивлению Артеменко, коснулся каких-то глубинных струн его души, о существовании которых он даже не подозревал. У Алексея Сергеевича создавалось впечатление, будто бы Мишин завел сам себя, как ключиком заводят детскую игрушку. И теперь пружинка медленно раскручивалась, а он находился целиком в ее власти.

– Андрей Андреевич, пусть я не силен в истории, но являюсь практиком, причем деятельным. Потому-то и пришел к вам с вопросом: что можно сделать хорошего для украинс ко-российских отношений?

– Если вы хотите хоть что-нибудь сделать для Украины и России, то вы в первую очередь должны осознать, что при всей дикости и анархичности украинского восприятия свободы, из нынешнего украинца давно выбиты мечты о добром и справедливом царе. У нас путинский зов невозможен, а героем его могут считать разве что упомянутые вами домохозяйки. И еще сформированный Кремлем блок сторонников в среде украинских политиков, промышленников, части интеллигенции. Но если первые воспринимают Путина просто как волевого, импозантного мужчину, который, в отличие от прежних хозяев, не алкоголик, не рыхлый, не пустослов, не манекен, то вторые рассматривают его как подкидной мостик для собственного восхождения. У нас есть такие, что создадут себе памятник на костях государственности. Вот почему он привлекателен для некоторой части украинцев. Так вот, отвечая на ваш вопрос, я скажу: нужны равноценные, взаимно интересные и взаимовыгодные проекты. Причем желательно в высокотехнологичных отраслях – в космической, авиационной и так далее. Но разве ж это возможно?

– Отчего невозможно? Откуда такой пессимизм?

– Да очень просто. Возьмите хоть самолет Антонова, который вы фактически уничтожили. Очень недурной проект, пусть и несовершенный. Я уверен, что по заказу Путина, который тогда еще был президентом. Великолепная воздушная машина превратилась в символ славянского раздора.

– Но Украина ж полезла в НАТО, враждебный России блок, и это был адекватный ответ, – заговорила в Артеменко московская инструкция. Выдав ее, он почему-то подумал: зря сказал о НАТО. Все и так уже решено, а этот Мишин, в принципе, дело говорит.

– Разумеется. Ваши псевдоученые сегодня создают увесистые филиппики идее так называемого «Русского мира», некой объединительной концепции для славян. Говорят, например, что он возможен и логичен в пространстве существования русского литературного языка, создающего отличительную от всех нынешних парадигм мышления. Уповают на важность одинаковой интерпретации общего прошлого. Естественно, при отказе от признания украинской, да и белорусской тоже, идентичности, культуры, языков. Но к чему это? Да очень просто. Всё, как и ваши проекты, посвящено подготовке к объединению вокруг Москвы. Нет, даже не вокруг Москвы или Кремля, а вокруг московского царя или его эрзаца – Политбюро ЦК КПСС, президента России или конкретного человека с известной вам фамилией. Для чего в России создана комиссия при президенте по противодействию фальсификации истории? Я полагаю, вы не хуже меня знаете, что это один из ловких, последовательных трюков, направленных на увековечивание режима Путина. Оттого-то в последние годы в России возродился культ Сталина. Да-да, не протестуйте. Именно культ. Это сделано для того, чтобы оправдать потенциальное насилие где бы то ни было, прикрыв его, разумеется, национальными интересами, вынужденной мерой.

– Тогда почему Донбасс и Крым готовы присоединиться к России? Отчего в этих регионах верят как раз в российскую трактовку исторических событий?

Но Мишин восходящей интонацией заглушил вопрос, снова превратив диалог в монолог. Он продолжал с таким невозмутимым видом, словно рассказывал сам себе, упражнялся в проведении лекции и не нуждается в чьих-либо ушах.

– Действительно, часть Украины тяготеет к некой воле царя, силе и воле одного вершителя судеб. В силу исторического внедрения в массовое сознание этой губительной для свободы идеи. Тем не менее, рекламируемая идея готовности Крыма и Донбасса стать частью России слишком преувеличена…

Они долго еще говорили как бы на разных языках, не понимая друг друга. Артеменко в какой-то момент понял, что этому человеку просто надо дать как следует выговориться. Ибо где еще он отыщет аудиторию, этот одинокий, в сущности беспомощный, да и бездеятельный знаток ситуации? Способный только на бравые лозунги сродни былым пионерским речевкам. Андрей Андреевич убежденно толковал о гибельном упоении россиянами силой, настоятельно убеждал гостя, что это порок, который не чужд в то же время американцам или немцам. То была даже не беседа, потому что говорил все больше Мишин, у которого открылся речевой шлюз. Но Алексей Сергеевич, заинтересованный прежде всего в развитии отношений, сознательно потакал ему, порой даже не пытаясь отвечать, а лишь кивая или имитируя завороженный взгляд слушателя, потрясенного гением обличителя. Он знал, что делает: пока его задачей было доказать свою способность быть преданным слушателем. Слушателем, готовым транслировать своего кумира. Правда, с некоторыми фактами Артеменко и сам не мог не согласиться. «Нежелание признать украинцев как отдельный народ», о котором твердил Мишин, почему-то коробило и его самого. Когда Андрей Андреевич стал рассказывать ему о целенаправленном уничтожении украинской культуры, запрете книгопечатания, искоренении украинского языка, массовых депортациях, что-то новое и до конца непонятое все более просыпалось в нем и смутным, мятежным комом восставало против имперского варварства, которое Мишин сардонически, на современный манер обозвал «эффективным менеджментом».

Некоторое время они посвятили языку; Артеменко как русскоязычный украинец искренне был убежден в необходимости восстановления лингвистической справедливости. Мишин же, хоть и с удовольствием говорил на русском, с упоением и весьма компетентно толковал о позорном, навязанном обрусении Украины еще во времена Екатерины II и, особенно, ее правнука Александра II. И когда Андрей Андреевич пылко рассыпал факты, события и имена, Алексей Сергеевич переставал думать о нем как о зарвавшемся небожителе, жаждущем неизвестно каких перемен. Он просто с интересом слушал, как порой слушают студенты профессора, попав в клейкое пространство его обширных знаний.

– При его, Александра, царствовании в начале шестидесятых годов девятнадцатого века появился тайный циркуляр российского министра внутренних дел Валуева о запрещении изданий на украинском языке для народа. А накануне последовавшей русско-турецкой войны царь подписал Эмский указ, который фактически уничтожал украинскую культуру и литературу. Так вот этот страшный для украинца акт не допускал даже ввоза в пределы империи каких-либо книг, изданных за границей на малорусском наречии. Не говоря уже о выкорчевывании существующих книг, о полном запрещении печатания в империи каких бы то ни было оригиналов или переводов на том же наречии. – Он произносил слово «наречие» с такой ненавистью, как будто сам был этим пресловутым Валуевым, в которого на мгновение превратился, чтобы точнее изобразить весь тот гневный, не подлежащий обжалованию приговор, которым был наказан украинский народ.

И все же, вдоволь наговорившись, они пришли к неожиданному мнению искать все же точки объединения, создавать пусть маленькие, но яркие очаги… взаимопонимания. Артеменко осознанно, с известной долей осторожности употребил это слово, и оно не вызвало раздражения у Мишина. Он добился для себя возможности через неделю предложить несколько вариантов таких мероприятий. Артеменко решил, что подключит к диалогу академических ученых и исследователей, не запятнанных излишней преданностью нынешней власти. А если окажется возможным, то и промышленников. Для этого ему надо было очень тонко представить ситуацию, развернув идею едва ли не в другую сторону.

3

Как часто бывало после важной встречи, Артеменко почувствовал потребность размышлять и двигаться. Он привык так с детских лет, когда впечатлительным подростком мог долго в полном одиночестве гулять по Софиевскому парку, казавшемуся необъятным, бездонным, наполненным причудливыми голосами птиц и беспардонным, глухим потрескиванием тяжелых стволов. Естественность, могущество, непостижимая упорядоченность хаоса в природе, под обаяние которой он неизменно попадал, всегда шла на пользу воспаленному мозгу, захватывала судьбоносными фантазиями, которые вели дальше к визуальным представлениям будто бы уже реализованных решений. И сами вынашиваемые решения необъяснимо оказывались верными. Подъехав к своей квартире-офису, он не стал подниматься – знал, что стены встретят его неприветливо и холодно, несмотря на жаркую погоду. Там, внутри помещения, которое он не умел обжить в одиночку, присутствовал застоявшийся, пугающий его запах пронзительной тоски и безжизненности. Его в последнее время настораживало, что даже запах кофе казался другим, пресным. В нем явно чего-то недоставало, и однажды он понял – не хватало ее запаха, родного, притягательного запаха любимой женщины, которого он тут лишился. После этого открытия Артеменко стал избегать находиться в этой квартире в одиночестве, если только он не работал с подготовкой отчетов Центру.

Только тут, перед домом, выйдя из машины, Артеменко удивился, что не сразу заметил недавно прошедший кратковременный дождь, оседлавший городскую пыль и разбрызгавший по всему городу ароматную свежесть. Он создал ощущение благодушия и сокровенности бытия, которые случается улавливать душе во время пения церковного хора или игры органа. Потому, решительно сбросив пиджак и с облегчением стянув галстук, а затем по привычке переложив права в задний карман брюк, Алексей Сергеевич отправился прогуляться по старому ботаническому саду. Там он сразу ощутил благотворное влияние свежести, в которой была молодая, вновь рожденная взаимодействием земли и неба энергия, тайно убеждающая в постоянстве бытия и вечной готовности Вселенной ласкать своих детей.

Он медленно, никого не замечая, брел по дорожке, и его никак не заботили ни престарелые люди, водрузившие тяжелые тела на быстро высохшие лавочки, ни молодые, совершенно не обремененные заботами парочки, пытающиеся успеть выжать из удачно сложившихся моментов жизни все возможное. Полковник шел мимо, будто завороженный, и мысли горячим, струящимся потоком уже хлынули по многочисленным каналам, соединяясь в невидимом фарватере его мозга, чтобы быть безжалостно перемолотыми и переработанными в нечто совершенно новое по структуре и химическому составу.

А с этим Мишиным не соскучишься, думал он. Признаки нереализованности, которые он первоначально принял за искомую акцентуацию – невротическую жажду славы, – проистекают совсем из других источников. Как внимательный наблюдатель Артеменко уловил, что главная проблема этого человека – чудовищное несоответствие его богатого, разветвленного, панорамного внутреннего мира с вопиюще поверхностным, варварски диким, извращенным внешним миром, в котором ему приходится обитать. Пока он не знал, что с этим делать и как применить для своих задач, но решил доложить в Москву лишь коротким, более чем осторожным донесением о развитии контакта, чтобы не взять на себя обязательств, которые в будущем могли бы оказаться непосильными. Затем мысли Артеменко незаметно переметнулись к самому предмету разговора, и все его сознание наполнилось странным щемящим беспокойством, которое уже становилось привычным, когда он думал о своей работе. Действительно, последние месяцы это ощущение все чаще овладевало им, как будто мимо воли поглощало его, как если бы он без противогаза вступал в зону отравленного газами пространства. Его не покидало чувство, что он сам участвует в распылении отравляющих газов, зная, что отравит этим и себя самого. Но еще больше росло смятение разведчика, когда он думал, что все это делает зря. Размышляя о сказанном Мишиным, Алексей Сергеевич в который раз задавал себе вопрос: в самом ли деле украинцы понемногу пытаются избавиться от состояния коллективной инфантильности? Действительно ли они приходят к такой постановке приоритетов, когда вначале стоят интересы отдельной личности и только из них уже вытекают интересы государства? В России, понятно, все наоборот: сначала положи жизнь на алтарь интересов державы, будь голоден, в рубище, но чудодейственным образом спаси полмира. Или еще хуже, будь готов сгинуть во имя императора! Артеменко почему-то вспомнил, как его даже в детстве коробили сцены из «Войны и мира», где наивный поручик Николай Ростов уповал на встречу с государем и желал умереть ради него. А ведь Толстой – прозорливый гений – очень тонко подметил эту чисто русскую черту. А вот украинец – в этом нельзя не согласиться с яростным Мишиным – ни умирать с душой нараспашку за какого-то царя, ни ждать его прихода, доброго или злого, не станет. История украинца – это история автономного балансирования между различными крупными силами. И эта преимущественно суровая, часто кровавая история научила украинца опираться на собственное чутье, на свои силы, на свою изворотливость. Украинцы сумели выйти на Майдан, чтобы доказать существование нации, электоральной демократии. Россияне, скорее всего, не вышли бы, потому что были бы раздавлены или отброшены могущественной волной опричников. В Украине появилась свобода мысли и слова, в России ее выбили битами и точечными отстрелами. Вот и Мишин убежденно твердит, будто Россия путинская постепенно превращается в одну громадную спецслужбу с небывало разветвленной сетью агентов влияния и осведомителей. В исполинский военный лагерь, окруженный искусственно придуманными врагами, что и стало основным фактором сплоченности российского общества в новое время. И отвернуло внимание обычного человека от собственных проблем и задач. Идея создания сильного государства затмила идею возрождения личности. Что-то в этом, пожалуй, есть. Но при чем тут все это? К чему эти мысли?

Артеменко тряхнул головой, точно пытался стряхнуть назойливые мысли, которые не имели для него той сакральной важности, которую им приписывал Мишин. Но мысли вороньей стаей продолжали кружиться над ним. Что происходит? Где грань между добром и злом, между желанием полноценно жить и необходимостью умирать во имя чьих-то амбиций? Ведь и Украина сегодня управляется олигархическими группировками, узколобость которых определяется хотя бы неспособностью их объединения. Эти группировки поставили страну на грань выживания. Артеменко вспомнил, как точно одна украинская газета определила отношения властей со своими народами: российские лидеры создают Россию для себя, прикрываясь идеей создания сверхдержавы, украинские тоже строят свою персональную Украину, прикрываясь идеей построения демократического государства. А то, что московские хозяева умело играют на амбициях киевских, уже совсем другая история. Действительно, согласился Артеменко сам с собой, совсем другая история. Была бы… если бы речь шла просто о борьбе двух кланов. А не о выживании двух народов. Великих народов, повторил он сам себе, сжав для верности одной рукой другую.

«Но что для меня лично означает моя деятельность здесь? – спрашивал он возбужденно сам себя. – Зачем я борюсь против Украины, ведь я не ощущаю враждебности к украинцам? Зачем я уничтожаю те отличия от России, которые, на самом деле, являются свидетельством большей свободы, большего человеколюбия? Мы уже постарались сделать из Украины серую, буферную, как выразился Мишин, зону. Сумели добиться раскола элиты и приблизиться к расколу общественному. И пусть эта элита худосочная, склочная, в чем-то жалкая, не сочная, не яркая, но уже не слуга чужих господ! Однако ведь и наша элита – мнимая. Образы Путина, Медведева и тех, кто за ними стоит, не представляют собой того величавого лидерства, не имеют той духовной, ментальной силы, харизмы, на которые можно было бы опираться. Так ради чего я это делаю, в чем моя конечная цель? В чем смысл моей деятельности?» И он пытался отвечать сам себе, и боясь, и радуясь, и удивляясь раздвоению своей сущности. Его второй голос, смело вступавший в противоборство с первым, словно уговаривал, убеждал, что он всего лишь крошечный элемент большой, отлаженной системы. И не будь он тут, был бы на его месте кто-то другой. И масштаб миссии российских спецслужб на украинской территории слишком преувеличен, а успешна их деятельность здесь не потому, что они перешли в наступление всей ордой, а из-за того, что украинцы сами толком разобраться в себе неспособны. Артеменко вспомнил свой разговор в неформальной обстановке с одним немецким дипломатом. Когда Алексей Сергеевич намекнул ему, хорошо, мол, что немцы и французы поддержали российскую концепцию построения Европы, а не американскую, предусматривающую вовлечение Украины в европейское сообщество, тот хитро, по-козьи хихикнул в кулачок, а потом ошарашил разведчика совершенно ошеломляющим признанием. Если бы Ющенко, заявил ему немец без обиняков, в 2005 году не раздумывая, не ссорясь с соратниками, выдвинул заявку в НАТО, Украина могла бы уже оказаться в Европе. И никакие усилия Путина не изменили бы ситуации. Ведь грозили же Польше, Венгрии и Чехии, а затем грозили Прибалтике. И что? К чему воинственные слова? Более того, активное противодействие России только помогло бы этому процессу. Но непоследовательность «оранжевых» лидеров, их подлинное безумство, их внутренний раскол привели к потере веры активной части народа в избранного лидера и, как следствие, к разочарованию Европы в Украине. «Они сами уничтожили свой шанс», – подытожил тогда дипломат, добавив все же, что это ничуть не умаляет роли России. Скорее всего, дипломат просто надувал щеки. Ведь в Германии, как и в других государствах, которые мы называем продвинутыми, есть свои выразители мнений власти. Это очень предусмотрительно, когда какой-нибудь прозорливый политолог выдает уверенный прогноз или оценку ситуации, тогда зондаж, проводимый властью или спецслужбами, позволяет отменно изучить реакцию и многое скорректировать. Артеменко хорошо знал одного влиятельного эксперта и хорошо помнил его своевременное заявление. «Мы хотим строить европейскую безопасность вместе с Россией. Ни в коем случае мы не пойдем против России. В этом контексте мы не поддерживаем членство Украины в НАТО, поскольку это воспринимается в Германии как фактор анти-российской направленности». Заявление Александра Рура, известного немецкого политолога и директора немецкого Совета по международным отношениям, Артеменко хранил в персональной базе данных в разделе СИО, что означало – составляющие информационных операций. Так что о роли России во внешнеполитическом выборе Европы ему было хорошо известно. Он не мог доподлинно утверждать, является ли заявление немецкого эксперта отголоском работы с ним коллег из СВР, ФСБ или его коллег из ГРУ, а может, даже отражением консультаций российских и немецких дипломатов. Но был абсолютно уверен: это мнение пришло из России. Вот вам и роль России!

Так, шептал он себе под нос, роль России, роль России, роль России… Мысли Артеменко как бы застопорились, его глаза случайно наткнулись на старика, увлеченно кормившего голубей. Птицы подлетали, смелели, хватали большие крошки хлеба и тут же, чем-то испуганные, удалялись, отчаянно хлопая крыльями, чтобы снова повторить круг, приближаясь с каждым разом все ближе к старику. Артеменко мельком взглянул на его лицо – оно было исполнено умиротворения, внушающего уважение благородного спокойствия. Разведчик не сразу сообразил, что именно заставило его посмотреть на старика и изменить ход своих мыслей. На этом осунувшемся от времени, морщинистом лице с буграми возрастных припухлостей отпечаталось нечто светлое, без привычной фальши. И прикосновение взглядом к естественности, столь редкой в гудящем городе противоречивых страстей, взволновало и встряхнуло офицера.

Старик неожиданно поймал его взгляд, и по его открытому лицу пробежала легкая тень добродушно-приветливой улыбки. Артеменко уже собирался идти своей дорогой, как старик тихим, мягким, протяжным голосом проговорил, не глядя на проходящего мимо и даже будто обращаясь не к нему, а к голубям или кому-то невидимому в пространстве рядом с ним:

– Вот так спешат, спешат, а куда спешат, сами совсем не ведают…

Фраза была тем более странной и неуместной, что Артеменко никуда не спешил, а двигался даже слишком медленно по отношению к своему обычному темпу жизни. Его осенило – это его напряженное лицо, вероятно, выглядевшее озабоченным и тревожным, привлекло внимание незнакомца. Он вовсе не желал ни с кем вступать в разговоры, которые на улице всегда оказываются порожними, но зачем-то сказал в ответ:

– Но я вообще-то не спешу никуда.

– Значит, не о том думаете, молодой человек… – уверенно заметил незнакомец.

– А почем вы знаете, о чем я думаю? – Артеменко стало любопытно, и он, обычно никогда не реагирующий на окружающих, неожиданно для себя вступил в разговор.

– Догадаться – дело нехитрое, – старик прищурился, повернувшись к Алексею Сергеевичу, – вас либо бизнес заботит, либо в семье неполадки, либо какая-то государственная работа. Собственно, разница невелика, главное ведь не сам предмет вашего беспокойства, а то, что вы обдумывание сделки возвели в такую степень важности.

«Вот тебе на, – подумал Артеменко, – во всем ошибся дедуля, но все ко мне подходит». Он внимательно посмотрел на старика, который уже отвернулся и продолжал кормить птиц, внимательно разглядывая пернатых пришельцев, – к голубям уже присоединились проворные и наглые воробьи, которые чуть ли не из их клювов выхватывали хлебные крошки. Артеменко с удивлением отметил, что старик вовсе не сгорбленный, не гнусавит, как иные престарелые особы, и как-то уникально сосредоточен на своем незамысловатом деле. Старик как будто не ждал ответа, и Артеменко мог уйти, но что-то его опять остановило.

– Допустим, вы угадали, и что тогда?

– Да ничего. – Старик ответил, не оборачиваясь к собеседнику. – Ишь ты, настырный какой, – теперь он обращался к верткому воробью, которому удалось опередить более осторожного, неповоротливого и несколько грузноватого голубя. Большая птица пригрозила маленькой клювом, и воробей, изловчившись, увернулся и вспорхнул. Но едва он приземлился с большим куском, который сам не мог проглотить, как еще два нехлипких воробья накинулись на добычу. – Видите, как оно в природе забавно. Все как у нас, все как у нас. – Хлеб у старика закончился, он отряхнул руки одна о другую, затем неспешно повернулся наконец к Артеменко. Тот же молча, с любопытством глядел на него.

– Неважно, чем вы занимаетесь по жизни. Важно, что вы не переключаетесь. И от этого у молодых людей больше всего проблем. Наша жизнь – не только активное мышление и активное действие, нужно еще научиться созерцать. Наблюдать за миром глазом художника или фотографа. Пристально, как будто вы собираетесь запомнить, оставить понравившуюся картинку в памяти. Тогда многое станет понятным.

Артеменко удивился еще больше: «Чудак. Философ. Существо, на тысячи километров удаленное от реальности». И тут ему пришла в голову интересная идея.

– Но если вы наблюдаете, то, верно, хорошо понимаете суть многих вещей…

– Это необязательно. Для того чтобы наша жизнь была содержательной, достаточно наполнить ее смыслом – тем, который создаем мы сами. Этот смысл может быть в нас самих, в нашем развитии. Но может быть и вовне, в нашем взаимодействии с окружающим миром.

Когда он заговорил, у него, казалось, разгладились и отступили морщины, а лицо, озаренное и спокойное, светилось невесомым, уклончивым и манящим светом. Незаметно они приблизились друг к другу, и Артеменко увидел, что в глазах старика нет старческой усталости, а лучистые морщины вокруг них лишь скрадывают глубину.

– Наверное. Но вы же не можете жить отдельно от семьи, общества, государства.

– Нет, не могу, – согласился он. Но тут же добавил: – Но в слова «жить отдельно» каждый вкладывает свой собственный смысл. Разный смысл. Для одних в этих словах заключены беспокойство и болезнь, для других – понимание и любовь.

Старик едва заметно улыбнулся, обнажив ряд ровных искусственных зубов. «Пыжится, ухаживает за собой, стремится до конца жить полноценной жизнью», – промелькнуло в голове у Артеменко, который, казалось, был сбит с толку непонятным ему сочетанием простоты и загадочности. Вооруженный целым арсеналом средств и методик психологического воздействия на окружающих, он чувствовал себя совершенно беспомощным пред земными мыслями и действиями. В этом иссохшем человеческом теле присутствовало что-то и уродливое, и оглушительно величественное, и одно так быстро сменяло другое, что было неясно, где истинный образ. Алексей Сергеевич решил опуститься до прямолинейности собеседника.

– Ну вот вы живете, наблюдаете за жизнью. А что скажете по поводу отношения украинцев и россиян? Хотели бы вы возвращения в советские времена?

Некоторое время старик стоял в задумчивости. Но затем стал говорить с прежней уверенностью:

– Когда старики типа меня ноют по былым временам, то это всего лишь ностальгия по молодости, по силам, которые неминуемо уходят. Да, было время значимости, весомости. Но только теперь, когда это время прошло, ощущаешь, что те ценности все равно были ненастоящими, призрачными, раздутыми окружающими людьми. Но это не страшно, потому что у жизни смысл есть всегда, во всякое время. А в СССР я не хочу – там было душно дышать. Вот Горбачев – без сомнения, выдающийся политик, а мы этого не поняли, и многие до сих пор не понимают, брюзжат в его сторону. А ведь он нас лицом к нам самим повернул, заставил вспомнить, что мы – личности, а не только пешки на громадной шахматной доске. Мы поговорили-поговорили между собой, и кое-что поняли. Мы стали чище и лучше после того, как выговорились. А вот наш Кучма оказался мелковатым хуторянином, к тому же – беспримерным негодяем. Если вы можете заглянуть в корень, сразу поймете – он более всего виновен в расстройстве системы. Майдан – его рук дело, причем он нарочно его создал. И что любопытно – нисколько этого не скрывал. Мне кажется, верх цинизма – пообещать честные выборы, а потом их сфабриковать. Это, знаете ли, операция против своего народа. Знаете историю про римского императора Тиберия? Нет? Ну так я вам расскажу, как он преемника выбирал. У него было много вариантов, но он, лукавый, выбрал худший. Калигулу – самого паршивого, самого распущенного из всех возможных вариантов. И кстати, поплатился потом, когда Калигула его задушил подушкой. А Калигула сам себя наказал – через четыре года возмущенные представители элиты отрубили ему голову. Знаете, история повторяется. Не буквально, конечно, но ее фрагменты – точно.

Алексей Сергеевич хорошо видел, что незнакомец хочет выговориться. Ему просто не с кем общаться, смекнул он, и решил не перебивать охотливого говоруна. Тот же становился все более увлеченным, стал даже немного жестикулировать для убедительности.

– А вот отношения украинцев и россиян – это проблема, которая, наверное, вас беспокоит. Но для обычных людей она – надуманная, поверьте мне. Ее на самом деле не существует. Ее придумали политики из собственного тщеславия, из желания возвыситься. Выбросьте ее из головы, представьте себе метлу и что вы выметаете ею мысли об этой проблеме.

Ого, думал Артеменко, завороженно глядя на старика. Дедушка подкованный, хоть и неказистый с виду.

– Но если проблемы не существует, выходит – дружба и взаимопонимание между двумя народами возможны?

– Вы не очень спешите? Можем пройтись по аллее, – предложил старик.

– Хорошо, – согласился Алексей Сергеевич.

– Сейчас люди либо просто спешат, либо очень спешат… Дружба и взаимопонимание и так будут, они вернутся, как только исчезнет искусственное озлобление этих самых политиков. Но, конечно, есть еще нюанс. Помните, как о любви говорят? Любовь как ртуть: можно удержать ее в открытой ладони, но не в сжатой руке. А русский человек привык сжимать что есть силы. – Старик шагал тяжело и медленно, хотя силился не шаркать, и Алексей Сергеевич, взглянув на его ровную, горделивую осанку, подумал, что он, верно, был каким-нибудь профессором или дипломатом. Он хотел осведомиться на этот счет, но поймал себя на мысли, что на это жаль времени. Ведь перед ним был не носитель информации, а носитель мыслей. А значит, их происхождение его не обязательно должно волновать. Потому он спросил о том, что его непосредственно интересовало.

– А что вы думаете о наших политиках, кто из сегодняшних потенциальных лидеров способен принести пользу государству? – Артеменко намеренно сказал «наших», чтобы не возникало лишних вопросов.

– Пользу государству мог бы принести любой из них, но не принесет никто. Потому что для них власть – цель, а должна быть только средством. Подлинный лидер – тот, кто свой личный эгоизм способен конвертировать в общественный интерес. Другими словами, совместить стратегию собственной самореализации с решением задачи развития страны. Наши же доморощенные патриоты уже успели продемонстрировать, что их удовлетворение собственного эгоизма никак не сбалансировано с общественным или национальным интересом. Их интересы далеко в стороне и весьма удалены от общественных ожиданий. Поэтому и лидерами их можно считать только условно. – Незнакомец произнес все убежденно, со знанием дела, и Артеменко подумал, что перед ним точно университетский профессор. После короткой паузы тот добавил еще две фразы, в сути которых он нисколько не сомневался: – Но мы – великий народ, не сомневайтесь. Просто слишком наивный и слишком мало сплоченный, но это от векового давления. И от такого же векового неверия в себя.

– Что-то прогнозы ваши больно пессимистические. Неужто наши – с вашего позволения, я для их обозначения все же буду использовать это слово – лидеры ничем друг от друга не отличаются и ничего положительного не имеют за душой?

Алексею Сергеевичу и в самом деле было любопытно, что старшее поколение Киева думает о тех, кому передают полномочия отвечать за страну. Старик многозначительно улыбнулся, остановился и хулигански сунул руки в карманы брюк.

– Определенное ментальное сходство роднит их больше, чем индивидуальные отличия разделяют. Когда Виктор Янукович оговаривается или одаривает слушателей очередной длинной паузой, а у Юлии Тимошенко заговорщицки бегают глаза, это свидетельствует о расхождении их слов и намерений. Когда Виктор Ющенко – красивый певец мифов, я бы сказал, лишенный воли сказочник – пытался свои представления о патриархальной семье перенести на государственное устройство, это тоже выдает пропасть между помыслами и делами. Вечно колеблющийся Ющенко не учел, что он и на роль строгого царя, сурового отца нации сам не подходит, и украинцы ментально не принимают образ царя. Украинцы, в отличие от россиян, рациональны, им нужны подтверждения удали и величия лидера. Это вам не Россия, где готовы верить слепо, иррационально, не требуя никаких подтверждений. А Ющенко оказался неповоротливым, негибким, неспособным к адаптации, со злостью воспринимающим критику в свой адрес. Но самое главное, Ющенко никогда по-настоящему не верил в то, что провозглашал, – в западные ценности. Ведь они противоречили его личностным установкам. Судите сами: в Европе лидер – это нанятый нацией менеджер, а в его воображении – это великий отец, которому судьба вручила в руки жезл и право судить окружающих.

