Писательница Лариса Васильева в своей увлекательной книге «Дети Кремля» одну неожиданно серьёзную главу почти целиком посвятила баронессе Марии Игнатьевне Будберг — или Муре, как её всю жизнь звали почти все — с которой она неоднократно встречалась в начале 1970-х гг. в Лондоне (муж Васильевой заведовал тогда лондонским корпунктом «Известий»), Вот два коротеньких отрывка из той главы, которые — как это вообще-то бывает не с прозой, а с хорошими стихами — сразу запомнились чуть не наизусть.

Будберг говорит:

— История горьковской семьи, история его сына, Тимоши и внучки Марфы — потрясающий роман. Кто бы взялся писать? Я стара, а Берберова [56] наврет, недорого возьмет. Напишет, что Горький спал со своей невесткой Тимошей, что Тимоша спала с Ягодой, что Ягода отправил на тот свет Максима, сына Алексея Максимовича, что Сталин отравил Горького, а внучка Марфа вышла замуж за сына Берия или сын Берия женился на ней по расчёту.

— Это все сплетни? — спрашиваю я.

— Это все зубья капкана, в который попала семья, — отвечает она.

И ещё:

Она говорила мне о Горьком:

— Почему он решил вернуться в Россию? Всё просто. Деньги кончились. Он был очень добрый, кормил ораву прихлебателей, всех этих Ходасевичей, берберовых. — Она явно недолюбливала своего будущего биографа. — Они при этом ещё смели иронизировать над ним и поглядывать на него свысока. Им казалось, что они талантливее его. Как же! Сталин посулил Горькому все блага. И дал. Но захлопнул капкан.

«Опять она о капкане, — подумала я, — навязчивый образ». И задала вопрос:

— Верите ли вы в то, что Сталин прислал Горькому отравленные конфеты? Или это всего лишь сплетня?

— Почему же. Я сама кормила его этими конфетами и наслаждалась предсмертными муками.

В этом ответе вся Мария Игнатьевна — мудрая, саркастическая, трагическая женщина своего времени, светлая личность и «темная лошадка» одновременно.

Я потом неоднократно пытался понять: как, чем так сразу и так завораживающе на меня подействовали эти зарисовки? Но ни к какому окончательному выводу так пока и не пришёл. Хотя написал уже, всё время держа в уме и сами зарисовки, и давно ставший навязчивым вопрос, целую длинную повесть по этому поводу. С первого же её слова забыв напрочь о мало меня интересовавших Горьком и его судьбе.

Так что вот. Каков тот капкан? Кем взведён? Как захлопнулся? Каково оно было — и есть — в его зубьях?

 

Произвольный Post-mortem

ЕСТЬ такие персонажи в Истории, чьи образы вроде бы уже давно и основательно врезались в нашу память, прорисованы в ней рельефно и до мельчайших деталей. А потом в один прекрасный день мы вдруг узнаём о них что-то — и образ, как лопнувшее стекло, разлетается мелкими осколками.

ВОТ, например, один из биографов Джорджа Оруэлла написал о нём:

Его скромность и стеснительность были всем хорошо известны. Но тем не менее он не чурался публичности, охотно давал для публикации собственные краткие автобиографические очерки и фотографии, много рассказывал о себе в своих книгах и эссе.

Подчёркивали эту характерную особенность Оруэлла и другие близкие ему люди. Поэтому не вызывает сомнений, что идея собственной биографии очевидно его увлекала и творчески ему импонировала.

Тем не менее, всего через несколько месяцев после выхода в свет романа «1984», за два дня до смерти Оруэлл подписал текст завещания, в котором велел душеприказчикам никогда и никаких биографических книг и очерков о нём не публиковать и даже другим авторам никакой помощи в их написании не оказывать.

ДРУГОЙ пример. В 1979 г. британский премьер-министр Маргарет Тэтчер, выступая в Парламенте, назвала Энтони Бланта советским шпионом, причём сделала это с тридцатилетним запозданием и так и не привела в своём довольно пространном выступлении ни одного документально оформленного обличающего факта или доказательства. Несмотря на это, начиная с того дня Энтони Бланта иначе, как «печально знаменитый советский шпион», в СМИ и в исторической и политической литературе не называют.

Сам Блант — обладатель рыцарского звания и троюродный брат покойной ныне королевы-матери — впоследствии не раз заявлял, что своими действиями никогда никакого ущерба Великобритании не причинял. Словно в подтверждение его слов, никакие официальные обвинения против него так никогда и не были выдвинуты, как не были они выдвинуты и против всех остальных, кого в разные времена причисляли с Блантом заодно к   т. н. «кембриджской пятёрке». В силу чего у Энтони Бланта до самой смерти сохранялась возможность издать мемуары и в них публично опровергнуть заявленную в парламенте страны клевету.

Как рассказала недавно его первый серьёзный (т. е. непредвзятый) биограф, «следуя настойчивым советам друзей, он попытался написать мемуары и всё в них объяснить, но ничего путного из этой затеи не вышло». Даже при том, что «всё объяснить» настойчиво советовал Бланту не кто-нибудь, а друживший с ним со студенческих лет и до самой его смерти глава дома Ротшильдов, 3-й барон Ротшильд; и особенно жена барона, леди Тесс.

ЕСТЬ и такие персонажи, чьи публичные биографии с самого начата похожи на конспиративный «чемодан с двойным дном».

Скажем, одним из главных заводил случившейся в СССР на рубеже 1960-х гг. «оттепели» был весьма тогда популярный публицист и журналист-международник Эрнст Генри. Это он написал нашумевшее письмо Эренбургу и составил знаменитое коллективное обращение советской интеллигенции к партийному съезду. (Именно тогда и с его подачи началась диссидентская «карьера» покойного академика Андрея Сахарова.)

При этом, будучи уважаемым, весьма плодовитым и преуспевающим автором всех главных изданий и издательств в системе внешней пропаганды ЦК КПСС, Эрнст Генри в личном деле значился удивительным и уникальным образом — беспартийным. Хотя с молодёжным подразделением Коминтерна (Коммунистическим интернационалом молодёжи, КИМ) он начал сотрудничать в Берлине практически с момента его создания, ещё в 1919 г., совсем юношей, когда ему шестнадцати лет не исполнилось.

В неполные 30 лет он уже успел обосноваться в Лондоне и опубликовать там при помощи международного ПЕН-Клуба два как-то уж очень не по годам и не по положению информационно насыщенных и прозорливых политических трактата о грядущей мировой войне (в них полно свежих конфиденциальных сведений о политических интригах в германских правительственных и военных кругах; в одном из них даже предсказан гитлеровский план «Барбаросса»). Эти два поражающих авторской осведомлённостью «произведения» никому доселе не известного юного беженца-еврея из Германии с неожиданной расторопностью прочитали и восторженно прокомментировали мыслители с мировыми именами в разных концах света: А. Эйнштейн, Б. Расселл и другие. Благодаря ещё чьей-то не меньшей расторопности тут же были изготовлены переводы обоих текстов на многие иностранные языки.

Неизбежно в свете перечисленного Эрнст Генри стал в одночасье мировой знаменитостью. Вроде бы был ещё сопливый мальчишка, а немцы уже включили его в свой знаменитый список лиц, после оккупации британских островов подлежавших уничтожению в первую очередь. Генри тем временем, когда началась война, возглавил отделение Совинформбюро в Англии.

Вне всяких сомнений — замечательный и удивительный человек. И тем не менее по сей день не известно даже то, откуда взялись его «иностранные» имя и фамилия. Известно только, что до эмиграции из России в 1917 г. (Генри уехал вслед за отцом в Германию) он был в Киеве и в Москве Лейбой Абрамовичем Хентовым, а затем в 1922 г., уже в Берлине ему через Коминтерн выправили паспорт на имя Семёна Николаевича Ростовского (с этим заведомо фальшивым документом он и прожил, начиная с 1946 г., всю оставшуюся жизнь в СССР).

А вот кто ему перед изданием его первой книги в Лондоне подобрал национальнонеопределённый, космополитично звучащий псевдоним Эрнст Генри , — уже наверняка не известно. Указывают на какую-то одну из помощниц Герберта Уэллса в международном ПЕН-Клубе (Уэллс являлся его президентом), и называют по имени дочь ближайшего соратника лорда Милнера и Уинстона Черчилля Амабел Уильямс-Эллис (она, действительно, в международном ПЕН-Клубе в те годы сотрудничала). Но скорее всего речь не о ней. Надо бы говорить всё-таки о Марии Игнатьевне Будберг, поскольку в связи с этим эпизодом уточняют, что «Эрнста Генри» выдумала секретарша и подруга Уэллса; а леди Уильямс-Эллис ни в том, ни в другом качестве никогда ни дня не побыла; зато Мария «Мура» Будберг как раз в то время да к тому же сразу в обоих качествах выступала целых 13 лет, до самой смерти Уэллса в 1946 г.

То немногое, что сегодня об Эрнсте Генри известно, мы знаем из одного единственного краткого биографического очерка, который по случаю столетия со дня рождения (юбилей отмечался в 2004 г.) посвятил Э. Генри его бывший научный редактор, историк профессор Я.С. Драбкин. Он в своём очерке и рассказал, как зимой 1982 г. они с Эрнстом Генри решили общими усилиями написать его биографию:

Превратности его судьбы, яркость жизни и творчества содержали благодатный материал для размышлений о сложностях жизни творческой личности в наш бурный век, когда изломы и переломы следовали один за другим. (…) Скажу сразу, что биография Э. Генри не получилась. Прежде всего потому, что не нашлось в ту пору издательства, готового рискнуть издать книжку о «полудиссиденте», а друзья покровители быстро «увяли». Откровеннее других оказалось издательство «Московский рабочий», которое бесцеремонно предложило мне написать книжку… о ком-нибудь другом.

С тех пор много воды утекло. Но, судя по сохраняющейся и сегодня тишине, уже вполне пост-советские издатели всё по-прежнему продолжают считать «яркие жизнь и творчество» Эрнста Генри каким-то непонятным нам образом «рискованными», да и его друзья-покровители с тех пор так и не расцвели заново, из-за чего даже сам этот отправной факт — кто были покровители Эрнста Генри зимой 1982 г. — и тот остаётся неизвестным.

А МАРИЯ Игнатьевна, в международном ПЕН-Клубе подарившая Лейбе Абрамовичу его новую личность, это и есть Мура, баронесса Будберг, в девичестве Закревская, по первому мужу Бенкендорф. Это её А. М. Горький прозвал «железной женщиной», и это она успела побыть в мировой молве и «агентом большевиков», и более широко — шпионкой сразу нескольких великих держав (её в разные времена и в разных столицах достаточно серьёзно обвиняли в шпионаже в пользу Соединённого королевства, Германии, СССР).

Мура стала знаменитостью мирового масштаба ещё за полвека до неудачной попытки опубликовать в СССР биографию её подопечного «Эрнста». Причиной сему послужил бурный и порочный роман, якобы случившийся у нее в революционной Москве с не менее знаменитым британским разведчиком, журналистом и писателем Робином Брюсом Локкартом. Однако уверенно судить о том, каковы были настоящие обстоятельства их романа, трудно. Ведь более или менее подробное свидетельство сохранилось только одной стороны, да и то весьма художественное (только совсем недавно потомки Локкарта дали добро на публикацию писем Муры — в том числе любовных — адресованных Локкарту; а вот зато сам Локкарт выпустил в 1934 г. целую документальную книгу воспоминаний, в которой довольно красочно изобразил их с Мурой интимные отношения; сразу следом в Голливуде исполнили экранизацию книги; оба эти произведения имели моментальный, огромный международный успех).

К началу Второй мировой войны Брюс Локкарт руководил одной из британских спецслужб и входил в состав британского верховного военного командования; мимолётный роман с Мурой у него давно закончился; но тесно сотрудничать с Мурой и даже поддерживать с ней тёплые дружеские отношения он тем не менее продолжал, практически без перерывов, в том числе и в самый разгар Холодной войны. Всё это время их собеседниками, а нередко и соратниками были министры, послы, военачальники в разных странах: недаром Мура и после смерти её спутника Герберта Уэллса ещё многие годы держала в Лондоне свой светский салон — один из самых посещаемых в силу поразительной осведомлённости хозяйки.

___________________

Отмечу попутно: Брюс Локкарт оставил после себя дневники (даже в сильно отредактированном виде они составляют два толстенных тома) и вдобавок ещё пару-тройку документальных книг, которые все вместе хронологически охватывают всю его легендарную полувековую профессиональную биографию. А британские историки спецслужб, тем не менее, когда речь у них заходит о нём, по сей день оговариваются, что уже давно пора восполнить пробел и рассказать, наконец, о жизни и деятельности Брюса Локкарта .

____________________

И вот эта светская дама с уютным домашним прозвищем Мура, ходячий кладезь живой Истории, за несколько месяцев до смерти, уже в 1970-х гг., переехав к детям в Италию, перенесла весь свой архив в припаркованный во дворе дома туристический автотрейлер — в котором вскоре, по преданию, случилось посреди ночи короткое замыкание, и он вместе со всем содержимым тут же и сгорел; дотла.

По рассказам Муриных близких, она спокойно и без видимого сожаления наблюдала, как огонь пожирал все её письма и прочие документы, а когда пламя погасло — ушла к себе досыпать, как ни в чём не бывало.

МОЖНО было бы, однако, предположить, что Муре по сравнению, скажем, с её подопечным Эрнстом Генри повезло: на рубеже 1980-х гг. вышла посвящённая разгадке её тайны, вполне серьёзная, уже без всяких романтических и ностальгических прикрас документальная книга под названием «Железная женщина», которую к тому же написала неплохая писательница, знавшая Муру лично. Позднее, в 2005 г. эту книгу даже перевели на английский язык и издали в Штатах.

Но только вот в Лондоне, где Муру и сегодня знают и не забывают, книгу почему-то пропустили мимо ушей, не заметили, словно её и не издавали вовсе…

Почему? В чём тут дело? И действительно ли Муре благодаря трудам Нины Берберовой «повезло»?

Обращаться с такими вопросами нужно, естественно, к историкам и биографам — профессионалам в деле раскрытия «двойных днищ». А они молчат, поскольку справедливо полагают, что без заслуживающих доверия источников что-либо отвечать не имеют права. Доступ же ко многим таким источникам официально, на законном основании запрещён, и, значит, когда мы можем рассчитывать на внятный академический ответ — и можем ли вообще неизвестно.

___________________

Когда именно хранители некой конкретной государственной тайны решат её обнародовать, и решат ли вообще, общество — несколько парадоксально при демократическом устройстве — слишком часто наверняка не знает. Нельзя, например, ознакомиться с корпусом секретов во всей его полноте, найти в нём ссылки на интересующих персонажей, набраться терпения и подождать: ведь нигде же не написано в алфавитном порядке, о каких деятелях, какого типа документы, когда именно будут рассекречены. (Полные, исчерпывающие каталоги засекреченных гос. архивов, тем более со списками персоналий, не издаёт правительство ни одной страны на планете; о секретах, хранимых в богатейших частных коллекциях мира, таких, как в Лондоне, Амстердаме или Стэнфорде, и говорить не приходится.)

___________________

Из-за чего и образуется некая странная категория ущербных исторических фигур: это те, кого вполне демократическим путём временно или навсегда, добровольно или насильно лишили возможности — даже, наверное, права — оставить после себя обычную, то есть полную и честную, публичную биографию.

Такой посмертный произвол в силу его очевидной несправедливости печален сам по себе. Но не только; он затрагивает и всех нас вместе взятых. Ведь если права на биографию одновременно лишится (хоть добровольно, хоть принудительно) какое-то критическое число участников какого-то исторического события, то из-за перехода количества в качество произойдёт точно такое же поражение в правах уже самого события. И в результате в Истории появится даже ещё более странная категория: событие без права на биографию.

НАС уже довольно давно приучили считать, что так злодейски калечили — переписывали, замалчивали — Историю только в СССР, в нацистской Германии, в странах с «тоталитарным режимом», и не мне оспаривать сие предположение. Но поделиться личным опытом внимательного чтения о судьбах людей и событий я могу. И поделиться своим возникшим в результате такого чтения впечатлением, что манипулирование Историей это явление всё-таки гораздо более глобальное, я тоже могу.

Начну с трёх простых, но выразительных примеров.

 

Непродуманные случайности

ВОТ казус совсем простой, по-детски прозрачный и потому даже в чём-то милый и смешной. Нашёл я его в мемуарах, которые уже в эмиграции написал Георгий Александрович Соломон-Исецкий, друг со студенческих лет и близкий соратник Леонида Красина. (В истории СССР Г. Соломон-Исецкий известен, как «первый невозвращенец»: он бежал с советской службы в Лондоне и поселился в Бельгии в 1923 г.)

После октября 1917 года Соломон и Красин, не будучи сами ни преданными членами Партии, ни тем более ленинцами, первые несколько недель как бы выжидали и присматривались. И потом — решились. Соломон так и начинает свою книгу воспоминаний с объяснения, почему они «вместе с моим покойным другом Красиным, решили пойти на советскую службу при всем нашем критическом отношении к ней…» А дальше уже следует привлекший моё внимание рассказ.

Поздняя осень 1917 года. Соломон в раздумьях и сомнениях сидит без дела в Стокгольме. (Теперь цитирую; курсив мой):

Слухи из России приходили путанные и тёмные, почему я в начале декабря решил лично повидать всё, что там творится и, взяв у Воровского визу, поехал в Петербург. Случайно с тем же поездом в Петербург же ехал директор стокгольмского банка Ашберг [67] .

Этот случайный попутчик коротал с Соломоном время в пути следующим образом (курсив мой):

…стремясь ковать железо, пока горячо, (Ашберг) вёз с собой целый проект организации кооперативного банка в России. Он познакомил меня доро́гой с этим проектом . Идея казалась мне весьма целесообразной для данного момента, о котором я мог судить лишь по газетным сведениям.

БОГ с ним, с этим забавным шведским банкиром, который ночью в поезде подробно излагает случайному попутчику, с обстановкой знакомому только по газетам, свой конкретный план создания банка на паях с российскими пролетарскими революционерами. Важно учесть другое.

Все ведущие державы официально отказывались признавать большевистское правительство России и иметь с ним дело до тех пор, пока оно не пересмотрит свой отказ платить по дореволюционным долгам и займам. Держатели царских долгов от своих правительств этого требовали очень жёстко (например, так называемый «Русский займ» во Франции а это львиная доля царского долга — держал чуть ли не весь французский средний класс). Тем не менее в высших финансовых и предпринимательских кругах вести дела с большевиками все хотели. Но большевики не просто отказались платить по царским обязательствам, а ещё и установили правительственную монополию на всю российскую внешнюю торговлю, и получалось, что торговать в богатой ресурсами России можно было только с правительством, признавать которое избиратели строжайше запрещали.

____________________

Техника тогдашних международных правительственных займов, в том числе «Русского», была такова, что крупные банки всего лишь обеспечивали выпуск и продажу облигаций «инвесторам» и получали за это хорошую комиссию. Выкупали же облигации (которые во Франции, например, назывались rentes или «рентами») и таким образом реально отдавали свои живые деньги в долг России отнюдь не банкиры, а вот эти самые прославленные Лениным «рантье», они же — средний класс, они же — наиболее активные избиратели, основа тогдашнего электората. Отсюда и полярность позиций по отношению к большевистскому дефолту: из-за него многие десятки и сотни тысяч безликих избирателей-рантье — «народ» или «толпа» — теряли всё, а несколько дюжин самых крупных и влиятельных в правительстве банкиров — «элита» — ничего.

____________________

Вот, чтобы обойти этот временно непреодолимый электоральный запрет на межправительственные связи, и шёл в заинтересованных кругах разговор о том, как бы создать в России параллельно официальным госучреждениям кооперативную — вроде бы частную — структуру специально для ведения внешней торговли. Леонид Красин был в этом деле не только главный закопёрщик, но ещё и самый упорный сторонник и проводник идеи, что над создаваемым «кооперативом» следовало сохранять строго засекреченный тотальный государственный контроль: Ленин с Красиным не спорил и в целом его поддерживал (а вот Сталин, как ни сгранно, тогда выступал против госмонополии и даже пытался Красину с Лениным оппонировать). В результате первые официальные советские внешнеторговые контракты заключил в Европе Центросоюз — вновь созданная кооперативная, но всё равно с монопольным в советском государстве положением организация.

Примерно на таких же началах и с той же целью Улоф Ашберг и намеревался учредить на паях с большевиками якобы кооперативный, а на деле монопольный квази-государственный внешнеторговый банк. Тем смешнее слушать, будто он этот свой строго секретный и к тому же с технической точки зрения достаточно сложный план взялся излагать в деталях случайному попутчику, просто так от нечего делать, коротая время в пути.

НО… Обсудили, значит, два случайно повстречавшихся джентльмена ночью в поезде под стук колёс, как ещё раз надуть уже обманутых французских и прочих рантье и учредить всё-таки тайком с русскими большевиками на вид обычный, ничуть не большевистский кооперативный банк, а на деле заведение с мнопольным правом на все прибыли от внешней торговли Советской России. Проговорили ночь напролёт, и поутру прибыли на станцию назначения.

Однако на вокзальном перроне не распрощались и не разъехались, как обычно в таких ситуациях бывает, навсегда и каждый в свою сторону, по своим заранее намеченным делам. Наоборот. Ещё два дня после приезда в Питер всё никак не могли расстаться (курсив в цитате мой):

(После первой встречи с Красиным и затем с Лениным) я повидался со старыми товарищами — Луначарским, Елизаровым, Шлихтером, Коллонтай, Бонч-Бруевичем и др…все они… прочно стали на платформу «социалистической России», как базы и средства для создания «мировой социалистической революции». (…) Один только мой старый друг, Марк Тимофеевич Елизаров [68] , стоял особняком.

(…)

Я говорил с ним о проекте Ашберга, изложив ему сущность его в общих чертах.

— Конечно, — сказал он, — сама по себе идея очень хороша, слов нет. Но разве наши поймут это!… Впрочем, я попытаюсь поговорить с Володей…

… В тот же день … Выйдя из кабинета Ленина, он сказал мне, безнадежно махнув рукой:

— Ну, конечно, как я и предвидел, Володя и прочие ничего не поняли… Пытался я урезонить Володю. Но он только посмеялся над вашим проектом … «Знаю, говорит, знаю, конечно, Соломон не может не лелеять разные буржуазные проекты, как и его друг Никитич [69] , падкий до спекуляций … Пошли их обоих к чорту — они два сапога пара »…

(…)

Тут же я встретился и с Менжинским, моим старым и близким товарищем, который был заместителем народного комиссара финансов… Мы сговорились с ним, что на завтра в час дня он примет нас с Ашбергом и даст ответ.

«На завтра в час дня» Менжинский уведомил Соломона и Ашберга об окончательном отказе большевистского правительства от их проекта. [70]

Вроде бы крайне наивно Соломон в приведённом отрывке пытался сделать вид, будто поехал в Питер наудачу, сам по себе, а не в свите шведского банкира, одного из деловых партнёров Леонида Красина. Будто сложились все их хлопоты в Петрограде по поводу их двусмысленного проекта случаем, дорожным происшествием, а не по предварительному уговору с Красиным, с прицелом на то, чтобы при удачном раскладе Соломон занял место управляющего головной питерской конторой их шведско-российского «кооперативного» банка-монополиста. (Для самого Красина, одного из ключевых деятелей пореволюционной эпохи, уровень был низковат, а вот для его верного подручного Соломона — в самый раз.)

НО, видимо, тогда, сто лет назад, такая форма подачи материала наивной не считалась. Потому что вот следующий точно такой же пример, и уже не из воспоминаний обиженного на весь мир, давно канувшего в лету «первого невозвращенца», а из гораздо более знаменитой книги, всемирно маститый автор которой подарил нам с её помощью бессмертный образ «кремлёвского мечтателя».

Герберт Уэллс, приехав в 1920 г. в Москву, поселился в правительственном гостевом особняке на Софийской набережной и там, как и Соломон, тоже случайно   встретился с другим постояльцем — «г. Вандерлипом». Дальше, как бы ожидая, пока ему организуют обещанную аудиенцию у В.И. Ленина, Уэллс беспечно рассказывает (все цитаты из документальной повести «Россия во мгле» в переводе И. Виккера и В. Пастоева):

Г. Вандерлип… не обсуждал со мной свои дела и лишь раза два осторожно заметил, что они носят строго финансовый, экономический и отнюдь не политический характер. Мне говорили, что он привез рекомендательное письмо к Ленину от сенатора Хардинга, но я не любопытен по природе и не пытался ни проверить это, ни соваться в дела г. Вандерлипа.

Далее Уэллс переходит к рассказу о своей беседе с Лениным. Присутствовали, помимо собеседников, американский фотограф, который много и старательно их фотографировал (и фотографии эти кто-то сразу же растиражировал на весь мир и на многие года), а также некий г. Ротштейн, по поводу которого Уэллс говорит:

…я отправился в Кремль в сопровождении г. Ротштейна, в прошлом видного работника коммунистической партии в Лондоне… [71] (…)…  г. Ротштейн следил за нашей беседой, вставляя замечания и пояснения, и это показалось мне весьма характерным для теперешнего положения вещей в России.

Ближе к концу беседы в ней случился довольно неожиданный поворот:

…в ответ на мои слова, что войны порождаются националистическим империализмом, а не капиталистической формой организации общества, он (Ленин) внезапно спросил:

— А что вы скажете об этом новом республиканском империализме, идущем к нам из Америки?

Здесь в разговор вмешался г. Ротштейн, сказал что-то по-русски, чему Ленин не придал значения. Невзирая на напоминания г. Ротштейна о необходимости большей дипломатической сдержанности, Ленин стал рассказывать мне о проекте, которым один американец собирался поразить Москву. Проект предусматривал оказание экономической помощи России и признание большевистского правительства, заключение оборонительного союза против японской агрессии в Сибири, создание американской военно-морской базы на Дальнем Востоке и концессию сроком на пятьдесят — шестьдесят лет на разработку естественных богатств Камчатки и, возможно, других обширных районов Азии. Поможет это укрепить мир? А не явится ли это началом новой всемирной драки? Понравится ли такой проект английским империалистам?

(…)

— Но какая-нибудь промышленная страна должна прийти на помощь России, — сказал я. — Она не может сейчас начать восстановительную работу без такой помощи…

Мы тепло распрощались с Лениным…

— Изумительный человек, — сказал г. Ротштейн. — Но было неосторожно с его стороны…

У меня не было настроения разговаривать… Но г. Ротштейн не умолкал.

Он все уговаривал меня не упоминать г. Вандерлипу об этом проекте русско-американского сближения, хотя я с самого начала заверил его, что достаточно уважаю сдержанность г. Вандерлипа, чтобы нарушить ее каким-нибудь неосторожным словом.

Уэллс в последствии утверждал, что данное г. Ротштейну слово сдержал и с г. Вандерлипом ничего обсуждать не стал.

Но зато сразу по возвращении домой в Лондон сначала в газетном сериале, а потом уже в вышедшей отдельно своей книге в «Заключении» написал, изложив предварительно «свои основные соображения о положении в России» (из них вот те два, что имеют отношение к моему примеру):

— Крушение цивилизации в России и замена ее крестьянским варварством на долгие годы отрежет Европу от богатых недр России… Страны Запада вряд ли могут обойтись без этих товаров… Единственное правительство, которое может сейчас предотвратить такой окончательный крах России, — это теперешнее большевистское правительство, при условии, что Америка и западные державы окажут ему помощь.

и

— …частным лицам и фирмам нечего и думать о торговле с Россией…существует только один путь — создать какой-нибудь национальный, а еще лучше международный трест. Такой трест, который представлял бы одно или несколько государств и даже был бы номинально связан с Лигой Наций, мог бы иметь дело с большевистским правительством на равных началах… По своей общей структуре он должен походить на один из тех крупных закупочнораспределительных трестов, которые сыграли такую важную роль в жизни европейских государств во время мировой войны. Этот трест имел бы дело с отдельными промышленниками (на Западе. — А.Б.), а большевистское правительство, со своей стороны, имело бы дело с населением России… Только по такому пути может развиваться торговля капиталистического государства с коммунистическим.

После этого предпоследним абзацем — заключительным аккордом — итогом всей книги — следует (курсив мой):

Соединенные Штаты Америки — единственная держава, которая может взять на себя роль такого спасителя… Вот почему дело, которое замыслил  предприимчивый  и  не  лишенный воображения г. Вандерлип, представляется мне  весьма знаменательным.

Значит, дело, «которое замыслил предприимчивый и не лишенный воображения г. Вандерлип», Уэллсу всё-таки хорошо знакомо? И зачем же он сам себя и свою утайку так бесхитростно разоблачил? Непонятно. Но зато ясно, что свои якобы путевые заметки он написал вовсе не под впечатлением от России во мгле и не поддавшись чарам кремлёвского мечтателя, а в поддержку и для рекламы «дела г. Вандерлипа».

Причём сам Герберт Уэллс в первые годы XX века числился одним из лидеров фабианских социалистов, а в конце жизни даже демонстративно, не скрываясь, поддержал, в том числе финансово, английских коммунистов. И, значит, стремился иметь (и имел) среди современников «левую», социалистическую репутацию. А памфлет, тем не менее, написал в поддержку «дела г. Вандерлипа», в котором за основу взята идея монопольного капиталистического торгово-закупочного треста мирового масштаба классического империалистического предприятия.

Сам же Уэллс подтвердил правомерность такого «социал-империалистического» подозрения в его адрес. Как рассказал другой автор по другому поводу, Уэллс, став председателем международного ПЕН-клуба, приезжал в 1934 г. в Москву и даже встречался со Сталиным, пытаясь заручиться его поддержкой и разрешением привлечь в ПЕН-клуб советских писателей. Но из этой затеи ничего не вышло. Сталин идею воспринял с большим недоверием. И точно так же к ней отнеслись сами советские писатели, собравшиеся чествовать Уэллса на даче у Горького (переводчика слов Уэллса, использованных в форме цитаты, автор — Нина Берберова — не указала; курсив мой):

…собрались писатели, молодые и старые, и приехал даже старый его друг Литвинов с женой… Все единодушно ответили Уэллсу, что русская литература должна находиться под политическим контролем, что иначе невозможно, и Уэллс почувствовал, что и хозяин, и гости ищут за его словами какую-то империалистическую интригу: «Я был тем капиталистическим пауком, который плетет свою сеть.».

ПОТОМУ-ТО, может быть, не удивительно, что выдающийся и почти легендарный старый большевик-ленинец Максим Максимович Литвинов, как утверждает его биограф Зиновий Шейнис, в отличие от своего старого друга Уэллса даже после выхода на пенсию всё по-прежнему категорически отказывался что бы то ни было мемуарного типа сочинять. Иногда говорил, что «не привык писать». Иногда — что «не время писать воспоминания». Но вот какому-то неназванному очень близкому другу вроде бы признался гораздо более откровенно: «Утром пишу, вечером рву».

Вполне вероятно, что именно так у него дело и обстояло. Возможно, он всё искал способ, да к сожалению так и не придумал, как рассказать о своей жизни, не привирая по-детски наивно (как Соломон), и не вывернув наизнанку, не погубив (как Уэллс) свою историческую репутацию настоящего «социал-демократа» и «коммуниста». А то, что любой рассказ о прошлом Максима Литвинова, начиная с его самых простых и самых, вроде бы, невинных деталей, чреват самыми серьёзными «заблуждениями», видно даже на примере только что упомянутой его биографии, которую — уж казалось бы — её советский автор (З.С. Шейнис) должен был писать с предельной осмотрительностью.

Вот Шейнис повествует, как 20 января 1918 г. в лондонской газете «Уикли диспетч» появилась статья журналистки Марион Райян «Литвиновы у себя дома». На тот момент Литвинов только-только стал чем-то вроде полпреда тогда ещё загадочной Советской республики, британскому обывателю не терпелось, конечно же, узнать подробности, а супруга Литвинова — Айви — была к тому же англичанка, так что интервью с ней для английской светской хроники получалось самое подходящее.

И поэтому беседовали за чашкой чая у Литвинова дома две лондонские дамы. И Айви про гостиную, в которой они расположились, пожаловалась: мол, как только муж стал «послом», дом их в одночасье превратился в публичное место (дальше цитирую текст газетной статьи, приведённый в книге 3. Шейниса):

Эта маленькая комнатка всегда была для него прибежищем, где он мог укрыться, но сейчас это уже не так, ибо, хотя у него и есть служебное помещение в Сити, люди все же упорно приезжают сюда…

По этому же поводу в книге Шейниса есть — в другом месте — ещё один рассказ, записанный теперь уже со слов самого Литвинова (курсив в цитате мой):

В марте 1918 г. (т. е. через два месяца после упомянутого интервью. —А.Б.) прибыл первый дипкурьер из Москвы: «Почта… в одном отношении разрешила мои трудности: я получил около двухсот тысяч царскими кредитками, которые в то время еще принимались в Лондоне… Я снял для полпредства специальное помещение по адресу Виктория-стрит, 82, — до того полпредство находилось  в  моей  частной  квартире …»

Недоумение тут, естественно, вызывает литвиновское «служебное помещение в Сити», о котором ненароком обмолвилась его супруга. Ведь очевидно, что Литвинов не мог в январе (в момент интервью для Weekly Dispatch) оплачивать аренду офиса в Сити деньгами, полученными из России спустя пару месяцев, в марте. Да и потом словом City лондонцы и вообще англичане сокращённо называют один из центральных административных округов британской столицы — City of London, а Victoria street пролегает не в нём, а в соседнем округе — Вестминстере (Westminster City). Поэтому ни одна англичанка, тем более лондонский светский хроникёр про Вестминстер сокращённо — City не скажет. И, значит, помещение, которое Литвинов снял для полпредства на Виктория-стрит — это одно (и за советские деньги), а его «служебное помещение в Сити», упомянутое супругой — это что-то совсем другое (и непонятно, за чьи деньги).

___________________

Айви Литвинова вряд ли оговорилась, и журналистка, скорее всего, ничего не перепутала. Пока они беседовали, появились две посетительницы, пришедшие по опубликованному в газетах адресу «русского посольства». (Выделение жирным шрифтом в цитате моё):

«…г-же Литвиновой пришлось выразить свое сочувствие двум русским женщинам, которые проделали неблизкий путь от Хаммерсмита сюда, чтобы повидать народного представителя. Она была очень любезна и всячески старалась им помочь, сообщив им его адрес и номер телефона в Сити , после чего, утешенные, но сопровождая свой уход целым потоком слов, они вышли на залитую слякотью улицу.»

(Кто для книги Шейниса переводил это интервью с английского языка и писал про «залитую слякотью улицу» — не знаю: Шейнис не указал.)

___________________

Одна из особенностей любого «служебного помещения в Сити» та, что их аренда даже по заоблачному лондонскому стандарту баснословно дорога. Другая — они такие дорогие потому, что офисы в Сити из соображений престижа и в силу непоколебимых английских традиций обязаны иметь все банки, страховые и финансовые компании и брокерские конторы, которые хотят, чтобы их на мировых финансовых рынках — попросту всё в том же Сити — воспринимали всерьёз. Поэтому кроме них и обслуживающих их магазинов, ресторанов, пабов и прочих заведений в Сити никого больше и нет; все его кварталы после рабочего дня и до утра полностью вымирают.

Спрашивается: на какие всё-таки деньги и для каких по сей день хранимых в тайне дел на «мировом финансовом рынке» безработный, полунищий (если верить Шейнису) и вообще на всю Европу ославленный русский полутеррорист и политэмигрант М. М. Литвинов арендовал в Сити дорогущее служебное помещение, к тому же с телефоном?

Ответ на этот вопрос я не знаю. Единственное объяснение — а точнее всего лишь подсказку, в каком направлении его можно искать — нашёл в уже упоминавшихся книгах Георгия Соломона и Зиновия Шейниса. М. Литвинов (в рассказе у Шейниса) говорит (курсив мой):

Секретарем полпредства была моя жена, которая вела всю английскую переписку, кроме того, в полпредстве работали еще три-четыре человека из числа товарищей-эмигрантов и бывших  служащих   царской  военно-закупочной  миссии .

Эпохальный символ оружия, которое «царская военно-закупочная миссия» закупала тогда в Англии — пулемёт системы «Ма́ксим»: производил его принадлежавший большей частью Ротшильдам гигант британского ВПК — фирма «Виккерс» (помимо пулемётов она ещё выпускала, например, линкоры и подводные лодки). И вот у Г. Соломона там, где он рассказывает про работавшего с ним в начале 1920-х гг. в Лондоне в «Аркосе» Н.К. Клышко, сказано (курсив мой):

До революции (Клышко) находился в Англии на службе у фирмы 'Виккерс', где одновременно с ним служил и Литвинов ….

Дальше, естественно, надо перепроверять содержание уже этой фразы, а для этого придётся лезть глубже в прошлое. Нужно будет выяснять, у кого именно в европейских странах Литвинов под общим руководством Леонида Красина закупал в 1900-х гг. крупными партиями оружие для нужд боевиков и террористов в России. Когда в 1908 г. Литвинова арестовали в Париже, кто именно в Лондоне и почему внимательно следил за его судьбой и событиями во Франции, слал по дипломатическим каналам запросы во французский МИД (они по сей день хранятся в архивах министерства), организовывал и координировал международную кампанию в прессе? Какая тут связь с теми, кто руководил упомянутыми у Герберта Уэллса «крупными закупочно-распределительными трестами», которые «сыграли такую важную роль в жизни европейских государств во время мировой войны» и с которыми рука об руку работали именно «служащие царских военно-закупочных миссий»?

Понятно, что перепроверка такого масштаба дело уже не переводческое, а профессиональных историков. Я же могу только с некоторой долей уверенности предположить, что нечто подобное и должно было мешать Литвинову писать мемуары: о чём ни скажи правду, за какой пустяк ни уцепись — да вот хоть лондонской светской репортёрше пожалуйся на проходной двор, в который твою гостиную превратили — как тут того и гляди потянется ниточка совсем не гуда, куда следует. И вот эта вездесущая непредсказуемость событий в его собственной биографии и должна была, как мне кажется, угнетать Максима Максимовича и заставлять его по вечерам рвать всё, что написал с утра.

ДУМАЮ, трёх приведённых примеров достаточно, чтобы увидеть, как на практике отнюдь не из-за происков советской или какой-то ещё «тоталитарной» пропаганды, а просто из-за наслаивающихся друг на друга искажений и пробелов в биографиях конкретных деятелей кукожится и дробится на всё менее понятные и потому всё более несвязные куски настоящая биография исторического события, в котором эти деятели играли значимые роли.

Дальше, понятное дело, свято место пусто не бывает; и когда настоящие биографии из нашего поля зрения исчезают, заполнять эту разрастающуюся пустоту начинает миф. Много мифов; и об отдельных исторических фигурах, и о самих исторических событиях.

Из уже упомянутых особо показательна в этом смысле судьба Марии Игнатьевны Будберг. Ведь к созданию мифов о ней тоталитарная пропаганда не причастна вообще: все без исключения сказания о Муре рождены в мире свободном и демократическом; и тем не менее, мало о ком ещё из наших недавних исторических персонажей представление в наших умах укоренилось бы в столь размалёванном виде.

 

Мемуары или Воспоминания о мусоре

НИНА Берберова в «Железной женщине» вспоминает свою последнюю — случайную и мимолётную — встречу с Мурой в 1937 г. на очередном мероприятии ПЕН-Клуба. Берберова тогда спросила Муру, когда же она, наконец, напишет мемуары:

Склонив голову набок и с минуту смотря мне в глаза, она тихо и как-то хитро, словно внутренне смеясь надо мной, сказала:

— У меня никогда не будет мемуаров. У меня есть только воспоминания.

На первый взгляд Мура, ввернув удачный, в данном случае двуязычный, каламбур, просто ушла от ответа на вопрос, на который не захотела или не посчитала нужным ответить, да к тому же собеседнице, ей лично несимпатичной. Причём вполне возможно, что именно так оно и было, что никакое «двойное дно» Мура в свой каламбур встроить и не пыталась.

Но с другой стороны, особенно оглядываясь на те события сегодня, трудно отделаться от мысли, что Мура сознательно провела эту трудно различимую для постороннего глаза грань, не рассмотрев которую не ощутить полную противоположность, даже несовместимость Берберовских мемуаров и Муриных воспоминаний .

Склонен так считать в силу подсказки, которую постоянно держал в памяти всё время, пока пытался побольше узнать и понять о Муре, и которую сама Мура и сформулировала уже совсем незадолго до смерти в одной из бесед с Ларисой Васильевой:

— Как ты думаешь, на кого я работала? — спросила она, то ли угадав мою мысль, то ли продолжая свою. — В Лондоне многие считали, что я красная разведчица. В Москве меня припутывали то к Англии, то к Германии. Один очень осведомленный немец связывал меня с итальянской разведкой. Тут все на поверхности: работала на Локкарта, жила с ним — его шпионка. С Горьким жила — советская Мата Хари. С Будбергом связалась — на буржуазную Эстонию работала.

(…)

Она уже была пьяна, и не слегка…

— Скажу тебе вот что: ни на кого я не шпионила. А если не врать — на всех вместе: русским на англичан, англичанам на русских. Нет, не двойной агент, они меня не регистрировали в своих проклятых бумагах. Я была вольный казак.

Я разведчиков ненавидела. Да, да, всю их тайную войну. Они мне жизнь сломали. Была бы я звезда, блистала при дворах, если бы не эти чертовы революции. Я на себя шпионила и никого не предавала, а они перебегали от идейки к идейке, революционеры! Говоришь, я не очень аристократка? Очень! Знаешь, что такое аристократизм? Это не манеры. Их можно, как кошке блох, набраться у любой дешевой гувернантки. За два дня.

Это свобода от предрассудков. Запомни: свобода от предрассудков. Никакая Берберова, тьфу на нее, никогда так про меня не напишет: Мура — аристократка, свободная от предрассудков!

Уверен, Мура под предрассудками подразумевала не какую-то там «свободную любовь» или пошлый ménage à trois , а то, что в наши студенческие годы на занятиях по общественным наукам советские профессора именовали «классовыми предрассудками». На это и сам контекст Муриного рассуждения весьма определённо указывает, и результаты моих последующих изысканий.

ВОТ Робин Брюс Локкарт, баловень судьбы, знаменитый с молодых лет британский агент, мемуары в начале 1930-х гг. написал и опубликовал, и они тут же стали мировым бестселлером. Рассказал Локкарт в них среди прочего о случившейся у них с Мурой в революционной Москве 1918 года по-русски страстной, беззаветной и заведомо обречённой любви с первого взгляда (в реальной жизни они на тот момент были знакомы уже 7 лет, оба поимели каждый своего супруга, Мура к тому же растила двоих детей), а также об их недолгом, но страстно-волнительном сожительстве, аресте, счастливом избавлении и тут же печальном расставании (его выслали из России, она осталась у разбитого корыта). Очень быстро (уже в 1934 г.) по этой книге в Голливуде сняли фильм, самый на тот момент дорогой в истории и незамедлительно ставший мировым блокбастером. Героиня в нём («Мура» у неё почему-то не имя-прозвище, а фамилия) по-голливудски пафосно жертвует собой: отдаётся тюремщику-Петерсу (Яков Петерс, второй в ЧК человек, действительно, курировал, как сегодня выражаются, дело Локкарта) и соглашается тайно работать на Советы; ах, будь что будет! — лишь бы выручить беззаветно любимого Локкарта…

И вот это во всех смыслах кино и есть единственное известное на сегодня «доказательство», что Мура являлась завербованным агентом Советов и работала на них; даже Локкарт в своей романтической книге ничего подобного не утверждал.

___________________

Символичный в этом смысле и смешной штрих: на роль «Муры» взяли самую рослую в ту пору в Голливуде кинозвезду-дылду, их тогдашнюю Джулию Робертс; хотя в реальной жизни по своей фактуре  Мария Игнатьевна           Будберг  была — как Эдит Пиаф или Лия Ахеджакова, плюс большие умные глаза. Примерно так же несуразно выглядела бы, скажем, импозантная прибалтийская дама Вия Артмане в роли неугомонной и миниатюрной француженки, красавицы-революционерки Инессы Арманд.

___________________

Неудивительно, что Мура тут же прославилась на всю Европу, как роковая женщина, волею судьбы советская шпионка, готовая на раз затащить к себе в постель любого тюремного начальника, хотя бы даже и в Кремле.

И что Берберова, как добросовестный биограф, смогла этому противопоставить?

Она сходу, ещё в «Предисловии» написала вот такой абзац:

Она (Мура) любила мужчин, не только своих трех любовников, но вообще мужчин, и не скрывала этого, хоть и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин и возбуждает и смущает мужчин. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти ее, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались этим, влюбляясь в нее страстно и преданно. Ее увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Секс шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни притворяться. Его подделка никогда не нужна была ей, чтобы уцелеть.

Этот абзац странен даже не подробностями, которые только стоя в спальне у постели и можно вызнать, а в первую очередь тем, что на всех последующих трехстах пятидесяти страницах Берберова не рассказала ни одного эпизода, ни одной даже просто детали не привела, которые хоть как-нибудь оправдали бы столь развёрнуто-конкретную и недвусмысленную оценку. Наоборот. Из текста самой же Берберовой следует, что не только в сексуальной, а даже и в духовной жизни Муры, вышедшей замуж ещё совсем девчонкой и дожившей до глубокой старости, были (не считая фиктивного брака с бароном Будбергом): рано погибший муж Иван Александрович и затем поочерёдно Робин Брюс Локкарт, Максим Горький и Герберт Уэллс. И всё. По тем временам — недостижимый и непревзойдённый образец целомудрия и сдержанности.

На основании чего тогда — и зачем? — Берберова сходу позволила себе такое нелестное во времена написания её книги суждение? Почему при чтении её мемуаров не покидает ощущение, что вот эта-то «случайность», в отличие от упомянутых в предыдущей главе, как раз очень продуманна?

