Сценарий убийства

Баффа Д. У.

Знаменитый режиссер Стэнли Рот – убийца своей жены, кинодивы Мэри Маргарет Флендерс?!

В этом убеждены полиция и голливудские звезды, рассказывающие много любопытного об отношениях Стэнли и Мэри…

За защиту Рота берется известный адвокат Антонелли. Поначалу он и сам не верит в невиновность режиссера.

Однако постепенно у него возникают сомнения в искренности главного свидетеля обвинения – частного детектива «богатых и знаменитых» Крэншо.

Возможно, детектив лжет? Но почему и зачем?!

Ответ на этот вопрос решит судьбу обвиняемого…

 

1

Всякий раз, когда я ее видел, со мной творилось что-то странное. Что-то завораживало меня, вызывая новые, никогда прежде не испытываемые чувства. Еще удивительнее, что я с самого начала знал: нам было бы хорошо, очень хорошо, вместе. Иногда ее глаза казались такими умными и прекрасными, что я начинал думать, будто она тоже это знала. Однажды, танцуя с очередным поклонником, она подняла голову от его плеча и бросила случайный взгляд в мою сторону. И с того момента была уже не с ним, а со мной. Мы медленно кружились под музыку, и нам казалось, что она никогда не остановится – в ночи, которая никогда не закончится.

Я не воспринимал ее как реального человека, живущего вне моих мыслей и ощущений, пока не прочитал в газете сообщение о ее смерти. Она умерла в тридцать два. Она и возраст – несовместимо. Она никогда не менялась. Я и вообразить не мог, что эта женщина утратит красоту и перестанет быть неотразимой.

По всей стране уход этой женщины оплакивали тысячи не знавших ее людей, с заботой и нежностью возлагая цветы к импровизированным усыпальницам. Я не делал ничего подобного. Честно говоря, я перестал о ней думать сразу, как только отложил в сторону газету. Живи я в Лос-Анджелесе, а не в Сан-Франциско, мне просто не пришло бы в голову влиться в огромную толпу, собравшуюся у ворот большого особняка в Беверли-Хиллз, в бассейне которого ранним утром нашли ее обнаженное тело.

Потрясенные ее смертью люди продолжали идти. Им казалось, что они знали ее, хотя и не были знакомы. Толпа становилась все больше. Создавалось впечатление, что в бесконечной молчаливой ленте стоит половина Лос-Анджелеса, провожая в последний путь женщину, известную миру под псевдонимом Мэри Маргарет Флендерс.

При рождении ее назвали Мэриан Уолш. С таким именем звездой кино не станешь. По слухам, а им в Лос-Анджелесе верили тем охотнее, чем чаще они повторялись, псевдоним Мэри Маргарет Флендерс выбрали, чтобы удовлетворить сразу два желания публики. Вернее, большинства мужчин. «Мэри Маргарет» будило воспоминание о чистом, свежем личике жившей по соседству девочки, которая вам нравилась и о которой вы думали как о будущей невесте. Такому имени определенно чего-то недоставало. Вторая половина имени отражала сокровенную надежду американских мужчин, что ангел, безмятежно спящий на его руке, окажется опытной шлюхой. Только, если позволительно сказать, не шлюхой с репутацией шлюхи. Вторую часть имени предложил инстинктивно понимавший вкусы толпы неизвестный публицист. Вероятно, он знал, что Молль Флендерс давно и действительно прочно вошла в подтекст американской культуры как символ приключений и запретного восторга – восторга от греха, в наши дни вполне допустимого. Наконец, если такое объяснение кажется слишком психоаналитическим или исходящим из несколько завышенного уровня аудитории, поможет факт, значение которого в Голливуде никто не решится недооценивать. Да будет вам известно – по роману Даниеля Дефо давным-давно снят фильм.

Слух действительно ходил, но я сомневался в его правдивости. Вряд ли кто-то вообще задумывался, какое имя следовало взять Мэриан Уолш. Скорее всего она выбрала его сама, и, вероятно, ей просто понравилось звучание слов: Мэри Маргарет Флендерс. Исходя из того, что стало известно после ее смерти, я сомневался в способности этой женщины анализировать что-либо, кроме желаний аудитории – всей публики или части ее. Мэриан Уолш всегда была той, кого по-настоящему хотел каждый мужчина, и она это отлично понимала.

Первые фильмы, малобюджетные и беспомощные в художественном смысле картины, лепили за несколько дней по составленным из несложных реплик сценариям. Если бы не участие Мэри Маргарет Флендерс, о них бы никто не вспомнил уже через год. Она снималась в сценах, едва ли не самых откровенных за всю историю кинематографа. Но даже в этих сценах ей удалось продемонстрировать беззащитность, выглядевшую скорее проводником страсти, нежели тупым воплощением незатейливо-механического секса. Да, бывают «одноразовые» женщины, которых мужчины хотят немедленно затащить в постель и с которыми никогда не станут встречаться во второй раз. Но после ночи с Мэри Маргарет Флендерс мужчина решил бы незамедлительно жениться, при этом полагая, что он самый счастливый человек на свете.

Впоследствии она утверждала, что сожалеет о тех фильмах. Но ранние ленты сделали из Мэри Маргарет Флендерс актрису, о которой начали говорить. Ее хотелось увидеть снова и снова. Ни в одном из ранних фильмов она не играла ведущих ролей и вряд ли претендовала даже на роли второго плана. Кого бы ни играла Мэри Маргарет, продавщицу или секретаршу, она представала в образе молодой карьеристки, выбравшей не того мужчину. Она ни разу не появилась перед публикой в образе женщины зрелой, хорошо образованной или богатой.

Истину быстро распознал талант Стэнли Рота. Мэри Маргарет Флендерс любили женщины, думая, будто она такая, как все. Ее любили мужчины, потому что знали: она другая. В таких вещах Стэнли Рот почти никогда не ошибался. Он всегда видел дальше остальных, выбирая жанр будущей картины и решая, какую звезду хочет публика. Закономерно, что вскоре Стэнли Рот стал одним из самых влиятельных людей в кинобизнесе.

Стэнли Рот был частью голливудской сказки. Впрочем, не голливудской – обычной сказки о том, что наличие таланта приводит к успеху. На свою первую награду Рот номинировался, когда ему не было и тридцати. Тогда он снял фильм о шестидесятых – про подростков, выросших в жаркой Калифорнии, в Сентрал-вэлли. Рот взял первого «Оскара» за картину о мальчике, который спас скаковую лошадь от жестокости хозяина и наперекор всему победил на скачках. Стэнли Рот лучше, чем кто-либо, знал, как снять кино, которое захочет смотреть публика.

Все снятые им фильмы оказывались успешными в той степени, в какой были предсказуемы. Рот давал кинопублике все, что ей требовалось, заставляя маленького человека преодолевать любые невзгоды и гарантируя неминуемую победу добра над злом. Какая разница, что за преграды оказывались на их пути? Говорить о несоответствии его фильмов и реальной жизни просто не имело смысла. Для миллионов зрителей, заплативших за просмотр, они и были реальностью – той, которую они хотели увидеть.

Картины принесли Роту успех. Заработав достаточно денег, он с двумя партнерами создал свою студию. В глазах людей сведущих и следивших за любыми изменениями в кинопромышленности, студия «Блу зефир» уже с момента открытия стала заметным явлением киногорода. Те же, кто чувствовал стремление Рота к абсолютной власти над всем происходившим на съемках, гадали – как долго будет длиться новое партнерство.

Были такие, кто задавался аналогичным вопросом насчет его женитьбы. Еще до свадьбы Стэнли Рот и Мэри Маргарет Флендерс оказались самой заметной парой города. Куда бы ни пришли эти двое, мероприятие немедленно становилось общественным уже благодаря их присутствию. А если они сами что-нибудь устраивали, событие моментально попадало в новости – по крайней мере в Лос-Анджелесе. Оба входили в сравнительно узкий круг знаменитостей, чьи фотографии часто встречались в местной прессе. Эти люди постоянно мелькали на благотворительных мероприятиях и неумеренно расточительных акциях по сбору денег для политиков, где Голливуд прикидывался влиятельным, а Вашингтон делал вид, что верит этому.

Любая фотография, сделанная на таком официальном мероприятии, казалась исследованием всех нюансов богатства и известности. Мэри Маргарет Флендерс, с блестящими от радости глазами, одетая во что-нибудь очень простое и безумно дорогое, живо беседует с какой-либо знаменитостью – политиком, актером или директором студии. На это время Стэнли Рот отрешенно замирает, отступив на шаг назад или в сторону. Скучающий, с полузакрытыми глазами, он будто оценивает спектакль, держась на расстоянии.

Более интересными и куда более понятными выглядели те, с кем разговаривала Мэри Маргарет Флендерс. Их взгляды всегда концентрировались на ней, и можно было без труда угадать, как напряженно они размышляют о том, что скажут или сделают ради ее внимания. Хотя нет, конечной целью было вовсе не покровительство Мэри Маргарет. Куда дороже стоил интерес великого Стэнли Рота. Того самого Рота, который раздавал шансы на получение всего, чего они хотели: славы, денег и власти.

Все понимали: Стэнли Рот сразу решил, как поступит с Мэри Маргарет Флендерс. И все знали, что произойдет дальше. Рот полагал, что она имеет нужное ему качество – трудноопределимое «нечто», превращающее лицо, совершенно незаметное в обычной обстановке, в такое, от которого невозможно отвести взгляд на экране.

В первой же снятой для нее картине Рот дал Мэри Маргарет Флендерс главную роль, затратив миллионы на создание очередной «голливудской сенсации». Фильм едва окупил расходы, но с этого момента каждая из ее новых картин приносила гораздо больше предыдущей. Прошло совсем немного времени до момента, когда имя Мэри Маргарет Флендерс стало гарантией успеха фильма.

К моменту замужества она зарабатывала до двадцати миллионов долларов за картину, и были такие, кто полагал одной из причин этой свадьбы понятное желание оставить деньги в семье. Даже если Стэнли Рот женился исключительно по любви, такое соображение вряд ли не приходило ему в голову.

Иногда я размышлял о других вариантах, которые мог просчитать безжалостно-аналитический ум Стэнли Рота. Он вступил в брак с женщиной, заслужившей первую известность фильмами, в которых половина Америки видела ее почти обнаженной. Наконец, Стэнли Рот мог заполучить любую голливудскую актрису, стоило ему лишь захотеть.

Захотел бы он жениться, не понимая, до какой степени эта женщина желанна каждому? Вероятно, мысль о подобной демонстрации перед публикой была странным образом притягательной. Разумеется, если знать, что оставляешь эту женщину исключительно для «личного употребления». С другой стороны, Стэнли Рот заслужил известность, забирая то, что хотели бы получить другие люди, а иногда – лишая их того, чем они обладали.

О чем бы ни рассуждал Рот, решая жениться, он вряд ли представлял, что все закончится через несколько лет – и не разводом, а смертью жены. Он не думал, что будет стоять у могилы в полной растерянности и непонимании.

На похороны не разрешили прийти никому, кроме ближайших родственников и друзей. Впрочем, этот узкий круг включал, кажется, всех знаменитостей Голливуда. Во время панихиды толпа держалась на почтительном расстоянии от каменной часовни. Потом, когда тело Мэри Маргарет Флендерс понесли на кладбище, люди выстроились вдоль закатанных в черный асфальт улиц. Церемонию снимали на пленку, как и все связанное с известной актрисой. Несколько кадров показали в вечерних новостях.

Когда гроб начали медленно опускать в могилу, на его крышку положила последний цветок маленькая девочка лет шести или восьми. Рядом с девочкой, держа ее за руку, со сжатыми в линию губами стоял мужчина лет тридцати пяти или сорока, темноволосый, серьезный и строгий. За секунду до того, как девочка положила цветок на гроб, он наклонился и прошептал что-то ей на ухо. По тому, как он наклонился, я понял: это отец девочки и первый муж той, кто носила имя Мэриан Уолш. Единственный незнакомый публике человек.

С противоположной стороны могилы, дожидаясь, пока гроб будет осыпан цветами, стоял ее второй муж – Стэнли Рот, почти на двадцать лет старше первого, в темных очках и черном костюме, с седыми кудрями, падавшими на ворот рубашки, и избороздившими лоб глубокими морщинами. Дождавшись своей очереди, он с печальным выражением лица бросил перед собой комок земли. Земля ударилась о крышку гроба, и все услышали звук. Едва заметно дрогнув, Рот невольно отступил.

Все закончилось. Участники церемонии один за другим поворачивались и уходили прочь. В ответ на соболезнования Стэнли Рот молча кивал. Наконец он остался один на краю могилы. Я подумал: интересно, как Рот обращался к жене? Скорее всего – Мэри Маргарет. Звучало лучше, чем Мэриан. Экранное имя казалось мне даже более реальным.

Я смотрел на Стэнли Рота, мужа Мэри Маргарет Флендерс, в полном одиночестве стоявшего у края могилы в лучах заката. Все вокруг медленно погружалось в темноту. Последнее, что видели зрители, – удачно затянутый кадр с переходом в затемнение, на котором убитый горем муж говорит последнее «прости» любимой всеми актрисе. Кадр, которым Стэнли Рот завершал некоторые из своих самых известных фильмов.

Выключив телевизор, я сразу забыл про Мэри Маргарет Флендерс и Стэнли Рота, как выбрасывал из головы все, не имевшее ко мне прямого отношения.

Мы с Мариссой Кейн собирались вместе поужинать. Вместе… С этой женщиной я жил около года, что создавало неправильное впечатление о наших отношениях. Встреться мы раньше, когда были еще молоды и нам было за двадцать или за тридцать, мы могли бы сначала стать любовниками, а потом, в случае большого везения, остаться друзьями. Вместо этого мы встретились, когда она развелась и растила детей одна, а я уже забыл думать об отношениях, которые могут продержаться достаточно долго.

Мы подружились, когда я приехал в Сан-Франциско из Портленда по поводу одного судебного разбирательства. Постепенно наши отношения переросли в нечто большее, нежели дружба… Решить, чем они стали, оказалось в конце концов непросто. Я не был в нее влюблен и почти уверен, что Марисса не испытывала ко мне чувства, похожего на любовь. Возможно, мы оба утратили способность к безумной страсти, что верит, будто имеет значение лишь одно и лишь это «одно» не умирает никогда.

Когда закончился процесс, из-за которого я приехал в Сан-Франциско, мне не понадобилось много времени на раздумья. Я знал, что не хочу уезжать, что хочу остаться здесь, с Мариссой. Мы жили в ее старом доме над Сосалито, с обшитыми вагонкой стенами шоколадного цвета и видом на залив.

Я выключил телевизор, мы поужинали, а потом вышли прогуляться. В поселке еще не закрылись рестораны, из дверей стоявшего по соседству бара доносились звуки прокуренной джазовой трубы, эхом отдаваясь в ночи. Мы шли по тротуарам, пересекая ночные улицы, и мало-помалу спускались к заливу, где волны омывали прибрежные скалы. Залив был красиво подсвечен огнями Сан-Франциско.

Мы приходили сюда каждый вечер, исполняя вечерний ритуал, чтобы через залив бросить взгляд на Сан-Франциско – место, ставшее известным задолго до основания Лос-Анджелеса. В этот город приносило искателей приключений со всего света, являвшихся на крыльях судьбы, чтобы начать новую жизнь. Потому ли я пришел сюда, потому ли остался? Нет, не чтобы испытать судьбу, скорее желая измениться. Марисса же показала, чего я достоин.

– Я не в восторге от Лос-Анджелеса, – сказала Марисса, услышав от меня пару туманных замечаний по поводу похорон Мэри Маргарет Флендерс. Ее рука мягко скользнула в мою ладонь. Скосив на город миндалевидные, красиво очерченные глаза, она пояснила: – В сравнении с этим – ничего особенного. По крайней мере сюда стремятся потому, что мечтают именно о Сан-Франциско. В Лос-Анджелес едут, думая лишь о самих себе.

Огни города ослепительно сияли под звездным небом. Освещая темный залив своими отражениями, они горели в воде, словно освобожденные от вечных мук души грешников, и создавали картину не менее реальную, чем сам город. Вид ночного Сан-Франциско и эта иллюзия захватывали воображение, и чем дольше вы стояли на месте, чем дольше смотрели, тем сильнее становилось ощущение, будто это принадлежит только вам, причем каким-то особым образом, как не будет принадлежать никому другому.

Повернув назад, мы медленно побрели в сторону дома. Где-то далеко от нас в ночной тишине раздался женский смех. Еще дальше, в темноте пустынной улицы, зазвучала джазовая труба.

– Тебе было хорошо там, в Лос-Анджелесе? Скорее всего да. Верно? – спросила Марисса, когда мы, держась за руки, взбирались по крутой улице к дому.

Я засмеялся:

– Почему? Разве я мечтаю о самом себе?

Свободной рукой она потеребила меня за рукав и серьезно заявила:

– Нет. Потому что ты вечно думаешь о том, где не был и куда хотел бы попасть.

– Мне нравится здесь, – осторожно запротестовал я.

– Я не это имела в виду, – загадочно улыбаясь, ответила Марисса.

Вернувшись домой, мы сразу отправились в постель. Прежде чем провалиться в сон, я опять подумал о Стэнли Роте, который стоял, купаясь в золотом сиянии вечернего солнца, глядя на ребенка, бросающего цветок на гроб с телом его жены. Неясное воспоминание мелькнуло и мгновенно ушло, как след от чего-то виденного вскользь. Я ничего не знал о Стэнли Роте. Он представлялся личностью неясной – муж женщины, с которой я никогда не был знаком. Оба принадлежали далекому и чужому миру. Когда среди ночи меня разбудил именно Рот, я никак не мог понять, кто это и чего он хочет.

– Это Стэнли Рот, – произнес человек на другом конце провода.

Я услышал незнакомый голос. Голос, который мог с тем же результатом назвать мне имя и фамилию «Джон Смит».

Я не помнил никакого Стэнли Рота. И совершенно определенно не давал своего номера человеку с таким именем. С досадой я пробормотал:

– Моего телефона нет в справочнике. Откуда у вас номер?

– Это Стэнли Рот. Вы знаете, кто я?

Голос был бесцеремонным и нетерпеливым. Казалось, звоня среди ночи, Стэнли Рот был недоволен, что я трачу его время.

– Нет, не знаю. А вы сами знаете?

На линии наступила мертвая тишина. Я ждал, что нарушитель моего спокойствия положит трубку первым.

– Прошу прощения, мистер Антонелли, – произнес он совершенно отчетливо, твердым деловым голосом. – Меня зовут Стэнли Рот. Возможно, вы слышали… Мою жену звали Мэри Маргарет Флендерс, она была актрисой.

Включив лампу, я перевернулся и сел на край кровати.

– Искренние соболезнования, мистер Рот. Сейчас довольно поздно, и я не сразу понял…

– Мистер Антонелли, вы не могли бы приехать в Лос-Анджелес? Есть тема, которую мне хотелось бы с вами обсудить. Знаю, это слишком неожиданно, но дело крайне срочное. Я вышлю за вами самолет. Мой офис подготовит все, что нужно.

Рот действовал, как всегда, решительно, не допуская, что может получить отказ.

– Мистер Рот, а что за дело, по которому вы требуете меня к себе?

– Я предпочел бы обсудить это при встрече.

Он ответил так, словно разговор окончен.

Я обнаружил, что совершенно не обладаю иммунитетом против ауры известной личности. Сделав усилие, я подавил импульс, требовавший сразу согласиться.

– Я был бы рад поговорить с вами, мистер Рот, – сказал я, намереваясь формально отказать, – но, вероятно, не смогу встретиться с вами завтра.

Рот снова замолчал, однако теперь я знал, что он не бросит трубку. Рот обдумывал следующий шаг. Когда он наконец заговорил, в голосе ощущалась если не паника, то озабоченность.

– Что, если я к вам приеду? Есть ли место, где мы могли бы встретиться частным образом, не привлекая внимания? Приди я в ваш офис, это сразу заметят. При нынешних обстоятельствах я не могу…

Стэнли Рот говорил торопливо. Он начал сбиваться, едва справляясь с нервами.

– Мистер Рот, с вами что-то произошло? – спросил я, стараясь говорить как можно спокойнее.

Ответом стала надолго повисшая пауза. Должно быть, он и вправду попал в беду. Зачем еще звонить? В любом другом случае никто, в том числе предполагаемый загадочный мистер Стэнли Рот, не стал бы звонить адвокату по уголовным делам среди ночи. Впрочем, чаще всего мне звонили именно ночью. Меня будили люди, совершенно незнакомые. Люди, которые не могли ждать до утра потому, что боялись сорваться с катушек, если немедленно не предпримут хоть что-нибудь.

Когда начались эти поздние ночные звонки, мне было за двадцать и я только что получил диплом юриста. Тогда я брался за любое дело, надеясь заработать достаточно, чтобы оплатить унылый двухкомнатный офис в полупустом здании в Портленде. Мне часто звонили пьяные, невнятно бормоча в установленный в здании суда платный телефон. По мере завоевания репутации адвоката, который никогда не проигрывает, периодически стали звонить люди, обвинявшиеся в куда более серьезных преступлениях. Прошло совсем немного времени – и я вышел в ночные наперсники убийц, насильников и воров. Но даже когда я смог позволить себе брать лишь те дела, которые хотел, и когда ко мне стали обращаться люди определенного круга, они всегда звонили в одном и том же состоянии, толком не владея собой и боясь остаться один на один с тем, что совершили на самом деле.

Не важно, были они знаменитыми или никому не известными. Имело значение лишь то, что они хотели сказать. Возможно, им всем хотелось произнести это вслух, чтобы почувствовать себя хоть чуточку лучше. В этом отношении Стэнли Рот не отличался от остальных.

– Мистер Антонелли, я не делал этого! Клянусь, я этого не совершал.

Они все так говорили, прямо заявляли о невиновности. Но в том, как это произнес Стэнли Рот, я услышал нечто заставившее усомниться. Вероятно, эти слова он когда-то сам написал для очередного фильма, и они засели в его памяти вместе с интонацией киногероя.

Я опять вспомнил, как Рот стоял возле могилы, последним прощаясь с ее телом. Муж и жена, режиссер и кинозвезда. Теперь я думал не о том, каким именем он ее называл, а о том, что скрывалось за этим немым прощанием и что он мог бы сказать о причине ее ухода из жизни.

Я знал то, что знали все. Обнаженное тело Мэри Маргарет Флендерс нашли в бассейне возле дома. Тело плавало лицом вниз. Вокруг шеи был обмотан шелковый чулок. Очевидно, именно так ее держал убийца, пока резал ножом горло.

Я спросил, вертя в пальцах телефонный провод:

– Вас уже допросила полиция? Или, вернее сказать, вы говорили с полицией?

– Да.

– Когда?

– Вчера, за день до похорон. – Теперь голос Рота казался усталым. – Они хотят со мной встретиться. Полагаю, собираются арестовать. Они думают, что я убил жену. Мистер Антонелли, мне нужна помощь. Я оплачу все, что скажете.

На следующий день я не поехал в Лос-Анджелес. Стэнли Рот привык, чтобы люди бросали свои дела и занимались исключительно его проблемами. Мне хотелось установить дистанцию, означавшую определенную независимость. Я был его адвокатом, он – моим клиентом. Я полагал, что сам решаю, когда и что делать.

Какая глупость!.. Следовало понять, что со Стэнли Ротом невозможно так обращаться. Это убийство окажется делом, совершенно не похожим на расследования, которыми я занимался раньше и с которыми мог столкнуться в будущем. Нужно было предвидеть, что с момента моего вовлечения в дело все изменится – включая и меня самого, причем таким образом, о котором я не подозревал. Потому что из-за Стэнли Рота я мог стать не только самым известным, но и самым непонятым адвокатом Америки.

С другой стороны, садясь в частный самолет, чтобы лететь в Голливуд, откуда я мог знать, что еще до того, как дело будет закрыто, одним из самых обсуждаемых фильмов всех времен станет фильм обо мне?

 

2

Сверкнув в ярком утреннем небе, посланный за мной Стэнли Ротом самолет сначала прошел над линией калифорнийского берега, затем над Лос-Анджелесом и начал снижение. Мы приземлились в аэропорту Бербанка, сразу вырулив к художественно оштукатуренному сине-белому зданию терминала. На секунду показалось, что я вернулся в 1930-е. Я ждал, что вот-вот увижу Говарда Хьюза с его тонкими, будто прочерченными карандашом усиками, в очках-консервах и кожаной куртке. Вот он вылезает из открытой пилотской кабины двухместного биплана после очередного пилотажа над рощами апельсиновых деревьев, тянувшихся в то время по всему пространству от аэропорта до песчаных пляжей тихоокеанского побережья.

Мы остановились. Лимузин ждал в нескольких метрах от самолетной стоянки. Рядом с пассажирской дверью в вялой позе замер водитель с серой фуражкой в руке. Он выглядел точно как Говард Хьюз – по крайней мере усы и блестящие, скользкие на вид черные волосы, аккуратно разделенные прямым пробором.

Пока водитель принимал багаж, я стоял на бетонке, глядя в пустое белесое небо. Воздух был неподвижен и уже начинал прогреваться. Здешняя жара имела свои особенности: солнце падало на кожу горячим и сухим теплом, не фильтрованным даже малейшей влажностью, что давало Лос-Анджелесу преимущество перед другими, более восточными местностями.

Небо без единого облачка и бесконечное солнце. Так продолжалось круглый год, словно природа и ее суровые законы оказались вытеснены отсюда одной лишь волей человеческого воображения. Даже повисшая на горизонте легкая дымка, песчано-серого оттенка днем и становившаяся красно-оранжевой к ночи, – даже она казалась напоминанием не о потоке транспорта, а о пути, на котором все в этом мире становится чем-то еще, сбрасывая одну личину и надевая другую.

Махнув рукой, охранник пропустил лимузин на студию «Блу зефир». Закрываясь, позади прогрохотали ворота – синие, снаружи сверкавшие золотом. Внешне студия напоминала одно из армейских сооружений времен Второй мировой войны – из тех, что возводили за одну ночь и не сносили лишь потому, что дешевле содержать их, чем строить на этом месте что-то новое. Куда ни посмотри – везде постройки с округлым верхом и окнами из металлической сетки, двухэтажные бараки с плоскими крышами и огромное количество ангаров с квадратными воротами, явно предназначенных для хранения машин и амуниции.

Наш путь извивался по унылому однообразному лабиринту, а вдоль узкой дороги, по которой мы ехали, стояли пальмы – выше, чем любое из мелькавших по бокам строений. Улица завершалась круглой площадкой. Остановив машину около небольшого и ничем не примечательного бунгало, водитель сообщил, что именно в этом месте Стэнли Рот держит свой офис.

По дороге мы проехали мимо штаб-квартиры компании, где Стэнли Рот проводил большую часть деловых встреч. Именно в штаб-квартире он делал то, что сам называл бизнесом компании. Бунгало считали местом, где он делал работу, по его словам, реальную – то есть те самые фильмы, которые продюсировал или снимал. Бунгало выстроили специально для Рота, сделав точной копией того, в котором он работал в молодости, в дни первого успеха. Привычное суеверие – или вера в то, что человек не должен ничего менять с того момента, когда достигнет вершины, на которой становится великим все, что он создает? Великим и успешным.

Стэнли Рот никогда не расставался с тем, что хоть раз приводило его к успеху. Пятикомнатное бунгало не выглядело комфортным для работы – скорее это был музей былых достижений. Переступив порог, вы понимали: здесь все посвящено Стэнли Роту. По стенам висели плакаты вроде старых плакатов из его детства, прошедшего в Сентрал-Вэлли. Тогда Рот клеил афиши единственного в городе кинотеатра на телефонные столбы, зарабатывая несколько долларов в день.

Не знаю, были плакаты настоящими или нет. Но, разглядывая их аккуратно оформленные и совершенно одинаковые рамочки, я подумал: возможно, плакаты отпечатаны специально, чтобы служить напоминанием о пути, который прошел Рот.

Плакаты оказались только началом. Дальше висел контракт, оформленный в рамочку, – тот, что Рот подписал на первую работу в кино, когда стал помощником режиссера в картине, о которой я никогда не слышал и которую, наверное, видело лишь несколько человек. Один из сотни документов, в ретроспективе демонстрировавших уверенный рост карьеры Стэнли Рота.

Там были письма, написанные известными людьми, включая двух последних президентов, один из которых был мне симпатичен, и фотографии, сотни фотографий, – каждая, насколько я мог судить, тем или иным образом соотносилась с фильмами Стэнли Рота.

В комнате со сдвижными дверями, служившей кабинетом, на небольшой книжной полке над рабочим столом были еще две фотографии. На первом снимке сияющая Мэри Маргарет Флендерс стояла рядом с Ротом, который держал над головой полученного в тот вечер «Оскара». Роту вручили награду за лучшую режиссерскую работу. Второй снимок был сделан двумя годами позже: она сама возвышалась возле пюпитра, с той же незабываемой улыбкой на лице, прижимая к груди «Оскара» за лучшую женскую роль.

Рот проследил за моим взглядом.

– Этот фильм снял я. – У него была внешность человека, заранее обдумывающего все, что он говорит. – Я был режиссером всех картин с ее участием и всех фильмов студии, снятых более-менее хорошо.

В комнате было темно и прохладно. В полумраке Рот устало сидел за столом, забросив ногу на ногу и скрестив на груди руки. Он не поднимал головы и казался или слишком утомленным, или целиком поглощенным своими раздумьями. Начиная говорить, чуть поднимал взгляд и снова опускал глаза вниз, едва заканчивая фразу. Рот не производил впечатления рассеянного человека – напротив, он с явным вниманием слушал все, о чем я говорил. Проявляя интерес к определенной, казавшейся важной теме, он прищуривал глаза, одновременно кусая краешек нижней губы.

– Мистер Антонелли, я последовал вашему совету и заявил полиции, что уже сообщил им все, что знал, поэтому не вижу никакого смысла в новом допросе.

Он внимательно смотрел на меня. Рот хотел видеть, к какому эффекту приведет выражение его доверия. Нескольких секунд было достаточно.

– Вы по-прежнему уверены, что вас арестуют?

Взгляд Рота снова сосредоточился на мне. Он кивнул:

– Да… Я почти уверен.

– Вы рассказали им все? – Прежде чем он успел ответить, я добавил: – Что в точности вы заявили полиции?

Мы смотрели друг другу в глаза, не зная, в какой степени один из нас может доверять другому и стоит ли вообще говорить о доверии.

– Есть кое-что, о чем я думаю с момента нашего разговора прошлой ночью. Вы – один из самых известных в стране адвокатов по уголовным делам. И вы никогда не проигрывали…

Покачав головой, я прервал его:

– Это неправда. Я проигрывал.

Рот не терпел того, что считал притворной честностью. Наклонив голову, он наградил меня скептическим взглядом.

– Убийство Джереми Фалертона? Сенатора США, метившего в президенты? Когда обвинили черного парня и ни один адвокат в Сан-Франциско не хотел его защитить? Суд присяжных решил, что он виновен, а потом вы нашли настоящего убийцу и спасли невиновного человека. Называете это проигрышем? Я называю подобное хорошим кино.

Хорошее кино? Странное описание того, что едва не стоило человеку жизни.

– Мистер Рот, я проигрывал и другие дела. Хотя тот случай был первым, когда суд присяжных отозвал обвинительный вердикт, вынесенный против человека, на чьей невиновности я настаивал. Можете не считать это поражением. Возможно, кино хорошее. Но если бы вы знали, как именно я нашел убийцу Джереми Фалертона, то вряд ли поверили бы, что все работает так, как нужно.

По его губам скользнула понимающая усмешка. Кажется, я убедил Рота.

– Да, именно. Вы умудряетесь побеждать, даже когда проигрываете. Я думал как раз об этом. Если вы станете моим адвокатом, люди поверят в мою виновность из-за того, что понадобился именно Джозеф Антонелли?

Стэнли Рот прожил жизнь, убеждая залы в том, что действительность такова, какой она показана на экране.

– Мистер Рот, имеют значение лишь факты, которые способно доказать обвинение.

– Я имел в виду – до начала процесса. До предъявления обвинения. – В его голосе появилась и окрепла нотка нетерпения. – Если вы на моей стороне, разве люди не могут подумать: если ему есть что скрывать, значит, он влип в серьезные неприятности?

Рот не терял надежды. Он думал, его не арестуют, думал, полиция вдруг изменит свое мнение и начнет искать убийцу где-то еще. Он опасался, что если наймет адвоката по уголовным делам, то подтвердит подозрения полиции.

– Предположим, вопрос, когда вы меня наймете – если это вообще случится, – на некоторое время останется «за кадром». Вместо этого поговорим о том, что именно произошло в ту ночь. В ночь, когда была убита ваша жена.

Рот вернул обе ноги на пол и оперся локтями о стол. На его лицо вернулось скорбное выражение.

– Я не знаю, что случилось той ночью.

– Когда вашу жену убили, вы находились дома?

Рот тонко чувствовал небольшие вариации смысла. Он также хорошо понимал значение паузы, иногда говорившей больше, чем слова сами по себе.

– Я был в доме. И я не знал, что она дома.

– Она?

– Моя жена.

– Ваша жена?

– Да, Мэри Маргарет.

– Вы не называли ее Мэриан?

– Нет, разумеется, нет.

Рот сказал так, будто не знал другого имени жены, кроме того, под которым она стала известна миру. По скептическому взгляду, которым наградил меня Рот, могло показаться, что, много лет называя жену «Мэри Маргарет», он забыл, что это имя ненастоящее.

– Хотите сказать, вы не знали, дома ли ваша жена? Каким образом вы могли этого не знать?

– Мэри Маргарет вечером ушла на прием. Мои съемки в самом разгаре. Я занимаюсь картиной поздно вечером и рано утром. Прихожу домой часов в одиннадцать вечера и сразу ложусь в постель. Съемочное утро начинается в пять утра, мне нужно вставать в четыре. Я сильно вымотался и не слышал, когда она вернулась. Встав утром, я оделся и сразу ушел.

Сделав паузу, Стэнли Рот отодвинулся от стола, сев немного боком. На нем были удобные цветастые штаны и спортивная куртка однотонного желтоватого оттенка. Из-под расстегнутого ворота серой рубашки выбивались седые курчавые волосы. Казалось, его калифорнийский загар не сойдет никогда. Серые невыразительные глаза меланхолично переходили с одного предмета на другой. Опустив взгляд, Рот добавил:

– Я узнал, что она мертва, когда был на съемочной площадке.

Жестом, совершенно не вязавшимся с обстановкой, он выпрямил пальцы и, казалось, весь ушел в созерцание безукоризненных, коротко остриженных ногтей. О смерти жены Рот сказал без эмоций. До того я полагал, что его поведение было вызвано подсознательным импульсом, нежеланием причинять беспокойство почти незнакомому человеку. Теперь я сомневался, чувствует ли он хоть что-то.

– Ваша жена ушла. Вы отправились спать. Рано утром вы встали, оделись и ушли. Так? – спросил я, вопросительно приподняв бровь. Рот изучающее посмотрел мне в глаза, словно пытаясь увидеть то, что не сумел объяснить. – Вы не заметили отсутствия жены, когда вставали, когда одевались и когда выходили из дома?

Казалось, он испытал облегчение от существования столь простого объяснения.

– Когда я много работаю и должен рано вставать, то сплю в отдельной комнате. – Он прочитал в моих глазах вопрос и кивнул. – Я не говорил, что мы всегда спали раздельно, но иной раз я предпочитал спать один.

Уголки его рта тронула едва уловимая улыбка – ненавязчивый намек на собственное превосходство. Едва я собрался задать новый вопрос, как Рот поднял руку и решительно мотнул головой, явно желая поправить только что сказанное:

– Мы не слишком часто ложились в постель. – На его лице застыла кривая усмешка. Стэнли Рот с неожиданным интересом взглянул на меня. – Знаете почему? Потому, что она вовсе не была такой уж привлекательной, и еще потому, что вовсе не была хороша в постели. – Он замолчал на секунду, улыбаясь сам себе. – Трудно в это поверить, не правда ли? Вы считали, что знали ее, знали Мэри Маргарет Флендерс. Не правда ли, вам казалось, будто в ней сосредоточено все, о чем только можно мечтать?

Я попытался возразить, но Рот поднял руку:

– Множество приходящих ко мне людей считают себя неподверженными влиянию того, что видят на экране. Они наивно полагают, что гораздо умнее обывателей, которые влюбляются в киноактеров. Но вы ощущаете это влияние, не так ли? Я увидел это в ваших глазах. И тогда я решил: вероятно, вы тот, кому можно доверять.

Стэнли Рот неторопливо рассматривал свою комнату. Наконец его глаза остановились на «Оскаре», стоявшем посередине совершенно пустой книжной полки.

– Этот бизнес не требует большого ума. Я не хочу утверждать, что здесь может работать конченый тупица, но работа не требует того, что я назвал бы серьезным дарованием. Конечно, кое-что требуется, и можно назвать это профессиональным взглядом или способностью увидеть, как фактура того или иного актера будет смотреться на киноэкране. И нужно знать, как этого добиться. Я открыл миру Мэри Маргарет Флендерс. Она была моим лучшим произведением. Она была… – Рот остановился, будто осознав, что может сказать лишнее. – То, что я сказал, относится к личному общению – без грима, без костюмов, без света и без камеры. Да, без камеры. Я не имею в виду того, как она выглядит в камере, я имею в виду камеру.

На секунду замявшись, он попытался отыскать нужное слово, точно соответствовавшее его представлениям.

– Дело в том, как человек реагирует на присутствие камеры. Большинство людей – я имею в виду актеров – осознают ее присутствие. Я не хочу сказать «стесняются». Это другая крайность. Нет, они становятся слишком уверенными в себе. Думают о том, как будут выглядеть на экране, а затем пытаются вести себя определенным образом. С ней было иначе. Я понял это, когда увидел ее впервые. Оказавшись в кадре, Мэри Маргарет оживала, и это происходило инстинктивно. Я как будто наблюдал за женщиной, только что влюбившейся: она вся светилась, она двигалась с потрясающей точностью, интуитивно улавливая, что в следующем кадре захочет увидеть мужчина, в которого она влюблена, прежде чем он сам осознавал свое желание. Такой она была… Молодая влюбленная женщина. Влюбленная не в мужчину, а в камеру. В любую – не обязательно в кинокамеру. Вы видели фотографии? От ее изображения просто невозможно отвести глаз. Что, не согласны? Вот для чего она жила! Хотела всегда быть в кадре, на пленке, непрерывно демонстрируя себя другим людям. Меня поражало, как она подолгу глядела на экран, просматривая свои фильмы. Она могла часами сидеть в темноте, наслаждаясь зрелищем, и все шевелила губами, повторяя каждое сказанное на экране слово. Казалось, она впервые это слышит.

Рот меланхолично повернул голову и замер, глядя в пространство. С его губ слетел горький ироничный смех.

– Иногда мне казалось, что причина ее безразличия к супружеской постели в том, что рядом нет камеры. Помните легенду о Нарциссе: он смотрел на свое отражение и умер потому, что не мог оторваться. Мэри Маргарет тысячи раз проходила мимо зеркала, бросая на свое отражение не более чем мимолетный взгляд. Она не хотела любоваться собой в одиночку – ей нравилось, когда на нее смотрели сотни пар глаз. Она по-настоящему жила в минуты, когда на экране было ее изображение, а все прочие, глядя на нее, жались друг к другу в темноте.

Рассказывая, Рот будто разговаривал сам с собой, впервые воспринимая на слух то, о чем думал прежде. Казалось, в наступившей следом тишине он продолжал размышлять над услышанным, стараясь выяснить, насколько реальны слова и сколь они близки всему, что он знал о женщине, бывшей творением его разума.

– Этот брак был… удобным, – произнес он, вновь посмотрев на меня.

Заявление выглядело сомнительным.

– Поймите меня правильно. Я любил ее, действительно любил, и это не всегда было легко.

На мой взгляд, Рот добавил последние слова слишком поспешно. У меня было чувство, что он хочет сказать что-то еще. Впереди оставалось достаточно времени для разговоров на тему его отношений с женой. Но сейчас я нуждался в информации обо всем, что случилось в ночь убийства Мэри Маргарет Флендерс. Я хотел знать, почему Рот уверен, что полиция подозревает его в убийстве.

– Кто нашел тело? Кто находился в доме?

– Служанка. Она нашла ее там… в плавательном бассейне.

– Служанка всю ночь была дома?

– Да.

– И она ничего не слышала и не видела?

– Ничего. Комната прислуги – сразу за кухней, в противоположном крыле дома. Женщина рано ложится спать. По-английски знает совсем немного. Я с ней говорю на испанском. Я спрашивал, не слышала ли она, как вернулась Мэри Маргарет. Служанка ответила, что не слышала. Думаю, полиции она сообщила то же самое.

Из телепередач я знал, что их дом представлял собой один из пресловутых особняков Беверли-Хиллз, спрятанных за железными оградами и тропической растительностью. Единственный путь к дому лежал по извилистой подъездной дороге, проложенной через лужайку с той же прихотливой тщательностью, с какой это делается в частных клубах для самых богатых. Разумеется, особняк имел имя собственное. «Пальмы» – так назвал это место первый владелец, звезда немого кино. Тем, кто верил в покрытую флером времени и овеянную легендами эпоху «золотого века» Голливуда, было приятнее думать, будто Стэнли Рот передал особняк жене в качестве свадебного подарка, чем знать, что он просто купил его.

– Полагаю, у вас достаточно надежная система охраны?

Следовало выяснить, каким образом в дом мог пробраться посторонний.

– В дом никто не вламывался, – ответил Рот. Внимательно наблюдая за моей реакцией, он продолжал: – По всему периметру установлены датчики. Если кто-то перелезет через стену или заберется на ворота, в помещении охраны сработает тихая сигнализация и через пару минут на место прибудет кто-нибудь из дежурных. Одновременно включатся камеры наблюдения, и все, что попало в зону видимости, будет записываться на пленку. Той ночью ничего не зафиксировано. Ни срабатываний сирены, ни данных с камер наблюдения.

Я смотрел, как Рот сидит за своим столом в прохладной темной комнате, в которой привык решать, кто станет следующим любимцем публики. Интересно, думал ли он о своей ситуации так же отстраненно, как вносил прежде изменения в сценарии фильмов.

Стэнли Рот добавил:

– Все, кто присутствовал на приеме, сказали, что Мэри Маргарет Флендерс ушла одна.

Подняв руку ко рту, он почесал мизинцем подбородок. Устало улыбнулся. Такая улыбка появляется на лице игрока, осознавшего, что он потерял все свое состояние.

– Похоже, полиция уже пришла к заключению, что на момент убийства в доме находилось всего три человека: Мэри Маргарет, служанка и я. Могу сообщить еще одно… – Склонившись вперед, Рот улыбнулся чуть шире. – Прислугу никто не подозревает.

– Скажите, камеры включаются при проезде автомобиля сквозь ворота?

Улыбка разъехалась еще шире.

– Нет. И все произошло именно так. Точнее, должно было произойти. С приема она ушла одна, но сюда приехала с кем-то. Ворота открываются после ввода комбинации. Вы вводите код, система снимает охрану, и ворота открываются. Система вновь активируется, как только закрывается дверь гаража. Она привезла кого-то домой, и этот «кто-то» убил ее.

– Она что…

– Часто ли приводила кого-то домой ночью? Я не знаю ответа на этот вопрос. Спала ли она с другими мужчинами? Уверен, что да. Но не могу сказать точно, кто были эти люди и когда она с ними встречалась. Предполагаю, что это происходило во время выездов на натурные съемки. Мэри Маргарет возбуждалась, видя в глазах окружавших ее мужчин желание.

По росшим на улице высоким пальмам пробежал легкий утренний ветерок. Сумрак перешел в бледно-желтый рассвет, и с густой зеленой лужайки начали уползать ночные тени. Донесся аромат цветущих апельсиновых деревьев.

– Нет, в дом никто не вламывался. Не осталось никаких следов борьбы. Я единственный, кого они подозревают. Просто потому, что я единственный мужчина, находившийся в доме. – Замявшись, словно преодолевая что-то в себе, Стэнли Рот продолжал: – Думаю, вам следует знать еще одно. Случилось так, что в разговоре с ней я прибег к одному аргументу… Плохому аргументу. Один раз. Я потерял самообладание и, более того… – Рот мрачно посмотрел на меня. – Я ударил ее, ударил очень сильно. Но чертова правда в следующем: я ее не убивал. – Подняв голову, он взглянул прямо мне в лицо, словно хотел показать, что не отступит от слов, которые сейчас произнесет. – Стоило убить ее за то, что она сделала. Бывали моменты, когда я хотел этого. Но не сделал. Клянусь, нет.

 

3

Стэнли Рот встал, одним рывком отодвинувшись от стола. В его глазах появилось воинственное выражение. Он словно ждал, что я скажу: «Вы ударили женщину, и этому поступку нет оправдания».

Он покрутил головой, уставившись в пол, а затем двинулся к открытой створке прозрачной раздвижной двери. Ее ячейки напоминали киноленту и точно так же разбивали видимый мир на отдельные изображения, почти неотличимые друг от друга.

Где-то недалеко завел свой агрегат газонокосильщик. Затем со всех сторон послышались шипящие пульсирующие звуки поливочных автоматов, и вверх веером полетели брызги, повторяя цикл снова и снова.

– Мне пятьдесят три. Я был женат дважды. В первый раз – очень много лет назад. Тогда я был ребенком, не более того. Мне пятьдесят три. – Он повторил так, словно эти слова казались ему печатью Каина, а не простой констатацией собственной бренности: – Пятьдесят три года. И у меня никогда не было ребенка. Я хотел иметь ребенка. И мы не раз обсуждали этот вопрос. Говорили еще до нашей женитьбы. В этом состояла причина – по крайней мере одна из причин того, что я женился: я хотел ребенка и думал, что она хочет того же.

Глубоко задумавшись, он замолчал. Комнату наполнял лишь звук разбрызгивателей, поливавших газон, и стрекот газонокосилки.

Наконец Рот произнес:

– Первый раз я узнал о ее беременности, когда обнаружил, что Мэри Маргарет сделала аборт. Она не сочла нужным сообщить мне об этом. Я совершенно случайно обнаружил присланный из больницы счет. Вот так я узнал об убийстве нашего ребенка: получив счет из клиники! – Он стоял со скрещенными на груди руками, скривившись в циничной гримасе. – Знаете, что она сказала? Что можно взять приемного ребенка. Приемного! Ребенок был для нее реквизитом! Не важно, чей он и откуда взялся. Не важно, кто его отец. Но для меня это, черт возьми, имело значение! Сделав аборт, она посмела говорить об усыновлении! Вот ведь до чего дошло – она не захотела носить ребенка. Не хотела быть беременной, потому что считала, это повредит ее карьере. Ее карьере! – Тихо, с нескрываемым презрением, он проговорил: – Ей заботила только слава.

Рот неожиданно заглянул в мои глаза – словно хотел убедиться, что я полностью готов выслушать то, что он собирается сказать.

– Дело даже не в том, что она сделала, и не в том, что сказала. Дело было в отношении. «Я тебя поимела, и я сделаю все, что мне, черт побери, захочется». Не знаю, что произошло. Знаю, ходили слухи, это правда. Правда… Пусть я не хотел ее бить, но это на самом деле случилось. Я ее ударил. Ударил сильно… Меня самого удивило, как сильно… Удар пришелся в лицо. Думаю, она успела заметить мое движение. Наверное, отпрянула назад – в ином случае последствия были бы серьезнее. Я мог что-нибудь ей сломать… А так она отделалась заплывшим глазом, не более. Я не собирался бить жену, но, сделав это, не раскаивался. Нет… Я был рад, что ударил ее. Это казалось вполне справедливым поступком.

Зазвонил телефон. Рот, сделав два быстрых шага к столу, схватил трубку. Он молча держал трубку возле уха, не говоря ни слова.

В то время как Рот внимательно слушал, я думал о том, что сам услышал минуту назад. Он мог скрыть, что ударил жену, и тем более умолчать о причинах. Возможно, Рот желал подчеркнуть, что, став его адвокатом, я буду знать о нем все? Или хотел показать, что будет со мной совершенно откровенен?

Внезапно выражение его лица переменилось. Он заметно напрягся, взгляд сосредоточился на мне. Через секунду Стэнли Рот отвел глаза и произнес в трубку:

– Ладно, пропусти их. Только не сюда. Пусть идут в главное здание. Когда прибудут на место, скажи, что я на съемочной площадке и что ты меня уже вызвал. Я закончу через десять минут.

Он опустился за стол, не выпуская из руки телефонной трубки. Потом поднял на меня взгляд, в котором читался вопрос.

– Полиция уже здесь. У них ордер на мой арест. Нам осталось несколько минут. Вы возьметесь за мое дело?

Вряд ли у меня был другой выход. Стэнли Рота мог защищать другой адвокат, и, вполне возможно, с ним произошло бы то же, что случилось со мной. А вот что стало бы со Стэнли Ротом?.. Впрочем, я не знаю, повлияло ли что-то на его судьбу…

Как ни стыдно в этом признаться, но я решился его защищать еще в ту самую ночь, когда Рот позвонил. Возможно, в каком-то смысле это случилось много раньше – когда я впервые увидел на экране Мэри Маргарет Флендерс, когда начал воспринимать на слух имя Стэнли Рота. Он был знаменитостью, а это в Америке всегда считалось важнейшим обстоятельством. Более существенным, чем состояние или политика. Иногда – главнее жизни.

Мне хотелось понять, что значит быть знаменитостью вроде Стэнли Рота. Наконец, я хотел знать, как Мэриан Уолш стала той, кем стала. Или, скорее, как она стала той, кем казалась. А еще – как она умудрилась избежать собственной смерти? Да, возможно, Мэриан Уолш и погребена на кладбище Форест-Лон, но Мэри Маргарет Флендерс продолжала жить на экране. Она разговаривала, танцевала, смеялась, плакала и занималась любовью.

Да, я принял решение, но все еще не решался объявить его Роту.

– Снимая картину, вы наверняка полностью контролируете процесс съемок. Так же и я. Занимаясь защитой клиента, я сам решаю, что и когда делать.

– Делайте все, что нужно. Все принимается. Но вам следует усвоить одно: обвинив меня в убийстве жены, они постараются доказать это любой ценой. – Рот дернул головой. – Я не стану ничего признавать. Я не пойду ни на какие сделки. Пусть лучше меня осудят.

Я кивнул в знак согласия, и Рот снова взял телефонную трубку. Он говорил тихо, не торопясь и таким голосом, каким привык разговаривать по личной линии.

– Антонелли согласен. Все, что он захочет… Все, что попросит… Дела, записи. – Рот замолчал, и его лицо приняло озабоченное выражение. – Составь список: Мэри Маргарет, друзья и прочие… Все, что может ему понадобиться. – Он опять сделал паузу, но ничего не добавил. – Сейчас идем.

Несмотря на заключенное между нами соглашение, он принялся давать указания, как только мы вышли из бунгало и двинулись в сторону главного здания. Приказы оказались облечены в форму предположений, однако делались тоном человека, привыкшего, чтобы последнее слово оставалось за ним.

– Вероятно, вам понадобится кое с кем поговорить. Начните с Льюиса Гриффина. – Рот назвал одного из компаньонов по студии «Блу зефир». – Не считая меня, он знает о бизнесе компании больше других. К тому же он в курсе всего, что творится в городе. Льюис найдет все касающееся Мэри Маргарет. Возможно, вам что-то пригодится.

Пока мы шли по дорожке, я спросил:

– В вашем бизнесе есть и третий партнер, не так ли?

Остановившись, Рот взял меня за локоть.

– Майкл Уирлинг. – Он просверлил меня озабоченным взглядом. – Если он и может помочь, то вряд ли захочет. Майкл всегда мечтал управлять компанией в одиночку.

Рот на мгновение выпустил мою руку, но, как только я развернулся, чтобы уйти, его цепкие пальцы вновь сжали локоть.

– Управляя студией, он не продержится и недели. Об этом бизнесе он знает не больше вашего. Через три недели общения со мной вы получите больше знаний, чем он за всю свою жизнь.

Глядя в сторону посаженных около круговой дороги пальмовых деревьев, Стэнли Рот не сводил глаз с однообразных, похожих на сараи построек, жавшихся друг к другу.

Совсем близко послышался звук газонокосилки. Дойдя до края лужайки, косилка развернулась и стала медленно удаляться. Высоко над головой серебрился шлейф, постепенно превращавшийся в белесый туман. Но и он рассеивался по мере удаления косилки.

– Майкла взяли в дело потому, что он имел определенный талант и знал, как увеличить наш капитал. Человек, отвечающий за деньги, – вот и все, что он собой представляет.

Стэнли Рот медленно перевел на меня глаза. Секунду он внимательно изучал реакцию, затем, удостоверившись, что я понял его правильно, положил руку мне на локоть, и мы пошли дальше.

– Все, кто занимается деньгами, считают себя значительнее других, – со злой иронией заметил Рот. – И в этом городе есть два сорта людей с деньгами: одни, сделавшие их в своем бизнесе, и другие, заработавшие на чем-то еще или просто имевшие стартовый капитал. Те, которые сами заработали свое состояние, хорошо знают разницу. У остальных деньги – единственная мера успеха. Если у вас их больше, значит, вы умнее. Не догадываетесь, сколько богатых людей покупают путь в город? Они желают быть частью Голливуда. Они любят смотреть кинофильмы и думают, что знают, как их снимать. Что весьма странно. – Стэнли Рот с досадой покачал головой: – Многие ли из любителей симфонической музыки умеют дирижировать?

Мы дошли до угла улицы. По другую сторону находилась площадка, на которой стояло множество машин – в основном «мерседесы», «ягуары» и «бентли», расположившиеся рядом с «роллс-ройсами». Сразу за стоянкой находилось то самое офисное здание, где ждала полиция, чтобы отправить Стэнли Рота в тюрьму.

Рот остановился на краю тротуара и внимательно посмотрел на меня, уверенный в собственной правоте.

– Ведь вы мне не поверили? Тогда, в первый раз, когда я позвонил? Вы не поверили, когда я сказал, что не убивал Мэри Маргарет.

Вопрос веры. Он касался подсознательного вердикта, который выносил каждый или почти каждый из обвиняемых. Первое и в некоторых случаях единственное, о чем они думали: адвокат должен верить. А уж затем страстно и безоговорочно бороться за оправдание человека, заведомо невиновного.

– Ну хорошо. Разве вы должны верить всему, что я говорю, лишь потому, что это говорю я? Мы слишком мало знакомы. У вас нет причин мне доверять… По крайней мере пока.

Почти решившись сойти с бордюра на дорогу, Рот на секунду замялся и поднял на меня взгляд. Теперь он колебался. На сей раз я прочитал в его глазах выражение если не страха, то нарастающей озабоченности.

– Что может произойти… Что будет после ареста?

– Вас отвезут в центральную часть города, в тюрьму. Снимут отпечатки пальцев, сфотографируют, после чего отведут в камеру. В тюрьме вы пробудете ночь. Утром вас отвезут в суд. Тогда я попытаюсь устроить вам освобождение под залог.

Рот вопросительно посмотрел на меня:

– Попытаетесь?

Не было смысла утаивать от него правду.

– Это убийство, самая серьезная статья. Вряд ли вас выпустят под залог.

Рот серьезно сообщил:

– Я уже бывал в тюрьме. Дважды. – Казалось, его обрадовало мое удивление. Едва уловимо улыбнувшись, Стэнли Рот пояснил: – Мы снимали на натуре. С одной картиной я пару недель провел в Алькатрасе, с другой – целый месяц в окружной тюрьме Лос-Анджелеса.

Ответ был дурацкий, но я все равно сказал:

– Разница в том, что вам не позволят уходить домой на ночь.

Мы двинулись через дорогу к парковочной площадке. Пока мы шли, Рот ответил:

– Домой… Вы имеете в виду «Пальмы»? Никогда не любил это место. Оно слишком похоже на декорации для съемки. – И добавил: – Потому Мэри Маргарет и захотела получить этот дом. Место знаменитое, «старый Голливуд». Наверное, она думала, будто всегда была его частью и все, что с ней случилось, произошло потому, что было предначертано. Она на самом деле от начала до конца верила в сказку по голливудскому сценарию.

Мы подошли к главному зданию, и спустя всего несколько минут, прямо у дверей просторного офиса, нам пришлось участвовать в ритуале полицейского ареста. Выйдя проводить Рота до машины, стоявшей у здания, я проследил взглядом, как его увозили за ворота студии.

Могу припомнить десяток фильмов, в конце которых подозреваемого выводят в наручниках и увозят в полицейской машине. Но моя работа с этого кадра лишь начиналась.

– Мистер Антонелли?

Повернувшись, я встретился со взглядом умных, пронзительно-голубых глаз молодой женщины. Этот взгляд сразил меня наповал. Из опасения показаться неприличным я отвел глаза.

Сделав шаг в сторону парковки, женщина сказала:

– Машина стоит вон там. Меня зовут Джули Эванс, я ассистент режиссера Стэнли.

Она шла, высоко подняв голову, – светлые волосы до плеч, темно-синяя юбка, пиджак того же синего цвета и мягкая белая блузка. Двигаясь уверенно и легко, Джули Эванс наверняка знала, как выглядит. Понятно, что она привыкла к восхищенным взглядам.

– Стэнли распорядился дать вам все, что понадобится, – доверительно сказала Эванс, тут же сообщив, что ей приказано ознакомить меня со студией.

Она говорила так, как, по моему представлению, должна была разговаривать с Ротом, или «Стэнли». Казалось, она не случайно назвала его по имени. Впрочем, если Джули Эванс и волновалась по поводу ареста Стэнли Рота, она никак этого не показывала.

Мы подошли к машине – белому четырехдверному «мерседесу» с желтовато-коричневым кожаным салоном. Сдав назад, Джули Эванс вырулила со стоянки и тут же набрала по мобильному телефону номер.

– Меня не будет всю вторую половину дня, но я смогу читать сообщения.

Сложив тонкий телефон, она спрятала его в сумочку.

– Думаю, нам пора пообедать. Потом я поселю вас в отель.

Я решился задать первый вопрос:

– Давно вы работаете с Ротом?

Я спросил это, как только машина оказалась за воротами студии.

– Почти четыре года. Я начинала на другой студии, сценаристом. Стала помощницей, когда Рот основал «Блу зефир». А как давно вы работаете адвокатом?

Джули задала вопрос без всякой паузы.

В присутствии красивой женщины тщеславие прет из вас столь же откровенно, как в иной ситуации трусость. Вместо того чтобы просто сказать правду, я зачем-то прибег к гиперболе:

– Примерно лет сто, – ответил я с хриплым смешком.

– Теперь вы в Сан-Франциско, а привыкли жить в Орегоне… В Портленде, верно?

Задавая свой вопрос, Джули знала ответ. Таким способом она давала понять, что знает обо мне все. Возможно, она сама предложила Стэнли Роту мою кандидатуру. Я представился как положено.

– Джозеф Антонелли. Вырос в Орегоне, отец – врач. Образование: окончил Мичиганский университет. Юридический факультет – Гарвард. Поверенный, специалист по уголовным делам. Год или около того работал в Портленде, теперь в Сан-Франциско. Женат никогда не был.

Ее взгляд сосредоточился на дороге. За исключением моментов, когда Джули что-то говорила, ее руки спокойно лежали на руле.

– Стэнли говорил, вы лучший. – Она посмотрела на меня, в первый раз за все время, что мы ехали. – Каково это, быть лучшим?

На сей раз мне не пришлось бороться с тщеславием: настало время говорить правду, и только правду.

– Когда достаточно долго занимаешься одним делом, у тебя появляется репутация и все начинают думать о тебе лучше, чем ты есть на самом деле. Стоит выиграть дело, и все говорят только о твоей победе. Никто не знает, сколько ошибок ты совершил и как часто говорил, делал и обещал другим то, что на самом деле не мог выполнить. Они не знают, насколько ты был близок к провалу. Наконец, есть еще кое-что, чего они не знают.

Отвернувшись, я посмотрел в окно, за которым на многополосной дороге теснились машины. Джули спросила:

– Что же это? Чего они не знают?

Повернув голову, я посмотрел на нее, такую сияющую и свежую, слишком юную, чтобы добиться чего-то самостоятельно, и все же уверенную, что адвокат ей никогда не потребуется.

– Они не знают, как часто выигрываешь из-за того, что адвокат другой стороны не слишком умен или не настолько самоотвержен, как ты.

Ее глаза оживились. На лице появилась знающая усмешка.

– То есть не хочет казаться таким беспощадным, как вы?

Она спросила, на сто процентов уверенная в собственной правоте.

Но я имел в виду нечто другое.

В маленьком французском ресторанчике, где мы обедали, все называли Джули «мисс Эванс». Все без исключения – начиная с молодого парня, ставившего на стоянку ее машину, до подававшего на стол официанта средних лет. Едва нам показали столик, она вытащила из сумочки сотовый телефон и мягким, но энергичным тоном осведомилась, не звонил ли кто из офиса Льюиса Гриффина с информацией о сегодняшнем вечере.

– Хорошо. Семь вечера. Его особняк на Малхолланд. Что еще? – Прислонившись плечом к кожаной обивке цилиндрической кабинки, мисс Эванс забарабанила пальцами по белой скатерти. Несколько секунд она внимательно слушала то, что говорили в трубке, потом ответила: – Нет, не нужно водителя. Я сама его привезу. – Обращаясь ко мне, она пояснила: – Вас пригласили на ужин. Льюис Гриффин. Это…

Я прервал ее объяснения:

– Знаю. Стэнли Рот говорил, что с ним придется встретиться.

– Да… Стэнли попросил устроить эту встречу. – Джули поднесла к губам стакан с минеральной водой и, сделав глоток, продолжила: – Льюис очень хочет с вами увидеться. Сегодня вечером у него соберутся кое-какие люди. Он надеется, что вы не откажетесь составить компанию.

– Что за люди?

Она начала по памяти воспроизводить список, который только что выслушала. Первым значилось имя Майкла Уирлинга, партнера Рота в бизнесе студии «Блу зефир». Тот, по отношению к которому Рот демонстрировал открытое презрение. Далее шли актер и актриса, оба знаменитые и, пожалуй, даже увенчанные пожизненной славой. Мое мнение, сложившееся о них, не было основано ни на чем, кроме нескольких фильмов и сплетен, вычитанных в газетах. С хозяином и его супругой в списке было четырнадцать человек.

Прием запланировали задолго до известных событий, так что Джули Эванс и я оказались среди приглашенных в результате происшедшего с Мэри Маргарет Флендерс несчастья и после ареста Стэнли Рота – чтобы, фигурально выражаясь, занять их места.

Как только мы сделали заказ, я спросил:

– Что можете рассказать о них? О Гриффине и Уирлинге?

– Стэнли знаком с Льюисом много лет. Льюис первым пригласил Стэнли на должность директора. В этом бизнесе они вместе с самого начала. Майкл пришел в дело из семьи, уже сделавшей миллиарды на всем, что только можно себе вообразить. На тридцатилетие отец купил ему студию, которую Майкл продал японцам спустя несколько лет, выручив от сделки намного больше, и приобрел фирму, владевшую кабельной телесетью. С этим он добился еще большего взлета. А потом вошел в бизнес Стэнли и Льюиса, основателей студии «Блу зефир». Майкл умен, очень умен, и не знает ничего о том, как снимать кино. Думаете, он это сделал?

Джули Эванс задала вопрос, не выдержав паузы. Эта ее особенность ведения беседы, не знаю, сознательная или бессознательная, всякий раз заставала меня врасплох.

– Думаю, он сделал что? – осторожно переспросил я.

В этот момент официант принес заказанный Джули салат. Дождавшись его ухода, она пояснила:

– Думаете, Стэнли убил свою жену?

Вопрос был задан с ошеломляющим безразличием – она просто наклонилась к тарелке и поднесла вилку ко рту.

Взглянув на Джули, я вдруг задумался: она задала вопрос потому, что об этом просил Рот, желавший знать мое настоящее мнение, или Джули Эванс вознамерилась стать моим доверенным лицом?

– А что думаете вы? Вы знаете его лучше, чем я. Как вы думаете, Стэнли Рот убил свою жену?

Положив вилку, Джули подняла голову и, слегка наклонив ее в сторону, взглянула на меня. В уголках ее губ таилась усмешка.

– Да. Судя по фактам, думаю, да.

 

4

В ее словах я не увидел ни малейшего колебания, ни одного признака осторожной и тревожной неуверенности, с которой люди говорят о том, во что верят искренне. Джули Эванс спокойно заявила, что верит, будто Стэнли Рот убил свою жену, – так, словно вопрос касался человека, совершенно ей незнакомого. Я не мог скрыть удивления.

– Я не говорила, что он сделал это с определенной целью, – сказала Джули, зацепив вилкой немного салата. – В такое я совершенно не верю. И это не могло быть спланировано заранее. Но потерять контроль над собой, сделать это бессознательно… потому что рассудок померк от гнева. Совершить убийство, не сознавая содеянного до момента, когда было уже слишком поздно и когда она уже умерла… Да, я считаю, такое вполне могло произойти.

Отложив в сторону вилку, она поставила оба локтя на стол. Переплетя пальцы и удобно пристроив на них подбородок, Джули посмотрела на меня широко раскрытыми голубыми глазами. На ее губах появилась печальная улыбка.

– У них были размолвки – из-за денег, из-за картин, в которых она хотела играть… Из-за других мужчин… – Джули отвела от меня взгляд, и выражение ее лица стало нервным, почти злым. Она добавила, глядя куда-то в пространство: – Из-за других женщин… Они все время воевали друг с другом.

Улыбка окончательно сошла с лица Джули. Когда она снова посмотрела на меня, то казалась мечтательно-грустной.

– Другие женщины?

Я спросил, стараясь встретиться с Джули глазами, почти уверенный, что она заговорила о себе.

– Она так считала, – ответила Джули. – Как жаль, что она ошибалась.

Почему я ощутил легкую боль разочарования? Потому ли, что фотографии Мэри Маргарет Флендерс, в припадке ревности брошенные в мусорную корзину, не соответствовали ее экранному образу? Ведь видя ее на экране в объятиях другого мужчины, я представлял, что она занимается любовью со мной. А Джули Эванс, вполне осязаемая и реальная, совсем не похожая на ослепительную и сексуальную киноактрису, очевидно, была влюблена в Стэнли Рота – и столь же очевидно привлекала меня самого так, как прежде привлекала его жена-кинозвезда.

Я знал лишь одно: актриса, режиссер и ассистент режиссера жили отдельно друг от друга и далеко от людей моего сорта, способных лишь смотреть, восхищаться и, может, немного завидовать тому, что они делали.

После обеда Джули отвезла меня в отель. Тот самый, где, как решил кто-то из «Блу зефир», я должен остановиться. Позже я гадал – не было ли это заранее обдуманным? Или, как многое происходившее в Голливуде, случайное решение приобрело символическое значение. Отель «Шато-Мармо» с самого начала был местом, где реальностью считалось только то, во что верила публика. Местом, расположенным где-то на дальнем участке бульвара Сансет с несколькими домами, разбросанными по холмам, среди полыни и перекати-поля. Где-то между Лос-Анджелесом и Беверли-Хиллз. Так что, когда отель открылся, телефонный оператор «Шато-Мармо» объяснял всем звонившим, что находится в пятнадцати минутах откуда угодно.

Адвокат из Лос-Анджелеса, влюбившийся в средневековый замок с берегов Луары, спроектировал этот жилой многоквартирный дом, сделав его похожим на французский дворец. На расстоянии здание выглядело как декорация со съемочной площадки. Квартиры оказались слишком дорогими, и «Шато-Мармо» стал отелем еще до окончания строительства.

Сразу сложились легенды. Все до сих пор считают Рудольфа Валентине одним из первых постояльцев – хотя с момента его смерти и до открытия «Шато-Мармо» в 1929 году прошло более двух лет. Принято говорить, что здесь, в пентхаусе, Кларк Гейбл сделал предложение Кэрол Ломбард – хотя, как давно выяснили, он никогда не останавливался в «Шато-Мармо». Это также отрицала и Лорен Бакалл, хотя незадолго до свадьбы с Хэмфри Богартом они заявляли, будто частенько останавливались в отеле. Джоан Вудварт называла это место «чистейшей легендой Голливуда», и, как положено в легенде, именно здесь Пол Ньюман сделал ей предложение. С балкона «Шато-Мармо» Люсиль Болл сбросила уходившему прочь Дези Арнацу сумку, полную денег, прямо из снятого ими номера. Сумка ударилась о землю, и вся лужайка была усыпана банкнотами.

Такие события никогда не забываются – и не важно, что до сих пор не обнаружены те, кто видел это своими глазами. Считают, что именно в отеле Билл Тилден стал теннисным профессионалом – хотя в «Шато-Мармо» никогда не было корта. Есть и еще одно свидетельство, в какой степени здесь правду заменяет вымысел: одно время поговаривали, что владелицей отеля была Грета Гарбо.

Джули оглядела номер, убедившись, что все в нем устроено, как предполагалось. Потом вытащила из сумочки небольшой, отделанный кожей блокнот и спросила, что мне понадобится.

Я сделал жест в сторону одного из двух низеньких диванчиков. Обитые шелком, они стояли по обе стороны от мраморного камина.

Она присела на краешек, сдвинув красивые длинные ноги набок. Юбка приподнялась, оголив колени.

– С момента задержания Рота прошло два часа. До момента, когда об этом узнают все, осталось совсем немного времени. Наверняка звонки уже поступают. Кто в студии отвечает за ситуацию?

Джули уверенно смотрела на меня – так, словно всегда просчитывала ситуацию на шаг вперед. Но об этом она явно не подумала. Ее губы шевельнулись – она попыталась что-то ответить и тут же передумала, не найдя подходящего аргумента.

Встав, я твердо сказал:

– Я хочу, чтобы все шло от вашего имени.

Джули попыталась возразить:

– У нас целый офис занимается связями с общественностью. – На секунду задумавшись, она добавила: – А как же Льюис Гриффин? А Майкл Уирлинг? Они будут настаивать на своем праве говорить от имени «Блу зефир».

– Стэнли Рот – глава студии «Блу зефир», не так ли?

– Да, но…

– Он имеет право делать заявления от имени студии или нет?

– Да, но…

– Отлично. Я представляю Стэнли Рота и буду говорить от его имени. И вот что мы сделаем. – Я отошел к письменному столу, стоявшему в другой части комнаты. Открыв дипломат, я вынул блокнот для записей и сел за стол. – Составим черновой вариант заявления от имени студии «Блу зефир». Затем мы – Джули, я имею в виду вас – соберем в студии пресс-конференцию, которая пройдет не позднее четырех часов пополудни.

Вдвоем мы написали простой и совершенно конкретный текст, в котором студия сообщала, что Стэнли Рот добровольно отдал себя в руки департамента полиции Лос-Анджелеса, обвинившей его в убийстве жены, актрисы Мэри Маргарет Флендерс. При этом в заявлении подчеркивалось, что сам Стэнли Рот не признает себя виновным и надеется на оправдательный приговор суда. Официальное сообщение заканчивалось следующими словами: «Все, кто работает на студии „Блу зефир“, и все, кто знаком со Стэнли Ротом, твердо верят: он не может нести ответственность за убийство Мэри Маргарет Флендерс – женщины, которую он любил и чья смерть оставила в полном опустошении его самого».

Слегка наклонив голову, Джули вопросительно подняла бровь.

– Все, кто работает на студии, – повторил я.

Вместе мы правили текст еще несколько минут, подбирая слова, добавляя и убирая фразы до тех пор, пока до конца не удовлетворились результатом.

– Можете позвонить в студию, чтобы они набрали это на компьютере? Заодно с объявлением о пресс-конференции?

Пока Джули говорила по телефону, я принял ванну, сменил рубашку и подобрал галстук. Я постарался убедить себя в том, что согласился защищать Стэнли Рота, потому что действительно считаю его невиновным. А вовсе не потому, что, как подвинутый на звездах подросток, хочу оказаться ближе к миру кино.

Галстук в сине-золотую полоску никак не вязался с моей внешностью. К тому же на экране телевизора это сочетание могло показаться расплывчатым пятном. Сняв галстук, я нацепил другой, строгого темно-синего цвета.

– Нужно бы постричься, – с раздражением пробормотал я, посмотрев в зеркало на выходе из отеля.

Так и не примирившись с собственной внешностью, я сел в машину.

Джули подрегулировала зеркало заднего вида. Быстро дотронулась до морщинок возле левого глаза, затем легко провела пальцами по подбородку.

– Черт… – негромко промурлыкала Джули. Порывшись в сумочке, достала помаду. – Вот, – наконец сказала она, довольная вновь наведенной красотой. Вернув на место колпачок, спрятала помаду в сумочку. – Отлично выглядите, – заметила она, выруливая на оживленный в это время суток бульвар Сансет. В уголках рта притаилась едва заметная усмешка. – Хотите, вас немного подгримируют до пресс-конференции?

Стало как-то неловко от столь явного подтверждения тщетности моих усилий. Прежде чем в голову пришел достойный ответ, Джули взяла телефон и позвонила на студию.

Закончив разговор, она сообщила:

– Вы правы. История уже получила огласку. Телефон просто разрывается. И люди в отделе связей с общественностью не знают, что делать. Им кажется, что пресс-релиз излишен… Они думают…

– Мне нет дела до того, что они думают, – твердо сказал я. – Текст останется таким, каким должен быть. Звоните в офис. Скажите, это распоряжение Стэнли Рота. Кстати, сделано ли заявление о пресс-конференции?

Джули не знала наверняка. Позвонив еще раз, она потребовала, чтобы текст опубликовали немедленно, добавив, что виновный в задержке ответит за неисполнительность. На другом конце линии что-то сказали, и Джули на секунду задохнулась от возмущения.

– Вот уроды! – пробормотала она.

– Что происходит?

– Релиз не опубликуют. Пресс-конференции не будет. Они считают, что студия не должна в это ввязываться.

Движение машин почти остановилось. Никуда не двигаясь, мы сидели посередине замершего в пробке потока. Откинувшись на кожаное сиденье, Джули тяжко вздохнула.

– Ничего не могу поделать, – сказала она, слегка повернув голову, чтобы встретиться со мной взглядом. – Решения принимают Льюис и Майкл. – Она имела в виду партнеров Рота. Горько улыбнувшись, Джули добавила: – Они сделают все, чтобы помочь Стэнли. Но студия должна остаться в стороне. Что бы ни случилось, они не подставят «Блу зефир» под удар. Слишком велики ставки.

– Что они говорят репортерам? – Я прикидывал, что делать дальше.

– Кроме обычной фразы: «К настоящему времени студия не может ничего заявить».

Я против собственной воли заулыбался.

– Скажите, вы работаете на Стэнли Рота или на студию «Блу зефир»?

Джули озадаченно взглянула на меня:

– Стэнли Рот – это «Блу зефир».

Взяв мобильник Джули, я передал ей трубку.

– Чудесно. Теперь звоните в «Лос-Анджелес таймс», звоните на телевидение, звоните в редакции кабельных сетей… Звоните, кому хотите. Студия не выступит с заявлением? Мы выступим сами.

– Я могу потерять работу, если сделаю это, – сказала Джули.

– А если не сделаете – это может стоить жизни Стэнли Роту.

К четырем часам того же дня толпа репортеров, собравшаяся у главного входа в здание «Блу зефир», разрослась настолько, что заблокировала проход. На золоте ограды сияло яркое послеобеденное солнце. Студия, устроенная Стэнли Ротом так, чтобы напоминать кинозрителям Голливуд сороковых годов, оказалась превосходной декорацией для официального сообщения об аресте ее основателя за убийство кинозвезды.

По моему сигналу Джули шагнула к батарее выставленных вперед микрофонов и объективов фото- и видеокамер. Она остановилась, высокая и стройная, держа в левой руке единственный бумажный листок.

– Меня зовут Джули Эванс, – произнесла она негромким, вполне уверенным тоном. – Я ответственный помощник Стэнли Рота, главы студии «Блу зефир».

Взяв листок двумя руками, она начала читать текст, делая паузы через каждые несколько слов и поднимая взгляд к камерам. Актер-профессионал не смог бы прочитать это с большим выражением.

– Сегодня днем Стэнли Рот добровольно отдал себя в руки департамента полиции Лос-Анджелеса. Мистер Рот был арестован в связи со смертью его жены Мэри Маргарет Флендерс. Мистер Рот категорически отрицал всякую причастность к этому ужасающему преступлению. Мистер Рот не сомневается, что его вскоре оправдают.

Опустив руки «по швам», Джули выпрямилась и взглянула прямо в телекамеру.

– Я уверена, что имею право от имени всех работников студии «Блу зефир» и от имени всех, кто знает Стэнли Рота, заявить: мистер Рот не мог быть причастным к трагической смерти жены. Полиция совершила ошибку. Остается надеяться, что власти не остановятся на этой версии в случае неудачи в расследовании и поимке того, кто действительно ответствен за гибель дорогого нам человека, актрисы Мэри Маргарет Флендерс.

Джули посмотрела себе под ноги, словно собираясь с мыслями.

– С этого момента и в дальнейшем все связанные с делом вопросы находятся в ведении мистера Джозефа Антонелли.

Я выступил с коротким заявлением от своего имени, обращаясь прежде всего к той части слушателей и зрителей, которые станут на этом процессе присяжными.

– Стэнли Рот дал мне клятву, что он не убивал жену. Он поклялся также и в том, что не знает имени настоящего убийцы. Стэнли Рот любил жену, и со смертью Мэри Маргарет его жизнь рухнула. Теперь его арестовали – так, словно Стэнли Рот недостаточно страдает. Полиция сажает невиновного человека в тюрьму лишь потому, что не может предъявить другого обвиняемого и не в состоянии признать собственное бессилие.

Намеренно провокационное заявление, как и предполагалось, вызвало немедленную реакцию. Из толпы репортеров раздался выкрик:

– Вы обвиняете полицию в аресте заведомо невиновного человека?

Я чувствовал на лице палящие лучи солнца. Вокруг, словно насекомые, шелестели затворы многочисленных фотокамер. С дальнего края толпы на суматоху без всякого интереса смотрел садовый работник, убиравший с газона траву. Окружающий мир вдруг стал гораздо реальнее и ярче. Я стоял в центре общего внимания, слушал адресованные мне вопросы и собственные ответы несколько отстраненно, но – в сравнении с латиноамериканцем, сутуло опиравшимся на грабли, – вовсе не безучастно.

Нужно постараться кратко изложить то, что могла бы сделать полиция, не привлекая Стэнли Рота к суду. Выступив вперед, я взглянул в объектив телекамеры:

– Полиция арестовала невиновного человека. Потому что настоящий убийца ей неизвестен.

– Серьезное обвинение, не так ли? – отозвался еще один репортер.

Я в долгу не остался:

– Убийство – еще более серьезное обвинение. Обвинение, к которому нельзя прибегать без предварительного расследования и без единой попытки отыскать истину. Взамен мы видим, как процесс начинается с решения, кого считать виновным.

– Хотите сказать, полиция нарочно организовала дело, чтобы обвинить в убийстве Стэнли Рота?

Ничего подобного я не говорил. Впрочем, меня совершенно не волновало их мнение. Как бы подбирая нужные слова, я выждал секунду и сказал несколько угрожающим тоном:

– Уверен, что всякий, кто сможет наблюдать за судебным процессом, сам сделает выводы.

Надвинув шляпу на лоб, старик на дальнем краю лужайки принялся медленно и методично возить по траве граблями. Ни один из сбившихся в кучу репортеров не обращал внимания на копошившегося сзади толпы работягу. Не скрывая наглой ухмылки, вопрос задал помятого вида немолодой репортер:

– Если Стэнли Рот невиновен… Если полиция действительно арестовала не того человека… кто тогда убил Мэри Маргарет Флендерс?

Даже не оборачиваясь, я почувствовал на себе взгляд Джули Эванс. Она смотрела на меня не отрываясь, в ожидании услышать, что же я скажу. Повернувшись, я обратился к задавшему вопрос репортеру и уверенно произнес:

– Убийца Мэри Маргарет Флендерс не был ее мужем, но был кем-то, кого она знала. Она привела этого человека в дом. – Сделав паузу, я добавил – так, словно знал больше, чем собирался сказать: – Убийца был очень хорошо знаком ей.

Все будто сошли с ума. Каждый начал кричать, требуя, чтобы услышали только его. Кого она привела в дом? Кто этот человек? Кто ее убил? Кто убил Мэри Маргарет Флендерс?

Я отказался отвечать до тех пор, пока журналисты не замолчат. Наступила тишина.

– Ответ на этот вопрос, – мрачно улыбаясь, сказал я, – стоит того, чтобы ждать окончания процесса.

Слова не достигли цели даже наполовину.

– То есть вы не знаете, кто ее убил? – выкрикнули из толпы.

– Я сказал все, что мог, – еще более загадочно ответил я. Предупреждая новые вопросы, я сделал еще одно заявление: – Стэнли Рот арестован. Завтра утром он официально заявит о своей невиновности, и мы будем ходатайствовать о назначении судебного заседания на максимально раннюю дату. Стэнли Рот желает немедленно очистить свое имя и хочет, чтобы полиция провела расследование смерти его супруги как положено.

Повернувшись, я взглянул на Джули Эванс. Тут же выйдя вперед, она объявила, что пресс-конференция окончена.

Когда мы проскользнули за ворота, направляясь к офису Джули, располагавшемуся на территории студии, она шепнула:

– Для человека, приехавшего сегодня утром, вы неплохо знакомы с обстоятельствами. Выглядело так, словно вы знаете, кто убийца.

Правда состояла в следующем: я ничего не знал. Однако обязан был убедить всех, что знаю все. Для большинства людей арест Стэнли Рота означал его виновность. Настаивая на утверждении, что полиция совершила ошибку, я заставил определенную часть публики поверить, что Стэнли Рот невиновен. Возможно, невиновен.

Первое впечатление – это все. Я хотел, чтобы с первыми же новостями об аресте Стэнли Рота зритель узнал вовсе не о поимке настоящего убийцы, но о заключении под стражу невиновного человека.

– Надо же, они не сменили замо́к, – заметила Джули, когда мы вошли в офис.

До кабинета Джули Эванс нам пришлось пройти через три двери – все на втором этаже здания, где располагались высшие руководители. Та, через которую вошли мы, вела прямиком в холл. На двери из натурального дерева не нашлось места для таблички. Любой, кому была назначена встреча, шел по коридору до следующей полупрозрачной двери с «морозным» узором на стекле, на которой в золоте значились ее имя и должность: ответственный помощник Стэнли Рота. Еще одна дверь соединяла ее кабинет с офисом директора и собственно главы студии. Дверь оказалась закрыта. Тишина, царившая в устланном толстыми коврами офисе Джули, свидетельствовала, что дверь открывалась, лишь когда он сам хотел войти в ее кабинет.

– У нас примерно час времени, – сказала Джули, взглянув на часы цилиндрической формы, висевшие напротив стеклянного стола.

Стол она использовала в качестве письменного. В нем не было предусмотрено ни ящиков, ни места, куда ставят папки с бумагами. Единственное, что располагалось на его поверхности, – телефонный аппарат, ручка с золотым пером и позолоченный карандаш. Подняв трубку, Джули шепнула несколько слов. Через минуту дверь открылась, и в кабинет вошла хорошо одетая женщина с седеющими волосами и в очках с толстыми стеклами. Она принесла с собой несколько черных пластиковых папок, решительно водрузив ношу на стеклянный стол.

– В этих папках – все материалы о Мэри Маргарет Флендерс, что есть на студии, – пояснила Джули. Сложив папки правильной стопкой, она взяла их и встала со своего места. – Стэнли говорил, что вы должны работать в его кабинете.

Джули открыла дверь и пропустила меня внутрь. Складывая папки на стол Рота, она украдкой скосила взгляд в мою сторону, явно рассчитывая увидеть реакцию.

Я никогда не видел ничего подобного.

В комнате футов сорок на двадцать пять все было белым. Не только стены, потолок и что-то из мебели – все. Рабочий стол и кресло. Мягкий ковер с толстым ворсом, лежавший от стены до стены. Камин и кирпичи, которыми он был выложен. Два стоявших рядом диванчика. Лампы. Занавески. Жалюзи. Белыми оказались даже ручка и карандаш у переднего края стола.

– Стэнли – традиционалист. Все в белом… Похожий кабинет имел Сэмюэл Голдвин. Бывает и хуже. Дэвид Селзник сделал все зеленым, кстати, не самого приятного оттенка. – Направляясь к двери в свой кабинет, она добавила: – И не только кабинет: в тот же цвет выкрасили его машину. Верите?

– И эти люди создали фильмы, которые мне так нравились… – Я сокрушенно помотал головой.

– Не правда ли, обескураживает? – примирительно улыбнулась Джули.

Из папок я не вычитал ничего особенно полезного о личности Мэри Маргарет Флендерс. Ничего, кроме фактов и так известных любому, кто когда-нибудь смотрел фильмы с ее участием или читал газетные сплетни. Всего несколько десятков фотографий, сделанных за годы съемок, и бесконечные пресс-релизы, посвященные раскрутке очередной картины. И разумеется, копии всех контрактов, заключенных с актрисой на студии «Блу зефир».

Я был в кабинете уже полчаса или около того, когда дверь отворилась. Нет, не дверь из смежного кабинета Джули Эванс, а другая, располагавшаяся напротив. На меня пристально взирал человек с маленькими черными глазками в коричневом двубортном костюме. Человек невысокого роста – футов пять или меньше того. Он смотрел так, будто я совершил какой-то непростительный проступок.

Поднимаясь с кресла, я сказал:

– Мистера Рота здесь нет. Меня зовут Джозеф Антонелли. Чем могу помочь?

Человек уставился на меня с новым интересом – так, словно мои слова задели его еще сильнее. Развернувшись на пятках, он вышел, хлопнув дверью. Я продолжил чтение. Прошло еще тридцать минут. Когда неожиданно вошла Джули, я почти закончил.

– Нам пора, – сказала она, напомнив о встрече, назначенной в доме Льюиса Гриффина, и о дорожных пробках.

Кивнув, я перевернул последнюю страницу.

– Здесь контракт на картину, которую не сняли, – сказал я, закрывая папку.

– Не закончили. Не знаю, почему так произошло, – ответила Джули, забирая материалы, чтобы отнести их в свой кабинет. Остановившись, она добавила: – Оставалось отснять всего несколько сцен с Мэри Маргарет. Или их снимут – уж не знаю как, – или пленка отправится в корзину. Это станет настоящей катастрофой. Картина и так превысила смету, а ведь бюджет составлял сто миллионов.

Когда сзади закрылась дверь кабинета Стэнли Рота, Джули сказала:

– Возможно, решение найдется сегодня вечером. Если нас не пристрелят за то, что мы устроили для прессы.

 

5

Дом, в котором жил Льюис Гриффин, оказался одним из первых строений, возникших на месте того, что когда-то было птицефермой и превратилось со временем в Малхолланд-драйв. Актер, тогдашняя звезда немого кино, купил землю незадолго до Великой депрессии. Вложив средства в строительство дома, как оказалось, удачно, он выстроил особняк в стиле Тюдоров. Предполагалось, что это будет напоминать ему о годах юности, прошедших в Англии. То, что актер родился в Бруклине и когда-то носил труднопроизносимое словацкое имя, было забыто давно и, возможно, даже им самим. Карьера постепенно сошла на нет, оставив актера в странном и полном горечи состоянии. Он не покидал свое жилище и почти никогда не трезвел. Однажды, в самом конце тридцатых – то ли в тридцать восьмом, то ли в тридцать девятом году, – когда бывший актер крутил один из любимых фильмов у себя дома, целлулоидная пленка вспыхнула. Возможно, от непогашенной сигареты, оставленной в пепельнице рядом с проектором. Дом полностью выгорел, а обугленные останки актера, слишком завороженного собственной игрой или слишком пьяного, чтобы спастись бегством, нашли в кресле перед экраном.

Остатки дома стояли на своем месте все долгие годы войны. Три почерневшие, жутковато выглядевшие трубы высоко торчали над кучами мусора, перекрученной арматуры, серого кирпича и битого, оправленного в свинец стекла. В 1946 году участок купил промышленник, получивший от флота миллионы на разработку скоростных истребителей, но до конца войны так и не построивший ни одного самолета. На месте старого дома в стиле Тюдоров выросла новая испанская вилла.

Когда новый хозяин сорок лет спустя скончался, пережив трех жен и несчетную череду любовниц, дом забросили. За густыми зарослями бугенвиллеи стояли покрытые трещинами стены. В те несколько дождливых дней, что случались каждый год, через дыры от выбитой из крыши черепицы на пол лилась вода. В конце концов дом начал создавать ненавязчивое впечатление седой старины – так что его вполне могли принять за постройку, возведенную одним из тех испанских грандов, что изначально разделили между собой Калифорнию.

Льюису Гриффину не было дела до старины, и дом казался ему слишком маленьким. По наущению жены, известной своими амбициями, Гриффин стал коллекционировать предметы искусства, хотя ни он, ни его жена совершенно в этом не разбирались. Благодаря огромным вложениям мужа миссис Гриффин вошла в правление музея современного искусства. Благодаря настойчивости и энтузиазму, с которым жена вращалась в обществе, Льюис Гриффин начал скупать картины любых художников, имевших достаточно мозгов, чтобы вовремя назвать свои работы «постимпрессионизмом».

Сломав выстроенную сорок лет назад испанскую виллу, Гриффины возвели на ее месте модернистскую постройку из стекла, с пятнадцатифутовыми потолками и бесчисленными коридорами, температура в которых поддерживалась автоматически. Через три месяца после окончания строительства дом сошел с фундамента и был полностью разрушен землетрясением. Коллекция почти не пострадала – если не считать осевшего на картинах слоя пыли.

Строительство возобновили на прежнем месте, на сей раз усилив конструкцию стальной арматурой. Жилище мистера и миссис Гриффин получило вторую жизнь.

Выйдя за поворот дороги, мы остановились около железных ворот с позолоченными остриями прутьев между двумя рядами живой изгороди, скрывавшей за собой все, за исключением самых первых ярдов круговой подъездной дорожки.

Опустив стекло, Джули нажала кнопку металлической коробки переговорного устройства. Резкий от помех голос попросил представиться, и Джули терпеливо продиктовала наши фамилии. Через секунду ворота открылись.

Сдав машину охраннику, мы оказались на пороге дома точно в семь часов вечера. Мы пришли вовремя, однако оказались последними. На дальнем конце стоянки, отведенном для машин гостей, уже выстроились «роллс-ройс», «бентли» и три «мерседеса». Переглянувшись, мы с Джули подошли к огромной резной двухстворчатой двери.

– Это означает, что все хотели быть на месте до вашего прихода. – С мимолетной саркастической улыбкой она дотронулась до кнопки звонка. – Потому что за два часа, прошедшие после пресс-конференции, вы успели стать знаменитостью.

Джули быстро провела рукой по лбу, убирая выбившуюся прядь волос. Настраиваясь, она заранее приготовила улыбку к моменту, когда дверь наконец отворится. И быстро добавила:

– Сие означает, что теперь вы и есть самая важная персона в городе.

Сам не зная почему, я застегнул пиджак на все пуговицы и проверил, на месте ли галстук.

Хотя в доме имелись слуги, Льюис Гриффин обычно сам открывал входную дверь.

– Привет, Льюис, – сказала Джули, просияв улыбкой именно в тот момент, когда открылась дверь. Она поцеловала Льюиса Гриффина в щеку и затем, легко коснувшись его руки, представила мне хозяина дома.

Мы обменялись рукопожатием. Нет, скорее я поймал Гриффина за руку, а он позволил это сделать, хотя очень коротко. Он убрал мягкую, податливую руку в тот момент, когда я к ней прикоснулся. Довольно странно, но жест не принес ощущения неприятия, а тем более неуважения. Скорее он выражал дискомфорт, особого рода инстинктивно-застенчивую антипатию к варианту грубого или нагловатого похлопывания по плечам, так часто навязываемого людьми, желающими продемонстрировать дружеские чувства.

Тощий и угловатый, Гриффин был одет в костюм коричневого цвета и белоснежную рубашку с расстегнутой верхней пуговицей. Он носил удобные мягкие брюки, в сравнении с пиджаком чуть более темного оттенка, и плетеные кожаные туфли. Увидев его, снятого на фотографии в одиночку, в первый момент вы решили бы, что Гриффин гораздо выше ростом, чем в реальности. На самом деле он был невысоким, как тот коротышка, что пялился на меня в кабинете Рота, – то есть около пяти футов и шести дюймов. Высокий лоб Гриффина и недовольно кривившийся рот словно говорили, что с годами он привык ждать от жизни одних лишь неприятностей. Впрочем, куда большего внимания заслуживали его глаза. Глядя на вас, Гриффин как-то странно моргал, дважды – и только потом начинал говорить.

Когда Гриффин провел нас в гостиную, гости уже сидели за столом. Как только мы вошли, все тут же собрались вокруг меня, ожидая, чтобы их представили. Едва заметно улыбаясь, Джули отыскала свое место.

Троих из гостей я уже видел – в фильмах с их участием, которые, по моим смутным воспоминаниям, шли на экране лет двадцать или тридцать назад. Их лица были известны всем. Они не сходили с журнальных обложек и попадались везде – в аэропортах и бакалейных магазинах. Я видел их чаще, чем лица друзей. Двое из них, Уокер Брэдли и гораздо более юная Кэрол Конрад, были мужем и женой. Поговаривали, будто он женился потому, что эта женщина была последней, с кем он не переспал холостяком. Сказались ли результаты его легендарных амурных подвигов или косметических операций, но Брэдли выглядел усталым человеком с неестественно широко раскрытыми глазами – словно после бессонной ночи вскочил под холодный душ. Его жена, казавшаяся намного моложе, схватилась за мою руку с сентиментальным видом, точно вот-вот расплачется.

Остальные знакомые мне лица принадлежали женщинам, самым красивым из тех, кого я когда-либо видел. Если честно, в жизни Элизабет Хокинг выглядела намного прекраснее, чем на киноэкране. Интересно, что, начав сниматься в одно время с Мэри Маргарет Флендерс, она совсем не добилась взлета. Для взрывных и сексуально насыщенных ролей, «сделавших» карьеру Мэри Маргарет, Элизабет Хокинг выглядела слишком рафинированной – или слишком невинной. Мэри Маргарет Флендерс, напротив, обладала своего рода блестящей привлекательностью, заставлявшей желать, ждать и любить те моменты, когда она появлялась на экране.

Элизабет Хокинг была рядом с человеком, мне незнакомым. Им оказался Мелвин Шоренштейн, возглавлявший крупнейшее в киноотрасли агентство «Юнайтед криэйтив менеджемент», или «ЮКМ». Шоренштейн представлял интересы Элизабет Хокинг. Он также представлял Мэри Маргарет Флендерс, о чем не замедлил мне сообщить. Шоренштейн энергично потряс мою руку.

– Стэнли не делал этого, – произнес он, быстрым взглядом окидывая столпившихся вокруг нас людей. – Можете мне верить. – Не отпуская мою руку, он убежденно повторил: – Стэнли не делал этого. Верите ли, он ее любил…

Сразу за Шоренштейном, дожидаясь, когда он отойдет, стояли двое. Приятная пара слегка за сорок – продюсер Уильям С. Помрой и его жена Эстела, писательница. Помрой смутно кого-то мне напоминал. Позже я вспомнил: его отец был выдающимся, уважаемым всеми сенатором из Мичигана, женатым на дочери одного из первых, а теперь легендарных деятелей автомобильной промышленности. Я тут же вспомнил, что говорил Рот о привилегированных сынках богатых родителей, старавшихся войти в кинобизнес. Впрочем, Помрой мог добиться всего и сам.

Легонько взяв за плечи, Льюис Гриффин повернул меня к высокому, ладно скроенному пожилому человеку лет семидесяти на вид, с длинными седыми волосами и голубыми, будто удивленными глазами. Его волевой рот застыл в недоуменной улыбке. Казалось, он заранее готов к действию, уверенный, что честные намерения и доброе сердце, как всегда, одержат победу.

– Вы Роберт Мэнсфилд!

Обнаружив, что стою лицом к лицу с кумиром моей юности, я выпалил это прежде, чем успел оправиться от изумления.

– Да, – ответил он, пожимая руку так, словно мы были старыми друзьями и давно не виделись. – Да.

