Когда смотришь с большого расстояния, все кажется не таким, как оно есть на самом деле. Наша планета выглядит спокойным голубым камнем, летящим в космосе, но на ее поверхности бушуют войны, мятежи и рок-концерты. Брызги в океане оказываются хвостом гигантского кашалота. Блики солнца на кургане в пустыне – древним озером. То, что ты принимаешь за крохотный коралл, оказывается 150-футовой башней маяка с коротковолновой антенной наверху. Маленькое пятнышко на голубом камне, которым кажется Кайо-Локо, – не худшее место на земле.

Музыка танго льется из моего старого «Гэлликрафтера» и эхом отдается в песчаных дюнах, и морской овес покачивается ей в такт. Голос Карлоса Гарделя доносится до меня из Эквадора, страны вулканов и Бабушки-Призрака, и я не думаю, что это совпадение. Я сижу на вершине дюны и смотрю на оживающий маяк Кайо-Локо. Кучи мусора вокруг и куча воспоминаний в голове.

Здесь, на южных Багамских островах, стоит великолепная погода, и трудно поверить, что сейчас середина зимы. С юго-востока дует нежный бриз. На небе ни облачка; оно такое чистое, что я почти различаю береговую линию острова Большой Инагуа, расположенного в тридцати милях к югу. Я смотрю на силуэт паруса, скользящий вдоль горизонта, и он напоминает мне об одном из бесчисленных приключений, случившихся со мной после того, как я покинул Белиз.

Кажется, все это было только вчера. Мы с Дайвером Пиндером стояли по колено в воде и заканчивали последнюю стену нашего моллюско-окуневого загона, который Дайвер назвал «Рыбным рынком Кайо-Локо». Дайвер – сын Соломона. Он работал гидом по отмелям и учителем на Кривом острове, но когда отец рассказал ему, чем мы занимаемся на Кайо-Локо, приехал с полной лодкой друзей и кучей инструментов. Он сказал, что его настоящее имя Соломон Пиндер III, но что это слишком путано. Так что с тех пор, как в два месяца он начал плавать под водой, мать стала звать его Дайвером. Логично, по-моему.

– Думаю, помощь тебе пригодится, – сказал Дайвер, осматривая фронт работ. – Знаешь, это был маяк моего деда.

Вот так мы подружились. С появлением Дайвера работа заспорилась. Тем временем Клеопатра и Соломон отправились на «Лукреции» в Корпус-Кристи, Техас, чтобы проверить историю об одной линзе, которую спрятали на ранчо во время Гражданской войны.

Я наконец чувствовал себя в полной безопасности: Тельма и Стилтоны далеко, и был рад-радешенек, что мог просто вкалывать в свое удовольствие, ни о чем не думая.

Мы наводили лоск на «Рыбный рынок Кайо-Локо» и уже собирались устроить обеденный перерыв, как гул радиальных двигателей и незабываемый розовый фюзеляж возвестили о прибытии на Кайо-Локо Сэмми Рэя.

Оказалось, что самого Сэмми Рэя на борту нет, но Дрейк, пилот, передал мне новости: Тельма Барстон умерла. Первой моей мыслью было, что меня наверняка подозревают в ее убийстве. Но после того, что я услышал дальше, мои страхи как ветром сдуло.

– Все обвинения с тебя сняты. – И он поведал о странной череде событий, последовавших за моим исчезновением.

После того как Стилтоны вернулись в Вайоминг с пустыми руками, Тельма окончательно тронулась. По словам Дрейка, она решила бороться за место в Конгрессе, освободившееся, когда решил уйти в отставку Зэкери Скотт Стилтон, коррумпированный дядя Уолдо и Уилтона. Как раз это расследование, предпринятое Кокоцем, дало результаты: оказалось, что Тельма регулярно предавалась изощренным садо-мазохистским забавам с литовским кинорежиссером в Майами. Больше всего ей нравилось, когда ее дружок катался на ней верхом. Всплыли видеозаписи: Тельма скачет в кожаном наряде с удилами во рту, а наездник подгоняет ее хлыстом. Сами понимаете, это чересчур для кандидата в конгрессмены. Тельма получила анонимную записку, в которой говорилось, что если она не заберет иск против меня, пленка попадет в руки репортера из «Майами Геральд». Тельма, разумеется, пришла в бешенство. Она прыгнула на свой снегоход и умчалась в горы. Парочка моих розовых фламинго еще стояла там наверху. Наверное, она решила отыграться на них и прихватила для этого с собой двустволку.

Лесничий, который нашел ее, сказал, что стрельба вызвала сход небольшой лавины. Она с грохотом скатилась с горы и превратила Тельму Барстон в эскимо. Даун получила свое наследство и, позвонив Баки на базу, сообщила, что теперь я свободный человек.