___________________

Попутное грустное наблюдение. Если бы «Железную женщину» в таком виде вдруг задумали издать в Англии, то и Берберову, и её издателя английский суд при первой же жалобе, тут же жестоко покарал бы за вопиющий libel , а весь тираж повелел бы из оборота немедленно изъять. В связи с чем и грустно — и даже душевно неприятно — не то, что в Москве книгу издали без всех этих проблем (тут особенно удивляться нечему), а то, что никто из наших «шестидесятников» — тогдашних властителей дум и врачевателей душ — даже не попытался возмутиться по поводу этой очевидной безнравственности в книге Берберовой (а про нравственную наивность нас, её восторженных рядовых читателей, даже и говорить не хочется). Мура в который раз, уже даже уйдя в мир иной, даже у себя на вроде бы опять свободной родине осталась опять одна, опять без защиты. И потому так горько читать вот эти её пророческие слова, сказанные в Лондоне на старости лет всё той же советской писательнице:

— При моей жизни Нина ничего не опубликует, — говорила баронесса, когда ей со всех сторон доносили о замысле Берберовой, — побоится. Я ее по судам затаскаю. Она ничего про меня не понимает. Не понима-а-а-ет. Знать — знает. Много. Насобирала мусору по углам…

 

«А сколько, интересно, большевиков вы знаете?…»

ЕСЛИ же этические переживания оставить в стороне, то, поскольку главный миф о Муре — это что она с первых же дней революции была завербована большевиками, и коли сама она к тому же не отрицает, что с русскими и английскими разведчиками дело имела, значит, и в розыске о ней нужно первым делом уяснить: кто такие все эти большевики и разведчики ! Ведь только тогда и можно будет с должным основанием дальше судить, на кого Мура на самом деле работала».

Этот предварительный шаг принципиально необходим ещё и по другому соображению.

Нельзя, например, в серьёзном историческом исследовании, посвящённом 1920–1930 гг., писать «КГБ завербован в ту пору имярека » или «имярек стал в те годы агентом КГБ »: трактат сразу перестанет быть научным и превратится в бульварное чтиво, поскольку «КГБ», являющееся в данном временном контексте очевидным анахронизмом, автоматически перестаёт быть нейтральным названию государственной спецслужбы и становится в тексте обычным пропагандистским штампом.

___________________

По тому же принципу, но в обратном порядке приобретает некое научно-историческое звучание сугубо бульварное чтиво, в котором автор проявляет щепетильную историческую добросовестность и вместо ожидаемых шаблонных стереотипов использует правильную терминологию. В этом смысле показательно творчество Яна Флеминга, в первых романах которого КГБ не упоминается вообще, а Джеймс Бонд, как ему исторически, хронологически и положено, сражается с агентами МВД.

___________________

Именно с точки зрения «историко-хронологической щепетильности» слово «большевики» и заставляет спотыкаться при чтении всякий раз, когда оно используется в качестве синонима таких понятий, как «советские коммунисты», «советская власть» раннего послереволюционного периода; то есть всякий раз, когда он в устах автора означает сугубо внутреннюю и сугубо советскую реалию первых пореволюционных годов.

Мурин случай — как раз из этих.

ДВЕНАДЦАТЬ лет сожительства Муры с Максимом Горьким закончились в 1933 г., когда Горький окончательно вернулся из своего итальянского самоизгнания в Москву, а Мура «решила остаться» и поселилась (тоже окончательно) в Лондоне, где на протяжении следующих 12 лет сожительствовала с большим и старинным другом Горького Гербертом Уэллсом. При этом в последующие несколько лет она неоднократно наезжала по каким-то до сих пор до конца не выясненным делам в Москву. И, видимо, не так уж особенно и конспирировалась, коли даже стареющий Уэллс об этих непонятных посещениях Москвы прознал и закатил однажды Муре большой ревнивый скандал.

Об этих не афишируемых, но и не особо скрываемых поездках, для тайных агентурных дел очевидно мало пригодных, Нина Берберова рассказала. Но рассказала тоже как-то странно, в какой-то эдакой «недоговаривающей» манере.

Вот она описала конкретный эпизод. Осенью 1937 г. Мура в очередной раз съездила в Эстонию, где находилось родовое поместье её покойного первого мужа, Ивана Александровича Бенкендорфа, и откуда она, похоже, и совершала свои наезды в Россию. По возвращении в Лондон она тут же встретилась с Брюсом Локкартом, и по результатам этой беседы Брюс Локкарт у себя в дневнике под датой 22 ноября 1937 г. записал (цитирую не по самому дневнику, а по написанному в «Железной женщине» и поэтому, возможно, в переводе самой Берберовой):

Она только что вернулась из Эстонии, и у нее зловещие предчувствия насчет России. Она говорит, что у Литвинова начались неприятности и, может быть, он теперь на очереди и будет убран. Сам я в этом сомневаюсь, но в наше время я ничему не удивлюсь. С тех пор, как Горький умер, и особенно с тех пор, как арестовали Ягоду… она совершенно отрезана от большевиков.

____________________

Здесь любой внимательный читатель сразу возьмёт на заметку некоторые имплицитно выраженные представления Локкарта (который всего через пару-тройку лет встанет во главе одной из главных британских разведслужб): а) Литвинов, Горький, Ягода — это «большевики»; б) через Литвинова, Горького, Ягоду Мура имела связь с теми в России, кого Локкарт также причислял к «большевикам»; причём Ягода в этой связи с английской точки зрения чем-то особенно важен; в) эти большевики к тому моменту оказались в изоляции от внешнего мира; и г) раз утрата связи с этими большевиками могла иметь крайне неблагоприятные — «зловещие» — последствия, то значит связи, существовавшие между британской разведкой и этими большевиками ранее, были, наоборот, благоприятными.

___________________

Очевидно, что дневниковая запись у Локкарта получилась на удивление не стереотипной в отношении «злодеев-большевиков», и что любой добросовестный исследователь, эту запись прочитав, должен был бы тут же начать выяснять, кто такие — эти , «благоприятные» (настоящие?) большевики.

А у Берберовой вместо такой немедленной реакции всего лишь следует длинный абзац, полный сплошных вопросительных знаков. Начинается он так:

(С кем на связи была Мура?) «Был ли это кто-нибудь из тех, кто был близок Горькому — Крючкову — Ягоде? Или это был кто-то, кто был ей знаком по давним временам, через Красина — Кримера Соломона? Или здесь кто-нибудь был замешан из рядом лежавшей Латвии? Петерс в 1936 году был уже в немилости, но еще на свободе. Могла ли быть установлена— по виду невинная — связь с кем-нибудь из его окружения? Могли эти регулярные контакты привести к тому, что была найдена передаточная инстанция между Лондоном и Москвой? Тогда, после московских процессов, эти контакты должны были быть потеряны…»

____________________

И опять внимательный читатель обратит внимание на тоже крайне не стереотипное — для эмигрантской литературы, во всяком случае — имплицитное утверждение: до московских процессов «передаточная инстанция между Лондоном и Москвой» — тайная, агентурная связь между британской разведкой (и/или британскими правительственными кругами) и этими , «благоприятными» большевиками — существовала, а после процессов, когда «старых» (настоящих?) большевиков ликвидировали, она «была потеряна».

____________________

И дальше в заключение абзаца, словно и не прозвучал только что её же собственный неожиданный, парадоксальный намёк, у Берберовой следует опять осторожно-вопросительное, но гораздо более подробное изложение самой якобы правдоподобной с её точки зрения версии о том, что Мура была связной между Брюсом Локкартом и Фёдором Раскольниковым.

Этот персонаж в 1919 г. побывал в плену у англичан; в Лондоне с ним по тому случаю работал «переводчиком» Брюс Локкарт; последние должности Раскольникова перед тем, как не вернуться в 1938 г., были: 1930–1933 гг. — полпред в Эстонии; 1933–1934 гг. — полпред в Дании; 1934–1938 гг. — полпред в Болгарии, где Брюс Локкарт даже встречался с ним лично. Так что какие-то основания для выдвижения подобной версии у Берберовой, несомненно, были.

Но, во-первых, Раскольников на роль «контакта с большевиками в Москве» мало годился просто в силу своего многолетнего безвылазного проживания по разным странам вдали от московского политического эпицентра (в силу чего Мура просто физически не могла ездить на встречи с ним в Москву ), а, во-вторых, должны были быть у Берберовой и другие, даже ещё более веские основания для сомнений. Ведь в сложившейся ситуации любой добросовестный биограф должен был внимательно прочесть все доступные ему свидетельства современников, особенно по такому неожиданному поводу, как утрата контакта между британской разведкой и большевиками в случае ареста и казни такого вроде бы одиозного, никак не «большевистского» персонажа, как Ягода …

Чтобы не быть голословным, приведу теперь несколько отрывков из записей, что делал у себя в школярской толстой тетради по ходу чтения именно тех источников, которыми Берберова — будь бы у неё желание — могла без труда воспользоваться.

БРЮС Локкарт в своих Memoirs Of A British Agent рассказал, как осенью 1918 г., перед его освобождением и выдворением из России Яков Петерс вполне серьёзно предложил ему остаться и послужить делу Революции. Далее Локкарт вспоминает, как он обдумывал это вроде бы нелепое предложение. И объясняет (пятнадцать лет спустя), что вопреки всему, что могли бы подумать в Европе (по-прежнему пятнадцать лет спустя), он к поступившему предложению (тогда, в 1918 г.) отнёсся вполне серьёзно. Ведь у него перед глазами был живой пример уже сделавших такой выбор французских офицеров Садуля, Паскаля и Маршала (далее цитирую Локкарта):

На них, как и на большинство из нас, оказал влияние катаклизм, последствия которого со всей очевидностью должны были потрясти основы нашего мироздания. Временами и я задавался вопросом, как следовало поступить, случись мне оказаться перед выбором между цивилизацией Уолл стрит и московским варварством. Но в тот момент я не был волен распоряжаться собой, у меня были обязательства. Я очутился в эпицентре международного шторма. Вокруг того, чем я оказался, завязалась драка между двумя системами. Стать при этом Bolshevik ’ом было немыслимо.

При первом же прочтении глаз сразу зацепился за это выделенное у Локкарта заглавной буквой слово: Bolshevik . Почему именно его — а не более естественное (сегодня) Communist — использовал Локкарт? И почему написал его именно так: не курсивом и со строчной буквы, как просто транскрибированное иностранное слово (например, samovar ), а обычным шрифтом и именно с заглавной (буквы, как по правилам английского языка обозначается член какой-либо официальной политической партии или политического движения?

Зачем — размышлял я — Локкарт так уважительно и значимо «большевиков», то есть вроде бы заклятых врагов западной цивилизации, русских полу-террористов полу-бандитов, выделил? И случайно ли он их именем определил одну из двух политических сил, сошедшихся не во внутри-русской революции, а в международном «шторме», в противостоянии между «Уолл стрит» и «Москвой» , в политическом катаклизме , потрясавшем основы отнюдь не одной только (советской) страны, а всего мироздания ?

Это сомнение не забылось, а лишь окрепло, когда через какое-то время читал книгу Бесси Бетти. Эта американская дама в 1917 г. была военным корреспондентом в России, позднее лично интервьюировала Ленина, Троцкого и прочих лидеров Революции, в 1930-х гг. была секретарём ПЕН Клуба в США. А с Яковом Петерсом даже была лично знакома через Альберта Риса Вильямса. И вот что Бетти записала, вспоминая через пару лет беседу, которая состоялась весной или ранним летом 1917 г. в Петрограде у группы американцев-социалистов за ужином. Цитирую прямую речь Альберта Риса Вильямса (слова «большевик» и «большевистский» у Бетти в оригинале, как и у Локкарта, написаны обычным шрифтом и тоже с заглавной буквы):

«А сколько, интересно, большевиков вы знаете?… Ведь всё, согласитесь, выглядит совершенно иначе, когда мы лично знаем действующих лиц… Вот сегодня есть такой Петерс.» — сказал он и вкратце изложил историю Петерса. «По-моему, глупо предполагать, что немецких денег в большевистском движении не было,» — продолжил он, — «просто потому, что немецкие деньги есть везде. Но они наносное, потому что корни большевистского движения гораздо глубже и мощнее. Давайте не забывать: да, Троцкий и Ленин сегодня проповедуют ту же доктрину, что и пятнадцать лет назад; но, по-моему, очень недальновидно и опасно списывать из-за этого большевиков со счетов, не узнав как следует об этом человеке (Петерсе. — А. Б.) и о его идеях.»

___________________

Может добросовестный биограф, пытающийся разобраться, кто такие «большевики», после подобного свидетельства не бросить всей не погрузиться в розыски, чтобы «узнать (и потом рассказать) как следует об этом человеке»? Особенно если именно «этот человек», согласно легенде, и завербовал твою героиню?

Потому-то так настораживает странное безразличие, которое по этому поводу выказала, судя по тексту её книги, Нина Берберова.

___________________

Понятно, что никаких внятных разъяснений и в этой цитате тоже нет. Но зато в ней есть прямое подтверждение современника и очевидца событий, что, когда Локкарт обдумывал предложение Петерса, большевизм в понимании людей его круга действительно означал нечто более серьёзное, содержательное и формализованное, нежели просто принадлежность к сторонникам и соратникам Ленина Из этой цитаты видно, что с точки зрения посвящённых в революционные тайны американцев не только и даже не столько Ленин и Троцкий — уж не говоря о Сталине — были носителями и выразителями новейших «большевистских идей»; таковым был в первую очередь проживший многие предреволюционные годы в Лондоне Яков Петерс. Что гармонично вписывается в единодушное имплицитное представление Локкарта и Берберовой о том, что Яков Петерс — один из «благоприятных» для кого-то в британской властной элите Bolsheviks , если не вообще их лидер в России.

ЭТА с сегодняшней точки зрения парадоксальная констатация получает совсем уже удивительное подтверждение всё у того же Локкарта (только на сей раз не в «Мемуарах…», а в «Дневниках»).

Вернувшись после своего счастливого освобождения в Лондон, Брюс Локкарт много встречался и беседовал с самыми разными людьми. В том числе — с руководителями и основными активистами английских социалистов, включая создателей и лидеров Фабианского общества. И вот что Локкарт записал о своей беседе с одним из главных идеологов фабианского движения, экономистом Джорджем Коулом 24 января 1919 г.:

…подробно обсудил с ним вопросы промышленности. Он, конечно, не живой человек, а какой-то бездушный автомат, годный разве что для логических рассуждений, но всё равно мне понравился. Коул сразу уточнил, что он не Bolshevik , a Menshevik …

Здесь уместно повторить, что до начала Российской революции в работе Фабианского общества принимали активное участие фактически все её вожди, жившие в эмиграции в Англии, в том числе Фёдор Ротнггейн, Максим Литвинов и Яков Петерс. И что по преданию считается, что именно он, Яков Петерс, и именно тогда — в самом начале революции — якобы «завербовал» Муру. Которая вскоре стала связной «большевиков» в Лондоне — для поддержания связи, как ни удивительно, в том числе и с Локкартом, якобы не поддавшимся на «вербовку» Петерса.

ПОНИМАЮ, что всё это не доказательства, а всего лишь несвязные обрывки, редкие еле слышные отголоски, всё реже долетающие до нас из полностью забытого прошлого. Но я-то их при чтении биографий и мемуаров слышу внятно и постоянно. Как вот, например, в дневнике Альфреда Даффа Купера — соратника Брюса Локкарта и одновременно ближайшего друга и пожизненного политического союзника Уинстона Черчилля.

Дафф Купер — что важно в данном случае — выходец из графской семьи, прямой потомок незаконной дочери короля Вильгельма IV, зять 8-го герцога Рутландского и внучки 24-го графа Кроуфордского. Начиная с середины 1930-х гг., когда ему ещё только слегка перевалило за 40, уже имел чин, аналогичный Действительному тайному советнику или полному генералу, генералу-аншефу по российской Табели о рангах (это, например, давало ему право свободного доступа к королю в любое время).

В конце сентября 1938 г. Дафф Купер занимал в правительстве должность Первого Лорда Адмиралтейства (Министра ВМФ) и в знак протеста против «Мюнхенского сговора» ушёл с этого поста в отставку. За несколько дней до того (21 сентября), накануне одной из последних встреч Чемберлена с Гитлером, состоялось закрытое заседание Кабинета (его членами являлись только основные, «силовые» министры), и ему-то в дневнике Даффа Купера посвящена следующая запись (цитирую с небольшими сокращениями):

По вопросу о польском и венгерском меньшинствах премьер-министр напомнил нам, что на предыдущей встрече Гитлер заверил, что эти меньшинства его не интересуют, что его волнуют только немцы. Премьер-министр весьма твёрдо сказал, что если Гитлер вздумает изменить эту позицию, то он (Чемберлен) откажется её обсуждать и заявит, что ему необходимо вернуться в Лондон и сначала обсудить вопрос с коллегами. Затем мы весьма подробно говорили о гарантиях: кто должен их предоставить и как — совместно или раздельно. После этого перешли к обсуждению modus  operandi  .   Премьер-министр предположил, что Гитлер захочет ввести свои войска немедленно, чтобы успеть оккупировать все районы, населённые в основном немцами. Оливер возразил, что обязательно нужен какой-то временной интервал, дабы желающие успели выехать из этих районов. Он (Оливер) не может бросить чехов и уж тем более немецких социал-демократов и т. д. на произвол судьбы и милость нацистов…

Поясню, кто такой Оливер, тоже достаточно подробно, поскольку именно в том, какое место он и его друг Дафф Купер занимали в британском имперском обществе, кроется загадочность сказанного в цитате.

Официально его представляли так: Colonel Rt. Hon. Oliver Frederick George Stanley («Rt. Hon.» означает, что он был членом Парламента и/или Правительства). Годы жзни: 1896–1950 (на 6 лет моложе Даффа Купера). В 1930-х гг. тоже уже имел чин, соответствующий нашему Действительному тайному советнику.

Отец Оливера Стэнли — 17-й граф Дерби (тот самый Дерби, о котором даже во сне расскажет любой лошадник), старейший английский аристократ, кавалер всех мыслимых орденов Империи, почётный доктор права сразу и в Оксфорде, и в Кембридже (Оливер графский титул от отца не унаследовал потому, что в Англии его наследует только старший из сыновей).

Мать Оливера Стэнли — дочь 7-го герцога Манчестерского и графини фон Альтен, придворная и кавалерственная дама при Её Величестве Королеве Александре (1901–1910 гг), что примерно соответствует российскому придворному званию гофмейстерины.

Родная (старшая) сестра Оливера Стэнли — замужем за сыном 5-го графа Розбери (бывший премьер-министр Королевства) и Ханны Ротшильд (тогдашняя самая богатая женщина Империи).

Супруга Оливера Стэнли — дочь 7-го маркиза Лондондерри.

Дочь Оливера Стэнли — замужем за наследником богатейшей «угольной» династии лордом Дагдейлом (один из Дагдейлов доводится дядей по матери нынешнему премьер-министру Дэвиду Камерону); придворная и кавалерственная дама, прослужившая при Её Величестве Королеве Елизавете II чуть ли не дольше всех (с 1955 по 2002 г).

Одним словом, если пытаться представить себе столпов британского имперского истэблишмента ещё более классических, чем Оливер Стэнли и, в чуть меньшей степени, Дафф Купер, то их таких можно будет считать на пальцах одной руки.

Но при этом, как опять же записано в дневнике у Даффа Купера, Черчилль в 1922 г. эпизодически называл их компанию «кучкой молодых Bolshevists » И вот именно в связи с этим у меня глаз и зацепился в приведённой выше цитате за слова об Оливере (курсив мой):

Он не может бросить … немецких социал-демократов …    на произвол судьбы и милость нацистов…

Немецкие социал-демократы и большевики-эмигранты пореволюционного периода — это практически одна и та же команда. И вот их-то, как оказывается, «не мог бросить на произвол судьбы» человек, которого в молодости Черчилль именовал Bolshevist и который вскоре после Мюнхенского сговора создал самую засекреченную и наделённую самой большой реальной властью британскую спецслужбу времён Второй мировой войны — службу стратегической дезинформации (London Controlling Section, LCS — Оливер Стэнли руководил ею в 1941–1942 гг.). Даффу Куперу тогда же поручили воссоздать Министерство информации, отвечавшее за ведение военной пропаганды, и он тоже им руководил первые три года войны, а Брюс Локкарт с начала и до конца войны возглавлял межведомственное Управление политической разведки и пропаганды (PWE). Три близких друга и соратника, три взаимодополняющие спецслужбы, деятельность которых — именуемая на профессиональном языке «психологической войной» — определила многие ошибочные мировоззрения во многих странах мира на многие десятилетия вперёд (Мура очень точно определила характерную особенность работы таких «разведчиков»: «…перебегали от идейки к идейке, революционеры!»). И все они имели в посвящённых кругах британской правящей элиты во времена российской революции Bolshevist-скую репутацию, а позднее во времена московских процессов и начала нацистской экспансии какие-то весьма благотворные отношения в советской России с какими-то особыми Bolsheviks, которых не готовы были и не хотели отдать на растерзание «тоталитаристам». И как минимум с двумя из этих трёх супер-элитных приятелей — этих «английских разведчиков» — Мура и работала, и даже дружила не одно десятилетие: до, во время и после Второй мировой войны…

 

Неожиданные встречи на высшем уровне

ПОВТОРЮСЬ: в то время, когда Нина Берберова писала свою «Железную женщину» (1970-е гг.), все процитированные в предыдущей главе тексты и все упомянутые в ней сведения уже давно были доступны любому интересующемуся (либо в Великобритании, либо в США, либо и там, и там). И то, что все они правильно подсказывали, кто такие были на самом деле люди, на которых (или всё-таки точнее с которыми? ) Мура «работала», сегодня получило уже совсем прямое доказательство.

В 2007 ГОДУ у британских Либеральных демократов появился новый лидер — Николас «Ник» Клегг. В мае 2010 г. он же стал ещё и заместителем премьер-министра в новом коалиционном правительстве консерватора Дэвида Камерона. Знаменательны же эти события для разговора о Муре тем, что родная прабабушка Ника Клегга — Александра Муллен — это Мурина родная сестра, и Ник Клегг, получается, — Мурин правнучатый племянник; а ещё знаменательно в этой связи, что британские журналюги об этой родственной связи прознали (или, скорее всего, политтехнологи Клегга им сами подсказали) и принялись все разом раздувать рекламную кампанию, построенную на «русской шпионской родословной» молодого политического лидера своей страны. Сначала они дали залп статей в 2007 г. (когда Клегга выбрали лидером его партии), а потом в мае 2010-го, при его назначении № 2-м в правительстве. Вот благодаря этому нечаянно возникшему новому интересу к Муре и всплыл тот удивительный факт, что подтвердил верность найденных сведений о «большевиках», на которых — или с которыми — она «работала».

У Ника Клегга есть двоюродный брат Димитри Коллингридж, тоже правнук Александры Муллен, а значит и правнучатый племянник Муры. Он, будучи независимым продюсером и документалистом, да к тому же давно и хорошо знакомым со странами СНГ, решил, видимо, брата от нападок слишком уж глупых коллег оградить. И произвёл для этого на свет документальный фильм под названием «Моя тётушка тайный агент», а также написал большой очерк в воскресном приложении газеты The Times.

В очерке Коллингридж и рассказал, как в процессе сбора материалов о Муре заручился в Москве помощью некого бывшего офицера КГБ Прелина, и как этот Прелин нашёл в архивах советской госбезопасности доказательства, что в 1930-х гг. Мура была на связи непосредственно у Генриха Ягоды. Прелин даже дал Коллингриджу посмотреть конкретный архивный документ, в котором сказано:

Будберг проживала за границей, состояла в переписке с Ягодой и с его помощью получала советские въездные и выездные визы.

Теперь нужно вспомнить, что Брюс Локкарт записал в своём дневнике о связях Муры в Москве с большевиками    и особенно с Ягодой, и сопоставить с этой фразой, взятой из найденного Прелиным в советских архивах документа. Понятно, что невозможно намеренно сфальсифицировать, чтобы потом через многие десятилетия, в XXI веке увязать между собой эти два совершенно разных источника — дневник Локкарта и документ НКВД. Поэтому из двух косвенных доказательств получается одно прямое: в 1920-1930-е гг. Мура действительно, говоря языком Нины Берберовой, исполняла роль «передаточной инстанции» — была связной, курьером.

Вот только уровень её контактов с российской стороны Берберова явно занизила, ошиблась в своих догадках. А, может, наоборот — сознательно предпочла вписать своё innuendo  (инсинуация) про давно всеми забытого и потому политически в конце XX века совсем «безобидного» Фёдора Раскольникова.

Зачем Берберова могла так поступить — понятно: чтобы не заводить предметный разговор о наркоме иностранных дел Максиме Литвинове и о председателе ОГПУ, наркоме внутренних дел Генрихе Ягоде. Ведь заграничными собеседниками московских наркомов могли и должны были быть, скорее всего, деятели тоже на правительственном уровне. Несложно себе представить степень политической непредсказуемости исследования, которое имело бы целью выяснить, с кем именно в Великобритании могли вести с Муриной помощью тайные разговоры эти два влиятельнейших деятеля советской властной элиты, один из которых к тому же вот уже более полувека стараниями публицистов всех мастей имеет историческую репутацию, пожалуй, даже более одиозную, чем Сталин. Слишком велика вероятность, что в процессе такого исследования хочешь не хочешь, а пришлось бы затевать вторую волну «пересмотра дел» и признавать, что некоторые только что с трудом реабилитированные лица «английскими шпионами» всё-таки были.

И ещё труднее любому нынешнему интеллигенту с любой политической ориентацией будет понять, что же ему дальше со своими убеждениями делать, если он (она) к своим познаниям добавит вот это обвинение, использованное на московском показательном процессе Ягоды и других участников «заговора правых» (цитирую запись допроса расстрелянного в 1937 г. Артура Христиановича Артузова; курсив мой):

— Какие цели ставили заговорщики?

— Основная задача — восстановление капитализма в СССР. Совершенно ясно, отмечал Г. Г. Ягода, что никакого социализма мы не построим, никакой советской власти в окружении капиталистических стран быть не может. Нам необходим такой строй, который приближал бы нас к западноевропейским демократическим странам. (…) В качестве мер… намечались:…отмена монополии внешней торговли; широкое предоставление всякого рода концессий иностранным капиталистам; отмена ограничений по въезду и выезду иностранцев; постепенное вовлечение СССР в мировой торгово-промышленный оборот; выход советской валюты на международный рынок; отмена всех привилегий для коллективных хозяйств в экономике; свободный выбор для крестьян форм землепользования (колхоз, артель, единоличное хозяйство, хуторское или другое хозяйство); увеличение норм личной собственности.

В области политической Ягода выделял необходимость… дать свободу политзаключённым, обеспечить демократические свободы — слова, собраний, печати, неприкосновенности личности и жилища; провести свободные выборы на основе демократической конституции, по духу приближенной к конституциям буржуазных республик… Будучи недостаточно подготовленным теоретически, — говорил Артузов, — он излагал политические цели заговорщиков недостаточно чётко. Он ведь не теоретик, и многое в его высказываниях звучало, как перепев чужих мыслей …

Нине Берберовой эти показания Артузова были, возможно, недоступны. Но зато показания самого Ягоды на процессе она легко могла (обязана была) прочитать:

В конце 1932 года, когда победа колхозного строя лишила нас ставки на массовые кулацкие восстания, ставка на так называемый «дворцовый переворот» стала главенствующей. Отсюда совершенно ясно, что моя роль в организации, роль человека, занимающего должность заместителя председателя ОГПУ, в руках которого находились технические средства переворота, то есть охрана Кремля, воинские части и так далее, была поставлена в центре внимания… я хочу заявить следующее: когда речь шла о так называемом «дворцовом перевороте», то имелось в виду арестовать, свергнуть руководство Советской власти, партии и, свергнув Советскую власть, восстановить капиталистические отношения в стране, — то, чего Бухарин в течение его допроса не имел смелости заявить ясно и точно. Ставили ли мы задачу свержения Советской власти? Я на этот вопрос отвечаю положительно. Какой общественный политический строй мы восстановили бы в стране после свержения Советской власти? Я и на этот вопрос отвечаю прямо — капиталистический строй.

Так что даже не зная документов, рассекреченных после выхода «Железной женщины» и после смерти Нины Берберовой, просто сопоставив все давным давно известные приведённые источники и держа при этом в уме, что после ареста Ягоды Мура ездить в Москву перестала (следующий раз она поехала в Москву уже в 1950-х гг., после смерти Сталина), невозможно не прийти к выводу, что главный контакт у Муры был отнюдь не с Раскольниковым, а — в Москве и на самом верху.

РАССЕКРЕЧИВАЮТ же сегодня — в первую очередь в Лондоне — вещи, после которых, по идее, историки и литературные критики должны были бы немедленно вопиющую несправедливость исправить, Мурино доброе имя безусловно восстановить, а связанные с её именем мифы — негодующе похоронить. (Почему этого не происходит — можно только догадываться.)

Вот, например, что рассекретили в 2002 г. из архива МИ5:

…по мнению (британского) посольства (в Москве) она (Мура) очень опасная женщина… она неоднократно встречалась лично со Сталиным… Так же предполагается, что после встречи с Даффом Купером в Лондоне она вернулась в Москву и доложила о ней Сталину.

…(контрразведка сообщает, что) у Будберг был контакт с Даффом Купером, и что после этого она скрытно сносилась с российским послом в Лондоне Майским…

Так что Мура, оказывается, и с английской стороны выходила прямо на самый верх: на члена Кабинета, действительного тайного советника Даффа Купера (а через него — на Уинстона Черчилля), и потому вполне могла всё время между двумя мировыми войнами служить посредником или курьером для фактически прямой конфиденциальной связи между, скажем, Черчиллем и Сталиным.

Но не только это гипнотизирует в данной истории.

У Муры, как я чуть выше рассказывал, есть сегодня правнучатый племянник — Ник Клегг, заместитель нынешнего премьер-министра Великобритании. Однако есть точно такой же правнучатый племянник и у Муриного связника, соратника и друга Даффа Купера; это… сам нынешний британский премьер-министр Дэвид Камерон.

Причём о близком родстве Дэвида Камерона и Альфреда Даффа Купера британские газеты сами же ранее, в 2008 г. (как всегда, дружно) на весь свет сообщали. Но вот дополнить эту новость указанием на поразительное совпадение, на родственные связи между этими двумя британскими правительственными «тандемами» — Мура/Альфред в 1930 1950-х гг. и их правнучатые племянники Ник/Дэвид сегодня — ни один лондонский репортёр так и не додумался.

Странно, конечно, что британские журналисты непонятным образом и все, как один, упустили из виду такой феноменально авантажный полит-развлекательный рекламный парадокс; но не очень.

Проблема-то у них с этим смешным совпадением та же, что была у Максима Максимовича Литвинова с его «офисом в Сити», что была и остаётся у всех Муриных соратников, которые могли бы написать историю её жизни, но не пишут. Ведь если так по-настоящему про Муру и Даффа Купера рассказывать, то надо же объяснять всерьёз, что за отношения связывала этих двоих не просто по дружбе на старости лет в лондонском бомонде в 1950-х гг.:, а на протяжении всех предыдущих тридцати лет, с начала 1920-х гг.

Почему, коли британским спецслужбам с первого дня было известно, что Мура свои беседы с членом британского правительства и личным другом Черчилля Даффом Купером пересказывала Сталину и советскому послу Майскому, никто это безобразие не пресёк тут же на корню?

Почему «безобразие», наоборот, продолжалось без помех не то два, не то три десятилетия?

Потому что спецслужбы на малёваные пропагандой портреты гос. деятелей внимания не обращали и потому не их якобы «шпионскую деятельность» фиксировали, а просто тот нейтральный факт, что члены высшего руководства двух стран вели конфиденциальный диалог через доверенного курьера?

А тогда логичен следующий вопрос: о чём же были те конфиденциальные беседы? Или даже ещё более наивно: когда рассекретят стенограммы тех бесед?

В общем, если мыслить реалистически, то понятно: молчание всех, кто мог бы написать Мурину биографию, но не пишет — это признак их интеллектуальной порядочности: написать честно они не могут, участвовать в насаждении очередного мифа — не желают.

 

Архивная справка

ВСЕ статьи в британской прессе, касавшиеся рассекреченных несколько лет назад материалов МИ5 о Муре, были как две капли воды друг на друга похожи, а цитаты из документов в них были и вовсе словно под копирку откуда-то списанные.

Найти это «откуда-то» большого труда не составило. Использовали журналисты пресс-релиз британского Национального архива с аннотацией очередной порции документов, выпущенных из спецхрана МИ5 в свободный доступ (приведённые выше сведения о связях Муры и Даффа Купера взяты именно из этого релиза). Так что всё британские журналисты сделали добросовестно и по правилам. Все, как один, списали свои цитаты из официальной шпаргалки, специально для них заготовленной архивариусами.

Ну и уж коли оказался у меня под рукой журналистский первоисточник, то я, естественно, заодно ради интереса сопоставил, что журналисты посчитали важным для меня (их читателя) и процитировали, а что — видимо второстепенным или вообще не важным и не процитировали.

Приведу, как наиболее наглядные в этом смысле, два абзаца из пресс-релиза и процитирую каждый из них в двух вариантах.

В первом сохраню только то, что все британские репортёры дружно цитировали, а потом старались каждый как-нибудь по-своему прокомментировать.

Во втором же варианте сохраню и выделю курсивом то, что британские журналисты не процитировали и даже ни словом не упомянули.

Сразу отмечу: именно эти два абзаца я выбрал потому, что с ними случилась удивительная штука — работая с ними, британские журналисты выбрали, о чём читателям поведать, а о чём промолчать, на удивление все одинаково, без единого исключения. Удивительно здесь, естественно, не то, что в британской периодической печати тенденциозно процитировали архивные документы, а то, что одна и та же тенденциозность проявилась одинаково и одновременно у всех журналистов из всех газет, независимо от заявленной их издателями политической ориентации.

ИТАК, что журналисты цитировали, а что нет.

Единицы хранения KV 2/979-1024 «Документы об агентах и предполагаемых агентах советской разведки». Из них цитировали: В 1922 г. Мура запросила визу для въезда в Великобританию. В связи с этим SIS подготовила справку о ней. В справке говорится, что Мура от своего мужа барона Будберга ушла, стала секретарём и одновременно любовницей Горького (про которого, кстати, сказано, что он «такой же пустослов, как и Бернард Шоу»). И далее:

…Лист 70а содержит письмо из посольства Великобритании в Москве. Из этого письма следует, что по мнению посольства она очень опасная женщина… она… встречалась… со Сталиным и подарила ему аккордеон…

Теперь тот же абзац второй раз. Сохранены и курсивом выделены купюры — сведения, в прессе не цитировавшиеся (ничто из выделенного ниже курсивом я ни в одной британской газетной статье не встретил ни в виде прямой цитаты, ни в пересказе):

…судя по тексту докладной записки SIS на листе 65а, оснований подозревать Будберг в связях с Советами нет, а обвинения в её адрес объясняются ненавистью, которую к ней испытывают русские «белые» монархисты… (Из письма британского посольства в Москве) следует, что по мнению посольства она очень опасная женщина, поскольку  её видели в обществе Герберта Уэллса, она неоднократно встречалась лично со Сталиным… Так же предполагается, что после встречи с Даффом Купером в Лондоне она вернулась в Москву и доложила о ней Сталину.

Нетрудно заметить, что в своих сокращённых «вариантах» (цитатами их назвать язык не поворачивается) британские журналисты все, как один, радикально и одинаково изменили смысл оценки: по мнению их же британской спецслужбы Мура была «очень опасной женщиной» в силу того, что «её видели в обществе Герберта Уэллса» — а вовсе не потому, что она «неоднократно встречалась лично со Сталиным», как получилось в журналистской интерпретации.

___________________

Обращу попутно внимание читателя: с точки зрения британских спецслужб образца 1920-х гг., когда они ещё защищали интересы британской империи, а не чьи-то другие, любой, кого видели в обществе Герберта Уэллса, был человек для суверенных интересов империи опасный. Объясняется это просто: Герберт Уэллс уже тогда неутомимо пропагандировал тот самый новый мировой порядок, который сегодня в ущерб всем национальным суверенитетам пытаются строить глобалисты. Очевидно, что, не зная о таких тонкостях, отыскать истинную стратегическую суть -измов той эпохи вряд ли получится. Не менее очевидно, что нынешние британские журналисты в таком поиске помощники никудышные.

____________________

Единицы хранения KV 2/979-981 «Документы о Марии Игнатьевне Будберг, бывшей графине (sic ) Бенкендорф». Цитировалось в прессе:

…записка по поводу Гая Бёрджесса с замечанием, что человеку с его положением и репутацией не подобает поддерживать дружеские отношения с Будберг (эта запись сделана в августе 1950 г., когда ещё не было известно, что Бёрджесс «советский шпион». — А.Б.).

Такую смешную цитату, спору нет, ни один журналист пропустить не мог. Теперь вторая часть того же абзаца. Ни один английский журналист не процитировал и не упомянул в своей статье:

…на листе 124а сообщение контрразведки ( Special Branch ) о том, что у Будберг был контакт с Даффом Купером, и что после этого она скрытно сносилась с российским послом в Лондоне Майским…

Ну и последний архивный факт «на десерт».

Димитри Коллингридж читал в Национальном архиве в Лондоне дело, которое имелось на Муру в МИ5 (архивную справку о нём я только что обильно процитировал), и, как мы в молодости выражались, балдел:

Дело заведено в 1921 г., закрыто в 1952 г. Мне в глаза бросались слова: «В 1922–1931 гг. двойной агент на службе у большевиков и у немцев… В июле 1941 г. — агент нацистов… В ноябре 1942 г. устраивала заговор с целью отстранить генерала де Голля от руководства Движением Свободная Франция… В июле 1951 г. — советский агент.»

а тем временем в Москве:

…8 июля 1938 г. директор Гослитиздата С. Лозовский сообщал Сталину и Молотову, «что баронесса Будберг — заведомо подозрительный тип. После обыска у нее в Сорренто в 1925 г. стало известно, что она является агентом Интеллидженс Сервиса.»

Можно пофантазировать и представить себе, как Сталин с Молотовым в Москве, а Черчилль с Даффом Купером в Лондоне в ответ на подобные донесения молча и многозначительно кивали головами, благодарили контрразведчиков за проделанную работу и отсылали их трудиться дальше. Потом прятали папки с только что полученными от них докладами в свои личные, никому больше недоступные сейфы — навечно.

 

Закон Палыча в действии

ОГОВОРЮСЬ. Ничего a priori плохого нет в том, что Берберова о ком-то или о чём-то в жизни своей героини не упомянула. Само по себе подобное молчание безусловно допустимо.

В научной работе, посвящённой роману как литературному жанру, не обязательно указывать, что создатель этого жанра в Англии — Даниель Дефо — довольно долго служил тайным агентом и пропагандистом британского правительства Шотландии: этот факт биографии Дефо к науке о романе ничего существенного не добавляет.

Зоя Воскресенская или Роальд Даль вполне могут быть в литературоведческих статьях только выдающимися детскими писателями, а в исторических очерках о спецслужбах, наоборот, исключительно асами шпионажа.

Студентам-медиевистам, ссылающимся в своих курсовых на отличную (по-моему) «Историю инквизиции» д.и.н, И. Григулевича, совсем не обязательно уточнять, что Иосиф Ромуальдович до того, как стать довольно знаменитым советским историком-специалистом в данной области, пол-жизни прослужил в разных странах Европы тайным агентом Коминтерна, а после войны, будучи уже советским разведчиком-нелегалом, даже являлся послом Коста-Рики в Италии и по совместительству представителем «своей» страны при Ватикане.

Можно написать книгу о Моэме-прозаике и восторгаться в ней его непревзойдённым искусством короткого рассказа. А можно — тоже целую книгу посвятить сопоставительному анализу реальной разведческой деятельности британского агента Сомерсета Моэма и операций, изложенных в его же почти документальной и биографической повести Ashenden. The British Agent (ведь недаром же эта книга какое-то время числилась в списках обязательного чтения в разведшколах ряда стран).

Единственное в этих и во всех остальных им подобных случаях справедливое читательское требование к авторам — чтобы сохраняли и не нарушали гармонии между заявленным сюжетом и отобранными для повествования фактами.

Вот с таким подходом, на мой взгляд, можно — и нужно — судить, удалось ли Нине Берберовой гармонично рассказать о Муре в рамках выбранного ею сюжета — или нет.

ПОЭТОМУ сразу первый вопрос: какой сюжет Нина Берберова выбрала для своего рассказа? Пояснение на титульном листе у неё такое:

Рассказ о жизни М.И. Закревской-Бенкендорф-Будберг, о ней самой и ее друзьях.

Значит, безусловно, это будет биография («рассказ о жизни») Муры. Про которую тут же следом Берберова уточнила (в «Предисловии»):

— Кто она? — спрашивали меня друзья, узнав про книгу о Марии Игнатьевне Закревской-Бснксндорф-Будберг. — Мата Хари? Лу Саломе?

Да, и от той и от другой было в ней что-то: от знаменитой авантюристки, шпионки и киногероини… Но я не оцениваю, не сужу Муру, не навязываю читателю свое мнение о ней… Я стараюсь сказать о ней все то, что мне известно.

То есть в качестве сюжета своей книги Нина Берберова заявила объективную и непредвзятую историю жизни в некотором роде авантюристки и шпионки, в чём-то схожей со знаменитыми, знаковыми Матой Хари и Лу Саломе.

Искренняя и серьёзная авторская интонация не оставляет сомнений, что при написании такой книги, да при таких серьёзных обвинениях («…было в ней что-то: от знаменитой авантюристки, шпионки…»), требующих в современном цивилизованном мире не менее серьёзных доказательств, её автор понимала, что должна была — даже обязана — не только откапывать в собственной памяти, но и везде, где только возможно, искать, находить, выспрашивать, выпытывать, слушать и записывать, чтобы потом рассказать в своей книге, всё, что так или иначе могло подтвердить или опровергнуть Мурину печальную славу «знаменитой авантюристки, шпионки». По этой же очевидной причине читатель вправе рассчитывать, что все и любые деятели и персонажи, кто так или иначе могли пролить хоть какой-то свет на эти тайные страницы Муриной биографии, в каких бы городах и странах они ни обретались, должны были познать на себе в полной мере напор и силу неутомимой и настырной дотошности, с какой должна была — если действительно честь по чести — идти по Муриному следу Нина Берберова.

А У НЕЁ по её же собственному признанию дело обстояло так. Она сама близко знала и наблюдала Муру только год с небольшим: ещё совсем молодой девчонкой пожила в качестве приживалки под одной крышей с ней у А.М. Горького в Сорренто. Уже в 1925 г. вместе со своим тогдашним мужем Владиславом Ходасевичем Берберова уехала в Париж, и с тех пор их пути разошлись. У неё с Мурой случилось лишь несколько нечаянных, мимолётных встреч. Поэтому рассказ обо всех предыдущих и об остальных пятидесяти годах Муриной жизни построен в «Железной женщине» уже целиком на чужих знаниях и воспоминаниях — вопреки заявленному в Предисловии искреннему и серьёзному «всё то, что мне известно». Но даже и об этих чужих знаниях Берберова всё по-прежнему в Предисловии высказалась обезоруживающе наивно (если, конечно, верить, что серьёзный биограф — это, кроме хорошего литератора, всегда, в одном лице добросовестный историк, честный сыскарь и бесцеремонный репортёр):

Кругом не осталось людей, знавших её до 1940 года, или даже до 1950-го. Последние 10 лет (с середины 1960-х до середины 1970-х гг. —А.Б.) я ждала — не будет ли что-нибудь сказано о ней. Но люди, ее современники, знавшие ее до второй войны, постепенно исчезали один за другим. Оставались те, которые знали о ней только то, что она сама о себе им говорила… Свидетелей (Муриной жизни в 1930 -1940-е годы — А.Б.), видимо, не осталось. Кое-где в Англии ее имя несколько раз упоминалось в мемуарах, дневниках и переписке, а также в ее некрологе в лондонской «Таймс». (Но) все, что писалось, писалось с ее слов.

Признаюсь: при оценке этого заявления мне потребовалось немалое усилие над собой, чтобы ограничиться одним нейтральным определением «обезоруживающе наивно». И вот почему.

На дворе — самая середина 1970-х гг., то есть по словам Берберовой как раз конец десятилетия её ожиданий и исчезновения «современников, знавших (Муру) до второй войны». В Лондоне отпевают перевезённую из Италии усопшую баронессу Будберг (далее цитирую текст Ларисы Васильевой):

У самого гроба на стуле, специально для нее поставленном, сидела девяностолетняя [99] Саломея Николаевна Андроникова, близкая подруга покойной. Ее «дарьяльские глаза», так их когда-то называла Анна Ахматова, были сухи, а кисть руки, и в ветхости красивая, спокойно лежала на крышке гроба.

Саломея Андроникова, близкая подруга покойной… Ещё восемь (восемь!) бесценных лет после того печального дня с ней можно было списаться, или даже встретиться (она умерла в 1982 г.), и послушать её рассказ… Было бы желание.

Не знаю, с чего княгиня Саломе — неземная красавица, Муза Серебряного века, любимица Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама, благодетельница Марины Цветаевой — начала бы свой рассказ о Муре. Поэтому напишу за неё по-своему.

_______________________

Ведь вот в лондонском свете все про Мурину дружбу с якобы советскими агентами Бёрджессом и Блантом знали. А Нина Берберова — не знала? И о её давней дружбе с Даффом Купером тоже не знала? Ведь не обмолвилась о всех этих знатных деятелях в своей книге ни словом. А если всё-таки знала — почему утаила?

Или, скажем, написала недавно молодая англичанка Миранда Картер очень добротную биографию Энтони Бланта. Среди прочего упомянула в ней о знакомстве с Мурой ближайшего соратника А.Ф. Керенского Александра Яковлевича Гальперна (правда, всего лишь в сноске, поскольку к судьбе Бланта это прямого отношения не имело):

(Гальперн во время войны) «выполнял роль связного британской разведки среди американцев»; входил в «круг» таких людей, «как Исайя Берлин, Анна 'Нюта' Коллин… и легендарная баронесса Мура Будберг… Блант периодически бывал на устраиваемых ею 'парти'»; бывал Блант и в доме у Гальперна, но «фактов, говорящих о том, что он шпионил за этой группой в пользу НКВД, нет».

На самом деле А.Я. Гальперн не был просто «ближайшим соратником А.Ф. Керенского». В масонском Великом Востоке народов России он с 1916 г. и до своего отъезда из России в эмиграцию в 1919 г. являлся секретарём Верховного Совета — то есть самым влиятельным российским масоном на момент революции. И потому скорее его «брат» А.Ф. Керенский был ему соратником, а не наоборот.