Повторив, он от души расхохотался.

Смех тут же прекратился, и Мэнсфилд напряженно уставился на меня.

– А вы…

– Джозеф Антонелли, – вполголоса назвался я, как будто Мэнсфилд знал, но случайно позабыл мое имя.

– Ах да, – незамедлительно просиял пожилой актер. – Джозеф Антонелли. Да, да… Чудесно, просто замечательно!

Дважды пожав мою руку, Мэнсфилд потерял ко мне всякий интерес, переключив внимание на жену – обаятельную латиноамериканку примерно одного с ним возраста. На мгновение оторвав взгляд от мужа, она подарила мне очаровательную улыбку.

– А вот две прелестные женщины, – сказал Гриффин, обняв дам за плечи. – Кларисса, моя жена, и Ребекка Уирлинг.

Занятый разговором с Джули, Майкл Уирлинг сидел за столом – единственный из всех, кто не подошел меня поприветствовать. Я не удивился этому обстоятельству, бросив в сторону Уирлинга более внимательный взгляд. Он оказался тем самым человеком, что заглянул к Стэнли Роту, когда я восседал в его кабинете. Как только я занял место, нас представили друг другу через стол. Ответом Майкла Уирлинга был короткий вежливый кивок. Отвернувшись, Уирлинг продолжил беседу с Джули Эванс, которая сидела справа от него.

Гостиная выходила на широкий двор, посреди которого располагался прямоугольный пруд, полный кувшинок. По воде легко скользила пара белых лебедей. Званый ужин обслуживали три молчаливых официанта. Четвертый появлялся словно ниоткуда лишь для того, чтобы наполнить бокалы.

– Итак, мы получили шанс встретиться с Джозефом Антонелли, – начал Гриффин, как только гости принялись за салат. Затем обратился ко мне: – Мистер Антонелли, интересно услышать, что вы скажете об этом деле. Что, по вашему мнению, произойдет дальше, и останется ли Стэнли в тюрьме до начала процесса? – Гриффин замялся. На его губах появилась смущенная улыбка. – Все это немного неловко… Боюсь, случившееся касается нас всех.

Судя по интонации, Гриффин предполагал, будто я расскажу все, что знаю и что думаю о деле. Не успев раскрыть рот и выразить свое замешательство, я услышал знакомый голос, когда-то давно будивший мое воображение.

Роберт Мэнсфилд объявил:

– Знаете, ведь Боги тоже едва не убили… В тот раз, когда он впервые увидел Лорен. Она стала его третьей женой… Или второй? Майо, Майо Мето. Да, так ее звали. Господи… Никогда не понимал, зачем он женился. – Подавшись вперед, Мэнсфилд положил на край стола напряженные руки. Медленно водя глазами по сторонам, он продолжил: – Она не казалась привлекательной. Однажды вечером Боги вернулся домой из какой-то больнички для алкоголиков на бульваре Сансет… Название теперь не помню. Туда обращалось много ребят, решивших на время завязать. Боги вернулся домой, а Майо была дома – и пела… Она пела, только подумайте: «Ты соблазнительный»! Такая вот песня. Конечно, ведь она всегда это пела! Не потому, что нравилось, скорее как предупреждение. Предупреждала, что она сейчас сделает. Ну, что-что, а это она сделала как надо. Пропела «Ты соблазнительный», держа за спиной кухонный нож, а потом кинулась на Боги. Но до цели не достала, то есть с первого раза. Боги увернулся. Хотел сбежать, но Майо его догнала и полоснула по спине. Боги очнулся на полу и увидел врача. Тот сказал, что лезвие вошло неглубоко и рана неопасная. Потом Боги снова потерял сознание. Не слишком похоже на кино, верно? – Мэнсфилд взглянул на меня, и на его лице появилась знаменитая недоуменная улыбка. – Любите ли вы кино? – спросил он, улыбнувшись. Теперь актер казался одиноким и потерянным.

– Да, я люблю кино. Хотя должен признать, что раньше, когда вы еще снимались, я любил кино гораздо больше. Те старые фильмы – самые любимые. С тех пор не видел ничего лучше.

Вдруг что-то вернулось, и на секунду я увидел прежнего Мэнсфилда. Его глаза просияли. Но это была не благодарность, скорее – знак взаимопонимания или признания факта, к которому мы относились одинаково.

Подали главное блюдо. Майкл Уирлинг, еще не сказавший мне ни единого слова, прервал светскую беседу с актрисой Элизабет Хокинг. Неожиданно приятным, хорошо поставленным голосом он произнес:

– Мистер Антонелли… Льюис спрашивал, как вы оцениваете ужасную ситуацию, в которой мы оказались. – Уирлинг сидел, покачивая над столом сложенными вместе ладонями. Сплетя пальцы и сжав губы, он изобразил вежливую улыбку. Казалось, Уирлинг оценивал меня с истинно бухгалтерской точностью. Он бросил взгляд в конец стола, словно подав Гриффину сигнал, что сказанное касается и его, и продолжил: – Если позволите, я проясню кое-что. Когда Мэри Маргарет… – О гибели актрисы Уирлинг сказал дипломатично. – Когда Мэри Маргарет умерла, до завершения съемок ее последнего фильма оставалось всего несколько дней. Студия вложила в картину сто миллионов долларов.

Продолжая смотреть на Уирлинга, я следил боковым зрением за реакцией Джули. Она говорила мне, какое обстоятельство беспокоит студию больше всего. Но лицо Джули оставалось маской равнодушия. Так, словно в подсчете экономического эффекта от чьей-то смерти она не находила ничего необычного, а тем более предосудительного.

– Уверен, вы меня понимаете. Невозможно просто взять и отказаться от съемок. Нам придется их закончить. Было непросто, но Билл уже скомпоновал все в одно целое. – Уирлинг кивнул в сторону Уильяма Помроя. – Написан новый финал, теперь без Мэри Маргарет. До завершения съемок остаются считанные недели. – Уирлинг еще раз позволил себе вскользь улыбнуться. – Предполагается скорейший выход картины на экран.

Кое-что прояснилось. Скрестив руки, я улыбнулся в ответ, рискнув произнести вслух:

– Пока в памяти свежи воспоминания о ней.

– Да, конечно, – ответил Уирлинг, будто обрадовавшись, что я не слишком далек от понимания того, вокруг чего крутится его мир. – Если подобное происходит – например, умирает кто-то из известных людей, – наступает очень короткий период, когда люди хотят говорить только об этом. Так случилось после гибели принцессы Дианы. Год, а иногда несколько месяцев – и никому уже не будет до этого дела. Сознанием аудитории завладеют другие идеи.

Уирлинг замолчал, ожидая нашей реакции. Я ничего не ответил. Словно намекая на некий скрытый в его словах смысл и мою сопричастность, Уирлинг добавил:

– Идею высказал Стэнли. Он на этом настаивал. Нет, не так… Он требовал завершить съемки и выпустить картину в прокат.

– Как дань уважения Мэри Маргарет, – не подумав, вставила слово жена Помроя.

Уирлинг бросил строгий взгляд – казалось, он хотел поправить ее, как ребенка.

– Верно, – сказал он. – Мы все этого хотим. Пусть ее последний и, без сомнения, лучший фильм послужит данью этой памяти. Но теперь, в результате сегодняшнего неудачного шага, возникла проблема.

– Проблема? – спросил я.

– Да. Дело в вашем заявлении, сделанном на пресс-конференции – той самой, что прошла у ворот студии. Вы сказали, что кем бы ни был убийца Мэри Маргарет, они вместе вошли в ее дом.

Мне хотелось, чтобы Уирлинг высказался совершенно открыто. Я положил ногу на ногу и, вытянув их под столом, задумчиво опустил голову.

– Почему это проблема? – спросил я, сощурившись и исподлобья взглянув на Уирлинга.

Он откинул голову, и на мгновение наши взгляды пересеклись.

– Потому что за этим подразумевается нечто недозволенное.

– Господи, Майкл… Ее убили! А тебя беспокоит что-то «недозволенное»! – с сарказмом воскликнула Элизабет Хокинг. Визгливый голос актрисы никак не укладывался в рафинированно-аристократический стиль, отличавший ее киногероинь.

Уирлинг нервно дернулся, однако не стал тратить времени на препирательства.

– Мэри Маргарет Флендерс несла зрителю определенный образ, – продолжал он, обращаясь в основном ко мне. – Образ целенаправленно культивировали, это стоило денег и времени. Никто не преуменьшает значения утраты, но распространять разрушающие этот образ слухи об обстоятельствах смерти Мэри Маргарет означает ухудшить ситуацию. Думаю, Стэнли согласился бы со мной. Уверен, вы способны найти путь для защиты интересов Стэнли помимо инсинуаций насчет его жены, наносящих урон студии, в создании которой он принимал участие и которая стала успешной во многом благодаря Мэри Маргарет.

Чтобы лучше видеть Джули Эванс, я на некоторое время отвел глаза от Уирлинга. Избегая моего взгляда, Джули уткнулась в тарелку.

В первый момент мне хотелось сказать Уирлингу, что он лезет не в свое дело. Потом я решил не обращать на его слова внимания и, отвернувшись, поймал взгляд Уокера Брэдли.

– Вы хорошо знали Мэри Маргарет Флендерс. Как полагаете, кого она могла привести домой поздно ночью, зная, что муж уже спит и ей никто не помешает?

И в жизни, и на киноэкране Брэдли играл только себя. В ожидании, когда я закончу вопрос, он покачал головой – так же как делал в фильмах десятки раз до этого, раскрыв рот и заранее готовый ответить.

– Нет, – решительно сказал Брэдли. – Не знаю никого, с кем она могла бы это проделать. – Держа жену за руку, он привстал и со всей решительностью объявил: – Не верю, что это мог совершить кто-то, кого она знала. Ее все обожали.

– Любил ли ее Стэнли? – громко спросила Элизабет Хокинг. – Я задаю себе вопрос: он действительно любил Мэри Маргарет?

– Что вы имеете в виду? – доверительно произнесла Кларисса Гриффин, и все сидевшие за столом с интересом уставились на Элизабет Хокинг.

В первый момент Элизабет ничего не ответила. На ее губах играла задумчивая улыбка, словно мимолетное отражение воспоминаний или печали, таившейся в глубине сердца и заслоненной заботами нынешнего дня.

– В картине под названием «Джильда» главную роль играла Рита Хэйуорт. Эта роль сделала ее звездой…

– «Джильда»?! – с неожиданной энергией воскликнул Роберт Мэнсфилд. – Ах да… Я помню «Джильду»!

Потухшие глаза заискрились интересом. Мэнсфилду не терпелось попотчевать слушателей смутным эпизодом сильно приукрашенного прошлого. Жена дернула его за рукав. Неожиданно покорившись, Мэнсфилд потер лоб, прокашлялся и замолчал.

– Рите Хэйуорт приписывают одно высказывание, – продолжала Хокинг. – Говорили, ее проблема состояла в том, что мужчины отправлялись в постель с Джильдой, а просыпались с Ритой. Это я имела в виду, говоря, что Стэнли Рот любил Мэри Маргарет, любил искренне. Вот и все.

Я украдкой посмотрел на Роберта Мэнсфилда. Уткнувшись взглядом в стол, он слушал. По все еще красивому лицу артиста блуждала лукавая улыбка. Должно быть, он перебирал в памяти истории, связанные с именем «Джильда», – все то, о чем теперь мог только молчать.

Майкл Уирлинг скорчил раздраженную гримасу. Он снова выставил ладони перед собой, на сей раз барабаня подушечками пальцев друг о друга. Сосредоточившись на этом процессе, Уирлинг видел только свои руки или, скорее, то, что находилось за ними.

– Итак, вы заявляете противоположное сказанному мистером Антонелли, – произнес он, и его взгляд стал еще напряженнее. – Противоположное объявленному всему миру – что она не приводила в дом того, кто ее убил. То есть убийство совершил Стэнли Рот, глава студии?

Элизабет бросила салфетку на стол и расхохоталась:

– Майкл, Боже… Ты прекрасно знаешь: я вовсе не это сказала. Почему ты хотя бы раз не прислушаешься к кому-то другому?

Возникло ощущение неловкости. До меня наконец дошло то, о чем не могли не знать остальные, присутствовавшие в этой комнате. Когда-то Майкл Уирлинг и Элизабет Хокинг были любовниками. Это объясняло их нынешнюю взаимную неприязнь.

Льюис Гриффин постарался сгладить ситуацию:

– Уверен, никто не считает Стэнли как-либо связанным с ее смертью, – с печально-умиротворяющим выражением сказал он. – Это большая, причем двойная трагедия. Да… Во-первых, смерть Мэри Маргарет, а теперь это…

Он горестно покачал головой. Затем, будто показывая, что есть и другие столь же серьезные дела, обсудить которые настоятельно необходимо, Гриффин медленно поднял брови.

– Однако Майкл прав. Пора задуматься о своей ответственности и о том, каким образом справиться с ситуацией. Не думаю, что у нас есть выбор: последний фильм Мэри Маргарет должен как можно скорее выйти в прокат. Когда в проект вложено сто миллионов долларов, нельзя сидеть и ждать, чем закончится судебный процесс. – Помолчав, он задумчиво посмотрел на меня: – Мы в крайне неловком положении. Майкл и я… Все, кто работает на студии, разделяют нашу позицию. Нелегко разобраться, как теперь быть, и пока мы определенно действовали не лучшим образом. Нет сомнения: вы должны сделать все возможное для защиты Стэнли. Господи! Стэнли – мой лучший друг, и, если бы не он, «Блу зефир» не существовала бы вовсе. В этом-то и дело! Стэнли Рот и «Блу зефир» – одно целое. Мы хотим сделать все, чтобы защитить Стэнли Рота и студию.

Лицо Гриффина приняло суровое выражение, он поджал губы, а глаза превратились в узкие щелочки. Уирлинг кивнул в знак согласия. Впрочем, как мне показалось, у него имелись иные соображения.

– Студия окажет любую посильную помощь, – продолжал Гриффин. – Поможем всем, чем только можно. Я не уверен, могу ли просить об ответной услуге. В случае если обнаружится нечто предосудительное – я имею в виду информацию о Мэри Маргарет, – не могли бы вы сначала сообщить об этом нам? Это поможет выстроить наши действия.

Склонившись над столом, я рисовал вилкой круги на скатерти.

– Завтра утром мистер Рот предстанет перед судьей, и, после того как мы заявим о его полной невиновности, я предложу внести залог, – сказал я, продолжая наблюдать за блестящей вилкой. Положив ее, я обвел глазами сидевших вокруг стола гостей, встретив взгляд одного Льюиса Гриффина. – Дело в том, что Рот обвиняется в убийстве, и я не уверен, что залог будет принят. В случае неудачи Стэнли Рот останется в тюрьме, в полной изоляции до окончания процесса. Если так случится, – спросил я, – кто возглавит «Блу зефир»?

– Мы с Льюисом будем вместе руководить студией, – быстро ответил Уирлинг.

Мне на секунду показалось, что Гриффин не согласится или по крайней мере определит функции, которые помогут установить его непререкаемый авторитет, не оскорбляя при этом чувства других людей. Впрочем, если Гриффин и собирался сказать нечто подобное, то передумал.

– Стэнли возглавляет студию, и мы едины во всем, – дипломатично сказал Гриффин. – Мне кажется, вы не правы… Я очень надеюсь, что вы ошибаетесь в прогнозе на завтра. Не представляю, как судья может оставить Стэнли в тюрьме. А ты, Майкл?

Уирлинг насторожился.

– Известно, кто назначен вести процесс? – тревожно спросил он.

– Это не имеет значения, – ответил я.

Уирлинг посмотрел в мою сторону – словно я чего-то не знал, а он не собирался мне объяснять.

– Возможно, – тихо произнес он.

 

6

Было нечто странное в судье Рудольфе Хонигмане. Даже не внешность – хотя он действительно выглядел не вполне обычно. Странными были неодинаковые по цвету глаза, один из которых казался серым, а другой – голубым. На лице судьи доминировал огромный нос, заметно смещенный вправо. Впрочем, несмотря на асимметрию, внешность судьи соответствовала типу седоватого и высоколобого шестидесятилетнего человека – известного, знающего и уверенного в себе.

Нет, странной казалась не его внешность, а чересчур торопливые движения. Казалось, судья силой тащил себя в зал заседаний.

В суде ждали первого появления Стэнли Рота. Рот был знаменит, и его всегда узнавали – так же как любую голливудскую звезду. Помещение, назначенное для судебного заседания, находилось в осаде. Вокруг здания стояли машины с телевизионной аппаратурой и спутниковыми тарелками, везде сновали репортеры – не только со всей страны, но и со всего света, борясь друг с другом за место, с которого они могли бы наблюдать за предъявлением обвинения в убийстве.

Осаждая тесно расставленные деревянные скамьи, с журналистами сражались наиболее именитые представители киноиндустрии. В зале суда не часто разыгрывались такие сцены. Тем не менее торопившийся пройти на свое место Рудольф Хонигман не поднимал головы.

Усевшись наконец в черное кожаное кресло, Хонигман как будто ощутил себя в безопасности, после чего заботливо разложил папки и документы так, чтобы все бумаги были под рукой. Закончив, остановился, выжидая. Потом обвел взглядом зал, как мне показалось, лишь для того, чтобы обратить внимание на даму – заместителя окружного прокурора, сидевшую за столом справа от меня. Судья попытался улыбнуться, но улыбка тут же превратилась в неловкую, болезненную гримасу.

Казалось, достопочтенный Рудольф Дж. Хонигман, заменивший лет двадцать просидевшего на этом месте бывалого судью, страдал от грозившей развалить дело боязни судебного заседания. Попытавшись сказать, что пора начинать слушания, Хонигман едва смог выдавить два слова. Голос судьи дрогнул, он опустил глаза и закашлялся.

– Будьте любезны огласить дело, – глухим голосом распорядился он.

Обескураженная манерами Хонигмана, заместитель окружного прокурора недоуменно посмотрела на судью, соображая, насколько скрупулезным будет его отношение к процессу.

– Огласите дело, прошу вас, – настойчивым жестким тоном повторил Хонигман, не оставляя сомнений в последствиях, которые неминуемо наступят, стоит промедлить еще секунду.

– Народ штата Калифорния против Стэнли Рота, – громко произнесла Анабелла Ван Ротен, открывая лежавшую перед ней папку с документами. – Обвинение в убийстве первой степени.

Заместитель прокурора – высокая и худощавая, с широкими плечами – изо всех сил старалась держаться прямо. Иногда забывая об этом или расслабившись, она сутулилась, тут же опуская плечи. Анабелла Ван Ротен явно принадлежала к типу людей, обладающих сильной внутренней энергетикой. Когда она говорила, большие черные глаза вспыхивали искрами интереса, а крупный рот мог изобразить и обворожительную улыбку, и гримасу холодного презрения. Руки находились в движении – непрерывном и не лишенном своеобразной грации. Не зная, что еще сказать, она бурно жестикулировала.

Родинка на подбородке Анабеллы придавала чувственный оттенок злости, с которой заместитель окружного прокурора отстаивала решение оставить Стэнли Рота в тюрьме до окончания процесса. Казалось, ей нравилось выступать на публике.

– Ваша честь, это истинно жестокое преступление, – сказала Анабелла Ван Ротен, поворачиваясь спиной к судье и обращая взор к залу. – Молодую женщину, женщину, известную во всем мире, женщину, не только сделавшую огромный вклад в киноиндустрию, но многое отдавшую обществу, в котором она жила, – эту женщину убили в ее собственном доме с особой жестокостью. – С усталой улыбкой Анабелла Ван Ротен смиренно оглянулась на Рудольфа Хонигмана, без всякого выражения на лице восседавшего на своем месте. – Ваша честь, Мэри Маргарет Флендерс убили дома, убили в том единственном месте, где человек должен чувствовать себя в безопасности. Ваша честь, как покажут улики, убийство совершил тот, которому следовало доверять больше, чем кому бы то ни было. Стэнли Рот был ее мужем, и он совершил убийство вместо того, чтобы защитить. Ваша честь, вместо защиты…

– Ваша честь! – запротестовал я, вскочив. – Заместителю окружного прокурора кажется, что процесс в самом разгаре и настало время представить суду присяжных доказательства, имеющиеся у обвинения. Возможно, ее просто смутил вид толпы. Но ничто из сказанного не имеет никакого отношения к вопросу о залоге – единственному вопросу сегодняшнего заседания.

Хонигман даже не взглянул в мою сторону, соответственно уделив ноль внимания моим словам. Вытянув руку, он сделал нетерпеливый жест, призвав к тишине в зале. В то же время судья кивнул, обратившись к Ван Ротен и разрешив заместителю прокурора говорить.

Удивившись почти так же, как я, Ван Ротен на секунду забыла, о чем хотела сказать.

– Ваша честь, – проговорила она, собираясь с мыслями. – Как известно, обвиняемый по данному делу является одним из наиболее влиятельных и известных деятелей Лос-Анджелеса. А также одним из богатейших в городе. Никакой залог не остановит его решимости избежать наказания и покинуть страну.

При этих словах Рудольф Хонигман наконец повернулся ко мне. Однако в мою сторону судья бросил лишь короткий полувзгляд – вероятно, достаточный, чтобы я попытался сделать шаг к освобождению своего клиента.

Все еще раздраженный тем, как секундой раньше Хонигман движением руки пресек мою попытку возразить, я продолжал стоять возле стола в ожидании, что на меня обратят внимание, холодно улыбнутся или скажут несколько обычных в таком случае слов. Я ждал официального приглашения к дискуссии или любого знака, подтверждавшего, что я нахожусь в зале в качестве поверенного и заслуживаю по меньшей мере того же внимания, какое только что было уделено представителю обвинения.

Единственное, что я получил, – это едва неуловимый поворот головы и оскорбительно быстрый невидящий взгляд.

Дальше было хуже. В то время как я делал все, что мог, создавая почву для освобождения обвиняемого из-под стражи, Хонигман опускал глаза все ниже и даже не пытался поднимать взгляд. Ни разу он не посмотрел вокруг, ни разу не взглянул на Стэнли Рота или кого-либо еще в переполненном и душном зале. Глаза, один серый, другой голубой, смотрели в твердое дерево стола, а уголки рта судьи дрожали.

Вопиюще пристрастное поведение судьи вывело меня из себя. Вцепившись в барьер двумя руками, я наклонился вперед, сверля судью глазами, надеясь, что силой взгляда заставлю его поднять голову и посмотреть мне в лицо. Это не возымело нужного действия.

Не важно, сколько раз вы это повторяли, но утверждение, что никто не должен быть заключен под стражу за недоказанное преступление, редко перевешивает кошмар, знакомый каждому судье: однажды убивший и выпущенный под залог, убивает снова. Понимая, что осталось единственное средство – сделать хоть что-нибудь, я разозлился еще сильнее и первые несколько слов прокричал:

– Стэнли Рот невиновен! Он обвинен ошибочно! Его никогда не арестовывали, ни разу не признавали виновным, никогда ни в чем не подозревали – никогда, ни в каком преступлении, вообще ни в каком, даже в нарушении правил дорожного движения!

Я восклицал, одинаково негодуя из-за обвинений, выдвинутых против моего клиента, и наглого бездействия судьи.

В бешенство приводила уже его поза, исполненная безразличия к сказанному, опущенные вниз глаза и странная дрожь, неизменно запрятанная в углу рта. Оторвавшись от барьера, я в отчаянии развел руками. Разозлившись сильнее, чем когда-либо, я произнес, не подумав, как обычно, дважды:

– Очевидно, что обвинению, как и суду, нет никакого дела, но… Стэнли Рот, один из наиболее уважаемых членов общества, имеет право на презумпцию невиновности. В большей степени, чем преступник, уже осужденный за преступления, число которых вообще невозможно сосчитать!

В любом другом зале молоток судьи давно призвал бы меня к порядку. Потом мне прочитали бы лекцию о недостаточной процессуальной подготовке и, вероятно, сделали бы замечание за неуважение к суду. Только не здесь, не в этом зале для заседаний, где судья Рудольф Хонигман стоически отказывался оторвать взгляд от стола. Ничто сказанное не стоило его времени. Никакое оскорбление не могло удостоиться его ответа.

– Госпожа Ван Ротен, – нахально продолжал я, – взяла на себя смелость охарактеризовать Стэнли Рота как известного, влиятельного и богатого члена общества. Она каким-то образом позабыла – а если помнила, то постеснялась сообщить, – что мистер Рот состоял едва ли не во всех крупных благотворительных организациях Лос-Анджелеса. Она забыла – или не сумела доложить нам, – что в последние двадцать лет именно Стэнли Рот обеспечивал основную финансовую поддержку культурной и художественной жизни города. Как не удосужилась сообщить, что не только Стэнли Рот пострадает в случае, если до окончания процесса его будут держать в заключении. От его работы в качестве главы студии «Блу зефир» зависит зарплата нескольких тысяч сотрудников. Никто не в состоянии занять место Рота без того, чтобы эта замена не повлекла серьезные нарушения и затягивание сроков.

Взглянув через плечо, я заметил, что в первом ряду, уставившись на свои руки, сидит Льюис Гриффин.

– Здесь присутствует Льюис Гриффин, второй человек на студии «Блу зефир». Ваша честь, я уверен, он согласится со всеми моими доводами. – Сделав паузу, я медленно и глубоко вздохнул. Добавить было нечего, разве что посулить аванс за счет обвиняемого. – Наконец, ваша честь… хочу заверить, что мистер Рот согласится на те условия, которые суд найдет приемлемыми для его освобождения под залог.

Ни намека на попытку размышления. Достопочтенный Рудольф Дж. Хонигман не посмотрел ни на одного из юристов. Словно и так знал, что аргументы советников интересны и убедительны, но затруднялся с выбором. Не посмотрев на Анабеллу Ван Ротен, судья, естественно, не взглянул и в мою сторону. Он не смотрел ни на кого. В момент, когда судья собирал папки и документы, его взгляд оставался прикованным к столу.

– Размер залога устанавливается в два миллиона долларов, – объявил Рудольф Хонигман, встав с кресла. Подождав, пока публике сообщат дату следующего заседания, судья ринулся прочь – так, словно не мог дождаться момента, когда покинет зал заседаний.

Не помню, когда удивлялся так сильно, что не мог подобрать слова. Не поверив своим ушам, Анабелла Ван Ротен уставилась на судью. Она как будто собиралась возразить и раскрыла рот, но тут же застыла в немом оцепенении. Секунду спустя дар речи вернулся. Голос обвинения возник с удвоенной силой. Она громко выкрикнула – так, что эхо отразилось от стен:

– Я протестую, ваша честь!

Поздно. За спиной судьи Хонигмана закрылась дверь его кабинета. Ван Ротен ничего не могла изменить.

Неожиданно я обернулся, повинуясь инстинкту или, скорее, смутному чувству, и позади в переполненном зале заметил улыбку Льюиса Гриффина. Он улыбался сам себе. Однако, поймав мой взгляд, сделал вид, будто улыбка адресована мне.

В этом не было ничего особенного. Всего лишь ощущение, неопределенное чувство, подсказывавшее, будто вокруг что-то происходит, некая интрига, о которой я не имею ни малейшего понятия.

Не обращая внимания на выкрики, раздававшиеся из роя репортеров, и не отвечая на вопросы, я покинул зал судебного заседания. Дурацкие вопросы, и только дурак согласится на них отвечать – тем более что пока я не располагал ответами. Что могли вообразить назойливые репортеры, неистово, с горящими глазами требовавшие разъяснений, и что сказала бы публика – провозгласи я во всеуслышание со ступеней суда, что знаю о деле не больше их? Что я не уверен в своем клиенте Стэнли Роте, чью невиновность отстаивал с таким воодушевлением и которого только что выпустили на свободу.

Мы договорились встретиться в его рабочем кабинете около шести. Рот был арестован, провел ночь в тюрьме и часть дня в суде. Пока впечатления не стерлись, стоило продолжить разговор, начатый до этих событий. Возможно, теперь Стэнли Рот не станет упорствовать, держа факты при себе.

В пять часов я умылся, переоделся и спустился на лифте в холл отеля. Выйдя из кабины, я заметил у главного входа Джули Эванс.

– Я решила, что вы захотите пообедать, – сказала она.

Подойдя ближе, Джули положила руку на мое плечо и еле уловимо поцеловала в щеку.

Поцелуй застал меня врасплох. Я не мог понять, было ли это просто дружеским приветствием или чем-то более личным.

– Весьма польщен, – ответил я, стараясь не обращать внимания на зардевшееся лицо. – Но дело в том, что я собрался ехать на студию. У меня встреча с Ротом.

Она смотрела на меня, слегка наклонив голову.

– Стэнли очень устал. – Прежде чем я успел ответить, Джули взяла меня под руку. – Отведите меня к бару и купите выпить, – попросила она.

Гостиничный холл оказался пустым, за исключением небольшого столика в углу. Сидевшая за столиком молодая пара шепталась о чем-то своем. В спокойной полутьме мягко и чисто раздавался их тихий смех.

Джули присела у бара, я встал рядом. Бармен принял заказ.

– Рот послал сообщить, что слишком занят, чтобы со мной встретиться? В день, когда я вытащил его из тюрьмы?

Глаза Джули блеснули. Она с трудом подавила усмешку, и я засомневался – не надо мной ли она смеется?

– Вы уверены, что было именно так?

Прежде чем я успел задать вопрос: «А что, собственно, имеется в виду?» – лицо Джули приняло обычное выражение.

– Нет, Стэнли меня не посылал. Он просил созвониться и сказать, что сегодня не сможет с вами встретиться. Но я решила сделать это не по телефону. Ему не докладывала. – Джули покосилась на бармена. – Надеюсь, вы не обиделись, – пригубив из бокала, сказала Джули.

– Обиделся за то, что вы пришли? Нет, конечно. Обижаться на великого Стэнли Рота, у которого почему-то не нашлось времени для встречи с собственным адвокатом? Увольте! – Виски приятно обжигало горло. Я попросил второй стакан. – Видимо, вашему другу Стэнли придется искать другого адвоката.

Джули не впервые пришлось утешать людей, оскорбленных Стэнли Ротом.

– У него не было выбора, – убежденно сказала она, покачав головой. Блестящие шелковистые волосы мягко рассыпались по ее плечам. На меня внимательно смотрели голубые глаза, при вечернем свете казавшиеся не такими уж пронзительными. – Нет, выбора не было, – повторила она. – Они встречаются сегодня вечером – Стэнли и кое-кто из вчерашних гостей Льюиса: Уирлинг, Гриффин, Уокер Брэдли, Помрой. Будут решать, что делать дальше.

Я все еще не понимал.

– Думают, как быть с последним фильмом Мэри Маргарет. Что вырезать, что нет, какую оставить концовку. Им нужно решить тысячу вопросов.

– Я думал… Прошлой ночью кто-то сказал, что финал сценария уже переписан. Как я понял, съемки закончатся за считанные недели?

– Так, кажется, в кино вы ничего не смыслите, – задумчиво произнесла Джули. – Сценаристы могут писать все, что им заблагорассудится. Каждый вечер отснятый материал просматривает Стэнли Рот, и именно он заставляет раз за разом переписывать не понравившуюся сцену. Съемки могут занять пару недель или несколько месяцев. Суть в том, что ничто не закончится, пока Рот не скажет: «Снято». Если бы Стэнли не выпустили из тюрьмы… Возможно, лишенный работы, он не перенесет заключения. Стэнли живет ради кино.

– Прекрасная причина, чтобы воспринимать ситуацию немного серьезнее, – парировал я. – Нельзя помочь человеку, не желающему помочь самому себе.

Джули уверенно сказала:

– Нет, он хочет. Стэнли сделает все, что вы скажете. Он предложил встретиться ночью, например, в полночь или чуть позже, когда совещание закончится. Или завтра утром. Как скажете.

– В полночь, или чуть позже, или когда захочу… – удивленно пробормотал я себе под нос, опрокинув очередную порцию виски с содовой.

– Да, – подтвердила Джули, как будто нужно было повторить, чтобы я убедился в ее правдивости. – Стэнли сказал, что придет в «Шато-Мармо» сам, если вы пожелаете. Но он не знает, сможет ли оторваться от репортеров и телевидения. Они окружили дом.

– «Пальмы»?

– Да. И студию тоже.

Я поинтересовался:

– Когда вы говорили о залоге, то спросили, уверен ли я в том, что «произошло именно это»? Что вы имели в виду?

Во взгляде Джули мелькнуло нечто заставившее поверить: она знала гораздо больше меня.

– Неужели кто-то, например, Льюис Гриффин, добрался до судьи?

– Хотите сказать, подкупил?

– Вы прекрасно знаете, что я хочу сказать.

– Нет, конечно, нет.

Придвинувшись ближе, совсем близко, и почувствовав ее дыхание, я заглянул Джули в глаза.

– Тогда что?

– Не знаю. Правда не знаю.

– Но считаете, что такое вполне могло произойти.

– Льюис давал деньги не только благотворительным или общественным организациям. Он вкладывал достаточно средств в политику. Поддержка Льюиса для многих деятелей стала решающей. А Хонигман собрался баллотироваться в генеральные прокуроры.

– Ему обещали поддержку? Натуральный подкуп!

– Нет. – Джули отрицательно помотала головой. – Это не так делается. И Льюис не сказал бы ничего такого – он слишком честен. Ему и говорить-то не нужно. Я была в суде и стояла позади всех. Для чего Льюис пришел в суд? Почему он сел на первой скамье? Хотел показать, что поддерживает Стэнли? Да, конечно. Но показать это не Стэнли, а Хонигману. Льюис демонстрировал судье отношение к происходящему – не столько студии «Блу зефир», сколько свое личное. Господи, а вы думали, Гриффин решил просто поглазеть на судебный процесс? – Джули явно знала, что говорила. – И еще кое-что, – объяснила она. – У Хонигмана есть дочь, актриса.

– И что?

– Вряд ли Хонигман захочет рискнуть карьерой дочери ради того, чтобы подержать Стэнли Рота в тюрьме. Особенно после того, как вы с такой страстью убеждали суд в его невиновности.

Было в этом что-то лживое, еще более постыдное, чем подкуп. Влияние такого рода, отследить которое почти невозможно. Влияние, осознать которое труднее всего тем, кто ему подвержен. Рудольф Хонигман будет утверждать, что решение освободить Стэнли Рота основано единственно и полностью на фактах, содержащихся в деле. На участии обвиняемого в общественной жизни, отсутствии записей о правонарушениях, поддержке многочисленных и уважаемых граждан.

Возможно, судья сошлется на Льюиса Гриффина. Более того, Хонигман искренне поверит, что ложь, спрятанная за расчетом собственной выгоды, вовсе не ложь.

Мы покончили с выпивкой, и Джули начала строить планы на обед.

– Скажите мне вот что, – попросил я, как только Джули открыла список расположенных поблизости ресторанов, где мы могли бы быстро перекусить. – Какой она была на самом деле, Мэри Маргарет Флендерс? Кроме женщины, вся забота которой состоит в уходе за собственным телом и противостоянии мужу, она должна была представлять собой что-то еще. Мне необходимо знать все. Зачем она вышла за Стэнли Рота, если думала лишь о себе? Если замужество оказалось не слишком счастливым, кого Мэри Маргарет привела домой той ночью? И кто мог желать ее смерти?

Вскинув голову, Джули улыбнулась:

– Какой была настоящая Мэри Маргарет Флендерс? Думаю, вам стоит найти кого-то, кто знал ее до успеха в кино. Потом все изменилось. Окружающие видели ее такой, какой Мэри Маргарет впервые предстала на киноэкране. Затем люди пытались объединить оба впечатления – после просмотра фильма и личного общения. Экранный образ почти всегда кажется реальным, так что, сойдя с экрана, вы ведете себя как обычный человек. Какой была настоящая Мэри Маргарет Флендерс? Удивлюсь, если хотя бы пара человек даст на этот вопрос одинаковый ответ. Она, как все кинозвезды, была такой, какой хотела предстать перед зрителями.

Слезая с высокого стула, Джули взяла меня за руку и сказала:

– Теперь пошли. Пообедаем, вернемся в номер и поговорим. – Затем, коснувшись меня другой рукой, добавила: – Или можем сразу пойти в номер.

 

7

Я написал ему три письма и наговорил не меньше десятка сообщений на автоответчик. Письма остались без ответа. Никто не позвонил.

Когда я в первый раз увидел его возле могилы Мэри Маргарет Флендерс, он держал за руку маленькую дочь. Выслушав то, что прошептали губы отца, девочка разжала руку и уронила один-единственный цветок на гроб с телом матери. Я подумал, что этот человек интереснее всех присутствовавших на похоронах знаменитостей.

Его лицо было единственным, не знакомым публике, и только это лицо заинтриговало меня. Теперь оно вспоминалось вновь и вновь. Отчасти потому, что принадлежало незнакомцу, отчасти – из-за ребенка. Но главное: его лицо действительно было другим. Другой взгляд, другая манера держаться. И то, как он стоял у края могилы, один, словно вокруг никого не было.

Незнакомца сторонились, словно опасаясь, что его безвестность приуменьшит их собственную значимость. Все относились к нему как к чужаку. Исключением оказался Стэнли Рот, подавший ему руку и погладивший девочку по голове.

Неделями я пытался изучить все, что мог найти о Мэри Маргарет Флендерс и ее близких друзьях. Чем больше я узнавал, тем больший интерес испытывал к личности ее первого мужа. Все, знавшие Мэри Маргарет Флендерс как Мэриан Уолш, все, с кем я общался, описывали его по-разному, в разных интонациях говоря одно и то же: Пол Эрлих любил свою бывшую жену так, как любят только раз в жизни. Вы поймете, в чем тут дело, если на вас когда-то обрушивалось подобное чувство. Интересно было слушать, как это описывали люди ее круга: некоторые с завистью, другие – их было немного – с тоской о прошлом.

Казалось, в сравнении с их собственными ощущениями отношение Пола Эрлиха к Мэри Маргарет Флендерс открывало чувства более глубокие и более страстные.

Все они знали – или думали, что знали, – о происшедшем с Мэриан Уолш после ее превращения в Мэри Маргарет Флендерс. Но едва ли кого-то из них интересовало, что после развода случилось с Полом Эрлихом. Ни к чему было знать. Эрлиху не повезло, и он попал в раздел, касавшийся предыстории знаменитости, став одним из тех имен, что упоминают в первых главах толстенной биографии кинозвезды, мимоходом говоря о социальном статусе и ошибках молодости, вынося суждения заведомо ошибочные, имеющие смысл только в ретроспективе оглушительного успеха.

Сомневаюсь, чтобы Пол Эрлих прочитал хотя бы одну из таких биографий или одно из произведений, повествующих о жизни Голливуда. Встретив Мэриан Уолш, Эрлих женился на ней сразу после окончания Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Их дочь была еще младенцем, когда он, покинув Штаты, отправился в Европу, чтобы вернуться к моменту ее поступления в школу. Покинув Америку после развода, он продолжил учебу – сначала в Оксфорде, а затем в Риме.

Имея возможность преподавать где угодно, Эрлих вернулся в Калифорнийский университет. В первый день семестра я нашел его в переполненной аудитории. Студенты даже стояли в проходах. С трудом пробившись вперед, я успел как раз вовремя, чтобы увидеть Эрлиха, направлявшегося к расположенной ниже кафедре.

Несмотря на то что в университетской среде костюмы почти вышли из моды, Пол Эрлих одевался довольно строго: темно-синий пиджак и красно-коричневый галстук. В рассчитанной на сто пятьдесят человек аудитории собралось не менее двухсот студентов. Все они разговаривали в полный голос, смеялись, задирали друг друга и старались занять местечко получше.

На секунду Эрлих застыл, неспешно изучая молодую аудиторию. Шум начал спадать. Постепенно стихая, зал окончательно успокоился к моменту, когда Эрлих заговорил.

Мягкий, как шелк, его голос поплыл над головами слушателей, быстро овладев их вниманием. Сначала его почти не слушали, и голос звучал совсем тихо. Но чем дольше вы прислушивались к этому голосу, тем сильнее он отзывался внутри вас – как отзвук идей, некогда вас посетивших, но не осмысленных. Начало лекции казалось даже слишком простым.

– Позвольте начать с самого начала. Данный курс посвящен истории развития европейской мысли двадцатого века. А значит – интеллектуальной истории Европы века девятнадцатого. Говоря более конкретно, – продолжал Эрлих, улыбнувшись и обозначив мысль кивком, – посвящен истории мысли двадцатого века, которая всецело определена и обязана своим развитием личности одного человека, Фридриха Ницше, довольно спокойно закончившего дни в 1900 году. Трудно представить дату, более подходящую для установления исторической общности между двумя столетиями. Общности, возможно, подталкивающей кое-кого из нас к мысли, что, несмотря на утверждение Ницше, Бог все-таки мертв.

Эрлих не жестикулировал и не расхаживал туда-сюда, в нем совершенно не было резкости, обычно помогающей передаче настроения. Слетая с его губ, слова как будто начинали собственную жизнь.

– Но все наиболее серьезные интеллектуальные идеи и литература двадцатого века так или иначе связаны с творчеством Ницше. Все девятнадцатое столетие, от Гегеля до Ницше, в каком-то смысле отвечает на вопросы века восемнадцатого, отчасти Канта и особенно – Руссо.

Сделав паузу, он мягко улыбнулся, словно желая разделить смущение аудитории, и обвел глазами переполненный зал.

– Мы обозначили проблему. Двадцатый век определяется веком девятнадцатым, а девятнадцатый стоит на плечах восемнадцатого. Как я понимаю, вы уже догадались, что дело этим не заканчивается. В предположении, что мы действительно хотим начать с самого начала, изучение истории научной мысли двадцатого века следовало бы вести от Платона и Аристотеля. На что, разумеется, потребовались бы годы, так что для простоты мы пропустим начало, которое Аристотель, напомню, определял как «больше, чем половина», и сделаем, что сможем. Однако, – озорно блестя глазами, продолжал Эрлих, – поскольку Ницше не умер до 1900 года, я полагаю, напоследок позволительно сказать слово-другое о его влиянии в последующий период. Важно знать – особенно когда мы читаем произведение двадцатого века, – какие книги изучал его автор. Всякий, желавший освоить научный способ мышления и написать нечто, достойное внимания других, читал Ницше.

Позвольте дать три примера его влияния и три примера того, как двадцатый век изменился под влиянием сочинений Ницше. Самым глубоким мыслителем двадцатого века был Мартин Хайдеггер. Лучшее из его наследия – это знаменитый, хотя и незавершенный труд «Бытие и время». Скорее, это лекции, в которых Хайдеггер комментирует Ницше. А самый глубокий роман двадцатого века, «Доктор Фаустус» – роман о гении и безумстве, который его автор, Томас Манн, считал книгой века, – это произведение, в главном герое которого безошибочно угадывается Ницше. Такова, вероятно, прихоть истории: величайшее произведение немецкой литературы, написанное величайшим из немецких писателей, было создано не на германской территории, а именно здесь, в Лос-Анджелесе, после того как нацисты выслали Томаса Манна из Германии.

Третий, наверное, самый известный и, вероятно, наименее понятный пример распространения влияния Ницше на двадцатый век – это путь, каким к Ницше пришел Гитлер, избравший философа для оправдания своих будущих деяний. Как Ницше искренне полагал, чуть ли не каждый прочитавший его книги или написанное о нем другими, получит искаженное представление о его идеях. Впрочем, сомневаюсь, чтобы даже завзятый интеллектуал мог принять волю к власти, которую Ницше считал главной движущей силой всего сущего, одушевленного и неживого, в качестве оправдания бессмысленных убийств десятков миллионов человеческих существ.

Возможно, стоит заметить: если и есть ирония в факте, что великое произведение немецкой литературы оказалось написанным в Лос-Анджелесе, нелегко представить другой факт – самый сильный и впечатляющий кинофильм был снят в Германии. Режиссер Лёни Рифеншталь сняла ленту, судя по названию, подчеркнуто связанную с фигурой Гитлера и посвященную его приходу к власти. Как у Ницше – «Триумф воли».

Эрлих помолчал, разглядывая притихший зал. Потом неожиданно ехидно улыбнулся и задрал вверх подбородок:

– Знаю, что это Калифорнийский университет, и знаю, многих разочарует то, что я скажу. Боюсь, мы заговорили о кино в первый и последний раз в этом семестре. Какие есть вопросы?

Незадолго до окончания лекции я тихо покинул аудиторию, решив подождать Эрлиха у его кабинета. В длинном коридоре с выкрашенными белой краской кирпичными стенами и покрытым линолеумом полом оказалось не меньше дюжины дверей, устроенных через каждые восемь-десять футов. Закрытые двери казались совершенно одинаковыми. На каждой под узким вертикальным окошком была прикручена чистая пластиковая рамочка три на пять дюймов. В рамочках, напечатанных не слишком затейливо, значились фамилии и часы, когда студенты могли застать профессоров на месте.

В пустом коридоре слышался приглушенный разговор. Звук доносился сквозь полуоткрытую дверь, находившуюся в конце коридора, рядом с пожарным выходом. Открылась дверь лифта, и я услышал голоса двух факультетских преподавателей, направлявшихся к своим кабинетам. На лестнице, находившейся за лифтом, послышались шаги. Медленной твердой походкой Пол Эрлих приближался ко мне, шаря одной рукой в кармане брюк, держа в другой плоский кожаный портфель. Голова профессора была опущена, он смотрел куда-то под ноги. Смотри Эрлих прямо на меня, не думаю, чтобы он заметил мое присутствие. О чем-то глубоко задумавшись, он сосредоточенно шевелил губами, не желая упустить важную мысль.

Оказавшись у двери, Эрлих вытащил связку, бренча в поисках нужного ключа. Меня он поприветствовал взглядом – так, словно ожидал встретиться именно здесь.

– Я уже видел вас в аудитории, – сказал он, открыв дверь и протянув мне руку. – Вы, должно быть, Джозеф Антонелли. И вы не такой, как я представлял.

– Откуда вы…

– Откуда я вас знаю?

Распахнув дверь, он пропустил меня вперед. Кабинет профессора напоминал одиночную камеру с металлическим письменным столом и книжным шкафом, отодвинутым к дальней стене. Спартанская обстановка предусматривала лишь два исключения: затертый персидский ковер ручной работы на полу и черно-белый снимок в золотой рамке – очевидно, фотография дочери.

Предложив мне гостевой стул, профессор устало опустился в кресло.

– В моей аудитории редко попадаются студенты в костюмах и галстуках. Точнее – никогда. К тому же простите, но вы, мягко говоря, старше большинства моих студентов. Если бы зашел кто-нибудь из администрации – случайно заблудившись, например, – костюм не был бы таким дорогим, – бросив оценивающий взгляд, заметил Эрлих. – Отчасти поэтому я сказал, что вы не такой, как я ожидал. Боюсь, в моем представлении адвокаты по уголовным делам – люди шумные и одетые как минимум броско.

Когда профессор говорил, его лицо оживлялось. Особенно живыми становились глаза. Простыми словами объясняя то, над чем поработал мозг, Эрлих явно испытывал удовольствие. И манера держаться, и та легкость, с которой он формулировал законченные фразы, – во всем присутствовала отчетливая элегантность. Эрлих производил впечатление действительно незаурядного ученого, и в тесном кабинете держался точно так же, как в переполненной восхищенными слушателями аудитории.

Лишенный надменности – невыносимой черты интеллектуалов, мнящих о собственном превосходстве, Эрлих нисколько не казался претенциозным. В нем было что-то неуловимо правильное. Такой человек вряд ли станет кичиться своими достоинствами, выставляя их против недостатков окружающих.

Слегка приподняв чисто выбритый подбородок, Эрлих взглянул на меня уверенно и проницательно. Вероятно, так, как он заглядывал в суть любого явления.

– Я знал, что рано или поздно вы придете ко мне, – невозмутимо сказал Эрлих.

– Тогда почему не перезвонили и не ответили на письма?

– Я надеялся, что этого не произойдет. То есть что вы не станете искать встречи. Ведь ясно, чего вы хотели или, точнее, могли хотеть.

Возникло желание извиниться, словно я беспричинно нарушил его уединение.

– Я хотел по возможности расспросить насчет…

Замявшись, я не мог решить, как назвать его бывшую супругу. Эрлих знал и любил Мэриан Уолш, я же расследовал смерть Мэри Маргарет Флендерс. Вряд ли стоило высказывать и соболезнование по поводу утраты бывшей жены. Они развелись много лет назад, так и не став друзьями. Хотя да – конечно, она оставалась матерью их ребенка.

– Насчет Мэриан? – переспросил Эрлих, уловив мое состояние. – Я называл ее так. Мэриан Эрлих – это имя записано в свидетельстве о рождении нашей дочери. До свадьбы ее звали Мэриан Уолш. Хотя вам это известно, не так ли?

Потянувшись к ящику стола, Эрлих достал пачку сигарет. Глубоко затянувшись, прикрыл глаза и медленно выпустил дым через ноздри.

– Курение против здешних правил, – сказал Эрлих. – Я выкуриваю одну в день, после лекции. Только одну сигарету. Мое единственное преступление, которое, как можно заметить, повторяется снова и снова. Я тот, кого вы называете серийным преступником. – Он затянулся еще раз, наблюдая за дымом, поднимавшимся по ленивой спирали. – Мистер Антонелли… Как вы считаете, не это ли причина, по которой превращаются в преступников? Потому, что, нарушая общепринятые нормы, получают новые ощущения от бытия, чувствуя момент своей идентификации как личности. Странный феномен двадцатого века – своего рода ореол, окружающий преступника и его преступление. Не такое преступление, разумеется, – смущенно добавил он, кивнув на тлеющую сигарету. – Сказанное касается серьезного преступления. Убийства…

Хотя Эрлих допускал широкий подход к проблеме, скорее всего последнее было сказано про убийство его бывшей жены.

– Двадцатый век продолжил и усилил движение мира прочь от реальности бытия – и дальше от того, каким этот мир выступал перед нами и открывался нам, человеческим существам. Все, что было когда-то открыто, постепенно уходит от нашего взгляда, похороненное под новыми и новыми пластами человеческой мысли и языка. Простой пример. Сегодня едва ли найдется кто-то, хотя бы попытавшийся понять мир Платона и Аристотеля в их представлении. Увидеть мир таким, каким он открывался этим ученым. Здесь нет ничего исключительного: вспомните, как редко мы видим те или иные явления собственными глазами. Мы видим все глазами кого-то. Новые технологии – те самые, что предположительно являют собой величайшее завоевание двадцатого века, – эти технологии окружают нас изображениями реальности, искусственно воссозданными с их помощью. Нас бомбардируют этими изображениями: сначала были радио и фонограф, за ними – телевидение. И разумеется, кинематограф. Все – искусственное, созданное ради некоего эффекта. Напротив, акт насилия весьма реален. Насилие не совершается ради аудитории. Насилие не исходит из того, что думают другие люди. Ореол преступления состоит в самом действии – в акте, нарушающем искусственный порядок вещей и кажущемся нам столь спонтанным и столь аутентичным лишь в сравнении с унылым способом существования большинства.

Брезгливо поморщившись, он прикрыл глаза, затянулся в последний раз и загасил сигарету в небольшой, розового цвета, чашке, которую использовал в качестве пепельницы.

– Одно время среди европейских интеллектуалов пошла мода возводить преступление на пьедестал, считая его протестом, направленным на отказ индивидуума от роли полезной и пассивной части социального механизма. – Прикрыв глаза, Эрлих поднял вверх брови и горестно покачал головой. – Весьма типично, – сказал он. – Вялые сибариты сидят в кабинетах, существуя в удобном, хорошо устроенном мире. И дрожат при мысли о тех, кто столь же пренебрежительно относится к жизни избранных, прикидывая последствия их случайной встречи. – На секунду задержав на мне взгляд, Эрлих отвернулся, не сумев скрыть улыбки. – Никто не захочет этого признать, но мы все некоторым образом восхищаемся убийцей. Не так ли, мистер Антонелли? Убийца делает то, на что у нас никогда не хватило бы смелости. То есть не просто совершает акт убийства, а имеет смелость оказаться лицом к лицу с последствиями своего восстания против этого мира. Разумеется, мы восхищаемся им по той причине, что сама мысль, глубоко личная мысль, и готовность к совершению убийства – то есть сила, которой у нас нет, немедленно подавляется и загоняется в рамки общепринятой морали, говорящей, что убийство – это плохо, а тот, кто его совершает, малодушный трус.

Он преследовал собственную мысль, как дичь, загоняя ее в капкан с искренним рвением.

– Прошу прощения, – вдруг сказал Эрлих, словно только сейчас осознал сказанное. – Кажется, я забыл, что нахожусь не в аудитории. – Немного подумав, он решил, что должен внести ясность. – Я сказал: ореол, окружающий преступление, возникает не потому, что оно совершается для публики. И при этом не имеют значения мысли других людей. Ведь это не вся правда, не так ли? Что, не было случаев, когда преступление совершалось ради известности? Когда убийца хотел стать знаменитым? Что также относится к ситуации, когда известного человека убивают, чтобы стать знаменитостью. Хотя интереснее другое – возможно ли, чтобы некто совершил преступление, убил человека, в надежде заставить публику задуматься о жертве?

Неожиданно Эрлих покачал головой, осуждая лирическое отступление, за которое извинялся всего минуту назад.

Однако он раскрыл возможность, о которой я еще не думал и даже до конца не осознавал. Разумеется, я слышал о ситуациях, когда известного человека убивали потому, что преступник рассчитывал получить долю от славы собственной жертвы, – но что означает убить ради того, чтобы люди задумались о жертве, изменив свое мнение о ней?

Эрлих прочитал в моих глазах вопрос.

– Возьмем, к примеру, убийство Мэриан. Вероятно, следовало сказать так: проанализируем, в каком положении оставили после убийства ее тело. Обнаженное тело плавало в бассейне с водой. Не кажется ли вам, что сцена вызывает определенное ощущение? Не кажется ли, что это ощущение осталось у всех, кто видел или слышал новости? И, Бог мой, даже у тех, кто не слышал!

На секунду представив картину преступления, Эрлих зажмурился. Затем строго посмотрел на меня.

– Это ощущение витало в воздухе. Первое, что я сделал, узнав про убийство, – забрал дочь из школы. Я не хотел, чтобы она услышала про это так, как узнали все остальные. Я увез ее подальше, на побережье, и только там сказал, что мама умерла. Что ее маму убили. Видите ли… Я не хотел, чтобы у девочки возникла мысль: а что подумают остальные? Не хотел, чтобы она решила, будто ее мама делала что-то запретное, когда ее убили. Вот что я имел в виду, мистер Антонелли. Говоря о том, что иногда убийство совершают, желая заставить людей изменить мнение о жертве, я имел в виду именно это. Если бы Мэриан убили средь бела дня, на оживленной улице, если бы ее застрелил какой-нибудь сумасшедший идиот, никто не думал бы о ней иначе, как о прекрасной женщине и успешной актрисе. Но ее зарезали глубокой ночью и нашли утром плавающей в бассейне лицом вниз, обнаженной, с обмотанным вокруг шеи чулком… Разве такая смерть, пусть даже насильственная, ассоциируется с обликом порядочной женщины? Вы читали таблоиды? Когда я с дочерью, стараюсь не заходить в магазины. Просто невообразимо: секс и убийства, секс, наркотики и убийства… Мистер Антонелли… Тот, кто это сделал, разрушил все, что составляло ее репутацию. Намеренно или нет – не знаю… Но кажется, у него вполне могла быть определенная цель. Разве нет? Убить, чтобы все решили, что Мэриан заслужила смерть.

Наверное, сработал инстинкт, выработанный за сотни перекрестных допросов. Я услышал собственный голос:

– Полагаете, она это заслужила?

Реакцией многих могла оказаться злоба, даже ярость.

Эрлих не дрогнул. Только сцепил пальцы, не отрывая рук от подлокотников.

– Да… бывали моменты, когда я думал именно так. Случалось, я желал ей смерти. Не из-за того, что произошло между нами, нет… Из-за того, как она обращалась с дочерью. Мистер Антонелли, что вы о ней знаете? Что вы поняли о Мэри Маргарет Флендерс? Она не была той, кого вы видели на экране. Мы были молоды, – с грустным вздохом проговорил он. – Хотя по возрасту я был старше на четыре года, иногда могло показаться, что я моложе. Я видел в ней что-то особенное, – улыбнувшись, продолжал Эрлих, и в его улыбке отразились уныние и ностальгия, – чего в ней вовсе не было. Наверное, я сам выдумал Мэриан.

Улыбка изменилась, став менее унылой. Эрлих словно прощал ошибки ее молодости.

– Не правда ли, так бывает? Увидеть в другом человеке что-то, чего мы давно ждем, придумать человека и влюбиться в свое изобретение. Боюсь, с Мэриан вышло именно так. Она была умной… О, даже блестящей… Не знаю, как точнее определить, но Мэриан обладала ясным умом, и ее интересовало все, с чем она не была знакома. Представляете: прекрасная женщина, страстно желающая знать все. Возникало чувство, что я самый главный человек в мире. – Во взгляде Эрлиха промелькнуло беспокойство. Казалось, он старался облечь мысли в точную форму. – Способность внушить другим некие ощущения… Это был природный дар и форма проявления ее разума. В присутствии Мэриан вы чувствовали собственную значимость.

Подавшись вперед, Эрлих с любопытством взглянул на меня, напряженно размышляя, не было ли в бывшей жене или в его отношении к ней чего-то, все еще не понятого до конца.

– Я никогда не видел ее фильмов, кроме самого первого, с которого ушел, не досмотрев до конца. На экране я увидел совсем другую женщину, и в то же время это было настолько близко… Зрелище лишало покоя, понимаете… Я заметил, что эффект никуда не делся. Ощущение, которое она внушала другим при непосредственном общении, исходило с киноэкрана, на котором, к слову сказать, даже не было других актеров. Это ощущение беспокоило… Нет, оно меня угнетало – не могу выразить, до какой степени угнетало. Это же кино, просто движущаяся картинка… Ее там не было, и там она не была реальной. Тем не менее я видел людей, сидевших в кинозале, видел их взгляды, прикованные к экрану. Люди смотрели на изображение Мэриан, и я, глядя на лица зрителей, понимал, что они чувствуют.

Эрлих внезапно замолчал. Взяв фотографию дочери, он повернул ко мне изображение.

– Правда, она похожа на мать?

Девочка не выглядела похожей на маму. Те же скулы и тот же превосходно очерченный овал лица, но взгляд… Взглядом она напоминала отца. Не столько разрезом глаз, который унаследовала от матери, сколько глубиной и, как бы странно это ни прозвучало применительно к столь юному созданию, светившимся во взгляде умом.

– У Мэриан никогда не было на нее времени. Точнее, времени не хватало на нас обоих. Мэриан не тратила себя на тех, кто выпадал из единственной интересовавшей ее реальности. Время, проведенное с нами, считалось истраченным впустую, как не пошедшее на пользу ее новой карьере. – Эрлих бережно вернул фотографию на место. – Мэриан давно стремилась стать актрисой и даже сделала первый шаг, самый важный… Ей оставалось учиться последний год. У нас родилась дочь. Мэриан говорила, что закончит магистратуру и станет учителем.

Мэриан уже получила роль, а я все думал, что она сделает, как намечено. Все произошло после, когда съемки закончились и она увидела себя на экране. Мэриан сразу «подсела» на кино, став в буквальном смысле зависимой от всего, что о ней говорят, что думают, и от того, какой она предстает в глазах других. Мэриан не могла пройти мимо зеркала, чтобы не остановиться. Не потому, что хотела окинуть себя мимолетным взглядом – она изучала отражение под любым возможным углом, желая знать, как предстанет перед взорами публики в той или иной ситуации.

Вскоре после выхода картины мы оказались на приеме в доме одного продюсера. Там собралась толпа народа, пришел кое-кто из знаменитостей, но казалось, что прием устроили ради нее одной. У Мэриан действительно был талант особого рода – привлекать взгляды. Она могла разговаривать с кем-нибудь, но выглядела так, словно находилась в кадре, а снимавшаяся сцена была заранее рассчитана на двоих.

Глаза Эрлиха возбужденно заблестели, он взмахнул руками.

– Сами понимаете, в комнате они были не одни. Несмотря на то что все собрались по другому поводу, казалось, что внимание публики обращали на себя только эти двое. Внимание приковывала манера держаться и то, как Мэриан двигалась, зная, что все смотрят на нее… Так идут по проходу за наградой киноакадемии – чувствуя на себе взгляды всего зала и зная, что сотни миллионов людей прилипли к экранам телевизоров. Никогда прежде не видел ее такой красивой. И понимал лучше, чем когда-либо: самое искреннее чувство к мужу – а возможно, даже первая невинная любовь – не идет ни в какое сравнение с экстазом, который испытывала Мэриан от толп безымянных поклонников.

Несколько секунд Эрлих сидел неподвижно, задумчиво глядя в стену. Мне показалось, он вовсе не осуждал Мэриан. Скорее проклинал самого себя за то, что слишком поздно уловил разницу между собственными представлениями о жизни и тем, чего жаждали окружающие, сколь бы умными они ни казались. Это могло быть своего рода избирательной слепотой – качеством, полагаю, врожденным, выросшим из неспособности осознать свое отличие от остального мира, невозможности принять собственное одиночество.

Возможно, именно этим объяснялось упорное желание Эрлиха оградить дочь от всего, что произошло с ее матерью. Кажется, единственный в целом мире он считал, будто в исключительной судьбе Мэри Маргарет Флендерс было что-то, о чем стоило жалеть.

Медленно, сложив ладони вместе, Эрлих повернулся в мою сторону. Дважды кивнув, он позволил себе улыбнуться.

– Интересное у вас лицо, мистер Антонелли. В вашем облике есть нечто располагающее к откровенному разговору. Ведь вы об этом знаете? Отчасти по этой причине вы добились успеха в своем деле? – Улыбка Эрлиха стала шире, и он немного расслабился. – Вы не задавали вопросов, но я рассказал вам почти всю правду о том, какой была Мэриан. Рассказал больше, чем когда-либо.

Казалось, Эрлих был немного смущен, будто не верил, что действительно сказал так много. Хотя, высказавшись, он явно дал выход эмоциям и испытал облегчение. Я не поверил в его слова про «всю правду». Но этот рассказ изменил наши жизни – в той степени, в какой мы оба надеялись разобраться в событиях. Изменил навсегда.

– Хотелось дать Хлое возможность жить, как все. Я не хотел, чтобы она росла среди голливудской братии. Знаете ли, мистер Антонелли, ведь это я подал на развод. Не поймите меня превратно, – быстро добавил он, – но Мэриан со временем пришла бы к тому же. Она была так увлечена своим делом, что почти не задумывалась о будущем. Когда я сказал, что все кончилось, что карьера требует от нее слишком многого, она не стала возражать. – Эрлих отвел взгляд и, кусая губы, помотал головой. – Казалось, Мэриан стало легче, как только я сообщил, что намерен оформить опеку над дочерью. Она не возражала против нашего отъезда в Европу. В день рождения и на Рождество Мэриан посылала Хлое дорогие подарки. Подарки, которые, по моему представлению, выбирал кто-то другой. Она ни разу не пришла навестить дочку. Однажды, когда Хлое было лет пять, она написала маме и получила в ответ подписанную фотографию. Так они отвечают на письма, показавшиеся забавными. За все время Мэриан написала только однажды. Короткое письмо, в котором без конца повторялось одно и то же: «Мама любит свою малышку».

Возможно, решение увезти Хлою было ошибкой. Я не хотел, чтобы часть жизни девочка посвятила голливудскому бомонду. Но она рассуждала как обычный ребенок и думала о маме как о персонаже доброй сказки. Фото с автографом она приняла словно обещание вечной любви. Хлоя верила, что с ней никогда не произойдет ничего плохого. Ведь мама всегда рядом. Она присутствовала незримо, но более реально, чем кто бы то ни было.

Мы пробыли за океаном около пяти лет и вернулись, потому что пришло время пойти в школу. И потому, что характер девочки уже сформировался, избежав соблазнов американской жизни. Ей исполнилось шесть лет. Хлоя уже говорила на английском, французском и итальянском языках. С трехлетнего возраста она играла на скрипке. Через две недели после нашего возвращения я повел дочь на встречу с матерью.

Мы застали Мэриан – то есть Мэри Маргарет Флендерс – на съемках, в студии «Блу зефир». Снимали сцену со звуком для какого-то очередного фильма, и нам пришлось дожидаться в гримерной. На Хлое было ее лучшее платье, и я никогда еще не видел девочку такой радостной. Мы прождали полчаса, и все это время Хлоя светилась от счастья. Она предвкушала момент, когда наконец увидится с мамой, которая, как Хлоя частенько рассказывала друзьям, была самой известной и самой прекрасной женщиной в мире.

За дверью послышались звуки, и глазки девочки засияли от радости. Дверь отворилась. Бранясь на чем свет стоит, вошла Мэриан. Рядом вертелись два ассистента, один из которых занимался костюмом, а второй безуспешно пытался ее успокоить. Мэриан вывело из себя какое-то происшествие на съемочной площадке. Судя по виду ассистентов, такие припадки дурного настроения были обычным делом.

С широко раскрытыми глазами Хлоя замерла на месте, не зная, что делать и что подумать. Я как мог спокойно произнес: «Здравствуй, Мэриан». Еще больше разозлившись, она резко обернулась – кто осмелился произнести это имя? Несколько секунд Мэриан смотрела напряженно, явно не понимая, кто я. Затем выражение ее лица смягчилось. Мэриан узнала меня, но я прочитал в ее глазах и другое – то, что можно увидеть во взгляде человека, который вам должен или обещал для вас что-то сделать. То, чего делать не собирался.

Осознав ситуацию, Мэриан поступила так, как, по моим представлениям, делала, оказавшись в кадре. Глядя на Хлою сверху вниз, она взяла ее за руки и сыграла встречу матери с дочкой. Она сказала: «Дай-ка я на тебя посмотрю. Да-а… Ты стала прекрасной юной леди. Я так горжусь тобой, Хлоя». Затем она подвела девочку к дивану и, продолжая держать ее за руку, села рядом.

«Ты расскажешь мне про все свои дела. Но не сейчас. Мне пора возвращаться на площадку. Мы снимаем кино. Это так замечательно!»

Потом Мэриан добавила: «Чтобы пойти и повидаться с тобой, пришлось остановить съемки. Но я так рада!» Затем Мэриан встала. С милой улыбкой, о которой обычно говорили, обсуждая ее фильмы, и которая завораживала сердца миллионов людей, она легко разбила сердце одинокой маленькой девочки. «Теперь мне нужно уйти, но мы скоро увидимся. У нас будет много времени, и мы проведем его вместе. Обещаю».

Потом она ушла. Пока мы выбирались со студии, Хлоя не сказала ни слова. Она не произнесла вообще ни одного звука. Девочка выглядела спокойной независимо от степени разочарования, которое только что испытала. Наверное, никогда не узнать, что она чувствовала. Ей удалось как-то скрыть это от всех. Возможно, и от самой себя. Вдруг дочка сжала мою руку. «Мне кажется, она совсем меня не любит. Да, папа?» – спросила она.

Казалось невозможным посмотреть ей в глаза, но мне пришлось это сделать. Я промямлил что-то насчет того, что мама, конечно, любит Хлою, просто сейчас у нас трудный период и в другой раз все наладится. Девочка опять сжала мою руку. Я понял: она не поверила и давала понять, что ей достаточно одной попытки.

Подперев голову кончиками пальцев, Эрлих прищурился. Его глаза казались крошечными одинокими звездами.

– У нас с Мэриан был ребенок, но теперь не существовало никакой Мэриан. Она стала Мэри Маргарет Флендерс, и все, что произошло с ней до этого, произошло с кем-то еще. Они кремировали тело Мэри Маргарет Флендерс. Но Мэриан Уолш – женщина, которую я любил, мать моей дочери, умерла десять лет назад.

 

8

Не могу точно утверждать, когда именно я в первый раз узнал о Джеке Уолше. Потому что узнать означало нечто большее, чем мимоходом услышать, как зовут отца Мэриан Уолш. Вероятно, я узнал о нем так же, как узнал о ней самой, о Мэри Маргарет Флендерс. Я должен был заметить ее с самого начала. Таким был талант этой актрисы – талант привлекать внимание.

Про Джека Уолша я слышал не один раз, а полдюжины – прежде чем осознал, что он самым неожиданным образом появляется повсюду. Этот убитый горем отец, повсюду твердивший об отцовской любви, требовал наказать убийцу своей девочки.

Появившись снова, на сей раз в дневном телешоу, он рассказывал, будто всегда знал, что его дочь, когда вырастет, обязательно станет кинозвездой. Он называл дочь Мэри Маргарет – словно давно забыл имя, которое дал сам, ослепнув от сияния ее славы, или потому, что это имя мелькало перед ним слишком часто и в слишком разных местах. Так часто, что убедил себя в том, будто новое имя дочери он выбрал сам.

Я только что вернулся из Сосалито, где проводил выходные вместе с Мариссой в единственном убежище, где мог скрыться от всего, что навалилось в последнее время, пока шла подготовка к защите Стэнли Рота. Последнее из мест, где на меня не пялилась публика и куда не проникали назойливые репортеры в отчаянном стремлении разузнать последние слухи. Или в надежде распустить новые сплетни.

Почти не обращая внимания на сказанное Джеком Уолшем, я разбирал вещи в номере, оплаченном заранее – вне зависимости от того, хотел я остановиться в нем или нет. Как вдруг услышал заданный Уолшу вопрос: если он так сильно любил свою дочь, то почему бросил ее, когда та была еще ребенком?

Бросив на кровать вешалки с одеждой, я придвинул стул и сел напротив телевизора.

– Я не бросал дочь, – настаивал Уолш. – И мое сердце разбилось в тот день, когда ее мать сказала, что больше не хочет жить со мной. Она заставила меня уйти. Наш брак не был удачным. Винить в этом я могу только себя. Но я не стремился к разводу. Я рос в неполной семье и не желал подобной участи для Мэри Маргарет.

Уолш выглядел неплохо для своего возраста. Он держался уверенно и, казалось, знал способ убеждать женщин. Он мог уговорить любую – возможно, не самую красивую, какой в свое время была его жена, и всегда действовал на собеседницу так, чтобы заставить ее думать по-своему. Но то, что сходило за шарм в разговоре с одинокой дамой средних лет, живущей где-нибудь в пригороде, совершенно не действовало на стильно одетую ведущую телешоу, твердо державшуюся темы передачи.

– Два года назад я брала интервью у Мэри Маргарет Флендерс. Она говорила, что отец бросил их с матерью, когда она была еще ребенком.

Ведущая назвала Уолша лжецом, однако, судя по реакции, он оказался лучше всего подготовленным именно к такому повороту. Выражение его лица не изменилось, и в глазах не отразилось ни одного нового чувства. Никакого негодования и, уж конечно, ничего напоминавшего реакцию оскорбленной добродетели. Джеку Уолшу никогда не выпадало счастья отстаивать репутацию или требовать достойного обращения. Жизнь, состоявшая из маленьких сцен двуличия, снова и снова убеждала его в том, что голую правду отлично заменяет утверждение, будто тебя неправильно поняли. Он встретил суровый взгляд ведущей, изобразив великодушие и всепрощение.

– И поговори вы еще раз, все равно не узнали бы причину, по которой я ушел. Вы же понимаете – то, что она узнала от матери… это не совсем правда. – Уолш замолчал, печально улыбаясь. – Уверен, ее мать понимала, что делала. Возможно, думала, будто это самый короткий путь к новой жизни. Вы знаете факты: через полгода она снова вышла замуж. Скорее всего этот мужчина оказался тем, о ком она давно мечтала: степенный, при хорошей работе. Он мог ей многое дать. Думаю, в ее глазах я выглядел мечтателем.

Покачав головой, Уолш дал зрителям понять, что относится к типу людей, которые при всех стараниях не могут усидеть на месте.

– Я стремился к чему-то большему, чем работа «с девяти до пяти», не важно, где именно. Думаю, в этом Мэри Маргарет здорово похожа на меня. Я с самого начала знал, что ей уготована великая судьба.

Он замолчал, сжав зубы. Взгляд Уолша стал суровым и даже беспощадным.

– Теперь все разрушено. Разрушено убийцей, который отнял у меня дочь. Я не позволю этому человеку остаться безнаказанным. – Уолш заговорил с вызовом: – Он надеется уйти от правосудия, рассчитывает ввести в заблуждение присяжных. Будет использовать свое богатство и влиятельных друзей. Пусть Джек Уолш не сделал в своей жизни ничего путного, но я заявляю, что добьюсь справедливости и убийца моей дочери не уйдет от наказания!

Я сидел в залитой солнечным светом комнате отеля, напряженно обхватив руками колени, и внимательно смотрел на беглого отца Мэриан Уолш, рассуждавшего о гневе и отмщении. Удивительно, как быстро он научился оборачивать любые вопросы себе на пользу. Этот человек обладал явным талантом общественного деятеля.

Упрямая ведущая, если не ошибаюсь, Арлен Баскомб, сделала осторожный жест, словно взывая к беспристрастности:

– Мистера Рота обвиняют в убийстве, но он еще не признан виновным. И он вправе рассчитывать на презумпцию невиновности.

– На какую презумпцию может рассчитывать Мэри Маргарет? На какую? Ну да, конечно… Я каждый день слышу про «права обвиняемого». А как насчет прав моей дочери? Разумеется, вы скажете: теперь поздно об этом говорить. Что, нет? – Этот вопрос Уолш задал без всякого сарказма. – Она мертва. А убийца до сих пор жив. Поэтому о ней все забыли и говорят только о нем: о праве на справедливый суд, о праве на презумпцию невиновности… Пусть он получит справедливый суд. – Последнюю фразу он сказал с явной издевкой: – Я хочу, чтобы прозвучали все имеющиеся свидетельства. Я хочу, чтобы все знали, что за человек Стэнли Рот. Напрасно она вышла за него.

Приготовившись задать вопрос, Баскомб терпеливо ждала своей очереди. Последние слова Уолша она восприняла с неподдельным удивлением.

– Итак, вы полагаете, что ей не следовало выходить замуж за Стэнли Рота? Но вне зависимости от вашего сегодняшнего мнения разве можно было предвидеть случившееся?

Уолш наградил ведущую скептическим взглядом.

– Скорее в то время вы не допускали возможность, что Стэнли Рот окажется человеком, способным убить свою жену, – настаивала ведущая.

– Рот не любил ее, – патетически возразил Уолш. – Он просто хотел обладать. Хотел управлять ее поступками. Собирался контролировать абсолютно все – в каких фильмах она будет сниматься, что делать, с кем видеться. – И насмешливо добавил: – Наконец, решать, на что она станет расходовать свои деньги. Поэтому он ее убил.

– Поэтому он ее убил? – с непроницаемым выражением повторила ведущая. – Убил потому, что хотел контролировать?

– Убил потому, что она не допускала такого обращения. Потому, что не хотела мириться с этим, и потому, что устала. Устала от такого обращения и избиений.

Вскочив на ноги, я уставился на экран. Рот рассказал, что лишь однажды ударил жену, но откуда Джек Уолш узнал о побоях? Вероятно, высказал догадку, родившуюся от предположения, что если Рот собирался убить жену, то вполне мог решиться на насилие. Впрочем, это не имело значения. Джек Уолш объявил свою догадку всему миру, а миру вряд ли потребуются доказательства – учитывая тяжесть главного обвинения в убийстве женщины, столь известной и любимой всеми, как Мэри Маргарет Флендерс.

– Мэри Маргарет хотела уйти от него, вот почему он ее убил. Она решила уйти, и Рот не смог этого пережить, – утверждал Джек Уолш. – От Стэнли Рота никто не уходил.

Никогда раньше Уолш не говорил ничего подобного. Телефон в студии Баскомб звонил не переставая. Названивали репортеры и журналисты, люди из новостных программ многочисленных телесетей. Им не терпелось. Все хотели знать, какого Баскомб мнения о Джеке Уолше и знала ли она про то, что только что озвучил гость программы. Ей предстояло отвечать на этот вопрос в других телешоу – бог знает, сколько раз. Карьеры не раз делались на событиях менее значимых.

Баскомб сделала то, что на ее месте предпринял бы любой репортер, занимающийся независимыми расследованиями. Она спросила Уолша, откуда он знает о побоях.

– Оттуда. Она сама мне сказала, – во всеуслышание объявил Уолш, задрав подбородок и делая вид, будто собирается дать отпор каждому, кто начнет спорить. – Она сказала это за неделю до убийства.

Я потянулся за блокнотом в карман пиджака, брошенного на спинку стула. Тут же начав записывать, я старался зафиксировать все заявления Джека Уолша в нескольких торопливых строках.

Скрывая волнение за напускной вежливостью профессионального интервьюера, Баскомб поинтересовалась, почему Уолш никому об этом не рассказывал?

– Мистер Уолш, в последние несколько месяцев у вас брали интервью множество раз. Почему вы ждали сегодняшнего дня, чтобы заявить о том, что ваша дочь, Мэри Маргарет Флендерс, планировала развестись с мужем, Стэнли Ротом?

Слушая вопрос, Уолш для начала кивнул, после чего замер, ожидая, когда телеведущая закончит фразу.

– Я не хотел делать никаких заявлений до начала процесса. Стэнли Рот всем рассказывает, как они любили друг друга… Вот я и решил: пора высказаться начистоту.

Уолш наклонился к камере, словно желая непосредственно обратиться к стороне защиты. С притворной улыбкой, означавшей, что ответ известен заранее, он задал вопрос:

– Если Рот невиновен, тогда почему он нанял одного из самых дорогих в стране адвокатов? Как полагаете, Джозеф Антонелли всегда защищает невиновных? Неужели все, кого он спас от смертного приговора, были действительно арестованы по ошибке?

Шоу прервалось на рекламу. Решив заняться делом, я снял трубку телефона и набрал домашний номер Стэнли Рота. Никто не ответил. Я просматривал блокнот в поисках другого телефонного номера, когда раздался звонок, на сей раз адресованный мне. Звонила Джули Эванс. Она весь день пыталась до меня дозвониться. Пришлось оправдываться.

– Я только что приехал. Правда, что на этой неделе Рот выступил перед прессой? Пока меня не было?

Она почувствовала мое настроение, а я прочитал ответ в ее неуверенно звучавшем голосе.

– Передай: пусть ищет другого адвоката! – отрезал я, исключив всякий шанс на диалог, и бросил трубку.

Телефон снова позвонил через две минуты.

– Джули, я не шучу. Передай, что с меня хватит. Я предупреждал: или будет делать, что я скажу, или я не работаю.

Оказалось, это не Джули, а сам Стэнли Рот.

– Да, предупреждали. И оказались правы. Не стоило делать того, что я сделал. Если это имеет какое-то значение, я поступил так непреднамеренно. Ко мне домой заявилась журналистка, с которой я хорошо знаком. Я никого не приглашал. У нее не было фотокамеры, и мы поболтали как старые друзья. Потом она оказалась в эфире, озвучив то, что я сказал. Собственно, я почти ничего не говорил – только то, что я любил Мэри Маргарет, а она любила меня… – В трубке слышались приглушенные голоса, в основном мужские и по крайней мере один женский. – Послушайте, сейчас не время. Можете приехать? Джули звонила по этой причине… Сейчас мы в студии. Я оставил дом. Пока обитаю в бунгало.

В бледном желтовато-сером свете послеполуденного солнца Южной Калифорнии я пробирался на студию по раскаленному асфальту хорошо прожаренных городских улиц. Поток машин то замирал, то снова начинал двигаться, создавая иллюзию массы, текущей в одном направлении. Даже когда пробка рассосалась и водители получили возможность ехать свободно, ощущение отличалось от привычного драйва скоростного шоссе. Возможно, все дело было в жаркой погоде. Или водители еще не закончили начатые в пробке разговоры по мобильным телефонам.

Проехав еще один квартал, плотно застроенный белыми многоквартирными домами, я свернул за угол, тут же увидев стройные пальмы у ворот студии. Я побывал здесь не меньше десятка раз, но лишь теперь понял, что не знаю, почему студию «Блу зефир» назвали именно так. Точнее, не понял, что этим хотели сказать. Скорее всего название ничего не значило. Возможно, его выбрали из-за звучания. Так ребенок, едва научившийся говорить, с удовольствием лепечет бессмыслицу.

Подъехав ближе, я заметил стройную фигуру Джули Эванс за синими стальными воротами, украшенными золотом. Она стояла сразу за постом, на котором охранник проверял всех посетителей. Ее светлые волосы уже не рассыпались по плечам. Прическу, тщательно уложенную на висках, завершал узел на затылке. Спрятав глаза за темными очками, Джули внимательно рассматривала улицу, словно опасалась, что за ней наблюдают.

Позади закрылись ворота, и Джули села в машину. Криво улыбнувшись, она потянулась ко мне и похлопала по плечу, давая понять, что знает о содержании телефонного разговора со Стэнли Ротом.

– Не нужно винить Стэнли. Признаться, говорить с ней не следовало. Но Мадлен Мэдцен – старый друг и репортер… Она всегда писала про индустрию развлечений и никогда не охотилась за новостями.

Джули рассмеялась над собственными словами. Просто удивительно, как подобное различие, имевшее большое значение в этом городе, превратилось в абсурд.

– Да, это ошибка, – с улыбкой настаивала Джули, – и я виновата так же, как все. Когда она пришла к Стэнли, я была в доме и почему-то решила, что журналистка зашла просто высказать сочувствие. И потом, неужели что-то могло измениться, откажись Стэнли от разговора? Джек Уолш нашел бы другой повод, чтобы преследовать Стэнли.

Она махнула в сторону узкой дорожки, шедшей к бунгало, в котором Стэнли Рот продолжал заниматься делом.

– Они все там, смотрят материал. Стэнли, Уирлинг, Гриффин и Билл Помрой.

Подъехав поближе к входу, я выключил зажигание.

– Вот почему я старалась тебя найти. Так решил Стэнли.

– Показать ее последний фильм?

– Он хотел услышать твое мнение. Хотел, чтобы твое мнение узнали другие. Вопрос в том, когда выпустить картину на экран.

– Мне казалось, они уже решили сделать это как можно скорее… Еще через неделю после окончания этой…

Подняв брови, она улыбнулась в ответ – быстрой, знающей улыбкой.

– Почему Джек Уолш ненавидит своего зятя? – спросил я, как только мы двинулись по тротуару в направлении бунгало.

Джули повернулась, озадаченно взглянув на меня. Не сразу сообразив, о чем это я, она наконец негромко рассмеялась:

– Вряд ли Стэнли Рот хоть раз подумал о себе как о зяте Джека Уолша. К чему? Даже Мэри Маргарет не воспринимала его как отца. – Пожав плечами, Джули добавила: – Насколько я знаю, она редко вспоминала о нем.

Джули не ответила на мой вопрос, поэтому я спросил еще раз:

– Почему Джек Уолш ненавидит Стэнли Рота?

Бросив в мою сторону неожиданно загадочный взгляд, она сказала:

– Ты имеешь в виду, по какой еще причине – не считая того, что он подозревает Стэнли в убийстве дочери?

Взгляд стал еще более загадочным. У меня появилось чувство, что она ни за что этого не скажет. Наконец Джули ответила:

– Я не считаю, что Джек Уолш действительно ненавидит Стэнли Рота. Даже не знаю, не испытывает ли он благодарности… Уолш получил известность благодаря Стэнли. А получив известность, ты завоевываешь положение. Не так ли?

В бунгало имелся небольшой просмотровый зал на восемь мест, примыкавший к холлу, пройдя через который, вы попадали в кабинет хозяина. Мягкие кресла стояли в два ряда, располагаясь по обе стороны от центрального прохода. Картина только что закончилась, и на фоне пустого экрана извивались петли сигарного дыма.

– Лучший из ее фильмов, – глубокомысленно произнес Льюис Гриффин, как только зажегся свет. Он сидел один справа на переднем ряду, с меланхоличным видом размышляя о таланте, отныне навсегда утраченном.

Откуда-то сзади прозвучало замечание, сделанное холодным и даже язвительным тоном:

– Этому фильму, черт его дери, стоило быть лучшим. Мы слишком много потеряли на двух прошлых картинах. Хорошо, если удастся хотя бы вернуть наши вложения.

Эти слова Майкл Уирлинг проворчал, сгорбившись в кресле и вспоминая сумму, на которую бюджет картины вышел за смету.

С досадой качая головой, Стэнли Рот встал со своего места и направился в проход. Приготовившись ответить Уирлингу, он вдруг увидел в дверях меня и Джули.

– Входите. – Он шагнул вперед и протянул руку. – Ведь вы уже знакомы со всеми, так?

Кроме двух партнеров по бизнесу и Уильяма Помроя, в кинозале был Уокер Брэдли, с которым я виделся в доме Гриффина. Он пришел на просмотр фильма, где еще недавно снимался вместе с Мэри Маргарет Флендерс.

– Присаживайтесь. Вы как раз вовремя, – сказал Стэнли Рот, и я занял место за проходом как раз напротив него.

Скрестив руки на груди, Рот положил ногу на ногу и заговорил о том, что предстояло сделать в ближайшие десять дней.

– Последний фильм Мэри Маргарет готов к выходу, – сказал он, взглянув на Уирлинга, словно ища подтверждения своих слов. – Нужно ясно представлять, – продолжал Рот, – что, выпущенный прямо сейчас, фильм станет рассказом о Мэри Маргарет. Если решим ждать до начала процесса, фильм окажется историей обо мне и, следовательно, может вызвать гораздо меньший интерес. По-моему, в чисто деловом отношении решать здесь просто нечего.

Внимательный, как всегда, и, как обычно, невозмутимый, Льюис Гриффин привстал в своем кресле:

– Да, Стэнли, это не вызывает сомнений. Мы все понимаем, что следует сделать с деловой точки зрения. Но это не просто еще одно бизнес-решение. У нас есть что обсудить помимо бизнеса. И по этой причине, мистер Антонелли, мы решили пригласить вас. – Гриффин с вежливой улыбкой повернулся ко мне: – Если мы выпустим фильм сейчас, как наше решение повлияет на ход процесса? Что станет с шансами Стэнли?

Мне часто задавали вопрос: как повлияет на суд то или иное событие, но еще никогда не спрашивали ничего подобного. Честный ответ должен был таким: не имею ни малейшего представления. Однако я не успел признать свое невежество, потому что за меня ответил Уирлинг.

– Никто не даст на это ответа, – не скрывая раздражения, проговорил он. – Нечего и пытаться. Как деловые люди, мы должны принять самое выгодное решение, вот и все. Выбора нет – мы руководим компанией. Именно в этом состоят наши обязанности, и не имеет значения, как такое решение соотносится с чем-то другим. Стэнли не станет возражать, – заметил Уирлинг, обращаясь персонально к Гриффину. – Он признал это в самом начале. Мы все согласились, что в ситуации после смерти Мэри Маргарет чем скорее фильм окажется в кинотеатрах, тем лучше в финансовом отношении. И теперь, в час, когда нужно принять решение – в последний час! – вы говорите, что решение возможно оттянуть и мы должны ждать окончания процесса. Еще неизвестно, когда и чем он закончится…

Явно выведенный из себя, Гриффин резко обернулся:

– Какое такое бизнес-решение вы хотите предложить? Учитывая, что будущее компании не принимается во внимание? Как вы думаете, что случится со студией «Блу зефир» в случае, если Стэнли – избави Бог! – будет признан виновным… Если позволите, я выражусь более определенно. Нет никакого варианта с бизнес-решением. Этим мы окончательно разрушим все, что есть, мы заставим общество отвернуться от будущих проектов. Потому что, по нашим представлениям, после смерти Мэри Маргарет общество должно принять фильм, как величайшую трагедию, в которой актриса дала себя убить. Не нужно говорить мне про обязанности руководителя компании! Я занимаюсь этим делом много дольше вас, а Стэнли делает его гораздо лучше, чем вы или я.

Уирлинг бросил по сторонам рассерженный взгляд. Как показалось, он ожидал услышать мое мнение, и все тут же повернулись ко мне. Когда я признал, что не знаю ответа, в прищуренных глазах Уирлинга появилось насмешливо-расчетливое выражение.

– В таком случае пойдем дальше, как и задумали, – подытожил Рот. Покосившись в сторону заметно обеспокоенного Гриффина, он сказал: – Все нормально, Льюис. Если бы Джозеф увидел, что мои шансы под угрозой, он бы обязательно сказал: «Все будет в порядке». Сами увидите.

Утвердительно кивнув, Уокер Брэдли с усилием приподнялся из кресла.

– Картина чертовски хороша, – с чувством произнес он. Положив руку на плечо Стэнли Роту, он опустил глаза. – Льюис прав: это лучший из ее фильмов.

– И вероятно, лучшая из твоих ролей, Уокер, – заметил Билл Помрой.

Покрутив головой из стороны в сторону, Брэдли задумчиво посмотрел на продюсера.

– Могла быть еще лучше, – сказал актер, подразумевая, что они оба в курсе, по чьей конкретно вине.

Помрой сделал вид, что не понял – по крайней мере постарался. Поверх Брэдли он взглянул в сторону Рота.

– Знаешь, Стэнли, это лучший из моих фильмов. Не удивлюсь, если работы Мэри Маргарет и Уокера выдвинут на «Оскара»…

– Он всегда так говорит, – прошептал Брэдли, проходя мимо меня к выходу. Мне показалось, этой мыслью он поделился бы даже с уборщицей.

Помрой принялся убеждать всех в том, что выход картины до суда способен помочь его доброму другу Стэнли Роту:

– Созданный ею образ так необычен и трогателен, а в любви Мэри Маргарет просто сумасшедшая… Герой тоже ненормальный, ей под стать, но она не хочет выходить за него… Потом выясняется, что героиня смертельно больна и уже поздно что-либо делать. Она хочет для него нормальной, счастливой жизни, хочет, чтобы он полюбил другую. Он отказывается. Роль играет Уокер. Говорит, что смерть одного для их любви не имеет значения, и решает жениться. Герой не вещает с экрана ничего, прямо связанного с религией, не говорит, будто верит в существование рая или загробного мира, но, понимаете, сама трактовка несет некий заряд духовности. Увидев картину, некоторые могут подумать: «Бог мой, если во всем мире и нашелся человек, способный причинить боль этой женщине, им оказался тот, кому посчастливилось на ней жениться».

В устах голливудского продюсера почти убедительно звучало то, что в обычной жизни показалось бы бредом сумасшедшего.

В то время как Помрой без всякой иронии объяснял, что вымысел может дать способ по-иному взглянуть на факты некоего убийства, Льюис Гриффин отвел Стэнли Рота в сторону. Они хотели поговорить приватно, но Майкл Уирлинг решил не оставаться в стороне. Явно потеряв самообладание, он влез между собеседниками, начал отчаянно жестикулировать, и разговор немедленно перешел на повышенные тона. Помрой замолчал и, не докончив мысль, обернулся, а Джули Эванс привстала с кресла в последнем ряду, чтобы лучше слышать.

– Больше ни одного чертова доллара! – выкрикнул Уирлинг.

С покрасневшим лицом, кипя от возмущения, он покинул зал. Несколько секунд спустя за ним громко хлопнула дверь бунгало.

Обменявшись со Стэнли Ротом озабоченными взглядами, Гриффин покачал головой и сказал Помрою, что им пора уходить.

– Иногда Майкл не слишком приятен.

Примирительно улыбнувшись, он мимоходом пожал мне руку. Рот вышел вслед за Гриффином. Следуя в кабинет за Джули, я сквозь жалюзи видел, как они вместе стояли около дома и о чем-то разговаривали.

– Выпить хочешь?

Открыв шкафчик, она взяла с полки стакан и обернулась, вопросительно глядя на меня.

– Виски с содовой, если можно.

– Только виски и есть, – ответила Джули, и тут в комнату вошел Рот. Она подождала несколько секунд, но, занятый своими мыслями, Рот торопливо прошел мимо, ничего не заметив, и сел в кресло с плетеной спинкой. Заняв удобное положение, он принялся объяснять мне, почему оставил дом.

– Я сделал это вынужденно. Видели, что творится на улице возле дома? Вся Америка решила осмотреть место, где убили Мэри Маргарет Флендерс, – с презрительной улыбкой сказал Рот. Он нервно помахал рукой перед лицом: – Туристы, репортеры… Слоняются по округе. Когда я пытался выехать, машину окружила толпа. Вы бы видели эти лица!.. – Его передернуло от возмущения. – Все думают, будто ее убил я. Они готовы разорвать меня на части.

Джули принесла мое виски и предложила Роту стакан, который приготовила для себя. Не отвлекаясь от темы, он молча взял выпивку. Вернувшись к бару, Джули сделала еще одну порцию.

– Сюда я перебрался позавчера. Здесь есть все, что нужно. Меня привезла Джули – я прятался в багажнике ее машины. – Выпив еще глоток, Рот покачал стаканом и стал наблюдать за кружившими кусочками льда. – Пока я за воротами, они не смогут меня достать. Я имею в виду прессу и чертовых баранов-туристов. – Подняв глаза, Рот через стол посмотрел на меня. И, поморщившись, развел руками: – Не знаю, как жить со всем этим… Мэри Маргарет… Потом арест… И здесь я чувствую давление. – Глаза его вспыхнули от гнева, и Рот с силой поставил стакан на стол. Из него вылетел кубик льда и упал на пол. – Знаете, что происходит? Почему огорчен Уирлинг и о чем так беспокоится мой друг Льюис Гриффин? Они не уверены, сможем ли мы сохранить студию.

Джули встревожилась:

– Стэнли, я не думаю, что…

Рот выразительно посмотрел на нее, и Джули тут же умолкла.

– Мы должны уйму денег, и часть долгов сильно просрочена. Но никто никогда не заявит об этом прямо. Уирлинг молчит, потому что трус, Льюис – потому что мой друг. Вероятно, оба считают меня виноватым, и, возможно, они правы. В двух последних фильмах с участием Мэри Маргарет судьба от нас отвернулась. Что удалось скрыть от внимания публики, а на студии известно лишь паре служащих. Сама по себе голливудская бухгалтерия тоже объект искусства.

Я не совсем уловил, почему партнеры должны осуждать Рота за провал двух последних лент с участием его жены. Рот немедленно прочитал мою реакцию, но он, по всей вероятности, полагал, что я далек от «кухни» кинобизнеса. Думаю, он привык думать так почти обо всех, включая собственных сотрудников, проработавших в его студии многие годы. Подобно многим, испытавшим оглушительный успех, Стэнли Рот верил, что его карьера не имеет ничего общего со случайностью – чтобы он ни говорил на публике.

– Мэри Маргарет всегда получала все, что просила. Если бюджет картины позволял такие расходы, никто не задавался вопросом – дать или не дать. Если картина оказывалась убыточной, это выглядело не лучшим образом. Мэри Маргарет зарабатывала миллионы. Моя жена получала миллионную зарплату, а студия, которой я руководил, теряла миллионы долларов. В этих сделках я никогда не торговался, но Уирлинг – другое дело… – Рот с обидой смотрел куда-то в пространство. – С новым фильмом они возместили бы все убытки. Люди устремились бы на последний фильм с участием любимой актрисы. Вы согласны?

Рот неожиданно перевел взгляд на меня.

На его губах заиграла притворная улыбка, словно он выбрал меня безмозглым представителем той самой аморфно-сентиментальной массы любителей кино, на вкусах которой выстроил успешную карьеру.

– Тогда, раз они продолжают представлять Мэри Маргарет такой, какой она была на экране, реальность должна испугать их, – заметил я, твердо взглянув на Рота.

Улыбка быстро сошла с его лица, взгляд на несколько секунд остановился на мне. На мгновение показалось, что Рот намерен что-то сказать или о чем-то спросить, но ощущение прошло, а выражение его лица тут же изменилось, став холодно-циничным. Впрочем, Рот попытался замаскировать цинизм иронией.

– Мы выпустим фильм на экраны, после чего начнется суд. Именно так. Этого хотят Уирлинг и Гриффин, а я не в том положении, чтобы с ними разругаться.

Отпив глоток виски с содовой, я вернул стакан на стол.

– Что скажете про ее отца, Джека Уолша? Почему он утверждает, что вы убили его дочь?

Рот откинул голову, будто получил удар в челюсть. Глаза тут же налились гневом, а губы сложились в перевернутую напряженную дугу.

