«Такая вот безрадостная история».
Камень закончил свой рассказ и покрылся испариной. Словно живая тварь.
Удивительно, но Инкарнатор говорил. Не писал на гладкой своей сверкающей грани разные слова, а разговаривал настоящим человеческим языком. Правда, слов он не произносил, а как бы вживлял слова в голову холопа. Но вживлял бойко и ясно.
«Запомни: Али Шер — зло. И нет другого зла на Земле. И не доброе оно, не полезное, как говорит Мартынов, а самое обыкновенное. Простое. Жестокое и подлое».
Удивительно, но Тихон был абсолютно спокоен. Немного обескуражен, что самоцвет не просто ожил, но и разоткровенничался. Однако все-таки спокоен. Не было в душе его ни страха, ни, наоборот, чувства обладания какой-то неведомой силой ли, властью ли. Да изумлялся-то холоп не тому, что Камень знает человеческую речь, а самой повести. И глубокому смыслу, в нее заложенному. Да… Диковинно.
Диковинно… И слов иных не найти. Сам видал, как бирюк издох. Лапы-то, что сухие ветки были. А потом вдруг ожил да явился в подземную залу. Нет, что-то нечисто тут. Али лжет кто? Марта-Морта? Камень Инкарнатор? Али Шер? Старик Прокопыч? Мож, все сразу? Твари-то, как на подбор, хитрющие. Не исключая Мартынова. Один, ишь, бабой притворился, красавицей. Совратил еще, погань проклятая. И то не сон был вовсе — вон телеса-то как после любови гудят да синячищами покрыты. И то самое чешется, хоть и стерто чуть не в кровь. Всем бы такие сны снились. А самоцвет? Коль не он говорил, откуда знания пришли? Про бедного царя египетского, жену его несчастную, про белый град Ахетататон? Откудова простому русскому мужику о таких страстях древних знать? Да еще и басурманских…
Тихон совсем запутался. Кому верить? Сердце ж однако говорило — Мартынов тут вовсе ни при чем, не в счет значит, а Камень не лжет. Он один из чудесной троицы душу действом не колыхал. Да и Марта-Морта, хоть и злом ее назвали, все одно приятной казалось. Дурой, конечно, весельчихою с бесовским повадками. Нет, головы рубила — то неприятно. Ну, так ведь не люду православному, своей же нечисти. И понарошку. Там же призраки только и были, в зале-то. Нет? Стало быть, небольшой грех.
Лишерка ж мартыновский натурально темная лошадка. Хучь и белый бирюк. С одного первого взгляду заметилось — вражина. Ох, тогда еще не понравился он Тихону. В избу зашел, а глазищами своими туда-сюда. Зырк-зырк-зырк, зырк-зырк-зырк. Что б стянуть, пока все в сторону отвернуться? Вор и есть. Негодная зверюга…
Да пора уж домой возвертаться. Утро вечера мудренее. У Ольги хорошо, слов нет. Тепло и надежно. Надо б у ней самоцвет сховать. Аль найдут? Утащат? Да нет, нечего страшиться. Сам Мартынов в руки брать такое сокровище поостерегся. Не притронулся даже. Мол, пускай, Тиша, у тебя Изумрудная Скрижалия покамест побудет. Чем-то ты ей симпатичен, коль сразу не убила. Во сбрехнул! Ахрамей Ахрамеич, помнится, аж присвистнул — с ума вы тут все посходили?
Сумерки сгущались. Тихон шел пешком, хоть хозяин и дал монетку на лихача. Но уж больно погода стояла дивная. Слободские парня не обижали. Знали, что женишок Ольгин.
Тиша уж на Фонтанку свернул, Першпектива невдалеке дворцами замаячила — до дому не больше версты — вдруг путь преградили. И кто! Ну, дает, антихрист! Это ж посреди самой столицы.
По-всегдашнему скалясь, посреди дорожки замер он. Лишерка. Или как его? Али Шер? От такого вдруга, Тихон чуть о дорожный камень не споткнулся. Чрез плечо сплюнул, да трижды перекрестился. Не помогло. Не рассеялось видение.
— Те чегось тута надобно, морда бирючья? — переминаясь с ноги на ногу, спросил холоп. — На дороге ж стал. Отыдь, окаянный, чтоб тя черти съели!