Не был А.Я. Гальперн и просто «связным британской разведки среди американцев». Ещё до Первой мировой войны он, как юрист и адвокат, представлял в России интересы многих ведущих английских фирм, тесно сотрудничал с посольствам Великобритании в Петербурге, ежегодно бывал наездами в Англии. Эмигрировав в 1919 г. из России и прожив какое-то время в Париже, обосновался в конце концов в Лондоне, где вскоре был принят в престижный профессиональный цех барристеров (адвокатов, которые в Англии, в отличие от простых стряпчих, ведут дела в суде). А во время Второй мировой войны он, как и многие люди его круга, стал офицером британских спецслужб и отвечал за целое направление чёрной пропаганды, которую британская разведка нелегально вела в Штатах в 1939-1941 гг. с целью вовлечения США в войну. Вот, например, что пишут не аккуратные английские, а дотошные американские историки по поводу работы базировавшейся в Бостоне мощной и вроде бы американской радиостанции WRUL в тот период, когда США ещё официально являлись нейтральной державой:

«В архивах УСО (Special Operations Executive, SOE) хранятся ежедневные Расписания передач WRUL, из которых видно, что ответственность за обеспечение вещания несли Сэнди Гриффит (агент G. 112) и Александр Гальперн (агент G.111), в 1917 г. служивший руководителем канцелярии премьер-министра Керенского в России, а теперь работавший в BSC (British Security Coordination — центральная резидентура британских спецслужб в Нью-Йорке в 1939–1945 гг. — А.Б.), и вскоре назначенный начальником её Политического отдела (Political and Minorities Section), с дальнейшим поименованием его в документах УСО как агента G.400.»

Наконец, важные для рассказа о Муре штрихи из личной жизни А.Я. Гальперна.

Упомянутая у Миранды Картер искусствовед и знаменитая радиожурналистка Анна Каллин была другом его семьи, ближайшей подругой его супруги Саломе и жила в его доме в Лондоне; она же долгое время продюсировала передачи Исайи Берлина на Третьем канале БиБиСи. В свою очередь Исайя Берлин, тоже эмигрировавший после революции из России и тоже друг семьи, написал воспоминания о Саломее Николаевне. А в её жизни, похоже, с самой молодости и навсегда осталась и сохранилась её первая любовь — Зиновий Пешков (родной брат Якова Свердлова). Он в середине 1900-х гг., когда Саломе ещё не было 18-ти лет, сватался к ней, и не состоялся их счастливый брак только из-за радикальных мер, которые тут же приняли переполошившиеся родители девицы (Зиновий им показался «каким-то оборванцем», и они срочно организовали Саломе брак по расчёту с богатым фабрикантом). Однако и через двадцать лет, как видно из воспоминаний современников, когда Зиновий уже был заслуженным старшим офицером французских спецслужб, он всё по-прежнему приходил Саломе на помощь, всякий раз по её первому зову, а на старости лет — бывал неизменно зван к ней на светские ужины. Если при этом учесть, что Зиновий Пешков — это крёстный сын А.М. Горького, неоднократно навещавший его (и Муру) в Сорренто, и что Гальперны после нескольких лет в Париже и в Нью-Йорке всю оставшуюся жизнь прожили (как и Мура) в Лондоне, а также что Мура (как и Зиновий) регулярно бывала у супругов Гальперн в Лондоне на светских вечерах, и что Саломе (как и Мура) поддерживала постоянные и дружеские связи с русскими писателями и поэтами в эмиграции — трудно себе представить, как они в таком тесном мире могли бы быть незнакомы. Тем более что, скажем, всех их общий добрый приятель Исайя Берлин (он, например, написал предисловие к вышедшему в 1956 г. Муриному переводу книги Герцена «С того берега») жил в Оксфорде и дружил там со своими соседками Жозефиной и Лидией — любимыми родными сёстрами Бориса Пастернака, а Мура в один из первых же своих послевоенных, уже «оттепельных» приездов в Россию именно на свидание с Пастернаком и отправилась. (То, что во Вторую мировую войну А.Я. Гальперн, Исайя Берлин и Мура к тому же ещё и служили в одном и том же британском разведывательно-пропагандистском учреждении под началом Брюса Локкарта — отдельный разговор.)

Ну и в завершение можно добавить, что ещё до революции, тогда же, когда А.Я. Гальперн «тесно сотрудничал с британским посольством», Мура принимала активное участие в работе знаменитого «английского лазарета» при посольстве, который чтили своим вниманием и покровительством женщины царской семьи, включая саму императрицу, а в остальное время — служила переводчицей у базировавшейся в посольстве резидентуры СПС. Недаром позднее, в самые опасные дни 1917 года (в феврале и в июле), тоже служившая сестрой в английском лазарете дочь британского посла — Мюриэль Бьюкенен — отсиживалась у своей закадычной подруги Муры в Янделе, в имении Бенкендорфов, вдали от бурлящего Питера, под охраной двух посольских офицеров-разведчиков (Мюриэль рассказала об этих своих приключениях сразу по возвращении из России в своём дневнике, опубликованном в Лондоне в 1919 г. небольшим подарочным тиражом).

Дала биографическую справку об А.Я. Гальперне и Нина Берберова, но всего в две строки и только в своей книге о русских масонах «Люди и ложи». Она даже не включила в неё ничего из обширного интервью, которое А.Я. Гальперн в 1928 г дал Б. И. Николаевскому, и которое Берберова наверняка должна была прочитать в прекрасно ей знакомом архиве Гуверовского института войны, революции и мира. Ничего не сказала Берберова и о фактах, приведённых Мирандой Картер. А в «Железной женщине» вообще не упомянула ни словом ни о Гальперне, ни о верной любви и дружбе Саломе и Зиновия Пешкова, ни о всех их общей дружбе с Мурой. Хотя все эти хорошо знакомые ей люди жили буквально на расстоянии вытянутой руки от Муры, дышат с ней одним воздухом, могли слышать шёпот друг друга. И ещё притом, что Берберова — не Миранда Картер, не англичанка молодого поколения уже XXI века; с Саломе и с Зиновием она наверняка не раз и не два встречалась лично, если не в Сорренто, то в Париже, а уж в газете у Керенского она до войны проработала многие годы, его самого по собственному признанию знала почти сорок лет, так что и его былого соратника А.Я. Гальперна наверняка хорошо знала лично. Потому могла и должна была его и его супругу запросто и по-свойски расспросить о Муре; а потом через года благодарным читателям их рассказ передать. Почему же не расспросила и (опять?) не рассказала? Или всё-таки расспросила, или как иначе прознала, но вот честно рассказать уже по каким-то своим соображениям не захотела?

_______________________

ПОВТОРЮСЬ в очередной раз: Анна Самойловна Каллин (умерла в 1984 г. в Лондоне), Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн (умерла в 1982 г. в Лондоне), Исайя Менделевич Берлин (умер в 1997 г. в Оксфорде), Энтони Блант (умер в 1983 г. в Лондоне) и многие другие (о некоторых ещё речь впереди) в момент написания книги, т. е. в середине 1970-х гг, были не просто живы; они были знамениты — и не у нас в закрытом СССР, а там у них на вольном Западе — в том числе благодаря работе, которую они выполняли если не наравне, то по крайней мере рядом с Мурой; не знать о них в 1970-х гг. было просто невозможно.

А Нина Берберова, тем не менее, не знала?

Вот в результате таких недоумений и получается, что читаешь книгу о «Муре», а размышляешь вместо неё о «Нине». Что в настоящей, профессионально написанной биографии уже никуда не годится. Потому, думаю, в Лондоне все Мурины peers (пэр'ы, сверстники, окружение) и предпочитают по её душу за перо не браться вообще, чтобы не совершать эту элементарную, почти дилетантскую и потому особо постыдную «берберовскую» ошибку: попасться на том, что молчишь о чём-то или о ком-то не потому, что не знаешь, а потому что не можешь или пуще того не хочешь говорить.

 

Скажи мне, кто твой друг

ПРИ эдакой лакуне у автора, и памятуя о неукоснительности Закона Палыча, надо, понятное дело, самому браться за поиск тех и того, о ком и о чём не захотела рассказать Нина Берберова И начинать надо, как ни странно, с Робина Брюса Локкарта.

НА ПЕРВЫЙ взгляд, действительно, в отношении именно этого персонажа претензий к Нине Берберовой быть не может. Она о нём пишет, как ни о ком другом: часто, помногу, не порицая его к тому же ни за один из его многочисленных грехов, наоборот — всегда с почти нескрываемым восхищением.

А ещё, что уже гораздо важнее для понимания замыслов Берберовой, Брюс Локкарт у неё единственный персонаж из мира высокой политики и финансов т. н. «западных демократий», о котором она откровенно написала реальные факты, не стесняясь такого со своей стороны бесцеремонного вторжения даже не за кулисы, а вообще в «гримёрные» высокой политики. Вот несколько примеров (курсив мой):

(В начале 1920-х, приехав в Прагу, Локкарт) уже всецело был поглощен банковскими делами, теперь от него зависело дать или не дать той или иной центральноевропейской стране кредиты… свести или не сводить английских дельцов Сити, приехавших полуофициально в Прагу, с чешскими банками, где всюду сидели люди, доверявшие ему. На короткое время он ушел из директоров Англо-Чехословацкого банка и принял пост директора секретного отдела в Англо-Австрийском банке , но скоро стал сочетать обе эти должности, ощущая старую тягу к засекреченной деятельности политической службы . (…) Наезжая в Лондон, он по-прежнему наблюдал «веселую путаницу в наших отделах секретной службы» и был этим отделам близок , потому что у него «было широкое практическое понимание политических, географических и общеэкономических проблем государств Центральной Европы»… (Перейдя из банковского сектора в журнализм, он в середине 1930-х гг.) стал одним из столпов газеты Бивербрука, личным другом Эдуарда VIII; к его голосу прислушивались как в Англии, так и за границей; он знал теперь всех, кого надо было знать, и нередко, думая о приближающейся     войне, он видел свое в ней будущее и роль , которую он сыграет в надвигающемся конфликте.

Нигде больше в своей книге Берберова не раскрыла так откровенно алгоритм рабочих связей и секретного взаимодействия между финансовым, политическим и информационным секторами британской имперской властной элиты накануне войны. Ничью больше роль внутри этих сложных переплетений она не позиционировала с такой чёткостью и ясностью. (Хотя, возможно, объясняется всё тем, что у Нины Берберовой просто не оказалось под рукой чьих-то ещё дневниковых записей, по содержательности и качеству сопоставимых с дневниками Брюса Локкарта.)

Так что проблема не в самом рассказе о Брюсе Локкарте — он у Берберовой на удивление откровенный. Проблема — с этими его интереснейшими дневниками, которые Берберова весьма внимательно читала и изучала. Или — если говорить совсем конкретно — проблема в том, что непонятно, как могла Берберова пропустить в этих дневниках некоторые очевидные и явно важные для Муриной истории вещи.

ИМЕЮ в виду, например, Фёдора Ротштейна — того самого таинственного «г. Ротштейна», что сопровождал Герберта Уэллса во время его встречи с Лениным в 1920 г.

Понятно, что Нина Берберова обязана была самым внимательным образом прочесть «Россию во мгле»: это при написании Муриной биографии важный первоисточник. А при прочтении этого очерка не обратить внимание на вопиюще странную роль, которую сыграл при великом Ленине какой-то неведомый «г. Ротштейн» — невозможно.

Не менее внимательно и в таком же обязательном порядке Берберова должна была прочесть — и прочла — все мемуары и дневниковые записи Брюса Локкарта — ещё один важнейший первоисточник при написании Муриной биографии. А в них подробно описано, кто именно и каким образом организовывал его вторую командировку в Россию, в начале 1918 г. — и опять неожиданно важную роль в этом деле тоже сыграл всё тот же «г. Ротштейн».

Сразу после революции прежде всего требовалось найти способ должным образом представить Брюса Локкарта большевикам. (Напомню: британское правительство официально большевиков не признавало и никаких контактов с ними напрямую иметь якобы не желало.) Выход из этого тупикового положения, как пишет Брюс Локкарт, нашёлся легко . У лорда Милнера, являвшегося на тот момент членом правительства, за связи с большевиками отвечал Рекс Липер. Который, как написал Брюс Локкарт:

…был в добрых приятельских отношениях с Ротштейном — впоследствии большевистским послом в Тегеране, а тогда ещё переводчиком в нашем Военном министерстве… Несколько дней спустя мы обо всём договорились за столом в ресторане.

Их за тем столом было четверо: Рекс Липер, Брюс Локкарт, Фёдор Ротштейн и Максим Литвинов.

Странный это был обед… Нам с Липером едва исполнилось по тридцать лет. Литвинов был на одиннадцать лет старше нас, а Ротштейн года на два старше Литвинова. Оба они были евреи. Оба подвергались преследованиям и тюремному заключению за свои политические убеждения И в то же время Литвинов… был женат на англичанке, а сын Ротштейна— английский подданный — служил в Британской армии.

После этого обеда Литвинов выполнил просьбу Ротштейна и написал Брюсу Локкарту рекомендательное письмо, адресованное лично Льву Троцкому. Взамен поимел от Ротштейна и Липера заверение, что он в свою очередь получит в Лондоне статус полпреда; вскоре, как мы знаем, Литвинов благодаря этому уже снимал для своего полпредства помещение на Виктория стрит. А Брюс Локкарт с литвиновской «верительной грамотой» уехал в Москву, где Троцкий её воспринял, как вполне имеющую силу.

Соображение здесь то же самое: не могла Берберова не прочесть у Брюса Локкарта в мемуарах об этом эпизоде, и потому не могла не обратить внимание на то очень странное и высокое место, которое в структуре неформальных отношений между большевистской верхушкой и реальной властью в Лондоне занимал всё тот же никому нынче не известный «г. Ротштейн».

Не знаю, в какой очерёдности — она принципиального значения не имеет — но прочесть оба эти упоминания о «г. Ротштейне» в рассказах двух важнейших героев её документального романа Берберова должна была. А если учесть, что по мнению Брюса Локкарта в 1937 г. с исчезновением Литвинова Мура утратила бы уже окончательно связь с большевиками, то не могла Берберова не проверить: что тогда, в середине 1937 г. сталось с пользовавшимся полным доверием и дружбой Литвинова «г. Ротштейном»? Ведь он явно обладал выходом на большевиков никак не меньшим, чем сам Литвинов. И был, судя по всему, весьма дружелюбен по отношению к агентам британской властной элиты (и правительства) Брюсу Локкарту и Рексу Липеру. Он что — тоже уже «исчез»? Как и Горький, Ягода и все остальные Мурины контакты?

О «г. Ротштейне» во время работы над Муриной биографией (т. е. в конце 1970-х гг.) Нина Берберова у себя в США или в Европе без каких-либо затруднений могла узнать довольно много.

БРЮС Локкарт ошибся: в отличие от Литвинова, Федор Аронович Ротштейн (Theodore Rothstein; 1871–1953) никогда вплоть до 1920 г. никаким политическим гонениям не подвергался и тем более в тюрьме никогда и ниже не сидел (однажды, правда, она ему грозила, и чуть нигде об этом удивительном случае будет отдельный рассказ). Когда ему стукнуло 19 лет, ещё в России, местный жандармский начальник сообщил по секрету его весьма преуспевавшему отцу, что сын в гимназии попал на учёт, как политически ненадёжный. Его поступление в университет поэтому стало крайне проблематичным. И на этом, собственно, его политические гонения в России закончились, не успев как следует начаться.

Поскольку семья была богатая, Фёдора просто отправили из России в Лондон, где он и прожил безмятежно следующие тридцать лет: побыл довольно известным египтологом, получил кое-какое образование, стал преуспевающим журналистом, выбился в лидеры британского социалистического, в том числе фабианского и будущего лейбористского движения (в РСДРП он в 1901 г. вступил, как английский член партии). Он вне всякого сомнения был лично знаком с Гербертом Уэллсом, который в начале века, ещё не скрываясь, активно участвовал в социалистических делах Фабианского общества. Ротштейн также принял непосредственное участие в создании в 1920 г. британской компартии и в развернувшейся тогда же деятельности Коминтерна (III Коммунистического интернационала).

___________________

Уэллс в «России во мгле» написал о Ротштейне так, словно Фёдор Аронович был для него полный незнакомец. Но это скорее всего потому, что Ротштейн как раз в 1920 г. попал в официальном имперском Лондоне в опалу за активное участие в коминтерновских делах. Уэллс, надо понимать, состорожничал и предпочёл знакомство с ним в неподходящий момент не афишировать. Сам Ротштейн через тридцать лет говорил об их знакомстве, как о само собой разумеющемся, и, что забавно, ссылался при этом как раз на «Россию во мгле»:

«Впрочем, Уэллс подробно об этом пишет в своей книге…».

___________________

С российской стороны его политические связи были не менее впечатляющи. Он во внутрипартийных спорах всегда последовательно занимал сторону большевиков и являлся благодаря этому одним из старейших друзей самого В.И. Ленина («Ильич» во время своих наездов в Лондон часто останавливался и гостил у него дома). В 1920 г. Ротштейн вернулся в Москву (почти одновременно с приездом туда Уэллса). Служил пару лет послом России в Иране. А потом (по краткой энциклопедической справке): член Коллегии Народного комиссариата иностранных дел (1923–1930), ответственный редактор журнала «Международная жизнь». Был действительным членом Социалистической (с 1924 г. — Коммунистической) академии (1922–1926). Член президиума Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН; 1922–1926), директор института мировою хозяйства и мировой политики (1924–1925), член Главной редакции БСЭ (1-е изд.; с 1927 по 1945 г.), член АН СССР (историк; избран в 1939 г.). Уважаемым советским академиком Фёдор Аронович Ротштейн и умер, своей смертью в возрасте 82 лет. Никаким гонениям и уж тем более репрессиям никогда не подвергался.

Кроме этого, занимаясь изысканиями, Берберова должна была узнать, что Фёдор Ротштейн среди соратников прославился на всю жизнь, как добрый товарищ, поскольку деятельно помогал всем приезжавшим в Англию российским эмигрантам (Ленину, Литвинову в том числе, или вот ещё И.М. Майскому, будущему советскому послу в Лондоне, с которым Брюс Локкарт, как Берберова в том числе сообщает, много и дружески общался вплоть до его отъезда в Москву в 1943 г.). Со всеми Фёдор Ротштейн поддерживал потом хорошие, часто дружеские отношения. Одним из таких навсегда оставшихся ему признательными друзей был — Яков Христофорович Петерс.

Не уверен, что у Берберовой при работе над книгой была возможность прочесть воспоминания на этот счёт самого Ротштейна (их запись впервые опубликовали, если не ошибаюсь, уже после 1980 г.). В конце мая 1921 г. Ротштейн отправился послом в Тегеран. По дороге остановился на четыре дня в Ташкенте. И там имел место такой вот эпизод:

На следующий день… у меня произошла неожиданная встреча. Я сидел у себя в комнате на втором этаже и рассматривал карту Туркестанского края. Вдруг через раскрытое окно услышал гул подъехавшего автомобиля… и кто-то громко спросил: «А где здесь из Москвы товарищ Ротштейн?«…я быстро вышел в парк, и когда незнакомец снял фуражку, тут же узнал своего старого знакомого Якова Петерса. Оба взволнованные мы обнялись и расцеловались. «Дорогой Федор Аронович, как я рад видеть вас в полном здравии,» — начал возбужденный Петерс… «Я ведь никогда не забуду, что вы для меня сделали в тяжелые годы эмиграции»…. Мы с ним долго проговорили и только под вечер он уехал.

Этого Берберова могла и не знать. Но то, что Петерс в последние годы эмиграции в Лондоне был женат на Мэй Фриман (дочери крупного лондонского банкира и близкой подруге Клер Шеридан — кузины Уинстона Черчилля; насчет «тяжёлых годов эмиграции» — это Ротштейн Петерсу в уста, видимо, для красного словца вложил); что два года перед отъездом в революционный Петроград Петерс работал у английского тестя-банкира в его лондонском банке, и тот высоко его ценил и предсказывал ему большое будущее (не в ЧК — в мире финансов ) — всё это Берберова могла и должна была знать и как-то эти «качества» Петерса наложить на более чем странную, очень не-чекистскую роль, которую он в судьбе Муры и Брюса Локкарта сыграл. Ведь в этом случае его роль стала бы если не более ясной, то по крайней мере более естественной.

Вообще всё это должно было Берберову как минимум насторожить. Потому что в основе первой и одновременно самой главной легенды о жизни Муры — история о том, как Мура, пытаясь спасти себе жизнь, вступила в порочную половую связь как раз с Яковом Петерсом (и попутно в не менее аморальную агентурную связь с Советами).

___________________

История эта звучит так. В ночь на 1 сентября 1918 г. Брюса Локкарта и Муру в результате раскрытия «заговора послов» арестовали и посадили по тюрьмам: её сразу в какую-то женскую, его же после некоторой проволочки сначала упекли на Лубянку, а потом поселили под охраной на квартире в Кремле. Следствие по их делу было поручено заместителю председателя ВЧК Якову Петерсу. Через сколько-то дней то ли Мура сама Петерса соблазнила, предложив ему свою (плотскую) любовь в обмен на свободу и сотрудничество с ЧК, то ли то же самое, наоборот, предложил ей он.

Ни их собственных признаний, ни чьих-то ещё свидетельств на этот счёт, ни даже совсем косвенных улик, подтверждавших такой похотливый сговор между ними, тогда не было; не существует их и сегодня. Существует только голливудская киноверсия.

Легенда тем не менее гласит, что любовь (плотская) у Муры с Петерсом состоялась, и вывод этот делается (у Нины Берберовой в книге в том числе) на том основании, что аристократка Мура вышла из чекистского заключения целой и невредимой, а должны были её вынести ногами вперёд с пулей в затылке, предварительно изнасилованную взводом солдат.

Она же вместо этого через несколько дней, якобы (если верить Берберовой) с Петерсом не то «за руку», не то «под руку», уже навещала заключённого Брюса Локкарта и «лоббировала» (можно смело предполагать, каким именно способом) и его освобождение тоже. Однако обо всём, что предшествовало первому появлению Муры в Кремле, в книгах у Брюса Локкарта ни слова не сказано. А поскольку он — единственный летописатель того события (Яков Петерс мемуаров не оставил, как и Мура), любой рассказ обо всех возможных в той ситуации связях, включая плотские, — если он отличается от рассказа Локкарта — наверняка является вымыслом.

___________________

ЛЮБОЙ, кто честно захотел бы что-то выяснить в этом эпизоде, даже не зная содержание недавно рассекреченных справок МИ6 и не принимая в расчёт мнение посвящённых современников о какой-то серьёзной особости Петерса в международном «большевистском» движении, при первом же беглом взгляде на предисторию события непременно и сразу увидел бы, что у всего происшествия должны были быть совсем иные причинно-следственные связи, никак и ничем не похожие на продажный секс и сопутствующие ему шпионские страсти.

Ведь даже на самом примитивном уровне уже представляется откровенно странным нежелание Берберовой и иже с ней задуматься на минуту, как могла Мура в женской тюрьме в Москве ценой своего тела — пусть самого распрекрасного и на всё готового — в обмен на свои дамские ласки освободить не только саму себя и Брюса Локкарта из заточения в Кремле, но ещё одновременно и Максима Литвинова из тюрьмы в Лондоне? Как она могла предварительно договориться об этом — той же ценой — с британским министром иностранных дел Балфуром (вопрос об освобождении Литвинова в обмен на освобождение Брюса Локкарта решал именно он)?

Поэтому пробую рассуждать без помощи Берберовой сам, от печки.

В Москве в результате покушения на Ленина и раскрытия (провкационного) заговора «с участием латышских стрелков» арестовали Брюса Локкарта и Муру (вроде бы просто как его сожительницу). За их арестами последовала цепочка событий.

Во-первых, в Лондоне сразу арестовали визави Брюса Локкарта — Максима Литвинова. Как мы помним, всю взаимообразную комбинацию с его полпредством в Лондоне и приездом Брюса Локкарта в Москву изначально по просьбе лорда Милнера организовал его близкий друг Фёдор Ротштейн. Поэтому очень похоже, что Литвинов с самого начала на роль потенциального заложника и был назначен — как когда-то русские князья оставляли соперникам своих сыновей в залог, в знак верности своему данному слову.

Во-вторых, отвечать в Москве за судьбу арестованных Брюса Локкарта и Муры определили Якова Петерса — тоже личного друга всё того же Фёдора Ротштейна, пользовавшегося его полным доверием.

В-третьих, как только Ленин, ещё один близкий друг Фёдора Ротштейна, после покушения пришёл в себя и стал дееспособен — мог, например, прочитать телеграмму-«молнию», полученную от Ротштейна из Лондона — тут же Муру и освободили. Ещё через пару дней, при первом же свидании, в присутствии Петерса, якобы тайком Мура оставила Брюсу Локкарту записку с указанием: «Ничего им не говори — всё будет хорошо». То есть секретный межправительственный переговорный процесс, который должен был завершиться обменом Брюса Локкарта на Литвинова, уже практически увенчался успехом.

И что? — я должен верить, что такой молниеносный международный успех обеспечила рядовая Мурина бабская уловка в московской тюремной камере?

Ещё соображение в заключение. Фёдор Аронович Ротштейн сам рассказал один забавный эпизод из своей жизни — как раз про то, как ему однажды реально грозила тюрьма. Но прежде, чем перейти к его рассказу, хочу отметить: в 1970-х гг. в Лондоне, имея серьёзный интерес к биографии Фёдора Ротштейна (каковой и должен был быть у Нины Берберовой), любой исследователь если не про этот конкретный эпизод, то уж во всяком случае про общий контекст, в котором он приключился, наверняка узнал бы достаточно и благодаря этому составил бы себе о Фёдоре Ротштейне взвешенное мнение. Ну а теперь сам эпизод.

В 1916 г. к Ротштейну в его лондонский дом вдруг пришёл констебль из Скотленд Ярда — арестовывать его. Но Ротштейн не растерялся:

«Ничего себе», — подумал я… (но тут же) взял себя в руки и сказал: «К сожалению, я сейчас болен и не выхожу на улицу». «Ну что ж», — добродушно отреагировал полисмен, — «когда выздоровеете, пожалуйста, сами явитесь в Скотланд-Ярд».

Когда полицейский ушёл, Ротштейн поразмышлял и понял, что ему припомнили его не так давно напечатанные в газетах антивоенные статьи с критикой в адрес военного министерства. А это тогда в Англии, по суровым законам военного времени было уголовно наказуемое деяние, и нарушителю грозило 6 месяцев за решёткой.

Выход из положения русский революционер Фёдор Ротштейн, близкий друг вообще главного революционера и экспроприатора всех времён и народов «Ильича», нашёл (опять) легко:

…я решил позвонить в Манчестер мистеру Скотту, который был владельцем и главным редактором либеральной газеты «Манчестер Гардиан». [107] Кроме того, Скотт был личным другом премьер-министра Ллойда Джоржа и моим непосредственным боссом… На следующий день Скотт прибыл в Лондон… и сразу направился в резиденцию премьер-министра. Через полчаса они вместе с Ллойдом Джоржем вышли, пересекли улицу и вошли в Скотланд-Ярд. Там Ллойд Джорж попросил… показать ему ордер на арест мистера Ротштейна и собственноручно разорвал его. Так закончилась эта трагикомичная история.

Всё это на поверхности и было известно всегда, но тем не менее, рассказывая об освобождении Муры, никто — Нина Берберова в том числе — ни о чём подобном никогда ни словом не упомянул и нашего внимания на эти подробности не обратил. А вот про то, что Мура якобы, спасая себе жизнь, без зазрения совести «соблазняла кремлёвских тюремщиков» (то есть Якова Петерса), чему нет вообще ни одного даже косвенного доказательства, кроме классического innuendo в голливудской киноверсии мемуаров Брюса Локкарта и бездоказательного и крайне непрофессионального выдавания сплетен за добытую разведывательную информацию — об этом писали и говорили все, кто мог. В изложении Пины Берберовой данная история и вовсе превратилась в довольно подлый пасквиль.

А ведь грозный вызов Фёдора Ротштейна «на ковёр» в Лондоне, скажем, к лорду Милнеру или к Ллойду Джорджу и тут же следом срочное — например, телеграммой-«молнией» — убедительное обращение Ротштейна напрямую к старому другу «Ильичу» или на худой конец к старому другу Петерсу, это ведь ещё даже не единственный из возможных вариантов, вполне достойно объясняющих освобождение Муры. У неё ведь, судя по рассказу самой Берберовой, вполне мог быть ещё и другой заступник, причём гораздо более влиятельный, чем Фёдор Ротштейн — Морис Бэринг.

РАССКАЗЫВАЯ о первых взрослых шагах Муры по жизни, Берберова пишет, как Мура в 1911 г, девятнадцати лет отроду, окончив институт благородных девиц в Петербурге, отправилась продолжать учёбу в женском колледже в Кембридже. А в Англии в то время в российском посольстве её сводный брат Платон Закревский как раз начинал службу в компании с такими же молодыми, как он, сыновьями посла Константином и Петром Бенкендорфами, и их дальним, не из графьёв, родственником, вскорости первым Муриным мужем — Иваном Бенкендорфом. А сам граф Александр Константинович, ещё когда перед японской войной был послом в Дании, очень подружился с неким молодым англичанином — Морисом Бэрингом.

Это, говоря словами Берберовой, был один из «первых англичан, до страсти увлеченных Россией» (он и правда познакомил англичан с творчеством Чехова и Достоевского). Семейство русского посла он «попросту обожает». Старший сын посла, Константин, учит его русскому языку. Графиня Бенкендорф «матерински ласкова с ним» (хотя ему вообще-то уже 35 лет). Он — будущий переводчик русских стихов, автор салонных английских комедий, друг литераторов Европы…

Обожает Бэринг и «всех домочадцев Бенкендорфа, начиная с домоправителя и повара до собак охотничьих, сторожевых и комнатных.» Проведя одно лето в имении Бенкендорфов в Тамбовской губернии в Сосновке, он потом считал это лето лучшим в своей жизни, поскольку был там «обласкан, как ближайший друг и член семьи», а ещё «научился есть икру и стал говорить по-русски». И «ходил на вол…?».

А ещё Морис Бэринг — «фигура замечательная, какая могла появиться только в Англии, и только в устойчивом мире начала XX века. Его все любили, и он всех любил; он бывал всюду, и все его знали.» Складывалось всё так замечательно, видимо потому, что, после приезда в 1905 г. в Россию (писать корреспонденции о русско-японской войне), «заразившись русским гостеприимством и широтой, Беринг, наезжая из Петербурга в Лондон, где у него был дом, жил широкой светской жизнью, которая была приготовлена для него той обстановкой, в которой он родился и вырос. У отца его была своя яхта, своя охота, лошади его скакали на скачках… Дядя Беринга был комендантом Виндзорского замка… ребенком Морис сидел на коленях у королевы Александры (жены Эдуарда), сестры русской царицы (жены Александра III). Но чем занимался старший Беринг? Он собирал старинные брегеты и раздаривал их своим друзьям. Немудрено, что, живя в Париже, Беринг-младший (т. е. Морис) был своим человеком у Сары Бернар — она очень любила старинные брегеты.»

И вот именно в доме у Мориса Бэринга, таком гостеприимном благодаря благотворному русскому влиянию, Мура встретилась «со своим будущим мужем и, разумеется, с огромным количеством людей из лондонского высшего света, с дипломатами, писателями, финансовыми магнатами, лордами и леди и знаменитостями, среди которых был и… Герберт Уэллс. Здесь же… ей был представлен молодой английский дипломат Брюс Локкарт… И с Уэллсом, и с Локкартом Мура встретилась еще несколько раз у Беринга и на вечерах у Бенкендорфов…в 1911 году она вышла замуж за Ивана Александровича Бенкендорфа, который через год был назначен секретарем русского посольства в Германии.»

Умилительно и очень похоже на нашу прозу Серебряного века. Можно даже подумать, что дипломаты, писатели, финансовые магнаты, лорды, леди и знаменитости, как и гениальная французская лицедейка, ходили в гости к обрусевшему баловню судьбы Морису в надежде заполучать на память брегет.

И потому, посреди этой светской лепоты застаёт несколько врасплох, с какой лёгкостью в свою бытность военным корреспондентом «Морнинг Пост» в России Морис Бэринг умудрялся «добиться свидания со Столыпиным, а позже и с Витте. Хотя не было бы в этом ничего неожиданного, если бы Нина Берберова в свой рассказ о Морисе включила не только явно позаимствованный ею у кого-то старательно беспечный светский лепет, но и что-то биографически более конкретное. Но вот пишут о нём некоторые его британские соотечественники-литераторы:

Морис Бэринг родился в 1874 г. в одной из самых знатных, богатых и влиятельных семей в Англии. Крупнее, чем принадлежавший ей Barings Bank , был только дом Ротшильдов. Пятеро Бэрингов заседали в Палате лордов, и Морис был седьмым ребёнком [109] одного из них — барона Ревельстока.

Ведь зная это, сразу хорошо и ясно понимаешь, что весь лондонский свет теснился в доме Мориса отнюдь не из-за русского гостеприимства (и уж конечно не ради брегетов), а из-за того, что это был — дом Бэрингов, в начале двадцатого века один из самых влиятельных домов не просто в Лондоне, а во всём мире.

Подчеркну попутно эту странность в Берберовском повествовании, поскольку она у неё повторяется с завидным постоянством.

Об отце Мориса Бэринга — Эдварде Бэринге, 1-м бароне Ревельстоке — Берберова с чьих-то чужих слов нарочито игриво написала: «А чем занимался старший Беринг? Он собирал старинные брегеты и раздаривал их своим друзьям.» И всё. Эдакий скучающий от собственного благополучия (оперные спектакли при дворе, скачки, брегеты…) слегка чудаковатый добряк и бонвиван, английский Пьер Безухов (это, значит, без русской склонности копаться в себе и в вечности).

Поди догадайся, что это тот самый барон Ревельсток, который: а) старший партнёр во втором по величине на тот момент в мире британском банковском доме Baring Brothers and Со; б) пожизненный член Палаты лордов; в) один из директоров британского ЦБ (Bank of England); и г) председатель совета директоров Lloyd. Так что старинные брегеты он, может, и дарил; но очевидно, что только в редкие минуты отдыха от управления имперскими делами и мировыми финансами.

Старший брат Мориса Бэринга — Джон, 2-й Барон Ревельсток (1863–1929) — как и их отец, был старшим партнёром в семейном банке, с 1898 г. и до самой смерти— директором Bank of England, в 1917 г. участвовал в Конференции союзников в Петрограде в качестве британского представителя по финансовым вопросам в ранге полномочного посла.

Племянница Мориса Бэринга Калипсо (дочь его брата Сесила, 3-го барона Ревельстока) была замужем за Гаем Лидделлом (Guy Liddell), который начиная с 1920-х гг. руководил контрразведывательной деятельностью британских спецслужб, направленной против России — сначала в Скотленд Ярде, а  с 1931 г. — в МИ5, где вскорости стал вторым человеком после Генерального директора Службы и главным специалистом империи по «коммунистам».

И вот с таким человеком, обладавшим колоссальной властью и влиянием, у Муры были какие-то достаточно серьёзные отношения. А у Берберовой — вообще никаких объяснений, даже того, что такое дом Бэрингов. Да и преподнесла Берберова сообщение об отношениях между Мурой и Морисом в каком-то странном контексте, из-за которого сам собой напрашивается вывод: в Петрограде Морис Бэринг сочетал свои репортёрские труды с работой на разведку. Вот отрывок из текста Берберовой, который я имею в виду:

Английское посольство в Петербурге, с начала этого столетия, держало на службе людей… которые работали на секретной службе, будучи по основной профессии — литераторами… Еще до войны в Петербурге, при Бьюкенене, перебывали в различное время и Комптон Маккензи, и Голсуорси, и Арнольд Беннет, и Уэллс, и Честертон… (Сомерсет Моэм, Лоуренс Аравийский, совсем юный Грэм Грин)…и почти бессменно проживал в Петрограде Беринг…

К тому же сразу следом Берберова процитировала ещё и отрывок из знаменитого письма Сомерсета Моэма (чей перевод она при этом использовала — не знаю, Нина Берберова своих переводчиков не указывала; надеюсь, это означает, что переводила она всё сама):

(Британских агентов для) секретной службы (подбирали) по большей части из рядов беллетристов, уже имевших некоторый успех, — писал позже Моэм.

— Мне была вручена огромная сумма денег… я должен был помогать меньшевикам в покупке оружия и подкупать печать, чтобы держать Россию в войне… Мне помогло то, что я приехал в Россию писать — корреспондентом «Дейли Телеграф»… Мое дело было остановить революцию (большевиков), на мне лежала большая ответственность.

В принципе, всё сказанное Моэмом полностью применимо и к Морису Бэрингу: он ведь тоже беллетрист, уже имевший успех (и не «некоторый», а весьма солидный), тоже корреспондент газеты. А уж было ли и у него «дело», лежала ли и на нём «большая ответственность», была ли ему, скажем, в 1905–1907 гг. «вручена огромная сумма денег» чтобы «помогать меньшевикам в покупке оружия» — это вопрос, имеющий прямое отношение к (бес-)порядку хранения и рассекречивания архивов британских спецслужб.

___________________

Зять Мориса Бэринга, Гай Лидделл, в своём уникальном дневнике, который теперь рассекречен и опубликован, записал как-то однажды, какой у него в бытность заместителем гендиректора МИ5 состоялся с его начальником спор по поводу нескольких мешков с документами. Генеральный директор настаивал на том, чтобы мешки уничтожить все разом, а Лидделл упрямился и утверждал, что нужно сначала их содержимое просмотреть и кое-что оставить. Документы всё же уничтожили скопом, но Лидделл тогда на худой конец зафиксировал своё особое мнение официально (то есть письменно).

____________________

Известно, что Морис Бэринг, действительно, был офицером британской военной разведки (Intelligence Corps); но только во время войны (дослужился до звания майора); так что это ещё ничего не доказывает. Хотя, с другой стороны, будучи в мирное время военным корреспондентом в чужой стране, он должен был активно сотрудничать с военной разведкой своей страны по должности. Так что что там у него было в прошлом в сухом остатке — неясно.

Сама же Берберова сообщает, что в конце 1917 г. (т. е. когда Морис точно был майором военной разведки), приехав из эстонского имения в Петроград, «ни Моэма, ни Беринга Мура в (британском) посольстве не нашла. Ее принял капитан Джордж Хилл и Мериэль, дочь посла, ее лондонская подруга». А позднее, сразу после выезда в Эстонию уже в 1922 г., Мура тут же вступила в переписку с Бэрингом и потом встречалась с ним всякий раз, когда бывала в Лондоне. Причём Берберова на это обстоятельство указывает очень конкретно, специально взяв уточнение в скобки (курсив мой):

В том, что Мура ездила в Лондон с середины 1920-х годов, не может быть сомнений. Но когда она впервые поехала туда ( уже не для встреч с Берингом ), точно сказать невозможно.

Как это понимать? Мура — полу-нищая полу-русская полу-дворянка полу-эмигрантка, каких тогда в Европе было хоть отбавляй на всех должностях, начиная с посудомойки; Морис — один из главных финансовых небожителей планеты; и какие между ними могли быть отношения, при том что как женщина она его вряд ли могла интересовать?

Если же отношения (не плотские) между такими очень разными людьми всё-таки существовали, то, значит. Мура была вовсе не только что поименованное нечто, а женщина, самоценная даже на вершине британского имперского Олимпа. И речь, значит, могла идти только о чём-то весьма серьёзном. Что по «эффекту домино» должно бы у любого биографа Муры сразу формировать в голове вопрос о том, что же не по выдуманной авантюрно-амурной легенде, а на самом деле связывало Муру с «её» мужчинами.

В таком случае разве не реально предположить, что Морис Бэринг сразу после ареста Муры мог задействовать свои мало кому ещё доступные рычаги влияния и добиться её немедленного освобождения?

Берберова, как и по поводу настоящего места Мориса Бэринга в обществе и в мировой властной иерархии, про такую возможность вслух не высказывалась. Если она какие изыскания и провела, то их результатами с читателем не поделилась. Тема поэтому по-прежнему ждёт своего профессионального и бесстрашного (поскольку речь о клане Бэрингов) историка или биографа. Хотя надежды уже совсем мало: время-то уходит…

 

Искушенный во плоти

БЫЛ среди тех, кого так или иначе упомянула Берберова, ещё и третий, не менее властный и мощный кандидат на роль защитника и заступника Муры, предположить какую-то роль которого в этом деле Берберова тоже не захотела, хотя должна была. Уж он-то был вовлечён в самую гущу англо-русских дел, страха ни перед кем и даже перед самим Лениным не знал и к тому же всех «своих» любил и сражался за них с завидным упорством; это — Леонид Борисович Красин.

О нём Берберова лишь обмолвилась, дважды, и как-то очень авторски неоправданно. Первый раз в рассказе о событиях лета-осени 1921 г. Мура тогда выехала в Эстонию, разбиралась с враждебно к ней настроенными родственниками покойного мужа по поводу имения и наследства, выходила по расчёту замуж за якобы никчемного повесу барона Будберга и получала благодаря этой сделке эстонское гражданство. А ближе к осени собрался покидать Питер и Горький со всеми его приживалами (одной из таковых вскорости стала совсем ещё молодая тогда Нина Берберова). Муре нужно было во что бы то ни стало с ним увидеться в Гельсингфорсе (Хельсинки). В поисках помощи она «бросилась в советское представительство» в Эстонии, в котором, как она знала, главой советской дипломатической миссии «сидит недавно приехавший из Москвы Г.А. Соломон, друг Л.Б. Красина.» (Соломон проездное свидетельство в Гельсингфорс Муре тут же оформил, и она «на следующий день выехала на пароходе навстречу Горькому».)

Второе упоминание о Красине в «Железной женщине» я уже цитировал. Берберова тогда назадавала вопросов «С кем на связи была Мура?» и среди прочих кандидатур привела и вот эту троицу: «…кто-то, кто был ей (Муре) знаком по давним временам, через Красина Кремера — Соломона?»

Это всё, что Берберова сказала о возможных отношениях между Красиным Мурой. Заговорил же я в этой связи об «авторской неоправданности» — т. е. о том что с моей точки зрения надо было либо не упоминать этих Кремера, Соломона, и особенно Красина вовсе, либо если уж упоминать, то совсем иначе — вот почему.

В 1919–1923 гг. Красин, Кремер и Соломон все вместе занимались двумя основными делами (у Красина, естественно, было ещё много других более масштабных дел, но уже помимо остальных двух коллег): во-первых, закупали через якобы английскую кооперативную фирму «Аркос» товары для России в Европе (тут им Мура была ни к чему), и, во-вторых, для оплаты этого импорта вывозили из России тайком от европейских держав, контрабандным способом, транзитом через российское торгпредство в Эстонии и потом через Швецию золото, бриллианты и прочие ценности. (У Соломона в книге вся механика этих операций расписана с бухгалтерской тщательностью и дотошностью.) «Гонцами» для провоза недекларируемых бриллиантов через границу у них выступали все, и это практически даже не шутка: Джон Рид, А.М. Горький, М.М. Литвинов с его секретаршами в качестве официальной делегации Наркоминдела, личные курьеры Л. Троцкого и Г. Зиновьева — список знаменитых «бриллиантовых контрабандистов» и у Соломона в книге и в других мемуарах и биографиях очень длинный.

И что тогда? Берберова хотела намекнуть, что Мура подрабатывала у Красина с Соломоном курьером-контрабандистом? Если нет, то на что же Берберова тут намекала и почему не уточнила? А если да, то почему не восприняла свой же намек серьёзно и не сделала из него выводы?

Они ведь вполне очевидны. По просьбам Красина задания не менее «сомнительные» выполняли — с радостью и охотой — легендарные примы Андреева и Комиссаржевская; так что и Мура могла. Более того, если так и считать, то сразу находится объяснение для иначе малопонятных арестов и ещё менее понятных скорых освобождений, случавшихся у Муры как раз в те годы и в Питере, и в Эстонии (Соломон подробно описал несколько случаев, когда его «брильянтовых курьеров арестовывали, и какими ухищрениями они потом вместе с Дзержинским организовывали их освобождение. Всё очень реально и зримо.)

Опять же в таком случае можно полагать, что таинственные отлучки Муры из Петрограда и из Москвы, её поездки, совершённые в 1918–1921 гг. «куда-то» (Берберова так и не смогла ни одно её «пропадание» внятно объяснить) — всё то были Мурины успешные «ходки» в Эстонию.

Правда, уже в 1919 г. этот же канал стал основным и вовсю работал для вывоза из России средств на нужды Коминтерна (Соломон рассказал, как он этот процесс в Ревеле регулировал), а разговоров о возможной связи кого-то из своих героев с этой организацией Нина Берберова явно избегала. Если не ошибаюсь, она слова «Коминтерн» и «Коммунистический интернационал» в своей «Железной женщине» не использовала ни разу.

Ну а вторая претензия к Берберовой по поводу её авторской недобросовестности такая: если у Муры ещё в давние времена был аж такой выдающийся и поистине необыкновенный знакомец, как Красин, то чего же было не рассказать при удобном случае, какое всё-таки знакомство этих двух людей связывало? Ведь если Мура прославилась, как красная Мата Хари, то Красин-то — как красный Лорд; в период между двумя мировыми войнами их таких уникальных «красных» персонажей в Европе и особенно в Лондоне всего одна пара и была: он и она. И не ведать о феноменальной биографии и репутации Леонида Красина в Европе Нина Берберова уже ну никак не могла.

Не знаю, сознательно это неуклюжее молчание у Берберовой получилось, или само собой образовалось, но только есть в нём очевидная для её повествования польза Ведь если при изложении Муриной истории исходить из того, что в сентябре 1918 г. Леонид Борисович Красин в общем раскладе возможных действующих лиц отсутствовал, то и не надо предполагать, что бы персонаж его калибра мог в те дни предпринять, чтобы выручить Муру из беды.

А предпринять Л.Б. Красин мог очень много. Поскольку был в правительстве большевиков, наверное, единственный ровня Ленину. И если бы в 1918-м году он, Леонид Красин посчитал, что нечего арестом Брюса Локкарта и Муры кому-то там в Лондоне нервы щекотать, то вот тогда да, и Мура, и Брюс Локкарт скорее всего мигом оказались бы опять на свободе.

На практике именно так и случилось. И поскольку с тех пор никто никогда так и не сумел доказать, что именно Брюс Локкарт, а не другие британские агенты без его ведома, устраивал покушение на Ленина (доказывают с переменным успехом как раз обратное), я, лично, гораздо больше склонен верить не Берберовской вполне бульварной сексуально-предательской версии освобождения Муры, а тому, что в дело вмешался Леонид Красин. Тем более, что он ещё и очевидно опекал Фёдора Ротштейна, и в Лондоне с такими людьми, как Морис Бэринг, разговаривал на равных, поскольку они его у себя в Лондоне воспринимали, как «своего». А только такой человек и мог моментально «разрулить» спорную ситуацию между «ними», между Лондоном и Москвой и выпустить всех агентов, своих и чужих, на свободу и по домам.