– Не надо… Знаете, ведь я могу…

– Нанять другого адвоката? – договорил я за него, вернув Роту часть заряда, только что выпущенного в меня. Взявшись руками за подлокотники, я начал вставать. Сделав жест, Рот удержал меня на месте.

– Нет, нет. Вы же поняли, я не это имел в виду. Немного забегаю вперед, вот и все. Хотите знать про Джека Уолша? Такие ребята шныряют везде, где пахнет поживой. Здесь их всегда было немало, еще со времен «золотой лихорадки», и в основном они рассказывали про золото, которое почти нашли. Помню их с детства, прошедшего на юге Калифорнии, помню бегающие глаза и басни этих «инвесторов», готовых поставить на карту последний цент. Вот вам портрет Джека Уолша, всегда находящегося на грани сделки, которая его озолотит. Однако ему всегда не хватает денег, совсем немного. Вот истинная картина развода: Уолш заложил все, что мог, поэтому взял деньги, которые были спрятаны в шкафу, в коробке из-под обуви, сел за руль машины, в которой жена ездила на работу, и не долго думая сбежал от нее и от пятилетней дочери.

Таков настоящий Джек Уолш. Он не виделся с дочерью, пока та была ребенком, никогда не пытался с ней встретиться, пока Мэри Маргарет не стала знаменитой. Он объявился после многих лет, несколько раз позвонив по телефону с невнятными извинениями по поводу развода с ее матерью. На самом деле ему были нужны деньги. Он рассказал историю о сделке, которую готов провернуть, но сначала должен отдать кое-какие долги. В первый раз Мэри Маргарет ошиблась, дав то, что он просил. Разумеется, Уолш вернулся, чтобы взять еще. Наконец ее терпение лопнуло. Причина не в деньгах, да и что такое деньги для Мэри Маргарет? Ее тошнило от одного его вида, от воспоминания о том, что он сделал с жизнью матери, с ее жизнью. Она велела ему уйти и никогда не показываться. Когда я сказал Уолшу, чтобы тот больше не приходил, он не поверил, что это желание Мэри Маргарет. Он меня возненавидел. Теперь, когда она мертва, этот «несчастный отец» во всеуслышание провозглашает, какой замечательной была его дочь. И о том, что она показалась бы людям еще прекраснее, узнай они ее такой, какой знал он. Как будто он ее знал! Видели его выступление? Если я окажусь убийцей, а не мужем, потерявшим жену, тогда в глазах публики Джек Уолш останется человеком, потерявшим единственное, что любил. Величайшее надувательство всех времен.

Откинувшись в кресле, Стэнли Рот как-то странно посмотрел на меня.

– У Джека Уолша нет ничего: ни таланта, ни денег – вообще ничего… И вот в результате трагедии все захотели с ним говорить, задать вопросы, услышать его мнение. Суд еще не начался, а он уже успел убедить каждого в том, что это я убил Мэри Маргарет. Кто такой Джек Уолш? Возможно, сейчас он один из самых влиятельных людей в Лос-Анджелесе.

 

9

Стэнли Рот стоял на ступенях бунгало, а Джули Эванс уходила прочь по узкой белой ленте тротуара. Сверху доносился шелест пальмовых листьев, трепетавших под напором ветерка – несильного, но уверенного, прилетевшего откуда-то с Тихого океана – из мест, скрытых за далеким горизонтом и недоступных взору. Прислонившись к проему открытой двери, Рот смотрел на Джули с полуулыбкой, как обычно улыбается мужчина, взгляд которого вдруг попал на понравившуюся ему женщину. Такой женщиной оказалась Джули Эванс, но могла стать первая встречная – любая девушка, которая выглядит «на все сто» и сама знает об этом. Но главное – она должна знать, что хорошо выглядит, и знать, что это также хорошо известно окружающим. Девушка понимала, что на нее смотрят, и хотела, чтобы на нее смотрели. На ускользающий миг она давала вам некое право или знание – кто она на самом деле.

Свернув за угол к парковке, где стояла ее машина, Джули скрылась из виду. Она исчезла, но Рот продолжал неподвижно смотреть в опустевшее пространство. Улыбка играла на его губах, словно песня, продолжающая эхом звучать в сознании после того, как затихла музыка. Стоя рядом, я невольно оказался захвачен его настроением. Я наблюдал за этой красивой женщиной так, как привык наблюдать за любой девушкой, красивой и незнакомой, которую не встречу уже никогда. Наблюдал со смутной надеждой – вдруг когда-нибудь?.. Аромат летнего вечера, запахи жасмина и сочной, только что подстриженной травы, лимонных и апельсиновых деревьев, бугенвиллеи и спадавшая жара – все это вместе вызывало воспоминания о ночных желаниях. Иногда разделенных, иногда украденных и спрятанных на дне сознания мгновениях необузданного счастья.

Рот смотрел вокруг, медленно скользя взглядом по пустому бездонному небу, зависшему над вершинами пальм.

– Так было во времена моего детства, в южной Калифорнии. Лето было именно таким: сходить в кино, если есть на что, потом стоять где-нибудь в сторонке, рассматривая девчонок, которые ни за что на тебя не взглянут. Ведь у тебя нет машины, или ты не умеешь играть в баскетбол – все равно почему… Лучшие девчонки в твоей жизни – те самые старшеклассницы, что никогда не смотрели на тебя второй раз.

Рот по-мальчишески провел по носу тыльной стороной пальца. Взглянув на меня, он вдруг улыбнулся:

– Соня Мелинкофф – так ее звали… Реши она выйти за меня замуж – и я заправлял бы машины до конца жизни. Впрочем, не думаю, чтобы когда-нибудь пожалел об этом. – Опустив взгляд, он снова посмотрел на пальмы. Улыбка медленно пропала. – Будьте осторожнее, общаясь с Джули. Она вполне лояльна по отношению ко мне, но если придет время и она решит, что это больше не в ее интересах, она предаст – не то чтобы не подумав дважды, нет – скорее вообще не задумываясь. Она уже говорила, что думает, будто я это сделал? То есть убил Мэри Маргарет. Что, нет?

– Почему вы так решили?

Я сказал просто так, не будучи уверен, что в точности известно Роту и что именно он хотел узнать.

– Так говорила или нет? – дружелюбно улыбаясь, настаивал Рот, так, словно в этом не было ничего особенного, словно на самом деле он подразумевал эту черту во всех, по крайней мере в тех, кто занимался одним с ним бизнесом и преследовал в первую очередь личный интерес.

– Нет, не говорила. – Это не было ложью и не выглядело правдой. По крайней мере всей правдой. – Она не говорила, что думает, будто вы убили жену, – добавил я, стараясь увязать смысл сказанного Джули с контекстом разговора, состоявшегося в первый день нашего знакомства. – Она говорила, что вы действительно могли совершить это в состоянии аффекта. – Прежде чем Рот успел ответить, я спросил, не меняя интонации: – Так ли произошло на самом деле? Действительно ли она сделала что-то ужасное и довела вас?

Я все еще не был уверен. Иногда казалось, я видел лишь то, что Стэнли Рот оставлял на поверхности, – касавшееся его взглядов, склонностей и обычных фактов биографии. Возможно, этим всегда ограничивается наше знание о любом человеке – поверхностным суждением или мнением, которое мы ошибочно принимаем за собственное. Ощущение пришло внезапно, став почти открытием.

Я в первый раз осознал: вместо того чтобы оказаться человеком более мудрым и более сложным, чем мир, созданный им на экране, Стэнли Рот мог просто делить с аудиторией одно и то же заблуждение, слепую веру в счастливый финал и в то, что зло никогда не уходит прочь безнаказанным.

И я понял другое: возможно, именно это доказывало правоту Джули Эванс, предположившей, что Стэнли Рот действительно мог убить жену, если она совершила что-то ужасное, вызвала приступ ярости и заставила Рота поверить, что ей нет прощения.

Прежде чем Рот начал убеждать в своей невиновности, мне пришлось напомнить:

– Но вы ударили ее, и вы говорили мне, как после сделанного аборта подумали, что она заслуживает смерти.

Взглянув на меня, Рот выругался в пространство, потом развернулся и вошел в бунгало.

– Слушайте, – сказал он, опускаясь в стоявшее возле стола кресло, – если хотите выйти из этого дела – убирайтесь к черту. Только прекратите спрашивать, я ли это сделал. Вам тысячу раз сказано: я этого не делал. Нужно повторить еще?

– Вы говорили не тысячу раз! – резко возразил я. – Если быть точным, всего три раза: первый – в день, когда мы встретились, второй – два дня назад, во вторник, когда я познакомился с результатами анализа ДНК. Только что был третий раз.

С недовольным видом Рот бессильно опустил руки и вытянул ноги. Как мне показалось, он пробурчал что-то себе под нос.

– Я не делал этого, – произнес он неожиданно вяло. – Я понимаю, факты говорят не в мою пользу. Не знаю, каким образом на одежду попала кровь, и не понимаю, откуда взялась эта рубашка. Я не прятал ее в корзину.

Верится с трудом. Положим, мне удалось поверить, но что решит суд присяжных? Результаты экспертизы не обсуждаются, и это настоящее проклятие адвоката. Зато прекрасный шанс для обвинения.

Рот утверждал, что спал в другой комнате, поскольку собирался на съемки и должен был рано встать. Стэнли Рот не ночевал в комнате, где убили Мэри Маргарет, но окровавленную рубашку обнаружили в плетеной корзине, стоявшей именно в его комнате, у входа в ванную. И кровь принадлежала Мэри Маргарет.

Мрачно насупившись, Рот сунул руки в карманы и поерзал в кресле.

– Довольно глупо, не правда ли? Сначала я убил Мэри Маргарет, перерезав ей горло, а потом, несмотря на то что у меня хватило ума надежно избавиться от орудия преступления, спрятал рубашку, испачканную ее кровью, в корзину для грязного белья у моей собственной ванной!

Смысла в этом не было, по крайней мере с его точки зрения. В этом состояло доказательство, которое Рот искал, в надежде что оно должно так же убедить всех остальных.

– Это очевидно! – настаивал Рот. – Неожиданно воодушевившись, он вскочил на ноги. – Хотите еще? – Рот задал вопрос, смешивая для себя вторую порцию виски с содовой. Когда я отказался, он даже переспросил: – Уверены?

Вернувшись к креслу, Стэнли не стал садиться и остановился, опершись рукой о спинку. Пригубив виски, Рот погрузился в свои мысли, прикидывая, как лучше использовать обстоятельство, о котором только что сказал. Перед его режиссерским взором одна за другой проходили самые разные сцены.

– Я не мог сделать ничего столь глупого. Но кто-то положил рубашку в корзину. Меня нарочно подвели под обвинение в убийстве Мэри Маргарет. Это не было случайной идеей, посетившей убийцу после совершения преступления. Все заранее спланировано. Прийти ночью не только для того, чтобы убить Мэри Маргарет Флендерс, но чтобы в этом преступлении обвинили Стэнли Рота. – Последнюю фразу Рот нарочно произнес от третьего лица. Обернувшись и держа ладони сложенными вместе, он мрачно смотрел на меня. – Вы хотя бы рассматривали такую возможность? Что настоящей причиной убийства Мэри Маргарет было желание обвинить меня в этом преступлении? Возможно, весь сценарий написан, чтобы устранить меня.

– Но кто? – спросил я. – Кто мог пойти на такой риск: убить вашу жену, убить Мэри Маргарет Флендерс лишь для того, чтобы обвинили вас? Если они хотели вас устранить, почему не убили?

Не говоря ни слова, Рот выдвинул ящик стола, достал из него маленький затертый ключик, отпер другой ящик, двойной, находившийся справа внизу. Потянувшись вниз, Рот достал оттуда рукопись, судя по толщине, состоявшую примерно из ста страниц текста. Сунув стопку бумаги под локоть, он встал. Я заметил название, мелькнувшее на белом ярлычке, приклеенном к синим корочкам. Название состояло из двух слов.

– «Блу зефир»? Вы делаете фильм о студии?

Сменив спортивную рубашку на ветровку, Рот взял бейсболку с длинным козырьком и темные очки.

– Поднимайтесь, – сказал он, направляясь к двери с рукописью, зажатой под локтем. – Поедем прокатимся.

Рот оказался у выхода прежде, чем я успел ответить.

– Возьмем вашу машину, – сказал он, как только я подошел к двери. – Пускай репортеры на улице думают, что вы уезжаете, а я остаюсь здесь.

Когда машина выехала из ворот, Рот согнулся в три погибели на переднем сиденье. В этой нелепой позе, с надвинутой на самые глаза бейсболкой он проехал несколько кварталов. Затем, выпрямившись и посмотрев, нет ли кого сзади, попросил меня остановиться. Выйдя из машины, он подошел к моей двери.

– Ничего, если я поведу? – Мы поменялись местами, но прежде чем отъехать от бордюра, Рот передал мне рукопись. – У меня есть копия. Лежит в надежном месте. Возьмите этот экземпляр и прочитайте. Над рукописью я работал пять лет, каждую свободную минуту. Она – лучшее, что мне удалось, – уверенно сказал Рот. – Возможно, лучшее из всего, что создано кем-либо.

Доехав до Санта-Моники, Рот оставил машину на улице, следующей за городским парком. Водрузив ноги на лавку, мы уселись на стол для пикника и стали смотреть на океан, лежавший за выбеленным песчаным пляжем. На распахнутом перед нами просторе горизонта медленно исчезало солнце. На темнеющем небе появилась первая звезда. От моря потянул чистый и прохладный бриз. У самого прибоя в мелких, не достигавших щиколоток волнах весело резвились полураздетые дети. Закинув за плечо связанные вместе сандалии, по пляжу бегала симпатичная девушка лет семнадцати или восемнадцати. Легко взрывая песок, девушка ускользала от пытавшегося ее догнать неловкого юноши.

– Когда я попал сюда в первый раз – еще ребенком, страстно желавшим снимать кино, – то жил именно здесь. Я вырос недалеко от Модесто, в Долине. Вы когда-нибудь бывали в тех местах? Жара, сушь, местность плоская, как стол, и сотня миль до океана.

В глазах Рота появилось тоскливое выражение. На его лице странным образом выделялись глаза. Нельзя сказать, чтобы его лицо выглядело привлекательным, как бывает у других, не важно, мужчины или женщины. Достигнув пятидесятилетнего рубежа, некоторые мужчины приобретают своего рода обаяние, едва уловимо меняясь, и не то чтобы становятся красивыми, просто выглядят интереснее. Кажется, будто они знают, чего хотят, и привыкли всегда это получать. Стэнли Рот был начисто лишен такого шарма. Узкие, сжатые в кривую линию губы, глаза с тяжелыми веками и оттянутыми вниз уголками. Слишком длинный и широкий нос, казавшийся чересчур тупым и массивным. Узкий, скорее, женственный подбородок выдавал натуру нерешительную и застенчивую.

Впечатлению совершенно не соответствовал взгляд. Впрочем, это не бросалось в глаза сразу. Лишь побыв со Стэнли рядом и как следует изучив это лицо, вы начинали понимать, насколько точно взгляд соответствовал эмоциональному состоянию Рота.

Глаза почти никогда не выдавали его реакцию, нервозность или возбуждение. Эффект выражался в совсем незначительных изменениях – например, насколько широко открыты его глаза или насколько плотно они прикрыты. Глядя на вас с совершенно каменным лицом, Рот мог одним взглядом выразить все, что чувствовал, или, точнее говоря, показать те чувства, которые хотел открыть вам как истинные.

Рот смотрел туда, где на поверхности океана лежала серебряная дорожка, соединявшая ночь с тем, что еще осталось от дня.

– Я приходил сюда каждый вечер и наблюдал, как меняется свет, когда солнце окончательно садится и небо теряет красно-оранжевый оттенок, как начинается вечерний бриз, прохладный и тихий. И как вскоре после этого все: небо, океан, горные вершины на севере, – все погружается в синий полуночный сумрак. – Подперев рукой подбородок, Стэнли Рот улыбнулся, вспомнив времена, когда все, чего он достиг, было мечтой. – Вот поэтому я и назвал студию: «Блу зефир». Странно, да? Для меня это название имело такое огромное значение, что я полагал, будто его смысл поймут и другие. Этого не произошло. До сих пор никто не задал мне вопроса: что означает «Блу зефир» и почему мы назвали студию именно так?

Схватившись за край стола, Рот уперся взглядом в лавку, на которой мы примостили ноги. Затем, тяжело вздохнув, медленно поднял голову и вновь посмотрел на далекий горизонт.

– Этот цвет… Он не совсем полуночно-синий. Скорее, напоминание о песне Дюка Эллингтона. Помните? «Настроение индиго». В этом есть какая-то тоска, есть что-то рвущее сердце. Оно есть в музыке и в цвете. И в том, как с океана приходит бриз, каждый вечер, в одно и то же время. Думая о том, что мне нравилось тогда, когда я впервые пришел на это место, совершенно новое для меня, как и сам Лос-Анджелес, я понял: дело именно в этом миге, когда ты сидишь здесь, у самого океана. Момент окончания дня, час между днем и ночью, когда можно слушать тишину и бриз приносит воспоминания о юности, когда девушки были прекрасны и кажется, что все будет так, как должно быть. Вот почему я назвал студию «Блу зефир»: «Блу» – потому что индиго – цвет ночи, и «зефир» – потому что так называется западный бриз. Ветер, который приносит мечту.

Встав, он сделал несколько шагов к океану, словно хотел следить за тем, что находится на краю горизонта, до тех пор, пока его линия не исчезнет навсегда, растворившись в ночи.

– Я не хотел быть просто еще одним директором студии. Я не хотел, чтобы студия «Блу зефир» стала очередной киностудией, – сказал Рот, поворачиваясь ко мне. – Когда я пришел сюда тридцать лет назад, то хотел совершить что-то значительное. Собирался стать новым Орсоном Уэллсом. Я хотел снять фильм не хуже «Гражданина Кейна». Нет, даже лучше…

– Вы получили «Оскара».

– Можете вспомнить название фильма?

Наверное, его удивило бы только одно: если бы я сразу вспомнил название, а не принялся вместо этого оправдываться, говоря, что вспомню, пожалуй, если немного подумаю.

– Но вы помните название «Гражданин Кейн», не так ли? Великий фильм. Некоторые считают, что это самая великая кинокартина по сей день. Во всяком случае, картина попала в разряд вечных. Всегда найдутся желающие ее посмотреть. Когда умер Орсон Уэллс? Думаете, когда пройдет столько же лет с моей смерти, кто-нибудь вспомнит мои фильмы? Да, я получил премию киноакадемии. Взгляните как-нибудь на ежегодный список победителей. Сколько названий и сколько имен вы помните? А почему? Потому что большая их часть этого не заслужила.

Упала ночь, и на небе больше не осталось ни пятнышка света. Включились высоченные фонари, расставленные вдоль дорожки на металлических стойках. Рот так и не снял темные очки. Возможно, давно привык видеть в темноте. Подняв воротник куртки, он сунул руки в карманы.

– Все думают, я счастливчик – или, вернее, думали, пока была жива Мэри Маргарет. Думали, у меня есть все. Не только деньги, не только жена-кинозвезда, не только награда киноакадемии, собственная студия и все, что с этим связано. Нет, больше, чем все это в частности или сложенное вместе, я был счастлив потому, что был Стэнли Ротом, и все, абсолютно все знали, кто я такой. Я был известен. Нет, – он решительно замотал головой, – нет, я был знаменитостью, одним из тех, кто знаком каждому, с кем хочется постоять рядом. Это самое захватывающее. Я ни разу не появился на экране, никогда не делал того, что делал Хичкок, и не отвел себе ни одной, самой маленькой роли. Но я попадаю на обложки журналов куда чаще любой кинозвезды. Не могу показаться на публике без того, чтобы не попросили автограф.

Рот выпрямился и запрокинул голову, ловя воздух широко раскрытым ртом. Продолжая держать руки в карманах, он пару раз подпрыгнул на прямых ногах, потом замер в неподвижности, часто моргая, словно хотел избавиться от всего, что теперь казалось несущественным, неправильным.

– Нельзя сказать, что я напрасно стал знаменитым. Это вовсе не было моей целью. Первый фильм, та первая картина, которую мне дали снимать, – она была лишь работой, то есть тем, что мне хотелось сделать как можно лучше. Я не предполагал создать что-то серьезное. Надеясь хотя бы не провалиться, я не думал о наградах. Сюжет был обыкновенный. Ничего особенного – простая история и заурядные характеры, но картина всем понравилась. Так понравилась, что я закончил фильм полноправным режиссером. И никто не требовал от меня фильмов, которые заставляли бы думать, лишали душевного комфорта. У меня открылся дар снимать такое кино, которое хотят смотреть все, кино такого рода… Ладно, вы знаете, какого рода…

Рот пожал плечами, как бы приглашая к осуждению всего, им созданного, и того, кем он сам стал в итоге.

Наклонившись к столу, я следил за тем, как Рот меряет шагами лужайку. И ждал продолжения.

Остановившись, Рот сердито топнул ногой.

– В этом причина создания студии «Блу зефир». Причина, по которой я хотел, чтобы студия принадлежала мне одному. Я собирался снимать те фильмы, которые считал нужным снимать. Мне хотелось создать нечто серьезное, нечто значительное – такое, что публика помнила бы так, как она помнит «Гражданина Кейна».

– Но были и другие великие киноленты, – заметил я, озадаченный явным преклонением перед созданием Орсона Уэллса. – Вы забыли про другие.

– Я изучал «Гражданина Кейна» – изучал, как мог, всесторонне, – сверкнув глазами, ответил Рот. – Я смотрел фильм снова и снова, десятки раз читал сценарий. Мне хотелось докопаться до истины: почему этот фильм представляет собой великое произведение? Меня не интересовала техника – способ, которым Уэллс снимал разные черно-белые планы, или визуальная художественность фильма… Все это гениально, но я имею в виду то, что лежит за техникой. Этот фильм можно смотреть сейчас, через пятьдесят лет после выхода на экран, и он все еще захватывает воображение. Почему? Потому что фильм снят о человеке – Уильяме Рэндольфе Херсте – и потому, что фильм показывает, кем был этот человек. – Казалось, Рот жаждал поделиться своими мыслями. – Херст представлял собой первую настоящую знаменитость мира массмедиа. Этот человек не только определял мысли людей через газеты, которыми владел. Более того: он стал знаменитым потому, что не скрывал сосредоточенного в его руках влияния. Подумайте об этом. Потребовалось время, чтобы я понял, как сегодня снять гениальный фильм. Понять, кто является фигурой, подобной Херсту, – медиазнаменитостью. Не артистом, исполняющим чью-то роль, а человеком, реально всем управляющим и определяющим будущую историю – так же, как Херст контролировал выпуск новостей.

Теперь я понял, что имел в виду Рот. И он это понял.

– Да, именно. Это я, Стэнли Рот. Я – Чарлз Фостер Кейн. А «Блу зефир» – фильм, который я собираюсь снять, это следующий «Гражданин Кейн». Прочитайте сценарий, – настойчиво попросил Рот. – Вы увидите, не ошибся ли я. Это рассказ о том, как некто, вознамерившийся создать великие кинофильмы, оказался захваченным обаянием гламурной жизни, погряз в царящих в Голливуде коррупции и телефонном праве и забыл все, во что верил. Забыл потому, что слишком зациклился на успехе. Хотите знать, кто убил Мэри Маргарет, желая подвести меня под обвинение в убийстве? Хотите знать, почему они не убили меня, если хотели убрать со своего пути? Потому что они желали опорочить. Опорочить, ибо это единственный способ заранее дискредитировать фильм, который будет снят независимо от того, жив я или умер. Единственный способ избавиться от фильма про студию «Блу зефир», способного разрушить карьеру сразу нескольких наиболее влиятельных граждан города, – это уничтожить репутацию его автора. Что, как не обвинение в убийстве собственной жены, служит такой цели лучше всего?

 

10

Полученный от Стэнли Рота сценарий я прочитал дважды. В первый раз я читал текст потому, что его написал сам Стэнли Рот, и еще потому, что Рот сказал: найдутся люди, готовые на что угодно, лишь бы остановить производство картины до выхода в свет. Во второй раз – потому что сценарий мне понравился и оказался даже лучше, много лучше, чем я ожидал. «Блу зефир» был задуман по-настоящему хорошо. Со временем фильм стал бы великим произведением киноискусства, и сделанное Стэнли Ротом сравнение больше не казалось мне преувеличением.

Стэнли Рот хотел предстать тем, кем был Орсон Уэллс и кем Орсон Уэллс предполагал быть, – только не пятьдесят лет назад, а сегодня. Стэнли Рот хотел снять «Гражданина Кейна» еще раз, в наши дни, основываясь не на жизнеописании Уильяма Рэндольфа Херста, а на собственной судьбе – на судьбе Стэнли Рота. Кстати, главного героя «Блу зефир», Чарлза Фостера Кейна, в этом сценарии звали Уильям Уэллс.

В «Гражданине Кейне» Кейн невообразимо богат – так же невообразимо, как и Уильям Рэндольф Херст. Подобно Стэнли Роту, Уильям Уэллс в «Блу зефир» не имеет ничего особенно значимого. Херст и Кейн располагают всем, что только возможно купить за деньги. У Стэнли Рота и Уильяма Уэллса есть только талант и амбиции. И это все, что они могут продать. В первой половине сценария описывается то, что Уэллсу предстоит сделать. Там есть люди, с которыми он работает, и сделки, на которые он идет по пути наверх, стараясь получить студию в собственность. Ту самую студию, которая должна со временем стать главной движущей силой киноиндустрии, сделав Уильяма Уэллса самым влиятельным человеком в Голливуде.

Стэнли Рот оказался прав. «Блу зефир» был обвинением, брошенным Голливуду, – обвинением в алчности, коррупции и непристойной поспешности, с которой один его представитель предает другого, и в легкости, с какой предательство оправдывает себя возможностью, которая не представится второй раз. По крайней мере сам Рот не пропускает ни одной такой. По сюжету Уильям Уэллс не упускает случая снимать «новое» кино. Его не интересуют деньги, не занимает власть. Он не думает о том моменте, когда студия станет его собственностью. Слишком пылко веря в свою мечту, он считает, будто все остальные также в нее поверили. И молодой Уильям Уэллс решает показать Голливуду, какое кино он способен снимать.

К несчастью, он терпит неудачу. Никого не интересуют его мысли, и никто не снимает кино, не приносящее денег. Лишившись иллюзий, Уэллс раздумывает, не покончить ли с кинематографом, и тут подворачивается возможность поработать ассистентом на картине уважаемого режиссера. Режиссер гораздо старше по возрасту, всю жизнь провел на съемках и помнит куда больше, чем любой иной деятель «золотого века» Голливуда. Он говорит Уильяму Уэллсу, что единственный шанс выжить – снимать то кино, которое люди с деньгами примут за искусство, угодное толпе, и за которое они будут платить. Уэллс получает урок – как оказалось, совсем не тот, что хотел преподать учитель.

Стэнли Рот полагал, что пишет второго «Гражданина Кейна», совершенно не имея в виду фигуру некоего денежного мешка, разочарованного властью и знающего все ограничения этой власти. Рот писал про человека, не имевшего ни влияния, ни денег – но понимавшего, что он выше тех, кто имеет все это. Стэнли Рот был Уильямом Уэллсом, но Уильям Уэллс не был Чарлзом Фостером Кейном. Уильям Уэллс был скорее Жюльеном Сорелем. Сам того не понимая, Рот заново переписывал «Красное и черное». И так же, как Жюльен Сорель, молодой Уильям Уэллс учился скрывать от всех свои мысли, заставляя окружающих верить, будто его поступки воплощают то, что он думает на самом деле.

Наконец Уэллс стал снимать кино, приносившее деньги. Он делал это настолько хорошо, что благодаря своим фильмам вскоре стал знаменитым.

Здесь я впервые осознал, до какой степени недооценивал Стэнли Рота. Рот хорошо понял, почему и как успех делает своим пленником того, кто его достиг. Уильям Уэллс сделал себе имя – и в отрасли, которой он занимался, это имя значило многое. Но вместо того чтобы заняться делом, о котором мечтал, Уэллс был вынужден вновь и вновь снимать одно и то же кино, одержимый жаждой денег более, чем когда-либо в своей жизни.

Он говорил себе, что нуждается в средствах и что это единственный путь основать собственную студию. Деньги были нужны ради студии, а студия – для того, чтобы снимать кино, которое он хотел снимать. Чтобы делать хорошие фильмы, Рот собирался стать богачом, и не имело значения, сколько лжи и надувательства потребуется, чтобы собрать достаточную сумму.

Беспринципно, без всяких сожалений, не заботясь о том, что произойдет с людьми, которых он использовал, не испытывая угрызений совести за тех, кого выбросил на обочину после того, как они сослужили ему свою службу, Уэллс получил денег достаточно для основания студии. Более чем достаточно. Он стал одним из богатейших деятелей Голливуда и назвал свою студию «Блу зефир».

Не знаю, почему Стэнли Рот сделал именно так – почему студия получила название «Блу зефир». Полагаю, Роту следовало так сделать, раз он собрался снять фильм о себе самом. Название «Блу зефир» было его личной подписью, печатью и способом объявить другим людям, что вся эта история исключительно про него. Оно придавало сюжету оттенок аутентичности, даже доверительности. С другой стороны, излишнее правдоподобие бросало тень на действительные события, происходившие на реальной студии «Блу зефир», – той студии, на которой я побывал и где жил теперь Стэнли Рот.

В сценарии упоминались многие голливудские знаменитости. Имена были нарочно изменены, иногда не слишком сильно – и почти все звезды казались хорошо узнаваемыми даже для человека из другого круга, например, для меня.

Уильям Уэллс получил собственную студию, но по-прежнему не снимал кино, которое хотел бы снимать. Он владел «Блу зефир», и студия должна была выживать. Расходы оказались сумасшедшими. К счастью, у него был компаньон. У Стэнли Рота партнеров было целых два: Льюис Гриффин, которого он относил к друзьям, и Майкл Уирлинг, не заслуживший того же звания. В сценарии Рот объединил своих партнеров по бизнесу в одном персонаже – человеке, подобно Уирлингу, имевшем средства и способность их приумножить и который, подобно Гриффину, представлял собой давнего и верного друга. Такого человека следовало ввести в сценарий: без доверия в сюжете «Блу зефир» не нашлось бы места предательству. А без предательства человеком, которому вы больше всего доверяете, задуманный Ротом фильм потерял бы всякий смысл.

Студия нуждалась в деньгах, и Уэллсу приходилось снимать такое же бессодержательное кино, как в те времена, когда он лишь начинал зарабатывать капитал. Наконец он встретил ее, Маргарет Мейерс, или Мэри Маргарет Флендерс, – молоденькую актрису, в которой разглядел то, чего не видел в других. Едва уловимое качество, заметное лишь через объектив кинокамеры. И тогда Уэллс сделал шаг, совершенно неожиданный, но впоследствии полностью себя оправдавший: он женился. Что было актом чистого цинизма – средством, с помощью которого Уэллс мстил этому миру за то, что стал слишком заметной его частью. Он не смог снять кино, которое хотел снять. Не став тем созидающим новое талантом, которым он себя представлял, Уэллс решил показать всем, до какой степени легко преуспеть в том единственном, в чем Голливуд по-настоящему разбирается – а возможно, не один лишь Голливуд. Он женился на Маргарет Мейерс – актрисе, не известной почти никому, талант которой оставался под огромным вопросом. Факт замужества немедленно сделал ее тем, что в Голливуде и вообще в Америке считается пределом мечтаний, – она стала знаменитостью, одной из тех, чьи лица не сходят с глянцевых обложек и кто тем самым обретает все добродетели, желательные пресс-службе и, казалось бы, подвластные лишь Господу Богу.

Уэллс не просто женился на ней. Больше того: игнорируя любые разумные доводы, не обращая внимания на яростные протесты компаньона и нарушив утвержденные планы, он назначил молодую жену на главную женскую роль в фильме, самом дорогом за всю тогдашнюю историю «Блу зефир».

Знал ли Уэллс, что его жена превратится в звезду – такую, какой она стала впоследствии? Возможно, роль она получила лишь для того, чтобы Уэллс мог сказать: получив свой шанс, звездой может стать каждый. Сказать, что кино – искусный трюк, ловкая игра со светом и камерами. Что величайшая американская мечта – не что иное, как достоверно устроенный обман, целиком определяемый нежеланием верить в правду?

Что бы ни думал Уэллс о своей работе, какие бы мысли о мщении его ни одолевали, странные и спутанные, но женщина, по его воле снявшаяся в первой картине, стала знаменитостью и звездой, признанной во всем мире. Уильям Уэллс оказался женатым на звезде, более известной и более востребованной публикой, чем он сам.

Все изменилось. Известность Маргарет Мейерс переросла в славу, уже не зависевшую от статуса «миссис Уэллс». В то же время ее карьера по-прежнему оставалась связанной со студией «Блу зефир».

С этого момента становится понятной сюжетная линия, завязанная вокруг Маргарет Мейерс, а возможно, и Мэри Маргарет Флендерс. Закрутив роман с другом мужа и его партнером по бизнесу «Блу зефир», актриса уговаривает или, вернее сказать, совращает его организовать собственную студию, на которой она может сниматься в тех фильмах, в которых хочет. Маргарет Мейерс бросает мужа и уходит со студии «Блу зефир». Бизнес Уэллса находится на грани финансового краха. Он ставит на карту все и приступает к работе над последним фильмом – тем самым, снять который давно мечтал. Фильм получает название «Блу зефир».

Да, «Блу зефир». Сценарий представлял собой вымысел, целиком посвященный другому художественному вымыслу – то есть искусству как таковому. Стэнли Рот хотел создать второго «Гражданина Кейна» или фильм о самом себе, в котором он был бы вторым Чарлзом Фостером Кейном – Уильямом Уэллсом, человеком, едва ли не самым влиятельным в Голливуде. Рот собирался делать кино о себе самом, и это означало, что ему придется снимать фильм, который заканчивался бы съемками «фильма о себе». Фильма, который по сюжету Уэллс снимал на студии «Блу зефир» и который был тем самым, что снимал сам Рот.

Или так казалось – пока я не перевернул последние страницы сценария, обнаружив, что Стэнли Рот написал для фильма две совершенно разные концовки. Уэллс действительно завершает «Блу зефир» – картину, предположительно дающую возможность увидеть Голливуд без привычной всем лакировки, но этот фильм никто не увидит. Закончив работу, он поздним вечером сидит в кинозале и в первый раз смотрит фильм, снять который всегда мечтал. В случае провала Уэллс потеряет все.

Он смотрит картину, надеясь, что спасет студию. И видит, что фильм гораздо лучше, чем он ожидал. Уэллс смотрит фильм в домашнем кинозале, один, а потом, в самом конце, вдруг наклоняется вперед, оседая в кресле. Последнее, что слышит Уильям Уэллс, – это мерное стрекотание кинопроектора. Вместе со смертью Уильяма Уэллса заканчивается и фильм. Две написанные Ротом концовки предусматривают две причины этой смерти. В одном варианте Уэллс падает в кресле, умирая от внезапного сердечного приступа, при этом его взгляд и камера остаются прикованными к экрану. С другой концовкой камера отходит от киноэкрана, разворачиваясь так, чтобы зритель увидел за креслом Уэллса темный силуэт человека, наблюдающего финал картины. Потом вы слышите выстрел. Один выстрел, и экран гаснет.

Думал ли Стэнли Рот, что подобное могло случиться с ним? Думал ли, что кто-то захочет убить его, чтобы остановить работу над фильмом? Не пришел ли он теперь к иному выводу, решив, что сценарий придется кому-то переписывать, делая финал более счастливым? Смерть Уильяма Уэллса вряд ли отвратила бы зрителя от желания посмотреть фильм, напротив, смерть Стэнли Рота как убийцы Мэри Маргарет Флендерс обещала фильму «Блу зефир» почти гарантированный успешный прокат по всему миру.

Во всяком случае, никакой необходимости убивать Стэнли Рота не было: его следовало уничтожить, и лучший способ это сделать – убедить всех, что именно он убил женщину – любимицу Америки.

Между ситуацией, описанной в сценарии, и той, в которой оказался Стэнли Рот, имелось еще одно отличие. По сюжету то, что Уильям Уэллс задумал снять фильм о «Блу зефир», не представляло особой тайны. Однако Рот написал сценарий всего в двух экземплярах, один из которых держал в запертом на ключ ящике стола, а другой прятал в месте, по его словам, еще более надежном. Если бы Рот оставался единственным, кто знал про существование текста, тогда сценарий не мог войти в план убийства Мэри Маргарет Флендерс, задуманного для его дискредитации.

О сценарии кто-то знал. Возможно, не все его содержание, но по крайней мере план развития сюжета и финал, задуманный Стэнли Ротом. Наверняка он рассказал о своей работе Джули Эванс. Пусть Рот не вполне доверял Джули, но нуждался в ее мнении. Возможно, желая видеть ее реакцию, он зачитывал текст вслух, а Джули, в свою очередь, могла пересказать содержание кому-то еще.

С момента как я получил сценарий, прошла целая неделя. До конца прочитав и поняв «Блу зефир», я получил шанс расспросить Джули Эванс лишь спустя еще неделю.

Стэнли Рот настоял, чтобы я участвовал в приеме по случаю выхода последней картины Мэри Маргарет Флендерс. Я торчал на самом солнцепеке возле «Шато-Мармо», с черным галстуком на шее, проминая ботинками горячий асфальт и с каждой минутой ожидания раскаляясь все больше.

Джули опоздала на полчаса, объяснив задержку дорожными пробками. Одетая в длинное вечернее синее платье, с распущенными по плечам белокурыми волосами и бриллиантовой полоской на шее, она выглядела настолько эффектной, что я тут же забыл про нервное ожидание.

Как только мы втиснулись в плотный поток машин, я спросил:

– Что расскажешь об отношениях, возможно, связывавших Мэри Маргарет Флендерс и одного из компаньонов Рота?

Блеснув глазами, Джули криво улыбнулась:

– Хочешь знать, спала ли она с одним из них? Ответ: не знаю, но не удивлюсь, если так и было. – Джули покосилась в мою сторону. – А знаешь почему? Это выглядит хорошим мотивом для убийства жены собственным мужем. Предполагалось, что ты должен помогать Стэнли, не так ли?

Я не ответил на замечание, ограничившись лишь быстрым холодным взглядом. Несколько минут мы оба молчали. Затем, переборов себя, но все еще не желая признавать ошибку, Джули выдала кое-какие подробности:

– Возможно, у нее было что-то с Уирлингом. Он бы не упустил своего шанса – не потому, что это Мэри Маргарет Флендерс, а потому, что она была женой Стэнли Рота… Уирлинга тешила бы мысль, что он отнимает ее у Стэнли.

– Однако не с Льюисом Гриффином?

– Льюис не пошел бы на такое. Отчасти потому, что он друг Стэнли. Но в основном из-за своих атавистических взглядов. Он считает бесчестным спать с женщиной, которая замужем за другим мужчиной. – В уголках ее рта, как отражение грусти, притаилась едва заметная усмешка. Негромким, чуть севшим голосом Джули добавила: – Приятно знать, что рядом еще живут такие люди. Особенно в нашем городе.

Премьеру назначили в «Китайском театре Граумана». Совсем недавно здесь опускалась на колени Мэри Маргарет Флендерс, оставившая в цементном растворе отпечатки рук. Застыв, цемент сделал отпечатки и дощечку с ее именем неотъемлемой частью звездной истории, уложенной на тротуарные плиты.

– Наверное, Льюис – единственный мужчина в Голливуде, с которым она не переспала, – не скрыв осуждения, заметила Джули. – Знаешь, была и такая сторона ее известности.

– Что интересно, – как бы вскользь сказал я, – в «Блу зефир» упомянута только одна связь, с компаньоном Уильяма Уэллса. – Джули удивилась, и я пояснил: – «Блу зефир». Это фильм. Сценарий, над которым работал Стэнли Рот.

Джули осторожно заглянула в мои глаза. Стараясь казаться беззаботной, она спросила:

– Это сказал сам Стэнли? Насчет только одной связи с компаньоном?

– Нет, – ответил я, не переставая изучать ее реакцию. – Стэнли не говорил, я сам прочитал.

Последовал новый полный удивления взгляд. В глазах Джули промелькнуло раздражение – всего на секунду.

– Сколько он тебе дал прочесть?

В ее словах была плохо скрытая досада, направленная вовсе не на меня – скорее на Стэнли Рота. Словно он, позволив ознакомиться с частью сценария, нарушил чье-то доверие или выдал чужой секрет.

Я ответил, сделав вид, что ничего не понял.

– Весь, – спокойно сказал я, глядя в окно. – Я прочитал сценарий от начала до конца, потом прочитал еще раз. По-моему, выдающаяся вещь. Что ты об этом думаешь?

И я повернулся лицом к Джули.

С вызовом подняв подбородок, она сидела, плотно сжав красивые, словно отполированные губы.

– Там есть про меня?

Голос прозвучал угрожающе тихо.

– Ты что, не читала? – спросил я, просто чтобы убедиться.

Теряя терпение, Джули отрицательно покачала головой:

– Никто не читал. Ты первый. Я читала отдельные фрагменты. – Вздохнув, она добавила: – Всякий раз по нескольку страниц – сцену оттуда, другую отсюда… Всегда в беспорядке и никогда два куска сразу.

Напряжение понемногу спадало. Посмотрев на меня, Джули с надеждой спросила:

– Ты уверен, что меня нет в сценарии?

– Тебе не хотелось бы там оказаться?

– Про «Блу зефир» знает каждый, – пояснила Джули. – Теперь всем известно, над чем Стэнли Рот трудился последние два года. Но никто еще не видел сценария в готовом виде, то есть никто, кроме тебя.

Мы стояли напротив кинотеатра, дожидаясь своей очереди к распорядителю парковки. Вдоль улицы на тротуаре выстроились отпечатки рук. Безмолвные следы тех, кто когда-то был знаменитым.

– Стэнли показывал отдельные части сценария, но только на студии. И еще он говорил, каким представляет этот фильм…

– Новый «Гражданин Кейн».

– Это сказал сам Стэнли? Он правда так считает? – спросила Джули.

Уклонившись от прямого ответа, я пояснил, что после чтения сценария нельзя не заметить аналогии.

– За исключением того факта, что «Блу зефир» рассказывает про индустрию кино, – немедленно отозвалась Джули. – Идея Стэнли такова: сказать правду и сделать это лучше, чем кто-либо до него. Вот почему так сильно переживают все, кто слышит о его сценарии. Боятся, что Стэнли Рот расскажет нечто хорошо ему известное. Так ты уверен, что меня нет в тексте?

В голосе Джули слышалось явное облегчение. Элегантная, как кинозвезда, она взяла меня под руку, и мы вступили в коридор, попав под обстрел фоторепортеров и телевизионных операторов. Улыбаясь, Джули приветствовала толпу, стоявшую за ограждавшим красную дорожку бархатным канатом. Раз уж мы оказались здесь, у входа в кинотеатр, Джули заодно решила убедить присутствующих в собственной известности.

Зайдя внутрь при ярком свете дня, мы вышли из кинотеатра через два часа, когда было уже темно. Не знаю, прав ли оказался продюсер Уильям Помрой. Не могу утверждать, что картина была самой лучшей из всех, в которых снималась Мэри Маргарет Флендерс, но с самого первого кадра ощущение, что ты в последний раз видишь ее в новой роли, что этого больше никогда не произойдет, надолго отпечаталось в памяти. Даже когда она просто «дежурила», пока кадр держал Уокер Брэдли или любой другой актер, вы продолжали смотреть именно на Мэри Маргарет, ожидая, что она сделает дальше.

Когда в конце фильма Мэри Маргарет умирает, получив пулю из снайперской винтовки (здесь снималась дублерша), сцена произвела на публику куда большее действие, чем эффект, достигаемый чисто художественными средствами. Публика была потрясена, несмотря на то что из присутствовавших с Мэри Маргарет Флендерс были знакомы лишь несколько человек. Выходя из зала, люди продолжали обсуждать фильм.

Оказавшись снаружи, я отошел немного в сторону, дожидаясь остальных, в то время как Джули бросилась к Стэнли Роту и собравшимся вокруг него руководителям студии, чтобы поделиться восхищением от премьеры и сказать, что уверена в будущем успехе. Едва Джули успела коснуться руки Рота, как я услышал скрипучий голос, безошибочно выделивший из толпы своего хозяина:

– Ты убийца, Стэнли Рот. Ты убил Мэри Маргарет Флендерс и скоро за это заплатишь.

Оглядевшись, я наконец увидел его, потрясавшего в ночи сжатым кулаком и повторившего этот жест снова, как только к нему ринулись самые шустрые репортеры и развернулись объективы телекамер.

Загорелый и ухоженный, одетый в черный смокинг, Джек Уолш выглядел как человек, уже владеющий собственной студией.

 

11

Мы давно разучились прямо смотреть на мир. Разучились видеть предметы такими, какие они есть, представляя все через призму выдуманных нами категорий.

Но иногда, неприятно потрясенные каким-либо событием, свалившимся ниоткуда несчастьем, мы начинаем видеть события в ином свете. Представ перед судом, большинство людей очень быстро соображают, что важнее для выживания. Известна хорошо выражающая эту мысль фраза доктора Джонсона: «Скажите человеку, что утром его должны расстрелять, и это сконцентрирует его самым лучшим образом». Правда, доктор Сэмюэль Джонсон никогда не встречался со Стэнли Ротом.

Судебный процесс начался после долгого и тягостного выбора суда присяжных, продолжавшегося не одну неделю. Сначала обвинение представило свои соображения, затем защита предложила свои. Среди многих, кого мне доводилось защищать по делу об убийстве, не нашлось ни одного, не спросившего о том, как мою речь восприняли присяжные. Мои клиенты всегда спрашивали об этом. Обвиняемый не может упустить столь важный вопрос. Все и всегда хотят знать, как обстоят дела и что я думаю относительно шансов.

Стэнли Рот тоже задал вопрос. Вопрос, который не пришел бы в голову никому другому.

– Вы никогда не думали стать актером? – спросил Рот, едва я уселся в кресло напротив его стола.

Было восемь часов – время, когда почти каждый вечер мы начинали беседу. Мы могли говорить несколько часов или всего пару минут. Раз или два мы засиделись за полночь, но всегда встречались в восемь – именно здесь, в этом бунгало, где теперь жил и работал Стэнли Рот, старавшийся поменьше думать о том, что случится в конце, когда судебный процесс будет завершен.

Мы встречались по вечерам из-за того, что днем судебная палата больше напоминала сумасшедший дом: камеры, репортеры, хором орущие о праве общества на информацию в надежде оказаться первыми, кто это право осуществит. Ни уйти, ни спрятаться. Единственная возможность поговорить с клиентом – это наклониться и, прикрываясь ладошкой, пошептать ему на ухо в присутствии судьи, присяжных и всех, кто тем или иным путем прорвался в зал суда.

Рот сидел неподвижно, сгорбившись и сцепив руки. В его глазах я заметил новое выражение – взгляд битого жизнью человека, знающего про тебя почти все.

– Если случится играть в спектакле, особой разницы не заметите, – продолжал Рот, с явным удовольствием развивая вдруг пришедшую мысль. – Вы – актер, готовый актер. Разве не чувствуете?

Я запротестовал:

– Нет, Стэнли, я не актер. Я занимаюсь вполне реальным делом.

Рот ответил быстрой улыбкой, не допускавшей возражений.

– Антонелли, в каждом из нас живет актер. В каждом.

Груз, давивший на него в последнее время, мало-помалу делал свое дело. Круги вокруг глаз, едва заметные в день, когда мы встретились впервые, теперь стали темными и отчетливыми. Время от времени руки начинали трястись сами собой, без видимой причины. В середине предложения голос мог неожиданно сорваться, заставляя фразу галопировать, словно Рот боялся не успеть довести мысль до логичного конца.

– Говорите, не актер… Вы занимаетесь тем, что реально. Но вступительная речь, которую вы произнесли сегодня днем, продолжалась больше двух часов, и все это время вы говорили без бумажки. Неужели весь этот поток красиво оформленных фраз, все эти грамотно выстроенные пункты и подпункты пришли к вам в момент выступления? Должно быть, вы потратили на подготовку… Сколько? Вы готовились дни, недели? Писали черновики, редактировали, правили. Учили наизусть. Да, вы учили наизусть, чтобы, поднявшись среди ночи, отбарабанить свои слова без запинки… Говорите, вы не актер? Актер! Один из лучших, кого я видел!

Рот замолчал, поглаживая себя по подбородку. Из-под наполовину прикрытых век он изучал меня так, словно чувствовал право высказать профессиональное мнение по вопросу, в котором обладал заведомо непререкаемым авторитетом.

– Но кажется, временами вы говорите слишком заумно. И еще… Эти жесты левой рукой… Ну, как мне объяснить… Когда правая засунута в брючный карман. Вы чрезмерно жестикулируете левой. Вот, смотрите…

Он помахал в воздухе левой рукой, нарочно утрируя мою манеру.

– Сделайте жест более четким. Используйте движение руки, чтобы подчеркнуть слова. Наверное, вот так. Ха… Надеюсь, овчинка будет того стоить.

Ссутулившись в кресле, Рот провел ладонями по стрелкам на брюках. Потом, задумчиво наклонив голову, с интересом взглянул на меня.

– И кстати… Сколько дней вы потратили, чтобы свести вступительную речь в одно целое?

Беззаботно пожав плечами, я покрутил головой, решив, что лучше не ввязываться в обсуждение. Рот и без того почти докопался до сути.

– Я бы не сравнил вас с киноактером. Скорее, вы актер театральный. – Сложив руки на груди, Стэнли Рот еще больше наклонил голову, продолжая с интересом меня разглядывать. – В кино можно снимать кого угодно… И далеко не любой киноактер способен работать на сцене. Для Мэри Маргарет было огромной проблемой запомнить две строки текста, она ни разу не прочла сценария до конца. Что не имело особого значения для съемок, ибо в кино текст не так важен – главную задачу решает изображение. Ей приходилось помнить максимум несколько слов. И потом, мы могли переснимать кадр до тех пор, пока не получалось как надо. Но на сцене! Нет, невозможно…

Встав с кресла, он некоторое время молчал, потом с силой хлопнул ладонью по углу стола, словно по барабану. Казалось, от этого звука Рот пробудился – голос его стал более уверенным и даже напористым.

– Актеры, хорошо чувствующие себя и на сцене, и в кадре, всегда скажут, что на сцене лучше. Они предпочитают выступать «вживую» перед залом. Там своя энергетика, там есть особое чувство, которое не возникает перед камерой.

Отвернувшись к окну, Рот посмотрел в смутно-синее вечернее небо. Мне показалось, он забыл, что собирался сказать. Внезапно повернувшись, он сделал жест левой рукой – в той же манере, что и я.

– Актеры живут этим моментом. Они говорят со сцены слова и, играя роль, знают, что находятся в самом центре внимания. Они чувствуют реакцию зала. Эта реакция не воображаемая, ее ощущаешь вполне физически. – Рот внимательно смотрел на меня. – Сегодня вы чувствовали эту реакцию, не так ли? Вы говорили публике, что произошло той ночью, когда Мэри Маргарет была убита. Убита в то время, когда я спал в другой комнате. Знаю, вы почувствовали их отклик. Об этом говорило ваше лицо – изумление, отвращение, презрение… Когда вы сказали, что такая картина имеет смысл в одном случае – если я нарочно организовал спектакль, желая подставить самого себя, в вашем голосе слышалось презрение. Когда вы настаивали, что никто не способен на такую глупость…

Рот замолчал, словно что-то вспомнив. Несколько секунд он стоял неподвижно, затем, недоуменно приподняв брови, взглянул на меня.

– Вы утверждали, что никто не выпустит в прокат сюжет, в котором убийца настолько глуп, что убивает собственную жену, умудряется избавиться от орудия преступления и отправляется спать, запросто оставив окровавленную рубашку в корзине для грязного белья. Интересная речь. В ней есть экспрессия, не так ли?

– Я не говорил насчет экспрессии, – пробормотал я.

Не сводя с меня глаз, Рот продолжал, уверенный в своей правоте:

– Но вы чувствовали, не так ли? В этот момент вы поняли, что овладели их вниманием. Не только вниманием присяжных. Вас внимательно слушали все собравшиеся в зале.

Сам не желая того, Рот показывал ситуацию в совершенно новом для меня ракурсе.

– Актер, выходящий на сцену, заранее учит текст, придуманный кем-то другим. Он проговаривает его многократно, раз за разом – и в каждом спектакле говорит всегда одно и то же. Часто он делает это годами, в одной и той же постановке, каждый вечер играя одну и ту же роль. Но вы сами пишете текст… Пишете или придумываете его прямо на сцене, – испытующе глянув на меня, предположил Рот и начал расхаживать по комнате. – То, что я слышал сегодня, вы написали заранее, так?

Продолжая нервно ходить туда-сюда, он строго посмотрел на меня из-под нахмуренных бровей.

– Кое-что я набросал до выступления.

В улыбке Рота отразилось недоверие. Он думал, что я писал речь на бумаге от начала до конца и выступал как артист, воспроизводя роль по памяти. В буквальном смысле он ошибался, но я решил не рассеивать его иллюзий. Некоторых вещей подзащитному лучше не знать.

– Вы играете роль один раз. И всякий раз повторяете вступительную речь перед новой аудиторией, то есть перед новым судом присяжных.

Рот быстро шагнул обратно к столу, упал в кресло и замер в задумчивой позе, лениво возложив одну руку на спинку и подперев запястьем подбородок. Взгляд Стэнли Рота, будто скучая, блуждал в пространстве возле моего плеча, потом замер.

Рот убрал руку из-под подбородка и, расставив пальцы, сделал неопределенный жест, направленный куда-то вдаль.

– Вы – актер, и вы сами пишете текст для спектакля, который никогда не поставят во второй раз. Но вы всегда играете одну роль, не так ли? – спросил Рот.

В конце каждой фразы его взгляд словно нехотя возвращался ко мне. Глаза оставались почти неподвижными, и зрачок двигался реже, чем рождались слова.

– Это роль поверенного по уголовным делам или, вернее, защитника, который всегда обращается к залу… Точнее, обращается к суду присяжных… Всякий раз вы обращаетесь к двенадцати разным людям. Но всегда – к двенадцати неизвестным вам людям. Вы выступаете перед аудиторией, состоящей из незнакомцев, чтобы убедить их в своей правоте. Как вы этого добиваетесь? У актера есть текст его роли… То есть художественный вымысел, который нужно лишь воспроизвести. Но у вас… У вас есть текст, вами написанный, текст о чем-то вполне реальном, происшедшем на самом деле, и задача не просто дать залу удовольствие от зрелища, но убедить. Задача не просто сорвать аплодисменты за свою игру… Нет, вы желаете добиться от них конкретного действия – добиться решения, от которого будет зависеть, виновен или не виновен в убийстве ваш подзащитный, будет ли жить клиент – тот самый, интересы которого вы представляете. После спектакля актер возвращается домой, удовлетворенный своей игрой. А с чем возвращаетесь вы? Что испытываете? Удовлетворение? Удовольствие? Почему? Вы донесли до аудитории какую-то правду? Или, наоборот, неправду?

Увидев в моих глазах негодование – секундную вспышку, которую я не успел погасить, Рот разошелся по-настоящему. Он выпрыгнул из кресла, вцепился в стол и вперил в меня суровый взгляд.

– Вас разве не беспокоит факт, что с такой замечательной игрой ваш зал отпустит на свободу настоящего убийцу?

– Хотите знать, не будет ли этот факт беспокоить меня, если я заставлю именно этих присяжных дать вам свободу?

– Я знаю, вы мне не верите, – с раздражением парировал Рот. – Хотя мысль о том, что я виновен, упрятана в вас достаточно глубоко. Я невиновен, но это не важно. Не важно для вас. Раньше я не понимал… Вас действительно не интересует, как все произошло. Это не меняет вашего поведения. И не влияет на ваши ощущения. Потому что…

Рот замолчал, и в его глазах появилось знакомое выражение – тот самый цепкий, оценивающий взгляд. Взгляд, многое говоривший о своем хозяине: этот человек считает, что видит твои слабости и знает, как их использовать.

– Важно одно… Есть только одна причина, по которой вы это делаете, одна причина, по которой вы любите свое дело, не так ли? В сущности, вы всегда играете роль. Не в этом ли правда? Вы – актер в самой своей сути, очень хороший актер. И, как всякого хорошего актера, вас опьяняет собственная игра.

– Что, думаете, все вокруг вас – это игра? Полагаете, каждый человек – актер? В моей работе вы не увидели главного, – возразил я, встав с места.

Я устал следить за Ротом. Устал от его ужимок, от манеры раскладывать все в выбранных им понятиях. Стоя у застекленной раздвижной двери, я слушал урчание выезжавших со стоянки машин. Негромко разговаривая, к воротам шли две женщины – вероятно, актрисы, снимавшиеся в эпизодах и возвращающиеся домой после долгого съемочного дня на площадке. От проходившего в километре шоссе доносился монотонный гул. Вокруг были звуки обычной жизни, казавшейся вполне нормальной и не пересекавшейся ни с территорией «Блу зефир», ни с производимыми студией сказками. Обернувшись, я сказал:

– Я не актер. Я не опьянен своей игрой… По крайней мере я на это надеюсь. Я не похож на картонного киногероя, по ходу сюжета роняющего затертые фразы о разумном сомнении или доверии к тому или иному свидетельству. На самом деле я верю в то, что говорю. Это правда. Я не читаю текст и не играю роль. Я отстаиваю доводы в суде. И люблю свое дело за возможность подойти к доказательству как к процессу.

– За возможность доказывать? – переспросил Рот, явно ничего не поняв.

Сложив руки на коленях, он ждал объяснений. Хотя для себя уже все решил и не испытывал к моим словам особого интереса.

– За возможность спорить, – пояснил я, привычно рассекая воздух левой рукой. – В этом и состоит любое разбирательство – не имеет значения, по гражданскому или уголовному делу. Спорить – значит выяснять, что говорит закон и о чем свидетельствуют факты. Полагаете, я забочусь о судьбе обвиняемого? Думаете, меня волнует, что с ним произойдет? Вы правы, почти все действительно совершили то, в чем обвинены. – Шагнув ближе, я зафиксировал взгляд на Стэнли Роте. – Как полагаете, что у меня общего с большинством моих подзащитных? Думаете, я стал адвокатом потому, что верил в популярный демократический лозунг о всеобщем равенстве – не важно, защищаю ли я умнейшего и достойнейшего члена общества или кровавого маньяка, способного на ваших глазах без всяких колебаний убить отца или изнасиловать мать? – Рот склонил голову набок, рассматривая меня под одним углом, затем повернул в другую сторону, изучая кадр в другой перспективе. – Я почти никогда не мучаюсь бессонницей из-за судьбы того или другого клиента. И не лишусь сна, переживая о вашей судьбе. Заботит другое: вдруг я что-то упустил, вдруг позабыл нечто важное, способное повлиять на процесс доказательства всех «за» и «против», – нечто определяющее выигрыш или проигрыш дела. Об этом я беспокоюсь. Не о том, пойдете вы в тюрьму на всю оставшуюся жизнь или встретитесь лицом к лицу с исполнителем смертных приговоров…

Рот сдвинул стул на пару дюймов, переместив его в сторону, откуда на мое лицо падало чуть больше света.

– Чем это вы занимаетесь? – с досадой спросил я.

Покрутив головой, он дал понять, что не хочет отвлекаться от важного дела.

– Так хорошо, – произнес он наконец. – Вот он, этот угол. Немногие способны вызвать впечатление истинного гнева, создать иллюзию неподдельного негодования. Что-то подобное я видел сегодня днем во время вашей речи. Но это… Это было очень неплохо. Вы абсолютно естественны. Хотя скажите вот что… – Выпрямившись на кресле, Рот забарабанил пальцами по подбородку. – Момент, когда опрашивали присяжных…

– Официальное ознакомление с кандидатами.

Сбитый с толку его словами, я уточнил, не успев подумать. Скорее меня озадачивали даже не его слова, а отсутствие какой-то реакции на мою яростную аргументацию.

Просто немыслимо. Вокруг этого человека существовало только кино, все казалось ему игрой. Наведи я на Стэнли Рота ствол, его заботило бы только, естественно ли я держу оружие.

– Забудьте про опрос присяжных. Я не актер. Это не просто шоу. Ни в одном фильме еще не вскрыта сердцевина судебного процесса, тем более то, что делается по делу об убийстве. Возможно, такое кино мог бы снять Орсон Уэллс, – добавил я, неожиданно решив, что задеть за живое – единственный способ привлечь внимание этого человека. – Он мог бы понять способ, которым ведется процесс доказательства. Мог бы понять, как каждый отдельный факт увязывают со всеми остальными. Понять, как одно обстоятельство естественно и неумолимо приводит к другому, следующему за ним в строгой очередности. Уэллс разгадал бы, как разрушают аргумент противоположной стороны. Тот аргумент, при помощи которого обвинение старается склонить на свою сторону присяжных, то есть ту же самую аудиторию, говоря: факты и свидетельские показания вполне убедительно доказывают виновность вашего клиента. Да, – сказал я, словно был полностью убежден в своей конечной правоте, Орсон Уэллс мог бы понять способ, каким этот аргумент изолируют и обнаруживают его несостоятельность, на тех же самых фактах и свидетельствах убеждая аудиторию: причина для сомнений есть, причина достаточная, чтобы люди, воспринимающие закон всерьез, нашли обвиняемого невиновным. Чтобы присяжные решили именно так. И не важно, насколько члены суда уверены в том, что подсудимый виновен. Пусть он, на хрен, трижды виновен по всем статьям, за исключением одной – той самой статьи, по которой он безупречен. Вот это и есть дискуссия, мистер Рот. То, чем я реально занимаюсь. Я доказываю. И если мои доказательства помогают вам или кому-либо другому – отлично. Если же нет… В любом случае, как я уже говорил, бессонница мне не угрожает.

Рот ждал, когда я закончу, медленно перебирая пальцами. Наконец он наклонил голову набок и с искренним интересом взглянул на меня.

– Вы сказали, ни в одном фильме не вскрыта центральная идея процесса по делу об убийстве? – Поразительно. Мне стоило понять раньше: эта моя фраза – единственная, на которой вообще могло споткнуться его внимание. – Что можно взять за основу? Я имею в виду – если кто-то задумал снять не просто хорошее, но великое кино… Такое кино, какое снял бы Орсон Уэллс. Фильм о процессе над убийцей.

Неожиданно я сказал:

– Он сам играл роль адвоката… Вспомните «Принуждение» – картину, снятую о деле Леопольда и Лоэба. 1920 год, Чикаго, убийство мальчика, совершенное двумя парнями постарше, студентами колледжа. Убийцы решили проверить, на что способны, убив без всякой причины, просто так, демонстрируя свое превосходство над моралью. Вероятно, думали, что такое доступно лишь «сверхчеловеку» Ницше.

Рот выглядел огорченным. Еще бы. Мечтая превзойти Орсона Уэллса, он трудился над сценарием не один год. Наверное, время от времени Роту приходила мысль, что есть тема, Уэллсом пока не раскрытая. Но когда я сказал, что «Принуждение» – совсем не тот фильм, его настроение улучшилось.

– Уэллс играл адвоката, Кларенса Дэрроу. Судебного процесса, по сути, не было. Дэрроу сделал от имени обоих заявление с признанием вины. Центральная сцена фильма – речь Дэрроу, в которой он убеждает дать обвиняемым пожизненный срок вместо смертной казни. Но я говорил о другом. О том, что нет картины, рассказывающей, что такое быть адвокатом и что значит выступать на стороне защиты в деле об убийстве. Что значит увидеть мир его глазами, понять, что и как он делает. Все, что было снято, включая «Принуждение», включая «Свидетеля обвинения», рассказывало о самом преступлении или обвиняемых. Хотите снять великое кино? Напишите сценарий, в котором обвиняемый может оказаться или виновным, или невиновным. Пусть все думают, что он виновен, и пусть все улики будут говорить то же самое. Обставьте дело так, чтобы никто не верил, будто адвокат способен выиграть дело. Пусть адвокат использует факты, уже доказанные обвинением, и путем аргументации опровергает их, демонстрируя: эти факты не подтверждают тезисы противоположной стороны. Сделайте так, сделайте это лучше, чем кто-либо до вас, – и вы получите великое кино.

На губах Стэнли Рота появилась понимающая усмешка. Он откинулся на спинку кресла.

– Обвиняемый может быть или не быть виновным, но все думают, что он виновен… Все улики против него… Вы говорите о процессе надо мной! Какая превосходная идея! Кино про суд надо мной…

Моего плеча коснулось дуновение прохладного вечернего бриза, того самого западного бриза, «зефира», как называл его Рот. Ветра, которому он так любил подставить лицо, гуляя каждый вечер по берегу Тихого океана и мечтая о кино, которое он однажды снимет. Он еще не создал таких фильмов и, возможно, не создаст никогда, но это оставалось мечтой Стэнли Рота. Мечтой сделать так, как не делал никто. Так, чтобы его кино навсегда осталось в памяти людей. Мэри Маргарет Флендерс любила смотреть его фильмы, очарованная собственным изображением. Обычно Рот смотрел кино вместе с ней, но видел не только изображение – он критически оценивал свою работу.

Склонившись над столом, Рот принялся делать записи на белом бумажном листе. Он писал отделанной серебром и золотом авторучкой, слишком толстой, чтобы использовать ее иначе как для раздачи автографов. Рот двигал пером медленно, даже неуклюже – словно скульптор, старательно воплощающий мысли резцом. Наконец он остановился. Бросив ручку на поверхность бумаги, Рот пробежал текст глазами. Потом свинтил колпачок с баллончика для чернил и внимательно посмотрел на авторучку.

– И все-таки насчет опроса присяжных… – Рот положил авторучку на стол. – Опрос суда… Кроме того, что было сказано о возможных отводах, вы спрашивали еще кое-что, причем у всех без исключения. Где живут, какую посещали школу, сколько у них детей. Вы старались наладить с ними контакт, верно? Старались, чтобы, общаясь с вами, они чувствовали себя комфортно. Вы создавали у них впечатление, что вам можно доверять. Ведь вы делали это с определенной целью, так? Им скорее понравитесь вы, чем заместитель прокурора. Кстати, она ничего подобного не делала. После этого вы продолжаете утверждать, будто вы не актер и все дело в дискуссии? Наконец, при открытии процесса, когда она зачитала то, что предполагает доказать обвинение – то есть, что я убил Мэри Маргарет Флендерс, – ваш ответ прозвучал так, будто вы в жизни не слышали столь возмутительного заявления. Если вы не актер, значит, верили в то, что говорили. – Ехидно улыбаясь, он сел на свое место. – Но вы не верите, разве нет? Не верите в мою невиновность. Вы не верите, что я ее не убивал? – Рот не отводил от меня взгляда, барабаня пальцами по листу бумаги, на котором только что писал. – Как вам нравится такое предложение: сыграть роль адвоката в картине, которую я собираюсь снять по окончании процесса. Будете потрясающе смотреться.

 

12

На нее трудно было не обратить внимания. Секретарь суда, приземистая и чересчур полная, с маленьким, презрительно сжатым ртом и крошечными злыми глазками кипела от негодования – так же, как секретарь любого суда на моей памяти. От нее требовалось множество конкретных функций, и на каждую просьбу секретарь отвечала с подозрительностью, заранее сомневаясь, входит ли это в перечень ее должностных обязанностей.

– Будьте любезны пригласить суд присяжных, – терпеливо улыбаясь, попросил судья Хонигман.

Опустив пухлые ручки на бедра, секретарь задумалась, словно решая, будет она любезной или нет. Затем, что-то невнятно бормоча, пересекла пустое пространство перед адвокатским столом и оказалась у совещательной комнаты присяжных. Возле двери секретарь остановилась. Приняв позу, отдаленно напоминавшую о хорошей осанке, звучно стукнула в дверь костяшками пальцев и громко объявила, что пора начинать.

Возвращаясь назад к своему маленькому столику в нижнем ряду напротив скамьи присяжных, секретарь снова стукнула костяшками пальцев – на сей раз по углу стола, за которым сидели мы со Стэнли Ротом. Преисполненным муки голосом сухо доложила:

– Ваша честь, суд присяжных.

В зал суда не спеша вошли двенадцать присяжных и еще двое запасных – на случай если основных придется по какой-либо причине заменить. Как присяжные ни старались, занимая свои места на тесно поставленных скамьях, они все же толкались и задевали друг друга локтями. Каждый из предназначенных для семи человек рядов был достаточно узким, и вид скамей, поставленных в два ряда, вызывал у зрителя болезненное ощущение. Присяжным явно не хватало места, чтобы расслабиться или хотя бы немного изменить позу. Один из членов суда – высокий человек крепкого телосложения, судя по мускулистой шее и рукам, зарабатывавший на жизнь физическим трудом – был вынужден неестественно выпрямляться всякий раз, когда хотел сменить отсиженную ногу. И каждый раз его движение заставляло вздрагивать пожилую даму, сидевшую впереди и получавшую ощутимый удар по спине.

Скамья присяжных выглядела отдельным местом преступления, но, внимательно рассмотрев зал суда, это рассуждение можно было развить. Помещение с потолком, отделанным звукопоглощающей плиткой и серым линолеумом на полу, не выглядело ни величественным, ни сколько-нибудь вдохновляющим на правосудие. В зале стояли дешевые деревянные столы и дешевые деревянные стулья. Сбоку от стульев без подлокотников, на которые с тоскливым видом сели репортеры, находились выкрашенные зеленой армейской краской корзины для бумаг. Здесь же присутствовала вечно раздраженная секретарь суда. В стороне, водя по залу потухшим взглядом, стояла помощница шерифа – дама с выдающимся носом и большой грудью, особенно заметной из-за туго затянутого поясного ремня. Все напоминало о бюджете и его экономии, наводя на мысль об узколобых политиканах, обещающих снижение налогового бремени, и об общественности, уверенной, что своя рубашка ближе к телу.

Когда присяжные втиснулись на предназначенные им места, судья Хонигман счел, что обязан извиниться за столь стесненные условия:

– Извините за недостаток места. Мы постараемся чаще делать перерывы, чтобы вы могли размять ноги. – Сложив ладони, Хонигман подставил их под щеки и обвел глазами членов суда, скучившихся на тесном пространстве в трех шагах от него. – Вчера суд слушал вступительные речи поверенных: миссис Ван Ротен со стороны обвинения и мистера Антонелли – со стороны защиты. Также напоминаю вам, что данные заявления не являются свидетельствами чего-либо. Уликой или свидетельством, приемлемым в суде, является лишь то, что может доказывать или опровергать существование конкретного факта.

Хонигман подождал, дав членам суда возможность поразмыслить о значении его слов. Возможно, без этой паузы они не задумались бы вовсе. Хонигман был умнее, чем это показалось на первом заседании, и определенно лучше судей, с которыми мне приходилось сталкиваться на прежних процессах. Те, другие, много раз говорившие точно такие же слова, вряд ли спрашивали себя, понимают ли смысл сказанного присяжные. Обыкновенно люди сидели с пустыми глазами и с трудом разбирались в судебной терминологии. Казалось, Хонигман действительно хотел добиться от присяжных понимания того, что они делают.

– Итак, вступительные заявления, – снова повторил Хонигман, – не являются свидетельствами чего-либо.

С этими словами судья повернулся к Анабелле Ван Ротен, пригласив ее вызвать первого свидетеля обвинения.

Им оказался Ричард Крэншо. На вид – около сорока лет, с правильным разрезом глаз и квадратным подбородком. Нос показался мне слишком ровным, словно его подправил нож хирурга, чересчур белые зубы тоже казались вставными. В цвете волос не было ничего особенного, тем более экстраординарного, хотя прическа была уложена с такой тщательностью, что я не рискнул бы ассоциировать облик Крэншо с человеком, живущим на зарплату полицейского детектива. Аккуратно постриженные ногти, отполированные и обработанные по углам. Его одежда – удобные брюки, спортивная куртка, рубашка и галстук – казалась обычной для детектива только на первый взгляд. Сразу понятно, что все сшито на заказ и потому сидит лучше, чем одежда, взятая с полки в полицейском управлении.

Детектив Крэншо занял место с уверенностью бывалого свидетеля, не раз входившего в зал суда. Следуя наводящим вопросам Анабеллы Ван Ротен, Крэншо рассказал, что является детективом отдела убийств и эту должность занимает добрых лет десять. После звонка обезумевшего от горя мажордома в дом жертвы прибыли двое патрульных полицейских, но Крэншо подтвердил, что был первым детективом, оказавшимся на месте преступления, и немедленно приступил к расследованию.

– Оказавшись на месте, что именно вы обнаружили? – спросила Ван Ротен. Она стояла у самого края стола, небрежно подбоченившись и слегка выставив вперед ногу.

– Тело жертвы преступления, Мэри Маргарет Флендерс, плавало в бассейне лицом вниз, – ответил Крэншо. – Около тела вода была окрашена кровью. Вокруг головы было плотное красное облако. Когда мы перевернули жертву, то не сразу рассмотрели лицо.

Ответ казался спонтанным описанием, вряд ли подготовленным заранее. Но в тембре я уловил нечто необычное. Голос детектива был так хорош, словно его кто-то поставил. Звучавший спокойно и уверенно голос определенно вызывал ощущение доверия.

Ван Ротен знала, о чем подумают присяжные.

– Почему патрульные, первыми оказавшиеся на месте убийства, не вытащили тело из бассейна?

Крэншо сидел в уверенной позе, опираясь локтями на подлокотники кресла. Казалось, он внимательно прислушивался к заданному вопросу. Наконец, повернув голову, детектив печально взглянул на присяжных:

– Чтобы сохранить картину преступления. Тело оставалось в бассейне, пока на место не прибыли криминалисты, сделавшие все, что полагается в таких случаях.

Снова повернувшись к Ван Ротен, Крэншо замер в ожидании.

– Вы не могли бы опознать эти фотоснимки? – спросила заместитель прокурора.

Подойдя к детективу, она передала ему большой конверт.

Крэншо просмотрел фотографии, ничуть не изменившись в лице.

– Эти фотографии сделаны на месте преступления.

– Жертва выглядела именно так, когда вы впервые увидели ее, плавающую в бассейне лицом вниз?

– Да, – негромко, но внятно ответил детектив.

– Ваша честь, я прошу разрешения включить данные фотографии в число улик.

Хонигман ждал, пока я просмотрю снимки. Желая прекратить спектакль, я потребовал исключить фотографии из числа улик. Судья не согласился.

– Ваша честь, я настаиваю. – Я возвратил снимки секретарю. – Обвинение желает привлечь внимание к способу, которым была убита жертва, и к положению ее тела. – Тут я покачал головой, демонстрируя отвращение. – Эти фотографии непристойны. Их демонстрация не служит никакой цели помимо возбуждения эмоций присяжных. Ясно, что в контексте нашего обсуждения фотографии не помогут доказательству ни одного факта.

– Мистер Антонелли, возражение уже зафиксировано в протоколе, – сказал Хонигман, делая Ван Ротен знак продолжать.

– Ваша честь, разрешите ознакомить с фотографиями суд присяжных?

Только-только успев сесть, при этих словах я мгновенно вскочил со стула, закипев от возмущения:

– Хотелось бы знать, как именно эти снимки, то есть фотографии обнаженного тела женщины с перерезанным горлом… Я мог бы добавить: очень известной обнаженной женщины… Каким образом эти фотографии помогут суду присяжных взвесить имеющиеся улики беспристрастно?

Хонигман холодно посмотрел на меня.

– Ваш протест занесен в протокол, – постарался напомнить он.

– Вопрос о том, показывать ли эти фотографии по рядам, даже не обсуждался!

Лицо судьи быстро налилось краской. Понимая, что не может скрыть свое состояние, Хонигман краснел все сильнее.

– Прошу разрешения немедленно показать фотографии присяжным, – заявила Ван Ротен. – Ваша честь, в этом случае присяжные будут внимательнее следить за допросом свидетелей.

Глядя на фотографии в первый раз, я изо всех сил старался показать свое отвращение. Говорить об этих снимках следовало совсем плохо – еще хуже, чем они были в действительности. Имелась также и другая причина, но я еще не подготовил почву, чтобы раскрыть это обстоятельство перед Ван Ротен или перед судом. Не раньше, чем они сделают друг другу одолжение, разрешив суду присяжных ознакомиться со снимками.

– Возможно, взамен этих порнографических картин смерти госпожа Ван Ротен предложит суду пронести по рядам извлеченное из могилы тело Мэри Маргарет Флендерс!

– Ваша честь! – выкрикнула Анабелла Ван Ротен и вскочила с места, на мой взгляд, скорее ошарашенная, чем оскорбленная.

Напрасно она так беспокоилась. Судья Хонигман уже навалился на край стола, вперив в меня убийственный взгляд.

– Это оскорбительное высказывание.

Наклонив голову, я с недоумением поднял бровь:

– Ознакомить суд с такими фотографиями – оскорбительное действие.

Наглость, с которой я ответил судье, заставила лицо Хонигмана побагроветь сильнее.

– Мистер Антонелли, – предупредил он, – я не хотел бы обвинить вас в неуважении к суду.

Сделав озадаченное лицо, я развел руками, давая понять, что не предполагал никакого оскорбления.

– Простите меня, ваша честь… Это лишь слова. Слова отчаяния, вызванного моей неспособностью выразиться иным образом. Не могу подобрать слова, чтобы раскрыть более внятно и четко озабоченность тем, что основой решения присяжных должны быть улики, и только улики, как вы сами сказали всего несколько минут назад. Но я зашел слишком далеко и приношу извинения.

Достоинство судьи не пострадало, и настала пора проявить великодушие. Хонигман начал понемногу расслабляться, лицо приобрело нормальный оттенок. Все выглядело так, будто он поставил меня на место. Судья перешел на почти дружеские интонации.

– Каждый способен увлечься, – дипломатично заметил он. – Ваш протест записан в протокол. Фотографии будут введены в состав улик. Попрошу секретаря передать материалы членам суда присяжных.

Молча проклиная свою должность, секретарь сделала несколько шагов и, подойдя к скамье присяжных, водрузила пачку черно-белых фотографий на край стола.

Я наблюдал за тем, как каждый из присяжных по очереди посмотрел снимки. Что происходило в их головах, какие мысли посещали этих людей по мере того, как перед глазами сменялись изображения обнаженной женщины, снятой после смерти? Не просто обнаженной женщины, но женщины, так хорошо всем известной. Чувствовали ли они то же, что чувствовал я, впервые глядя на эти снимки? Возникло ли у них странное ощущение, что тут какая-то ошибка, что эта на вид совершенно обыкновенная женщина, застигнутая фотографом после столь трагичного случая насильственной смерти, возможно, вовсе не та дива, которая всегда представала столь захватывающе прекрасной на киноэкране и выглядела столь восхитительной и прелестной на страницах журналов о кино? Угнетало сознание, что в действительности она почти не отличалась от остальных. Не зная, кто это на самом деле, вы ни за что не испытали бы таких мыслей и ее смерть не потрясла бы так, как потрясла смерть именно Мэри Маргарет Флендерс.

Ван Ротен спросила, небрежно кивнув в сторону ходивших по рукам присяжных фотоснимков:

– Детектив Крэншо, скажите, эти фотографии… Их сделали непосредственно до и сразу после того, как тело Мэри Маргарет Флендерс извлекли из бассейна?

Крэншо дождался, когда на него обратит внимание присяжный, державший фотографии в руках.

– Да.

– И эти снимки точно отражают состояние тела в момент, когда вы его осматривали?

– Да.

– На… По-моему, это на пятой фотографии… Там, где тело жертвы лежит на спине возле бассейна… Вы не могли бы описать след, ясно видимый на шее жертвы?

Крэншо вытянул руку в направлении державшего фотографии присяжного:

– След, о котором вы спрашиваете, это глубокая рана, начинающаяся немного ниже левого уха жертвы и пересекающая горло почти до правого уха.

– Детектив Крэншо, другими словами, у жертвы перерезано горло?

– Совершенно верно, – ответил детектив, обратив внимание на обвинителя.

– Ножом?

– Острым предметом, вероятно, ножом.

– Чуть позже мы заслушаем коронера, который назовет точную причину смерти, – кинув беглый взгляд в сторону присяжных, сказала Ван Ротен. – Скажите, она умерла в результате ножевого ранения?

Следуя за ее взглядом, глаза Крэншо вновь обратились к присяжным, и это движение произвело впечатление поставленного балетного па.

– В этом нет сомнения. Горло перерезано, гортань рассечена. Рана глубокая, возможно, самая глубокая на моей памяти. Чтобы это сделать, нужна физическая сила. И хороший упор.

– Упор? – переспросила Ван Ротен, оборачиваясь к свидетелю, словно его замечание оказалось сюрпризом, неожиданно преподнесенным вместо текста, который они проходили множество раз, добиваясь максимального эффекта.

Теперь Крэншо показал на присяжного из последнего ряда, в чьих руках находились фотографии.

– Видите шелковый чулок, обмотанный вокруг шеи как раз над местом, где ее горло было рассечено? На одном из снимков виден кровоподтек в нижней части спины. По-моему, убийца держал жертву сзади, в его левой руке был чулок, обмотанный вокруг ее шеи, коленом он уперся в поясницу и перерезал горло ножом, который держал в правой руке.

– Правой рукой? Почему вы так уверены? – с горящим взглядом спросила Ван Ротен, поворачиваясь лицом к суду присяжных.

– Потому что об этом говорит угол, под которым нож вошел в тело, и направление деформации гортани.

– Вы показали, в бассейне было много крови. Имелись ли следы крови в других местах?

– Да, на цементном полу около бассейна.

– Эта кровь также принадлежала жертве?

– Да.

– Был ли цементный пол единственным местом, где вы обнаружили следы крови?

– Нет. Мы также обнаружили кровь на одежде.

– На одежде, принадлежавшей жертве, Мэри Маргарет Флендерс?

– Нет, – ответил Крэншо, поворачиваясь к присяжным. – Мы нашли кровь на одежде, принадлежащей обвиняемому, Стэнли Роту.

– Детектив Крэншо, последний вопрос. Вы были знакомы с жертвой, Мэри Маргарет Флендерс?

– Пару лет назад я работал консультантом в картине, в которой она снималась. Я не слишком хорошо ее знал, но… Да, мы были знакомы.

Мельком взглянув на Стэнли Рота, заместитель прокурора снова обратилась к свидетелю:

– И вы также знакомы с обвиняемым, Стэнли Ротом?

– Да. Он снимал тот фильм.

Я поднялся с места в ту самую секунду, когда Анабелла Ван Ротен завершила допрос свидетеля, и мой первый вопрос прозвучал раньше, чем судья Хонигман успел осведомиться, есть ли у защиты вопросы.

– Значит, было именно так? – скептически поинтересовался я. – Несколько кровавых пятен на полу у бассейна и кровь на одежде, по вашим словам, принадлежащей обвиняемому?

Поставив локти на подлокотники, Ричард Крэншо развел руками:

– Как я свидетельствовал, мы обнаружили кровь жертвы на цементном полу рядом с бассейном, и мы нашли кровь жертвы на одежде, принадлежащей обвиняемому.

– Вы уверены? Кровь на полу рядом с бассейном и кровь на одежде, по вашим словам, принадлежащей обвиняемому? В этом состоит ваше свидетельство?

Водрузив ногу на колено, Крэншо двумя руками взялся за лодыжку.

– Да, – осторожно подтвердил он, соображая, не упустил ли чего-либо в вопросе или интонации, с которой я его задал.

– И больше ничего?

– Ничего.

Опустив глаза, я выступил вперед, к краю адвокатского стола. От меня до скамьи присяжных оставался всего один шаг.

– Вы показали, что к моменту вашего первого появления в доме тело жертвы, Мэри Маргарет Флендерс, плавало в бассейне лицом вниз. – Я посмотрел вокруг. – Вы показали – я полагаю, что в точности помню ваши слова, – что вода в бассейне походила на «красное облако». Вы использовали именно эти слова, «красное облако», не так ли?

– Да, по-моему, я так и сказал.

– И насколько я понял, вы имели в виду, что в воде было большое количество крови… Крови, принадлежавшей жертве. Правильно?

Мрачно кивнув, детектив молча ждал очередного вопроса.

– Вы также показали, что горло жертвы было перерезано, причем перерезано с такой силой, что лезвие деформировало гортань. Кажется, вы сказали… Думаю, я смогу процитировать почти дословно: «Чтобы сделать это, нужна физическая сила и хороший упор». Ведь вы так сказали?

Убрав лодыжку с колена, Крэншо поставил обе ноги на пол и слегка подался вперед.

– Да, я так сказал, – согласился детектив.

– Среди упомянутых вами фотографий – тех, что прошли по рядам суда присяжных, – я поморщился, демонстрируя отвращение, – и исчерпывающе представляющих картину преступления, следует, что жертва потеряла много крови.

– Не могу не согласиться с выводом.

– Тем не менее единственными местами, где вы обнаружили кровь – кроме самого бассейна, – оказались цементный пол рядом с бассейном и некая одежда, обнаруженная вами… Где именно вы нашли упомянутую одежду? – спросил я, глядя в упор на Крэншо.

– В корзине для грязного белья, стоявшей в ванной, рядом со спальней хозяев дома.

Глядя в пол, я озадаченно почесал затылок.

– Да… В корзине для грязного белья… В ванной рядом со спальней хозяев…

Когда я снова поднял взгляд на свидетеля, моя рука лежала на перилах, ограждавших скамью присяжных.

– Ладно… Положим, это сочетается с образом обвиняемого. Всем известно о его внимании к вопросам содержания жилища. – Подняв брови, я задумчиво наклонил голову. – Убив жену, а именно перерезав ей горло, он повсюду оставил кровь. В том числе на собственной одежде. От борта бассейна, где он ее убил, пришлось идти через всю площадку до самого крыльца, подняться по ступеням, войти в дом, добраться до спальни, чтобы лишь после этого оказаться около ванной. И все это он проделал весьма осторожно, не уронив ни на пол, ни на ковер и капли со своей пропитанной кровью одежды. Более того, не испачкав кровью ни одной детали с внешней стороны закрытой крышкой корзины, в которой, как вы утверждали, была найдена окровавленная одежда!

– Да, в которой она была найдена! – воскликнула Анабелла Ван Ротен, подскочив на месте. Ее черные глаза пылали от возмущения. Качая головой, заместитель прокурора повернулась к скамье присяжных. – Юридически нет ни малейшего основания для подобных инсинуаций!

Оглядев зал, Хонигман остановил взгляд на мне. Прежде чем он успел сделать замечание, я спросил:

– Детектив Крэншо, кто-нибудь видел, как вы нашли одежду в указанном вами месте?

– Нет. Я обыскивал ванную комнату один. Найдя окровавленную одежду, я сам положил ее в пакет для улик.

– И причина, по которой вы предприняли осмотр, как уже заявлено ранее, состояла в том, что вы оказались на месте преступления первым?

– Да. Я не хотел ждать. Я не знал, кто оставался в доме, и хотел обеспечить сохранность улик.

– И вы отправились в ванную комнату, где, по-вашему, жертва разделась перед тем, как отправиться в бассейн.

– Да, в основном поэтому.

– Будет ли честным признать, что, передвигаясь по дому в поисках того, что могло представлять ценность для расследования, вы находились в состоянии нервного ожидания?

Крэншо следил за мной взглядом.

– Да, честно говоря, именно так, – осторожно признался он.

– Тогда к моменту обнаружения одежды, испачканной кровью жертвы, вы могли оказаться в некоей прострации? Нет?

– В прострации?

– Именно в прострации. Детектив Крэншо, я уже говорил: вся эта кровь, кровь жертвы преступления, испачканная кровью одежда… Несмотря на то что обошли весь дом, вы не обнаружили капель крови нигде, кроме бассейна и стоявшей в ванной корзины. Разве это не озадачило вас, детектив Крэншо? Разве не удивительно: как преступник, заливший свою одежду кровью зарезанной им жертвы, умудрился не оставить следа, когда бежал к дому, поднимался по ступеням и снимал с себя то, что затем, по вашим же словам, бросил в корзину для грязного белья?

Детектив замотал головой, словно желая таким образом избавиться от предположения о необычности ситуации. Я не оставил ему подобного шанса, задав вопрос, заставивший свидетеля замереть.

– В какое точно время эта одежда оказалась в корзине?

Лицо Крэншо помертвело. Он тяжело заерзал на кресле.

Покусывая губы, детектив сделал торопливую, обреченную на неудачу попытку устного счета.

– Когда мы вошли в дом, она была мертва несколько часов, так что…

– Нет, детектив Крэншо, – прервал я. – Меня интересует не время смерти. Я спросил: когда в корзине оказалась одежда, которая, судя по вашим показаниям, была там найдена?

Убедив себя, что я, должно быть, просто запутался, детектив постарался внести ясность.

– Одежду бросили в корзину сразу после убийства, – покровительственно разъяснил Крэншо. – Обвиняемый убил ее, взбежал по ступеням в ванную, снял одежду и смыл с себя следы крови. Вот почему следов крови больше не обнаружено: он прошел непосредственно в ванную и разделся там.

– Детектив Крэншо, вы здесь для того, чтобы свидетельствовать факты, и вовсе не должны сообщать нам свое мнение или рассуждать о возможном вердикте присяжных. А теперь еще раз: что за свидетельство или какие факты вы можете сообщить относительно точного времени, когда найденная вами испачканная одежда была помещена в корзину? Это могло произойти в любое время после убийства, правильно? Одежду могли положить в корзину через несколько часов, не правда ли?

Злой и раздосадованный из-за того, что я выдергиваю события из контекста, Крэншо энергично покрутил головой.

– Нет, ошибаетесь. Мое заключение резонно следует из фактов и обстоятельств дела. Его жену убили. Рот был в доме один, за исключением прислуги. Кровь жертвы обнаружили на найденной в корзине одежде, что я и показал на следствии!

– Ваша честь, требую вмешаться! – Произнеся эти слова, я повернулся, чтобы оказаться лицом к судье. – Свидетель вызван в суд для дачи показаний о том, что он видел, а вовсе не для заключений, которые, по его словам, вытекают из наблюдений.

Хонигман вперил взгляд в Анабеллу Ван Ротен. С уверенной улыбкой она медленно поднялась с места.

– Уверена, свидетель ответит на любой прямо поставленный вопрос. Разумеется, если мистер Антонелли захочет его задать. – Она наклонила голову, изогнув тонкую шею и касаясь пальцами края стола. – Должна отметить: временами мистер Антонелли проявляет больше интереса к собственной риторике, нежели к показаниям свидетеля. – Ее едва уловимая вялая улыбка стала вдруг почти игривой. – У мистера Антонелли действительно приятный голос – один из лучших голосов, что я когда-либо слышала. Вероятно, по этой причине он никогда не устает слушать то, что говорит.

Анабелла Ван Ротен только что послала хороший мяч в незримом состязании за симпатии и уважение со стороны присяжных. Настала моя очередь.

– Вам правда нравится мой голос? – с надеждой спросил я.

Едва заметно покраснев, заместитель прокурора спрятала ожившие глаза, стараясь не придать моему вопросу значения. Я продолжал уверенно смотреть на нее, демонстрируя мальчишеский пыл – будто говоря, что понял скрытый смысл вопроса. Бросив в мою сторону надменный взгляд, Анабелла Ван Ротен повернулась к судье.

Я продолжил:

– И последнее, детектив Крэншо. Вы лично не видели, как обвиняемый прятал одежду в корзину для белья, правильно?

Сжав кулаки, Анабелла Ван Ротен даже топнула ногой:

– Ваша честь!

Хонигман уже перевел взгляд и смотрел на свидетеля.

– Это так? – спросил он через плечо.

– Вы оставили мой протест без внимания, – сказала Ван Ротен.

– Вы не заявляли протеста, – повернувшись к ней, объяснил судья. – Мистер Антонелли потребовал вмешаться. Вы дали ответ на требование защиты. – С формальной улыбкой судья бурчал, словно врач, говоривший пациенту: «Ничего опасного». – Ваш ответ оказался убедительным. Задав следующий вопрос, мистер Антонелли отозвал свое требование «суб силенцио».

Хонигман довольно зарделся. В разгаре нашей пикировки Анабелла Ван Ротен забыла сформулировать протест, а я забыл, что требовал от судьи вмешаться. Тщеславие Хонигмана, сказавшего по-латыни, в некотором роде выручило нас обоих: это звучало более впечатляюще, чем «по умолчанию».

– «Суб силенцио», – с серьезным видом повторил я, словно признательный за то, что меня наконец поняли. – Именно так. А теперь, детектив Крэншо, – сказал я, переключая общее внимание на свидетеля, – ответьте, если вас не затруднит: вы видели, как обвиняемый поместил упомянутую одежду в корзину для грязного белья?

Взгляд Крэншо остался угрюмым, внимательным и сосредоточенным в ожидание вопроса. Он слушал внимательно и явно взвешивал каждое слово, надеясь отыскать в вопросе нечто пригодное для использования в качестве оружия.

– Я видел одежду, я видел кровь на одежде.

Стоя как раз напротив скамьи присяжных, я смотрел на два ряда лиц, казавшихся плотно сотканной лентой. Мысленно я улыбался.

– И тем не менее: вы видели, как обвиняемый положил одежду в корзину? – спокойно спросил я. И услышал ответ:

– Нет.

Глядя на лица присяжных, я спросил:

– Вы обнаружили в корзине окровавленную одежду, принадлежавшую обвиняемому. Где вы нашли нож – оружие, которое убийца использовал, чтобы перерезать горло Мэри Маргарет Флендерс? Орудие преступления также находилось в корзине?

– Нет, его не было в корзине.

Нарочито медленно, как бы не веря услышанному, я заглянул в глаза сначала одному присяжному, потом другому.

– Тогда где вы обнаружили нож?

Крэншо нервно сглотнул, и единственным звуком, нарушившим повисшую тишину, был скрип кожаной обивки свидетельского кресла.

– Орудие убийства не было найдено, – сообщил Крэншо, явно стараясь не придавать этому факту особого значения.

Я не отводил взгляда от суда присяжных, продолжая заглядывать им в глаза, всем своим видом говоря, что не доверяю Крэншо и что он сам знает это. Знает, что провал его попытки отыскать орудие убийства есть факт огромного значения и присяжные ни в коем случае не должны об этом забывать. Положив руку на перила, ограждавшие скамью присяжных, я опустил глаза и улыбнулся, словно вспомнил какую-то одному мне известную шутку.

– Так вы не смогли обнаружить нож? Вы не нашли в корзине орудия убийства? И не нашли его, обыскав дом?

Крэншо невозмутимо ответил:

– Как я сказал, орудие убийства не было найдено.

Нахмурившись, я покачал головой, будто понял, что ситуация, казавшаяся столь простой и понятной, вдруг усложнилась и, более того, стала затруднительной. Продолжая держаться за ограждение, я поднял взгляд на свидетеля.

– Но вы убеждены в такой степени, что страстно доказывали это несколько минут назад, в том, что именно обвиняемый положил окровавленную одежду в корзину? Спрятал одежду туда, где ее нашли после самого поверхностного досмотра?

– Да, убежден, – без колебаний ответил Крэншо.

– Не странно ли это, детектив Крэншо? Если вы правы, то Стэнли Рот, убив жену, бросив окровавленную одежду в первое попавшееся место, где эту одежду обнаружили без труда, проявил вслед за этим величайшую осторожность. Уйдя с места преступления на значительное расстояние, он спрятал орудие убийства так, что все усилия полиции до сих пор не увенчались успехом. Разве вы не находите это по меньшей мере странным, детектив Крэншо? Человек идет на огромный риск, прячет одну улику и почти в то же самое время оставляет другую улику у всех на виду. – Я тут же повторил вопрос, не давая подумать: – Разве это не самое странное и неожиданное поведение преступника, с которым вы сталкивались за годы расследования убийств?

– Ваша честь! – воскликнула с места Анабелла Ван Ротен. – Сколько еще вопросов задаст адвокат, прежде чем свидетелю дадут возможность ответить?

– Прошу прощения, ваша честь, – сказал я, прежде чем судья успел отреагировать. – Я слишком быстро иду вперед. – Повернувшись к свидетелю, я произнес: – Детектив Крэншо, если позволите, еще раз. Как вы объясните подобное несоответствие: что некто смог тщательно спрятать орудие убийства и в то же время оставил на видном месте окровавленную одежду?