Волк послушался. Пропустил. Правда, поплелся следом, шагов на десять только и отстав. Тихон решил внимания не обращать. Глядишь, до дому дойду, а там дверь дубовая, да и Мартынов покамест у Ахрамей Ахрамеича гостит. Небось, Лефорта позвали, столовничают в пылище неубранной. Ох, Ахрамей Ахрамеич… Пропасть тебе без холопа Тихона. Сам не ведаешь, что творишь, отпуская слугу верного на волю вольную. А ну как в слободку перееду? Пропадешь ведь, барин. Без ежечасной-то заботы. Эх, бабу б ему найтить душевную. У Ольги, что ль, подмоги испросить? У них там сводня одна по суседству…
Вот и знакомая дверь. Закрыта изнутри. В прихожей зале темно. Ничего, черным ходом пройдем. Он на вислом замке, а ключ-то туточки, на шейной веревочке возле крестика. Чай, Господь схоронит…
Тихон снял уж замок, да почуял вдруг тяжелый взгляд на спине. Словно кто дубиною меж лопаток ткнул. Обернулся. Ах ты ж, ворог. Не отстал? Ну, сиди, сиди. Сей же час Мартынову скажу, он тебя и встретит.
Задвинув изнутри засов, Тиша пошел во второй этаж, в гостиную, откуда слышались громкие голоса и смех. Угадал. Антон Иванович тут как тут. Опять на чарку заглянул, да второй штоф, небось, приканчивает. Обычное дело.
— Доброго вам вечеру, господа, — став в дверях, поклонился Тихон. — Всего ли хватает? Меланья-то спит в тако время. Закуски какой надо? Аль вина еще поднесть?
— Валяй, Тишка, — отозвался Лефорт. Иван Антонович был весел и не так уж пьян. — Доставь и вина зелена, и капустка вон подъедена. Рыжики есть еще? Нет, грибов не надо. И мясцо пока в избытке. Ничего пока более. Господа?
— Ступай, Тихон, — махнул рукой Растрелли.
Тиша спустился в кухонку, достал из погребка под полом штоф и вынул из кадки пару заквашенных ломтей. Капусту тут же настрогал тоненько, лучком сдобрил, зеленью, в плошку сложил. Кинул пригоршню брусники моченой, перемешал. На поднос все поставил. Посмотрел. Нет, чего-то не хватает. Яблок подать? К вину-то? А то так ведь и сморщатся, не ест никто. Жалко. Дрянной, а провиант…
Выставив все на стол, разлив по чаркам хмельное, замер Тихон. Вспомнил про волка.
— Олег Прокопыч, — обратился к Мартынову, — там, за черною дверью животное ваше дожидается. То, что подохло… Токмо натурально живехонькое. Ух! Зенки у яво… Жуть!
— Животное?
Мартынов с минуту сидел, соображал. Или обдумывал услышанное. Да потом как встрепенулся. Глаза сверкнули, пальцы задрожали.
— Тиша? Лишерка что ль? Ну?
— Лишерка, — кивнул холоп.
— Что ж ты раньше-то молчал, дурья башка? Веди скорей!
Старик вскочил так резко, что дубовое кресло весом в два пуда опрокинулось на пол. Ухватил Тихона за руку и потащил к парадной лестнице.
— Да не туда, Олег Прокопыч. Сзаду он. Сказал же, за черным ходом, — вырвался парень. — Ступайте за мною. Свечку мою возьмите. Уж больно темно, кабы не оступились.
Тиша вприпрыжку побежал по скрипучей лесенке вниз. Мог и с закрытыми глазами — все ступеньки на перечет. За холопом, пыхтя и отплевываясь капустным духом, пытался поспеть ворожей.
Засов отодвинули, дверь раскрыли. Батюшки, на улице-то уж ночь. Звездная. А луна-то как велика да красна! Полнолуние. Ох, жди теперь в гости нечисти. Ее время. Коль луна в кровушке умылась, беды не миновать…
Снаружи никого не было. Мартынов, однако, винить холопа не стал.
— Чую я, Тиша, здесь он, — отчего-то прошептал Олег Прокопович. — Ступай обратно, наверх. Или к себе вообще. У нас там всего хватает. А тут покамест я один постою. Дождусь друга верного. Лишерка обязательно выйдет. Мож, не сразу.