Ну и поскольку из всех кандидатов на роль защитника Муры Леонид Красин явно самый необычный и удивительный, сделаю теперь отступление и расскажу о нем чуть подробнее.

СТАРЫЙ друг и соратник Красина А.М. Горький в год его смерти (1926) написал в память о нём короткий рассказ, который так и назвал «Леонид Красин», и который мне, лично, представляется лучшим вступительным словом для любого, кто захочет и начнёт знакомиться с историей красного Лорда.

Рассказывая о том, как зимой 1903 г. он у себя на даче в Сестрорецке свёл для знакомства Красина и Савву Морозова, Горький, будучи писателем несомненно талантливым, сделал чудесную зарисовку с натуры и оставил нам очень точный и внешний, и психологический портрет Леонида Красина:

Я был предупреждён, что ко мне приедет «Никитич», недавно кооптированный в члены ЦК, но, когда увидал в окно, что по дорожке парка идёт элегантно одетый человек в котелке, в рыжих перчатках, в щегольских ботинках без галош, я не мог подумать, что это он и есть «Никитич»… (Красин) не казался одетым для конспирации «барином», костюм сидел на нём так ловко, как будто Красин родился в таком костюме… (Он) рассказал, посмеиваясь, о своём посещении Льва Толстого… Рассказывал он живо, прекрасно, с весёлым юмором, в память мою крепко врезалось сердитое лицо Толстого и колючий взгляд его глаз. (…)…тонкий, сухощавый, лицо, по первому взгляду, будто «суздальское», с хитрецой, но, всмотревшись, убеждаешься, что этот резко очерченный рот, хрящеватый нос, выпуклый лоб, разрезанный глубокой складкой, — всё это знаменует человека, по-русски обаятельного, но не по-русски энергичного. (…) В.Ф. Комиссаржевская говорила мне: — Моя первая встреча с ним была в Баку… Очень хорошо помню странное впечатление: щеголеватый мужчина, ловкий, весёлый, сразу видно, что привык ухаживать за дамами и даже несколько слишком развязен в этом отношении. Но и развязен как-то особенно, не шокируя, не раздражая. Ничего таинственного в нём нет, громких слов не говорит, но заставил меня вспомнить героев всех революционных романов, прочитанных мною в юности. Никак не могла подумать, что это революционер, но совершенно ясно почувствовала…

И напоследок вот как сам Горький то же «неуловимое» ощущение у себя самого подметил:

От всех партийцев, кого я знал, он резко отличался — разумеется, не только внешним лоском и спокойной точностью речи, но и ещё чем-то, чего я не умею определить…

Это неуловимое «что-то», по-моему, хорошо передала сделавшая бюст Красина скульптор Клер Шеридан (любимая кузина Уинстона Черчилля и подруга английской жены Якова Петерса):

Позировал он строго и непроницаемо, из-за чего был похож на сфинкса… своими пронзительными глазами он бесстрастно наблюдал за моей работой… У него непоколебимо прямой взгляд, чувственно раздувающиеся ноздри, а решительную жёсткую складку губ только иногда нарушала улыбка…

Не сомневаюсь, что именно таким обаятельным, европейски-галантным, умным, человеком и покоряюще-убедительным собеседником Красин и был: многие люди, вспоминая о нём, независимо друг от друга эти его черты каждый свою и по-своему подчёркивали, да и в его переписке с семьёй они ясно улавливаются.

А НЕКУЮ таинственную неуловимость в его образе объясняет, думаю, вот что. Образованный, высококультурный и со всех сторон неотразимый Леонид Борисович Красин:

— лично возглавлял подготовку и развязывание гражданской войны в Российской империи (в 1905 г.);

— лично совершенствовал существовавшие и разрабатывал новые виды стрелкового оружия, бомб и гранат, специально приспосабливая их для кустарного изготовления террористами в условиях подполья;

— лично руководил материально-техническим обеспечением и обучением боевиков при развёртывании страшной по своим масштабам кампании террора (за период 1905–1907 гг. убито 2 180 и ранено 2 530 человек; в 1906–1908 гг. на территории империи было совершено около 1 800 политических убийств: это в среднем почти по три убийства в день каждый день на протяжении двух лет);

— лично руководил организацией — Боевой технической группой, БТГ — которая снабжала оружием исполнителей и обеспечивала логистику знаменитых «экспроприаций» периода 1905–1908 гг, причём отнюдь не только большевиков, а и меньшевиков и эсеров всех направлений тоже; [114]

— лично сотрудничал с такими знаменитыми террористами, как Евно Азеф. Борис Савинков и Юзеф Пилсудский [115] (с двумя последними отношения у него сохранялись и после революций 1917 г.);

— лично организовал и наладил массовое печатание фальшивых российских банкнот с малым (трёхрублёвым) номиналом (т. е. ходовых и сложных для изъятия из оборота) с целью подрыва национальной экономики;

— в 1906–1908 гг. он и его ближайший друг А.А. Бородин считались левым или иначе экстремистским крылом большевиков (умеренными центристами по сравнению с ними были В.И. Ленин и поддерживавшие «Ильича» товарищи);

Красин на партийных съездах, конференциях и других форумах настойчиво и последовательно выступал против любых форм сотрудничества с Думой и с царским режимом, за продолжение террора и допустимость «экспроприаций» он утверждал, что никакое представительное правление (конституционная монархия, как, например, в Соединённом Королевстве) при царизме невозможно, и требовал борьбы только с одной целью: безусловное насильственное свержение царизма.

МОЖНО было бы в заключение написать что-нибудь вроде: «По сравнении с Леонидом Красиным Менахем Бегин и Ясир Арафат — голубоглазые юноши-романтики» — но, даже независимо от её сомнительных литературных качеств, такая фраза всё равно получилась бы весьма несправедливой по отношению к Леониду Борисовичу. Потому что он отнюдь не был хоть и выдающимся, но всё-таки просто террористом, дорвавшимся до власти.

Ведь всё тот же Леонид Борисович Красин:

— руководил строительством первой в истории мировой нефтедобычи электростанции на нефтяных приисках — это т. н. «Биби-Эйбатская станция», построенная АО «Электросила» в 1903 г. на мысе Баилов в Баку; поскольку станция обслуживала все бакинские прииски, Красин тесно сотрудничал с руководством нефтяных компаний Нобелей, Ротшильдов и др.;

— в 1904–1905 гг. построил электростанцию для Морозовых в Орехово-Зуево;

— начиная с мая 1905 г. был принят на работу в бельгийскую фирму «Общество 1886 года» и руководил прокладкой энергетических кабелей для транспорта в Петербурге;

— по данным Охранного отделения весной 1907 г. в Берлине, выступая в роли служащего немецкой компании АЭГ ( AEG ), приобрёл несколько тонн специальной бумаги для изготовления банкнот; спец. бумагу ему продали, поскольку отношения с АЭГ Вальтера Ратенау Красин уже имел и потому подозрений не вызывал,

— выехав за границу, поступил на работу в «Сименс и Шуккерт» (близкие партнёры Вальтера Ратенау и AEG ) в Берлине, в 1911 г стал директором берлинского филиала фирмы. В 1912 г. — назначен директором московского филиала и получил в связи с этим разрешение вернуться в Россию (вскоре, правда, на всех «политических» была объявлена амнистия). Через год был назначен представителем «Сименс и Шуккерт» уже во всей России и переехал в Петербург. После начала Первой мировой войны фирма была секвестрирована, но оставалась полностью под единоличным контролем Красина, который одновременно входил в руководство ещё ряда компаний (товариществ);

— на момент революции находился в Швеции и активно вёл дела со шведскими банкирами, в том числе от имени Всероссийского военно-промышленного комитета (напоминаю про эпизод, рассказанный в начале этой повести со слов Соломона, о неудавшемся «плане кооперативного банка» Улофа Ашберга в содружестве с «Никитичем»);

— в качестве торгового представителя большевиков в Лондоне пользовался большим доверием и уважением одного из ведущих и самых влиятельных британских предпринимателей Джона Лесли Уркарта ( John Leslie Urquhart ; 1874-1933 ); до последнего отстаивал в правительстве и в Политбюро предоставление Уркарту крупной концессии в горно-добывающей промышленности на базе принадлежавших Уркарту до революции мощностей Русско-Азиатского объединённого общества (в конце концов эту концессию предоставили американскому консорциуму Джекоба Шиффа, интересы которого отстаивал прямой соперник Леонида Красина в вопросах о концессиях Лев Троцкий). По свидетельству Георгия Соломона, в Лондоне Красин и Уркарт дружили семьями, Красины на выходные уезжали в поместье Уркартов.

Вне всяких сомнений Красин познакомился с Уркартом в Баку: в 1902–1906 гг. Уркарт возглавлял там т. н. «Британскую группу» нефтяных компаний. В 1905 г. на Уркарта было совершено покушение, и он вынужден был уехать и перебраться в Сибирь, где стал открывать шахты и строить литейные заводы; на момент революции на его предприятиях были заняты 40 000 рабочих, всего в построенных им заводских посёлках проживало около 150 000 человек.

После революции Уркарт председательствовал в Обществе кредиторов России, на Генуэзской конференции присутствовал в качестве советника премьер-министра Ллойда Джорджа Среди его близких друзей числились, например, тогда ещё министр торговли, а впоследствии Президент США Герберт Гувер, британский министр иностранных дел лорд Керзон.

Мы сегодня можем довольно реалистично себе представить, что такое была обстановка в Баку в 1900-х гг., поскольку сами пережили уже в масштабах всей страны такие же беспредельные, бесшабашные и насквозь криминальные 1990-е, когда российскую «нефтянку» крышевали все и любые «бандиты», у кого на то хватало смелости, наглости и сил, и когда об отстрелах банкиров, нефтяников, политиков и всех их вместе крышевавших бандитов сообщали чуть не каждый день со всех концов страны.

В Баку в 1900-х гг. большевики, их грузинские боевики и в том числе Сталин во всём этом развесёлом бизнесе участвовали очень активно. В каком именно качестве — это только они сами и только в трудно вообразимую минуту полного откровения смогли бы, наверное, хотя бы приблизительно общими усилиями сформулировать. Так что кто там за кем гонялся и охотился и по каким соображениям…

Но факт, что после Баку, познакомившись близко с европейцами — коллегами-Инженерами, крупнейшими европейскими банкирами и предпринимателями — Красин стал именно таким, каким его увидели Горький, Комиссаржевская, Клер Шеридан: как две капли воды на них похожим, «европейским» по всем статьям. А то, что ему стремительно и с удивительной лёгкостью удалось столь естественно войти в европейскую роль после нескольких лет сибирской ссылки в далёком Иркутске и студенчества в провинциальном Харькове, говорит о его недюжинных психологических и поведенческих способностях.

И ещё тоже хронологически получается, что именно после того неудавшегося покушения на Уркарта в Баку Леонид Красин стал пользоваться как-то вдруг и слишком уж большим и к тому же постоянно только нараставшим доверием и у самого Уркарта, и среди европейской предпринимательской и финансовой элиты. Вспоминая 1990-е гг. в Москве и в России, могу только предполагать и догадываться, какие услуги мог и должен был оказать Красин для того, чтобы у европейских банкиров и предпринимателей первой руки появилось такое уважительное доверие к нему.

Понятно, что увязать эту вторую сторону жизни Леонида Борисовича Красина с первой — задачка, быстро заводящая в тупик. Тем более что, несмотря на выдающийся дар конспиратора, который за Красиным признавали все, Охранное отделение всё-таки о его подпольных террористических и «экспроприаторских» делах знало. А когда после тифлисского «экса» из-за попытки Литвинова со товарищи сбыть меченые 500-рублёвые купюры в Европе разразился уже международный скандал — узнал о Красине-революционере и весь остальной мир. Да и до того российское Охранное отделение крайне настойчиво рассылало предупреждения на его счёт в правоохранительные органы европейских держав.

___________________

Обысков дома и на службе, таинственных арестов и освобождений «счастливых случайностей», когда арестовывали ЦК в полном составе, и только один Красин «чудом» избегал ареста, — всего этого в биографии Леонида Борисовича хоть отбавляй.

___________________

Достаточно взглянуть ещё раз на первый, бандитский перечень Красинских «доблестей», чтобы понять: несмотря на всю его выдающуюся профессиональную пригодность, на европейские обаяние и обходительность, Красин всё-таки в первую очередь был опасный — даже, наверное, тем более опасный — уголовник без какого бы то ни было нравственного стопора; и потому, если уж его почему-то всё никак не могли от общества изолировать, то, вроде, нужно было хотя бы избегать малейшего с ним контакта.

Проще говоря, все цивилизованные европейцы должны бы были от Л.Б. Красина шарахаться, как от сатаны. А они, все эти Ротшильды, Нобели, Ратенау и Сименсы, на которых он работал, были, оказывается, рады иметь его у себя на хорошо оплачиваемой службе, а после 1918 г. — уже и вовсе желанным полпредом для ведения государственных дел у себя в столицах и на международных конференциях. (Это понять простому человеку даже ещё труднее, чем беспроблемное, как ни в чём не бывало победное прибытие в Лондон выпущенного из французской тюрьмы «под давлением прогрессивной общественности» мошенника Литвинова.)

Так что каким образом такой вроде бы демонично порочный и страшный персонаж, как Леонид Борисович Красин, стал тем не менее своим человеком во властных и политических кругах в демократичных и цивилизованных Великобритании, Германии и Швеции — это для меня была поначалу большая загадка. Но однажды возникло у меня в голове и возможное решение для неё.

ВЫЯСНЯЛ я родословную автора бондинианы Яна Флеминга. И разузнал, что его дед по отцу, шотландец Роберт Флеминг (1845–1933), владел и руководил им же созданным одноимённым крупным инвестиционным банком — Robert Fleming & Со. Банк этот известен тем, что вместе с нью-йоркским партнёром Роберта Флеминга Джекобом Шиффом являлся одним из крупнейших инвесторов в железнодорожное строительство в США. Участвовал он и в создании нефтяной промышленности на Ближнем Востоке, будучи совладельцем главного акционера Англо-Персидской (позднее Англо-Иранской) нефтяной компании; продав перед Первой мировой войной свои Бакинские активы, в Англо-Персидскую компанию вошли, став партнёрами Роберта Флеминга, Ротшильды. Сегодня тогдашнее их нефтяное предприятие называется British Petroleum. А банк Robert Fleming & Cо в 2000 г. был продан давнишним ближайшим партнёрам Флемингов по ту сторону океана — корпорации Chase Manhattan Bank, и семья Флемингов за свою долю получила 2,3 миллиарда долларов.

Самый старший Флеминг, Роберт основоположник банковской династии и дед «агента 007» Яна — в 1910-е гг. был в Лондоне вполне активный банкир большой руки и полноправно входил в британскую и международную экономическую и финансовую элиту. Его близким деловым партнёром до самого своего премьерства оставался Эндрю Бонар Лоу. Его сын Валентайн, отец Яна (Valentine Fleming, 1882–1917), был близким другом и политическим соратником Уинстона Черчилля (Черчилль по случаю его гибели на фронте во Франции некролог в The Times и написал).

И вот у него — у Роберта Флеминга — были среди прочего одними из самых его близких и надёжных деловых партнёров члены шотландской семьи Кеззиков (Keswick); в 1970 г. Флеминги и Кеззики даже создали весьма успешный на азиатском рынке совместный банк Jardine Fleming. А Кеззики — это прямые потомки и наследники Вильяма Жардина (William Jardine 1784–1843). Это они, с ним и вслед за ним, строили и развивали торговый дом Jardine, Matheson and Company, закладывали и возводили город Гонконг, жёстко соперничали с могущественной Ост-Индской компанией и банкирами Бэрингами (дедами и дядьями нашего Мориса), запускали наперегонки своих красавцев — первые четырёхмачтовые чайные клипперы. И ещё они, естественно, были в самом центре всей той заварухи, что вошла в историю под названием «Опиумные войны». На основе истории их жизней и торгового дома писатель Джеймс Клавелл написал свои знаменитые на весь мир чудесные приключенческие романы Tai-Pan, Gai-Jin и Noble House.

Догадка же у меня возникла вот какая. Роберт Флеминг, активный финансист и политик в Лондоне в 1910-1920-х гг., родился всего через год после начала Первой опиумной войны, уже вёл самостоятельно дела во время Второй опиумной войны, и, встав крепко на ноги, сумел завоевать на всю остальную жизнь и передать своим наследникам доверие и уважение предпринимателей, которые лично эти опиумные Войны ради своей, известно какой, корысти затеяли, и известно какими средствами и с какими результатами выиграли. Для них эти жестокие и совершенно безнравственные войны были всего лишь составной — может быть даже неотъемлемой — но в любом случае естественной частью их предпринимательской деятельности.

Только не дома в Англии, конечно, а там — далеко-далеко в подлежащих освоению новых землях.

Догадка, естественно, не в том, что я вдруг взял и открыл для читателя безнравственность классического колониализма и алчных колонизаторов. Она в том, что нам сегодняшним психологически трудно себе представить, что в 1900-1910-х гт. с точки зрения Нобелей, Ротшильдов, Ратенау и Сименсов наши террор, революция, Баку и Россия, и почти что гражданская война 1905-1907 гг. были — концептуально, психологически, с точки зрения их деловой этики — то же самое, что тогда же для Кеззиков и Роберта Флеминга были опиумные войны, Гонконг и Китай.

Но ведь мы-то наших предков начала XX века видим и воспринимаем не как диких туземцев в новой покоряемой британцами колонии и не как беззащитных и безропотных китайцев на берегах Янцзы, а как нормальных, ничем от европейцев не отличающихся, во всём им равных и родственных людей. Ведь всё это уже так близко к нам во времени; поколение, например, моих дедушек и бабушек в 1910-х гг. уже было взрослым и рожало своих первых детей, будущих наших родителей..

Поэтому, размышляя и рассуждая о событиях тех лет, мы их как бы на самих себя примериваем, да к тому же тогдашних цивилизованных европейских действующих лиц представляем себе такими же, какими нам их сегодняшних потомков рисуют СМИ и собственный малый опыт личного общения (у кого есть).

А из-за этого у нас способность и возможность правильно воспринимать их тогдашние суждения о нас и их поступки по отношению к нам оказываются за неким психологическим барьером. И начинаются у нас в головах интеллектуальные парадоксы вроде того, какой как-то однажды Ной Жордания излагал; про великого знаменосца цивилизации Англию, которую надо любить независимо от того, что она проделывает с маленьким и гордым народом буров.

Но зато если этот психологический барьер преодолеть, то тогда и становится понятно, что партнёр ветеранов реальных опиумных войн Роберт Флеминг, к тому же сам по себе один из баронов-грабителей, о таких людях, как его современник Леонид Красин, должен был думать и говорить среди своих в лондонском Сити, как о «нашей туземной элите». И тогда естественно, что когда им требуется добиться смены неугодного лондонскому Сити туземного режима, и Красины, Савинковы и Пилсудские принимаются с этой целью расстреливать, взрывать, грабить, фальшивые деньги печатать, то это они не живых людей рубят, как капусту, и не все десять заповедей со статьями УК впридачу нарушают. Это они в «колониальных и межплеменных конфликтах на берегах Янцзы» борются за грядущее торжество имперского идеала и цивилизации.

Должен был в 1910-1920-х гг. присутствовать у могущественных лондонских ветеранов опиумных войн свой психологический барьер: на Британских островах бизнес себе отвоёвывать (в буквальном смысле слова) — безнравственно, преступно и нельзя; а на берегах Янцзы или Каспийского моря — доблестно, выгодно и можно.

В подтверждение тому цитата, из которой хорошо видно, что британцы сами о себе придерживаются такого же мнения (цитата — из рецензии на вышедшую недавно в Лондоне очередную книгу о спецслужбах):

Кевендиш (автор рецензируемой книги, бывший разведчик, в 1970-е гг. политик-консерватор — Л.Б.) по словам Дианы Менухин был «британцем до мозга костей, из тех, что ассоциируются с недавним имперским прошлым, когда Британия была владычицей морей» и «было мыслимо всё: воровство, коварство, обман, членовредительство и даже убийство».

Британцев в этом смысле предательски выдаёт, например, бытующее у них выражение to go native — дословно: «уподобиться туземцам», «стать, как туземцы». Корнями оно уходит в имперские времена, когда его применяли к тем, кто, прожив какое-то время в какой-нибудь из колоний за пределами Британских островов, начинал относиться к национальным интересам этой страны с таким же пониманием, как и к интересам Королевства, начинал их отстаивать так же, как и британские, как свои. Так вот изначально, и даже и сегодня ещё иногда, в этом именно контексте и только у англичан, а не у остальных англоговорящих народов, это выражение по-прежнему означает — «совершить предательство», и к тому же с ясно присутствующей оскорбительной и уничижительной оценкой (вроде «опуститься», «скатиться из князей в грязь»).

Но если, кстати, развернуть это выражение на 180 градусов и использовать его с точки зрения русского человека, то можно было бы, прислушавшись повнимательнее к речам засидевшегося в Лондоне Л.Б. Красина, сказать про него — гораздо короче, чем получилось у разобиженного Соломона — что он просто has gone native , или «уподобился туземцам» (англичанам), и это было бы очень точно и правильно. И таким образом высветилась бы сразу и последняя, третья сторона Красинской жизни — самая, видимо, важная и определившая всё в его биографии с момента возвращения из Баку в 1904 г. и уже до самой смерти в 1926 г.

ПРАВДА, как раз потому, видимо, что эта сторона была так важна в жизни великого мастера конспирации, о ней практически ничего не известно. Мне, во всяком случае, встретились пока лишь две более или менее прямых и надёжных «улики», указывающих в нужном направлении. Их теперь и привожу без комментариев.

Основная семья Леонида Борисовича Красина — жена Любовь («Любан»), дочки — с начала 1917 г. уже практически безвыездно жили, а после его смерти в 1926 г. так и остались навсегда за границей (пожили сначала в Стокгольме, потом обосновались в Лондоне и Париже). Когда случалось ему бывать вдали от них в отъезде по делам в Москве, Красин с ними активно переписывался (и переписка эта теперь опубликована). Поскольку в Москве на Красина периодически случались крупные «наезды» (а он тогда играл примерно такую же роль, какую в 1990-х гг. играл Анатолий Чубайс), то семья, естественно, должна была хотя бы иногда за него волноваться, и уж он-то сам наверняка тоже порой задумывался.

И вот что Красин об этих своих раздумьях написал жене 14 марта 1919 г:

Хотя вся моя работа на виду у всех, и я не думаю, чтобы кто бы то ни было лично мне мог сделать какой-нибудь упрек… но если дело дойдет до перемены режима, несколько недель и даже несколько месяцев могут оказаться очень неопределенными, и никакие гарантии (вроде, например, того, о чем тебе будет говорить податель этого письма) не будут действительными. Во всяком случае я не настолько наивен, чтобы на них полагаться…

Значит, Красин только что встретился с кем-то, с кем говорил о возможной «перемене режима» (в 1919 г. в России это могло подразумевать только отстранение большевиков от власти), и собеседник Красина, чтобы в очередной раз успокоить его семью, дал Красину какие-то гарантии его личной безопасности. Этот «кто-то», как пишет сам Красин — податель письма, и дальше в том же письме он его и называет уже по имени:

Письмо это передаст тебе, милый мой Любан, мой большой приятель граф де Сан-Совер, бывший всю войну представителем в России французского Круппа — Шнейдер-Крезо — человек с большим весом и влиянием и за пределами ближайшей своей деловой сферы.

Итак, к Красину приезжал в революционную Москву дать ему гарантии безопасности на случай изгнания большевиков некий граф де Сан-Совер. И говорил, видимо, примерно так: «Вы, Леонид, продолжайте начатое большевистское дело, а если случится ‘перемена режима’, мы сделаем то-то и то-то, чтобы Вы лично и все Ваши близкие не пострадали и до конца жизни ни в чём не знали нужды.» Поскольку граф к тому же большой приятель Красина, то, видимо, разговор у них состоялся предметный и откровенный. Хотя какой именно, дословно — кто ж теперь узнает.

Но зато известно, что это был за граф.

Арман де Сен-Совер (Armand de Saint-Sauveur). Сначала Генеральный представитель, затем в 1930-х гг. и во время немецкой оккупации Франции генеральный директор Предприятий Шнейдера (Délégué Général, Directeur général des Établissements Schneider). Шурин Эжена II Шнейдера (Eugène II Schneider).

___________________

В 1934 г., на съезде своей Радикальной партии в Нанте тогдашний премьер-министр Франции Эдуар Даладье произнёс ставшую с тех пор исторической тираду:

«Во французской экономике, да и в политике тоже, всем заправляют всего двести семей. Они составляют силу, существование которой не должно допускать ни одно демократическое государство, да даже и Ришелье во Французском королевстве её не потерпел бы.»

Шнейдеры в этом списке двухсот занимали своё достойное место.

___________________

До революции в России главным деловым партнёром графа и Шнейдеров и в промышленных, и в банковских делах был А.И. Путилов (Л.Б. Красин и с ним тоже тесно сотрудничал и дружил семьями).

Насчёт же веса и влияния графа де Сен-Совера за пределами «ближайшей его деловой сферы» Красин, скорее всего, имел в виду вот что. В 1919 г граф уже был членом Руководящего комитета и Административного Совета старейшего во Франции и самого элитного, международного частного клуба Cercle de l’Union lnteralliée (председательствовал тогда в Совете маршал Фош; клуб по сей день расположен в специально приобретённом особняке Анри Ротшильда в так называемом «посольском ряду» — одном из престижнейших кварталов Парижа — по адресу 33, faubourg Saint-Honoré).

Кроме того, в 1927 г. вместе со своим другом Эдуардом де Ротшильдом (Édouard Alphonse de Rothschild, 1868–1949) (и ещё двумя добрыми приятелями) граф де Сен-Совер создал гольф-клуб Le golf de Morfontaine, членами правления которого они с Ротшильдом потом являлись не одно десятилетие. Этот гольф-клуб и сегодня остаётся одним из самых закрытых и эксклюзивных в Европе. Как пишет нынче светский фотограф и обозреватель Alexis Orloff:

(В этом клубе) собираются сливки французского капитализма…Клод Бебеар ( Claude Вébéаr — член наблюдательного совета Аха , член советов директоров BNP Paribas и Schneider Electric )…президент Generali Антуан Бернейм ( Antoine Bernheim — также входил в высшее руководство Banque Lazard и Mediobanca )…владелец газеты Liberation Эдуард де Ротшильд (личный друг президента Николя Саркози Édouard Etienne Alphonse de Rothschild — г.p. 1957), руководитель Французских лотерей ( la Française des Jeux ) Кристоф Бланшар-Диньяк ( Christophe Blanchard-Dignac ), президент банка Oddo Жерар де Бартийа ( Gérard de Bartillat — одновременно председатель наблюдательного совета HSBC Private Bank France )…».

Вторая моя «улика» и вовсе простая и короткая.

Напомню главный элемент социал-империалистической концепции восстановления России, которую предлагал в 1920 г. Герберт Уэллс:

… международный трест… который был бы номинально связан с Лигой Наций… По своей общей структуре он должен походить на один из тех крупных закупочно-распределительных трестов, которые сыграли такую важную роль в жизни европейских государств во время мировой войны…

А теперь сравню это с планами на будущее, которые высказал практически тогда же, в 1921 г. большевистский рабоче-крестьянский министр внешней торговли Леонид Красин, он же перед революцией активный деятель в Военно-промышленном комитете Российской империи, один из распорядителей импорта вооружений как раз через такие, как у Уэллса, закупочно-распределительные тресты:

(Красин) предложил создать в рамках Лиги наций международный консорциум, который предоставил бы России «мощный заем в виде товаров и оборудования». По его мнению, это было чрезвычайно выгодное предприятие для обеих сторон… [118]

ПЕЧАЛЬНО сознавать, что и Нина Берберова должна была вполне здраво себе представлять, кто в 1917 г. был кем, и как тогда на самом деле всё происходило. Ведь она в другой свой книге («Люди и ложи») написала такую вот фразу (курсив мой):

Историк М.М. Карпович, друг Б.А. Бахметева… выехал в США из России перед Февральской революцией и никогда больше на родину не возвращался. «Закупочная комиссия», в которой он работал, вышла в свое время из Военно-промышленного Комитета, и он был туда назначен секретарем. В одной из своих статей по русской истории он писал: «Русская революция 1917 г. означает период, слегка превышающий два года: от июня 1915 г. до начала ноября 1917 г.»

Тут уже нельзя, как в некоторых других случаях, по праву применить великодушное оправдание: ну, Берберова в 1970-х гг. ещё не могла знать то, что нам стало известно сегодня, и потому и написала так, как написала…

Про «революционную» роль крупных промышленников и финансистов, окружавших Муру — и русских, и иностранных — Нина Берберова знала, скорее всего намного лучше и больше, чем когда-либо будем знать мы. Но в контекст Муриной судьбы она именно эту их роль тем не менее не включила

НУ да ладно. Всё равно пора уже возвращаться к отношениям, которые могли существовать между Красиным и Мурой помимо бриллиантовой контрабанды или параллельно с ней.

Георгий Соломон рассказал вот такой эпизод. Приехали к нему в Ревель Красин и Ашберг. С предложением. Ашберг Соломону объяснил, что у него есть банк «Экономиакциебулагет», которым он владел на паях с его другом Брантингом. Этот банк он, Ашберг, предлагал РСФСР «взять на себя», но таким образом, чтобы банк «номинально остался шведским частным акционерным предприятием». Aшберг, обращаясь к Соломону, выразился так:

…РСФСР вносит в дело, скажем, пять миллионов золотых рублей, не от своего имени, а якобы вы, как частное лицо, их вносите… Таким образом, имея в этом деле, примерно, около семидесяти пяти процентов акций, вы становитесь единственным директором, распорядителем банка…

Дальше Соломон, Красин и работавший тогда с Соломоном в Ревеле Литвинов, обсудили это предложение и придумали «проект», который был «утвержден в дальнейшем в сферах» (это всё выражения Соломона). Суть проекта состояла в том, что с согласия советского правительства Соломон брался за практическое осуществление дела следующим образом (курсив в цитате мой):

Советское правительство ассигнует (вернее, доверяет) мне лично пять миллионов золотых рублей. Для того, чтобы в глазах всего мира моё участие не вызывало подозрений , я с ведома советского правительства симулирую, что разойдясь с ним в корень и отряхнув прах от моих ног, я бежал от него в Швецию, где и устроился со своими (неизвестно, каким способом нажитыми) пятью миллионами в «Экономиакциобулагет» [120] … Иными словами, я должен был навсегда погубить     мою репутацию честного человека …

Помимо курсивом выделенной прямой аналогии с Муриной судьбой, меня в приведённой цитате больше всего привлекло вот что. Как выразился Соломон, они (Красин, Литвинов и он сам) собирались с ведома советского правительства» вводить мир в заблуждение. Вследствие чего у него в повествовании сразу чётко наметился очередной коварный советский происк. А ведь должен-то был Соломон по совести написать:

«По предложению шведского банкира и выступающего в качестве его делового партнёра шведского политика , ныне действующего премьер-министра их страны , чтобы в глазах всего мира моё участие не вызывало подозрений, я симулирую …» (с ведома советского правительства).

Написал бы Соломон тогда сам, сразу, добросовестно такой текст — и уже восемьдесят лег был бы у нас перед глазами правильный трафарет. И мы бы по нему ещё на студенческой скамье изучали бы всегда тщательно спрятанный от посторонних глаз настоящий, меркантильный механизм всяческих большевистских «проектов» (вовсе не обязательно в банковском секторе). «Проектов», для исполнения которых Красину и людям его круга вроде графа де Сен-Совера позарез требовалось участие не нытиков и слюнтяев, к коим, похоже, относился Соломон, а таких же железных людей, какими были они сами, и какими в силу обстоятельств становились такие, как Мура.

А так мы до сих пор ничего наверняка не знаем.

 

«А, И, Б сидели на трубе…»

В ПРОЦЕССЕ моих поисков и чтения о людях и событиях в Муриной жизни наступил момент, когда у меня в голове твёрдо сложился приговор Нине Берберовой (не отрекаюсь от него и сегодня): всё, что она написала, это не честная биография, а сплошное «А и Б».

На моём «внутреннем» жаргоне это выражение означает следующее.

Про буквы «А», «И», «Б», которые сидели на трубе, задавать задачку в виде загадки корректно можно только устно. Ведь если попытаться воссоздать её интонации в письменном виде и написать: «А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало — кто остался на трубе?» — получится именно нечестно и некорректно. Если все три названные буквы могут равноправно, одинаково совершать действия (сидеть на трубе, падать или не падать с неё), то надо согласиться, что они потому однородны. А тогда писать их все три в ряд по правилам русского языка позволительно только тоже однородно и через запятую, как это и сделано в названии данной главки. Но тогда всё становится наглядно и очевидно, и никакой загадки не получается (из-за чего я и говорю, что жить она может только в устном виде).

Так что любой писатель, создающий свой текст по принципу «А и Б» когда по правилам и по чести надо писагь «А, И, Б», либо несведущ в вопросах, о которых взялся рассуждать, либо нечестно загадывает загадку. Чем Нина Берберова с моей точки зрения и грешит, и вьплядит это у неё в «Железной женщине» следующим образом.

РИСУЕТ она, скажем, эдакий групповой портрет и рассказывает, как во второй половине 1930-х гг. Мура подрабатывала ассистентом и консультантом на постановках фильмов с русской спецификой у самого в ту пору знаменитого английского кинорежиссёра и продюсера Александра Корды. Попала Мура к нему, естественно, благодаря рекомендациям её верных кавалеров Герберта Уэллса и Брюса Локкарта (Корда в середине 1930-х гг. снял несколько фильмов по романам Уэллса). Мимоходом Берберова оговорилась, что, начиная с 1936 г., Мура даже «была на жалованье в компании Корды» (название компании Берберова не указала).

А в 1939 г., сообщила она, уже сам Брюс Локкарт по просьбе «главы британской разведки» (sic) Рекса Липера перешёл на работу в Форин Оффис и «в качестве начальника отдела координации пропаганды… постарался приложить все усилия, чтобы заинтересовать Александра Корду производством пропагандистских антинацистских фильмов, в которых так нуждалась Англия». Всё это было для Брюса Локкарта вполне естественно, потому что, как пишет Берберова, «кино и людей вокруг кино он давно любил» и теперь с Кордой занимался «в полном согласии все то время, которое мог урвать от своей регулярной работы».

Роль, которую в это уже не мирное время в деле кинопропаганды играла Мура, Берберова объяснила так:

После 1941 года, когда Советский Союз был вовлечен в войну, им особенно был необходим знаток и советник по вопросам как старой, так и новой России. Она была, по мнению Локкарта (и Уэллса), идеальным для них экспертом.

Если судить по заключительным штрихам, которыми Берберова оттенила этот очередной групповой портрет из Муриной жизни, именно такой помощницей Александра Корды Мура и была:

Корда в своей области был человек исключительный… Он был богом Англии и грозой Голливуда, и все, что было в Лондоне заметного в мире политики, финансов, модных салонов, людей избранных и исключительных, знаменитых и значительных, все было к его услугам: Бивербрук с его прессой и Эдуард VIII… Лоренс Оливье… и Сомерсет Моэм, и Уэллс, и Ноэл Коуард, и… — среди них всех Мура Будберг, которую, когда Корда умер в 1956 году, представляли в свете как «старого друга, помощницу и бессменную сотрудницу» великого режиссера.

НЕДОУМЕНИЕ этот групповой портрет вызывает сразу, и самое очевидное первое сомнение: каким образом могла Мура, с начала 1920-х гг. постоянно проживавшая вне России и с тех пор в ней уже практически не бывавшая — каким образом могла она быть советником по вопросам «новой России»? Страны, которую она практически с самого её появления на карте мира не знала и знать не могла? Почему и зачем написала (повторила за кем-то?) Берберова эту несуразность?

Тем более, что сразу следом она сама же и констатировала: фильмы на русские сюжеты у Корды, мягко говоря, не задались:

«Екатерина Великая» был фильм неудачный… «Московские ночи» провалились, «Анна Каренина» (с Вивьен Ли) была значительно слабее «Анны Карениной» 1930-х годов с Гретой Гарбо, и полной неудачей был «Рыцарь без доспехов», из эпохи русской революции.

Но, несмотря на серийные неудачи, «Мура не теряла своего престижа в киноконцерне и продолжала быть бесспорным арбитром в русских делах…» Можно, конечно, предположить, что Александр Корда оказался на Мурино счастье продюсером и режиссёром редчайшего качества: ответственность за бездарность своих произведений брал на себя, а не валил её на исполнителей и «советников» — но верится в это с трудом. Тем более что в первые годы войны, в том числе в упомянутом Берберовой 1941 г. Александр Корда просто вообще в Лондоне отсутствовал — он в тот конкретный период жил и работал в США (в частности в 1941-м снял знаменитый фильм «Леди Гамильтон» с Вивьен Ли и Лоренсом Оливье в главных ролях).

Сразу бросается в глаза ещё и некая аляповатость «портрета». Он и во времени растянут как минимум на целых два десятилетия (с 1936 по 1956 г.), и персонажи в нём все крайне разные. Газетный магнат барон Бивербрук и король на год Эдуард VIII — это правящая элита, власти предержащие. Рекс Липер и Брюс Локкарт — старшие офицеры политической разведки, специалисты пропагандистской работы, агенты британской финансовой и властной элиты. Сомерсет Моэм и Герберт Уэллс — писатели с мировым именем и иногда по совместительству тоже чьи-то в Великобритании агенты. Ноэл Коуард и Лоренс Оливье — британские (мировые) звёзды кино и эстрады (у нас на них и по своим актёрским амплуа, и по степени популярности очень были похожи Марк Бернес и Николай Черкасов соответственно).

Никто из перечисленных персонажей, кроме Герберта Уэллса и Брюса Локкарта, нигде больше в книге Берберовой в жизни и судьбе Муры никак не участвует; ни до, ни после этого «портрета». Зачем же тогда, коли никакой видимой надобности в них нет, Берберова всё-таки запечатлела их всех вместе вокруг очутившейся какой-то такой малозначительной и чужой на этом празднике жизни Муры? Случайно, чтобы просто их общая и у каждого своя особая слава посверкала с этой конкретной странички некой впечатляющей амальгамой? Как-то уж очень это легкомысленно; совсем непрофессиональное барочное украшательство. И верится поэтому в такое случайное «архитектурное излишество» с трудом.

Тем более, что всех перечисленных персонажей, за исключением, может быть, одного герцога Виндзорского (отрёкшегося от престола короля Эдварда VIII), действительно объединяло нечто очень конкретное. Но именно об этом их общем деле Берберова как раз обмолвилась только одним, совсем безобидным полусловом — «производство пропагандистских антинацистских фильмов, в которых так нуждалась Англия». Словно она и не подозревала, что все перечисленные фигуранты её «группового портрета» перед войной и во время войны отнюдь не просто пропагандистское кино снимали, а исполняли таким образом свои служебные обязанности в качестве офицеров британской политической разведки. Не только непосредственно руковдившие ею Рекс Липер и Брюс Локкарт; все они.

Вот краткие справки о них.

БАРОН Бивербрук (William Maxwell Aitken (1879–1964); в 1917 г. получил титул baron Beaverbrook).

Преуспевший канадский предприниматель, в начале 1900-х гг. его состояние уже оценивалось в десятки миллионов сегодняшних долларов. В Великобританию перебрался в 1910 г., вступил в Консервативную партию, вскоре стал личным секретарем министра по колониальным делам Э. Бонара Лоу (многолетнего делового партнёра Роберта Флеминга) и подружился на всю оставшуюся жизнь с бывшим заместителем (в 1906–1908 гг.) Бонара Лоу — Уинстоном Черчиллем.

В 1916 г. Бивербрук приобрёл газету The Daily Express и вскоре превратил её (надолго) в самую читаемую газету в мире (не в Англии — в мире ).

В 1917–1918 гг. прошла структурная реорганизация британского разведывательно-пропагандистского аппарата, и он был объединён в рамках специально созданного Министерства информации; Бивербрук получил этот новый в британском правительстве министерский портфель. (В начале следующей, второй мировой войны министерство воссоздали и руководить им назначили Даффа Купера).

Одновременно с Бивербруком в правительстве Ллойда Джорджа служил его друг сэр Уинстон Черчилль. В этом же правительстве в 1918–1919 гг. министром военных дел и в 1919–1921 гг. министром по делам колоний являлся лорд Альфред Милнер.

(Брюс Локкарт пользовался покровительством обоих: сначала лорда Милнера, а после его смерти в 1925 г. — барона Бивербрука; с обоими у него со временем складывались доверительные, близкие отношения. В 1918 г. в министерстве Бивербрука, в Бюро сбора информации — Intelligence Bureau — служил и Реджинальд «Рекс» Липер.)

После Первой мировой войны в империю Бивербрука вошли популярные газеты Sunday Express и Evening Standard. В 1928 г., оставив после смерти лорда Милнера карьеру международного банкира и финансиста, к Бивербруку в Evening Standard перешёл Брюс Локкарт и за следующие предвоенные десять лет опять сделал неплохую карьеру, на сей раз журналиста-международника.

В период между двумя мировыми войнами пять основных британских газет — ежедневные The Daily Express и The Daily Mirror и воскресные News of the World, The People и Sunday Express — достигли колоссального общего тиража: 13 миллионов экземпляров в 1939 г. и более 22 миллионов экземпляров в 1948 г. Если учесть, что население Великобритании по состоянию на лето 1939 г. было 46 467 000 человек, то можно смело делать вывод, что каждый взрослый британец перед войной читал как минимум одну-две газеты в день, а ближе к концу войны уже никак не меньше двух-трёх.

При этом сам барон Бивербрук, контролировавший львиную долю потока, состав и качество публикуемой информации, открыто признавал (выступая в Королевской комиссии по печати), что свои газеты он использовал «исключительно с целью ведения пропаганды». Понять, что он имел в виду, будет проще если знать: вплоть до начала Второй мировой войны все его органы печати и он сам в своих выступлениях относились к политике примирения Гитлера скорее положительно. Брюс Локкарт и Сефтон Делмер — руководившие в рамках УПРП британской чёрной пропагандой на всём протяжении Второй мировой войны — в 1930-х гг. числились корреспондентами в газетах Бивербрука и писали благосклонные репортажи из Берлина, где общались и поддерживали вполне дружеские отношения с нацистской верхушкой. Брюс Локкарт, например, был хорошо знаком с Карлом Хаусхофером, а Сефтон Делмер даже лично сопровождал Гитлера в его предвыборных перелётах по стране (со временем, правда, немцы стали открыто обвинять Делмера в том, что он работал на британскую разведку, и, как оказалось, были правы). Но как только в мае 1940 г. правительство возглавил Черчилль, Бивербрук сменил свою позицию и позицию своих газет на противоположную, превратился в рьяного патриота, вошёл в правительство, а в августе 1940 г. стал к тому же одним из шести членов Военного кабинета (War Cabinet ) — высшего органа государственного управления в военное время (вроде нашей СВГ). Осенью 1941 г. он совершил официальный визит в СССР и по возвращении при помощи своих СМИ развернул — почти моментально! — британское общественное мнение на 180 градусов, в пользу теперь уже не врага, а союзника Великобритании в войне — Советской России и Сталина лично.

А Брюс Локкарт и Сефтон Делмер бросили в одночасье дружить с немцами и в силу, видимо, благоприобретённых знания и понимания немецкой психологии возглавили в системе британских спецслужб ведение самой отъявленной — чёрной — пропаганды против своих недавних «друзей». Сефтон Делмер к концу войны даже заслужил среди посвящённых славу и репутацию выдающегося и непревзойдённого мастера этого «искусства».

ГЕРБЕРТ Уэллс (Herbert George Wells; 1866–1946).

Сразу после начала Первой мировой войны, в сентябре 1914 г. некоторые ведущие писатели Великобритании, в том числе Уэллс, получили негласно приглашение сотрудничать с только что созданным Британским бюро военной пропаганды (British War Propaganda Bureau). Им предстояло писать якобы по собственной инициативе и якобы совершенно независимо от правительства памфлеты в поддержку официальной политики последнего.

Герберт Уэллс был среди тех, кто на такое тайное сотрудничество согласился.

Всего за военный период под эгидой Бюро было выпущено более тысячи памфлетов. Впервые о существовании и работе Бюро широкой публике стало известно только в 1930-х годах, а во время войны о нём не знали даже члены Парламента.

В мае 1918 г. лорд Норткпифф (владелец газеты The Times), отвечавший в правительстве за пропаганду на территории противника, предложил Герберту Уэллсу взять на себя эту работу во вновь созданном Министерстве информации и организовать пропаганду, направленную как на военных, так и на гражданское население Германии. Уэллс согласился, но позднее у него возникли разногласия с лордом Норткпиффом, и его активное сотрудничество с министерством в этом необычном для него административном качестве получилось не очень долгим.

НОЭЛ Коуард (Sir Noel Peirce Coward; 1899–1973).

Несмотря на почти полное отсутствие образования, добился феноменального успеха как очень плодовитый драматург, театральный, эстрадный, опереточный и кино-актёр, автор и исполнитель песен. Его основное амплуа: комедия, оперетта, сольные эстрадные концерты. Удостоен рыцарского звания в 1969 г. Сегодня его имя носит один из лондонских театров.

Поступил на службу в разведку в 1937–1938 гг., по приглашению курировавшего СИС в Форин офисе постоянного Секретаря министерства Роберта Ванситгарта. Стал штатным офицером не позднее 1939 г. Начальную спецподготовку проходил в Bletchley Park вместе со своим близким другом Яном Флемингом. В 1939 г. получил  назначение  в  бюро    политической         разведки в Париже, откуда обеспечивал рабочий контакт местных подразделений, работавших на Германию, с создававшимся в Лондоне центральным аппаратом будущего Управления политической разведки и пропаганды (УПРП). Одним из его заданий в начале войны было наблюдение за герцогом Виндзорским (бывшим Эдвардом VIII) и особенно за его американской женой, г-жой Симпсон, которые оба с удовольствием с Коуардом общались, и которых британская контрразведка серьёзно подозревала в недружественных Великобритании контактах с нацистами.

До вступления США в войну Ноэл Коуард выезжал туда с гастролями с целью активно способствовать распространению про-британских настроений. Ввиду его необыкновенной популярности легко добивался встреч и бесед с видными деятелями, включая президента Рузвельта. Как Коуард сам позднее признавался, его «крышей» и «легендой» всегда были его актёрское амплуа и реноме беспечного, не шибко сообразительного плейбоя:

Я строил из себя потешного туповатого простака. Никому в голову не приходило, что у меня не две-три извилины в мозгу, а немного больше. Вот они и не стеснялись обсуждать при мне самые разные вещи, о которых я потом писал отчёты в центр.