Дрейк вручил мне конверт от Сэмми Рэя. Внутри были все документы по моему делу. На каждой странице стояла большущая печать, гласившая «ДЕЛО ЗАКРЫТО». До чего же было приятно осознать, что больше я не должен скрываться от властей! И хотя теперь я мог ехать куда угодно, делать этого мне вовсе не хотелось. Кайо-Локо стал моим домом, а восстановление маяка – моей работой.

Вслед за известием о моей свободе объявились мой конь и Икс-Ней с новой версией «Барилете». Капитан Кирк любезно предоставил транспорт для лошади и ялика, а вместе с ними – моей коллекции картин, моему гардеробу (шорты, шлепанцы и пара футболок) и моему верному радиоприемнику. Новый ялик был просто изумителен – точная копия оригинала, вплоть до богов майя на носу. Икс-Ней сказал мне, что разрешил Сэмми Рэю сделать модель ялика, и Сэмми Рэй изготовил одну копию для себя и одну для меня в шлюпочной мастерской на Ки-Уэст. Мистеру Твену первое время пришлось пожить под открытым небом, пока я строил ему загон и стойло под маяком. Стоит сказать, он был только рад этому. Икс-Нею так понравился маяк, что он решил задержаться. Через полгода после того, как я впервые ступил на Кайо-Локо, дела стали налаживаться.

Так продолжалось много месяцев. Вилли Сингер был в Австралии, и мы все держали пальцы накрест, чтобы ему повезло и он привез нам линзу – если, конечно, Клеопатра не найдет ее первой.

Я делил свое время между уединением Кайо-Локо и палубой «Лукреции». На острове постепенно складывались кусочки нашей гигантской мозаики: сначала мы перестроили домик смотрителя маяка, затем пристань и эллинг. Наконец и сама башня начала принимать свою первоначальную форму.

Клеопатра приезжала и уезжала с Кайо-Локо, продолжая бесплодные поиски, но никогда не унывая. Мы всегда знали, что рано или поздно мы добудем свет. Она бесчисленное количество раз напоминала мне о других людях, которые сталкивались с непреодолимыми на первый взгляд препятствиями, и рассказывала мне истории о знакомых охотниках за сокровищами. Все они обладали слепой решимостью, которую в то время я еще не мог постичь. Не важно, искали они корабль два дня или двадцать лет. Мы ни разу не усомнились в том, что у Клеопатры все получится. Мы просто продолжали работать.

А однажды утром меня осенило. Я посмотрел на маяк и понял, что мы почти закончили. Тут я кое-что вспомнил, и на все пролился иной свет. Какое-то время назад «Лукреция» стояла в порту Макапа на Амазонке, где реку пересекает экватор. Недалеко от города на утесе стоял памятник, отмечающий экватор, – кусок гранита с высеченными на нем словами «MARCO DE CERO». Я встал рядом с памятником, а Клеопатра меня сфотографировала. Это был мой день рожденья.

Фотографии иногда называют неподвижными кадрами, но Клеопатра напомнила мне, что они вовсе не таковы.

– На самом деле, – заметила она, – Земля вращается вокруг своей оси со скоростью тысяча миль в час, а с ней вращаемся и мы.

На обратном пути в Макапу она посмотрела в окно на зеленое пятно джунглей и сказала:

– Иногда кажется, что годы летят очень быстро. А потом понимаешь, что это тебе не кажется, а так оно и есть на самом деле.

Прошло много месяцев с тех пор, как мы получили письмо Вилли Сингера о линзе в Австралии. Я научил Клеопатру пользоваться спутниковым телефоном, и, куда бы она ни шла, всегда пристегивала его на талию. Но никогда не звонила в Австралию – она просто ждала, пока новости найдут ее сами.

Тем временем мы отплыли в Гавану, где Клеопатра отвела меня побриться и подстричься. Нашим пунктом назначения стала парикмахерская в центре Старого Города близ Плаза де Армас на Авенида Обиспо. Клеопатра сказала, что это самая старая парикмахерская в Новом Свете, и состояние здания это подтверждало. Должен признаться, сидя в кресле с горячим полотенцем на глазах, я немного нервничал, ощущая, как коммунист-цирюльник, дышащий ромом, орудует опасной бритвой.

Клеопатра болтала со свободными парикмахерами, попивая ром, а потом вдруг ошарашила меня: оказывается, она родилась в том самом кресле, в котором теперь лежал я.

– Взгляни-ка сюда, – сказала она.

Я открыл глаза и увидел на стене потускневшую картину, на которую сначала не обратил внимания. На ней были изображены пирамиды и старинные барки с египетской знатью.

– Думаю, мне лучше начать с самого начала, – произнесла она и рассказала историю «Лукреции», своей семьи и своего появления на свет в парикмахерской.

