— Стой, где стоишь!

Тихон понял, что удрать из дворца ему не удастся. Застыл на верхней ступеньке. Ясное дело, дворцовая стража шутить не станет. Сделаешь шаг, и меж лопаток вонзиться штык. Длинный и острый. Чтоб вас!

— Ты откуда такой взялся, Аполлон Бельведерский? — голос, красивый баритон, говорил с издевкой.

Однако холоп почувствовал, что, отзываясь, лучше не шутить. На вопросы таким голосам надо отвечать четко и быстро. Вот только язык словно прирос к небу. Парень промычал что-то невразумительное.

— Что? — переспросил голос. — Повтори!

На этот раз вышло получше.

— Дяденька, я д-домой иду, — заикнувшись, промямлил Тиша.

— Разве я спросил, куда ты идешь? Вопрос звучал так: ты откуда взялся? Здесь. Отвечай! Шомполов захотел? Это я тебе быстро устрою. Ну?

И вдруг Тихону стало смешно. Представил себе всю комичность ситуации. Вот он посреди царских палат в чем мать родила. Да еще и спиной к допрашивающему его офицеру. И повернуться не смеет, и убежать боится, и этот остолоп — нет бы в лицо посмотреть — на задницу его пялится.

Холоп не сдержался. Хихикнул.

— Тебе еще и весело, собака?! — взревел баритон.

Удар, по всей видимости — сапогом, пришелся пониже спины. Нет, был он не слишком сильным, но и такого толчка хватило, чтобы придать телу бедняги инерции. И Тиша полетел. Низко, над ступеньками. А приземлился через секунду на лестничной площадке, что была ниже. Башкой же своей бестолковой врезался в стену.

И отключился.

Когда ж пришел в себя, первое, что увидел, был начищенный до блеска сапог, что возвышался перед его носом блестящей черной колонной.

— Очнулся, голубь? Что ж, уже неплохо. Пойдем-ка, дурачина безмозглая, в подвал. Буду из тебя остатки души вытрясать. Матушка Лизавета Петровна страсть как воров не любит. И самосуд по такому поводу нам разрешен. Довольно валяться, шельмец.

И в сторону:

— Серенька, Гринька, бегом ко мне. Взять лиходея!

Гринька с Серенькой, те самые стражники, что вечно потешались у ворот над всеми прохожими, ждать себя не заставили. Их Тихон опознал по голосам.

— Есть, Андреич! Лиходей — дело знатное… Будет об кого шомпола протереть.

Стражники, одетые в красные длиннополые кафтаны наподобие стрелецких, легко ухватили Тихона под мышки и поставили на ноги.

— Слышь, Андреич! — взглянув в лицо парню, крикнул усатый, тот, что постарше. — Так это ж не лиходей! Тишка, растреллин холоп!

Караульный офицер подозрительно оглядел Тихона с головы до ног. Помолчал с полминуты, а потом с издевкой вымолвил:

— Растреллин холоп, говоришь? А чегой он Римским Августом нарядился? Холоп, одежа-то твоя где?

Тихон потупился. Тяжело вздохнул. Голова после удара раскалывалась.

— Так это, Андреич…

— Павел Андреевич, паскудник! — прорычал офицер и дал Тише такую затрещину, от которой чуть башка совсем не отвалилась. — Павел Андреевич, ясно?

— Уй… — схватился холоп за ухо. — Больно ж, в самом деле… Такая оказия случилась, Пал Андреич… Раздели-обокрали меня во темени какие-то ироды да во самом царицыном саду. Прибирался я там… И куда прикажете нагишом? А? Да барин за одни портки мне нотациев цельный час выговаривать станет. Ну, я и решил одежи во дворце одолжить до утреца. Пока дома свое не возьму. Да ничто не нашел. Что делать? Решил выбраться. Кустиками пройтить… Вот ведь нелегкая… Мож, пустите подобру поздорову? Ведь в мыслях украсть ничего не было. Христом Богом клянусь! Помилуйте, господин офицер. Не сказывайте хозяину.