– Но шут с ним, с Ющенко. Ведь уже всем совершенно ясно, что его политическая карьера на закате. На ваш взгляд, кто сегодня для будущего Украины ценнее, какую личность вы бы выделили?

Старик остановился. Он, казалось, не слышал вопроса, и взгляд его был устремлен на причудливое молодое дерево с неестественно изогнутым стволом. Несколько других деревьев повыше заслоняли ему солнце, надменно взирая на пробивающуюся к живительному свету юность. Оно же стихийно, совершенно непредсказуемо изогнулось и прошло своим решительным стволом по неожиданной, парадоксальной траектории, туда, где старики были бессильны отреагировать, но вынуждены были теперь пропустить его ввысь, к небу.

– Посмотрите, как в природе все уравновешено. Желания одних и возможности других. Вот вы спрашиваете, кто лучше из возможных претендентов. Я ставлю вопрос: кто есть меньшее зло? И не нахожу ответа. Вижу: придет такой, что окажется ближе к России. Исторический момент Украиной уже проигран, и будет ощутимый откат назад. Попомните мои слова. Будут и красные флаги на балконах, и школьные «Зарницы», и совместный учебник истории появится, и отмечать мы скоро опять будем победу в «Великой Отечественной», и портреты Ильича вывесят, и, может быть, даже памятники Сталину поставят. Просто новая Украина настойчиво вычеркивала советское прошлое, а Россия не менее настойчиво сохраняла его. Новый виток отношений сблизит Украину с Россией, а новые лидеры, кто бы они ни были, пойдут на признание советских ценностей. Но вы не переживайте, мне кажется, что это все равно временно. Ведь и люди порой двигаются – шаг вперед, два шага назад.

Он опять помедлил и затем заговорил с ироничной усмешкой, от которой старческое лицо стало не лишенным обаяния.

– Вы, конечно, ждете обсуждения персоналий. Не стоит. Проходными могут быть лишь те, кто будет говорить о больших компромиссах с Россией. Перераспределение ролей во властном синдикате – это в нашем случае частности.

– Обычно люди в вашем возрасте мало интересуются политикой, а вы выдаете такие прогнозы…

– Тут нет ничего удивительного. Все данные есть в открытых источниках. Это, как говаривал знаменитый Даллес, зерна для разведывательной мельницы.

Что-то внутри Алексея Сергеевича дрогнуло при упоминании знакомого слова.

– Где вы работали в молодости, чем занимались? – Артеменко не выдержал.

– О-о-о, – многозначительно протянул старик, – сейчас это, конечно, не секрет. Расскажу, хотя раньше никогда бы не решился. Я – бывший военный, отслужил тридцать два года в разведке…

Артеменко был ошарашен. Неужели военный разведчик, вот так диво!

– В военной разведке? – уточнил он, необычайно оживляясь.

– В военной, – подтвердил собеседник, улыбаясь той улыбкой, что обычно сопровождает приятные воспоминания, – в ГРУ, может, слышали о таком?

– Слышал, как же, – завороженно прошептал полковник. – Небось, в Москве?

– О, – засмеялся старик, теперь ушедший мыслями в свое прошлое, – и в Москве тоже, конечно. Но больше за границей. Был заместителем председателя Торгово-промышленной палаты СССР в Германии и Австрии, а на нашем языке это означало – резидентом.

Артеменко стоял как обухом ударенный. Теперь он вдруг по-иному увидел и оценил этого незнакомца. Ему сразу стали понятны истоки его горделивой осанки, невозмутимости, даже какого-то едва уловимого величия. Перед ним уже был не старик, но пожилой мужчина, социально активный, не истощенный той прежней, деятельной жизнью – качественной во всех отношениях. Артеменко испытал навязчивое, как будто кто-то щекотал его, желание задать какой-нибудь вопрос на немецком языке, а потом поговорить о перипетиях специфической работы нелегала. Но тогда бы неминуемо пришлось рассказать и о себе. И он подавил это желание и, напротив, чтобы не возникало больше искушений, после нескольких малозначимых фраз поблагодарил своего анонимного собеседника и распрощался с ним.

Оставив загадочного незнакомца, Артеменко пошел быстрее, решив вернуться в свое нелюбимое жилище. Только в одном месте, почти у выхода, он приостановился, увидев под ногами муравья, тянущего по асфальту какое-то неведомое насекомое, по виду в несколько раз его больше. Артеменко, возможно под влиянием недавнего разговора, присел на корточки и стал наблюдать. Муравей, поражающий воображение фантастическим упорством и упрямством, тащил свой груз с таким наслаждением и такой отрешенностью, словно так и должно быть, точно ничего экстраординарного не происходит, а событие это совершенно обычное для его жизненного сценария. «Счастливчик, – подумал офицер, – отважный счастливчик в своем точном понимании предназначения. Даже если бы я сейчас наступил на него, ничего не изменилось бы – смерть для него всего лишь прекращение деятельности. А выжив, он нисколько не сомневался бы в том, что именно так нужно исполнять свой маленький муравьиный долг. Вот бы нам, людям, такой последовательности, такой сосредоточенности. Пожалуй, была бы Украина такой последовательной, стала бы восточноевропейской Швейцарией».

Поздним вечером он по обыкновению читал. Часто несколько книг сразу, выбирая ту, к которой более подходило настроение текущего момента. Нередко читал одну-две страницы из одной книги, обдумывал, затем переключался на другую или обдумывал прочитанное. В этот вечер он взял с полки подаренный Алей пухлый том Вила Дюранта, который был теперь с ним всегда в Киеве, напоминая о жене. Он открыл в том месте, где остановился прежде. И увидел выделенное своей же рукой:

«Эксплуатация слабого сильным столь же естественна, как и его пожирание, отличаясь от последнего только меньшей поспешностью; мы должны быть готовы к тому, чтобы обнаружить данное явление в любую эпоху и при какой угодно политической системе и социальных отношениях».

Он закрыл книгу и задумался. Ему показалось странным, что, даже выделив это утверждение автора, он не обдумывал его долго. А вот теперь все представилось совсем в ином свете, мир казался простым и понятным, как будто на него снизошло озарение.

Старик утверждал, что политики придумали проблему отношений Украины и России из собственного тщеславия, из желания возвыситься. Старик не прав! Потому что, придумав проблему, направив мысли и усилия для ее развития в массах, они эту проблему уже создали. Части людей в самом деле безразличен путь и будущее страны. Как они могут его видеть, если они свое личное будущее не прогнозируют, не улавливают, никуда не стремятся. Но для очень значительной другой части – это целая жизнь. Потому что отсюда проистекает самоидентификация. Если человек понимает на подсознательном уровне, что он маргинал, что его отцов и дедов гнобили, и его самого будут гнобить, и детей его тоже, ничего путного из этого не выйдет. И что же сейчас такое Украина, вопрошал он сам себя. И ответ был прост и понятен. Украина первого десятилетия нового века представляет собой не столько печальное, сколько тягостное явление: тотальная деградация, помноженная на вопиющую инфантильность политических вожаков. Все идет к параличу, сам воздух Украины уже пропитан тошнотворными миазмами, гибельным запахом гниения… И Мишин прав, говоря про историческую ретроспективу расколов. Готовясь работать в Киеве, Артеменко не раз листал и книги по истории. И хорошо помнил слова Костомарова о времени после Переяславской рады: «Скоро увидела Украина, что попала в неволю…» Но также помнил и о главной проблеме украинцев, повторяющейся через триста пятьдесят лет, как будто тот же виток спирали: земля была расколота и порабощена из-за того, что часть запорожцев жаждала возвышения за счет союза с Москвой, а оставшаяся часть не обладала достаточной силой. Вот она, горькая правда жизни! Неужели в стране не найдется никого, способного свою личную самореализацию увязать с возрождением государственности?! Вот уже президент и премьер фактически обвиняют друг друга в государственной измене. А оппозиция фактически работает на соседнее государство. Определенно мы имеем дело со страной, которой никто не управляет. Каждый второй или каждый третий готов наплевать на принципы, отвернуться от партнера, если только это сулит возвышение во власти… Или, может, клин раскола уже глубоко вбит украинцу в сердце. Артеменко отлично помнил, как несколько лет назад Путин предупредил в Киеве о возможной, как он сказал, главной ошибке, которую не следует совершать украинцам. А именно, заметил тогда российский президент с надменным, жестким лицом, выражение которого не позволяло сомневаться в реакции будущей России: «Главное – никогда не забывать: стратегический выбор Украины, соответствующий ее национальным интересам, – дружба с Россией!» Теперь все выглядит еще жестче: или дружба или смерть, или дружба или раскол, или дружба или война.

А кто нужен Украине, продолжал свои размышления аналитик? Украине, ментально застрявшей между Европой и Азией. Украине, сдавленной двумя различными силами и подстегиваемой двумя разными культурами? Кто нужен украинцу, которого Запад не принимает за своего равноценного партнера, а Россия принимает только за младшего брата? Вероятно, не столько сильный, сколько невообразимо гибкий, сказочно хитрый, духовно богатый, такой, которого и юго-восток страны, и сама Россия принимали бы за своего, тогда как в действительности он был бы еще не меньшим националистом, чем прямолинейно выступивший Ющенко, с его Петлюрой, бандеровцами и ОУН-УПА. Но найдется ли такой?! Скорее всего, нет. И его, всех их работа тут, в Украине, направлена на одно – только бы не нашелся такой лидер. Только бы был выдвинут тот предводитель, что будет всегда одним полушарием мозга ощущать интересы Кремля.

Да, в России тоже никто ничего не строил, а черные дыры просто плотно затянуты камуфляжем. Алексей Сергеевич вспомнил, как прочитал в одной из газет удачную и поразительную журналистскую характеристику политики Ющенко: «Политика напоминает набор эпизодов, которые так и не стали полнометражной картиной». А ведь действительно так. И в России так же, только эпизоды ярче и острее воспринимаются, болезненнее переживаются. Потому что тут связано с горечью за национальную недовоплощенность, недосказанность, а в России – с болью потерь близких на нескончаемых войнах, от терактов, сердечных болезней, по которым она держит печальное лидерство, тотального алкоголизма. На подсознательном уровне, на генном восприятии все понимают: ничего случайного в мире не происходит. Все потери, проблемы, информационные сбои – это плата за индивидуальное безволие каждого участника, за готовность аморфных масс переложить ответственность на плечи тех, кто этой ответственности жаждет.

И при всем этом, наряду с чудовищными поражением и разочарованиями Украина ментально далеко продвинулась на Запад, оторвалась от России. Тут в самом деле комфортнее, теплее. Но кто они, украинцы, в смущении задавал Артеменко вопрос сам себе. Я – украинец?! Или я просто солдат империи, который с присущей ему упрямой тупостью готов разрушать огнем и мечом все то, что противоречит имперскому мышлению? Ведь и эта, якобы ниспосланная Богом тысячелетняя русская традиция авторитарного властвования, безропотного поклонения владыкам-монархам ему лично чужда. Да и всегда была чужда, потому что противоречила его внутренней философии опоры на индивидуальную силу, на личность, которая даже в единственном числе что-то значит.

Алексей Сергеевич не ожидал от себя подобной метаморфозы. Не ожидал, что в мыслях начнет ставить себя на место украинца, играть шахматную партию сам с собой, постоянно поворачивая доску к себе – то белыми, то черными. Он не мог понять истинной, глубинной причины своих сомнений, но хорошо знал, что Мишин тут, в принципе, ни при чем. Андрей Андреевич, с его староукраинскими идеями, обрамленными в новые рамки, всего лишь новый импульс, дополнительный толчок для совершения некого прыжка в новую реальность мышления и восприятия действительности. Но разве он уже не стал на путь миротворчества, разве не предпринял попытки перестать видеть только благо в кремлевских заданиях и смотреть на все своими собственными глазами?! Разве не поддал он все, исключительно все, собственному беспристрастному анализу?! Надо действовать, активнее, четче, понятнее! Эти слова все чаще звучали в голове полковника Артеменко каким-то тяжелым звоном, похожим на колокола украинских церквей.

Или, может быть, думал Артеменко, его невыносимая тревога просто совпала с периодом тоскливого одиночества, в клещах которого ему все труднее справиться с волнами гнетущей депрессии. Дочь была в лагере, с женой разделяло несколько тысяч километров – она опять была в Индии. И снова отдаление от семьи казалось офицеру фатальным и неотвратимым, он не мог ни противостоять, ни противиться этому. И где-то в недрах его сознания росла тайная убежденность, что эти два тягучих, как смола, процесса взаимосвязаны. Потому что само ощущение удаленности семьи возникло как будто вместе с его новой работой в Киеве. И то, что сама работа стала с некоторых пор тяготить его, как будто он взвалил на плечи и тащит нелепый, слишком тяжелый груз. Когда он думал о семье, то все больше приходил к мысли, что его связь с дочерью висит на волоске, да и многолетнее ментальное единство с женой надломлено, превратилось в призрачное, похожее на мираж ощущение. Как будто бы ничего не произошло, он в любой момент может дотянуться до телефона и услышать родные голоса. Артеменко пробовал проверить ситуацию, набирал знакомые номера, но слышал в ответ лишь вызывающие слепую, бессильную ярость слова о недосягаемости абонентов. И тогда полковнику мерещилось, что в его жизни произошли какие-то основательные изменения, на которые он не был в силах влиять, потому что они предопределены. И он опять пробовал сосредоточиться на не приносящей радости работе.

Объятый горечью, он вспомнил когда-то потрясшую его сентенцию Эриха Фромма. «Индивид не должен быть подчинен никаким внешним целям, чуждым его собственному развитию и счастью», – говорил великий мыслитель XX века. Он, Артеменко, всегда был горд и счастлив тем, что делает в данный момент. А вот теперь ясно осознает, что нить его развития и счастья начинает ускользать, что он что-то теряет, быть может, главное, самое важное, то, что никогда не должен терять. Только бы Аля была с ним, дождаться конца этой завершающейся украинской миссии, а там он сумеет что-то изменить. Они здоровы и еще не стары. У них нет недостатка в средствах. Так в чем же дело? Что так навязчиво и неотступно мучит его, что преследует его, отчего он долго не может уснуть или просыпается в два часа ночи, чтобы не спать до половины пятого? Это беспокойство сродни чувству хорошо отгородившегося собственника, под носом у которого горит соседский домик. У него припасены огнетушители, но вместо помощи он еще тайно подливает бензин туда, где не достаточно хорошо горит. Ведь слабость упавшего усилит его самого. Когда же пламя объяло все и стало, давясь, ненасытно пожирать весь соседский мир, он опомнился, прозрел: то была земля общих предков, то гибли общие корни, общая память предавалась забвению…

Следующий диалог произошел между ним и Мишиным через три недели. Разведчик выжидал удобного момента, потому что уже не мог прийти с пустыми руками. К этому времени ему передали из Москвы оригинал газеты с опубликованной статьей Мишина, почти не сокращенной редактором. В Москве уже начался отпускной период, в который гораздо легче опубликовать что-либо заказное. И все же ему пришлось основательно побороться за текст, ведь в нем содержались исторически обоснованные претензии украинцев к своим российским собратьям. Желая сделать реверанс перед Мишиным, Алексей Сергеевич сумел надавить на скрытые от глаз рычаги, аргументируя через всемогущих кураторов необходимость внедрения в доверие к перспективной особе. Только в ходе пристраивания статьи Артеменко сполна осознал, что, не будь он офицером разведки с необъятными полномочиями и всесторонней поддержкой, ему бы ни за что не удалось опубликовать в России столь украинский материал. Тут был сооружен неприступный монолит предубеждения, на страже интересов стояла целая армия воинов пера – от главного редактора до корректора. Причем – в этом Артеменко имел возможность не раз убедиться – действовала идеологическая самоцензура. То был результат длительной обработки общественного мнения, выжигание каленым железом мыслей о свободе и независимости. И как ни старался Алексей Сергеевич, все равно перед материалом всплыла неприятная преамбула, объясняющая публикацию «мнения» украинского автора. И все-таки, вкупе с продвигающимся решением провести публичное обсуждение ряда вопросов с участием российских и украинских ученых, политологов, экспертов, Алексею Сергеевичу было с чем идти к Мишину. К своему собственному удивлению, он испытал после проделанной работы странное удовлетворение – как будто публикация и организация диалога не были прикрытием развития отношений, а напротив, являлись самостоятельными актами украинизации России, с радостью предоставленной возможностью заявить во весь голос об украинских интересах. Неслыханное дело! Он по-детски обрадовался продвижению, пусть и мизерному, интересов украинского народа. Теперь он тайно желал справедливости для народа, частью которого сам являлся. Он делал это тайно, зная, что, может быть, только Але посмеет признаться. Артеменко поражался сам себе. Что это, отступничество от долга, от присяги, от задания?! Нет, убеждал Артеменко сам себя, это человеческое, выношенное разумом желание поступить по совести, и оно не нанесет никакого вреда России, оно должно привести к пониманию необходимости иного пути, иного диалога, иной риторики. Пусть не Путин, пусть Медведев со временем окрепнет и поймет, примет эту необходимость. Он втайне желал этого. Алексей Сергеевич теперь почти радовался далеким признакам разобщенности между двумя лидерами, предвестникам раскола, который обязательно должен случиться, если только ВВП хотя бы на мгновение выпустит из рук полный контроль за ситуацией. А ведь его очень-очень сложно сохранить, и об этом полковник Артеменко знал не понаслышке.

Мишин был доволен. С того момента Артеменко стал частым гостем офиса на Малоподвальной. Благодаря Мишину Алексей Сергеевич составил для Центра емкий список украинских политиков и чиновников, которые были ориентированы на Россию, готовы были включиться в борьбу за изменение вектора развития страны. То есть за развитие Украины в тесной спайке с Российской Федерацией. Список оказался громадный, и это ужаснуло Артеменко. Резануло по сердцу: это ведь в большинстве своем не предатели или отступники, а идеологически ослепленные люди, имеющие иное мировоззрение. Многих из них он готов был уважать за четкость взглядов и непоколебимость установок. Бог им судья! Но вместе с тем полковника разведки возмущало, что среди этих трех десятков маститых приверженцев России, готовых прислуживать Путину, усматривал и добрый десяток обыкновенных игроков. Политические флюгеры и истые демагоги, они готовы были своих рвать в клочья, чтобы только возвыситься в глазах чужих, может быть, дорасти до фаворита из числа преданных слуг. Этих Артеменко не то чтобы ненавидел, он их презирал. Его выводил из себя их показной лоск, деланый патриотизм, агрессивная бравада и декорации, ради которых они, собственно, и жили. Их он поместил в конце списка, причем каждого человека из списка снабдил детальными характеристиками и описанием их связей, контактов, акцентуаций, особенностей характера. Тех, кого он считал патологическими негодяями, Артеменко описал особенно сочно в надежде, что никто из них после таких рекомендаций не попадет во власть. Он не пропускал никого, зная и понимая, что услужливые, увлеченные клевреты конкурирующих ведомств ни за что не пропустят при составлении своих списков всех этих сомнительных, вызывающих рвотный рефлекс типов. Потому, готовя тщательно отшлифованные документы, Артеменко делал основательные приписки и иногда добавлял обширные данные по коррупционной или противоправной деятельности той или иной личности. Тем, кто вызывал в нем особенное недоверие, он приписывал, опираясь на факты, продажность, неблагонадежность и непредсказуемость. Это должно было, по рассуждению Алексея Сергеевича, дать хорошую пищу тем людям в России, которые намеревались контролировать кадровые назначения в новой украинской власти, что будет формироваться после выборов. От Мишина он получил множество фонтанирующих деталей, порой искренне удивляясь и не находя ответа на вопрос, отчего этот противоречивый человек пошел с ним на такой близкий контакт.

 

Глава пятая

(Киев, сентябрь 2009 года)

1

За последние полгода Алексей Сергеевич Артеменко повидал всякую, очень разную Украину, воспринимая всю страну как гигантскую сцену импровизированного театра. Неотвратимым, пугающим далеким грохотом, точно выдуманная фантастом история о пришельцах с других планет, надвигалась президентская предвыборная кампания, и с нею столь же непреложное нагромождение новых решений, обязательных перемен и ритуально-скверной политической бравады. Полковник ГРУ испытывал странные ощущения, переросшие с некоторых пор в неприятную, тупую, болезненную тяжесть в голове. Они достаточно много сделали в этой стране, многого добились. Артеменко сравнивал их результаты с результатами пятидневной войны в Грузии и признавал: информационно-диверсионная война дала России много больше военного похода на Грузию. Там нажили врагов на долгие годы, да еще показали миру грязное исподнее – свою ставшую за много столетий традиционной неготовность создать неразрывную схему военного управления. Тут слепили сторонников, устранив недругов, а Западу показали смачный первостатейный кулак. Там, в Грузии, вышла халтура, тут, в Украине, как и желал генерал Лимаревский, филигранная работа. Там привили чувство ненависти, тут почти заставили полюбить. Но, хотя он боялся себе в этом признаваться, это давно уже была и его страна. Вместе с очередными, все более жесткими молниями распоряжений из Кремля у него нарастала волна мутной, неконтролируемой тревожности в смятенной, измотанной душе. Накачивание мозгов уже давно приобрело размах, видимый даже невооруженному глазу. По Украине началось безудержное штурмовое шествие мрачных апологетов новой империи. И сам Артеменко порой ощущал себя одним из таких грузных мастодонтов, оснащенным хулительным набором частушек, шагающим по стране в год крупнейших перемен. Год 2009-й. Сколько же перемен уже было! И сколько еще будет! И вызваны они – он это чувствовал интуитивно – банальным отсутствием четкого стержня, направления движения этой страны, общей для всех. А может быть, еще проще: отсутствием в самой сердцевине государства воли и харизмы, пусть даже злой, лишь бы сосредоточенной…

Артеменко все больше времени проводил в коротких и длинных командировках. Его ведомство прощупывало регионы, раздумывало – где можно заложить детонирующее устройство, а где оставить заградительные ежи. Иногда, хотя и редко, он путешествовал вместе с Алей. Однажды даже с женой и дочерью вместе – во время случайно совпавших школьных каникул. Но чаще всего один, заполоненный тяжелыми думами о происходящем вокруг и о своей извращенной миссии, которую он давно перестал воспринимать как служение чему-то великому или выдающемуся. Поездок по стране требовала не только его работа; втайне он жаждал сам воочию разобраться, пощупать ситуацию, убедиться или разувериться в том, что Россия и Украина – не столько два различных государства, сколько две различные общности людей, два разных народа. Интуитивно он чувствовал, что мечется, хотя кривая его нервных географических рывков вполне надежно прикрывалась заданиями Центра. Когда он вдруг обнаружил, что внутри Украины в самом деле жили две не сопрягающиеся общности, открытие больно хлестнуло его первобытной ясностью, выпуклостью и пестротой картины. Для Артеменко с некоторых пор правда приобрела особое острое значение, и даже Аля заметила ему несколько раз, что он переменился, становился то слишком задумчивым, ведя жизнь в себе, то необычайно раздражительным и вспыльчивым. «Так нельзя, мой милый, – твердила ему жена, когда работа позволяла им быть вместе, – ты себя сжигаешь, но ничего не добьешься переживаниями. Если ты не можешь изменить ситуацию, измени отношение к ней, прими ее как есть, как стихийное бедствие. Тем более что скоро все закончится, и мы начнем новый, более счастливый отрезок нашей жизни». Он понимал правоту жены, но ничего не мог поделать со своим беспокойством и мрачными периодами депрессий. Артеменко много раз задавал себе вопрос: почему? Ему мерещились ужасные сценарии будущих событий, в этих анафемских миражах он ясно улавливал мутацию большей части общества, своим аналитическим нутром проецировал будущее превращение страны в гигантскую лабораторию, в которой коварно, хирургическим путем отсекаются привычки к свободе и вольнодумству. И он не без оснований считал себя причастным к сумраку и хаосу, к заваренной отравленной каше для народа. И дело было не в том, что он слишком думал о проблемах Украины, а в том, что в нем самом, в его восприятии нарушилась траектория движения к славе, он больше не был претенциозным героем, а довольствовался лишь печальной, шакальей ролью подстрекателя. Потому в своих командировках он, доведенный бичеванием до отчаяния, искал утешения и оправдания в существующих вне его деятельности предпосылках к худшему, фатальной предрасположенности народа жить в кощеевом царстве. Червь внутри его сознания был удивительно живуч и смел; он подтачивал его самооценку, переворачивал мировоззрение, создавал болезненную тьму в душе. Может быть, потому, что он не принадлежал к той когорте украинцев, которые готовы были бы приобрести маленькую власть наместников империи взамен за выкорчевывание национального духа. Не принадлежал к ослепленным борьбой чиновникам, жаждавшим расширения влияния России до мирового уровня, пусть даже ценой неимоверных потерь. Но не был он и приверженцем той части яростных, непримиримых украинцев, которые готовы были костьми лечь за сохранение державности. Той самостийности, которой на всем историческом отрезке явления и становления Украины другая ее часть добровольно подрезала крылья. Он не относился ни к одному течению благосклонно, но точно было одно: он разуверился в праведности и правильности хода железной колесницы империи, которая накатывалась с востока, одних обращая в свою веру, а других бесстрастно занося в черный список будущих изгоев.

Но Артеменко все же справедливо считал себя человеком, обладающим здравым смыслом, а значит, не разучившимся думать и принимать самостоятельные решения. Он отчетливо, со всей ясностью понял, что не желает конца Украине. Это была его первая родина, колыбель светлого детства и место первых трепетных чувств, территория трогательного познания самого себя. И притяжение пуповины, к его изумлению, оставалось невероятно сильным. Ах, если бы он был где-то в Канаде, если бы из бинокля грозной диаспоры наблюдал за происходящим, то, верно, из-под негодующе нахмуренных бровей глаза его высекали бы молнии, а уста выносили бы приговоры изменникам и движущейся армии конкистадоров. Но он был здесь, в Украине, и он был офицером российской военной разведки, был противником и обязан был нести тень царского скипетра и пугать мраком тюремного каземата. Артеменко даже удивился открытию в себе этой маленькой, трепыхающейся, как пламя свечи на ветру, частички души, отличной от восприятия мира исключительно через прицел имперского дальнобойного орудия. Он слишком долго копался в себе, размышляя, откуда это у него, у человека, много лет вырабатывавшего в себе привычку подчиняться. И он чутьем уловил позыв изнутри: ему импонирует тот уровень свободомыслия и прав на собственное достоинство, которое он увидел тут. Там все было снова приближено к советскому времени: ни одно действие немыслимо без инструкции, ни один директор завода, топ-менеджер банка или главный редактор газеты ничего не сотворит без оглядки на политику Кремля или на взгляды неоцаря, какая разница. И это не было ему противно ровно до того момента, пока он не узрел существование иного мира. И это тоже понятно, ведь он давно уже принадлежал к белой кости, касте неприкасаемых, и аура мнимой персональной свободы усыпила его бдительность. Кроме того, работая во Франции, Артеменко никогда не пытался сравнивать Россию с Францией. То был вообще другой полюс, иная планета. Там никто не мог претендовать на завоевания, а акты дружбы всегда носили позиционный, эпизодический характер. Например, у Москвы и Парижа часто совпадали желания утереть нос Вашингтону, и тогда партнерство выходило на равных. А вот с Украиной все обстояло по-иному. Он помимо воли сравнивал с нею Россию беспрерывно: это был все тот же, близкий ему славянский мир с едиными корнями культурных традиций и системы ценностей, и все-таки другая его сторона, доселе неведомая плоскость человеческого сознания. Как будто одна часть людей обитала на темной стороне Луны, а другая – на светлой, причем он хорошо знал, какая именно жила в сумраке. И он точно не хотел теперь выровнять все в один, слишком приглушенный свет.

Впрочем, Артеменко лукавил, пытался, как много раз до этого, обвести вокруг пальца самого себя. Только шельмование теперь выходило жалким. Он получил четкое распоряжение провести личное исследование и сделать аналитический вывод, насколько сегодня так называемые лидеры общественного мнения в регионах Украины прониклись идеологией российского проекта, насколько разные социальные слои в различных регионах Украины хотели стать народом России, или, как учили доморощенные ученые, некой Руси, Святой Руси. Или нет, пусть будет – Российской империи, так правильнее. Впрочем, сейчас название было не столь важно. Отменная, звучная вывеска может быть придумана позже. Над этим проектом уже давно корпели десятки мастеров пера в России, сотни подкованных новыми идеологами научных сотрудников, целая армия политологов, публичных и полупубличных вещателей нового путинского движения. Артеменко работал как бы параллельно орде социологов и просто тайных осведомителей, шнырявших по территории Украины во всех направлениях. Назревала какая-то развязка, и вместе с ее приближением он словно усыхал, превращался в мумию. Его личное восприятие происходящего день ото дня становилось все более отполированным, дьявольским образом ламинированным и при этом очень болезненным.

Алексей Сергеевич частенько видел один и тот же сон, воспроизводимый бессознательным в различных вариациях. Суть этого ночного видения обычно сводилась к одному и тому же. Он шел, наивный и непринужденно беспечный, порой даже счастливый, среди прекрасной природы, и обязательно набредал на водоем. Иногда такой чистый, что в нем можно было без труда разглядеть сверкающих чешуей, очень медлительных и кажущихся доступными рыб. А иногда даже забавных, несуществующих в природе зверюшек, крохотных приветливых бегемотиков например. И в то самое мгновение, когда он растворялся в первобытной умиротворенности, обласканный щедростью окружающего мира, опьяненный виртуальным счастьем, его глаза внезапно натыкались на силуэты ядовитых, отвратительно агрессивных змей, прячущихся в неизвестно откуда взявшихся участках тины. И тогда счастье исчезало, а он, скованный ощущением ужаса, пускался наутек. Без оглядки, не зная, была ли за ним погоня. Несколько раз такой сон случался, когда он был в Москве, и тогда Аля тотчас просыпалась вместе с ним, смотрела на него долгим, внимательным, изучающим взглядом. Потом молча привлекала к своей груди, заволакивала теплом, словно укрывала от всяческих неприятностей, и он, вдыхая нежный, родной, успокаивающий запах ее тела, медленно забывался с ощущением испуганного ребенка, вспомнившего эпизод из страшного фильма или вещие слова старухи из детской сказки.

