Очень давно, когда Ии Ато еще не был ни верховным жрецом Египта, ни сирийцем Агефом, ни даже финикийским градостроителем Лонто, явилось ему видение. Среди безлюдных и незнакомых лесистых холмов, укутанных мягким пушистым снегом, росло удивительное древо. Невиданное и странное — все белое. И ствол, и ветви, и листья, словно отлиты из серебра. В небе над деревом появилась радуга, но не простая, а будто сотканная из парчи — настолько она была густая и плотная, яркая и насыщенная цветом. Радуга опускалась все ниже и ниже, пока не коснулась кроны дерева. Тогда края ее начали сходиться — медленно, но неуклонно — и, наконец, образовали гигантскую петлю. Петля все расширялась и расширялась, спадая ниже, а потом, достигнув подножия холма, начала затягиваться. Да с такой неумолимой и грозной силой, что казалось, вот-вот и радужная удавка сдавит возвышенность, задушит, земля не выдержит и вытолкнет из себя белое дерево. Как пробку из амфоры. Как гной из созревшего фурункула… Однако петля вдруг ослабла, опала, а потом и вовсе превратилась в разноцветный туман. Древо же, на котором до сего момента не шелохнулся ни один листочек, взмахнуло ветвями и зазвенело. Белый ствол пошел черными и коричневыми прожилками, листья начали наливаться зеленой влагой, оживать. Налетел сильный ветер, который унес остатки неживой белизны, а вместе с нею оторвал от ствола большой кусок коры, открыв взору дупло. Черное, горячее, пышущее жаром. Из дупла вылез наружу нагой младенец — мальчик ли, девочка, было не разобрать. В одной из крохотных своих ручонок держал он большую черную жемчужину. Та вдруг выскользнула, из маленьких пальчиков, упала на каменное плато и покатилась. А когда остановилась, вспыхнула ярким разрывом и исчезла, оставив заместо себя глубокую пещеру, отвесно уходящую вниз. Из норы бил в небо пурпурный луч, рождая где-то там, над облаками, новую радугу, пока еще невидимую, но уже ощутимую… Зрелище завораживало, душу захлестнула радость.

Но не прошло, должно быть, и минуты, как ожившее древо окутала живая и нестерпимо шумная туча. Огромный рой принесшихся невесть откуда насекомых. Они облепили крону и принялись пожирать свежую зелень. Вскоре торчали во все стороны лишь голые ветви — кривые, уродливые, словно лапы чудовища. Ребенок, наблюдающий за этой ужасной картиной начал вдруг расти и покрываться с головы до ног медными латами. Пещера же, оставшаяся от взрыва черной жемчужины, до самых краев налилась кровью. Вскоре из недр на поверхность вынырнул красный зверь — то ли лисица, то ли шакал — с зажатым в зубах прозрачным зеленым самоцвет Ом необычной огранки. Полжил камень на земь, на бережок. И ушел обратно — в кровавую пучину. Оказавшись на земле, самоцвет засверкал, засиял светом, идущим изнутри себя и Ато разобрал слова, начертанные на смарагде: «Ищи. Найдешь». Ратник в латах опустился перед кровоточащей норой на колени и попытался взять Камень, но алый водоворот образовавшийся на поверхности норы, выплеснулся, ухватил его за руку и увлек в бездонные недра.

Дерево, словно постояв в нерешительности, вдруг сильно встряхнулось и сбросило с себя объевшихся насекомых. А сгущающийся разноцветный туман тут же поглотил живую тучу, переварил внутри себя — и следа не осталось. Кровь из норы ушла вниз. Сама ж пещера выросла до чудовищных размеров, вывернулась наизнанку и проглотила искалеченное дерево. Все стихло. Только на краю осыпающегося камнями разлома одиноко лежал смарагд. Он уже не сверкал. Но над самоцветом парила крохотная радуга, опустившаяся из черных заоблачных небес.

С радуги на Камень падали крохотные слезы. Они, касаясь грани смарагда, сотрясали все пространство. Вибрировала земля, подпрыгивали тяжелые валуны… И наконец, вернулся он. Ратник. Выскочил из разлома. Медные латы его покрылись белым налетом, засеребрились.

В небо вышла Луна.