И посмотрел так жалобно, словно агнец Божий.

— Сергей, дай ему мундир свой. Чтоб срам прикрыл, — махнув рукой, велел Павел Андреевич. Пожалел. — Да проводи дурака до дому. Рядом тут. Знаешь?

— Так точно, Пал Андреич! — гаркнул младший стражник.

— Все. Идите. Мундир, смотри, обратно возьми. Матушка-императрица скоро будут, нечего этому тут делать…

В доме было тихо. Спали и барин, и его гость. И проклятый бирюк как ни в чем не бывало свернулся под лесенкой калачиком. Лишь шкура от вдохов чуть вздымалась. Вот, собака хитрая! Прикидывается ученым, добрым, а на деле… Да чего уж теперь-то?

Взял с сундука чистую рубаху, портки. Натянул прямо на грязное тело, вышел на крыльцо, сел на верхнюю ступеньку, прислонился к резному столбику, да тут же и заснул. Намаялся за ночь да утро так, что и головная боль не помешала.

* * *

— Тихон! Тишка, чтоб тебя черти загрызли…

Варфоломей Варфоломеевич пытался добудиться холопа, тряся его за плечо. Тот лишь отмахивался. Наконец разлепил зенки. Уставился на барина тупым взглядом.

— Давно тут сидишь? Олег Прокопыча не видал?

Холоп потряс головой. Проснулся окончательно.

— Не видал, Ахрамей Ахрамеич. Никак нет, — пробормотал он. — А что, ушли? И волк с ним?

Хотел уж выдохнуть с облегчением. Несимпатичен ему стал зверь после давешней ночи.

— Да нет, — покачал головой Растрелли. — Алишер здесь. Дрыхнет, как убитый. Как улегся давеча, когда со дворца вернулись, в той позе до сих пор. А Мартынов девался куда-то. Аж страх за него берет. Я уж час как не сплю, а его все нет и нет. Куда ж он ушел-то, окаянный? Мест-то здешних не знает. Опасаюсь, как бы не заплутал.

И действительно, в голосе барина тревожно звякнула нотка беспокойства.

Тихон же, вспомнив ночное свое приключение, начавшееся с похода за белым волком к неведомой поляне, встрепенулся.

— Как, говорите, Ахрамей Ахрамеич, волка-то звать?

— Алишер вроде… А что тебе до его имени?

— Дивное оно, — проговорил холоп. — Не наше, не русское.

— Так он, Тишенька, не русский и есть, — улыбнулся Варфоломей Варфоломеевич.

— А какой же?

— Так никакой! Волк он.

И правда. Зовут же псов Янычарами да Мухтарами, а ведь тоже не русские имена. Тьфу ты! Клички. И все-таки что-то осталось… Что? Где слыхал он имя это? Вот вопрос.

Но это можно и на потом отложить. Теперича надобно харчи на стол выставлять. Время завтрака.

Тихон поднялся на ноги, потянулся и, чуть прихрамывая — ногу отсидел, — пошел в дом. Нужно в погреб спуститься, взять холодного молока, сыра, буженины. Хлеб — ржаной каравай — лежал на столе. Должно быть, с пекарни уже приходили. Пока кемарил.

Крышка люка была как раз под лесенкой. В том самом месте, где лежал зверь. Тише стало не по себе при одной мысли, что придется его будить. Но иного выхода нет. Потюкав волка в живот босой ногой, холоп отскочил на безопасное расстояние — вдруг спросонку тяпнет? Это тебе не шавка подзаборная. Ухватит за голяшку — и нет ноги.

Но зверь как лежал, так и остался недвижим. Даже не пошевельнулся. Тихон повторил попытку. Только на этот раз пнул волка посильнее. Результат тот же. Да что ж он — издох что ли?