Тихон дважды просить себя не заставил. Понятно, измаялся. Да и поспать не помешало бы. Чтоб завтра огурцом быть. А как же — вольную оформлять. По такому случаю Ахрамей Ахрамеич и белую рубаху Тише подарил. Шелкову, на пуговках. И сапоги черного хрому. И портки аглицкой шерсти. Зеленые, в обтяг. Забавные!
Да, будет завтра Тиша — не Тиша, а натуральный генерал-губернатор. На вид, конечно. А что? Одной одежи на три целковых. Красота! Парик бы еще… Нет, парик не надо. Жарко в нем, кабы гниды в своих волосьях не завелись…
Добрый барин. Души большой человек. Вот только жаль его. Одинокий совсем. Супруга с дочкою в путешествие укатили, сколь лет прошло? Нет, не вернутся. В Италии, пишут, температуры другие, для здоровья полезные… Злые языки сказывают, была, дескать, у барина помимо супруги еще одна зазноба. Тайная. Мол, и сын от нее есть, даже фамилию свою папаша дал. Да только отправил от греха в Москву. Брешут, должно быть. Стал бы Ахрамей Ахрамеич робенка своего роду вдали держать? С его-то мягким карахтером? То-то и оно, то-то и оно… Вот и сидит бобылем. Ждет возвращения своих мадам, несчастный. Говорит, обещали. Куда теперь денутся? Обещания надо выполнять. Так то у русских — слово крепкое, а у немцев-то и прочих басурман — тьфу, а не слово. Брехня пустая…
Ахрамей Ахрамеевич да Антон Иваныч переместились на узкие кушетки. Тут же, в обеденной зале. Дрыхли без задних ног. Храпели. Перебрали, ясное дело… С Лефортом иначе и не бывает. Известный пьяница.
Тихон, крякнув, подхватил сперва барина — в спальню поволок. Потом, как вернулся, гостем занялся. Этого перемещать бесполезно — толстый, что Ольгин боров. Тяжелый. Придвинул к первой кушетке вторую, чтоб Лефорт на пол не сверзся, одеяло притащил, укрыл. От головы до сапог, что стаскивать не посмел, забоялся — а ну как проснется, вдарит по уху. Бывало не раз. Ученые…
Куда ж второй-то гость подевался? Олег Прокопыч, ау-у! Не вернулся еще? Вниз сходить? Проведать?
Дверь была распахнута настежь. Прямо в проем глядело кровавое око ночного светила. Жуть. У Тихона аж мурашки по коже побежали. На молитву потянуло. Прошептал «Отче наш». Еще раз. И еще. Отпустило вроде.
Мартынова ни на лесенке, ни снаружи не оказалось. Бирюка тоже.
Постояв во дворе, покричав во все стороны, так никого и не дозвавшись, Тиша прикрыл дверь, не запирая ее на засов — мож, вернутся еще. Пошел к себе. Проходя мимо кухонки, свернул. Тяпнул стакан вина, закусил утиным крылышком. Все повеселее, да не так страшно. Свечку запалил — с огнем поспокойнее.
Войдя в коморку, разулся, рубаху снял, порты. Оставшись в исподнем, схватился за край одеяла, откинуть его собрался… Да тут и обмер. Ба!
На койке, как ни в чем не бывало, дрых Мартынов. В обнимку со своим поганым зверем. То есть, спал только Олег Прокопыч, бирюк же лежал тихонечко — пулял прям в Тишу адскими своими зенками. Ну не сволочи?
— Чего уставился? — раздраженно рыкнул холоп. — Мало тебе Эхнатона с егоной красавицей-женой Нефертитею? Сгноил добрых людей, подлый хичник? А ноне на меня глаз положил? Смотри-к ты, занял чужую спальнию, и хоть бы хны ему…
То ль после треволнений, то ль вино подействовало, Тихон сорвался. Злился парень, хоть и кулаков в ход не пускал. Говорил слова обидные, злые. Пусть и большей частью глупые.
Дивный волк же при упоминании о египтянах вздрогнул и прикрыл глаза лапою. Оскал его жуткий превратился в улыбку. Однако не в такую, как давеча — добрую, а в ехидную, мерзкую. Словно, сожрать кого-то готовился, удобного момента выжидал. Кого сожрать? Известно кого! Не своего ж Мартынова.
Сообразив это, Тихон забыл про горящую до сих пор свечу, про верхнюю одежу и сапоги, попятился к выходу. Упершись в дверь спиною, распахнул ее, выскочил и вновь захлопнул. Да еще и кочергой, на которую в темноте наступил, ручку подпер.