Воин опустился на колени, поднял голову к ночному светилу и завыл. Стало так жутко, что мороз пошел по коже. И чем громче выл ратник, тем больше становился он похожим на дикого зверя. На большого белого волка.

Превращение закончилось. Зверь смолк. Но теперь сами небеса, откликнувшиеся на зов, гудели, опуская на Землю благословение: «Алииии… Шеэээр… Пришлооо врееемя жиыыыть…»

А на душе стало хорошо. Тихо и спокойно…

* * *

Сколько стоит построить город?

Сколько сил надо, чтоб его разрушить?

Кому нужны такие потрясения? Такая слава? Такая власть?

Эхнатон лишился самого дорогого, что было в его жизни.

Эхнатон лишился мечты.

Сидя на золотом троне, фараон плакал, как ребенок, лишенный сладостей. По залу в огненных вихрях кружились прелестные танцовщицы, играли искуснейшие музыканты, столы ломились от лучших вин и изысканных яств. К плечу жалась она — прекраснейшая и мудрейшая из женщин, его жена, луноликая божественная Нефертити, воплощенная любовь… А перед глазами который день стояла все та же картина — отвратительная и ужасающая. Жертвоприношение Атону, что свершилось в день торжественного провозглашения новой столицы…

Да будь ты проклято, жестокосердное Солнце!

Эхнатон беззвучно рыдал, сидя на золотом троне, когтистые львиные лапы которого успели за время недолгого царствования увязнуть в месиве истерзанной плоти. Плоти человеческой…

Ии Ато с удовольствием вкушал лакомства, запивая их вином. И посмеивался. В душе. Смеха никто не слышал. Даже улыбки не видели.

С того дня, когда Моор Таа привел его к Ал Ишере, он был навсегда отлучен от Обители. Ясное дело, Ато воспользовался помощью Инкарнатора. И Творец проклял его. Проклял и забыл.

Инклюзор стал отступником. Предателем. Человеком.

Но разве это беда?

У людей гораздо меньше обязанностей, чем у инклюзоров. Зато гораздо больше прав. И возможностей. Жить на Земле и быть ее полноценным обитателем — это ли не прекрасно? Единственный недостаток — жизнь коротка. Но и это поправимо. Хм… А не попробовать ли прямо сейчас? Пожалуй. Самое время.

Ии Ато поднялся из-за стола, подошел к фараону и, поклонившись, уселся на ступеньку возле божественных ног.

— О, Великий Эхнатон, не соизволишь ты ответить на мой вопрос? — напустив на лицо гримасу смирения, негромко вымолвил жрец.

Фараон отвлекся от тягостных дум, уставился на человека, будто не узнавая его. Наконец, в глазах мелькнула живая искорка.

— Спрашивай, Ато, — произнес он.

— Скажи мне, солнцеликий, не желаешь ли ты, чтоб я, твой верный раб, жил вечно? — потупив взгляд, спросил хитрый жрец.

Он знал и прекрасно понимал, что тот, у кого сейчас в руках Инкарнатор, может исполнить абсолютно любое желание. И не столь важно, искреннее оно или нет. Главное, чтобы ожила, затрепетала и зазвенела во вселенной рожденная идея. Чтоб воплотилась.

Но Эхнатон лишь усмехнулся.

— Жить вечно? — переспросил он. — Да не лишился ли ты разума, старик? Ты ли это, Ии Ато? Мой учитель, мой лучший друг… Разве могу я пожелать тебе такого несчастья?

— Почему же нет? — еле сдерживая нахлынувшую вдруг ярость, вымолвил жрец. — Полагаешь, вечной жизни достойны лишь боги? Но отчего тогда любой смертный мечтает о ней?

— Большинство смертных — глупцы, — ответил фараон. — Я искренне полагал, что ты не из их числа, старик. Похоже, ошибался. Твой ум превратился в смекалку, средоточие его развеялось на навыки и умения. Это хорошо для ремесленника, Ато. Но плохо для жреца. Очень плохо. Где тот неисчерпаемый кладезь мудрости, что я черпал в детстве? Ты разочаровал меня, учитель. Да… старость лишает не только зубов и волос. И, как бы печально это ни звучало, единственное, что я хотел бы пожелать тебе — быстрой и легкой смерти…

Что? Что он говорит? Легкой и быстрой смерти? Эхна, только не это!