Единственные, кого Коуарду ввести в заблуждение так и не удалось — это немецкие нацисты. Они его довольно скоро, после нескольких его ранних турне по странам Европы, занесли в список лиц, подлежавших после оккупации Великобритании уничтожению в первую очередь.

___________________

Обращу внимание: Ноэл Коуард всю жизнь славился своей общительностью и дружелюбностью — взять у него интервью не составило бы особого труда, наверное, никому. И умер он — как раз «в середине 1970-х годов» (точнее в 1973 г.).

___________________

ЛОРЕНС Оливье (Laurence Kerr Olivier, Baron Olivier; 1907–1989).

Почти два года после начала Второй мировой войны он вместе со своей будущей женой Вивьен Ли работал в США (оба снимались в фильмах Александра Корды, ставили пьесы). На родине их за это затянувшееся отсутствие корили, обвиняли в том, что они пытались пересидеть войну в безопасности за океаном. Но сегодня из недавно рассекреченных документов известно, что уже в 1939 г. Лоренсу Оливье предложили сотрудничать с британской политической разведкой. Задачу ему поставили ту же, что и Ноэлу Коуарду — использовать свои обширные связи и славу и всячески способствовать распространению про-британских настроений в США с целью вовлечения их в войну на стороне Великобритании.

Эта невинная на первый вид работа таила в себе весьма реальную опасность. США до конца 1941 г. по требованию своего Конгресса сохраняли строгий нейтралитет, и за пропаганду в пользу одной из воюющих сторон виновному в Штатах грозило тюремное заключение. Тем не менее, Оливье своё согласие на такую секретную работу дал и вёл её вплоть до вступления США в войну. (Сам он после этого тут же вернулся в Великобританию, записался добровольно в Королевские воздушные силы, окончил курсы и стал пилотом, налетал несколько сот часов, хотя в боевых вылетах так никогда и не участвовал.)

___________________

Биограф Лоренса Оливье Майкл Манн приводит свидетельство другого знаменитого британского актёра, Дэвида Найвена, который к разведке никакого отношения не имел, с началом войны сразу уехал из Голливуда обратно в Великобританию и пошёл служить в обычную армейскую десантуру:

«Опасность заключалась в том, что Оливье могли объявить агентом и обвинить в незаконной деятельности. Сегодня, когда всё уже позади, это кажется глупостью, но когда Америка в войне ещё не участвовала, в ней иностранным агентам спуску не давали.»

___________________

Вся эта полностью рассекреченная теперь история фигурирует в недавно вышедшей биографии Лоренса Оливье. В ней есть и рассказ Манна о том, как ещё в 1972 г. (за восемь лет до появления на свет «Железной женщины») Ноэл Коуард признавался ему:

Ты понимаешь, Ларри ведь был там в Америке, и поэтому он нам был нужен. Мы с ним об этом переговорили, и он стал думать, а потом уже Александр Корда ему сказал, что сам Уинстон Черчилль не просит, а прямо говорит ему: страна надеется, что Вы исполните свой долг перед ней.

Тому, что посредником Черчилля выступил именно Корда, может быть много в равной степени серьёзных объяснений. Он в начале войны тоже работал в США и являлся продюсером как раз тех фильмов, в которых снимался Оливье. Он уже давно был близким другом курировавшего в Форин Офисе МИ6 (СИС) Роберта Ванситтарта. Наконец, он, вне всякого сомнения, пользовался у Черчилля особым личным доверием.

Ещё в середине 1930-х гг., когда Черчилль, как выражаются историки, «пребывал не у дел» и к тому же залез в большие долги, Александр Корда подписал с ним контракт, по которому Черчилль обязался сочинять для Корды киносценарнии. Правда, большинство из них он так никогда и не закончил. Но Корда, собственно, снимать по ним фильмы не собирался, просто платил Черчиллю щедрые по меркам того времени гонорары. Сразу после войны стала получать у Корды совсем недурственное жалованье и рано осиротевшая племянница Черчилля Кларисса (будущая супруга сначала министра иностранных дел в правительстве Черчилля, а затем премьер-министра Великобритании Энтони Идена; на церемонии их венчания Черчилль, заменив своего покойного брата, лично отдал невесту жениху).

___________________

Сегодня понять и правильно себе представить, о каких деньгах шла речь, лучше всего, сравнив сравнимые величины.

С одной стороны:

— в конце 1930-х гг. знаменитый писатель, разведчик и имперский гос. служащий Джон Бакен пристроил своего сына Вильяма стажёром-помощником режиссёра у Альфреда Хичкока на Gaumont-British Motion Picture Corporation с окладом 5 шиллингов в неделю или 1 фунт 2 шиллинга в месяц, или 13 фунтов 4 шиллинга в год;

— немного раньше отпрыск крупного банковского дома Ян Флеминг, завершив учёбу, устроился на работу к деловым партнёрам своего деда-банкира в агентство Рейтерс с окладом 150 фунтов в год, но вскоре под большим секретом от всех остальных сотрудников получил в виде исключения за отличную работу прибавку, благодаря чему его оклад составил 220 фунтов в год;

— сразу после войны его старший брат Питер Флеминг, уйдя в отставку из военной разведки, заключил постоянный контракт с ведущей английской газетой The Times и начал писать для неё передовицы — за 250 фунтов в год;

— ещё до войны будущий свекор нынешней королевы Елизаветы II молодой лорд Маунтбаттен, имевший славу самого завидного жениха Королевства, получал за офицерскую службу на флоте 350 фунтов в год и ещё 310 фунтов имел в форме дивидендов от различных вкладов, итого 660 фунтов в год;

— в начале 1950 х гг. Ян Флеминг, выступая от имени The Sunday Times, заключил со своим уже давно известным и преуспевшим во всём мире другом Сомерсетом Моэмом контракт на 3 000 фунтов, за которые Моэм написал для газеты Флеминга свой знаменитый сериал Somerset Maugham and the Greatest Novels, сегодня в окончательном варианте известный под названием Теn Novels and Their Authors («Десять романов и их авторы»),

С другой стороны, Александр Корда:

— сразу после войны девице Клариссе Спенсер-Черчилль (27 лет от роду, без профессионального опыта и образования) положил 1 000 фунтов в год за должность, которая на современном языке называется секретарь-референт;

— Уинстону Черчиллю, к середине 1930-х гг. в качестве драматурга себя ещё никак не проявившему, выплатил разово около 4 000 фунтов за так и оставшийся незаконченным сценарий о первом герцоге Мальборо (пращуре, которым Черчилль гордился без всякой меры и с которым любил себя сравнивать); сверх того стал тогда же платить ему фиксированный гонорар 2 000 фунтов в год за «текущие сценарии»; сколько и каких именно, так и осталось неизвестным.

Побочный эффект: в 1942 г. Черчилль, пользуясь своим правом премьер-министра, представил Александра Корду, венгерского еврея, всего за 6 лет до того получившего британское подданство и на момент начала войны ещё даже не владевшего как следует английским языком, на присвоение рыцарского звания. Послушный король тут же его Корде и присвоил.

___________________

Но всё-таки именно Корде поручили «додавить» и завербовать Лоренса Оливье скорее всего просто потому, что он сам уже давно являлся одним из ключевых сотрудников британской разведки и имел необходимый для выполнения подобного задания допуск. Судя по рассекреченным и опубликованным на сегодня сведениям, в т. н. «Организации Z» Александр Корда состоял с 1936 г. (и тогда же Мура, как и Черчилль, начала получать в его компании солидные гонорары за маловразумительную «работу»).

Z ORGANIZATION — это неофициальная, фактически «любительская» британская агентурная сеть, тайно созданная в середине 1930-х гг. в целом ряде европейских стран с ведома руководителя СИС, но полностью вне его структуры и вообще всего имперского государственного аппарата. Соответственно, финансировался этот проект целиком за счет частных средств. Как склонны сегодня заявлять на публику британские историки, это странное предприятие затеяли в частном секторе эдакие добровольцы-энтузиасты, которые понимали, что бюджет официальных разведслужб в самой Великобритании до самого начала войны был катастрофически мал, и потому решили оказать разведчикам свою бескорыстную патриотическую помощь.

Якобы по этой же причине — из-за нехватки средств в Организацию Z вербовали в основном людей финансово независимых: предпринимателей, банкиров, адвокатов, преуспевавших журналистов. Денег таким своим агентам Организация Z не платила, и сбором информации они занимались, вроде бы, просто ради острых ощущений и азарта, из любви и тяги к приключениям, что столь естественно для молодых мужчин с достатком.

Судьба всех этих бизнесменов-агентов-добровольцев сложилась неожиданно «счастливым», совсем как у Золушки, образом.

Как только началась война, в ноябре 1939 г. на голландско-немецкой границе в местечке Венло в ловушку, расставленную тогда еще совсем «салагой» Шелленбергом (ему было всего 29 лет), на удивление дилетантски попали опытные резиденты сразу двух британских разведслужб: капитан Сигизмунд Пэйн-Бест и майор Ричард Стивенс (Captain Sigismund Payne-Best, Major Richard Stevens). Оба они оказались к тому же не самыми доблестными слугами своего короля, и в результате тут же последовал практически полный провал имевшихся у англичан на континенте агентурных сетей.

____________________

Некоторые детали этого странного эпизода настолько гротескны что трудно поверить в их реальность. Например, в момент своего ареста в Венло, то есть будучи при исполнении оперативного задания более, чем очевидно, связанного с риском попасть в руки противника, резидент СИС имел при себе полный список агентуры МИ6 в континентальной Европе.

____________________

Однако оперативно возобновить сбор жизненноважной информации англичане не сумели: на замену их проваленной профессиональной агентуре была легализована — переведена из её прежнего глубоко засекреченного, маргинального и любительского режима в официальный — вся частная агентура Организации Z.

В связи с чем я иногда думаю, что какой-нибудь начинающий историк мог бы взяться за выяснение и научное систематизирование сведений о том, кто из всех упомянутых в этой повести британских агентов и ещё многих, многих других и попал в военные годы в британскую военную и военно-морскую разведку, в СИС или УСО именно таким образом. Думаю, что по полученным результатам у молодого человека вышла бы очень неплохая, поскольку весьма оригинальная, диссертация, и уж точно — увлекательный документальный роман.

Скажем, Ян Флеминг всю войну прослужил помощником начальника разведки британских ВМС, как вольнонаёмный доброволец, и потому оклад по месту службы имел гораздо более низкий, чем у кадровых офицеров; но зато на протяжении всех шести лет войны элитная брокерская контора, в которой Флеминг служил в конце 1930-х гг., по собственной воле исправно выплачивала ему всё ту же зарплату, что он ещё в мирное время получал за свой труд в Сити; и вот уже эта сумма оклады профессиональных кадровых военных превосходила на порядок. Один из наиболее вероятных прототипов Джеймса Бонда — вызывавший у Яна Флеминга искреннее восхищение резидент СИС в Париже в 1939–1940 гг. Вилфред Дандердейл — прославился тем, что за счёт личных доходов содержал в неописуемой роскоши и себя, и свою парижскую резидентуру. А легендарный канадский миллионер и самый, пожалуй, знаменитый «выпускник» Организации Z Вильям Стефенсон с позывным «Дерзкий» на свой счёт содержал и вовсе гигантский аппарат всего офиса BSC в Нью-Йорке (историки предполагают, что в пиковый период на Стефенсона работали порядка 3 000 агентов). Он же, как писал впоследствии Ян Флеминг, купил за свои деньги обширный кусок леса и пустоши на канадском берегу озера Онтарио, создал там и потом на протяжении войны содержал главный центр подготовки и обеспечения британских диверсантов. А барон Бивербрук так ни разу и не востребовал причитавшуюся ему министерскую зарплату; кроме того, его газеты даже какое-то время имели на своём полном содержании всю бюрократическую верхушку ведомства, которое он одно время возглавлял (министерство авиационной промышленности).

ЕСТЬ, короче говоря, о чём увлекательно рассказать. Однако ни серьёзная диссертация, ни даже просто документальный роман на эту именно тему в реальной жизни скорее всего не получатся. Беда ведь в том, что молодому историку с самого начала пришлось бы в первую голову искать ответ на вопрос, почему всё-таки и зачем накануне Второй мировой войны у британской властной элиты уже имелась в наличии полностью готовая к действию своя частная и потому никому официально не подконтрольная и не подотчётная международная разведывательно-агентурная организация. Нацеленная на тайное манипулирование политическими структурами и общественным мнением в разных странах; укомплектованная к тому же почти исключительно «своими» — банкирами, бизнесменами, журналистами, в чужих (гос. бюджетных) зарплатах не нуждающимися. И как так всё-таки получилось, что в момент начала войны произошёл именно такой провал, какой был нужен, чтобы стало возможно сразу, одним махом вместо исчезнувших как по мановению волшебной палочки кадровых разведчиков массово ввести в игру, в личный состав официальных государственных спецслужб, этих ждущих наготове «своих».

Ничего путного из попытки разобраться в эдакой-то конспирации сегодня уже конечно же не выйдет; ни у кого. Хотя, независимо ни от чего, три исторических факта всё-таки останутся таковыми теперь уже навсегда:

— в 1939 г. в результате серии необъяснимо глупых просчётов и ошибок была за несколько недель провалена британская профессиональная агентурная сеть в Европе;

— как следствие этого события потребовалось тут же массово привлечь в британские государственные спецслужбы частную «привилегированную» агентуру негосударственной Организации Z (подобия общеевропейского ЧОПа, укомплектованного быстро взрослеющей «золотой молодёжью»);

— создатель и бессменный руководитель этой Организации полковник Клод Дэнси был немедленно назначен и потом почти всю войну прослужил помощником-заместителем Директора СИС Стюарта Мингиса.

___________________

Claude Dansey (1876–1947); кадровый офицер британской разведки, работавший в СИС под кодовым именем Colonel Z или просто Z, откуда и название его Организации. Со времён второй Бурской войны и до самой смерти сохранял близкие доверительные отношения со своим однополчанином Уинстоном Черчиллем.

В 1910–1911 гг., будучи демобилизованным из армии, выполнял разовые конфиденциальные поручения своего доброго знакомого, американского миллионера и политика Томаса Райана (Thomas Fortune Ryan), который тогда и вплоть до окончания первой мировой войны считался не только одним из самых богатых, но и одним из самых влиятельных людей в США. Биографы Клода Дэнси писали о Райане в тот период:

«…его волю в любой момент готовы были выполнить такие люди, как серый кардинал Белого дома полковник Хауз (Colonel House) или руководитель избирательных кампаний президента Вудро Вилльсона Вильям МакКомбс (William McCombs)».

Райан известен ещё и тем, что одним из первых в США нанял себе специалиста по пиару (им был Lemuel Е. Quigg), от которого требовал одного: чтобы фамилию Райан в газетах не упоминали вообще.

Попав в круг общения Томаса Райана, Клод Дэнси вместе с ним принял участие в создании загородного гольф-клуба Sleepy Hollow Country Club, на берегу Гудзона в сорока километрах от Нью-Йорка. Клуб по сей день считается одним из первых в списке ста самых престижных клубов США, то есть является у них тем же, чем стал во Франции созданный почти одновременно с ним Le golf de Morfontaine. Схожесть клубов подтверждает и стоимость членства (сегодня это 100 000 долл. США только при вступлении, плюс ежегодный членский взнос), и список первых директоров совета клуба: Джон Джэкоб Астор, Перси и Вильям Рокфеллеры, Корнелиус и Фрэнклин Вандерлипы (некоторые историки считают, что Фрэнк Вандерлип и был тем «г. Вандерлипом», с которым судьба случайно свела Герберта Уэллса в Москве), Оливер Харриман, Джеймс Стиллман, Хэррисон Вильямс и проч.

Эти первые директора Sleepy Hollow Country Club на первом же своём заседании 6 декабря 1911 г. выбрали и назначили Клода Дэнси Секретарём-резидентом Клуба (резидентом в том смысле, что он отныне проживал в предоставленной ему роскошной квартире на территории Клуба). Известно, что Дэнси периодически выполнял личные конфиденциальные поручения членов клуба, но о том, в чём конкретно они заключались, достоверных сведений нет. На этой должности Клод Дэнси оставался вплоть до своего возвращения в Лондон и на службу в МИ5 за несколько недель до начала Первой мировой войны.

Биографы Клода Дэнси отметили два заметных следа, которые этот период оставил в его жизни. Во-первых:

«Дэнси стал одним из своих в крупнейшем центре коммерческой, политической и общественной власти в США. Благодаря своей дружбе с Томасом Райаном и наработанным в Клубе связям, Дэнси с того момента всегда легко получал доступ к самым влиятельным в США людям и корпорациям.»

И во-вторых (учитывая, что всё это время Клод Дэнси оставался «каком-то так до конца и не выясненном качестве агентом британских спецслужб):

«Именно на этом этапе, делая свои первые шаги в сумеречном мире шпионажа, Дэнси окончательно перевоплотился. От бравого молодого армейского офицера уже ничего не осталось… За ним стало невозможно уследить. Он перестал оставлять за собой следы, по которым можно было бы восстановить его жизнь. Словно кто-то вдруг, отныне и навсегда, накинул ему на плечи плащ-невидимку…»

____________________

С учётом всего рассказанного и особенно места и роли, которые занимал и играл в международных властных и силовых комбинациях полковник Дэнси, групповой портрет «антинацистских кинемагографистов-пропагандистов», нарисованный Ниной Берберовой, кажется совсем наивным и даже нелепым. Ведь как только ближе к концу войны полковник Клод Дэнси демобилизовался из СИС, так тут же Александр Корда оформил его директором той самой компании — London Filtns — где продюсировались фильмы Оливье и Коуарда, и где тогда же получали гонорары и жалованье Черчилль с племянницей, Мура и ещё целый ряд агентов Организации Z, для которых London Films и другие фирмы Корды служили «крышей».

Спору нет: когда Нина Берберова писала свою «Железную женщину», разузнать всё до последней детали обо всех этих деловых и денежных связях у неё возможности скорее всего не было. Но всё-таки уже задолго до того было хорошо известно, что с самых первых дней своей деятельности в Великобритании, с начала 1930-х гг. Александр Корда в той или иной форме сотрудничал с руководителями британских спецслужб, обеспечивал за счёт своей киностудии набор, подготовку и поддержку их неофициальных, глубоко законспирированных агентов и получал необходимые для этого финансовые средства на свои фирмы, задействованные для прикрытия агентуры.

ПРОИСХОДИЛО это примерно так. Александр Корда приехал и обосновался в Лондоне вроде бы простым режиссёром-иммигрантом в поисках продюсера и денег. А вскоре (в 1932 г.) вдруг «неожиданно» учредил свою первую фирму, London Filins Productions. Неожиданность была не столько даже в весьма представительном составе соучредителей из лондонского Сити, сколько в сумме, которую от своего имени внёс в уставный капитал ещё недавно совсем нищий Корда. Откуда у него взялись эти деньги? Неизвестно. Но зато сюжет (если не весь сценарий) первого же его фильма на новой фирме — Wedding Rehearsal — предложил, а может быть даже написал сэр Роберт Ванситгарт, куратор СИС (МИ6) в Форин офисе.

___________________

Sir Robert Vansittart, Baron Vansittart of Denham (1881–1957). Госслужащий, дипломат и драматург. В 1930-е гг. — высший внепартийный государственный служащий в Форин офисе в ранге первого заместителя министра; в этом качестве курировал всю деятельность СИС (являющегося структурным подразделением Форин офиса). Последовательно выступал против политики примирения нацистов. Его предельно жёсткая, негативная позиция по отношению к нацистской Германии даже породила тогда самостоятельное понятие «ванситтартизм», по смыслу граничащее с откровенной германофобией.

Сэр Ванситтарт знаменит тем, что в середине 1930-х гг., в пику тогдашним британским правительствам (т. е. определённому клану профессиональных политиков), якобы имел в разных странах Европы некую таинственную, «свою собственную» сеть информаторов и агентов, которые, как принято считать, снабжали его самого и его союзника Уинстона Черчилля разоблачительной информацией об осуществлявшихся в Германии перевооружении и подготовке к войне. Также считается, что именно владение такой информацией позволяло ему и Черчиллю вести активную, политическую борьбу со сторонниками политики примирения.

По всему получается, что «собственной сетью информаторов» сэра Ванситтарта и должна была быть Организация Z Клода Дэнси. Правда, ни официальное подтверждение, ни серьёзное отрицание этого факта мне в прочитанных до сих пор книгах и очерках не встречались.

А топоним в официальном баронском титуле сэра Ванситтарта — Denham — это название городка недалеко от Лондона, в котором располагалась киностудия, купленная для London Films Александра Корды.

___________________

Роль Роберта Ванситтарта в делах Александра Корды не ограничивалась просто творчеством. Вскоре после учреждения London Films Вансиггарт, Черчилль и Клод Дэнси совместными усилиями организовали немалые инвестиции в пользу своей подопечной фирмы, задействовав для этого самую крупную тогдашнюю британскую страховую компанию Prudential Assurance (её совокупные ежегодные инвестиции составляли порядка полумиллиарда фунтов или 10–15 млрд, фунтов в сегодняшнем выражении). Тогдашний Президент Prudential Assurance Конноп Гутри (Sir Соnnор Guthrie) «протолкнул» через свой Совет директоров проект, в рамках которого London Films получила долгосрочное финансирование для внедрения принадлежавшей клиенту Prudential Assurance технологии цветного кино Hillman Colour Process. Контракт с Prudential Assurance был подписан в октябре 1934 г. Первый взнос по нему составил 250 000 фунтов. Вскоре после получения этих денег фирма Корды начала финансировать создаваемую Клодом Дэнси агентуру Организации Z, а также выплачивать те гонорары и зарплаты, о которых речь уже шла выше.

Правда, внедрить технологии Hillman Colour Process   так никто и не собрался (вместо них повсеместно использовалась технология Technicolor). Все инвестиции в фирму Корды руководство Prudential Assurance полностью списало в убыток. Сэр Конноп Гутри после легализации Организации Z в начале войны выехал в Нью-Йорк и отвечал там в команде Вильяма Стефенсона за вопросы экономической безопасности. Причём офис BSC и американское представительство Александра Корды и его фирм располагались бок о бок и занимали несколько этажей в Рокфеллеровском центре на Манхэттене.

В этом же здании, кстати, вообще на одном с BSC этаже располагался и офис Нью-Йоркского отделения только что с помощью BSC созданной американской разведслужбы OSS, и руководил этим отделением будущий директор ЦРУ Аллен Даллес. (Офис BSC — Room 3603, 630 Fifth Avenue; офис Аллена Даллеса — Room 3663 там же.)

Как забавное совпадение: и «конспиративные» фирмы Александра Корды, и руководимое Брюсом Локкартом и Рексом Лидером Управление политической разведки и пропаганды, и находившиеся в их оперативном распоряжении европейские редакции иновещания Би-Би-Си — все они тоже располагались бок о бок в одном и том же здании, по одному и тому же адресу: Bush House. Aldwych, London WC2B 4PA.

И последний штрих в дополнение к картине Берберовой: один из ведущих сотрудников Вильяма Стефенсона в Нью-Йорке — Монтгомери Хайд — ещё в 1962 г. написал самую первую и серьёзно разозлившую ЦРУ книгу о BSC. В ней он прямо указал, что (уже покойный на момент написания книги) Александр Корда являлся сотрудником британской разведки. Сразу после войны Хайд по приглашению Корды пять лет проработал юрисконсультом на его фирме (British Lion Film Corporation), как и Клод Дэнси, Мура, Кларисса Спенсер-Черчилль, сам Уинстон Черчилль и многие другие. Умер Хайд в 1989 г. После чего британское правительство тут же засекретило его личный архив до 2041 г.

____________________

Ещё раз обращу внимание читателя: как и многие другие, Монтгомери Хайд, лично знакомый с Мурой и служивший с ней в одной спецслужбе, а также на одной и той же подставной фирме, был доступен для встреч и бесед во все годы написания «Железной женщины» и вплоть до 1989 г.

____________________

ПОЛУЧАЕТСЯ, что все, кого Берберова на своём коллективном портрете изобразила вокруг Муры — все до единого — служили в одной и той же разведслужбе, и не просто служили, а сами её создали и ею руководили. Причём достаточно подробные сведения об этом уже имелись в свободном доступе и даже были достаточно широко популяризированы задолго до первого издания «Железной женщины».

Книга Берберовой вышла в 1980 г. Первые упоминания о полковнике Клоде Дэнси и его Организации Z появились в 1950 г., когда выпустил свою книгу вернувшийся из немецкого плена капитан Пэйн-Бест. (Самый полный и подробный рассказ опубликован в 1984 г. в книге «Полковник Z».)

О работе Ноэла Коурда на британскую разведку впервые стало известно в 1952 г., когда именно его назвали, как вербовщика Андре Симона (Отто Каца), одного из четырнадцати обвиняемых на начавшемся тогда в Праге знаменитом процессе по т. н. делу Сланского. (В 1952 г. Коуард, несмотря на настойчивые расспросы британских журналистов, никак не комментировал эти обвинения. Сегодня все стороны признают, что Ноэл Коуард в 1939 г. действительно официально завербовал Отто Каца в качестве секретного сотрудника СИС.)

О сотрудничестве Александра Корды и Ноэла Коуарда с УПРП, с Организацией Клода Дэнси и с его английским пропагандистско-разведывательным центром в Нью-Йорке под руководством Вильяма Стефенсона рассказано — до 1980 года — в нескольких книгах, посвящённых Стефенсону и его агентуре.

___________________

Самые известные и наиболее часто цитируемые в документальной литературе:

The Quiet Canadian. The Secret Story of Sir William Stephenson. By Montgomery Hyde. Hamish Hamilton. 1962 .

Bodyguard of Lies. By Anthony Cave Brown. Harper and Row. 1975 .

A Man Called Intrepid. The incredible WWII narrative of the hero who spy network and secret diplomacy changed the course of history. By Willis Stevenson. The Lyons Press. 1976 .

Operation Lucy: Most Secret Spy Ring of the Second World War. By Antho Read and David Fisher. Coward, McCann & Geoghegan, Inc:, 1981 Первое r дание в США 1979 .

___________________

Если всё перечисленное тем не менее каким-то образом не попало в поле зрения Нины Берберовой, то тогда она в рассматриваемой области была просто несведуща и в избранном для своей книги предмете разбиралась плохо. Однако предположить такое у меня никак не получается (из дальнейшего повествования станет понятно, почему).

Потому с большим скепсисом читаю, как она, будучи осведомлённой о причастности к политической спецслужбе всех своих героев на этом коллективном портрете, пишет тем не менее, что Брюс Локкарт «постарался приложить все усилия, чтобы заинтересовать Александра Корду производством пропагандистских антинацистских фильмов», и потом занимался с ним «в полном согласии все то время которое мог урвать от своей регулярной работы». Хотя на самом-то деле, как Берберовой должно было быть хорошо известно, «заниматься друг с другом» и было их «регулярной работой», и рабочие кабинеты для этого у них, наверное, были в одном коридоре рядом, в худшем случае — на разных этажах. А, И, Б сидели на трубе…

 

Интернационал

ЕЩЁ во Вступлении к «Железной женщине» у Нины Берберовой прозвучала такая странная оговорка:

Если читатель сделает мне упрек, что я написала недостаточно, то я приму этот упрек, найду его отчасти справедливым. Но я написала все, что я могла написать; если бы я написала больше, это было бы беззаконие.

Заявление это вполне однозначно: об «авантюристке и шпионке» Муре Нина Берберова, вопреки предыдущим несколько раз повторенным благородным заверениям, написала всё-таки не всё, что знала , а только всё, что могла . Остальное она не поведала, поскольку не хотела быть обвинённой кем-то в каком-то таинственном «беззаконии». Сама, получается, призналась, что таким образом сознательно нарушила гармонию выбранных сюжета и фактуры в своём повествовании.

ЗАЧЕМ она это сделала? Не имею сейчас в виду — зачем гармонию непозволительно нарушила. Зачем сама же призналась в этом ?

У меня в ответ возникает только одно предположение: Берберова таким способом дала ключ к своему roman à clef (роман с ключом). Сознательно или по наитию она это сделала, судить не возьмусь. Но получился у неё в результате именно роман с ключом.

Ведь не просто же так с бухты-барахты упомянула Берберова это какое-то совсем непонятное, загадочное «беззаконие», которое творить она ни в коем случае не собиралась; это её заверение в собственной законопослушности кому-то же было адресовано, И этот или эти кто-то, получается, знали, что Берберова в своём рассказе оставила за скобками; и она знала, что они знают.

А тогда это недосказанное и есть ключ , который единственный позволяет наверняка правильно понять, о каких же именно неназванных ею и потому оставшихся анонимными событиях, в которых участвовали её реально жившие и названные своими настоящими именами герои, повествует Берберова. Тем более, что нарочито выразительных недоговорённостей и прозрачных намёков на что-то или на кого-то она по ходу рассказа разбросала щедрыми горстями.

Пример наобум. Берберова цитирует дневниковую запись, сделанную Брюсом Локкартом в начале войны (чей перевод использовала Берберова, неизвестно):

…с Мурой Будберг я встречался регулярно. Ее круг знакомых был исключительно широк и содержал в себе всех — от министров и литературных гигантов до никому неизвестных, но всегда умных иностранцев.

То, что профессиональный разведчик Брюс Локкарт ограничился в своём личном дневнике туманным намёком и личности «иностранцев» не раскрыл — понятно и естественно. А вот Берберова зачем его намёк воспроизвела, коли расшифровать или на худой конец хоть немного конкретизировать его не смогла или не захотела?

Опять остаётся только в лёгком раздражении гадать, знала она или не знала, кто именно были те «никому неизвестные, но всегда умные» Мурины приятели. Не по годам проницательный и прозорливый Эрнст Генри, например, среди них числился? Ведь если судить по описанию, то прямо с него Брюс Локкарт и сделал свою коротенькую дневниковую зарисовку.

ЕСТЬ, однако, в книге у Берберовой поразительный эпизод, в котором удивительным образом сошлись, словно в единый луч света, практически все линии, которые я тут в повести до сих пор пытался чертить, и в котором благодаря этому высвечивается наиболее ярко как раз то, о чём Нина Берберова говорить вслух не пожелала. Но сначала…

 

Примечание переводчика

Грядёт уже совсем скоро в названии одной из следующих главок английское слово, имеющее принципиально важное значение в моём повествовании. Но внятно его перевести применительно к нуждам этой повести я так и не сумел. И потому решил заранее воспользоваться профессиональным правом вставить своё «прим. переводчика».

Слово, о котором речь, развёрнуто и вполне определённо объяснил один из старейших британских публицистов, специализирующихся на разведывательной тематике — Филип Найтли (Phillip Knightley):

С момента создания в 1909 г. у нас в Британии секретной разведслужбы среди её офицеров всегда было полно гомосексуалистов… В разгар Холодной войны в Службу проникло столько агентов-геев, работавших на Коминтерн что они даже стали между собой свою шпионскую агентурную сеть называть «Гоминтерном »

Слово это, судя по приведённому определению, являлось поначалу классическим продуктом окказионального словотворчества и одновременно как бы профессиональным арготизмом. А такие шутливые словечки, когда они созданы и образованы удачно — смешно, выразительно и понятно для широкой публики — со временем становятся респектабельными и нормативными и остаются в общеупотребительной лексике надолго или даже навсегда.

Поэтому, если какое-то такое слово и полвека спустя всё по-прежнему используется в живом литературном языке, то это значит, что во время, когда оно создавалось, его смысловое наполнение было образовано за счёт реально совместимых элементов, всем действительно хорошо знакомых и понятных.

Ну вот в 1995 г. самый серьёзный по всеобщему признанию биограф Яна Флеминга Эндрю Лисетт (Andrew Lycett), рассказывая об одной из первых пародий на романы об агенте 007, написал:

Сюжет (пародии) выстроен на предпосылке, что шпионы чуть не все до единого гомосексуалисты, и потому, чтобы проникнуть, не привлекая к себе внимания, в среду Гоминтерна и найти там главного предателя… Бонду пришлось попробовать себя в роли травести.

В 2007 г., в американском журнале CounterPunch в названии одной из статей фигурировал вопрос: «…а не правит ли в США тайный Гоминтерн ?»

Наконец, уже совсем недавно, в 2009 г., в бесспорно респектабельной The Time да к тому же ещё и в её литературном приложении опубликована статья, посвящённая знаменитому среди лондонских интеллектуалов декану одного из оксфордских колледжей. В статье говорилось:

По воспоминаниям его друзей в Оксфорде и Кембридже Maurice Bowre был центральной фигурой знаменитой и выдающейся гомосексуальной Мафии 1920-1930-х годов… Впоследствии многие члены «Гоминтерна» успешно переженились…

Так что можно смело утверждать, что в момент словотворчества, на рубеже то ли 1940-х, то ли 1950-х гг. компоненты, из которых получилось слово Гоминтерн — гомосексуалисты / тайные агенты / Коминтерна (III Коммунистического интернационала) — в восприятии современников сочетались между собой по смыслу бесспорно и безупречно.

Поэтому и напрашивается сам собой простой и очевидный вариант перевода — гоминтерн . Но меня он тем не менее именно в этой моей повести никак не устраивает. Потому что без такого развёрнутого примечания переводчика, само по себе слово гоминтерн у подавляющего большинства сегодняшних читателей, особенно у поколений, что помоложе, никакой ассоциации с «агентами Коминтерна» не вызовет.

Или точнее: невнятная ассоциация с какой-нибудь абстрактной интернациональной «агентурой» может быть ещё и появится; а вот ассоциация с реальными историческими агентами именно Коминтерна , с середины 1930-х гг. и чуть не до конца войны вдруг буквально заполонившими сердце английского истэблишмента — Оксбридж и британские спецслужбы — такая ассоциация не возникнет точно. Значит — заложенный в оригинал смысловой ряд и, главное для моей повести, его правильный исторический контекст читатель без подсказки, просто из слова гоминтерн уловить не сможет.

Есть ли какое-то другое русское слово, которое ясно обозначило бы в восприятии современного читателя этот предвоенный «фактор Коминтерна» в жизни Оксбриджа и британских спецслужб? Не уверен; мне, во всяком случае, ни найти его, ни придумать взамен своё так и не удалось.

                                     * * *

ЕСЛИ не считать работу Муры в Международном ПЕН-Клубе, то самый продолжительный и значимый период в её профессиональной жизни — это годы, проведённые ею в редакции литературно-публицистического журнала La France libre («Свободная Франция»). Его с 1940 по 1945 г. издавала в Лондоне т. н. группа Лабарта, и в нём печатался весь тогдашний цвет французской и европейской творческой интеллигенции.

___________________

André Labarthe (1902–1967). Во второй половине 1930-х гг. входил в команду левого политического деятеля Пьера Кота (Pierre Col; в 1936–1938 гг. министр авиации в составе правительства Народного фронта; после войны — член руководства Всемирного совета мира и в 1953 г. лауреат Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами»).

В 1940 г. они бежали из Франции в Англию. Пьера Кота генерал де Голль в свою администрацию не взял, видимо, из-за его слишком очевидных просоветских настроений, а Андрэ Лабарта взял. Но через несколько месяцев Лабарт из кабинета де Голля ушёл и в конце 1940 г. при поддержке британских властей уже выпустил первый номер «Свободной Франции», руководителем которой числился потом вплоть до закрытия журнала в 1946 г.

Правда, уже в 1943 г. Лабарт перебрался в США, где основал ещё один журнал — Tricolor (его первый номер вышел в июле 1943 г.). В США Лабарт и остался, уже до конца войны. Во всех биографических справках о нём подчёркивается, что он тогда в США всячески и настойчиво пытался дискредитировать генерала де Голля. Этим, видимо, объясняется особая благосклонность к нему администрации президента Рузвельта: Андрэ Лабарт — единственный французский журналист, которого пригласили на первое испытание атомной бомбы.

После войны, в 1948 г. на паях с коллегами по редакции La France libre Мартой Лекутр и Станиславом Шиманчиком Лабарт основал в Париже журнал Constellation («Созвездие»), который теперь уже французские власти рассматривали, как тоже важный пропагандистский национальный проект: «Созвездие» прямо конкурировало с журналом Sélection (франкоязычное издание американского Reader's Digest), обеспечивало таким образом некоторую нейтрализацию резко возросшего после войны американского идеологического влияния, имело поэтому серьёзную финансовую и техническую поддержку властей и было на рубеже 1960-х гг. чуть ли не самым преуспевающим и популярным массовым изданием во Франции.

____________________

О долгом сотрудничестве Муры с такой выдающейся журналистской командой Нина Берберова поведала на удивление кратко (процитированные несколько фраз и составляют почти весь рассказ Берберовой об этом важнейшем периоде Муриной жизни):

Мура отдала шесть лет работы группе Лабарта, куда попала «экспертом по русским делам» на полусекретную службу по рекомендации Локкарта…

Она получила это назначение (быть «оком Форин Оффиса» в «Свободной Франции») в конце 1940 года…

Она в эти военные годы осуществляла связь между кабинетом Локкарта и редакцией Лабарта…

Мура, кроме этой службы, работала также во французской секции Би-Би-Си, в которой директором состоял Гарольд Никольсон…

Не все шло гладко между Лабартом и генералом де Голлем. Среди англичан де Голль не пользовался ни симпатиями, ни популярностью….

Французы в изгнании были разделены на две части: одна — правая, считала генерала де Голля символом Франции и мирилась с его тяжелым характером, другая — левая — считала его полуфашистом и, возможно, будущим диктатором… Локкарт старался не высказывать своих чувств к генералу, ему важно было знать, что происходит в обеих группах — де Голля и Лабарта, и он был хорошо осведомлен…

Кроме того, вот такую деталь сообщила Берберова по поводу трёх статей, которые для «Свободной Франции» ещё успел сочинить перед смертью Герберт Уэллс:

(Уэллс) писал по-французски плохо, а Мура, хоть и говорила по-французски хорошо, не могла ни сама писать, ни править ему его неуклюжий, иногда малопонятный стиль.

То есть, вкратце, Брюс Локкарт от имени своего министерства рекомендовал Андре Лабарту, как и до того Александру Корде, взять Муру в свою редакцию в качестве «эксперта по русским делам», но на самом-то деле поручил ей следить за французами и «полусекретно» доносить обо всём в какой-то его «кабинет» в Форин Офисе. Что именно Мура, не умея ни редактировать, ни даже просто писать как следует по-французски, должна была все эти годы делать и делала в редакции рафинированного французского журнала, Берберова так и не рассказала. Кого из авторов, когда и как именно Мура «консультировала по русским вопросам» — тоже осталось неизвестным. Что конкретно она доносила «кабинету Локкарта» — Берберова раскрывать не стала. Она вообще по ходу книги больше о работе Муры в «Свободной Франции» не обмолвилась ни словом.

Так что? — опять «А и Б»? Опять одни многозначительные намёки и вопросительные знаки без вразумительных ответов?

Нет, похоже что на сей раз было задумано иначе.

ВНЕ какой-либо связи с этим эпизодом, ещё раньше Берберова в своём рассказе гораздо более подробно объяснила, в каком всё-таки качестве в 1939–1945 гг. выступал Брюс Локкарт, и что же такое был его «кабинет» в Форин офисе.

Начала она так:

(Осенью 1938 г. Рекс Липер призвал Брюса Локкарта) вступить в должность в специальный отдел министерства иностранных дел на все время войны и взять на себя дела, связанные с Россией в департаменте политической информации… Гарольд Никольсон был тогда же приглашен на такое же место по Восточной Европе…

Это — очередная скрытая и в данном случае заметно искажённая цитата из «Дневников» Локкарта, у которого в записи за 27 сентября 1938 г. сказано:

В Форин Офисе создают — или воссоздают — существовавшее в Первую мировую войну Управление политической информации ( Political Intelligence Department ) и хотят, чтобы я взял на себя работу по России. Гарольда Никольсона поставят отвечать за Центральную и Юго-восточную Европу. Должность предлагают на всё время войны!

___________________

В 1939 г. УПИ было создано, но Брюс Локкарт вскоре возглавил отделившееся от него, полностью автономное и вдобавок межведомственное УПРИ, обогнав таким образом Липера по службе.

___________________

Далее у Берберовой:

(Брюс Локкарт) на этой должности к 1944 году дошел до положения главною начальника оперативного отдела британского министерства иностранных дел (находившегося под непосредственным руководством Черчилля).

Тут у нее получилось довольно неуклюже и даже как-то по-беспомощному неграмотно. Как можно, начав и оставаясь в некой должности, «дойти до положения» где-то на вершине бюрократической иерархии? Что такое «главный начальник»? В какой британской табели о рангах есть и такой ранг? И что такое оперативный     отдел под его началом в Форин офисе (в котором такого боевого отдела и не было никогда), да ещё вдобавок каким-то невероятным образом подчинённый не своему министру, а непосредствено премьер-министру — что по общепринятым правилам госслужбы и даже просто бюрократического этикета невозможно? Особенно в уникальной британской системе, где министр иностранных дел, как и премьер-министр, подчиняется непосредственно королю и потому от премьера практически не зависит…

Но и здесь, по идее, надо бы Берберову простить: она ведь просто пыталась назвать неназываемое и описать неописуемое. Всё, что касалось Управления политической разведки и пропаганды (УПРИ), которое с момента его учреждения в августе 1941 г. возглавлял Брюс Локкарт, даже уже после войны — и ещё очень долго — оставалось в Англии официально засекреченным. Во всех британских документах полностью автономное и межведомственное УПРИ всегда в целях конспирации называлось именно Департаментом политической информации Форин офиса, и точные сведения о нём в Великобритании окончательно рассекретили только уже в XXI веке. Так что если по совести, то надо бы делать допущение, что Берберова хоть и явно «слышала звон», но, скорее всего, не знала, откуда он.

Однако сие джентльменское допущение даже при всём уважении к даме не получается, потому что сразу возникает заковыка. Ведь на самом-то деле Нина Берберова природу Локкартовского «департамента» и его место в иерархии именно спецслужб представляла себе очень точно. Вот что она написала о времени, когда Брюс Локкарт уже руководил УПРП (сказанное ею подтверждают сегодня правительственные документы, рассекреченные в Англии несколько лет назад):

Здесь он сблизился с тем, кто в американской разведывательной службе занимал аналогичное ему место, Робертом Шервудом, позже — директором Европейских разведывательных операций при военно-информационном бюро США… «Мы с ним делились всеми нашими секретами…», — писал Локкарт впоследствии. «Как наша секретная служба, так и американская вели войну не только на фронте, но и в стране, войну психологическую, стратегическую, разведочную и контрразведочную». В этой войне ближайшее участие принимал подружившийся на деловой почве с Локкартом Уильям Донован… [139]

Теперь выделяю предложенные Берберовой ориентиры. Военно-информационное бюро (Office of War Information, OWI) было создано в структуре Генштаба ВС США в 1942 г. по настойчивой рекомендации британского верховного командования. За образец было взято именно британское УПРП, которое создатели Бюро факгически скопировали. (Поскольку Шервуд руководил не всем Бюро, а только его европейским отделением, то если бы Берберова писала исторически скрупулёзно и точно, у неё получилось бы, что Шервуд занимал место, аналогичное месту Брюса Локкарта, но на ранг ниже.)

На официальном английском канцелярите «департамент» Брюса Локкарта назывался Political Warfare Executive (дословно — управление «политической войны», а по сути и по содержанию точнее и грамотнее — «политической разведки и пропаганды»). Но этот конкретный тип разведдеятельности специалисты часто называют ещё и так же, как прозвучало в тексте у Берберовой — «психологической войной» (psychological warfare ), поскольку считают этот термин хоть и не официальным, но тоже правильным, а их вместе — взаимозаменяемыми.

Наконец, Вильям Донован, с которым у Локкарга состоялась дружба «на деловой почве» — то есть в контексте их военного времени по службе — это организатор и первый руководитель OSS, самостоятельного разведывательного учреждения, созданного в США в июне 1942 г; тоже при непосредственном участии британских спецслужб, BSC и лично Вильяма Стефенсона. С 1947 г. преемником OSS является ЦРУ; в послевоенном СССР её ближайишм аналогом являлось ПТУ КГБ, на базе которого сформировалась нынешняя СВР (во всех упомянутых ведомствах львиная доля оперативной работы посвящена именно политической разведке). Вот такая-то организация и «принимала ближайшее участие» в делах «департамента Локкарга». Так что всё Берберова знала и понимала.

ЕСЛИ подытожить снова, теперь уже с учётом всего, что в разных местах своей книги рассказала Берберова, то получится несколько иная и вполне реалистичная картина. Брюс Локкарт вместе с коллегами создал и затем возглавил в системе британской разведки самостоятельную службу (УПРП), использовавшую Форин офис, как прикрытие, а на деле ведавшую «психологической войной». Как руководитель этого направления в системе британских спецслужб Брюс Локкарт и откомандировал Муру в редакцию «Свободной Франции», поскольку хотя журнал его Управлению напрямую не подчинялся и вообще считался вроде бы не английским, а французским предприятием, на деле он являлся типичным британским военно-психологическим и военно-пропагандистским проектом. А поскольку Мура к тому же ещё работала во французской редакции иновещания Би-Би-Си, и редакция эта уже совсем официально соподчинялась УПРП и Брюсу Локкарту, отдельно и независимо от «Свободной Франции», то можно достаточно смело утверждать, что как минимум в период с 1940 по 1945 г. Мура в УПРП служила — официально, скорее всего, в качестве вольнонаёмного резервиста-добровольца (в таком же качестве, например, в разведке британских ВМС всю войну прослужил Ян Флеминг; «чин» резервиста-добровольца никак не мешал занимать даже очень высокие должности).

___________________

Очень близким аналогом УПРП и по административному статусу, и с точки зрения возложенных задач и исполняемых функций, являлось т. н. «Дезинформбюро» — созданное при ГПУ постановлением Политбюро ЦК РКП(б) от 11 января 1923 г. межведомственное Особое бюро по дезинформации в составе представителей от ГПУ, ЦК РКП(б), НКИД, РВС, РУ Штаба РККА. Его задачи были сформулированы так:

— учет поступающих в ГПУ и Разведупр и другие учреждения сведений о степени осведомленности иностранных разведок о России;

— учет и характеристика сведений, интересующих противника;

— выявление степени осведомленности противника о нас;

— составление и техническое изготовление целого ряда ложных сведений и документов, дающих неправильное представление противнику;

— снабжение противника вышеуказанными материалами и документами производить через соответствующие органы ГПУ и Разведупра.