Теперь у детектива хватило времени на раздумье. И он полагал, что ответ уже готов. Продолжая смотреть на присяжных, он спокойно и совершенно естественно пожал плечами.

– Убийство не было хорошо спланированным, если его вообще планировали совершить. По какой бы причине ни убили Мэри Маргарет Флендерс, это было сделано в спешке и…

– Ответьте на мой вопрос, детектив Крэншо! Я не спрашивал, как, по-вашему, было совершенно преступление.

Повернув голову, Крэншо посмотрел мне прямо в глаза.

– Вы просили объяснить, каким образом он мог спрятать нож и не скрыть окровавленную одежду. Это могло произойти разными способами. Задумайтесь о том, что проносится в сознании убийцы непосредственно после совершения преступления: страх, эмоции, дикая спешка… Знаю, про такое всегда неприятно думать, но это так. Вы только что совершили убийство, ваше сердце стучит как молот, вы ничего не слышите и ничего не видите. Вы знаете одно: нужно что-то делать. Единственное, о чем вы можете думать, – о действии, которое будет следующим. – Глаза Крэншо были огромными и выразительными. Схватившись за подлокотник, детектив подался вперед. – Он только что ее убил. Он бежит по дому, стремительно поднимается вверх по лестнице и в этот момент понимает, что в руке все еще зажат нож, орудие убийства. Он не знает, что делать, и единственная мысль – как избавиться от ножа, где спрятать, куда бросить, чтобы никто не смог его найти. Он вообще не помнит, как сбросил окровавленную одежду, тем более куда ее положил. Все, о чем он думает, – это убежать, покинуть дом и навсегда избавиться от ножа. Он бросает одежду в корзину для белья – потому что всегда бросал одежду туда, – потом смывает с себя кровь, переодевается и покидает дом. Вот как могло случиться, мистер Антонелли. Он вообще мог думать, что никто не станет рыться в его вещах. Он надеялся, что перепрячет или постирает одежду потом, когда будет достаточно времени. Боюсь, я не вижу никакого несоответствия.

Я остался стоять с озадаченным выражением, приоткрыв рот. Словно человек, встретивший возражение, ответа на которое не было. Ни слова не говоря, я сделал несколько коротких шагов к столу защиты и положил руку на плечо Стэнли Рота.

– Вы правы, – признался я, кивнув в сторону Крэншо. – Обвиняемый мог это сделать, сделать именно так, как вы только что описали. Он мог ее убить, вбежать в дом и снять с себя окровавленную одежду. Он так сосредоточился на мысли о ноже, что не заметил – а заметив, не придал особого значения перепачканной кровью одежде. Вы правы, детектив Крэншо, вы абсолютно правы.

В глазах детектива появился огонек внутреннего удовлетворения, уголки рта поползли вверх, против воли складываясь в довольную и язвительную гримасу, никак не поддававшуюся контролю. Оставив Стэнли Рота, я вышел к кромке стола. Теперь я находился рядом со скамьей присяжных, как раз напротив свидетельского кресла.

– Это могло произойти именно таким образом – или, как это вы сказали… Ах да. Таким способом или «разными способами». А один из этих способов может состоять в том, что не Стэнли Рот, а кто-то, нам пока неизвестный, сначала убил Мэри Маргарет Флендерс, а потом, желая представить дело так, словно убийство совершил Стэнли Рот, взял его одежду, испачкал в крови жертвы, а затем бросил в корзину для белья. Бросил в корзину, в которой эту улику найдет кто угодно, но только не сам Стэнли Рот – по той причине, что, если он не убивал свою жену, с какой стати ему думать, будто в корзине в грязном белье лежит какая-то одежда, ему принадлежащая и испачканная кровью? Не так ли, детектив Крэншо? – Детектив не ответил, но я не ждал его ответа. – Сказанное соответствует уликам и само по себе вполне согласуется со здравым смыслом. Так, детектив Крэншо? – Я шагнул вперед, уже требуя ответа. – Вместо убийцы, позаботившегося об оружии и не заметившего, что он с ног до головы залит кровью, мы получаем убийцу, скрывшего улики столь искусно, что ему удалось заставить полицию арестовать невиновного человека!

 

13

У меня оставалось еще несколько вопросов к детективу Крэншо, но задать их не удалось. В начале процесса судья Хонигман обещал присяжным, что будет заканчивать дневные слушания ровно в пять. Едва часы пробили назначенное время, судья прервал меня на середине фразы, объявив заседание отложенным до девяти тридцати следующего утра. Бросив злобный взгляд, секретарь предупредила, что я не должен задерживать суд никакими новыми заявлениями.

– Очень, очень хорошая работа, – сказал Гриффин. Пожимая руку, он доброжелательно похлопал меня по плечу.

Гриффин приходил в суд каждый день. Ему каким-то образом удавалось получить место в первом ряду сразу за столом защиты, где сидел я со Стэнли Ротом. Обычно Гриффин не оставался надолго, иногда – всего на несколько минут. Но всегда приходил в зал в начале каждого заседания, стараясь морально поддержать друга и компаньона.

– Уже несколько часов, как меня ждут на студии, – пояснил Гриффин. – Хотел дослушать перекрестный допрос. Да… Я не мог оторваться, когда вы начали.

Гриффин смотрел на меня кротко и спокойно. Его взгляд внушал ощущение уюта и безопасности. Левой рукой Гриффин все еще касался моего плеча, а правая не отпустила мою ладонь, даже когда Стэнли Рот встал со своего места и, не взглянув на компаньона, сказал, что пора уходить.

Обычным ежедневным маршрутом мы прошли сквозь строй репортеров и телекамер, расставленных по ступеням снаружи здания суда. Пробиваясь к машине, Рот следовал первым, глядя только вперед, в то время как я старался махнуть рукой всем и каждому. Тут же последовала серия зависших в обволакивающе теплом южнокалифорнийском воздухе бессмысленных вопросов о том, что произошло на дневном заседании и что ожидается на следующем.

Явно стараясь отсрочить разговор, вести который нам так или иначе предстояло, Стэнли Рот нахохлился на заднем сиденье, в самом углу, и отвернулся к окну.

– Почему вы не рассказали мне насчет Крэншо? Почему не сообщили, что он был знаком с вами и с вашей женой? Это последнее, о чем его спросила заместитель прокурора, и последнее, что услышал я перед началом перекрестного допроса. Задавая вопрос, я всякий раз думал, что это значит, было ли в факте, что он знаком с вами двумя, что-то особенное, имевшее значение, и мог ли я этим воспользоваться. Я не использовал выпавший шанс потому, что вы не сказали мне заранее. Почему вы утаили от меня информацию? Что заставило вас так поступить? Вы наверняка понимали, что обвинение в курсе событий. Ведь это первое, что детектив сказал бы обвинителю в начале подготовки к слушаниям!

Рот бросил на меня странный взгляд.

– Я предположил, что это обстоятельство он предпочел бы не раскрывать.

– Крэншо работал консультантом в вашей картине. Мэри Маргарет играла главную роль, и, даже не желая разглашать этот факт, как он мог хранить тайну? Про это знали другие.

– Никто не знал. Крэншо никогда не работал консультантом. Он никоим образом не был занят в съемках фильма. И ни разу не побывал на съемочной площадке.

Я не поверил.

– Что вы хотите сказать? Что он солгал под присягой? Почему?

Рот откинулся на спинку сиденья и устало поскреб бровь большим и указательным пальцами. Роту не так давно стукнуло пятьдесят, но сейчас он выглядел старше. Седые волосы потеряли вид, он утратил лоск богатого и известного человека. Края ногтей обкусаны, кожа на запястьях стала дряблой и даже болезненной на вид. Когда Рот начинал говорить, обнаруживалось, что зубы, сверкавшие белизной при нашей первой встрече, теперь покрывал унылый желтый налет. Стэнли Рот выглядел не просто старше – казалось, он стремительно терял остатки здоровья, словно человек, терзавший себя сомнениями, стоит ли ему жить дальше.

Напряженно глядя вдаль, Рот покусывал губу. Перестав, глубоко вздохнул, стараясь успокоиться, и косо посмотрел на меня.

– Он, строго говоря, не лгал. Крэншо был консультантом, хотя действительно не занимался той картиной. Крэншо появился у меня в доме в тот самый вечер, когда я ударил Мэри Маргарет и когда я желал ее смерти.

– В тот вечер, когда узнали, что она сделала аборт?

– Да, точно, – кивнув, согласился Рот.

– Она позвонила в полицию, и к вам послали детектива? – спросил я, стараясь как-то увязать новые факты.

– Нет. Они выслали машину с двумя патрульными в форме. Я был в бешенстве и не пропустил их через ворота. Тогда появился Крэншо. Наверное, те двое решили, что полицейскому детективу повезет больше. Он был очень, очень вежливым. По телефону сказал, что должен попасть в дом, что был звонок в Службу спасения, что звонок зарегистрирован и они обязаны принять меры. И еще что он знает: ничего серьезного наверняка не случилось и люди часто звонят спасателям среди ночи, говоря совсем не то, что было на самом деле. Он был очень убедителен. Я впустил его в дом. – Запрокинув голову на сиденье, Стэнли Рот скривился в улыбке. – Думаю, он заранее знал, что будет делать, оказавшись в моем доме, – еще до того, как ему позвонили. Когда я отпер дверь, детектив обернулся к полицейскому в форме, сопровождавшему его от машины, и сказал, что тот может уйти. Он хотел быть нужным, – с глухим смешком пояснил Рот. – Конечно, он не мог не взглянуть на Мэри Маргарет. Она позвонила в полицию и просила о помощи. А я, как и сказал, ударил ее, сильно ударил. Бровь была рассечена, глаз заплыл. Нормальный полицейский арестовал бы меня без разговоров. Будь я кем-то еще, Крэншо арестовал бы меня на месте. Но я не кто-то еще, не так ли? Я – Стэнли Рот, и все знают мои возможности. По крайней мере в этом городе. Люди готовы на все, чтобы попасть в этот бизнес. На все.

Взгляд Рота затуманился. Казалось, он что-то вспомнил. Наверное, времена, когда Стэнли Рот сам находился вне этого бизнеса и страстно желал попасть внутрь, стать частью киномира, формирующего и захватывающего воображение остальных людей, не столь счастливых и вынужденных жить среди обычной повседневной рутины.

– От Крэншо ничего не требовалось. Ему лишь пришлось сделать вид, будто ничего не произошло и никто не пострадал. Словно произошла обычная семейная ссора, кто-то выпил лишнего и нет особого повода даже для составления рапорта, не говоря уже о предъявлении обвинения. Крэншо всего раз глянул на Мэри Маргарет. Помню, когда она вошла, держа у глаза пакет со льдом, он застыл на месте и только сказал, что с этим нужно быть внимательнее. «Внимательнее» – и это все… Даже не спросил, как это случилось, не поинтересовался, я ли ее ударил. Только: «Повнимательнее с этим». А потом начал рассказывать о своем сценарии и о том, как ему не везет.

Дальше Рот мог бы не рассказывать.

– И вы сказали, что будете рады его прочесть?

– А что я мог предложить? Крэншо прислал сценарий на другой день. Я не стал морочить себе голову. Позвонил ему и сказал, будто студия хочет купить права. Я не торговался. Просто дал ему столько, сколько он попросил.

– Но по вашим словам, его оформили консультантом?

– Права выкупают на время съемок, примерно на год. Затем студия решает, стоит ли продлевать сделку. Я не хотел разглашать это внутри студии. Но была и другая причина. Обычно мы не распространяемся на тему покупки прав, и Крэншо не возражал, когда я заявил, что афишировать сделку пока рановато, поскольку обстоятельства нашего знакомства могут неверно интерпретировать. – Отвернувшись, Рот посмотрел в окно. Он улыбался. – «Неверно интерпретировать»! К Крэншо это не относилось. Он отлично понял все, за исключением одного обстоятельства, – добавил Рот, бросив взгляд в мою сторону. – Мне показалось, он был серьезно настроен насчет сценария. Крэншо всерьез считал, что текст стоил те четверть миллиона долларов, которые я дал. Он так думал! Я это точно знаю. По тому, как он говорил о своем сценарии, по его уверенной манере держаться, по глазам, по тону. Во всем были заметны уверенность, уважение к себе или, можно сказать иначе, самонадеянность. Вы видели Крэншо на месте свидетеля и знаете, как уверенно он держится. Он знает, что я ударил Мэри Маргарет, но не подозревает о причинах. Мэри Маргарет не сказала бы ни слова на эту тему. Тем не менее Крэншо убежден, что я действительно убил свою жену. Он не может ничего рассказать: в этом случае все узнали бы о его проступке. О том, как я избил Мэри Маргарет, а он ради личной выгоды закрыл на это глаза. Я тоже не могу про него рассказать – поскольку все будут думать так же, как он. Такое положение называют патовым.

Это объясняло, почему Крэншо солгал. Или хотя бы сказал не всю правду о знакомстве с обвиняемым и жертвой. Оставался всего один неясный момент. В представлении Рота, молчание детектива он купил, ответив на его шантаж взяткой, но здесь не доставало определенности. В обмен на деньги Крэншо дал не только молчание. Он предложил кое-что еще – сценарий. Возможно, детективу это было нужно больше, чем деньги.

– Вы не заглянули в сценарий, полученный от Крэншо? Хотел ли он услышать ваше мнение?

Железные ворота «Блу зефир» были уже в двух кварталах. Сидя совершенно прямо, Рот взъерошил волосы, затем поправил лацканы синего пиджака.

– Он получил чек, – сказал Рот, определенно убежденный в том, что это и есть ответ.

– Но Крэншо полагал, что сценарий стоил денег?

Снисходительно глянув в мою сторону, Рот спросил:

– И что?

– Какова его позиция? Он хотел денег или предполагал, что сценарий будет реализован в виде фильма? Говорите, люди готовы на все, чтобы попасть в ваш круг? Не этого ли добивался Крэншо – войти в кинобизнес? Вы купили у него права и сами заявили об этом. Он взял чек, это понятно. А что случилось дальше? После того, как вы заплатили? Он спрашивал, когда вы примете решение и как собираетесь реализовать свое право на сюжет? Хотел ли узнать план съемок фильма? Интересовался ли возможными изменениями сценария?

У ворот студии собралась толпа из фоторепортеров и десятка типов, что-то скандировавших. Они размахивали самодельными плакатами, в которых называли Стэнли Рота убийцей и женоненавистником. Вокруг мелькали фоторепортеры. Выкрики, приглушенные толстым стеклом, доносили до ушей непостижимые вопросы и лицемерные нелепые обвинения. Мы видели лица, нечеловечески перекошенные в борьбе за внимание того, кто решительно отказывался их замечать. Все напоминало снятые в толпе кадры из немого фильма.

За нами закрылись ворота. Умерив пыл, фотографы рассредоточились в ожидании дальнейших указаний. Растратив энергию и злость, протестовавшие лениво продрейфовали восвояси, волоча за собой плакаты. Стэнли Рот опустил стекло. Отвернувшись, он сделал глубокий вдох, набрав в легкие густого предвечернего аромата апельсиновых и лимонных деревьев.

Напряжение мало-помалу спадало. Так случалось каждый вечер, когда, возвращаясь на студию, мы проезжали через ворота «Блу зефир». Все напоминало возвращение домой после долгого дня, когда, освобождаясь от маски, Стэнли Рот наконец становился самим собой. Расслабив галстук, он вытащил его из-под воротничка, сложил несколько раз и спрятал в карман пиджака.

– Чарли отвезет вас в отель, – сказал Рот, когда машина подъехала к бунгало, в котором он не только жил и работал, но проводил теперь все свободное от судебных слушаний время.

Он собирался выйти из машины, когда мне пришлось напомнить:

– Вы не ответили на мой вопрос.

Остановившись, Рот посмотрел назад, ожидая еще раз услышать вопрос.

– Разве Крэншо не хотел знать, что произойдет с его сценарием? Разве не этого он добивался?

– Я не знаю, чего он хотел на самом деле. Знаю лишь, что Крэншо получил от меня то, что потребовал, – ответил Рот, жестко глядя мне в глаза. – Он взял деньги и, таким образом, сделал более чем достаточно для того, чтобы потерять всякий шанс на экранизацию.

– Он интересовался, будете ли вы использовать его идею? Разве он не звонил? Он что, не хотел знать, какая судьба ждет написанный им сценарий?

Рот пожал плечами.

– Да, звонил.

– И вы не поговорили с ним?

– Чего ради?

– А вам не кажется, что в тот вечер – в тот самый вечер, когда вы ударили жену и когда хотели ее убить, он мог прийти, надеясь сразу на две выгоды. Вам никогда не приходило в голову, что, обещая прочитать сценарий – тот самый, над которым он долго и напряженно работал, – вы дали некий аванс? И потом, когда Крэншо обнаружил, что продолжения не последует, он оскорбился, поняв, что вы заплатили ему как обычному копу, состоящему на содержании.

– Он взял деньги, – зло пробормотал Рот.

– Отчего ему не подумать, что деньги были за то, за что вы сказали – за авторские права? Считаете, он не хотел этого? Вы разве не помните, каково это – то есть как тяжело пробиться в звезды? Помните то, что написали вы? Сценарий «Блу зефир»? Вы хотели написать нечто достойное тягаться с «Гражданином Кейном»? Ричард Крэншо тоже хотел совершить нечто подобное. Вы не сказали ему «нет», но вы сделали куда хуже: сказали «да», а потом выкинули на помойку. Он получил деньги, верно. И сдержал слово… Но Бог мой, как он должен ненавидеть вас! А что сделали вы? Вы предоставили Крэншо самый лучший способ поквитаться: шанс содействовать выдвинутому против вас обвинению. Разве не забавно? Он не собирался оставаться полицейским и не хотел быть детективом. Крэншо мечтал стать писателем, сценаристом. Благодаря вам он вместо этого остался в полиции, остался детективом. Тем детективом, который помогает осудить вас, великого Стэнли Рота, за убийство кинозвезды Мэри Маргарет Флендерс.

Я насмехался над тем, что сделал Стэнли Рот. Вероятно, я был зол потому, что он не рассказал всего, что следовало рассказать гораздо раньше. Возможно, я полагал, что великий Стэнли Рот заслужил такое обращение, раз собирался купить путь к спасению, полагая, будто он чем-то лучше остальных. Как бы там ни было, чем больше я говорил, тем больше хотелось говорить. Я наклонился ближе к Роту.

– И если он сделает это, если поможет признать вас виновным… знаете, что произойдет потом? Пока вы будете сидеть в тюрьме, ожидая исполнения смертного приговора, гадая, могли ли вы создать нечто более великое, чем Орсон Уэллс, или нет, возможно, в это самое время Ричард Крэншо напишет другой сценарий, на сей раз о детективе, раскрывшем загадочное убийство одной из величайших актрис Голливуда.

Рот осторожно взял меня за рукав и сказал спокойно, без малейшего раскаяния, как какой-нибудь утонченный наемный убийца, не склонный испытывать ни страха, ни сожаления и точно знающий, что и как будет делать:

– Меня не осудят. Антонелли, вы никогда не проигрывали, а я не убивал Мэри Маргарет. Мне наплевать, что хотел Крэншо. Мне наплевать, что он чувствует. Я дал ему денег, и он их взял. Мы в расчете.

Спрыгнув с сиденья, Рот пошел прочь. Внезапно он остановился, вспомнив что-то смешное, вернулся и открыл дверь.

– Но если вы правы и если он так сильно ненавидит меня по этой причине, возможно, вы правы и в другом? В том, что предположили сегодня в суде. Что кто-то подложил испачканную кровью одежду в мою корзину и решил подвести меня под обвинение в убийстве.

По его губам прошла и моментально исчезла кривая язвительная усмешка. Теперь Рот смотрел на меня прямо, как убежденный в своей правоте человек, которого никому не обвести вокруг пальца.

– Помните, что я сказал вам тем вечером, когда дал прочитать сценарий «Блу зефир»? Что Мэри Маргарет убили, желая уничтожить меня. Утверждение мало отличается от ваших сегодняшних слов, не так ли?

Захлопнув дверь, Рот сделал водителю знак отъезжать. Лимузин начал разворачиваться на тесном пятачке возле дома. Засунув руки в карманы, Стэнли Рот шагал к своему белому оштукатуренному бунгало, похожий на уставшего после неудачного дня коммерсанта, старающегося не думать о дне грядущем. Едва он дошел до крыльца, из двери выскочила Джули Эванс. Преградив ему путь, она начала бурно жестикулировать. Секунду Рот слушал, затем, словно заканчивая разговор, категорически покачал головой и направился в дом, решительно отодвинув Джули в сторону. Мельком глянув на лимузин, она проводила Стэнли Рота взглядом, полным изумления. Затем, собравшись с духом, твердой походкой поднялась по ступеням и вошла.

Если Джули Эванс разозлилась или расстроилась, то через час, когда мы встретились в «Шато-Мармо», на ее лице не было и следа от недавно бушевавших эмоций. Джули обстоятельно расспросила меня о заседании: ей хотелось знать, что произошло за день. Она терпеливо слушала, но едва я начал пересказывать допрос свидетеля, детектива Крэншо, как Джули вдруг повернулась ко мне и задала вопрос: не стану ли я возражать, если мы пообедаем не одни.

– На студии проблемы. Льюис пригласил меня зайти. И просил привести тебя.

– Как насчет Стэнли?

Она отрицательно покачала головой:

– Нет. Похоже, там будет Майкл, и Льюис не считает это удобным.

– Но он хочет, чтобы я пришел?

– Вероятно, хочет, чтобы на встрече был кто-то, кому доверяет Стэнли и кто расскажет ему обо всем. – Секунду помолчав, она улыбнулась, глядя на дорогу перед собой. – Нет, думаю, причина в другом. Льюис некоторым образом на тебя рассчитывает.

– Рассчитывает на меня?

Подняв подбородок, она улыбнулась:

– В твоем присутствии он больше уверен в ситуации. Знаешь, ты благотворно воздействуешь на окружающих. – В мягком вечернем свете на ее лицо упала тень легкой грусти. – На меня ты оказываешь такое же действие.

Вокруг теснились автомобили, словно мотыльки в кромешной ночи, вновь и вновь появляющиеся ниоткуда.

Джули собиралась что-то добавить, но передумала. Некоторое время она молчала, а потом с неожиданно серьезным, почти совершенно деловым выражением лица объяснила:

– Майкл Уирлинг пытается уйти из бизнеса. Если он это сделает, студии «Блу зефир» придет конец. Без денег и без его умения обращаться с финансами студии не выжить.

– Ты об этом сказала Роту около бунгало?

Возможно, Джули не сообразила, кто сидел в лимузине.

Возможно, не хотела признаться в том, что понимала: я наблюдаю за ней из машины. Джули удивленно посмотрела на меня:

– Да.

– Как он отреагировал? – спросил я, когда Джули снова перевела взгляд на дорожную мешанину.

Неопределенно качнув головой, Джули попыталась изобразить улыбку.

– Сказал, что ему нет дела до Майкла Уирлинга. Он не верит, что тот выйдет из дела, пока не отчается прибрать к рукам всю студию.

– Другими словами, пока Стэнли Рота не признают виновным? Но если так случится, почему именно Уирлинг? А Гриффин?

– Майкл всегда полагал, что нет смысла бороться против Стэнли – потому что Льюис в любой ситуации выступит на его стороне. Но Майкл считает себя умнее Льюиса и думает, что, имея деньги и контролируя источники финансирования, не оставит Льюису шансов.

– Тогда для чего уходить? Рот не считает это заявление серьезным. Возможно, Уирлинг лишь пытается создать трудности?

Джули ответила, задумчиво глядя в пространство:

– Майкл ничего не затевает просто так. Он не просто создает трудности. Стэнли ошибается, и слишком во многом.

Мы ехали по Малхолланд-драйв. Оставалось меньше четверти мили до расползшегося в стороны современного дома Гриффина, выстроенного из стекла и бетона там, где никто уже не помнил старой испанской виллы и тем более английского особняка эпохи Тюдоров. Оба дома строили на века, они стояли на этом же месте, но казалось, лишь орел, нарезавший круги в вышине, еще не забыл, сколько цыплят зажарили в этих местах с той поры.

Выключив зажигание, Джули остановила машину на обочине. Под нами расстилался Лос-Анджелес, похожий на плоскую и безжизненную пустыню, по краю которой в бронзовом сиянии солнца сверкала полоса океана.

– Стэнли ошибается, – сказала Джули. Она сидела, устало привалившись к стеклу, с задумчивым выражением на незагорелом красивом лице. – Он думает, после завершения процесса все пойдет по-прежнему. Ничего подобного. Студии «Блу зефир» больше нет. Это знает Майкл Уирлинг. Думаю, и Льюис тоже, пусть и не хочет признаться. Стэнли – единственный, кто этого не понимает. Сидит в своем бунгало, отрезанный от всех, и работает, будто ничего не изменилось. Стэнли не понимает, что теперь даже его оправдание не имеет значения. Все и так считают его виновным, и этого достаточно. Никто не поставит карьеру или деньги на человека, подозреваемого в убийстве всеми любимой актрисы. Майкл не просто так заявил, что уйдет. Он намерен действовать, вопрос только – когда. Студия «Блу зефир» умерла. Все, что осталось от нее, – это мечта. Та самая, что не идет у Стэнли из головы.

 

14

Льюис Гриффин выглядел потерянным. В дверях он встретил нас той же отполированной до блеска улыбкой и коротким пожатием руки, которую убрал, как всегда быстро, едва коснувшись моей ладони. Рудиментарная бессознательная тяга к социальной адаптации через разрешение прикоснуться к тебе практически незнакомому человеку. Ничего похожего на то, как он пожимал мою руку несколькими часами ранее, в зале суда.

Льюис Гриффин выглядел озабоченным, как будто его взволновало что-то происшедшее совсем недавно и непоправимо нарушившее целостность бытия.

– Я помню, что сказал вам сегодня днем. Возможно, я не слишком сведущ по части законов, но в представлениях кое-что понимаю. То, что вы сделали с этим детективом, едва ли не лучшее зрелище в моей жизни.

– Стэнли считает, ему надо попробовать себя на сцене, – подначила Джули.

Замечание было неожиданное, однако заставило задуматься: а что ей действительно известно? Как много рассказал Джули Стэнли Рот о наших с ним разговорах, происходивших с момента, когда я согласился его защищать? Меня сильно беспокоило, что Рот не считал наши беседы конфиденциальной информацией.

Гриффин поразмыслил над словами Джули.

– Не думаю, что наш друг должен следовать определенному сценарию. – Гриффин перевел взгляд с Джули на меня. – Вы ведь знаете, до какой точки следует двигаться при допросе свидетеля, а? – риторически спросил он. – Хотя далеко не всегда известно, как попасть в эту точку. Разве это не правильно? Вопрос, который вы зададите следующим, неизвестен, пока вам не дадут последний ответ. Так?

– И даже не всегда, – рассмеялся я, едва Гриффин препроводил нас в гостиную.

Оказавшись здесь в первый раз после пресс-конференции, устроенной у входа на студию «Блу зефир», я стал самой свежей знаменитостью в городе. Тогда все стремились оказаться рядом.

Теперь – возможно, из-за того, что мы уже встречались, или потому, что убийство Мэри Маргарет Флендерс утратило часть окутывавшей его тайны и невиновность ее супруга не казалась столь очевидной, – никто из сидевших за столом не поднялся мне навстречу. Вместо этого я остановился рядом с Льюисом Гриффином. Держа меня за руку выше локтя, Гриффин делал жесты, по очереди адресуя их каждому из своих гостей.

– Вы, разумеется, уже знакомы с Уокером и Кэрол, – продолжал он, через стол кивнув в сторону Уокера Брэдли и Кэрол Конрад.

Брэдли сидел с болезненным видом, приоткрыв рот, как человек, собравшийся что-то сказать и вдруг потерявший мысль. Скосив глаза, Кэрол Конрад отвела взгляд от почти пустого бокала с вином и сделала слабый жест, как будто собираясь поздороваться. Тут же убрав руку, она снова уставилась на бокал.

Встав с места, Уильям Помрой поздоровался со мной за руку. Его жена Эстела, писательница, тоже поздоровалась, при этом легко коснувшись моего рукава. Оба казались дружески настроенными, однако и в их взглядах было что-то, если не доставлявшее беспокойство, то предупреждавшее о возможных сложностях или, вернее, о том, что расслабляться не следует.

Я едва успел поздороваться с женой Гриффина, Клариссой, как Льюис отпустил мою руку.

– Майкла вы, конечно, знаете, – произнес Гриффин неожиданно глухим безжизненным голосом. – И, уверен, помните его супругу.

Согнувшись над столом, Майкл Уирлинг, не глядя в мою сторону, водил по краю тарелки кончиком пальца. Поджав губы, он с нарастающим раздражением наблюдал за движением своего пальца сначала в одну сторону, потом в другую, вперед и назад. Начав разговор с его женой – всего несколько не связанных реплик, – я тут же заметил, что с каждым сказанным словом его настроение ухудшается. Оторвавшись от тарелки, Уирлинг поднял взгляд на меня.

– Мы только что говорили о вас. Льюис рассказывал, как вы хорошо управились в суде при перекрестном допросе детектива. Того, который нашел окровавленную одежду Стэнли. – Уирлинг развернулся на стуле. Опершись локтем на спинку, он довольно мрачно и с вызовом уставился на меня. – Думаете так же управиться со мной?

Теперь я понял, в чем дело. Судя по озадаченным взглядам, немногие разделяли это понимание.

– Майкла вызвали в суд повесткой в качестве свидетеля обвинения, – объяснил Льюис Гриффин.

Я прошел на свое место с другой стороны стола. Пока все обсуждали новости, я сквозь застекленную стену смотрел во двор, где по гладкой поверхности пруда скользила пара белоснежных лебедей.

– Но, Майкл, по какой же причине вас вызывают в качестве свидетеля? – спросил Уильям Помрой. – И почему вы свидетель обвинения, а не защиты? – Он бросил в мою сторону быстрый взгляд.

Я постарался не придавать этому вопросу серьезного значения, как обычной рутине со стороны обвинения.

– Вполне могу представить, что суд хочет влезть в денежные дела студии «Блу зефир», – небрежно заметил я. – А финансовый руководитель компании – логичный кандидат на роль такого свидетеля.

– Кажется, вас это не удивляет? – спросил Помрой.

– Нет. – Подали салат. Взявшись за вилку, я ответил: – Обвинение представило мне список свидетелей по делу. Я узнал, что они собираются вызвать в суд Майкла Уирлинга, некоторое время назад.

Уирлинг едва не поперхнулся.

– Отлично. А я «некоторое время назад» не имел об этом понятия, – сказал он, сердито глядя на меня через стол. – Могли бы предупредить. Я узнал только вчера.

Я ответил, когда прожевал салат:

– Мистер Уирлинг, я не ваш адвокат и не даю советов свидетелям, которых намерено вызвать обвинение.

– Но я так и не понял. – Помрой продолжал задавать вопросы. Выпрямившись на стуле, он попытался сосредоточиться. – Для чего обвинению знать финансовое положение студии? Ведь это дело об убийстве. Какая им разница?

Уирлинг взглянул на продюсера как на конченого идиота. Он смотрел так на многих людей. И эта его черта вызывала наибольшее раздражение.

– Полагают, он мог убить ее из-за денег, – сухо сказал Уирлинг.

Опустив руки на колени, он выпрямился и, высоко подняв голову, принялся всматриваться куда-то в даль, словно видел там мотивы и обстоятельства, способные привлечь внимание суда. На Уирлинге были темный двубортный костюм и белая, застегнутая на все пуговицы рубашка без ворота. Весь его вид говорил о стиле – что, как хорошо знал сам Уирлинг, было зна́ком, отличавшим его как одного из основных игроков Голливуда.

– Они имеют право так думать, – произнес Уирлинг, и его глаза приняли осмысленное выражение. – Смерть Мэри Маргарет принесла с собой определенные финансовые выгоды.

– Майкл, по-моему, ты заходишь слишком далеко! – воскликнул Льюис Гриффин, бросив на стол вилку. – Понимаю, ты расстроен из-за повестки. Я не осуждаю тебя. Но, Бога ради, для чего нам обсуждать это так, словно ты действительно считаешь, будто Стэнли каким-то боком связан с убийством Мэри Маргарет…

Бросив напряженно-недоброжелательный взгляд на Гриффина, Уирлинг фыркнул:

– Уж не знаю, делал он это или нет, но раз ты считаешь, что я так не думаю… значит, он вполне мог это сделать.

Казалось, оба не желали уступать, и я не мог сказать, кто из них первым оборвет разговор. Кто отведет взгляд, уйдя в сторону от темы.

– Это разговор ни о чем, – саркастически заметил я. – То есть о том, что Стэнли Рот или кто-то другой совершил или мог совершить нечто ужасное.

Уирлинг сердито посмотрел по сторонам.

– И наконец, – добавил я прежде, чем он ответил, – разве о себе вы не могли бы сказать то же самое?

Каким бы образом Уирлинг ни собирался ответить, мои слова его остановили.

– Что вы имеете в виду? – спросил он, внимательно заглядывая мне в глаза.

Улыбнувшись в ответ, я подождал, пока салат не поменяют на следующее по очереди блюдо. Разговор вернулся в спокойное русло. Они обсудили, как хорошо Мэри Маргарет смотрелась в последней картине, что было отмечено не только в билетных кассах, но и среди критиков. Помрой был убежден в будущих номинациях на «Оскар». Он снова повторил мнение, которое я слышал от него же на первом закрытом просмотре фильма: лучшая картина Мэри Маргарет и лучшая роль, когда-либо исполненная Уокером Брэдли. Теперь Брэдли не возражал.

Несмотря на то что все старательно обходили тему судебного процесса над Стэнли Ротом, в воздухе чувствовалось напряжение, точно предчувствие, которое никто не хотел высказать. Словно каждый старался дождаться, пока это обнаружит кто-то другой. Странная форма отсроченного безумия. От любой остроты все принимались дико хохотать, и, казалось, элемент этого безумия заключал в себе даже смех. Сидевшие за столом точно опасались: сейчас смех закончится и все начнут рыдать.

Гости пили, некоторые больше других, но никто не пил больше Майкла Уирлинга, в отличие от остальных не смеявшегося. Сидя за столом, он почти ни с кем не разговаривал. Мрачное настроение Уирлинга понемногу распространялось на остальных. Что совершенно понятно: все они и их жизни в той или иной мере зависели от решения Уирлинга о судьбе студии «Блу зефир».

– Уокер тоже получил повестку, – с энергичной улыбкой возвестила Кэрол Конрад. Сказав это, она вдруг покраснела, только сейчас сообразив, что от реплики лучше было воздержаться.

– Уокер, что им нужно от тебя? – спросил Льюис Гриффин.

Прежде чем ответить, Брэдли похлопал жену по запястью, словно говоря, что беспокоиться не о чем.

– Мне кажется, хотят услышать, какой она была… О чем говорила и, знаете, все такое… насчет последних дней перед ее смертью. По крайней мере посланный ими следователь спрашивал только это.

– Ужасно, – явно оживившись, заметил Уильям Помрой. – Просто ужасно. Вы станете свидетельствовать против Стэнли. И это после стольких лет… Ужасно неприятное положение.

Брэдли только пожал плечами:

– Да ладно. Мы знали друг друга целую вечность, это правда. Но я бы не сказал, что мы так уж близки…

Уирлинг впервые за вечер рассмеялся. Чуть подавшись вперед, он поставил локти на стол и повернул голову, чтобы видеть сидевшего по другую сторону Льюиса Гриффина. Цинично улыбаясь, Уирлинг кивнул в сторону Брэдли:

– Слышишь, Льюис, ты единственный, кто еще верит, будто Стэнли этого не делал.

Уирлинг обвел сидевших вокруг стола удивленным взглядом. Он словно не допускал, что кто-либо, кроме Льюиса Гриффина, продолжал верить в невиновность Стэнли Рота.

– Спорим: даже его адвокат убежден, что Стэнли сделал это, что именно он убил Мэри Маргарет. – Встретив мой взгляд, Уирлинг быстро отвел глаза. – Впрочем, не важно. Не имеет значения, кто что думает. Суть в том, что трое из четырех на настоящий момент считают Стэнли Рота убийцей Мэри Маргарет. И это подтверждается опросами.

Мне понадобилось не меньше секунды, чтобы сообразить, так ли я расслышал. Они запустили опрос общественного мнения и голосованием решали, что думает публика: виновен Стэнли Рот или нет? Мне было непонятно, какое значение может иметь мнение людей, не присутствовавших в зале судебного заседания, не слышавших выдвинутых обвинений и не имевших ни малейшего понятия о свидетельских показаниях.

Пришлось напомнить.

– Не важно, сколько вообще людей считает Стэнли Рота виновным. Пусть в этом убеждены все – это совершенно не имеет значения. Единственное весомое мнение, анонимное, определяется тем, что думает суд из двенадцати присяжных. Которые в отличие от участников вашего опроса, претендующего на чисто научный подход, имели возможность выслушать все свидетельские показания, а не только те, что прозвучали в двадцатисекундном ролике от лица самозваных экспертов!

С тем же успехом я мог обвинить его в следовании миражам или вере в силу духа. Майкл Уирлинг был слишком продвинут, чтобы верить в вещи более важные, чем общественное мнение. Тот факт, что мнение публики может оказаться ошибочным, вообще не подлежал рассмотрению. Уирлинг одним пренебрежительным взглядом отверг мой вопрос.

– Даже если Антонелли и сделает то, за что уже заплачено, – сказал Уирлинг, снова обведя глазами сидевших вокруг стола, – если он вытащит Стэнли из тюрьмы, все останутся убежденными, что Рот виноват. Публика, а я прежде всего имею в виду кинопублику, отвернется от него. И мы все знаем, что случается в нашем бизнесе, когда так происходит. Стэнли станет изгоем, никто не захочет иметь с ним дел и вкладывать деньги в «Блу зефир» до тех пор, пока Стэнли Рот будет у руля компании.

Финансист замолчал, и взгляд его заиграл самодовольным блеском. Уирлинг был поглощен доказыванием своей правоты.

– Уокер, скажи, ты собираешься делать новый фильм с «Блу зефир»?

Честное лицо Уокера говорило, что ничего определенного он еще не решил.

Льюис Гриффин не смог удержаться от комментария:

– Уокер, тебе не стоит беспокоиться. Стэнли уже принял решение. На главную роль в следующей картине он пригласит другого актера. – Потянувшись за чашкой кофе, Гриффин добавил: – Кого-нибудь помоложе.

Приподняв кустистые брови, Уокер понимающе ухмыльнулся и, точно заскучавший подросток, ссутулился на стуле, сунув обе ладони между колен. Потом рассмеялся в голос, скорее для себя, чем для публики.

– Майкл прав, – наконец сказал он. Нехотя подняв глаза, он косо посмотрел в сторону Гриффина, сидевшего на дальнем конце стола с чашкой кофе. – Похоже, не будет никакой новой картины. У Стэнли не хватит денег.

Гриффин невозмутимо отпил кофе, совершенно уверенный в себе. Поставив чашку на стол, он втянул носом воздух и с глубокомысленным выражением оглядел гостей.

– Уокер, боюсь, Майкл в корне не прав. Ну, возможно, прав в вопросе о будущем Стэнли в связи с «Блу зефир», но, на мой взгляд, он никогда не понимал, что на самом деле для Стэнли «Блу зефир» – это не просто набор площадей для съемки и озвучения. Не только гримерные, костюмерные, спецэффекты, здания и земля, на которой они выстроены. Нет, для Стэнли «Блу зефир» всегда представляла собой нечто неосязаемое – во всяком случае, не подлежавшее материальной оценке и не имевшее конкретной цены. Майкл, ты не понимал этого и никогда поймешь. Талант Стэнли Рота превосходит всех, кого я знаю в этом деле. Стэнли Рот – это «Блу зефир», и это сама идея студии. Идея или мысль, которая воплощается в фильмах. Идея о том, что можно придумать сюжет, написать сценарий и вообразить, как это будет выглядеть на экране, почувствовать, каким образом соединить все составляющие в единое целое, увидеть это целое глазами будущей аудитории. И сделать все задолго до того, как будет снят первый кадр. Майкл, за деньги можно купить себе студию. За деньги, если их окажется достаточно, можно купить почти все. Только не талант. Талант можно получить лишь при рождении.

Майкл, ты волен уйти. Можешь забрать деньги и сделать так, чтобы в это дело не вошел никто другой, обладающий достаточными финансовыми средствами. Майкл, можешь… Но ты не в силах закрыть студию. Есть то, на что ты не способен: нельзя заставить Стэнли Рота отказаться от съемок нового фильма. Мы со Стэнли начали снимать кино, не имея ни гроша, и теперь у нас есть столько, сколько нам нужно. Возможно, даже больше, чем следовало иметь. Нет, Майкл, мы еще способны снимать кино. Честно говоря, не имею ничего против такого варианта: сделать фильм за свой счет, заняв у друзей сколько потребуется. Поживи с мое, Майкл, и ты поймешь, что мысль начать все сначала куда более симпатична, чем ты представляешь.

Все смотрели на Льюиса Гриффина. Безупречно оформленный акт открытого неповиновения они восприняли с изумлением – все, кроме Майкла Уирлинга. Не переставая помешивать кофе, он сидел, словно был один в переполненном ресторане, уйдя в собственные мысли и едва замечая бушующие вокруг страсти. В сущности, это было как раз то, что Уирлинг хотел им внушить: он почти безразличен ко всему, что говорится. Впрочем, с каждым словом, произнесенным Льюисом Гриффином, держать марку становилось все труднее и труднее. Взгляд Уирлинга становился тверже и холоднее, челюсти сжимались, кровь сама собой отлила от побледневших губ. Гриффин замолчал, и Уирлинг вынул ложку из кофейной чашечки. Двумя руками он осторожно отодвинул чашку и блюдце. Выпрямившись, укоризненно покачал головой, словно взрослый, удивившийся своенравному безрассудству ребенка. Затем по очереди посмотрел в лицо каждому, будто желая убедиться, что все поняли значение сказанного.

– Ты сам не знаешь, что говоришь. – Уирлинг бросил на Гриффина безразличный взгляд. – Этот бизнес уже не тот, каким был вначале. Ты и Стэнли – оба вечно твердили о том, как снимать кино. Фильм стоит денег, серьезных денег. Деньги такого порядка вырастают на финансовых рынках, их не собирают по друзьям. Говоришь, Стэнли Рот – это «Блу зефир»? Если бы я не вошел в дело, не было бы «Блу зефир». После моего ухода этой студии не будет.

Гриффин пристально смотрел на Уирлинга. Он ни разу не отвел взгляда, не пытался создать впечатления – ничего, кроме стойкого терпения и безупречных манер воспитанного человека.

– Майкл, я согласен, что без вас мы не могли бы основать студию «Блу зефир». Я также согласен, что пришел момент, когда вы должны уйти.

Уирлинг поверил не сразу. Не мог поверить, что Льюис Гриффин и впрямь хочет увидеть, как он покидает студию. На его губах мелькнула неуверенная улыбка и тут же стерлась. Взгляд сосредоточился на чем-то, понятном ему одному, пока Уирлинг продумывал дальнейшие действия. Он как раз собирался что-то сказать, когда в холле хлопнула входная дверь и послышались громкие, быстро приближавшиеся голоса. Сердитый знакомый голос прокричал:

– Я сам найду дорогу, без вашей помощи!

Безропотный японец-дворецкий смущенно придержал дверь, и в гостиную ввалился пьяный Стэнли Рот, тут же принявшийся искать Майкла Уирлинга.

– Вот ты где… Ты, жалкий сукин сын! – воскликнул Рот, размахивая зажатым в руке листом бумаги.

Рот собирался сказать что-то еще, куда более неприятное, когда этот листок внезапно попался ему на глаза. Как будто он только сейчас заметил, что машет бумагой, но еще не понял зачем. Наконец Рот вспомнил, и в его глазах мелькнуло трезвое выражение. Сделав шаг, он попытался рассмеяться, но тут же замолк и замер на месте.

Льюис Гриффин медленно встал со стула:

– Стэнли, я…

Рот вскинул голову, углы его губ пошли вниз. Обращаясь к Гриффину, он требовательно спросил:

– Как ты мог?

– Что? Я ничего не сделал…

Развернувшись, Рот оказался рядом с Уирлингом.

– Думал, я это подпишу? – гневно спросил он, потрясая листком бумаги перед его лицом.

– Что это, Стэнли? – спросил Гриффин, поднимаясь со своего места во главе стола. Голос его звучал тихо, но твердо. По взгляду Льюиса я понял, что он сильно обеспокоен. – Что написано в бумаге, которую ты держишь? Клянусь, я не знаю.

Рот даже не повернулся, чтобы взглянуть на Льюиса. Он продолжал смотреть на Уирлинга, старавшегося выглядеть равнодушным.

– Но ведь ты знаешь, что там, не так ли? – усмехнулся Рот. Скомкав бумагу, он бросил комок в сторону Уирлинга.

– Майкл, что это?

Гриффин задал вопрос тоном настолько командирским, что Уирлинг ответил, не колеблясь ни секунды:

– Моя последняя попытка спасти студию. – На считанные секунды отвернувшись от Стэнли Рота, он пояснил: – Это соглашение о ликвидации. Стэнли покидает студию, отказываясь от всех интересов в «Блу зефир». Партнерство остается, но в составе двух, а не трех участников.

Этого ждал Стэнли Рот. Оттолкнув в сторону Джули Эванс, он схватил ее стул и метнул его в Уирлинга. Тот оказался достаточно проворен, чтобы увернуться. Зацепив спину Уирлинга, стул влетел в застекленный проем, и тысячи осколков мгновенно усыпали пол. Комната наполнилась криками. Я машинально закрыл лицо.

Когда я снова поднял глаза, Рот уже стоял по другую сторону стола рядом с тем местом, где скорчился Уирлинг, закрыв голову руками. Потянувшись к откупоренной бутылке вина, Рот схватил ее за горлышко и поднял вверх. Он повернул бутылку, и я увидел этикетку – цветную картинку с танцовщицей из «Мулен-Руж» с красным плюмажем и задранной в канкане юбкой. Стэнли Рот занес бутылку для удара, и мне почему-то показалось, что юбка с танцовщицы вот-вот спадет.

Это было последним, что осталось в памяти: цветная этикетка, а на ней танцовщица с красным плюмажем на голове и торчащими вверх ногами. Не помню, как я кинулся через стол в попытке остановить Стэнли Рота, удержать его руку, не дать бутылке разбиться о голову Майкла Уирлинга. Не помню, как, схватив Рота, рухнул на пол, и не помню, что чувствовал, когда зазубренный край бутылки вонзился мне в лицо.

Все, что помню: я лежу на спине в незнакомой спальне и доктор в деловом костюме орудует иглой, сшивая мне кожу. Он напевал себе под нос какую-то песню, которую я вроде бы знал и все пытался вспомнить, но никак не мог. Наконец, едва я подумал, что помню название, вокруг потемнело и все потеряло смысл.

Безразлично.

 

15

– Доктор говорит, вам повезло.

Солнечный свет попадал в комнату через окно в спальне. Я подвинул голову – так, чтобы свет не бил в глаза. В квадратном кресле с низкой спинкой сидел Льюис Гриффин. Попытавшись подняться с подушки, я тут же ощутил в голове пульсирующую боль.

– Повезло? – промычал я, ложась и стараясь по возможности не шевелиться в надежде, что пульсация остановится.

– Позвольте, я немного задерну шторы. Возможно, тогда вам станет легче, – с сочувствием сказал Льюис.

Яркий свет рассеялся, и боль понемногу отступила. Появилась шаткая надежда: возможно, теперь я смогу посмотреть по сторонам, избежав болезненных ощущений. В первый момент я только водил глазами по сторонам, боясь пошевелиться.

Я лежал на большой кровати, укрытый ватным стеганым одеялом. Когда я пошевелился, возникло ощущение, что серые атласные простыни скользят по ногам.

Наверное, удивление отразилось на моем лице. Негромко рассмеявшись, Льюис пояснил, что обычно гостей размещают в другом месте.

– Комната принадлежала дочери, и мы решили, что здесь будет удобнее всего.

Я исхитрился сесть, и Гриффин подсунул мне под спину вторую подушку. Пульсация боли осталась, но теперь ощущение не было таким резким и продолжалось, только если я двигался. Я замер.

– Вы упали довольно неудачно. Удариться о каменный пол – само по себе опасно, но вы умудрились еще и приземлиться на битое стекло. Впрочем, врач сказал, что вам повезло. Полдюйма ниже – и вместо рассеченной брови вы могли лишиться глаза.

Пробежав пальцами по дорожке стежков, я задумался – может ли такой уродливый шрам зажить, не оставив следа? И что я скажу про это в суде? Потом я вспомнил. Скользнув по гладкому атласу, ступни коснулись пола. Движение оказалось слишком быстрым, и через мгновение меня ослепила боль. Стиснув зубы, я уставился в пол. На помощь подоспел Льюис, помогая вернуться на постель.

– Вам нужен покой.

– Я должен встать, – воспротивился я, – чтобы попасть на утреннее заседание. Кстати, который час?

Боль понемногу отступала.

– Сегодняшнее заседание отменили, – успокоил меня Гриффин.

– Отменили? Почему? – тупо спросил я.

Поправив шторы, Льюис впустил в комнату чуть больше света. На шкафчике под зеркалом косо стояла цветная фотография в простой рамке. Снимок изображал девочку-подростка в костюме для верховой езды, державшую лошадь за уздечку.

Льюис пояснил:

– Отменили потому, что вчера вечером с адвокатом произошел несчастный случай. Он споткнулся на лестнице, когда уходил с ужина в одном из частных домов в Лос-Анджелесе, и получил легкое сотрясение.

– Вчера вечером в доме присутствовал и и другие люди, – скептически заметил я. – Вы так уверены, что они не расскажут об увиденной картине: Стэнли Рот убивает своего компаньона Майкла Уирлинга…

Гриффин окинул взглядом комнату. В свое время здесь жила его дочь. Но Гриффин не думал о ней, как не думал о событиях прошлого вечера. Насколько я мог судить по его полному затаенной тоски взгляду, он размышлял о том, что не было связано с чем-то или кем-то конкретным. Скорее, это было раздумье о прожитой жизни – о том, к чему он пришел, и сомнение в истинном смысле этого пути.

Встретившись со мной взглядом, Гриффин сказал:

– Вы совершили храбрый поступок. И ни секунды не колебались. Я восхищен. Вы считали, что спасаете чью-то жизнь. Однако – и это вовсе не умаляет моего восхищения – Стэнли не собирался бить Майкла бутылкой по голове. Он хотел его напугать, – Гриффин пояснил свою мысль прежде, чем я успел возразить, – скорее, даже предупредить. Стэнли вполне мог бросить бутылку – точно так же, как метнул стул. Чтобы разбить ее об пол и напугать сильнее Майкла. Он мог ударить его тем же стулом, но не сделал этого, – настаивал Гриффин. – Мог ударить стулом, обойдя вокруг стола. А он бросил стул в окно. Так?

Он хотел, чтобы я согласился, хотел, чтобы я сказал вслух: его партнер и друг Стэнли Рот, великий Стэнли Рот, не помышлял никого убивать. После того как я своими глазами видел, как стул пролетел над самой головой Майкла Уирлинга, а Рот замахивался бутылкой вина, собираясь докончить дело.

– Я видел. Видел, как Рот швырнул стул. Вовсе не затем, чтобы промахнуться. Я видел, как он потянулся за бутылкой, схватил и занес над головой Уирлинга. Он явно решил бить.

Гриффин сел. Он с готовностью кивнул, соглашаясь явно не с тем, что я сказал, а с тем, что я видел.

– Да, так. Вы видели это или, вернее, думали, что именно это видите.

Опершись на колени, Гриффин чуть подался вперед и произнес задумчиво, с прямотой умудренного опытом человека:

– Вы не знаете Рота так, как знаю его я. Он буйный, и он подвержен настроениям, но никогда не ударит с заранее обдуманным намерением. Стэнли – человек иного сорта.

Гриффин улыбнулся – не слишком открыто, но с явной хитринкой.

– Для этого он слишком умен и слишком зациклен на себе. Такого не допустит его непомерное «эго». Стэнли может впасть в неистовство, может бросаться вещами, но ударить кого-то намеренно?.. Нет, это предполагало бы, что он не может обращаться с ними иначе и тем самым признает их большую власть и в этом мире. – Подняв взгляд, Гриффин негромко засмеялся. – Много лет назад, когда он только начинал, когда у Стэнли Рота не было ни студии «Блу зефир», ни малейшего повода считать, что у него когда-нибудь появится собственная студия, у него родилась идея фильма. Идея, в которую Стэнли искренне верил. Должно быть, ее отвергли все студии города. И не просто отклонили, а высмеяли и оскорбили автора, бросили в лицо обидные слова – такое не сработает, а если сработает, ни один зритель не захочет за это платить. В конце концов когда он обошел всех и идти было больше некуда, Стэнли ударился в двухдневный запой.

В мой дом он явился таким, каким пришел вчера вечером, – в ярости. Повалил все, что стояло в гостиной. Я старался успокоить Стэнли, но вряд ли он меня слышал. Он твердил, что рассчитается со всеми, что возьмет реванш и заставит их платить за оскорбление. И он говорил искренне. Это было в его глазах. Казалось, будто Стэнли точно знал, что случится дальше, и верил, что все будет так, как он себе вообразил. Он заранее и с абсолютной уверенностью знал, куда приведет начатый им путь. Ведь Стэнли Роту уже говорили – причем все, чье мнение считалось непререкаемым, – что он не сможет снимать свое кино, что у него нет к этому никакой склонности. И тем не менее такая склонность у него была. В чем был убежден сам Рот, и убежден до такой степени, что намеревался снимать именно тот фильм, который все недавно отвергли. Его идея реванша состояла как раз в этом: оставить в дураках тех, кто его отверг, заставить их пожалеть, что так с ним обращались. Это я имел в виду, говоря про непомерное «эго».

Гриффин рассматривал комнату так, словно никогда ее не видел.

– Стэнли Рот не хотел никому причинять вреда, он лишь хотел показать, что совершена ошибка, что его недооценили – в то время как он обладает силой, достаточной, чтобы повлиять на жизнь других людей или хотя бы разрушить чью-то карьеру.

Гриффин произнес эти слова таким тоном, что я действительно засомневался: возможно, Стэнли Рот и с ним поступал таким же образом? Раз самолюбие толкало его к совершению насилия, раз его непомерное «эго» не позволяло идти никому навстречу, раз он верил, будто единственный способ общения с окружающими – это подмять их под себя? Если полагал, будто окружающие, и Льюис Гриффин в том числе, обязаны принимать все, что диктует им великий человек? Не могло ли случиться момента, в который они вдруг решили бы пойти на риск и на самом деле высказать все, что думают о его стиле, вызвав неудовольствие Рота? Или, наоборот, все они, исключая Майкла Уирлинга, таким способом «покупали» место на новой студии Рота и в каждом его новом проекте, не желая рисковать ни одним шансом остаться частью голливудской сказки – той мечты, которая, по их представлениям, жила в сердце каждого человека?

В шелке и атласе я неподвижно лежал на кровати, наблюдая за тем, как через шторы за головой Льюиса Гриффина в комнату проникал свет, оставлявший его черты в тени. Гриффин сидел на расстоянии вытянутой руки, но казался далеким. Эту отстраненность я заметил в Гриффине с самого начала, с первой встречи ощутив, что передо мной человек, которому можно доверять. Человек слишком гордый, чтобы просить что-то для себя.

– Снял ли он тот фильм? – спросил я, чтобы разрядить молчание.

Гриффин улыбнулся:

– Да, снял. Он получил за этот фильм награду киноакадемии. – Немного помолчав, он добавил: – На церемонии вручения Рот сказал замысловатую речь: «Никто не думал, что такое возможно снять». – Казалось, Гриффина удивило, как в тишине комнаты прозвучали эти несколько слов. – «Никто не думал, что такое возможно снять». Это была его первая фраза. Самое первое, что сказал Стэнли Рот в тот вечер, когда стоял на сцене с «Оскаром» за лучшую картину в руках. Должно быть, он чувствовал огромное удовлетворение – ощущение, ни с чем не сравнимое. Но зрители могли уловить скрытую в словах горечь. Именно они в свое время унижали его, третировали, утверждая, что в их бизнесе Рот никогда не сделает ничего подобного. Именно так: «в нашем бизнесе». Кроме этих людей, там не было никого. Вот почему Стэнли добавил: «Что делает еще более значимым мой долг перед теми, кто действительно верил в осуществление этой идеи, и не только верил, но помогал воплотить ее в жизнь».

Улыбаясь, Льюис Гриффин задумчиво поскреб большим пальцем тыльную сторону ладони.

– Все знали, что тем вечером Стэнли Рот завоевал этот город. Как знали и другое, – сказал Гриффин, поднимая глаза. – Все понимали: Стэнли Рот собрался владеть им очень долго.

Мне стало немного лучше. Двигаясь очень медленно, я смог приподнять голову, не испытав при этом особого дискомфорта. Стараясь действовать осторожно, я сел в постели.

– Пока вам лучше не вставать. Доктор приказал целый день оставаться в постели. Не лучше ли мне уйти? Возможно, вы снова заснете. Сон – лучшее лекарство.

– Нет-нет, – ответил я, едва Гриффин приподнялся с места. – Разумеется, доктор прав, но я прошу: побудьте со мной и, по возможности, дольше. Понимаю, вас ждут дела, но мне интересно все, что вы рассказываете.

– Хорошо, всего несколько минут, а потом вы отдохнете, – согласился Гриффин, садясь обратно в кресло.

С задумчивым видом он снова оглядел комнату, задержав взгляд на портрете дочери, и на несколько секунд замер, прижав к губам кончики пальцев.

– Когда дочка была еще ребенком, я часто заходил сюда по ночам и сидел вот так, в этом самом кресле, глядя, как она спит. Обычно я приходил ненадолго, всего на несколько минут, но эти минуты казались лучшими за день. Несколько коротких и тихих ночных минут, когда я наблюдал, как она спит. Мне хотелось, чтобы это длилось вечно, чтобы она оставалась моей маленькой дочкой, а я – ее молодым отцом. Впрочем, не то чтобы очень молодым… Когда она родилась, мне было почти сорок.

Гриффин снова посмотрел на фотографию. Судя по его рассказу, снимок сделали несколько лет назад, но фото было единственным в комнате. Здесь не оказалось ни одного более позднего снимка, ни одной фотографии о событиях, обычно сопровождающих жизнь юной девушки. Возможно, такие фотографии имелись в другой части дома, например – в спальне родителей?

– Наверное, вам непонятно, почему или даже как я мог оставаться со Стэнли в таких хороших отношениях? Почему мы были друзьями, несмотря на то что я хорошо представлял себе его натуру? – спросил Гриффин, постепенно переключая на меня внимание. – Из-за дочери. Стэнли спас ей жизнь. Вы не найдете этого факта ни в биографиях, ни в журнальных статьях. Он никогда и никому не рассказывал и взял обещание, что я никому не скажу. Девочке было три года. Тогда мы еще жили не здесь, а в Пасадене, на одной из обычных улиц. Они играла во дворе перед домом. По дороге бежала сорвавшаяся с привязи собака, а вернее, щенок. Девочка выбежала на улицу, чтобы поиграть со щеночком, и выскочила как раз перед машиной. В этот момент к дому свернул Стэнли. Увидев, он метнулся на дорогу и успел вытолкнуть ребенка. Стэнли сильно ударило. Он сломал плечо, но спас ей жизнь. Так что поймите меня правильно, Стэнли имеет право прийти сюда и бросить в окно стулом. Он может делать вещи, которые я не стерпел бы ни от одного существа на планете. Он мог бы даже убить жену – хотя я ни на минуту в это не поверю, – и я сделал бы все возможное, чтобы его выручить. Потому что, мистер Антонелли, я перед ним в неоплатном долгу. В вечном долгу.

Хотя, должен вам сказать, даже если бы этого не случилось, если бы Стэнли не спас мою дочь, наверное, я почитал бы за счастье быть его другом. Талант сам по себе не прощает абсолютно всего, но допускает многое. Я имею в виду настоящий талант – такой, каким обладает Стэнли Рот. Да, да, знаю: это Голливуд и вовсе не настоящее большое искусство. Странно, но с этим я могу согласиться. Большее из того, что здесь производится, – карикатура, пародия на жизнь, грубая и идиотская подделка того рода, на которую не захочет тратить свое время человек, более-менее чувствующий. Начав смотреть – случайно, от нечего делать, – он немедленно покинет зал, спрашивая себя: неужели такое кому-то нравится?

Подняв голову, Гриффин несколько секунд внимательно смотрел на меня.

– Удалось ли вам почитать, что пишут в прессе о процессе, в котором вы участвуете? Например, что писали газеты Лос-Анджелеса в то время, когда процесс уже начался? Если читали о произведенном вами «блестящем» перекрестном допросе свидетеля – вам не показалось, хотя бы на секунду, что этот перекрестный допрос в чем-то выше любого другого из вашей прошлой практики? Ведь такое бывает с каждым из нас, правда? Когда мы думаем о себе так, как о нас думают окружающие. Или, скорее, в терминах, в которых они про нас говорят. Довольно странно, если вдуматься: можно считать кого-то дураком или лжецом, человеком, который не станет говорить правду даже в случае, если поймет, что все давно его раскусили… Но стоит ему поделиться мыслью, будто вы совершили нечто грандиозное, – и он немедленно приобретает все свойства разума и поистине вселенскую мудрость. – Сложив руки на груди, Гриффин расслабленно привалился к подлокотнику. – Мы все так поступаем. Верим в то, во что хотим верить, изобретая тысячу причин, по которым не является истиной то, о чем мы слышать не желаем. И если в принципе всегда трудно не зависеть от мнения окружающих, то здесь, в этом городе, такое кажется почти невозможным – особенно если вы добились в нем успеха. Удачные вы делаете картины или не очень – вы все равно снимаете великие фильмы. А если уж вы Стэнли Рот, тогда вы не просто обладаете способностями режиссера, не просто компетентны в своем деле и можете раскрыть публике талант снимающихся у вас актеров. Нет, тогда вы – великий режиссер, и все, что вы делаете, представляет собой нечто исключительное – такое, что не под силу никому другому.

Здесь невозможно чувство меры, теряют смысл любые оценки, сформулированные по принципу «хуже – лучше», отражающие те или иные отличия одного фильма от другого. И Стэнли Рот – один из немногих, возможно, единственный, кто не верит в это. А знаете почему? Потому что знает: он лучше всех. И также потому, что знает еще кое-что: он еще не достиг того, чего должен достичь.

Гриффин тяжело вздохнул. Медленно переводя взгляд с одного предмета на другой, он словно наметил какой-то важный вывод.

– Разве с вами не бывало чего-то подобного? Когда вы осознавали, что действовали лучше других адвокатов, хотя совершали ошибки так же, как и они? Когда чувствовали ошибки, совершенные вами, и знали, что могли сделать лучше – например, лучше провести тот самый перекрестный допрос, названный в газетах «блестящим»? – Вспомнив собственные слова, Гриффин заулыбался. – Полагаю, для себя вы отметили слабые места в допросе детектива Крэншо, показавшемся мне действительно великолепным. Вы понимаете, какие слова и какие действия следовало бы изменить. Возможно, даже испытываете досаду из-за того, что не сразу это заметили. Именно это я хотел сказать вам о Стэнли: он не зависит от того, что думают другие, потому что знает о своем деле гораздо больше, чем они. Иногда находиться рядом с ним невыносимо трудно, но, думаю, бывает, что так же нелегко постоянно быть рядом с вами. Наверное, для Стэнли непросто переносить самого себя. Такова цена, которую он платит за удивительный талант. Я преклоняюсь перед ним. Поэтому иногда мирюсь с вещами, с которыми мириться не следовало бы. Ну и что с того?

Гриффин пожал плечами. Казалось, он отбрасывал любые подозрения относительно Стэнли Рота и рассуждения, мог ли Рот совершить нечто ужасное, способное лишить его поистине безграничного кредита доверия.

– Уирлинг был прав? – спросил я, дотрагиваясь до шишки на лбу.

Стежков оказалось не так много, как я предполагал, и шов не был таким уж неровным. Возможно, то, чего я опасался, обернется не более чем обычным порезом.

– Был ли он прав, говоря, что Стэнли Рот «кончился»? Нет, не поверю до тех пор, пока сам не увижу. Прав ли он в том, что кончилась студия «Блу зефир»? Возможно. – Гриффин помолчал. – Полагаю, студия кончилась в день, когда мы взяли в компаньоны Майкла Уирлинга. Я был против. Я хотел подождать еще немного, пока не соберем собственных денег, достаточных для старта. Ясно было, что Майкл не согласится, чтобы Стэнли или кто-то другой вел это шоу. Он гладко говорил, рассуждал, будто понимал – это студия Стэнли Рота и ему решать, как и какое кино будет снимать «Блу зефир». Но вы достаточно знакомы с Майклом, чтобы сказать: он никому не позволит делать то, с чем не согласен. По крайней мере если знает, что способен помешать. Думаю, Майкл надеялся, что однажды Стэнли поймет, в чем состоит его подход. Проблема в том, что чем больше Стэнли узнавал Майкла, тем больше убеждался: он не имеет о кино ни малейшего понятия. И естественно, Стэнли не стеснялся объяснить это Уирлингу. – Подумав, Гриффин добавил: – Стэнли знал, что Майкл обязательно захочет выйти из дела и это лишь вопрос времени. Он рассчитывал, что к тому моменту мы перестанем в нем нуждаться, что студия начнет зарабатывать достаточно денег и внешнее финансирование не потребуется.

– Что вы знаете про написанный Стэнли Ротом сценарий «Блу зефир»?

Глаза Гриффина загорелись.

– Новый «Гражданин Кейн»? Знаю, что Стэнли всегда хотел это снять. Мне известна и черновая линия сюжета. Но если вы спрашиваете, читал ли я сценарий, отвечаю: нет, не читал. А вы?

Казалось, Гриффина не удивил мой ответ. Еще меньше он удивился, узнав, насколько высоко я оцениваю текст.

– Он сказал, над чем сейчас работает? – полюбопытствовал Гриффин.

– Нет, не имею представления. Сказать правду, я не думаю, что Стэнли трудится над чем-то определенным. Хотя по ночам, после судебных заседаний, он и правда работает в своем бунгало… Полагаю, обычная для студии рутина.

– Все, что угодно, – вздохнул Гриффин, – только не обычная рутина. Он не рассказал, что это. Сказал только, что полностью захвачен новым делом и уже решил, какой фильм будет следующим. Как он собирается его снимать? Ведь… если даже это окажется последний фильм… Стэнли проводит в работе все время после судебных слушаний. Каждый вечер, иногда – почти всю ночь. И выходные, не вставая из-за стола. Даже не знаю, когда он спит. Думаю, единственное время, подходящее для отдыха, – когда Стэнли сидит рядом с вами в зале суда и не может делать ничего другого. Над чем бы он ни работал, такое впечатление, что это не может ждать.

Что ж, все верно. Рота обвиняли в убийстве, и, возможно, он догуливал на свободе последние дни. Однако когда я сказал об этом Гриффину, тот со мной не согласился и даже начал уверять, что Стэнли не признают виновным.

– В такой исход верит Стэнли. Он надеется, – попытался я внести ясность.

– Нет, он совершенно убежден. Стэнли знает, что невиновен, – ответил Гриффин и, прежде чем я успел возразить, с уважительным кивком добавил: – И знает, что вы докажете это.

– В сценарии «Блу зефир», – сказал я, – у главы студии есть партнер – только один партнер, – у которого роман с женой главного героя. Жена, которую он сделал кинозвездой, хочет, чтобы партнер мужа основал свою студию, на которой она сможет делать все, что захочет.

– И он делает это? Я имею в виду партнера. Он действительно покидает «Блу зефир» и основывает свою студию? – без выражения спросил Гриффин.

– Да. И актриса уходит вместе с ним. У «Блу зефир» начинается трудный период. Уильям Уэллс, так зовут главного героя – имя, которое Стэнли Рот дал самому себе, – снимает свой последний фильм. В этом фильме он решает рассказать правду о Голливуде и тем самым спасти студию. Он называет фильм…

Гриффин с интересом следил за моим рассказом.

– «Блу зефир».

Он сказал это с выражением, поразившим меня. Гриффин догадался не потому, что, по его словам, был знаком с основной линией сюжета. Он знал это, потому что хорошо понимал Стэнли Рота, инстинктивно уловив, какое название должен был получить этот вымышленный фильм. Кино, которое снимают в фильме, который хотел снять Рот.

– Такое не мог бы сделать никто, кроме Рота, – заметил Льюис Гриффин, в восхищении покачав головой. – Даже если бы они до такого додумались, не хватило бы смелости. «Блу зефир», надо же… Не правда ли, восхитительно? Кажется, так просто – после того, как это уже придумано… – Гриффин сидел совершенно прямо. Он решительно выдохнул – так, что затрепетали ноздри. – Хотите знать, не подозреваю ли я Мэри Маргарет в любовной связи с Майклом Уирлингом? Хотите знать, не собиралась ли она оставить Стэнли и студию «Блу зефир»? У нее вполне могла быть связь с Уирлингом, но не такая, которая что-нибудь для нее значила. Не сомневаюсь, про Мэриан вам рассказывали всякое, но…

– Вы называли ее Мэриан? – перебил я Гриффина, не в силах скрыть удивления.

Повисло недолгое, неловкое молчание, и я заметил на щеке Льюиса Гриффина легкую краску смущения, вспыхнувшую от неожиданно упавшего света. Прикрыв глаза, он принялся водить по лбу кончиками пальцев, медленно двигая ими туда и обратно. Наконец Гриффин открыл глаза и криво усмехнулся, словно испытывая досаду из-за того, что должен раскрыться в чем-то очень личном.

– Одно время мы были очень близки. Возможно, она была мне ближе, чем кто бы то ни было, – сказал Гриффин, подняв на меня взгляд. – Нет, ничего такого не было… Я только что потерял дочь. Она… умерла. Я остался безутешен. Моя жена… Ей было еще хуже, чем мне. Конечно, все старались помочь, но очень трудно понять, как поступить… Тут никто ничего не мог поделать. Никто, кроме Мэриан. Она приходила каждый день. Иногда подолгу сидела в кресле, ничего не говоря. Просто была рядом, была здесь на случай, если мне захочется с кем-нибудь поговорить… Я называл ее Мэриан просто потому, что это было ее имя, настоящее имя. Не имя кинозвезды, которую хотел увидеть каждый, а имя молодой женщины, у которой хватило душевных сил внушить мне, что есть причина, по которой стоит жить. В некотором смысле она стала мне второй дочерью. Она рассказывала то, что, наверное, не рассказывала никому. – Глаза Гриффина наполнились страданием. Он глухо, с горьким сожалением произнес: – Не могу высказать, как повлияла на меня ее смерть. Вероятно, однажды она могла уйти от Стэнли, но только не ради Майкла, – сказал он, не поднимая глаз. – Если бы она ушла, то не потому, что хотела покинуть «Блу зефир». Здесь у Мэриан было все, и она понимала, что так будет всегда – по крайней мере пока я оставался рядом. Единственный вариант, при котором она могла бы уйти, – если бы решила навсегда бросить кино.

Он произнес эти слова так, словно Мэри Маргарет действительно собиралась это сделать. Когда я поинтересовался, Гриффин как-то странно посмотрел на меня.

– Стэнли сделал из нее кинозвезду. За это она была ему благодарна. И это же возмущало Мэриан. Она получила известность, ей поклонялись, и каждой девушке хотелось стать похожей на Мэри Маргарет Флендерс. Из-за этого она и злилась на Стэнли. Злилась, даже получив все, потому что вовсе не хотела для себя ничего подобного. Мэриан мечтала об этом, когда росла, когда ходила в школу, когда пыталась стать актрисой. Она рассказывала, как росла – брошенная отцом, с матерью-алкоголичкой, непрерывно твердившей, что с такой внешностью нужно идти в актрисы. Сначала это было мечтой матери. Потом, когда Мэриан поступила в колледж, влюбилась и вышла замуж, вдруг оказалось, что этого же хотел и он.

– Пол Эрлих? Ее первый муж? Она считала… Эрлих хотел, чтобы Мэриан стала кинозвездой?

Я вспомнил: Эрлих действительно рассказывал о том, как Мэриан еще только прослушивалась на первые небольшие роли в сериалах.

– Мэриан не имела ничего против самой идеи, против попытки стать актрисой. Не думала ни об успехе, ни о том, что станет кинозвездой. – Льюис Гриффин печально качнул головой. – Она сделала так исключительно ради него. А потом она стала такой, какой ее хотели видеть. В итоге – получила все, за исключением единственного мужчины, которого по-настоящему любила.

– И дочери, – добавил я.

Посмотрев в сторону, Гриффин остановил взгляд на фотографии, стоявшей под зеркалом.

– Да, и дочери.

 

16

Стэнли Рот делал вид, будто ничего особенного не случилось. Вероятно, так и было в его представлении. На бледный шрам, пересекавший мой лоб над линией бровей, он посмотрел так, словно имел весьма туманное представление об обстоятельствах его появления.

– Прошу прощения за инцидент, – хрипло проговорил он, словно судебный пристав, объявляющий о неминуемом появлении судьи.

У меня едва хватило времени бросить в его сторону недоверчивый взгляд, как боковая дверь отворилась и судья Рудольф Хонигман начал короткий марш через три ступени, намереваясь занять свое место.

Собирался ли Стэнли Рот заявить, что не помнит, как я получил шрам и как хотел ударить бутылкой Майкла Уирлинга? Или, если верить Льюису Гриффину, хотел лишь взять его на испуг? Возможно, Рот намерен сообщить, что не помнит, как именно я собирался его остановить, и то, как мы оба полетели на пол? Или это было его версией происшедшего? Утверждением, что он не собирался никого бить и все было инцидентом, несчастным случаем, о котором он сожалеет, за который чувствует ответственность и который не имеет ничего общего с предъявленным ему обвинением?

– Мистер Антонелли, – судья Хонигман заботливо и даже участливо посмотрел на меня, – суд с огромным сожалением узнал о происшедшем с вами неудачном падении. Теперь мы рады видеть, что вы в совершенном порядке.

– Ваша честь, я в отличной форме. Спасибо. Сожалею, что оказался причиной задержки.

Хонигман кивнул секретарю. Молча проклиная все вокруг, секретарь поднялась с места и неохотно пошла к комнате для присяжных.

С трудом протиснувшись в узкие ряды, присяжные заняли свои места. В зал привели Ричарда Крэншо, тут же напомнив ему о присяге.

– Мистер Антонелли, – провозгласил Хонигман, открыв принесенную огромную папку с материалами дела, – вы можете продолжить допрос свидетеля.

В первый раз явившись в зал судебного заседания, Крэншо был в брюках и спортивной куртке. Сегодня детектив облачился в темно-синий костюм, и еще больше, чем в прошлый раз, меня поразило – сколько же времени тратит этот человек на внешность!

– Сегодня на вас превосходный костюм, детектив Крэншо, – сказал я, поднимаясь с места.

– Спасибо. – Крэншо ответил уверенной улыбкой.

– Должен заметить, очень дорогой костюм. – Он пожал плечами, как бы говоря, что обсуждать тут нечего. – Нет, детектив Крэншо, я сказал, имея в виду то, что сказал: очень дорогой костюм. – Я медлил, словно намеревался сообщить еще кое-что. – Вероятно, в консультировании кинофильмов вы преуспеваете. Сколько раз вам удавалось получить такую работу, кроме случая, когда вы работали над фильмом вместе с Мэри Маргарет Флендерс?

– Тот фильм был единственным, – тем же ровным голосом осторожно ответил Крэншо.

Я изобразил удивление.

– Вы поработали консультантом у самого Стэнли Рота на картине, в которой снималась Мэри Маргарет Флендерс, и после этого вас ни разу не пригласили на съемки? Отчего так, детектив Крэншо? Вы работали недостаточно хорошо?

Он смерил меня снисходительным взглядом.

Решив сменить подход, я сформулировал мысль иначе:

– Скажите, вам нравилась эта работа? Я полагаю, вы занимались там… Чем? Полицейские дела, да? Что-то в этом роде?

Он кивнул, хотя и без особого энтузиазма. Так, словно его работа, как и любая другая, имела и ту и другую стороны.

– Да. На оба вопроса.

– Я понял вас. Тогда, детектив Крэншо, скажите вот что: какой она была?

Руки детектива лежали на подлокотниках. Он казался невозмутимым, уверенным в себе. Возможно, слишком уверенным. В уголках рта пряталась улыбка, которой детектив обозначал двусмысленность моего вопроса, – не потому, что не знал, что конкретно я имел в виду, а чтобы продемонстрировать присяжным, как уверенно он держит свою линию в присутствии адвоката.

– Какой была – кто?

– Мэри Маргарет Флендерс. Вы работали вместе с ней. И вы сообщили госпоже Ван Ротен, что знали ее. Так какой же она была?

Нахмурившись, он изогнул бровь и недоуменно поджал губы. После короткого раздумья Крэншо сказал:

– Она казалась довольно симпатичным человеком. Я считал ее интересной.

Опустив голову, я продрейфовал в направлении присяжных.

– Вы часто общались? – спросил я, продолжая смотреть в пол.

Крэншо постарался ответить тоном, подразумевавшим, что он заведомо не имел в виду ничего большего: просто двое людей, случайно оказавшихся по работе в одном и том же месте.

– Нет, не слишком часто. Наверное, пару раз, не более.

– На съемочной площадке?

– Да.

Дотянувшись до ограждения скамьи присяжных, я поднял взгляд и улыбнулся.

– Вы уверены, что разговаривали с ней более чем однажды?

– Несколько раз, – без всякого выражения ответил Крэншо.

– Можете вспомнить о чем?

– Ничего конкретного, обычные разговоры.

– Значит, она не говорила вам ничего подобного: «Думаю, мой муж хочет меня убить»? Ничего вроде: «Я боюсь своего мужа. Полагаю, он хочет меня избить»? Ничего вроде: «Он бил меня прежде, и опасаюсь, что он может вновь учинить побои»?

Крэншо не изменился в лице, сохраняя все тот же невозмутимый вид – вид человека, контролирующего себя в любой ситуации. Неожиданно я отметил совсем небольшое движение его взгляда, словно он сбился с курса – так делают, когда прикидывают расстояние, а затем чертят новый курс в заданную точку.

– Она никогда не говорила ничего подобного, верно? Она никогда не говорила ничего, что могло бы заставить вас думать, будто она, возможно, находится в опасности, правильно?

– Нет, – вынужденно признал Крэншо, – не говорила.

Я было направился к столу защиты, но вдруг остановился, словно мне в голову только что пришла мысль, и задал вопрос:

– Кто нанимал вас в качестве консультанта?

– Кто-то со студии. Я не запомнил имени.

– Понятно. То есть не Стэнли Рот? Поскольку, как я полагаю, его имя вы бы вспомнили? Так? – Свидетель молча подтвердил согласие. – Вы только раз получили работу в качестве консультанта. Занимались ли вы какой-либо другой деятельностью, связанной с кинопроизводством? К примеру, брали ли уроки актерского мастерства?

– Было такое дело, несколько лет назад.

Не знаю, почему я вдруг спросил? Все его черты выдавали сосредоточенное стремление к достижению определенного образа: одежда, прическа, манера поведения. Каждое движение и любой жест буквально кричали о доверии – даже не потому, что были слишком хорошо исполнены, но по причине регулярного повторения. И ничто не проявлялось с такой очевидностью, как постановка речи. Крэншо чувствовал звучание голоса, умело создавая впечатление человека, хорошо знающего предмет, о котором говорит, – того, кто, подобно дикторам вечерних теленовостей, может убедительно произнести две-три короткие фразы, в устах других звучащие до предела бестолковыми.

– Вы брали уроки актерства. Значит, с вашей точки зрения, работа полицейского неинтересна? Простите – работа детектива.

Крэншо снисходительно улыбнулся:

– Несколько лет назад я брал такие уроки. Причина в том, что одна из телесетей решила снять пилотный ролик для полицейского реалити-шоу. Мне предложили читать текст за кадром. Так что я записался на курсы, которые они сами выбрали, и несколько недель ходил на занятия. Но ничего не вышло. Ролик не сняли, и я не стал актером.

– Даже не знаю, смог бы я продвинуться так далеко… Детектив Крэншо, судя по тому, как вы держитесь в суде, вы очень хорошо усвоили уроки.

Сидя на стуле, Анабелла Ван Ротен распрямила спину. Положив на угол стола правую руку, она сделала энергичный жест левой, обозначавший неудовольствие.

– Ваша честь, я понимаю так, что мистер Антонелли получил чересчур сильный удар по голове. Возможно, полученное сотрясение и объясняет то, что вместо вопросов он строит предположения, однако…

– Я думал, вам нравится мой голос, – со слегка смущенным видом прервал я речь Ван Ротен.

Среди присяжных прошел смешок. Ван Ротен едва уловимо покраснела. Хонигман с неодобрением покосился в мою сторону, однако Ван Ротен быстро овладела собой.

– Обвинение не станет возражать, если суд отложат еще на день, чтобы дать мистеру Антонелли возможность для полноценного восстановления здоровья.

Я постоял, молча переминаясь с ноги на ногу, как отвергнутый влюбленный, дожидаясь момента, когда Ван Ротен отведет взгляд от стола, чтобы с победным выражением посмотреть в мою сторону.

– Полагаю, вы не поверите, если скажу, что оступился на лестнице, задумавшись о вас?

Честные глаза Анабеллы Ван Ротен вспыхнули от обиды, но в них также ясно читался вызов. До меня вдруг дошло: заместитель прокурора – привлекательная женщина, не считая тех моментов, когда ее одолевают чересчур сильные эмоции.

– Извините, – в смущении промямлил я. – Мне не следовало так говорить.

Заместитель прокурора без колебаний сделала ход. Углы ее рта опустились, и Анабелла Ван Ротен разочарованно взглянула на меня.

– Хотите сказать, что вы не думали обо мне?

Среди присяжных раздался тот же смех. Нахмурившись, секретарь суда взглянула на часы.

– Возможно, вам двоим лучше предаться объяснениям где-нибудь в ресторане, а не в зале суда, – сухо заметил Хонигман. – У вас есть возражения, госпожа Ван Ротен?

– Да, ваша честь, я была…

– Мистер Антонелли, попрошу вас ограничиться вопросами к свидетелю, – распорядился судья, не дослушав заместителя прокурора.

Приняв к сведению его указание, я вернулся к тому вопросу:

– Готовясь исполнять свою роль в пилотном ролике, который так и не был снят, вы изучили актерское мастерство. Была ли ваша роль предусмотрена сценарием?

– Да, был сценарий.

– Когда вы работали консультантом на той картине, той самой, на съемках которой вы познакомились с Мэри Маргарет Флендерс, вы ознакомились со сценарием? Для того, чтобы выведенные в сюжете полицейские порядки оказались точными или хотя бы не слишком далекими от реальной работы детектива полиции?

– Да… – ответил Крэншо, придав голосу вопросительную интонацию, словно хотел знать, почему я спросил.

– Значит, вы немного знакомы со стилем, логикой или, если позволите, способом, каким организуется правильный сценарий, в котором прописываются все кадры и диалоги? Правильно?

– Да, имею некоторое представление.

– Вы не думали, что когда-нибудь напишете свой сценарий, ничем не хуже тех, с которыми вы познакомились?

Крэншо развел руками, демонстрируя, что подобные идеи лежат далеко за пределами его амбиций.

– Зарекаться не стану. Думаю, это было бы интересно.

Я уставился на детектива.

– Не станете зарекаться? – медленно повторил я. – Хотите сказать, что…

Тут я себя поймал. Моя левая, поднятая в воздух рука делала то самое движение, о котором Стэнли Рот говорил, будто оно неправильное. Едва не рассмеявшись, я взглянул в направлении стола защиты, желая убедиться, что Рот это заметил. Погруженный в раздумья, он сидел, сложив руки на груди.

Стэнли Рот ни разу на меня не взглянул – ни сегодня, ни на позавчерашнем заседании, во время которого допрашивали Ричарда Крэншо. Быстро обернувшись, я посмотрел на Крэншо. Детектив сидел в ожидании, ждал моего следующего шага. Тут я сообразил, что Крэншо тоже не смотрел на Стэнли Рота, то есть ни разу не взглянул. Стэнли Рот мог быть абсолютно уверен в намерениях этого человека.

– Ваша честь, у меня больше нет вопросов к свидетелю. – Едва Ричард Крэншо привстал со свидетельского кресла, я добавил: – Но я намерен вызвать его позже в качестве свидетеля защиты.

Не отпуская подлокотников, Крэншо вопросительно посмотрел на Анабеллу Ван Ротен. Похоже, та оказалась в не меньшем затруднении. Опустив глаза, Ван Ротен смотрела в раскрытую папку с длинным списком назначенных для вызова в суд свидетелей обвинения.

Встав, Крэншо расправил плечи, не забыв при этом улыбнуться в сторону суда присяжных. Хорошая, открытая улыбка. Впрочем, повернувшись к выходу, детектив выглядел куда более озабоченным. Ему было о чем волноваться, и я полагал, что точно знаю, о чем именно.

Как только за детективом Крэншо закрылась дверь в небольшой и набитый до отказа зал суда, со своего места встала Анабелла Ван Ротен.

– Ваша честь, – объявила она, – народ вызывает Джека Уолша.

Я не знал, действительно ли Анабелла Ван Ротен собиралась вызвать отца Мэри Маргарет Флендерс в свидетели обвинения, но подозревал, что нет.

Уолша слишком распирало, как бы получше выразиться, от собственной важности. Он слишком убедил себя в том, что является такой же жертвой, как и его дочь, чтобы следовать истине. Очевидно, Уолш начнет приукрашивать все подряд, желая предстать в выгодном для себя свете. От адвоката не потребуется слишком больших усилий, чтобы обратить на пользу защите сказанное свидетелем обвинения.

Ван Ротен производила впечатление умной и коварной. Она должна была видеть опасность, но скорее всего решила, что не имеет выбора. Джек Уолш много месяцев раскручивал себя в прессе как главного представителя умершей дочери и единственного, кому она раскрыла свой тайный, но вполне реальный страх. Не стоило напрягать воображение, чтобы представить действия Уолша в случае, если Анабелла Ван Ротен сначала не вызвала бы его как свидетеля обвинения, а потом не смогла бы доказать виновность Стэнли Рота.

Уолш с готовностью занял место свидетеля, продемонстрировав это слишком явно. Свое имя он выпалил прежде, чем Ван Ротен успела его спросить. Голос оказался грубым и неблагозвучным, в нем ясно слышались кипевшие внутри Уолша эмоции.

– Джек Уолш, – повторил он это после того, как Ван Ротен сформулировала вопрос. – Джек Уолш, – сказал он в третий раз, уже нормальным голосом.

Было интересно наблюдать, как, отвечая на следовавшие один за другим вопросы, Уолш постепенно овладевал собой, приходя в нормальное состояние и обретая все большую уверенность. Его ответы, поначалу торопливые, неопределенные и короткие, становились убедительными, уверенными и бесконечно долгими. Он говорил очень долго. Насколько я мог понять, Уолш озвучивал в зале суда все или почти все из того, что произносил на публике, а также то, что он думал про дочь и про Стэнли Рота. Придерживаясь манеры, в которой общаются с самыми близкими друзьями, хотя я сомневался, что у него вообще имелись друзья, он поведал присяжным всю историю несчастной женитьбы и развода, не забыв упомянуть, будто считал – возможно, ошибочно, – что его дочери будет лучше, если отец исчезнет из ее жизни. Он говорил, будто всегда видел в ней что-то особенное и верил, что со временем дочь обязательно станет кинозвездой. Уолш рассказал присяжным, как по прошествии многих лет, проведенных вдали от дома, он наконец отыскал дочь, чтобы рассказать, как все было на самом деле. Рассказать, что он ни за что на свете не бросил бы ее, если бы не сильное желание матери развестись с ним. Уолш также поведал присяжным, что никогда не любил Стэнли Рота и был очень рад, когда незадолго до гибели Мэри Маргарет призналась, что намерена уйти от мужа. Поэтому он ее убил.

Ван Ротен медлила, ожидая, что у меня возникнут вопросы. Поняв, что вопросов нет, она через плечо посмотрела на меня.

– Есть ли у вас возражения? – спросил судья Хонигман.

Я моргнул.

– Простите, – с озадаченным выражением проговорил я. – Видимо, я плохо слушал. Возражения против чего?

Хонигман поднял голову. С интересом заглянув мне в глаза, он попытался выяснить, чем, по моему мнению, я здесь занимаюсь.

– Свидетель только что показал, что жертва преступления собиралась уйти от обвиняемого. Цитирую: «Поэтому он ее убил». Конец цитаты. Желаете возразить?

Я рассмеялся.

– Он так сказал? – Оглянувшись на Ван Ротен, я улыбнулся. – Ваша честь, возражений нет, – сказал я и сел на место.

– А в чем состояла причина, по которой она намеревалась уйти от мужа, Стэнли Рота, обвиняемого в преступлении? – поворачиваясь к свидетелю, спросила Ван Ротен.

Уолш ответил не сразу. Медленно повернувшись, он в упор посмотрел на Стэнли Рота:

– Она сказала, что муж бьет ее и она боится, что забьет до смерти.

Когда Анабелла Ван Ротен объявила суду о завершении ее вопросов к свидетелю, я услышал, как по аудитории прошел едва уловимый вздох облегчения. Показания Джека Уолша, слушать которые начали еще утром, с перерывом на ленч, тянулись до послеполуденного времени. Звуки, время от времени доносившиеся со скамьи присяжных, старавшихся сменить позу и расправить затекшие конечности, становились все более частыми и, несмотря на все попытки делать это тихо, наполняли крошечный зал почти непрерывным фоном.

Хонигман, явно смущенный несоответствием своего служебного помещения, был настроен благожелательно. Как только Ван Ротен закончила с вопросами, он объявил десятиминутный перерыв.

Я встал, чтобы размяться. Ван Ротен, развернувшись в противоположную сторону, оказалась совсем близко. Так близко, что задела меня рукой.

– Ходят слухи, – прошептала она, одновременно улыбаясь кому-то в толпе зрителей, – что ваше падение не было несчастным случаем. Не вызвать ли вас в качестве свидетеля предрасположенности вашего клиента к насилию?

Сделав несколько шагов в сторону, она принялась обсуждать что-то с помощником окружного прокурора, сидевшим рядом с ней за столом обвинения. Интересно, это действительно слухи или она догадалась? Или сказала нарочно, желая выбить меня из колеи перед началом перекрестного допроса свидетеля обвинения? Казалось, Ван Ротен была способна на такое – изобрести ложь, заставив меня засомневаться: а вдруг правда? Заместитель прокурора была умна и знала это. Она хорошо смотрелась и тоже это знала. Сомневаюсь, чтобы она не использовала эти преимущества. Ван Ротен будет делать жесты, бросать взгляды в мою сторону и при этом непрерывно оценивать мою реакцию, стараясь увидеть, каким образом можно пробить мою броню. Она напоминала девушек, знакомых еще по колледжу, – тех, которые провоцируют, чтобы их пригласили, а потом говорят «нет» и, смеясь, пересказывают это своим друзьям.

Топая слоноподобными ногами и пыхтя, секретарь суда отправилась за присяжными, пригласив их занимать места. Окинув недобрым взглядом скамью суда, секретарь возвратилась к столу. Присяжные с извиняющимися улыбками втискивались на места, толкая друг друга.

– Желаете начать перекрестный допрос свидетеля? – спросил судья Хонигман, следуя порядку заседания.

Джек Уолш ждал моих вопросов. Уверенный, что после прошлых заявлений общественность целиком на его стороне, он открыто демонстрировал пренебрежение.

Встав с места, я ровным голосом напомнил:

– Судя по вашим показаниям, дочь рассказывала, будто муж ее бил.

– Точно так, – ответил Уолш. Не отводя глаз, он следил, как я переместился к дальнему от стола защиты краю скамьи присяжных.

– Она сама вам рассказала?

– Да, – с досадой ответил Уолш. Он явно давал понять, что не стерпит, если кто бы то ни было посмеет усомниться в его словах.

– То есть что ее бил Стэнли Рот, ее муж?

Уверенный, что последует возражение, Уолш взглянул на Анабеллу Ван Ротен. Заместитель прокурора что-то записывала в блокнот. Она не смотрела на Уолша.

– Она объяснила, почему не обратилась в полицию? – продолжал я. – Она не говорила, почему не ушла от мужа сразу, как только это произошло? Почему не ушла от него сразу после избиения – раз ваша дочь боялась, что муж убьет ее?

Насупившись, Уолш скрестил руки на груди и сделал такой вид, словно от него зависело – отвечать или не отвечать.

– К моменту убийства как долго ваша дочь состояла в браке со Стэнли Ротом?

Вопрос поставил Уолша в тупик.

– Хорошо. Сколько лет они были женаты со Стэнли Ротом к моменту ее смерти?

Он не мог сообразить.

– Вы имеете в виду, когда ее убили?

– Так сколько лет?

Уолш замялся, прикидывая даты.

– Пять лет – такая цифра, по вашему мнению, подходит? – спросил я.

– Да, лет пять, – сказал он, делая вид, словно самостоятельно пришел к этому же заключению.

– У нее был ребенок?

– Да.

– Ребенок от другого брака?

– Да.

– Которому вы приходитесь дедушкой?

– Да.

– Скажите нам… Скажите: как давно вы в последний раз виделись с внучкой?

Уйдя в себя и как-то сжавшись, Уолш поник головой, ладони бессильно легли на колени. Кусая губы, он смотрел в пол.

– Много лет я не мог видеться с дочерью, – пробормотал он. Подняв взгляд, Уолш добавил: – Я уже сказал, что ее мать со мной развелась…

– Вы виделись с внучкой хотя бы один раз?

– Нет, – признался он.

– Знаете ли вы, сколько ей лет? Нет, погодите. – Я помахал рукой. – Скажите лучше: ваша дочь жила со Стэнли Ротом пять лет, но у них не было детей. Ваша дочь не любила детей?

Уолш, не раздумывая, сказал то, что должен был сказать о своей дочери всякий отец, плохой или хороший.

– Она любила детей.

Держа руку на перилах скамьи присяжных, я недоуменно поднял бровь:

– В то же время единственная дочь проживала вместе с ее первым мужем. Он получил опекунство, правильно?

– Да.

Не убирая руку с ограждения, я сделал шаг вперед, к Уолшу:

– Она любила детей. Я понял так, что она хотела бы иметь еще детей. Она хотела ребенка от второго мужа, Стэнли Рота?

– Да, конечно.

– Тогда почему она не родила от него? Знаете ли вы причину? Не потому ли, ну… что была слишком занята карьерой?

Я спросил так, словно это было лишь предположением, сделанным в поисках ответа.

О чем бы Джек Уолш ни говорил с Мэри Маргарет Флендерс, я сильно сомневаюсь, чтобы вопрос о ребенке возникал хотя бы раз. По крайней мере это никак не следовало из его обращения с единственной дочерью. С другой стороны, дочь вполне может разговаривать с отцом на такие темы, и Джек Уолш не упустил бы своего шанса предстать таким, каким он должен казаться публике.

– Она хотела ребенка, – твердо сказал Уолш. С видом страдальца он наклонился над перилами, ограждавшими место свидетеля. – Но она не назвала бы мне причину, по которой у них не было детей. – Уолш бросил гневный взгляд в направлении стола защиты, за которым тихо сидел Стэнли Рот. – В тот момент возникло ощущение, что это он не мог иметь детей.

Несколько секунд я молчал. Потом, скользя ладонью по ограждению, сделал еще один шаг к свидетелю.

– У вас возникло «ощущение», – повторил я. – Вы только что показали, что дочь не раскрыла вам истинной причины, но у вас было «ощущение». – Я внимательно и строго посмотрел на Уолша. – Вы знаете про это не больше, чем любой другой человек. Дочь никогда не говорила с вами на эту тему. Она не только не раскрыла вам причину, по которой не имела детей от Стэнли Рота, но вообще ничего вам не говорила. Она ни о чем вам не рассказывала, верно? Вы вдруг появились, попросили денег, и она дала то, что вы просили. Потом вы потребовали еще, и, когда ей это надоело, она сказала, что больше не хочет вас видеть. Ведь так было?