Как и Клеопатра, «Лукреция» отлично выглядела для своего возраста. Судно построили по экспериментальному проекту в Нидерландах в 1887 году. Владелец окрестил ее «Нептунией». Она ходила в торговые рейсы из Европы к островам Зеленого Мыса, а позже перевозила нелегальных иммигрантов из Африки на каучуковые плантации на Амазонке близ Манауса, Затем «Нептуния» стала возить бананы из Мартиники на Сан-Хуан и Виргинские острова.

«Нептуния» спокойно выполняла свои регулярные рейсы, а тем временем в мире происходили события, которые вскоре изменят ее судьбу. Весной 1895-го на пристань в Гаване ступил капитан Андерсон Мидор – новый военно-морской атташе посольства США. С собой он привез молодую жену. Этот год для Гаваны выдался жарким. Двумя месяцами позже революционный лидер Хосе Марти был убит в своей первой битве при Дос-Риос. Его смерть разожгла дело революции, и год спустя на улицах Гаваны уже шли ожесточенные бои. Под предлогом защиты американских граждан правительство США направило к берегам Кубы броненосец «Мэн».

Вечером 15 февраля 1898 года капитан Мидор поцеловал свою беременную на восьмом месяце жену и отправился ужинать с капитаном «Мэна», стоявшим на якоре в бухте Гаваны.

Судьба распорядилась так, что в тот вечер не более чем в полумиле от военного судна стала на якорь и «Нептуния». Пока весь город танцевал на улицах, празднуя Марди-Гра, революционеры в трюме «Нептунии» тайком разгружали ящики с оружием, контрабандой доставленные из Франции. Рано утром в бухте раздался страшный взрыв, и броненосец «Мэн» затонул. Услышав, что «Мэн» взорвался, Лукреция Кэннон Мидор выскочила из дома и села в посольский экипаж в надежде найти своего мужа. Но в дороге у нее начались роды.

Улицы были забиты людьми: толпы празднующих Марди-Гра плюс паника, вызванная взрывом. Доставить ее в больницу не было ни малейшего шанса, и тогда кучер отвез Лукрецию в парикмахерскую на Авенида Обиспо, где владелец принял роды. Под грохот стрельбы и крики, доносившиеся с улицы, он передал новорожденную девочку матери и спросил, как ее назовут. Лукреция посмотрела на картину с египтянами на стене.

– Клеопатра, – ответила Лукреция. – Назовем ее Клеопатрой. Я вижу, что это имя ей подходит.

Когда Лукрецию и ее новорожденную дочку усадили в экипаж, владелец парикмахерской отдал кучеру деревянный сундук размером с ящик из-под пива. На крышке были вырезаны пальмы, ракушки и рыбацкие лодки. Он сказал, что это ящик для игрушек малышки.

Клеопатра появилась на свет в тот день, когда погиб ее отец, капитан Андерсон Мидор. На рассвете испанские власти перехватили «Нептунию», пытавшуюся выскочить из гавани с утренним приливом. Но судно и ребенок еще встретятся.

Разразилась испано-американская война. Но Лукреция Кэннон Мидор, к ужасу своей семьи в Аннаполисе, не собиралась на родину. Вместо этого она поднялась на борт парома, идущего в Ки-Уэст. Лукреция влюбилась в тропики и не видела причин возвращаться на холодные берега залива Чесапик. Она планировала переждать войну на острове.

Лукреция посетила открытие мемориала погибшим на кладбище в Ки-Уэст, и власти США проинформировали ее о праве жить на военно-морской базе. Она вежливо отказалась и взамен подыскала небольшой домик недалеко от Флеминг-стрит, в маленьком переулке под названием Нассау-лейн. Обзаведясь жильем, она занялась тем, чем обычно занимаются женщины в такой ситуации: стала растить дочку и подыскивать нового мужа.

Тем временем моряк и кавалерийский офицер по имени Патрик Хайборн с началом военных действий оставил семейный судоходный бизнес в Ки-Уэст и атаковал высоту Сан-Хуан вместе с Тедди Рузвельтом. За проявленную отвагу он получил «Серебряную звезду». Когда Патрик вернулся домой, ему устроили торжественную встречу на Дюваль-стрит. Поклонницы бросали конфетти из окон и трубили в раковины, приветствуя сына своей родины. Патрик Хайборн принял почести с подобающей офицеру скромностью.

В первый же день его внимание привлекла очаровательная молодая вдова, которую представил ему командующий военно-морской базы Ки-Уэст. К концу бала тлеющие угольки обоюдной симпатии уже превратились в горящие искры. На следующее утро капитан Патрик Хайборн зашел к миссис Мидор и впервые увидел Клеопатру. Они решили воспользоваться великолепной погодой и отплыли на острова Маркесас-Киз, где устроили пикник под пальмами. Крошечная Клеопатра гонялась за мелкими рыбешками и смастерила парусник из кокосовой скорлупы и пальмовых веток.

Вскоре после этой встречи жизнь Клеопатры изменилась навсегда. Новый век принес нового отца.