Холоп присел на корточки возле волка и взял его двумя пальцами за нос. Вздохнуть захочет — проснется, никуда не денется… Никакой реакции. Видать, и правда издох. Барина позвать? Эх, его ль это дело? А чье?

— Ахрамей Ахрамеич, кажись животное Олег Прокопыча окочурилось! — крикнул он в открытую дверь.

Растрелли вошел в дом и, заглянув под лесенку, опустился перед зверем на корточки. Потом вообще стал на колени, приложил руку к шее волка, нащупал артерию… Не бьется сердце. Точно? Приподнял веко. На него равнодушно глядел остекленевший глаз. Мертвый.

Варфоломей Варфоломеевич встал на ноги, схватился за подбородок. Принялся ходить по избе, бормоча себе под нос:

— Вот ведь беда-то какая… Горе нам… Ох, Господи. Издох Лишерка… А умница-то был… Да что ж это такое? Как теперь Олег Прокопычу быть? И что с нами всеми…

От этого бормотания к Тихону начала потихоньку возвращаться память.

А когда вернулась полностью, стало вдруг нестерпимо страшно…

* * *

— Халтурщик ты, Растрелли. Или вор, что гораздо хужее. И где обещанные тобою янтарные капители? Антон Иванович доложить изволил, что почти готово. Мол, к пятнице будет все в виде законченном и прекрасном.

Императрица критическим взглядом осматривала собранный к ее переезду любимый приемный кабинет.

— И где, я спрашиваю, прекрасный вид? Одни недоделки! Вот говорил мне Щербатов, что тебе, басурманину, доверять нельзя, но я его не слушала. Думала, супротив государыниной воли пойтить не посмеешь…

Обер-архитектор стоял, опустив очи долу. А что скажешь, когда матушка Лизавета Петровна во гневе? Любым словом себе навередишь. Пускай выговорится, а там уж объясняться буду.

— Признавайся, Варфоломейка, куда сорок пудов янтаря дел? Умыкнул? И Лефорт, небось, в сообщничках… Пройдохи! Что ж ты тут два месяца ваял? Панели к стенам приворачивал? Ох, и дождешься ты на свою голову! Милость моя безгранична, да не вечна. В бастион тебя? Или, мож, в яму позорную? Науки захотел? Будет тебе наука…

Слова звучали страшные, однако по голосу Варфоломей Варфоломеевич понял, что буря, бушевавшая с четверть часа, начинает потихоньку стихать. Сейчас скажет: «Что с вас взять, рожи басурманские?» Да и остынет. Тогда и объясниться можно будет.

— Эх, что с вас взять-то, рожи вы басурманские? — словно прочитав мысли, выдала царица всердцах. — Ладно, пойдем обедать, обер-архитектор. Там и доложишь обо всем по порядку.

Царская столовая была недалече — на том же этаже. Государыня в сопровождении пышной свиты своей отправилась прямиком туда. В самом хвосте плелся убитый пропажей результата своего огромного труда Растрелли… И правда, куда ж колонны-то подевались? Кто их умыкнуть с самого дворца посмел? Вот загадка еще…

Уселись за стол.

Зодчему было велено сесть подле императрицы. Но не справа, как обычно, а слева. Щи хлебали молча. Когда ж подали окорока, зелень и паштеты, Елизавета Петровна велела Растрелли оправдываться:

— Что ж, молви слово за волю свою, Варфоломей свет Варфоломеевич. Не убедишь, пеняй на себя. Достанется тебе в награду вместо злата обещанного… Ну, я еще подумаю, чем отплатить. Говори!

Растрелли, пока вкушали первое, осмыслил и ситуацию, и как себя в ней вести, потому отвечать стал сразу.

— Смилостивись, матушка государыня! Сделали мы работу. Уж ко вторнику было все готово. Да и вчера я пред твоим приездом зашел взглянуть, так ли все иль что подправить надобно? Ладно все было. Как сделали в изначальном. Вот тебе истинный крест. Как на духу.

Встал. Перекрестился трижды.