В голове зазвенели слова: «Ко мне! Беги скорее ко мне!»
Тихон узнал голос. С ним говорил давешний самоцвет. Камень изумруд. Но возможно ли это? Он же за три версты почитай, в Ольгином доме, в подполе схоронен…
За закрытой дверью послышались мягкие шаги. Видать, слез с кровати, сюда идет. Что же делать? Бежать? Куда?
Ответ пришел сам собою. Коль Камень зовет, надо к нему. И не мешкать. Только б не догнал, только б…
И Тихон рванул. Откуда только прыть такая взялась? Выскочив из дома, обогнул его и понесся вприпрыжку. По Невской, потом вдоль Фонтанки, там чуть нужный поворот не пропустил. Самоцвет защитит. Защитит! Эх, успеть бы.
Погони слышно не было, но Тиша чувствовал, что зверь бежит следом. Нагоняет. И осталось-то всего ничего, а ноги деревенеть начали, да пятки о мостовую в кровь истерлись. Больно. Но хуже, что страшно. Алибо лучше? Да. Страх придал сил.
Ноги вновь заработали. Аж ветер в ушах свистал! Вот он, Ольгин дом. Вот он — сто шагов, тридцать, десять…
— Ольга, открывай! — закричал Тиша, взбежав на крыльцо. В дверь забарабанил. — О-о-ольга-а-а!
Девка лишь очи продрала спросонок, а Тихон уже вырвал дверь вместе с засовом, ползал по горнице на четвереньках, дверь в подпол на ощупь искал. Да где же ты? Вот! Ну, наконец-то! Спрыгнул вниз, нашел потайную щель меж бочонками, достал волшебный самоцвет.
— Камушек, родимый, спаси меня! Камушек! Я это, Тиша, знакомец твой, — затараторил холоп. Страх, давший ему сил во время ухода от погони, так же забрал их, только в руках холопа оказался Инкарнатор. — Слышишь меня? Что ж ты молчишь-то? Ответь, а? Камушек, родненький ты мой…
— Тихон? Ты это чегой какой дурной-то? — раздался сверху голос Оли. Невеста стояла возле раскрытого люка в простой ночной рубахе. — Случилось чего? Гнался кто за тобой? Ну? Ворвался, дверь испортил. Рассветет, уделывать будешь. И никаких мне «потом», ясно те?
Ольга была совершенно спокойна. Вот же! А если б грабители?
Тиша начал потихоньку приходить в себя. Ольгино спокойствие вдруг вселило в него уверенность, что больше сегодня ничего не произойдет.
— Олюшка, надо дверь сейчас закрыть! Там… этот…
— Кто, Тихон? Черт зелен? — хохотнув, спросила Ольга. — Сапоги-то новые, гляжу, уже сняли. И штаны с рубахою. Или пропил? Эх, мужик… Полагаешь, надобен мне в доме пьяница?
Однако говорила девка без злобы и гнева. Даже ласково как-то. Тихон положил Камень за пазуху и полез наверх. Ольга прикрыла дверь, в уши для бруска-засова, теперь сломанного, положила ухват. Стояла теперь посреди горницы в лунном свете, проникающем из окна. Ах, ну что за фигурка! Тиша залюбовался.
— Так и будешь с раскрытым ртом стоять? — спокойный Ольгин голос вывел холопа из прострации. — Ночью спать надо. На то ее и придумал Господь. К себе не пущу. Ложись вон на лавку. Овчиной укройся. Спозаранку одежу тебе найдем. Завтра-то день какой забыл?
— Как забыть-то, Олюшка? Разве можно? — ответил парень. — Не хочется спать. Да и не смогу. А ты ложись. Отдыхай.
— Отдохнешь с тобою, — вздохнула девка. — Ладно уж, светать скоро будет. Скотину кормить, буренку доить.
Надела сарафан, запалила лучину. Села возле стола заплетать косу.
«Ах, ты, девица-краса моя. Умница, хозяюшка, — думал про себя Тихон. — И почто так свезло дураку?»
Повезло, это верно. Таку девку попробуй еще найди. А рукодельница какая! И карахтер спокойный. Така за скалку чуть что хвататься не будет. Словом пристыдит.
— Тиша, ты кушать не хочешь? — спросила Ольга, потягиваясь. — Щи вчерашние есть. Холодные. Аль кашу поставить? Но за дровами во двор надо выйтить.