2

Что ж, он все еще выполнял задание, формально стоял на посту, хотя уже точно не знал, что и от кого охраняет. Алексей Сергеевич успел с близкого расстояния рассмотреть украинскую провинцию. Компактный, уютный и близкий по мировоззрению Донецк с зелеными, совсем как в столице, улицами уже кружился в вакхическом танце под воздействием восточного притяжения. Город жаждал возврата к былым временам. Полковник Артеменко мог быть удовлетворенным, Артеменко-наблюдатель, абстрагированный, но внимательный, не осуждал людей, которые изначально считали всю былую советскую территорию несправедливо, кощунственно распиленной неумолимой пилой истории. Но украинцу Артеменко было горьковато и неприятно: перспектива кукольных образов и марионеточной жвачки была лишена индивидуальности, самобытности, пылкости образа. Всякая забитость отвращала, а на украинской территории он отыскал выразительной индивидуальности в десятки, в сотни раз больше, чем в России, выстроившейся в одну маразматическую шеренгу на путинский призыв. Донецк, Луганск и даже до безобразия разбросанный Харьков он обнаружил российскими по духу, по разговорам, по настроениям. Но были осколки, которые, несмотря на простодушную прямолинейность, разили его наповал.

На одной из конференций в Донецке – нечто среднее между научной дискуссией и политическим зондажем – солидный профессор с глубоким, вдумчивым взглядом пепельных глаз задал ему неожиданный вопрос на чистом украинском языке:

– Сегодня идет борьба за историю, но я вам приведу простой пример дикой вестернизации Украины. Мы до определенного времени преподавали историю по старым учебникам, написанным советскими учеными. И вот в один момент нам сказали, что эти учебники изымаются, а мы должны преподавать по учебникам Ореста Субтельного. Я ничего не имею против Субтельного – каждый имеет свое видение истории, может отстаивать свою позицию. Но никто никому ничего не объяснил, и это насторожило, а многих – и отвернуло. Почему именно так меняется интерпретация событий и почему мы должны принять именно такую трактовку дат и имен. История – она ведь как вера. С ней так нельзя – взмах туда, мазок сюда…

Артеменко пожал плечами и не нашелся, что ответить. Опять и без того сплющенное, деформированное украинское в Алексее Сергеевиче еще больше сжалось в комок, притаилось, а российский полковник распрямил спину. Никто тут ни с кем не работал, никто в это непаханое поле не выходил… А следовало бы… Как раньше силой насаждали советские ценности, так потом стали нахлобучивать национальные принципы. Но если людям десятилетиями вдалбливали одно, то они будут еще долгие годы с отвращением выхаркивать другое. И все-таки украинец в российском полковнике был удовлетворен, после того как все тот же профессор, очевидно видевший в образе руководителя мифического фонда своего, поведал ему прелюбопытную историю:

– А знаете, я вот недавно был в Волгограде на всероссийской конференции для преподавателей вузов, по приглашению организаторов прочитал лекцию по международным отношениям Украины. Так вот что я вам скажу, уважаемый вы мой. Там такое промывание мозгов на государственном уровне, что впору за голову хвататься.

– Что вы имеете в виду? – на всякий случай спокойно осведомился Алексей Сергеевич, не подавая виду, что тема эта его интересует чрезвычайно.

Профессор, напротив, оживился, сделал экзальтированное движение согнутыми руками – вышло, как крылышками, – и продолжил:

– Наши великорусские коллеги договорились до того, что заявили: украинцы ошибочно считают себя народом. Аргумент, знаете, какой? Сейчас хохотать будете! Проблема, мол, украинцев в том, что в 1991 году им была навязана так называемая «концепция Грушевского». Ложная, основанная не на истории, не на фактах, а на мифах о существовании некоего отдельного украинского народа со своей государственностью. И язык себе придумали. Это нормально?!

На профессорской физиономии осталась маска: напускная ироничная улыбка – единственное противоядие от надменности и снисходительности великороссов. Но Артеменко было муторно и совсем не до надменности.

– А вы что?

– А я им: хорошо, пусть так. И лекцию начинаю на украинском языке. В глазах коллег недоумение. Организатор, такая себе невзрачная маленькая женщина, подходит и говорит приятным горячим шепотом: вы, мол, извините, а не могли бы вы на русском языке. Я же громко, чтоб все слышали, отвечаю: так мне тут сказали, что украинского языка не существует. И если так, то никого не должно смущать, что я на несуществующем языке лекцию читаю.

– Что ж, забавная история, хоть и пронизана черным юмором. А вообще-то, что вы об этом думаете?

Показную веселость ученого как рукой сняло, он стал серым, серьезным и мрачным. Артеменко увидел, как глубоки борозды у него на щеках – на самом деле переживает.

– Я думаю, что если Кремль взял под контроль науку, и в частности историю, дело плохо. Не столько для Украины плохо, сколько для российского народа. Так разрушается его величие, искусственно растворяется в политической кислоте его идентичность, самобытность. А ведь настоящий народ даже за пределами территории сохраняет идентичность, даже в единичном числе блестящ. Ну вспомните, и Бунин с Мережковским, умирая в Париже, оставались великими русскими. А Сикорский в Соединенных Штатах оставался великим украинцем, язык не забывал. Я вам просто скажу: каждый человек сам решит вопрос своей национальной самоидентификации. Нельзя жить взращенным в теплицах Кремля стереотипом: «Если русский любит Россию – он патриот. Если украинец любит Украину – он махровый бандеровский националист».

Человек преклонного возраста вздохнул и задумчиво повторил:

– Дело очень плохо. Но не все пропало. Да и не может такая великая страна пропасть, она уже состоялась. Я думаю, то поколение, что уже успело вырасти в новой Украине, на поклон в Белокаменную не поедет. Это наш брат может согрешить, а молодежь крепкая, выдюжит и страну не сдаст. Путин скопировал мыслительную убогость Сталина потому, что это ему на руку – так он намерен решить демографическую проблему российского народа. Вернее, так он думает. На самом деле, силу российского народа убивает цинизм, с каким выкорчевывается свободомыслие. В результате за последние пять лет, это в самое-то благополучное нефтяное время, Россию навсегда оставило почти полмиллиона человек. А из родной страны, как вы понимаете, не за колбасой едут. Вот где надобно искать корень зла. Потому я говорю: его историческая ошибка в том, что он воспрепятствовал Украине стать нормальной европейской страной, – и таким образом отобрал шанс и у России. Но не только поэтому Путин обратился к Сталину, задался целью возвратить его в массовое сознание, – он жаждет себе присовокупить образ вождя, оспаривание авторитета и власти которого есть самое непростительное деяние. А зря! Видно, он мало интересовался историей цезарей.

– То, что вы говорите, – прелюбопытно. Но в жизни бывает сложнее. Например, мне себя куда отнести, если я фактически россиянин, а родился и полжизни прожил в Украине. Кто я и как мне себя вести?

Профессор замахал руками, как будто понюхал тухлого мяса.

– Вы взрослый человек, а такие глупости говорите! Да живите себе радостно и по совести, превозносите народ российский и народ украинский. Потому что это два великих народа. Откажитесь от навязываемых кучкой людей манипуляций и от желания втянуть народы в противостояние.

И Алексей Сергеевич уехал из Донецка удовлетворенный.

Несмотря на два десятилетия российской прописки, Алексея Сергеевича покоробили целых шесть монументальных изваяний Ленина в Луганске – кровавый вождь заблудшего пролетариата тут никак не хотел умирать, оставался вопиюще живым, поистине вечно живым. Но еще комичнее, насмешливее и вызывающе в том же потрепанном, с разбитыми дорогами городе взирали с гранитных платформ не только каменные облики Ильича, но и лица-фантомы Дзержинского, Ворошилова и даже бравого хуторянского командира Пархоменко. Да шут с ним, с Пархоменко! Он хоть смельчаком был, отчаянным парнем с шашкой, хоть и мало думающим. Ущербного патриарха репрессий зачем оставили, спрашивал себя озадаченный полковник?! Или бездарного маршала и патологического труса Климента Ефремыча, ведь это форменное зловоние… Однако древний житель в застиранной военной рубашке гордо осадил его. Когда Артеменко ходил вокруг памятника хмурый, с неодобрительными покачиваниями головой, дедушка привел в движение волевые складки у усыхающего рта бывшего офицера и объявил со смесью сентиментальности и неприязни: «А ты не тронь нашу память! Это наша история, – тут он с ожесточением постучал ладошкой во впалую, старческую грудь, – пусть и противоречивая! И если на Западной Украине памятники Бандере ставят, то… извините! Отчего ж нам Ворошилова не воспевать?» Артеменко, разумеется, ничего не ответил. Только пожал плечами и побрел прочь, усмехнувшись. А ведь прав этот старик, ведь это, в самом деле, его личные, запечатленные в памяти и неискоренимые фрагменты его индивидуальной истории. Ведь это его, мужика на бездорожье, всю жизнь обманывали, и потому-то он теперь артачится, упирается, когда эту историю начинают так беззастенчиво вырезать, как неподходящие негативы из кинопленки. «А теперь вот и тебя столь же просто и коварно обманывают, Артеменко, – сказал он сам себе под нос с внезапно охватившей его удрученностью, – каково оно, быть обманутым?! Особенно если научился думать…» Но главным открытием восточных областей стали неизвестные ему доселе имена: Васыль Стус, Олекса Тыхий, Мыкола Руденко и многие другие, которых чтили на этой земле гораздо бережнее затхлых фетишей советского времени. Артеменко явственно увидел, кто есть кто в здешней истории. Золото всегда остается золотом в силу принципиальности своего блеска; аксессуары превращаются в хлам, как только обновляется эпоха.

Загадочный, осклабившийся, вечно эклектичный Крым Алексей Сергеевич слушал с неподдельным интересом и чуткостью, как врач с фонендоскопом. И обнаружил даже больше болезней, чем ожидал; отшатнулся, смутился и попятился. Воистину «остров» Крым слишком индивидуален, неприступен и наполнен приведениями многоликого прошлого, и потому по большей части непостижим, как экзотический лес тропиков! Что-то у крохотной частички планеты было опрометчиво ампутировано… Кусочек души, что ли? Или какой-то очень ответственный нерв? Тут чего-то определенно недоставало! И снова он воочию увидел ошибки, недочеты, бесчисленные просчеты. Почитал местные газеты, сплошь наполненные дифирамбами российской славе и одами идее возвращения Крыма в свое исконное, русское состояние, снова вспомнил обличительные речи прозорливого Мишина. Да, никто в Киеве, конечно, никогда не думал основательно на тему, может ли она, эта крымская степь, стать подлинно украинской. И тем более, в помыслах своих не дотягивался до того, чтобы тут, на этой солнечной территории разрушить колониальные представления. Мишин был абсолютно прав: никто из новых или старых украинских предводителей не удосужился выработать конкретную политику в отношении крымских татар – традиционных исторических союзников украинцев. Никто не подумал, что можно противопоставить неконтролируемым раздачам квартир в Севастополе от имени московского мэра. Или появлению филиалов российских университетов с русскоязычными, естественно, принципами и условиями. Никто не знал, куда кроме инфраструктуры российского флота трудоустроить тридцать тысяч местных жителей. Одно только, пусть крохотное, но со знаком плюс, действие усмотрел Артеменко в вечно сентиментальном, будто утомленном Симферополе. Когда-то, лет, говорят, семь или восемь тому назад, бывший в те времена президентом щуплый и осторожный политический канатоходец Леонид Кучма открыл тут замечательный лицей – до мозга костей украиноязычный, с национальными принципами обучения и мировоззрения. Результат этого, может быть, даже непреднамеренного акта украинизации немало позабавил полковника российского ГРУ: теперь и живущие тут этнические россияне бьются, дабы пристроить своих чад в элитное учебное заведение. Вот оно вездесущее ленинское «Лучше меньше, да лучше». Эх, страна, эх, хуторяне, что ж вы свободу-то свою не уберегли, пылал в Артеменко попранный украинец, когда он садился писать очередное донесение в Центр. В котором – и это стало уже традицией – он сознательно искажал ситуацию, находя все больше украинских аргументов, цитируя все больше украинских апологетов и сознательно забывая о российских плакальщиках. Потому что мысли его все больше возвращались к собственной трансформации представлений. Не столько о самой родине, сколько о своем личном вкладе в дело ее разрушения и созидания. Уж если не получилось стать героем, то и скатиться до уровня желчного клеврета, площадного орудия сатанинского промысла он тоже не мог.

Лицом к лицу, гораздо ближе, чем с расстояния прямого выстрела, Артеменко осмотрел западную часть украинской земли. Гордый и вместе с тем до крайности приветливый Львов, недоверчивые и настороженные населенные пункты в горах, напротив, распахнутые в местах пересечения туристских маршрутов. Горная Яремча, припорошенный снегом Буковель, куда он поехал покататься на лыжах вместе с Алей и Женькой, обдали его простотой, живой и непринужденной украинской речью, подчеркнуто галантным отношением к любому пришельцу. Тут не было нервической лихорадки, отсутствовала привычная суматоха и была какая-то особая прелесть в непривычно звучащем языке, набегала сказочная мечтательность при приближении к перламутровым, кое-где скрытых деревьями, круглым макушкам гор. Тут жила настоящая, почти неискаженная временем Украина. Запад, истинно Запад, думал он. И Аля, точно разгадав направление его размышлений, заметила, что слишком мало отличий не только от польского Закопане, но даже и от знаменитых австрийских курортов. Но для него дело было вовсе не в сходстве с западными местами отдыха, а совсем в ином. В слишком очевидном, прямо-таки разительном отличии от российских курортов. Львов особенно поразил Алексея Сергеевича. Город, сложные облик и ментальность которого были выпестованы многофакторным воздействием Австро-Венгрии и Речи Посполитой, местами больше походил на Флоренцию или Дубровник. И сам он, и его жители устояли перед давлением советского катка, неумолимо уравнивающего национальную идентичность народов до одной унифицированной национальности. Алексей Сергеевич убедился, что это не мираж и не иллюзия болезненного мозга. Он вполне осознал это во время прогулки по городу. Но не только и не столько потому, что все вывески были на украинском языке. Хотя и это поражало, и только теперь он перестал считать сумасбродной мелочью решение бесноватого Петлюры в срочном порядке поменять вывески во взятом Киеве. Реликт в самом деле существует. Вот почему этого города боятся там, на востоке, – он как крепость, как оплот веры в отдельное государство. И вправду, не перешибить здешнюю ментальность, это вам не центр Украины! И даже не столичный Киев! Артеменко был несказанно рад этому пылающему очагу сопротивления, он ликовал. Живший в нем отчаянный украинский мальчишка подавлял маститого полковника с его замысловатым заданием, ибо нравственный выбор созидателя оказывался лично для него весомее аморальной высокооплачиваемой задачи уничтожения.

Свои практические опыты озадаченный ситуацией разведчик старался подкрепить или опровергнуть книжной мыслью. Нередко вынужденно оставаясь наедине в киевской квартире, он с невиданным аппетитом поглощал целые тома: слой за слоем слетал налет пыли с истории этой одновременно щедрой и болеющей земли, с сильным запахом и роковым притяжением, обильно политой кровью… Его настроение менялось в зависимости от найденных оправданий своей подрывной деятельности. Потревоженные тени прошлого подтверждали ему вычитанный в одной книге вердикт: «Общественное сознание национальных меньшинств в целом оказалось неготовым для восприятия украинской идеи…» Речь шла о времени после присоединения украинских земель Правобережья в конце XVHI века. После осмысления этого исторического приговора душа Артеменко долго корчилась в муках поиска подтверждений – это могло бы оправдать его странную разрушительную миссию, в которую он сам больше не верил. Когда же в нескольких львовских кофейнях, упрятанных в глубинах домов, подобно тому как это было во времена национальных подпольных движений, от него и его двух спутниц на входе с неумолимой и одновременно приветливой улыбкой требовали «гасла» «Слава Украйини!», он терялся. Что происходит?! Он воочию убеждался, что Украина, подлинная и отдельная, существует, живет и развивается. Он узрел, что по своему духу жители Западной Украины гораздо ближе к полякам и венграм, чем к россиянам. Но его пугали и нелепые перекосы. Один престарелый львовянин разоткровенничался с ним прямо на улице – благо украинское произношение Артеменко не грешило тем, что тут величали «москальскими» нотками. Но полковника разведки покоробило, когда «завзятый националист» (так он себя назвал) без обиняков заявил ему о своем понимании ситуации. В переводе на русский его короткий спич имел бы приблизительно такой вид: «Те, кто живет в Донецке и Луганске, – это варвары. Но их еще можно сделать цивилизованными людьми. А те, кто живет еще дальше на восток, – варвары, которых делать цивилизованными бесполезно и бесперспективно». Артеменко не дослушал собеседника, просто повернулся и пошел прочь, сочно сплюнув прямо на тротуар. Щемящая горечь долго оставалась внутри, как будто сердце обильно посыпали перцем да наложили жирный слой горчицы. Он не мог понять и принять столь гигантской разобщенности между представителями, казалось бы, одной земли, производной одного корня, некогда единой культуры и среды. Но точно уверовал: злые пигмеи национализма в двух государствах возникали больше всего от продолжительной работы пропагандистской машины империи.

Очередную поездку в Москву за инструкциями и обратно в Киев Артеменко сознательно совершил на поезде. Не было гонки, он никуда не спешил, наступало тягучее, резиновое время переосмысления. Когда ехал в Москву, одной из попутчиц оказалась полная дама с отвислыми бульдожьими щеками и неприятно выпирающими теми частями тела, что обычно составляют женскую гордость. То, что осталось от лица, являло собой нелепый гротеск: чугунный котелок с заплывшими от жира глазами, над которыми доспехами нависли мрачные брови. В купе они были только вдвоем, и ей явно недоставало общения. Дама оказалась из промышленных Мытищ, и за считаные минуты она поведала уйму деталей своей скучной жизни. Она работала не то технологом, не то экспертом на заводе, расположенном у самого дома. Алексей Сергеевич подивился тому, что вся жизнь этой стареющей женщины была сплошным перечнем страхов. Она боялась всего. И того, что завод выкупил какой-то армянин и они с мужем могут остаться без работы. И того, что повсюду, по всей Москве и в ее окрестностях, появилось слишком много людей, которых русскими даже с натяжкой не назовешь. Она страшилась фатальной незащищенности и зачем-то тащила из Киева целых восемь килограммов телятины. Похожая на непомерно огромную тряпичную куклу, пыхтя и страдая от тяжелой одышки, она едва не плакала оттого, что и муж, и зять, да и все ее знакомые мужчины слишком крепко пьют. «Спивается нация, а все скупают нерусские. Нашим же остается роль работяг», – сетовало то, что когда-то было женщиной. Толстыми пальцами в это время она держала платок и то и дело вытирала его кончиком уголки болезненно оплывших глаз. Артеменко полюбопытствовал о цели ее визита в Киев, и добродушная работница сообщила, что речь идет о тестировании какой-то технологии. Стараясь подыгрывать, больше из жалости к попутчице офицер осведомился, считает ли женщина украинцев частью русской нации. Он полагал, что такой вопрос окажется слишком удаленным от границ ее бытия. Ничуть! Она насупилась, ее брови, и без того грозные, стали похожи на багратионовы флеши на Бородинском поле.

– Конечно, одна! И говорить нечего! Ну, западены вместе со своим Львовом пусть отделяются. А остальное-то – все один народ, который силой разделили.

Ого! Артеменко чуть не присвистнул. Даже груз бытовых проблем не мешал ей иметь собственные глубокие суждения, фундаментальную позицию на этот счет. Вот они, следы всеобщей обработки населения! Это – классика работы с массами, отметил про себя полковник.

Действительно, главным вопросом проскальзывающих мимо него исторических событий оставались реальные люди с их противоречивыми, порой непостижимыми действиями. Его интересовали те представители нации, которые обладали потенциалом изменить что-либо, выгнуть металлические рельсы, по которым неведомо куда на всех парах мчался паровоз с еще недавно впечатляющим названием «Украина». Его интересовали воодушевленные личности, отвечающие за метаболические возможности этой изумительно богатой и одновременно шокирующе бедной земли. Он пристально вглядывался в лица общественных лидеров, способных влиять на соотечественников. Алексей Сергеевич всматривался в их тусклые силуэты, изо всех сил старался быть проницательным, пытался с фонариком забраться к ним в души, чтобы ничего не проглядеть, не упустить. Он становился искренним и пронзительно беспокойным, вызывая ответное доверие собеседников. Игра в прорицателя его увлекала, но порой он натыкался на такие мели и подводные течения, что у него дух захватывало. Личный статус Артеменко, его приобретенные за два активных года связи в политических и деловых кругах, наконец, его ресурсные возможности теперь позволяли встречаться с довольно влиятельными представителями украинского истеблишмента. Для себя он сделал потрясающее открытие: чем ближе становились новые президентские выборы в стране – новая точка бифуркации, – тем легче Артеменко было встречаться с персонами, которые вызывали у него интерес. Все вокруг присматривались, принюхивались по-собачьи, все были насторожены, как внезапно застигнутые ежи, никто ни во что не верил, никто никому не доверял, но все были удивительно любезны и готовы по-брежневски целоваться хоть с самим чертом.

3

С преуспевающим промышленником Анатолием Георгиевичем Бурченко полковник Артеменко познакомился почти случайно, на одном из индустриальных форумов. Он даже не планировал туда ехать, но решился как-то спонтанно, в последний момент. Хотя дискуссия посвящалась вовсе не России, а высокотехнологическому машиностроению, в котором Алексей Сергеевич, надо сказать, смыслил слишком мало, он открыл для себя нечто такое, что составляло область непознанного. Получилось, как если бы опытный летчик – а Артеменко небезосновательно считал себя в украинском небе опытным навигатором – столкнулся с НЛО. Неопознанным объектом оказался деятельный семидесятидвухлетний руководитель крупного в Украине негосударственного предприятия. Во всех отношениях законсервированный в собственном соку продукт величавой и грандиозной Страны Советов, он, к немалому изумлению Артеменко, предстал слепком сознания той сильной части общества, которая способна удерживать темные аморфные массы от засасывания в вакуумную дыру с пугающим названием «рыночная экономика».

С первых минут, когда Артеменко украдкой изучал лицо этого, скорее даже не украинского, а «красного» директора, как говорили про старых, еще советской закалки начальников, он с восхищением вспоминал пророческое замечание Ирвинга Стоуна. Известный биограф утверждал: чем старше становится человек, тем вернее выражает лицо его внутреннюю суть. И худое лицо с глубокими бороздами на впалых щеках, и холодно и нагло горящие, как вечный огонь у обелиска Неизвестному солдату, глаза, и все иные черты – все выдавало склонность к решительным действиям. Портретная суть этого человека являла окружающим неподражаемую экспрессию во всем – в нервных жестах, белых, вызывающе редких, странно зачесанных на лысеющую макушку волосах, резком, пронзительном голосе, нарочитой небрежности. Выступление директора Бурченко во время форума несказанно понравилось Алексею Сергеевичу – оно было схоже с громким хлопком пробки от шампанского и гейзерным выбросом вслед за нею прагматично-циничного потока газированных слов. Невозмутимо, с напором и осознанием своей значимости, без намека на кривляние, Бурченко казацкой булавой прошелся по европейским перспективам украинской промышленности, а затем с неисправимой, хлесткой наглостью высек нагайкой всех жаждущих российской любви. Предлагаемая формула успеха от Бурченко заключалась в том, чтобы, полагаясь на собственные силы, реалистично сотрудничать со всеми, но не впадать в зависимость ни от кого. «Если бедный и несчастный будет объединяться с другим нищим и неполноценным, от этого объединения родится урод, а не вселенский успех», – заключил разгорячившийся руководитель производства, адресуя слова директорам, плачущим по советской производственной кооперации и уповающим на Россию как на божественную силу. Артеменко был в восхищении. Он испытал тайное чувство национальной гордости, что украинец образца 2009-го, туманного для страны времени, может иметь столько достоинства и внутренней силы. И он задался целью поговорить с преуспевающим промышленником.

Во время перерыва на кофе Алексей Сергеевич стремительно ринулся наперерез выходящему из зала директору завода. Тот же, передвигаясь быстрой и решительной походкой, явно собирался покинуть форум. За ним покорным пажом следовал не то помощник, не то заместитель. Артеменко едва успел опередить спешащую девушку с микрофоном, за которой семенил оператор с громоздкой и, очевидно, не столь уж легкой кинокамерой на плече.

– Анатолий Георгиевич, у вас найдется пару минут, – осведомился он вежливо, протягивая визитку, и представился: – Я Алексей Сергеевич Артеменко, руководитель и распорядитель фонда «Россия-2050».

Бурченко приостановился. Журналистка, с гримасой явного недовольства, что кто-то перехватил объект, застыла на почтительной, в три шага, дистанции. Ее поза изголодавшейся пумы свидетельствовала о готовности одним прыжком преодолеть расстояние до жертвы. Оператор несколько смущенно переминался с ноги на ногу возле своей хозяйки.

– Чем могу быть полезен? – Лицо Бурченко, как у всякого человека, занятого мыслительной работой, выражало смесь нетерпения и не особо скрываемого неудовольствия. Но визитку он все же взял, бросив на нее единственный короткий взгляд, который означал только одно: если реального интереса не будет, карточка без промедления отправится в корзину для мусора.

– Мы отрабатываем версии взаимовыгодного сотрудничества ряда российских и украинских научно-промышленных структур. Возможно, мы предложим такие варианты, которые окажутся для вас интересными…

Артеменко не выдумывал. Одной из поставленных Центром задач была обработка директоров предприятий, которые представляли серьезный технологический интерес. В перспективе должны были отрабатываться условия покупки или завладения такими заводами. Предприятие, которым владел и руководил Бурченко, входило в десятку наиболее интересных для России – с точки зрения приобретения контрольного пакета акций или втягивания его в зону своего контроля иными способами. Артеменко отлично знал положение дел первой десятки таких предприятий и был готов к разговору любой сложности. Но Алексей Сергеевич интересовался директором Бурченко не только из-за поручения Центра, в целом расплывчатого и касающегося и многих других пунктов, не всегда достижимых, но данных ему для ознакомления и общего понимания задач ведомства на этой территории. Бурченко его заинтриговал персонально. Как неординарная личность, как пестрый представитель своей страны и в то же время как космополит, которого знали и уважали даже в Кремле. После короткой фразы разведчика промышленник мгновенно оценил угрозу для себя и занял позицию неприступной крепости. Его голос зазвучал сухо и официально:

– В моей ситуации все очень понятно и прогнозированно. Со мной переговоры мои российские партнеры вели практически непрерывно в течение последних пяти лет. И я прозрачно назвал стоимость того пакета акций, который сегодня готов продать. Не понимаю, какую функцию в этом процессе мог бы выполнять ваш фонд?

Но Артеменко и не собирался сдаваться.

– На самом деле, очень многие. И покупка-продажа акций или схемы обмена их пакетами стали бы в нашем разговоре не главными темами. Мы могли бы обсудить возможности открытия в России дополнительных производств, создания совместных производственных линий, как в России, так и на Украине. По ремонту, например, изделий военного назначения, и не только. Или содействие через заинтересованных лиц в приобретении тех мощностей, которые сегодня находятся в руках украинского государства. Вас же интересует приобретение, скажем, конструкторского бюро или некоторых предприятий, которые подводят к банкротству?

– Вы верите, что такое возможно? – Глаза директора светились откровенной насмешкой. И без того подтянутый подбородок его при этом натянулся, обнажились изрезанные временем каналы морщин на шее, а голова стала похожей на гусиную.

– Я полагаю, не мне вам рассказывать, что после выборов влияние одного государства на другое возрастет в разы. Потому версий будет очень много… после выборов. Многие предложения вы будете получать по различным каналам, хотя, как вы понимаете, все они будут сходиться наверху в один пучок. Зато у вас появится возможность выбирать. И некоторые, весьма заманчивые схемы можно отработать на перспективу. А фонды и… другие структуры играют порой существенную роль. Например, вы можете вспомнить, как покупался несколько лет тому назад пакет акций одного хорошо известного вам харьковского оборонного предприятия…

Промышленник тотчас оценил, что имеет дело с осведомленным человеком. Не столько даже с человеком, сколько с представителем страны с жестким вертикальным управлением. И московский школьник со средним IQ имел бы в Украине вес авторитетного посланника для серьезных переговоров, если бы вдруг был наделен полномочиями, – кто бы ни готовил решения, приниматься они в России все равно будут в одном месте. Бурченко отменно знал кухню российской власти и зоны компетентности разных ведомств. Потому даже его поза после объяснения смягчилась, потеряв прежнюю воинственность. Складки у рта разгладились, встроенные в глаза алмазы сменились на илистые омуты с двойным дном. Артеменко мог считать ситуацию выигранной.

– Я готов с вами обсудить ваши предложения, но сейчас я уже уезжаю. Если вы готовы приехать на завод в пятницу, у нас будет около двух часов для беседы.

– Устраивает, – быстро согласился Артеменко, – скажите, в котором часу приехать, с кем созвониться.