— А куда ж, господин Растрелли, ныне-то все подевалось? Лефорт докладывал, что холсты под янтарь им в твоем присутствии собственноручно ножом иполосованы и в огонь брошены. Откуда ж они снова явились? Из адова пламени?

Варфоломей Варфоломеевич действительно присутствовал на символическом костре, который, собственно, сам и организовал. Да, сжег Антон Иванович теперь ставшие ненужными реликты. Своими глазами видел. Чертовщина какая-то, право слово.

— Ох, матушка… Да разве знаю я, что сказать-то тебе…

— А ты правду говори. Истину. Пусть она горькой покажется. Знаешь ведь, худая правда приятней доброй лжи. Давай уже, не молчи. Негоже барыне холопа упрашивать. Верно, князь?

Михайло Щербатов с набитым мясом ртом пробормотал что-то невнятное, но бурная жестикуляция его не оставляла сомнений в справедливости утверждения царицы.

— Видишь, Варфоломей, он меня поддерживает. Отвечай.

А что ж ответить-то? Коль и сам в непонятках. Дознание нужно. Поголовное.

— Матушка, свидетели тому есть, что всю работу к сроку мы изготовили. Вон и Мартелли, что те самые капители по моим чертежам долотами вытачивал, соврать не даст. И бригада его. Да и Павел Андреич, начальник твоих стражников, своими глазами все видал и красоту получившуюся хвалил. А на прошлой неделе сам же князь Михаил и приезжал, кабинет смотрел. Щербатов, ну чего ты-то молчишь? Ведь все ж своими глазами видел. Нет разве?

Князь, наконец, прожевал. Сделал круглые глаза, но слова обер-архитектора, вопреки ожиданию Растрелли, подтвердил. Ох, шут гороховый! Лучше бы уж соврал. А так ведь и сердце остановиться может.

Царица задумалась. Соврать может один, но не все сразу. Сговор? Да, нет, на кой им янтарь умыкать? Попробуй целую телегу незаметно со двора вывезти! Смех же. Надо Павла Андреевича звать. У этого пса везде глаза и уши свои, может и расскажет чего любопытное. А мы послушаем да на ус себе и намотаем.

— Михайло, друг мой, — обратилась Елизавета Петровна к Щербатову, — ну-ка позови сюда Одинцова, начальника стражи. Может, он чего знает? Вряд ли, конечно. Но хуже-то никому от его слов не станет. Ну? Шевелись ты!

Князь Щербатов, которого побаивались многие, не исключая и всемогущего начальника императорской канцелярии, вскочил из-за стола, кивнул и смешно засеменил к выходу. Да, Лизавета Петровна норовом крута, кому хошь характер помнет. Бояр да дворян розгами сечет запросто. А ведь иные фамилии от Рюриковых корней. Даже батюшка ейный, сам Петр, такого обхождения с соратниками себе не позволял. Бороды брил, было дело. Но сечь перед людом на площади? Этого ни-ни…

Не прошло минуты, в сопровождении вернувшегося Щербатова в столовую, чеканя шаг, вошел Одинцов. Натурально отполированный, как его сапоги. Высокий, строгий, красивый.

— Ваше императорское величество, капитан Одинцов по вашему высочайшему велению прибыл! — доложил заслуженный ратник, дослуживающий до пенсии в чине начальника охраны дворцовой стражи. — Извольте допрашивать!

— Сядь-ка, вон, Паша, на свободное место, — ласково улыбнулась царица, — откушай с нами, чего Бог дал. Синодских шпионов тут нет, можно. А перекусишь, тогда и побалакаем.

На ближайшие четверть часа наступило затишье. Матушка велела всем лакомиться. Все и лакомились. Точнее, набивали деликатесами брюха, запивая изысканные паштеты хмельным медом. Никто не роптал, наоборот. Честь великая. Многим ли с императрицею столовничать приходилось? Да и кухня расчудесная…

Наконец Елизавета Петровна поставила на стол опустевший бокал. Все. Трапеза кончилась.