Хайборны из Ки-Уэст происходили из клана лоялистов, не желавших принимать участие в американской революции, и после поражения британцев у Йорктауна решили выбраться из Доджа. Летом 1783-го они отправились на остров Абако на Багамах.

Жизнь на островах была напрямую связана со стихиями, и периоды благополучия и отчаяния чередовались как извечные приливы и отливы. В 1821-м по нижним широтам пронесся ураган. Когда он приблизился к Абако, молодой судостроитель Огастэс Хайборн сделал все необходимые приготовления. Он укрыл свою маленькую шхуну «Королевская раковина» в глубокой бухте, окруженной мангровыми зарослями, опустошил резервуар для дождевой воды под своим домом и, прихватив фонарь, пишу и воду, укрылся в прохладном темном подвале, чтобы переждать шторм.

После долгих часов свистящего ветра и проливного дождя он увидел голубое небо. Поначалу Огастэс предположил, что это только «око бури». Но в итоге сквозь его утомленный непогодой мозг профильтровалось следующее: он увидел небо наверху потому, что дома там больше не было.

Выбравшись из подвала и оглядевшись, он увидел свой дом в целости и сохранности. Правда, в сотне футов от того места, где он его построил.

Огастэс принял это как знак с небес. Через несколько дней он поднял свой дом на палубу «Королевской раковины», попрощался с друзьями и семьей и проложил курс на Ки-Уэст.

Огастэс решил, что настало время сменить широты. Как и его предки, он отправился в погоню за мечтой о лучшей, более безопасной жизни. Но в случае Огастэса мечта сбылась. Ки-Уэст вырос на руинах индейской деревни, покрытой столькими скелетами, что испанцы прозвали его Кайо-Уэсо – остров Костей. В семи милях от берега вдоль условной границы Гольфстрима лежит одна из наиболее коварных рифовых систем в мире, еще со времен Колумба и конкистадоров предъявившая права на сотни кораблей и смешавшая кости моряков и пассажиров с костями местных индейцев.

Не успел Огастэс Хайборн перенести свой дом на остров, как на риф сел корабль. К нему сразу же направилось множество лодок, но Огастэс на быстроходной «Королевской раковине» был первым, и вся добыча досталась ему. Недолго думая он воспользовался своим судостроительным талантом и начал проектировать суда, которые бы обгоняли соперников. Кроме того, он строил грузовые шхуны, соединявшие Ки-Уэст с Гаваной.

Верфь Хайборна процветала. Вскоре к ней присоединилась грузовая компания, перевозившая пассажиров и провизию с Ки-Уэст в Гавану и на острова к югу.

Огастэс отошел в мир иной в семьдесят шесть лет и оставил состояние своим одиннадцати детям. Управлять семейным бизнесом в итоге стал младший сын Патрик, унаследовавший отцовскую деловую хватку.

Патрик защищал и расширял семейный бизнес, а также ответил на призыв родины – и вот, весной 1900 года он обзаводится семьей. А значит, ему нужен дом.

Лукреции не понадобилось много времени, чтобы найти то, что она хотела. Первое Рождество нового века Хайборны отпраздновали в своем новом доме в конце Спунбилл-лейн, одного из самых высоких мест на острове – шесть футов над уровнем моря. Они назвали его Хайборн-Хилл.

Дом и окружавший его чудесный сад были отрадой только Лукреции: ее муж и дочка были влюблены в море. Вскоре выяснилось, что Лукреция не может больше иметь детей, так что Клеопатра стала центром внимания и единственной гордостью и радостью своих родителей. Мать всеми способами пыталась удержать девочку на берегу, но Клеопатра рассматривала дом исключительно как место, где она ела и спала, когда не находилась на «Королевской раковине».

К тому времени как ей исполнилось пять, Клеопатра уже вовсю путешествовала с отчимом на его шхуне, набираясь знаний, которые будут служить ей верой и правдой почти целый век. Испанский она выучила, разговаривая с домработницами в Хайборн-Хилл, а местный патуа – с портовыми грузчиками на пристанях далеких портов, Фор-де-Франса и Порт-оф-Спейна. Патрик Хайборн учил дочь рыбачить, прокладывать курс, читать карту и ориентироваться по звездам – к недовольству матери, всеми силами пытавшейся заинтересовать Клеопатру учебой в школе и светской жизнью Ки-Уэст.

Жизнь Клеопатры резко изменила курс на семнадцатом году жизни, когда мать заболела. Несмотря на героические старания Патрика найти лекарство, Лукреция Кэннон Мидор Хайборн умерла от туберкулеза. Ее похоронили на семейном участке кладбища Ки-Уэст, примыкающем к мемориалу «Мэна».