– Иван Ильич вам расскажет, до встречи, – он кивнул на своего человека, и рукопожатие состоялось, после чего он быстрым шагом пошел к выходу. Журналистка, не теряя надежды, ринулась за ним. Артеменко, глядя ему вслед, почти равнодушно зафиксировал, что выглядит этот бойкий директор лет на пятнадцать-двадцать моложе, чем записано в паспорте. А может быть, проскочила у него в голове озорная мысль, ему просто нравится эта игра в догонялки…

Встреча состоялась, как и было обещано. Артеменко по рекомендации Центра привез несколько схем взаимодействия, которые действительно могли оказаться в зоне интересов украинского бизнесмена. Они преимущественно включали достижение договоренностей между ним как владельцем предприятия и российской властью, которая, в свою очередь, намеревалась согласовывать свои действия с новой украинской властью. В рамках различных схем Бурченко мог претендовать на получение в управление всего громадного сегмента по производству технологически сложных систем в Украине, если только согласился бы содействовать его интеграции в еще больший по масштабам российский сегмент. Артеменко рассчитал верно: что бы там Бурченко ни заявлял о рыночной экономике, а связанная российским рынком промышленность все равно будет зависеть от российской, которая управляется в ручном режиме. И «красный» директор, когда-то живший по законам советского Госплана, прекрасно осознавал это. Предлагаемых схем было много, они были разные и вовсе не казались фантастическими – в том случае, если к власти в Украине придет человек, лояльный к России. А оба собеседника знали, что именно таким будет новый лидер нации, если только небесные молнии Перуна не изменят магнитное поле этой околдованной новыми технологиями земли. Артеменко не очень заботился в тот момент о реальных договоренностях, ему важно было закрепить личный контакт с крупным промышленником. Во-первых, это были переговоры государства с частным бизнесом, причем параллельные тем, которые много лет вели от имени российского государства промышленники – визави Бурченко. То есть в случае успешности первых шагов вести эти переговоры все равно будут совсем другие люди, обладающие иной компетенцией, полномочиями и статусом. А во-вторых, это был тот случай, когда даже проверенный аналитический ум Артеменко не мог точно указать ему, какой путь для украинских предприятий лучше. По привычке сказав себе перед переговорами сакраментальное «Ввяжемся в бой, а дальше посмотрим», он в самом деле надеялся разобраться по ходу переговоров. Ради выполнения этой задачи он хотел блеснуть знанием обстановки, поведав, что Москва имеет возможность не только увеличить заказы на целый перечень продукции – Артеменко вручил емкий, набранный еще в Москве список, – но и способна повлиять… Тут он детально перечислил промышленные объекты на территории Украины и условия содействия «весомых людей в России» по вовлечению предприятия Бурченко в крупные оборонные проекты, которые будут организовываться в интересах России. Излагая детали и отчаянно блефуя подробностями, Артеменко проявил верх искусства. Судя по реакции директора, не имело никакого значения, что речь пока шла всего лишь о моделировании ситуации на тот случай, если через несколько месяцев звезды сложат затейливый узор в пользу их общего политического фаворита.

– Вы, Анатолий Георгиевич, не можете не принимать во внимание, что, скажем, создавать новый агрегат для известных вам оборонных систем российская сторона станет только на собственном или полностью подконтрольном, то есть прогнозируемом предприятии. Именно от уровня интеграции в российский холдинг будет зависеть объем производства, размещаемого на вашем предприятии, – завершил Артеменко свою презентацию проектов.

Эффективный менеджер Бурченко поигрывал с государством по многим причинам. Ему нужны были преференции на рынке, он нуждался в модернизации производственных линий, наконец, он не исключал вхождения во власть и занятия пухлого, скрипящего мягкой кожей менеджерского кресла, из которого он мог бы обеспечивать более чем уверенное будущее для собственного завода, влияя в то же время на всю промышленную политику страны. Когда Артеменко изложил предложения, то вполне сумел оценить деловую хватку своего собеседника. Тот без колебаний отбрасывал всякие теории, будучи человеком действия, презирая любые абстракции, мгновенно схватывая и оценивая перспективы с их рисками и открывающимися новыми возможностями, соглашаясь на тот или иной проект лишь после основательного его изучения и титульных расчетов. Но он был не просто умным хозяйственником, но и великолепным знатоком политической конъюнктуры. У него был такой нюх на прибыль, которому позавидовала бы хорошо обученная на поиск овчарка. И все-таки не это более всего поразило Артеменко. А тот космополитизм Бурченко, который делал его подлинным хозяином ситуации, истинным жителем своей страны и человеком всей планеты одновременно. Нежелание поступаться своими интересами настолько подкупало офицера военной разведки, что он забыл даже о том, что жесткая позиция промышленника может свести к нулю продвижение российских интересов на этом участке. Как только речь зашла о возможной интеграции предприятия в российские структуры, Бурченко стал непробиваемым, как камень. Его голос грохотал громко и властно, как у человека, который привык полностью контролировать ситуацию.

– Вы запомните раз и навсегда и передайте вашему руководству – я жил и живу по законам рынка, акции моего предприятия выставляются на лондонской бирже. Я никогда не пойду на условия, при которых взамен на мое личное обогащение предприятие будет поглощено. Если бы это был государственный завод, между нами, славянами, привыкшими к коррупции, мог бы состояться предметный разговор. Но не в этом случае. Я – хозяин этого предприятия! У меня тридцать тысяч людей, которые мне верят и в которых верю я. Это капитал в том числе, он был создан не за один день. Я в страну не очень верю, но верю в способность хозяина обеспечить условия роста на отдельно взятой стройплощадке. И вот если таких хозяев достаточно, то можно говорить и об успехе страны. Я вашим коллегам сказал: хотят приобрести акции завода, пусть покупают – по рыночным ценам. А что касается технологии, то, поверьте мне, ваши предприятия годами их не освоят, сколько бы государство ни жертвовало нефтедолларов. И знаете почему? Потому что в самой России слишком много хозяев, и слишком многие настроены на дерибан! И еще потому, что хозяев цари недолюбливают.

Чем дальше они говорили, тем более непримиримым и несговорчивым становился Бурченко. Артеменко, даже понимая, что ему не расшатать устойчивой позиции своего визави, снова ощущал гордость за сильный характер этого украинца. В сущности, тот не обладал сугубо национальным характером, потому что являл собой тип закаленного ветрами чисток и притеснений советского человека. Но этот советский человек, тем не менее, был украинцем по происхождению и внутренней сути. Украинцем, прожившим всю жизнь тут, создавшим успешное производство, делиться которым не желал ни с тем, ни с другим государством. Правда, подумал Артеменко, будь он столь несговорчивым россиянином, судьба его могла бы сложиться и не столь феноменально – в России, в самом деле, нельзя быть полностью независимым. Хотя бы из осторожности инстинкт самосохранения вынуждает занижать планку даже приближенных к телу.

И сам Артеменко, по всей видимости, оказался симпатичным «красному» директору, потому что их беседа понемногу стала оживляться, охватывая всю глобальную панораму жизни. И Бурченко выявился законченным максималистом, безбоязненно выдающим такие бойкие, неортодоксальные мысли, что Артеменко не мог смотреть на него без восхищения. Совсем неожиданно он поведал Алексею Сергеевичу, что сумел приобрести предприятие благодаря давнему знакомству с Леонидом Кучмой, еще когда тот был директором ракетного завода. А вот президенту Кучме Бурченко принес уже конкретный бизнес-план, который и был реализован в виде удивительного экономического проекта. Это, конечно, был секрет полишинеля, однако из уст самого предпринимателя звучал доверительно.

Но уже через некоторое время Бурченко ошарашил другими оценками.

– Все наше развитие происходит волнообразно, или по спирали, как хотите. Из индивидуальной слабости Леонида Кучмы родился эмоциональный взрыв, энергетическая бомба, которая при разрыве дала совсем иной эффект – пробуждение самосознания, человеческой гордости и свободолюбия, как у нас говорят, «гидности». Это то, что в поросших мхом государствах Европы уже лет двести существует, и сейчас этой готовности бороться за человеческое хоть отбавляй. И того, что еще очень не скоро появится в России. Я имею в виду, конечно, пресловутый Майдан, где произошла вовсе не смута какая-то, а первая реакция болезненного полураспада советской дикости. Но драгоценные результаты – и этого больше всего жаль – очень быстро канули в Лету. Лидеры у нас настолько стремительно отрываются от реальности, что начинаешь думать: неужели и впрямь украинца от развития удерживает какая-то темная карма? Ей-богу, я не нахожу никакого разумного объяснения слишком многим поступкам и решениям президента Ющенко. Государство, конечно, не развалится, но у меня ощущение, что мы начали движение в обратном направлении.

– Вы говорили, что фактически благодаря Кучме завод стал вашим частным бизнесом. А теперь вот не жалуете его.

– Да нет, отчего же. Я людей привык оценивать так же, как делал политолог Альберт Кан, слышали, наверное, о таком. – Алексей Сергеевич не слышал, но на всякий случай утвердительно кивнул. – Так вот, он брал листочек бумаги, проводил вертикальную линию вдоль страницы и, просчитывая любой вариант, выставлял слева плюсы, справа минусы. И я так же всякого готов оценивать по заслугам. Сильные стороны признавать, гадкие клеймить. Кучма – нормальный менеджер, хотя так и остался в душе директором завода. Его балансирование между Москвой, Вашингтоном и европейскими столицами мне представляется оправданным, особенно после того, как насмотрелся на позорное хождение в Европу а-ля Ющенко. Вообще, плюсов у Кучмы набегает больше, чем минусов. Но то, что он – не боец, тоже факт. Вот ваш Путин – боец. Но от этого вам же больнее, потому что он еще и нераспознанный психопат, который с праведным самодовольством будет жевать тему строительства великой России. Она – великая Россия – ему лично нужна. Нас же устроит Россия как дружественный партнер, с которым можно делать бизнес. Наши властители, впрочем, и того хуже. И раньше и сейчас беззаветно любят себя в Украине, а не Украину в себе. Много самонадеянности, немного Украины. Потому-то разборчивые потомки – те, разумеется, что не потеряли способность думать, – не спешат поклоняться Петлюре, Грушевскому или Шухевичу. Но одно роднит наши так называемые элиты – никто не желает думать о реальных вещах, зато все мыслят мегакатегориями.

– Чем же вам Путин не угодил?

Бурченко громко засмеялся.

– Да я Путина прекрасно понимаю. Я вам по секрету даже признаюсь, – тут Бурченко неприятно осклабился, – лично мне он симпатичен. С точки зрения лидера крупного государства он все делает правильно, – я имею в виду внешнюю политику. А наша необходимость оглядки на соседа впечатана в подсознание не им, а гораздо раньше. Мне это даже не ненавистно, но противно. Это скверно и отвратительно. Именно потому я нахожу радость не в национальном благе, а в рациональном действии. В том, что является общечеловеческим, общепризнанным, христианским, если хотите – добром. И именно это приносит мне гораздо больше радости, чем сближение с государственными бонзами. А совершаю я это оскорбительное для себя действо, потому что это моя защитная реакция. Потому что когда я позволяю приглашать себя на бал, я забочусь о моей персональной Украине. И моя персональная Украина – это мое производство, сохранение и развитие выпуска высокотехнологичной продукции, покупка новых высокоточных станков, расширение географии экспорта, недопущение критического влияния кого бы то ни было. И в том числе россиян, хотя именно Россия является моим главным заказчиком и там мой основной рынок сбыта. Но свято верю, если бы каждый на своем участке поступал так же, как я, то есть оставался истинным хозяином своего участка, то Украина процветала бы, как сад Эдема. Я хотя не делю славянский мир на россиян и украинцев, но полагаю: мне лучше мой двор обнести высоким забором, чтобы туда никто – ни наши, ни ваши – не заглядывал. В этом смысле я точно – не голландец.

– На ваш взгляд, вести такой частный бизнес в России было бы сложно?

– Можно. Только если быть приближенным к телу императора. Вообще же, в современной России невыгодно быть промышленником, ремесленником, булочником. Выгодно быть пожарным, налоговым или санитарным инспектором, который булочника проверяет. Вы вошли в такую зону на спирали развития, когда начала работать самоуничтожающаяся, самопожирающая система. Вот чего я больше всего боюсь – чтобы при сближении с Россией, которое неминуемо будет после эпохи Ющенко, мы, то есть Украина, не унаследовали вот эту систему деградации закрытого общества.

Артеменко обратил внимание, что Бурченко, который упорно открещивался от жесткого отождествления себя с Украиной, на самом деле отгораживался и от России и обнаруживал больше национального, чем иные националисты. Но почему тогда он не хочет развивать отношения с западным, как все говорят – цивилизованным, миром? Он хотел было задать гостеприимному хозяину этот вопрос, но тот, словно разгадав мысли собеседника, сам вдруг заговорил об этом.

– Казалось бы, – почти зашипел Бурченко, опять скривив некрасивую мину, что он, как заметил Артеменко, делал всегда, когда приходилось говорить о неприятном, – если Россия такая опасная, отчего бы нам не податься на Запад?

– Да, отчего бы? – подтвердил Алексей Сергеевич свою заинтересованность благодарного слушателя.

– А я вам сейчас объясню. Чтобы вы точно передали своим там нашу позицию. Запад нам не друг нисколько. Запад, когда говорит о намерении помочь Украине присоединиться к Европе, мечтает о выполнении двух задач. Во-первых, отгородиться при помощи Украины от России и вообще от Азии. То есть выстроить такую прослойку, податливую и неприхотливую. А во-вторых, что бы тут кто ни вякал, Запад желает сделать Украину экономическим придатком, универсальной сырьевой базой с дешевой рабочей силой. Для того чтобы зацепить нас, ну как ковбои набрасывают веревку на шею непокорного мустанга, нам намереваются навязать отверточную сборку сложной техники. Сами мы без их технологий ничего произвести не сможем, и развитие они наше поощрять не будут, а техника будет клепаться на нашей территории, чтобы замылить глаза всему миру.

Артеменко решился возразить директору, но не для того, чтобы не соглашаться с ним во всем, а чтобы разобраться в ситуации. Бурченко, с его пониманием нюансов жизни крупной промышленности, казался ему ценным носителем идей.

– Но ведь Турция, которая пошла таким путем, прекрасно развила свой промышленный сектор за счет Соединенных Штатов и Европы. Польша нынче встала на этот путь…

Бурченко резко перебил его, все чаще употребляя те привычные фразы, которыми начальники разговаривают с подчиненными.

– Вы не путайте что-то с пальцем. Турция никогда не имела своей оборонной промышленности, и для нее это выход. Польша тоже если что и выпускала, то по советским калькам. И то, что поляки сегодня собирают вертолеты американского производства, вовсе не успех еще. Успех, когда страна сама умеет разрабатывать и производить сложную технику. Если бы мне американцы предложили собирать тут их вертолет, я бы им в лицо плюнул! Американцы вообще заинтересованы всю украинскую оборонку уничтожить, так для них меньше головной боли будет. Знаете, с каким наслаждением они выкорчевывали бы тут все ракетное производство.

– А если бы россияне предложили?

Лицо Бурченко смягчилось.

– С Россией разговор проще. Мы, промышленники, выросли из одного корня. Но не это, конечно, главное. Важно, чтобы техника получилась с украинской пропиской – «Made in Ukraine». А для этого надо, чтобы ключевые технологии были переданы сюда, тогда можно говорить о выгодном совместном производстве. Ну возьмите хоть упомянутый вами вертолет, который Украине нужен и которого у Украины нет. Есть критические технологии – ротор, например. Пусть передадут производство, и мы будем вертолет по российской лицензии производить. Ротор мы не сделаем сами – это как с моими агрегатами, только с точностью до наоборот. И то, что ваши коллеги пытаются навязать мне какие-то условия, так я на это плевать хотел! Имею право и имею силы для этого! Я вашим друзьям в Москве говорю: агрегат мой сами не сделаете, потому что технологии у нас более современные. Или будете сотрудничать, или потратите лишних пять-семь лет на освоение производства. Да еще не факт, что не украдут, ведь контроль-то советский.

Бурченко вкладывал в слова «коллеги» и «друзья» особенно негативный смысл – в нем все больше прорывалось наружу накопившееся за время многих переговоров раздражение, которое он, вероятно, не мог выплеснуть в лицо директорам российских заводов, зато легко выкладывал перед беззащитным Алексеем Сергеевичем. Артеменко стоически улыбался. Но все же задумался. Опять в нем одна половина мозга думала о России, а вторая – об Украине. Выходит, никто не заинтересован в этой стране. Никто тут, кроме самих украинцев, ничего не сделает. Где же вы, настоящие хохлы, хозяева? Или только очаги жизни тут останутся, где обитают вот такие твердолобые, упорные бурченки?

Когда же они заговорили о перспективах украинских выборов, то словоохотливый промышленник удивил разведчика еще больше.

– Лично мне – практически все равно. Я договорюсь с любой властью, потому что я приношу в казну твердые доллары, и при этом честно, хотя и не без хитрости, развиваю сектор технологий. А то, что они сами меняют свои политические ориентации, так это меня мало заботит. Да возьмите хоть нашу Юлию Тимошенко. Это раньше о ней говорили, что она стремится к положению европейской принцессы, а не русской княжны. Сегодня она уже готова к большой дружбе с Путиным, ничуть не меньше, чем готов Янукович. Но я уверен, что Путин с Медведевым не кладут яйца в одну корзину, хорошо помнят провал 2004 года. Впрочем, и правильно делают. Так легче застраховаться от майданов.

– А что вы думаете по поводу ухудшения отношений Украины и России?

– Это все – искусственные страсти. Люди, поверьте мне, никогда бы не стали враждовать, если бы Путин не стал раздувать огонь неприязни и ненависти. Да у меня жена – русская, из Саратова. Ну на фига мне эта вражда?! Мы дома ужинаем, диву даемся, до какой глупости докатились с этими взаимными упреками. Ничего, после президентских выборов будет этап нового сближения, потом опять охлаждения и так далее. Причина тоже проста – она кроется в нашей непоследовательности. Вот, смотрите, одни нагнетают обстановку, рассказывают о вероятности войны. Другие, наоборот, слепо верят в славянское братство. И то, и другое – глупости. Но украинцу надо держать ухо востро.

Слушая этого немолодого человека, который казался Артеменко мудрым реалистом, он вспомнил московские расклады перспектив украинской оборонной промышленности. Крупными высокотехнологическими производствами, типа самолетостроения или сложного двигателестроения, следовало завладеть в течение ближайших трех-четырех лет, не теряя инерции победы. Если где-то не будет удаваться, как с этим несговорчивым Бурченко, – расчленить производства, например отделив конструкторские бюро от серийных предприятий. Одно без другого станет бесполезным, начнет погибать. Заставить вообще таких директоров жить по формуле: «Или отдать контроль Москве, или лишиться возможности развиваться». Подключить для этого весь диапазон рычагов – от предложения выгодных заказов до полного отказа от закупок продукции и поставок комплектующих. Такого, по расчетам умельцев в Белокаменной, даже Бурченко не выдержит, прибежит, как миленький. Еще ряд предприятий, что представляют угрозу как конкуренты, будут банкротиться и уничтожаться, – благо, капиталы в России имеются. Имеются давно осевшие в Украине финансовые мешки, готовые подработать на себя и на царя. Имеются давно пригретые банки с необъятными средствами. Алексей Сергеевич вспомнил, как один банкир рассказывал ему о том, как посадили на крючок целый авиационный завод благодаря негодяю-директору, который под один и тот же самолет получил кредиты несколько раз. А банкиры благоразумно делали вид, что не замечают вручную перебитых номеров на фюзеляже… Хохлы бывают разные… Ну, а мелочовка – заводики, институтики – кто выживет, тот выживет. Алексей Сергеевич поморщился, подумав вдруг, что ведь и ему могут тут продлить его командировку – с целью закрепления победы. «Невыносимо! Как это невыносимо!» – подумал он, с тоской глядя на советского директора, лицо и поза которого в спокойном состоянии могли бы служить образцом невозмутимости. «Сказать ему, что если он не согласится на стратегическую сделку с россиянами, ему конструкторского бюро не видать и заказов его лишат, а новые агрегаты передадут для внедрения в серийное производство прямо на российские предприятия. Его выдающееся производство – если только он опять будет артачиться – будет рассечено и постепенно попадет под полный контроль России. А с ним и сам Бурченко станет никем». Но Артеменко подумал и ничего не сказал. Этот, пожалуй, выкрутится или договорится. Или пусть ему скажут другие… Как же это все надоело!

Они говорили еще о многом, проведя в беседе вместо запланированных двух часов целых три. Прямо на заводе, в отдельном зале Бурченко распорядился накрыть стол, пригласил в собеседники еще двух человек, вероятно заместителей, и часть разговора, непринужденного и спокойного, прошла уже за обедом. Этот человек-хозяин казался Алексею Сергеевичу нетипичным украинцем. Он много и раскрепощенно говорил, совсем как россиянин времен Горбачева или Ельцина. Но то были разговоры на общие, занимающие всех темы. Как только в разговоре что-то касалось шероховатой поверхности бизнеса, Артеменко тотчас натыкался на гранитную стену. Бурченко – он это чувствовал – был реальной влиятельной фигурой в украинском истеблишменте, но не кичился, не тужился, как многие другие, лишний раз показать свое могущество, а напротив, старался расположить всех внешней простотой, почти спартанской обстановкой абсолютно нероскошных заводских апартаментов и радушием, а также тем, что позволял быть с ним на равных. Эта аскетическая обстановка удивляла Артеменко, который хорошо был осведомлен, какую партию и в каких объемах финансирует этот хитрый промышленный небожитель. Из всего, что придавало шарм обстановке, Артеменко мог бы выделить разве что оригинальную бронзовую статуэтку охотника с собакой: у самого охотника вместо глаз были ружейные стволы, а у собаки вместо туловища – пушка времен Кутузова, стреляющая ядрами. Увидев, как Алексей Сергеевич несколько раз восхищенно оглядел скульптуру, Бурченко расплылся в самодовольной, подчеркивающей его значимость улыбке и пояснил:

– Подарок наших милитаристов. Это работа известного современного мастера, с такой же фамилией, как у не менее известного отечественного олигарха.

Артеменко не стал справляться об имени творца, но про себя машинально зафиксировал, что промышленник скульптора поставил гораздо выше миллионера.

Итак, политика деструктивна по своей внутренней природе, размышлял Артеменко, подводя итоги встречи по привычке в постели перед сном. Что ж, он и раньше об этом догадывался. Пусть не был уверен абсолютно, но интуитивно чувствовал. Разумеется, и разведка, обслуживающая политику, тоже деструктивна. Ну и что из этого следует? Да ничего, все это он знал и раньше, просто не думал об этом вот так конкретно. Но он не подозревал, что эра деструктивно сильной политики сменилась эрой деструктивной мягкости. Они, эти новые политики, – вроде бы не филистеры. Но явно и не великие люди. Обладатели среднестатического, нереактивного интеллекта, носители невыразительного, мутного сознания, слишком гибкие в публичной деятельности и личной жизни. И вот на этих средних людей он работает! Уму непостижимо! Манекены – выразители желаний определенной части влиятельных людей, реже – части населения страны. Люди-фантомы, завладевшие средствами массовой информации, занимают теперь то срединное положение, которое позволяет при помощи отработанных манипуляций с массовым сознанием и определенных ресурсов с максимальной легкостью влиять на обывателя. Делать его податливым, как пластилин, в стратегических вопросах идеологии и ценностной ориентации. Оперировать его страхами и инстинктами. Причем так, чтобы создавалось впечатление, что решения принимает он сам, этот существенно поглупевший, основательно заблудившийся, обыкновенный, никуда не стремящийся житель XXI века. А борьбу вывести на тактический уровень… Потому-то парад средних, даже, пожалуй, в чем-то блеклых личностей всех устраивает. Калейдоскоп ложных стереотипов, блестящих фетишей и искусно выполненных подделок, выдаваемых за ценности, вполне сходит с рук. И будет сходить до тех пор, пока совместные усилия, помноженные на технологии, позволят противостоять варварству, которое тоже основательно видоизменилось, окрепло, притаилось, стало более маневренным, более ядовитым и более замаскированным.

Артеменко явно был смущен потоком новых, совершенно несвойственных ему мыслей. У него появилось еще больше вопросов без ответов, чем было раньше. Так что же он тут делает, почему он до сих пор здесь и выполняет работу чистильщика? Космополит Бурченко пробудил в нем какие-то новые сомнения, беспокойство иного толка. Алексею Сергеевичу казалось, что он недалек от прозрения. И в то же время глубоко внутри у него нарастало беспокойство – ему мерещилось, будто что-то нехорошее, неудержимое, как цунами, должно произойти в его жизни. Не обязательно с ним, но с его участием, и непременно повлиять на его жизнь. Где-то в этом загадочном витраже место и его божков, думал он. Просто тут, в Евразии, с ее непостижимой, примитивной верой в добрых царей, все перевернуто. Чтобы не сказать – извращено. Это и есть новые технологии в действии. Горбачев был вроде не хлипкий, но его готовность признать ценность человеческой жизни сблизила его с Западом, зато ускорила внутренний распад империи. Ельцин, внешне упругий и крепкий, оказался на поверку хрупким. Немного поиграл и принял облик веселого, задиристого, непредсказуемого до глупости царя. Он и не пытался искоренить пороки. Да и возможно ли это?! Ведь еще Тургенев сокрушался о коррупции в своих «Отцах и детях», так разве под силу было бы сутяжному и беспокойному Борису Николаевичу справиться с драконом, которого могут победить системно внедряемые принципы и власть законов?! Никогда! Потому что в этом случае ему пришлось бы добровольно отдать часть своей царской власти. А со времен кровавого насильника Ивана Грозного собственный, пусть и дутый имидж, собственная, пусть даже тщательно сфабрикованная репутация важнее каких-то там людских жизней, человеколюбивых принципов, мифической созидательности. А Путин что?! Путин – то же самое, твердо ответил он сам себе. Просто он другой, из иного материала. Путин так же, как и другие, стремится убедить весь мир в собственном соответствии той миссии, которую слепили для него его окружение, политологи, имиджмейкеры, спиндокторы, разведчики и прочая придворная челядь. Так и он, Артеменко, тоже прислуга?! От этой мысли стало страшно и тошно. Второй, более прагматичный и поверхностный голос внутри него попробовал спасти ситуацию: «Слушай, дружище, а чего ты тут сопли развесил? Ты что, раньше не знал, чем занимаешься?! Да миллионы людей занимаются еще более дрянной работой и не киснут! Миллионы почитали бы за счастье заниматься тем, чем занимаешься ты! В самом деле, чего ты боишься? Ну задолбают этих украинцев, хохлов недобитых, так они сами виноваты. И потом, кто узнает о том, чем ты тут занимаешься? Ты что, будешь на каждом углу рассказывать о своей работе?! Успокойся и не забивай голову чепухой!» Этот внутренний голос был раздражен и вспыльчив. И Артеменко знал почему. Ему, этому голосу, не хватало сил сражаться, он уже задыхался в удушающем астматическом кашле под неумолимым напором варварской действительности.

Паника внутри все чаще не давала покоя его телу и мозгу, не отпускала, точно он был прикован, как Прометей, и ждал своей клювастой птицы, которая прилетит в очередной раз за его печенью. Алексей Сергеевич под напором мыслей вдруг включил торшер, решительно вскочил, будто ужаленный, ловко подцепил носками тапки и быстро, точно боясь опоздать куда-то, пошлепал к большому письменному столу. На его краю покоился пухлый коричневый блокнот в красиво прошитой кожаной обложке. Прервав его беспечный отдых, офицер шумно щелкнул выключателем настольной лампы и углубился в изучение внутренностей записной книжки. Он быстро нашел нужную ему запись. Так, впрочем, было почти всегда: фотографическая, многими годами тренированная память безошибочно руководила им в такие моменты. Вот оно! «Назначение величия представляется в том, что оно исполняет волю, выходящую за рамки индивидуального», – значилось вверху одной из многочисленных, убористо исписанных страничек; слово «величие» было выделено и написано большими заглавными буквами. Под цитатой была короткая подпись «Яков Буркхардт». Алексей Сергеевич на какое-то время застыл в задумчивости, его широко раскрытые глаза, казалось, вперились в тень, отбрасываемую лампой на терракотового цвета штору. Но он смотрел в пустоту, сквозь предметы, и если бы кто-то мог наблюдать за ним, то, верно, пришел бы к выводу, что он мечтает о чем-то приятном, например об отпускной поездке к морю. Но в его голове протекала сложная работа совсем в ином направлении, мозг содрогался в невидимых конвульсиях. Для Алексея Сергеевича было чрезвычайно важно решить раз и навсегда, является ли человек по имени Владимир Владимирович Путин выдающейся личностью. Сам он всегда относился к Путину уважительно, но только теперь, после разговора с Бурченко, сделал открытие: это уважение предназначалось не Путину-президенту, а Путину-спецслужбисту, удачливому, расчетливому, профессионально действующему в своем секторе разведчику. К тому же сумевшему профессиональные навыки конвертировать в атрибуты личной власти. Где-то в глубинах подсознания он отдавал себе отчет, что разведчик, шпион, вообще представитель специальных служб априори не может быть великим, выдающимся. А сегодня это отчетливо понял, его прошибло в тот самый момент, когда удачливый промышленник демонстрировал ему, гостю, оригинальную статуэтку. И тогда, неизвестно, почему именно в этот момент, Артеменко уловил: он сам вещь! Он не может претендовать на великое, лишен возможности прикоснуться к вечности! И мысль полоснула бритвой по сердцу, потому что свела в один момент к чистому нулю работу нескольких десятилетий. Он отчетливо увидел, что всегда и был лишь инструментом в чьих-то руках, только более или менее виртуозным исполнителем чьей-то воли, по большей части злой. Так вот, теперь принципиально важно разобраться, является ли застывшее лицо Путина ликом истории, есть ли в этом пугающем статичностью облике нечто великое? Или все это просто хорошо отрепетированная маска, подкрепленный ресурсами фарс с множеством дорогостоящих декораций? Потому что от этого теперь зависела его персональная самооценка. Мысли, шальные и неудержимые, летали в голове полковника подобно автоматным очередям на передовой.