— Давай, Паша, — кивнула царица, — говори. А мы тебя послушаем. Внимательно.

— А о чем говорить-то, матушка Лизавета Петровна? — искренне изумился офицер. — Службу несем, происшествий нет.

Искорка гнева вылетела из царицыных глаз в сторону Щербатова.

— Что, Михаил, не сказал служивому о пропаже?

— Так я ведь думал, вы сами… — негромко произнес князь и осекся.

— Сами! Что ж я по-твоему, попка заморская, трещать об одном и том же по сту раз? — не на шутку разгневалась царица, но после повернулась к Павлу Андреевичу и произнесла с горечью: — Беда у нас, Пал Андреич. Янтарные капителии из моего кабинета вынесли, да холстами размалеванными обтянули. Как раньше — в Зимнем — было. Вчера еще, Варфоломей молвит, все на месте видал. А нынче нету. Как прикажешь такие фокусы понимать? Видал, кто вынес?

Одинцов, даром что старый военный из разведчиков, глазом обладал острым. И начал сразу, без обиняков.

— Ты, матушка, стражу не вини. Мои орлы службу знают, токмо и нам чародейство не по зубам. Этого диавола голыми руками не возьмешь, а вот сообщник его — жижа, Растреллиев холоп Тишка. Яво и пытать следовает.

— Что ты несешь, какого диавола?

— Да, Мартынов твой, что Иродом кличут. Он все наделал. И камень весь, должно быть, выволок. Яво разве увидишь, как дела свои творит?

Императрица исподлобья глянула на Растрелли, тот сидел ни жив, ни мертв.

— Ну-ка, рассказывай, отколь здесь Мартынов, кто его звал? Ты, обер-архитектор?

— Я, матушка, — вздохнул Варфоломей Варфоломеевич. — Но не крал он камня, вот тебе истинный крест, не крал!

— Здесь был?

— Был, как не быть! Мы давеча вместе заходили… Да только без Тишки, холопа моего и помощничка. Я, стало быть, работу свою показывал. Уж больно старик поглядеть хотел кабинет в новом дворце. В Зимнем-то, отмечал намедни, не место ему было. А здесь ничего, понравилось.

— Как же ты, Варфоломей, Мартынова не испугался? — будто бы укоризненно покачала головой императрица. — Мои бояре говорят, что колдун он, порчу наводит. — Елизавета Петровна улыбнулась, но лишь глазами, незаметно. — Что ты, в приятели к нему набился, к волку старому?

При упоминании о волке, Растрелли слегка передернуло. Но обошлось, никто, похоже, не заметил.

— От чего же, к волку. Человек он, Олег-то Прокопыч. Человек грамотный и знающий многое. Да и с руками. Чего только не может мастерить… Посоветоваться позвал…

О Тишиной болезни следовало помалкивать. Не поймет царица. Решит, из ума мастер выжил — так о холопах заботится. Да и о волке, коль не спросят… Мол, скучно старику в одиночестве, вот и живет со зверем грозным замест собаки. Блажь, пусть и небезопасная.

— Эка ты! За чернокнижника вступился… Все ходил тише воды, ниже травы, а тут, смотри, раскудахтался. Ладно, Варфоломей. Мартынов и впрямь нам полезный. Нечего на него поклепы шептать. Он, коль захочет, в месяц такой янтарный кабинет сработает, еще и без помощничков. И янтарь сам найдет. Этот да… Все делать может. Не станет он красть. А вот холоп твой… Сие предположение надо обмозговать потщательнее.

Неожиданно в диалог встрял Одинцов, о котором уж и думать все забыли:

— Ваше величество! Матушка наша Лизавета Петровна! Так я ж этого холопа сегодни утром как раз тута возле кабинета и споймал. Голого. Сказал, что лиходеи ночью в парке ограбили, вот он в окошко и влез. Мол, не нагишом же к барину возвертаться? Эх, дал маху! Поверил, дурак старый… Отпустил. Ищи теперь ветра в поле.