Да, Ии Ато ожидал совсем иного ответа. Однако мальчик оказался склонен к философии. Да кому они нужны, твои мысли?! Твои выводы?! Просто дай мне бессмертие! Не понимаешь, что больше ничего мне от тебя не надо? И от Инкартнатора ничего… Быстрой и легкой смерти…

Ато собрался подняться со ступеньки, чтобы убраться прочь, к себе в покои. Но кольнуло сердце. Словно длинная острая игла насквозь пронзила грудную клетку. Раз. Другой, третий… О, Творец, что это? Почему?

А сердце дернулось в последний раз. И остановилось.

Душа невидимой стрелой понеслась во вселенную.

Инкарнатор тихо ликовал.

Он исполнил желание раба своего. Быстро и легко…

Пир продолжался.

И мысли Эхнатона вдруг просветлели. Слезы высохли. Уста тронула невесомая улыбка. Словно спала с глаз пелена, и ясный разум праздновал избавление. Победу.

К чему горевать о минувшем? Убиенных не вернуть, но дела можно поправить. Только надо работать. Работать!

— Ато! — позвал Эхнатон жреца.

Тот не ответил. Как сидел на ступеньке возле трона, так и сидит. Даже голову не повернул. Заснул? Бедный старик.

— Ато! — теперь фараон окликнул жреца громче. — Да очнись же ты, наконец!

Эхнатон коснулся плеча учителя, легонько потормошил. Тело накренилось и сверзлось вниз. Музыканты стихли. Танцовщицы остановились.

Да, жрец ничего уже не слышал. Он был мертв. Легкая и быстрая смерть, закинув на плечо свою тонкую острую косу, невидимой тенью бежала из тронного зала, чтобы покинуть покои солнцеликого фараона. Чтобы вернуться потом. Когда будет найдена Истина…

Тотчас на Землю был отправлен новый инклюзор.

Задача-то прежним не решена. Чужое зло до сих пор живо.

* * *

Ал Ишера выглядел теперь иначе. Он был теперь совсем не лев с огненной гривой. Ратник в белых доспехах. Воин с лицом младенца. Жизнь и смерть в одном воплощении…

Ал Ишера стоял на вершине бархана. Он смотрел куда-то вдаль, за море. Не дул даже легкий ветерок, однако бархан, казалось, жил своей собственной жизнью. Он то вздымался, то оседал, то клубился пылью. Пески неистовствовали, растекались ручейками, затем собирались в небольшие холмики и отправлялись путешествовать по пустыне, чтобы их место через миг заняли другие. Такие же.

Ал Ишера, явившийся во вселенную задолго до возникновения самой жизни на Земле и даже до прихода Творца знал то, что невдомек было никому, кроме Инкарнатора. Да, пожалуй, единоутробного брата. Моор Таа.

Да, Моор Таа и Ал Ишера были братьями. Близнецами, рожденными в центре Мира из недр вечности.

Зло не может быть ведомым или неведомым, земным или неземным. Своим ли, чужим. Зло просто есть. Сложно понять. Но ведь никто и не ищет простых решений… Понять легко. Нагромождения знаний лишь скрывают суть…

Там, за морем, в землях гористых и подвижных, находится один из трех земных входов в центр Мира. Туда и должен придти новый инклюзор. Явится, чтобы продолжить бессмысленные и бесплодные — уж это-то Ал Ишера знал наверняка — поиски Инкарнатора. Творец хочет обрести Камень. Слиться с ним в Обители. Безумец.

Но кого он пришлет на этот раз? Воина, вора, следопыта, интригана? Любопытно, будет то настоящий соперник или слабак, подобный последнему?

Ал Ишера знал все повадки жителей Обители. После смерти Ато, самого искусного из приходивших, равных соперников злу, должно быть, не осталось. Не исключая самого Творца. Естественно, все инклюзоры разные. Один сильнее, другой дипломатичнее, третий хитрец… Ато слыл мудрецом. Когда-то. А в кого превратился? Теперь-то Творец должен уяснить, что одним умом и изобретательностью Инкарнатора не заполучить. Должно быть, следует ждать вора. Хитрого и скрытного. Что ж…

Злу отчаянно не хватает хитрости. Силы с избытком, ума тоже. Но хитрость… Это поистине великий дар. Нет, очередной инклюзор, пришедший на Землю, рано или поздно погибнет. Не минует участи сией. Но прежде следует проникнуть в его душу, перенять навыки, научится всем премудростям. Инклюзоров не жаль. Но умения их просто терять было б совсем глупо… Хитрое зло сто крат сильнее зла просто умного. Это часть Истины…

Ал Ишера давно смотрел на медленно падающую звезду. Он. И он воплощается в центре Мира, вход в который там. За морем.