Да, есть в нем какая-то слабо уловимая червоточина, может быть, связанная с отсутствием всяких чувств и свойственных человеку ощущений. Если бы он сам не нес отпечаток принадлежности к разведке, наверняка отнес бы это к козырям, преимуществам его личности. Но он хорошо знал закулисную сторону жизни спецслужб, зазеркалье формирования рейтингов и создания имиджа. Потому в нем жили сомнения, и то были сомнения не в способности главы государства качественно выполнять какие-либо функции, а в способности совершения великой личной миссии. После неожиданных откровений украинского промышленника эти сомнения усилились, обросли неприятно колкой щетиной. Действительно, не предвыборной ли золотой рыбкой стала вторая чеченская война, что и косвенно, и прямо подтвердил его друг Игорь Дидусь? Не слишком ли дорогой стоимостью за растущий имидж оказались жизни моряков-подводников атомной лодки «Курск»? Жизни молодых, здоровых людей возымели меньший вес на чаше весов в сравнении с дутым имиджем нездоровой державы, с личным имиджем первого ее человека? Не слишком ли удручающе выглядели рушащиеся от взрывов жилые многоэтажки? Не зло ли, не укоризненно ли потусторонние лики безвинно истребленных людей взирали теперь с Беслана, Буденновска, Кизляра? Артеменко никогда не покидала мысль, что он, этот человек, считающий себя кандидатом в пророки, на самом деле только исполнитель, игрок, хоть и с большой буквы.

Голова гудела, разламывалась на части, ему казалось, что он потихоньку сходит с ума. Да какой он, к черту, оракул?! Он просто умело шлакует страну новыми политическими и информационными токсинами. Его сценическая пластика и тайное тяготение к инфернальному являются лишь воплощением заторможенности России. Сам предводитель по структуре личности такой же средний и невыразительный, как и во всей Европе, тогда как над ним довлеет тень диктатора. Инерция великодержавного статуса все еще действует в пространстве страны, вяло симулирует вмешательство роковой силы в жизнь народа. Вот откуда берет начало та легкость отправки на смерть русского человека и легкость его расставания с жизнью. Вот откуда берет начало враждебность, которую он создал, перенося личный конфликт с украинской верхушкой на народы. «Но у него есть некая мистическая цель – новая империя! И это осмысленно, это, как говорят, круто», – в отчаянии кричал внутренний голос, который хотел все сохранить и боялся перемен. Нет, это не цель, это миф, вернее часть мифа. Просто эта сказка о русском герое сегодня на руку американскому лидеру – так он надеется отдалить во времени китайскую угрозу. Но дело, собственно говоря, не в Путине и Медведеве, не в Ющенко и его возможных преемниках. Даже глобальный, куда более глубокий вопрос – о том, заслужила ли Украина быть отдельным государством, – ушел вдруг на задний план. Вперед выплыла отчетливая логическая цепочка. Путин – не герой, он просто разрушитель действительности, а новая геополитическая карта кроится под отдельную личность. Ющенко – не герой, потому что не сумел просчитать реальные угрозы и уберечь страну от наступающей лавины с востока. И он, Артеменко, тем более не герой, а всего лишь оружие, к тому же применяемое без его личной воли, по воле хозяина. Вся непродолжительная история Украины, отдельной и самобытной, короткой серией слайдов пронеслась перед его глазами. И он был шокирован тем, как ее неограниченные перспективы преобразовались в глухой тупик. И это был одновременно и его тупик.

Артеменко не успел довести мысль до логического завершения – вдруг назойливое жужжание на редкость крупной, жирной мухи прервало его размышления. Как маленький вертолет, она кружилась в замкнутом пространстве, иногда попадая в пучок света настольной лампы, но чаще просто невыносимо громко напоминая о себе отвратительным звуком в разных углах комнаты, все-таки в силу своей природной глупости неизменно возвращаясь к свету. Алексей Сергеевич неожиданно для себя сосредоточился на этом звуке, который ловко уводил фокус его размышлений в сторону и затем рассеивал в пространстве. Он разозлился на гадкое насекомое. И откуда это существо взялось у него в кабинете? Глаза Артеменко пошарили в поисках чего-нибудь достаточно тяжелого, чтобы прервать бессвязное путешествие летающего объекта. Он решительно взял увесистый журнал, свернул его трубкой, но вдруг передумал и осторожно положил на край стола. Это какое же мерзкое пятно останется от ее жирного, отвратительно грязного тела?! Нет, надо освободиться по-другому, решил он, настежь открывая окно. Ласковая прохлада ночного ботанического сада с сонмищем пряных, острых запахов вечно благодатной природы ударила ему в лицо; шума мостовой не было вообще, как будто он находился не в центре большого города, а где-то на зеленой окраине Вселенной. Муха взметнулась к потолку, один раз спикировала в стекло рядом с открытым окном, но затем совершила решительную вторую попытку и исчезла в беспредельном потоке ночи, унеся с собой раздражающий звук.

Алексей Сергеевич хотел убрать журнал, которым собирался казнить муху, но обратил внимание, что на обложке сиял великолепием Он – новый император всея Руси, Великий Геополитический Закройщик. Фотообъектив поймал нелицеприятный, а может быть, по задумке фотографа, просто рядовой момент: лик кандидата в великие люди был перекошен от гнева и негодования, искрящиеся глаза испепеляли невидимых читателю, но хорошо известных, существующих за пределами обложки врагов. Почти острые углы бровей делали его воинственным, гротескно волевым и, несомненно, картинным героем. Артеменко приблизил фото будущего политического гения к глазам и направил пучок света от лампочки ночничка с гибкой ножкой. Победоносное лицо не изменилось, оно по-прежнему излучало призыв к инквизиции, к расправе над еретиками. Журнал нельзя было более приблизить к глазам – высоту сдерживала лампа. И тогда неизвестно зачем Алексей Сергеевич сам еще больше наклонился над фотографией, приблизив лицо так, что сначала ощутил горячее тепло лампы, а затем отчетливый типографский запах. Лицо же, напротив, расплылось перед глазами, линии стали неуловимыми. Алексей Сергеевич отодвинулся, так и не объяснив самому себе, для чего он приближал глаза к глянцу. Но то ли вследствие изменения фокуса, то ли иным колдовским образом он увидел замысел как-то по-другому, без кода и шифра. Он видел человека, как бы очищенного от защитной скорлупы, просто объятого страстью, позирующего хищника, и не испытывал ни малейшей толики восхищения или благоговения. Он видел сомневающегося, колеблющегося, порой слабого и уязвимого человека, такого, как и все остальные, как и он сам, только облаченного в мантию ветхозаветного судьи. Он увидел очевидный оптический обман, осознал идеологическую фальсификацию, возмутился вопиющей простоте навязываемого мифа. «Боже, как же мог я раньше так беззаветно доверять свою судьбу этому человеку, как мог я верить в его величие и в то, что он отмечен провидением сделать что-либо для людей, проявить нечто, выходящее за рамки индивидуального?!» – громким голосом, сам пугаясь его глухого звука, произнес Алексей Сергеевич. То был крик отчаяния и прозрения, мучительный глас совести, внутреннего, самого совершенного из возможных, мерила своих поступков. Он чувствовал себя бесконечно опустошенным, обезвоженным, точно внутри образовалась выжженная солнцем пустыня.

Медленно Алексей Сергеевич зашторил открытое окно и неуверенными шагами, шлепая тапками по полу, побрел к кровати, надеясь уговорить сон прийти к нему. Озарение, как ударившаяся в сознание волна прибоя, стало медленно отступать. Всегда все дело было в людях, и остается в людях и теперь. Всегда эта земля находилась на перекрестке между империями. И все всегда будет зависеть от людей.

 

Глава шестая

(Киев, сентябрь – ноябрь 2009 года)

Всегда пленительный, захватывающий киевский сентябрь 2009 года совершенно не радовал Алексея Сергеевича Артеменко. Его все чаще посещали мысли, что реальная жизнь фантастическим образом удаляется, уступая место невозмутимому фарсу с множеством неестественных, неуместных декораций, вызывающих если не раздражение, то болезненный глотательный рефлекс. Фальшивые восторги и вымученные объятия редких московских встреч с куратором теперь заменило полное одиночество, от которого Артеменко столбенел, усыхал и медленно превращался в живую мумию с набором порочных функций. Незаметно он стал похож на летательную машину, плывущую по небу на автопилоте: машинальная галантность на приемах, механическая манерность и учтивость при встречах, учтивая окаменелость в общении, циклическое включение аналитического тумблера при формировании очередного отчета или короткой записки для Виктора Евгеньевича. Внутри он казался сам себе то выжженной, иссушенной пустыней, то стоячим болотом, то просто забавным, однажды увиденным и забытым навсегда миражом. Больше всего полковника мучило тягостно-абсурдное одиночество, из-за которого он ощущал себя отсеченным от всего мира. Раньше такого не возникало, потому что всегда рядом была семья, и Али с Женей ему было вполне достаточно для пополнения истощаемых психоэмоциональных резервуаров. Алексей Сергеевич отдавал себе отчет, что его работа в Украине была до смешного проста. Во Франции или в Алжире порой бывало куда сложнее, даже опаснее для репутации, карьеры, жизни. Но нет, не авантюры и риски его страшили, скорее, непрерывно растущие внутренние противоречия при вызывающе пустом однообразии и монотонности подготовки триумфального шествия тех, кто в Москве уже потирал ладони от нетерпения. Раздражала и оскорбляла холуйская готовность многих местных дутых тузов подыгрывать тузам московским, отчего битая карта на глазах превращалась в мелкоту: шестерки, семерки, восьмерки, не более. От этого и сама работа становилась отмеченной клеймом пошлости, дикости, злобного, никому не нужного вздора. Но еще больше удручало отсутствие возможностей откровенного общения с семьей. Более того, с некоторых пор ему стало мерещиться, будто семейная идиллия, которой он всегда гордился, нынче затянута пеленой непонимания и недосказанности. Из-за того что борьба за Украину вступила в решающую фазу, Артеменко лишился возможности поехать с семьей в отпуск летом. Поездки в Европу перенесли на глубокую осень, а жену с дочерью он отправил одних на берег Адриатического моря. Видясь с Алей урывками, короткими эпизодами, он все чаще приходил в замешательство от произошедших в них перемен. Как будто ничего не произошло в отношениях, и они, как и прежде, обнимались, нежились, клялись друг другу в любви, но внутренне они стали другими. Алексей Сергеевич стал замечать в жене какое-то новое, непонятное ему содержание, ее независимость, осмотрительность и важность странных деталей казались ему преувеличенными на фоне рассеянности. Он признавался сам себе, что все чаще не понимал жену, хотя прилежно сохранял это досадное непонимание в себе. Старался разобраться и понять причины недоразумений и, всякий раз недодумывая, прекращал анализ, перекрываемый необходимостью включать мозг для своей основной работы. Возможно, будь они, как прежде, все время вместе, им легко было бы преодолеть образовавшуюся дистанцию. Но и его, и ее работа требовали раздельного существования, и вследствие этого он сам становился для нее более закрытым, замкнуто-приторным, траурно-холодным. Как люди рассудительные и думающие, они оба понимали возникшую в их жизни опасность, намеревались удалить преграды, но по заколдованному стечению обстоятельств это становилось сделать все сложнее. Аля пыталась объясниться на доступных примерах, но и они казались Алексею Сергеевичу непонятными.

Однажды, когда он в очередной раз на несколько дней приехал в Москву, она между делом заметила, что важно уделять больше времени содержанию жизни, а не внешним формам, которые часто обманчивы. Он попросил объяснить, и тогда она, вероятно уклоняясь от прямого разговора, прибегла к ассоциациям. Рассказала, как недавно при аромасвечах и специально подобранной для релаксации музыке делала массаж лица одной молодой и на первый взгляд чрезвычайно успешной даме, столичной львице, достигшей, по ее же убеждению, в этой жизни всего. Когда выполняла процедуру, ее чувствительные пальчики обнаружили крохотные бугорки на подбородке и ниже носа – признак частого истребления волос, а значит, явный признак гормонального сбоя. Дальше удивление возросло, когда в области висков обнаружились впадины, усеянные мелкими прыщиками, – верный знак истощения, перенапряжения и, не исключено, крайней неудовлетворенности собой. Аля объяснила мужу: так она очень часто осязает, что внешний успех оказывается просто глупым блефом. Но, главное, этот блеф является разрушительным, убийственным для сознания того человека, который не может проанализировать свои промахи в жизненных приоритетах и внести существенную коррекцию в свою жизнь. Внешнее тело, состояние сознания и здоровье находится в полной зависимости от внутреннего, и… Алексей Сергеевич силился понять, но ничего не понял из того, что жена пыталась донести до него.

В другой раз она принялась за ужином рассуждать о том, в какой непростой период вступает человечество. Алексей Сергеевич часто вспоминал потом этот эпизод – его поразило, что разговор затеян о каких-то глобальных процессах, мистике бытия, трансформации сознания. Все это не имело в его глазах никакой ценности, потому что он не мог разобраться даже в простых вещах, в своей собственной работе, в своем предназначении, наконец. Он смотрел на жену удивленными, немигающими глазами и думал: «О чем это она? К чему все это?» Аля же, увлеченная и возбужденная, с одухотворенным, открытым лицом, разъясняла: «Очень многие просто-напросто не переживут грядущие перемены. Чтобы перестроить сознание, нужно от многого отказаться. От синтетической еды и одежды, например. От больного окружения. Нужно избегать общаться с людьми, живущими на низких вибрациях. Леша, нужно научиться жить в природе, наслаждаться ею, научиться медитировать. Нужно стремиться к любви и высшему благу. Ты попробуешь со мной пройти такой… курс приобщения к новой жизни?» Артеменко пообещал, не понимая до конца, что именно от него хотят. Алексею Сергеевичу было горько оттого, что он не понимает больше ту женщину, которая в течение двух десятков лет была его верным и единственным другом. Он сохранял невозмутимость, кивал головой, но его внутренний мир становился все более и более стиснутым, как если бы на него, находящегося в узком коридоре, опускали бетонную плиту и она все более и более приближалась, не позволяя ему спастись. Он поклялся себе прочесть те книги, что читает она, чтобы хоть немного приблизиться к ее теперь ускользающему и нерасшифрованному миру. Поклялся и снова не сумел, потому что работа в Киеве в который раз захватила полковника целиком.

Из множества составляющих киевской миссии одна не вызывала у него неприязни – встречи с Мишиным. Мишин на многое открывал ему глаза, не стеснялся откровенно говорить о происходящем без приукрашивания и позерства, именно то, что думал. И это подкупало. Артеменко не раз думал, что приходит к Мишину уже не просто как разведчик, с профессиональным интересом, но является с интересом сугубо человеческим, с жаждой понять нечто важное, что до сих пор оставалось для него нераскрытым.

Однажды, придя на очередную встречу к Мишину, Алексей Сергеевич застал Андрея Андреевича в скверном расположении духа. Артеменко положил перед украинским законотворцем еще один материал, который удалось выпустить в России и вслед за которым должна была последовать международная конференция по истории. Но Мишин сдержанно поблагодарил за статью, лишь мельком взглянув на снятую из Интернета копию, и, как показалось Алексею Сергеевичу, несколько брезгливо отложил ее в сторону. Он какое-то время смотрел на Артеменко сухим, холодным взглядом, легко постукивая мясистыми пальцами по невидимым клавишам стола. «И зачем вы сюда ходите, что вам от меня надо?» – казалось, вопрошали его глаза, и в них виднелась не то укоризна, не то еще более глубокие переживания, постичь суть которых разведчик не мог. Алексей Сергеевич, наблюдая за монотонной игрой теней – крошечных, рожденных его приходом дьяволят на полированной части стола, подумал, что, пожалуй, зря он сегодня пришел, не попал в момент. Он отметил, что хозяин офиса впервые не предложил чаю или кофе. И потому хотел уже начать вежливый, короткий разговор-отступление, как Мишин ворчливым, глухим, как из колодца, голосом вернулся в действительность.

– Ситуация в отношениях Украины и России продолжает ухудшаться. Я уже почти согласился с вашими доводами в отношении строительства мостов, но вижу, что усилия на примирение будут тщетными. По меньшей мере, до проведения в Украине президентских выборов.

– Откуда у вас такой пессимизм, Андрей Андреевич? – Артеменко старательно копировал эмоциональное состояние и позу Мишина, все еще не теряя надежды на изменение тональности разговора.

– Не делайте вид, будто ничего не знаете. Вам же прекрасно известно, что на днях российский парламент принял закон, разрешающий использовать подразделения вооруженных сил за границей. Только не говорите, что вы не в курсе, что военную силу планируется применять для защиты, к примеру, российских граждан или их интересов за пределами страны. И вы прекрасно понимаете, что означает этот закон, если генеральный секретарь России семнадцать миллионов из сорока шести живущих в Украине определил как россиян. Теперь те сценарии, которыми он пугал нас с 2008 года, могут случиться в любой момент. Отныне любая провокация российской стороны на территории Украины и применение военной силы может произойти в любой момент. И вы не можете не знать о том, что украинская интеллигенция уже призвала США, Великобританию, Францию и Китай срочно собрать международную конференцию для обеспечения реальных гарантий Украине. Да, ваш Путин сумел довести личную неприязнь к Ющенко до того, чтобы перенести конфликт элит на народы. Вот этого ему, боюсь, не простят потомки. По меньшей мере, наши потомки. И выстроенная им галерея, где он поставил себя в один ряд с царями, тут ему не поможет. Вообще же, я вам скажу, рост великорусского шовинизма, который нынче напрямую зависит от деятельности Путина, меня лично пугает, но он аукнется и в самой России. По-моему, внушение народу, что он есть государствообразующий, а другие народы должны признать его верховенство, весьма опасно для россиян. – Мишин совсем по-детски погрозил кому-то невидимому, недосягаемому, как грозят призраку: не для того чтобы напугать его, а чтобы взбодрить себя. Он говорил с нескрываемой горечью, и Артеменко подумал с удивлением: откуда у него родился такой непримиримый облик – жуть! Разумеется, Артеменко хорошо знал о законе и о его возможных последствиях. Но он знал также и о том, что для применения российской военной машины на территории Украины вовсе нет необходимости в законе – этот акт более чем символический, и призван он только добить эту украинскую власть, но никак не ту, которая окажется уступчивой и должна прийти вслед за «оранжевыми». А закон явился одним из замыкающих предвыборных звеньев в непрерывной цепи информационного давления, очередной информационной операцией, ставших привычными. Артеменко удивился потому, что Мишин ведь не принадлежал к «оранжевой» власти, а принял закон как личное оскорбление, как личную угрозу.

– А откуда у вас такая убежденность насчет народов? – все еще елейным голосом спросил Артеменко, делая вид несведущего в этом вопросе человека. На самом деле, он превосходно помнил циркулярное указание Центра действовать с максимальной активностью по всему фронту. Он знал, что к работе сейчас подключены не только ФСБ, Служба внешней разведки и ГРУ, но и телеведущие, историки, организаторы всевозможных шоу, даже кинорежиссеры и литераторы. Но в данном случае ему было не столько интересно восприятие этого массированного воздействия внутри Украины, сколько оформившееся желание понять, возможно ли вообще какое-то сопротивление этому крестовому походу. Его никто не вербовал, никто не принуждал думать именно так, все происходило на уровне глубокой убежденности. И то, что из уст другого человека он слышал многие мысли, к каким пришел сам путем долгих размышлений, заставляло его внутреннее «Я» незаметно сжиматься и разжиматься, благоговеть, трепетать и… страдать.

– У меня, Алексей Сергеевич, такое ощущение, что Россию, великую Россию, кто-то заколдовал. Я себя спрашиваю: где та Россия, которую привыкли знать и любить? Где Россия великих классиков, ученых, первопроходцев? Где Россия, несущая свою парадигму культуры, с духовным кинематографом, с душевными, певучими строками бессмертных стихов? Где эта Россия? Прав был Черчилль: «Россия – это загадка, завернутая в загадку, помещенную внутри загадки». Я, конечно, понимаю недалекость президента Ющенко, который тот же голодомор сделал своей личной доктриной. Максимализм и оторванность от реальности ему всегда вредили. Но Россия, славная Россия, действительно стала теократической. А тут, ко всему прочему, произошло еще и слияние государства с церковью, создавшее новое звучание музыки режима. Лично мне все громче слышится вагнеровский марш.

Мишин казался уставшим и оттого необычайно раздражительным. Вероятно, это наслоение переживаний стимулировало его небывалую откровенность, готовность к неадекватным выпадам, как у подраненного зверя, угасающего, но еще опасного, готового на все. Ослабленная изнутри Украина давно кажется легкой добычей для других государств, и это вызывало боль и бессильный гнев у Мишина и таких, как он. Слова его теперь гремели, подобно сокрушительному камнепаду, предвещая недоброе. Артеменко же не мешал ему, желая и сам для себя прояснить, открыть все краски картины, часть которой до этого была как бы в тени, заретуширована, и вот только сейчас ее повернули к солнечному свету, чтобы продемонстрировать всю палитру оттенков. Российский офицер удивлялся тому, что этот человек, берущий от жизни все, не отказывающий себе ни в чем, так искренне, так близко переживает возникшую напряженность между двумя соседними государствами. Ведь он мог бы, думал Артеменко, глядя на неприятно искаженный гримасой горечи профиль, просто взять и уехать. Скажем, в Швейцарию – сейчас модно обитать в Швейцарии, где жили отшельниками эстет Набоков, неисправимый романтик Ремарк или непостижимый Жорж Сименон. Но ведь нет, не уедет, останется и будет бороться. Но сколько тут таких?! Пожалуй, немного. Но именно на таких, упорных, гневных, неподдающихся, и держится Украина. Именно благодаря таким боевым единицам, хохлам, как у них любят говорить в Москве, Украина и осталась на карте. И ему вдруг захотелось громко крикнуть в лицо этому Мишину, что вот он, офицер российской военной разведки и одновременно настоящий украинец, душой любящий и Украину, и Россию, он готов вступить в тайный союз заговорщиков. Нет, не заговорщиков! Декабристов XXI века, которые любят свою Родину, не желают истязать ее ради величия одного человека, вознамерившегося стать сверхчеловеком.

Мишин желал основательно выговориться, и Алексей Сергеевич решил не мешать ему. Украинский депутат все чаще использовал малопонятные категории, в плену которых пребывал его раскаленный разум.

– Конфликт несет обоюдоострую угрозу, девальвирует геополитические активы обеих стран. Россия может оказаться изолированной азиатской державой с имперскими претензиями на контроль над постсоветским пространством. Украина рискует надолго стать буферной зоной. Мы живем устаревшими стереотипами. В Москве воспринимают Украину вассальным, несамостоятельным княжеством, полигоном борьбы России и Запада. Но проблема, конечно, и в том, что у украинских политических элит нет единого понимания, как выстраивать отношения с Москвой.

– Я все-таки думаю, что альтернативы налаживанию добрососедского партнерства Украины и России не существует, – попробовал вставить словцо Артеменко все тем же подыгрывающим, несколько фальшивым тоном. Но фальшь чувствовал он сам, и оттого внутри было особенно больно, все горело, точно температура тела была выше сорока градусов.

Артеменко хорошо понимал, отчего нервничает Мишин. От осознания, что дело независимой, европейской Украины на нынешнем этапе проиграно. Что наступает неотвратимый азиатский период ее жизни, и неизвестно, как она с ним справится. Как сказал тот проницательный старик в ботаническом саду: страна будет отброшена назад, в прошлое. Но, может быть, начав опять с нуля на каком-то этапе, она что-то выиграет? Мишин в этом сомневается. Сомневается на самом деле и он, Артеменко, так как слишком хорошо знает кухню своих московских хозяев. Не только сомневается. Еще и не чувствует радости победы. Мишин глубоко, судорожно вздохнул, как ребенок, который недавно пережил истерику и теперь успокаивался.

– Мы смирились с извращенной мифологизацией исторических событий. Сначала Путин говорит в Бухаресте, что в Украине семнадцать миллионов россиян, которые дают ему все основания влезать в дела другого государства. Потом явилось миру чудовищное открытое письмо нового президента Медведева по поводу почтения памяти жертв Голод ом ора. Зимой, как водится, возникло напряжение в газовом вопросе. Каждая страна самостоятельно отмечала праздники – годовщину рождения Гоголя, годовщину Полтавской битвы… Я задаю себе вопрос: а можем ли мы дружить, оставаясь украинцами? И ответа у меня – увы – нет!

– Послушайте, а почему вы так уж упираетесь, почему не хотите войти в рациональный союз с Россией? Вы решите одним махом целый ворох проблем, от безопасности государства до комфорта его отдельно взятого гражданина! Энергоносители, обороноспособность, усиление в информационном поле и еще целый сонм преимуществ. На украинца будут смотреть снизу вверх как на представителя империи, которая сродни советской! Так разве ради этого нельзя пойти на компромисс?!

Задавая такой вопрос, Артеменко как бы играл сам с собой. Он превращался в маленького мальчика в песочнице, силой фантазии разыгрывающего сражения, правой рукой играя за одних, а левой – за других. И в своей неуемной жажде честности не зная окончательно, кто победит. Ведь не мог же он своему идеологическому противнику заявить, что он фактически созрел, чтобы перебежать в его лагерь. Вернее, вернуться в свой истинный лагерь. Он лишь выяснял для себя те замшелые от времени вопросы, на которые сам не находил ответа.

– Помилуйте, не нужно нам, настоящим украинцам, такого усиления. Сила СССР, а теперь России – это сила слабых. Это когда могущество государства строится на костях его граждан, запуганных, подавленных, в любой момент ожидающих непредсказуемых действий по отношению к себе. Славяне должны держаться друг друга, но должны при этом быть соблюдены принципы. И я верю – грядет великое сотрудничество между двумя народами, но сотрудничество, в котором не будет младших и старших.

– Меня не покидает ощущение, что вы просто не любите Россию. Я только не могу понять, за что… – Артеменко продолжал диалог по инерции, выдавая фразы машинально, как шахтер, настроившийся на смену с отбойным молотком.

– Не люблю, это правда. Но не Россию не люблю, а того автократического, беспринципного монстра в лице нынешней российской власти, которую взрастили в Кремле. Но, чтоб вы меня правильно понимали, эта моя нелюбовь вовсе не адресована россиянам. Я и такие, как я, – а нас в Украине, поверьте, много, – мы не стремимся что-нибудь изменить в России. Более того, мы хотим нормального, честного и взаимовыгодного сотрудничества с россиянами. Но игры в одни ворота, к которой привыкли за много веков, мы не хотим. Мы стремимся достичь той ситуации, когда нам гарантированно не будут мешать жить. Что бы нам ни говорил какой-то там российский эксперт типа вашего Караганова: мы не позволим Украине распасться на части. Меня такие ситуации вводят в состояние бешенства. Я стремлюсь к тому, чтобы мои дети и внуки сами решали свою судьбу, чтобы жили во власти законов, а не в милости царя, чтобы могли выбирать, где им учиться, где отдыхать, каким делом заниматься… Не знаю, понимаете ли вы меня… Но понять меня можно только тогда, когда вы захотите меня понять.

– Вы хотите сказать: «Не люблю Путина!» Не так ли?

– Да поймите же, оценка «люблю – не люблю» тут попросту неуместна. Есть могучее государство, крупный игрок на мировой арене. И есть его лицо, лидер, менеджер. Многое он делает верно, если взять логику власти этого государства. Но многое – кощунственно по отношению к простому россиянину. Не стану вам рассказывать про искусно созданных, надуманных врагов и мифы о победах над ними, – вы человек умный, сами это знаете. Возьму только близкое: Украину. Тут ваш символ нации совершил вопиющее, ужасающее зло: для решения собственной задачи строительства империи он решился на то, чтобы между двумя родственными народами высечь искру ненависти. Это вам даже не создание врага в образе чеченца или грузина. Это много больше, это политическое извращение исполинского масштаба. – Он помолчал немного, и Алексей Сергеевич не мешал, чувствовал, что собеседник еще не закончил. – А вы оперируете дилеммой «любить – не любить»! Да какая разница?! Лучше подумайте, как бы вам самому не оказаться в центре антиутопии Оруэлла. Скажем, не «1984», а где-нибудь в «2024». Всерьез подумайте.

– И что теперь?

– Теперь украинцам предстоит решить главный вопрос: кто они? Полагаю, прав был американец, этот, как его… – От досады он щелкнул пальцами и языком одновременно и скривился в мысленном поиске; Алексею Сергеевичу даже показалось, что Мишин разговаривает сам с собой, а он выступает как бы фоном, декорацией к его рассуждению. – …и, вот, Хантингтон. Тот, который написал солидный, многостраничный труд о цивилизационных разломах. Чем больше я думаю об этом, тем больше прихожу к мысли, что половина Украины втайне действительно ждет царя. Эдакого вождя с плеткой, внешне похожего на волевого Путина с перекошенным лицом. А вторая, напротив, землю будет грызть за то, чтобы вырвать из себя инерцию подданного.

– Андрей Андреевич, вы даете такие нестандартные оценки и любопытные выводы. Вам бы в разведке служить! – восхищенно воскликнул Алексей Сергеевич, на первый взгляд искренне, но на самом деле со скрытой провокацией. Но и тут Мишин удивил его.

– Любая разведка, дорогой вы мой, – это служба одного человека. Президента, премьер-министра или еще какой-нибудь теневой личности. Даже когда, согласно закону, разведка информирует все структуры власти, все равно принадлежность единственному хозяину легко улавливается. Я же служу себе и государству. Не в меркантильном, мелком смысле приобретений. Я и достаточно небеден, чтобы не беспокоиться о хлебе насущном, и слишком небогат, чтобы вызывать зависть или иные недобрые чувства. Я в стороне. А это и много и мало. И именно потому я даю вам трезвые оценки, чтобы вы поняли тот тупик, куда сами, может быть не зная того, следуете.