Патрик Хайборн сдержал слово, данное умирающей жене, несмотря на протесты дочери. Клеопатра отправилась в школу-интернат во Франции. Правда, удача улыбнулась ей, и она вернулась на Ки-Уэст уже через полгода, спасаясь от конфликта в Европе, в итоге приведшего к Первой мировой войне.

Клеопатра вернулась к прежней жизни и вышла в море. Несколько лет она работала первым помощником капитана у своего отца на «Королевской раковине». Странное это было зрелище – в портах Карибского моря не часто увидишь прекрасную девушку, управляющую судном. Клеопатра Хайборн быстро заслужила уважение находившихся у нее в подчинении моряков.

В то утро, когда Клеопатре исполнилось восемнадцать, «Королевская раковина» мягко покачивалась на якоре в маленькой гавани Ле-Труаз-Иле по другую сторону залива от Фор-де-Франса. Когда именинница спрыгнула со шконки в крошечной каюте и поднялась наверх выпить чашку кофе, она увидела отца – тот сидел на леере прекрасной старой шхуны, пришвартованной рядом. Клеопатра в изумлении смотрела на великолепное судно, еще пахнувшее свежим лаком, краской и сосной. Она спрыгнула с палубы «Королевской раковины» на причал и направилась к отцу.

– Предыдущий владелец называл ее «Нептуния», но я пока не стал прибивать доску с названием, – сказал отец Клеопатры. – Это работа капитана. Сдаем рождения!

И он поведал ей историю о том, как «Нептуния» оказалась в бухте Гаваны в ночь ее появления на свет.

– Как ты ее назовешь? – спросил отец.

Слезы заструились по щекам Клеопатры, и она бросилась в объятия отца.

– «Лукреция», папочка. Я хочу назвать ее в честь мамы.

На следующее утро «Лукрецию» и «Королевскую раковину» провожали пушечные залпы. Они отплыли из Фор-де-Франса и помчались в Америку наперегонки – пятнадцать сотен миль к северу. Плавание завершилось за небывалый срок – восемь дней, – и когда на южной оконечности Ки-Бискейн показался маяк Кейп-Флорида, на финише их разделяли только тридцать секунд.

– Я выиграла, но я уверена, папа мне поддавался. Вот так я получила эту шхуну, – сказала мне Клеопатра. – После этого проносились мимо волны, штормы… и годы. Где-то по пути я вдруг поняла, что забыла осесть, выйти замуж, обзавестись семьей – но было уже слишком поздно. Кроме того, я была замужем за океаном. Иногда, конечно, я думаю, какова была бы моя жизнь, если б я осталась на берегу в Ки-Уэст. Но это не моя судьба. Может быть, я старуха, но чувствую себя маленькой девочкой в долгом путешествии.

В парикмахерской наступила тишина; затем с меня сняли мокрое полотенце, кресло скрипнуло и сложилось. Облако пудры окружило мою голову, и парикмахер принялся обмахивать меня кисточкой.

Клеопатра стояла рядом и улыбалась.

– Ты не против, если я посижу в этом кресле? Ты ведь уже закончил?

– Разумеется, – ответил я.

Она сидела и смотрела на потускневшую картину.

– Она тускнеет от времени – прямо как я.

Клеопатра оглядела парикмахерскую еще раз и снова перевела взгляд на картину.

– Я рада, что на стене висела не Елена Троянская. Не могу представить, чтобы меня звали Еленой. А теперь давай махнем в город, Талли.

На закате мы поужинали mojitos [141]Напиток с ромом и лимонным соком.
и чили в баре отеля «Англетер», а потом отправились на бейсбольный стадион, чтобы увидеть истинную причину нашего приезда – финальную битву без пуль в постреволюционной Кубе.

Эль Коэте, подачами которого грезила Клеопатра, стоял на насыпи питчера в составе «Гавана Индустриалес». Противниками были не Колумб или испанские конкистадоры, как в моем сне, а ненавистные «Сантьяго де Куба». Миллионы американских долларов звали Эль Коэте с другой стороны Гольфстрима в надежде, что он дезертирует и станет играть в то, что кубинская пресса называла pelota esclava – «рабский бейсбол». Но Эль Коэте остался дома. Тысячи газетных статей были посвящены его решению, но на самом деле никто из репортеров не знал, почему он остался на Кубе.

– Ему нет нужды уезжать, – вот и все, что сказала об этом Клеопатра. Мы продирались сквозь толпу болельщиков, стекающихся на стадион. – Кроме того, Эль Коэте не умеет плавать.

Игра развернулась в классическую битву. Шестьдесят тысяч болельщиков собрались на стадионе за два часа до первой подачи. Крики, гудки, барабаны и литавры не прекращались. Больше того, они становились громче; работала магия Эль Коэте.

Толпа без остановки скандировала его имя. К концу игры все охрипли: Эль Коэте накостылял шестнадцати бэттерам, и «Индустриалес» порвали «Сантьяго».