Моор Таа…

Где он сейчас? Должно быть, в центре Мира. Все играет с подвластными ему пространством, временем, да сонными людскими душами. Глупое зло! Зачем тебе свидетели? Ты не должно быть настолько откровенным, иначе тебя перестанут бояться, но начнут избегать.

Впрочем, стоит ли осуждать брата? На него и так постоянно охотятся. Даже люди.

Люди… Кто из них всей душой любит зло? Нет. Любят. Есть такие. Кому этого не знать лучше, чем самому злу?

Что ж, звезда упала. Инклюзор здесь. А это значит, пора спрятаться за привычным уже образом, отдохнуть, чтоб набраться сил, да и отправиться в путь. Посланник Обители должен узнать его сразу, ведь за тем он и прибыл. Спасти «нужное» зло… Забавно. Но таковы правила игры, придуманной…

Мысль, не успев оформиться, повисла в холодном ночном воздухе. Что это? Кто?

И верно. На вершину соседнего бархана поднимались двое в пестрых одеждах непривычного кроя. Мужчины. Один яростно жестикулировал, пытаясь, видимо, наглядно что-то объяснить. Второй лишь кивал головой. Откуда они здесь? Ведь ближайший караванный путь в трех часах к северу?

И тут словно молния ударила в голову. Ал Ишера понял. Он узрел суть незваных гостей.

Ну, конечно! Моор Таа! Его интриги. Ох, брат мой.

Нет, на глаза людям попадаться не стоит. Во всяком случае — не сейчас.

Ал Ишера, готовый к трансформации, зверем оборачиваться не стал. Превратился в змейку, соскользнул по песку вниз и скрылся в еле заметную щелочку меж скрытых от глаз каменных плит.

* * *

И Моор Таа пребывал в одиночестве. Но особо ни над чем не размышлял. Загадки решать и вечность вершить — стезя Ал Ишеры. Его же амплуа — движение. Вечное.

Вот и сейчас мысли Моор Таа, еще не успевая дозреть, разлетались искрящимися импульсами, заставляя все одушевленное, что находилось в относительной близости, чувствовать беспричинный страх. Зло забавлялось.

Глазами видеть дальше горизонта Моор Таа уже разучился. Однако все его существо бушевало пылающими страстями — дикими, низменными, отвратными. И заразительными. Заразными. Верх блаженства, когда все вокруг корчатся от боли и ужаса! Светящаяся точка неземной радости на черном поле земного горя. Великолепно!

Внезапно Моор Таа дернулся. Сам почувствовал страх. Первобытный, необъяснимый. Источник его находился вдали — за морем. И будто б в ином времени. В прежнем ли? В Будущем? Не разобрать. Но пронзительный — пусть отсюда невидимый — взгляд вечного брата выворачивал нутро и саму душу.

Ал Ишера? Опять ты вспомнил обо мне?

Ох, братец. Зло твое стократ сильнее зла Моор Таа, но это ж несправедливо! Отчего все оплеухи сыплются не на твою голову? Слов нет, ты далеко не глуп, Ал Ишера. Избрал роль мученика, а сам изводишь ныне всех силами брата да интригами Инкарнатора. Использушь Камень без стеснения, ни разу к нему не прикоснувшись. Ты хитро, зло! А плачешь, будто хитрости не хватает, а одного ума дескать мало… Мало. Попробуй не согласиться. Но лжешь, Ал Ишера. Как ты лжешь! Одним умом таких зол и вправду не натворишь. Жертва, принесенная Атону… Каково, а? Нет, на мелочи ты не размениваешься…

Моор Таа становилось все хуже и хуже. Страх побеждал. О, вселенная! Вели Ал Ишере думать о ком-то другом. Ведь сил нет терпеть эти муки. Нет сил…

* * *

Инкарнатору не особо нравилось быть на всеобщем обозрении. Вместо того чтобы заниматься любимым делом — напускать туман на мысли всякого рода мудрецов и прочих «сверхчеловеков», сейчас он вынужден был недвижно покоиться в фараоновой короне, исполняя все желания временного обладателя. Нет, не владельца.