Мишин теперь посмотрел на Алексея Сергеевича умными проницательными глазами так долго и так испытующе, пытаясь проникнуть в душу и оценить тайные, тщательно скрываемые мысли, что ему вдруг сделалось от этого взгляда не по себе. «Что он, что-то знает обо мне и шлейфе, которой за мной тянется? – подумал Артеменко с растущим беспокойством, хотя легкая улыбка не сходила с его уст. – Или просто подозревает, размышляет?»

– Одной из крупнейших проблем современной Украины является отсутствие авторитетной и яркой политической элиты, – продолжал тем временем свой монолог Мишин. – Да, у нас фрустрированные графоманы издают книги о себе и за деньги ставят их на книжных полках рядом с книгами о княгине Ольге и Ярославе Мудром. Это досадно, но поправимо – макулатуры во все времена хватало. Кто сейчас, кроме историков, вспомнит примитивное мемуарное попурри Брежнева? Хотя только у нас книги издают политики, которые не научились разговаривать, но, уверяю вас, это временно. Это относится к области нашей национальной экзотики, причем наиболее безобидной.

– Я одного не могу понять, Андрей Андреевич. Вы глубоко разобрались в проблемах, вы понимаете причинно-следственные связи. Отчего тогда не предпринимаете никаких действий?

Этот вопрос был крайне важен для Артеменко. Исключительно утилитарного характера, он возникал последнее время почти что ежедневно. «Но что же мне делать? Где мой выход из образовавшегося тупика?» – вопрошал себя разведчик и не находил точного ответа на витальный запрос. Мишин мог бы помочь ему. Но в ответ тот только горько усмехнулся, в уголках его рта появились сардонические складки.

– Может показаться банальным, но уже все свершилось. Бесконечное пространство инвариантов уже наполнено, и ни вы, ни я неспособны повлиять на процесс. Все происходит настолько предсказуемо и необратимо, что я готов даже поверить в пресловутую теорию цивилизационных разломов. Вам-то наверняка кажется, что это герой Путин расставил капканы, напугал Берлин и Париж своими угрозами, да вы тут лихо поработали в Украине…

Артеменко был разочарован. Он думал, что у таких людей, как этот разговорившийся депутат, есть подсказка или, по меньшей мере, своя четкая линия. Но он ошибся. Этот Мишин – столь же беспомощен, как и он сам. Потому что в нем нет той отрешенной воли к борьбе, которая ведет на баррикады, в нем нет готовности превратить позицию в действенную доктрину. И кроме того, а может быть, вследствие этого, он тут, в своей стране, в меньшинстве. Это было странно и печально осознавать. Но проскользнул еще и личный вопрос, который Алексей Сергеевич не мог оставить без внимания.

– На что вы намекаете, Андрей Андреевич, когда говорите о моей работе? – счел необходимым перебить собеседника Артеменко.

– Ну ладно, ладно, – Мишин примирительно выставил вперед ладонь, но затем, видимо снедаемый некоторыми сомнениями, пощелкал костяшками по зеркальной поверхности стола многозначительной дробью. Так, как будто по ней мелкой рысью проскакал легкий мустанг. Он был спокоен, только немного подавлен, да едва видимые красные пятна на шее и лице выдавали внутреннее напряжение наблюдательному собеседнику. – А впрочем, Алексей Сергеевич, я вам скажу о вашей работе, чтобы вы поняли – разговор у нас предметный и совершенно откровенный.

Артеменко напрягся и посмотрел в глаза Мишина. Там он увидел распятого Христа, уже окончившего земную миссию, но еще не начавшего иную, духовную.

– Вы, Алексей Сергеевич, себя отменно зарекомендовали в академии Советской армии. И ваша последующая работа во Франции, в Алжире, ваши результативные выезды в Бельгию настолько понравились вашему руководству, что подполковника вы получили досрочно.

Мишин при этих словах въедливым взглядом наблюдал за своим гостем, но Алексей Сергеевич уже успел расслабиться и сидел с милой полуулыбкой ничего не понимающего ребенка. Он словно водрузил между собой и говорившим невидимый броневой лист – никакого смятения, никакого испуга, никаких ощущений, кроме тихого нытья внизу живота. Он всегда волновался, когда ходили вокруг да около, высказывали подозрения, намеки. Но когда разговор обрушился как водопад, он как бы включил специальный тумблер. Включил и тотчас перешел на автопилот, стал роботом, управляемым из Центра в Москве. Он знал почему – слишком много этому было посвящено тренировок, слишком много было визуализаций и разыгранных представлений «вопрос – ответ». Нет, прямого воздействия он не боялся. Даже почему-то возникло любопытство: а чем это все кончится? Выражение лица Артеменко приобрело даже наглые оттенки.

Мишин между тем продолжал:

– А вот в Украине, на вашей исторической родине, работа ваша клеится не так ужудачно, как раньше. Со временем – и это совпало с вашим приходом ко мне – она стала корявой и косолапой.

А вот это было слишком… Нет, конечно, внутри Артеменко был шокирован, возмущен, как готовый вырваться наружу вулкан. Если тут чей-то проникновенный взгляд рассмотрел его сомнения, то что там, в Центре? Разве там слепые? Но эти мысли промчались у Артеменко глубоко внутри, внешне он все так же продолжал улыбаться. Разве что веки его лишних несколько раз моргнули, как бы смахивая, не подпуская сказанное близко к себе.

– Не скрою, я решил навести справки о вас, а заодно и понаблюдать. Больше, чтобы позабавить себя. У меня, поверьте, большие связи.

– Очень веселая история! Не стану ее опровергать, чтобы дослушать до конца…

– Еще бы! Она ведь интересная и… не злая. Вы, Алексей Сергеевич, не переживайте особенно. От нашего разговора вы ничего не потеряете – напротив, приобретете новые знания. Просто наш славянский мир уж больно продажен, уж больно падок на денежные знаки. И не только, кстати, на бумажную зелень. Еще – он традиционно ревнив, злобен и ехиден по отношению к чужому успеху. Вас сдали те ваши сослуживцы по учебному заведению, у которых служба пошла, мягко скажем, не очень…

– Андрей Андреевич, зачем вам эта придуманная история?

– Я не готовлю никаких провокаций, мне это ни к чему. Более того, Алексей Сергеевич, вы мне симпатичны. – Тут Мишин впервые за эту встречу улыбнулся без горечи, но победоносно, торжественно. – Я же сказал, что решил понаблюдать за вами. Помните, что советовал Иисус? Правильно: не верь словам его, а верь делам его! А дела ваши довольно противоречивы. Одним словом, я не усмотрел в них явного вреда, хотя не знаю, что вы там передавали своим кураторам. Зато однажды я увидел в ваших глазах сомнение и тогда решил побороться за вас. Это мой частный, если хотите, личный эксперимент. И мне кажется, он проходит неплохо. Но я вам это все рассказал только с одной целью – чтобы вы всерьез восприняли то, что я вам дальше скажу. Мне, кстати, не нужно ваших опровержений или подтверждений. Сообщение о вашем прошлом – это лично для вас. Сюрприз, больше предназначенный для внутреннего анализа. Но только не корите себя, вы тут ни при чем. Еще раз подчеркиваю – это дело продажных людей.

Любитель монологов перевел дыхание, нервно засопел. Артеменко тоже предусмотрительно помалкивал.

– Меня больше интересуют причинно-следственные связи, о которых вы спросили вначале. Так вот, они-то мне неумолимо говорят о том, что сегодня уже все равно, как именно вы относитесь к своей родине и что ей желаете. Более того, неважно, как поведет себя стая ястребов, которая у вас за спиной. Потому что, как ни больно мне признать, возможность строить отдельную Украину на этом этапе мы профукали.

Артеменко все так же помалкивал, а на его лицо опустилась тень угрюмости.

– Да, первая глупость, которая все предопределила, – это несоответствие образа Ющенко той исторической миссии, на которую Украина претендовала. Отсюда все внутренние распри, губительные не столько для его политической карьеры, сколько для будущего страны. Вторая – впрочем, уже не глупость, а действие – это работа путинских ястребов. Не так тут, как в Европе. Но я вам вот что скажу – все бы это ничего и все бы это провалилось, если бы не американцы. Американцы Украину сдали, и это очень обидно.

– Но разве они не слишком разочарованы завершающейся пятилеткой «оранжевой» власти, чтобы отказаться от поддержки страны?

– Разочарование в одной личности – еще не повод для отказа от идеи. Они могли бы поддержать Юлю, кого-то из новых политиков. Впрочем, виноват, новых-то у нас так и не появилось достойных… Но все равно не повод. Вы, вероятно, читали выводы американского аналитика и бывшего посла в Украине Пфайфера?

Артеменко детально проработал доклад, появившийся в начале года. Он написал аналитическую записку Центру, в которой высказал уверенность, что доводы Пфайфера администрации американского президента покажутся весомыми, и она, скорее всего, предпримет меры для тайной поддержки Украины. Но он ошибся, новый президент так пока и не принял ни одного решения в пользу Киева. Артеменко и сам был озадачен, ведь Соединенные Штаты вместе с Канадой он считал оплотом поддержки украинской национальной идеи. И вот Мишин предлагал ему иное решение ребуса.

– В чем тогда, по-вашему, причина отказа американцев от Украины?

То, что Артеменко сразу задал этот вопрос, ясно свидетельствовало, что он не будет отпираться от изложенного Мишиным по поводу своей принадлежности к российским спецслужбам. Лучше не заострять на этом внимания, рассудил Алексей Сергеевич, так проще. Просто сделать вид, что никто ни о чем не говорил. Он знал, что до тех пор, пока он сам вслух не признает, что выполняет миссию разведчика, слова останутся просто словами. Хотя внутри он содрогнулся, но не выдал своего беспокойства.

– Мой дорогой друг, повод находится на другом конце света. И имя ему – Китай.

Артеменко подумал, что, пожалуй, Мишин уже перестарался. Бредит, да и только. При чем тут Китай?

– По оценкам американских аналитиков, Китай настолько набрал обороты, что уже к 2020–2025 годам будет составлять политическую, экономическую и военную угрозу Соединенным Штатам. Вот и подумайте! В Российской Федерации, которая все еще заигрывает с Китаем, уже давно начались необратимые процессы. Дальний Восток активно, невероятными темпами китаизируется. Демографическая проблема, как удавка, душит Москву. Исламский мир зверино ощерился, наступает. Вам процитировать пару строк? – И не ожидая ответа собеседника, быстро и безошибочно вытащил из стопки исписанный лист бумаги. – Вот послушайте! Это листовка «чеченского Геббельса» Удугова, и она на многое открывает глаза: «Исламские народы России живут в тех же условиях, что и русские, но они не вырождаются от водки и разврата, так как исповедуют истинную веру. Их число растет на фоне ежегодного сокращения русских на 1 миллион человек. Но Запад знает, что XXI век станет веком ислама в России. Исламская модель экономики ближе России, нежели западная. 30 миллионов мусульман России и идея исламского законодательства дадут нам ввести в Государственную думу свою, одну из крупнейших, фракцию… Поиск истины приведет Русь либо к исламу, либо к вырождению. Нас в одной Москве около 3 миллионов человек, и многие среди нас – русские… Либо через сознание, либо через рост рождаемости ислам все равно победит…» Как видите, наступление НАТО и Запада – лишь малая и далеко не самая главная часть угроз.

– А почему вы думаете, что возникла возможность вовлечения России в скрытое или реальное противостояние с Китаем? Ведь сегодня уровень сотрудничества России с Китаем на беспрецедентном уровне.

– Откройте глаза, Алексей Сергеевич. – Тон Мишина стал снова надменным, менторским, не терпящим возражения. – Проблемы мироустройства начались с 2001 года, когда пали небоскребы-близнецы. Америка стала нуждаться в партнерах, и не только в вопросах противостояния терроризму. Россия может быть партнером в глобальной антитеррористической коалиции, и потому Запад закрыл глаза на права человека в Чечне. Изменилась вся геополитическая конструкция мира. Путинская Россия начала заполнять мир сателлитными государствами, и Украина – одно из государств, которые будут принуждать к любви. Китай же наступает на Дальнем Востоке – там китаизация региона угрожающая. Китай сделал точную копию современного российского боевого самолета и этим доказал, что технологически уже на одном уровне с Россией. Еще несколько лет, и технологический скачок оставит Россию далеко позади. Вот почему американцы во главе с Обамой так легко отдали Украину – за счет поглощения Украины, согласно их расчетам, Россия сможет сдержать развитие Китая лет эдак на 20–30. Все сегодня заняты попыткой выиграть время. А вы и такие, как вы, – лишь оловянные солдатики в тактических играх, до стратегии тут не дойдет.

Артеменко снова долго думал над темами, затронутыми в разговорах с Мишиным. Его все еще живой аналитический ум кипел, как проснувшийся, но еще не вырвавшийся наружу вулкан. Но этот вулкан уже искал возможности выбросить забродившую лаву.

В самом деле, слишком много подтверждений кризиса российского общества. Неуклонное, неисправимое сокращение населения. Неудержимое бегство его части за границу – в разные стороны, как от чумы. Нравственная деградация, небывалый рост наркомании и алкоголизма. Умопомрачительный рост бытовой агрессивности, часто направленной уже и на детей. Тотальная коррупция, ставшая единственным регулятором отношений во всем сообществе. Ну не результат ли это адаптации российского населения к насилию, которое власть практиковала по отношению ко всему окружающему миру? И все это на фоне наступления Китая на Востоке, истощения возможностей на Кавказе, бесконтрольного распространения ислама…

Еще один неоспоримый признак кризиса России: два последних десятилетия являются вопиющими свидетельствами деградации научно-технологической мысли. Ничего нового не построено. Ни современного самолета, ни конкурентоспособного автомобиля, ни даже сносной бытовой техники, ни дорог – ничего. Налицо деградация всей социальной инфраструктуры. Кто-то сказал, что у нас нет ни одной настоящей автострады, а дорог с твердым покрытием меньше, чем было в Римской империи. Стагнация культуры, литературы, искусства и экспорт бессилия на пространство бывших Советов. Сцена все больше наполняется аматорами. А что появилось в литературе значительного, эпохального после Ивана Чонкина Войновича?! А что снято такого, что выходит за рамки примитивного?! Кризис общечеловеческого породил распространение бессилия во все сферы, как будто эта духовная анемия – заразная инфекция. Вот почему Мишин не верит, что тот, кто назовет себя новым украинским лидером, станет делать вклады в культуру, в идею, просто в живую национальную мысль. Потому что львиная доля времени, усилий и ресурсов пойдет на копирование доминирующего, властного образа – того смертного, которого хотят сделать святым. И вот тут-то Путин прав. Тем, что апеллирует к вниманию толпы. К зачумленным массам, живущим под чужой ответственностью. А мифом о построении великой державы, новой Руси как раз и решается проблема отвлечения внимания от всех тех далеко не безобидных хворей, что завладели сознанием и интеллектом современного россиянина. Но есть еще один нюанс, который упустил Мишин. Он не заметил, что Украина во всей этой геополитической игре становится пробным шаром. Если реакция Запада окажется мягкой, на деле она будет восприниматься Путиным и компанией не иначе, как разрешение восстановить свой контроль над всем пространством, которое когда-то было Советским Союзом. Украина может возвратиться к копированию российского бытия. Россия ведь уже ясно продемонстрировала, что намерена выступить неоколонизатором следующего поколения, и весь вопрос для него, Алексея Сергеевича Артеменко, да и для каждого обитателя Украины, заключается лишь в одном: хотим мы жить в отдельном государстве или нас устроит империя Путина… Лично для себя Артеменко уже все решил.

 

Глава седьмая

(Межирич, Черкасская область, конец ноября 2009 года)

1

Осень победоносно вошла в древний город на Днепре. Наступили те совершенные дни, наполненные глубокой, многозначительной задумчивостью, смешанные с самодовольным аккомпанементом бесподобного, сугубо осеннего озорства, когда фактурные изменения застывают, замирают на короткое время, а открывшиеся взорам аскетически оголенные, кажущиеся обездоленными деревья безмолвно вещают о грядущих переменах. В такие дни одинаково хочется петь или плакать без причины, а необъяснимая смена настроений вызывает то жажду переосмысливать ход времени, то смутный импульс кружиться вместе с застывшим миром в диком первородном танце.

День был не выходной, но такая щемящая пятница, которая всегда создает предвкушение близкого отдыха, неизъяснимой праздничной торжественности, приближения уже через несколько часов периода безвременья, а затем и короткого, бесноватого отрезка неги. Радость полковника Артеменко должна была бы усилиться – ранним утром в субботу из Москвы поездом приезжали жена с дочерью. Они намеревались пробыть с ним в Киеве всю следующую неделю, до самого отпуска, обещавшего стать длинным привалом. Но чувство радости почему-то было притупленным, ощущение счастья не приходило, хоть он и звал его в тайных мольбах и визуальных представлениях. Напротив, внутри была странная, тягучая тяжесть, и даже намеченная семейная поездка в Швейцарию и Испанию не будоражила его, не щекотала приближающимися переменами, как это бывало раньше. Он ощущал, что его сознание странно забито непроходимой грязью и пылью, подобно фильтру, который следует немедленно заменить из-за неспособности пропускать свежие мысли. Поле его мировосприятия заросло высоким сорняком с цепкими корнями, и оттого он часто просыпался среди ночи от беспричинного беспокойства. Появилось тревожное ощущение чего-то неотвратимого и дикого, несопоставимого с его природой и внутренней экологией. Вороньими стаями над ним кружились мысли с вечными вопросами: зачем, для какой такой цели он живет, в чем тайный смысл его предназначения? Когда он устраивал себе беспристрастный допрос, вопрошая, в чем заключается логика его поступков, то все чаще думал об отце. Представлял себе его жизненную диаграмму и сравнивал со своей… В Москву его теперь совсем не тянуло, последние новости оттуда отвращали, теперь вот эта невыносимая, трепетная и навевающая своим умиротворением невыразимую тоску погода… Уж лучше бы рвало ветром, хлестало изможденными, изодранными ветвями по стеклам окон, или пусть бы он жил в пространстве черствого, механического, холодильного дыхания кондиционера. И то бы так не была возмущена его душа! Но эта непристойная красота, совершенство и мощь природы вместо ощущения счастья подавляли его, слишком земного, слишком погрязшего в своих языческих ритуалах современного витка цивилизации.

Последнее время Артеменко жил в двух измерениях одновременно, в двух параллельных мирах. В одном измерении присутствовал полковник военной разведки, суровый и осмотрительный, истый профессионал, машинально фиксирующий все, относящееся к выполнению заданий Центра. В другом находился тревожный, запутавшийся человек, стиснутый обстоятельствами, временем, туманным будущим и неразрешимыми загадками собственного пребывания в этом мире. Сжатый жестоко, со всех сторон, так, что тело распрямиться не может, – почти как заживо замурованный в темнице из стереотипов, установок и ощущения несвободы и подавленности. Успешный полковник жил без ограничений на поверхности бытия; сомневающийся, страдающий человек прятался глубоко внутри его естества. Раньше он никогда не позволял тревожному, мифическому миру заблудшего сознания, миру воображения завладеть им полностью. Но теперь этот мир буйных фантасмагорий и переживаний того зажатого, задыхающегося существа неотвратимо часто наступал в виде странных, необъяснимых и одновременно страшных снов. Один из них в последнее время повторялся все чаще – после него Алексею Сергеевичу не хватало воздуха, он был точно выброшенная штормом на берег рыба, беззащитная и безнадежно гибнущая в чуждой среде. В этом сне ему мерещилось, будто он способен перемещаться в пространстве и времени, двигаясь подобно птице в полете-скольжении. Он постоянно спасался от кого-то темного и страшного, его он не видел, но ощущал позади себя в виде приближающегося и отдаляющегося тепла, расплывчатого тела, излучающего злую, разрушительную энергию. Движения рук и ног, очень похожие на гребки пловца, уносили его прочь с невероятной быстротой в неведомую даль. Но и погоня не отставала, и оттого ужас усиливался, угнетенность бегства возрастала. Наконец, подстегиваемый заячьим страхом, объятый трусливой дрожью, он ускользал от погони. И когда это происходило, он вдруг обнаруживал, что забрался в какую-то мрачную бездну. Везде была непроглядная темень, он перемещался в этой легкой среде, чувствуя, как после каждого взмаха рукой голова, лицо ощущают холодный поток невообразимой скорости. Но, несмотря на скорость, пространство никак не изменялось, оставаясь одинаковым, пугающе прохладным, далеким от привычного. Как безнадежно заблудившийся в необъятном космосе, без приборов и ориентиров, он начинал метаться в разные стороны, но среда не изменялась. От ужаса он начинал кричать, но крик был еще большим безумием, чем молчаливое скольжение в надежде отыскать землю. Крик поглощался пустотой, всеобщим чудовищным безмолвием. Весь этот вакуумный, невесомый мир надвинулся на Артеменко необъятным пространством, цепко взял в плен. Никаких картинок, ничего ясного, только безграничный сумрак, непостижимый простор, в котором он был затерявшейся одичавшей песчинкой. Когда он просыпался после космических видений, его охватывало неприятное, непреодолимое беспокойство, которое очень долго не проходило.

И вдруг сегодня он решил спасаться бегством. Да, вот что! Он поедет к Игорю, и пару часов воспоминаний, всего несколько глотков бальзама прошлого полностью восстановят его. Дорога до Черкасс и обратно Артеменко нисколько не смущала. Напротив, так хотя бы можно поиграть со временем. Его теперь вообще ничего не смущало. Он решил это мгновенно, безошибочно определив рецепт своего будущего душевного успокоения, а возможно, выздоровления. Да, ему надо было выпутаться из паутины собственных тревожных раздумий. И в данный момент только к старому другу он мог так запросто навязаться со своими душевными переживаниями, это вам не современные городские деятели с их экивоками, секретаршами и целым ритуалом согласований. Артеменко решительно набрал номер друга со своего мобильного, отчего-то ощущая странный трепет внутри. Он почему-то подумал о себе как о неискушенном юноше, который звонит девушке договориться о свидании. Нет, скорее как пациент, который просит доктора о внеплановом приеме, поправил он себя в мыслях. И только когда Игорь Николаевич ровным голосом сказал ему: «Ничего не объясняй, просто приезжай, и потолкуем», Артеменко с облегчением выдохнул и прошептал сам себе: «Ну, ты, дружище, и эгоист. А ведь он мог быть на работе». К его радости, выяснилось, что отставной полковник сегодня не на работе, и даже не в Черкассах, а в захолустном Межириче. По его собственному военному определению, «приводит в порядок территорию». Почти радостно Артеменко направил автомобиль к выезду из мегаполиса – теперь, по меньшей мере, у него был маленький заменитель цели, искусственно созданный эрзац.

Дорога была сухая и не капризная, удивляющая непривычной пустынностью и унынием. Ее порочную монотонность Артеменко подавлял непривычной для себя скоростью да обществом многозначительно хрипящих бардов, которые по очереди бомбили его градом песен, начиненных вечными, не портящимися от времени словами.

«Вишни цвет, не замечал его я много лет…» – напевал забывшийся Алексей Сергеевич себе под нос, когда протекторы его автомобиля отметились возле старинной реки Рось. Вот и приехал. Ему стало легче, в автомобиле теперь сидел полковник, а до вечера было далеко.

Алексею Сергеевичу надо было подумать еще об одном немаловажном деле, которое стало дополнительным раздражителем и импульсом беспокойства. Сегодня утром он узнал о провале представителей Федеральной службы безопасности, своих коллег, которые работали под прикрытием. Контрразведывательный режим в Украине, который он всегда считал тропическим, как если бы российские спецслужбы действовали в своей колонии, стал ожесточаться довольно давно, но даже когда этим летом официальная украинская власть приняла решение выслать российских дипломатов Черноморского флота, полковник Артеменко отнесся к этому событию спокойно. Ведь Киев, а вслед за ним и Прага вынудили покинуть территории своих стран официальных представителей специальных служб. Нелегалы, если только они действовали осмотрительно, оставались недостижимыми для угасающих на глазах «оранжевых». Куратор также не проявил беспокойства, а дополнительный инструктаж полковник Круг провел скорее для галочки. Так перед прыжком из самолета инструктор напутствует словами парашютистов, которые имеют не меньший опыт, чем он сам, – машинально, с целью фиксирования момента. Но теперь, когда на территории Украины был задержан на горячем в полном составе весь отдел контрразведки ФСБ в Приднестровье, ситуацию можно было характеризовать как повсеместную эрозию. По оперативным каналам связи Артеменко получил подробности этого дела, а чтобы не привлекать к его персоне излишнего внимания, в Центре решили не вызывать его в Москву. Формально Алексей Сергеевич знал, что за ним нет и не может быть ничего такого, за что можно было бы схватить за руку и напялить наручники. Он был проинформирован, что эфэсбэшники проявили себя крайне легкомысленными дилетантами, не позаботившись об элементарных мерах безопасности. Но разве сам он действовал не так, полагая, что живет ныне на своей второй родине, где дозволено если не все, то почти все. А вдруг его уже давно «пасут», а он в силу своей растущей беспечности не позаботился о перепроверках и дополнительных мерах самоконтроля. У Алексея Сергеевича похолодело в груди, и в памяти невольно стали всплывать эпизоды, когда он мог бы, но не принял дополнительные меры страховки. «Да чего ты дрейфишь? – возмутился его извечный спаситель, дерзкий внутренний голос, который был способен по-другому представить любую ситуацию, – ты же прекрасно знаешь, что ряд влиятельных людей, обитающих в шаге от украинского политического олимпа, вступились за этих потерянных эфэсбэшников. Все будет в норме, ну, пожурят там начальников, и обойдется». – «А если не обойдется?» – испуганно и ошеломленно спрашивал тот глубокий голос, что порой опасливо и сконфуженно выдавал правду. В самом деле, думал Артеменко, а если «оранжевые», исчезающие как политический вид в Украине, все-таки расправятся с нарушителями, операция без анестезии дорого обойдется участникам разведывательного фарса. В том, что это был фарс, он не сомневался. Иначе на сомнительную операцию не подалась бы сразу вся группа. Артеменко не знал этих людей, но был уверен: то были тупоголовые рвачи, которые жаждали орденов за выполнение специальных операций. Потом, спустя годы, они бы с пафосом рассказывали, как с риском для жизни спасали Украину от наступления на нее вражеского военно-политического блока. Кучка бездарностей! Алексею Сергеевичу было не жаль их. Но становилось муторно страшно за себя – ему не хотелось в украинскую тюрьму, но еще больше не хотелось ассоциаций своего имени с причинением вреда Украине. Ведь мифы будут создавать обе стороны, и приписать схваченному за руку можно все что угодно! Провал ФСБ ясно свидетельствовал, что страсти накалились до предела. Этот шпионский скандал уже попал в газеты, а одна из них написала, что за наглость и глупость руководителя расшифрованной группировки будут судить по всей строгости. Только глупец может не понимать, что новые шпионские страсти любого размаха могут разбушеваться подобно урагану.

Теперь он знал, что украинская контрразведка не дремлет и что сам он вполне может стать следующей добычей. Алексея Сергеевича навязчиво беспокоил Мишин, который в любой момент мог позвонить куда следует, и удавка тотчас затянется на его шее. Перспектива казалась трагикомичной. Чтобы человек, родившийся и выросший на территории Украины, теперь был тут взят за ведение подрывной работы, за разведывательную деятельность против Украины – это выглядело так же, как в идеологическом кино пятидесятых годов, в котором на столбе вешали предателя. Артеменко только на миг себе представил, что его, арестованного, покажут по телевизору, и его увидит старушка-мать. Да она с ума сойдет! Не говоря уже о тех людях, которые его знают здесь, с которыми он вырос на одной улице. Беспокойство, доходившее до головокружительной тошноты, стало расползаться по всей душе Артеменко, вызывая непроизвольный озноб в теле. Ему срочно надо было переключиться, любым доступным способом. Может, разговор с Игорем ему поможет?.. Ведь, возможно, осталось работать тут считаные дни…

2

Игорь Николаевич был облачен в поношенные серые шаровары, широкие, с отвисшими коленками. На нем, как на огородном пугале, болталась старая футболка с небольшой дырой под мышкой, почему-то надетая поверх свитера. На голове же красовалась широкополая камуфлированная шляпа, какие в советское время носили пограничники в жарких районах. Алексей Сергеевич невольно подумал, что вот эта старая, выцветшая шляпа, казалось бы, нелепо нахлобученная не по сезону, ох как отражала сущность Игоря Николаевича – из-под ее краев глаза его друга могли выглядывать, как из укрытия наблюдателя, все оценивая и почти не выдавая собственные эмоции. Отставной полковник Дидусь приветливо улыбался глазами. Он даже не отложил лопату и, наблюдая за пристраивающейся машиной, оперся о лопату грудью, совсем как в училище, когда они перед выпуском копали на стрельбище траншею. Глядя на своего старого друга сквозь тонированные стекла «лексуса», Алексей Сергеевич не мог не отметить: недавний боевой командир выглядел пристойно. Если и не счастливым, то умиротворенным, органично вписывающимся в новый жизненный контекст. Он словно переключил тумблер в сознании, и мысли его текли другим потоком и в другом направлении. Да, система вопиюще несправедливо его отвергла, но он нашел в себе силы отбросить саму эту систему в ответ, взорвать ее образ. Не отвергая и не теряя самого себя. В себе самом, в семье, в земле родины он отыскал новый смысл – тот резерв, который позволил заменить жизнь героическую на жизнь… м-м, счастливую. Может быть… Алексей Сергеевич подивился этому, потому что сам он не чувствовал в себе сил для такого превращения. По меньшей мере сейчас.