— Во двор? — переспросил Тихон. — Нет, Олюшка. Каши не хочется. А щец похлебать можно. Не рано ли только?
— Раненько, — кивнула девка. — Да только спать ложиться теперь недосуг. Пособишь мне со скотиною? Коль все одно тут?
Тихон кивнул. Говорить не хотелось, так вдруг стало хорошо.
— Рассказывай уже, — велела Ольга, присев рядом. — От кого ты хорониться ко мне пришел? Наши буянят, слободские? Аль шпана заезжая напала?
Холоп не знал, что и сказать. Но решился. Коль любит — поверит. Махнул рукой, да и выложил все начистоту.
А там уж и рассвело.
* * *
С первыми лучами солнца слободка ожила. Петухи пропели заутреннюю, заблеяли козы, коровы замычали. Ольга покормила кур и пошла доить Буренку. Тихон, одевшийся в покойного девкина тяти порты и рубаху, взял грабли. Отправился чистить хлев… Быстро со всем справились. Вдвоем-то! Потом кашу варили. Вместе. И так им было хорошо и весело, словно жили они всю жизнь лишь друг для дружки. Налюбоваться не могли.
Тишин рассказ был настолько простым и сердечным, что не поверить в него было невозможно. Оля и поверила. А что? В мире Господнем чего не случается?
Но пора было возвращаться.
Пусть хозяин спит, дел невпроворот. Дом прибрать после вчерашнего пира, сапоги почистить, камзол вытрясти. Да и кофий смолоть-заварить. Меланье к нему прикасаться Ахрамей Ахрамеич не велелит — не бабское дело. Причуда, конечно. Но на то он и барин, чтоб дураковать иной раз. Совсем без причуд сама жизнь скучна.
Вот только боязно слегка. А вдруг да ждет поганый зверь? Притаился где за поворотом, в канаве придорожной спрятался? Иль в самом доме укрылся от глаз?
Но мысли нехорошие Тихон гнал прочь. Да и самоцвет, все еще лежащий за пазухой, приятно терся о тело и давал ощущение какой-никакой, но уверенности. Ну и, слава Богу…
Сразу идти к себе, чтоб переодеться, все равно было боязно. Тиша поднялся наверх. Бесшумно проник к барину, взял его камзол и сапоги. Вернулся в коридор, вооружившись щетками, привел все в порядок. Вернул на место. Спустившись в кухню, чмокнул в пухлую щеку Меланью и тут же получил свежую плюшку. Проглотил с удовольствием. Принялся кофе молоть. На три персоны — это вам не на одну. Времени много уйдет. Да Лефорт одной чашечкой не ограничится, вторую истребует. Считай, что на четыре лица. Ох, цельный час времени. Слаба меленка…
Но справился пораньше. Через часок снизу потянуло восхитительным пряным запахом лучшего во всем Петербурге кофия. И свежей Меланьиной сдобой.
Первым проснулся Антон Иванович. Потянул носом. Сел. Зенки раскрыл — ба! А холоп уже тут как тут. С подносом.
— Ох, Тишка, зря тебя Варфоломей Варфоломеевич отпускает. Такого прислужника поискать еще. Просил я его — тебе не нужен, подари мне. Или, продай. Полагаешь, не сторговались бы? Вот как думаешь, скольких ты, парень, денег стоишь?
Иван Антонович хихикнул, прокашлялся, да и заржал, что тот конь. Но смеялся недолго.
Тихон, составив завтрак на стол, весело ответил:
— Чтоб меня купить, Иван Антоныч, у вас монет маловато. Ахрамей Ахрамеич сказывают, что я-де, бесценный. Верите вы моему барину?
Лефорт вновь расхохотался. Да так, что слезы из глаз прыснули. Еще и барина свои смехом юпитерианским разбудил, басурман чертов. А, все одно вставать пора. Пущай.
Варфоломей Варфоломеевич вошел в столовую при параде — в камзоле золоченом, что на приемы надевал, и в туфлях поверх чулок. Умытый, расчесанный, в парике новом. Словно и не перебрал накануне.
— Утра вам доброго, Ахрамей Ахрамеевич, — поклонившись, поздоровался Тихон.
Мог бы и не кланяться — барин не раз просил. Да нравилось самому. Хоть как-то любовь свою показать.