Домашние игры закончились, и теперь «Индустриалес» предстояло провести два матча в Сантьяго. Как бы Клеопатре ни хотелось вместе с командой отправиться на выездную игру, путешествие по суше на автомобиле или поезде было для нее слишком. Мы возвращались на Кайо-Локо.

После игры мы с Клеопатрой встретились с Эль Коэте. Он пригласил нас на вечеринку в своем квартале, недалеко от стадиона. Никто не просил автограф, не было ни агентов, ни менеджеров, ни юристов, ни спонсоров, ни исступленных поклонниц, визжащих за полицейскими кордонами. Эль Коэте останавливался поболтать с людьми, сидевшими на ступеньках своих домов, заходил в их cocina, [142]Кухня (исп.).
а потом они с Клеопатрой обсудили свои семейные дела. Когда улицы опустели и все разошлись по домам, он отправился с нами прогуляться, повесив сумку с формой на руль своего велосипеда.

Мы остановились у уличного торговца и поели мороженого. Эль Коэте сказал Клеопатре, что обязательно постарается прийти к шхуне завтра утром перед отъездом команды в Сантьяго, и подарил ей мяч с игры. Даже что-то написал на нем на память. Она положила его в карман. А потом лучший питчер кубинского бейсбола (кстати, 15 миллионов кубинских болельщиков утверждают, что лучший в мире) сел на свой велосипед и покатил домой.

В Кохимар мы прибыли около полуночи. Наше такси обогнуло статую Эрнеста Хемингуэя в конце улицы и остановилось у ступеней к пристани. Там, под кубинской луной, зазвонил спутниковый телефон. Клеопатра передала его мне.

– Она в Майами! – заорал из трубки голос Вилли.

– Нет, мы в Гаване, – сказал я.

– Не ты! Лампа! Душа маяка! Она на свалке! На Майами-Ривер!

Ну, сами можете представить, какая суматоха началась. Клеопатра хотела отправиться немедленно, однако нам пришлось ждать утра, чтобы пройти таможню. Мы перезвонили Вилли Сингеру, и он поведал ей историю еще три раза, пока она не смогла наконец поверить, что цель ее поисков находилась на Майами-Ривер примерно в миле от дока «Судоходной компании Хайборн».

Вилли Сингеру удалось напасть на след своего давно потерянного родственника, капитана Стэнли Сингера, в Холланде, штат Мичиган. У него и вправду оказались документы и квитанции на линзу. Она попала в Австралию, где в 1957-м была продана застройщику на Кубу, который планировал использовать ее в качестве бутафории для казино. Потом пришел Фидель Кастро, и каким-то образом линзу контрабандой вывезли из страны. В итоге она оказалась на складе в Нассау, где ее купил торговец морским хламом из Майами. Он и прислал капитану Стэнли Сингеру запрос о маяке.

Вилли позвонил на свалку в Майами. Оказалось, что прежний владелец умер, но его сын знал, где хранится линза. Вилли даже не стал торговаться, просто спросил цену, переслал деньги и сказал, что ее заберут. Через два дня после звонка «Лукреция» проплыла под рождественскими украшениями на дамбе Брикелл и причалила у доков «Хайборн», где на грузовике «Сам-Вози» нас встречал Дайвер. Мы втроем направились по Ривер-роуд к свалке. Я слушал указания Клеопатры и смотрел в оба, пока Дайвер петлял по стоянкам трейлеров, между шлюпочными мастерскими и домиками на задворках Майами-Ривер.

– Стоп! – неожиданно закричала Клеопатра.

Дайвер ударил по тормозам, и я чуть не вылетел через лобовое стекло. Я ожидал увидеть тело на капоте или услышать вой раненой собаки под колесами грузовика. Мое сердце бешено стучало.

– Смотрите, – прошептала Клеопатра. Ее ясные зеленые глаза были широко раскрыты, а нижняя челюсть отвисла. Там, в углу свалки, за грудой ловушек для омаров, кабельных барабанов, грузовых контейнеров и ржавых спасательных шлюпок, стоял свет.

– Это, должно быть, бутафория, – сказал я. – Для кино или тематического парка, или чего еще.

Но Клеопатре лучше знать. Ей был сто один год, и она гонялась за душой маяка последние десять лет свой жизни.

– Нет, – сказала Клеопатра, качая головой. – Он настоящий.

– По-моему, это первоклассная елочная игрушка, – заметил Дайвер.

– А я знаю подходящее дерево, на которое мы ее наденем, – сказала Клеопатра.

Десять лет поисков по иронии судьбы привели Клеопатру на ее собственный задний двор. Потребовался весь остаток дня, чтобы бережно перевезти линзу со свалки в трюм «Лукреции». Когда дело было сделано, мы выстроились вокруг линзы и долго смотрели на нее. Никто никак не мог поверить, что мы наконец-то ее нашли. Клеопатра сказала:

– Думаю, мы просто обязаны встретить новое тысячелетие этим маяком.