Артеменко быстро выскочил из автомобиля, небрежно хлопнув дверцей, бросился к другу; они крепко, по-братски обнялись, молча потузив друг друга. И вдруг Алексей Сергеевич сам явственно почувствовал запах земли – самый лучший из запахов, который когда-либо приходилось ощущать человеку. Запах, возвращающий его в первозданное состояние, всякий раз напоминающий о тленности, о преходящем, о происхождении из праха, с неотвратимым спокойствием ожидающего живущего. Запах, своей пряностью и терпкостью очищающий сознание от всех иных тревог, кроме одной – вечного вопроса о том, зачем ты тут, человек? Всё очищают лишь две вещи: смерть и любовь. Но и они, словно скованные одной цепью, в конце концов имеют запах земли. Этот запах отразился в сознании Артеменко мгновенной волной воодушевления и беспричинного восторга.

– Слушай, да у тебя тут настоящий рай! Человеку для счастья, оказывается, очень мало нужно. Приблизиться к земле, почуять ее исцеляющий запах…

– Про исцеляющий запах это ты здорово сказал. Да, – тут он глубоко вздохнул, – конечно, есть благо в том, что твоя семья, родители и сам ты живы и пока здоровы. Но не стоит преувеличивать.

– Да брось ты! Тот, кто прикасается к божественному, проникается им, сам на какое-то время может почувствовать себя божеством.

– Брат мой, – Игорь Николаевич вдруг посмотрел на него назидательно, с какой-то суровой серьезностью и колючим взглядом. Он приподнял свою шляпу и передвинул ее на затылок, как когда-то заламывал голубой десантный берет. – Тебе как брату, потому ты такой же мне брат, как и родной, – скажу. – Он глубоко вздохнул, многозначительно посмотрел на небо, чистое и бесконечное. – Не может прикоснуться к божественному, и уж тем более стать божеством, тот, кто обнимался с дьяволом, кто в хмельном припадке заключал с ним сделки. Эта скверна навсегда, до конца моих дней! И неважно, что сделки эти заключались по велению другого демона…

Только после этих слов Алексей Сергеевич сполна осознал, что его друг все еще находится в плену тревог. Он только внешне освободился от былых оков и притязаний, душа же его все еще изнывает и только на пути к обретению покоя. И Артеменко осенило: не только ему, но и Игорю Николаевичу такая встреча была нужна.

Сам же Игорь Николаевич, посмотрев на дорогую машину, на безупречный костюм товарища, на его холеные руки, с грустью подумал, что время меняет людей даже тогда, когда кажется, что человеческое упорство успешно в схватке со временем.

– Ладно, пошли в дом…

– А может, лучше посидим на воздухе – тут такая благодать!

– Не холодно?

– Холодно! Но все равно так лучше. Хочется воздуха, дышать хочется. Почувствовать дыхание земли и ее сердцебиение. Лучше всего, по-моему, это получается ранней весной и поздней осенью, в моменты перехода состояний.

– Да, пожалуй. – Игорь Николаевич с присущим ему ироничным прищуром улыбнулся. – По чарке?

– Конечно. Я давно не пробовал домашнего, ведь у тебя есть что-нибудь отцовского прогона? В домашнем самогоне, если он качественно сделан, и энергетика другая. Возвращающая к жизни.

– Так-то оно так, только больно крепкий отцовский, пятьдесят пять градусов. Не боишься, ты ведь за рулем?

– А мы ровно по три маленьких хватим, чтоб не более ста двадцати граммов было. Тогда как раз будет. Тем более гаишники у нас одинаковые… А я не понял, ты что, сам, что ли, тут в селе?!

– Сам. – Дидусь улыбнулся своей извечной простоватой улыбкой, и Артеменко снова увидел проступающую на его лице едкую иронию ко всему происходящему, такую близкую ему еще с невозмутимых училищных времен. – Все остались в городе, а я подался на природу. Поработать, побыть в одиночестве…

Именно такого, незамысловатого объяснения и ждал Артеменко – его товарищ оставался хозяином собственной судьбы. Игорь Николаевич тем временем принес зимнюю камуфлированную куртку и накинул ему на плечи. Еще одну, почти такую же, только несколько поношенную, но с тремя полковничьими звездами, небрежно набросил на плечи себе.

Вот он, настоящий полковник, непритязательный и всегда одинаковый и снаружи и внутри, подумал Артеменко. Вот как они выглядят, эти великолепные и одновременно бесполезные звезды – на чужих плечах. На своих он не видел ни разу и вряд ли увидит – таково правило той игры, в которую он играл. Но в мыслях Артеменко не было ни досады, ни восхищения: полковник, как и солдат, является всего лишь винтиком системы и, как только выходит из строя, заменяется другим, новым.

– Скажи мне, брат, тебе сейчас уже… полегчало? Отошел уже от прежней жизни? – спросил Артеменко друга, когда тот принес и поставил прямо на пенек маленький хрустальный графинчик, напоминающий своими резными боками о славном советском времени и авторитетном офицерстве времен утвердившихся стереотипов в виде глобальных амбиций, постоянной боевой готовности и когда-то модного чешского хрусталя. Тут же, на пенечке ловко угнездились несколько маленьких тарелочек – с черным хлебом, домашним украинским салом, колбасной нарезкой и чесноком. И конечно, огурчиками сельского ручного засола, без которых не может обойтись ни одно украинское застолье, независимо от масштаба.

– Давай, брат! – сказал Игорь Николаевич вместо ответа и протянул товарищу маленький, тоже хрустальный стаканчик, по всей видимости из того же набора, наверняка привезенного его родителями из какой-нибудь страны бывшего социалистического лагеря.

Они залпом опрокинули рюмки и быстро закусили.

– Ух, какая! Прямо жжет, как напалм! – Алексей Сергеевич даже прижал тыльную сторону ладони к губам.

– Давай-давай, огурчик бери, сало бери. Это тебе не… Знаешь, что я тебе отвечу? Если ты так прямо спрашиваешь, значит, и тебе сейчас несладко. Угадал?! Не отвечай, знаю, что угадал, иначе б так не примчался. Вот кем бы ты стал и чем бы ты занимался в жизни, если бы не родился в конкретной стране СССР, с его сумасбродными генсеками? Я долго думал над всем этим и пришел к выводу, что наша судьба очень сильно ограничена той исторической ситуацией, тем контекстом, из которого мы произошли. Ну что бы с тобой было, если бы ты однажды в детстве не посмотрел фильм «В зоне особого внимания» – про непобедимых десантников?! Если бы его просто не было? Если бы не было лозунгов? Подумай сам над этим на досуге. Вот ты спрашиваешь, отошел ли я. Да я просто из контекста выпал, оставил его позади, в истории, только и всего.

– Ты мне зубы не заговаривай, – возразил Алексей Сергеевич, поднимая уже вторую рюмку (по отработанной привычке он собирался выпить три как можно быстрее и потом уже не прикасаться к зелью), – ограничителей у нас предостаточно, болезнь или смерть, например. Но мы почему-то все равно выбираем борьбу. А исходный, стартовый контекст, как и наследственность, как гены, – это всего лишь материал, из которого человек строит сам себя. И как всякий материал, он может быть использован или не использован строителем…

– Нет, ты вот мне честно скажи, ты для чего в Рязань подался? Не любя, не понимая и даже презирая армию?

– Ну, у меня все проще… Хотел стать сверхчеловеком…

– Ага! – почти крикнул Дидусь, видя, что смутил друга, но не жалея об этом. – Стал?!

– Увы… – честно признался Артеменко. – Но узнал, что ВДВ – это обман в масштабе государства. И что сверхчеловека не существует в природе. Ницше врал, сокрушаясь о недостижимом для себя и создав мираж для других.

– Плевать на Ницше! Вот тут ты зарываешься, брат! – Дидусь немного злился, в его сиплом голосе так и прорывался заглушенный, взятый в плен командир полка. – Это по твоим раскладам – обман. А по моим – так и должно быть. И я это на практике проверял, поверь, все сходится. Потому что сверхчеловек – это обычный, примитивный, непритязательный солдатик, умеющий терпеть. Заметь, не мифический Рембо с приевшимся телевизионным лицом Сталлоне, а наш прыщавый, стонущий, задроченный солдатик. Как наши деды во время Великой Отечественной, ничто в мире не изменилось!

– А ты чего кричишь-то? – парировал Артеменко.

– Да ничего, – Игорь Николаевич выдохнул с досадой и потом уже тихо продолжил: – Не буду скрывать, мне было тяжко. Один раз даже подумал, что, наверное, мой жизненный проект уже завершен, и все оставшееся будет никому не нужное прозябание. Что оно меня будет тяготить, а я буду тяготить свою семью. Вот и вышел как-то с дробовиком в лес, не знал даже, вернусь или нет. Ведь были ж случаи, когда оба ствола в рот, и все в ажуре. Но остановился… Закрыл глаза… А вокруг столько звуков! Жужжание каких-то насекомых, чириканье птиц, шелест ветра в листьях, треск разговаривающих друг с другом стволов. А запахи! Какие чудные запахи! Жизнь вокруг, буйная, задорная, несмолкаемая жизнь, о которой я ничего не подозревал даже, на которую не обращал внимания. И все взаимосвязано, все поддерживает друг друга, взаимодействует… И я… излечился. За тот единственный сеанс. Никаких докторов, оказывается, не нужно. Как будто кто-то включил тумблер, и мир стал освещенным множеством прожекторов. Мне стало понятно, зачем я живу… Я вдруг понял, что еще не состоялся окончательно, что жизнь открывает мне новый шанс завершить что-то, что могу и должен. Причем прошлое никуда не исчезает, оно со мной, оно – часть меня, и оно же часть будущего, но уже другого…

Артеменко был ошарашен, ошеломлен этими словами. Все так просто, никакой политики, идеологии, власти, войны и мира. Только человек и его отношения со Вселенной, и все. Только человек и его индивидуальный смысл бытия. Он бы так, наверное, не смог.

– Ты хочешь сказать, что ты сейчас… счастлив? – спросил он, будто проверяя, так ли понял друга.

Дидусь улыбнулся. Ну вот они опять на разных полюсах восприятия мира. Он смотрел на друга, видел, как осенний ветерок шевелит его волосы, тогда как лицо остается неподвижным. Игорь Николаевич дивился: разве объяснишь этому странно целеустремленному человеку, что счастье – не обязательно преодоление дистанции на время. Но решил попробовать.

– Я сейчас – с Богом. В ладах, а не в ссоре. Думаю, ты не станешь возражать, что так называемое счастье не бывает целью. – Артеменко кивнул в знак согласия. – Счастье, оно как бы рядом, идет за тобой тенью, а когда ты у цели, оно на миг появляется, дает себя пощупать. У меня так бывало в Кавказских горах, когда людей удавалось спасти от смерти или когда заставлял визжать врагов. Но, оказывается, есть более простые и более понятные категории. Помнишь, я о своей бабушке вспомнил, что пешком в Киев ходила рыбу продавать. Так вот она-то очень хорошо знала, для чего живет. У нее был в жизни смысл. Понимаешь, смысл! Вот что главное. Я стал умирать, гнить живьем, когда начал терять этот самый смысл жизни. Можешь назвать его вкусом или другим словом, неважно. Но ты должен четко представлять, для чего живешь. И если хочешь быть счастливым, должен этот смысл придумать, вылепить воображаемую гору, на которую будешь взбираться. Женщинам тут немного легче – заботься о детях, о муже – вот тебе и смысл. Нам же, мужикам, подавай высшие цели. Потому и век у нас, дураков, короче.

Игорь Николаевич умолк и, чтобы молчание не казалось тягостным, налил еще по одной рюмке. Рассказать или не рассказать, думал он о своем, наверное самом беззаветном, самом сокровенном, что было в скрытой от глаз, ни с кем не обсуждаемой жизни. Оно засело в нем с детства и только недавно получило совершенно неожиданную, необъяснимую разрядку – он избавился от преследовавшей его тени, с которой хотел состязаться. И Дидусь решился.

– Я тебе попробую изложить еще одну вещь, о которой никогда никому не говорил. Вот ты знаешь, что я больше всего на свете любил?

– Знаю, – твердо ответил Артеменко с небывалой уверенностью, – самолеты и небо.

– Точно… А ты откуда знаешь? Я что-то не припомню, чтобы кому-то открывал душу. – Он заговорил запальчиво, с жестикуляцией, и было видно, что заволновался.

Наивный, подумал Алексей Сергеевич, разве ж это проблема для человека, с которым четыре года в казарме провел. Но ответил совсем по-другому:

– Просто ты так на небо смотрел, так заглядывал на истребители, наслаждался ревом их двигателей, что это казалось ненормальным. Да и про летчиков ты все знал и рассказать мог про кого угодно. Ты просто забыл. Это все знали…

– Ну и ну! А я, простофиля, не подозревал… – Дидусь как-то совсем по-детски сконфузился, но быстро овладел собой. – Ну да ладно… У меня как у молодого пенсионера много времени свободного появилось, которое я начал книгами заполнять. Подтянуть знания решил, значит. А то ведь одичал совсем на войне… И вот, ты не поверишь, кто мне книжонку любопытную подсунул! Батя! Сказал: про летчика. Книжка-то точно о летчике была, но о летчике-философе, который изрекает мудрости. Короткая и хлесткая. Я ее прочитал, и меня потянуло узнать про автора, почему-то был уверен, что он тоже летчик – уж больно много деталей описал. И вот что выяснилось: оказывается, он был пилотом истребителя, служил в американской авиации и дослужился до капитана. Он так смешно угодил в авиацию, почти как ты в десантуру. Юнцом увидел плакат – вертикально летящий истребитель и надпись: «Ты можешь летать на нем». Заглотил крючок, как он сам обозначил. А потом детально описал военно-воздушные пугалки на границе с соцлагерем: то у советских летчиков боевая тревога и они летят в атаку, отворачивая в последний момент, то наоборот. Люди реально сходили с ума от всеобщего идиотизма. И тогда тот летчик понял, что не желает играть в эти игры, не желает участвовать в чужой для него войне. И он ушел, начал писать, стал известным и счастливым… Я хорошо запомнил его имя: Ричард Бах.

– Как у музыканта… – не нашелся сказать ничего более Алексей Сергеевич, видя, как блестят глаза у друга. Но тот сидел задумчиво с широко открытыми глазами, он был полностью поглощен возникшим образом летчика-писателя.

– И я прозрел. Можно поменять судьбу, сделать крутой поворот в любое время. Хоть ты и не капитан, а уже полковник. Все равно можно. И если уж летчик добровольно расстался со своей машиной, то мне по войне и подавно плакать смешно. Но, знаешь, что мне было тяжелее всего? Только тебе признаюсь – избавиться от навязчивых видений. Нет, не от снов. Например, захожу в супермаркет, а голова сама просчитывает, сколько надо боеприпасов и куда их надо выпустить, чтобы захватить этот объект. А то еще похороны были одного уважаемого чудака. Смотрю я на пышный гроб, на купленные почести и думаю: ну не идиоты из-за одного тела столько шума делать? Мы трупы десятками из камней выковыривали, и никаких тебе особенностей. Агрессия во мне через край била, внутри все ходуном ходило, дал бы кто автомат, я бы пару обойм всадил без сожаления во все это солидное, лоснящееся от жира сообщество.

Игорь Николаевич глубоко вздохнул, как ребенок после недавней истерики. Они немного помолчали. Алексей Сергеевич, не привыкший к проникающей свежести открытых объятий природы, поежился. И Игорь Николаевич решил сменить пластинку.

– Ладно, я тебя утомил. Ты ж не за моими соплями приехал. Просто мы живем в таком мире, где эмоции становятся лишними. А ведь помнится, ты мне про поэтов рассказывал, стихи цитировал в училище. – Алексей Сергеевич опешил и недоуменно улыбался другу в ответ, он ничего этого не помнил. Да и вообще, разве мог он в училище рассказывать стихи? А полковник Дидусь между тем продолжал: – Так вот, я потом много об этом думал. И вот что тебе скажу: все эти поэты, конечно, на войне гроша ломаного не стоят. Они хороши на кухне за чаркой. А дай им в руки оружие, да что оружие – поставь их на заводе у конвейера, и они будут представлять угрозу для окружающих. Так что, не помнишь стихи, которые тараторил в караулах?

– Память, как ни странно, сохранила разные лоскутки нашей общей жизни.

Алексей Сергеевич развел руками. Он был несколько смущен, не мог понять, как его безупречная память не могла воспроизвести того, что было всего два десятка лет тому назад. Как будто кто-то ластиком стер школьный набросок в альбоме. И Игорь Николаевич удивился; он считал друга таким непревзойденным знатоком литературы, а тут – какой-то неясный, необъяснимый провал.

– Ну как же?! А вот это: «…ко мне он кинулся на грудь, но в горло я успел воткнуть мое оружье, он завыл…» Ты так много раз повторял, что даже я запомнил.

Дидусь смотрел на друга с некоторым недоумением. Может, что-то у него случилось? Вообще, как-то он странно и необычно сегодня выглядит. Нет, просто устал он от работы. Надо ему сказать, уговорить отдохнуть, покопаться тут в земле…

– Нет, «Мцыри» я, конечно, помню. – Алексей Сергеевич виновато улыбнулся. – Но хоть убей, не помню, чтобы я это в училище цитировал.

– Ну как же? – сокрушался Дидусь. – Ведь ты мне еще твердил, что раз Аля хорошо стихи знает, то и тебе обязательно надо что-то выучить, чтоб не ударить лицом в грязь перед своей девушкой. Не помнишь, как ты выписал на листок в библиотеке этот отрывок и еще одно длинное стихотворение? Я уж не вспомню… – Игорь Николаевич усилием воли привел в действие замшелый маховик памяти. – Ну, про покорение племени какого-то, как старика пытали…

Алексей Сергеевич сделал круглые глаза.

– Ну, ты учил эти стихи, когда мы переход совершали из Рязани в Сельцы.

Не может быть, он ничего не помнит, думал Игорь Николаевич. Это же форменный идиотизм, я после ранения, и то больше помню. Он что, в другом мире живет? Что-то у него точно не в порядке, заключил Игорь Николаевич.

– Ладно, за ВДВ!

– За ВДВ!

Помолчали. Выпили по третьей. Молча, не чокаясь. За тех, кто из их роты уже навечно успокоился… Ничуть не захмелели, только согрелись, подумал Артеменко, а друг, точно читая мысли, взял графин и решительно понес в дом, чтобы не было искушения.

3

За какую-то минуту в сознании Артеменко пронеслись годы, целых два десятилетия. Он думал о себе, об Игоре, об их семьях и ценностях, невольно сравнивая все в сложной, узорной ретроспективе. Где-то он слышал, что чем устойчивее, гармоничнее внутренний мир человека, тем меньше он признает внешние правила игры, меньше обращает внимание на все преходящее, например на то, что неизменно сопровождает профессиональную деятельность индивидуума. Вот у Игоря это внутреннее казалось Алексею Сергеевичу если не незыблемым, то все-таки очень прочным, похожим на броню. Несмотря на колебания, на обрыв карьеры, может быть, в том самом месте жизненная кривая резко начинает набирать высоту. Общие принципы у него выше частного, а карьера и служба – это всего лишь частности, мелочь по сравнению с состоянием духа. А вот его восприятие себя всегда напрямую зависело от того, как его воспринимает окружающий мир. Ему нужна обратная связь, с оговоркой, что Але удавалось долгое время замещать весь остальной мир. Тоскливая мысль о жене в который раз пронеслась у него в голове, и он усилием воли вернулся к попыткам распознать цветовую гамму его и Игоря судеб. Как же так получилось, недоумевал Артеменко, ведь это я, а не Игорь, читал философов, изучал психологию и внедрялся в туманную область с расплывчатым обозначением «смысл жизни»? Поглядывая на появившегося в проеме двери Игоря Николаевича, Артеменко подумал, что тот живет по законам и традициям рода, движется по абрису, придуманному не им, а целыми поколениями простых и бесхитростных людей, его предшественников, которые носили такую же фамилию. И в этом превосходстве простоты было нечто феноменальное, имеющее прямое отношение к реальности бытия, к постоянству самого мира, к предназначению человека… И в этом можно было при желании ощутить привкус рая и вечного счастья. Его же собственный мир с запредельными достижениями казался мнимым, придуманным для создания высшего смысла, которого на самом деле не существует.

Когда Дидусь подошел, Артеменко решил проверить, остался ли его друг верен сумбурным идеалам юности.

– А как твой Жуков? Ты все так же его любишь? Помню, ты почти боготворил его военный гений…

Дидусь снисходительно, со свойственной ему иронией улыбнулся. Как-то особенно медленно, основательно расправил плечи, и Алексей Сергеевич тотчас узнал того парня, который подошел к нему в Сельцах, в учебном центре Рязанского училища.

– О-о, это было слишком давно, почти что в другой жизни. То есть до войны. А война расставила точки над «і». Помнишь выражение из военной библии «Война все спишет», которое мы все считали предстарческим маразмом неудавшегося полководца? Но она точно все списала, смыла мои прежние личные впечатления об этом герое, знаешь, как что? – Он слегка замялся, словно это произносить было неприлично или кощунственно, но другое сравнение не лезло ему в голову: – Как вода в унитазе.

Дидусь выпалил засевшую в голове фразу, и ему стало легче говорить дальше, выдавать свои аргументы.

– Чтоб ты понимал, это не только мое мнение. Не любили у нас Жукова в академии Фрунзе. Черняховский – да! Рокоссовский – да! А вот Жуков – не то чтобы совсем нет, просто слишком много вопросов.

– Вот это да! – Алексей Сергеевич раскрыл рот от удивления. – А я почему-то считал Жукова полководцем номер один.

Игорь Николаевич задумался: стоит ли объяснять далекому от войны другу те очень тонкие истины, которые способен осознать лишь человек, видевший разорванное в клочья небо, комки поднятой взрывом земли над головой, отнятые конечности и много людской боли, собранной в одном месте. Но решился. Когда еще они поговорят по душам, память ведь многое стирает.

– Понимаешь, Жукова сделали супергероем наши демагоги-идеологи. Он и в самом деле многое понимал и умел. Только действовать ему пришлось в определенных исторических условиях. Если бы он не был таким, то не стал бы никаким. Но – это одна сторона дела. Так сказать, для обывателя, которому нужны герои для воспитания своих детей. Еще есть иная плоскость, сугубо военная. Так вот, действовал он как маленький божок, людей не жалел нисколько. На Халхин-Голе, чтобы нагнать страху и добиться почитания своей персоны, приговорил к расстрелу семнадцать старших офицеров, которые были спасены лишь благодаря счастливому случаю. Кстати, все его победы имели место исключительно в случаях подавляющего, иногда в несколько раз, перевеса в живой силе и технике. На многочисленных фронтах он был, как бы это сказать, военным продолжателем идеологии Сталина. Если бы Сталин был способен сам командовать войсками, то он бы управлял войском именно так, как Жуков. Но так как Сталин был вообще никчемным воякой, абсолютно непригодным для армии, то его политику на войне реализовывал волевой Жуков. На местах он быстро наводил шороху за счет расстрелов всех, кого определял «трусами и паникерами». Я как человек, который кое-что смыслит в военном деле, конечно, оправдываю многие его приказы. Но подтверждаю и то, что он заигрывался, а презрение к солдатской и офицерской жизни у него не знало границ.

– Может быть, все дело в завышенных начальственных амбициях?

Эх, с грустью подумал Дидусь, ничего он не понял. Зря рассказал ему. В ответ он пробормотал не слишком внятную фразу.

– Амбиции, брат мой, – тут Игорь Николаевич посмотрел на старого товарища с прищуром и ухмылкой, это многозначитальное выражение появилось у него после многих лет командования в военное время на Кавказе, – амбиции – они как подштанники, должны быть, но их не всегда стоит показывать.

Они еще немного потолковали, и Артеменко засобирался.

– Слушай, а может, останешься? Часа через два мои приедут, шашлычки поджарим, выпьем по-человечески. Старика моего увидишь, да и он с тобой хотел потолковать. Тебе интересно будет – он у меня хохол видный, с аргументами. А завтра рано встанешь и поедешь себе…

Алексей Сергеевич отрицательно покачал головой. Его мысли снова окунулись в беспокойство, возникли нестерпимо влекущие, родные образы жены и дочери, которых он завтра будет встречать, затем из его видений явились мрачные образы контрразведчиков в черном, как чекисты тридцатых годов. Они вполне могли вести, его и спалить в любой момент, точно так же, как того офицера ФСБ. Артеменко не отдавал себе отчета, что тревога и многочисленные страхи, живущие в нем многие месяцы, заставляли его все время быть в движении, постоянно искать покоя то в одном, то в другом месте, точно он не знал, что источник проблем упрятан внутри его самого.

– Давай лучше я своих барышень встречу и вместе на денек к вам заглянем. – Алексей Сергеевич попросил, зная, что никуда он не поедет завтра. Потому что орнамент завтрашнего дня – это ожидаемая и долго вынашиваемая сказка. Потому что он уже слишком долго ждет Алю.

– Ладно, старик, я не обижусь. Хотя слишком хорошо тебя знаю – никуда ты не поедешь ни завтра, ни послезавтра.

Они крепко пожали друг другу руки, а затем крепко, по-братски обнялись.

Уже подойдя к автомобилю и открыв массивную дверцу, блеснувшую на солнце перламутровым отливом, Алексей Сергеевич вдруг круто повернулся к другу и спросил:

– Слушай, Игорь, а что ты думаешь об этой стране? Об Украине?

Игорь Николаевич пристально посмотрел в ответ, как будто пытался удостовериться, не ослышался ли он и действительно ли этот человек, что стоял перед ним, задал этот вопрос. Вопрос был по меньшей мере странный и неуместный. Если бы кто-то со стороны мог посмотреть на эту картину, она показалась бы наблюдателю несуразной. Один, в добротном костюме, начищенный и лощеный, стоящий у большого, презентабельного, сверкающего крупом и боками коня. Другой – в поношенной сельской одежде с оттопыренными коленками на рабочих брюках, с обветренным лицом и узловатыми, покрытыми мозолями руками. Но первый – со странным, испуганным и тревожным, что-то ищущим взглядом, в котором и тоска, и нервозное беспокойство, и непостижимая, но улавливаемая внимательным взором болезнь. Второй же – со взглядом глубоким и скорбным, мрачно сосредоточенным, таким же решительным, как и в детстве. Все переменилось за годы в их внешности, статусе, восприятии самих себя. И напротив, ничто не поменялось внутри с тех пор, как они впервые увиделись – осевые стержни у каждого остались прежними.

– О стране? – переспросил Игорь Николаевич. – Страна, Леша, у нас веселая, тут не заскучаешь.

Дидусь намеренно сказал «у нас», не разделяя родины, не принимая во внимание долгие годы жизни в России. И Артеменко неожиданно принял такую формулировку.

– И что тут не так, объясни, – Алексей Сергеевич держался одной рукой за дверку машины, как будто собираясь спрятаться за нее, если сказано будет что-то слишком обидное, оскорбительное.

– Там, откуда мы сюда пришли, вроде бы народ проще, неказистее, податливее будет, создается такое впечатление.

– Глупее, может быть?

– Может, и глупее. Но этим и сильнее. Там у всех одинаковая мысль, единый взгляд, и взгляд этот, как выкованный и закаленный наконечник копья, народ держит в едином строю. Крепко держит. Каждый знает, что за величие России он жизнь свою отдаст без сомнения, и верит, что жизнь его никчемная и бесполезная, если он ее для родины пожалеет.

– Ну, а у нас что? Разве плохо, что жизнь человеческая выше всего стоит?

– Не знаю насчет жизни человеческой. Государство, Леша, – это люди. Со всеми их проблемами и слабостями. Так что если нет общего стержня, объединяющей идеи, то этому человеку и жизнь может выйти немилой. А у нас слишком много версий развития страны, и каждый, кто твою версию не поддерживает, тот тебе врагом кажется. Чтобы страна расцветала и все в ней жили богато, иногда надо терпеть боль. Вот посмотри на Прибалтику, там было одно мнение у всех – идти в Европу. И ради этого они боль терпели. А у нас одни хотят в Европу, другие – в Россию, третьи – балансировать между Западом и Востоком. Потому-то мы, как канатоходцы, слишком много энергии тратим на то, чтобы удержаться на канате, и сил куда-то двигаться уже нет. Ноги у нас разъехались в разные стороны… Слишком много индивидуалистов, не верящих ни в черта, ни в Бога и надеющихся исключительно на себя.

– Так что, разве лучше слепо верить в царя, который об тебя ноги вытирает?

– Не знаю, брат, что лучше. Мне лично лучше вот тут копаться в земле и знать, что я тут маленький хозяин. И – такой вот маленький индивидуалист, который ни во что не верит и никому не доверяет. И если мне мешать не будут, то для себя и своей семьи я тут создам маленький рай.

– Вот то-то и оно, – подчеркнул Артеменко, хотя совсем не было понятно, что именно он уловил из слов своего друга. Алексей Сергеевич оставил дверку автомобиля, быстро подошел к Игорю Николаевичу, еще раз обнял его и так же быстро, словно боясь опять зацепиться за какую-нибудь фразу, вскочил в свой «лексус» и рванул со двора.

Как только «лексус» Артеменко исчез из виду и успокоились на земле подмятые протектором листья, Игорь Николаевич присел на старый дубовый пенек, один из четырех в импровизированном кругу с маленьким столиком внутри. Дуб поражал его с детства – даже располосованный бензопилой, он не желал гнить, подобно другим деревьям; особая, воинственная и необычайно стойкая порода, которую он уважал безмерно. Дидусь провел ладонью по шероховатому стволу. Давно умерший, он, тем не менее, излучал такую могучую силу, не считаться с которой не могли и живые. Среди живых, подумал Игорь Николаевич, происходит тоже нечто подобное. Он видел сам однажды, как здоровенный пес повизгивал и не смел двигаться, когда приблизился к шкуре медведя. А шкура-то пролежала уже несколько лет. А люди? Святым мощам или иной политической мумии, оставившей кровавый след, поклоняются веками… Вот она, энергия Воли, сила Бесконечности, в которой нет ни прошлого, ни будущего, нет времени и пространства вообще.