«Снабжение противника» на практике осуществляется по т. н. каналам передачи информации. Соответственно одна из ключевых оперативных задач британского УПРП, как и российского Дизинформбюро. заключалась в том, чтобы иметь в своём распоряжении по всему миру максимальное количество самых разных таких каналов передачи информации (способов «снабжения противника» дезой).

Спектр сообщений, передача которых требовалась УПРП для достижения его целей, охватывал всё: от неприкрытого пропагандистского вещания на широкие народные массы дома и за границей (чем занималось в том числе по указаниям УПРП, Би-Би-Си), до строго конфиденциальных бесед полушёпотом и с глазу на глаз между государственными деятелями и их доверенными лицами, причём тоже и у себя в Королевстве, и в любых других странах, включая Германию, Россию и США. Так что «каналом» для УПРП могло служить что угодно, где угодно, независимо от национальной принадлежности: радиопередача, газета, кинозвезда, книга, документальный фильм, репортёр, его любовница, писатель, подпольная типография, международный банкир, его секретарь, литературная мистификация, политический анекдот, зек-фальшивомонетчик и даже выброшенный на берег нейтральной страны труп морского офицера с затонувшей подлодки.

До тех пор, пока никто не догадывался, что тот или иной используемый канал находится под контролем спецслужбы, УПРП могло пропускать по нему любой нужный материал и таким образом доводить свою «заслуживающую доверия информацию» до сведения ничего не подозревавшего адресата — народа целой страны или, наоборот, только его президента или фюрера.

В рамках своих самых крупных операций УПРП месяцами вело строго скоординированные кампании поэтапного распространения тщательно спланированной и изготовленной дезинформации самых разных типов и видов по самым разным каналам самым разным адресатам. В таких операциях, как правило, требовалось, чтобы в конце концов, проанализировав самые разные сведения, собранные вроде бы независимо друг от друга и поступившие из вроде бы никак между собой не связанных источников противная сторона сформировала себе какое-то определённое, нужное УПРП мнение или приняла какое-то просчитанное им заранее решение.

Самой знаменитой такой операцией стало прикрытие высадки союзников в Нормандии: немцы ждали её в другой час и в другом месте, даже ещё несколько дней спустя после начала массированного десантирования — настолько они поверили всему, что долгие месяцы им кропотливо по всем своим каналам скармливали подчинённые Брюса Локкарта. Благодаря этому с каким-то мало-мальски серьёзным сопротивлением немцев союзники столкнулись только на одном из шести «пляжей», на которых высаживались (Omaha Beach), но даже и там их потери составит всего 3 000 убитыми и ранеными (примерно 6,5 % личного состава, высаженного в первый день). На остальных пяти «тяжах» потери союзников исчислялись сотнями, а всего в день высадки в Нормандии они потеряли меньше 10 000 убитыми, ранеными, пропавшими без вести и взятыми противником в плен, то есть значительно меньше 10 % личного состава. Для сравнения: осенью 1943 г., когда уже не только немцы умели воевать как следует, советские войска, форсируя Днепр, потеряли около 10 % личного состава убитыми и более 50% раненными и выбывшими из строя (т. н. санитарные потери). Наверняка что-то похожее постигло бы и союзников в Нормандии, если бы немцы их ждали там, где надо, и тогда, когда надо.

Понятно, что в разведоперациях подобных масштабов слаженность прохождения всех запланированных материалов строго по графику по всем задействованным каналам, а также строжайшая засекреченность операции от всего остального мира, в том числе от своих, приобретали совсем особое, капитальное значение.

Журнал «Свободная Франция» и был одним из таких каналов передачи информации. Потому Мура в редакции должна была, судя по всему, обеспечивать, чтобы тогда, когда это было нужно УПРП, в журнале появлялись какие-то конкретные публикации с каким-то конкретным содержанием, и чтобы не то что читатели журнала, а даже в самой редакции никто, кроме Муры, и не подозревал, что какой-то якобы рутинно подобранный ею материал должен быть опубликован беспрекословно и именно в таком-то номере, потому что это кому-то и тем более по секрету нужно. Понятно, что в любой редакции, где у каждого всегда своё вот такущее эго и ещё большее мнение по любому поводу, решать раз за разом подобную задачу, не навлекая на себя никаких подозрений, очень непросто. О том, как и за счёт чего Мура с ней справлялась, ещё будет разговор чуть позже.

___________________

Вывод из всего сказанного получается такой: единственное, что не указала Берберова — это официальное, точное название британской спецслужбы, в которой во время войны служила Мура, и ещё то, что Брюс Локкарт был не просто сотрудником, а начальником этой службы. Всё остальное у Берберовой в тексте названо и даже довольно тщательно «разжёвано». С той лишь особенностью, что сначала она действительно всё разложила по полочкам, но потом, дойдя до рассказа о службе Муры в «Свободной Франции», свои же разъяснения словно напрочь позабыла и опять вместо них навесила на своих героев какие-то нелепые в своей вопиющей безграмотности ярлыки. Из-за чего у неё и получился эдакий anecdote про кичевого «главного начальника» с его «оком Форин офиса», состоявшим на «полусекретной службе» в «кабинете Локкарта».

Естественным образом опять напрашивается всё тот же вопрос: Зачем Берберова это сделала?

Возможный, даже вполне очевидный ответ: безграмотные ярлыки (милый дамский лепет) служили эффективным прикрытием, благодаря которому никто Нину Берберову ни в каком «беззаконии» обвинить не мог. Ведь в её годы в Великобритании нельзя было открытым текстом заявлять, что Мура являлась сотрудника Political Warfare Executive? Нельзя. В те годы в Великобритании такой спецслужбы времён Второй мировой войны официально ещё не существовало. Вот Берберова и написала, пусть предельно абстрактно и несколько феерично, но зато вполне законопослушно, что Мура «полусекретно служила 'оком'».

Но всё-таки вряд ли только этим всё объясняется.

НИНА Берберова ещё в 1980 г. написала, что, к великому сожалению, уже не осталось людей, знавших Муру и её деятельность в 1930-1940-х гг. не понаслышке и не по Муриным же фантазийным рассказам, а по собственному опыту («люди, ее современники… постепенно исчезали один за другим»), Берберова таким образом как бы заранее настроила своего читателя на мысль, что именно по этой причине рассказ о Муре возможен, как вот и у неё самой получилось, лишь очень схематичный, а главная его линия местами только намечается редким пунктиром — расспросить-то о подробностях, вроде бы, уже некого.

Потому и настораживает, что, в полном несогласии с нарисованной у Берберовой грустной картиной, сегодня из воспоминаний ветеранов стало хорошо известно много такого, что, по версии Берберовой, ещё в 1970-х гт. должно было навсегда «исчезнуть» вместе со свидетелями.

Вот пример.

Мнение, высказанное Ниной Берберовой о работе Муры в «Свободной Франции»:

Мура, хоть и говорила по-французски хорошо, не могла ни сама писать, ни править…

Ещё мнение по тому же поводу, высказанное тоже в мемуарной повести, но написанной через двадцать лет после «Железной женщины»:

(Мура)…по-французски говорила плохо, но зато обладала завидным чутьём на хороший письменный язык, и уж журналистский-то стиль она прекрасно чувствовала, а потому очень умело правила тексты. Мои, например, статьи баронесса безжалостно кромсала вдоль и поперёк, вносила в них уйму правки, и они всегда от этого только выигрывали…

Два прямо противоположных мнения Причём положительную оценку Муриных профессиональных качеств дал коренной француз, к тому же вполне компетентный именно в обсуждаемой области (он со временем стал знаменитым автором нескольких популярных во Франции книг). А главное — он, как того и хотелось бы Нине Берберовой, живой свидетель, поскольку на протяжении трёх последних лет войны был с сотрудниками редакции «Свободной Франции» лично и хорошо знаком, дружил с ними. Речь — о генерале Пьере Галлуа (Pierre Marie Gallois; 1911–2010), знаменитом военном теоретике и соавторе французской ядерной доктрины, одном из тех немногих писателей-полемистов, кого французы причисляют к «плеяде великих стратегических мыслителей Франции второй половины XX века». Начиная с 1943 г., Пьер Галлуа, тогда ещё в чине капитана, служил штурманом в одном из двух французских эскадронов дальних бомбардировщиков в составе ВВС Великобритании. Его часть базировалась на севере Англии, в Элвингтоне, возле Йорка, и он нередко написанные в перерывах между боевыми вылетами статьи прямо оттуда и надиктовывал Муре по телефону В 1999 г. вышла его книга воспоминаний Le sablier du siecle: temoignages («Песочные часы века. Свидетельства»), в которой он «Свободной Франции» и сотрудникам её лондонской редакции посвятил большую отдельную главу.

Кроме того, в 1970-х гг. ни один специалист и тем более летописец европейской высокой политики и её новейшей истории генерала Пьера Галлуа не знать просто не мог. Он и сам-то по себе был уже давно известен благодаря своим книгам (писать он начал и стал популярным сразу после войны), да ещё к тому же являлся близким соратником Мари-Франс Гаро и Пьера Жюйе, двух самых влиятельных деятелей в мире французской реальной политики 1970-х гг. То есть в те годы (и даже гораздо позже, вплоть до 2000-х) один из столь ценных свидетелей, друг и близкий соратник Муры в «Свободной Франции» Пьер Галлуа, вопреки утверждениям Нины Берберовой, никуда не «исчез»; наоборот, пребывал в добром здравии и был вовсю активен и всем хорошо известен на французском общественном и литературном поприще. Был к тому же с готовностью доступен для бесед о былом со всеми интересовавшимися летописцами, о чём наглядно свидетельствуют многочисленные и подробные интервью, которые он год за годом и практически до самой смерти охотно давал журналистам и историкам.

В таком случае неизбежно и сразу возникает теперь уже совсем неудобный для Нины Берберовой вопрос: на основании чего она составила своё, судя по всему, явно ошибочное мнение? Следующий, даже ещё более неудобный вопрос: как могла Нина Берберова, если судить по её же словам, не знать, что во Франции жив-здоров ставший после войны весьма знаменитым близкий соратник Муры, один из постоянных авторов «Свободной Франции», подпись которого к тому же в последний год войны даже стояла под редакционными статьями? Должна же она была раздобыть и хотя бы пролистать подшивку журнала, над изданием которого героиня её романа трудилась целых шесть лет? Должна была поинтересоваться, с кем именно Мура все эти годы работала и, наверное, дружила (как оно обычно в редакциях бывает)?

Отвечать на эти вопросы сложно. Тем более, что о личных мотивациях Нины Берберовой мы, естественно, уже больше никогда ничего нового наверняка не узнаем.

НИНА Берберова в ту пору написала (курсив мой):

(Начиная с середины 1960-х гг.), 10 лет я ждала — не будет ли что-нибудь сказано о ней (о Муре. — А.Б.)…

Это при том, что именно тогда, в середине 1960-х гг. отставной генерал Пьер Галлуа жил в пригороде Парижа Нёйи не просто в одном доме, а в соседних квартирах с Андре Лабартом и его семьёй, а неподалёку от них в том же квартале жили и ещё два его соратника, бывшие ведущие сотрудники редакции «Свободной Франции» — штатный военный обозреватель журнала Станислас Шиманчик по прозвищу «Старо» и его спутница в Лондоне, «женщина его жизни» и одновременно корреспондент и редактор журнала Марта Лекутр.

____________________

Stanislas Szymanczyk, «Stacho», и Martha Lecoutre. Станислас Шиманчик умер в 1967 г.; Марта Лекутр пережила его на несколько лет. Оба похоронены рядом на кладбище Нёйи.

Французские военные историки считают С. Шиманчика — поляка, не умевшего даже как следует писать по-французски — одним из своих лучших аналитиков времён Второй мировой войны и объясняют выдающийся успех журнала «Свободная Франция» в значительной степени именно ее подробными ежемесячными обзорами текущего положения на фронтах.

Свои статьи С. Шиманчик писал на немецком, поскольку владел им намного лучше, чем французским или английским. Потом их переводили на французский его секретарь, молодая немецкая адвокатесса Е. Gomperzt (со временем принявшая британское подданство и сменившая фамилию и имя на Evi Underhill), свободно владевший немецким Рэйме(?) Арон, а ближе к концу войны Пьер Галлуа и ещё иногда Мура с Mapтой общими усилиями.

___________________

В 1967 г. и Лабарт, и Марта, и Старо были ещё живы и поддерживали с Пьером Галлуа добрые приятельские отношения. Так что если бы Берберова тогда обратилась к любому из них с просьбой о встрече — можно не сомневаться, что она получила бы возможность пообщаться с ними со всеми сразу и смогла бы многое узнать о Муре из первых рук. Как она умудрилась упустить такой уникальный, удивительный шанс одним махом поймать сразу аж четырёх «зайцев» (живых свидетелей) — понять невозможно.

Но она его, тем не менее, упустила. Из-за чего явно пострадал ею же заявленный главный принцип её работы: «быть точной и держаться фактической стороны темы;…быть объективной, каким, вероятно, должен быть биограф».

Потому что, так и не дождавшись ничьих свидетельств, она, например, не указывая свой источник, написала (курсив мой):

Мура отдала шесть лет работы группе Лабарта (с 1940 по 1945 г. — А.Б.). Она в эти военные годы осуществляла связь между кабинетом Локкарта и редакцией Лабарта …

А ведь если бы и правда объективно держалась фактической стороны, то должна была бы написать так же, как позднее, исподволь поправляя её в своих мемуарах написал Пьер Галлуа (непосредственный участник событий):

…роль главного редактора исполнял Рэймон Арон… (но в 1943 г.) в редакции он появлялся всё реже и реже. А Лабарт к тому времени уже уехал в Соединённые Штаты и там основал другой свой журнал ( Tricolor ). В результате так получилось, что фактически редактировали «Свободную Францию» на пару Старо и Будберг (т. е. Мура — А.Б.), и ещё к ним периодически присоединялась Марта Лекутр… Эта команда и решала, какие темы выбрать для очередного номера, каким авторам предложить написать статьи, и таким образом обеспечивала «производство» журнала.

Стоит, по-моему, добавить и ещё одно воспоминание генерала Галлуа (в копилку дня будущей, уже не только на словах объективной биографии Марии Игнатьевны Будберг):

На вид (Мура) своей репутации никак не соответствовала, трудно было понять, из-за чего кипели страсти и рождались привязанности, о которых тогда столько судачили… Припухшее лицо, обильная седина, немалый животик и тонкие ножки… Но зато какой у неё был взгляд, какой глубокий грудной голос с неподдельно тёплым звучанием, какая выразительная речь. На французском она говорила не очень хорошо, но зато тексты правила отменно. Схватывала всё на лету и тут же высказывала своё суждение… В редакции она переходила из одного кабинета в другой, организуя слаженную работу своей команды…

И ещё вот в копилку мнение тоже живого свидетеля, лучшего военного теоретика и аналитика Франции в военные годы, шесть лет проработавшего в Муриной «команде» (курсив мой):

…как с восторгом говорил Старо, она умела читать, думать и формулировать осмысленное….

В связи с чем опять сразу в памяти всплывают Морис Бэринг и Максим Горький, Робин Брюс Локкарт и Леонид Красин, Герберт Уэллс и Дафф Купер, и снова в ход мысли вмешивается неудовлетворённое любопытство: за что же всё-таки, в действительности, все эти выдающиеся, каждый по-своему уникальные мужчины так ценили Муру — неизменно на протяжении всей её жизни?

 

«Вы стойте там, я буду вас любить на расстоянии»

НО не менее настойчиво повторяется у меня в голове и другой вопрос: почему Нина Берберова не захотела, даже не попробовала разобраться, какова была Мурина настоящая роль в «Свободной Франции»? Зачем ограничилась примитивной и к тому же довольно злобной отговоркой насчёт устроенного по блату на тёплое место «эксперта по русским вопросам», по совместительству стукача?

Понятно, правда, что сегодня на поставленные таким образом вопросы ответа уже не будет. Потому формулирую я их для себя несколько иначе: По какому критерию Нина Берберова отбирала персонажей для своего рассказа о Муре? То есть использую теперь уже более развёрнуто всё тот же приём, что уже пригодился, когда сопоставлял, что британские журналисты дружно цитировали, а что так же дружно не цитировали из рассекреченных документов МИ5 о Муре.

Получается примерно вот что.

В читательских отзывах на американское (на английском языке) издание «Железной женщины» с разной степенью осуждения звучит одна и та же мысль: в книге столько самых разных персонажей, что разобраться, кто есть кто, и тем более запомнить их — практически невозможно. Один американский рецензент суммировал это так:

Раздражало при чтении постоянное щеголяние именами.

Самая простая причина здесь, конечно, в том, что американские переводчики «Железной женщины» взяли за основу уже ранее сделанный во Франции перевод, в котором французские издатели текст по сравнению с русским оригиналом Берберовой сократили почти на треть, в основном за счёт удаления рассказов о событиях, «вне России уже давно известных». Получилась у них в результате биографическая повесть небольшого объёма — вся книга, включая справочный аппарат, уместилась на 360 страницах малого формата. Но даже после такого сокращения остался «Перечень имён» (Index of names ) на пятидесяти страницах, и в нём — около шестисот персоналий. Образно выражаясь, и в сильно сокращённом виде каждая седьмая страница в книге — это по-прежнему просто перечень новых имён, прозвучавших на шести предыдущих страницах.

Всё тот же рецензент написал:

Такое впечатление, что Берберова упомянула вообще всех, с кем Мура когда-нибудь имела дело; независимо от того, присутствовали они в её жизни несколько дней или целое десятилетие.

Понятно, что даже если бы Берберова и захотела, упомянуть всех она всё равно не смогла бы: Мура в своей-то перенасыщенной жизни наверняка пересеклась не со многими сотнями, а со многими тысячами людей. Но логично предположить, что, коли рассказ у Берберовой действующими лицами укомплектован под завязку, значит, всех, кто прожил рядом с Мурой «целое десятилетие», она уж точно должна была упомянуть, а вот из остальных всё-таки по какому-то принципу отобрать только тех, кто ей в её повести был наиболее полезен и нужен.

Тем более удивляет, что Нина Берберова этот самоочевидный критерий не применяла. Наоборот, как хорошо видно на примере её рассказа о работе Муры в «Свободной Франции» — она каким-то непостижимым образом, зачем-то, последовательно одного за другим отсеивала не случайных и не второстепенных, а, наоборот, самых, казалось бы, нужных кандидатов на серьёзную роль в её повествовании.

Вот она неоднократно и с явной симпатией подчеркнула выдающуюся роль Андрэ Лабарта: журнал был — детище «группы Лабарта», издавала его все шесть военных лет — «редакция Лабарта», и т. д. А ведь на деле-то всё обстояло не совсем так, и, чтобы разобраться и восстановить реальный ход событий, от исследователя в Европе или в США в 1980 г. особого труда не требовалось (про общеизвестную роль Пьера Галлуа и Станисласа Шиманчика и про восторженную оценку, которую они получили во Франции, уже сказано выше).

Единственное, о чём в 1970-х гт. легкодоступной информации ещё не было — это что журнал был создан отнюдь не по инициативе генерала де Голля, а по желанию и при финансовой поддержке «английской разведки». Вот как об этом написал в своих мемуарах Пьер Галлуа:

Только лет через десять после Победы, уже когда Марта Лекутр издавала в Париже журнал «Созвездие», она как-то однажды призналась мне, что летом 1940 года британские спецслужбы вышли на Арона и Лабарта и предложили им организовать издание журнала, призванного высоко нести факел демократии, чтобы у генерала де Голля не складывалось впечатление, будто он единственный выступает от имени всей Франции… С этой целью (британская спецслужба. —А.Б.) готова была выделить несколько тысяч фунтов стерлингов… первый взнос составил, если мне память не изменяет, 6 000 фунтов стерлингов…

Об этих деньгах британских спецслужб Берберова в середине 1970-х гг. могла ещё и не узнать. Но вот то, что Андрэ Лабарт создавал журнал не сам, а вдвоём с Рэймоном Ароном — это уже никаким секретом никогда и ни для кого не являлось. Как и то, что Рэймон Арон лично участвовал в редактировании журнала гораздо дольше Лабарта (хотя и он, начиная с 1943 г., тоже постепенно отходил от дел, и его отлучки становились всё более продолжительными).

___________________

Raymond Aron (1905–1983). Знаменитый французский журналист, публицист и философ, «вечный оппонент» Жана-Поля Сартра (они учились в одном ВУЗе, были однокурсниками). До войны и даже во время неё считалось, что Арон, как и Сартр, принадлежал к левым политическим силам. Но после войны, начиная с 1947 г. он тридцать лет бессменно проработал в главной газете французских правых сил «Фигаро», был её ведущим политическим обозревателем и в разные годы даже входил в состав её руководящих органов. С 1977 г. и до своей смерти в 1983 г. — председательствовал в руководящем совете общественно-политического еженедельника «Экспресс» (той же политической направленности и принадлежности, что и газета «Фигаро»). Вообще всю вторую половину своей жизни был хорошо известен своими последовательными и принципиальными про-атлантическими взглядами.

_____________________

При том, что именно Рэймон Арон — а не Андрэ Лабарт — числился главным редактором журнала, очевидно, что именно с ним, а не с Лабартом Мура в первую очередь и сотрудничала в редакции; повседневно, на протяжении нескольких лет. Арон к тому же в 1960 г. непосредственно участвовал в издании самой известной книги Пьера Галлуа «Стратегия ядерной эпохи»: генерал Галлуа, служивший тогда в руководящих струкгурах НАТО, сам позднее признавался, что книгу написал по настоянию Арона, который потом и издал её, сопроводив собственной вступительной статьёй. В 1970-х гг. Рэймон Арон, как и Пьер Галлуа, по-прежнему пребывал в добром здравии, тоже никуда не «исчезал», был широко известен далеко за пределами Франции и тоже оставался вполне доступен для встреч и интервью. А Нина Берберова опять ничего этого не заметила, и с Рэймоном Ароном встретиться не захотела, и даже упомянуть его в своём рассказе не удосужилась.

НО всё-таки труднее всего понять, почему Нина Берберова решила ни слова не молвить о Марте Лекутр. Не просто потому, что Мура и Марта, делая общее дело фактически прожили бок о бок шесть долгих военных лет, а потому ещё, что поразительно, невероятно схожи их судьбы. Схожи настолько, что с точки зрения заинтересованного читателя добросовестный биограф уже просто не имеет права оставлять такое уникальное совпадение без внимания.

В дневнике заместителя Генерального директора МИ5 Гая Лидделла 13 августа 1940 г. сделана среди прочего вот такая запись:

Обозначилось заслуживающее внимания дело. У нас несколько лет назад были зарегистрированы сведения, что некто Станислас Сеймоничик ( Stanislas Seymoniczyk ), также известный под целым рядом других фамилий, являлся сотрудником либо ОПТУ, либо 4-го Управления. После поражения Франции (летом 1940 г. — А.Б.) он сумел в общем потоке беженцев перебраться сюда к нам. С ним вместе прибыла женщина по имени Алта Лекутр ( Alta Lecoutre ). Сейчас они оба нашли прибежище у де Голля, женщина служит секретарём у Лабарта который, вроде бы, отвечает за техническое обеспечение. На Лабарта уже имелись ранее сведения, поскольку он был глубоко вовлечён со стороны Москвы в тайную торговлю оружием с Испанией. Похоже, наклёвывается нечто интересное.

Андрэ Лабарт, действительно, в 1936 г. вместе с Пьером Котом побывал в Испании и затем до 1938 г. возглавлял в его министерстве техническую службу вооружений. С конца июня и по начало сентября 1940 г. в гражданской администрации де Голля в изгнании (в Лондоне) Лабарт, действительно, занимался вопросами материально-технического обеспечения. По поводу сведений, которые ранее уже имелись у британской контрразведки на Лабарта, возможная подсказка есть в книге Павла Судоплатова, который пишет:

Группа Серебрянского блестяще проявила себя в тайных поставках новейших самолетов из Франции в республиканскую Испанию в 1937 г.

___________________

Группа Серебрянского — или официально «Специальная группа особого назначения» (СГОН) — это (выделение шрифтом моё):

«Особая группа при наркоме внутренних дел, непосредственно находящаяся в его подчинении и глубоко законспирированная. В ее задачу входило создание резервной сети нелегалов для проведения диверсионных операций в тылах противника в Западной Европе, на Ближнем Востоке, Китае и США в случае войны.»

То есть и структурно, и функционально эта группа в системе советских разведслужб являлась довольно близким аналогом Организации Z Клода Дэнси.

___________________

За время войны к уже имевшимся компрометирующим сведениям добавились, видимо, и ещё какие-то косвенные улики. Потому историки спецслужб до сих пор так и не могут решить окончательно, были Андрэ Лабарт и Марта Лекутр «советскими агентами» или не были.

Тем временем, как раз тогда, когда руководитель британский контрразведки Гай Лидделл письменно оформлял у себя в дневнике свои первые подозрения в отношении Марты Лекутр, кто-то из британской разведки уже договаривался с её покровителем Лабартом о выделении им крупной суммы денег для создания по сути оппозиционного де Голлю издания.

___________________

При этом как минимум один автор указывает — правда, не сообщая источника — что эти деньги французам передала непосредственно баронесса Будберг. Можно было бы и не обращать внимания на его «голые» слова, но ведь в деле, которое вели на Муру в ведомстве Гая Лидделла, значилось дословно, что она «устраивала заговор с целью отстранить генерала де Голля от руководства Движением Свободная Франция». Так что ничего как следует не понятно, и остаётся только взять зависший вопрос на заметку в надежде, что ещё будет у Муры когда-нибудь настоящий биограф, и что он-то до всего честь по чести докопается и всё расскажет.

____________________

Такое одинаково противоположное суждение двух разных британских спецслужб о двух разных женщинах из одной и той же журнальной редакции уже само по себе достаточно увлекательно и оправдывает самое пристальное к себе внимание. Но и на нём сходство судеб Марты и Муры ещё не заканчивается.

Вот что рассказал о Марте хорошо знавший её Пьер Галлуа.

В 1920-х гг., на очередной праздничной демонстрации в Москве Алта Кац (имя Марта и фамилию Лекутр она взяла позднее) возглавляла колонну польской коммунистической молодёжи. На неё обратил внимание Сталин (по воспоминаниям, Марта вдобавок ко многим другим своим качествам была ещё и просто красивой женщиной), и она получила приглашение в Кремль. Впоследствии ей довелось «общаться со многими творцами Истории, а для некоторых она даже послужила источником вдохновения…».

И ещё:

Марта занималась журналистикой, переводом, разведкой, издательской деятельностью, попеременно и вперемешку… безудержно влекомая превратностями неутолимой политической страсти из Вены в Берлин, оттуда в Москву, потом в Копенгаген, в Париж, в Нью-Йорк, в Лондон… без устали меняя одну личность на другую, а за счёт фиктивных браков — и национальность тоже…

Где тут кончается Марта и начинается Мура — и наоборот? Где проходит и есть ли вообще грань между этими двумя железными женщинами? Кто именно были влюблённые теперь ещё и в Марту «творцы Истории»?

Как могла Нина Берберова не ухватиться накрепко за такой-то уникальный биографический диптих?

ПОВТОРЮ: просто в неведение Берберовой — в данном случае о присутствии в Жизни Муры так удивительно на неё похожей Марты Лекутр — верится с трудом. И потому единственный разумный ответ мне видится только тот же, что и в случае с труднообъяснимым спонтанным единодушием британских журналистов. А именно: Нина Берберова строго следовала какому-то правилу, ей известному, а рядовому читателю — нет; то есть такому, какое принято называть неписаным . Нарушение которого Берберова, по-моему, как раз и квалифицировала — правда, крайне неточно — как «беззаконие».

По поводу этого слова, начитавшись её более поздних текстов и привыкнув таким образом к особенностям языка Нины Берберовой, уже прожившей к моменту написания «Железной женщины» тридцать лет в США, я почти уверен, что на самом деле она в уме, подсознательно пыталась — безуспешно — найти русский аналог английскому слову arbitrariness . Ведь оно, действительно, в своём самом распространённом смысле означает по-русски беззаконие, то есть «пренебрежение общепринятыми законами и нормами». Но одновременно у него специально для данного контекста есть и другое, гораздо более точное значение, которое по-русски «беззаконием» уже не называют. Это — описательно — «мнение, которое его выразитель почему-либо отказывается подтверждать объективными доказательствами». Так что вариант, гораздо более точный, чем использованный у Берберовой в тексте, был бы — «голословное утверждение». Но он очевидно и предательски красноречив и слишком уж прозрачен:

«Я бы, может, и рассказала бы больше, да не хочу никого ни в чём голословно обвинять…»

(Возможно, потому Берберова и отказалась от этого варианта.)

Короче говоря, когда Берберова в «Предисловии» подчеркнула, что из всего, ей о Муре известного, она не включила в свой рассказ только то, о чём говорить вслух — это уже «беззаконие», она, скорее всего, не имела в виду лишь какие-то юридически оформленные запреты, которые нам всем надлежит соблюдать. Она, если судить по тому, какие конкретно факты в её рассказе отсутствуют, оговорила, что по какой-то внеюридической причине не хочет и не станет какие-то ей известные вещи прилюдно объяснять и обосновывать: не с руки ей даже просто упоминать о них.

Скажем, сегодня ни один британский закон никому не запрещает порассуждать при желании — что дома на кухне, что прилюдно — о том, почему по мнению британских спецслужб на рубеже 1920-х гг. Герберт Уэллс уже самой своей персоной представлял какую-то конкретную опасность для британской империи. Тем не менее, через сто лет, уже в XXI веке все британские журналисты всего-то совсем чуть-чуть, но зато дружно и одинаково всё по-прежнему редактируют фразу архивариусов как раз так, чтобы любой даже намёк на подобное рассуждение исключить. И, значит, реально существует — не в стране или в мире вообще, а в их ремесле — какое-то правило, которое именно им именно такие «разговорчики в строю» о настоящей роли Уэллса запрещает.

Точно так же и у Берберовой. Когда она на своём чудном эзоповом языке старательно не называет пока ещё официально засекреченную спецслужбу — она, действительно, пытается избежать именно беззакония. Но когда она решает не вспоминать и не упоминать о европейских знаменитостях и просто широко известных деятелях, очевидно важных для её повествования — чего она боится, коли запрещающего закона нет? Объяснение остаётся одно: в её ремесле бытует неписаное правило, и по этому правилу в кругу людей, к которому Нина Берберова себя причисляет, о чём-то, что с указанными деятелями и знаменитостями связано и что имело самое прямое отношение к судьбе Муры, говорить вслух, то есть при посторонних, не принято, а то и вовсе нельзя.

Соответственно это «что-то» и есть «анонимные» события, которым на самом деле посвящён берберовский roman à clef .

МАРТА Лекутр, тогда ещё Кац, в конце Первой мировой войны, как и Мура, оказалась в борьбе за выживание одна против всего мира. И ей тоже, как и Муре, повезло: очутившись вне родной Польши (в Вене), она счастливо сошлась с талантливым соотечественником (Старо), тогда уже посвятившим своё журналистское и публицистическое перо делу мировой революции. Вместе они перебрались в Берлин, где им опять повезло: их сразу взяла под свою опеку Роза Люксембург. Старо принялся писать для её газеты «Красное знамя» (Rote Fahne), а Марта стала сотрудницей постпредства Советской России.

После прихода к власти нацистов Марта и Старо уехали во Францию, где приняли активное участие в деятельности поддержанного коммунистами в основном франко-английского Всемирного объединения за мир. Французским сопредседателем Объединения был тогдашний министр авиции Пьер Кот, в ведомстве которого Андрэ Лабарт тогда же организовывал тайные поставки оружия испанским республиканцам. В 1940 г., после поражения Франции, они все вместе перебрались в Лондон и взялись за работу, предложенную им британской разведкой — издание журнала «Свободная Франция».

Почему Нине Берберовой во всей честной компании «приглянулся» один Андрэ Лабарт, которого она неоднократно и с явной симпатией помянула? Чем он выгодно отличался от гораздо более близких Муре и тем не менее в повести намеренно забытых Марты Лекутр и Станисласа Шиманчика?

Ответ (по-моему): Лабарт не был связан со Всемирным объединением за мир и вообще до начала войны пропагандистской деятельностью не занимался.

Тут важно понять специфику Всемирного объединения и работы Марты и Старо в 1920-1930-х гг. Само Объединение — Rassemblement universel pour la paix (RUP) или по-английски The International Peace Campaign — это международная, формально внепартийная ассоциация, организационно оформившаяся в 1936 г. дабы способствовать достижению целей Лиги наций и просуществовавшая вплоть до начала Второй мировой войны (полностью ликвидирована в 1941 г.). Сопредседателем с британской стороны являлся Роберт Сесил (Lord Cecil of Chelwood), лауреат Нобелевской премии (1937 г.), сын всесильного британского премьер-министра Роберта Солсбери и двоюродный брат тоже премьер-министра Артура Балфура, соратник лорда Милнера, Герберта Уэллса и Хэлфорда Макиндера по фабианскому клубу Coefficients: то есть самый что ни на есть центральный столп английского истэблишмента и международного социал-империализма. Тем не менее, Мало того, что со-председателем у него был откровенно про-советский политический деятель Пьер Кот, так ещё и должность их бессменного Международного секретаря занимал профессиональный пропагандист Луи Доливе, обеспечивавший негласную постоянную связь и сотрудничество их Объединения с западноевропейским  пропагандистским   аппаратом   Коминтерна   под   руководством  Вилли   Мюнценберга   На   Доливе   и   Мюнценберга   и   работали   тогда   Марта  и  Старо.

Лабарт же подобных связей с Коммунистическим интернационалом и его пропагандистским аппаратом 1920-1930-х гг. не имел. А именно любая причастность к Коминтерну и составляла, по-моему, критерий, по которому Нина Берберова выбраковывала из своего рассказа персонажей, или по крайней мере какую-то важную часть их биографий.

Мура на протяжении как минимум пятнадцати лет — сначала работая в 1920-х гг. с Горьким и затем в 1930-х гг. с Уэллсом в его ПЕН-Клубе — постоянно лично участвовала на самом высоком уровне в организации и проведении различных коминтерновских пропагандистских мероприятий, в том числе долгосрочных проектов. А у Нины Берберовой каким-то непонятным образом нет даже мало-мальски подробного разговора о «Коминтерне» или «Коммунистическом интернационале»; у неё вообще сами эти слова в повести отсутствуют.

___________________

Чтобы было понятно, почему я думаю, что дело не просто в личных антипатиях или разнящихся политических взглядах, а именно в соблюдении неписаных правил, приведу конкретный пример.

Саломе Андроникова, как и Александр Гальперн, и их подруга Мура, до конца жизни славилась в Лондонском «свете» своими левыми, даже просоветскими взглядами. Как не забывали подчеркнуть с прозрачным намёком некоторые современники Гальпернов: «Их дом был единственный, который КГБ разрешало посещать приезжавшим из Москвы в Лондон советским писателям.» Так что, казалось бы, можно понять, почему Берберова предпочла с Андрониковой дела не иметь — пусть даже в ущерб затеянному изысканию; но по-моему — нет, нельзя.

Оксфордский профессор с мировым именем Исайя Берлин знаменит своими консервативными, отнюдь не про-советскими взглядами. Однако же вот как он начал некролог, посвящённый княгине Андрониковой:

Александр Яковлевич Гальперн и его супруга Саломея Николаевна были одни из самых интересных людей, каких я когда-либо знал. Постепенно у нас установились тесные дружеские отношения, хотя я никогда не разделял их взглядов — ни его, ни её, ни в политике, ни в литературе — то бишь не разделял их суждений о книгах, лицах и ситуациях, а уж особенно о политических режимах. Но это нисколько не мешало мне регулярно бывать у них и всякий раз, неизменно наслаждаться их обществом — сначала их обоих, а после смерти Александра одной овдовевшей Саломеи Николаевны.

Так что всё возможно между достойными людьми, не обременёнными никакими иными правилами, кроме правил чести.

 

«Я вас ненавижу. Ненавижу!»

ВОТ Берберова рассказала, как Горький на рубеже 1930-х гг. активно сотрудничал на европейском общественном антивоенном поприще с Роменом Ролланом, Гербертом Уэллсом, Анри Барбюссом, Альбертом Эйнштейном и прочими тогдашними левыми интеллектуалами с легендарными мировыми именами, и как Мура вела всю его связанную с этим деловую переписку и рабочие контакты. Но ведь это Берберова в данном контексте просто перечислила традиционных «свадебных генералов» всемирного движения борцов за мир. О тех же, с кем Мура не один год взаимодействовала уже на своём практическом, исполнительском уровне, она, наоборот, не сказала ни слова; не захотела даже ни одного из них хотя бы просто назвать по имени.

А ведь это, например, редактор и составитель подготовленного ими всеми сообща в 1929 г. сборника Volksbuch 1930, один из ближайших соратников Вилли Мюнценберга Отто Кац — личность сегодня, конечно, подзабытая, но в своё-то время весьма знаменитая. Он, среди прочего, как и представлявшая Горького Мура, участвовал в 1932 г. в подготовке съезда борцов за мир в Амстердаме. Он же являлся ведущим редактором самого знаменитого проекта В. Мюнценберга — вышедшей в сентябре 1933 г. «Коричневой книги о поджоге Рейхстага и гитлеровском терроре» (её сразу перевели на пару десятков языков и издали по всему миру чуть ли не полумиллионным тиражом). Тогда же, одновременно с выходом книги Отто Кац и его покровители в Лондоне организовали независимое международное расследование обстоятельств поджога (точный прообраз того показательного псевдопроцесса, что организовали через четыре года в США и Койоакане для рассмотрения «московских» обвинений против Троцкого). Активное участие в проведении этого расследования принимали в Лондоне самые разные политические и общественные деятели, в том числе Герберт Уэллс; причём как раз тогда, когда Мура окончательно перебралась от Горького к Уэллсу и стала теперь уже его незаменимой помощницей, ответственной за всю его «деловую текучку».

Или вот Берберова оказала Александру Корде редкую в её повествовании честь и написала его подробный — по её мёркам — развёрнутый портрет. Но всё равно ни словом не обмолвилась о том, что у себя дома в Венгрии, во время революции в 1919 г. Корда входил в состав революционного советского правительства и под началом народного комиссара культуры Дьёрдя Лукача (Georg или Gyorgy Lukacs) руководил национализацией венгерской киноиндустрии. Причём Дьёрдь Лукач, тогдашний руководитель и наставник Александра Корды — это один из учредителей коминтерновского Института социальных исследований, знаменитого своими выдающимися и до сих пор актуальными наработками в области психологии пропаганды.

В 1920 г., после прихода к власти диктатора Миклоша Хорти Александр Корда, естественно, попал в тюрьму. Позднее (в 1952 г.) он сам рассказал в одном из интервью, что его освободили и отпустили за границу после того, как в дело активно вмешался некий «британский агент». После чего коминтерновец Александр Корда и очутился в конце концов в Лондоне, на службе в частной разведке британского истэблишмента.

Естественно, сразу вспоминается как две капли воды похожее освобождение из парижской тюрьмы и чуть ли не триумфальное прибытие в Лондон Максима Литвинова в 1908 г.

Причём сегодня даже можно отчасти представить себе, по каким соображениям в реальной жизни такие труднообъяснимые с точки зрения обывателя события могли приключаться, поскольку недавно (в 2001 г.) в Великобритании рассекретили вот такой факт. Мурин директор на фирме у Александра Корды, доверенное лицо для особых поручений у лидеров делового мира США, соратник сэра Уинстона Черчилля и барона Ванситгарта, создатель пресловутой «частной разведки британской элиты» — Организации Z — Клод Дэнси в апреле 1917 г был членом первой британской правительственной делегации на высшем уровне, посетившей США (в делегацию входили министр иностранных дел Артур Балфур и командующие родов войск, а Клод Дэнси представлял разведслужбы Королевства).

Делегация отбыла из Шотландии в Нью-Йорк на борту корабля Olympic 11 апреля 1917 г. 20 апреля Olympic зашёл в канадский порт Галифакс. А перед этим, незадолго до его отплытия ещё из Шотландии, 22 марта ведомство Клода Дэнси получило следующее донесение от своего агента в Нью-Йорке (курсив мой):

Здесь отмечена повышенная активность социалистов, намеревающихся вернуть Социал-революционеров в Россию… Их цель там будет заключаться в том, чтобы учредить Республику и дать начало движению за заключение мира, а также способствовать началу Социалистических революций в других странах, в том числе в Соединённых Штатах .

Агент при этом указал, что основной лидер отъезжавших из Штатов в Россию — Троцкий.

Ещё через несколько дней тот же агент тоже телеграммой в Лондон уведомил, что Троцкий отплыл, «имея с собой 10 000 долл. США, собранных социалистами и немцами»…

По указанию агента канадские (т. е. британские имперские) власти судно с будущими коминтерновцами по его прибытии в порт Галифакс задержали, а Троцкого и ещё пятерых его соратников взяли под арест.

В связи с чем Клод Дэнси воспользовался стоянкой Olympic в Галифаксе, чтобы самому прямо на месте разобраться в деле. Позднее в официальном отчёте он свои действия изложил следующим образом:

Я заявил капитану Малкинсу, наблюдающему офицеру разведки ВМС (в Галифаксе. — А.Б.), что на мой взгляд новое российское (т. е. Временное. — А.Б.) правительство немедленно затребует освобождения Троцкого, и что оснований его дальше задерживать у нас нет. Если только мы не уверены полностью в источниках информации, уличающей его, лучше будет его отпустить…

Развязка этой истории изложена следующим образом:

Резидент… в Нью-Йорке Вильям Вайзман уведомил Дэнси, что информация, изобличающая Троцкого, получена от «заслуживающего полностью доверия» русского агента.

Дэнси в ответ в своём отчёте написал (курсив мой):

Я задал несколько вопросов об этом русском, и у меня сложилось впечатление, что он вполне мог быть провокатором на службе у царской Охранки . Я дал Вайзману знать, что ему лучше от этого агента немедленно избавиться, и он ответил, что так и поступит без промедления.

В результате всего через четыре недели после ареста Троцкий и его попутчики-революционеры были освобождены и уехали в Россию строить Коммунистический Интернационал, как их на то и подвигали «американские социалисты» и «немцы» (если использовать тогдашнюю терминологию британских спецслужб).

Судя по использованным в его отчёте формулировкам, с точки зрения Клода Дэнси и тех, кому был адресован его отчёт, «царская Охранка» (контрразведка Российской империи, точный аналог британской МИ5) была организацией по крайней мере недружественной, а то и вовсе враждебной; но вот зато строительство Коммунистического интернационала неким странным образом было делом вполне безобидным. Это при том, что Клод Дэнси в МИ5 занимал должность заместителя Генерального директора, отчёт его был адресован правительству Великобритании, а она, как известно, к моменту событий ещё числилась, по крайней мере на бумаге, союзницей русского царя и непримиримым врагом любого социализма.

ВОЗВРАЩАЮСЬ к «Свободной Франции», к ещё одному связанному с ней совпадению и пересечению судеб.

В 1930-х гг. Коминтерн сначала открыто, а затем в основном через подставные организации осуществил несколько крупных, по сути однотипных международных пропагандистских проектов. В них главной целью декларировалась борьба за мир, а средством достижения цели в той или иной форме служили призывы к борьбе с фашизмом (тоталитаризмом) вообще и с нацистами в Германии в частности. Уже упомянутое выше Всемирное объединение за мир было одним из таких проектов более позднего типа; в них для обеспечения вне- или межпартийного и потому более массового характера сам Коминтерн напрямую, открыто уже не участвовал.

Более ранним и потому ещё открыто коминтерновским проектом, на базе которого и сформировалось через несколько лет Всемирное объединение, явился т. н. Всемирный комитет но борьбе с войной. Этот Комитет был учреждён в 1932 г. по результатам очередного съезда «борцов за мир» в Амстердаме, созванного по инициативе многих тогдашних видных деятелей, которые и вошли в состав Комитета: Альберта Эйнштейна, Бертрана Расселла и многих других, в том числе — А.М. Горького.

Переписку и прочие дела Горького, включая деловые встречи и переговоры в разных столицах Европы, тогда ещё вела Мура. Соответственно, повседневные и практические вопросы взаимоотношений Горького с Комитетом решала именно она, взаимодействуя, видимо, в первую очередь с ответственным секретарём Комитета (для исполнения как раз этой функции ответственные секретари и существуют).

Ответственным секретарём Комитета являлся ещё один ближайший соратник Вилли Мюнценберга — видный немецкий коминтерновец Альфред Курелла. А он в начале 1920-х гг. не только входил в состав ИККИ (Исполнительного комитета III Коминтерна), но и работал в редакции «Красного знамени» (Rote Fahne), то есть — вместе со Станисласом Шиманчиком. который вскоре после создания Всемирного комитета по борьбе с войной приехал с Мартой к Курелле в Париж, и там они оба активно включились в работу.

Другими словами, Мура должна была быть хорошо знакома не только с Вилли Мюнценбергом и Отто Кацем, но и со Старо, и с Мартой, как минимум с начала 1930-х гг. И работа этой дружной польской пары в Коминтерне, в самом сердце его пропагандистского аппарата никаким секретом для Муры не являлась. А поскольку в таком случае не должно это было быть секретом и для Брюса Локкарта и всех остальных Муриных «контактов» в Лондоне, то как раз их общим знакомством и посвящённостью в старые коминтерновские секреты вполне может объясняться, почему предложение британских спецслужб издавать «Свободную Францию» было сделано именно им — как доверенным и проверенным людям — и именно через Муру.

Совпадение же в данном случае вот какое.

Пьер Галлуа в своих мемуарах неоднократно подчёркивал, что С. Шиманчик был персонаж «несколько таинственный», «загадочный», но при этом «удивительно много знающий» и «владеющий колоссальной по объёму информацией» о европейских военно-политических реалиях, благодаря чему и писал свои «безошибочные», «прозорливые» и «точные» обзоры и — реже — прогнозы. Причём в «Свободной Франции» их печатали либо анонимно, как коллективный редакционный материал, либо под чужим именем (Пьер Галлуа конкретно назвал даже материалы, подписанные именем самого Андрэ Лабарта). Всё потому только, что Старо был со странностями и, в частности, категорически не желал подписывать свои статьи каким бы то ни было псевдонимом.