– Это неправда! – воскликнул Уолш, подавшись вперед и едва не соскользнув с сиденья.

– Она вызывала полицию?

Прозвучав так быстро и так неожиданно, вопрос явно застал Уолша врасплох. Он наверняка запомнил, что я уже спрашивал про то, почему она не вызвала полицию, – вопрос, для ответа на который я не дал времени.

Уолш ответил не задумываясь:

– Нет. Она не хотела, чтобы про это узнали.

– Она сама это сказала? Она сказала, что не стала вызывать полицию потому, что не хотела огласки?

– Да, – зло подтвердил Уолш.

Опустив глаза, я про себя улыбнулся и легко постучал пальцами по подбородку. Затем, подняв взгляд, спросил:

– Вы уверены?

В его взгляде мелькнула неуверенность, мгновенное сомнение. Уолш напрягся, словно почувствовал ловушку. Слишком поздно. Последнее, что еще оставалось, – это сознаться во лжи.

– Да, я уверен, – со злостью подтвердил Уолш.

Я кивнул, словно согласившись.

– Хорошо, тогда это должно объяснить, не так ли? Объяснить, почему нет полицейского рапорта о происшедшем инциденте и ни одного свидетельского показания, доказывающего его существование.

Вернувшись к столу защиты, я встал за столом, положив руки на спинку стула.

– Однако это не объясняет, мистер Уолш, почему защита намерена вызвать в суд свидетеля, который подтвердит, что ваша родная дочь – которую вы бросили, когда девочке было всего пять лет – на самом деле вызывала полицию.

– Значит, он действительно ударил ее! – закричал Уолш, как будто в сравнении с этим фактом могла показаться незначительной любая ложь, в которой его уличат.

– Верно, ударил. Один раз. Ударил, мистер Уолш. Ударил, узнав, что ваша дочь сделала аборт, убив ребенка, которого он отчаялся ждать. Вопросов больше нет.

Я посмотрел на скамью присяжных. Последнюю фразу никто не услышал. В зале суда воцарился бедлам. Хонигман стучал молотком. Ван Ротен вскочила с места, но что-то заставило ее снова сесть.

Для Джека Уолша все было ясно. Выйдя из суда в окружении телекамер и репортеров, он снова и снова утверждал, что сказал правду и что дочь говорила, какой опасный человек Стэнли Рот, а теперь этот факт признал даже его адвокат.

 

17

Раскинув руки в стороны, я стоял под душем лицом к стене кабины, чувствуя, как пульсируют бьющие по затылку струи горячей воды. Я старался выкинуть из головы все, что произошло сегодня днем. Весь день от меня требовалась непрерывная концентрация. Я мысленно взвешивал сказанное, сопоставляя это со свидетельскими показаниями всех участников процесса. И более всего страшился мысли, что не услышал ложного заявления, упустил единственно важные, не соответствовавшие истине слова, неточность, которая могла повлиять на результат процесса.

Потом, когда заседание окончилось, я начал воспроизводить в памяти ход допроса. Снова и снова я бросал резкие возражения, задавал вопросы и отвечал на них – до изнеможения, до тех пор, пока живые картины происшедшего за день окончательно не ушли на второй план и я смог задуматься о том, что будет завтра, когда придет время начинать сначала.

Каждый процесс уникален. Однако суд над Стэнли Ротом шел до такой степени особым образом, что его не с чем было сравнивать – по крайней мере из моего прошлого опыта. Речь шла о человеке знаменитом, влиятельном и богатом. К тому же Рот был слишком умным и одержимым абсолютной важностью того, чем занимался. Настолько, что относился к процессу – тому самому, в конце которого его могли признать виновным в убийстве, – как к своего рода досадной помехе, почти не вызывавшей его интереса. Существуй хотя бы малейшая возможность уклониться – не думаю, чтобы он вообще присутствовал на заседаниях.

Скорее всего Стэнли Рот оставил бы это дело мне – так, как оставлял другим продюсерам и режиссерам заниматься фильмами, стоявшими в съемочном плане студии «Блу зефир» и не особенно его занимавшими. Периодически – во время коротких перерывов, когда свидетеля приводили к присяге или он вообще отсутствовал, – я оборачивался взглянуть на Рота. Хватало секунды, чтобы он почувствовал мой взгляд. Как в колледже, когда сидишь за кем-то, кто устал от лекции и витает в облаках.

Выключив воду, я вышел из-под душа и, подойдя к зеркалу, провел ладонью по запотевшему стеклу. Швы на лбу засохли и натянулись. Они шли волной то ближе, то дальше от брови, ощутимо выступая над кожей.

Когда занимаешься юридической практикой, иной раз приходится иметь дело с опасными людьми, решающими все свои вопросы с помощью насилия. Казалось, в один прекрасный день после проигранного дела кто-то из этих людей мог бы рассердиться на меня и даже учинить расправу – однако ничего подобного не происходило. Они сторонились меня и даже выказывали определенное почтение. Именно со Стэнли Ротом я попал в ситуацию, после которой понадобилось вмешательство врача.

И теперь он пришел и сел рядом, делая вид, будто ничего не случилось, а я просто поскользнулся и упал, – именно так, как было доложено суду и прессе.

Я осторожно потыкал около шва двумя пальцами, пробуя, не будет ли больно. Рана не беспокоила, и я надавил чуть сильнее. Боли все равно не было, и на душе полегчало – даже возникла иллюзия, что я молод и способен быстро исцеляться.

Зазвонил телефон. Обмотавшись полотенцем, я вышел в спальню. Звонил Стэнли Рот:

– Вы на меня сердитесь?

Такое ощущение, что со мной разговаривал восемнадцатилетний парнишка, привыкший легко выкручиваться из неприятностей и прекрасно знавший, что все вокруг его любят и верят. По крайней мере хотят верить: независимо от тяжести проступка он никому не хотел сделать больно.

Возраст не имел значения. На воротник его рубахи свисали седые кудри, по лицу пролегали глубокие морщины, но за шармом и беспощадностью к окружающим, за обходительностью и неукротимой примитивной яростью скрывался все тот же нетерпеливый подросток, мечтающий на берегу Тихого океана о картинах, которые снимет.

– Вы на меня сердитесь, – повторил он, не услышав ответа.

– Стэнли, чего вы хотите?

Я сидел на краю кровати, шевеля пальцами ног и наблюдая, как под кожей натягиваются сухожилия.

– Вы придете сегодня вечером, чтобы мы поговорили о деле?

Задрав ногу на коленку, я принялся массировать стопу.

– Нет. – Вовсе не собираясь раскрывать причин, я неожиданно, почти против воли, сделал противоположное: – Мне нужно собраться с мыслями перед завтрашним заседанием.

– Вы на меня сердитесь.

Я поставил ногу на пол.

– Вот здесь вы чертовски правы, – встав, твердо произнес я. – Ваше дело и без того достаточно трудное, чтобы защищать вас еще и от ваших собственных действий! Вы могли убить Уирлинга! И за что? Он сильно вас расстроил?

– Понимаю, вы вне себя. Льюис рассказал, что вы сделали. Думали, я хотел рассадить ему голову бутылкой, бросились ко мне через стол… Так неудачно.

Повисла пауза. Я понял, что Рот хочет что-то сказать и сомневается, какой будет моя реакция.

– Льюис сделал все, чтобы вы не держали на меня зла, – заботливо сказал Рот. – Когда-нибудь я расскажу почему. Но вы правы: я действительно хотел ударить бутылкой этого сукина сына, ударить как можно сильнее. Хотел ли я его убить? Не знаю. Я пришел, чтобы сказать все, что о нем думаю. Нужно было показать: я не собираюсь уходить и не отдам студию. А потом, увидев его самодовольную и тупую рожу, я понял, что пришел зря и разговорами тут ничего не изменишь. Вот почему я так поступил. Если бы меня не остановили, возможно, я бы и правда убил. Черт, наверняка ударил бы. – Рот помолчал. – Знаю, вы злитесь и имеете на это право. Но, честное слово, я сожалею о том, что сделал. – Он негромко рассмеялся. Смех вышел тихим и уничижительным – как отдельный от его смешанных эмоций штрих. – Я не жалею, что напал на Майкла, нет. Обидно, что пострадали вы. Но вы правы: защищая меня от меня самого, вы делали не свою работу, за что я благодарен и останусь благодарным всегда. Никто не сделал бы ничего подобного: они все слишком заняты заботой о себе. Все, кроме Льюиса, – немедленно поправился Рот. – В этом одно из его несчастий: сначала думать о других, и лишь потом о себе.

При данных обстоятельствах признание Рота звучало довольно странно. Меня охватило раздражение.

– Вы считаете это несчастьем? После того, что для вас сделал Льюис?

– В нашем бизнесе это несчастье. Если не позаботишься о себе, никто о тебе не позаботится.

Я задумался, имелось ли в виду буквально то, что сказано, или в его словах был какой-то глубинный смысл? Циничный манипулятор Стэнли Рот еще оставался у руля компании. Великий Стэнли Рот, ни о ком не подумавший дважды.

– Стэнли, иногда вы говорите как герой одного из ваших фильмов.

Он не стал отнекиваться. Напротив, счел это вполне естественным.

– А что, другие – нет? Они не так разговаривают? Не играют чужую роль?

Я не стал отвечать. А если бы и попытался, не знаю, что мог сказать в ответ.

– Я не призывал к долгой дискуссии на тему «Влияние средств массовой информации на жизнь современной Америки», – насмешливо произнес Рот, явно намекая, что такой вызов ему бросали чаще, чем следовало. – Я принес извинения и спрашиваю, не можете ли вы приехать сегодня вечером. Есть вопросы, которые необходимо обсудить.

Слова Рота прозвучали слегка двусмысленно, что бывало, когда он хотел внушить мысль, будто я принадлежу к немногим избранным, которым он может доверять, и совершу что-то вроде предательства, если откажусь от его предложения.

– Извинения приняты. Но мне еще нужно поработать и хотя бы немного поспать.

– Это касается «Блу зефир».

Тон Рота не предвещал ничего хорошего. Похоже, нам предстоял важный разговор.

– Сценария или студии?

– Того и другого, – очень серьезно ответил Рот.

Искренне заинтригованный, я нерешительно сказал:

– Я собирался поужинать с…

– С Джули. Да, я знаю. Займитесь делами. Поужинайте. Потом приезжайте. Не бойтесь приехать поздно, я не лягу спать.

На секунду могло показаться, что мне сделали одолжение, и я почти в это поверил. Рот снова заставил меня сделать то, чего я делать не собирался. Я попытался рассмеяться, хотя ничего смешного в этом не было: я чувствовал, что иду на поводу у Стэнли Рота, следую переменам его настроения и потакаю прихотям. Я больше не злился, хотя всего двое суток назад едва не потерял из-за этого человека глаз.

Рот остался безответственным переростком, неспособным управлять своими желаниями. Такова была его суть, но Рот не делал из этого секрета, скорее даже бахвалился. Я знал, кто он такой, по крайней мере имел представление уже с момента нашей первой встречи. Но так и не смог заставить себя говорить «нет», имея в виду «нет». Я мог сердиться, ругаться, называть его лжецом. Не мог только уйти: он казался слишком интересным.

Нет, здесь было еще что-то. На самом деле меня интересовал не сам Стэнли Рот. Он мог поддерживать разговор не более пяти минут, да и то в случае, если тема была связана с кино. Он мог проговорить минут десять, если кино, о котором шла речь, снимал не он, а кто-то другой. Он не проявлял почти никакого интереса к литературе, но кое-какие диалоги в сценарии «Блу зефир» захватывали воображение. Рот не разбирался в искусстве.

Стэнли Рота увлекало лишь то, чем он занимался и над чем напряженно работал. Но, рассуждая, как это вписывается в кадр, он не мог толком описать ничего находившегося у него перед глазами. Работа составляла всю его жизнь. Работа была фантазией, и жизнь тоже казалась своего рода выдумкой – сценарием, который каждый день переписывался заново, словно сюжет мог на самом деле обернуться всем, чего хотел режиссер.

Это было интереснее всего. И еще меня мучило любопытство: каким образом Рот убеждал всех в своем даре предвидеть будущее?

А еще меня влекла Мэри Маргарет Флендерс – женщина, с которой я никогда не встречался. Притягивал ее образ – так, как редко привлекали женщины, встреченные в реальности. Наверное, потому, что она олицетворяла мечты о женщине, которой у меня не было, женщине, образ которой я разделял с другими купившими билеты зрителями.

Стэнли Рот помогал создавать мечты. Если не создавал сам, то придумывал и развивал идею, делая куда больше остальных, чтобы облечь ее в форму, доступную восприятию большинства. Но ведь Стэнли Рот не был так уж оригинален. Я не раз слышал, как он изрекал совершеннейшие банальности, и начинал сомневаться – неужели Рот действительно верил в ту сентиментальную чушь, которую несли про его фильмы? Прошло еще немного времени, и я начал задумываться: а верил ли он во что-либо еще?

Льюис Гриффин говорил о его гениальности. Но гениальность заключалась не в том, как Стэнли Рот вскрывал суть вещей. Странным, совершенно необъяснимым образом он знал, чего хочет публика, знал это гораздо раньше, чем сами зрители, и потому мог сказать с экрана то, что было доступно каждому из них, и так, словно они видят это в первый раз. «Блу зефир» – сценарий фильма, созданный в пику «Гражданину Кейну», был лучше всего созданного Ротом, однако его сюжет не мог возникнуть прежде, чем появился «Гражданин Кейн».

Среди неразрешимых загадок существования Стэнли Рота пряталась истинная природа его отношений с Джули Эванс. Однажды я заметил, как он смотрел на ассистентку. Так, взглядом мечтателя, оставаясь на расстоянии, смотрят на девочек-старшеклассниц – тех самых, что никогда не обратят на вас внимания.

А потом он, казалось, совсем не замечал ее присутствия. Должно быть, Рот понимал, что Джули влюблена в него, и тем не менее говорил о пределе возможного доверия и о том, что она может предать, если в какой-то момент решит, что ей это выгодно.

Не исключено, что Рот прав, и со временем она могла от него уйти – но вовсе не из холодного расчета. У Джули был тот же дар, по сути, не слишком отличавшийся от таланта Стэнли Рота: инстинктивно знать, что произойдет и какая из тысяч переплетенных ветвей власти и влияния начнет определять ход дальнейших событий. Если бы Джули не любила Рота, она вряд ли пожалела бы о своем уходе. Но Джули была в него влюблена и потому не могла рисковать ни одним, даже самым призрачным шансом.

Возможно, поэтому она предложила вместе поужинать? Не знаю. Но я вдруг засомневался, увидев, как она идет от машины, оставленной у входа в «Шато-Мармо». Предполагалось, что мы встретимся в вестибюле, но мне слишком нравилось наблюдать за Джули. Она хорошо смотрелась в мягком вечернем свете. Джули приближалась, переставляя красивые ноги. Блондинка, с головы до пят облитая золотыми лучами…

Завидев меня, она на секунду остановилась, и я уже знал, что будет дальше. Джули смотрела на меня, не отводя глаз и напряженно улыбаясь, – так смотрит женщина, когда ей помогают выйти из автомобиля.

Взяв меня под руку, она заботливо одернула рукав.

– Ты был великолепен.

Я рассмеялся.

Джули покачала головой:

– Стэнли сумасшедший. Никогда его таким не видела.

– Льюис Гриффин видел, – ответил я, сделав вид, что не верю ни одному слову. – Такой у него характер, и ты знаешь это не хуже меня. Не ты ли говорила, что он мог убить жену? Может, Стэнли убил ее в припадке ярости?

Джули переступила с ноги на ногу и опустила глаза.

– Я знаю его характер, – ответила она, опустив густые ресницы. – Хотя позавчера в первый раз видела, как он пытался кого-то ударить. Удивительно. – Отпустив мою руку, Джули подняла глаза: – Я заказала столик.

Маленький и, к счастью, полупустой ресторанчик располагался на боковой улице рядом с Родео-драйв. Было начало восьмого, и на фоне вечернего неба витрины переполненных покупателями магазинов пульсировали искусственно-ярким светом.

Я заказал виски с содовой. Недолго поразмыслив, Джули попросила вторую порцию. Официант тут же вернулся с заказом.

– Мне это не помешает, – невесело улыбнувшись, объяснила Джули. Отпив пару глотков, она поставила стакан на стол. Затем, нахмурившись, взглянула на меня: – Стэнли может выиграть дело?

Барабаня пальцами по краю стола, я думал не столько о вариантах окончания процесса, сколько о настойчивом желании Джулии вытянуть из меня информацию.

– Это очень важно, – кусая губы, проговорила она.

Я выбивал пальцами барабанную дробь, ожидая продолжения.

– «Блу зефир» погибла, – сказала Джули, явно смутившись. – Нет, пока еще нет, но так вполне может случиться. Стэнли ушел в отставку. Похоже, он подписал бумаги еще вчера, во второй половине дня. Стэнли ничего мне не говорил, он никому не сказал. Сегодня после обеда, незадолго до того как Стэнли вернулся из суда, мне сообщил Майкл.

В первый момент я не поверил. Только не теперь, после всего, что случилось позавчера вечером.

– Он готов был убить Майкла за одно лишь предположение. И сам пошел на этот вариант. Чего ради?

Впрочем, я уже догадался об ответе, едва задав вопрос. Именно. Все произошло в результате событий того вечера. Напав на Уирлинга, Рот подставился под удар. Уирлинг не мог не использовать его слабость. Догадаться несложно.

Но Джули занимали совсем другие проблемы.

– Не понимаю, почему он так поступил.

Она с отвращением хлебнула виски. Отставив стакан в сторону, подозвала официанта и попросила вместо виски бокал вина. Потом передумала и, покосившись на меня, заказала бутылку – собираясь поделиться со мной.

– Мне нужно кое-что решить, – призналась Джули, откинув голову на кожаную спинку кресла. – Майкл собирается реорганизовать бизнес. Хочет, чтобы я занималась всеми текущими делами. Он предложил мне возглавить студию.

Официант принес бутылку «Ортеса пино нуар». Пригубив из бокала, Джули кивнула официанту, и тот наполнил бокалы.

– Соглашайся, – безразлично сказал я.

Она удивилась.

– Не считаешь, что Стэнли может…

– Выиграть дело? Какая разница?

Меня слегка раздражало, когда люди спрашивали, что я думаю о шансах Стэнли Рота, имея в виду лишь свои выгоды. Я сказал со всей уверенностью, какую мог внушить:

– Ладно, отвечу, раз ты спросила… Он выиграет. Его должны оправдать. Он не убивал Мэри Маргарет Флендерс. Мне казалось, ты знаешь об этом.

На мгновение глаза Джули вспыхнули от гнева. Склонившись ко мне, она осмотрела зал, словно желая убедиться, что никто не услышит.

– Я этого не знаю. Не знаю ничего, кроме того, что для меня было бы лучше остаться со Стэнли – пусть он даже потеряет студию. Но раз он сам решил уйти…

Откинувшись в кресле, я наблюдал за ее душевной борьбой. И без особых сантиментов предложил варианты:

– У тебя есть две возможности: уйти с Ротом, доказав свою верность, или остаться и возглавить студию. Это высокий пост, но после ухода Стэнли Рота тебе придется иметь дело с Майклом Уирлингом. Вероятно, общаться с ним нелегко, но вряд ли он заявит такие же претензии, как Стэнли Рот. Кстати, ведь ты хорошо знаешь этот бизнес, возможно, лучше, чем сам Стэнли Рот. Он не предлагал тебе уйти вместе?

– Нет, – ответила Джули. – Но это подразумевается.

Как она поступит, меня не касалось. Именно в этом состояла причина, по которой я решился сказать правду. Я не имел понятия, какое решение примет суд в конце процесса через неделю.

Джули кивнула. Вероятно, ей хотелось услышать подтверждение, чтобы знать степень риска на случай, если она останется со Стэнли Ротом.

Недовольно поджав губы, Джули прикрыла глаза, напряженно размышляя. Наконец дернула плечами и, открыв глаза, холодно произнесла, глядя в пространство:

– Ради него я сделала то, что не сделала бы ни для кого другого.

Джули смотрела в ту же точку, но холод в ее глазах постепенно сменился выражением, появляющимся у человека, уже принявшего решение и теперь недоумевающего, почему раздумывал так долго. Когда ее взгляд обратился ко мне, в уголках рта притаилась улыбка – как будто она сказала лишнее. Джули сделала глоток вина, и на ее щеках вновь появился румянец.

– Вообще-то я не голодна. А ты? – спросила она. В мягком и настойчивом голосе не прозвучало и следа мучительных сомнений, терзавших ее несколько минут назад. – Давай уйдем отсюда, – вдруг с энтузиазмом предложила Джули.

Мы вышли из ресторана, и Джули, не говоря ни слова, повела машину в неизвестном направлении. Мы плыли в изумрудно-чистой ночи, несколько миль двигаясь в колонне машин, светившихся желтыми фарами, в неизвестном направлении, пересекая местность, еще несколько десятков лет назад бывшую заброшенной пустошью на западной окраине освоенного мира.

Я решил спросить у Джули то, что она наверняка знала:

– Что случилось с дочерью Льюиса Гриффина? Он говорил, что она умерла…

– Льюис хорошо к тебе относится, – глядя вперед, ответила Джули. Мы съехали с шоссе и, сделав несколько поворотов, оказались на узкой извилистой дороге, уходившей на Голливудские холмы. – На эту тему он мало с кем говорит, – продолжала она. – Его дочь убили.

– Убили?!

– Да.

– Как давно?

– Через месяц будет шесть лет.

Джули, не отрываясь, продолжала смотреть на дорогу. Она не взглянула в мою сторону, не сделала ни одного жеста, выдававшего чувства. Она говорила тихо и сосредоточенно, как будто опасалась сказать больше, чем следовало.

– Убита шесть лет назад – и я ничего об этом не читал?

– Вероятно, потому, что Льюис Гриффин не Стэнли Рот. Газеты напечатали сообщение, но его не поместили на первой полосе, и вся история не получила большой известности. Имя Льюиса Гриффина мало кому знакомо вне киноиндустрии. Убийцу не нашли, так что публикаций не последовало. Наконец, Льюис не хотел огласки, – вздохнув, сказала Джули. – Никто не хотел. – Почувствовав мое недоумение, она тут же пояснила: – Его дочь Элизабет похитили. Она заканчивала университет. Полиция предполагала, что убийца был с ней знаком: судя по всему, Элизабет сама села в его машину. Один из ее друзей видел, как в пятницу поздно вечером она садилась в машину в двух кварталах от университетского городка. Похитители запросили миллион долларов, сделав обычное предупреждение не связываться с полицией. Льюис выполнил требование… Вернее, Стэнли. Льюис собирался позвонить в полицию, но Стэнли убедил его, что лучше не рисковать. Стэнли собрал деньги и заплатил. Это были его деньги. Он оставил их там, где было сказано, но девочку все равно убили. Тело бросили в глухом месте… Искать пришлось долго. Бедный Льюис, его вызывали на опознание. Он еле пережил это и, боюсь, уже не сможет. Вообще, Льюис не говорит на эту тему. Никогда. И тебе стоит знать: он постоянно думает о дочери. В ней была вся его жизнь.

– Он не проклинал Рота за то, что тот убедил его не вмешивать полицию?

– Нет, вовсе нет. Стэнли любил девочку почти так же, как Льюис. Он – нет, но Стэнли сам себя проклинал. До сего дня Стэнли считает это своей ошибкой. Стэнли по сей день думает: не отговори он вызвать полицию, Элизабет осталась бы жива. – Обернувшись, Джули с надеждой посмотрела мне в глаза. – Никто этого не знал… Однажды вечером, много лет назад, я приехала в бунгало, где застала Стэнли пьяного и в слезах. Тогда он мне и рассказал. Ты не можешь его обвинять…

Я успокоил Джули:

– Нет, конечно, нет. Но не было ли причины, по которой Гриффин не хотел огласки? Не хотел ли он скрыть тот факт, что заплатил похитителям вместо того, чтобы сообщить полиции или ФБР?

– Он не хотел, чтобы так случилось. Послушай, здесь все чрезвычайно уязвимы. Кругом известные люди, их дети посещают школу. Но эти психи, которые жаждут славы или денег… Льюис не хотел, чтобы все узнали, как это легко: достаточно схватить девочку на улице, потом взять деньги и скрыться в неизвестном направлении. Стэнли, наоборот, казалось, что нужно рассказать всем, что это поможет найти убийцу. Но тогда он лишь хотел сказать Льюису, что ошибся.

Мы ехали по узкой дороге, оставляя позади небольшие, жмущиеся по холмам дома, пока не подъехали наконец к коттеджу, спрятавшемуся в зарослях толокнянки.

– Здесь я и живу, – сказала Джули.

Заехав под навес, она выключила двигатель. Как только мы вошли, Джули налила мне выпить.

– Завтра пятница, – сказала она, садясь рядом со мной на небольшой диванчик. – На выходные я собираюсь в Санта-Барбару. Туда я обычно отправляюсь, если хочу о чем-то подумать. – Поджав ногу, она повернулась и положила руку мне на плечо. – Почему бы тебе не поехать со мной? – Улыбнувшись, она добавила: – Или ты должен вернуться в Сан-Франциско?

В тот момент мне вообще никуда не хотелось. Взяв из моей руки стакан, Джули вернула его на столик.

– Пока суд да дело… почему бы тебе не остаться до утра? – проговорила она низким, чуть охрипшим голосом. – Обещаю: завтра ты успеешь на заседание.

Держа меня за руку, Джули встала. Мы пошли в соседнюю комнату.

 

18

Стэнли Рот вовсе не сердился на меня. Скорее, выглядел несколько удивленным.

– Вы не зашли вчера вечером, – сказал он, как только я сел на стул рядом с ним.

Я вынул из портфеля черную общую тетрадь и желтый блокнот с разлинованными отрывными страницами.

– Ужин поздно закончился, – объяснил я, быстро записывая вопросы, которые хотел задать очередному свидетелю обвинения. – К тому же я собирался поработать.

Я смотрел на бумажный лист, не отрывая глаз от своей руки, бегло выводившей неразборчивые каракули. Стэнли некоторое время ничего не говорил, но я чувствовал, что он смотрит на меня. Понятное дело, он мне не поверил.

– Только не забудьте, что я предупреждал насчет Джули, – сказал Рот.

Я прекратил записывать и посмотрел на него. Ручка замерла над бумагой, готовая продолжить в любую секунду. Рот вовсе не предостерегал от встреч с Джули. Понятно, что он не пытался мне угрожать. Он лишь советовал осторожнее вести себя с женщиной, которой можно доверять лишь в определенной степени, если вообще можно.

Стэнли Рот ждал лояльности, и он ждал жертвы. Будучи слишком убежден в своей значимости и важности того, чем занимался, Рот без раздумий расставался с каждым, кого признавал ненужным или вредным для дела. Он и представить не мог, что эти люди сочтут его ханжой или что у них есть свой взгляд на мир.

Я знал, что не могу до конца доверять Джули Эванс, и вовсе не со слов Стэнли Рота. С того момента как я сблизился с Джули, доверять ей не стоило по слишком многим причинам. Боюсь, я слишком увлекся и вряд ли откажусь от новой встречи, став добровольным пленником своих затянувшихся иллюзий о том, кем могу казаться прекрасной молодой женщине.

– Буду иметь это в виду, – коротко ответил я.

Быстро покончив с записями, я отложил ручку в сторону. Затем, поставив стул под углом, наклонился к Роту так, чтобы нас не мог слышать ни один из уже протиснувшихся на свои места присяжных.

– Почему вы уходите в отставку? – требовательно спросил я, прямо глядя в его бледно-голубые глаза. – Уирлинг вам угрожал? Он собирался рассказать заместителю прокурора, что произошло тем вечером?

Ответа не последовало. Рот отвел взгляд.

– Уирлинг – следующий свидетель обвинения, – сказал я, едва заметно кивая в сторону Анабеллы Ван Ротен, сидевшей за столом позади меня. – Вчера она упомянула вскользь о слухах, которые ходят насчет моего «падения», – что это не было несчастным случаем. Как полагаете, откуда она узнала?

Присяжные наконец расселись по местам. Отвернувшись от меня, Рот смотрел на них. В первом ряду третьей слева сидела женщина лет тридцати, когда-то немного снимавшаяся. Я помнил ее красивые руки по нескольким сериалам. Осторожно улыбнувшись, она заговорила с соседкой, полной дамой средних лет.

Положив руки на стол, Рот судорожно сцепил пальцы.

Сидя за своим столом, судья Хонигман приводил в порядок папки, готовясь к работе. Ниже судьи на обычном месте расположилась секретарь суда, уже погрузившаяся в дневную дрему.

Дотронувшись до плеча, я заставил Рота обернуться и требовательно прошептал:

– Я хочу знать: что он намерен заявить? Он скажет присяжным, что вы пытались его убить?

Рот расслабленно повел головой из стороны в сторону.

– Не знаю, что он скажет, но только не это.

Он сказал это с уверенностью, и мы оба понимали, какой ценой куплена эта уверенность. Я попытался что-то сказать, однако Рот остановил меня:

– Вероятно, он ничего не скажет. До конца процесса никто не должен узнать о событиях на студии. Но не сказать Джули он не смог. А Джули сообщила вам.

Шелест бумаг прекратился. Рудольф Хонигман прокашлялся. Пока судья предлагал Анабелле Ван Ротен вызвать следующего свидетеля обвинения, я старался вспомнить все, что мог знать о Майкле Уирлинге.

Возможно, это были лишь слухи, которые дошли до ушей Ван Ротен. Или она захотела увидеть мою реакцию. Возможно, желая подсказать заместителю прокурора путь давления на защиту, слух пустил сам Уирлинг, сделав так, чтобы Ван Ротен передали его слова.

Ван Ротен ничего особенного не предприняла. Она задала Уирлингу множество вопросов, но ни разу не спросила, подвергался ли он когда-либо нападению со стороны Стэнли Рота. Несомненно, Уирлинг дорого взял за молчание.

Уирлинг давал показания почти весь день. Он отвечал на вопросы, в основном имевшие скорее технический характер, рассказывал о финансовом положении студии и страховых договорах, которые полагается заключать на случай смерти ведущих актеров или невозможности их участия в съемках.

Привыкший к удобно обставленным апартаментам с хорошим, мягким освещением, Уирлинг с трудом освоился в переполненном и убого обставленном зале суда. Первым делом он нервно осмотрел присяжных. Как мне показалось, он был неприятно изумлен видом обычных людей и их манерой одеваться, словно испугавшись, что его могут спутать с одним из них.

Когда настала моя очередь задавать вопросы, я первым делом поинтересовался, не нужно ли ему воды. Думаю, с большим удовольствием он воспринял бы предложение вымыть руки.

– Мистер Уирлинг, – начал я, до поры не вставая с места. – Судя по вашим показаниям, студия «Блу зефир» – то самое предприятие, в котором вы являетесь одним из учредителей, – испытывала определенные финансовые затруднения. И в последние годы потеряла значительные суммы денежных средств.

Прищурившись, я взглянул на Уирлинга так, словно видел в его словах какое-то очевидное несоответствие. Опираясь на левую руку, я медленно встал со стула.

– Судя по вашим показаниям, большая часть этих средств была потеряна в проектах, где самое непосредственное участие принимал Стэнли Рот.

Осторожно шагнув к краю стола, ближнему к рядам присяжных, я остановился чуть правее места, где сидел Рот. Тот сосредоточенно наблюдал, как партнер по бизнесу без особых сомнений вносит лепту в предъявленное ему обвинение.

– Последние три-четыре картины с участием Мэри Маргарет, снятые, разумеется, при ее жизни, – все они оказались убыточны, не так ли? Вы это свидетельствовали?

– Да, я это свидетельствовал, – меланхолично ответил Уирлинг.

Подняв голову, он шмыгнул носом. Затем, опустив глаза, принялся один за другим изучать безукоризненно отполированные ногти.

– И студия оказалась у опасной черты банкротства?

Уирлинг поднял голову:

– Могло дойти и до этого.

Я принялся расхаживать туда-сюда в тесном пространстве перед креслом свидетеля: три шага направо и три шага налево – к столу, за которым восседала секретарь суда и возле которого меня останавливал ее суровый взгляд. Три шага в любом направлении – и я рисковал во что-то врезаться. Озадаченно покрутив головой, я услышал, как на скамье присяжных понимающе засмеялись. Остановившись, я оказался боком к свидетелю и лицом к обвинителю.

– Очевидно, госпожа Ван Ротен пытается обосновать мотив преступления. Но к счастью, мне до сих пор непонятен этот мотив.

Откинувшись на спинку стула, Анабелла Ван Ротен подперла рукой щеку, барабаня по ней пальцами.

– Студия быстро теряла средства. Затем, после убийства Мэри Маргарет Флендерс, произошло сразу два события: выплата страхового обеспечения и, что более важно, выход фильма, который к тому моменту рассматривался всеми как последний фильм Мэри Маргарет Флендерс и принес оглушительный финансовый успех. – Медленно и в самом деле с облегчением я отвернулся от Анабеллы Ван Ротен и обратил взгляд к Майклу Уирлингу. – Как я понял, обвинение намерено предположить, что Стэнли Рот убил свою жену в попытке сохранить за собой студию. Как вам это нравится, мистер Уирлинг? Стэнли Рот убивает жену, считая этот путь единственным, позволяющим ему сохранить студию «Блу зефир»?

На самом деле мой вопрос был направлен обвинителю, и я немедленно услышал, как под стулом Анабеллы Ван Ротен скрипнул линолеум. Но прежде чем она успела возразить, я помахал рукой, как бы заявляя о раскаянии, и вытащил лист бумаги из папки, лежавшей на столе защиты.

– Вас не затруднит взглянуть на последнюю страницу и сказать, чья подпись стоит под этим документом?

Передав бумагу Уирлингу, я дождался, пока взгляд финансового директора достиг конца страницы, где значилось его имя.

– Да, это моя подпись, – сказал он, продолжая держать в руках листок.

– Значит, это не подпись Стэнли Рота?

– Нет, контракты подписываю я.

– И вы настаивали на таком порядке?

– Я финансовый директор студии. Это была… Это составляет часть моей работы.

– Однако не вы решаете, Мэри Маргарет Флендерс или кто-либо другой будет назначен на роль в фильме, который снимает студия «Блу зефир»? Такое решение обычно принимает Стэнли Рот, другой продюсер или директор? После этого вы прорабатываете конкретные, то есть финансовые, детали. Так?

– Да, именно так, – ответил Уирлинг, явно раздосадованный отведенной ему ролью, никак не связанной с принятием креативных решений. – В любой значимой картине с участием более-менее известного актера мы – я имею в виду Стэнли Рота, себя и еще нескольких представителей администрации, – мы обсуждаем бюджет и кандидатуры, по нашему мнению, соответствующие этому бюджету. Иногда, в случае если проект представляет особенный интерес, мы можем нанять исполнителя за меньшие деньги, заинтересовав его процентами от будущего дохода. Так что, как видите, это вовсе не напоминает обычную ситуацию, когда вы собираете персонал и ставите перед ним задачу найти человека на определенную должность. Мы все одинаково заняты поиском человека и определением его гонорара.

Окинув присяжных взглядом, я улыбнулся, затем повернулся к свидетелю:

– Я понял вас. И вы все принимали участие в принятии решений относительно последней картины Мэри Маргарет Флендерс – вы, Стэнли Рот и Льюис Гриффин. Не так ли? Той самой картины, работу над которой она не успела закончить потому, что была убита?

– Да, мы все принимали в этом участие, – нахмурившись, ответил Уирлинг. Желая подчеркнуть печальный характер своей миссии, он добавил: – Решение было трудным.

С недоверием взглянув на Уирлинга, я предельно жестко сказал:

– Но, мистер Уирлинг, для вас решение вовсе не было трудным! Вы с самого начала знали, что картина должна быть закончена. Вы с самого начала знали, что эту картину – последнюю картину с участием Мэри Маргарет Флендерс – нужно быстро выпустить в прокат. Было ли это решение трудным? Нет, мистер Уирлинг, только не для вас. Вы единственный – не Стэнли Рот и не Льюис Гриффин, – именно вы настаивали на немедленном выпуске фильма на экраны, пока публика еще не перестала оплакивать Мэри Маргарет Флендерс. Вы говорили, что картина должна выйти немедленно, пока она не забыта. Должна выйти… Мистер Уирлинг, я хорошо запомнил слова Стэнли Рота, который так прокомментировал то, что вы потребовали: «…прежде чем судебный процесс начнет интересовать публику больше, чем ее последний фильм». Так ли это, мистер Уирлинг? И разве вы не были озабочены тем, как заработать на смерти Мэри Маргарет Флендерс? Больше, чем кто бы то ни было, и уж точно больше, чем Стэнли Рот.

Прежде чем я закончил, Ван Ротен вскочила с места:

– Ваша честь, свидетель не находится под судом! Если у мистера Антонелли есть вопросы – пусть спрашивает, но здесь не место для подобных нападок…

Подняв руку, Хонигман дал понять, что сказано достаточно.

– Мистер Антонелли, возможно…

– Хорошо, я сформулирую вопрос иначе. – Отвечая, я не сводил глаз с Уирлинга. – Не будет ли честным признать факт вашей заинтересованности в скорейшем завершении последней картины Мэри Маргарет Флендерс?

Мое яростное стремление добиться ответа застало его врасплох. Нахохлившийся в кресле свидетеля Уирлинг с подозрением смотрел на меня.

– Мы вложили в картину огромную сумму – примерно сто миллионов долларов. К моменту трагической гибели Мэри Маргарет Флендерс фильм был практически завершен, и нам оставалось снять всего несколько сцен. Мы должны были закончить работу: слишком много потрачено, чтобы бросить ее просто так. – Отвечая, Уирлинг почувствовал себя увереннее. Сев прямо, он обратился к суду присяжных с высоко поднятой головой. – Мы также считали этот фильм лучшей работой Мэри Маргарет, полагая, что в любом случае должны донести картину до публики.

– Мистер Уирлинг, вы так и не ответили на мой вопрос. – Я помолчал, дав понять, что намерен стоять на своем. – Вы хотели закончить картину как можно скорее, не так ли?

– Да. Я полагал, что для публики важно увидеть ее последний – и лучший – фильм как можно скорее.

– Важно для публики… – повторил я, улыбаясь при мысли о том, как благородно и честно это звучит. – И важно для студии, не так ли? Как опытный бизнесмен, вы должны были это понимать, мистер Уирлинг. Пока все, не переставая, говорят о ее смерти, фильм обречен на оглушительный успех. Вы знали это?

– Я полагал, люди захотят увидеть ее… Да.

– Однако с вами согласились не все, верно?

– В том, что люди захотят увидеть фильм? – снисходительно улыбаясь, переспросил он.

– В том, что картину следует как можно скорее выпустить в прокат. Ваш партнер, Льюис Гриффин, придерживался иного мнения: он полагал, что премьеру фильма следует отсрочить до окончания процесса. Скажите, мистер Уирлинг, это правда?

– Мы обсуждали этот вопрос. В конце концов все согласились, что картину следует выпустить в прокат.

– Но Льюис Гриффин возражал?

– Льюис остался при своих сомнениях.

– Каких еще сомнениях? – скептически произнес я. – Разве он не считал, что выход фильма может повлиять на исход судебного процесса? Разве он не предполагал, что фильм усилит гнетущую атмосферу, и без того окружающую процесс по делу об убийстве? Льюис Гриффин считал, что выход фильма подорвет шансы Стэнли Рота на оправдательный приговор. Так, мистер Уирлинг? – Я решительно требовал ответа.

– Нас это не должно было беспокоить! – взорвался Уирлинг. – Это было бизнес-решение. Стэнли не возражал. Стэнли на этом настаивал.

Сделав шаг назад, я положил руку на ограждение скамьи присяжных и наклонил голову, словно Уирлинг сказал нечто такое, что заставляло взглянуть на него под новым углом. Прищурившись, я медленно поскреб подбородок.

– Стэнли Рот настаивал на этом решении, несмотря на то что оно подрывало его шансы выиграть процесс?

Прошла секунда, прежде чем Уирлинг вполне осознал заданный вопрос.

– Он сказал… По-моему, то же самое говорили вы… что невозможно предугадать, какой эффект это событие окажет на исход дела, если вообще будет какой-то эффект.

– Другими словами, он захотел рискнуть, испытав шанс, который мог стоить ему жизни. Стэнли Рот пошел на риск потому, что последний фильм с участием его жены мог спасти студию?

– Да.

– И вы также оказались готовы рискнуть его жизнью… Рискнуть, чтобы спасти студию, верно?

Сидя за столом, Анабелла Ван Ротен протестующе вскрикнула:

– Ваша честь!

– Вопрос отозван, – немедленно откликнулся я. Обхватив себя руками, я несколько мгновений смотрел в пол. – Вы достаточно давно знакомы со Стэнли Ротом, не так ли? – спросил я, глубоко засунув руки в карманы брюк.

Не поднимая глаз, я дождался односложного ответа, после чего спросил то же самое относительно Мэри Маргарет Флендерс.

– И они действительно любили друг друга? – спросил я, глядя на Уирлинга.

Пожав плечами, он не нашелся что сказать. Я повторил вопрос.

– Трудно сказать. Можно сказать, да. Но я не считаю себя вправе судить о том, что они чувствовали по отношению друг к другу.

Опустив голову, я подвигал носком ботинка влево-вправо по серому полу. Выщербленный по краю линолеум немного не доходил до ограждения скамьи присяжных. В образовавшейся щели, забитой грязью и пылью, я заметил маленького коричневого паучка.

– Но вы нередко встречались с ними по самым разным случаям: за обедом, на общественных или благотворительных акциях?

– Да.

– И вы бывали гостем в их доме?

– Да.

– А они бывали приглашены в ваш дом?

– Да.

– И вы также хорошо знали их обоих – не как пару, а каждого в отдельности: Стэнли Рот был вашим компаньоном, а Мэри Маргарет Флендерс – кинозвездой, с которой вы работали как профессионал. И тем не менее вы не в состоянии сказать, любили они друг друга или нет?

Задав вопрос, я сделал жест, обращаясь к суду, сидевшему справа от меня.

Так же как в прошлый раз, Уирлинг попытался уклониться от ответа. Потеряв терпение, я оборвал его и переиначил вопрос:

– Скажите, оказывали они друг другу знаки внимания в вашем присутствии? К примеру, брали ли друг друга за руку?

С неловкой улыбкой он признал, что наверняка оказывали. Такую же уверенность Уирлинг высказал в ответ на вопрос, обнимали они друг друга или нет. Свидетель также признал, что видел, как Мэри Маргарет Флендерс целовала мужа в его присутствии.

– Обычно в щеку, – почему-то добавил Уирлинг. – Мэри Маргарет была очень нежной и часто целовала кого-либо в щеку.

– Таким образом, они проявляли нежность друг к другу – по крайней мере на людях.

– Да, так бывало.

– Позвольте взглянуть на это с иной точки зрения, – сказал я, опустив взгляд и ковыряя линолеум носком ботинка. Затем поднял взгляд на Уирлинга. – Вы хотя бы раз видели, чтобы Стэнли Рот ударил жену?

– Нет, – ответил Уирлинг, неожиданно встрепенувшись.

– И не видели, чтобы он пытался ее ударить?

– Нет.

Вытащив руки из карманов, я подошел ближе к месту свидетеля, поставив правую ногу на ступеньку. Упершись рукой в бедро, я заглянул в его глаза.

– Возможно, Стэнли Рот когда-либо бил вас?

В первый момент взгляд Уирлинга метнулся в сторону Стэнли Рота, затем остановился на мне.

– Нет. Конечно, нет.

– И он никогда не пытался вас ударить?

Нижняя губа Уирлинга едва заметно дрогнула, невольно реагируя на ложь, которую он собирался произнести. Впрочем, только я мог это заметить. Его зрачки сузились, словно Уирлингу захотелось спрятаться.

– Нет.

– Вы хотя бы однажды видели, как Стэнли Рот пытался применить насилие?

Уирлинг сделал все, чтобы не выпалить правду. Я прочитал по глазам, как ему хочется вернуть мяч назад: сказать миру, что пару дней назад хотел сделать с ним Стэнли Рот, сказать, насколько неудержимым может быть этот человек.

– Нет, никогда.

Уирлинг до конца выдержал обещание, данное Роту при заключении сделки. Но, как и Рот, он не понял одного: я не имел к их сделке никакого касательства. Я никому ничего не обещал и пока не ощущал никакого интереса поддерживать ту или иную сторону.

Сделав несколько коротких шагов к столу защиты, я налил себе стакан воды. Я намеревался продолжить перекрестный допрос свидетеля, и присутствовавшие не отрываясь смотрели на меня, желая узнать, что будет дальше.

Несколько секунд мой взгляд блуждал по залу. Здесь не было безразличных глаз, какие можно увидеть в переполненном кинотеатре. Я не видел и тупых лиц телезрителей. Эти люди были живыми: их интересовали вопросы и ответы, сопровождаемые не только словами, но взглядами и жестами, иногда полностью менявшими впечатление от слов.

Вернув стакан на стол, я задержал взгляд на Льюисе Гриффине. Он опять сидел в первом ряду, на том самом месте, которое, казалось, всегда его ожидало. На его губах играла легкая усмешка. Сам не знаю почему, улыбнувшись в ответ, я с выражением посмотрел на Льюиса, стараясь предостеречь его взглядом. Не хотелось, чтобы кто-то заметил, если Льюиса удивит мой очередной вопрос, обращенный к Уирлингу.

– Ответьте мне, мистер Уирлинг, – сказал я, медленно двигаясь к креслу свидетеля. – Вы знаете, что такое «Блу зефир»?

Уирлинг только развел руками.

– Вы не могли бы выразиться чуть точнее? Это довольно большая студия…

– Мистер Уирлинг, я говорю не о студии. Я имею в виду фильм или, скорее, сценарий. Сценарий картины, которую хотел снять Стэнли Рот.

– Ах это. Да, знаю.

– Вы читали этот сценарий?

– Нет. Стэнли… Мистер Рот то работал над этим сценарием, то бросал… Кажется, отдельные части он показывал кое-кому на студии, но… Нет, я не читал.

– Вам известно, о чем идет речь в сценарии?

Покачав головой, Уирлинг неопределенно махнул рукой.

– Что-то имеющее отношение к работе. Я имею в виду кинопроизводство.

– Да, можно сказать и так, – откликнулся я, отходя от стола защиты к самому краю скамьи присяжных, подальше от места для свидетеля. – Но Рот дал своему сценарию название «Блу зефир», не так ли? Вы только что признали, что слышали это название, и это предполагает, что вы должны были знать или по крайней мере догадываться: сценарий не просто имеет отношение к кинопроизводству, но посвящен вполне конкретной его части. Например, студии. Так?

– Мне казалось, это рабочее название. Сомневаюсь, чтобы оно дошло до реализации, – небрежно пояснил Уирлинг.

– Нет, мистер Уирлинг. Это более чем просто рабочее название. Я прочитал сценарий «Блу зефир».

Краем глаза я увидел, как изменилась поза Стэнли Рота. Подавшись вперед, он выставил на стол правый локоть и, приложив расставленные пальцы ко лбу, закрыл глаза ладонью. Рот не хотел, чтобы присяжные или сидевшие в зале зрители поняли, что он чувствует.

– Мистер Уирлинг, «Блу зефир» – это история о двух людях, совладельцах киностудии, такой же студии, как реальная «Блу зефир». Это история о том, как один из них предает другого: сначала переспав с его женой, звездой кинематографа, а потом забрав из общего бизнеса единственный источник финансовых средств. Деньги нужны, чтобы основать новую студию для любимой женщины. Мистер Уирлинг, я прочитал сценарий. Это выдающееся произведение. Лучшее, что я читал на тему Голливуда и его настоящего устройства. Как вы считаете, в какой степени эта история основана на реальных обстоятельствах жизни Стэнли Рота?

Губы Уирлинга сжались в одну узкую полоску – словно резиновый бинт, готовый хлестнуть побольнее.

– Откуда мне знать? Я же сказал, что не читал сценарий.

Невозмутимо улыбнувшись, я покачал головой:

– Тем не менее первая половина сюжета оказалась правдой, не так ли? Вы действительно спали с женой Стэнли Рота?

Упершись взглядом в крышку стола, Стэнли Рот забарабанил пальцами по лбу.

– Мистер Уирлинг, отвечайте на поставленный вопрос! Вы под присягой. Вы спали или не спали с Мэри Маргарет Флендерс в тот период, когда она была замужем за обвиняемым, Стэнли Ротом?

– Ваша честь, вопрос не относится к рассматриваемому делу! – заявила Анабелла Ван Ротен, устало поднимаясь с места.

– Неужели? – усомнился я, насмешливо покосившись в ее сторону. – Давайте считать варианты: во-первых, это говорит не в пользу свидетеля, во-вторых, показывает, кто, кроме обвиняемого, мог иметь мотив, в-третьих… А сколько еще причин нужно суду?

Сложив на груди руки, Хонигман глубокомысленно кивнул, как будто от него требовали принять соломоново решение вместо ответа на простой вопрос.

– Я разрешаю вопрос, – сказал он и кивнул еще раз, подчеркнув окончательность решения.

Глядя на Уирлинга, я ждал.

– Мы были близкими друзьями.

Уирлинг произнес эти слова с новым выражением. Я уже слышал такой голос – хорошо поставленный, с властной интонацией, подводивший финальную черту под всей дискуссией.

– Это значит «да» или «нет», мистер Уирлинг? – нетерпеливо спросил я.

– Думаю, это все, что я могу заявить по данному вопросу, – ответил Уирлинг.

– Ваша честь!

Хонигман навалился на стол:

– Свидетель ответит на вопрос. – Уирлинг не пошевелился. – Или свидетель будет обвинен в неуважении к суду. Мистер Уирлинг, это означает, что вас препроводят в тюрьму, где вы останетесь до тех пор, пока не решите ответить на поставленный вопрос.

– Да, – резко бросил Уирлинг. – Я спал с Мэри Маргарет. Что с того?

– Вы спали с женой вашего партнера. Таким образом, подтверждается одна часть сценария, верно? А теперь – вторая часть. Как вы помните, один из соучредителей студии – тот самый, который спал с женой другого, – решил стать единственным владельцем студии. Он больше не нуждался в партнере – по крайней мере в таком, какой у него был. То есть не хотел работать с мужем любимой женщины. Скажите, мистер Уирлинг, правдива ли эта часть истории? Вы спали с женой Стэнли Рота. И вы действительно хотели получить студию Стэнли Рота?

– Ваша честь! – крикнула Анабелла Ван Ротен. – Это же…

Хонигман не отводил глаз от свидетеля.

– Нет, я разрешаю вопрос.

Я давил на Уирлинга изо всех сил, я мучил его, нарочно подводя к ответу, полному категорического отрицания.

– Ведь так, разве нет? Вы хотели получить студию, вы хотели завладеть «Блу зефир»! Вы так страстно желали ее получить, что были готовы на все ради этой цели. Разве нет?

– Нет, это неправда, – энергично возразил Уирлинг.

– Неправда? Разве два дня назад вы не потребовали отставки Стэнли Рота? Разве не утверждали, будто из-за суда над ним со студией никто не захочет иметь дела: ни инвесторы, ни серьезные актеры? Разве не говорили, что без его отставки студии не видать внешнего финансирования как своих ушей и что «Блу зефир» – готовый банкрот?

Уирлинг побагровел от злости. Сидя на свидетельском кресле, он вцепился в его края, словно боялся воспарить над сиденьем.

– Все было не так… и вообще, совсем не это произошло, – невразумительно пробормотал он.

– Но факт, мистер Уирлинг, состоит в том, что Стэнли Рот сделал именно то, что вы от него требовали. Не так ли? Мистер Уирлинг, разве вчера Стэнли Рот – ваш партнер и муж той женщины, с которой вы спали, – не отказался от своей доли в бизнесе? И разве вы, Майкл Уирлинг, не являетесь сегодня единственным владельцем студии «Блу зефир»?

Намертво сжав губы, Уирлинг неподвижно, как каменный, сидел на самом краю свидетельского кресла.

– По написанному Стэнли Ротом сценарию кинозвезда уходит от мужа. Из-за вас Мэри Маргарет Флендерс не оставила Стэнли Рота, так? Но вы все же остались в выигрыше, не правда ли? Она не досталась вам, но не досталась и никому другому. Она умерла – и по этой причине, а также благодаря обвиненному в убийстве мужу вы получили студию. Вы получили – разве нет? – славу, власть и все остальное. А Стэнли Рот? Он потерял жену и студию. Если его признают виновным в убийстве, он никогда не снимет фильм «Блу зефир» – ту самую картину, которая рассказала бы публике, что вы с ним сделали. Поэтому не слишком трудно определить, кто действительно выиграл от смерти Мэри Маргарет Флендерс. Не правда ли, мистер Уирлинг?

 

19

Часы показывали четверть седьмого вечера. Сидя на краю постели, я тупо смотрел на телефонный аппарат, стоявший рядом на ночном столике, говоря себе, что пора раздеться и принять душ. Пора наконец собраться, убедить себя, что работы очень много, и остаться в отеле – по крайней мере на эти выходные.

Предполагалось, что я сяду на семичасовой авиарейс, а через час буду уже в Сан-Франциско. Марисса всегда встречала меня у трапа самолета. Нужно было позвонить ей из суда, во время перерыва на ленч, но голова была слишком забита мыслями о процессе, чтобы думать о выходных или той лжи, которую предстояло сказать.

Отличное оправдание, чтобы тянуть с принятием решения. Оно позволяло считать, что звонить не нужно, и я сделаю то, что собирался – то есть сяду в самолет, улечу домой на выходные и буду вести себя так, будто вчера вечером у нас с Джули Эванс ничего не было.

Сняв трубку, я быстро набрал номер и глубоко вздохнул, услышав длинный гудок. Унылый взгляд неуверенно блуждал по комнате. На столе грудились сваленные как попало тетради и папки с бумагами, оставшиеся от вечерней подготовки к очередному заседанию, некоторые изученные до конца, другие – отложенные в самом начале.

К моменту, когда Марисса ответила, в голове осталась лишь одна мысль: сопоставление ожидавшей меня напряженной работы и расслабленного отдыха в уютном доме в Сосалито. Пришлось сделать усилие, чтобы не показаться чересчур огорченным.

– Хорошо, что я тебя застал. Боялся, что ты могла уехать из дома.

Марисса казалась понимающей, полной сочувствия и не слишком огорчилась из-за моего отсутствия. Забыв про грустные раздумья, я вдруг подумал, что меня больше бы обрадовала ее обида.

Лежа в постели, я смотрел в потолок, расслабленно думая, что все прошло совсем не так трудно, как я опасался. Эта легкость рождала сомнения, не заподозрила ли Марисса, что я решил встретиться с кем-то еще? Мысль не слишком честная. Как будто не верить мне – проступок менее серьезный, нежели водить ее за нос или открыто предавать.

Впрочем, я уже привык к своему несовершенству, давно научившись в упор не замечать его. Видимо, в этом состояла причина, по которой мне так не понравился тон, с каким, приглашая меня в Санта-Барбару, Джули спросила, поеду ли я в Сан-Франциско. Казалось, напомнив о моих личных проблемах, она испытывала некое удовольствие.

Выйдя из «Шато-Мармо», я замер в желтоватых лучах теплого закатного солнца, ожидая появления белого «мерседеса». Джули обещала подобрать меня ровно в семь. К девяти мы планировали оказаться в Санта-Барбаре. Пробежав пальцами по шершавому пальмовому стволу, я стряхнул с ладони несколько кусочков коры. Потом лениво прошелся по тротуару туда-сюда, поглядывая на улицу. Попинал ногой сумку, сдвинув ее по мягкому асфальту на несколько дюймов, и взглянул на часы. Джули опаздывала на десять минут. Не думая ни о чем, я наблюдал, как под бледно-лиловым небом медленно удлиняются тени от пальм. Подождав еще немного, вернулся в холл и подошел к бару.

Я выпил порцию виски и направился к выходу, когда мне сообщили, что звонила Джули.

– Госпожа Эванс просила перезвонить по этому номеру, – сказал клерк, мельком заглянув в свои записи.

Передав квадратный кусочек бумаги с вензелем «Шато-Мармо», он указал в сторону телефонной кабины у дальнего угла стойки. Я шагнул в указанном направлении, однако тут же остановился, скомкал листок в руке и вернулся в бар. Можно поймать такси и успеть на самолет. Я выпил еще виски. Самолеты на Сан-Франциско летают каждый час. Хотя была пятница, я мог рассчитывать на свободное место. Не успев зарегистрироваться на свой рейс, я определенно попаду на следующий. Даже прилетев в полночь, я имел бы в запасе два выходных, а после всего, что произошло за неделю, было бы весьма неплохо провести дома целых два дня.

От меня требовалось лишь позвонить в авиакомпанию.

Я взглянул на часы и взял еще виски. Было восемь вечера. Опрокинув в себя очередной стакан, я пошел к телефонной кабине.

Секунду поколебавшись, набрал номер и услышал длинные гудки. Я ждал.

– Извини за сегодняшний вечер, – торопливо оправдалась Джули. – Возникли кое-какие дела. Хотела бы, но не могу освободиться рано.

В интонации не было сожаления, и я не почувствовал особого желания идти ей навстречу.

– Я пока на студии, – не дождавшись ответа, пояснила Джули. – И буду на месте еще час. Приехать смогу не раньше девяти тридцати.

Она помолчала, ожидая услышать, что это будет в самый раз.

– Приедем на место около полуночи, – осторожно добавила она. Я продолжал молчать, и настроение Джули заметно упало. – Можем дождаться и выехать утром… Или вообще не ездить.

– У меня хватает своей работы, – наконец ответил я. – Может, завтра… Наверное, нам лучше созвониться утром.

Теперь молчание повисло на ее стороне. Я отчетливо слышал медленно повторявшийся стук. Карандаш или ноготь негромко выстукивал ритм обо что-то твердое – металл или стекло.

– Думаю, я поеду ночью, – неожиданно сказала Джули. – Мне нужно уехать отсюда, и я люблю водить по ночам.

Мы снова пересекли полосу молчания – безмолвную проверку обоюдного желания.

– Как я сказал, у меня есть работа и…

– Я буду на месте еще час или около того, – тихим, спокойным голосом сказала Джули. – Если передумаешь…

Еще оставалось время попасть на самолет до Сан-Франциско. Я посмотрел на стоявшую рядом сумку и вдруг понял, что на поездку куда-либо нужна энергия, которой во мне уже нет. Взявшись за ремень, я повесил сумку на плечо.

Вернувшись в комнату, я сел на кровать и мрачно посмотрел в окно. В затянутых мелкой сеткой оконных проемах метался свет. Из груди сам собой вырвался вздох или стон. Нагнувшись, я развязал шнурки на ботинках.

Упав в постель, я закрыл глаза, едва соображая, что остался один и ничего не должен делать. Сознание постепенно освобождалось от всего, что волновало днем, оставляя во всем теле ощущение тепла. Я лежал неподвижно, чувствуя, как медленно уходит накопленное за день напряжение.

Когда мои глаза вновь открылись, в комнате было темно. На окна время от времени падал свет с улицы. Гадая, сколько прошло времени – несколько минут или целый час, – я включил лампу и понял, что еще не поздно. Пошарив в кармане, вытащил смятый листок с телефонным номером.

На звонок никто не ответил. Джули ушла, и, вероятно, навсегда. Может, она продолжает ждать Стэнли Рота – но явно не меня. С этим нельзя было ничего сделать, да оно и к лучшему. Несмотря на все сделанные ошибки, я сказал Мариссе правду: я остался в Лос-Анджелесе и собирался от души поработать. Пока все нормальные люди отдыхают, я буду гнуть спину над схемой защиты Стэнли Рота, изо всех сил стараясь спасти его жизнь.

Ничто не успокаивает так, как добродетель, – после того, как упустил последний шанс.

Сидя за столом в молчаливом одиночестве, я несколько часов выводил одну строку за другой и все же нисколько не приблизился к разгадке жестокого убийства Мэри Маргарет Флендерс. Кто это сделал? Кому могла принести облегчение ее смерть?

Было уже поздно, когда, закончив работу, я вдруг захотел позвонить Мариссе, пожелать ей спокойной ночи и поделиться тем, как упорно работал над самым трудным из выпавших мне дел. Мне был нужен ее голос. Хотелось еще раз услышать, как звучит чистая, ясная и нежная музыка ее души.

Марисса не ответила, и я задумался – куда она могла уйти?

Попытавшись еще раз окунуться в работу, я тут же понял, что хожу по кругу, так часто думая про одно и то же, что повторение всех этих фактов и бесконечных вопросов скоро начнет раздражать. Впрочем, хотя было за полночь и я устал, спать не хотелось. Я посмотрел на телефон. Почему Мариссы нет дома? Если она решила с кем-то поужинать – почему до сих пор не вернулась домой?

Взяв трубку, я нажал кнопку быстрого набора. Стэнли Рот ответил сразу же.

– Немного поздновато, – пошутил я.

– Поздно для чего? Вы уже позвонили.

– У меня всего несколько вопросов.

– У меня тоже несколько вопросов. Дальше.

Неожиданно вспомнив, я глупо спросил:

– Вы еще там? На студии? Сколько у вас времени на переезд?

– Я же вам говорил: до конца процесса никто не должен ничего знать. Теперь это не важно. Мне не придется съезжать. Бунгало осталось за мной, это входило в сделку. Я сохранил и кое-что еще, – сказал Рот с ноткой удовлетворения и добавил: – Я смертельно устал и должен лечь спать.

Так или иначе, по телефону он не стал бы раскрывать подробности независимо от цены, выторгованной за отставку.

– Есть дело, которое нам нужно сделать вместе. Я хотел бы какое-то время побыть в доме… В «Пальмах», вашем доме.

Рот высказал лишь одно опасение. «Пальмы» стали местом скопления зевак, изо всех сил стремившихся взглянуть на дом, где убили Мэри Маргарет Флендерс. По сравнению с первыми днями их число несколько уменьшилось, но при приближении Стэнли Рота к дому репортеры немедленно набегут вновь.

– Поедем рано утром, – настоял Рот. – Пока не собралась толпа.

Когда он приехал за мной на другое утро, солнце едва поднималось над горами. Безжизненные вершины стояли всего в нескольких милях к востоку, и косые лучи наполняли утренний воздух бледно-желтым золотым сиянием.

Вместо черного лимузина, на заднем сиденье которого мы катались в суд и обратно, или одной из поздних моделей «мерседесов» и «бентли», которыми была уставлена парковочная площадка руководства студии, без нескольких минут семь к входу в «Шато-Мармо» подкатил четырехдверный полуразвалившийся голубой «понтиак».

Рот выглядел таким же изношенным, как и его автомобиль. На нем была зеленая спортивная рубашка с короткими рукавами, давно полинявшая и мятая, словно он в ней спал, и все та же неописуемо выгоревшая ветровка, в которой Рот стоял на пляже, когда вытащил меня из бунгало на студии «Блу зефир» в прибрежный парк Санта-Моники. Из длинных шорт торчали голые ноги в кожаных сандалиях. Рот давно не брился, а нынче утром явно ни разу не провел расческой по спутанным седым волосам, во все стороны торчавшим из-под синей бейсболки. На носу пристроились узкие очки в позолоченной оправе.

Рот напоминал пляжного воришку или хиппи, то есть человека средних лет, воспринимающего мир с позиций двадцатипятилетнего. Ни один охотник за знаменитостями не глянул бы в его сторону, и даже я ни за что не узнал бы Рота, встретив на улице.

Похоже, Рот больше не хотел, чтобы его всюду узнавали. По сути, он уже стал заключенным, приговоренным жить в своем бунгало, на студии, за воротами которой был в безопасности. Оттуда Рот каждый день отправлялся в суд, где его встречали буйная толпа репортеров и грубый свист публики, толпившейся за линией полицейского ограждения и бросавшей ему в лицо обвинения и оскорбления.

Утренняя вылазка в дом, купленный Стэнли Ротом в подарок новой жене, дом, настолько известный, что получил имя собственное, дом, слава которого с некоего момента оказалась связанной с именем жившей и умершей в нем кинозвезды, – такая вылазка вполне могла казаться Роту чем-то вроде пикника в выходной, первого за несколько месяцев. Кто мог осуждать его за желание проделать этот путь незаметно, скрывшись от взглядов и грубых слов незнакомых людей?

У преграждавших въезд в «Пальмы» ворот никого не было. Рот ввел пластиковую карту в узкое окошко черной коробки блока управления. В металлическом ящике находилось переговорное устройство, через которое посетитель должен был назвать себя, прежде чем кто-то внутри приведет механизм ворот в действие.

– Почему вы не ввели код? – спросил я, показывая на клавиатуру, расположенную на той же металлической коробке.

– Так быстрее, – пожав плечами, ответил Рот и положил карту обратно в карман. – Вообще, я не помню кода.

– Тогда у кого есть код? Кому его сообщили?

– Немногим. В основном тем, кто здесь работал: садовнику, человеку, занимавшемуся бассейном, охранникам… Некоторым друзьям. Льюису, разумеется.

– Уирлинг знал код?

Я задал вопрос, когда Рот ехал по извилистой, обсаженной чахлыми пальмами дорожке, поднимаясь на вершину холма к неправдоподобно огромному, основательно выстроенному кирпичному особняку.

– Уирлинг никогда не был другом, – сказал Рот. Помолчав, он горько заметил: – По крайней мере моим другом. Нет, не думаю… Скорее всего она не сказала бы ему код. Но ведь никогда не знаешь наверняка…

– Разве вы не знали про…

– Знал ли я про Уирлинга и Мэри Маргарет? Нет, пока вы не вырвали из него признание. Да, когда я писал сценарий «Блу зефир», такая мысль приходила в голову, но… Я просто думал о том, что может случиться между двумя такими людьми: актрисой, не желающей думать, что она кому-то обязана своей карьерой, и человеком очень богатым, амбициозным и готовым на все, чтобы ее заполучить.

Мы остановились перед домом, и Рот заглушил двигатель. Откинувшись на спинку, он прикрыл глаза и потер переносицу. Снова открыв глаза, он уставился куда-то в пространство.

– А может, на самом деле я знал. Возможно, потому мне пришла идея включить это в сценарий. – Рот повернулся и взглянул на меня так, словно я должен был знать, как оно бывает. – Знал так, как иногда знаешь, даже не сознавая этого факта: по выражению, по движению глаз, по манере держаться на определенной дистанции, по едва заметной задумчивости или высказываниям, ставшим вдруг более осторожными. – Немного помолчав, он улыбнулся: – Или, напротив, по нарочито неосторожным словам – когда кто-то хочет внушить, что скрывать ему нечего. Если в этом есть какой-то смысл, скажу, что я знал, хотя не сознавал до момента, когда вы заставили Уирлинга признаться.

Войдя в дом, Рот остановился посреди гостиной, показывая на толстые потолочные брусья. С оценивающей улыбкой он произнес:

– Вытесаны вручную из английского дуба. Их вывезли из старого замка, где-то в Йоркшире. Потом, четыреста лет спустя, один сильно пьющий актер, ставший богатым и знаменитым за счет фильмов, которые вы не вспомнили бы через десять минут после просмотра, решил, что должен построить дом, который будут помнить благодаря его имени.

Оставив Рота в гостиной, я вышел на улицу и остановился возле бассейна, глядя на место, где убили Мэри Маргарет Флендерс. Чтобы убрать кровь, бассейн осушили. Немного воды оставалось только на дальнем краю. Сливное отверстие забилось листвой, мусором и обрывками желтой пластиковой ленты полицейского ограждения.

Постояв несколько минут, я поднялся в ее спальню. В их спальню, куда не заглянул Стэнли Рот, уезжая утром на съемочную площадку. Вещи Мэри Маргарет, одежда, в которой она вернулась с приема, – все убрали по своим местам. Платье висело в шкафу, туфли стояли на том месте, куда их поставила Мэри Маргарет, драгоценности, спрятанные в шкатулку, обитую черным бархатом, лежали в ящике трюмо.

На вещах не было найдено ни разрезов, ни разрывов, ни любых других следов, говоривших о нападении – о том, что одежду сорвали, а потом тщательно уложили туда, где она обычно хранилась. Мэри Маргарет сняла с себя всю одежду, а потом ее обнаженное тело нашли в бассейне. Но если она отправилась купаться ночью, тогда почему не захватила с собой хотя бы полотенце? Ничего подобного возле бассейна не обнаружили. Либо она с кем-то встретилась, либо вернулась домой не одна. В бассейн она отправилась не для того, чтобы плавать: она пошла туда потому, что бассейн находился вдали от спальни, в которой обычно спал ее муж, и это место казалось самым безопасным, где теплым калифорнийским вечером можно было заняться любовью. Да, прямо здесь, на этом шезлонге, под приглушенные звуки воды, мягко журчавшей через края бассейна.

Но при чем здесь чулок? Тот самый чулок, намотанный вокруг шеи Мэри Маргарет, который держали, пока резали горло? Разделась ли она перед ним сама – перед убившим ее человеком, с которым собиралась переспать, подразнив его этим чулком, заставив поймать и потом, когда он уже держал чулок в руке, позволив тихо вывести себя из спальни? Возможно, она его вела, чтобы осторожно, не разбудив спящего в другой комнате мужа, сойти по ступеням и выйти к бассейну? Или разделась одна, захватив чулок с собой, когда шла к бассейну, – потому что такая игра была привычной и она всегда делала это, дразня и возбуждая его?

Я вышел из спальни, следуя тем путем, которым должна была пройти она, и мысленно представляя варианты: Мэри Маргарет Флендерс, единственным предметом одежды которой был шелковый чулок в руке, спускается по ступеням, и шелк мягко развевается от ее движения вниз по лестнице. Или все было иначе, и она, дразня, тянула к себе один конец чулка, а другой конец прочно держала рука убийцы?

Не замеченные, они закончили путь, выйдя на край бассейна. Но не легли на шезлонг и вовсе не бросились в объятия друг к другу. Полиция обшарила все, не найдя ни малейших улик происшедшего совокупления. Что составляло величайшую, так и не высказанную тайну этого преступления: почему убийца отказался от секса? Она была молодой и эффектной, и фотографии самой желанной в мире женщины побывали на обложках всех американских журналов – а убийца не тронул ее?

Разумеется, ни полиция, ни прокурор не видели тут загадки: ее убил Стэнли Рот. Это объясняло, почему Мэри Маргарет была раздета, и объясняло появление чулка: она как раз раздевалась, когда между ними произошла ссора. Схватив чулок, он по ступеням вытащил ее к бассейну. Чулок он взял потому, что заранее знал, что сделает. Или сразу обмотал чулок вокруг шеи и тащил ее именно за него. В таком случае чулок тоже представлял часть заранее обдуманного плана. Все доказывало, что Рот убил жену не в приступе слепой ярости, но отчетливо сознавая, что делает. При этом он ни разу ее не ударил – ни рукой, ни каким-либо предметом. Обуреваемый злостью, он не взял пистолет, лежавший как раз под рукой, и не выстрелил в Мэри Маргарет. Нет, согласно выводам полиции и по мнению обвинения, Стэнли Рот обмотал чулок вокруг ее шеи и перерезал горло заранее припасенным ножом.

Но если убийца вовсе не Стэнли Рот?

Если Мэри Маргарет Флендерс убил кто-то другой, тогда оставался открытым вопрос, почему убийца отказался от секса с жертвой. Возможно, там, у бассейна, она сказала что-то вызвавшее с его стороны жестокую реакцию? И, как бы там ни было, откуда у него появился нож? Этот факт казался единственным, мимо которого невозможно пройти: убийца совершил преступление именно ножом, и здесь, рядом с бассейном. Кем бы он ни был, убийца пришел, имея нож при себе. Возможно, он захватил его на всякий случай, еще не зная, решится ли на убийство и какой способ выберет. Было ли это актом возмездия или ревности? Что, если Мэри Маргарет решила перестать встречаться с этим человеком, но согласилась на последнюю встречу? Не исключено, что она согласилась переспать с ним, но он убил Мэри Маргарет, не в силах смириться с мыслью, что она будет спать с другими? Возможно, он уже сообщил своей жене, что хочет развестись?.. Возможно…

– Вы еще не пришли к выводам?

Я поднял глаза. Стэнли Рот стоял по другую сторону бассейна, как раз напротив дома, сложив руки на груди. На его губах блуждала ленивая, даже апатичная улыбка.

– Вы так глубоко задумались, что я опасался, не шагнете ли в пустой бассейн, забыв, где находитесь.

Проследив его взгляд, направленный на край бассейна, я тут же шагнул назад.

– Вы действительно не сделали собственных выводов? – спросил Рот, моргая от яркого утреннего солнца.

Я еще немного отошел от края. Пришлось признаться:

– Нет, ничего определенного. Почему вы спросили? Вы что-то поняли?

– Да, – ответил он. – Я понял.

Рот стоял с зажатой в руке бейсболкой, в последний раз окидывая взглядом все вокруг. Повернув седеющую голову сначала в одну сторону, потом в другую, он осматривал сцену, где совершилось преступление, так, будто прикидывал композицию кадра, решая, какой ракурс лучше соответствует его замыслу. Взгляд Рота по несколько раз пробегал по одним и тем же окружавшим нас предметам: дверям дома, цементному полу песочного цвета, на котором была убита его жена, бассейну, теперь пустому, в который упало или было брошено ее тело. И всякий раз взгляд Рота возвращался к дверям.

– Думаете, это сделал Майкл Уирлинг? – Рот напряженно вглядывался в проем двери. Он совсем меня не слышал. – Полагаете, Уирлинг убил ее потому, что она не захотела от вас уйти? Думаете, он убил ее, а потом решил подставить вас?

Если Рот слышал меня, то не обратил никакого внимания. Он взглянул через плечо на подстриженную лужайку, которую окаймлял густой, непроходимый кустарник, закрывавший вид на дом по всему периметру изгороди. Не знаю, то ли он оценивал расстояние, то ли воображал что-то случившееся на лужайке. Пробежав обратно тем же маршрутом, взгляд Стэнли Рота вернулся к бассейну. Я попытался еще раз спросить, не подозревает ли он Майкла Уирлинга. Прежде чем я успел прервать ход его мыслей, Рот предостерегающе поднял руку.

Затем, отвлекшись от своего занятия, Рот все же оценил степень моего раздражения. Беспомощно разведя руками, он вернул бейсболку на голову и пожал плечами, сказав:

– Простите. – Посмотрев в пустой бассейн, Рот поежился. – Мне больше не хочется сюда возвращаться.

Теперь он смотрел туда, где обнаружили ее плававшее лицом вниз тело, только в тот раз бассейн был наполнен водой. Засунув руки в карманы, Рот медленно поднял на меня глаза.

– Я ни за что сюда не вернусь, – печально произнес он. – Собираюсь продать дом, когда процесс закончится.

Я ожидал услышать ответ на вопрос: считает ли он, что его жену убил Майкл Уирлинг, или, по его мнению, это сделал кто-то еще? Впрочем, было совершенно ясно, что Рот не станет говорить на эту тему, пока мы не уедем. Как только мы дошли до машины, он отдал мне ключи, спросив, не против ли я сесть за руль. Хотя до нашего прибытия у ворот никто не стоял, Рот считал, что теперь нас будут ждать.

Он оказался прав. У забора толпились туристы и завзятые демонстранты – люди, захотевшие просто поглазеть, и коробейники, торговавшие футболками и значками. К моменту, когда я увидел собравшихся, сворачивать было уже поздно.

Ворота открылись, и теперь я не мог сделать ничего иного, кроме как продолжать движение. Рот уже перебрался назад и лег на пол салона, спрятавшись под захваченным именно для этой цели коричневым одеялом. Я пожалел, что отказался последовать его совету и не наклеил усы и бороду.

Когда ворота открылись, толпа отступила и раздалась в стороны.

– Это адвокат! – крикнул чей-то голос.

– Антонелли! – заорал кто-то еще.

Толпа сместилась вперед, окружая машину, и те, кто находился сзади, толкали первые ряды. Они боролись друг с другом, хватая передних за плечи, стараясь оттолкнуть, чтобы самим оказаться в первых рядах. Рядом с моим окошком была женщина лет пятидесяти, но тут же исчезла, и на ее месте появилось лицо сорокалетнего мужика. Навалившись на дверь, он громко радовался своей победе: еще бы, ведь нас разделяла лишь толщина автомобильного стекла. Люди обступили машину со всех сторон, они нападали друг на друга, царапались, кричали, бранились и визжали.

Остановившись, я не смог бы тронуться. Не остановившись, мог наехать на одного из этих людей. Придавив педаль тормоза, я налег на клаксон. Неожиданная остановка и неожиданный звук несколько ошарашили толпу. Опустив стекло, я как можно более спокойным голосом, с улыбкой сообщил, что они обязаны пропустить меня, если не хотят оказаться арестованными и надолго сесть в тюрьму.

– Как вы это сделали? – выбравшись из-под одеяла, спросил Рот, когда мы спокойно ехали по улице. Убедившись, что мы далеко от толпы, он перебрался на переднее сиденье. – Не думаю, что нам удалось бы оттуда выбраться, начни они раскачивать машину, – добавил он. – Так как вы это сделали?

– Они не знали, чем, собственно, занимаются, – объяснил я. – Потому и не нашли возражений, когда я объяснил, что нужно делать.

– Да ладно, – пожал плечами Рот. – Впрочем, это помогло…

– Вашими молитвами, – сухо парировал я.

Отвернувшись, Рот посмотрел в окно.

– Я предупреждал насчет маскировки. Вы становитесь чертовски популярным – почти как я.

 

20

Я направил машину обратно в «Шато-Мармо», решив вернуться той же дорогой. Продолжая смотреть в окно, Рот погрузился в свои мысли. Вдруг он выпрямился и неожиданно веселым голосом предложил отправиться на пляж. Я отказался.

– Нет, правда, – с мальчишеским задором настаивал Рот. – После всего, что выпало вам на этой неделе, я хочу заплатить хотя бы за ленч.

Пляж, который Стэнли Рот имел в виду, вовсе не был местом, где Рот мог встретить знакомых. По этой причине никто не ожидал увидеть его там, а даже увидев, ни за что не узнал бы в этом человеке знаменитого Стэнли Рота. На пляже «Венеция» каждого настолько обуревало отсутствие каких бы то ни было запретов, что никто уже не думал ни о чем другом. В чистом, прокаленном воздухе на скейтах пролетали девушки с голубыми, незамутненными мыслью глазами и перманентной, будто приклеенной улыбкой. Вид этих цветущих, едва прикрытых молодых тел заставлял позавидовать людям, чьи лица выглядели так, словно они никогда не покидали пляж, не имели проблем, связанных с нормальной цивилизованной жизнью, и давно потеряли счет времени.

Слившиеся с толпой и никем не узнанные, мы шли вместе, Стэнли Рот и я, по широкой цементной дорожке, отделявшей пляж от витрин магазинчиков, раскрашенных в немыслимые цвета. На асфальтированной площадке в центре пляжа шумно играли в баскетбол молодые мускулистые парни.

Чуть поодаль желающих поднять штангу вдохновлял широкоплечий мужчина с узкой талией и перекачанными ногами. У самого края песка – там, где на берег едва заметной зыбью набегали волны, – повизгивали детишки, резвившиеся в неглубокой, всего по щиколотку, белой пене прибоя. Нас окружали тяжелоатлеты, культуристы, прыгуны с трамплина и бегуны, причем все они: юноши, старики, мужчины средних лет с волосами, выгоревшими от бесконечного пребывания на солнце, женщины и дети, – все без исключения находились в движении, плавном и ни на секунду не прерывавшемся. Повсюду открывался один и тот же вид, и круглый год здесь был один, никогда не кончавшийся сезон. Здесь не существовало ни вчера, ни завтра, был только один день, растянутый до бесконечности. И только одно, настоящее время, в котором имело значение лишь то, что вы чувствовали и как выглядели. Похоже, Стэнли Рот был тут как дома.

Вдруг глянув в сторону, Рот пошел через дорожку. Резко остановившись посередине, придержал меня рукой. Мимо нас, точно пущенная вдоль берега ракета, пролетела на роликах девчонка-подросток. Низко пригнувшись, она ничего не различала, кроме музыки, бьющей по мозгам из наушников. Рот убрал руку. Сделав еще несколько шагов, мы оказались возле оштукатуренного и выкрашенного в темно-зеленый цвет строения. В небольшом квадратном окошке, прорезанном слева от входной двери, красовались розово-неоновый фламинго и пальма.

С уверенностью не раз бывавшего здесь человека Рот вошел внутрь. Секунду мои глаза привыкали к темноте, затем я увидел, что мы в небольшом баре или кафе. Напротив стойки у стены стояли четыре сдвинутых вместе столика, еще два располагались в углу. Бармен с всклокоченными седоватыми волосами и усталыми слезящимися глазами выглядел лет на шестьдесят, хотя ему с тем же успехом могло быть сорок. Одетый в сине-красную гавайскую рубашку, он равнодушно стоял за стойкой, засунув руки в карманы. Вид у него был такой, будто, стоя на перекрестке субботним вечером, он ждал хоть какого-нибудь происшествия. Нас он не замечал до тех пор, пока мы не сели, водрузив на стойку локти. Тогда бармен кивнул Стэнли Роту – так, как обычно приветствуют незнакомых людей, с которыми виделись достаточно часто, чтобы запомнить. Бармен не знал, кто такой Стэнли Рот. Впрочем, заглянув в его потухшие глаза, я засомневался, возымеет ли эффект имя Стэнли Рота, если произнести его вслух.

Мы заказали пиво, и бармен принес две бутылки. Я попросил стакан – в основном чтобы увидеть его реакцию. Кивнув, он повернулся, достал с полки один стакан и поставил его передо мной, даже не спросив Рота подать ли другой. Улыбаясь, Рот отпил из горлышка и вытер губы тыльной стороной ладони.

– Не найдется ли для нас парочка бургеров? – поинтересовался он.

Бармен неторопливо двинулся к закопченному до черноты грилю. Квадратные рукава гавайской рубахи болтались на худых руках.

– Таких гамбургеров, как здесь, вы не найдете в Беверли-Хиллз.

– Могу поспорить, – хмыкнул я.

Я заметил, что из-за столика у дальнего угла стойки за нами наблюдали две девушки лет двадцати или того меньше. Смеясь, они перешептывались с таким видом, словно одна предлагала сделать что-то, а вторая никак не хотела соглашаться. Наконец они почувствовали мой взгляд. Перестав болтать, девушки посмотрели на нас так, словно ждали знака внимания. Пытаясь справиться с улыбкой, я вылил в стакан остатки пива.

– Не хотите ли нас угостить?

Я поднял глаза. Одна из девушек уже стояла рядом. Но только я собрался отрицательно покрутить головой, как Рот неожиданно сказал:

– Конечно, почему нет? Что предложить вам и вашей очаровательной подруге?

Рот сделал заказ, и мы перебрались к ним за стол. Рот представил себя как Джо. Меня он назвал Стэном. Двигаясь в том же медленном темпе, бармен принес два гамбургера и выставил на стойку напитки для девушек. Наверное, достал их из холодильника: два запотевших стакана со льдом, пеной и сладким ароматом тропических фруктов.

– Вы откуда? – спросил Рот, чавкая гамбургером, как проголодавшийся подросток на первом свидании.

Ответы были туманными и двусмысленными, как будто то, откуда девчушки приехали и чем занимались в прошлом, никак не пересекалось с их нынешними обстоятельствами и тем, что они планировали на будущее.

– Средний Запад, – сказала одна.

– Восточное побережье, – ответила другая.

Рот замолчал, на несколько секунд увлекшись гамбургером.

– Чем занимаетесь? – вновь спросил он, внимательно посмотрев на одну, потом на другую девушку. Меня удивил его неподдельный интерес.

– Мы актрисы, – ответила та, что назвалась Шелли, очень приятная блондинка с бесстыдными глазами. Более активная в сравнении с подругой, она имела и чуть более резкие черты лица. Эта девушка первой отвечала на вопросы.

– Еще нет, – быстро поправила Вилма – спокойная шатенка с короткими волосами и загадочными темными глазами. Застенчиво улыбаясь, она словно извинялась за слова подруги.

Отложив гамбургер, Рот склонился над столом:

– Возможно, кто-то из вас станет второй Мэри Маргарет Флендерс.

Он произнес эти слова совершенно спокойно, без эмоций – как старший и умудренный опытом человек, решивший вдохновить более молодого, только вступавшего в жизнь. Не могу описать, насколько шокирующе прозвучало имя его погибшей жены, сказанное походя, без всякого личного отношения. Он мог назвать имена Греты Гарбо и Элизабет Тейлор либо взять любое из дюжины имен знаменитых киноактрис. Однако через секунду я понял, что никакое другое имя не возымело бы такого действия на двух сидевших перед нами девушек. Мгновенно исчезли все их претензии на житейскую искушенность. Перед нами были две обычные, обожающие кинозвезду девчонки.

– Она была так прекрасна! – восторженно произнесла Вилма.

Бросив в сторону подруги покровительственный взгляд, вторая гордо и с вызовом сказала, обращаясь к Роту:

– Наверное, я могла бы стать такой.

Не уверен, вспомнил ли он о том, как в свое время превратил в звезду Мэриан Уолш, или решил, что способен повторить этот путь – уже с другой девушкой? И насколько Мэри Маргарет Флендерс от нее отличалась, когда Рот встретил ее в первый раз? Требовала чуть большей шлифовки? Была чуть менее образованной? И важно ли это, когда другие люди, гораздо лучше разбирающиеся в моде, решают, во что тебе одеваться? Когда все или почти все слова, слетающие с губ актрисы, на самом деле написаны другими людьми? Когда единственный вопрос, интересующий окружающих, – как она смотрится на экране. Не в полутемном пустом баре, а под безжалостными объективами камер.

– Не исключено, – ответил Рот. – Вы видели ее последний фильм? Я как-то пропустил. Хорошее кино?

– Чудесное! – ответила Вилма.

Ее темные глаза искрились от гордости собственницы, словно она сама принимала участие в картине и какая-то ее часть осталась на экране. Я отчетливо вспомнил: так же горели глаза зрителей, на которых я успел мельком взглянуть в кинозале. Сидевшие рядом, они были полностью захвачены происходившим на экране, считая действие вполне реальным.

Посматривая на Стэнли Рота, белокурая Шелли тянула свой напиток через трубочку. Наконец стакан опустел, и трубочка издала шипящий звук. Дразня языком кончик трубочки, Шелли ждала, что Рот предложит ей еще.

– Она была прекрасна, – с печальной полуулыбкой продолжила Вилма. – Не представляю, как муж мог убить ее, такую красивую, такую чудесную.

– Потому что этот парень просто дрочила, – с грубым смехом заявила Шелли. – Потому что хотел получить ее деньги. И потому, что она спала со всеми. – Повернувшись к Вилме, она спросила, глядя ей прямо в лицо: – На ее месте, став такой же знаменитой, разве ты отказалась бы?

Такой вопрос, заданный любой из известных мне женщин, прозвучал бы настоящим оскорблением. Но в представлении нового поколения все было иначе: оказалось, темноглазая девушка, всецело преклонявшаяся перед Мэри Маргарет Флендерс, ничуть не обиделась.

– Нет, – серьезно ответила она. – Я не стала бы совсем от этого отказываться. А что, разве она должна была? Если бы она его не любила, то не вышла бы за него.

Готовая изобразить ослепительную улыбку, Шелли поморщилась, сложив губы в кривую ухмылку, неприятную и язвительную. Девушка с жалостью взглянула на подругу:

– Она вышла за него потому, что он – Стэнли Рот.

– Я в это не верю, – сказала Вилма, выразительно покрутив головой. Помолчав, она добавила: – И я не верю, что он действительно ее убил. Не мог он такое сделать, по крайней мере с ней. Он ее любил – не мог не любить. – Смутившись, Вилма потупилась. – Как вы считаете, он действительно ее любил? – спросила она, вновь подняв глаза.

Девушка смотрела на меня, но почти отчаялась получить ответ.

– Уверен, что так, – доверительно сказал Рот. – И я тоже не считаю, что это он ее убил.

Шелли не хотела продолжать разговор на тему, не касавшуюся ее самой. Она спросила Рота:

– Джо, чем ты занимаешься? Ты живешь здесь, в Лос-Анджелесе?

Рот спросил у Вилмы, не хочет ли она другой напиток. Тот, что стоял перед ней, девушка едва пригубила. Поблагодарив, она отказалась.

Подойдя к стойке, Рот дождался, пока бармен достанет из ниоткуда еще один полинезийский компот. Вернувшись со стаканом в руке, он поставил его на стол. Потянув через трубочку, Шелли улыбнулась, и ее голубые глазки начали новую игру.

– Чем ты занимаешься? – Она повторила вопрос, покручивая трубочку между двух пальцев. Ногти были покрыты розовым лаком.

Взяв со стола бутылку, Рот глотнул немного пива.

– Я кинопродюсер, – ровным голосом произнес он, пристально глядя на девушку.

Она засмеялась:

– Нет, правда… Скажи, чем ты занимаешься?

Он пожал плечами:

– Сказал же: я продюсер.

Она замялась. На секунду в глазах девушки застыло сомнение, но лишь на секунду. Казалось, она была уверена, что Рот лжет. Что может делать в таком месте продюсер или любой человек, мало-мальски известный? Люди известные, люди из мира кино – все они ходят на дорогие частные пляжи в Беверли-Хиллз. Встретив Рота в одном из таких мест, пусть даже в надвинутой на глаза бейсболке, в темных очках и с седой щетиной на лице, возможно, она приняла бы его за того, кем он представился. Там она могла вспомнить, что уже видела это лицо или, даже не узнав, могла случайно услышать обращенные к ней слова о том, что это и есть великий Стэнли Рот.

Только не здесь. Не в таком месте, где все сочиняют истории о том, кем они были, откуда пришли и кем собираются стать.

– Пошли, – сказал Рот, вставая из-за стола. – Пора двигаться.

Шелли посмотрела на него поверх стакана, уперев трубочку в нижнюю губу.

– Может, сходим куда-нибудь вместе? – предложила она.

– Нам пора, – сказал Рот, обращаясь ко второй девушке. – Приятно было пообщаться. Думаю, вы правы насчет Стэнли Рота. И знаю, что вы правы относительно Мэри Маргарет Флендерс.

– Что, нужно возвращаться на студию? – осведомилась Шелли, пряча разочарование от неудавшейся интрижки за язвительным смешком.

Выйдя из бара, мы заморгали от яркого света. Рот заметил:

– Она могла бы стать второй Мэри Маргарет Флендерс. – Почувствовав мое недоумение, он пояснил: – Нет, не блондинка, другая – тихая и темноглазая. Вы заметили этот мечтательный взгляд? И как, привлекая внимание, она вызывала определенные эмоции, заставляла вас желать, чтобы у нее все было хорошо? Вы уже симпатизировали ей, не так ли? Но другая… Вам уже хотелось, чтобы она растянулась на полу лицом вниз. В этом отличие. Собственно, вот и все – но этому нельзя научить, это нельзя выработать. Это качество… Оно или есть, или нет. Это было у Мэри Маргарет. Возможно, в большей степени, чем у всех, кого я знал.

Я шел по пляжу вслед за Ротом, при каждом шаге увязая в сыпучем песке. Рот присел на деревянную скамейку рядом со спортплощадкой, где пара молодых ребят изо всех сил старалась выяснить, у кого лучше техника прохода в зону. Вытянув ноги, Рот впал в долгое, тягостное молчание, отрешенно изучая невысокий прибой. Казалось, солнце, едва прошедшее зенит, вот-вот прожжет дыру на небосклоне. Перед нами на песок плюхнулся мяч, на который тут же бросился мальчуган пяти или шести лет. Казалось, Рот ничего не замечал. Прищурившись, он не отрываясь смотрел в какую-то одному ему известную точку пространства, медленно двигая челюстью. Неожиданно он сказал:

– Вы меня спросили тогда, в доме, не знаю ли я, кто убил Мэри Маргарет… Вы действительно не вычислили, кто это?

– По вашему мнению, кто мог это сделать? Уирлинг?

Его взгляд ничего не выражал. Ни малейшего намека. Из того, что Стэнли Рот сказал дальше, я так и не понял, слышал ли он вопрос. Или, как актер, знающий только свою роль, сосредоточился на том, о чем собирался рассказать после моих слов.

– Вы прочитали «Блу зефир». Я уже говорил, что хотел снять фильм, равный «Гражданину Кейну». Открою секрет: приступая к работе над сценарием, я начинаю с концовки и всегда знаю, что произойдет и каким будет финал. Мне все известно еще до начала работы над первыми главами. Я не даю сюжету самостоятельности, потому что отталкиваюсь от характера главного героя. С «Блу зефир» так не получилось. Я не смог. Потому что сделал героя похожим на Кейна. Желая сделать его современным Кейном, я позволил персонажу развиваться, если можно так выразиться, расти. Потом я не смог выбрать финал. Вы читали – это две концовки. Они не так далеки друг от друга – Уэллс в обоих вариантах погибает. В одном его убивают, а в другом он умирает от сердечного приступа.

Я решил вернуться к самому началу, как обычно, отработав все сцены – словно это был лишь черновик, а не почти законченная вещь, в которой оставалось доделать только финал. В тот момент я понял, что упустил нечто важное, а именно – действие. Понимаете? Само действие. Уэллс не может просто умереть. Его следовало поставить в ситуацию, поистине невозможную. Нельзя, чтобы героя вели события: его покидает жена, чтобы уйти к его партнеру и основать новую студию. Он должен самостоятельно вести действие. Его могут в чем-то обвинить. Уэллс не умирает – умирает его жена.

Поняв, куда он ведет, я задумался, почему это до сих пор не пришло в голову мне? Для Стэнли Рота все, даже сам Стэнли Рот, имело значение лишь в случае, если это представало перед ним в виде сюжета или сценария, готового для производства очередного фильма. Я закончил его мысль:

– Уэллса обвиняют в ее убийстве. И затем Уэллс оказывается в суде. Это и есть действие, о котором вы говорите?

Рот жаждал рассказать мне больше. Я остановил его, задав еще один вопрос:

– Но Уэллс не убивал. Кто сделал это?

На губах Стэнли появилась загадочная ухмылка, словно он собирался раскрыть секрет.

– Помните еще одну картину Орсона Уэллса?

Я подумал, что он говорит о фильме, который мы уже обсуждали, – о «Принуждении». Оказалось, он имел в виду совсем другое.

– «Третий человек». Картину сняли в Англии. Говорили, это лучший британский фильм. – Рот с безнадежным видом покачал головой. – Уэллсу было двадцать шесть, когда он снял «Гражданина Кейна». Двадцать шесть лет, Господи Боже! К работе над «Третьим человеком» он пришел через семь или восемь лет. Я сейчас в два раза старше и… – Он опять с сожалением покачал головой, на этот раз коротко хмыкнув. – В этом фильме камера всегда стоит под углом к вертикали. Звучит необычно, но я сказал, как сказал. Разговаривают двое. Камера всегда показывает только одного из них. Причем стоит не прямо, как всегда, а под углом – и смотрит на этого человека снизу вверх. Потом она смотрит сверху или разворачивается на сорок пять градусов. Эффект состоит в изоляции того человека, на кого смотрит камера, с одной целью: подчеркнуть индивидуальность персонажа. Одновременно в кадре все оказывается таким, каким не бывает в жизни. Разумеется, это непосредственно связано с развитием действия – с загадкой «третьего человека». Помните, кем он оказался? После того как Гарри Лайма сбила машина, его мертвое тело несут трое. Двух опознали. Свидетель утверждает, что видел третьего человека. Кем был этот третий? Он всегда там был, прямо перед глазами. Третий человек… Помните? – спросил Рот со странным, почти насмешливым выражением.

Мне хотелось услышать продолжение, но Рот вдруг замолчал, и мне пришлось самому задать вопрос:

– Кто он? Кто этот «третий человек»? Стэнли, скажите – кто убивает жену Уэллса в новой версии сценария? Кто всегда перед глазами? Кто убил Мэри Маргарет?

Думаю, Рот заранее подготовился к этому вопросу, мысленно повторяя его с момента, когда я спросил в первый раз, стоя около пустого бассейна, в котором обнаружили мертвое тело его жены.