Судя по всему, наша работа была еще далека от завершения.

На то, чтобы исполнить желание Клеопатры, у нас оставалось меньше трех недель. Понятно, мы трудились как бобры. Соломон знал о маяках больше всех на свете. Он быстро составил перечень частей, которые у нас уже имелись и которые нам потребуются, чтобы заставить маяк работать. Прежде чем мы подняли парус, я позвонил Сэмми Рэю и капитану Кирку, сообщил им радостное известие и продиктовал список необходимых покупок. Они немедленно взялись за работу.

Пока мы мчались в Кайо-Локо, Сэмми Рэй и Кирк подняли на уши всех фанатов маяков. Они отыскали горелку, ручные насосы, трубоарматуру и напорные баки. Сэмми Рэй завербовал молодого инженера из Массачусетского технологического института, который разработал и изготовил недостающие детали из титана. У нас на руках оказался маяк космического века.

Черпая знания из своих детских воспоминаний, Соломон сшил материал калильной сетки в «большие носки» – совсем как те, что он помогал делать своей матери.

По прибытии в Кайо-Локо Клеопатра узнала, что буксир, тащивший подъемный кран, который она заказала, сломался и застрял в Джорджтауне. Но это ее не смутило. Они с Соломоном быстро придумали хитроумное устройство, и с помощью мачт и такелажа «Лукреции» все-таки перенесли семисотфунтовый свет с палубы шхуны на башню.

Наконец на чартерном судне прибыли бочки ртути, которые Сэмми Рэй заказал в Уэст-Палм-Бич.

Рождество мы отметили под пальмой у пристани, которую украсили ребятишки, а на следующий день обменялись подарками и устроили восхитительный обед на пляже. А потом снова работа. Дела продвигались быстро. Помещения и проходы гигантской стальной башни заполнили трубы, провода и баки, поддерживающие линзу «бычий глаз». Сэмми Рэй прибавил свой собственный личный штришок и привез малярного подрядчика, воссоздавшего первоначальный цвет башни. Клеопатра даже разрешила раскрасить один из чуланов в ярко-розовый цвет. Мы решали проблемы по мере их поступления. Где-то в середине второй недели всей этой кипучей деятельности в один безоблачный день вдалеке раздался гул двигателей большого самолета. С неба спускалась серебряная летающая лодка.

– Заходи, ковбой, – затрещал голос по рации.

Вилли Сингер наконец-то прилетел на Кайо-Локо. Но он был не один. С самолета сошли диковатый человек в белой военно-морской форме и ухоженный пожилой мужчина в тропическом желто-коричневом костюме. Судовая роль не потребовалась: я и так понял, что передо мной Уолтэм и Филипп Парфе. Разумеется, Клеопатра и Вилли сразу нашли общий язык после того, как она рассказала ему о встрече Линдберга и Хуана Триппе на карнавале в Тринидаде. Парфе был само очарование, но времени пообщаться у нас не было. Пришлось отменить обещанную Вилли поездку на рыбалку. Вилли, Уолтэм и даже Парфе присоединились к нашей работе. Только утром 31 декабря, в канун Нового года, когда на огромные кольца, идущие по всей башне маяка, положили последние мазки красной краски, мы остановились. Соломон и Дайвер объявили, что работа закончена, и Вилли загрузил всех в «Жемчужину» – Клеопатра должна была увидеть Кайо-Локо с воздуха. В самолете она трещала без умолку.

Итак, незадолго до полуночи в последний день XX века на соленом клочке суши к югу от пролива Кривой Остров бригада фанатов маяков с фонарями на головах вереницей поднималась по заново отполированным ступеням маяка Кайо-Локо, словно гирлянда новогодних лампочек на елке. Икс-Ней, Вилли, капитан Кирк, Соломон, Дайвер, команда «Лукреции», местные жители, Сэмми Рэй, Уолтэм, Парфе и я передавали кувшины топлива вверх по лестнице, чтобы наполнить баки в первый раз почти за пятьдесят лет.

Клеопатра Хайборн тоже поднялась наверх вместе с друзьями и командой. Понятное дело, каждый хотел стать свидетелем величайшего момента.

– Готовы, капитан? – спросил Соломон, когда солнце начало погружаться за горизонт.

Клеопатра глубоко вздохнула, и я с удивлением заметил, что она нервничает.

– Готова, – ответила она.

И Соломон дал сигнал качать керосин. Потом отдернул занавес вокруг линзы «бычий глаз», и ливень крошечных радуг – заходящее солнце отражалось в стеклянных призмах – превратил стены маяка в гигантский калейдоскоп.

Соломон перегнулся через край огромного чана с ртутью, в котором плавала линза, и дотронулся до поплавка кончиком пальца.