Но был у Муры в жизни и ещё один точно такой же «несколько таинственный» и «загадочный» соратник, который тоже в начале 1920-х гг. в Берлине работал в «Красном знамени», тогда же познакомился и тоже начал тесно сотрудничать с Альфредом Куреллой и Вилли Мюнценбергом, в начале 1930-х гг. тоже бежал от нацистов из Германии (в Лондон), во время лондонского расследования обстоятельств поджога Рейхстага тоже сотрудничал с Отто Кацем, вскоре тоже прославился точно тем же, чем и Старо — удивительной полнотой знания ситуации и поразительным владением военно-политической информацией — и, наконец, тексты, им написанные тоже на чужом для него языке, тоже, вроде бы, редактировала и правила Мура. Единственное, в чём он на Старо оказался непохож — его не смущала необходимость пользоваться псевдонимом, который Мура для него и придумала, как показало время — очень удачно: Эрнст Генри.

Его-то прозорливые вещие книги, упомянутые в самом начале повести, тут же и дружно разрекламировали А. Эйнштейн, Б. Расселл и проч. И туг же их, точь в точь как и «Коричневую книгу» Отто Каца, перевели в Уэллсовском международном ПЕН-Клубе на сколько-то иностранных языков и мигом распространили по всему миру. И получилось всё столь споро и быстро, вполне возможно, потому, что и эту сверхэффективную технологию продвижения пропагандистских книг в масштабах планеты, и общественные выступления за мир А. Эйниггейна и прочих его не менее знаменитых единомышленников в рамках Всемирного комитета по борьбе с войной как раз тогда координировали и курировали опытные старшие товарищи Эрнста Генри по Коминтерну, коллеги Отто Каца и Муры Альфред Курелла и Вилли Мюнценберг.

А ещё попутно повторю вопрос, на который, надеюсь, когда-нибудь какой-нибудь профессиональный биограф всё-таки даст ответ: не этих ли Муриных подопечных, Старо и Эрнста Генри (и сколько их таких коминтерновцев тогда вокруг неё ещё могло быть), имел в виду Брюс Локкарт в своей дневниковой записи про «никому неизвестных, но всегда умных иностранцев» из числа Муриных знакомых.

___________________

Получить ответ на следующий логичный вопрос надежды уже нет. Так что просто обозначаю его.

Статьи и книги, которые с точки зрения их читателей будут отражать удивительную полноту знания ситуации и поразительное владение военно-политической информацией, пописывать в уединении просто из головы, пусть даже гениальной, ни у кого не получится. Либо автор должен сам всё время находится в самой гуще событий, либо ему всегда будет нужен входящий информационный поток от кого-то другого, кто в этой гуще находится и тайно, эксклюзивно держит автора в курсе событий. Причём именно в случае, когда такой строго конфиденциальный поток существует, его источник и будет в цепях собственной безопасности требовать, чтобы первый получатель и дальнейший распространитель (автор) не раскрывал свою личность и скрывался под псевдонимом, а ещё лучше печатался анонимно (как на том и настаивал, например, Старо). Так вот мой безнадёжный вопрос в пустоту и в вечность. Откуда шёл тот уникальный информационный поток, который в 1930-х гг. и во время войны, в Лондоне, с ведома британских спецслужб и в том числе под Муриным присмотром в ПЕН-Кпубе и «Свободной Франции» обрабатывали и публично, но анонимно или под псевдонимами озвучивали известные коминтерновские пропагандисты Станислас Шиманчик и Эрнст Генри (и, видимо, какие-то ещё их коллеги)?

___________________

Стоит вспомнить и о других «печально знаменитых советских шпионах», с которыми Мура была не один год хорошо знакома и дружна, и о которых Нина Берберова, тем не менее, тоже не молвила ни слова.

Ведь, как уже было оговорено выше, внимания они заслуживают вовсе не потому, что вошли в историю знаменитыми гомосексуалистами, а потому, что накануне и во время войны были в точности, как Старо с Мартой: и британская контрразведка, которая за ними следила, и британская разведка, которая привлекла их к своей работе, прекрасно знали, что они агенты, но не советские, а — Коминтерна . Совпадает и то, что в современных рассказах о них если уж и упоминают о Коминтерне, то обязательно стараются его приравнять по смыслу к чему-то чисто «советскому».

Типичный и уже даже просто смешной пример (переводчика нижеследующих двух цитат издатели не указали):

…Морис Добб (преподаватель в Кембридже, знаменитый своими коммунистическими взглядами. — Л.Б.)…был настолько же наивен, насколько и активен. В своей кампании в поддержку тайной войны коммунистов и Коминтерна против международного фашизма (т. е. самое позднее по 21 июня 1941 года включительно. — А.Б.) он, видимо, не осознавал, что по существу занимается поиском талантливых кадров для КГБ.

Авторы приведённого текста — английский историк и английский же шпион — явно не оговорились и не считают, что допустили какой-то совсем дилетантский анахронистический ляп; вот что они пишут про Эрнста Генри (которого тоже числят «советским агентом»):

…Генри никогда не соглашался публично говорить о подробностях своей карьеры разведчика. Однако в 1988 г. он в конце концов признался западному писателю, что вербовал талантливых агентов для КГБ в Кембридже в тридцатых годах…

Гос. учреждение под названием Комитет государственной безопасности (КГБ) впервые было образовано в СССР 13 марта 1954 г. (Эрнст Генри к тому времени уже почти десять лет пребывал далеко за пределами Великобритании). Сами «печально знаменитые советские шпионы» (за исключением Кима Филби) всегда дружно и напрочь отрицали какой-либо «советский», т. е. в ущерб родине и в пользу СССР шпионаж (и ни один прокурор ни разу им в суде подобное нарушение закона не вменил), а свои связи с Коминтерном в тридцатых годах, наоборот, признавали и никогда даже не пытались особо скрывать. Многие из них служили в войну в британских спецслужбах и при поступлении фиксировали в личных анкетах годы, когда числились «агентами Коминтерна». Из чего следует, что в 1930-1940-х гг. с их тогдашней точки зрения между «агентом Коминтерна» и «советским агентом» существовало очень серьёзное принципиальное различие.

Аналитики МИ5 времён Коминтерна могли, естественно, ошибаться в выводах, но никак не в подборе терминов; и выражались они тогда следующим образом:

…(Отто) Кац был на протяжении многих лет и остаётся по сей день ведущим членом парижского центра Коминтерна, руководящего Коммунистической деятельностью во всей Западной Европе. Он исполняет обязанности мобильного агента Коминтерна и недавно посетил Испанию и Соединённые Штаты с целью организовать там Коммунистические действия. Из этого следует, что его посещения Англии имеют серьёзную политическую подоплёку.

Естественно, что нет ни слова о КГБ, который ещё не существовал. Но ведь нет ни слова и о «печально знаменитом советском агенте», нет даже намёка на «руку Москвы».

Да вот и Мура тоже, как стало известно из архивов МИ5, говорила на своих «парти» в 1950-х гг. знакомым (британским) контрразведчикам, что Энтони Блант «тоже был Коммунистом». И это она — как бы ни хотелось сегодня британским журналистам — ни в коем случае своего друга не «закладывала». Она-то ведь терминологические правила довоенных британских контрразведчиков отлично знала — в отличие от нас, с неписаными правилами незнакомых.

ВСЁ это неизбежно возвращает к мысли, что одно из главных анонимных действующих лиц в roman à clef Нины Берберовой — это Коминтерн и есть. Эту же мысль косвенно подтверждает и нарочитая недоброжелательность, что так хорошо ощутима в книге Берберовой.

Ведь, действительно, очень странно: Берберова написала книгу с откровенной неприязнью к своей героине, а в нескольких местах — как вот, например, в уже упомянутом Вступлении — и вовсе переступила грань, за которой начинается откровенное злословие. Недаром один из современных рецензентов её романа в США написал:

Упомянуто столько людей, сделано столько длинных отступлений по поводу других персонажей, что представить себе как следует, какой же Мура была в жизни, уже невозможно.

Но зато складывается чёткое представление о том, какой Мура наверняка не была. Она не была образцовой матерью… не особо ценила дружбу, и ни о ком, кроме самой себя, по-настоящему не заботилась.

Для такой серьёзной нелюбви должно было существовать какое-то очень веское основание; расцвести просто так на пустом месте она никак не могла. А в самом тексте, в книге у Берберовой, тем не менее, нет никакой достаточно серьёзной реальной причины, которая оправдывала бы такую её желчь, местами даже похожую на откровенную месть за что-то. И в результате опять получается анонимность, опять отсутствие реального события, опять подозрение, что автор что-то в своей книге недоговаривает специально .

Начну с повода для мести. О чём могла идти речь, мне подсказали два эпизода из двух разных книг Берберовой.

В своём эссе, предваряющем первое российское издание «Железной женщины», Андрей Вознесенский рассказал, как он сопровождал Нину Берберову на встречу со студентами МАИ, и какая там случилась ситуация:

Не обошлось и без ложки дегтя. Группка дегтярных людей, видно, наслышанных о «Людях и ложах», стала выпытывать у Нины Николаевны признание в том, что Троцкий был… масон. Они знали это точно. «Он же перстень масонский носил», — кричали ей.

Ноздри Н. Н. брезгливо дрогнули. Возмущенно выпучив очи, она ответила: «Какой же он масон? Он же был…»

И понизив голос, как сообщают о самом чудовищном, выпалила: «…большевик!»

Этим вопиющим неопровержимым фактом припечатав и Троцкого и дегтярных неофитов.

В предисловии к другой книге — «Люди и ложи» — Берберова уже сама хорошо дала почувствовать всю страсть своих «припечатываний»:

…я хочу назвать дополнительную причину написания и издания этой книги: она касается зловещих и, по существу, лживых данных о масонстве, которые до сих пор распространяются об этом тайном обществе, и измышлений, которые могли возникнуть только в мозгу слабоумного кретина. [151]

В Биографическом словаре (перечне российских масонов революционной эпохи), который Берберова включила в «Люди и ложи», фигурируют трое Берберовых — Минас Иванович, его брат Рубен Иванович и сын последнего Леон Рубенович — то есть два родных дяди и двоюродный брат Нины Берберовой, а также и А.Ф. Керенский, которому она, судя по всему, была глубоко предана.

Так что страсть, с которой она «припечатывала», простить, конечно, трудно, но понять можно. И её откровенно неприязненное отношение к Муре было, по-моему, столь страстным именно по той причине, по которой она в Большом зале МАИ «возмущённо выпучивала очи».

Другое дело, что просто заявить о Муре, «как сообщают о самом чудовищном» — Она же большевичка! — было невозможно: Мура от Троцкого и его соратников всё-таки разительно отличалась. Чтобы такое обвинение рационально обосновать, Берберовой пришлось бы подробно объяснять — а значит и раскрыть — внутренние механизмы зарождения и функционирования Коминтерна, который единственный Муру с большевиками реально и доказуемо объединял. Но как раз такое правдивое разъяснение «неписаные правила», судя по всему, категорически запрещают.

И потому-то, думаю, только такой переполненный нереализованной местью человек, как Берберова, и согласился бы написать столь очевидно, голословно порочащий, мифотворческий «роман» и именно в единственно возможном в этом случае жанре roman à clef . Который лишь посвящённым, читающим между строк, покажется и впрямь биографическим. А у всех остальных — у «народа» — из-за него останется в умах один недобрый миф.

ПРАВДА, к этому мнению я пришёл не только и не столько из-за прочитанного в «Железной женщине», а в первую очередь из-за совсем другого roman à clef . И потому теперь временно откладываю книгу о Муре в сторону и перехожу к следующей главе.

 

Коминтерн

НАЧНУ с объяснения того, чем с моей точки зрения пристальный взгляд на историческое событие отличается от не пристального.

Можно представить себе краткое, в одном абзаце описание какой-нибудь конкретной ситуации. Например, вот такое:

____________________

Осенью 1923 г. положение в Германии, судя по описаниям современников, мало чем отличалось от того, что царило в России накануне октября 1917 г.: разрушенная экономика, разлаженные финансы, междупартийный разброд и бедлам. Назревало крупное вооружённое восстание под руководством коммунистов. Противостоящие политические силы имели свои вооружённые формирования — десятки тысяч боевиков под ружьём и с той, и с другой стороны — а остатки капитулировавшей армии отсиживались в казармах и не вмешивались. Вот-вот должна была, наконец, свершиться ещё одна «великая октябрьская социалистическая революция». Но восстание, как известно, таки не сумев даже как следует начаться, потерпело полное и окончательное поражение.

_____________________

Взгляд на историю, изложенный в этом абзаце, и есть непристальный. Не неверный и не ошибочный, подчёркиваю, а именно непристальный . Потому что всё, что упомянуто в этом абзаце, действительно имело место, и ситуация осенью 1923 г. в Германии была именно такая. Но вот брать в кавычки четыре слова, обозначающие революцию, ни в коем случае не следовало, и эта-то оплошность как раз и выдаёт то, что я называю «непристальным» взглядом.

Всего за две недели до начала боевых действий, известных с тех пор, как Гамбургское восстание 23–25 октября 1923 г., в номере газеты Rote Fahne за 10 окгября 1923 г. напечатали модным у тогдашних коминтерновских пропагандистов способом — в виде фотокопии написанного от руки оригинала — приветственное обращение генерального секретаря ЦК РКП(б) Иосифа Сталина к самой газете и к немецкому пролетариату:

Грядущая революция в Германии является самым важным мировым событием наших дней. Победа революции в Германии будет иметь для пролетариата Европы и Америки более существенное значение, чем победа русской революции шесть лет назад. Победа германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин.

«Роте Фане» может поздравить себя с серьезным успехом, ибо он оказался надежным маяком, освещающим германскому пролетариату путь к победе и помогает ему стать вновь вождем пролетариата Европы…. Подпись: И. Сталин.

Датировано обращение 20 сентября 1923 г. А через три дня, 23 сентября, среди членов ЦК РКП(б) распространили документ, подготовленный специальной комиссией делегации РКП(б) в Коминтерне (в составе Зиновьева, Сталина, Троцкого, Радека и Чичерина). В документе были изложены следующие тезисы (цитирую с сокращениями):

Советская Германия с первых же дней своего существования заключит теснейший союз с СССР…

СССР с его преобладанием сельского хозяйства и Германия с ее преобладанием промышленности как нельзя лучше дополнят друг друга…

Союз советской Германии с СССР представит собою… такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма…

При создавшемся положении вещей во всей Европе… вполне своевременно выдвинуть лозунг Соединенных штатов рабоче-крестьянских республик Европы.

Если судить по опубликованному в Rote Fahne обращению Сталина, руководители и вдохновители Коминтерна столицей грядущих европейских Соединённых штатов мыслили Берлин, а авангардом всего пролетариата новых, теперь уже Европейских Штатов — немецкий пролетариат. Российские коммунисты против этого ни в коем случае не возражали, что их ген. сек и подтвердил публично в своём письменном выступлении на международном уровне.

С момента создания Коминтерна в 1919 г. его официальным языком был немецкий; главное и самое крупное заграничное бюро Коминтерна — Западноевропейский секретариат — находилось в Берлине; всё делопроизводство в Секретариате, Президиуме и Оргбюро Исполнительного комитета Коминтерна    (ИККИ) велось хотя и в Москве, но тоже на немецком языке; так что можно смело предполагать, что создатели и вдохновители Коминтерна примерно так всё и задумывали с самого начала. Ждали только, когда «центр мировой революции» можно будет, наконец-то, «переместить из Москвы в Берлин», чтобы там уже под эгидой Коминтерна сформировать правительство Соединённых штатов Европы. Накануне октябрьских событий даже уже утвердили его личный состав (состав первого немецкого Совнаркома): Тухачевский, Уншлихт, Пятаков, Ягода, Берзин, Петерс и другие с Радеком (Главным уполномоченным Коминтерна) во главе. А последний этап их подготовки к действиям был и вовсе простой: 20 октября 1923 г., за три дня до начала Гамбургского восстания приняли план мобилизации созданной Троцким в России Красной Армии для возможного вторжения в Германию; предполагалось призвать более 2 млн. человек для формирования 20 новых дивизий (личный состав ВС Германии тогда насчитывал в общей сложности немногим более 100 000 человек).

Вот это всё конкретно назревало в Германии в октябре 1923 г. Причём такое же восстание организаторам событий уже однажды (в 1917 г.) удалось в России, в условиях гораздо более аховых и к тому же без какой-либо реальной возможности получить со стороны сиюминутно массированную военную помощь. Так что в 1923 г. перспектива их повторного и потому уже гораздо более серьёзного успеха должна была выглядеть вполне вероятной и очень реалистичной.

Поэтому я и считаю, что любой, кто взглянет на ту ситуацию «пристально», фразу «Вот-вот должна была, наконец, свершиться ещё одна "великая октябрьская социалистическая революция"» написать уже не сможет. Кавычки в ней станут для него грубым диссонансом, поскольку из-за них сразу, резко занизятся серьёзность и, скажем так, историко-стратегический масштаб всего, что было тогда, в тот исторический миг реально поставлено на карту.

ТЕПЕРЬ разовью дальше этот же пример. Историк Лев Безыменский свою книгу, в которой и были опубликованы процитированные выше обращение Сталина и тезисы Зиновьева, посвятил вообще-то (в 2000-м году) советско-германским отношениям накануне Второй мировой войны. И вот сразу вслед за приведёнными цитатами Безыменский изложил такое мнение.

Во-первых:

…для созданного Лениным Коммунистического Интернационала (Коминтерна) и его штаба ИККИ (Исполнительного комитета) вопросы ожидаемой мировой пролетарской революции естественно сливались с внутрисоветскими и внутрипартийными делами… В начале 1923 года в Москве пришли… к убеждению, что в Германии создается революционная ситуация…РКП(б) решила, что этому процессу надо помочь.

Затем:

Председателя Коминтерна (т. е. Г. Зиновьева — А. В.), а с ним и генсекретаря РКП(б) Сталина нельзя обвинить в скромности политических аппетитов. Но читая сегодня эти строки, нельзя отделаться от впечатления, что эти мысли надолго и глубоко запали в историко-политическое мышление Сталина.

И чуть дальше:

Правда, тогда, в 1923 году, речь шла о неосуществленной советской Германии, но «с точки зрения вечности»… смысл остается. В мышление Сталина на долгие годы (вплоть до 1949 г., когда создавалась ГДР. — А.Б.) вошла идея всепобеждающей силы советско-германского блока.

Как бы подтверждением тому служат и слова, сказанные в книге несколько раньше. Безыменский сообщил, что Сталин текст напечатанного в Rote Fahne обращения в своё собрание сочинений не включил, и высказал предположение, что главная причина этого поступка:

…сводилась к нежелательности для автора вспоминать об этом полузабытом эпизоде советско-германских отношений. А он был. Была попытка силой оружия свергнуть в Германии буржуазное правительство, и эту попытку поддержала и инициировала Советская Россия.

Поскольку ничего более Лев Безыменский по существу этого вопроса не оговорил, то у него в результате получились два вот таких главных соображения:

1) Советская Россия и её лидеры (Сталин, Зиновьев и прочие) вознамерились распространить свою власть на всю Европу, а то и на весь мир, и с этой целью, используя в том числе и созданный Лениным Коминтерн, инициировали и поддержали восстание в Германии; и

2) как бы набравшись тогда от Зиновьева ума, Сталин позднее, вплоть до 1949 г. упорно продолжал осуществлять задуманный ими ещё в 1923 г. советско-германский геополитический ход.

Эти суждения Льва Безыменского — пример непристальности взгляда совсем яркий и конкретный.

Безыменский написал:

…в Германии создается революционная ситуация…РКП(б) решила, что этому процессу надо помочь.

А Сталин в своём обращении недвусмысленно указывал немецким товарищам: ваше дело самое главное, намного главнее нашей революции в России; столица новой революционной державы будет, конечно же, перенесена к вам в Берлин; российский пролетариат временно взятую на себя роль авангарда европейского пролетариата возвращает вам, товарищи немецкий пролетариат, поскольку эта роль по праву принадлежит вам.

И это Сталин так о предлагаемой помощи высказался?

______________________

Дополню. В перерывах между Всемирными конгрессами высшим руководящим органом Коминтерна являлся ИККИ. По Уставу III Коммунистического Интернационала, принятому на II Конгрессе в 1920 г., правило его формирования было такое: от компартии страны, в которой ИККИ базировался — пять членов с правом решающего голоса; от ещё примерно дюжины ведущих компартий (их точный список определялся на Конгрессах) — по одному члену тоже с правом решающего голоса; от всех остальных — по одному члену с правом только совещательного голоса. Соответственно, с момента перемещения ИККИ из Москвы в Берлин РКП(б) имела бы в составе ИККИ уже не пять, а только максимум одного своего представителя с правом решающего голоса. Ведущая роль в ИККИ автоматически перешла бы к представителям КПГ, которая, как и сказано недвусмысленно в сталинском обращении, «снова станет вождём пролетариата Европы». А рабочим (официальным) языком Коминтерна и его административного аппарата немецкий язык уже и так являлся.

______________________

Ещё, объясняя, почему именно Сталин выступил со своим обращением, Безыменский написал:

(Став в 1922 г. ген. секретарём партии, Сталин) включил в сферу своего внимания и влияние на международные дела. Это было тем легче, что для созданного Лениным Коммунистического Интернационала (Коминтерна) и его штаба ИККИ (Исполнительного комитета) вопросы ожидаемой мировой пролетарской революции естественно сливались с внутрисоветскими и внутрипартийными делами.

А ведь у Зиновьева в его тезисах акценты совсем иначе расставлены, и никакого «влияния Сталина» на «международные дела» в них нет и в помине (причём Сталин, напомню, входил в состав комиссии, написавшей эти тезисы, но зато не входил ни в качестве руководителя, ни даже рядового члена в состав первого немецкого «совнаркома»):

При создавшемся положении вещей… вполне своевременно выдвинуть лозунг Соединенных штатов рабоче-крестьянских республик Европы. Центральным боевым лозунгом германской революции, уже сейчас владеющим умами широчайших слоев трудящихся Германии… является союз Германии с СССР. Но германская революция, а вместе с ней и весь Коминтерн должны уже сейчас дать ответ и на вопрос о том, как мыслят они формы существования европейских государств при победе революции в решающих странах Европы.

Вопрос всё тот же: это у Зиновьева (и Сталина) тезис о помощи ?

Нет, конечно. И зиновьевский тезис, и сталинские поздравления и заверения от имени российских коммунистов — все они о выходе на давно известный и заранее определённый промежуточный рубеж, о дальнейших совместных шагах на пути к общей главной цели. Ведь писал же в рапорте из Нью-Йорка агент британской контрразведки ещё в марте 1917 г.:

Здесь отмечена повышенная активность (американских. — А.Б.) социалистов, намеревающихся вернуть Социал-революционеров в Россию… Их цель там будет заключаться в том, чтобы учредить Республику… а также способствовать началу Социалистических революций в других странах, в том числе в Соединённых Штатах.

«Социалисты» в США, которые «возвращают в Россию» своих коллег социал-революционеров, и те сначала в России «учреждают Республику», а потом «способствуют началу Социалистических революций в других странах», и эти события имеют эпохальное значение «для пролетариата Европы и Америки» — и т. д. — всё в тогдашних планах американских «социалистов», в опусах председателя мирового Коминтерна, в отчётах резидента британской Сикрет Сервис в США и в приветственных посланиях генсека ЦК РКП(б) органично согласуется, эволюционирует, Переплетается и складывается воедино.

Так что можно, конечно, как Лев Безыменский, говорить, что это всё «Советская Россия поддержала и инициировала», или что это у Сталина с Зиновьевым «политический аппетит» вдруг вырос сверх всякой меры. Если сделать исторический стоп-кадр на заключительном этапе развития событий в октябре 1923 г., то формально всё на нём примерно так и будет выглядеть. Но это только если сделать стоп-кадр, не задерживаться при этом взглядом на деталях и не разбирать мелкий шрифт в приложениях; если не всматриваться внимательнее вглубь и не возвращаться хоть на сколько-то лет назад к событиям, давшим процессу первый толчок когда все те же действующие лица из разных стран для утоления своих политических аппетитов в качестве первого шага сначала «инициировали» саму «Советскую Россию» и товарищей Зиновьева со Сталиным, создав таким образом свой первый плацдарм и назначив своих первых генералов.

СОМНЕНИЯ же относительно истинных намерений автора появляются вот почему. Процитировав сталинское обращение к немецким товарищам, Безыменский чуть дальше написал:

Подробная документация по этому малоизвестному «эпизоду» до сих пор лежит в секретном архиве Политбюро ЦК РКП(б)… а также в других фондах при делах Политбюро. Сегодня они читаются как некий фантастический роман..

Посчитать такое развитие событий «фантастическим» мог кто угодно, но только не опытный публицист и даже историк со стажем: Безыменский наверняка Устав III Коминтерна читал и с организационной спецификой на этапе его становления был знаком; не мог он поэтому не понимать, что фантастичным этот эпизод может выглядеть только на стоп-кадре, а историки со стоп-кадрами, как известно, не работают в силу специфики своей профессии.

Далее. Глава в книге Безыменского, из которой взяты предыдущие цитаты, совсем короткая. Написана она с единственной целью — продемонстрировать, что заключение пакта о ненападении с Гитлером в августе 1939 г. имело в рамках сталинской стратегии свои исторические корни. Вот как эта мысль в главе в заключение сформулирована:

Как бы он (Сталин) впоследствии ни старался отречься от всего «Зиновьевского», психологический феномен « deja vu » sic! («я это уже видел») заставляет констатировать: в дни 1939 года, когда Сталин и Молотов вдруг заговорили об историческом значении советско-германского союза и выгодности их экономического и военного сотрудничества, так и хочется воскликнуть: мы это уже «проходили» у Зиновьева!

Здесь опять всё — формально — так и было: Сталин с Молотовым в 1939 г. проговаривали что-то, по содержанию похожее на их же речи пятнадцатилетней давности. Но и здесь точно так же невозможно предположить, что историк может не знать об эволюции, свершившейся за прошедшие 15 лет и поменявшей государственный менталитет Сталина с Молотовым на прямо противоположный. Ведь поставить хоть какой знак равенства между «зиновьевскими» тезисами 1923 г. и «сталинскими» постулатами 1939 г., воскликнуть «Мы это уже проходили!» можно, только если действительно вычеркнуть полностью из памяти случившееся развитие ситуации в период 1927–1937 гг.

В 1923 г. Сталин печатал своё обращение в газете немецких коммунистов и участвовал в написании зиновьевских тезисов, ещё как дисциплинированный рядовой член международной команды убеждённых профессиональных революционеров-интернационалистов, которые только что зафиксировали в России первое вступительное достижение в своей программе мирового масштаба и приготовились к следующему, уже гораздо более важному этапу — в Германии. В 1939 г. Сталин произносил свои речи уже как авторитарный лидер СССР и безжалостный палач той самой международной команды революционеров-интернационалистов. Уже год прошёл с того момента, как он завершил окончательное потопление движения их российских соратников в крови, а его новая «программа» хоть и сохраняла прежнее мировое название, давно уже была переформатирована для построения социализма в масштабе «одного отдельно взятого» СССР.

В 1923 г. соратники-интернационалисты в России и Германии готовились к рождению в сердце Европы их вне-национальной всемирной «международной советской республики» на благо их всеобщего совместного процветания, якобы под руководством их авангарда — немецкого пролетариата. В 1939 г. два непримиримых национально-социалистических противника заключали выгодное им обоим в тот момент конъюнктурное перемирие, чтобы лучше приготовиться к тотальной войне, в которой выжить должен был только кто-то один из двух.

В 1923 г. Сталин и его единомышленники уже не верили в тактику , принятую руководством Коминтерна, но ещё неукоснительно подчинялись партийной дисциплине и воле большинства во имя его интернационалистской стратегии . В 1939 г. или — точнее — в 1938-м Сталин и его «команда» внутри страны окончательно одержали верх в борьбе, которую они уже открыто провозгласили и начали в 1927-м против всех, кто в 1923-м составляли или поддерживали интернационалистское большинство. В 1939 г. у победителей внутри России и национальный состав, и стратегия, и тактика были уже совершенно иными, и с первоначальным Коминтерном, с его интернациональной армией пламенных борцов образца 1923 года они ничего общего, кроме названия, не имели.

В ЭТОМ конкретном смысле мне и представляется, что там, где речь идёт об агентах Коминтерна середины 1930-х гг., говорить сегодня без запинки о «советских шпионах» могут либо люди со, скажем так, очевидно непристальным взглядом на Историю, либо серьёзные специалисты, но тогда уже сосредоточенные не на исторической правде, а на чём-то другом.

Все разведслужбы и агентурные сети, которые сегодня чаще всего скопом именуются «советскими», и особенно агентура, которая подчинялась не советским спецслужбам, а только ОМС, — все они одинаково пострадали от радикальной эволюции «сталинских» стратегии и тактики в период 1920–1938 гт., и участь их в России — после середины 1930-х гг. — постигла та же, что и выпавшая на долю их руководящего интернационалистского братства.

Если этого не учитывать, серьёзная путаница в рассказе о них сразу становится неизбежной.

Судя по их собственным воспоминаниям, многие, но отнюдь не все агенты периода 1920 1930-х гг. нередко выполняли задания сразу двух, а то и всех трёх перечисленных служб (ИНО, РУ и ОМС). Кроме того, на момент начала «чисток» в середине 1930-х гг. ИНО и РУ, а также их агентуры вообще были временно объединены (что, возможно, и объясняет неуверенность Гая Лидделла при квалифицировании агентурной принадлежности Марты Лекутр и Станисласа Шиманчика). А, скажем, австрийский агент ОМС Арнольд Дейч, которого называют кто как, но чаще всего неверно (резидентом, нелегалом, агентом, сотрудником НКВД), и которому иногда приписывают вербовку в Англии не просто всей «кембриджской пятёрки», а и ещё какого-то невообразимо большого числа других агентов, в СССР до 1937 г. никогда не жил и до 1938 г. даже не был его гражданином (в анкете он сам себя определял, как «еврей» и «австриец»). На службе в НКВД Дейч поэтому до 1938 г. вообще не состоял, поскольку, как иностранный гражданин, состоять не мог. Он и числился официально, в документах кадровиков коммиссариата, как положено, «внештатным секретным сотрудником» (неофициально обычно используется сокращённая форма — «сек. сот »), В связи с чем забавная деталь: в 1938 г., когда Дейч впервые застрял на какой-то срок в Москве, во внутренней переписке руководства НКВД проскользнуло обсуждение вопроса, надо ли платить за уроки русского языка, которые он от нечего делать начал брать. Постановили: пусть платит за себя сам.

Тот III Коммунистический интернационал, что действовал с 1919 по 1936 г. — с момента своего создания и вплоть до репрессий, обрушившихся на его центральное руководство и советскую секцию — принципиально отличался от организации, формально просуществовавшей после этого разгрома под своим старым названием ещё пять лет (III Коминтерн официально распустили в 1943 г.). Разница между ними была примерно та же, что между здоровым и весёлым человеком дома в кругу семьи и тем же человеком в больнице в предсмертной коме.

В эпоху перестройки и гласности существовала «комиссия Яковлева», которой были поручены вопросы реабилитации репрессированных. Она составила отдельную справку по репрессированным руководителям Коминтерна. Только иностранных, не имевших советского гражданства ответственных сотрудников аппарата, включая членов и секретарей ИККИ, Президиума и Оргбюро, в списке — 134 человека. Помимо этого, со ссылкой на сведения КГБ в справке сообщается ещё о 1 117 репрессированных иностранных «политэмигрантах». Известных репрессированных советских руководителей Коминтерна — включая тех иностранцев, кто успел принять гражданство СССР до ареста — а также всех, и «русских», и «нерусских», кто успел уйти на Запад, и всех, кого тем или иным способом ликвидировали в 1937–1938 гг. за границей, в первую очередь в Испании — всех этих деятелей в списке, естественно, нет. А ведь речь о тысячах, если не о десятках тысяч самых активных, деятельных и преданных агентов и бойцов ещё старого, интернационалистского — «настоящего» — Коминтерна. Если это был не разгром — то что тогда?

Так что если заботиться об исторической точности, то вообще Коминтерн периода до 1938 г. надо бы называть, скажем, по-прежнему III Коминтерном, а «Коминтерн» начиная с 1938 г. уже как-то иначе. Троцкий ведь именно по этой причине свой настоящий, то есть по-прежнему преданный изначальной интернационалистской идее Коминтерн официально поименовал «Четвёртым».

НО самое знаковое для любого, кто искренне хочет избежать путаницы, пожалуй, всё-таки не это, а вот такие факты.

В 1936–1937 гг. волею Москвы была полностью «заморожена» агентура III Коминтерна в Западной Европе. Резидент в Амстердаме Вальтер Кривицкий, отвечавший за сеть в Германии, получил соответствующее задание в декабре 1936 г. В ноябре 1937 г. с той же целью последний раз выехал на десять дней в Лондон Арнольд Дейч.

В 1943 г. III Коминтерн и вовсе распустили, а потому его бывшую агентуру просто «разморозить», скажем, после войны, было уже невозможно. Всех теперь уже бывших агентов Коминтерна требовалось сначала перевербовать; каждого индивидуально и вот теперь-то, действительно, как именно советских шпионов — агентов уже не идеалистически интернационального и бескорыстного Коминтерна, а государственных разведслужб СССР, сугубо национальных и по определению корыстных.

Одновременно с замораживанием агентов, ранее завербованных по разным странам для службы делу Коминтерна, в России были ликвидированы и все основные центры их обучения и подготовки. Коммунистический университет национальных меньшинств Запада имени Мархлевского (КУНМЗ, создан в 1922 г.) закрыли в 1936 г.; Коммунистический университет трудящихся Востока имени И.В. Сталина (КУТВ, 1921 г.) — в 1938 г.; даже Международную ленинскую школу (МЛШ, 1925 г.), которая, как утверждают многие авторы, и была главной кузницей «советских шпионов», закрыли тоже в 1938 г.

Так что к 1938 г. в организации под названием «III Коминтерн» не осталось ни практическою механизма, ни специалистов для наращивания оперативного ресурса и личного состава, без которых невозможно было на практике воплощать на местах по всему Западу былую интернационалистскую стратегию и тактику. С точки зрения отцов-Основателей Коминтерна (например, «американских» социалистов и «немцев») он из-за этого полностью утратил свою геостратегическую потенцию. Отныне если кто из них ещё и мечтал о чисто внутреннем, как бы дворцовом антисталинском перевороте, всё равно мечтал о несбыточном: совершать такой переворот было уже некому и негде.

Вполне логично поэтому сторонники всемирно признанного публичного лидера коминтерновских интернационалистов Льва Троцкого официально учредили в сентябре 1938 г. на своём собрании во Франции Четвёртый интернационал. Тем самым они заодно лишили старый Коминтерн даже его формальной интернационалистской, коммунистической без кавычек легитимности, а себя — возможности как-то использовать его в будущем. Он и остался начиная с того дня стоять в Истории, как пустой и заброшенный «дворец», для проведения молниеносного интернационалистского coup d'Etat (переворот)  больше непригодный. Вся прислуга, естественно, тут же разбежалась со двора в поисках новых хозяев.

ЭТО и есть с сегодняшней точки зрения действительно знаковое. Можно спорить о достоинствах и недостатках тогдашних идеологий, о грехах и добродетелях тогдашних деятелей, о добре и зле тогдашних режимов, но нельзя спорить с тем, что в 1939 г. организация под названием «III Коминтерн» имела новых, совсем других хозяев, и что они крайне жестоко, а потому эффективно и окончательно отмежевали её от интернационалистских отцов-основателей, а также наглухо перекрыли доступ в её структуры всем, кого в 1920-х и 1930-х гг. ещё старый Коминтерн готовил по всей Европе на роль комиссаров всех уровней для управления своей будущей «мировой советской республикой».

 

The Homintern

или В плаще, но без кинжала

ЭНТОНИ Блант, Гай Бёрджесс, многие другие в их новом поколении будущей британской властной элиты в Оксбридже как раз и были, судя по всему, завербованы ещё старыми агентами Коминтерна и именно на роль будущих комиссаров для управления британским сектором Соединённых Советских Штатов Европы.

То, что они согласились стать агентами Коминтерна, и Блант, и Бёрджесс, и многие другие мало скрывали даже в середине 1930-х гг. В 1939–1940 гг. они в этом признавались уже вполне официально (на собеседованиях с контрразведчиками) при поступлении на работу в британские спецслужбы. Наконец, после войны они факт вербовки в агентуру Коминтерна неоднократно признавали даже в своих опубликованных интервью и мемуарах.

Контрразведчики, в свою очередь, их всех тогда, на рубеже 1940-х гг., окрестили «бывшими коммунистами» (ex-Communists ; что совершенно точно отражало их тогдашний статус «замороженной агентуры») и против их трудоустройства в разведслужбах и даже у самих себя под боком отнюдь не возражали, Энтони Блант, например, свою карьеру контрразведчика начал в должности личного помощника заместителя Генерального директора МИ5 Гая Лидделла. Да и вообще: по этому поводу чем больше читаешь, тем больше нарастает удивление, переходящее даже в недоумение, ввиду того, сколько хорошо известных МИ5 «бывших коммунистов» в начале войны сразу очутились во всех без исключения британских спецслужбах на офицерских должностях. Не знаю, займётся ли когда-нибудь кто-нибудь из английских историков этой занимательной статистикой, но даже у меня в моей сугубо любительской картотеке счёт уже давно идёт на десятки и скоро, наверное, перейдёт на сотни.

При этом ни о какой «измене родине», тем более в пользу СССР, несмотря на установленные факты вербовки «бывших коммунистов» агентами Коминтерна, речь тогда не велась (это не относится к тем, кого, как, например, Рихарда Зорге, офицеры ИНО или IV Управления перевербовывали для ведения классического шпионажа в пользу СССР). Ни один британский прокурор не выдвинул тогда против «чистых» агентов Коминтерна (бывших коммунистов) ни одного официального обвинения по статье «советский шпион». Ни одно дело не было передано в суд. И прокурорам, и судьям тогда, видимо, было более очевидно, чем ангажированным публицистам и журналистам сегодня, что доказательная база для подобного обвинения выглядела бы весьма глупо, поскольку советские агенты без кавычек только-только закончили физическое уничтожение большинства агентов Коминтерна и повальную оперативную нейтрализацию всех остальных, а сам СССР тогда в Великобритании практически официально считался союзником Антикоминтерновского пакта.

Вывод из этого следует такой: в Великобритании в 1940 г. согласие на сотрудничество с Коминтерном, данное в середине 1930-х гг., само по себе, как измена родине (шпионаж в пользу иностранной державы) не квалифицировалось, и уголовно наказуемым деянием не являлось.

Из этого в свою очередь следует, что в Великобритании установленный факт вербовки X или У в качестве «агента Коминтерна» до 1940 г. ещё не даёт права и не является достаточным основанием для того, чтобы именовать X или У «советским шпионом». Другими словами, в Англии автоматически приравнивать «бывших коммунистов» (по квалификации МИ5) к «советским агентам» нельзя.

Последний из всего предыдущего вывод: чтобы получить в Великобритании право публично именовать кого-либо из агентов Коминтерна — «бывших коммунистов» — советскими агентами и уж тем более шпионами, нужно сначала доказать в суде, что они в какой-то момент своей жизни, отдельно и помимо участия в коминтерновской борьбе, ещё хотя бы просто дали согласие «шпионить» в пользу иностранной державы — СССР.

А вот это-то в отношении феноменально знаменитой на весь мир «кембриджской пятёрки бывших коммунистов» как раз и не было сделано. Более того: явно вопреки реалиям британской юриспруденции 1940-х гг. вот уже сколько десятилетий с тех пор все залпом во всём мире не устают повторять, что «печально знаменитые советские шпионы» были завербованы в 1930-х гг. в Кембридже. И это при том, что все хоть немного серьёзные авторы, как только начинают, следуя жестким правилам ремесла, ссылаться на источники той эпохи, тут же сами и пишут в своих трактатах:

(Вербовка Кима Филби была проведена) по стандартной процедуре. «Искренним» (наивным, честным. — А.Б.) кандидатам объясняли, что они будут работать на Коминтерн и на международное коммунистическое движение ( international Communism )…

Как и в случае с Филби вербовка (Маклина и Бёрджесса. — Л.Б) осуществлялась «под чужим флагом», то есть им не говорили, что они станут советскими шпионами; вместо этого, их убеждали, что они включаются в борьбу, которую Коминтерн вёл против фашизма.

Подход был применён классический. Кэрнкроссу предложили помочь Коминтерну и международному коммунистическому движению в их борьбе с фашизмом…

Бланту тоже предложили принять участие в борьбе с фашизмом. После того как его публично обвинили в шпионаже, он говорил (о событиях в 1637 г. — А.Б.): «В нашем представлении мы работали вовсе не на Россию, а на Коминтерн…»

Во всех процитированных, как и практически в любых остальных подобных текстах тут же следом идёт стандартное разъяснение, почти дословно одинаково у всех авторов:

…а затем их постепенно подводили и приучали к мысли, что они будут работать на СССР.

Недостаток при этом у всех авторов тоже одинаковый: у них не только нет никаких объективных доказательств, что вербовка проходила именно так «поэтапно» неясно как следует, на чьих вообще показаниях такое утверждение основывается (если не считать ничем не подкреплённые и тоже весьма абстрактные рассказы перебежчиков). Ведь, скажем, в отношении Бёрджесса, Бланта, Маклина и Кэрнкросса на сегодняшний день нет вообще никаких объективных сведений ни об одном данном им и/или выполненном ими конкретном задании советских разведслужб в период с предполагаемого момента их вербовки и до их поступления на работу в британские спецслужбы в 1939–1940 гг.

Да даже о том, кто всё-таки реально вербовал их в 1930-х гг. в Кембридже на службу делу Коминтерна, по-настоящему серьёзных сведений тоже нет. Арнольд Дейч? Теодор Малый? Александр Орлов? Эрнст Генри? Сведения из даже, вроде бы, родственных источников — скажем, сегодняшние публикации СВР, недавние тексты отставных советских разведчиков, мемуары Кима Филби — и те между собой как следует не совпадают.

А уж английские историки только ещё больше всё путают. Миранда Картер, например, написала:

Два признанных лидера, рекрутера и организатора (коммунистической) Партии в Кембридже были совсем ещё молодой студент Джон Корнфорд ( Jon Cornford ), в 19 лет погибший в Испании, и еврейский интеллигент и умнца Джеймс Клюгманн.

___________________

Norman John Klugmann (1912-1977). В 1935 г. оставил преподавательскую работу в университете и перебрался в Париж, где тогда состоялась Международная юношеская антивоенная конференция, а летом 1937 г., в рамках создававшегося Коминтерном Народного фронта прошёл Меэждународный конгресс социалистического и коммунистического студенчества, на котором выл образован Международный студенческий альянс (Клюгманн стал его Секретарём). В 1940 г. вернулся в Великобританию, поступил на военную службу и вскоре, как и, например, Филби и Бёрджесс, был принят в диверсионно-партизанское Управление специальных операций (УСО), где и прослужил потам до конца войны. Дослужился до весьма высокого в британских спецслужбах звания майора. После войны уволился и вернулся к работе в партийных прессе и печати. Написал первые два тома официальной истории КП Великобритании.

_____________________

А ещё за десять лет до Миранды Картер автор некролога, посвящённого Джону Кэрнкроссу, уже указывал:

Его вербовал Джеймс Клюгманн, один из самых влиятельных марксистов в Кембридже. Подход был применён классический. Кэрнкроссу предложили помочь Коминтерну и международному коммунистическому движению в их борьбе с фашизмом…

Или вот Миранда Картер воспроизвела собственный рассказ Энтони Бланта о том, как осенью 1933 г. на Кембридж, где до того сторонников учения Маркса по пальцам считали, вдруг «обрушился марксизм»:

Время это помню точно. Как раз в тот семестр я взял академический отпуск, а когда из отпуска вернулся, с удивлением обнаружил, что почти все мои молодые друзья уже стали марксистами и примкнули к Коммунистической партии (то есть к официальной британской секции Коминтерна. —А.Б.).

А ведь ни Дейч, ни Малый, ни Орлов к работе с ними тогда ещё даже не приступали, и Эрнст Генри только-только подплывал к английским берегам…

Миранда Картер подчеркнула, что об ощущении, будто марксизм в Оксбридже как-то вдруг стал модным, вспоминали практически все современники. Одновременно она указывает, что тогда же:

…впервые за последние десять лет в Коммунистическую партию стали принимать сочувствующих из среднего класса, которых до того руководители партии последовательно клеймили, как «социальных фашистов».

Трудно понять, как могла бы Коммунистическая партия сама по себе и к тому же действительно вдруг , всего за несколько месяцев проникнуть и, не скрываясь, обосноваться в главном учебно-воспитательном центре правящего имперского класса. Зато вполне обоснованно создаётся впечатление, что на самом деле была развёрнута хорошо скоординированная идеологическая кампания, в которой Коммунистической партии Великобритании роль главного заводилы была отведена только на потребу непосвящённой публики.

Одно из показательных в этом смысле событий — мероприятие, получившее название «Национальный поход голодных». Или, точнее, не столько даже само мероприятие, сколько то, что именно такому «Походу» в феврале 1934 г. кто-то зачем-то разрешил и дал основательно поработать в Оксбридже.

____________________

National hunger march. Мероприятие, в процессе которого в разных городах из безработных формировались колонны, следовавшие затем пешим ходом, каждая своим маршрутом на заранее спланированную общую встречу в Лондоне. По пути в населённых пунктах участники колонн устраивали пропагандистские митинги и демонстрации. Организаторами таких «Походов» выступали Национальное движение безработных трудящихся (National Unemployed Workers’ Movement; создано в 1921 г. группой активистов Коммунистической партии) и Коминтерновский Межрабпом под руководством Вилли Мюнценберга. «Походы» проводились несколько раз на рубеже 1930-х гг. (самый массовый состоялся в 1932 г.). В 1934 г. первые колонны выступили из Шотландии в конце января, а в Лондоне в Гайд-парке все сойтись 25 февраля. Колонна, следовавшая из Ньюкасла, на два дня задержалась в Кембридже (17 и 18 февраля), а колонна из Ланкастера — тоже на два дня в Оксфорде (19 и 20 февраля). Прекрасная координация; вся студенческая и академическая публика могла из Кембриджа переместиться в Оксфорд и без перерыва, ещё два дня подставляться под коммунистическое «облучение».

____________________

Во все предыдущие годы аналогичные «Походы» неизменно сталкивались с жёстким сопротивлением и активным противодействием властей. Организаторов и участников клеймили, как предателей и саботажников, подвергали их всяческим гонениям и грозили им тюрьмой. В 1932 г. в Лондоне против прибывших со всех концов страны 100 000 демонстрантов правоохранительные органы выставили около 70 000 полицейских. И тем не менее зимой 1934 г. целые колонны таких вот «злодеев» не просто с почётом проследовали через Кембридж и Оксфорд, организовав там и там, как обычно, по митингу на два-три часа каждый, а пробыли и активно поработали там и там по два дня.