– Если я расскажу, это разрушит сюжет, – ответил он, поднимаясь со скамьи.

 

21

Скрывая факты, Стэнли Рот ставил на карту свою жизнь. Но всякий раз, когда я спрашивал, кто, по его мнению, мог убить Мэри Маргарет, Рот заговаривал о фильме, над которым уже начал работать. Возможно, он ничего не знал и сознательно уходил от темы. Может быть, считал, что иногда стоит принять вид, будто только ты знаешь вещи, о которых остальные лишь догадываются. Или слова о работе над сценарием «начиная с конца» были заурядным бахвальством, происходившим от желания верить, что он по-прежнему у руля и может творить собственный, вполне совершенный мир.

И странно: я верил ему. Возможно, Стэнли действительно знал, кто убийца. Или просто знал, что это сделал кто-то другой. Хотелось думать, что так действовал давно укоренившийся инстинкт – ощущение вполне надежное, на которое я мог положиться. Или сказывался опыт, накопленный за годы работы, состоявшей в ежедневном изучении реакций и ответов людей, арестованных по обвинению в том, чего они – по их же словам – не совершали. Впрочем, за этим ощущением могло скрываться обычное нежелание прямо взглянуть в глаза реальности.

Но что бы ни было в его основе, я никак не мог отказаться от веры в то, что Стэнли Рот невиновен и Мэри Маргарет Флендерс убил кто-то другой.

Впрочем, в это не верил уже никто, особенно после того, как события на процессе начали развиваться в совершенно понятном направлении.

Развитие предвосхитила моя попытка вызвать недоверие к словам Джека Уолша, когда я стал напирать на несоответствие фактам его показаний о том, что Мэри Маргарет не заявляла в полицию о нападении мужа.

Вряд ли кто-то мог припомнить дело, в котором адвокат, а не обвинитель хотел бы представить обвиняемого способным к проявлению насилия. На меня обрушилась критика. Но ничто не могло сравниться с тем, что несли с экранов поверенные, сделавшиеся телевизионными ведущими. По их мнению, заставив Майкла Уирлинга признаться в связи с женой Стэнли Рота, я помог обвинению выстроить мотив, сводившийся к ревности. Я почти физически чувствовал взгляды этих адвокатов с карандашами в руках. Все они ждали первой возможности показать, насколько лучше разбираются в способах ведения защиты.

Присяжные старались выглядеть невозмутимыми, однако не всем удавалось скрыть вдруг проснувшийся интерес после появления в зале Уокера Брэдли. Про Майкла Уирлинга они могли слышать, и некоторые наверняка видели его фотографии в местных газетах или журналах о кино. Но все без исключения присяжные смотрели фильмы с Уокером Брэдли. Не исключено, что некоторые могли думать о нем так же, как я думал о Мэри Маргарет: как о незнакомом человеке, кажущемся ближе, чем все, кого они знали лично. Когда Уокер принимал присягу, сидевшая в первом ряду молодая женщина, совсем недавно бросавшая взгляды в сторону Стэнли Рота, непроизвольно подалась вперед, словно хотела увидеть, что сделает Брэдли в следующий момент.

Вызвав Брэдли в качестве свидетеля, обвинение хотело услышать его показания обо всем, что происходило во время съемок последнего фильма с Мэри Маргарет, – той самой картины, что осталась незаконченной к моменту ее трагической гибели. На этом сосредоточила внимание Анабелла Ван Ротен, одетая так, словно собиралась на ленч.

– Ведь вы снимались с ней вместе не в первый раз?

Еще не дослушав вопроса, Уокер Брэдли приоткрыл рот, готовясь ответить. Сцепив руки, он упер подушечки больших пальцев один против другого.

– Да… – ответил Брэдли хрипловатым шепотом – тем самым, который сделал его знаменитым. – Мы уже работали вместе в пяти или шести картинах.

Ван Ротен стояла возле своего стола. Скромно улыбнувшись, она пристукнула одной ногой на высоком каблуке о другую.

– Вы заметили в ее поведении или в том, что она говорила, нечто выдававшее беспокойство?

С тем же невозмутимым видом Брэдли дождался, когда замолкло последнее эхо, зная, что в наступившей тишине взгляды всего зала будут направлены на него.

– Мэри Маргарет всегда оставалась профессионалом, – пояснил он, обращаясь к суду присяжных. – И ничто не мешало ее работе. Но в тот раз дело явно не клеилось. Она никак не могла сосредоточиться, забывала текст, начинала ни с того ни с сего рыдать посередине сцены.

– Скажите, не удалось ли вам в конце концов выяснить, по какой причине она вела себя столь необычным образом? Вы пытались узнать, в чем дело?

У Брэдли был талант принимать вид, выражавший трагическое непонимание, – обычное дело для ситуации, когда вы сталкиваетесь с чем-то находящимся вне зоны вашего влияния, или искренне сочувствуете по поводу чужих ошибок. Казалось, никто не мог испытывать большего огорчения от трагедии Мэри Маргарет Флендерс, талантливой актрисы и незаменимого друга. Впрочем, даже не зная Уокера Брэдли, можно быть уверенным: в случае чего он и вам выразит такое же сочувствие.

– Да, – задумчиво произнес Брэдли. – В конце концов я ее спросил.

Сложив руки на груди, Ван Ротен смотрела в пол.

– И что же? – спросила она, подняв глаза на свидетеля.

Брэдли немного переменил позу. Искоса глядя на заместителя окружного прокурора, он покачал головой и с сожалением развел руками:

– Она не хотела говорить, по крайней мере вначале. Но я не отставал до тех пор, пока не добился правды. Она сказала, что хочет уйти от него, то есть от Стэнли… Сказала, что больше не в состоянии это выносить и что так или иначе придется уйти.

Пронзительно глядя на свидетеля, Ван Ротен настаивала:

– Она так и сказала: «больше не в состоянии это выносить»?

– Да.

– И она вполне определенно заявила, что расстается с мужем – Стэнли Ротом?

– Да, потому что совершенно в нем разочаровалась.

– Вероятно, это потрясло вас до глубины души, – сказал я, поднимаясь с места, чтобы начать перекрестный допрос свидетеля. – Потрясение, тем более сильное из-за вашей привязанности к ней и столь же близкой дружбы между вами и ее мужем, Стэнли Ротом, не так ли?

Правую руку я положил на спинку своего стула. Сделав шаг влево, я оказался как раз перед свидетелем. Когда Брэдли смотрел на меня, Стэнли Рот находился прямо перед его глазами.

– Я знал Стэнли…

– Мистер Брэдли, здесь суд, – с раздражением вмешался я. – И это не разговор за обеденным столом. Будьте любезны обращаться к обвиняемому как к мистеру Роту.

От неожиданности Брэдли даже отпрянул. Его губы нервно задрожали.

– Я знал мистера Рота много лет. Это чистая правда, – сказал он, быстро приходя в себя.

Положив левую руку на плечо Стэнли Рота, я спросил:

– Вы знали его много лет? И все это время вы оставались близкими друзьями?

Стараясь не особенно выпячивать последнее обстоятельство, Брэдли заметил:

– Даже не знаю… Я не говорил, что мы были особенно близки.

– «Близкие друзья», – повторил я, посмеиваясь над его попыткой на публике выглядеть иначе, чем в присутствии Майкла Уирлинга на прошлой неделе, на приеме у Льюиса Гриффина. – Разве не вы привычно говорили это всем и каждому, мистер Брэдли? Что вы со Стэнли Ротом «близкие друзья».

Шагнув назад, я взял со стола раскрытый на нужной странице глянцевый журнал.

– Вот как об этом говорится здесь, – без особого нажима произнес я, демонстрируя журнал. – Как раз под фотографией, на которой вы сняты вместе. Вы обнимаете Стэнли Рота, не так ли? Если позволите, я прочитаю текст – о том, что вы гордитесь видеть Стэнли Рота в числе ближайших друзей… Да, здесь так и говорится: «в числе ближайших друзей». – Я бросил журнал на стол. – Само собой, это было сказано прежде, чем ваш «ближайший друг» оказался на скамье подсудимых по обвинению в убийстве. Я прав? Это было сказано во времена, когда Стэнли Рот мог кое-что сделать для вашей карьеры – вместо того, чтобы просто обременять с остальными «близкими друзьями».

Анабелла Ван Ротен решительно и грациозно поднялась со стула. Вытянувшись на высоких каблуках, заместитель окружного прокурора подняла аккуратно подведенные брови, намекая, что ее терпение на исходе.

– Научные изыскания мистера Антонелли на тему степеней дружбы могли бы показаться интересными на выпускном семинаре по психологии. Но здесь, в конце концов, зал судебного заседания, и, по-моему, мы участвуем в перекрестном допросе свидетеля. Насколько я помню, это предполагает форму вопросов и ответов, а вовсе не бесконечных речей, обращенных к суду присяжных.

Ван Ротен ждала, что судья разрешит мне продолжать выступление, однако в первый момент Хонигман не проронил ни слова. Заметно смутившись, судья нервно заморгал и сжал губы в напряженном, почти судорожном, выражении.

– Насколько я помню, – после долгой, драматической паузы сказал Хонигман, – протест как таковой должен быть выражен в соответствующей форме.

Изобразив улыбку, суровую и важную, глядя в глаза судье, Ван Ротен с явным нежеланием выговорила:

– Протестую, ваша честь!

Рудольф Хонигман медленно, с вынужденно-благосклонной улыбкой обратил лицо ко мне.

– Предполагается, что вы должны задавать вопросы, – напомнил он вежливо и, как мне показалось, заботясь скорее о том, как выглядит перед публикой, нежели о действенности своего замечания.

Несколько секунд он продолжал смотреть на меня. Не потому, что хотел видеть реакцию – скорее это было вполне ожидаемым действием судьи, обязанного убедиться в том, что его правильно поняли. Не ответив Хонигману, я едва заметно кивнул в знак понимания. Казалось, он ничего не заметил. Прикрыв лицо рукой, судья уперся глазами в заметки, которые бегло набрасывал в ходе слушаний.

Я обратил взгляд к свидетелю:

– Вы привыкли заявлять о дружбе со Стэнли Ротом. Теперь кажется, что вы не столь привержены этой дружбе. Отчего бы это, мистер Брэдли?

Я задал вопрос, продолжая с той точки, на которой закончил прошлую мысль, немедленно поймав косой взгляд сидевшей за своим столом Ван Ротен.

Брэдли отступил, но тут же восстановил позиции, доверительно сообщив, что они со Стэнли Ротом знали друг друга давно и находились в дружеских отношениях.

– Были близкими друзьями, – в последний раз настоял я, позволив Брэдли молчанием утвердить это положение. – Мистер Брэдли, мы говорим о том, как вас, должно быть, потрясло известие, что Мэри Маргарет Флендерс, с которой вас также связывали дружеские отношения, собирается уйти от мужа. Мистер Брэдли, вас действительно повергло в шок сообщение Мэри Маргарет Флендерс о предстоящем разводе со Стэнли Ротом?

– Не то чтобы шокировало… Скорее, удивило, – озадаченно ответил Брэдли.

– Вы также показали, что она сообщила причину – сказав, что «больше не в состоянии это выносить». Как полагаете, что имелось в виду? Чего она не могла выносить?

Брэдли опустил голову, немного склонившись влево. Думая над ответом, он провел по кадыку рукой.

– Да знаете ли… Стэнли. Она хотела сказать, что больше не может выносить его присутствие.

– Нет, мистер Брэдли. Боюсь, это меня не убеждает, и я уверен, не убеждает суд присяжных. Что вы имели в виду, говоря: «Она больше не могла выносить Стэнли»?

– Иногда Стэнли бывал действительно невыносимым, – ответил Брэдли, поднимая голову. Переменив позу, он было попытался положить ногу на ногу, но передумал. Твердо поставив обе ноги на пол, Брэдли наклонился вперед и уперся руками в колени. Пальцы актера нетерпеливо двигались. Казалось, он не мог высидеть спокойно даже минуты. – Временами он мог быть чересчур требовательным, – добавил Брэдли. Он выглядел раздосадованным и удрученным необходимостью критически высказываться о человеке, столь близко ему знакомом. – Стэнли – человек яркий и, наверное, ждет того же от других людей. Не знаю.

Оставив место, где сидел Стэнли Рот, я вышел к самому краю стола защиты. Теперь я вполне мог дотянуться до сидевшего в первом ряду члена суда.

– Говоря, что больше не в состоянии выносить Стэнли Рота, Мэри Маргарет Флендерс не имела в виду личную безопасность, так?

– Нет, она никогда не говорила ничего подобного.

– Вы когда-нибудь видели, чтобы Стэнли Рот бил свою жену?

– Нет, конечно, нет.

– Вы когда-нибудь видели, чтобы Стэнли Рот угрожал ей насилием?

– Нет.

– Вы когда-нибудь видели, чтобы Стэнли Рот прибегал к насилию в отношении к другим? – невинно улыбаясь, спросил я – так, словно считал ответ вполне предсказуемым.

Брэдли изучающе посмотрел мне в глаза, стараясь понять, какой именно ответ я ожидал услышать. Затем, положив одну ногу на другую, он опустил глаза и принялся старательно изучать ладони.

– Позвольте мне спросить иначе, мистер Брэдли. Вы слышали сказанное Майклом Уирлингом о том, что он никогда не видел Стэнли Рота прибегающим к насилию?

Подняв глаза, Брэдли кивнул:

– Да, я читал газеты.

Продолжая улыбаться, я дал Брэдли время подумать, куда на самом деле ведет мой вопрос и насколько близко от края истины я решил пройти. Засунув руки в карманы, я вернулся к своему пустому стулу. Мельком глянув на Рота, посмотрел в сторону Анабеллы Ван Ротен.

– Но, как знаем мы оба, Майкл Уирлинг солгал… Не так ли, мистер Брэдли?

Не сводя глаз с Ван Ротен, я наблюдал за тем, как ей трудно молчать.

– Не уверен, что хорошо понял ваши слова.

– Вы не уверены? – переспросил я, оборачиваясь к Брэдли. – Вы же были там, мистер Брэдли! Мы с вами вместе были на званом вечере в доме Льюиса Гриффина, когда Стэнли Рот напал – или пытался напасть – на Майкла Уирлинга? Вы видели это, не так ли?

Брэдли казался сбитым с толку, не понимая, чем это я занимаюсь, если задал вопрос, открыто компрометирующий Стэнли Рота. Впрочем, он не сомневался, что не стоит обвинять Майкла Уирлинга во лжи. Подспудный импульс, заставлявший дистанцироваться от Стэнли Рота, одновременно толкал актера в сторону нового владельца студии.

– Но он… то есть Стэнли… Ведь Стэнли его не ударил, так? Вероятно, солгав, Майкл хотел его защитить. Стэнли выпил лишнего. Майкл знал, что он не нарочно. И Майкл понимал, что об этом подумают: люди скажут, что Стэнли предрасположен к насилию.

– Да-да, – согласился я, – подумают и, вероятно, скажут, но я уже напоминал ранее и повторю еще раз: мистер Брэдли, вы находитесь в зале суда. Мы здесь не для того, чтобы представить события в наилучшем свете. Мы здесь не для того, чтобы прикрыть чьи-то ошибки. Мы здесь, мистер Брэдли, чтобы сказать правду. А правда состоит в следующем: Майкл Уирлинг солгал, сказав суду, будто он ни разу не видел, как Стэнли Рот ударил кого-то или хотя бы попытался это сделать. Так?

Брэдли сидел, неловко скособочившись. Сменив ногу, он сел поудобнее.

– Я не считаю уместным комментировать, – ответил он, беспомощно пожимая плечами.

– Вы сказали, что Стэнли Рот пытался ударить Майкла Уирлинга. Так это или не так?

– Да, я это сказал, – неохотно признал Брэдли.

– И вы давно знакомы со Стэнли Ротом?

– Да, давно.

– А до того вечера на прошлой неделе, когда он пытался ударить Майкла Уирлинга, вы ни разу не видели, чтобы Рот кого-либо бил?

– Ни разу такого не видел.

– И вы также показали, что если Стэнли Рот и применял насилие по отношению к своей жене, то она никогда об этом не говорила, по крайней мере в вашем присутствии?

– Да…

– И вы никогда не замечали ничего, что навело бы на мысль о физическом насилии в отношении Мэри Маргарет Флендерс со стороны Стэнли Рота?

– Нет, никогда, – ответил Брэдли, поморщившись и скосив глаза в сторону. Почесав щеку, он опустил взгляд.

– Ведь вы были очень близки с Мэри Маргарет Флендерс, не так ли? – сочувственно спросил я.

Брэдли поднял глаза:

– Она была настоящим другом и думала, как я. Она была лучшей.

– Она сказала бы вам, если бы Стэнли Рот жестоко с ней обращался?

– Даже не знаю. Думаю, да, – ответил Брэдли, еще раз почесав щеку.

– Вы знали, что у нее была связь с Майклом Уирлингом?

– Об этом она не говорила никогда, даже со мной.

– Говорила она или нет, – настаивал я, – но вы знали об этом?

Отрицательно покачав головой, Брэдли сообщил, что не знал до тех пор, пока все не выплыло наружу в зале суда. Внимательно выслушав ответ, я сделал один шаг к свидетелю.

– Если вы не знали, что у нее была связь с Майклом Уирлингом, означает ли сказанное, что Майкл Уирлинг не знал о том, что и у вас была связь с Мэри Маргарет Флендерс?

Казалось, произошла быстрая и очень резкая перемена погоды. Шквал подкрался незаметно, не оставив никакой возможности укрыться. Тишина в зале неожиданно стала гнетущей, и внимание всех сосредоточилось на Уокере Брэдли. На Брэдли смотрели все, кроме Стэнли Рота. Рот напряженно застыл на месте, устремив на меня вопросительный взор.

Продолжая смотреть на Брэдли, я буквально сверлил свидетеля испытующим взглядом, как будто силой воли хотел принудить его к ответу. Замерев с открытым ртом, Брэдли моргнул – раз, потом другой.

– Вы спали с Мэри Маргарет Флендерс, не так ли? Ведь это факт: на протяжении многих лет вы периодически то возобновляли, то прерывали вашу связь. Ведь это правда? Да, мистер Брэдли?

Брэдли попытался изобразить какой-то жест. Вытянув руку с растопыренными пальцами, он то ли намекал на какие-то обстоятельства, судить о которых нельзя слишком строго, то ли хотел, чтобы его поняли как мужчину. Впрочем, большего и не требовалось. Анабелла Ван Ротен немедленно внесла очередной протест.

– Ваша честь, мы судим вовсе не жертву преступления. Хотя мистер Антонелли и смог установить существование определенного рода отношений между мистером Брэдли и Мэри Маргарет Флендерс, такой способ ведения допроса является не только неуместным, но и неприемлемым. Попытка мистера Антонелли показать или… Я позволю себе такое предположение, – она повернулась, – доказать, что жертва заслужила свою участь.

– Нет, вовсе не показать, чего она заслуживала, – возразил я, возвращая Анабелле Ван Ротен столь же снисходительную улыбку. – Скорее, доказать, что, будучи замужем, она вступала в связь с другими мужчинами. То есть не с одним, но с несколькими. Ваша честь, я хочу заметить, что сам факт множественных отношений выступает, если хотите, против мотива убийства из ревности.

Ван Ротен потеряла всякое терпение. Прежде чем обратиться к судье Хонигману, она повернулась, наградив меня гневным взглядом.

– Ваша честь, это самое странное из всех слушаний, в которых я участвовала. Защита, сначала утверждавшая, что обвиняемый – это человек, склонный к применению насилия, теперь старается доказать, будто связь жертвы с одним мужчиной не может быть мотивом для убийства, потому что жертва также имела связь с другим. Чего не сделал мистер Антонелли – это не заявил, что его клиент не мог убить жену потому, что ее стоило убить за день до этого!

В восхищении глядя на Анабеллу Ван Ротен, я наклонился над перилами и сказал театральным шепотом:

– Прекрасно сказано. Вы уверены, что не хотите со мной поужинать?

– Ваша честь! – воскликнула заместитель окружного прокурора в негодовании.

– Простите, ваша честь, – быстро сказал я, расплываясь в мимолетной улыбке, означавшей раскаяние, и сделав серьезный вид, прежде чем Хонигман успел что-то сказать. – Ваша честь, здесь принимается решение по делу об убийстве. Защита призвана рассмотреть все вопросы, касающиеся происшедшего и личности жертвы. Защите следует рассматривать эти вопросы вне зависимости от их необычного или даже неприятного свойства, что необходимо ради опровержения доводов, представленных обвинением и свидетельствующих, что обвиняемый имел мотив для убийства жены. Насколько я могу судить, – добавил я, бросив Анабелле Ван Ротен вызывающий взгляд, – в деле нет ничего такого, что я должен был предварительно согласовывать со стороной обвинения.

Искренне уязвленная моим демаршем, Анабелла Ван Ротен воскликнула:

– Вам следовало бы вести себя, как принято нормальной защите!

Подняв руку, судья Хонигман пресек дискуссию.

– Протест отвергнут, – объявил он после недолгого молчания. – Однако, мистер Антонелли, прошу вас не уходить от темы. Я намерен дать вам самостоятельность – под моим контролем и достаточно ограниченную. И я не позволю вести допрос в духе нагнетания эмоций аудитории. Вы поняли?

– Вполне, ваша честь.

Положив руку на ограждение скамьи присяжных, я опустил взгляд, сознавая вполне определенное отличие между словами, привлекавшими внимание судей, и показаниями, к которым нам следовало бы возвратиться.

– Мистер Брэдли, я вовсе не хотел ставить вас в затруднительное положение, – начал я, медленно подняв взгляд. – Но на карту поставлено нечто большее, чем моральный дискомфорт. Итак, еще раз: правда ли то, что вы спали с Мэри Маргарет Флендерс по меньшей мере несколько раз?

Бросив вопросительный взгляд в сторону Анабеллы Ван Ротен, словно она могла как-то повлиять на ситуацию, Брэдли медлил всего одну секунду. Притворившись занятой, Ван Ротен делала какие-то записи. Качнув головой, Брэдли пожал плечами и с застенчивой улыбкой чистосердечно сознался:

– Да ладно, что уж там… Было несколько таких ночей… Когда мы выезжали на съемки… Ничего серьезного. Не было никакой любовной истории, обычный случайный секс…

Опустив глаза, Брэдли вытянул ноги, стараясь выглядеть подростком, заранее отвергающим любые обвинения.

– Итак, вы с ней спали и не видели в этом «ничего серьезного». Возможно, вы определите свои отношения с Мэри Маргарет Флендерс как случайные?

Отступив назад, я положил левую руку на плечо Стэнли Рота – так, словно хотел успокоить его самолюбие.

Нахмурившись, Брэдли опустил голову.

– Да, – признался он, кусая губу. – Думаю, можно так сказать.

– Но была ли Мэри Маргарет Флендерс единственной, с кем вы имели подобные отношения? Как мы только что определили – «случайный секс».

Брэдли мало-помалу выходил из себя. Морщины, пересекавшие его лоб, становились все глубже. Он в раздражении посмотрел на Хонигмана, словно надеясь найти защиту.

– Я что, должен…

– Ваша честь, еще раз, – произнес я с озабоченностью человека, занятого делом, вполне неблагодарным. – Это снова ведет нас к обстоятельствам, касающимся как происшедшего, так и личности самой жертвы, возвращая к вопросу о мотиве.

Поднимаясь с места, Ван Ротен приготовилась внести очередной протест.

Хонигман прищурился, молчаливо предостерегая меня. Казалось, он вовсе не склонился на мою сторону и тем не менее кивнул, разрешив продолжить.

– Мистер Брэдли… Хотите, чтобы я повторил вопрос?

Актер с нарастающим раздражением повернулся ко мне:

– Нет.

Это было все, что он хотел сказать.

– Тогда отвечайте.

– Нет, не была.

– То есть были и другие женщины, с которыми вы вступали в подобные «случайные связи»?

– Да, – промямлил он.

– Громче!

– Да! – почти выкрикнул Брэдли, привстав в свидетельском кресле.

– Сколько раз?

Дернув головой, он с осуждением взглянул в мою сторону – так, словно подобный вопрос мог задать или законченный ханжа, или человек, совершенно наивный.

– Не знаю.

– Десятки? Сотни раз? Возможно, тысячи?

– Не знаю я, – угрюмо ответил он.

– Другими словами – много раз. Знала ли об этом Мэри Маргарет? Имела ли она представление о том, что вы вступали в «случайную связь» с множеством женщин?

Ван Ротен вновь собралась протестовать, однако внимательно слушавший речь свидетеля судья Хонигман немедленно вытянул руку, одним нетерпеливым движением усадив заместителя прокурора на место.

– Да, я полагаю, знала.

– Так что она не могла спать с вами, рассчитывая на нечто большее, чем «случайная связь», каковой это представлялось лично для вас? Иными словами, мистер Брэдли, секс с вами не мог привлекать ее как обещание будущей любви?

Брэдли старался предстать лучше, чем мог казаться в такой ситуации.

– Мы всегда были друзьями. Мы вместе работали. Так что иногда могли казаться друг другу больше чем друзьями.

– Я понимаю ваш ответ как «да». Она хотела спать с вами потому, что хотела именно этого?

Я определенно задел его самолюбие. Брэдли ответил без лишних раздумий:

– Ну уж… Я ее не заставлял.

– Настоящая женщина… Она делала то, что хотела?

– Да, она поступала так, как хотела.

– Она хотела спать с вами, и она это делала.

– Да, – подтвердил Брэдли, не понимая, для чего спрашивать очевидное.

– И если она хотела спать с Майклом Уирлингом, она с ним спала?

– Да, полагаю, так.

– А если она хотела спать с кем-то еще, она тоже это делала? Со сколькими мужчинами она спала, мистер Брэдли? Со столькими, со сколькими женщинами переспали вы?

– Ваша честь! – крикнула Ван Ротен.

Хонигман не обратил на протест никакого внимания.

– Понятия не имею, – ответил Брэдли.

– Тем не менее вы знаете, что вы и Майкл Уирлинг не были единственными, с кем Мэри Маргарет Флендерс спала уже после того, как стала женой Стэнли Рота?

Тяжко вздохнув, Уокер Брэдли после некоторой заминки произнес:

– Да, знаете ли, ходили такие слухи.

– Слухи относительно Мэри Маргарет Флендерс?

– Да…

– И что вы слышали? Что она спала практически со всеми подряд? Это правда?

Воздев руки к небу, Уокер Брэдли пожал плечами:

– В этом городе много чего болтают. Это не означает, что здесь говорят правду.

– Но теперь и мы знаем кое-что относительно правды: настоящая Мэри Маргарет Флендерс – женщина, которую вы знали, совсем не походила на ту, с которой были знакомы мы все. Ведь она не была той, кого мы видели на экране, так?

 

22

Стэнли Рот хотел, чтобы я увидел это своими глазами. Он не сказал, что это, и ничего не объяснил – заметив только, что я наверняка не поверю глазам. Наконец водитель свернул на улицу, шедшую прямо к воротам студии «Блу зефир». Рот нервно постукивал кончиками пальцев по кожаному сиденью. Искоса посмотрев в мою сторону, он вдруг поднял бровь и кивнул, словно опасался, что я пропущу самое важное. Поняв, что я никак не реагирую, Рот моментально потерял терпение.

– Да вот же, – сказал он, торопливо кивнув по направлению движения машины. – Теперь видите?

Мы находились примерно за квартал от студии. Впереди у самых ворот стояла машина, и охранник что-то говорил водителю. Наверное, проверив его документы, объяснял, куда ехать. Не заметив ни одного отличия в сравнении с обычной обстановкой, я почувствовал себя глупо. Рот ничего не понял.

– Не видите? Прямо перед глазами. Взгляните еще раз.

После долгого и трудного дня в суде у меня не оставалось ни малейшего желания разгадывать ребусы. Уже отвернувшись и почти готовый вспылить, я внезапно осознал, что мелькнуло перед глазами. И немедленно обернулся, чтобы убедиться.

Я реагировал так, как ожидалось. Воочию убедившись в собственной правоте, Рот спокойно отодвинулся в самый угол широкого заднего дивана и положил руки на колени.

– Когда? – спросил я, посмотрев на него через плечо.

– В эти выходные.

Одним взмахом руки охранник пропустил нас через ворота, тут же закрывшиеся позади. Ворота, которые больше не вели на студию «Блу зефир». Отчеканенные в металле буквы, под которыми все без исключения проезжали на студию, гласили: «Уирлинг продакшн».

– Помните, как я сказал, что сохраняю за собой бунгало и еще «кое-что»? Это имя. Я оставил за собой права на имя «Блу зефир». Оно принадлежит мне. Помните, что я сказал в самый первый день нашей с вами встречи? Что за две недели научу вас управлять студией лучше, чем этот идиот управлял всю жизнь.

Водитель высадил нас около бунгало. Рот приказал ему вернуться через час и отвезти меня в отель. Как только мы вошли в бунгало, Рот приготовил выпивку, а я немедленно рухнул в кресло, стоявшее перед его столом. Сквозь открытые застекленные двери с улицы доносился приглушенный звук разговоров. Рабочий день студии, которую Рот выстроил практически собственными руками, подходил к концу.

– «Уирлинг продакшн», – пробурчал Рот, опускаясь в кресло.

Казалось, он почти совсем не испытывал горечи. Хотя, по-моему, эмоциональная реакция на последние события могла быть гораздо сильнее. Безразличие выглядело действительно странным – особенно в свете того факта, что отставка не была неизбежной. Студия досталась Майклу Уирлингу в обмен на молчание о буйстве Рота на званом ужине. После чего Уирлинг не только утаил инцидент, но и солгал под присягой, сказав, будто никогда не видел Рота агрессивным. А в итоге факт обоюдной сделки усилиями еще одного свидетеля доказывает адвокат самого Стэнли Рота.

Тем не менее казалось, что Стэнли Рота беспокоило лишь название студии, точнее – его обуревало желание сохранить имя за собой. Не умолкая ни на минуту, он твердил свое:

– Имя – это все. Чтобы разглядеть это, у Майкла слишком раздутое самолюбие. «Уирлинг продакшн»!

Рот сидел, держа стакан двумя руками и положив обе ноги на угол стола. Морщины, бороздившие его лоб, выглядели не слишком глубокими в мягком вечернем свете, добавляя к облику лишь немного меланхолии. Склонив голову набок, он пару секунд смотрел на меня, словно решал, делиться ли со мной секретом, разглашать который не стоило.

– Удавалось ли вам какое-либо дело, когда все выходило так, как вы хотели, а потом происходило нечто, о чем вы не мечтали и даже не смели подумать, – так, что в конце все оборачивалось лучше задуманного? Так произошло здесь, со мной.

– В том смысле, что вы сохранили права на название «Блу зефир»? – спросил я, сделав глоток протянутого Стэнли Ротом виски с содовой.

Рот напряженно всматривался в застекленные двери. Прошло несколько секунд, прежде чем он поднес стакан к губам. Подержав стакан на весу, отпил немного виски и снова замер с прижатым к губам стаканом. В углах его грубо очерченного рта притаилась улыбка – печальная, понимающая и немного жестокая.

– Льюис помог мне увидеть это, – сказал Рот, качая головой, словно осуждая себя за близорукость. – Той ночью, когда вы помешали мне проломить Уирлингу башку. Да, я был вне себя от ярости. Человека взяли в дело, и теперь он предлагает мне уйти? Тогда Льюис подсказал, как использовать самомнение Уирлинга против него самого. – Рот замолчал, обдумывая сказанное. – У вас есть друг? – очень серьезно спросил он. – Друг, на которого всегда можно положиться? Человек, способный помочь всем, что у него есть, – и не потому, что ожидает чего-то взамен? Просто друг?

Единственной, кого я мог представить, была Марисса. Впрочем, эта мысль казалась немного неуместной, словно я опять предавал, заранее предполагая некое самоотречение с ее стороны. Вспоминая других знакомых – тех, кто, в свою очередь, доверял мне, я понял, что их нет. Некоторые уже умерли. Другие слишком далеко и живут своей жизнью, в которой мне больше нет места.

– Никого, похожего на Льюиса Гриффина, – неохотно признался я.

Рот продолжал:

– Я не понял, что с Уирлингом больше нельзя иметь дело, но это видел Льюис. Возможно, так вышло из-за Мэри Маргарет. Не знаю. Но Уирлинг определенно собирался со мной расстаться. Оставалось две возможности: дать ему уйти, постаравшись сохранить студию без его капитала и средств, которые он мог бы собрать, либо сразу отдать студию. В моем представлении это было дело сугубо личное. В представлении Гриффина – бизнес. Я мог убить Уирлинга за саму идею отобрать мое детище. Льюис полагал, что мы можем расстаться с бизнесом, который пребывает в глубоком минусе даже с учетом доходов от последней картины Мэри Маргарет. Льюис свел воедино все «за» и «против». Он точно просчитал реакцию Уирлинга. На следующее утро Льюис пришел к нему – вроде бы желая извиниться за мой поступок. Так бывало не раз. Льюис сказал Уирлингу, что разделяет его чувства и понимает, как он, должно быть, зол, но ставки слишком высоки, и поскольку надо мной висит обвинение в убийстве, не стоит разглашать информацию о происшедшем. Люди могут заранее посчитать меня виновным.

Рот замялся. Затем покачал головой и рассмеялся.

– Знаете, что ответил этот сукин сын? «Все уже считают его виновным».

Тяжело вздохнув, он посмотрел на стакан, словно искал ясности большей, чем мог найти в случившемся.

– Во всяком случае, видите, что удалось Льюису. Он заставил Уирлинга поверить в собственное превосходство. Для пущей уверенности Льюис сказал, будто дело обернется очень плохо и что я сам это знаю. Он сказал, что, несмотря на нежелание отойти от дел, я понимаю, что иного варианта не существует, и при таком раскладе я решил уйти сам. – Хитро посмотрев на меня, Рот криво ухмыльнулся. – Льюис не остановился на достигнутом. Он знал, что Уирлингу потребуется кое-что еще. «Знаю, тебе нужно начать все с начала, – сказал он. – Я тоже ухожу в отставку».

Убрав ноги со стола, Рот сел прямо и, поставив локоть на стол, принялся скрести подбородок указательным пальцем.

– Представляете, насколько людям вроде Уирлинга приятно знать, что они могут запросто выкинуть человека из дела? Ведь они мнят себя неуязвимыми. Думают, что могут все. Полагают, будто первая пришедшая им в голову мысль, любая случайно посетившая их идея – это чуть ли не апофеоз духа или средоточие человеческой мудрости. Верят, что способны дать урок Макиавелли. «Хотите оставить себе название „Блу зефир“? Почему нет? Зачем мне, великому Майклу Уирлингу, нужно еще какое-то имя? Для чего мне чужое имя?»

Стэнли Рот развел руками и сел в кресло.

– Все прошло как нельзя лучше. Идеально. Сам не думал, что так получится – по крайней мере до момента, когда вы решили представить Майкла Уирлинга лжецом. Хотя должен признаться, до сих пор не понимаю, зачем вы это сделали. – В глазах Стэнли Рота появилось мрачное, но довольное выражение. – Уирлинг никогда так не старался сдержать слово – и получил за все труды репутацию человека, лгавшего под присягой. Впрочем, ему и дела нет: нужно еще раскрутить бизнес «Уирлинг продакшн».

Рот потянулся к стоявшему на краю стола полупустому стакану. Подняв его к губам, он внезапно передумал и, обхватив ладонями, поставил стакан на колени. Некоторое время он молчал, кусая верхнюю губу и о чем-то думая. Чем дольше Стэнли смотрел в стакан, тем больше казался озабоченным и одиноким. Сдвинутые брови придавали его лицу хмурый вид. Играя желваками, Стэнли стискивал зубы. Затем все это кончилось. Приоткрыв рот, он облегченно вздохнул.

– Вы представили ее настоящей шлюхой, – печально и вместе с тем озадаченно произнес он. – Что, действительно требовалось это сделать? Заставить всех думать о ней именно так?

Поставив стакан, я повернулся на кресле так, чтобы видеть Рота.

– Вы говорили мне, что подозревали ее в связях с другими мужчинами. Вы были убеждены, что она заводила любовные связи, участвуя в съемках вне студии. Так вы сказали. Помните?

– Я помню, что сказал, – ответил Рот, снова уставившись на стакан.

В его голосе прозвучало сожаление. Жалел ли он о том, что сделала его жена, или думал, что зря так простодушно говорил со мной? Не знаю.

Подняв взгляд на меня, Рот добавил:

– И я не понимаю, почему вы так сделали.

Посмотрев на Рота, я сначала не поверил своим ушам.

Потом, сам не зная почему, расхохотался.

– Потому, что, – выдавил я сквозь смех, – решил, что это будет смешно. Процесс становился чересчур тоскливым, и я решил, что нужно освежить тему небольшой дозой тихого семейного секса. Почему я так сделал? Какое ваше дело! – Я перешел на более сердитые интонации. – Мы каждый день присутствуем в суде по обвинению в убийстве. Напоминаю: суд располагает уликами, причем все до одной указывают на вас. А вы, как может показаться, более озабочены рассказами о том, как ваш добрый друг Льюис с вами вместе обводит вокруг пальца Майкла Уирлинга. О том, как вам удалось сбросить на Уирлинга долги, сохранив для себя название студии и, разумеется, этот замечательный дом. – Я несколько театрально обвел рукой скромный интерьер бунгало, где жил и работал великий Стэнли Рот. – Мы участвуем в судебном процессе по делу об убийстве, в котором вы имеете хороший шанс оказаться виновным. А вас огорчает, что люди не станут думать о ней так же хорошо, как думали, видя Мэри Маргарет Флендерс на киноэкране и журнальных обложках.

Подвинувшись к самому краю кресла, я развел руками, желая доказать Роту, что вся его жизнь зависит теперь от происходящего в тесном зале городского суда.

– Простите, Стэнли, но лучшее, что может произойти, – это если суд поверит, будто она действительно спала со всеми подряд и что вы долгое время об этом знали. По той причине, что если бы вы не знали, но вдруг обнаружили ее в постели с Уирлингом или с Брэдли – не имеет значения, с кем именно, – тогда у вас был бы мотив. У вас нашлась бы причина: старая как мир причина, по которой вы могли убить свою жену. Если же она действительно спала с другими мужчинами – «случайный секс», как вынужденно определил Брэдли, – а вы об этом знали или допускали такую возможность, тогда зачем убивать жену за то, что вам и так давно известно?

Изумленно подняв бровь, Стэнли Рот нервно кусал губы. Затем кивнул, словно признал наконец мою правоту. Повернувшись ко мне, он сказал, встав с места:

– Не считая того, что в итоге я устал от лжи и мелких предательств. – Казалось, он произнес эти слова вполне трезво, с холодной рациональностью – так совершенно бессовестный человек мог объяснять принцип действия только что установленной им бомбы. – Я не был бы первым, кто убил жену из-за оскорбленных чувств или откровенного унижения. Окажись вы на месте прокурора, вряд ли стали бы выяснять, сколько раз должен прощать измену любящий муж.

Ожидая ответа, он продолжал смотреть на меня, растирая подбородок уже двумя пальцами. Я начинал подозревать, что Рот больше не имел в виду себя: он предлагал варианты сюжета, испытывая мою реакцию.

– Ради дискуссии, – добавил он, не услышав немедленного ответа. – Вы говорили, что в профессии адвоката больше всего любите именно это. Помните? Процесс доказательства.

Я уже не сердился, скорее, был несколько раздосадован.

– Я объяснил, почему сегодня сделал то, что сделал. И для чего заставил Уокера Брэдли говорить о вашей жене. Я не знал, спал он с Мэри Маргарет Флендерс или нет. Я знал лишь то, что сказали вы сами, так что пришлось рискнуть. Мне нужно было спросить. У нас нет фактов, Стэнли. Мы ничего не можем предложить: например, что кровь на вашей одежде не принадлежит Мэри Маргарет, что у вас имелось алиби… А это означает наш проигрыш и выигрыш прокурора. И нам придется доводить до сознания суда любые аргументы, убеждающие в том, что дело недостаточно хорошо расследовано. Мы должны заставить присяжных поверить, что кое-кто лжет – и только вы говорите правду. Брэдли лгал, говоря о том, что вы совершили или пытались совершить в отношении Майкла Уирлинга, и он также пытался лгать насчет того, чем занимался с вашей женой. Полицейский Крэншо тоже лгал под присягой.

Рот остановил меня протестующим жестом.

– Касательно случая за ужином: ложь была ради меня.

– Суть в том, что это ложь. Я собираюсь представить суду ваши показания, и вы скажете только правду.

– И что, правда всегда побеждает?

– Почти никогда, – ответил я, скрыв усмешку. – Но дольше помнится.

Зазвонил телефон, и Рот поднял трубку еще до второго звонка. Ничего не говоря, он выслушал собеседника.

Я знал, кто ему позвонил. Этой линией больше никто не пользовался. Не важно, что Рот услышал из трубки, но он ждал звонка. Более того, он хотел, чтобы диалог прошел по возможности легче. Выражение его глаз смягчилось, и на лице появилась мягкая полуулыбка сожаления.

– Зря, – наконец сказал он. – Я понимаю… Ты думаешь, что должна так поступить. Но ты ошибаешься. – Выслушав несколько длинных фраз, он добавил: – Сейчас не время. Поговорим после. Когда? Пока не знаю. Думаю, после процесса. – Он готовился завершить разговор. – Да, понимаю. Нет, не сегодня. Я должен закончить вещь, над которой работаю. После суда. Доброй ночи.

Коротко попрощавшись, Рот положил трубку. Секунду он смотрел перед собой, задумчиво водя пальцами по подбородку. Наконец его взгляд приобрел осмысленное выражение, и Рот объяснил, что Джули Эванс только что объявила о намерении остаться в «Уирлинг продакшн».

– Она вернется, – сказал он, по-моему, стараясь представить дело лучше, чем следовало. – Вернется после суда.

После суда. Была лишь одна незыблемая истина – та, что не изменится никогда: его уверенность в абсолютной невозможности проигрыша. Не то чтобы он считал, будто невиновного никогда не осудят. Нет, здесь было нечто большее, чем слепая вера в хороший финал. Скорее Рот просто считал, что выигрывает, как выигрывал всегда. Его жену убили, он потерял студию «Блу зефир», создания которой ждал долгие годы. Он оказался на скамье подсудимых по обвинению в убийстве. Тем не менее Рот действовал так, словно жизнь ничем не отличалась от написанного им киносценария, конец которого, как он старался всех убедить, был известен заранее. Конец именно такой, каким его хотел сделать Стэнли Рот.

Возможно, Джули Эванс полюбила его как раз за ощущение, что Стэнли Рот всегда заранее знал, что случится дальше. Большинство же людей существовало в плену собственных опасений и предчувствий. Скорее всего Уирлинг дал ей больше, чем она могла когда-нибудь получить у Стэнли Рота. Джули действительно не могла отказаться. Нужно быть полной дурой, чтобы поставить на Стэнли Рота в момент, когда обстоятельства обернулись против него. Тем не менее ей нелегко было заявить Роту о своем уходе в «Уирлинг продакшн».

* * *

Если бы я мог лучше обдумать эту мысль, взвесив все трудности и противоречивые эмоции, с которыми пришлось иметь дело Джули, то не стал бы удивляться, увидев ее в холле «Шато-Мармо». Джули ждала меня. С кем еще она могла обсудить свой поступок? Только не со Стэнли Ротом. И не с Майклом Уирлингом.

Красивая и светловолосая, с полуулыбкой, заставлявшей предположить, что мысленно она смеется над вами, Джули выглядела совершенно беззаботной. Поднявшись навстречу из темно-зеленого кресла, в котором коротала время, она с блестящими от радости глазами двигалась прямо ко мне. То, что я не поехал в Санта-Барбару, казалось теперь верхом глупости и триумфом самоуничижения.

Легко положив руку на мое плечо и привстав на цыпочки, она коснулась губами моей щеки.

– Давай пообедаем, – озорно шепнула она. – Мне есть что рассказать.

Обедали мы в ресторане, куда Джули привела меня в день нашей первой встречи – в тот самый день, когда полиция арестовала Стэнли Рота. Столик достался тот же – видимо, Джули часто бывала здесь. По дороге она уходила от обсуждения расстроившихся планов на прошлые выходные. Как не объяснила и свое решение принять предложение Уирлинга.

Наконец, сделав заказ, она вспомнила про Санта-Барбару – впрочем, не посетовав о проведенных в одиночестве выходных. Казалось, наоборот, хорошо, что я не приехал. Судя по тону, Джули считала это объективным фактом, сожалеть о котором не стоило. В общем, она не особенно переживала. Джули сказала, что ей было нужно подумать, и обворожительно улыбнулась, заранее зная, что я пойму такое объяснение.

– Значит, ты решила принять предложение Уирлинга и возглавить новую студию… Или старую – под новым именем «Уирлинг продакшн».

Полуулыбка на ее губах сменилась выражением неуверенности. Джули не знала, что я предполагал, а что знал наверняка.

– Ты что, был в бунгало, когда я говорила со Стэнли?

Я кивнул, и Джули несколько секунд с сомнением смотрела на меня.

Официант принес салаты. Опустив глаза, я принялся водить вилкой по тарелке. Я чувствовал на себе пристальный взгляд.

– Что он сказал? – не выдержав паузу, спросила Джули.

Если Джули пыталась изображать безразличие к Стэнли Роту, то я не мог похвастаться тем же по отношению к ней. Ее облик, манера, походка, уверенность, помогавшая держать на дистанции кого нужно, ошеломляющий пыл в постели – все это заставляло поступать так, чтобы ей казалось, будто вы проведете с ней одну ночь и больше не будете о ней думать до следующей.

По сути, эта жестокость происходила от желания защититься. Проявив неосторожность, вы больше не сможете думать о другом. Вас будет преследовать только одна мучительная, нескончаемая мысль: поддавшись ее обаянию, вы навеки останетесь с разбитым сердцем. Иного не дано. С тех пор как Джули полюбила Стэнли Рота, она обращалась с мужчинами так, как Рот обращался с ней самой.

Отложив вилку, я поднял голову:

– Хочешь знать, что Стэнли Рот сказал о твоем решении уйти к Майклу Уирлингу? Почему ты думаешь, что он что-то сказал?

Я заложил руку за спинку стула. С холодным спокойствием глядя на Джули, я задал вопрос, который, по моему представлению, мог все прояснить:

– Вы много лет работали вместе. Скажи, Рот когда-нибудь думал о ком-то, кроме себя?

– Он сказал хоть что-нибудь? – глухо спросила Джули.

Мне следовало бы соврать для приличия, чтобы она почувствовала хоть какое-то удовлетворение от сделанного шага. Будь на ее месте другая, будь она не той, с кем меня связывала близость… Если бы я не ловил себя на желании быть с ней, тогда я мог бы сказать то, что Джули надеялась услышать: Стэнли Рот понимал, что у нее не оставалось выбора, и всегда желал для нее лучшего.

Вместо этого я сказал правду. К своему стыду, я знал: слова причинят ей боль.

Я заглянул Джули в глаза:

– Только то, что ты вернешься к нему после суда.

Чуть отвернув голову, она внимательно изучала мои глаза – до тех пор, пока не поверила окончательно. Потом засмеялась тихим и злым смехом.

– Я вернусь после суда?! – сверкнув глазами, воскликнула Джули. – Что ж, это в его духе. Передай, что я не вернусь. Скажи, что я никогда не вернусь: ни после суда, ни потом! – Комкая в руке салфетку, Джули боролась с собой. – Знаешь, что он сказал мне той ночью, сразу после того как Мэри Маргарет нашли мертвой? Хочешь знать, что он сказал?

– Что? – спросил я.

Взяв Джули за руку, я вдруг заметил, что она смотрит куда-то поверх моего плеча. Медленно поднимая взгляд, Джули смотрела на того, кто стоял за мной. На ее лице появилось недоуменное выражение. Человек стоял совсем близко от нашего стола. Раздосадованный вторжением, я бросил на пришельца недовольный взгляд, ожидая, что тот уйдет. Наконец я понял, кто это. Надо мной нависал Джек Уолш, оглядывавший ресторан. Он медлил, желая удостовериться, что все взгляды направлены на него.

– Как вы можете? – требовательно спросил Уолш, потрясая в воздухе рукой. – Как вы можете защищать человека, зная, что он виновен? Почему ставите под сомнение действия полиции? Ставите под вопрос честность тех, кто лишь делал свою работу? Вы хотя бы раз видели мою дочь? – прорычал он. – Видели, как она была хороша? Вы приходите в суд в шикарных костюмах и дорогих ботинках, и вам нет никакого дела до тех, кому вы причиняете боль. Что, нет? Намерены убедить присяжных в невиновности убийцы! Вам безразлично, каким способом можно этого добиться, не так ли? Вам безразлична репутация моей дочери. Вам на все наплевать, так? И нет никакого дела до того, что Стэнли Рот убил Мэри Маргарет Флендерс! – Глаза Уолша полыхали от гнева. – Вам нужно выиграть дело! В этой стране вы – единственный, кто будет праздновать, если убийца выйдет на свободу! – прокричал он. Схватив со стола стакан, Уолш плеснул водой мне в лицо.

Пока я, вскочив на ноги, вытирал глаза салфеткой, Уолш развернулся и пошел к выходу.

В ресторане воцарилась напряженная тишина. Стоя с открытым ртом, я услышал среди публики отдельные жидкие хлопки. Зрители аплодировали Джеку Уолшу.

 

23

После нескольких недель, когда эксперты, занудно-упертые каждый в свою область криминалистической науки, доказывали то, что все и так знали; после опроса свидетелей, описавших последний день из жизни Мэри Маргарет Флендерс, – обвинение наконец закончило изложение дела.

Служанка – та самая, что обнаружила в бассейне тело, – разбудила Мэри Маргарет в восемь часов утра. После завтрака Мэри Маргарет Флендерс уехала к парикмахеру в Беверли-Хиллз. Стилист, известный среди эксклюзивно-состоятельной клиентуры как Эдуардо и присягнувший говорить только правду под именем Джона Бейкера, сказал, что она появилась в четверть одиннадцатого и уехала через полтора часа. Помогая себе двумя руками, он сообщил, что Мэри Маргарет выглядела «потрясающе», и, вздохнув, добавил: «Как всегда».

По словам пресс-секретаря Мэри Маргарет Флендерс, энергичной журналистки лет сорока на вид, непрерывно моргавшей и нервно перебиравшей пальцами, она встретилась с Мэри Маргарет за ленчем в компании еще двух дам, одна из которых была писательницей, а вторая – независимым продюсером. Обе хотели говорить со звездой о проекте, который, по их мысли, мог раскрыть новую грань ее таланта, доселе неизвестную. Мэри Маргарет согласилась взглянуть на сценарий – вот и все.

– Встречалась ли она с кем-либо незнакомым, не связанным со студией «Блу зефир»? – спросила Анабелла Ван Ротен.

Она ни с кем не встречалась. Как пояснила свидетельница, в последние несколько месяцев Мэри Маргарет казалась нетерпеливой и постоянно стремилась попробовать себя в чем-то новом. Похоже, она слишком устала от образа, от никогда не менявшихся запросов публики, от одной изо дня в день повторявшейся формулы собственной жизни. Формулы, не менявшейся никогда: все считали ее звездой, а на студии боялись растерять публику.

Пресс-секретарь сообщила, что они ушли из ресторана приблизительно в половине третьего. Точного времени она не помнила. Мэри Маргарет поехала домой, журналистка последовала за ней часом позже. С четырех до шести Мэри Маргарет Флендерс давала прием в своем особняке «Пальмы». Прием был посвящен сбору денег на постройку детского отделения местной больницы.

В зале суда приглушили свет, и Анабелла Ван Ротен разрешила технику включить видеопроектор. Отснятая во время приема пленка запечатлела сотни людей. Женщин в огромных шляпах со свисавшими полями, мужчин в синих клубных пиджаках и рубашках с отложными воротничками. Оживленно болтая друг с другом, все они толпились на лужайке около огромного дома. Среди гостей было несколько знаменитостей и еще с десяток лиц, казавшихся знакомыми, но едва мне удалось бы вспомнить, откуда именно. Было лишь одно лицо, которое заставляло вас позабыть про все остальные. Вероятно, именно этот эффект открыл ее первый муж, Пол Эрлих, в тот вечер, когда они вместе оказались на приеме у какого-то забытого теперь продюсера. Стоило ей войти, и все тут же остановилось – не просто остановилось, а отошло на второй план и неподвижно застыло, превратившись в декорации.

Лента была снята одной из камер видеонаблюдения, обычно включавшихся на публичных мероприятиях. Сделанная без всяких претензий на художественность, эта видеозапись скорее напоминала фотографию, на которой все, кроме главного элемента композиции, выглядело намеренно размытым, слегка не в фокусе.

У Мэри Маргарет Флендерс действительно был дар, достающийся очень красивым людям: находясь рядом, она внушала вам чувство особого подъема, ощущение полноты жизни. Когда свет включили вновь, зал суда наполнился ровным гулом приглушенных разговоров.

Последний из гостей покинул дом около половины седьмого вечера. В семь тридцать, переодевшись в другое платье, Мэри Маргарет Флендерс прибыла в дом одного из последних голливудских «боссов» – человека, когда-то взявшего под свой контроль и сделавшего индустрией сразу несколько медиаструктур. Он знал всех, начиная с исполнителей и кончая студиями, на которых они работали. Мэри Маргарет Флендерс оказалась в числе сотни приглашенных на восьмидесятисемилетие этого человека. В показаниях, продолжавшихся всего несколько минут, последний из вызванных обвинением свидетелей, Льюис Гриффин, сообщил, что видел, как Мэри Маргарет Флендерс покинула прием в половине одиннадцатого. Свидетель подтвердил, что она уехала одна.

Едва за Льюисом Гриффином закрылась дверь судебного зала, со своего места поднялась Анабелла Ван Ротен. С мрачно-удовлетворенным выражением она торжественно объявила:

– Ваша честь, народ закончил.

Стоя с поднятой головой, она наслаждалась моментом, заключавшимся в полном формальном представлении всех доводов обвинения. Если у заместителя прокурора и имелись сомнения в их основательности, она упрятала их лучше, чем самому искушенному преступнику когда-либо удавалось спрятать следы преступления. Анабелла Ван Ротен смотрела на судью так, словно всем своим видом требовала восстановить справедливость. Она казалась твердой, убежденной и абсолютно уверенной, что независимо от любых попыток защиты обвинение уже доказано. Стэнли Рот виновен в убийстве. Доказано окончательно и бесповоротно.

Обратившись ко мне, судья Хонигман осведомился, готова ли защита представить свои доводы на утреннем заседании.

Момент ушел, и Анабелла Ван Ротен опустилась на стул, начав с отсутствующим выражением собирать разбросанные на столе бумаги и блокноты для записей. В углах ее рта притаилась жесткая самодовольная улыбка. Она не сомневалась, что выиграет дело. И скорее всего мысленно уже видела перемены, которые должны были произойти в ее жизни вслед за победой в скандальном процессе.

Тем же вечером, одиноко сидя в своем номере, я старался представить, что скажу в суде на следующий день, когда будет вызван первый свидетель защиты. Я помнил выражение лица Анабеллы Ван Ротен: у нее был вид самой честности, готовой осуждать бездумные и лишенные всякой дисциплины поступки богатых и вдруг обнаружившей себя столь же богатой, как они. Всегда тревожно осознать, до какой степени мысли и чувства определяются условиями нашей жизни и как при первой возможности мы готовы забыть все, во что так искренне верили.

По-видимому, именно это произошло с первым свидетелем, которого я собирался вызвать. Ричард Крэншо стал офицером полиции не потому, что верил, будто такая работа выведет его в сценаристы. Но едва он получил свой шанс, как немедленно забыл обязанности слуги закона.

Крэншо должен был стать первым свидетелем защиты, последним же оказывался Стэнли Рот. Вот и все, что я имел, – два свидетеля, оба служившие одной задаче: доказать, что Мэри Маргарет Флендерс один раз вызывала полицию, требуя защитить ее от мужа, и что Стэнли Рот по меньшей мере не однажды пытался кого-то ударить.

Я мог припомнить всего несколько судебных разбирательств, на которых защите оставалось настаивать на том, что все говорят правду. Странное и даже причудливое сплетение обстоятельств. Я собирался сделать это в единственном месте, где игра «веришь – не веришь» считается самым серьезным занятием для взрослых.

На следующее утро вместо того, чтобы занять место за расположенным ниже остальных маленьким столиком, секретарь суда подошла к Анабелле Ван Ротен и что-то прошептала ей на ухо. Потом, сделав еще несколько шагов, подошла к столу, за которым вместе со Стэнли Ротом сидел я.

– Судья хочет поговорить с вами в кабинете, – коротко сказала она.

– О чем это? – спросил я.

– Откуда мне знать? – бросила она, поворачиваясь на пятках и устало направляясь назад к двери, находившейся с той стороны, с которой она подошла.

Рудольф Хонигман ждал нас за огромным письменным столом. На стене за его спиной было развешано около десятка черно-белых фотографий, изображавших судью в компании официальных представителей местной власти. Под их внимательными взглядами мы с Ван Ротен заняли два предназначенных для посетителей деревянных кресла с синими подушками. За нами у стены высились металлические полки с расставленными в хронологическом порядке томами апелляций.

– Есть небольшая проблема, – начал судья, взвешивая каждое сказанное слово. – Помощник шерифа доложила, что один из присяжных обвиняет другого в вынесении суждений по делу.

– Какого рода суждений? – подозрительно спросила Ван Ротен.

Хонигман растянул плотно сжатые губы и заскреб подбородок сразу пятью пальцами.

– Первый присяжный – тот, который и привлек внимание помощника шерифа, – заявил, что одна из его коллег говорила, будто не верит в виновность Стэнли Рота или что-то в этом роде.

– Такого присяжного следует убрать. Замените ее, – потребовала Ван Ротен, энергично помотав головой.

Судья милостиво улыбнулся – скорее из вежливости, чем в знак согласия с требованием Ван Ротен. Вероятно, Хонигман был доволен, потому что ожидал именно такой реакции. По крайней мере в глазах судьи появилось удовлетворенное выражение, и он произнес то, что сформулировал заранее:

– Я уже говорил с ней. С той, на кого поступила жалоба. Вчера вечером помощник шерифа доложил мне. Утром я первым делом вызвал эту даму к себе. Она уверяет, что высказала имевшиеся сомнения и не собирается решать ничего прежде, чем услышит доводы защиты.

Слова судьи не показались Анабелле Ван Ротен достаточно убедительными. Вдруг ощетинившись, она принялась отчитывать Хонигмана за то, что не дело присяжных высказывать какие-либо мнения в ходе слушаний.

– Ей же говорили… Вы сказали всем присяжным, что даже в своем кругу нельзя обсуждать дело. Это запрещено до тех пор, пока не будут выслушаны все доказательства и пока решение не будет отдано на рассмотрение суда. Полагаю, нужно заменить присяжного. У нас есть целых две возможности замены, – сказала она, намекая на то, как легко произвести замену.

Мне совершенно не хотелось поступаться присяжным, насколько можно было понять – чуть ли не единственным членом суда, не верившим в виновность Рота. Судя по тому, что сказал в ресторане Джек Уолш, большинство считали Стэнли Рота преступником.

– Она объяснила, почему так сказала? – спросил я, надеясь вдохновить Хонигмана на решение, которое он собирался высказать.

– Она сказала, что другие члены суда делали похожие замечания – о том, что показания свидетелей обвинения не вызывают особых сомнений.

Высказывание, важное с позиций презумпции невиновности. Важное еще и потому, что с каждым из присяжных я связывал надежду: до того, как будут обнародованы улики, члены суда не только не должны склоняться на ту или другую сторону – им запрещено даже обсуждать это между собой. Но они чувствовали себя так уверенно, что уже делились друг с другом, и это обстоятельство делало мою задачу особенно трудной. Присяжные не могли вдруг изменить свое мнение, и я почувствовал опасность.

– Полагаю, сказанное не имеет особого значения – просто случайная фраза, – вкрадчиво проговорил Хонигман с видом человека, привыкшего не замечать то, что может добавить ему работы.

Независимо от количества присяжных, теоретически готовых признать Стэнли Рота виновным, для вынесения приговора обвинению требовалось полное единство суда присяжных. Ван Ротен вновь выдвинула требование убрать слишком разговорчивую даму.

– Насколько мы можем судить, она сказала так о других лишь потому, что хотела защититься.

Я предположил то, что заведомо не устраивало Ван Ротен.

– Если быть совершенно честным, следует вызвать всех присяжных по очереди, спросив каждого, высказывал ли он свое мнение, а потом убрать из суда всех сознавшихся, – сказал я. Искоса посмотрев на Ван Ротен, я добавил: – Так мы сможем не потерять присяжных, не пришедших к определенному решению.

– Просто смехотворно, и вы сами это знаете, – ответила она, злобно посмотрев на меня. – В наличии всего одна жалоба – на поведение одного присяжного. Мы здесь, чтобы обсудить только это.

Хонигман остановил меня прежде, чем я успел ответить.

– Я с ней поговорил, – решительно сказал судья. – Убежден, здесь нет ничего серьезного, и я не вижу причин отказываться от этого присяжного. Вас обоих я вызвал, потому что решил известить о происшедшем и о моих действиях. Это все.

– О ком из присяжных идет речь? – требовательно спросила Ван Ротен, как будто намекая, что прокуратура округа может заняться расследованием обстоятельств.

– Я делаю все возможное для защиты анонимности присяжных и ни в коем случае не раскрою имени. В том, что касается ваших сотрудников, такой уверенности нет, – с едва уловимой иронией ответил Хонигман. Помолчав, он добавил: – Наконец, я уже решил: ничего особенного не произошло.

Казалось, Хонигман не оставил нам поводов для беспокойства. Однако если Ван Ротен волновало существование единственного скептически настроенного присяжного, то мне предстояло иметь дело с большинством, склонным полагать Стэнли Рота заведомо виновным в убийстве жены еще до того, как они выслушали доводы сторон. Преимущество Ван Ротен состояло вовсе не в численном перевесе. Большинство способно навязывать свою волю меньшинству. Достаточно нелегко высказать мнение в присутствии людей, едва знакомых и негативно настроенных, рискуя остаться в изоляции – остаться тем, чьи взгляды никто не разделяет, и тем не менее продолжать их отстаивать. К сожалению, очень редко случается, что в обстановке, когда все направлено против, когда требуется мобилизовать волю и все моральные силы, человек способен противостоять окружающим.

Вернувшись в зал суда, я дождался, пока к присяге приведут детектива Крэншо. Он клялся говорить правду уже второй раз, и в этот момент я засомневался, сумею ли заставить этого человека отважиться на опасные для него признания, в результате которых суд пойдет в нужном мне направлении.

– Детектив Крэншо, когда вы были в этом зале в прошлый раз как свидетель обвинения, я задал вам ряд вопросов, касающихся обстоятельств вашего знакомства с обвиняемым Стэнли Ротом и его женой Мэри Маргарет Флендерс, оказавшейся жертвой этого преступления. – Подняв со стола несколько листков, я продемонстрировал заранее распечатанную стенограмму прошлого заседания. – Чтобы не ошибиться, я зачитаю ваши слова.

Не знаю, из-за моего ли замечания насчет дорогого костюма, но в это утро детектив Крэншо был одет в спортивную куртку и обычные штаны. Он казался спокойным или по крайней мере не заботящимся о том, что может сказать нечто такое, о чем пожалеет в будущем.

– Вопрос: «Какой она была?»

Ответ: «Какой была – кто?»

Вопрос: «Мэри Маргарет Флендерс. Вы работали с ней вместе. Вы сообщили госпоже Ван Ротен, что знали ее. Какой же она была?»

Ответ: «Она казалась довольно симпатичным человеком. Я считал ее интересной».

Вопрос: «Вы часто общались?»

Ответ: «Нет, не слишком часто. Наверное, пару раз, не более».

Вопрос: «На съемочной площадке?»

Ответ: «Да».

Подняв голову, я заглянул в глаза Крэншо. Затем перевернул несколько страниц и вернулся к чтению.

– Вопрос: «Кто нанимал вас в качестве консультанта?»

Ответ: «Кто-то со студии. Я не запомнил имени».

Вопрос: «Понятно. То есть не Стэнли Рот? Поскольку, я полагаю, его имя вы бы вспомнили, не так ли?»

Я прервал чтение.

– Детектив Крэншо, вы слушали вопросы не слишком внимательно. Я позволю себе процитировать еще некоторые из ваших ответов.

Водя пальцем по странице, я отыскал нужное место.

– Вопрос: «Когда вы работали консультантом в картине, той самой, на съемках которой вы познакомились с Мэри Маргарет Флендерс, вы ознакомились со сценарием? Возможно, чтобы выведенные в сюжете полицейские порядки оказались точными или не слишком далекими от реальной работы детектива полиции?»

Ответ: «Да».

Вопрос: «Тогда вы немного знакомы со стилем, логикой или, если позволите, способом, каким организуется правильный сценарий, где прописываются все кадры и диалоги? Правильно?»

Ответ: «Да, имею некоторое представление».

Вопрос: «Вы не думали, что когда-нибудь напишете свой сценарий, ничем не хуже тех, с которыми познакомились?»

Ответ: «Зарекаться не стану. Думаю, это было бы интересно».

Положив стенограмму обратно на стол, я на секунду задержал на бумаге задумчивый взгляд, после чего снова посмотрел на свидетеля.

У него было более чем достаточно времени, чтобы хорошо обдумать сказанное в прошлый раз. По тому, как я задавал вопросы, он должен был понять: Стэнли Рот рассказал мне об обстоятельствах их первой встречи и обо всем, что произошло после. Крэншо определенно слышал о допросе Джека Уолша. В Лос-Анджелесе все пришли к мнению, что я практически осудил своего клиента, утверждая, будто Рот не только ударил дочь Джека Уолша – по крайней мере однажды, – но что она даже вызывала полицию по этому поводу.

Крэншо солгал под присягой. Более того, сделал это неоднократно. Тем не менее, глядя на детектива и пытаясь угадать, что происходило в его душе, я не мог заметить ни малейших признаков беспокойства. Крэншо был спокойным и таким же невозмутимым, каким предстал в первый день судебного процесса в качестве главного свидетеля обвинения.

– Детектив Крэншо, сказав, что вы разговаривали с Мэри Маргарет Флендерс «пару раз» и исключительно на съемочной площадке, вы сказали неправду, ведь так?

Крэншо не пробежал пальцами по ручке свидетельского кресла и никак не изменил спокойное выражение лица. Голос детектива остался ровным, уверенным и хорошо поставленным. Таким, какой вызывает у вас желание кричать – потому что не соответствует истинному накалу эмоций.

– Я действительно говорил с ней пару раз на съемочной площадке. Как и было сказано.

– Но вы общались с Мэри Маргарет Флендерс раньше, не так ли?

В его манере держаться не произошло никакого изменения. Ничего, свидетельствовавшего о потере контроля если не над событиями, то над самим собой.

– Да, приходилось.

Боковым зрением я следил за Ван Ротен, низко склонившейся над столом и что-то записывавшей. Карандаш в ее руке неожиданно замер.

Хотя я вызвал Крэншо в качестве свидетеля защиты, все знали, что детектив остается главным свидетелем обвинения. Но я сделал это вовсе не потому, что хотел получить у суда официальное разрешение его мучить, – напротив, необходимо было задать свидетелю другой стороны оставшиеся вопросы.

– В первый раз вы говорили с Мэри Маргарет Флендерс в ее доме? – требовательно спросил я, выйдя из-за стола.

– Да.

Детектив сообщил это с таким безразличием, с такой неожиданной беззаботностью, что на секунду я засомневался – не перепутались ли вопросы, не спросил ли я что-то банальное, совершенно не имевшее значения и заведомо неспособное вызвать никакой реакции.

– В ее доме, в особняке «Пальмы»? – на всякий случай уточнил я.

– Да.

Сделав секундную паузу, я проницательно взглянул на Крэншо и сделал еще шаг в его сторону.

– Вы оказались в доме потому, что Мэри Маргарет Флендерс вызвала полицию, сказав, что на нее напал муж, Стэнли Рот. Правильно?

– В службу спасения 911 позвонила женщина, назвала адрес и повесила трубку. Она не назвала имени. По адресу выслали патрульного, чтобы разобрался на месте.

– Да, да… Когда приехал патрульный и его не пропустили в ворота, на место прибыли вы. Так? – с некоторым раздражением спросил я.

– Да. Я убедил мистера Рота открыть ворота и пропустить нас в дом.

– Именно так произошла ваша первая встреча с ними: с Мэри Маргарет Флендерс и Стэнли Ротом, а вовсе не в студии и не на съемочной площадке, где вы работали консультантом?

– Да.

– Но в действительности тот разговор с Мэри Маргарет Флендерс был единственным? Детектив Крэншо, вы не общались с ней на съемочной площадке, потому что никогда не работали консультантом, ведь так?

– Нет, неверно. Я был нанят в качестве консультанта. Можете проверить отчеты студии «Блу зефир». И несколько раз говорил с миссис Флендерс на съемочной площадке. Уточните у ее помощников.

– Мне известно, как студия оформила выплату вашего жалованья, детектив Крэншо. Мы еще вернемся к этому. Сейчас, однако, я спрашиваю вас о другом – о том вечере в ее особняке. Вы пришли в качестве офицера полиции? Вас не приглашали в дом как гостя, не так ли?

– Нет.

– Вы оказались у них в результате сообщения о совершенном в доме насилии и потому, что патрульный не сумел убедить хозяев открыть дверь?

– Да.

– Оказавшись в доме, вы отпустили патрульного, потому что решили сами уладить дело? Верно?

– Я счел, что в данной ситуации не нужны сразу два полицейских.

– Вы отослали патрульного вместо того, чтобы оставить при себе?

– Да. Бывают обстоятельства, в которых лучше разберется детектив в штатском. Я знал, кто такой мистер Рот, и знал, кто его жена. Я понял, что ничего серьезного не произошло, и не видел причин, по которым их следовало осуждать за случившееся.

Я собирался перейти к очередному вопросу, но Крэншо захотел объяснить еще кое-что:

– Была понятная причина не составлять официальный рапорт. Я говорил с миссис Флендерс наедине. Она сообщила, что все нормально, что в ситуации была доля ее вины, и просила ничего не предпринимать. Она умоляла оставить все как есть. Она сказала: если пронюхают репортеры, «желтая» пресса раздует происшедшее до невообразимых размеров. В тот момент я не увидел в ее просьбе ничего особенного, – с сожалением признался детектив.

Именно тогда я осознал, насколько недооценил Ричарда Крэншо. Он оставался тонким, трезвым и совершенно уверенным в себе. Детектив прекрасно осознавал свои действия и, что более важно, хорошо понимал мои действия. Он все заранее продумал, проанализировав каждый пункт сделанных им показаний, содержавших ложь или полуправду. Крэншо не станет ничего опровергать. Теперь я это знал. Решившись лгать, он мог солгать о том, как пришел в дом, как говорил с Мэри Маргарет Флендерс в тот вечер, и о том, почему не доложил о происшествии как положено. Нет, он вовсе не собирался лгать. Детектив хотел сделать кое-что похуже: он собирался каждый брошенный в его лицо факт представить в безопасном или даже выгодном для себя свете.

Вернувшись к вопросу, я повторил его, настояв, чтобы Крэншо повторил ответ.

– Вместо того чтобы дать патрульному возможность заняться разбором ситуации, вы отослали его назад, верно?

– Да.

– Вы знали, что в этом доме живут Стэнли Рот и Мэри Маргарет Флендерс?

– Да.

– И в этом состояла причина, по которой вы решили взять на себя разбор конфликта? В их личностях? Стэнли Рот – глава студии «Блу зефир», режиссер и продюсер, а Мэри Маргарет Флендерс – знаменитая актриса?

– Было так, как я сказал. Ситуация не представляла опасности. Никто не размахивал заряженным оружием. Я не нуждался в напарнике.

– И вы подумали: возможно, это единственный шанс встретиться со Стэнли Ротом, верно?

Крэншо позволил себе терпеливую улыбку.

– Я оказался там потому, что кто-то набрал 911, а еще потому, что первый прибывший на место полицейский не получил разрешения войти в дом.

– Вы сказали Стэнли Роту, что написали сценарий и не нашли никого, кто проявил бы интерес к этому произведению?

Повернувшись к столу защиты, я взял из своего портфеля рукопись страниц в сто.

– Вот этот сценарий, – сказал я, поднимая манускрипт для всеобщего обозрения. – Тот самый, который, как было сообщено под присягой, вы никогда не писали. Детектив Крэншо, нужно ли вам напомнить? Я только что зачитал ваши показания и могу повторить еще. Помните, как вы ответили на мой вопрос относительно создания собственного сценария: «Зарекаться не стану». Оказывается, сценарий уже написан. Тот самый сценарий, прочесть который вы предлагали самому Стэнли Роту. Не просто прочесть, нет – взять его за основу, снять фильм по этому сценарию, один из фильмов великого Стэнли Рота. Детектив Крэншо, вы хотели участвовать в фильме, который сделал бы вас знаменитым и богатым. Что поставило бы вас на одну ступень с людьми, которым хочется делать одолжения – вместо того чтобы оставаться копом, готовым на подобные услуги? Так и было тем вечером, не правда ли? Вы прибыли на место, намереваясь убедить Стэнли Рота, что единственный шанс избежать огласки – купить пресловутый сценарий. Это была единственная причина вашего появления. Не так ли, детектив Крэншо?

Крэншо решительно покачал головой.

– Неправда, – без всякой злобы возразил он. – Все было совсем не так. Это не то…

– Не то? Тогда что? Разве тем вечером Стэнли Рот не согласился прочитать ваш сценарий? Разве на следующий день вам не послали чек? Этот чек…

Я вытащил из портфеля погашенный чек, выписанный студией «Блу зефир» на имя Ричарда Крэншо.

– Чек на сумму в двести пятьдесят тысяч долларов. Вы не забыли, детектив Крэншо? Наверное, вы часто получаете чеки на такие суммы?

– Нет, это единственный полученный мной чек. Я не забыл.

– Такой была плата за молчание? Нет? Детектив Крэншо? За такую цену с вами договорились о молчании. Никто, в том числе в полицейском департаменте, не должен был узнать, что в порыве гнева Стэнли Рот ударил жену. Так, детектив Крэншо?

Сцепив пальцы, детектив широко раскрытыми, невидящими глазами смотрел перед собой. Меня поразил этот взгляд. Крэншо смотрел будто из окна поезда, потерявшись в мыслях и не видя уходящего назад пейзажа. Я говорил громко, на грани крика, и не знал, слышал ли он хоть одно слово.

– Вы когда-нибудь с ней разговаривали? – неожиданно спросил Крэншо.

– Что? – удивленно спросил я.

В первый момент смысл вопроса до меня не дошел.

– Вы хотя бы раз видели Мэри Маргарет Флендерс? Вы с ней разговаривали? Вы слышали ее голос? Видели обращенный прямо на вас взгляд в момент, когда она просила что-то для нее сделать?

– Извините, детектив Крэншо, но это вы пришли сюда, чтобы отвечать на мои вопросы, а вовсе не наоборот. Теперь ответьте. Сумма в двести пятьдесят тысяч долларов была ценой вашего молчания?

– Нет, – ответил он, все так же неторопливо качая головой. – Я был в их доме и говорил с ней, пытаясь сделать так, чтобы все кончилось хорошо. Я хотел, чтобы они оба успокоились. Мистер Рот казался чрезвычайно возбужденным. Я попытался наладить с ним контакт и вовсе не хотел, чтобы он чувствовал, что его допрашивает полиция. Я работал над сценарием, это правда. Как я уже рассказывал, идею подсказал случай, когда я чуть не попал в реалити-шоу о полиции и поступил на курсы актерского мастерства. Сценарий был неоконченный, черновик. Я никуда его не посылал и даже не думал на эту тему. Вспомнив о сценарии, я пытался найти между нами что-то общее. Даже не столько общее, сколько то, в чем его авторитет оказался бы много выше моего. Поймите правильно: я был полицейским детективом, говорившим с возможным инициатором бытового насилия. И был при исполнении, что не позволяло хозяину дома разговаривать со мной без опаски. Нужно было заставить его расслабиться, пойти на откровенность. Вот поэтому я вспомнил о сценарии. И сработало. Рот начал рассказывать, как тяжело начинать с нуля и с какими трудностями столкнулся он, когда попал в Голливуд. Высказал мнение, что каждому из добившихся серьезного успеха улыбнулся свой случай. Что кто-то заметил и оценил их работу. Затем хозяин сказал, что хотел бы увидеть мою работу и прочитать написанный сценарий. Сказал, что ничего не обещает и прочитает исключительно ради удовольствия. Вот как было. Вот так все произошло. Не было ни сделки, ни договоренности. Я не говорил ничего про то, что собираюсь или не собираюсь предпринять относительно происшедшего в доме. Все это их личное дело.

Пока Крэншо говорил, Стэнли Рот сидел, отодвинув стул от стола и водрузив ногу на ногу. С величайшим интересом разглядывая детектива, он словно оценивал игру актера в сцене, которую хотел снять абсолютно достоверно. Его глаза не оставляли Крэншо ни на мгновение, изучая каждое движение и жест. Казалось, Рот готов поправить позу детектива, если вдруг понадобится.

Меня куда больше занимало сказанное Крэншо.

– Он прочитал сценарий и на другой день выписал чек на четверть миллиона долларов? – спросил я, не скрывая недоверия. – За ваш незаконченный сценарий, первый вариант черновика?

– Нет.

– Нет?

– Нет, не за сценарий. Во всяком случае, не за один только сценарий. За право на экранизацию и мою работу консультанта.

– Стэнли Рот пригласил вас на работу? То есть нанял в качестве консультанта студии «Блу зефир»?

– Нет, это она.

– Мэри Маргарет Флендерс?

– Да.

– Когда? – задал я вопрос, стараясь не выдать удивления.

– На следующий день миссис Флендерс пригласила меня к себе. Сказала, что ее муж, мистер Рот, получил текст, что сценарий ему понравился. При некоторой переработке сценарий мог стать основой фильма, обещавшего успех. Потом миссис Флендерс сообщила, что как раз работает над одной картиной, детективом. Она играла роль женщины, пытающейся выяснить, кто стоит за убийством, в котором обвинили мужа героини. Мне предложили работу консультанта в этой картине. – Крэншо обратился к суду присяжных: – Чек был от них обоих – за право на экранизацию сценария; часть денег – жалованье консультанта. Я уже сказал им, что не стану составлять полицейский рапорт.

– Таким образом, сейчас вы хотели бы показать, что вас наняли консультантом, как это зафиксировано в прежних показаниях, и дополнительно заплатили за права на сценарий, который… – я взял сценарий, – который вы даже не упомянули в первых показаниях?

– Да, правильно.

– И все это произошло в результате вашего случайного появления в особняке Рота с целью разбора конфликта на бытовой почве? А решение не составлять рапорта было принято вне зависимости от встречного предложения купить права и нанять вас консультантом? Так? – спросил я с иронией. – Детектив Крэншо, в этом ли состоят ваши теперешние показания?

– Да.

– Но сценарию, обладать которым так жаждал Стэнли Рот, не было суждено воплотиться в киноленте?

– Нет, пока нет.

Разведя руками, я продемонстрировал, что ничего не могу понять.

– Все казалось таким невинным и таким ясным. Вы явились в суд – вы, офицер полиции, присягнувший на верность закону и еще раз присягнувший – уже как свидетель, обещавший говорить только правду. И в присутствии суда присяжных заявляете заместителю окружного прокурора, что познакомились с Мэри Маргарет Флендерс и Стэнли Ротом на съемочной площадке, потому что работали консультантом. Детектив Крэншо, вы по крайней мере признаете, что намеренно ввели суд в заблуждение?

Он даже не пытался возражать.

– Да, я согласен. В каком-то смысле – да.

Я все еще держал сценарий в руке. Уронив рукопись на стол, я оперся руками по обе стороны от сшитых вместе бумажных листов. Затем, подавшись вперед, насколько возможно, я вперил в свидетеля пронзительный взгляд.

– Почему вы это сделали, детектив Крэншо? В чем причина, по которой вы ввели в заблуждение суд присяжных? Вы не хотели, чтобы кто-то знал, что вы имеете мотив обвинить Стэнли Рота в убийстве жены? Сценарий, переданный вами Стэнли Роту, вовсе не был черновиком. Не так ли, детектив Крэншо? Вы вложили в рукопись собственные сердце и душу, вы долго работали над ним. Вы написали сценарий хорошо, насколько смогли. Сценарий должен был сделать вам имя, он мог сделать вас известным. Стэнли Рот заплатил деньги, но не дал то, чего вы желали на самом деле, верно? Стэнли Рот не сдержал обещание насчет фильма. Что могло быть хуже? Более того, когда вы попытались разобраться, как обстоят дела и когда начнется работа над фильмом, он даже не захотел отвечать на ваши звонки. Разве нет? Вот почему вы торопились на место преступления, желая первым увидеть сцену убийства, чтобы поквитаться со Стэнли Ротом. За ложное обещание и за то, как он с вами обращался. После того, что вы сделали для него, спасли от публично-унизительного клейма мужа-дебошира – или куда худшей участи! Оказавшись первым детективом, прибывшим на место убийства, вы думали лишь о том, что это мог сделать только Стэнли Рот. Он находился в доме, и однажды он уже напал на Мэри Маргарет Флендерс. Стэнли Рот виновен! Уверенный в своей версии, вы хватаете его рубашку, пропитываете кровью жертвы – кровью, покрывающей пол около бассейна, – и швыряете рубашку в корзину для грязного белья! Стэнли Рот все равно виновен – почему бы не обзавестись лишним доказательством? – В упор глядя на Крэншо, я с горящим лицом, тяжело дыша, поднялся из-за стола. – Ведь это правда, не так ли? Все было именно так? В этом причина вашей лжи о первом знакомстве с Мэри Маргарет Флендерс?

Крэншо опустил глаза, рассматривая сцепленные вместе руки.

– Вы ни разу ее не видели, – отрешенно произнес детектив, медленно поднимая на меня взгляд. – Думаю, если бы в тот вечер миссис Флендерс попросила составить рапорт, говоривший, что она сама напала на мужа, я сделал бы это. Не знаю, потому ли, что она была Мэри Маргарет Флендерс – кинозвезда или что-то особенное было в ней самой, в том, как она смотрела. Так, словно всегда знала меня и понимала, что может доверять. Я не знаю. Но тогда я сделал, как она попросила. Не думал, что попросит слишком много. Я верил ей… верил тому, что она рассказала о случившемся. И сделал это. – Крэншо выпрямился в кресле, и на лице его появилась извиняющаяся улыбка. – Хотите знать, почему я скрыл от вас и почему не рассказал перед судом о том, как впервые с ней встретился? Чистейшая трусость, самая обыкновенная. Никак не мог признать, что я один ответствен за ее смерть. Я мог бы предотвратить трагедию. Не исполни я просьбу миссис Флендерс… Если бы я составил рапорт, против ее мужа выдвинули бы обвинение и все могло быть иначе. Я оказался первым детективом, прибывшим на место убийства. Вы правы, я бросился туда, как только про это услышал. Не потому, что хотел удостовериться, что в преступлении виноват именно Стэнли Рот, – нет, я молил, чтобы Стэнли Рот не оказался ее убийцей. Разве не понимаете?! – с болью выкрикнул он. – Окажись убийцей кто-то другой… Тогда этот финал не стал бы моей ошибкой! Вынесение Стэнли Роту обвинительного приговора по делу об убийстве Мэри Маргарет Флендерс – худшее из всего, что могло со мной произойти!

 

24

Рот говорил, что никогда не вернется в свой дом, но ему не оставили выбора. Пока полиция сдерживала толпу репортеров, озабоченно щурившихся от старания увидеть и зафиксировать нечто примечательное, и толпу туристов, жадно пялившихся вообще неизвестно на что, самый древний из принадлежавших городу автобусов, шипя и урча, провез нас через ворота «Пальм». Мы выглядели странно: судья и присяжные, секретарь суда и стенографист, помощник шерифа, обвинитель, защитник и в одиночестве сидящий позади водителя Стэнли Рот.

Пассажирам досталось по отдельному сиденью, и каждый был проинструктирован не только о запрете любых обсуждений дела – на протяжении сорока пяти минут с момента посадки нельзя было произнести ни слова. Случайный прохожий легко принял бы нас за компанию, собравшуюся на корпоративный пикник. Служащие компании оделись как попало, и только работодатели, державшиеся весьма солидно, напялили одинаковые костюмы и галстуки – те, что ежедневно носят на работу. Я вырос на фильмах, в которых суд присяжных составляли хорошо одетые люди, но мог на пальцах сосчитать случаи, когда попадался кто-то в костюме и галстуке.

Обычные люди, вырванные из ежедневной житейской суеты, на время лишившиеся имени и вынужденные судить о виновности или невиновности Стэнли Рота, они никогда прежде не видели ничего подобного роскошному особняку за железными воротами, проникать за которые могли лишь кинозвезды или их богатые и могущественные друзья.

Замок Херста давно стал общественным парком, и облаченные в униформу гиды создавали впечатление, что дом стоял пустым долгие годы. Они рассказывали туристам, что госпожа Мэрион Дэвис, супруга Уильяма Рэндольфа Херста, была кинозвездой «еще в первые годы существования Голливуда».

Хотя на самом деле особняк «Пальмы» был ненамного моложе, богатые люди жили здесь полнокровной жизнью. И если изобилие не бросалось в глаза, они все равно имели то, что выходило далеко за пределы мечтаний среднего класса. По восхищенным взглядам присяжных я понял: они увидели именно то, что хотели.

Анабелла Ван Ротен оказалась единственной, не проявившей интереса к роскошной обстановке места преступления. На мой запрос о предоставлении суду присяжных возможности осмотра места преступления заместитель окружного прокурора возмущенно развела руками и не без ехидства заметила:

– И что дальше? Захотите показать суду извлеченное из могилы тело?

К слову сказать, мы находились в совещательной комнате – месте тихом, неярко освещенном, полном книг в кожаных переплетах и обитых кожей стульев, контрастировавших с простой обстановкой кабинета Рудольфа Хонигмана. С обычным благосклонным выражением судья посмотрел на меня, вопросительно подняв бровь.

– Это уже было сделано, – сказал я. – Вы, несомненно, помните фотографии, сделанные на месте преступления, на демонстрации которых вы настаивали в начале процесса. Если суду необходимо видеть, как выглядела жертва, трудно понять, почему им нельзя видеть обстановку места преступления.

Голова Ван Ротен немного дернулась. В глазах зажегся огонь.

– Те фотографии объясняли, каким образом она умерла. Предложенное вами – не более чем слайд-шоу, отвлекающее присяжных от дела. – Обращаясь к Хонигману, она заявила: – Осмотр не может иметь никакого доказательного значения. – С вымученной улыбкой Ван Ротен на несколько секунд повернулась ко мне: – После суда мы можем отправиться на пляж. Знаете, как я люблю слушать ваш голос… – И тут же снова обратилась к судье: – Ваша честь, мы теряем время.

– Что угодно, только не время, – настаивал я. – Мы получили свидетельства о том, где обнаружили жертву и каким образом жертва была убита. Мы имеем показания о месте, где нашли пропитанную кровью одежду обвиняемого. Есть показания о расположении спален. Суд нуждается в точном представлении о расстояниях и возможных направлениях движения. Присяжным нужно видеть, насколько далеко расположены друг от друга бассейн и ванная комната. Вычерченная схема и даже масштабная модель не дают полного представления о реальном месте преступления. Ваша честь, это дело об убийстве, – просительно сказал я. – Осмотр не отнимет больше половины дня.

Сев в автобус, Анабелла Ван Ротен отвернулась к окну, глядя на прохожих сквозь темные очки и напоминая сопровождающую супруга даму, поехавшую единственно из соображений, что в ее отсутствие может произойти нечто ужасное. Эту картину я наблюдал далеко не в первый раз. Все время казалось, будто Ван Ротен носит в себе нечто вроде привычной досады, думаю, даже глубокой неудовлетворенности ходом вещей. Не столько ходом судебного заседания, сколько собственным положением – делом, которым она занимается, судьбой и тем, что она не стала кем-то еще.

Выбираясь из автобуса, чтобы всей группой собраться около дома, где Хонигман рассказывал присяжным о том, куда их привезли и что собираются показать, я глянул через плечо, обратив внимание на стоявшую сзади всех Ван Ротен. Она смотрела совсем в другую сторону, стараясь охватить взглядом все, что однажды принадлежало Мэри Маргарет Флендерс. Под монотонное бормотание Хонигмана я подошел к ней.

– В детстве вы никогда не мечтали стать кинозвездой?

Оглянувшись, заместитель прокурора украдкой бросила взгляд в сторону группы, желая убедиться, что никто не обратит на нас внимания. Затем на секунду коснулась рукой моего локтя.

– Мечтаю всякий раз, когда прихожу в кино, – тихо призналась она, проходя мимо, чтобы присоединиться к присяжным, уже собиравшимся войти в дом.

Возглавляемая судьей Хонигманом, наша компактная группа проделала заранее назначенный путь, поднявшись по ступеням на второй этаж в спальню, которую Стэнли Рот иногда делил с супругой. Помощник шерифа распахнул дверь в ванную комнату и подождал, пока члены суда один за другим ознакомятся с расположением корзины для белья, где, согласно показаниям детектива Крэншо, была обнаружена рубашка Стэнли Рота, пропитанная кровью Мэри Маргарет Флендерс. Ожидая своей очереди, несколько женщин разбрелись по спальне, изучая висевшие на стене фотографии Стэнли Рота и его жены, сделанные в разных местах. На одних снимках они позировали по одному, на других – с такими же знаменитыми друзьями. Уверенная, что никто на нее не смотрит, одна из присяжных украдкой заглянула в полуоткрытый огромный гардероб, в котором висели бесчисленные платья Мэри Маргарет. Когда наши взгляды пересеклись и женщина поняла, что я все видел, то продолжила как ни в чем ни бывало разглядывать комнату.

По другую сторону коридора, выходившего на фронтон дома, присяжные осмотрели спальню, в которой обвиняемый провел ночь убийства. Один из присяжных под впечатлением солидности дверей замерил толщину, взявшись за край большим и указательным пальцами. То же самое он проделал с дверью большой спальни. В комнатах могли кричать, звать на помощь – если дверь была плотно закрыта, никто не услышал бы и звука.

– Осторожнее, – сказал судья Хонигман, когда, взявшись за перила, начал спускаться по серым каменным ступеням, слегка качавшимся после почти столетнего использования.

Снаружи, у бассейна, ждал предусмотрительно высланный вперед помощник шерифа. Он коротко обрисовал, где именно, по мнению всех свидетелей, было обнаружено тело Мэри Маргарет Флендерс. Сверившись со схемой, помощник шерифа указал на оставшееся у края бассейна пятно, означавшее место, где пролилась кровь жертвы.

Удивление от обстановки дома и вдруг открывшейся возможности увидеть, как живут люди, подобные Стэнли Роту и его жене-кинозвезде, повышенное внимание присяжных к особенностям жилища, изменившим их представление о выслушанных в ходе процесса показаниях, – все отступило при первом напоминании о смерти. Присяжные держались тесной группкой, стоя в почтительном молчании, пока помощник шерифа перемещался с одной позиции на другую, неторопливо сообщая сведения об убийстве.

Когда помощник шерифа нагнулся, указывая расположение оставшихся на цементном полу пятен, стоявший рядом со мной Стэнли Рот отошел в сторону. Через несколько минут я нашел его прислонившимся к дубу, росшему с боковой стороны дома возле прудика с золотыми рыбками. Он смотрел в сторону лужайки, красивой дугой уходившей вниз к едва видимым отсюда железным воротам – пустому пространству, на котором недавно собирались гости. Взгляд инстинктивно устремился к тому месту рядом с бассейном, на котором камера наблюдения запечатлела Мэри Маргарет Флендерс, стоявшую под лучами вечернего солнца в окружении лиц, казавшихся почти незнакомыми, всего за несколько часов до своей трагической смерти.

На губах Стэнли Рота появилась кривая полуулыбка, как будто он только сейчас осознал очень неприятный факт. Услышав шаги, он посмотрел в мою сторону и покачал головой.

– Она крутила с ним роман, – сказал Рот, когда мы пошли назад, направляясь к входу в дом, у которого нас ждал автобус. Вдруг он загадочно добавил: – Это все объясняет.

– О чем вы говорите? Что именно объясняет?

Он посмотрел на меня без злости, без разочарования и вообще без каких-либо эмоций, вполне простительных оскорбленному супругу, – скорее со странным для ситуации выражением победителя.

– Не важно, – ответил Рот. Опустив глаза, он пошел к присяжным, выстроившимся у автобуса.

В который раз он повторял это: изрекал слова с таким видом, будто они что-то объясняли, и тут же, мгновением позже, продолжал играть свою роль, словно сказанное ничего не значило. Его поведение казалось продолжением того, что произошло за последние несколько месяцев. В первое время Рот протестовал, утверждая свою невиновность. Затем пришло осознание факта, что давно знакомые люди подозревают его во лжи. В журналах появлялись нелестные статьи, в которых на поверхность вытаскивались тайные истории, вроде бы дававшие мотив для убийства жены. Здание суда осаждали толпы, хором кричавшие о виновности Рота. Такое не могло пройти бесследно.

Стэнли Рот казался старше, много старше, чем при нашей первой встрече. Избороздившие лоб морщины углубились, став более выраженными. Руки, едва дрожавшие несколько месяцев назад, часто и заметно тряслись. Став одним из самых известных людей Америки, он почти ни с кем не общался, за исключением меня и Льюиса Гриффина. В полной изоляции, один, Рот работал долгими ночными часами, больше и больше уходя в вымышленный мир, в котором, как того требовал жанр, все обстоятельства казались тесно и неизбежно связанными одно с другим.

Выставляя Рота в качестве свидетеля, призванного действовать к собственной выгоде, я особенно боялся приступа случайной злости или смущения во время перекрестного допроса. Я готовил Стэнли Рота к подобной ситуации, но бывали моменты, когда на него находило вдохновение, и Рот пускался в странные и маловразумительные спонтанные монологи, с жестокой определенностью утверждавшие, как и по какой причине была убита Мэри Маргарет Флендерс.

Что лишний раз доказывало, как мало я знал Стэнли Рота.

– Будьте любезны назвать имя. Разборчиво произнесите фамилию для записи в протокол, – сказал я, как только Рот принес присягу свидетеля и сел в предназначенное для него кресло.

Все места в зале были заняты. Репортеры, часть от обычного корпуса, ежедневно допускавшегося на процесс, напряженно подавшись вперед, сидели на краешках скамей с блокнотами на коленях. Уже давший показания Джек Уолш прошел в суд, пользуясь своим правом отца жертвы. Льюис Гриффин, твердый духом, единственный оставшийся надежным другом Стэнли Рота, как всегда, занимал, словно зарезервированное для него, место в первом ряду. Гриффин сидел позади стола защиты, теперь пустого, возле которого рядом с незанятым местом Стэнли Рота стоял я. Рядом, за другим столом, расположилась Анабелла Ван Ротен. Заместитель окружного прокурора сидела, опершись локтями о стол и опустив подбородок на руки. Сложенные указательные пальцы подобием острия упирались в нижнюю губу.

Едва приоткрыв глаза, секретарь суда взглянула на часы.

– Мистер Рот, это вы убили вашу жену?

– Нет, – твердо ответил Рот. Он выглядел сосредоточенным и в первый раз за все время суда был целиком увлечен действием.

– Мистер Рот, хотя бы однажды вам случалось бить или иным образом нападать на жену?

– Да, случалось.

Не выходя из-за стола защиты, я сделал пару шагов в направлении скамьи присяжных и попросил описать, что именно он сделал и при каких обстоятельствах.

Когда Рот ответил, я задал новый вопрос, стараясь подчеркнуть чрезвычайность события, форсировавшего акт насилия.

– Это случилось, когда вы впервые услышали о беременности жены? В день, когда она сделала аборт?

– Да, – печально и с сожалением сказал Рот. – Она ничего мне не говорила, ни единого слова.

– Она знала, что вы хотели ребенка?