– Готово, капитан, – сказал он. Это означало, что Клеопатре оставалось только одно – зажечь спичку и поджечь калильную сетку. Соломон вручил ей длинную деревянную спичку и кремень.

Я чувствую себя так, словно собираюсь зажечь самый большой чертов фейерверк в мире, – призналась Клеопатра, чиркая спичкой и поднося свою старческую руку к калильной сетке.

Раздался негромкий хлопок, керосин вспыхнул, и крошечное синее пламя превратилось в пронизывающее белое сияние, многократно увеличенное линзой.

Соломон запустил часовой механизм. Тросы натянулись, застонали, 1700-фунтовые противовесы начали свой спуск внутри башни, и ярчайший луч выстрелил из линзы в открытый океан, будто метеор, пронесшийся по небу. Душа маяка посылала свой сигнал. Маяк Кайо-Локо был снова в деле.

Осознание того, что мы совершили настоящее чудо, пришло не сразу. Не было обычного веселья, которое бы возвестило о начале нового года, не говоря уж – о начале нового тысячелетия. Мы просто сидели на пляже у костра; Вилли бренчал на гитаре, а Дайвер и Икс-Ней подыгрывали ему на конгах – великолепный аккомпанемент для наблюдения за гладким скольжением пяти лучей света, словно мечи прорезывающих темноту.

– Электричество и в подметки не годится, – сказала Клеопатра.

Всю ночь мы вели дежурство, по очереди залезая на башню каждые два часа, чтобы завести часовой механизм, пока на востоке не появились первые признаки нового дня.

Когда я полез на башню в последний раз, Клеопатра пошла со мной. Она потушила огонь, а я задернул занавес вокруг «бычьего глаза», чтобы на линзу не попадало солнце. Маяк отправился спать.

Мы вышли на мостик и посмотрели вниз. Панорама соли, моря, песка и неба была фактически нашей собственной маленькой планетой, которая снова открыла для себя светило.

Приятно, что новый год начинается с чистого неба и нежного бриза. Под нами среди целой флотилии, включающей «Карибскую душу», уйму рыболовных судов и яликов, розовый самолет Сэмми Рэя и «Летающую жемчужину» Вилли Сингера, мерно покачивалась на якоре «Лукреция». Пристань была почти пустой: только парочка пеликанов, усевшихся на сваи, готовилась нырнуть за своим завтраком в косяки рыбы, ходившие вдоль берега. Клеопатра молча наблюдала за ними, а потом сказала:

– Я вспоминаю тот вечер, когда увидела тебя на пляже в первый раз в Тулуме. Помнишь?

– Помню.

– А ты помнишь, что ты мне тогда сказал? Ведь именно поэтому наши отношения перетекли из вежливого разговора с пляжным лоботрясом гринго в приглашение отужинать на борту.

Я отлично помнил этот разговор. Ведь он навсегда изменил мою жизнь.

– Я спросил, что вы ищете, – сказал я.

– Ты когда-нибудь сомневался, что мы ее найдем?

– Нет, – ответил я.

Пока мы разговаривали, вокруг поручней порхала крошечная колибри. Она постоянно меняла направление, будто срикошетившая пуля, а потом вдруг нажала на свои воздушные тормоза и зависла в воздухе, трепеща крылышками не больше чем в двух футах от наших голов.

– Будь я проклята, – воскликнула Клеопатра. – Это красногрудая колибри. Что ты здесь делаешь? – спросила она маленькую птаху.

В этот момент крошечная птичка повернула и влетела через открытый люк в помещение с линзой. Обнаружив, что попала в ловушку за стеклом, она ударилась в панику.

Я бросился внутрь и попробовал подобраться к птице, надеясь, что смогу схватить ее и вынести наружу. А потом случилась поразительнейшая вещь. Она сама подлетела ко мне, присела на мою руку и спокойно там восседала, пока я нес ее наружу.

Знаешь, эти малыши летят от самого острова Кейп-Бретон в Новой Шотландии, чтобы перезимовать в твоих родных краях. Она сбилась с курса, – сказала Клеопатра.

Колибри на моей руке сидела так спокойно, что казалась фарфоровой. Я даже сумел разглядеть ее маленькие проницательные глаза, пристально глядевшие в мои.

– Мне знакомо это чувство, – сказал я.

– И мне.

И так же внезапно, как впорхнула в нашу жизнь, колибри выпорхнула из нее и несколько раз облетела башню. Потом выбрала новый курс, и мы оба поняли, что она летит к месту зимовки где-то в Центральной Америке.

– Она должна увидеть огни Гаваны к закату, после этого полетит по звездам, – сказала Клеопатра, а я представил себе, как это крошечное, но решительное существо летит над безбрежным простором Карибского моря, следуя единственному известному ему курсу.

– Интересно, она знает свой конечный пункт назначения? – спросил я.

– Немногие из нас его знают, – ответила Клеопатра. – Немногие.