— И тебе, Тиша, доброго, — улыбнувшись, подмигнул ему Растрелли. — Ты тоже здравствуй, Антоша Иванович. Как здоровьице?
— Терпимо, брат, — ответил Лефорт, пересаживаясь за стол. — Сей момент кофию твоего испью, совсем полегчает. С коньяком, а?
— Что с тобой поделаешь? — вздохнул Варфоломей Варфоломеевич. — Тиш, налей Антон Иванычу рюмочку. У меня в секретере графинчик. А после Олег Прокопыча разбуди. Помнится, он с утреца домой сбирался отправится. Где он, не видал?
— Так у меня дрыхнут, — ответил холоп. — Перебрамши вчера, должно быть.
— Ничего. Не великий грех, — улыбнулся барин. — Намучился старик. Вот и расслабился. Позволил чутка лишнего. Не станем корить. Разбудишь?
— Конечно, Ахрамей Ахрамеич. Что велели, все исполню. В секретере графинчик, говорите?
— Там. И рюмки там же. Мне не надо, смотри. Дело у нас с тобою. Потом и отметим…
* * *
Кочерга, что была подставлена ночью упором под дверную ручку, валялась на полу. Меланья в этот придел не заходит, барин только проснулся, Лефорт тоже. Кто ж выбил охранку? Мартынов? Бирюк его? Нет, ну выходили ж! Кочерыжке ясно, что выбирались!
По коже вновь пробежали мурашки. Ай, двум смертям не бывать… Да и Камень за пазухой. Глядишь, ничего и не случиться. Сильный-то сильный Али Шер, но и на него управа найдется.
Тихон поднял кочергу, взял ее наперевес, потом приоткрыл дверь и заглянул внутрь.
Олег Прокопыч лежал на кровати. Спит до сих пор, пьяница. Волка не видать. Спрятался? Утек?
Раскрыв дверь пошире, Тиша выставил оружие свое вперед и, зажмурившись, шагнул внутрь. Ничего не произошло. Открыл один глаз, затем второй. Одежда, снятая вчера, висела на спинке стула. Сапоги стояли рядом. Наваксить их не помешает, но нет пропажи — уже хорошо.
Как же будить гостя? А ну как он буйный спросонок. Вон, Антон Иваныч, что не по нраву, сразу в морду норовит. А этот? Издали его окликнуть?
— Барин? — негромко позвал Тихон. Подождал. Потом сказал погромче: — Олег Прокопыч? Господин Мартынов, вставайте. Утреце ужо. Эй!
Никакой реакции.
Тиша поднял было кочергу, хотел ей потормошить спящего, да усовестился. Ну что за блажь? Сделал два шага, положил на плечо руку, потормошил легонько.
— Э-эй, Олег Прокопыч… Ваше благородие, господин Мартынов… Вас там на кофей заждались…
Ответом послужил глухой стук свалившегося с кровати предмета. Тихон отскочил, посмотрел. Да так и замер — кочерга выпала из ослабшей вдруг руки.
На полу, в пяти шагах от койки лежала голова. Человеческая. Но не срубленная или срезанная. Натурально оторванная какой-то чудовищной силой. Вон и часть хребтины из шеи торчит, и длинный лоскут кожи. Бурый уже. Господи, помилуй…
Тиша не мог это видеть. Поднял глаза и тут же уперся взглядом в спину. Мартынов? Это он башки лишился? И ведь не видать отсюда. Превозмогая страх и отвращение, холоп приблизился к постели и заглянул лежащему через плечо. Так точно. Он, бедняга.
Подушка была буквально пропитана кровью. Одеяло тоже. Жуть какая…
Так, а это что?
На черной теперь наволочке желтел какой-то острый камешек. Тихон, прищурившись — словно не желал видеть лишнего, — протянул руку и взял предмет пальцами. Поднес к лицу.
Зуб?
Да. То был волчий клык. Невероятно большой только. Но и проклятый Лишерка не с овечку, вон телок какой…
Как Варфоломей Варфоломеичу сообщить? Вообще б промолчать. Кабы сердце у барина не разорвало с такого горя… Э-эх… Мож, сперва Антон Иванычу показать? А что, Лефорту хоть кол на башке теши, хоть костер жги на пузе — и не заметит. А коль заметит, оскалится да почешется. Непробиваемый.
Да уж, в душу вашу хворь… Потешная ночка выдалась…