– В этом состояла причина… основная причина нашего брака. Да, она отлично знала, что я хотел ребенка. Она понимала, что я хотел этого больше всего на свете.

– Если бы она сообщила, что собирается сделать аборт – из-за карьеры или по иной причине, например, сказав, что не готова иметь детей, – что бы вы сделали в этом случае?

Рот ответил не сразу.

– Не знаю, – после размышления признался он. – Если бы она сказала, что хочет подождать – например, год или какой-то другой конкретный период времени… Если бы поговорила со мной, сообщила, когда именно хочет родить, что ж… может быть. Но… если бы она оставила вопрос открытым, в таком случае – не уверен. Не думаю, что наш брак мог пережить такое.

– Но ведь она не говорила с вами про аборт? Она просто сделала его. Узнав про этот факт, вы пошли на конфронтацию с женой до такой степени, что в конце концов ударили ее. В тот момент, нанося удар, вы действительно хотели сделать ей больно, не правда ли?

– Да, хотел. Признаю. Я был в ярости. Будь я моложе, сильнее или еще резче… Возможно, в таком случае… она пострадала бы куда сильнее. То, что она сделала, казалось слишком оскорбительным – больше всего, что она делала раньше, – горько признался Рот. – Я был не прав, но в тот момент об этом не думал. Хотелось причинить ей ответную боль.

– И потом, после того как вы нанесли удар, она вызвала полицию?

– Да. Я сказал, чтобы она так сделала. – Рот на секунду замялся. – Нет, не совсем так. Я кричал: «Вызывай полицию!» Мы оба кричали. Разве это не ужасно? – Рот искоса взглянул на присяжных. На его лице отразились смущение и досада. – Взрослые люди, получившие от жизни все, что только можно желать, кричали друг на друга, как капризные дети… Мы оба вели себя недостойно, – сказал Рот.

Наморщив лоб, он опустил взгляд и уставился на свои руки. Помолчав секунду, вздрогнул, будто подумав о том, что сделал.

– Она кричала. – Рот говорил, продолжая смотреть на свои руки. – Говорила, вызовет полицию. «Услышишь, как мир заговорит о великом Стэнли Роте», – обещала она, стараясь поквитаться со мной. «Арестован за избиение жены!» – Рот поднял голову. Затем пожал плечами и безнадежно махнул рукой. – Я и сказал: «Давай вызывай!» Хотелось скорее оказаться в суде, чтобы поведать одуревшим поклонникам: ей гораздо дороже внешний вид, чем шанс завести собственного ребенка.

Глядя в зал широко раскрытыми глазами, Стэнли Рот сидел в свидетельском кресле, положив руки на подлокотники. Его лицо приняло спокойное, даже задумчивое выражение.

– Кажется, не скажи я эти слова, она бы не позвонила. Наверное, я сам подтолкнул. Мэри Маргарет не терпела только одного: когда угрожали последствиями ее собственных поступков. Пожалуй, она вообще была самой своенравной из всех, кого я знал. Именно это качество позволяло ей так хорошо смотреться на экране. Перенося личное на все, что ее окружало, Мэри Маргарет заставляла думать, будто в кадре нет никого, более достойного внимания.

Я начинал опасаться, что Рот уйдет в сторону от намеченного курса, увлекшись разговором на темы, понятные лишь ему одному и никак не связанные с предметом дела. Однако он не сказал ничего лишнего. Взглянув на меня, Стэнли Рот ждал нового вопроса.

– Скажите суду, как, с вашей точки зрения, проходил визит детектива Крэншо.

Выделявшиеся на фоне темно-синей материи костюма седеющие волосы, умные, глубоко посаженные глаза и лоб, пересеченный глубокими морщинами, добавляли облику Стэнли Рота солидности. Он выглядел как человек, способный принимать решения. Или, наоборот, такое значение придавало облику наше знание о нем как о человеке известном.

Прокашлявшись, Рот ответил уверенным и звучным голосом.

– Мэри Маргарет сожалела о том, что сделала. О случившемся сожалели мы оба, – кивнув, добавил он. – Когда у ворот появился первый полицейский, я постарался объяснить, что произошло недоразумение и все в порядке. Однако полицейский настаивал, чтобы его впустили в дом. Боюсь, я не был с ним достаточно вежлив. Через несколько минут от ворот меня вызвал Крэншо.

Повествуя о том, как Ричард Крэншо намекнул, что ему нужно, Стэнли Рот описывал детали и диалоги в манере, характерной для режиссера или сценариста.

– Позвольте удостовериться, правильно ли я понял ваши слова, – спросил я после того, как Рот закончил. – То есть детектив Крэншо сказал о сценарии до того, как сообщил вам о том, как собирается вести расследование?

– Да. Как я говорил, он выглядел совершенно равнодушным к происшествию. Он не стал говорить с Мэри Маргарет наедине, чтобы убедиться, не хотел ли я склонить жену отозвать жалобу. Детектив не уточнил подробностей ссоры и даже не поинтересовался, действительно ли я ударил жену. Ничего. Он хотел поговорить о сценарии. Выбора не было. Пришлось обещать, что я посмотрю его работу.

– Когда вы это сказали… То есть сказали детективу Крэншо, что заинтересованы его сценарием, как он отреагировал? Зафиксировал ли показания вашей супруги? Записал ли он ваши показания?

– Нет, он ничего такого не сделал. Просто сказал, чтобы Мэри Маргарет обратилась к доктору. Потом ушел. Мэри Маргарет проводила его до машины. На следующий день детектив принес сценарий на студию.

Я встал лицом к присяжным.

– Вы прочитали сценарий?

– Нет.

– Однако вы заплатили за сценарий? Купили для студии?

– Да.

– Сколько вы заплатили?

– Мы договаривались по телефону. Я спросил о стоимости сценария и дал столько, сколько он попросил.

– Сколько именно?

– Двести пятьдесят тысяч долларов.

– По какой статье вы провели расходы? Как средства на покупку прав?

– Нет. Решение о покупке прав на сценарии принимают в момент продления сделки. И потом, я не хотел, чтобы о сценарии знали на студии. Расходы списали на оплату консультанта.

– Детектив Крэншо работал консультантом в одной из картин студии «Блу зефир»?

– Нет.

– Другими словами, вы заплатили детективу Крэншо четверть миллиона долларов за недонесение о том, что произошло в вашем доме тем вечером? То есть за сокрытие того, что вы ударили свою жену?

– Да.

– Другими словами, – спросил я, повернувшись к свидетелю и глядя ему прямо в глаза, – детектив Крэншо шантажировал вас?

Рот на секунду задумался.

– Нет, по крайней мере в обычном понимании этого слова. Видите ли… полагаю, детектив действительно верил, что его сценарий стоил каждого заплаченного мной цента. Не думаю, что он мог видеть что-то предосудительное в способе, которым воспользовался, чтобы со мной поговорить. По-моему, детектив говорил правду, когда во вчерашних показаниях сообщил, что сожалеет о двух вещах – о своей ошибке с несоставлением рапорта и решении поговорить о сценарии. В его представлении два эти события не связаны и абсолютно независимы. Думаю, он решил, что не станет составлять рапорт, сразу, как только увидел под глазом у Мэри Маргарет обычный синяк. Но детектив решил оказать нам услугу. Вероятно, рассчитывал на встречное одолжение. Не думаю, что он поступил так впервые. Сначала казалось, ему нужны только деньги. Но потом… – Кивнув, Рот напомнил мне о прежнем разговоре. – Но потом я понял, что за этим стояло нечто большее. Крэншо хотел, чтобы по его сценарию сняли фильм. Несколько раз детектив звонил, оставлял сообщения, задавал вопрос: когда будет принято решение? Ждал, что ему сообщат, какие нужны доработки.

– Вы ни разу не ответили на эти звонки, не так ли?

– Нет. Даже не слушал автоответчик. Отдав деньги, я оплатил то, что, по моему представлению, было ценой молчания. Я заплатил, чтобы информация не попала в газеты.

– Вы даже не прочитали сценарий? И никто не прочитал?

– Прочитал. На прошлой неделе. Просто так, чтобы получить общее представление.

– И как?

Нехотя приподняв брови, Рот скривился:

– Для начинающего неплохо.

Я принялся расхаживать перед скамьей присяжных.

– Итак, детектив приходит в ваш дом в тот вечер, когда вы ударили жену, и решает сделать одолжение вам обоим. Он не составит официального рапорта. В ответ он слышит, что вы хотите ознакомиться со сценарием. Так? – Я остановился, вопросительно взглянув на Рота. – Он посылает сценарий вам на студию. Вы говорите с Крэншо по телефону, сообщая, что «Блу зефир», одна из наиболее престижных студий в Голливуде, хочет купить права на его произведение. – Замолчав, я посмотрел на свидетеля с откровенным недоверием. – Более того, «Блу зефир» не просто хотела купить сценарий – студия горела решимостью заплатить автору столько, сколько он пожелает. Вы общаетесь с актерами, писателями, продюсерами и режиссерами. Вам известно, как они стремятся к первому большому успеху. Очевидно, Крэншо был на седьмом небе! Еще бы: его сценарий понравился самому Стэнли Роту! Сюжет хочет экранизировать студия «Блу зефир»! Ричард Крэншо, детектив полиции Крэншо, станет знаменитым, станет богатым, начнет совершенно новую, иную карьеру. И после этого вы даже не отвечали на его звонки. Как полагаете, сколько прошло времени, прежде чем он понял, что произошло? Что вы, возможно, даже не читали сценария, что могли запросто выбросить его работу в корзину? Что единственный интерес Стэнли Рота состоял в молчании? Когда детектив наконец понял, что в ответ на его услугу вы обращались с ним как с обычным мошенником?

Рот молчал, и я сам ответил на вопрос:

– Он должен был вас ненавидеть. Ненавидеть до такой степени, чтобы оказаться первым прибывшим на место преступления детективом. Ненавидеть так, чтобы сделать все возможное для вашего осуждения как убийцы. Разве удивительно, что именно детектив Крэншо нашел в корзине для грязного белья вашу одежду, пропитанную кровью жертвы?

– Протестую! – вскочив со стула, выкрикнула Анабелла Ван Ротен.

Я отступил прежде, чем успел вмешаться судья Хонигман.

– Вопрос отозван, – с нарочито безразличным выражением сказал я.

Подойдя к столу защиты, я раскрыл толстую тетрадь с отрывными листами, на которых готовил необходимые для выступления тексты, и отыскал нужную страницу. Изучение записей заняло пару минут. Тем самым я хотел выиграть время, чтобы в тишине присяжные могли задуматься над обвинением в должностном преступлении, брошенным главному свидетелю обвинительной стороны. Я буквально чувствовал взгляд Ван Ротен. Глядя на меня почти в упор, заместитель прокурора кипела от возмущения. Она злилась не только из-за того, что я сделал. Еще большую досаду Ван Ротен испытывала потому, что уже ничего не могла предпринять в ответ. Подняв взгляд на свидетеля, я не убрал руки со страницы.

– Мистер Рот, – с прежней настойчивостью продолжил я, – одно время вы работали над собственным сценарием, не так ли? Вы писали историю о том, как в действительности работает машина Голливуда. И назвали эту историю именем своей студии, «Блу зефир». Так?

– Да, – подтвердил Рот. – Именем студии.

– Сценарий рассказывает о ком-то, весьма похожем на вас. То есть о человеке, пожелавшем утвердиться в этом бизнесе, начавшем с нуля и устремившемся к цели. Наконец, изучив все, что могло бы пригодиться, он получает свой шанс. Добивается успеха, создает свою студию, берет на работу никому не известную актрису, делает ее кинозвездой и женится на ней. Не это ли случилось с вами, мистер Рот? Не вы ли сделали Мэриан Уолш кинозвездой Мэри Маргарет Флендерс?

Навалившись на левый подлокотник кресла и привычно схватившись за подбородок, Стэнли Рот на секунду задумался. Его затуманенный взгляд был по-прежнему направлен в пустое пространство.

– Не могу сказать, что она была хорошо подготовленной актрисой или имела большой жизненный опыт. Скорее в ней было что-то, чему невозможно научить. То, что, сколько ни старайся, не приобретается с возрастом. Она привлекала внимание. Казалось, этому невозможно воспротивиться, и все замирали, как только она входила в комнату. Что касается эффекта на экране… Вы сами видели это, когда ходили в кино. – Последние слова Рот произнес, обращаясь к суду присяжных. – Немногие актрисы соглашались сниматься с ней в одной сцене. То есть не самые известные актрисы. Не имело значения, если в сцене они исполняли главную роль или только читали текст. Если где-то в кадре оказывалась Мэри Маргарет – хотя бы просто стояла поодаль, – все знали: зрители будут смотреть на нее в ожидании, что будет дальше. – Рот пожал плечами. – Этому эффекту нет толкового объяснения. Так было не потому, что Мэри Маргарет казалась самой красивой. Кто знает, отчего мы проникаемся симпатией к одному человеку и ничего не чувствуем к другому? И почему в кинематографе снова и снова появляется кто-то вроде Мэри Маргарет – кто-то, способный привлечь наше внимание? Все, что я могу сказать: Мэри Маргарет владела этим даром, как никто другой.

– И вы оказались первым, кто открыл этот дар?

– Я знал, что она станет звездой.

– В сценарии, том самом, что вы написали, кинозвезда бросает мужа. Уходит к его компаньону, чтобы основать с ним новую студию… Правильно? – спросил я, направляясь в сторону присяжных и не поднимая взгляда от пола.

– Да.

– Герой теряет не только жену, но и студию, верно? Или, скорее, может вот-вот ее потерять. И он решает рискнуть, вложив все деньги в последнюю картину, рассказывающую о том, что они – то есть его компаньон и жена – сделали с ним. Фильм удается снять, но лента не выходит на экран. Почему? Что происходит в самом конце?

Стэнли Рот улыбнулся:

– Герой погибает.

– Его убивают?

– Да, по одной версии.

– Убивают, чтобы никто не посмотрел его фильм? – настаивал я.

– Да.

– У вашей жены была связь с вашим партнером по бизнесу?

Рот посмотрел на меня и ничего не ответил.

– Когда Майкл Уирлинг, ваш партнер, показал, что спал с вашей женой, вы находились здесь, в зале?

– Да.

– Вы не знали об этом раньше?

– Нет.

– Однако вы знали или подозревали, что ваша жена спала с другими мужчинами?

Мрачно кивнув, Рот неожиданно резко помотал головой.

– Мэри Маргарет нуждалась в постоянном, непрерывном внимании. Ей хотелось слышать, как все вокруг говорят, что ее любят, и хотелось чувствовать эту любовь. Может показаться странным, – сказал Рот, опять обращаясь к присяжным, – что в этом нуждалась женщина, хорошо известная миру и всеми любимая. Она была поразительно незащищенной. Если копнуть глубже, знаменитости мира кино все такие. Посмотреть на них приходят миллионы людей, но во время работы они лишены аудитории. Никаких аплодисментов. Тем более никаких оваций зала, встающего после особенно выдающегося кадра. Они делают одно и то же: снимают сцену, говорят один и тот же текст десятки и даже сотни раз, пока режиссер не сочтет, что имел в виду именно это. Мэри Маргарет хотелось знать, что она желанна. Знал ли я о ее связи с Майклом Уирлингом, Уокером Брэдли или кем-либо другим? Нет. Думал ли, что за время нашей супружеской жизни она никогда не спала с другими мужчинами? Никогда не спрашивал и вообще старался не думать об этом.

Я предложил более прямой вопрос:

– При создании сценария «Блу зефир» вы имели в виду Майкла Уирлинга и вашу жену?

– Да, но не потому, что знал об их связи или имел такие подозрения. Скорее, потому, что хорошо знал Майкла Уирлинга и представлял, насколько он беспринципен, если речь шла о том, что он действительно хотел получить. А еще потому, что Уирлинг находил мысль о сексе с известными актрисами крайне заманчивой. Как все деловые люди, а особенно те из них, кто пришел в этот бизнес, уже имея большие, очень большие, деньги. – Скрестив на груди руки, Рот положил ногу на ногу. Заметив на носке пятнышко, он щелчком смахнул соринку на пол. – А поэтому, – продолжал он, – у Мэри Маргарет сложился именно такой стереотип поведения, какой требовался мне для создания образа женщины, для которой невыносима даже мысль о несвободе в своих решениях.

– Если бы «Блу зефир» воплотился в кинофильм, мог бы Майкл Уирлинг узнать себя в образе компаньона?

Рот немедленно изменился в лице. Блеснув глазами, он едва не подпрыгнул на кресле и злорадно улыбнулся:

– Майкл Уирлинг не узнал бы собственного отражения в зеркале. Полагая себя гением творчества, он не разбирается даже в бухгалтерии.

– Могли ли другие люди узнать в этом персонаже Майкла Уирлинга?

– Не знаю… Возможно.

– Уирлинг знал о сценарии, не так ли?

– Да.

– У Майкла Уирлинга была связь с вашей женой?

– Да.

– Студии «Блу зефир» – той студии, которую вы создали, больше нет. Так?

– Верно.

– Но Майкл Уирлинг воспользовался тем, что вы оказались обвиненным в убийстве? Разве он не хотел отобрать у вас студию? Он угрожал вывести деньги из бизнеса, полагая, что вы не сможете собрать достаточно средств?

– Да.

– И по этой причине вы затеяли драку с Уирлингом в доме другого вашего партнера, Льюиса Гриффина?

– Да.

– Таким образом, из-за вашего нынешнего положения как человека, обвиняемого в убийстве жены, партнер по бизнесу, у которого был роман с вашей женой, отнял принадлежавшую вам киностудию. В случае если вас признают виновным в убийстве, разоблачающий его фильм никогда не выйдет на экран. Разве вы оказались не в такой ситуации? Концовка почти так же хороша, как в написанном вами сценарии. За исключением одной детали: ваш партнер никого не убивает. Или нет? Вопросов больше нет, – сказал я перед тем, как Анабелла Ван Ротен успела внести очередной протест.

 

25

Если я и думал когда-то, что процесс может стать обычным процессом об убийстве и что, несмотря на нездоровый интерес миллионной публики, ежедневно следившей за развитием событий, его ход не слишком уйдет в сторону, то теперь настал черед Анабеллы Ван Ротен показать, насколько я ошибался. Возможно, с другим обвиняемым, о котором никто никогда не слышал, выбранным среди огромного множества убивших и затем оказавшихся под судом жестоких безымянных хищников, обращались бы в столь же неуважительной манере, в какой заместитель окружного прокурора допрашивала Стэнли Рота. Но такой суд не потребовал бы много времени. Весь процесс свелся бы к рассмотрению заведомо слабых сторон подсудимого, и только.

Немногим юристам известно первое правило ведения перекрестного допроса, заключающееся в том, что без крайней необходимости этот допрос не стоит и затевать. Для многих адвокатов такой допрос является средством утверждения собственной значимости, выражением непрерывно зудящего желания прилюдно бросить свидетелю обвинение во лжи. Либо из желания повлиять на присяжных, показать им, что свидетель лжет.

Хотя многие адвокаты и не подозревают, насколько полезно ограничивать число и природу задаваемых вопросов, по большей части все же они улавливают момент, с которого дело начинает идти к завершению и когда приходит время упорядочить наиболее важные доводы.

Казалось, Анабелла Ван Ротен хотела знать о Стэнли Роте все – не важно, касалась информация убийства Мэри Маргарет Флендерс или нет.

Вопросы посыпались раньше, чем я сел на место. Ван Ротен продолжала допрос до вечера, заодно прихватив большую часть следующего дня, почти не делая пауз, интересуясь то одной, то другой стороной жизни Стэнли Рота, расхаживая вокруг свидетельского места с блестящими от воодушевления глазами и растопыривая длинные пальцы, точно черная хищная птица.

Сколько времени провела она, думая об этой минуте? По ночам, лежа без сна, каким представляла она момент, когда станет вровень с великим Стэнли Ротом? Не с невнятно бормочущим уголовником, а с человеком, учившим жить целое поколение? Если она не хотела думать, то определенно хотела это почувствовать. Это был шанс всей ее жизни: возможность стать почти такой же известной, как сам Стэнли Рот.

Известных людей убивают, что дает их нездоровым убийцам возможность погреться у костра посмертной славы. Анабелла Ван Ротен могла сделать то же самое, не совершив никакого преступления, а лишь благодаря осуждению и казни Стэнли Рота, убившего свою жену.

Не имело никакого значения, заставят ли Рота сознаться или он окажется пойманным в смертельную ловушку полуправды. Не было необходимости подводить его к одной из малозначительных ошибок, на первый взгляд совершенно незаметных, но вдруг показывающих, что все – ложь. Долгий, проходивший в ужасающем темпе перекрестный допрос Стэнли Рота предназначался вовсе не для того, чтобы заставить его совершить ошибку. Анабелла Ван Ротен желала одного: чтобы после вынесения приговора все помнили, как почти два дня она подвергала Рота безжалостным и непрестанным нападкам, час за часом бросая в его сторону доказательства вины.

Не много нашлось бы тех, кто запомнил пару слов, сказанных в середине процесса, – даже среди зрителей, ежедневно приходивших в суд, слышавших каждое слово свидетельских показаний или своими глазами видевших улики. Но все без исключения должны были помнить случившееся в конце, когда Стэнли Рота атаковала именно эта женщина – заместитель прокурора округа с горящими черными глазами. Она бросалась в атаку так, как вряд ли нападали на свидетеля до нее. Это запомнил бы каждый: Стэнли Рота осудили за убийство жены, и все это – заслуга Анабеллы Ван Ротен.

– Меня несколько смущает одно обстоятельство, – сказала Ван Ротен, почти смеясь в лицо обвиняемому. – Вы знали и как бы не знали, что у вашей жены была любовная связь?

– Нет, я сказал, что не знал о ее любовной связи, но всегда предполагал такую возможность.

– Предполагали, что у вашей жены были внебрачные отношения? Вы предполагали, лишь предполагали, что ваша жена спит с другими мужчинами, и тем не менее никогда не пытались поговорить с ней начистоту и выяснить, правда ли это?

– Нет, я никогда не спрашивал.

Рот не отводил от нее глаз. Не отрываясь, он следил за тем, как Ван Ротен расхаживает перед присяжными, как она снова отходит от них и разводит руками, демонстрируя неверие. Рот смотрел прямо на нее. Боюсь ошибиться, но, казалось, он смущался, когда Ван Ротен пыталась заставить его отвести взгляд. Временами казалось, что Рот окончательно забыл, где находится. Выступая в суде свидетелем по собственному делу, он воображал, будто занят поиском кадра на съемках очередного фильма.

– Никогда не спрашивали? – мстительно спросила Ван Ротен.

Снисходительно улыбаясь, Рот дождался, пока недоверие, написанное на ее лице, не превратилось в неловкое, неуверенное и даже застенчивое выражение.

– Как я уже объяснял, – спокойным и терпеливым голосом ответил Рот, – есть вещи, о которых лучше не знать.

– Но вы знали, что она собиралась с вами развестись, не правда ли? – спросила Ван Ротен, стараясь спрятать замешательство.

– Если бы Мэри Маргарет собралась со мной развестись, я бы узнал об этом. Я ничего об этом не знал.

Ван Ротен, только что отвернувшаяся к присяжным, снова обернулась. Высоко подняв голову, она спросила:

– Но она сказала отцу, не так ли?

Стэнли Рот засмеялся:

– Джеку Уолшу? Да он не заметит, если правда врежется ему в голову. – Подавшись вперед, Рот зло прищурился: – Если бы Мэри Маргарет думала о разводе, последним про это узнал бы… Я едва не назвал этого человека отцом, хотя она никогда не думала о нем как об отце. Джек Уолш бросил дочь совсем маленькой. Он объявился и потребовал денег спустя годы, когда она стала известной и могла что-то для него сделать.

Обернувшись к судье, Ван Ротен сказала:

– Ваша честь, объясните, пожалуйста, свидетелю, что…

– И она дала деньги, – перебил Рот. – Но он просил все больше, и в итоге Мэри Маргарет отказалась с ним видеться. Я сам сообщил ему это, сказав, чтобы Уолш больше не приходил.

– Ваша честь!..

– Возможно, как раз он ее убил. Такое не приходило вам в голову? Он считал, что дочь ему обязана. Представляете? После всего, что он ей сделал… Полагаете, он ушел бы просто так, чтобы навсегда лишиться всех тех денег, которые имела дочь?

– Ваша честь! – настаивала Ван Ротен.

Хонигман не мешал Роту говорить все, что тот хотел сказать. Когда он наконец закончил, судья наклонился в его сторону и укоризненно заметил:

– Напоминаю свидетелю, что он должен ограничиваться ответом на поставленный вопрос. Свидетель не может делать самостоятельных утверждений.

Рот кивнул, как будто ему напомнили собственную мысль. Адресовав судье раздраженную улыбку, Ван Ротен вновь обратилась к свидетелю:

– Вы получили доказательства того, что Джек Уолш убил собственную дочь?

– Вы получили доказательства, что это сделал я? – парировал Рот, словно речь не шла о серьезных последствиях.

Обвинение сделало свой ход.

– Да. Больше чем достаточно.

– Из уст признанного лжеца, детектива Крэншо? – широко улыбнувшись, уверенно спросил Рот.

Заместитель окружного прокурора начала понемногу выходить из себя.

– Из уст офицера полиции, отмеченного наградами и поощрениями. Однажды, решив оказать вам услугу, он совершил ошибку. Наконец, – выгнув шею, она бросила на Рота убийственный взгляд, – из заключения экспертизы, свидетельствующего, что кровь на одежде, которую вы пытались спрятать в корзине, – это кровь из распоротого тела убитой вами женщины!

– Протест! – крикнул я, вскакивая со стула. – И кто теперь говорит речи?

Резко взглянув в мою сторону, Ван Ротен словно предупредила, что я лезу не в свое дело. Тут же повернувшись к свидетелю, заместитель окружного прокурора приготовилась задать новый вопрос, однако ее остановил судья:

– Советника убедительно просят воздержаться от спора со свидетелем. – Недовольно поморщившись, Хонигман сухо уточнил: – Это перекрестный допрос свидетеля, а не представление решающих аргументов. Задавайте вопросы. Если больше нечего спросить, вернитесь на место. Я понятно выразился?

Ван Ротен ответила быстрым, намеренно безразличным кивком.

Возмущенный жестом столь явного пренебрежения, Хонигман повторил вопрос:

– Я понятно выразился?

– Да, ваша честь, – немедленно откликнулась Ван Ротен, добавив с невинно-извиняющейся улыбкой: – Простите. Разве я не сказала?

Сжав губы, Хонигман медленно приподнял брови, окинув ее тем испытующим взглядом, который часто предваряет вынесение приговора о самом строгом тюремном заключении.

– Нет, не сказали.

С той же улыбкой Ван Ротен подождала некоторое время, желая убедиться, что не помешает судье говорить.

– Ваша честь, я могу продолжить допрос свидетеля?

– Да. Допрашивайте.

Ответ Хонигмана звучал как предупреждение.

Ван Ротен вернулась за свой стол, чтобы бегло просмотреть разлинованный блокнот для записей.

– Мистер Рот, – сказала она, поднимая взгляд на свидетеля, – вы говорили, будто не знали о любовной связи жены с вашим компаньоном, Майклом Уирлингом?

Рот посмотрел ей в глаза.

– Да.

Ван Ротен встала из-за стола.

– И вы также показали, что не удивились, узнав об этой связи?

– Да.

Пройдя за моей спиной, Ван Ротен заняла позицию у самого края скамьи присяжных.

– Вы писали сценарий о человеке, у жены которого был роман с его партнером по бизнесу, – человеке, потерявшем студию, когда жена-кинозвезда, бросила мужа ради его партнера, а затем они вместе основали собственную студию. Я правильно говорю?

Ван Ротен вежливо улыбалась, словно они обсуждали голливудские сплетни в кругу старых друзей.

– Над этим сценарием я работал долгое время.

– Я принимаю ваш ответ как утвердительный?

– В сценарии есть нечто большее, чем вы описали, но…

– Вы это показали, отвечая на вопросы своего адвоката? – требовательно спросила Ван Ротен, чуть более раздраженно, чем хотела.

Рот действовал лучше, чем другие свидетели, и быстрее, чем большинство обвиняемых. Вероятно, Рот получил хорошую закалку. Понимая, что Ван Ротен не захочет сама сбросить маску, он вовсе не собирался ей помогать. Рот ничего не сказал. Он посмотрел на заместителя прокурора так, словно ждал от нее извинений за оборванную фразу.

– Вы говорили именно это? – более спокойно повторила Ван Ротен.

– Да. – Выждав короткую паузу, он добавил: – Однако сценарий состоял не только из того, о чем сказал мистер Антонелли. У жены главного героя – кстати, по сюжету его имя Уэллс – роман с его партнером по студии. Это правда, но она составляет лишь часть истории. А история, и я должен сказать это прямо сейчас, уже отличается от сюжета, с которого я начинал писать. В новой версии жена не уходит от главного героя. Ее убивают, а его подводят под обвинение в убийстве. Пожалуй, я поменяю название. Назову сценарий «Ложно обвиненный» – вместо «Блу зефир». Неплохое название, как вам кажется?

Зрители в притихшем зале ловили каждую реплику. Внимательно следя за выражением глаз свидетеля, обвинителя и судьи, они сразу отмечали перемены настроения. Пусть на одну секунду, но Стэнли Рот неожиданно заставил отвлечься от суровой реальности дела об убийстве, предложив всем задуматься о вещах куда более приятных – о том, что казалось чистым вымыслом. Быстрый вдох и одновременно поднятая вверх голова или короткий выдох в момент, когда кто-то опускал плечи, – повсюду слышались звуки, подтверждавшие, что аудитория оценила способ, которым Стэнли Рот тесно переплел случившееся в его жизни с тем, чему эта жизнь была посвящена. В наступившей тишине все напряженно замерли, боясь пропустить, что будет дальше.

– Вы не знали о любовной связи вашей жены с Уокером Брэдли?

– Нет.

– Но вас это не удивило?

– Нет.

– Вы никогда не спрашивали, имела ли она близкие отношения с Уокером Брэдли?

– Нет.

– Вы никогда не спрашивали, имела ли она близкие отношения с Майклом Уирлингом?

– Нет.

– Но вас это не удивляет?

– Нет.

– Вы никогда не спрашивали, имела ли она близкие отношения с кем-либо?

– Нет.

– Но вас это не удивляет?

– Нет.

– В сценарии вы описали человека, похожего на вас, и независимо от названия сценария жена этого человека имела внебрачную связь?

– Да.

Ван Ротен с подозрением посмотрела на Рота.

– Могу предположить, что ваш герой ничего об этом не знал, а узнав, не удивился?

Прежде чем Рот успел ответить, она подняла руку и покачала головой.

– Нет, не важно. Мы здесь не для того, чтобы рассуждать о будущем фильме. Мы здесь, чтобы говорить об убийстве вашей жены.

Ван Ротен нервно заходила вдоль стола. Неожиданно остановившись, она озадаченно уставилась на Рота.

– Если вас не удивляло, что у вашей жены были интимные отношения с другим мужчиной, тогда почему вы удивились, обнаружив, что она сделала аборт?

В первый момент могло показаться, что вопрос застал Стэнли Рота врасплох. Словно не понимая, о чем его спрашивают, Рот без всякого выражения посмотрел на заместителя прокурора округа.

– Я имела в виду, мистер Рот, – пояснила Ван Ротен, приблизившись к нему на один шаг, – поскольку Мэри Маргарет нередко прибегала, как это было сказано несколько ранее, к «случайному сексу», то почему бы не предположить, что аборт был сделан вовсе не для того, чтобы избавиться от вашего ребенка, а потому, что она не хотела ребенка от другого мужчины?

Привстав на свидетельском кресле, Стэнли Рот выпрямился и окинул Ван Ротен ледяным взглядом.

– Это был мой ребенок, – мрачно сказал он.

Подбоченясь, Ван Ротен изогнула подведенную бровь:

– В самом деле?

Рот попытался что-то сказать, однако передумал. Его взгляд, остававшийся пронзительно-ясным на протяжении многочасовых перекрестных допросов, вдруг потух. Казалось, Стэнли Рот утратил часть неизменной уверенности. Плечи обмякли, подбородок почти уткнулся в грудь. На какое-то время он перестал выглядеть сильным, крепким как скала человеком. В его взгляде появилась тоска.

– Почему вы стараетесь представить ее шлюхой? – спросил Рот. – Она не была такой. У нее были свои недостатки и свои падения. Она не была совершенным созданием, которым представала на экране. В точности как вы и как я, она была человеком и совершала ошибки. Нет, она не была совершенной, но оставалась много лучше тех, кто пользовался ее слабостями или старался пользоваться. Лучше, чем жалкий папаша, желавший только ее денег. Лучше, чем мой одержимый жаждой власти компаньон, возжелавший Мэри Маргарет лишь потому, что она была знаменитостью. А переспать с чужой женой в его представлении – единственный способ оказаться в одной лиге с ее мужем. Знаете, есть такие… Те, кто спят с женами известных людей, думая, что это делает их похожими. Вы мне не верите? – Понемногу теряя самообладание, Рот начал заводиться. Он крепко схватился за подлокотники. – Хотите извести меня фактами неверности жены? Хотите снисходительно ухмыляться, когда я говорю, что это был мой ребенок? Хотите подвести к выводу, будто Мэри Маргарет собиралась от меня уйти? Или мне следовало самому уйти от нее по причине – нашли же слово – «случайного секса»? А что такое Уокер Брэдли? И где было ваше лицемерное негодование, когда он сидел в кресле свидетеля? Господи Боже… В Голливуде он переспал со всеми женщинами, но ведь это не важно, не так ли? Он – Уокер Брэдли. В свои годы он сохранил обаяние молодости. Не имеет значения, что он творит и сколько судеб рухнуло из-за него – потому что в нем есть то, что вам нравится. Он спит с моей женой, пользуясь ее страстью быть желанной, а вы, стоя здесь, рассуждаете о ней словно о какой-то уличной дешевке!

Выкрикнув эти слова, Рот спрятал лицо в ладони, борясь с неожиданно подступившими слезами.

Ван Ротен с широко раскрытыми от удивления глазами замерла на месте, как и большинство сидевших в зале, ошеломленная его непроизвольной вспышкой. В тот момент, когда Рот закончил свою речь, она отчетливо увидела опасность потери контроля над ситуацией. В зале суда еще не затихли отзвуки его голоса, как Ван Ротен уже предприняла шаг к восстановлению своего авторитета. Рот сидел, уткнувшись лицом в ладони, и тихо плакал. Плечи его тряслись. Заместитель прокурора не могла не заметить этого, но решила проигнорировать. Не более чем еще одна никуда не годная попытка заведомо виновного человека сыграть на чувствах.

– Вы показали, что тем вечером легли спать рано из-за того, что утром должны были отправиться на съемки? – неприятно резким голосом спросила она.

Разгладив ладонями морщины на лбу, Рот опустил сначала одну руку, затем другую и с заметным усилием выпрямился. Вытерев остатки слез тыльной стороной ладони, он устало огляделся, найдя глазами Анабеллу Ван Ротен.

– Вы легли спать рано? – напомнила она.

– Да, – хриплым, едва слышным голосом ответил Рот.

– Говорите громче, – моментально отреагировала Ван Ротен.

Выпрямившись, Рот моргнул и попытался взять себя в руки.

– Да.

– Потому что утром должны были отправиться на съемки?

– Да.

– В ту ночь вы не находились в одной комнате с женой, а легли в отдельной спальне?

– Да, правильно.

– Встав на следующий день рано утром, вы умылись, оделись и сразу уехали на студию?

– Да.

– Вы завтракали?

– Нет.

– Вы не выпили даже чашку кофе?

– Нет, ничего. Я отправился на студию. Собирался перекусить там.

– Понимаю. Так что в кухню вы не заходили?

– Нет.

Ван Ротен внимательно посмотрела на свои туфли. Медленно поставив одну ногу перед другой, она также неторопливо вернулась в исходное положение.

– Как долго вы не общались с женой? – спросила Ван Ротен, снова выставив вперед одну ногу. Не услышав ответа, она посмотрела на Рота. – Вы уже работали над этим фильмом какое-то время, верно? Вы уезжали из дома рано утром и, судя по сказанному, имели привычку занимать другую спальню, чтобы уезжать на работу рано утром. Как долго вы не видели свою жену? День, два дня, неделю или месяц? Сколько, мистер Рот?

– Пару дней, – ответил Рот.

– Пару дней! – с энтузиазмом воскликнула Ван Ротен. – Не «мы ужинали вечером» или «за день до этого мы обедали вместе». – Вскинув голову, Ван Ротен зло сверкнула глазами: – Не «мы занимались любовью прошлой ночью»? Вы не видели жену «пару дней» и в то утро не позаботились хотя бы просунуть голову в дверь, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Это и есть ваш ответ, мистер Рот?

– Я не убивал ее, – глядя в пространство, ответил Рот.

– Мистер Рот, я повторяю вопрос. Вы не виделись с женой перед тем, как уйти?

Посмотрев на Ван Ротен, он моргнул, словно только что ее заметил.

– Нет. Не хотел ей мешать.

– Не потому ли, что в том не было надобности? Не потому ли, что знали: ее там нет? Возможно, потому, что знали: она плавает в бассейне лицом вниз рядом с домом – там, где вы оставили тело после того, как совершили убийство?

Отрицательно покачав головой, Рот ничего не ответил.

– Вы рано легли и рано встали. Ночью вы просыпались?

– Нет.

– Вас ничто не беспокоило?

– Нет.

– Вы не слышали ни сигнализации, ни шума от проникновения в дом?

– Нет.

Несколько секунд Ван Ротен с подозрением смотрела на него, затем повернулась к присяжным. Кивнув, она словно предложила уделить внимание ее очередному вопросу.

– Мистер Рот, вы жестокий человек?

Рот отрицательно качнул головой:

– Нет, не сказал бы.

Изумленно подняв бровь, Анабелла Ван Ротен продолжала смотреть на присяжных.

– Не сказали бы? Но вы ударили жену, не так ли?

– Да, – без особого желания ответил Рот.

Послышался беспощадный смех Ван Ротен.

– Именно вы обратили наше внимание на то, что удар был довольно сильным. Настолько сильным, что вашей жене пришлось обратиться за помощью в полицию, позвонив 911. Вы это хотите сказать?

Ответа не последовало.

– Мистер Рот, вы должны отвечать внятно. Здесь не кино, где молчание играет ту роль, что нужна режиссеру.

Стэнли Рот понемногу оправлялся от недавнего потрясения. Глаза его прояснились, и весь вид говорил, что Рот вновь уверен в себе.

– Да, – подтвердил он. – Я настаивал, чтобы она сказала правду.

Ответ разозлил Ван Ротен.

– Вы били свою жену, и потом, уже будучи под судом по обвинению в убийстве, вы пытались убить своего компаньона, Майкла Уирлинга. Не так ли?

– Я вовсе не собирался его убивать. Да, я вступил с ним в драку. Это правда, но я…

– Не хотели его убивать, хотя он пытался отобрать вашу студию? Вы хотели убить жену за то, что она избавилась от вашего ребенка!

– Нет, это неправда. Я не…

– Вопросов больше нет, ваша честь! – выкрикнула Ван Ротен, не позволив Стэнли Роту договорить.

Во время встречного допроса я дал Роту возможность сказать все, что он хотел. После этого пришлось задать еще несколько вопросов, чтобы устранить некоторые трудности, оставленные обвинением.

Потом я в последний раз спросил его то, на что смогут ответить только присяжные:

– Мистер Рот, вы убили свою жену, Мэри Маргарет Флендерс?

Стоя перед присяжными, он ответил, не спеша заглянув в глаза каждому из них:

– Нет, я не убивал.

Поблагодарив его, я повернулся к судье.

– Ваша честь, – серьезно сказал я, – защита закончила вопросы.

Казалось, теперь дело кончено и осталось лишь представить суду свои последние аргументы, а потом долго ждать решения присяжных, выносящих вердикт своим особым, загадочным, способом. Уже начав собирать со стола вещи, я вдруг услышал голос Ван Ротен:

– Ваша честь, народ хочет пригласить свидетеля и представить контрдоводы. Народ вызывает Джули Эванс.

 

26

Я не видел Джули Эванс с того вечера, когда Джек Уолш плеснул мне в лицо водой из стакана. Интересно, знала ли она, что будет выступать свидетелем обвинения? Если и знала, то ничего мне не сказала. Не важно, когда ей стало известно. Когда бы Джули ни получила повестку, она не удосужилась предупредить Стэнли Рота или меня. Возможно, рассудила, что мы оба достойны небольшого сюрприза.

Вопросы, по крайней мере вначале, касались в основном детектива Крэншо и его договорных отношений со студией.

– Это был контракт, по которому детектив Крэншо работал консультантом только в одной картине, правильно? – равнодушно осведомилась Ван Ротен, словно ответ был ясен и так.

Положив одну ногу на другую, Джули непринужденно сидела в свидетельском кресле. На ней были шелковая желто-коричневая юбка и короткий жакет. Большие круглые очки и собранные на затылке светлые волосы – все ясно выражало стремление к аккуратности и рационализму.

В наполненном дневным светом зале суда я старался забыть, как Джули выглядела в тот вечер, когда привела меня к себе. Но не мог удержаться от воспоминаний о том, что было между нами.

Я слушал приятный, волнующий голос со странным чувством, сознавая упущенную возможность и горечь утраты чего-то хорошего. Без особого внимания я следил за ответами, спрашивая себя: почему не поехал с ней в Санта-Барбару, не беспокоясь о тех, кого это могло задеть.

– Да, – сказала Джули, – это был контракт на услуги консультанта. За работу мистеру Крэншо… детективу Крэншо заплатили двести пятьдесят тысяч долларов.

Кивнув, Анабелла Ван Ротен задала новый вопрос:

– Заключались ли между студией и детективом Крэншо иные соглашения? Я уточню, если позволите: оформляла ли студия приобретение авторских прав на сценарий, написанный детективом Крэншо?

Наделав по возможности больше шума, я отставил назад стул и поднялся с места:

– Ваша честь, обвиняемый уже дал показания, в которых сказал, что вместо покупки прав на сценарий студия оформила контракт на консультирование. Мистер Рот также объяснил причины этого. В заявлении данного свидетеля не содержится новых фактов.

Гордо задрав подбородок, с едва уловимой улыбкой, предупреждавшей о скорой победе, Ван Ротен известила суд, что некоторые ключевые утверждения обвиняемого будут проверены на достоверность ее следующими вопросами. Нетерпеливо махнув рукой, Хонигман попросил заместителя прокурора сделать это по возможности скорее.

– Можете отвечать дальше, – сказала Ван Ротен, обращаясь к свидетелю. – Имела ли место покупка прав?

– Нет, такая сделка не зафиксирована.

– Мисс Эванс, по-вашему, детектив Крэншо действительно работал консультантом на съемках фильма, где в главной роли снималась Мэри Маргарет Флендерс?

Наклонив голову, Джули нахмурилась. В ответ на молчание озадаченного свидетеля Ван Ротен снова уточнила вопрос:

– Я спрошу иначе, если позволите. Сколько раз за время съемок детектив Крэншо входил на территорию студии – по данным охраны ворот?

– Четырнадцать.

– Он четырнадцать раз приходил на студию в период съемок?

– Да.

– И в каждый из четырнадцати визитов детектива Крэншо на съемочной площадке находилась Мэри Маргарет Флендерс?

– Да.

– Итак, другими словами, он находился на площадке в то время, когда шла работа над картиной, для консультирования которой был заключен его контракт?

Теперь Джули была осторожнее.

– Мэри Маргарет бывала на площадке в то время, когда он приходил.

Желая убедиться в произведенном впечатлении, Ван Ротен окинула взглядом скамью присяжных. Затем быстро взглянула на Стэнли Рота.

– И скажите нам, мисс Эванс: вы сами видели детектива Крэншо на площадке вместе с Мэри Маргарет Флендерс?

– Да, видела.

– Один раз или более?

– Более чем однажды. Точно не знаю.

– Вы когда-нибудь видели детектива Крэншо разговаривающим с Мэри Маргарет Флендерс?

– Да, припоминаю. Был по крайней мере один такой случай.

– Не знаете, о чем они говорили?

Джули покачала головой:

– Нет, я стояла не настолько близко.

Ободряюще улыбнувшись, Ван Ротен спросила:

– Можете сказать, какого рода был разговор? Я хотела сказать: они спорили, обменивались мнениями или что-то в этом роде?

– Нет, ничего такого. Разговор был вполне дружеский.

– То есть разговор того рода, какой предполагается между актрисой и консультантом, нанятым, чтобы давать советы?

– Полагаю, да, – пожав плечами, ответила Джули.

Повернувшись, Ван Ротен двинулась к своему месту за столом советников. Как мне показалось, она готовилась объявить, что вопросов больше нет. Оставалось решить, что я буду спрашивать во время перекрестного допроса и следует ли мне вообще задавать вопросы? Присутствие Крэншо на съемках выглядело странным, но еще более странным было то, что Стэнли Рот ничего про это не знал. Или знал? Рот не ответил на звонки детектива, но это не значило, что Мэри Маргарет Флендерс поступила так же. Возможно, Крэншо созвонился с ней и сказал, что устроился работать консультантом и ему нравится эта работа. Как сказал Стэнли Рот: «Люди готовы на все, чтобы попасть в кинобизнес».

Он сказал и еще кое-что: в ту ночь в «Пальмах», когда Мэри Маргарет Флендерс, держа у глаза пакет со льдом, ушла в комнату, Крэншо буквально застыл на месте. Он оказал услугу, сохранив в тайне от прессы все, что произошло тем вечером, избавив Мэри Маргарет Флендерс от последствий импульсивного звонка. Но если Крэншо хотел работать консультантом, получая за это хорошие деньги, какое значение для Мэри Маргарет имело появление в ее окружении еще одного поклонника?

Готовясь задать вопрос, я уже привстал со стула, когда склонившаяся над своими бумагами Анабелла Ван Ротен неожиданно подняла взгляд на свидетельницу и спросила:

– Стэнли Рот никогда не говорил о том, что хотел убить свою жену?

Джули озабоченно помотала головой:

– Да, но не имел именно это в виду. Он вышел себя, был оскорблен. Он…

Ван Ротен резко одернула свидетельницу:

– Он говорил, что ударил ее, ударил свою жену, ударил Мэри Маргарет Флендерс, не правда ли?

Заставляя других действовать так, как считала нужным, Джули Эванс привыкла чувствовать себя комфортно. Кроме того, она привыкла к положению руководителя. Стэнли Рот мог ее прерывать, но это было совсем другое. Стэнли Рот – это… В любом случае Стэнли Рот не чересчур острая на язык прокурорша, которая ездит на подержанных машинах и покупает готовую одежду. Джули холодно посмотрела на Анабеллу Ван Ротен.

– Стэнли очень расстраивался из-за того случая, – ответила она.

Джули говорила медленнее, чем раньше. Словно решила, что Ван Ротен недостаточно сообразительна, чтобы следить за ее мыслью.

Мне показалось, что Ван Ротен тоже удивила попытка хорошо одетой особы утверждать собственное превосходство на процессе по делу об убийстве. Ван Ротен спросила, так же медленно расставляя слова:

– И после того как он сказал, что ударил жену, он признался в том, что хотел ее убить?

Джули не любила, когда ее прерывают, но насмешек она просто не выносила. Голубые глаза Джули Эванс потемнели от негодования.

– Мисс Эванс, – раздраженным тоном сказала Ван Ротен, – вас вызвали сюда повесткой. Не имеет значения, что вы не хотите здесь находиться или не хотите отвечать на те немногие вопросы, которые мне придется задать. Выбора нет. Если, конечно, не хотите оказаться в тюрьме за неуважение к суду. Да или нет?

– Да, – неохотно признала Джули, – но…

– Нет, мисс, Эванс, никаких «но». Он сделал такое заявление. Он говорил, что желал ее смерти. – Усмехнувшись, Ван Ротен сделала шаг к скамье присяжных. – Наконец, – выдохнула она, – вот ответ. – Развернувшись на следующем шаге, Ван Ротен обратилась к свидетельнице: – Вы работали у Стэнли Рота долгое время, не так ли?

– Да.

– Работали бок о бок?

– Да.

– Он вам доверял?

– Но я…

– Нет, мисс Эванс. Вы уже показали: обвиняемый рассказал вам, что ударил жену. Как вы показали, он также признался, что желал ее смерти. – Выдержав паузу, Ван Ротен развела руками, наглядно демонстрируя, что ответ ясен: – Он вам доверял.

– Что-то он рассказывал, что-то – нет.

Ван Ротен пожала плечами. Сложив руки на груди, она изучала носок выставленной вперед туфли.

– Среди того, что он рассказывал, было что-то про их ссоры из-за мужчин, с которыми она общалась?

– Что вы имеете в виду?

Ван Ротен моментально подняла голову, грозно повторив вопрос:

– Они ссорились или они не ссорились из-за ее встреч с другими мужчинами? Да или нет?

– Да, время от времени они ругались по этому поводу.

– Значит, будет неправильно сказать, будто Стэнли Рота совершенно не беспокоили возможные связи его жены с другими мужчинами? Так?

– Я не стала бы ничего утверждать, – холодно ответила Джули.

– Вы не стали бы ничего утверждать, – пробормотала Ван Ротен, насмешливо качая головой, и неожиданно резко выкрикнула: – Но они ссорились по этой причине? Разве не это вы только что засвидетельствовали?

– Я сказала, что они иногда ругались из-за ее встреч с другими мужчинами! Вы не спрашивали, беспокоило это его или нет.

Подняв обе руки, Ван Ротен с недоверием взглянула на свидетельницу:

– И эти ссоры, – прямо спросила она, – разве они не заканчивались рукоприкладством?

Невыносимо было видеть, как коварно Анабелла Ван Ротен обратила себе на пользу единственную из слабостей Джули Эванс. Джули все еще любила Стэнли Рота, и, думаю, ей не суждено было его разлюбить. Джули старалась не навредить или хотела помочь Роту наперекор самой себе. Теперь, оказавшись на пике этого желания, она должна была сносить оскорбления от вставшей перед ней женщины – той, что захотела осудить Стэнли Рота на смерть. Заметив победный блеск в глазах заместителя прокурора, Джули решила, что пришло время сказать.

– Да, доходило и до этого. Однажды Мэри Маргарет бросила в него пепельницей и попала в голову. Она могла его убить. Так могло случиться, попади она немного ниже, в висок. На рану наложили около десяти швов. Мистер Рот не стал вызывать полицию. Вероятно, следовало это сделать.

Закончив, Джули едва дышала. Скосив голубые глаза, она посмотрела на Рота, надеясь заметить одобрение в его глазах или увидеть любой жест, означавший, что она сделала правильно. Рот не отрывал глаз от своих рук. Джули мужественно перевела взгляд на Ван Ротен, которая стояла в молчаливом ожидании, возложив руку на убогий деревянный барьер, ограждавший скамью присяжных.

– Итак, Стэнли Рот ее ударил, – произнесла Ван Ротен, с ученым видом кивая головой. – И он желал ее смерти, а она до такой степени разозлилась, что бросила в него предметом, удар которого, судя по вашим словам, всего на дюйм или два не дотянул до смертельного. Мисс Эванс, скажите нам вот что: зная предысторию их столкновений, разве первой мыслью, пришедшей вам в голову после того, как вы услышали сообщение об убийстве, не была мысль о том, что убийцей Мэри Маргарет Флендерс стал ее муж, обвиняемый Стэнли Рот? – Чтобы перекрыть мой решительный протест, Ван Ротен пришлось выкрикнуть последние слова в полный голос.

– Ваша честь! Все, что свидетель думает или не думает, никак не связано с существом данного дела! Что хорошо знает госпожа Ван Ротен – ничуть не хуже, чем я!

– Протест поддержан! – громыхнул судья Хонигман, стараясь оказаться услышанным и одновременно успокаивая присутствующих.

– Мисс Эванс, кроме уже сказанного, случалось ли вам быть свидетельницей насилия со стороны обвиняемого?

Джули непонимающе взглянула на Ван Ротен.

– Вы были приглашены в дом Льюиса Гриффина в тот вечер, когда обвиняемый совершил нападение на своего компаньона Майкла Уирлинга?

– Ваша честь! – Я вскочил с места. – Обвиняемого уже допрашивали по поводу его нападения на Майкла Уирлинга. Предполагается, что мы должны выслушать контрдоводы.

– Госпожа Ван Ротен? – Хонигман вопросительно взглянул на заместителя прокурора округа.

– Ваша честь, представленное свидетельство имеет цель опровергнуть показания обвиняемого о характере его столкновения с мистером Уирлингом.

Хонигман погладил себя по подбородку – сперва один раз, затем другой.

– Очень хорошо, – сказал он, – я разрешаю, но исключительно для этой цели.

Ван Ротен посмотрела на Джули.

– Да, я была там.

– Мистер Рот был пьян?

– Он напился, да.

– Он бросил в мистера Уирлинга стул, не так ли?

– Он не причинил ему вреда.

– Мистер Уирлинг сумел пригнуться, так что стул пролетел над его головой и разбил стекло. Правильно?

– Да, стекло было разбито стулом.

– После этого, схватив со стола бутылку, мистер Рот поднял ее, готовясь нанести мистеру Уирлингу удар. Правильно?

Джули упорно стояла на своем:

– Я такого не видела.

– Вы упали на пол?

– Не уверена. Помню только, что закрыла лицо руками, опасаясь битого стекла.

– Но вы видели то, что случилось потом, не так ли?

– Что вы имеете в виду?

– Вы видели, что было дальше? Вы видели, кто не позволил мистеру Роту нанести мистеру Уирлингу удар той самой бутылкой?

Джули пыталась настоять на своем:

– Стэнли никогда бы его не ударил. Он никогда не…

– Вы видели, как это случилось, – мрачно глядя на нее, напирала Ван Ротен. – Вы видели мистера Антонелли, адвоката Стэнли Рота. Видели, как мистер Антонелли сидел на своем месте и как он бросился через стол, повалив мистера Рота на пол. Разве нет? Ведь мистер Антонелли спас Майклу Уирлингу жизнь, не так ли?

– Стэнли не стал бы его бить! – запротестовала Джули.

– Мистер Антонелли бросился через стол к Стэнли Роту, верно? – требовательно спросила Ван Ротен.

– Да.

– И он повалил мистера Рота на пол, так?

– Скорее в результате столкновения они вместе повалились на пол.

– Того столкновения, после которого мистер Антонелли потерял сознание и получил травму?

– Да.

– Спасибо, мисс Эванс. – Ван Ротен повернулась, бросив взгляд на присяжных. – Ваша честь, у меня больше нет вопросов, – сказала она.

Шагнув к своему столу, она вдруг остановилась, словно что-то вспомнив, и повернула голову в мою сторону. Блеснув угольно-черными глазами, она сказала высокомерно и с вызовом – достаточно громко, чтобы ее слова дошли до присяжных:

– И начал думать, будто поскользнулся и упал потому, что задумался обо мне!

Всего за час Анабелла Ван Ротен сумела разрушить единственную линию обороны, которой мы располагали. Учитывая все обстоятельства, единственный имевшийся у нас шанс состоял в том, чтобы некоторым, неизвестно каким способом убедить присяжных в неспособности Стэнли Рота что-либо скрывать. Теперь же, после всего, что Ван Ротен сумела выдавить из Джули Эванс, члены суда вполне могли усомниться в искренности Стэнли Рота хотя бы потому, что он сказал не всю правду.

Когда я встал, чтобы обратиться к Джули, кто-то из присяжных неловко завозился на своем месте, а несколько других нетерпеливо прокашлялись. Секретарь суда едва ли не впервые с начала слушаний подняла взгляд, чтобы увидеть, в чем дело.

– Кажется, наше знакомство состоялось совсем недавно, не правда ли? – с улыбкой спросил я, стоя как раз перед столом советников.

Джули взглянула на меня с надеждой – так, словно в полной людей комнате я оказался единственным, кого она знала. Встретив мой взгляд, она больше не отводила глаза.

– Да, – ответила она, улыбнувшись в ответ.

– Итак, мы познакомились в самом начале процесса, в тот день, когда я впервые встретился с обвиняемым, Стэнли Ротом. Правильно?

– Да.

– Вы работали исполнительным помощником Стэнли Рота и в этом качестве помогали мне войти в курс его многообразных деловых связей, а также познакомили с некоторыми другими аспектами его деятельности, имевшими отношение к защите.

– Да, я старалась оказаться полезной.

– И мы провели много времени вместе, верно?

Как уже бывало, прежде чем заговорить, Джули слегка наклонила голову набок. В ее взгляде блеснуло нечто такое, чего в нем не было за секунду до того: легкая перемена настроения, какая-то теплота.

– Не скажу, что очень много, – мягко ответила она, подразумевая, что не слишком устала от моего присутствия.

Почувствовав, что краснею, я на секунду отвел глаза в сторону. Повинуясь безотчетному импульсу, вдруг открывшему ситуацию, в которой теперь оказались сразу трое – я со Стэнли Ротом и Джули Эванс, – я вдруг сказал ту единственную правду, спросить о которой еще никто не удосужился.

– Вы же поняли, правда? – спросил я, снова глядя в глаза Джули. – Я полюбил вас с того самого первого дня, когда увидел. Вы это знали, ведь так?

Присяжные застыли с открытыми ртами, временно забыв и о Стэнли Роте, и обо всех обстоятельствах, связанных с убийством его жены. Под взглядами, направленными из зала, Джули смотрела на меня. Едва уловимо улыбаясь, она словно соглашалась, что знала, но никогда не говорила об этом вслух.

Первой молчание нарушила Анабелла Ван Ротен.

– Ваша честь, – вяло усмехаясь, сказала она, – можете представить, до какой степени это признание разбивает мое сердце. В то же время я не могу не поставить под сомнение тот факт, что откровения мистера Антонелли способны открыть суду нечто новое.

Приподняв бровь, Хонигман с интересом ждал моего ответа.

– Я преследую именно такую цель, ваша честь, – под раздраженным взглядом Ван Ротен сказал я.

Хонигман пожал плечами:

– Прошу поторопиться.

– Я не хотел ставить вас в неловкое положение, – сказал я, обращаясь к Джули. – Но есть одна причина, по которой я должен это спросить. Я полюбил вас, но вы уже были влюблены в Стэнли Рота, верно?

– Ваша честь! В самом деле… – воскликнула сидевшая позади Ван Ротен.

Не сводя глаз с Джули Эванс, судья Хонигман махнул рукой, отклоняя протест обвинения.

– Да, правда. Я полюбила его давно.

Я вдруг засомневался: не имела ли она в виду, что дело в прошлом, что все кончено – или прошедшее время лишь подчеркивало то, в чем она хотела себя убедить?

– Он знал о ваших чувствах? – со всей возможной серьезностью поинтересовался я.

– Конечно, должен был знать.

– И вследствие этого – потому что он знал о ваших чувствах, обвиняемый доверял вам, как не доверял больше никому, рассказывая о себе то, что не мог сказать другим? Это правда?

– Вы имеете в виду, о своей семейной жизни? О том, что случилось с его браком? Да. Уверена, он никому больше этого не рассказывал.

– На все вопросы обвинения вы отвечали совершенно правдиво?

– Да.

– Значит, вы рассказали правду о Стэнли Роте?

– Да.

– Но не всю правду?

Джули скорее всего поняла, какой смысл был вложен в мой вопрос, но ждала пояснений.

– По той причине, что форма заданных вопросов не позволяла сказать всю правду, верно? К примеру: хотя замечание Стэнли Рота, которое госпожа Ван Ротен находит столь значительным – насчет того, что он желал своей жене смерти, – было правдой, но сказанные в приватной обстановке слова лишь выражали крайнюю степень переживаний за случившееся. Ведь мистер Рот не говорил как человек, действительно решивший кого-то убить?

– Нет, конечно, нет. Он говорил совершенно иначе. Убеждена, что убийство не подразумевалось.

– Тем более что при желании он мог бы легко закончить дело той же ночью, не так ли? Но после того как Рот в состоянии крайнего гнева ударил жену, он ощутил степень своего падения и обратил весь гнев на себя. Верно? Он описывал свое состояние не в точности такими словами, но именно в этом смысле?

– Да. Он так и описал свои ощущения, сказав, что противен сам себе.

– Что касается его договоренности с детективом Крэншо: вы уверены или не уверены в том, что сценарий был действительно послан Стэнли Роту?

– Да, уверена.

– И какова была дальнейшая судьба сценария? По вашим данным, его кто-нибудь читал? Стэнли Рот или кто-либо на студии «Блу зефир»?

– Насколько мне известно, нет.

– Вы показали, что между студией и детективом Крэншо был заключен договор на услуги консультирования. Цена этого контракта находилась на верхнем или нижнем значении, обычном для соглашений такого рода?

– На верхнем.

– До этого вам случалось видеть настолько высокую цену?

– Нет.

– Приходилось ли сталкиваться с такими ценами впоследствии?

– Нет.

– Вы сказали, что, судя по имеющимся документам, детектив Крэншо неоднократно – более десяти раз – приходил на студию. Вы также сказали, что один раз видели его на съемочной площадке разговаривающим с Мэри Маргарет Флендерс. И что хотя вы не слышали их разговор, по вашему впечатлению, это была дружеская беседа – в противоположность той, которую можно было бы назвать спором. Правильно?

– Они не спорили.

Следующий вопрос пришел спонтанно, и я осознал его смысл уже в момент, когда начал говорить:

– Вы когда-нибудь видели их вместе за дружеской беседой вне съемочной площадки?

Джули ответила, что не видела. Я продолжил допрос, недоумевая, откуда возник этот вопрос.

– Вы проверяли записи, фиксировавшие визиты детектива Крэншо на студию, потому что об этом просила госпожа Ван Ротен?

– Да.

Меня толкнуло предчувствие.

– И госпожа Ван Ротен просила также найти информацию, подтверждавшую заявление детектива Крэншо о его работе в качестве консультанта фильма, в котором снималась Мэри Маргарет Флендерс? То есть помимо данных о количестве его визитов на студию?

– Да, просила.

Обратившись к присяжным, я состроил скептическую мину:

– Вы что-нибудь нашли? Записки, письма, письменные замечания к сценарию? Нашли хоть что-то?

– Нет, ничего.

– Далее поговорим наконец о том вечере, когда Стэнли Рот явился в дом Льюиса Гриффина и ввязался в перебранку с мистером Уирлингом. Мы пришли туда вместе, не так ли? Вы заехали за мной в отель, после чего подвезли к дому Гриффина на своей машине, верно?

– Да.

– За ужином, прежде чем появился Стэнли Рот, Майкл Уирлинг достаточно ясно определил, что, по его мнению, Стэнли Рот должен сделать, чтобы студия «Блу зефир» осталась на плаву, верно?

– Да, он выразился предельно ясно.

– Но Уирлинг пошел еще дальше, не правда ли? Он утверждал, что карьера Стэнли Рота закончена, равно как и карьера Льюиса Гриффина. Не в этот ли момент появился Стэнли Рот? В ту самую минуту, когда Льюис Гриффин собирался выставить Майкла Уирлинга из своего дома. Так ли все произошло?

Она не возражала, однако теперь дело упиралось в «Уирлинг продакшн» и Джули следовало быть осторожнее.

– Да, но тем вечером много чего было сказано.

– Стэнли Рота вывело из себя полученное от Уирлинга письмо с предложением выйти из дела?

– Да.

– Вы показали, что Стэнли Рот был пьян?

– Да.

– У него был пистолет?

– Нет, – ответила она, удивляясь вопросу.

– У него был нож?

– Нет.

– У него было какое-либо иное оружие?

– Нет.

– Таким образом, он явился в дом Льюиса Гриффина безоружным и вступил в перебранку с Майклом Уирлингом. Так все произошло?

– В принципе да, так все и произошло.

– И Стэнли Рот в припадке ярости метнул стулом в застекленную дверь?

– Да.

По моим губам поползла страдальческая улыбка.

– Пытаясь остановить их стычку, я оказался в нокауте. А Стэнли Рот?

– Нет, он не пострадал. Несколько секунд Стэнли лежал на полу, затем поднялся на ноги. Помню, сразу после этого он опустился на колено рядом с вами, чтобы выяснить, как вы себя чувствуете.

– То есть если бы Рот хотел ударить Майкла Уирлинга, он вполне мог это сделать? Он не сделал этого?

– Нет.

Сложив вместе подушечки пальцев, я на секунду задумался, формулируя следующий вопрос.

– Майкл Уирлинг хотел получить студию «Блу зефир», то есть хотел, чтобы студия была его собственностью, и прямо заявил об этом в доме Льюиса Гриффина?

– Да. Это подтвердят все там присутствовавшие.

– Спустя несколько дней после происшедших в доме событий и после того, как Стэнли Рот поссорился с Льюисом Гриффином, мистер Рот подал в отставку. Верно?

– Да.

– И так же поступил мистер Гриффин?

– Да.

– Как называется студия «Блу зефир» в настоящее время, после ухода мистера Рота и мистера Гриффина?

– «Уирлинг продакшн».

– Вы давно в этом бизнесе, мисс Эванс. Вы были, по сути, вторым человеком на студии «Блу зефир», а теперь направляете ежедневную деятельность «Уирлинг продакшн». Ответьте, если можете, на основании опыта работы в кинопромышленности, а также зная сильные и слабые стороны трех этих людей: мог ли Майкл Уирлинг принудить компаньонов уйти с основанной ими студии, не окажись Стэнли Рот на скамье подсудимых по обвинению в убийстве жены?

Джули не сказала ничего. Ответ был в ее глазах.

 

27

– Я не считаю, что она была в меня влюблена, – оправдывался Стэнли Рот.

– А если бы и считали – какая разница?

В действительности меня не интересовало, знал он или нет. Волновало другое: насколько большую брешь пробила в нашей защите Анабелла Ван Ротен и сколько сумел восстановить я, уговаривая Джули сказать правду.

Стэнли Рот не собирался причинять Майклу Уирлингу телесных повреждений – не это ли сказала Джули? Но первым импульсом его адвоката – того самого, кто упорно доказывал, что обвиняемый не мог убить жену, – был бросок через стол, чтобы ради спасения компаньона Рота от неминуемой гибели получить несколько швов на голове. Все сказанное, имевшее смысл и казавшееся таким логичным, таким ясным в зале суда, где меня опьяняло внимание публики, теперь рассыпалось в прах. Как проснувшийся утром пьяница, я с сожалением вспоминал то, что натворил вчера.

Чем больше я размышлял, тем хуже выглядели сегодняшние обстоятельства. Ударив жену, Стэнли Рот так сильно переживал по этому поводу, что заявил Джули Эванс о том, что желал смерти Мэри Маргарет! Конечно, он не хотел ее убивать, и эти слова лишь отражали глубину его переживаний. Наконец, все свидетельствовало о том, что подобные случаи бывали раньше. Они бранились всегда, скорее, вообще ни о чем, но не об отношениях Мэри Маргарет Флендерс с другими мужчинами – единственной теме, о которой, по показаниям самого Рота, обвиняемый не хотел ничего знать.

Но теперь это потеряло всякий смысл. Когда все осознали, что Мэри Маргарет Флендерс применяла насилие в той же степени, что и ее муж. В конце концов, это она едва не убила Рота, промахнувшись тяжелой стеклянной пепельницей всего на дюйм или два. Что заявил Рот перед судом присяжных? Рот сказал, что если бы его жена думала о разводе, он бы об этом знал. Единственно правильным поступком за вчерашний день казалось то, чего я не сделал. Я не спросил у Джули Эванс, мог ли Стэнли Рот убить свою жену. Вероятно, я помнил, что уже спрашивал об этом в первый день нашего знакомства, и помнил, что она сказала в ответ.

Рот все еще думал над вопросом.

– Возможно, какие-то вещи не стоило ей рассказывать, – наконец сказал он. – Не нужно было приводить один или два аргумента из тех, что я говорил Мэри Маргарет. В ее устах они оказались серьезнее, чем на самом деле.

Пока наш лимузин неспешно двигался по шоссе, Рот не отрываясь смотрел в окно. Косо падавший солнечный свет смягчал глубокие морщины, пролегшие между бровей.

– Представьте, что работаете с кем-то изо дня в день. Однажды люди замечают, что ваше настроение изменилось: вы более обычного задумчивы или удручены. Вас спрашивают, не случилось ли чего. Вскользь вы отвечаете, что поссорились с женой. Тем вечером вы вместе были на ужине. Вы не помните, отчего ссорились, и вообще не представляете, будете ли ссориться в следующий раз. Но разумеется, вы ссоритесь опять – недели или месяцы спустя, – и вы опять об этом говорите. – Повернув голову, он посмотрел мне в глаза. – Вы не говорите о том хорошем, что было между вами. Все, что знают о вас другие люди, – это о происходящих между вами размолвках. Понимаете, куда я клоню? Джули не представляла, на что был похож мой брак. Она знала про ссоры, я сам ей рассказывал; и, думая, что любит меня, она считала мой брак несчастливым. Не правда ли, мысль о том, что этот брак вот-вот развалится, могла стать навязчивой? Заметьте, я сказал: «думая, что любит меня». Она любила не меня. Она любила Стэнли Рота. Уверен, вы поняли – Стэнли Рота, направлявшего бизнес киностудии. Она не любила меня как человека. Помните, что я рассказывал про детство? Джули Эванс – симпатичная девчонка, которая гуляла с ребятами, ездившими на новых машинах, с ребятами из обеспеченных семей. Она ни за что не взглянула бы на меня… – Он рассмеялся. – Чуть не сказал «дважды». Забудьте: Джули не посмотрела бы на меня даже раз. Говорите, она меня любила? А что Джули сделала, когда студия «Блу зефир» превратилась в «Уирлинг продакшн»?

Рот вызывающе засмеялся, но смех прозвучал фальшиво и неестественно, словно скрывал боль от ее решения уйти. По какой-то необъяснимой и до конца не понятой мной причине я чувствовал, что должен защитить Джули от обвинений в неверности.

– Она не хотела давать показания.

– Да ладно, никто ничего не хотел, – с обидой проговорил Рот.

Осознав свое состояние и, вероятно, зная, как легко эмоции разрушают способность к результативному действию. Рот сменил тему разговора. Вместе с темой изменилось и настроение.

– Взглянем на дело иначе, – сказал Рот, вдруг представляя все в перспективе. – Именно теперь вы можете победить благодаря своим решающим аргументам. Превосходно. Все думают, что это сделал обвиняемый. Об этом говорят улики. И вот наконец появляется адвокат, защитник, который убеждает суд присяжных, что они не могут осудить человека, возможно, невиновного. Жаль, что идет суд, – добавил Рот, глядя в окно лимузина. – Это отличное кино.

Его голос звучал сильно и уверенно. Казалось, Стэнли Рот действительно говорил о фильме или сценарии, с которым только что познакомился, а вовсе не о судебном процессе, в финале которого он мог если не увидеть собственную казнь, то провести остаток жизни в тюрьме. Тут же я обратил внимание на его руки, лежавшие на коленях. Пальцы едва заметно дрожали, совсем чуть-чуть – так слабо, что Рот этого не замечал.

Вернувшись в отель, я попытался взяться за работу. Сидя за письменным столом, за которым уже провел много долгих ночных часов, я силился найти другой ракурс и отыскать новый подход, убедивший бы суд присяжных в том, что они, как сказал Стэнли Рот, не могут осудить невиновного человека.

Я мерил шагами комнату, все еще сомневаясь, размышляя, не виновен ли Рот. И если так, то какое обстоятельство я упустил? Лежа в постели, я изучал потолок в поисках ответа, пытаясь отыскать нечто, с чего можно было начать. И не находил ничего, вообще ничего, – сознание казалось чистым листом, на котором вот-вот появятся несколько слов, неверно подобранных и неуместных, несколько мыслей, случайно подхваченных моим воспаленным воображением.

Джули Эванс действительно не любила Стэнли Рота. Она думала, что любит, потому что он был великим Стэнли Ротом. Тогда что думал Рот о своей жене? Думал ли, что она взглянула бы на него – хотя бы раз! – в те времена, когда он был неуклюжим мальчишкой, выросшим в Сентрал-Вэлли? Что он думал в тот день, в «Пальмах», когда смотрел со странным выражением, словно радовался моей промашке – той самой, которая, возможно, будет стоить ему свободы, – и моей неспособности прийти к выводу, что произошло в ночь убийства Мэри Маргарет?

Если Рот что-то знал, ему следовало мне рассказать. Но он этого не сделал – а значит, не знал ничего, что могло бы помочь. Хотя казалось, будто Рот мог что-то сказать, но почему-то не стал… Теперь слишком поздно. Стэнли Рот прав: единственный шанс выиграть – это произнести лучшую в моей жизни заключительную речь.

И я не имел даже смутного представления, с чего начать.

Взяв телефонную трубку, чтобы позвонить домой, я никак не мог придумать, что скажу. Слышала ли Марисса о событиях на процессе, знала ли о том, что я говорил в суде? Как объяснить все это и стоит ли пытаться?

Положив трубку, я убедил себя, что должен изложить на бумаге нечто вроде плана заключительного выступления. Уже в другой комнате, сев за стол, опять принялся искать аргументы, способные убедить суд в невиновности Стэнли Рота.

Проснувшись на следующее утро, я какое-то время сосредоточивался на каждом из утренних дел, стараясь не вспоминать о вопросах, ответить на которые не мог, и не думать о загадках, мной не разгаданных – касавшихся самого убийства, судебного процесса и моего опасного положения.

По дороге в суд мы со Стэнли едва ли перебросились парой слов. Плечом к плечу, с опущенными головами мы пошли мимо отгороженного строя охрипших репортеров, чтобы занять места в убого обставленном зале судебного заседания, столь разительно отличавшемся от интерьера богатых частных домов, где жили Стэнли Рот, Льюис Гриффин, Майкл Уирлинг и остальные титаны странного, почти сказочного, мира, частью которого, не думая о последствиях, надеялись оказаться многие.

– Вы написали ее? – спросил Рот, начиная разговор словно бы ни о чем.

– Заключительную речь? Нет.

Стэнли Рот широко раскрыл глаза:

– Вы помните текст наизусть?

Он почти не интересовался событиями в зале суда, но проявлял любопытство, иногда навязчивое, к любым нюансам моей работы.

– Конечно, нет.

– Иногда это лучше, – глубокомысленно кивнул Рот. – Ничего не записывать, не стараться заучить каждое слово. Мысль должна немного повариться, а мозг – поработать. Тогда выходит лучше, чем по написанному.

Ответить я не успел. В зале появилась пренебрежительно-хмурая секретарь суда. Готовая подняться по первому слову помощника шерифа, она присела на край стула. Громко возвестив о прибытии судьи, за секретарем вышел помощник шерифа.

– Держите руки в карманах или под столом, – сказал я Роту, когда мы оба встали. – Присяжные не должны видеть, как они дрожат.

Хонигман занял место судьи и распорядился, чтобы секретарь вызвала присяжных.

Анабелла Ван Ротен едва смогла дождаться начала.

Она сидела в напряженной позе, высоко подняв голову, и в ее блестящих черных глазах притаилась злая жажда хищника, готового схватить жертву. Повернувшись к Ван Ротен в надежде застать заместителя прокурора врасплох, я улыбнулся, вдруг решив, что таким образом смогу вывести ее из равновесия. Между нами было три фута, но с тем же успехом могло быть триста. Закричи я, она не услышала бы. Когда судья сказал, что обвинение может начинать, Ван Ротен решительно покинула свое место, простучав за моей спиной каблуками в направлении скамьи присяжных.

Она была безупречна, как лабораторный журнал. Рассматривая и сводя вместе показания свидетелей, напоминая присяжным, как были одеты свидетели и чем выделялись, Ван Ротен заставляла присяжных вспомнить то, что после нескольких недель слушаний могло забыться. Она начала с момента, когда прислуга обнаружила в бассейне обнаженное тело Мэри Маргарет Флендерс, голову которой окутывало кровавое облако. Анабелла Ван Ротен простым, ясным языком описывала каждое полученное обвинением свидетельство и подробно объясняла, почему, сложенные вместе, эти свидетельства оказывались уликами, не оставлявшими места для сомнений в том, что именно Стэнли Рот, а не кто другой, убил жену.

Заговорив про окровавленную рубашку, найденную в корзине для грязного белья, Ван Ротен неожиданно отошла от скамьи присяжных, показав не на обвиняемого, а на меня.

– Мистер Антонелли пытался отвлечь ваше внимание от факта, что окровавленная одежда принадлежала обвиняемому, а кровь принадлежала жертве. Можно ли его осуждать? Он не в состоянии опровергнуть факты: то были одежда Стэнли Рота и кровь Мэри Маргарет Флендерс.

Постукивая пальцем по подбородку, она смотрела на меня с фальшивым сочувствием, намекая присяжным, что я пытался увести суд в сторону, однако потерпел неудачу.

– Стэнли Рот не убивал жену: просто детектив Крэншо захотел, чтобы мы так думали. – Ван Ротен с язвительным смешком повернулась к присяжным: – Почему так случилось? Для чего детективу Крэншо все эти сложности? Взбежать по лестнице в дом – ведь вы были в доме и видели, как это далеко от бассейна, – обыскать комнаты в попытке найти что-то из одежды, которую носил Стэнли Рот, затем спуститься по ступеням, покинуть дом, вывалять одежду в луже крови, вернуться в коридор, проникнуть в спальню хозяев, потом в ванную комнату. Кстати, не зная, где находится корзина для белья и есть ли она вообще. Детектив мог создать правильную картину преступления, только положив перепачканную кровью одежду в корзину и утверждая в дальнейшем, что нашел ее там! – Ван Ротен глубоко вздохнула и озадаченно почесала затылок. – Не слишком ли много ненужной суеты? И ради чего? Лишь потому, что Стэнли Рот, заплативший детективу четверть миллиона долларов, еще не экранизировал его сценарий! В конце концов, причина именно в этом – единственная причина, которую смогла привести защита. И какое свидетельство было предложено защитой? Разумеется, показания мистера Рота, кого же еще! Он заявил, как вы помните, что детектив Крэншо чувствовал себя несколько разочарованным, так как мистер Рот никоим образом не использовал его сценарий. И, как вы, разумеется, помните, именно мистер Рот в своих показаниях говорил о том, что, несмотря на фактически заключенный контракт между детективом и студией, Крэншо никогда не работал консультантом в его картине. Да, бухгалтерские документы студии показывают совсем другое, и это правда. Такая же правда, как и показания исполнительного помощника мистера Рота, не так ли?

Опустив голову, Ван Ротен старательно делала вид, будто размышляет над следующей фразой.

– В чем ошибся детектив Крэншо, – печально сказала она, глядя на присяжных, – так это в том, что не составил рапорта о насилии, уже имевшем место в доме мистера Рота. Это был не его участок, но детектив не имел права замалчивать происшествие, какими бы ни были его личные мотивы. И он должен был рассказать об этом сразу, не дожидаясь, пока его прижмут во время процесса. Впрочем, ни одно из указанных обстоятельств не меняет фактов нашего дела. Детектив Крэншо нашел в бельевой корзине одежду, принадлежащую обвиняемому и пропитанную кровью жертвы. Нет даже малейшей улики, указывающей на то, что это не так. Нет ничего, кроме безответственных заявлений защиты, неспособной найти способ обхода улик, указывающих, что Стэнли Рот действительно убил свою жену. Почему он это сделал? После всего, что мы услышали на процессе, вопрос следует поставить так: почему этого не случилось раньше? Стэнли Рот – человек, склонный к насилию, оказался мужем той, которая не могла с этим смириться и, если хотите, имела достаточно сильный характер, чтобы не оставаться объектом насилия. Они непрерывно ссорились. Нет – они непрерывно воевали. Обвиняемый под присягой заявил, будто ничего не знал о других мужчинах, однако, – тут Ван Ротен презрительно улыбнулась, – признал, что не был слишком удивлен, услышав о любовной связи жены с Майклом Уирлингом и Уокером Брэдли, часто снимавшемся вместе с ней. Он не хотел ничего знать, заявил нам обвиняемый. Но тем не менее сказал совершенно другое Джули Эванс, которой полностью доверял. Помните? Он сказал ей, а она поведала нам, что им обоим было известно о других мужчинах.

Почему он ее убил? Ревность. Ревность и, конечно, скупость. Ее отец, у которого нет причин лгать суду, сообщил, что Мэри Маргарет Флендерс собиралась развестись со Стэнли Ротом. Уокер Брэдли также показал, что она хотела уйти. По собственному признанию Стэнли Рота, он ударил жену, заявив впоследствии, будто желал ее смерти из-за вполне правомерного решения женщины избавиться от нежеланного ребенка. Как, по вашему мнению, он мог отреагировать, узнав, что эта женщина больше не хочет иметь с ним ничего общего? И если даже намерение развестись остается не до конца выясненным, мы с абсолютной определенностью знаем про связи Мэри Маргарет Флендерс с другими мужчинами, а также про ссоры с мужем, происходившие по этому поводу, в нескольких случаях жестокие. Иными словами, мы знаем, что Стэнли Рот был ревнив, нам известно о его склонности к насилию. Мы также знаем, что в финансовом отношении после смерти жены он не только ничего не терял, но, более того, сильно выигрывал. И не правда ли, нам известно кое-что еще?

Сделав многозначительную паузу, Анабелла Ван Ротен обвела присяжных пристальным взглядом.

– Мы знаем, что он убил ее. Возможно, мы никогда не узнаем, что толкнуло его на преступление. Не узнаем, какие слова были брошены в ту роковую ночь, но мы знаем, что именно Стэнли Рот убил Мэри Маргарет Флендерс. Даже в отсутствие основной улики – окровавленной одежды, которую он попытался спрятать, – Стэнли Рот остается единственным, кто мог ее убить, потому что только Стэнли Рот находился в доме.

И так далее в том же духе.

В итоге, когда наступила моя очередь, впервые за всю адвокатскую практику мне показалось, что все уже кончено, что я упустил свой шанс – единственную возможность спасти Стэнли Рота. Об этом я думал, когда старался изложить на бумаге то, что могло пригодиться во время выступления. Найти упущенную, одну-единственную, улику, способную привести к настоящему убийце.

Анабелла Ван Ротен была права: все свидетельствовало против Стэнли Рота. Тем не менее, даже зная, что он не всегда говорил мне правду, и несмотря на то что я оказался свидетелем или, если угодно, жертвой его дурного характера, – теперь я сам пришел к едва ли не полному убеждению в его невиновности.

Казалось, это не более чем ощущение, интуиция – то, чего нельзя выразить в словах, убедительных с точки зрения присяжных, несколько месяцев внимательно слушавших возводимые против Рота обвинения. Казалось, невозможно, чтобы эти люди поверили, будто Мэри Маргарет Флендерс убил кто-то другой.

И все-таки я попытался.

Встав, я оглядел зал, так плотно набитый, что зрители едва могли расступиться перед присяжными, втискивавшимися на свои неудобные места. Некоторые лица уже стали знакомыми. Постоянные свидетели заседаний, они казались более заинтересованными в деталях, чем помощник шерифа с пустыми глазами и мрачного вида секретарь. В последнем ряду сидел Джек Уолш. Вытянув шею, он старался рассмотреть происходившее впереди или, что более вероятно, из кожи вон лез, чтобы все его видели. Уолш заметил мой взгляд, и тупое выражение его лица сменилось открыто враждебным. Впереди, на обычном месте, которое он по нескольку часов занимал каждый день с самого начала слушаний, сидел Льюис Гриффин. Одетый, по обыкновению, в черный деловой костюм, он ответил на мой взгляд ободряющей улыбкой.

Обернувшись к присяжным, я постарался хотя бы на секунду заглянуть в глаза каждого из них. Многие не пожалеют о принятом решении. Не слишком хорошее начало.

Отрицать очевидное было делом пустым и заведомо неблагодарным. Подведя итог выступлению обвинения, суммировавшего доказательства, я попутно отметил, что для меня осталось загадкой, почему Анабелла Ван Ротен уделила много времени очевидному. Не оттого ли это произошло, спросил я в заключение своего беглого экскурса, что заместитель прокурора не хотела привлекать наше внимание к вопросам, оставшимся без ответа?

– Стэнли Рот ударил жену. Вам рассказала про это защита, а не обвинение. Он ударил Мэри Маргарет, впав в неистовство из-за того, что она тайно избавилась от ребенка, которого носила. Рот был спровоцирован и совершил ошибку. Он утратил самообладание. Сделав необдуманный шаг, обвиняемый не взял нож, не потащил жену вниз по ступеням к бассейну, не обмотал ее шею чулком и не перерезал ей горло, упершись коленом в спину. Обвинение сказало, что он был зол, потому что… Вот именно – почему? Потому, что она изменяла мужу с другими мужчинами? Потому, что у нее были отношения с Майклом Уирлингом? Потому, что она спала с Уокером Брэдли? Из-за тех ли прочих мужчин, в «случайные» связи с которыми она, вероятно, вступала? Но каким образом, – спросил я, недоуменно почесав затылок, – можно убить человека по причине, которая существовала уже несколько лет?

Стоя у края стола, ближайшего к месту свидетеля, я взглянул на Ван Ротен. Заместитель прокурора спокойно и совершенно невозмутимо смотрела мне прямо в глаза.

– Или все было так, как написал в своем сценарии Стэнли Рот? В сценарии, над которым он работал несколько лет? В сценарии, получившем название «Блу зефир», где кинозвезда бросает мужа ради его партнера по бизнесу, впоследствии основавшего свою студию? – Я усмехнулся, не отводя взгляда от Ван Ротен: – То есть совершил убийство уже после разрыва с женой и ее бегства с Майклом Уирлингом? Нет. – Под пристальным взглядом Анабеллы Ван Ротен я повернулся в другую сторону: – Нет. Если у кого-то и была причина ее убить, так это у Майкла Уирлинга, а не у Стэнли Рота. Майкл Уирлинг – отвергнутый и выставленный на посмешище любимой женщиной, которая была замужем за ненавистным ему человеком.

Вопрос о мотиве – далеко не единственный из вопросов, уйти от которых хотело обвинение. Есть еще вопрос, и весьма серьезный, о главной улике как таковой. Кто-то из вас наверняка заметил – и вам всем необходимо иметь это в виду, – что, говоря обо всех собранных обвинением свидетельствах, госпожа Ван Ротен умолчала о вещественном доказательстве, наиболее важном для вынесения решения по этому делу: об орудии преступления, о том ноже, которым перерезали горло Мэри Маргарет Флендерс. Где это вещественное доказательство? Почему его до сих пор не обнаружили? Потому, что главную улику так хорошо спрятал Стэнли Рот? Тот самый Стэнли Рот, ничуть не убоявшийся, что кто-то может найти окровавленную одежду, столь необдуманно брошенную им в корзину для грязного белья по пути на работу?

Отступив назад, я открыл присяжным вид стола защиты, который до этого заслонял спиной и за которым, спрятав руки между колен, сидел Стэнли Рот, с искренним интересом следивший за всем, что происходило в зале.

– Вы наблюдали, как Стэнли Рот ответил на все вопросы, которые обвинение сумело ему задать. Каждый день вы видели его в зале суда, следили, как он воспринимал показания свидетелей. Не все их показания были приятными для слуха. Но, я полагаю, независимо от вашего мнения о Стэнли Роте, будет честным сказать, что он человек далеко не глупый. И несомненно, не настолько глупый, чтобы спрятать орудие преступления и не избавиться от окровавленной одежды.

Некоторые из присяжных теперь смотрели на меня во все глаза, ожидая услышать, что я скажу дальше.

– Обращаясь к вам, обвинение говорило: Стэнли Рот наверняка убил свою жену, потому что они ссорились из-за поступков, которые ей не следовало совершать. Поступков, касавшихся ее отношений с другими мужчинами. Далее обвинение сказало вам, что Стэнли Рот наверняка сам убил жену, потому что только он был в доме той ночью. Но Мэри Маргарет Флендерс встречалась и с Уокером Брэдли, и с Майклом Уирлингом, и бог знает с кем еще… Следовательно, есть более чем веская причина решить, что той ночью она вернулась в дом не одна, а с убийцей и они вместе поднялись по ступеням в ее спальню. Вы были в этом доме. Вы были в «Пальмах» и видели, насколько велик этот дом и как далеко от супружеской спальни находится комната, в которой спал Стэнли Рот. Вы заметили толщину прочных дубовых дверей. Мы не знаем, что случилось после того, как они поднялись в спальню, и что было, когда она разделась. Мы не знаем. Возможно, этот человек начал душить ее уже в спальне, а затем выволок по ступеням наружу, к бассейну. Возможно, она вышла вместе с ним по своей воле. Возможно, он ждал ее около бассейна. Что действительно нам известно: все без исключения свидетельства, собранные обвинением с целью доказать вину Стэнли Рота, могут с той же легкостью доказывать вину любого, имевшего мотив, такой как… Что сказала госпожа Ван Ротен, ревность? Ревность, скупость или то и другое вместе? Например, так называемые неопровержимые доказательства могут говорить о виновности компаньона мистера Рота, Майкла Уирлинга. Если это он пришел в дом той ночью вместе с женщиной, с которой состоял в близких отношениях. С женщиной, очень известной и со всей очевидностью не желавшей продолжения их романа.

Стэнли Рот убил ее из ревности, или Майкл Уирлинг убил ее из ревности? Стэнли Рот должен был получить от ее смерти какую-то финансовую выгоду. У студии имелись необходимые страховые полисы. Выпустив на экраны ее последний фильм, студия сделала хорошие деньги. Студию основал Стэнли Рот, но Стэнли Рота обвинили в убийстве, он предстал перед судом, и Майкл Уирлинг, получив контроль над студией, заставил Рота уйти.

Через плечо я бросил взгляд на Анабеллу Ван Ротен.

– Кто-то устроил так, что на одежде Стэнли Рота оказалась кровь. Возможно, это был вовсе не детектив Крэншо. Может быть, несмотря на вымученные показания, часть которых лжива, детектив действительно обнаружил одежду там, где сказал. Возможно, окровавленную одежду положил туда Майкл Уирлинг. Если Уирлинг убил Мэри Маргарет Флендерс, то имел все причины это сделать. В чем тут суть? Если допустить возможность, что убийство Мэри Маргарет Флендерс совершил кто-то другой, тогда все, что обвинение решило представить вам в качестве доказательств вины Стэнли Рота, не доказывает вообще ничего. Согласитесь: это работает лишь в том случае, если вы вопреки требованию закона исходите не из презумпции невиновности, а от обратного.

Я постоянно возвращался к вариантам, при которых доказательства могли вести к решению либо о вине, либо о невиновности Стэнли Рота. Я напоминал им, повторяя вновь и вновь, что такая доказательная база не дает ничего, кроме оснований для разумного сомнения. Разумное сомнение же означает, что у присяжных нет иного выбора, кроме оправдания подсудимого.

– Мы услышали достаточно причин, каждая из которых могла толкнуть Стэнли Рота на убийство жены. Позвольте, я назову одну причину, по которой он не мог этого сделать. Стэнли Рот «создал» Мэри Маргарет Флендерс. Взяв незнакомку – молодую женщину, обладавшую еще не проявившимся талантом, с неизвестным публике именем, Мэриан Уолш, он превратил ее в Мэри Маргарет Флендерс, сделав самой популярной кинозвездой в мире. Рот не хотел сломать ее жизнь, как ни один родитель не пожелает гибели собственного ребенка. Стэнли Рот любил Мэри Маргарет Флендерс точно так же, как родитель любит свое чадо – родное создание, часть его самого. Это чувство больше, чем любовь мужа к жене. Он любил Мэри Маргарет как женщину, но также любил ее как часть себя. Убить ее означало убить самого себя. Скорее это было бы не убийство, а самоубийство.

Стэнли Рот оказался прав: я не думал об этом и даже не догадывался, что эта мысль сидела в моей голове, пока не услышал собственный голос.

Воспользовавшись привилегией обвинителя, Анабелла Ван Ротен немедленно сделала ход, сопроводив мою речь брошенным для разрушения только-только завоеванных позиций контрдоводом:

– Он едва не заставил себе поверить, не правда ли? На одну секунду вы забыли все, что знали, забыли об уликах, неопровержимо – вопреки всему, в чем мистер Антонелли хотел бы вас убедить – указывающих на обвиняемого! Не на Майкла Уирлинга или неизвестно какого еще тайного любовника Мэри Маргарет Флендерс, но только на обвиняемого, Стэнли Рота!

 

28

Когда я только начинал работать, охваченный свойственным молодости энтузиазмом, то получил дело, в котором обвинитель выступал с таким апломбом и напором, а обвиняемый, судить которого было вообще не за что, вел себя настолько смиренно и беззащитно, что присяжные даже не покинули свою скамью. Выслушав заключительные слова судьи, они было встали чтобы удалиться в совещательную комнату, но вдруг, словно подумав об одном и том же, переглянулись и опять сели на свои места. Судья озадаченно уставился на присяжных. Сидевший в первом ряду объяснил, что у присяжных есть вердикт и что они ходят задать вопрос. Вердикт, продолжал он, состоит в том, что обвиняемый невиновен. Вопрос звучал так: не лучше ли прокуратуре округа заняться чем-то полезным вместо преследования людей, заведомо ни в чем не виноватых?

В моей практике случалось, что присяжные заседали каких-нибудь двадцать или тридцать минут – время, достаточное, чтобы выбрать старшину и быстро выпить чашку кофе. Но всего один раз произошло так, что суд вынес вердикт не только единогласно, но и незамедлительно. Вовсе не ожидая такого от присяжных, которым предстояло решить судьбу Стэнли Рота, я тем не менее не предполагал, что они вернутся так не скоро.

Рудольф Хонигман проинструктировал присяжных в среду после полудня, сразу после того, как Анабелла Ван Ротен внесла повторные контрдоводы. В следующие два дня никто не проронил ни слова, не сделав ни единого намека о ходе обсуждения и о том, как долго оно будет продолжаться. Вечером в пятницу нам на заковыристом судейском языке дали понять, что присяжные решили поработать в выходные. Все, что мы могли сделать, – ждать.

Стэнли Рот оставался в бунгало за воротами студии, больше ему не принадлежавшей. Я ждал телефонного звонка в номере «Шато-Мармо». Стараясь отвлечься от своих мыслей, я смотрел телевизор, не находя там ничего, кроме наглого идиотизма обозревателей, мнивших себя экспертами по якобы завершенному процессу над Стэнли Ротом. Все утверждали, что знают, каким будет вердикт. Вездесущий Джек Уолш не только настаивал, что уверен в приговоре, но поочередно повторял это по нескольким каналам.

Я принялся размышлять, что произойдет с ним после того, как суд закончится и внимание мира привлечет следующий скандал, отодвинув прошлые дела на задний план. Что происходит с такими людьми, как Джек Уолш, вдруг ставшими знаменитостями на час? Каково это – звонить тем, кто еще недавно названивал тебе по нескольку раз в день, и не слышать ответа? Не знаю почему, но было действительно приятно думать, что Джека Уолша наверняка ждет именно такая судьба. Он сделал слишком мало, чтобы претендовать на что-то после смерти дочери. Бросив ее в момент, когда девочка больше всего нуждалась в отце, он заслужил забвение.

Пришла и ушла суббота, за ней миновало воскресенье. В понедельник, вернувшись в отель после ленча, я позвонил в суд на случай, если кто-то пытался выйти на связь в мое отсутствие.

– Вас вызовут, – сухо ответила секретарь суда, будто мне следовало знать, что у нее есть дела поважнее.

Из суда позвонили во вторник утром. Суд присяжных решил заслушать часть показаний двух свидетелей – детектива Крэншо и Джули Эванс. В час тридцать мы снова оказались в суде, слушая, как стенографист перечитывает сказанное Крэншо о его финансовых отношениях со студией, справку, подписанную Джули Эванс, – о том, что имеющиеся документы подтверждают визиты и присутствие детектива на съемочной площадке. Вновь прозвучали показания Джули, что она видела, как детектив разговаривал с Мэри Маргарет Флендерс. Существовало всего одно объяснение, зачем присяжным понадобилось это слушать: они хотели удостовериться, что Стэнли Рот лгал.

В одиннадцать часов на следующее утро, через неделю после передачи дела на рассмотрение суда присяжных, раздался звонок, так меня страшивший. Взяв трубку, я услышал одно слово, торопливое и несочувственное:

– Вердикт.