Однако противиться воле Ал Ишеры Камень не смел. Предчувствовал последствия, что могли оказаться еще хуже, чем нынешнее положение. Поэтому и пережидал.

А вообще, кто он — Ал Ишера? И почему брат его настолько бесхитростен и слаб? Будь Моор Таа равной силы, можно было б и раздор меж ними посеять. Так же — и смысла нет. Сверкай, терпи. Пока. Да… И все-таки любопытно, отчего вечность изрыгнула из себя такое всесильное чудовище, которое смогло укротить даже его? Хитрец? Прикидывается таким простым, доверчивым, жалким… Интриган и лицемер. Но это б полбеды. Зачем ему обращать в свою веру инклюзоров и самого Творца. Поистине кошмарное создание. Знать бы, чье.

Но ведь иногда Ал Ишера становится мил и добр. Вполне искренне. Чувствуется. Такое впечатление, что в нем независимо друг от друга живет две души. Два разума, которые вечно друг с другом воюют. Ну хорошо, не воюют. Тихо враждуют. Или громко спорят.

Другое дело — Моор Таа. Этот знает, чего хочет. Посвятил всего себя жестоким развлечениям. Ради них идет на любые подлости. А брата боится. Нет бы стать помощником…

Так в чем же сила Ал Ишеры? В умении искушать искушенных? Но чем?

Чем?! Или кем?

Известно кем. Им же. Инкарнатором.

Отвратительно…

* * *

Очередной день пира во славу Атона закончился. Невольники убирали со столов объедки и тут же, на месте, жадно и торопливо их пожирали. Словно вечно голодные крокодилы выбрались на берег заводи священного Нила.

Эхнатон покинул зал давно. Взяв под руку супругу, удалился в опочивальню. Здесь все уже было готово к ночи божественной любви. Полнолуние. Ох уж эти новые традиции!

По периметру необъятного ложа замерли два десятка невольников и невольниц, отобранных самим Верховным Жрецом. Статные, стройные, совсем еще юные. И задача у всех одна — поддерживать любовную страсть божественной четы, чтоб та не угасла до первого луча солнца.

Она бы и так не угасла. Эхна знал это определенно. Нефертити была настолько желанной, что… Проклятая церемония!

Стоило фараону с царицей войти в спальню, их окружили. Юноши и девушки начали ловко и быстро снимать одежды, поглаживать тела, осыпая их нежными влажными поцелуями. Потом подняли на руки и опустили на ложе. Лицом друг к дружке. Но не отошли, не отвернулись стыдливо, разделись сами. Терлись телами, прижимались, покусывали. Страсть воспылала, и супруги соединились…

Стоило им устать от движения, чуть отдалиться друг от дружки, дабы немного передохнуть, проклятые рабы начинали все с начала. И так до самого рассвета…

И все же что-то на этот раз было не так. Любви совсем не хотелось.

Из головы никак не мог уйти он. Ии Ато. И его вопрос.

И смерть его. Легкая, быстрая, но нелепая.

Старик знал, что дни его сочтены? Потому и говорил о бессмертии? Или он просил о нем?

Просил. Но разве возможно его даровать?

Можно. Можно!

Нет, это слово идет не изнутри.

Кто произнес его?

* * *

Шли годы. О верховном жреце Ии Ато вспоминали все реже и реже.

Гигантский белый орел давно был разобран и переплавлен в орудия земледелия, которые в свою очередь преподнесли в дар крестьянам. В день Изиды. Проклятую жертвенную арену разобрали по камушку и перекопали. После засадили финиковыми пальмами. Чтобы вымарать из человеческой памяти страшный день навсегда. Атон не обидится. Он свое получил. Принял.

Фараону, который теперь представлял земное воплощение Солнца, больше не нужна была кровь рабов. Ему нужны были их силы.

С каждым годом Ахетатон разрастался, с каждым месяцем становился величественнее и краше. Возводились новые храмы, строились постоялые дворы. Караваны, ранее обходившее место, на котором сейчас красовался великий город, тянулись теперь со всего света именно сюда, а не в медленно разрушаемые жестокой пустыней Фивы.