Мысли бывшего воина побежали стремительной рысью в другую сторону, к только что посетившему его другу. Эх, Леша, Леша! Игорь Николаевич вздохнул, закуривая. Воистину можно быть лекарем для другого, не будучи в силах излечить себя самого, подумал он. Что ты искал в этой жизни? Да и я не лучше. Разрушил добровольно все то, к чему стремился. Хотя нет, не добровольно, просто оказался не нужен системе, потому что слишком много познал. Кто мы теперь, потерянное, вычеркнутое поколение? Неужели наше время закончилось?! Такого не может быть в принципе! Потому что главное для человека не точка приложения сил в данный момент, а его принципы, его фундамент, его платформа. Попал ты, Леша, черт знает куда, в какое-то болото. «Молчит ведь… И я толком не пойму, в чем тут дело… Только запах гниения какой-то от этого всего идет, как от войны», – подумал Игорь Николаевич, вставая с пенька, на котором ему становилось зябко. Он глубоко вобрал легкими осенний холодный воздух, обрадовавшись его необычайно свежему, солоноватому вкусу, тряхнул плечами, как бы скидывая с них прохладу осени, и решительно направился к своим граблям и лопате.

4

Алексей Сергеевич тем временем гнал машину к столице. Теперь, после разговора, он точно знал, что именно не дает ему покоя – щемящее чувство ответственности перед избранным предназначением. Да, он попал в зону действия исполинского деструктивного маятника, который наводит ужас если не на половину мира, то, несомненно, на его существенную часть. И все более разрушительные, все более губительные движения этого маятника теперь вступили в диссонанс с его собственными колебаниями, с его убеждениями и принципами. Но он-то находился уже в самой сердцевине этого маятника, так что выскользнуть из него безболезненно не только непросто, но невозможно. Вот что за мысль преследовала Артеменко неотступно, теперь он осознал, что именно она терзала его, подтачивала нервы, и без того напряженные. Он неожиданно вспомнил имена, о которых с сомнением думал раньше. Почему, например, с приближением большевистской чумы от родины бежали неглупые люди, жаждавшие творческой самореализации? Набоков, Бунин, Рерихи. Отчего точно так же поступали в Европе? Фрейд, Фромм, Эйнштейн, Бор, Ремарк, Цвейг, да разве всех перечислишь? Все те, кто не желал попадать в зону действия разрушительной волны, просто бросали все и начинали жизнь с нуля. А вот он, полковник военной разведки Российской Федерации, может ли он все безболезненно бросить? И перед ним, даже не перед глазами, а на внутренней, горящей поверхности душевного зеркала тотчас возникло отражение огненно-черных прописных букв: «НЕТ, НЕТ и НЕТ!»

Отчего-то непроизвольно ему вспомнилась в этот момент книга юности – «Записки о Галльской войне». Момент, когда Цезарь вел войну на истребление с крупным и хитрым вождем Верцингеторигом. Его тогда более всего удивила и поразила осада Цезарем Алесии, городка-крепости, вокруг которого преданные и на редкость выносливые легионеры Цезаря сумели выкопать шестнадцатикилометровый ров, соорудить такой же длины высокий остроконечный забор, а также забор для собственной защиты от внешних атак. Алексей Сергеевич в мельчайших деталях помнил все те многочисленные битвы и сполна проявленный инженерный талант полководца, его выдержку и способность вселять уверенность в людей. Но все же изумлен он был не этим. А тем, что тысячи людей погибли в человеческой мясорубке: одни – в старательном поклонении приказу уничтожать, другие – повинуясь инстинкту самосохранения. И ради чего?! Чтобы через несколько месяцев изнурительной смертоносной борьбы Верцингеториг пошел на переговоры с римским консулом? В чем тогда логика для солдата, сложившего голову в нескончаемой бойне? В том, что Цезарь из принципа продемонстрировал силу Рима или, скорее, недвусмысленно заявил Риму о растущей собственной силе? Или в том, что он на короткое время овладел территорией? Да эти территории вообще были не нужны разжиревшему Риму! Нет, отвечал сам себе Артеменко, логика войны в том, что отдельно взятый человек Гай Юлий Цезарь за счет жизней тысяч людей, безропотно отданных за величие родины, возвысился сам до уровня восприятия себя как гения! Был ли он гением, другой вопрос. Более того, не окажись он величайшим имиджмейкером, или сказочником по-нашему, и не напиши книг о себе, вообще никто бы во всей этой цивилизации и не подозревал о загубленных на одном клочке земли душах. Но, может, это и демонстрирует тщетность человеческих усилий? Или это свидетельствует о кратком, как удар молнии, моменте воодушевления человеческой сути? Но если и так, то сравним ли момент напряжения и гибели воина с моментом, скажем, высшего напряжения композитора или художника, которые оставляют после себя вихрь мятежной, разъяренной энергии, с непреодолимым желанием преобразовать поток жизни? Может же быть, что в простом, даже слишком примитивном течении энергии и заключен смысл самого существования странного существа по имени Человек? Ведь говорят же, что мудрость превосходит интуицию. И только позерство отдельных личностей, фарс и захватывающая актерская игра позволяют человеку поддерживать смысл того, что смысла не имеет вовсе. Бороться за иллюзии? И в чем тогда логика для него, тоже солдата, борющегося по приказу современного цезаря, пожалуй, даже еще более изощренного и безжалостного?! Как и прежде, ответа у него не было, и чтобы окончательно не застрять в буреломах собственных мыслей, он попытался усилием воли переключить мысли на иное направление.

Думы Артеменко вдруг устремились к жене, он явственно ощутил острую ее нехватку – как больной асфиксией, который силится выйти из удушья и не может надышаться. В памяти всплыло, как она однажды, лет, кажется, десять тому назад полушутя-полусерьезно заявила ему, что его успешность напрямую связана с ее вкладом. Он тогда съязвил, что, может, ей попробовать себя в роли Мата Хари. А она ничуть не оскорбилась, будто готовила ответ: «Роль женщины, милый мой, в том, чтобы раскрыть мужчину, обозначить для него траекторию полета, или лучше, взлета. При этом вовсе необязательно знать детали его деятельности, главное – уловить суть, проявлять интерес к этой сути, оценить его». Помнишь историю Дали, спросила она тогда. Он сказал, что не помнит, да и не обязан знать историю всякого сумасшедшего. Аля после этих слов еще больше зажглась, запылала жаром, который может идти только от сильной натуры. «Да ты, мой дорогой, загордился. – Он тогда одевался, собираясь на встречу, а она взяла его за лицо обеими руками, так, чтобы горячие ладошки были на скулах и пальчики касались висков, и повернула к себе, лицом к лицу. – Да ты нас, женщин, просто недооцениваешь. Так вот Дали, когда умерла его женщина, Гала, прожил еще семь лет, но за эти семь лет он не написал ни одного полотна. При его-то одержимости. Вот тебе роль женщин в действии. И запомни: я – твоя Гала. Без меня тебе придется туго». Он ясно в воображении увидел ее открытое лицо, прямой и добрый взгляд. Так, словно ее лик неожиданно прилетевшим ангелом прильнул к лобовому стеклу. Ох, как туго пришлось ему в Киеве, когда виделись они лишь урывками, по два-три дня в месяц…

Но Артеменко не сумел удержать фокус своего внутреннего внимания на жене. Из послушных, запряженных коней его мысли превратились в диких, своенравных мустангов и опять понесли его в чистое поле, туда, где его воля была бессильна, и он лишь силился удержаться за их гривы, чтобы не расшибиться. А как же, пронеслось в голове, извечное стремление человека стать национальным героем, как быть с прославленными великими защитниками? Что делать с необходимостью бороться за свободу общую, которая есть частью свободы личной, индивидуальной? Или утверждение о том, что всякий мир должен пройти испытание войной, уже лишилось своего былого героического смысла?! Ведь так было всегда: люди полжизни закаляли дух и тренировали тело, чтобы в один миг отдать жизнь за идею. Или просто они были ловко втянуты в действие таких же чудовищных, пожирающих души маятников, которые действовали безотказно благодаря превознесению лживой легенды? В которой за внешним великолепием невозможно обнаружить ничего в самом деле великого, грандиозного, божественного. Просто за все надо платить по счету – так устроен мир. Мы полагаем, что в нашей жизни случается много несправедливости. Кто-то увел твою идею, кто-то лучше продвинулся на изменчивой карьерной лестнице, кому-то достался лучший, более преданный спутник жизни. Но ничего подобного! Мы лишь получаем по заслугам, получаем именно то, что хотели, к чему стремились. И если мы чего-то не сумели в этой жизни, значит, просто мы этого плохо хотели. Мало действовали. Или распорошили силы на всякое другое, что раньше казалось ценным, а теперь потеряло смысл. На самом деле, жизнь – ужасающе справедлива и точна при расчете, и каждый в итоге получает лишь то, что заслужил.

Но если жизнь – всего лишь мимолетное видение, фрагмент, частички которого еще бесчисленное количество раз разлетятся в космическом пространстве, чтобы соединиться в другие мозаичные сплетения новых душ, то почему тогда все явственно или неосознанно так стремятся оставить после себя след? В чем эта вечная, мистическая, сакральная загадка?! Первая и самая главная загадка нашего бытия, похоже, состоит в том, что все может закончиться как раз в тот момент, когда ты думаешь, что весь мир у твоих ног. Ведь разве не так случилось с Игорем? Он шел вертикально вверх, и внезапно, как у скалолаза, у него вылетел крюк. И как цепная реакция, под тяжестью его веса вылетели все остальные крючья, и он полетел вверх тормашками в бесконечность… Но ведь Игорь не сдался, создал себе новую реальность взамен утерянной. Что это означает? Только то, что жизнь нередко дает тебе новое испытание, переводит тебя на новый виток спирали, ты должен распознать его, принять и перейти на новый, пусть не более высокий, но иной. Стоп! А что тогда происходит со мной? Не точно ли такая же трансформация? Все достигнуто – материальное благополучие, социальная достаточность, будто бы сохраненная любовь с единственной женщиной. Но почему тогда что-то свербит, что-то неизъяснимо странное происходит с восприятием самого себя в пространстве? Не подкралась ли неожиданно та самая точка на жизненном пути, когда надо без оглядки бежать совсем в ином направлении? Отчего возникло такое ощущение, что остановилась программа движения, указывающая направление и возможности достижения следующей цели? То самопрограммирование, которое поддерживает саму жизнь и придает существованию, пребыванию в этом мире ясный смысл. А теперь цель в тумане, все перед глазами расплылось, и он просто не видит возможности перехода на новый уровень… Аля? Где его Алюша? Почему она не рядом с ним теперь? Она, его Аля, обладала какой-то внутренней подсветкой, словно освещала путь, и этого свечения всегда хватало на двоих. И даже на троих, когда появилась Женя. А теперь все переиначено. Его временные наезды в Киев превратились в слишком длительные отрезки времени вне дома. Ее работа и жажда не просто исполнять роль жены, но быть кем-то гораздо более значимым плюс необходимость находиться рядом с дочерью – все это породило обрывы всегда существующей незримой связи. Вернее, не сама связь между ними оборвалась, ничего ведь не произошло, а он сам случайно вышел из зоны магического поля безопасности, которое в течение их жизни силой ее божественного присутствия сохраняло все, заставляло все вокруг цвести. А теперь у него непреодолимое ощущение попадания в темный коридор, где ни впереди, ни сзади нет намека на выход, руки то и дело натыкаются на холодный бетон стен. Или это все сон?! Аля, где ты? Почему не рядом, мой вечный ангел?!

А чем ты, собственно, недоволен в своей работе, продолжал Алексей Сергеевич спор сам с собой. Тем, что Россия имеет претензии на империю?! Но разве не это вызывало в тебе восторг раньше, лет, эдак, двенадцать-пятнадцать назад? И не благодаря ли этим имперским замашкам ты и сам собирался возвыситься, превратиться в статусную персону, достичь высокого положения в обществе? Это сейчас ты хорошо знаешь, что это миф, и главным в жизни остаются отношения, любовь… Понимаешь, что разрыв между внешним, видимым миром и тем, что человек на самом деле чувствует и переживает, слишком велик. Или, может быть, тебя напрягает, что все слои российского общества – от социальных сетей до организованной преступности – пронизаны спецслужбами? И что все они объяты марионеточным порывом к готовности служить одному хозяину? А что же ты хотел от Путина? Он же руководствуется своей железной, по большей степени беспринципной спецслужбистской логикой. Да и ты сам поднялся в мирской жизни благодаря тем же принципам. Он виртуозно использует человеческие ресурсы с такой же разящей щедростью, с такой же веселой наивностью, как и ресурсы природные. На его век хватит… И он отталкивает теперь той самой непосредственностью, которой раньше привлекал. Повсюду доминирует стереотипное мышление, забавное шаманство спецслужб с прямолинейным мышлением автострады вовлекло в свою модель гигантскую массу опричников. Да и ты сам опричник! Гнусный, раскормленный и бессмысленный вассал, один из очень многих. И чем ты в помыслах, в душе лучше клевретов дьявольского Мал юты Скуратова или распутно-некрофильного Лаврентия Берии? Тем, что лично не казнил, не растаптывал?! Так что ж, если вытаптывают национальное достоинство у целого народа, примеряя к нему запятнанные кровяными брызгами исторические трафареты, тогда что?!

А может быть, ты недоволен перспективами Украины? Тем, что скоро здесь может быть построен авторитарно-полицейский сателлит России? А что, отменно задумано! Браво, Модест Игнатьевич, или кто там за вами стоит! Вот это красивое завоевание, подлинное укрощение, исполненное с изысканным вкусом, в духе кремлевских традиций, с тонким пониманием дела. И не нужно никаких силовых акций. Это выглядит симпатичнее американских кампаний в Югославии или Ираке – никаких тебе боевых действий, никаких прикрытий самостоятельным демократическим выбором народов, и результат, превышающий ожидания. Да никто, пожалуй, не удивится, если завтра тут русский язык станет государственным, если наскоро переписанная в Москве история будет преподаваться в киевских школах, если Киев присоединится к азиатской системе безопасности и коллективной защиты. Выходит, что не правы были старики-философы, их кости давно истлели, а истины до сих пор благоговейно шепчут по ночам. «Самый насущный вопрос будет решен не речами и большинством голосов, а железом и кровью», – вспомнил он часто повторяемое в училище высказывание «железного» Бисмарка и усмехнулся. Слабовато, господин канцлер! Лучшая выигранная война – та, которая происходит без единого выстрела. Решение геополитических задач силой одного только убеждения – вот уровень XXI века. Вот идеальное психотропное оружие, силу действия которого в той же Украине миллионов двадцать людей даже не заметят. Это круче, чем миссия Клинтона в Югославии, Буша в Ираке, а самого Путина – в Чечне и Грузии. Хотя Грузию он может отнести и к сфере деятельности своего ассистента-президента Медведева.

Что ж, никто ни в чем не виноват, каждый действовал согласно природе, но в рамках индивидуальных возможностей. И Буш, и Путин слишком слабые актеры, но в век глобализации и вихревых манипуляций массовым сознанием им даже ничего не надо было делать. Даже провозглашать имперские амбиции не потребовалось – за них это сделали орды старательных верноподданных и рифмоплетов. Да и не могли они ничего совершить. Первый – в силу слабости интеллекта, второй – вследствие психологической недостаточности. И произошла вовсе не их «самочинная коронация», как утверждал обличитель глобального лидерства Бжезинский, а осторожное и последовательное выдвижение сподвижниками, которые предпочли оставаться в тени. Ах, дружище Збигнев, помнится, вы начертали в одной из своих популярных книг, что политическая самостоятельность Украины ошеломила Москву. Так если и ошеломила, то ненадолго. И дело не в самой Москве, не только в ней. Все вышло согласно предсказаниям старика Макиавелли: сильный, но не смертельный удар оборачивается смертью для того, кто его нанес. Уход из-под московской опеки, сворачивание с незыблемого российского фарватера – это, в самом деле, был сильный удар. Но решение двигаться своим историческим путем выявилось слишком неуклюжим, косным, пугающим непоследовательностью и угловатыми движениями, ссорами на ходу. Тем, кто хотел увести народ в сторону Европы, не хватило воли, харизмы, элементарных знаний, не говоря уже об актерском мастерстве.

Глаза Артеменко с упорным спокойствием были устремлены на дорогу, которая извивалась, прыгала на пригорки и исчезала в овражных провалах. Казалось, это не машина едет, а дорога пытается убежать от резвых колес современного, потрясающего блеском и прытью коня. Если бы кто-то взглянул на этого водителя, то он показался бы ему умиротворенным, сконцентрированным на вождении. Но мысли продолжали бурлить в нем, и гул их нарастал так, как бывает, когда бурная, полная перекатов река приближается к громким, с опасными стремнинами порогам. Что дальше ждет Украину, его Украину?! Да очень просто все, предсказуемо и прозаично, в стиле средневекового варварского нашествия. Она повернется, как избушка на курьих лапках, к Москве лицом, а к Европе задом. Позволит России надолго закрепиться на своей территории. В европейских столицах перестанут говорить, что Украина является частью Европы, а военные специалисты и эксперты западных государств будут озабочены безопасностью Украины ровно в той мере, в какой ее непосредственная близость к Европе угрожает их благополучию. В конце концов, невидимая стена снова будет возведена. Украинские военные придут сначала в российские военные учебные заведения, а затем поплывут и в российскую армию, взамен великая Россия экспортирует на эту землю терроризм и ощущение незащищенности отдельно взятого человека. В Москве будут твердить, что Россия и Украина вместе будут двигаться в Европу. Будет даже имитация этого движения. Неминуемо возникнет фальсификация действительности и с нею интерпретация мнимых, фантомных достижений – пошлая, режущая уши и глаза неприкрытой циничностью. Вот где-то там, наверное, и будет Украина растворяться медленно и бесповоротно в имперском кислотном растворе. И скажет тогда российский патриарх: «Обратитесь в веру истинную!» И обратятся они, а вера та будет утверждаться вовсе не в храме Божьем, а поближе к Кремлю…

Артеменко думал, и перед его глазами возникала панорама. И он тоже приложил руку к тому мерзкому, отвратительному дельцу, из-за чего теперь от бессилия и злости сжимаются кулаки. Но, может быть, все будет и не так? А возникнет стойкое национальное движение. Придет умный, ловкий лидер, способный отстаивать национальные интересы… Все это возможно, думал Алексей Сергеевич. Но скоро ли? Эти образы возникали как-то слишком уж тускло, как будто за пределами его восприятия.

А Игорь молодец! Тот еще перец. Я его, кажется, недооценил. И в чем его превосходство? Не в том ли, что он не шибко нуждается в ком-либо и в чем-либо? Очевидно, в этой, пусть и искусственно воссозданной самодостаточности, спокойном, без истерии, отказе от социальной значимости, способности довольствоваться малым, умении вытеснять все раздражители и кроется секрет его стойкости. А ты? Почему ты неспособен отказаться от груза прежних приобретений: званий, должностей, профессиональной значимости? Чтобы начать жизнь сначала… Не то чтобы совсем сначала, не с нуля, но с измененной траекторией вот в этой точке. Возможно ли так сделать? Несомненно! И нельзя медлить, больше ни дня нельзя медлить!

5

Минут сорок Игорь Николаевич работал граблями, испытывая от прикосновения к земле фантастическое наслаждение. У него возникала ассоциация, что он скребком вычесывает один из боков самой Земли и настолько с нею сблизился, что способен уловить в образовавшейся сокровенной тишине ее мерное дыхание, ее пульс. Он подумал, что вот-вот должны приехать отец с матерью и жена с детьми, все это пространство наполнится еще большим сакральным смыслом, важностью их повседневного общения. Игорю Николаевичу казалось, что только теперь, после очень многих дней общения с природой с глазу на глаз, после тихой, скромной работы на клочке земли, он обрел понимание истинных ценностей. Ему показалось даже, что он излечился от болезни, которая называется «война». Нет, он, конечно, всегда будет помнить ее особый, рвущий душу запах. Но он способен противопоставить войне обычное человеческое существование. Он сделал открытие: научился наслаждаться землей, по-настоящему радоваться садовым растениям и деревьям, наблюдать за овощами и ягодами, за циклом их жизни. Он этим летом впервые понял слова жены, сказанные о садовой жизни: «Ты возишься с кустами и деревьями, подпитываешь их, заботишься, и они тоже незаметно питают тебя, дают тебе многое такое, что не может дать никто». Он испытал в этом году совсем другие, новые чувства, когда кошка принесла котят. Наблюдая за котятами, за их стремительным ростом и неугомонной игрой, а потом сравнивая со старой мудрой кошкой, он размышлял о превратностях жизни человеческой. Цикл жизни растений и животных имеет чудесное сходство с человеческим, думал он. Игорь Николаевич вспомнил въевшиеся в сознание недавние, где-то вычитанные отцом слова: «Факел имеет смысл, даже если он погас». Да, подумал он, все то, что уже нами сделано, все же имеет значение. Пусть даже мы уже погасли и осталась только энергия того огня, который когда-то горел с невероятной силой и погашен был не нами. Пусть даже погашен он был теми, кто недооценил великодушия, радости и беспечности их горения. Мы-то все равно горели! Наш огонь кого-то согревал, и это важно само по себе.

Но постепенно его мысли вернулись к другу, потерявшемуся так же, как некогда он сам. Что-то было неестественное, противное природе в этой прошедшей встрече, нечто новое, несвойственное ни Алексею Сергеевичу, ни ему самому. Это новое, тем не менее, было ему знакомо, но только сейчас Дидусь не мог понять природу, дух этого нового. Однако оно пугало его чем-то необъяснимым, не поддающимся влиянию. И вдруг Игорь Николаевич отшатнулся – это запах! Этот запах он слышал не раз в Чечне, и исходил он от тех, чей жизненный цикл заканчивался. Причем запах этот он слышал не только и не столько от смертельно раненных, но и от людей совершенно здоровых, идущих вместе с ним на боевую операцию. И уходя, он знал наверняка, что эти люди не вернутся. Ошеломленный этой страшной, шоковой мыслью, Игорь Николаевич заходил взад-вперед. Он с неестественной силой схватил мобильный телефон, затем отложил его. Потом опять решительно взял и, лихорадочно набрав номер, нажал на кнопку вызова. Ответа не было… Он еще больше забеспокоился и несколько раз подряд повторил вызов. Абонент был вне пределов досягаемости…

6

Артеменко неожиданно заметил в зеркало заднего вида зубастую, отсвечивающую латунью пасть громадного джипа. Дистанция была заметно меньше, чем обычно выбирают водители на трассе. Настолько меньше, что он не видел ни колес, ни номера этого автомобиля. Потому и сама пасть – дизайнерское воплощение агрессии – показалась ему правдоподобной и злой, как у гротескной акулы из мультфильма. В другое время спокойный и вполне уравновешенный на дороге Артеменко вообще не обратил бы внимания на едущий позади автомобиль. Но теперь, взвинченный непрестанным возрастанием нервной нагрузки, тяжелой экспрессией одиночества и громкими провалами коллег из соседнего ведомства, офицер почувствовал прилив едкого беспокойства. Зная о своей эмоциональной усталости и связанной с нею резко возросшей возбудимости психики, он попытался взять ситуацию под контроль, слегка с допустимой плавностью сбавив скорость. Джип сделал то же, но не обгонял его и не увеличивал дистанцию. Артеменко попытался рассмотреть тех, кто внутри. Но это оказалось не просто – дорога была узкая, в один ряд, а отбрасываемые солнцем тени позволили распознать лишь силуэты водителя и пассажира.

«Хвост, черт, точно хвост, – обожгло его страшное подозрение, и вмиг во рту стало безжизненно сухо, а впереди, в бесконечном будущем, возник абрис тупика. Нога рефлекторно, автоматически нажала на педаль газа, как будто в отрыве могло быть спасение. Он не знал, зачем набирает скорость, от кого пытается убежать. «Жми давай, отрывайся!» – в исступлении орал ему голос изнутри, забившийся от ужаса в уголок. «Спокойно, дружище, ты ж ничего плохого не совершал, тебя невозможно взять за руку, ты прикрыт со всех сторон», – пытался защитить его, преподнести альтернативную версию событий другой голос, который отличался особенными способностями прагматично смотреть на вещи. Но мозг давно стал у него слишком чувствительным, давно давал сбои и болезненно на все реагировал, по правде говоря, давно снабжал непутевыми рекомендациями все остальные органы. «Стоп! У тебя же компьютер в машине! Там же есть такие файлы, которые могут многое, если не все, прояснить. Да и что тут прояснять, если Мишин уже сообщил контрикам или, еще хуже, началась всеобщая, массовая операция противодействия российским спецслужбам». Мысль о компьютере потрясла его своей простотой и фатальностью, и он еще раз подумал, что попал под облаву. Подсознательно ожидавший столкновения с украинской контрразведкой, Артеменко, всегда уравновешенный и вооруженный завидным самообладанием, тут вдруг утратил способность трезво оценивать происходящее.

Он основательно прибавил газу. Теперь это была почти предельная для такой узкой и извилистой дороги скорость. «Ничего, ввяжемся в бой, а дальше посмотрим», – привычно подумал он. Джип слегка приотстал, но не исчезал из виду, уверенно держась на почтительном расстоянии. Артеменко короткими взглядами посматривал на датчик скорости – стрелка нервно прыгала между ста тридцатью и ста сорока километрами в час. Тахометр тоже заволновался, и его стрелка заглядывала то за тройку, то за четверку. Впервые с тех пор как Артеменко сел за руль этого автомобиля, он услышал надрывный голос захлебывающегося двигателя. «Ничего, ввяжемся в бой, а дальше посмотрим», – сказал он себе на этот раз громко и немного успокоился от этих слов. «Так, оторваться, затем остановиться в какой-нибудь дорожной забегаловке и почистить компьютер», – наметил он план и еще сильнее нажал на газ. Но джип позади обладал приличной мощностью, он уже опять догнал машину разведчика, легко удерживая дистанцию. Впервые Артеменко пожалел, что он не на легковой машине – сто восемьдесят на такой дороге джип ни за что не выдержал бы. Но и его японский кроссовер не потянет такую скорость – на поворотах можно легко улететь в кювет. Тем более он не настолько хорошо знал дорогу.

Пошла серия извилистых поворотов, впереди стали возникать автомобили, которые Артеменко с почти предельным риском объезжал по встречной полосе. И преследователь удивительным образом не отставал, словно был привязан к его машине невидимой нитью. После двадцати минут безумной гонки Артеменко уже ничего не соображал – единственной его навязчивой мыслью стало убежать от погони. Мнимой или реальной, теперь стало не столь важно. Весь фокус его сконцентрированного внимания сосредоточился только на этом, это казалось главной задачей момента. Все мышцы, каждая клеточка его была напряжена до предела, на лбу возникла испарина, а спина прилипла к сиденью. Основательно взмокшие ладони неприятно напоминали о себе скольжением, и он был вынужден то и дело тереть то правую, то левую ладонь о брюки. Его глаза попросту вросли в зеркало заднего вида, и он уже он не отдавал себе отчета, что чаще смотрит назад, следя за преследователем, чем на дорогу впереди. На очередном выгодном для разгона участке он опять набрал предельную скорость и вдруг заметил впереди крутой поворот и ныряющую вниз дорогу. По встречной полосе, надсадно и грозно урча от разгонного напряжения, поднимался тяжелый КамАЗ. Резким движением Артеменко нажал на тормоза, чтобы не вылететь на встречную полосу, и сделал это вовремя – отменная реакция не подвела его. «Хух!» – выдохнул он, сбросив скорость до контролируемого на этом повороте предела, и уже привычно бросил взгляд в зеркало заднего вида. Оцепенение вдруг охватило его с невыразимой силой, а сердце кольнуло так сильно, словно его пронзили копьем. Он отчетливо, как в замедленно прокручиваемом кино, увидел летящий прямо на него латунный остов. Он хотел закричать или нажать на газ, несмотря на охвативший тело и мозг паралич. Но не успел – удар неимоверной, исполинской силы будто подбросил автомобиль, отправляя его прямо под грузный бок почти сравнявшегося с ним КамАЗа. «Сто-ой!» – то ли крикнул, то ли хотел крикнуть Алексей Сергеевич. Отчего-то охрипшее, воспаленное горло его было сдавлено невидимым обручем, и только глаза видели все. В его немыслимо расширившихся зрачках отразился весь фатальный ужас возникшей ситуации – брошенный вперед «лексус» стал похож на бильярдный шар, который со скоростью сто километров в час запустили под грузовик. Руки Алексея Сергеевича судорожно вцепились в руль, словно пытаясь остановить все это страшное движение, а рот все-таки разомкнулся, издав истошный пронзительный крик подстреленного на охоте зверя. Последний крик жалости, укоризны и бессилия перед внезапно разверзшейся пропастью. Уже в следующее мгновение его встретил поразивший громким, непривычным слуху звуком взрыва удар. Возникла вспышка ослепительно яркого, безумного света, точно он оказался в непростительной близости к самому Солнцу. А потом он вдруг неудержимо полетел куда-то в неизбывную, не поддающуюся исчислению или обмеру пустоту. И только приглушенный, будто от сдавленного плача, голос любимого поэта неожиданно возник странной слуховой галлюцинацией. Промчавшись со скоростью звука над улетающим в холодную, мрачную, неприветливую вечность Алексеем Сергеевичем, он оставил после себя трогательное эхо с яростным вихрем энергии заклинания и мольбы о прикосновении к нетленному.

Значит, и ты уснул.

Должно быть, летя к ручью, ветер здесь промелькнул, задув и твою свечу…

Киев, июнь 2011 года