Я помедлил. Потом, набрав номер Стэнли Рота, сказал, что встречу его в суде через час. Рот предложил ехать вместе, но я убедил, что ему будет легче проскользнуть мимо репортеров через служебный вход, если он приедет один. Я сказал, что возьму такси. Правда состояла в том, что мне не хотелось видеться со Стэнли. Я не мог дать ему моральных сил, которых не чувствовал в себе. Есть такая давняя примета: чем дольше совещаются присяжные, тем лучше для защиты. Когда улики серьезны и доводы обвинения сильны, решения не приходится ждать долго. Впрочем, я видел слишком много дел и слишком много разных присяжных, чтобы верить, будто продолжительность их заседаний может что-то значить.

С заднего сиденья такси я смотрел на сверкавший серебром и золотом профиль Лос-Анджелеса, нестерпимо яркий на фоне пыльного жаркого полдня. На углу, ожидая сигнала светофора, стояла стройная женщина в черном облегающем платье, темных очках и белой шляпе с широкими полями – в руках поводок, другой конец которого был прицеплен к ошейнику черномордой афганской борзой кремовой масти. Совсем недалеко, в нескольких футах от нее, стоял готовый пересечь улицу молодой человек испанской наружности, державший на правой руке сразу несколько коробок с пиццей.

Приятно ощущать, что в Лос-Анджелесе остались нормальные люди, определенно не имевшие представления о том, что должно произойти в скромном судебном зале всего в нескольких кварталах от них.

Когда я прибыл, Стэнли Рот ждал на условленном месте. Встав, он положил на мое плечо левую руку, а затем, глядя мне прямо в глаза, протянул правую.

– Что бы ни случилось здесь сегодня, спасибо, – произнес он ясным, твердым голосом, в котором я не уловил ни нотки неуверенности или страха.

Анабелла Ван Ротен вошла сразу после меня. Поставив портфель на пол рядом со стулом, она устремила вперед взгляд, полный невозмутимого спокойствия. Еще через секунду появилась секретарь суда, за которой следовал помощник шерифа. С первым звуком его голоса мы встали. Открылась боковая дверь, и к своему креслу живо прошел судья Рудольф Хонигман.

Даже здесь, в этой запущенной и едва пригодной для слушания дел комнате, казавшейся жалкой подачкой общественного безразличия, присутствовала какая-то торжественность, которую я чувствовал только в церкви и зале суда. В двух местах, где совершались наиболее важные для человеческого существования церемонии. В одном случае воздававшие за добро, в другом – за зло. В таких церемониях всегда чувствуется момент очищения. Год за годом и поколение за поколением в них участвует двенадцать незнакомцев, спокойно и без эмоций решающих, виновен ли человек и должен ли он умереть. Потом, исполнив свой долг, они уходят, возвращаясь к прерванному течению жизни, чтобы никогда больше не видеть друг друга и, возможно, лишь много лет спустя задуматься о правильности сделанного.

Ожидая вердикта присяжных, мы сели. Не зная, как расценивать долгий срок их совещания, я не мог судить о решении и по тому, как они вошли. Всего раз я видел присяжного заседателя, женщину, захотевшую показать моему клиенту, что выпавшее тому суровое испытание окончено. Тогда, сев на свое место, она взглянула на меня и улыбнулась. Такое случается крайне редко. Присяжным хорошо известно, что во всяком разбирательстве кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает. Суд знает: независимо от решения найдется тот, кто будет им разочарован. Присяжные никогда не смеются и редко улыбаются. Они всегда серьезны. Именно это заставляет думать, что, несмотря на несовершенства присяжных, на присущие им ограничения, вопиющий идиотизм судей, судебных чиновников и юристов, несмотря на ужасающую неадекватность закона как такового, есть нечто, на что можно положиться в итоге и что дает вам надежду на правосудие. Строгое выражение их лиц, сосредоточенные взгляды, направленные перед собой, – именно это говорит вам, что, принимая решение, они сделали все, что могли.

Нынешний суд присяжных выглядел серьезнее обычного. Ни один из членов суда не взглянул ни на меня, ни на Стэнли Рота. Никто из них не посмотрел на Анабеллу Ван Ротен. Медленно, будто они пришли в церковь, чтобы проводить кого-то в последний путь, присяжные заполняли скамьи, глядя исключительно себе под ноги.

Прежде чем распрямиться во весь рост, Хонигман глубоко вздохнул.

– Суд присяжных вынес вердикт?

Держа в руках образец заполнения вердикта, с последнего ряда неловко поднялся человек крепкого телосложения – тот самый присяжный, что весь процесс от начала до конца сидел, упираясь коленями в переднюю скамью. Встав, он не поднял взгляда. Застыв на месте, он задумчиво кивнул, пристально глядя в выбранную им точку на затертом линолеуме между скамьей для присяжных и местом судьи. Наконец он поднял глаза. Твердо взглянув на судью, старшина присяжных отрицательно покачал головой.

– Нет, ваша честь, – объявил он. – Присяжные не достигли согласия.

– Вы не вынесли вердикта? – удивленно переспросил Хонигман. Пытаясь скрыть досаду, судья прокашлялся. – Есть ли шанс, что вы сможете достичь согласия в ходе дальнейшего обсуждения?

– Нет, ваша честь, шансов совершенно нет. Мы зашли в тупик, – с мрачным видом признал старшина присяжных.

Зал загудел. Строго оглядев присутствовавших, Хонигман немедленно пресек беспорядок. Подумав секунду, судья с вежливой улыбкой повернулся к старшине:

– Раз этот состав суда не вынес вердикта, тогда дело придется рассмотреть снова, с другими присяжными. Но вряд ли другие двенадцать присяжных будут подготовлены к решению вопроса лучше вас.

Если Хонигман рассчитывал чего-то добиться, делая столь далеко идущее замечание, то он ошибся. Скривив большой рот, старшина присяжных оценивающе прищурился:

– Ваша честь, мы можем заседать хоть до скончания века, но так и не вынесем вердикта.

Хонигман поднял брови.

– Я понял. Хорошо. Значит, делать нечего.

Взвесив на руке судейский молоток, Хонигман оглядел притихший зал, полный застывших в напряженном ожидании лиц.

– По делу «Народ против Стэнли Рота», – официально провозгласил судья, – судебное разбирательство объявляется несостоявшимся.

Молоток пошел вниз. Я видел, как молоток ударил по деревянной поверхности стола, но не произвел звука. Я почувствовал странное, даже сверхъестественное, удивление от столь неожиданного и своеобразного нарушения одного из законов природы. Наконец до меня дошло, что вместо тишины кругом царит страшный гвалт и звук рушится на меня со всех сторон. Пытаясь выразить смысл происшедшего, все что-то кому-то кричали, обескураженно глядя друг на друга, не скрывая изумления, а некоторые – гнева и даже ярости. Выбиваясь из сил, старались репортеры, рвавшиеся на выход, чтобы первыми – минутой раньше других – дать новость о решении судьи на радио или телевидение. Мельком я поймал взгляд Джека Уолша, стоявшего в самом конце зала. Потрясая сжатым кулаком, Уолш выкрикивал бессильные ругательства, которых никто не слышал. Вскочив со стула, Анабелла Ван Ротен стояла молча, выставив руки и опираясь на стол так, словно хотела рвануться вперед. Опустив головы, присяжные потихоньку возвращались в совещательную комнату, словно опасаясь, что толпа вот-вот забросает их камнями. Судья Хонигман скрылся за дверью своего кабинета. Двигаясь в привычном темпе, недовольно хмурившаяся секретарь суда убедилась, что ее стул находится в положенном месте у маленького стола, и медленно покинула зал.

Стэнли Рот был совершенно спокоен в центре этого бедлама. Он как будто ничего не чувствовал. Найдя Льюиса Гриффина, стоявшего по другую сторону невысокого ограждения около стола защиты, Рот пожал ему руку. Они перебросились парой слов. Стоя совсем рядом, я ничего не разобрал из-за шума.

Мы направились к выходу. Двигаясь впереди Рота, я с трудом пробивался к двери, когда на пути возник Джек Уолш.

– Прочь с дороги! – крикнул я, отодвигая его в сторону.

– Ты убил Мэри Маргарет! – завопил Уолш, когда мы протискивались в дверной проем. – Тебе не уйти от меня, Рот!

Державшая меня рука Стэнли Рота ослабла, и он начал разворачиваться на крик. Вцепившись в Рота, я вытащил его в коридор.

– Когда окажемся на улице, никому ничего не говорите, – инструктировал я, пока мы почти бегом двигались по коридору, окруженные толпой, в которой все старались нас рассмотреть.

– Второго суда не будет, – без всякого выражения сказал Рот.

– Конечно же, будет, – ответил я.

Дверь на улицу находилась всего в нескольких шагах. Сквозь стекло я увидел широко расползшийся круг из бесчисленных микрофонов и телекамер, в центре которого находился тонкий силуэт Анабеллы Ван Ротен. Я не видел ее лица и не слышал, что она говорила, но, судя по возмущенному виду заместителя прокурора округа, мог не сомневаться в общем смысле ее речи.

– Вы ведь не думаете, что она откажется от своего только потому, что присяжные не достигли согласия? Суд признан несостоявшимся, и это вовсе не оправдательное решение. Как полагаете, что она им говорит? Она дает обещание, что дело будет вновь направлено в суд, и клянется, что на сей раз вас признают виновным, – сказал я, открыв дверь.

Завидев нас, армия репортеров оставила в покое сторону обвинения, немедленно окружив обвиняемого плотным кольцом новой осады.

– Что, по вашему мнению, означает неспособность присяжных достичь вердикта? – крикнул один из репортеров.

Придержав Рота за рукав, я шагнул вперед.

– Очевидно, это означает неспособность обвинения представить дело выходящим за пределы разумного сомнения. Помните, – сказал я, возвысив голос, чтобы предупредить новый вопрос, – в обязанность защиты не входит доказательство чего бы то ни было. Доказывать – задача обвинения, и обвинению не удалось с ней справиться.

– Но с обвинением согласны по меньшей мере несколько присяжных! – крикнул другой репортер. – В противном случае присяжные вынесли бы вердикт о невиновности!

– Неизвестно, сколько присяжных думало таким образом. Возможно, мы никогда этого не узнаем. Нам лишь известно, что, находясь в совещательной комнате, они пришли к выводу о наличии обоснованного сомнения, а обоснованное сомнение означает, что обвинение не смогло представить убедительные доводы.

Едва я договорил, женщина-репортер задала вопрос:

– Мистер Рот, что вы чувствуете?

Крепко держа его за рукав, я приготовился увести Рота сразу, как только он начнет говорить то, что говорить не следовало. Беспокоиться не стоило: его ответ оказался идеальным.

– Более чем когда-либо убежден, что докажу свою невиновность.

– Вы продолжаете утверждать, что невиновны? – выкрикнул кто-то позади толпы. – Все остальные полагают, что виновны.

Я двинулся вниз по ступеням, увлекая Рота за собой.

– Суд присяжных имеет другое мнение! – крикнул я в ответ, работая локтями.

Я не видел, кому принадлежал голос, но тот же, кто задал предыдущий вопрос, цинично и пренебрежительно бросил вторую фразу:

– Кто поспорит, что это большинство?

Это была лишь догадка, укол рапирой в темноту и, вероятно, не более чем репортерская провокация – попытка получить реакцию, резкий ответ, который можно вынести в заголовок или, вырвав из контекста, придать ему противоположный смысл. Тот репортер имел не больше информации о происходившем за закрытыми дверями совещательной комнаты, чем было у любого из нас. Но через несколько часов после того, как суд распустили, кое-кто из присяжных начал говорить, и все они рассказали одну и ту же историю.

С первого голосования, прошедшего вслед за выборами старшины, у одиннадцати присяжных складывалось единое мнение. Был только один несогласный, каждый раз один и тот же. Включавшее одиннадцать присяжных большинство использовало все доводы, но ни один из них не действовал. Они думали, что повторное чтение обвинительного заключения заставит отступника признать хотя бы возможность их правоты. Никакого эффекта. Вне сколько-нибудь обоснованного разумного сомнения одиннадцать членов суда считали Стэнли Рота виновным в убийстве, но так и не смогли убедить двенадцатого. О личной порядочности членов суда говорило и то, что никто из них не раскрыл имени упертого присяжного. Хотя большинство считало, что он заблуждается.

Похоже, Стэнли Рота совершенно не беспокоило, что от свидания с палачом его спасла минимальная фора, которая к тому же могла оказаться лишь временной отсрочкой. Когда я предложил заняться составлением плана нового судебного процесса, он с некоторым раздражением ответил, что нет необходимости заниматься этим до момента, когда мы будем точно знать, что повторный суд состоится. Он произнес это не с досадой, а с тем же странно упрямым выражением, с которым обратился ко мне после ухода присяжных, сказав, что другого суда не будет. Поведение Рота казалось нелепым в свете того, как близок был обвинительный приговор.

Я решил, что причина в переутомлении. Обвиненный в убийстве жены, Стэнли оказался под неусыпным и безжалостно-дотошным оком прессы, словно решившей ему отомстить – возможно, потому, что в свое время он казался чуть ли не объектом поклонения. Он молча просиживал в суде один день за другим, наблюдая за чередой свидетелей, ставивших под сомнение честное имя Стэнли Рота и издевавшихся над его браком. Кто осудил бы Рота, если бы тот вообразил, что с объявлением суда несостоявшимся закончатся наконец преследовавшие его неприятности?

Я решил, что ему было бы полезно на некоторое время окунуться в работу. Полезно не думать, что предстоит снова пройти те же испытания: для первого раза они были слишком тяжелыми. Я обещал связаться с ним, когда узнаю что-то более определенное. И потом, я собирался уехать из Лос-Анджелеса. Впрочем, прежде чем уехать, я должен был кое с кем встретиться.

Не знаю, много ли правды было в том, что Мэри Маргарет Флендерс рассказывала Льюису Гриффину, были эти рассказы следствием ностальгии по прошлому или фантазией о будущем – вместо изложения реального хода вещей? Действительно ли ее первый муж был единственным мужчиной, которого она любила? Он оказался единственным, от кого она пожелала родить ребенка. Но это было задолго до того, как Мэри Маргарет Флендерс стала знаменитой, и задолго до того, как ей пришлось думать о карьере. Возможно, она сказала так потому, что перед ней был Льюис Гриффин, недавно потерявший дочь?

Слишком поздно, чтобы узнать правду, но вовсе не поздно, чтобы передать ее слова Полу Эрлиху. Мне казалось, это даст ему какое-то утешение, нужное не столько ему самому, сколько росшему без матери ребенку. Я хотел бы услышать, что мать моего ребенка любила меня больше, чем кого-то другого после.

По крайней мере именно это я говорил себе по пути к крошечному, без таблички, кабинету Эрлиха.

Дверь была открыта. Эрлих разговаривал со студентом, молодым человеком серьезного вида, сидевшим так неестественно прямо, будто этой позой он старался придать разговору официальный характер. Про себя улыбаясь, я привалился спиной к оштукатуренной стене рядом с дверью, с нараставшим восхищением слушая, как Эрлих успокаивает заикающегося студента.

– Не бойтесь встретить материальные трудности, – тихим, умиротворяющим голосом сказал он. – Опасайтесь их не испытать.

С теплым чувством я вспомнил, как впервые с удивлением услышал, что время само расставит все на свои места. Мне захотелось посмотреть на лицо молодого человека.

– Мистер Антонелли?! – несколько удивленно воскликнул Эрлих, как только я появился в дверях после ухода раскрасневшегося от нескрываемого восторга юноши. – Я слышал о вердикте… Или, вернее, о его отсутствии. Что дальше? – Он задал вопрос, одновременно указав рукой на стоявший рядом с его столом пустой стул. – Будет новый суд?

– Боюсь, что да, – ответил я, без энтузиазма пожимая плечами. Мы были едва знакомы. Я разговаривал с этим человеком второй раз в жизни, но в его присутствии ощущал какую-то свободу, не чувствуя необходимости взвешивать слова или скрывать эмоции. – Вопрос лишь в том – сколько времени пройдет до того, как нам придется начать все сначала. Не стану загадывать наперед.

Несколько секунд Эрлих изучающее смотрел на меня. На его красиво очерченных губах появилась слабая смущенная улыбка.

– Должно быть, за время процесса вы узнали что-то такое, что поможет на следующем.

Словно обрадовавшись возможности сказать кому-то правду, я признался:

– Кажется, теперь я знаю про это дело меньше, чем в начале. Впрочем, есть одно ставшее известным обстоятельство, в котором и состоит причина моего визита.

Я пересказал слова Льюиса Гриффина, пояснив ситуацию, в которой Мэри Маргарет Флендерс рассказала так много о себе. Эрлих слушал, глядя в пространство с серьезным и задумчивым выражением.

– Мы были молоды, – наконец сказал он, и его взгляд снова сосредоточился на мне. – Когда обстоятельства стали для нас такими же важными, как чувства, которые мы испытывали друг к другу, когда любовь перестала быть единственным, что имело значение, мы не поняли, что произойдет дальше. Я не знал ни одной женщины, похожей на нее. Не встретил такой до сих пор. – Подумав, Эрлих добавил: – Она не была той, кого вы видели на экране. Или была…

Задумавшись о последней высказанной им вслух мысли, Эрлих вдруг засомневался, так ли это. Наконец, оставив свои слова без ответа, он задал новый вопрос:

– Вы проделали такой путь, чтобы сказать мне это? Довольно серьезное одолжение. Простите, но я чувствую, что должен чем-то отплатить.

Внимательно глядя на Эрлиха, я попытался определить, что он имел в виду.

– Вы не думаете, что ее убил Стэнли Рот?

– Нет, – спокойно и без колебаний ответил он.

– Кажется, так считают все остальные. Почему вы иного мнения?

– Потому что у могилы я стоял напротив него, видел его глаза и неподдельную тоску. Думаю, он все еще любил ее, хотя, как я знал, их брак закончился. Они уже договорились расстаться, – объяснил Эрлих, заметив мое сомнение.

– Откуда вам известны такие вещи?

Я спросил, чувствуя, что это правда.

– Она сама мне сказала, – ответил Эрлих, почему-то удивленный моей реакцией.

Встревожившись, я наклонился вперед, внимательно глядя в его глаза.

– Когда она это сказала?

– В то утро.

– В какое утро?

– Утром того дня, когда ее убили. Мэриан мне позвонила. Она никогда этого не делала. Сказала, что хочет меня видеть. Сказала, что они со Стэнли расстаются. В действительности они решили не разводиться, а только не жить вместе. Но Мэриан дала понять, что их брак закончен.

– Она хотела вас увидеть?

– Да, во второй половине дня.

– Она объяснила почему?

– Сказала, ее что-то беспокоит. Что-то вышло из-под ее контроля, и она не знала, как поступить.

– Вам не показалось, что она имела в виду Рота?

– Нет, полагаю, речь шла о ком-то еще. Разговор продолжался недолго. Мэриан спросила, могу ли я подъехать. Сказала, что назначен благотворительный прием, придет много народу, так что она запросто уйдет в дом, и мы сможем поговорить.

– Но вы не пришли?

– Нет.

– Почему?

Эрлих посмотрел на единственную висевшую в кабинете фотографию.

– Потому что она ни разу не спросила о Хлое. Потому что все время, пока она со мной говорила, я вспоминал, что произошло, когда я привел к ней на студию дочь, нашу дочь.

– Не важно, что вы не пришли. Это ничего бы не изменило.

– Вы уверены? Если бы в тот день я пришел, как она просила, если бы поговорил с ней, если бы выслушал… откуда вам знать, что случилось бы тогда? Возможно, в тот вечер она могла заняться чем-то, пойти куда-то еще. Возможно, осталась бы на ночь в другом месте. За годы, прошедшие после нашего развода, она единственный раз о чем-то попросила. А я думал лишь о том, как свести счеты. Разве здесь есть чем гордиться?

 

29

Верная своему обещанию, Анабелла Ван Ротен внесла официальный запрос прокуратуры о повторном разбирательстве дела «Народ против Стэнли Рота» через неделю после того, как, дрожа от злости, поклялась устроить новый суд.

Умный и деятельный юрист, на первом процессе Ван Ротен ни разу не выпустила из рук инициативу. Абсолютно убежденная в вине Рота, она была уверена, что сможет доказать это и, на мой взгляд, искренне удивилась тому, что суд не приветствовал ее стремление начать повторные слушания. Повторные слушания – это не просто смена суда присяжных. Судей ждала огромная очередь из дел – как гражданских разбирательств, в которых стороны годами ждали своего шанса предстать перед законом, так и уголовных, где обвиняемые, содержавшиеся в тюрьме, могли рассчитывать на суд более-менее скорый.

Повторный суд над Стэнли Ротом должен был ждать очереди месяцев восемь. Совсем недолго, по мнению судейских юристов, и целая жизнь, если верить разочарованному выражению бледного лица Анабеллы Ван Ротен. Судя по тому, с каким безразличием воспринял новость Стэнли Рот, для него намеченная дата не имела никакого значения.

Я давно перестал изучать непостижимо загадочные реакции Стэнли Рота. Возможно, я просто устал от непрерывной смены его настроений, от энтузиазма до быстро возникавшего беспредельного недовольства. Теперь, о чем бы я ни спрашивал, Рот отвечал неопределенно и даже двусмысленно, словно раздумывал о чем-то и не хотел отвлекаться на мои вопросы. Откровенно пытаясь его задеть, я спросил о том, что Мэри Маргарет Флендерс сказала Полу Эрлиху в день убийства. Рот нетерпеливо отмахнулся. Предполагалось, что любой знавший ее человек понимал: сказанное Мэри Маргарет Флендерс не имело ничего общего с тем, что она скажет завтра или еще день спустя. Я подумал, что это больше относится к нему самому.

Очевидно, мы оба устали. Только теперь я почувствовал, как вымотался. С момента окончания первого процесса я жил на одном адреналине. Хотелось только уехать домой, сесть на пригорке и подставить лицо легкому бризу с залива, не думая ни о Голливуде, ни о Стэнли Роте, вообще ни о ком, замешанном в этом деле. Хотелось просто сидеть и ни о чем не думать до момента, когда опять буду готов к бою и смогу видеть события в новом свете.

Впрочем, сидеть дома в компании Мариссы и думать о чем-то, помимо Голливуда и Стэнли Рота, оказалось не так легко, как я себе представлял и надеялся. Анабелла Ван Ротен не хотела дожидаться новой возможности судить Стэнли Рота. Никто не хотел ждать. Писатели, пожелавшие стать известными, и люди известные, пожелавшие стать писателями, – все, кто был хоть немного знаком с Мэри Маргарет Флендерс и Стэнли Ротом, писали книги, давали интервью или старались поставить свое имя рядом.

Некоторые из расследовавших это преступление полицейских, кое-кто из свидетелей, дававших показания на процессе, и даже двое присяжных наняли агентов, пытаясь продать написанные ими истории. Джек Уолш, не найдя издателя, пожелавшего выплатить запрошенную им сумму, сам дал эксклюзивное интервью одному из общенациональных изданий. В тот же день оно вышло на телевидении в виде двадцатиминутного сюжета, в котором Уолш обвинил присяжных в попытке прикрыть своим провалом некомпетентность обвинения. Детектив Крэншо воздерживался от любого рода заявлений. По слухам, он работал над сценарием, посвященным делу Рота, где-то в Аризоне.

Способность ухватить свой шанс – в этом сама суть американской жизни. Какой смысл в известности, если не намерен извлечь из этого выгоду, не ожидая, пока новости станут вчерашними? Какой смысл ждать восемь месяцев, когда вы уже посвятили делу Рота около года жизни, когда, поторопившись, можете рассчитывать на бестселлер? Что на втором процессе останется от напряжения и от новизны ощущений первых слушаний, если он начнется лишь через восемь месяцев? Что может привлечь внимание пресыщенной знаменитостями публики? Нет, если вы хотите написать книгу, которая понравится издателям, это нужно делать немедленно.

Спустя два месяца после завершения первого, не вынесшего никакого решения суда над Стэнли Ротом в список общенациональных бестселлеров входили произведения с названиями вроде: «Смерть в Беверли-Хиллз, или Как Стэнли Рот убил Мэри Маргарет Флендерс». Обложка книги обещала «шокирующие и прежде не публиковавшиеся детали преступления». Все обсуждали полученный автором аванс в три миллиона долларов, и никто не задумывался о влиянии книги на шансы Стэнли Рота.

– Иди посмотри, – озорно сверкнув глазами, сказала Марисса в тот вечер, когда я начал читать книгу.

Вместе мы сели на диван. На экране была актриса, несколькими годами ранее вышедшая замуж за известного немолодого деятеля, давно не снимавшаяся и теперь внушавшая удивленной телеведущей, будто обрела Божий дар не только излечивать недуги, но и дарить миру любовь. Она говорила все это с неумеренным энтузиазмом победителя конкурса знатоков, только что выигравшего главный приз.

По-видимому, оценив ситуацию сразу с нескольких сторон, Марисса весело захлопала в ладоши:

– Разве не чудесно! Знаешь, рано или поздно это должно было случиться. Столько полуночных программ, столько бывших знаменитостей. И надо же, первый рекламный ролик в интересах Господа! – Отсмеявшись, она спросила: – Помнишь, что Стэнли Рот говорил об этом бизнесе? Чтобы в него попасть, люди готовы на все. – Марисса выключила телевизор. Ее глаза как-то погрустнели. – Более того, они сделают все, что угодно, лишь бы в нем остаться. Разве не так? Однажды эти люди поняли, что такое быть в кадре и оказаться в центре внимания миллионов.

Я подумал об этом, вернувшись к «Смерти в Беверли-Хиллз». Казалось, не имело почти никакого значения, что именно вы делаете, желая подольше оставаться в центре общественного внимания. При минимальном везении вышедшие в тираж кинозвезды оставались на телевидении, а при ином раскладе – снимались в рекламе, рассчитанной на потребителей старшего возраста.

Обладавшие действительно громкой славой могли вынести свои имена на обложки книг никому не известных писателей, рассказывавших о Голливуде тем, кто испытывал ностальгию по еще памятным временам. Другие, в их числе и немолодая актриса из телешоу, выступали в качестве целителей или медиумов, превращая искусство, когда-то хорошо продававшее себя лишь на карнавалах, в то, чему в эпоху телевидения рукоплещут с выражением искреннего одухотворения.

Грустно видеть, как некогда известные люди пытаются напомнить другим, что они еще живы и на что-то способны. Полный уход вызывает куда больше уважения – как, например, поступок хозяина того английского особняка в стиле Тюдоров, на месте которого Льюис Гриффин выстроил дом из стекла и бетона. Прокручивая рулоны старой кинопленки, он смотрел на того, кем когда-то был, и пил до потери сознания, пока не сжег все вокруг. И сгинул в огне в гордом одиночестве.

Плохо, что он не написал ничего о своей жизни и о том, как она менялась во времена, когда фильмы стали звуковыми, в воздух поднялись самолеты и всем начало казаться, будто нужно спешить, чтобы не отстать. Думаю, это чтение оказалось бы интереснее книги, которую я держал в руках, и лучше многих других опусов, которые так торопились напечатать. Вспомнилось давно забытое и, возможно, ошибочное высказывание Шопенгауэра, что с пришествием газет и журналистов писать и печататься может кто угодно, а всем прочим остается читать до отупения.

В комнату вошла Марисса. Закрыв книгу, я отложил ее в сторону. Сев рядом на постель, Марисса взяла книгу в руки и, открыв ее где-то на середине, начала листать страницы. Неожиданно что-то задержало ее взгляд. Положив раскрытую книгу на колени, она с интересом и нескрываемым удовольствием начала читать.

– Это про тебя, – подняв глаза, сообщила она и закрыла книгу. – Я почитаю. Все это читают.

Я заулыбался, потом расхохотался в голос:

– Я тебе говорил, там нет ничего хорошего.

Марисса с гордым видом сунула книгу под локоть.

– Мне интересно, что еще он про тебя написал.

Марисса знала про то, что я сказал Джули Эванс на открытых судебных слушаниях. Наверное, она знала гораздо больше, но никогда не спрашивала. Впрочем, она сказала одну фразу, показавшуюся трогательной и немного печальной. Марисса сказала, что во мне ей больше всего нравится то, что я хотел бы влюбиться в красивую незнакомку. Марисса знала меня лучше, чем я сам. Она была права. Оставаясь с ней, я не думал ни о ком, но, уехав, всегда так поступал: влюблялся в красивую женщину, о которой ничего не знал и никогда не узнаю. Наверное, однажды я похожим образом полюбил Мэри Маргарет Флендерс.

Уже пройдя полдороги до двери, Марисса вдруг вспомнила:

– Видел, что тебе прислали? Я оставила это на столе в коридоре.

Я хотел встать, но Марисса сказала, что принесет сама. Пакет оказался тонким, отправленным откуда-то из Лос-Анджелеса. Имени отправителя не значилось. Распечатав пакет, я сразу понял, что это. В лежавшей внутри записке меня просили позвонить. Я долго смотрел на обложку сценария. На обложке стояло название «Блу зефир», но, пробежав первую страницу, я понял, что Стэнли Рот прислал мне не тот сценарий, который я читал раньше.

Все писали книги о том, во что они уже поверили. Стэнли Рот собирался снимать фильм, в задачу которого входило заставить зрителей увидеть – в буквальном смысле! – насколько все заблуждались. Более того: не только показать, что они ошибались, но вызвать чувство вины за поспешное и оголтелое стремление осудить Стэнли Рота. При помощи радио Орсон Уэллс заставил аудиторию верить, будто в Нью-Джерси высадились марсиане. При помощи киноэкрана Стэнли Рот собирался убедить зрителей, что перед ними вовсе не убийца жены, а жертва – почти такая же, как погибшая женщина.

Я сделал все, чтобы его отговорить.

Я отыскал Стэнли Рота по адресу в Калвер-Сити, в съемном двухэтажном кондоминиуме. Оставив взятую напрокат машину у бордюра напротив бурой лужайки без единого кустика, я по растрескавшемуся тротуару направился к входной двери. Дверь со скрипом открылась. Решив не стучать, я позвал Стэнли по имени. Ответа не последовало. Отворив вторую дверь, я ступил внутрь.

Голый деревянный пол был выщербленным и грязным. Экраны, ограждавшие окна от неистового солнечного жара, покрывал толстый слой пыли. Воздух оказался спертым, настоянным на угнетающе тяжелом аромате спиртного и грязных дешевых стаканов с теплой водой, оставшейся от кусочков льда.

Оглядевшись, я увидел рахитичную мебель, мрачные пустые стены, проходную кухню и ступени узкой обшарпанной лестницы справа от входной двери. Казалось, я начинал ощущать, каково это: не только потерять, что имел, но понять, что шансов больше нет. Место, предназначенное человеку, когда-то известному и не скопившему ни цента на черный день, окруженному безразличием незнакомых людей, ни один из которых не помнит его имени.

Слишком близко к тому, что, как иногда казалось, могло случиться со мной. Слишком близко к тому, что произошло со многими клиентами, ради которых я так старался. Забытые и одинокие, брошенные теми, кто некогда кричал о дружбе с ними – и постепенно, день за днем, теряющие рассудок от сознания, что больше ничего, абсолютно ничего и никогда не изменится.

Хлопнула дверь. Сначала мне показалось, что это Стэнли Рот, но потом, когда кто-то начал спускаться по ступеням, я услышал звук шагов, которые не могли ему принадлежать. Когда она уже спустилась по лестнице, когда, откинув назад голову, оперлась на перила и улыбнулась знакомой улыбкой – даже когда я отчетливо понял, что это она, все равно я колебался, прикованный к месту последним сомнением. Блеск и сияние ясных глаз, веселость и озорная уверенность в себе – все ушло. Джули Эванс как будто находилась на последней грани усталости. Она встретила меня поцелуем.

– Как приятно тебя увидеть, – тихо сказала она, сжав мою руку. – Правда, приятно.

Возможно, в моих глазах она увидела реакцию на свой облик. Возможно, она в любом случае произнесла бы те же слова. Смущенно улыбнувшись, Джули двинулась мимо окон, сначала поднимая жалюзи, а потом открывая окна свежему воздуху. Потом поставила стаканы в мойку, беря по нескольку штук сразу. Было одиннадцать часов утра, но, судя по виду, Джули только что проснулась.

Меня это не касалось, однако удержаться от вопроса я не смог:

– Ты тоже здесь живешь?

Склонив голову набок, Джули нахмурилась, не зная, как сказать.

– Да нет, наверное, – неуверенно ответила она. – Стэнли попросил найти квартиру… Он хотел работать без помех в таком месте, где никто не станет его искать. Он и спит здесь… когда спит.

Я ничего не понял. За Ротом оставалось бунгало на студии… Наконец, у него был свой дом, «Пальмы». Что он здесь делает? Чем занимаются здесь эти двое – здесь, в этом ужасном месте?

– Все не так плохо, – заверила Джули.

Она ожила и начала двигаться чуть быстрее, мало-помалу выходя из летаргического состояния. В глазах Джули появилась знакомая жажда действий. Налив две чашки кофе, она присела рядом со мной за небольшой круглый столик возле кухонной стены.

– Конечно, в бунгало ему было удобнее. Там он чувствовал себя более защищенным. Но после всего, что случилось в суде… – При этом воспоминании Джули невольно улыбнулась. – Скажем так: Майкл не слишком обрадовался, когда один адвокат постарался сделать его убийцей. Он распорядился, чтобы Стэнли больше не пропускали на студию.

– Но бунгало входило в договор. Оно было частью сделки, – возразил я.

– Да, было, – согласилась Джули, задумчиво посмотрев на меня поверх кофейной чашки. Она поднесла чашку ко рту. – А Майкл сказал: пусть судится, если хочет, но ноги Стэнли Рота не будет на территории «Уирлинг продакшн». Пришлось мне ехать туда, чтобы забрать вещи Стэнли. Думаю, Майкл собирался их выкинуть.

– А как же «Пальмы»?

Спросив, я тут же вспомнил мой последний визит в этот дом – в тот самый день, когда в особняк привезли присяжных, чтобы они ознакомились с местом, где Мэри Маргарет Флендерс прожила свою казавшуюся сказкой жизнь и встретила жуткую смерть. Помню, как, собираясь уйти, он стоял на лужайке и смотрел куда-то в пространство.

– Дом продали, – вздохнув, сказала Джули. – Льюис все устроил. Пока никто об этом не знает. Так захотел Стэнли. Нужно отснять в особняке еще одну сцену.

Теперь стало понятно, откуда деньги. Тем самым вечером, обращаясь к Майклу Уирлингу, Льюис Гриффин знал, что говорил. Он и несколько старых друзей Стэнли всегда найдут деньги еще на одну картину.

Посмотрев на унылые грязные стены, я вдруг понял, что Стэнли Рот достоин если не восхищения, то по меньшей мере некоторого уважения. В этом мире осталось не так много людей, способных поменять уютное и обеспеченное существование всего лишь на возможность заниматься своей работой. Было время, когда Стэнли Рота считали одним из наиболее состоятельных американцев. Кто теперь поверит, будто деньги ничего не значат? Стэнли Рот казался пережитком или, возможно, продуктом собственного разбушевавшегося воображения – героем, которого он привык видеть в фильмах своего детства. Он ничего не делал ради денег и посылал подальше тех, кто их имел, если те пытались указывать ему, как работать.

– Сейчас он как раз там, в «Пальмах». Снимает последнюю сцену. – Джули заметила удивление в моих глазах. – Это последняя, еще не снятая сцена, а не финал. Стэнли откладывал съемки, чтобы цельная картина не сложилась прежде, чем он будет готов это показать.

– Стэнли здесь нет? – разочарованно спросил я. – Я говорил ему, что приеду. Предупреждал, что хочу с ним встретиться. И он на съемках в «Пальмах»? Ты за этим сюда пришла? Чтобы сообщить, что Стэнли на съемках и не сможет встретиться со мной?

Покачав головой, Джули не то чтобы возразила – скорее, ей не понравился мой тон.

– До вчерашнего вечера он сам не знал. Или, скорее, до сегодняшнего утра. Господи, я уже не отличаю – день это или ночь… – Едва улыбнувшись, Джули вздохнула: – Знаешь, каково ему пришлось во время суда, когда он работал каждую ночь напролет до трех или четырех часов, а потом по выходным, целыми днями и опять же ночами. Теперь еще хуже. Не думаю, что Стэнли спит больше двух-трех часов кряду, а бывают дни, когда и того меньше. Он одержим картиной. Странно, но мне кажется, работа питает его. Такое в нем цельное стремление, такая уверенность, что он определенно это сделает, снимет единственную картину, которую должен был снять, и в ней выскажет именно то, что всегда мечтал сказать миру.

С каждым глотком кофе Джули словно приходила в себя.

– Мы здесь не живем, просто работаем. Наверху есть две спальни. Стэнли просматривает пленку то в одной, то в другой. И он работает рядом с кроватью за письменным столом, если вносит в сценарий изменения. Сегодня я отправилась спать в семь утра, когда Стэнли решил сообщить съемочной группе, что нужно переснять вчерашний кусок. Ему не понравился угол, под которым установили одну из камер. Тени легли не совсем так, как он хотел, – улыбнулась Джули, делая вид, будто не понимает, как можно не находить восхитительным маниакальное внимание Рота к деталям.

Потянувшись вперед, я крепко прижал ее руку к столу.

– Он этого не сделает. Он не снимет этот фильм. Если снимет… если пойдет дальше и выпустит это на экран, я его не спасу. Джули, я читал сценарий.

Она осторожно высвободила руку.

– Ты прочитал не все. Он отослал тебе не весь сценарий. Целиком никто не читал.

– А ты?

Выпив остатки кофе, она поставила пустую чашку. Неожиданно на губах Джули расцвела улыбка.

– Разве не чуден Голливуд? – Встав из-за стола, она сполоснула чашку в раковине из покрытой въевшейся грязью нержавейки. – Никто не может его остановить. Теперь слишком поздно. – Немного подумав, она добавила: – Поздно было давно. Мне кажется, он решил это сделать – то есть снять фильм – еще тогда, когда понял, что полиция собирается обвинить его в убийстве. По-моему, Стэнли решил прежде, чем пригласил тебя на разговор о его защите. Он вложил в это дело все, что имел. Я говорю не только о деньгах. Вообще все. Свою энергию, чувства, сердце и ум – все. Да, я живу здесь. Для меня это единственный способ быть ему нужной. То же самое происходило на студии «Блу зефир», пока она принадлежала Роту. Разве что на ночь я уходила домой. Сейчас нет ни дня, ни ночи: есть только работа и картина, которую он должен снять.

– До начала суда всего месяц, – напомнил я.

– Поэтому он так гонит. Фильм должен выйти до начала слушаний.

– Это значит, не будет ни одного присяжного, его не видевшего. Это значит, каждый присяжный из второго суда, сидя на скамье и слушая показания о том, как было на самом деле, не сможет отделаться от мысли: что за лжец этот Стэнли Рот! Снять фильм о процессе над самим собой – фильм, в котором нет ни слова правды!

Джули сложила на груди тонкие руки и, привалившись к раковине, странно посмотрела на меня.

– Стэнли полагает, что есть, – выдержав паузу, сказала она и, прежде чем я успел возразить, рассмеялась: – Адвокат спасает клиента. Эта часть – правда, так?

Я уставился на Джули, задохнувшись от негодования.

– Правда? У нас ничего не ясно с судом, ты это помнишь? Один, всего один присяжный не счел Стэнли Рота преступником. Адвокат спас клиента? Чудо, что клиент еще не в очереди на казнь! И он снимает кино, в котором суд присяжных выносит оправдательный приговор! По-твоему, это правда?

Никакого эффекта. Джули смотрела на меня с той же улыбкой, означавшей, что я не прав и однажды пойму это.

– Стэнли невиновен, так что суду придется его оправдать.

Не знаю почему, но слова Джули меня полностью разоружили. По сути, она сказала о различии между тем, как все происходит в реальном мире, и как это показывают в фильмах. Из-за этого и ходят в кино: люди ждут какой-то логики, определенного, доступного их пониманию смысла и хорошего финала. Стэнли Рот невиновен, и суд должен его оправдать. Вердикт присяжных, повисший на волоске, признанный несостоявшимся суд и всего месяц до начала второго судебного процесса, результаты которого не мог предсказать никто, – все это не имеет никакого отношения к кино.

– Стэнли хотел, чтобы я отвезла тебя в «Пальмы». Он думал, тебе будет интересно понаблюдать за съемками. Сказал, что в сценарии не было сцены, которую они снимают.

Мне не хотелось наблюдать за съемками. Я приехал, чтобы попытаться отговорить Стэнли Рота от работы над фильмом.

– Нет.

Я хотел сказать какие-то резкие слова – нечто такое, что Джули должна была передать Роту, чтобы он понял, до какой степени я недоволен столь рискованным поступком. Но я не мог сказать Джули того, что с легкостью бросил бы в лицо Стэнли. Сказанное тогда в суде было правдой: я полюбил ее в первый день нашей встречи.

– Передай, что у меня нет времени.

– Но ты придешь на премьеру, правда? Ты должен. Если не придешь, как это будет выглядеть? И потом, мне нужна пара. – Посмотрев на меня, Джули усмехнулась: – Конечно, сейчас я не важно выгляжу, зато сбросила лишний вес.

– У тебя есть пара, – напомнил я, тут же почувствовав, что мои слова прозвучали уловкой ревнивца, заранее знающего, что это неправда. Она тоже почувствовала.

– Я здесь потому, что он меня попросил. И еще потому, что не смогу себе простить, если не помогу Стэнли сделать то единственное, к чему он стремился всю жизнь, и что, как он думает, нужно сделать сейчас, пока у него еще есть шанс. Я больше его не люблю. Нет. Теперь я знаю точно.

Она открыла дверь, и мы вышли в полуденный зной. Джули положила ладонь на мою руку.

– Так что иди на премьеру со мной. Тебе все равно придется, – сказала она, озорно сверкнув ясными голубыми глазами. – Разве тебе не хочется взглянуть на Джозефа Антонелли в исполнении Уокера Брэдли?

Не знаю, снял ли Стэнли Рот последнюю сцену в тот день или позже, но постепенно мир узнал, что слухи оправдались. Стэнли Рот снимает новый фильм, и, согласно немногим, но как всегда хорошо информированным источникам, этот фильм рассказывает об убийстве его жены. Все выпуски новостей начинались с истории о том, что Стэнли Рот делал в обстановке полной секретности. Пронырливые репортеры вытащили на первые полосы воскресных газет все, что сумели узнать о том, как Стэнли Рот, не имея собственной студии, умудрился выпустить фильм, который участники съемок считали его лучшей работой. Упоминание о предстоящем Роту втором суде шло в самом конце сообщения, и обвинение в убийстве выглядело сноской – пустой, едва заметной зрителю формальностью.

С того дня, когда было шепотом сказано первое слово о предстоящем выходе фильма, и до самой премьеры казалось, что невозможно раскрыть газету или включить телевизор, не увидев или не услышав о Стэнли Роте и его картине «Блу зефир». Повсюду встречалось знакомое лицо Уокера Брэдли, сиявшее знаменитой на весь мир улыбкой, нерешительной и даже робкой.

– Что заставило вас сняться в такой роли? – неминуемо спрашивали его, вовсе не предполагая, будто он сделал это напрасно.

– Когда меня попросил Стэнли, я не мог сказать «нет», – объяснял Брэдли. – Стэнли Рот – один из немногих известных мне талантов, один из тех, кого я счастлив назвать другом. Я не мог упустить шанс снова работать вместе с ним.

Не все, кто брал у Брэдли интервью, забыли его показания как свидетеля обвинения. Один или два репортера предположили, что Брэдли, вероятно, захочет объяснить несоответствие между сказанным тогда и тем, что он говорит теперь.

– Кажется, вы не хотели назвать мистера Рота своим другом во время процесса, на котором его обвиняли в убийстве?

Снисходительно улыбаясь, Брэдли заверял репортера, что тот ошибается.

– Я сказал, что никогда не видел, чтобы Стэнли Рот угрожал, а тем более ударил свою жену, Мэри Маргарет Флендерс.

Тяжело нападать на искренность, даже если она лицемерна. Репортер продолжал:

– Каково это, играть роль адвоката – того самого, кто, если я правильно помню, доставил вам несколько трудных минут на перекрестном допросе?

Брэдли изобразил недоумение. Натянуто улыбаясь, он ответил:

– Он только делал свое дело. Пожалуй, лишь с началом работы над ролью я осознал, как это тяжело – задать вопрос, выслушать ответ, потом, не имея времени на размышление, задать следующий вопрос и так далее, иногда часами продолжая в том же духе. Трудные минуты бывают у меня всегда, когда нужно вспомнить текст роли. – Брэдли рассмеялся с подкупающей откровенностью: – Я никогда бы не справился с таким делом.

Следовало ли мне признать то же самое? Помимо воли я почувствовал к нему симпатию.

Если Брэдли и мелькал какое-то время на всех страницах сразу, то он был единственным из съемочной группы, доступным для прессы. В немногих тщательно подготовленных и дразняще коротких интервью, представлявших публике молодую актрису, избранную на роль Мэри Маргарет Флендерс, ей разрешили сказать лишь несколько слов о том, что значит играть столь известного человека в первой актерской работе. Ее имя или, скорее, имя, данное ей, звучало так: Дона Кауэлан.

Как только я увидел ее, то сразу понял, что мы встречались. Невообразимо, но я убедился, что так оно и есть. Вероятно, чтобы показать свои возможности, Стэнли Рот опять сделал звездой никому не известную женщину.

– Я ее знаю, – сказал я Джули Эванс.

Мы ехали от «Шато-Мармо», направляясь в ресторан, в котором решили поужинать перед премьерой.

Загорелая и отдохнувшая, Джули смотрела только на дорогу. Ее светлые волосы и голубые глаза выделялись на фоне закатного солнца.

– Кого ты знаешь?

– Новую Мэри Маргарет Флендерс.

Джули наклонила голову. На ее губах появилась едва заметная ностальгическая улыбка.

– Она обладает тем же качеством – чем бы оно ни было. Стэнли сразу это заметил. Вы не в силах отвести взгляд, если видите ее на экране. Сверхъестественное ощущение. Она не похожа на Мэри Маргарет Флендерс, во всяком случае – не слишком похожа. И она так же действует на публику. – Тут Джули наконец вспомнила мои слова. – Ты ее знаешь?

– Я познакомился с ней тогда же, когда и Стэнли. Мы зашли в один затрапезный бар на пляже «Венеция». Встретили двух девчонок. Одна казалась симпатичной. Она это знала – судя по всему, метила в актрисы. Она разводила нас на выпивку. А другая… Не знаю, что она вообще там делала. Казалась тихой, застенчивой. Наверное, ее смущало поведение подруги. Когда мы вышли, Стэнли сказал, что девушка будет хорошо смотреться в кадре. Я думал, он имеет в виду первую, симпатичную, но он говорил о второй, застенчивой. Не помню, как ее звали… Видимо, Стэнли запомнил имя. Теперь она – Дона Кауэлан.

Я вспомнил, как первая девушка, сидя напротив Стэнли Рота, рассмеялась ему в лицо, услышав, как он представился кинопродюсером. Хорошо зная о лживости мужчин, она, возможно, сама не оставляла им шанса быть честными.

Мы продолжали очертя голову мчаться вперед, в ночь. Я усмехнулся:

– Интересно, что теперь думает та симпатичная?

Украдкой глянув в мою сторону, Джули свернула с дороги и остановилась перед входом в ресторан.

– Знаю-знаю, это твой любимый ресторан, – сказал я, открывая дверь машины.

Мы сели за тот же столик, который нам предлагали в прошлые два раза – столик, свободный для Джули всегда, когда бы она ни пришла. Ресторан оказался полон народа, но с нашим появлением все разговоры стихли, и лишь время от времени слышался шепот. С сияющим лицом и гордо поднятой головой, Джули шла под жадными взглядами зрителей. Когда мы сели, разговоры продолжились с новой силой, еще громче и возбужденнее.

– Это из-за премьеры, – сказала Джули, наклонившись ко мне так, чтобы никто не мог ее услышать. – Теперь все о ней говорят. Никогда не видела, чтобы публика так ждала новый фильм. Можно почти физически это чувствовать. Никто и не думал, что Стэнли сделает очередную картину. Теперь ждут не дождутся…

Официант принял заказ и минуту спустя принес бокал вина для Джули и виски с содовой для меня. Мне страшно хотелось выпить. Едва поднеся к губам стакан, я вспомнил о том, как в прошлый раз сидел за этим столом и смотрел Джули в глаза. Когда же она медленно подняла взгляд, обернулся к человеку, стоящему за моей спиной. Я громко рассмеялся.

– Как думаешь, что сделают все эти люди, если вдруг, откуда ни возьмись появится наш старый приятель Джек Уолш и выплеснет мне в лицо очередной стакан воды? Тебе не кажется, что они сделают то же, что в прошлый раз: начнут аплодировать?

Подумав, Джули неуверенно предположила:

– Нет, они не начнут аплодировать. Так было во время процесса. Но теперь… Не знаю, что они сделают. Полагаю, отвернутся. Сделают вид, что их это не касается. Вероятно, не станут его осуждать… Впрочем, никто не подумает, что Уолш прав.

Мы уже заканчивали свой ужин и перешли к кофе, когда я решил спросить, почему на мою роль назначили именно Уокера Брэдли. Посмотрев по сторонам, Джули заговорщически прошептала:

– Льюис.

– Льюис? – переспросил я.

– Да, Льюис. Он сказал Уокеру, что понимает, в какой степени ему не хочется играть эту роль: тем памятным вечером Уокер признался, что не желает иметь со Стэнли ничего общего. Но Льюис сказал, что Уокер его должник и что он обязан посоветовать Стэнли подходящего актера. Льюис дал ему прочесть сценарий – те сцены в суде, где участвовал «другой» Антонелли. Прочитав, Уокер сообразил, что эта роль станет его лучшей работой. Он сказал Льюису, что согласен. – Джули замолчала, с восхищением качая головой. – А Льюис ответил: «Забудь, нет ни малейшего шанса, что Стэнли согласится. Во всяком случае, не после того, как ты прилюдно отрекся от дружбы и признал, что спал с Мэри Маргарет Флендерс».

– Правда, что ли?

– Думаешь, Стэнли не дал бы ему роль? Конечно, дал бы. Брэдли – единственный, кого Стэнли считал способным сыграть ее. – В глазах Джули появилось задумчивое выражение. – Стэнли мог бы заботиться о Мэри Маргарет, но теперь думает лишь об одном – о своем фильме…

Допив кофе, Джули посмотрела мне в глаза.

– Я больше не люблю его. Когда-то я была влюблена, и это тянулось довольно долго, но теперь – нет. А как насчет вас, Джозеф Антонелли? Вы кого-нибудь любите?

 

30

Следующим вечером я сидел в том же самом кинотеатре, где когда-то смотрел последнюю картину с участием Мэри Маргарет Флендерс, с изумлением наблюдая историю, хорошо мне известную и до неузнаваемости измененную Стэнли Ротом.

Фильм начинается с кадра, на котором скользят в стороны половинки ворот особняка «Пальмы» и по извилистой дороге мелькают фары приближающегося к дому темного «мерседеса».

Машина останавливается перед домом. Выйдя в ночную тишину, водитель молча идет в дом. Наверху, в спальне, он встречает удивленный взгляд сидящей у зеркала красивой молодой женщины, одетой в шелковую ночную рубашку и задумчиво приложившей пальчик к углу рта. Увидев его, она начинает смеяться.

– Прости, я опоздал, – с озабоченным видом говорит уставший супруг, наклоняясь и целуя подставленную щеку.

Стэнли Рот проделал грандиозную работу. В каждом кадре и каждой сцене он выставлял камеру под новым углом. Через некоторое время вы неожиданно замечали: даже в обычной обстановке скрыто нечто тайное – такое, что вам еще не показали, предлагая открыть самостоятельно.

Машина едет вниз по извилистой дороге и останавливается, дожидаясь, когда ворота опять откроются. Супруги едут сквозь ночную прохладу Лос-Анджелеса. Обращаясь к жене, Рот говорит, что картина, над которой он сейчас работает, отнимает времени больше, чем он рассчитывал: ему нужно вернуться на съемочную площадку к половине пятого утра. Она отвечает, что не важно, как рано ему вставать, – в эту ночь он останется с ней и не уйдет в другую спальню в конце коридора.

Они попадают на небольшой прием в частном доме, куда приглашены десятка два людей. Отмечается день рождения их старого друга, одного из самых уважаемых деятелей киноиндустрии. Некоторые из гостей восхищаются благотворительным мероприятием, на котором они были в тот день и которое проходило в особняке «Пальмы».

Машина снова подъезжает к воротам. Потом супруги оказываются на ступенях, затем – в спальне, и ее руки обнимают его шею. В момент, когда они падают на постель, камера через дверь спальни отъезжает назад. И внезапно мы замечаем его, спрятавшегося внизу, в темной гостиной, – мы видим пару вглядывающихся в темноту холодных, злых глаз. Он ждет.

Там, наверху, женщина засыпает, и муж нежно целует ее в щеку. Стараясь не разбудить ее, осторожно закрывает за собой дверь спальни. Он уходит по коридору в другую комнату – туда, где проведет остаток ночи. Закрывается вторая дверь, и с этим звуком взгляд пришельца становится более напряженным, в глазах появляется демоническая уверенность. Медленно описывая полукруг, камера превращает обычный подъем по лестнице в бесконечную головокружительную спираль.

Все, что вы видите, – медленное круговое движение какой-то фигуры, это призрак смерти – темный предвестник беды. Выйдя на самый верх, фигура сворачивает за угол, исчезая в темноте коридора. Зритель остается на месте. Камера делает наезд на часть опустевшей лестничной площадки, оставляя воображению публики домыслить страшные детали того, что случится дальше. Сцена была имитацией приема, каким привыкли показывать убийство в кинематографе прошлого, – имитацией чего-то настолько старого, что теперь, по прошествии многих лет, прием выглядел свежим и оригинальным: убийство совершено, но акта насилия никто не видел.

Звенит будильник.

Стэнли Рот – вернее, актер, играющий Стэнли Рота, выключает звонок и наскоро одевается. Пройдя по коридору, он останавливается у закрытой двери спальни, где они с женой занимались любовью, и делает нерешительное движение, собираясь открыть дверь. Потом, улыбнувшись, решает не будить ее в ранний утренний час и уходит. Фары машины режут мутный рассветный полумрак. Открываются ворота, и он уезжает прочь. За домом, в бассейне, плавает лицом вниз обнаженное тело Мэри Маргарет Флендерс.

Прибывает полиция, вызванная прислугой, обнаружившей тело и бьющейся в истерике. Несколько минут спустя, когда люди в форме рыщут по дому в поисках улик, детектив в штатском внимательно осматривает тело, лежащее теперь рядом с бассейном. Он медленно качает головой. Выражение лица детектива предполагает некую только что возникшую мысль – более чем рутинное сожаление профессионала, наблюдающего очередной случай в бесконечном ряду преступлений. Вероятно, как многие, детектив видел фильмы с участием великой актрисы и сейчас думает о ней не как о незнакомой жертве преступления, но как о человеке, которого знал лично. Что бы ни означал его вид, ясно – это дело вряд ли окажется рядовым уголовным преступлением.

Во время похорон маленькая девочка кладет на гроб единственный цветок. Гроб медленно опускается в могилу. Тихо плача, девочка отворачивается и уходит вместе с другими, оставляя Стэнли Рота одного у могилы для последнего прощания. Камера отъезжает, уходя все дальше, и затем, как я уже видел по телевизору, на фоне золотого предвечернего солнца появляется одинокая фигура Стэнли Рота, оплакивающего убитую жену.

В темноте кинозала слышались приглушенные звуки – то там, то тут кто-то покашливал или сдавленно шмыгал носом. Сидя рядом, Джули тихо вытерла слезы. Стэнли Рот, сидящий по другую руку от нее, выглядел довольным. Это казалось странным и неуместным, но затем я сообразил, что он реагировал на произведенный эффект, а вовсе не на то, что было на экране. Увидев мой взгляд, Рот кивнул на экран, едва заметной улыбкой давая понять, что его особенно интересует мое мнение о действии, которое будет дальше. Затем Джули взяла мою руку, и я по пожатию догадался, что она тоже ждет следующего кадра.

Стэнли Рот в своем бунгало. И его внимание обращено на Джозефа Антонелли. Антонелли! Как просто, оказывается, отдать свое «я» другому человеку, отказавшись от собственной уникальности в пользу того, кто уже известен и должен тебя изобразить! Стэнли Рот смотрит, как Уокер Брэдли читает подпись на «Оскаре».

На секунду я встретил взгляд Стэнли Рота. Он быстро улыбнулся, понимающе и не без симпатии, и тут же отвернулся к экрану.

Я разговаривал с «живым» Стэнли Ротом первый раз в жизни, спустя час после телефонного звонка. Рот говорит, что полиция собирается его арестовать.

Сцена продолжалась минуты три, не более. Тем не менее около десяти строк нашего диалога вместили все, сказанное в действительности: Рот сообщает Антонелли, что однажды ударил жену, но утверждает, что не убивал. Он объясняет, почему спал в другой комнате, но не может объяснить, как кто-то проник в их дом незамеченным. Все время, пока Рот говорит, Антонелли расхаживает по комнате. И всякий раз, когда он проходит мимо развешанных по стенам фотографий, и камера, и аудитория тоже видят эти снимки, бросая короткий взгляд в частную жизнь знаменитого и, кажется, чересчур хорошо им известного человека.

– Она спала с другими мужчинами, – говорит с киноэкрана Рот. – Но я любил ее.

Этими словами Стэнли Рот оборачивает факт ее неверности совершенно иной стороной: придавая горько-сладкий оттенок своей тоске, теперь выражавшей не просто меру его любви, но говорившей о его верности, желании простить и, возможно, забыть ее предательство. В глазах публики Рот становился человеком, способным на глубокие переживания.

Какое странное ощущение – наблюдать за тем, как слова, которые я хорошо помню, начинают звучать по-другому, меняя даже не смысл мною сказанного, но в большей степени меняя само мое существо и то, как я относился к самому себе. Сидя в темноте переполненного кинозала, я наблюдал за своим превращением в чистейший вымысел, продукт воображения и понимал, что именно так меня воспринимают окружающие. Беспощадный, бессовестный адвокат, безразличный к тому, виноват его клиент или невиновен, и желающий – нет, жаждущий вести дело лишь из-за скандальной известности. Постепенно, сам того не желая, адвокат убеждается в том, что Стэнли Рот, один из его немногих подзащитных, действительно невиновен в убийстве.

Рот не забыл ни одной детали.

Когда, выйдя из бунгало, они идут по направлению к воротам, где полиция ждет Стэнли Рота, чтобы увезти в тюрьму, он обращается к человеку, только что согласившемуся его защищать, и без всякого укора говорит:

– Вы мне не верите? – Потом добавляет: – Я вас не осуждаю. У вас нет причины. Но правда в том, что я не убивал Мэри Маргарет, я не убивал свою жену.

Антонелли наблюдает, как полиция сажает его клиента в машину и увозит прочь. По выражению лица Уокера Брэдли можно понять, что адвокат сомневается в невиновности Стэнли Рота.

Оставляя сомнения при себе, он с самого начала процесса утверждает, что полиция арестовала не того человека. Вот он стоит… Но это я там стоял! Брэдли стоит за воротами студии, выступая перед кинозрителями, которые поняли, что я лгал, и говорит актерам, играющим репортеров, что они узнают имя настоящего убийцы прежде, чем закончится суд.

Хотя бы в одном аспекте Стэнли Рот оказался предельно честен.

Он ведет эту мысль через весь фильм, показывая меня, говорящего репортерам, присяжным и всем желающим, что убийство совершил кто-то другой. И потом, в кадрах, где мы оставались вдвоем, он показывает, как я требую от Рота сказать правду – сказать, что на самом деле произошло той ночью, когда он убил свою жену.

В том, как Стэнли Рот, несмотря ни на что, буквально втащил меня в свой замечательный фильм, было что-то непонятное. Это само по себе заслуживало внимания, и, как мне казалось, гораздо большего, чем его подход к проблеме времени. Сначала я просто ничего не понял. Я был слишком захвачен тем, как Рот преобразил визуальное пространство судебного заседания, изменив все, что в нем происходило. Разъятый на отдельные составляющие, суд – любой суд! – состоит не более чем из вопросов юристов и ответов свидетелей. Судья говорит свои слова, адвокат делает заявления. Здесь нет действия, нет никакого движения, нет спектакля, захватывающего воображение и заставляющего забыть о том, что в действии не хватает слов – здесь все заключается именно в словах, и можно слушать фильм так, как будто вы слепой.

Теперь я начинал понимать, почему Рот с таким восхищением рассказывал мне о «Гражданине Кейне» и «Третьем человеке» Орсона Уэллса. Со скрупулезной тщательностью Рот превратил зал судебного заседания в серию из отдельных кадров, лишь на первый взгляд казавшихся случайными, в которых камера почти никогда не оставалась на одном месте. Когда задавал вопрос адвокат, камера показывала лицо свидетеля или целый ряд лиц присяжных. Когда отвечал свидетель, камера показывала лицо адвоката, обвиняемого или кого-то из зрителей.

Так он решил проблему времени, и все происходившее в зале шло на фоне монотонно звучавшего текста. Едва начался суд и в кадре впервые появилась секретарь суда, совмещавшая обязанности стенографистки, камера принялась следить за каждым ее движением. Она ничем не напоминала злобно настроенную даму, перед нашими глазами день за днем уныло исполнявшую простые обязанности. В фильме секретарь была моложе и двигалась куда грациознее. Хотя ее фигура не притягивала к себе взгляды, движения красивых рук выглядели утонченными и легкими. Кажется, я никогда не видел столь красивых рук. Иногда камера сосредоточивалась на этих руках, мелькавших над клавишами пишущей машинки и мгновенно фиксировавших каждое сказанное слово и, как метроном, размерявших время заседания ровными интервалами.

Свидетель, который мог давать показания часами, оставался в кадре всего несколько секунд. Когда замолкал его голос, руки секретаря продолжали двигаться, а еще через мгновение вы слышали голос очередного свидетеля или видели перед собой лицо адвоката, присяжного, зрителя или судьи, иногда показанное на расстоянии, иногда крупным планом или еще ближе – так, чтобы захватить только часть лица, предательски разоблачая малейшую реакцию на только что сказанные слова.

Наконец, увидев в кадре эти руки в третий или четвертый раз, я вдруг понял, что точно видел их до этого – неизвестно где. Едва представитель обвинения успел вызвать в качестве свидетеля полицейского детектива и лицо секретаря крупным планом вновь оказалось в кадре, я вдруг вспомнил, где ее видел. Схватив Джули за руку, я сердито прошептал:

– Ты знала об этом?

Озадаченная моей неожиданной горячностью, она тревожно заглянула мне в глаза.

– О чем? – спросила она, явно не понимая, в чем дело.

Я посмотрел на сидевшего за ней Стэнли Рота, а потом – еще дальше, на Льюиса Гриффина. «Кто из них это устроил и каким образом смог организовать» – гадал я, откинувшись на спинку кресла и продолжая вглядываться в мелькавшие на экране изображения. За столько месяцев, прошедших в попытках защитить Стэнли Рота, меня ни разу не посетила мысль, что он может сотворить что-то подобное, – теперь вместо того, чтобы быть его адвокатом на втором суде, я был вынужден защищать самого себя.

Я старался убедить себя, повторяя, что никто ничего не заметит. Сначала я сам ее не узнал и, возможно, не узнал бы вовсе, если бы не помнил ее руки. Хорошо, что в зал суда не разрешалось приносить видеокамеры и близко от присяжных сидели только я и Анабелла Ван Ротен. Возможно, это будем знать только мы со Стэнли Ротом: то, как он подкупил члена суда присяжных, обещав роль в своем фильме.

На экране уже давал показания детектив, и его мягкий бархатный голос сверхъестественно напоминал голос настоящего Ричарда Крэншо. Весь его вид, одежда, осторожная манера, с какой он совершенно осознанно себя держал, и даже мягкие движения головы, когда он поворачивался к присяжным, – все было передано совершенно точно. Едва он ответил на первый вопрос, предложенный актрисой, исполнявшей роль вечно нетерпеливой и временами жестокой Анабеллы Ван Ротен, я понял, что показания детектива слово в слово взяты из стенограммы процесса – не все вопросы и ответы, а наиболее значимые, подводившие зрителя к самой сути. Детектив с чувством отверг предположение, что поместил окровавленную одежду Рота в корзину для грязного белья, где ее обнаружили. Он отрицал все, что с понимающей полуулыбкой бросал ему в лицо Уокер Брэдли, когда темп перекрестного допроса вдруг бешено ускорился – не только потому, что на этот кадр отвели мало времени, но из-за непрерывной смены мелькавших на экране лиц и выражений.

Показания Крэншо определяют печальную участь Стэнли Рота – единственного, кто был в доме, единственного, кто мог убить Мэри Маргарет Флендерс, единственного, чья кровь обнаружена на одежде, которую он постарался спрятать. В виновность Рота верят даже ближайшие друзья. Другие – те, кто не относился к друзьям, по-настоящему близким, стараются извлечь из процесса выгоду. Его отставки требует компаньон, Майкл Уирлинг. Рот впервые признается адвокату, что у жены был роман с Уирлингом, и говорит, что, по его мнению, Уирлинг пытался уговорить ее покинуть студию, чтобы вместе основать собственную.

Оставалось лишь гадать, сколько раз Стэнли Роту пришлось переделывать сценарий, в итоге превратив Майкла Уирлинга в воплощение зла и одновременно оставив за Мэри Маргарет Флендерс по меньшей мере шанс изменить навязанному ей решению.

– Майкл – человек жестокий, но он не стал бы убивать лишь за то, что она порвала с ним. Майкл ненавидит меня, но он не убил бы ее ради студии.

В фильме нет таинственного сценария с названием «Блу зефир», в него не вошли предположения Рота, что кто-то спланировал убийство из желания нанести ему ощутимый удар, как не вошла и пьяная драка, в которой Стэнли Рот пытался бутылкой вышибить мозги Майклу Уирлингу. Нет ничего – только единственное, ни с чем не связанное и совершенно невинное предположение, что у Майкла Уирлинга могли быть свои причины желать смерти Мэри Маргарет.

Разумеется, это все, что нужно непреклонному Джозефу Антонелли. С этого момента и дальше, на протяжении слушаний, все, что он говорит в суде, начиная с перекрестного допроса самого Майкла Уирлинга, делается для того, чтобы убедить суд присяжных: компаньон Стэнли Рота выиграл от смерти жертвы больше всех.

– Вы желали получить жену Стэнли Рота, не так ли?

– Нет, я…

– Вы состояли с ней в любовной связи?

Уирлинг поворачивается к судье, и тот приказывает ему отвечать на вопрос.

– Да, но…

– Вы хотели получить студию?

– Нет, я…

– Она прервала ваш роман. Вы больше не имели над ней власти. Но вам понадобилась студия. И теперь она мертва, а студия принадлежит вам. Так?

С улыбкой победителя Уокер Брэдли возвращается к столу защиты. Когда он садится на место возле Стэнли Рота, по его взгляду зритель понимает: этого недостаточно. И когда в полутемном зале суда адвокат смотрит запись, ту самую, на которой Мэри Маргарет Флендерс снята на лужайке в «Пальмах» среди нескольких сотен гостей благотворительного приема, устроенного в пользу строительства корпуса детской больницы, на лице Антонелли появляется выражение глубочайшей усталости.

Это была не Мэри Маргарет Флендерс, это была девушка из бара, которую я забыл сразу, как только мы ушли из забегаловки на пляже «Венеция». Но мой взгляд оказался прикован к ней так же, как был прикован к переносному экрану, когда я сам вместо Уокера Брэдли находился в зале суда.

Рот поставил сцену заново, разместив на лужайке сотни людей и заполнив пространство до самого дома и вокруг бассейна. И лишь для того, чтобы снова напомнить нам, как Мэри Маргарет Флендерс доминировала в каждой сцене с ее участием, где даже знаменитости неизбежно уходили в размытый и остающийся в безвестности общий фон.

Когда пленка закончилась и в зале вновь загорелся свет, мы увидели, что выражение на лице Джозефа Антонелли, другого Антонелли, изменилось. Усталость прошла, он выглядит энергичным, возбужденным и едва может усидеть на месте. В то же время он кажется в высшей степени сосредоточенным.

Анабелла Ван Ротен объявляет, что у народа больше нет вопросов. Обращаясь к присяжным, судья отдает распоряжение перенести выступление защиты на следующее утро. Стэнли Рот хочет поговорить со своим адвокатом, но тот слишком торопится уйти. Поздним вечером, запершись в просмотровой комнате, Антонелли вновь и вновь смотрит запись с Мэри Маргарет Флендерс, сделанную на лужайке возле особняка «Пальмы» во второй половине дня, всего за несколько часов до ее смерти. Просмотрев пленку в последний раз, он поднимает трубку телефона и набирает номер Стэнли Рота.

– Я вам верю. Вы этого не делали.

Мрачно улыбаясь, Антонелли вешает трубку. Он знает, что будет дальше.

Первым вызванным защитой свидетелем оказывается Стэнли Рот. Он признает, что однажды ударил жену и что она вызвала полицию. Описывает, что произошло дальше, и рассказывает, как согласился заплатить четверть миллиона долларов за сценарий детектива Крэншо. Анабелла Ван Ротен нервно постукивает карандашом по крышке стола, не зная, кого из свидетелей вызовут следующим.

– Защита вызывает Ричарда Крэншо.

Казалось, было что-то безжалостное, бессердечное и беспощадное в том, как Уокер Брэдли обыгрывал в кадре крах человека, сначала вызванного в суд главным свидетелем обвинения. Я провел много часов в суде рядом с Крэншо, но Рот свел это время менее чем к десяти минутам – самым важным – и создал эффект, о котором я мог только мечтать.

Всякий раз, когда я – то есть Брэдли – задавал вопрос, камера брала лицо детектива крупным планом. Каждый раз, когда Крэншо отвечал, камера приближала к зрителю лицо Брэдли.

С каждым вопросом Брэдли становился безжалостнее, настойчивее, неудержимее и злее. Одновременно он выглядел все более уверенным и открытым, убежденным в своей правоте – в то время как Крэншо с каждым новым ответом становился медлительнее и неувереннее в себе.

– Вы показали, что не были знакомы ни с жертвой, ни с обвиняемым и никоим образом не были связаны ни с одним из них. Затем вы признали, что работали консультантом в одной из снятых ими картин. Правильно, детектив Крэншо?

– Да, но…

– Но это не вся правда, так? Вы приходили в их дом и согласились не составлять полицейского рапорта о факте насилия. Взамен Стэнли Рот заплатил четверть миллиона долларов за ваш сценарий. Этот сценарий! – восклицает Уокер Брэдли, помахивая рукописью в синей обложке. – Сценарий фильма, который никогда не выйдет на экран! Детектив Крэншо, каково это – осознать, что Стэнли Рот не собирался экранизировать сценарий и, вероятно, не удосужился его прочитать? Не по этой ли причине вы вернулись в их дом, пришли назад, в «Пальмы», чтобы отплатить ему? Или у вас была иная причина, связанная вовсе не со Стэнли Ротом?

Крупно показав удивленное лицо Анабеллы Ван Ротен, камера медленно описывает полукруг и, перейдя за спину обвинителя, в точно таком же кадре показывает лицо сидящего напротив нее свидетеля. Они в упор смотрят друг на друга.

– Я пришел в этот дом, когда меня вызвали расследовать ее убийство!

Мне оставалось лишь завидовать выражению презрения, с которым встретил ответ свидетеля актер, в жизни не читавший Уголовного кодекса и ни разу не выступавший в суде. Брэдли стоял в трех шагах от свидетельского кресла с лицом, натурально дрожавшим от напряжения. И когда он заговорил, с его губ сорвался вопрос, ясно выражавший тщательно взвешенную угрозу:

– Когда вы пришли в следующий раз – она была мертва?

– Да, – зло подтвердил Крэншо.

Повинуясь жесту Брэдли, в зале приглушили свет. На переносном экране вновь появилась Мэри Маргарет Флендерс, в день своей смерти стоявшая в окружении толпы на лужайке, около особняка «Пальмы».

– Суд уже видел эту запись, – произнес Уокер Брэдли, пока глаза сидевших в зале и в кинотеатре были прикованы к изображению улыбающейся девушки, сумевшей передать все очарование пластики, свойственной великой актрисе, которой стала Мэриан Уолш.

Когда запись дошла до фрагмента, на котором проектор выключили в прошлый раз, Брэдли жестом попросил не останавливать показ.

– Здесь мы закончили. Но я хотел показать вам другое.

Но камера продолжала описывать медленную дугу, скользя по безликой толпе, какую мы наблюдали перед этим. Потом камера остановилась, дойдя до самого края лужайки, где стоял старый шишковатый дуб. Изображение замерло.

– Прошу увеличить эту часть.

«Другой» Антонелли показал на фрагмент, и центр изображения начал расползаться по экрану, вытесняя ненужное за его пределы. Нет, ошибки не было. Затерянное среди сотен приглашенных гостей, там находилось лицо, которое мы видели на экране кинотеатра изображенным дважды. Там, на лужайке в «Пальмах», был Ричард Крэншо – пришедший к дому не после ее смерти, а всего за несколько часов до убийства.

В зале вспыхнул свет. Положив левую руку на угол стола советников, Уокер Брэдли наклонился вперед, и я инстинктивно напряг мышцы, будто хотел повторить его движение.

– Вы были там, но вы не ушли. Вы остались, спрятавшись в доме, вы дождались, когда вернутся Стэнли Рот и его жена. А потом, услышав, как за Ротом хлопнула дверь, и поняв, что он ушел по коридору в другую комнату, вы поднялись по лестнице. Вы убили ее.

Крэншо затряс головой, пытаясь возразить. Подняв руку, Антонелли останавливает его:

– Вы убили ее. Вы познакомились тем вечером, когда пришли в ее дом. Вы заключили сделку насчет сценария. Потом вы начали ей звонить, не правда ли? Говорили, что хотите убедиться, все ли у нее в порядке. Вы начали ходить на студию, и вас видели разговаривающим с ней на площадке. Затем несколько раз виделись с ней наедине, и, возможно, сначала это были вполне невинные встречи. Потом все стало серьезнее – или вам хотелось, чтобы ваши отношения стали серьезнее? Что произошло, детектив Крэншо? Она переспала с вами однажды и не захотела продолжения? Она встречалась с вами несколько раз и потом бросила, когда вам показалось, что она влюблена? Не в этом ли причина, по которой вы решили отыграться на Стэнли Роте? Поэтому вы ее убили?

Брэдли уже кричал на свидетеля, стоя совсем близко от скамьи присяжных. Анабелла Ван Ротен без успеха пыталась внести протест.

– Вы убили ее, потом вываляли одежду Стэнли Рота в крови, и вам оставалось лишь спрятаться в доме. Спрятаться и ждать, когда уедет Стэнли Рот. Ждать, когда будет обнаружено тело и приедет полиция. Они были слишком заняты своим делом, чтобы заметить, что вы не подъехали к дому со стороны ворот, сразу появившись около бассейна. Легко, ведь правда? Все были заняты поиском орудия преступления, которое вы прятали в кармане! Вы убили ее, детектив Крэншо! Но оказалось, вам этого недостаточно!

Брэдли кричит, и толпа в зале приходит в движение. Судья с силой стучит молотком.

– Вы хотели уничтожить Стэнли Рота, сломать его жизнь, лишив всего: славы, чести, любимой женщины… Решили превратить его в изгоя, с которым никто не захочет иметь ничего общего… Хотели сделать его убийцей – вместо себя!

В фильме нет ни зависшего в неопределенности суда, ни единственного присяжного, почему-то несогласного с мнением остальных. Суд выходит через час. Стэнли Рота признают невиновным в убийстве, обвинение в котором, как все понимают, будет предъявлено детективу полиции Ричарду Крэншо.

Джозеф Антонелли спасает невиновного. Во многих отношениях фильм был самым значительным из тех, что я когда-либо видел. Но лучше других я знал, что все это ложь. Ложь от начала до конца.

 

31

Я пытался объяснить Джули, но она не слушала.

– Вот почему он раз за разом переснимал эту сцену! Вот почему платил массовке и не хотел использовать оригинал записи! Он хотел представить дело так, будто Крэншо там был! Господи, но зачем он это сделал? Зачем? Чтобы дать фильму нужный финал?

Осматриваясь по сторонам, Джули старалась получше разглядеть толпу, роившуюся у выхода из кинотеатра. Сотни людей были захвачены зрелищем и не желали уходить сразу из опасения, что пропустят что-то значительное или их не заметит кто-то значительный.

– Фильм великолепный, – с сияющими глазами сказала Джули, продолжая выглядывать кого-то в толпе. Наконец она вскрикнула: – Вот он!

Нас оттеснили от Стэнли Рота сразу, как только зажегся свет. Пришлось уступить публике, которая рванулась ему навстречу, аплодируя, улыбаясь, стараясь пожать руку. Теперь восторженные зрители вывалили на улицу и, не сводя глаз со Стэнли Рота, распределились по тротуару. Люди, когда-то уверенные, что Стэнли Рот убил свою жену, и пришедшие в кинотеатр из простого любопытства или потому, что этот фильм собирались посмотреть все.

Джули сделала движение в сторону Рота. Я удержал ее на месте, взяв за руку. Вокруг шумела толпа, и пришлось повысить голос, чтобы она меня услышала.

– Он договорился с присяжным, – сказал я, стараясь встретить ее взгляд и удостовериться, что Джули поняла ненормальность ситуации. – Он снял фильм, чтобы выставить Крэншо виновным.

Казалось, ее совершенно это не беспокоило.

– Фильм великолепный, – повторила она с горящим от восхищения взглядом.

Высвободив руку, Джули сквозь толпу устремилась вперед, спеша сказать Роту, что сделанное стоило безумной работы и бессонных ночей и что фильм оказался лучшим из всего, когда-либо им созданного. Мне оставалось только смотреть.

Все хотели пожать руку Стэнли Роту. И все горели желанием поделиться мнением о фильме, которому предрекали шумный успех. Они твердили, что никогда не верили, будто Рот сделал это, – напротив, считали, что Мэри Маргарет убил кто-то другой.

Всего несколько месяцев назад они наверняка перешли бы на другую сторону улицы, не желая с ним говорить. Теперь эти люди толкали друг друга, стараясь пробиться вперед и сказать хотя бы несколько слов в надежде, что их когда-нибудь вспомнят. Случилось то, что случилось, и стало опять выгодно именовать себя другом Стэнли Рота.

Джули исчезла в толпе, и я никак не мог ее разглядеть. Неожиданно я увидел, как она обнимает Стэнли Рота за шею. Затем она поцеловала его в щеку. Схватив Джули за запястье, Рот удержал ее рядом и продолжал пожимать протянутые к нему руки. Никогда не видел Джули такой сияющей и энергичной. Держась за его плечо, она левой рукой убрала со лба прядь волос. Вдруг я заметил, как Джули изумленно приоткрыла рот, глядя куда-то перед собой. Я инстинктивно проследил направление. Потом увидел его, Джека Уолша, находившегося всего в нескольких шагах и приближавшегося к ним. Вытянув вперед ладонь правой руки, он, казалось, не мог дождаться момента, чтобы, как и все остальные, лично поздравить Стэнли Рота с последним успехом.

– Поздравляю, – произнес Уолш глухим голосом, при звуке которого окружающие замерли на месте.

От удивления Рот не успел убрать руку. Вцепившись в его ладонь, Уолш не хотел отпускать.

– Ты убил ее и думаешь отмыться этим фильмом?

При звуке первого выстрела толпа, замершая вокруг них, пришла в движение. Крича, люди попадали на асфальт, отчаянно стараясь избежать пули. Все, кроме Джули. Заметив в левой руке Уолша пистолет, она бросила Рота не для того, чтобы бежать: Джули попыталась его заслонить. Джек Уолш не остановился. Он оттолкнул Джули в сторону и, бросив ее на асфальт, выстрелил еще трижды. Не выпуская из руки пистолета, Уолш повернулся, и тут его взгляд упал на меня. Впрочем, он искал нечто другое. Обнаружив это, он бросил пистолет и медленно поднял руки.

– Он убил мою дочь, он убил Мэри Маргарет Флендерс, – спокойным, уверенным голосом произнес Джек Уолш и направился к камере, начавшей снимать Стэнли Рота в момент, когда тот возвращал себе место ведущего кинорежиссера Голливуда, и запечатлевшей теперь момент его смерти.

Было ли это ответом на перспективу реабилитации Рота в глазах общественности? Либо Уолш не жалел о содеянном, потому что, получив определенную известность за счет славы дочери, считал себя вправе на акт правосудия? Он настаивал, будто должен был поступить так, чтобы убийца не ушел от наказания, и все повторял, что сделал это ради дочери. Думаю, он в это верил, убедив себя в правдивости собственных слов. Знай Уолш то, что знал я, он был бы еще больше в этом убежден.

Спустя неделю после смерти Стэнли Рота вместе с немногочисленной группой пришедших на церемонию прощания я стоял у гроба, опускавшегося в могилу рядом с той, где под камнем с выгравированным именем Мэри Маргарет Флендерс покоилась Мэриан Уолш. Разжав руку, Джули Эванс уронила на крышку гроба цветок. Бросив горсть земли, Льюис Гриффин отдал последний долг человеку, которому считал себя обязанным больше жизни.

Все кончилось, и мы уже спускались с холма. Я вспомнил день, когда увидел Стэнли Рота, в полном одиночестве стоявшего у могилы жены, и когда, как сегодня, воздух наполняло золотое сияние южнокалифорнийского солнца, неподвижно зависшего где-то далеко над Тихим океаном. Как и тогда, он все еще казался мне загадкой, неуловимой и едва ли доступной для понимания.

Я прожил достаточно и видел слишком много похорон, чтобы находить в этом что-то необычное. Я не знал Стэнли Рота и, собственно, не знал никого – так же как никто не знал меня. Сомневаюсь, что многие из нас разобрались хотя бы в самих себе.

Мы приехали в дом Льюиса Гриффина на Малхолланд-драйв. Мы говорили о Стэнли Роте и о том, что останется после его ухода. Спустя примерно час Льюис Гриффин отвел меня в сторону.

Мы вышли в гостиную. Через стеклянные двери я бросил взгляд на пару лебедей, скользивших по зеркально-серебристой поверхности пруда. Они двигались вместе, неразделимые, и каждый казался тенью второго. Я вспомнил, что Гриффин сказал Майклу Уирлингу в тот самый вечер, когда Стэнли Рот выбил стулом стекло и рассыпал по полу тысячи осколков. Вспомнив, как он говорил о дружбе, верности и бесценности денег, я усмехнулся.

– Вы купили присяжного, не так ли? Вы пошли на сделку с этой женщиной, пообещали ей роль в случае, если Рота не осудят?

Гриффин мягко положил руку мне на плечо. Его благожелательная, слегка отстраненная улыбка стала печальной.

– Я никогда в жизни не говорил с ней.

В первый момент я не понял:

– Тогда как…

– Я говорил с агентом, и речь вообще не шла о процессе. Я сказал, что хочу пригласить ее в следующий фильм Стэнли Рота – если он будет сниматься. Не имею понятия, что он ей сказал.

Оставив в стороне уловку, с помощью которой Льюис Гриффин сохранил дистанцию между собой и человеком, от которого хотел чего-то добиться, я спросил:

– Но почему? Почему вы сочли это необходимым?

– Я ведь рассказывал вам, что сделал Стэнли. Он спас мою дочь. Думаю, вы согласитесь, что он сделал бы это еще раз.

Гриффин замолчал. Казалось, он ушел в себя, и в этот момент я заметил вокруг его глаз и на руках следы, ясно говорившие о возрасте. Он выглядел износившимся, уставшим от постоянного напряжения, от контроля над собой и желания быть образцом для подражания.

Наконец Гриффин сказал:

– Я сделал бы это и в случае, если бы считал его виновным. Но я так не думал. Я знал, что он невиновен.

– Понимаю. Вы были ему другом. Но откуда такая уверенность?

– Джули знает откуда, – ответил Гриффин, уводя меня из гостиной, чтобы присоединиться к остальным. – Она возьмет вас к себе на студию и все покажет там.

– На студию? То есть… Вы что – сделали это? Вы отобрали студию у Майкла Уирлинга?

– Стэнли всегда говорил, что Майкл ничего не смыслит в кино. Оказалось, он вообще мало знает о бизнесе.

Когда мы добрались до студии, красное на горизонте небо пересекала последняя черточка оранжевого заката. У ворот студии стояли оставленные малярами лестницы. «Уирлинг продакшн» прекратила свое существование. Над синими, с золотом, воротами снова выгибалась дугой надпись, сделанная свежей краской: «Блу зефир».

– Это идея Льюиса, – сказала Джули, когда мы проехали через ворота. – На каменной опоре мы разместим мемориальную доску: «Основана Стэнли Ротом». Это моя идея, – добавила она. В глазах Джули стояли слезы. – Я не любила его, – тихо проговорила она. Над головой ветер раскачивал пальмовые ветви, их тени метались по узкой асфальтовой дороге. – Не то чтобы действительно не любила, но…

Свернув к бунгало, в котором Стэнли Рот жил и работал в долгие и трудные месяцы, пока шел суд, Джули заглушила мотор и повернулась ко мне:

– Ты не понимаешь. Я виновата. Ничего бы не случилось, не обещай я Стэнли держать все в тайне.

Я принялся было задавать вопросы, но Джули, выскочив из машины, уже ринулась вперед, к входу в бунгало. Догнав ее внутри, я смотрел, как она, вытирая слезы, вставляет видеокассету в магнитофон, служивший Стэнли Роту домашним кинотеатром. Упав в стоявшее под проектором кресло, я посмотрел сцену, которую мне уже показали в кино.

– Об этом я и пытался сказать, – сказал я, когда пленка закончилась и Джули перемотала кассету на начало. – Это нереально. Ничего не было. По этой причине Стэнли не мог использовать настоящую запись – ту, что показали в суде. Все это ложь.

Джули не обратила на мои слова внимания. Вынув кассету, она уже ставила другую, на которой была настоящая запись. Запись, сделанная камерами наблюдения, – та самая запись, что была снята в «Пальмах» за несколько часов до убийства и которую Анабелла Ван Ротен показала присяжным. Я ничего не понимал. С чего вдруг? Я уже видел эту пленку.

Джули нажала на паузу.

– Ты видел это в суде, правильно?

– Да, но…

– Смотри, – произнесла она странно напряженным голосом.

На пленке было то, что я уже видел: Мэри Маргарет Флендерс, окруженная гостями, и сотни людей на лужайке.

– Я не понимаю, что…

И тут я увидел, и мое сердце остановилось. У самого края толпы – как раз там, куда, снимая эту сцену для своего фильма, его поместил Стэнли Рот, – стоял Ричард Крэншо. Он стоял так же, как в фильме, который всегда хотел снять Стэнли Рот, и узнать его не стоило труда.

Джули включила свет.

– Он ничего мне не говорил, пока не закончился суд, – объяснила Джули.

Уже зная ответ, я спросил – вероятно, потому, что продолжал надеяться:

– Он знал это до окончания процесса?

– У него были записи наблюдения. Стэнли проверил их после того, как часть записей показали в суде. Он сказал, что никто не мог бы заметить Крэншо – если не искать его специально.

В этом Рот не ошибался. Я сотню раз смотрел эти записи и ничего не разглядел. Невозможно заметить того, кто находится в толпе так далеко от Мэри Маргарет Флендерс.

Стараясь успокоить Джули, я вряд ли мог помочь. Ей следовало сообщить полиции, сказать мне – кому угодно, хоть Джеку Уолшу! – и тогда всем стало бы ясно, что Стэнли Рот не причастен к смерти жены. Но тогда не было бы и фильма, а Стэнли Рот лишился бы возможности сделать то, о чем мечтал всю жизнь.

– Если кто и виноват, – сказал я, – то не ты, а именно я. Стэнли почти открылся мне, сказав, что знает, как все случилось. Он отказался сообщить подробности: по его словам, это могло уничтожить идею фильма. Я не думал, что это серьезно.

Точно так же как убийство Мэри Маргарет Флендерс привлекло огромные толпы желающих увидеть ее последний фильм, смерть Стэнли Рота сделала из «Блу зефир» новую кассовую сенсацию. Стэнли Рот невиновен, и Стэнли Рот мертв. Благодаря его фильму все, абсолютно все знали или думали, что знают об этом деле все, что только можно знать. Когда под судом оказался обвиненный в убийстве Джек Уолш, на это почти не обратили внимания. И когда, чтобы избежать газовой камеры, он признал себя виновным и был приговорен к пожизненному заключению, никому уже не было до него дела.

Льюис Гриффин, никогда не забывавший своих друзей и помощников, пригласил меня в качестве гостя на церемонию вручения премий киноакадемии. «Блу зефир» номинировали на семь «Оскаров», но я решил остаться дома и посмотреть церемонию по телевизору. Голливуд больше всего хочет, чтобы люди возвращались за чем-то большим. Возможно, поэтому награды за лучший фильм и лучшую режиссуру ушли тем, кто еще снимет много картин. И все-таки «Блу зефир» достался один из важных «Оскаров». Уокер Брэдли получил награду как лучший актер за роль «беспощадного и харизматичного адвоката, Джозефа Антонелли». Брэдли высказал благодарность всем, кому только можно. Он сказал о жене, вспомнил о своем друге Льюисе Гриффине, упомянул главу студии «Блу зефир пикчерс» Джули Эванс. Брэдли не сказал ни слова лишь о Стэнли Роте.

После того как была вручена последняя награда киноакадемии, когда все известные и сияющие от радости лица, улыбаясь в финале представления, посылали последние приветствия в объективы установленных в зале камер, я выключил телевизор и вышел в темноту.

Я долго стоял один на веранде позади дома, глядя на загадочно мерцавший залив и думая обо всем, что случилось: начиная с ночи, когда мне позвонил Стэнли Рот и спросил, не могу ли я приехать в Лос-Анджелес, и до момента, когда он вернул себе Голливуд и был убит.

Продолжая думать о том, что он рассказывал, я, казалось, слышал звучавший рядом голос, словно Стэнли Рот находился здесь, со мной, страстно желая прошептать мне в ухо величайший секрет создания фильмов. Он всегда знал финал картины до того, как начинал работу над ней.

Его слова эхом звучали во мне, вызывая вопрос – ужасный вопрос, ответа на который я так страшился. Изменилось бы что-нибудь, если бы я с самого начала знал то, что знаю сейчас? Остался бы Стэнли Рот жив? Мог ли я заставить события пойти другим путем?

Раздался телефонный звонок, и через секунду я услышал голос Мариссы, шепотом сказавшей что-то в телефонную трубку. Все еще глядя в темноту, я чувствовал, как она тихо идет ко мне, двигаясь в своей обычной спокойной манере – грациозная, с изящно наклоненной головой. Марисса пересекла комнату и открыла застекленную дверь. Обернувшись, я обнаружил, что смотрю прямо в ее озорные глаза.

– Твоя подруга из Лос-Анджелеса, – прикрывая трубку рукой, сказала она заботливым и немного дразнящим голосом.

Секунду я мучительно гадал, кто бы это мог быть.

– Анабелла Ван Ротен, – сказала Марисса, уверенная, что я подумал о другой женщине.

Взяв Мариссу за руку, я не дал ей уйти.

Прохладной калифорнийской ночью я слушал, как мой недавний противник, страстная и умная женщина Анабелла Ван Ротен, так верившая в виновность Стэнли Рота, говорила мне то, что не была обязана говорить. Когда она закончила, добавить оказалось нечего и мы попрощались, испытывая странную ностальгию двух старых друзей, узнавших правду слишком поздно.

Подставив руки под подбородок, Марисса сидела напротив за круглым столом, ожидая, что я расскажу ей про звонок Анабеллы Ван Ротен. У нее был вид школьницы, изо всех сил старавшейся не выказать любопытства. Не в состоянии больше ждать, Марисса радостно спросила:

– Она хоть поздравила «беспощадного и харизматичного адвоката, Джозефа Антонелли» с заслуженной наградой? Неужели нет?

– Награду киноакадемии получил актер Уокер Брэдли.

– Да, но получил за то, что был тобой.

Анабелла Ван Ротен сказала примерно то же самое. Были моменты, говорила она, когда, наблюдая за игрой Уокера Брэдли, она начинала думать, что актер похож на меня больше, чем я сам. Как странно и нелепо. Даже в мире интимно близких незнакомцев, с которыми мы живем, нас видят играющими роль, которую мог бы с большим успехом сыграть кто-то другой. Покрутив головой, я снова бросил взгляд через залив, на город, мерцавший далекими огнями на фоне неба с тысячью крохотных сверкавших звезд. На один ускользающий миг показалось, что все мы вместе стоим на сцене, под внимательными взорами невидимой аудитории. И я подумал: не так ли все устроено на самом деле? Ты стоишь перед камерой, замечающей каждый едва заметный жест, фиксирующей каждое сказанное слово, пишущей это на пленку, – не зная сам, что ты всегда в центре внимания огромной, даже бесконечной аудитории. Невидимой и недоступной твоему восприятию, но такой, которая всегда с изумлением наблюдает и гадает: что будет дальше?

Продолжая смотреть в темноту, я пытался примириться с фактом, приносившим некоторое утешение: есть вопросы, ответа на которые не найти никогда. По крайней мере смертным вроде нас.

– Ну что? – услышал я голос Мариссы. Очнувшись от мечтаний, я обернулся. – Что она сказала? Эта Анабелла Ван Ротен…

– Она сказала, что против детектива, Ричарда Крэншо, завели уголовное дело по обвинению в убийстве Мэри Маргарет Флендерс. – Подумав, я добавил: – Говорит, рада, что не посадила невиновного.

Марисса сразу увидела в моих глазах сомнение, нерешительность и неудовлетворенность из-за собственного промаха – сожаление, что не постиг сути этого дела. Она смотрела все внимательнее, стараясь удостовериться.

– Он ведь правда невиновен, да? Стэнли Рот…

Теперь это знали все: Анабелла Ван Ротен, Марисса…

Все. Именно фильм произвел этот эффект. Фильм, о котором всегда мечтал Стэнли Рот. Фильм изменил оценку случившегося, изобразив Стэнли Рота невинной жертвой всеобщего, теперь оставшегося в прошлом недоверия. Помню, с каким чувством я смотрел этот фильм, убежденный, что все в нем ложь от начала до конца.

А потом мне показали другой фильм, в котором Мэри Маргарет Флендерс окружали сотни гостей, которых я не видел, потому что не мог отвести глаз от нее. Тот самый фильм, запечатлевший Ричарда Крэншо у самого края толпы, на залитой солнцем лужайке знаменитого особняка «Пальмы». А потом я, как и все зрители последнего фильма Стэнли Рота, поверил в его невиновность, о которой он говорил с самого начала.

– Он правда невиновен, да? Стэнли Рот невиновен? – повторила Марисса, заглядывая в глаза.

Я смотрел в сторону.

– По-твоему, кто мы такие? – спросил я, негромко рассмеявшись в темноту. – И неужели чей-то вымысел, показанный в кино, становится единственно возможной реальностью? Стэнли Рот невиновен? Возможно. Но виновен ли Ричард Крэншо? С какой стати? Потому, что в тот день он был в «Пальмах», где, кроме него, находилось несколько сотен человек? Потому, что был в «Пальмах» наутро, когда в бассейне обнаружили обнаженное тело Мэри Маргарет Флендерс? – Улыбнувшись, я посмотрел на Мариссу. – В действительности это два независимых факта. Но все, разумеется, знают гораздо больше. Все знают, что Ричард Крэншо убил Мэри Маргарет Флендерс. Он был в ее доме. И они это видели.

Марисса с сомнением наклонила голову. В ее глазах мелькнула легкая тень беспокойства.

– Хочешь сказать, Крэншо этого не делал? Неужели убийство совершил Стэнли Рот?

Помню взгляд Стэнли Рота в тот день, в «Пальмах», когда я спросил – кто, по его мнению, убил Мэри Маргарет Флендерс. Тогда, глядя мне в глаза, он сказал, что ответ может разрушить будущий фильм. Наверное, такое выражение было теперь на моем лице.

– Ни один зритель Стэнли Рота никогда так не подумает.