Новый верховный жрец — Ру Ато — не славился великим умом, но с порученными обязанностями справлялся неплохо. Храмы и святилища содержались в образцовом порядке, культовые сборы граждане платили исправно. Как и дворцовые. Казна не иссякала. Наоборот, все наполнялась и наполнялась. Да и люди вновь любили своего царя. Искренне. Всем сердцем.

Эхнатон был тщеславным правителем. Но в высшей степени мудрым. Он даже не пытался завоевать земли, которые безуспешно пытались присоединить к Египту его предки. Не желал порабощать народы. Но и своего врагу не отдал.

Пусть армия была уже не в том великолепном состоянии, что при отце, однако военачальники и простые воины свою службу знали, несли не за страх, а за совесть. Границы под замком. Народ в безопасности. Чего еще желать?

Полным ходом шли реформы. Строились школы, библиотеки. Ширились торговые связи…

Единственным, что угнетало душу Эхнатона, были его думы. Нужно ли людям то, что он затеял? Зачем такие церемонии в честь и поныне почти не почитаемого в народе Атона? Чем новым одарил он Египет? Кроме тяжелых воспоминаний?

Нет. Наступивший расцвет страны фараон не мог связать с милостью вознесенного над другими бога. И не связывал. Грамотная политика. Хорошие стратеги. Радеющие исполнители. Вот и весь секрет успеха. А Солнце? Оно светило всегда. И будет светить…

Но нельзя постоянно менять покровителей. Даже если того очень хочется. Возврат к старым традициям покажет лишь слабость власти. Недопустимо.

Однако сильнее мучили другие мысли… Почти каждую ночь на протяжении вот уже многих лет ему снился один и тот же сон. Он иссушил фараоново тело, лишил покоя, терзал страшными сомнениями. Вселял дикий животный ужас. В сне этом к божественному ложу являлся громадный огнегривый лев. Увенчанный фараоновой тиарой с вставленным в него большим плоским изумрудом. Чудовище долго смотрело на правителя, потом разевало пасть, из которой несло гнилостным смрадом, и произносило всего лишь два слова: «Ищи. Найдешь». После чего поднимало лапу и стирало ею, словно царапину с воска, первый солнечный луч. Тот, что проникал в комнату сквозь щель в занавеси. Становилось темно. И жутко. Да так, что жить не хотелось…

Ищи. Найдешь.

Что искать? Что он должен найти? Все же и так есть! Больше, чем все! Чего не хватает? Непонятно…

Но сегодня Эхнатон был спокоен. Даже весел.

А все потому, что нынешней ночью видение получило продолжение. Обрело законченность. наконец-то последовало продолжение сна. И теперь царь Египта знал, что должен найти. И что для этого сделать.

Вот только как? Как сказать ей?

Говорить ничего не пришлось. Нефертити прекрасно читала взгляды. Любые…

Баночка с мазью кураре всегда стояла на резном каменном столике рядом с ложем. Ей Эхнатону натирали ступни, чтобы не мучила боль.

Стоило супруге взглянуть в его глаза, она, ни на миг не усомнившись в верности своего выбора, подхватила невесомую склянку, опустила в нее пальцы, которые тут же погрузила в точеные ноздри свои. А потом облизала… Яд, что не мог отравить кровь через огрубевшую кожу ног, сейчас подействовал мгновенно. Любимые глаза закрылись. Женщина мягко осела на пол… И все. Все было кончено.

А в голове фараона громом раздавались слова страшного зверя: «Ищи. Найдешь истинный смысл… Он в покое. Покой в тебе. Ты в Нефертити… Нефертити в тебе, Эхна. Но тебе не дано постичь, пока не потеряешь… Иди же. Иди по дороге познания, какой бы тяжелой она не казалась…»

И он отправился на зов. Но не так легко, как его луноликая Нефертити. Видать, та что-то знала… Фараон бился. Сражался с сомнениями и страхом. Пока, наконец, победил. Пусть и не скоро. Да, еще несколько лет живое его тело его было на земле, однако душа…

Изумруд, так и оставшийся в царской тиаре с того самого дня, когда ушла царица, начал покрываться мелкими и солеными на вкус каплями. Казалось, камень жил. Жил и страдал, оплакивая чистые души Нефертити и Эхнатона.

А может, и не казалось…