Капитан, похоже, и впрямь сильно закручинился. До выслуги год, а он… Будет теперь пенсион, как же! Накося выкуси…

* * *

Тиша рыл за домом могилу. Для волка. Жаль зверюгу. Пожалуй, зря на него грешил — в доме был. А вел за собою призрак… в бирючьем облике. Вон, труп так закоченел, что помер никак не менее полусуток. Уж даже и лап не согнуть.

Ахрамей Ахрамеич пошел во дворец работу царице сдавать. Рядом никого. Одни только печальные мысли и кружат в голове. Не мог Тихон никак разобраться — приснилось ли ему ночное событие, или все случилось на самом деле? А коль привиделось, то как он в Янтарном кабинете да еще и нагим очутился? Как сквозь стражу прошел? Разве минуешь их кордоны?

А если правда, где та пещера? Ведь цельный час утром по роще взад-вперед мотался, даже полянки той не нашел, не то, что норы.

Мартынов появится, надо б его попытать. Он, барин сказывал, мужик зело вумный, всему объясненьице найдет. Вот куда только этот тип подевался? Уж два часа, должно быть, прошло, как хозяин в палаты царские отправился, а от этого ни слуху, ни духу. Тоже к царице подался? Та, люди сказывают, его страсть как любит. Первейшим помощником своим величает и за стол — стоит тому явиться — напротив самой себя садит. Никому более таких почестей нет.

Яма вглубь ушла уж на два аршина. Хорош? Пожалуй, хорош. Нехай, не раба Божьего хоронить, а только зверя животного. Сойдет и так. Во что б его завернуть-то? Так просто во сыру землю кидать жалко — больно шкура красивая, попортится быстро…

— Эй, Тиша, — позвал холопа знакомый голос. К нему направлялся утрешний провожатый, Сергей. — Пойдем-ка. Матушка Лизавета Петровна тебя видеть желают.

— Государыня? Меня? Не велика ли холопу честь?

Тихон мог ожидать чего угодно, но не приглашения в гости к самой императрице. Холоп тупо уставился на стражника.

— Ну? Чего встал, как столб на ярмарке? Идем. Ждать тебя цельный час никто не станет, повяжу веревку на шею, да наподобие собачонки и поволоку.

Сережа засмеялся. От души — громко, заливисто.

Однако Тише было невесело.

— Твою… — вздохнул он. — Пошли, коль не шутишь. Зачем, не знаешь?

— А зачем царица холопов зовет? Токмо на кол и сажать. Для потехи, — ответил стражник, и еще один громовой раскат хохота разорвал парковую тишину.

— Скоморох ты!

— Да ладно тебе, — вытирая выступившие слезы, ответил Сергей, — Не серчай, друже. Кто ж мне скажет, почто ты матушке понадобился? Чином я не вырос. Пойдем, вернешься — докопаешь канавку свою. До заката еще далече.

* * *

Похоронить волка Тихону не удалось. Пришли ко дворцу. А там… Велел давешний суровец Павел Андреевич заковать холопа в кандалы и бросить в подвал. Допросы, мол, потом вести будем.

Тихон вздрогнул от лязга захлопнувшейся за ним двери. Сел на сырой каменный пол. И заплакал.

* * *

Варфломей Варфоломеевич возвращался в Петербург. Так повелела императрица.

На душе было скверно. Чего ж хорошего? Тишу в темницу упекли, Олег Прокопыч исчез, Лишерка дух испустил…

Волк… Вот горе-то! И когда зло вокруг творится — плохо, и без него — ох, беда — не жизнь. Может и правда, что худшее из зол — голый факт. Потому что неоспоримый. Истина… Да, пожалуй. Истина — худшее из зол. Коль ее до конца познаешь, в самой жизни смысла не останется. После — только смерть. Морт.

Морта…