Поразителен этот факт, повторяю, не потому, что вдруг случились небывалые четыре дня непрерывной агитационно-пропагандистской про-коминтерновской обработки всего студенческого корпуса и преподавательско-профессорского состава Оксбриджа. Настоящее недоумение вызывает то, что организаторам мероприятия в самом казалось бы логове махровой имперской ортодоксии и английского истэблишмента никто даже не пытался помешать. Наоборот, им была оказана какая-то удивительно скоординированная административная (т. е. государственная) помощь, ведь все необходимые разрешения на проведение коммунистических пропагандистских мероприятий и в Оксфорде, и в Кембридже им были выданы правительственными органами.

ГАЙ Бёрджесс «бежал» в СССР в 1951 г. А в 1959 г. в Москву приезжала британская делегация во главе с премьер-министром Гарольдом Макмилланом. Из рассекреченных недавно документов теперь известно, что Бёрджессу удалось тогда встретиться с одним из членов делегации и передать через него Макмиллану свою просьбу: дома в Англии находилась при смерти его мать, и Бёрджесс просил разрешения приехать попрощаться с ней. В переданной записке Бёрджесс, проходивший, как не устают «намекать» историки, в Великобритании по «висельной» статье, писал:

Если Правительство Её Величества мне неприятности чинить не станет, то не стану чинить их и я. Давать интервью, не получив на то разрешения, я не буду. Я признателен Правительству Её Величества за то, что на первых порах оно не делало никаких враждебных по отношению ко мне заявлений. Со своей стороны, я тоже никогда не говорил на публику обо всём том, о чём мог бы сказать.

Этот более чем странный и даже какой-то очень наглый запрос «печально знаменитого советского шпиона» премьер Макмиллан (выпускник Итона, как и Бёрджесс) тем не менее велел сопровождавшим его высокопоставленным мидовцам срочно переправить в Лондон и навести там справки. Вскоре (похоже, что тут же) пришла ответная телеграмма от тогдашнего министра Внутренних дел Рэба Батлера. Он сообщал, что по заключению Генерального прокурора «оснований, на которых Королевская власть могла бы в случае возвращения Бёрджесса в страну возбудить против него дело, нет; повторяю, нет».

__________________

Этот строго конфиденциальный внутриведомственный ответ в переводе с осторожного политического на обычный юридический язык означает две вещи: 1) факт вербовки Бёрджесса какой-либо из разведслужб СССР британские правоохранительные органы не установили; и 2) признаков, позволяющих квалифицировать деяния Бёрджесса, как измену родине (шпионаж в пользу иностранной державы), нет. «Повторяю: нет.»

___________________

Далее в своём послании генпрокурор Батлер рекомендовал если и давать Бёрджессу ответ на его запрос, то только в самый последний момент, перед отъездом делегации из Москвы, и сформулировать его в том смысле, что никаких официальных гарантий никто в правительстве предоставлять ему не полномочен.

Ответа Бёрджесс так и не дождался вообще никакого, и ехать в неизвестность не решился.

А ещё через три года в Форин Оффисе узнали, что Бёрджесс находился с визитом на Кубе, и существовала вероятность того, что обратно в Москву он решит лететь с пересадкой и остановкой в Лондоне. По мнению Генерального прокурора следовало предотвратить такое появление Бёрджесса в Англии, поскольку тут же его арестовывать законных оснований не было, а его пребывание в столице Королевства и на свободе стало бы очевидной компрометацией властей. Поэтому Генеральный прокурор предложил инициировать слух, будто выдан ордер на арест Бёрджесса в случае его прибытия на британскую территорию.

Дальше опять цитирую рассекреченное:

Макмиллан дал указание организовать соответствующую утечку информации, и в прессе появились сообщения, что как только шпион ступит на британскую землю, его тут же упекут в тюрьму. Премьер-министр и его Правительство знали, конечно, что это неправда.

ОТВЕТА на вопрос, в чём же тогда были реально виноваты или, наоборот, не виноваты «печально знаменитые советские шпионы», у меня, естественно, нет. Есть только вот такое размышление.

В структуре британских спецслужб времён Второй мировой войны — и после неё — существовал некий механизм связи, получивший название The Link (дословно переводится как «Звено в цепи», «Связующее звено» и т. п.). Появился он на свет следующим образом.

В 1941 г. англичане научились работать с перехваченными немецкими радио- и телексными депешами, в первую очередь с теми, что немцы шифровали с помощью своей легендарной шифровальной машины «Энигма». Благодаря этому в Лондоне стали регулярно читать самую секретную информацию армии, ВВС, ВМС, спецслужб и правительственных ведомств Германии.

Ввиду особой — огромной ценности этой новой возможности узнавать самые сокровенные секреты противника, одной из главных забот высшего британского руководства стало полное, строжайшее засекречивание не просто полученной за счёт перехвата и расшифровки информации, а вообще всего и всех, кто так или иначе был к любому аспекту этой операции причастен.

В качестве одной из мер по обеспечению секретности всех расшифрованных документов специально и только для них был введён особый гриф — Ultra Secret или сокращённо просто Ultra . Через тридцать лет после войны, когда впервые рассекретили некоторые отрывочные сведения об Ultra, СМИ тут же растиражировали «шпионскую» историю именно под этим названием. И тогда же журналисты ввели в оборот и ещё один термин, заимствованный у работавших с Ultra спецслужб — back channel . Причём специалисты подчёркивают: журналисты термин поняли неправильно и смысл в него вложили неверный.

Кто из них прав? Журналисты или историки спецслужб? Похоже, что и те, и другие.

В своём расхожем сегодня значении back channel, как его определяет, например, англоязычная Википедия — это:

…существующий помимо официальных неофициальный канал связи между государствами или иными политическими образованиями, предназначенный для обсуждения особо сложных (деликатных) политических вопросов.

Так что журналисты подразумевают негласные контакты, в том числе международные, между политическими деятелями, которые официально никак не регулируются и, соответственно, не контролируются. Понятно, что из-за массового («википедийного») употребления именно в этом значении термин превратился чуть ли не в синоним «конспирации».

Более того, во время Второй мировой войны в Великобритании, действительно, имело место спонтанное и массовое использование неформальных каналов для никем официально не санкционированной передачи информации людьми, которые просто искренне стремились помочь Советскому Союзу в борьбе с общим противником. Причём для британских спецслужб это секретом не являлось. Вот какой пример приведён в книге Миранды Картер об Энтони Бланте:

По словам члена руководства британской компартии Дугласа Хайда, после июня 1941 г. «военнослужащие и работники заводов, чиновники госслужбы и учёные» присылали в штаб-квартиру КП сведения о вооружениях и боеприпасах. (Этот факт) подтвердил официальный историк британских разведслужб Гарри Хинсли; он же признал, что тогда было принято решение до поры до времени закрывать на это глаза. Показательный случай произошёл с секретаршей из МИ5 Джоан Миллер. Когда пакт Молотова-Риббентроппа уже был разорван, она перешла на работу в Bush House [157] и там разоблачила армейского майора, передававшего Советам сообщения о положении на Ближнем Востоке. Каково же было её возмущение, когда никакого наказания майору не последовало.

То, за что раньше могли арестовать и обвинить в измене, с момента вступления СССР в войну на стороне Великобритании перестали считать преступлением. А Джоан Миллер просто сразу не сообразила.

С back channel получилось примерно так же.

Сам канал связи, предназначенный для работы с информацией Ultra, являлся вполне официальным, был создан в обычном установленном порядке по решению правительства и находился к тому же под самым строгим государственным контролем; только засекречен был гораздо больше, чем все остальные. Допуск к нему имел очень ограниченный круг британских госслужащих, гражданских и военных, и с их точки зрения back channel была обычная выделенная, то есть закрытая, полностью изолированная от остальных каналов связи сеть передачи самой секретной информации, в том числе расшифровок и иных документов Ultra.

__________________

В практическом плане работу сети обеспечивали две группы подразделений СИС — Специальные отряды связных (Special Liaison Units mu SLU) и чисто технические Специальные отряды связи (Special Communications Unit или SCU).

Система технических SCU эксплуатировала выделенные закрытые каналы радио- и телефонной связи, аналогичные советским АТС-1 и АТС-2 (знаменитая правительственная «вертушка», которая находились в ведении ФАПСИ, а до него 8 и 16 управлений КГБ).

Довольно точным аналогом SLU можно считать советскую Фельдъегерскую почтовую службу (номенклатура ЦК).

___________________

Откуда же тогда взялось «конспирологическое» значение этого выражения, подхваченное и растиражированное журналистами?

К КОНЦУ 1940 г. Великобритания была в самом прямом смысле на грани поражения: в чисто военном плане её армия уже проиграла за пределами Англии и Шотландии все сражения, какие могла; её островной военно-промышленный потенциал планомерно уничтожала и добивала немецкая Люфтваффе; её торговый флот не менее эффективно уничтожали и добивали подводные лодки Кригсмарине (из-за чего иссякала и материально-техническая помощь извне); а самое главное — Великобритания обанкротилась, ей больше нечем было платить для покрытия своих военных расходов.

Спасение в тот критический период вновь становилось возможным только в одном из двух случаев: если бы вопреки имевшемуся между ними пакту о ненападении СССР и Германия вступили в войну друг против друга, и/или если бы США отменили свои законы о строгом нейтралитете, запрещавшие не то что их военное вмешательство на стороне Великобритании, а даже просто поставки ей любой продукции военного назначения.

Как известно, случилось и то, и другое, благодаря чему Великобритания избежала казавшегося неминуемым поражения. Как и почему война между Германией и СССР началась тогда и так, как началась — вопрос отдельный. А вот как и почему в по-прежнему нейтральных США Президенту Рузвельту всё-таки удалось добиться принятия закона о Ленд-Лизе, разрешившего предоставлять военную продукцию Великобритании (Рузвельт подписал его 11.03.1941) — в данном разговоре имеет значение.

В мае 1940 г., вымучив предварительно из директора ФБР Гувера согласие, в США создали, а в январе 1941 г. Госдеп США уже официально зарегистрировал очередного т. н. «иностранного агента» — то есть организацию, лоббирующую в США какие-либо иностранные интересы — под названием «Британская координация безопасности» (BSC). В качестве основной уставной цели этого «агента» было заявлено обеспечение безопасности британских морских грузоперевозок. А на деле это была строго засекреченная и мало кому даже в Лондоне известная британская агентурная сеть, укомплектованная на начальном этапе членами Организации Z Клода Дэнси и имевшая целью любыми способами втянуть США в войну на стороне Великобритании. Находившиеся тогда в безвыходном положении британские власти разрешили BSC использовать для решения поставленной задачи не только чисто пропагандистские, пусть даже «чёрные» методы, но и весь классический, в том числе диверсионно-саботажный набор из откровенно «шпионского» арсенала. Возглавил BSC канадский предприниматель-миллионер Вильям Стефенсон, одновременно получивший в Лондоне назначение на должность руководителя всех операций СИС в западном полушарии.

Причём сам Рузвельт о создании и о настоящей деятельности BSC знал, имел доверенных связных для негласных контактов со Стефенсоном и получения информации Ultra, более того, активно пользовался его помощью для достижения собственных целей. Один из наглядных примеров: специалисты BSC изготовили карту Южной Америки, на которую якобы нацистские стратеги нанесли перекроенные границы перетасованных южноамериканских государств, как они им виделись после захвата и передела континента Германией; эту фальшивку Вильям Стефенсон через доверенное лицо передал Рузвельту; после чего Рузвельт в своём ближайшем радиообращении к нации (27 октября 1941 г. по случаю Дня ВМФ) заявил, что в его распоряжение попало «неопровержимое доказательство» подготовки Гитлером агрессии уже не в Европе, а в «Америке», и что поэтому действия Германии представляют собой прямую военную угрозу США.

Естественно, если бы правда тогда стала достоянием общественности, тут же последовал бы неизбежный импичмент, и затем, скорее всего, суд и суровый обвинительный приговор как бывшему президенту США, так и всем «английским шпионам», которых злорадствующий Гувер успел бы изловить.

ДАЛЕЕ. Недавно в США вышла книга о работе в BSC одного из британских агентов Вильяма Стефенсона ныне всемирно известного, в первую очередь детского писателя Роальда Даля. Автор книги написала в предисловии, что по своим масштабам, поставленным задачам и методам их решения BSC — уникальная организация, каких ещё никто никогда не создавал, и что поэтому многие её операции по-прежнему окутаны тайной и являются предметом весьма недружественной критики (не в Англии, конечно, а в первую очередь в США). И далее, оговорившись, что, вообще-то, таков удел всех спецслужб, подчеркнула:

Но с BSC случай особый, ведь она изначально задумывалась, как предприятие полностью неофициальное, «чёрное», именно для того, чтобы всегда можно было легко откреститься от связи с любым из парней Стефенсона, случись им попасться с поличным. Из-за чего все они на каждом шагу тщательно заметали свои следы… и по понятным практическим соображениям не оставили после себя в США почти никаких документальных следов. Те же немногие документы, которые, вроде бы, имеются в спецхране МИ6 в Лондоне, британские власти отказываются рассекречивать.

Даже прямо в подзаголовке этой книги американские автор и её издатели высказались абсолютно недвусмысленно и семантически безупречно (курсив мой):

Роальд Даль и британская шпионская сеть в Вашингтоне во время войны.

Такой-то секретный канал связи между первыми лицами двух держав — Черчиллем и Рузвельтом — неизбежно должен был сразу приобрести — и приобрёл — в умах журналистов ярко выраженный «конспирологический» оттенок. Но «ошибка» репортёров заключается в том, что они в избранной ими интерпретации не учитывают: деятельность агентов BSC была шпионской в юридическом плане, без кавычек, только пока в США оставались в силе законы о нейтралитете. Самое позднее 11 декабря 1941 г., когда Германия официально объявила США войну, весь дальнейший английский «шпионаж» таковым быть перестал. С этого момента back channel, который BSC обеспечивала Черчиллю и Рузвельту, стал тем, чем потом всю войну и являлся — обычным выделенным секретным каналом межправительственной связи. Недаром, несмотря на всю озлобленность — и влиятельность — противников участия США во Второй мировой войне, им ни во время, ни после войны так и не удалось никого из тех шпионов а до 11 декабря 1941 г. они действительно были шпионами без кавычек — ни посадить за решётку, ни даже добиться хотя бы просто их официального обвинения в шпионаже в суде. Какой же судья, дорожащий карьерой, согласится судить заслуженных и отмеченных высокими правительственными наградами офицеров-фельдъегерей за их тяжёлый труд на благо отечества и ради славной победы союзников?

ХОТЯ «офицер-фельдъегерь» определение, конечно, не совсем точное.

В книге о Роальде Дале есть глава, в которой ведётся рассказ о его отношениях с Франклином Рузвельтом. Причём Даль, начавший войну боевым лётчиком-истребителем, получил назначение в Вашингтон после тяжёлого ранения и долгого лечения, в качестве помощника британского военного (ВВС) атташе в США уже в середине 1942 года. И только прибыв к месту новой службы, уже там в Вашингтоне начал негласно сотрудничать с BSC. То есть побыть английским шпионом не успел, сразу стал британским агентом.

В силу своих личных качеств и способностей он на удивление быстро освоился в вашингтонском «свете» и вскоре вошёл в круг добрых знакомых сначала Элеаноры Рузвельт, а потом и самого президента. Первая супружеская пара страны даже стала периодически приглашать его на выходные в свою загородную резиденцию Hyde Park . Там в неформальной обстановке у Роальда Даля с Франклином Рузвельтом часто случались непринуждённые разговоры с глазу на глаз «обо всём и ни о чём». Вот как об одной из таких бесед, состоявшихся ещё в самом начале их знакомства, рассказал сам Даль:

Я вошёл в комнату, где он был один… он обернулся ко мне. Для него я был никто, просто один из друзей Элеаноры. но он вдруг сказал: «А я только что получил интересную телеграмму от Уинстона».

И дальше автор объясняет, что Рузвельт таким образом дал Далю понять, что он в курсе его связи с британской разведкой и понимает, что Даль всё, им сказанное, старательно передаст туда, куда надо.

Такой полностью анонимный и обезличенный способ «разговора» позволял Рузвельту и Черчиллю обмениваться мнениями, но не брать на себя никаких обязательств, всегда иметь возможность от своих же слов отказаться, и при этом высказывать самые сокровенные суждения, которые они вслух не то что в официальном порядке, а вообще при посторонних и, может быть, даже друг другу наедине сказать не захотели бы.

В заключение автор пишет:

Благодаря такому счастливому стечению обстоятельств. Даль стал закулисным каналом передачи информации… [161] или, как их тогда называли профессионалы, «буфером» [162] … в области, про которую (другой такой же агент. — А.Б.) сказал позднее: там «секретно разглашаются секреты». [163]

Можно только догадываться, деятельность скольких штатных и внештатных агентов, каких разведслужб и в скольких странах пережила точно такую же радикальную эволюцию и сменила шпионскую форму на разведческую (или наоборот) в результате этих гигантских исторических поворотов — вступления их стран в войну (горячую, холодную) или, наоборот, выхода из неё; победы их страны в войне или, наоборот, поражения. А за сколькими из них в стране пребывания или даже у них дома сначала неотступно ходили по пятам контрразведчики, а потом, вслед за эпохальным событием им в тех же странах раздавали высшие награды, как, например, Вильяму Стефенсону в США вскоре после окончаниия войны? Или наоборот шельмовали бессовестно — как вот, возможно, печально получилось с известными Блантом, Бёрджессом и прочими их товарищами?

___________________

Совсем недавно вышла, наконец, первая настоящая, а не мифотворческая биография Гая Бёрджесса. Её автор, рассказывая о событиях времён Испанской войны, ссылается на воспоминания однокашника Гая Бёрджесса по Итону (однокашник тоже был причастен к британским спецслужбам) и цитирует его рассказ:

«Г-н Пфейффер (глава администрации тогдашнего французского премьера Дападъе. — А.Б.) использовал Гая, как курьера для передачи конфиденциальных писем от г-на Даладъе г-ну Невилю Чемберлену, тогдашнему премьер-министру, который предпочитал всегда, когда возможно, проводить свою внешнюю политику сам, в обход Форин офиса; из-за чего в конце концов подал в отставку министр иностранных дел Энтони Иден… Правда, вопреки воле высокопоставленных корреспондентов, те письма в полном секрете всё-таки не сохранялись по той простой причине, что Гай с них, похоже, снимал копии для какого-то из отделов не то разведки, не то контрразведки (а, может быть, и для каких-то ещё своих клиентов). Вполне возможно, что он же обеспечивал и знаменитую секретную переписку между г-ном Чемберленом и синьором Муссолини.»

___________________

О ТОМ, какие именно несостоявшиеся или, наоборот, удавшиеся впоследствии планы вынашивали и обсуждали между собой руководители союзных держав или лидеры ведущих властных группировок, что поэтому заучивали для безошибочной передачи и кто именно были «фельдъегери» и «буферы», обеспечивавшие сверхсекретную спецсвязь в союзнических и вообще руководящих, правительственных верхах — ничего этого мы наверное не знаем. Раз за разом каждое новое поколение историков, пока ещё молодо, задаёт властям один и тот же вопрос: Почему по просшествии стольких десятилетий всё по-прежнему нельзя рассекретить эти сведения? Ответа от властей как не было, так и нет (правда, в нами же установленном демократическом порядке).

Поэтому не остаётся ничего другого, кроме как строить догадки. Немало их высказано и в отношении «печально знаменитых»; из них наиболее вероятная, на мой взгляд, вот эта.

С сегодняшней точки зрения уже хорошо видно, что в геостратегическом плане главным победителем во Второй мировой войне стали США: они смогли создать себе за счёт всех остальных — и победителей, и побеждённых — огромный промышленно-финансовый задел, глобальную экономическую фору для продолжения войны против второго победителя в той войне, промышленно-финансово и экономически уже гораздо меньше выигравшего— СССР. И не менее очевидно сегодня, что главным побеждённым явилась отнюдь не Германия, которая через 45 лет уже полностью оправилась от поражения, а Британская империя , которая не оправится теперь уже никогда.

Даже сама Великобритания, хотя по чисто формальным, военно-юридическим параметрам она и оказалась среди победителей, из войны вышла, точь в точь как Германия: полным банкротом с под корень разрушенной экономикой, — и в первый же мирный день села в гигантскую долговую яму. А уж принадлежавшую ей империю победители в войне и вовсе физически ликвидировали и как бы перехватили: практически все бывшие британские доминионы и колонии сначала перешли в систему опеки вновь созданных Объединённых Наций, затем в течение нескольких лет обрели государственность и суверенитет и вслед за этим распределились, наконец, под фактической военной и финансовой протекцией победителей: либо СССР, либо США.

Случилось так именно в результате Второй мировой войны. До неё Британская империя была не только самой большой, но и самой богатой державой мира. После войны и из-за неё осталась без гроша, потому что финансово и экономически такую войну, какую ей, сколько она ни сопротивлялась, в результате всё-таки навязали, она себе просто не могла позволить. Уже к середине 1940 г. у Великобритании кончились собственные ликвидные средства для оплаты военных заказов, и, начиная с этого момента, все последующие пять лет США в обмен на свою помощь успешно диктовали и навязывали ей любые выгодные им условия, последовательно, шаг за шагом лишая империю всех политических, финансовых и экономических систем её жизнеобеспечения.

Сразу после войны британские правящие круги имперской ориентации ещё пытались сопротивляться агрессивно навязываемой воле США и предпринимали активные попытки сохранить свою империю и её мировое господство. Главным препятствием в этом деле являлось, конечно же, начавшееся после смерти Рузвельта агрессивное становление США в роли единоличного мирового ядерного гегемона.

В связи с чем предполагают, что во второй половине 1940-х гг. империалисты (в значении «сторонники империи») в составе британской властной элиты вновь задействовали официальные сверхсекретные каналы связи времён Второй мировой войны (всё тех же фельдъегерей и буферов, строго засекреченных даже от своих) и, не ставя США в известность, передали по ним сведения, позволившие — или помогшие — СССР в ускоренном форсированном темпе создать свой ядерный противовес американскому арсеналу.

Реально грозивший тогда глобальный ядерный гегемонизм США они предотвратили (или, точнее, СССР им в помощь предотвратил). Но вот не дать США узурпировать роль единоличного лидера в бывшей до того британской мировой империи они всё-таки не сумели. В результате на рубеже 1950-х гг. случилось главное эпохальное событие столетия — окончательный крах Британской империи, главной мировой державы последних двух веков — и смена глобального гегемона. Тогда-то пришедшие окончательно к власти противники классического британского империализма (имперской, протекционистской идеологии) и припомнили его сторонникам их ядерное предательство. Из-за чего и затрещали чубы, но не на Олимпе, естественно, а у холопов.

____________________

Кажется, единственный «пан», чуть было не попавший тогда под раздачу — третий барон (Виктор) Ротшильд. Он, действительно, всю жизнь поддерживал лейбористов, ещё будучи студентом в Кембридже в 1930-х гг., симпатизировал левым, много лет дружил с будущими «печально знаменитыми» (Гай Бёрджесс, получив университетский диплом, даже какое-то время побыл «консультантом по инвестициям» при его маме, пока не устроился на серьёзную работу; во время войны Блант и Бёрджесс снимали комнаты в принадлежавшей Ротшильду квартире в Лондоне — он незадолго до того развёлся, и квартира стала ему временно ненужна). Всю войну Виктор Ротшильд прослужил, как и его друзья, в спецслужбах, точнее в МИ5. Так что когда в британской публицистической мысли оформился образ классической конспиративной «пятёрки» в Кембридже, одним из её членов довольно долго, правда, в конце концов безуспешно пытались сделать именно его.

И вот после нескольких лет особенно настырных на него нападок Виктор Ротшильд не выдержал и опубликовал в одной из газет (The Daily Telegraph, 4 December 1986) открытое письмо, в котором высказался крайне неожиданно и смешно:

«Начиная, как минимум, с 1980 г. и по сей день в прессе постоянно проскальзывают намёки, что я и есть ’Пятый’, то есть что я — советский агент. Поэтому Генеральному директору МИ5 стоило бы публично выступить и подтвердить, что у него есть неопровержимые — повторяю: неопровержимые — доказательства того, что я советским агентом никогда не был.»

Посмеявшись над забавным требованием доказать недоказуемое, стоит не упустить из виду: барон Ротшильд после пяти лет службы в МИ5 принятую у британских контрразведчиков в 1940-х гг. терминологию знал назубок. И, возможно, именно поэтому, будучи своим человеком в «Кембриджском Коминтерне», не сказал «Я никогда не был коммунистом» или «Я никогда не был агентом Коминтерна». Тем более, что текст его выступления в газете наверняка предварительно сто раз вычитали и пере-вычитали все лучшие юристы дома Ротшильдов.

В остальном же его заявление никак не исключает возможность того, что, получив по своим конфиденциальным каналам данные об атомном проекте США, он (или он и другие деятели из британской верхушки) отдал указание старым «буферам» передать через свои старые контакты эти данные в СССР. Родину — Великобританию — никто из них при этом не предавал и на «Советы» не работал; работали они на интересы своей страны, как они их понимали; так что максимум, в чём их в таком случае можно обвинить — это что они интересы своей страны поняли неправильно. А такой статьи, как известно, нет в УК ни в одной нормальной стране. Отсюда и бессильная злоба Штатов и всех их союзников в Лондоне.

И ещё отмечу интересную деталь. Один отставной агент МИ6 вспоминал, как однажды в Париже зимой 1944–1945 г. «за столом разгорелся спор о том, правильно или неправильно скрывать от Советского Союза перехваченные специалистами Блетчли важные для СССР сведения. Затеял спор Виктор Ротшильд, и (агента МИ6. — А.Б.) поразила горячность, с которой он принялся эту практику сокрытия критиковать.»

____________________

Признаю, что никаких бесспорных доказательств в пользу только что пересказанного предположения не встречал. Но посмел всё-таки здесь его привести по двум причинам. Во-первых, если принять его за правду, как по мановению волшебной палочки становятся понятными и разумно объяснимыми сразу чуть ли не все странности, связанные с загадочными судьбами и Муры, и её друзей и, возможно, коллег— «печально знаменитых советских шпионов» 1930-1950-x гг. А во-вторых, как-то уж очень гармонично с ним увязывается один загадочный факт, упомянутый Мирандой Картер и больше нигде и никогда мне не встречавшийся:

(Энтони Блант) обычно в текущую политику не вникал. Чарльз Райкрофт вспоминал, как он удивился, когда Блант, который о политике per se  ( итал .-для себя) говорил очень редко, вдруг заявил, что если революция действительно свершится, «Англия опять станет самой важной страной в мире; появится новая Британская империя.» В этих словах Райкрофт угадал несколько искажённый вариант весьма популярной тогда в левых кругах идеи; Бёрджесс, страстно любивший Викторианскую Англию и Империю, был очень ею увлечён…

 

Настоящее Поле чудес

ВСЕ добротно сделанные романы с ключом имеют одну и ту же особенность: они завладевают вниманием читателя (если, конечно, читатель не ленивый) и уже больше не отпускают его до тех пор, пока любознательный книгочей не разгадает все загадки, которые ему автор загадал, и не докопается до настоящей личности всех анонимов в романе.

Процесс, который из-за этого начинается в голове и в жизни, можно сравнить, например, с серьёзным коллекционированием. Или ещё с собиранием хорошей частной библиотеки в былые советские времена; свою библиотеку я тогда из-за превратностей судьбы терял и восстанавливал с нуля дважды, так что знаю, о чём говорю. Мои тогдашние новые друзья и приятели, как обычно на каком-то раннем этапе знакомства, неизменно задавали вопрос: как ты умудрился так быстро восстановить потерянное? (Кто жил и любил книги в Москве в 1970-1980-х гг. — те сразу ностальгически вспомнят и поймут смысл вопроса.) Ответ у меня был простой и всегда один и тот же: нужно приучить себя заниматься поиском книг так же рутинно и даже машинально, как умыванием и чисткой зубов по утрам и вечерам.

Никакого блата для доставания дефицитных книг и ПСС вне общей очереди у меня не было. Потому в те годы, куда бы я в Москве ни шёл, в какие другие города ни ездил бы, по делам или отдохнуть, как только на пути попадался книжный или букинистический магазин, я просто машинально, не раздумывая, заворачивал прямиком туда — к книгам на полках. И рутинно, как бы на автопилоте сканировал их, ряд за рядом, все подряд, сверяя с включённым в мыслях и перед глазами списком всех моих на тот момент желанных названий и авторов. Сколько я таким образом за двадцать лет «отсканировал» книг — не знаю. Но несколько очень тогда вожделенных ПСС в моей последней ещё советской библиотеке были собраны именно таким «золотомоечным» способом — постепенно, месяцами (годами) по крупинке, то есть по томику с миру. Некоторые другие, наоборот, так и остались навсегда как будто с выбитыми зубами — с пропущенными, так и не найденными, не повстречавшимися мне томами.

С поиском ответов на загадки из хорошего романа с ключом происходит примерно то же самое. Что бы и когда бы ни читал — по теме или нет, документальное или художественное, академическое или сугубо личное словоблудное — всегда где-то в подсознании включены фильтры, состоящие из скольких-то ключевых слов, через которые мозг терпеливо и неутомимо пропускает весь этот то прозрачный, то мутный, то яркий, то скучный, то очевидный, то завиральный поток имён, дат, названий, событий и судеб.

Именно таким образом я наткнулся на Мурину историю и на «Железную женщину» Нины Берберовой. Мозг, давно уже заряженый загадками некого совсем другого романа с ключом, отфильтровал их по ключевым словам — и потянулась из общей толстой косы расплетаться одна отдельная прядь.

Результатом последовавших поисков и стал предыдущий весьма подробный рассказ о терзаниях по поводу «Железной женщины». Так что теперь, думаю, будет достаточно просто изложить заинтриговавшие меня изначально тезисы; ключевые слова, засевшие тогда у меня в голове, проявятся сами собой.

Тот изначальный источник — это документальная повесть «Красная симфония», трудное для разгадывания и тем более для однозначного толкования произведение. Многие авторы (особенно в мэйнстриме) вообще стараются его отфутболить, просто заклеймив повесть, как недостойную фальшивку.

Её и правда нельзя воспринимать, как настоящий живой рассказ реального автора. Но фальшивкой она тоже не является; скорее литературной мистификацией. Всё-таки фальшивка — довольно грубое обозначение и только для откровенно неудачных образцов данного литературного жанра. К тому же авторы повести, судя по всему, специально старались, чтобы их произведение восприняли, как фальшивку (об этом ещё будет разговор). Потому, на мой взгляд, речь может идти только о весьма талантливой и очень серьёзной мистификации в форме roman à clef .

____________________

Вкратце для тех, кто с «Красной симфонией» не знаком. Сюжет её ключевой главы под названием «Рентгенография революции» таков: Христиан Раковский — реально существовавший болгарский революционер, один из создателей и видный деятель III Коммунистического интернационала, один из самых близких и верных соратников Л. Троцкого, бывший советский полпред в европейских странах (в 1920-х гг. в очередь с Л. Красиным представлял СССР в Лондоне и в Париже) — зимой 1937–1938 года сидит на Лубянке и ожидает приговора на приближающемся показательном процессе (процесс реально состоялся и Раковский был на нём реально осуждён на 20 лет). В какой-то момент он, якобы, в последней надежде спастись передаёт через следователей, что имеет сообщить лично И. Сталину нечто крайне важное и сугубо секретное. Сталин командирует для строго конфиденциальной беседы своего доверенного личного порученца — офицера НКВД Габриеля (полное имя: Габриель Ренэ Дуваль; существовал ли таковой реально — неизвестно). «Красная симфония» — это по сути стенограмма якобы состоявшегося ночью в тюрьме разговора за ужином у камина или, точнее, монолога Христиана Раковского, прерываемого наводящими вопросами и уточняющими репликами Габриеля.

В цитируемой ниже прямой речи «Р. — " будет предварять слова «Раковского», «Г. — " — «Габриеля».

В тексте будут использованы: «Раковский сказал», «тезис Раковского», «из чего Раковский делает вывод» и т. п. Но не будет иметься в виду реальный Христиан Георгиевич Раковский или какой-то действительно состоявшийся в его жизни допрос. Будут подразумеваться всякий раз те неизвестные мне авторы, которые в «Красной симфонии» вложили в речи «Раковского» своё собственное смысловое наполнение.

____________________

Итак, тезисы, которые изложил Раковский.

I.

Сталин (как собирательный образ, олицетворение правящей в СССР группировки) обвиняет троцкистов в «пораженчестве», то есть фактически в сотрудничестве с нацистами, направленном против СССР и существующего в нём режима.

Это обвинение само по себе необоснованно, но не потому, что такого сотрудничества нет. Оно необоснованно в устах Сталина, который провозглашает себя ленинцем. Ведь коли считать себя ленинцем, то нужно признать, что: если 1) Сталин своей «бонапартистской» политикой лишил режим в стране его революционности; и, как следствие, 2) СССР стал социалистическим только по названию; то, значит, 3) «…если для триумфа коммунизма оправдывается пораженчество, то тот, кто считает, что коммунизм сорван бонапартизмом Сталина и что он ему изменил, имеет такое же право, как и Ленин, стать пораженцем.»

Т.е. тезис таков: если считать поведение Ленина в период Первой мировой войны правильным и оправданным, то тогда точно так же оправдана и готовность троцкистов способствовать выдвижению Гитлера и принимать его помощь в деле устранения тирана-Сталина.

Одновременно Раковский вводит как бы второстепенный, разъяснительный постулат: Сталин изгнал троцкистов, но сохранил все внешние атрибуты их «коммунизма» (т. е. коммунистического устройства страны), а вот реальную власть при этом стал использовать для достижения своих, уже не коммунистических целей. Сталин (как собирательный образ) поэтому по своей сути — НЕ коммунист. Точнее, он не настоящий, а только «формальный» коммунист.

II.

Настоящий коммунизм и проистекающая из него власть, на данный момент узурпированные Сталиным — это власть и коммунизм троцкистов. Из чего следует такое рассуждение:

Г. -…если ваше (троцкистов. — А.Б.) пораженчество и поражение СССР имеет своей целью реставрацию социализма, настоящего социализма, по-вашему — троцкизма, то, поскольку нами уже ликвидированы его вожди и кадры, пораженчество и поражение СССР не имеет ни объекта, ни смысла. В результате поражения теперь получилась бы интронизация какого-либо фюрера или фашистского царя…

Р. — В самом деле. (…)

Г. -…наши мнения совпали;…в настоящий момент СССР не должен быть разрушен.

Р. (…) В самом деле, на данном этапе… мы не сможем думать о поражении СССР… сейчас мы… не можем захватить власть. Мы, коммунисты, не извлекли бы из этого пользы. (…) СССР продолжает сохранять свою коммунистическую форму и догмат; это — коммунизм формальный……подобно тому, как исчезновение Троцкого дало возможность Сталину автоматически превратить настоящий коммунизм в формальный, так и исчезновение Сталина позволит нам превратить его формальный коммунизм в реальный. Нам достаточно было бы одного часа. Вы меня поняли?

Г. — Да…. вы высказали нам классическую правду о том, что никто не разрушает того, что он желает наследовать.

III.

Р. -…несмотря на… сталинский антикоммунизм, (он, Сталин) к своему сожалению, против своей воли, трансцендентно (создаёт) коммунизм… (он) и многие другие. Хотят или не хотят, знают или не знают, но (они) создают формальный социализм и коммунизм, который мы, коммунисты-марксисты, должны неизбежно получить в наследство.

Г. — Наследство?.. Кто наследует?.. Троцкизм ликвидирован полностью.

Р.- (…) Какими колоссальными ни будут чистки, мы коммунисты, переживем. Не до всех коммунистов может добраться Сталин, как ни длинны руки у его охранников.

Тезис: настоящие коммунисты стремятся унаследовать то, что реально и материально создал для них, сам того не желая, «формальный коммунист» Сталин: советское государственное и властное устройство, советские идеологию и аппарат, которые их полностью устраивают и для их дела годятся. Потому-то, чтобы приступить к решению своих «настоящих коммунистических» задач им достаточно, образно выражаясь, просто занять место в рабочем кабинете Сталина. Что и должно рано или поздно, неизбежно случиться. Неизбежно потому, что не до всех настоящих коммунистов может Сталин дотянуться, потому что существует некий «недосягаемый троцкизм».

IV.

Г. — Поскольку мы признали существование этого особого троцкизма по нашему взаимному соглашению, то я желаю, чтобы вы привели определенные данные…

Р. -…я смогу подсказать… но не могу уверять, что таково же всегда мышление и «Их»… «Они» это не государство. «Они» — это то чем был до 1917 года Интернационал…

Суть подсказки Раковского в том, что «Они» (те, кто через какое-то время неизбежно унаследуют режим Сталина) отнюдь не только последователи Троцкого в СССР или в эмиграции.

«Они», «недосягаемый троцкизм» — это совокупность главных операторов и держателей средств на финансовых рынках во всём мире; иначе — финансовый Интернационал, который не противостоит Интернационалу пролетарскому, а с ним совпадает.

Чтобы это понять, говорит Раковский, нужно правильно читать Маркса.

Р. -…если бы Маркс верил в то, что коммунизм дойдет до победы только благодаря противоречиям в капитализме, то он ни одного разу, никогда бы не упомянул о противоречиях… (…) Революционер и конспиратор никогда не разоблачит перед своим противником секрет своего триумфа. (…) В вопросе о деньгах у (Маркса) не появляются его знаменитые противоречия. Финансы не существуют для него, как вещь, имеющая значение сама в себе… В вопросе о деньгах Маркс — реакционер; (даже факт «колоссального скопления богатств» и, соответственно, власти братьями Ротшильдами) проходит незамеченным для Маркса. (…)…странное сходство…существует между финансовым Интернационалом и Интернационалом пролетарским;…один является оборотной стороной другого… (…) Интернациональная сущность денег достаточно известна…организация, которая ими владеет и их накапливает, является организацией космополитической. Финансы в своем апогее, как самоцель, как финансовый Интернационал, отрицают и не признают ничего национального, не признают государства, а потому объективно (финансовый Интернационал) анархичен и был бы анархичен абсолютно, если бы… не был бы сам, по необходимости, государством по своей сущности.

V.

«Их» концепция нового мира:

Р. — Это — коммунистическое сверхгосударство, которое мы создаем вот уже в течение целого века и схемой которого является Интернационал Маркса… Схема — Интернационал и его прототип СССР — это тоже чистая власть. (…) …имеется налицо индивидуальное подобие между коммунистами-интернационалистами и финансистами-космополитами, в качестве естественного результата такое же подобие имеется между коммунистическим Интернационалом и финансовым Интернационалом.

Таким образом у Раковского получается, что «Их» главный противник — национальные государства, и это единственный критичный признак; форма правления уже не имеет значения, и поэтому буржуазные (капиталистические, демократические) государства тоже принадлежат к числу «Их» противников.

VI.

Р. -…горсточка таинственных осторожных и незначительных людей овладела настоящей королевской властью, властью магической, почти что божественной… (…) Они присвоили себе реальную привилегию чеканить деньги… (…)…они являются абсолютными диктаторами биржи, а вследствие этого и диктаторами производства и распределения и также работы и потребления…возведите все это в мировую степень, и вы увидите его (финансового Интернационала. —А.Б.) анархическое, моральное и социальное воздействие, т. е. революционное…

VII.

Г. -…кто они такие? (…) Вы ведь сказали, что это банкиры?..

Р. -…я всегда говорил о финансовом Интернационале, а персонализируя, всегда говорил «Они» и больше ничего…они раздают политические и финансовые должности только людям-посредникам…можно утверждать, что банкиры и политики — это только «соломенные чучела»… хотя они и занимают очень высокие посты и фигурируют как авторы выполненных планов. (Раковский с осторожной оговоркой не утверждает, а только предполагает, что последний из «Их» числа, кто ещё участвовал сам лично в общественной жизни и был потому известен широкой публике — это Вальтер Ратенау.)

___________________

Walther Rathenau — владелец немецкой AEG, партнёр Siemens и Леонида Красина. Действительно, принадлежал к мировой властной элите начала XX века: был одним из самых богатых в Германии людей и прославился своими социал-империалистическими взглядами, которые к тому же изложил в целом ряде произведений. Дружил, например, с Альбертом Эйнштейном. Убит террористами-антисемитами в 1922 г. через несколько месяцев после того, как подписал в качестве министра иностранных дел Германии Рапалльский договор с Советской Россией (в состав советской делегации в Рапалло помимо Г. Чичерина входили А. Иоффе и Л. Красин).

___________________

«Они» ничем не отличаются от Сталина, который «…прежде всего конспиратор, как ни велика его власть: он аноним». Раковский даёт этому вполне рациональное, особенно в свете трагичной судьбы Вальтера Ратенау, объяснение: «Они» не являются ни политиками, ни гос. деятелями и потому не пользуются той особой защитой и охраной, которую государство обеспечивает своим чиновникам, превращая их фактически в никому недоступных и неизвестных «анонимов»; ради такой же анонимности и для собственной безопасности «Они» и остаются вынужденно в тени, держат своё реальное участие в полном секрете.

___________________

Поразительно, с какой точностью совпадают концепции анонимов во власти, изложенные «Раковским» и Оруэллом. Особенно если помнить, что «Красная симфония» и «1984» были написаны и опубликованы одновременно.

___________________

VIII.

Р. - (Дизраэли в своём романе) обрисовал его (одного из «Них») в лице Сидонии… (…)…Сидония является идеализированным портретом сына Натана Ротшильда (барона Лионеля Ротшильда), что также явствует из той кампании, которую он поднял против царя Николая в пользу Герцена. Кампанию ту он выиграл.

…мы могли бы даже установить личность того, кто изобрел эту ужасную машину аккумуляции и анархии, каковой является финансовый Интернационал. Одновременно, как я думаю, он был тем же лицом, которое создало и революционный Интернационал. (…) Не пролетариат управляет рычагом экономики или рычагом войны. Но он сам является 3-им… видимым и показным рычагом, наносящим окончательный удар могуществу капиталистического государства и захватывающим его… если «Они» его им (пролетариям-революционерам) сдают…

IX.

Р. — Как и почему возвышается неведомый Троцкий?…он женится…его жена — Седова…. Она дочь Животовского, объединенного с банкирами Варбургами, компаньонами и родственниками Якова Шиффа… (Поэтому-то) Троцкий одним махом становится во главе революционного списка. (…)

___________________

Абрам Львович Животовский — родной дядя Л. Троцкого по матери (так что Троцкий и без женитьбы был достаточно близок этому банкиру). Но Наталья Седова вполне могла быть его дочерью: браки между двоюродными братьями и сёстрами, скажем, в банковском доме Ротшильдов были широко распространены, поскольку позволяли избегать распыления накопленного основного капитала. Пытаясь всё-таки выяснить, чья она на самом деле дочь, я целенаправленно и довольно долго пытался что-нибудь разузнать о семье Натальи (Ивановны?) Седовой. К сожалению, все попадавшиеся мне сведения о её происхождении как-то удивительно сверхкратко заканчивались на том, что она родом с Украины.

____________________

Организованный ряд поражений привел за собой революцию. (…) Керенский должен спровоцировать будущее кровопролитное наступление…Керенский должен сдать целиком государство коммунизму, и он это и завершает. Троцкий имеет возможность «неприметным образом» оккупировать весь государственный аппарат. (…) Большевики взяли то, что «Они» им вручили.

Г. -…Керенский был сообщником Ленина?

Р. — Ленина — нет. Троцкого — да; правильнее сказать — сообщником «Их» (…)…несмотря на статуи и мавзолеи, коммунизм обязан Керенскому гораздо больше, чем Ленину.

Г. -…Керенский был сознательным и добровольным пораженцем?

Р. — Да, для меня это очевидно. (…) Знаете ли вы, кто финансировал Октябрьскую Революцию?.. Ее финансировали «Они»… через Якова Шиффа и братьев Варбургов… через банк Кун, Леб и К°; здесь же принимали участие и другие американские и европейские банкиры, как Гугенхейн, Хенеауер, Брайтунг, Ашберг, «Nya Banken», это из Стокгольма, Я «случайно» там был… и принимал участие в перемещении фондов. Пока не прибыл Троцкий… (…) Да, «Им» удалось перетащить Троцкого-пораженца из Канадского лагеря в Англию и доставить его в Россию… другие из «Них» — некто Ратенау — добиваются проезда Ленина через враждебную Германию. (…) (Крупская, зная) кто такой Троцкий в действительности… уговаривает Ленина принять Троцкого. (Иначе) Ленин остался бы заблокированным в Швейцарии… кроме того, он знал о том, что Троцкий доставлял деньги и способствовал получению колоссальной интернациональной помощи…

X.

Р. (Задача Троцкого включала в себя) также и дело объединения вокруг незначительной партии большевиков всего левого революционного крыла… Не напрасно настоящей партией «беспартийного» Троцкого был древний «Бунд» еврейских пролетариев, из которого родились все московские революционные ветви и которым он дал на девяносто процентов своих руководителей; не официальный и общеизвестный Бунд, а Бунд секретный, вкрапленный во все социалистические партии, вожди каковых почти что все находились под их руководством.

Г. — И Керенский тоже?

Р. -…и еще некоторые вожди не социалисты, вожди политических буржуазных фракций.

Г. — Как так?..

Р. — Вы забываете о роли масонства в первой фазе демократически-буржуазной революции?

Г. — Она (революция. — А.Б.) тоже подчинялась Бунду?

Р. — Разумеется, в качестве ближайшей ступеньки, но фактически подчинялась «Им».

Раковский подчёркивает и настаивает: «Их» modus operandi (лат.-  образ действия) заключается в том, что «Они» ведут нечестную игру и с историческим Бундом, и с масонскими структурами, и даже с их высоким руководством: когда бундовцы и масоны исполняют свою миссию, «Они» руками следующей волны своих агентов их удаляют (как в случае с Керенским и остальными русскими масонами во Временном правительстве) или вовсе уничтожают (Раковский приводит в пример судьбы деятелей Французской революции).

XI.

Р. -…насчет борьбы, развернувшейся в Москве между приверженцами и противниками Брестского мира…уже здесь определилось и выявилось то, что потом было названо троцкистской оппозицией… Этот мир был ошибкой и бессознательной изменой Ленина Интернациональной Революции. Представьте себе большевиков, заседающих в Версале на Мирной Конференции, а затем в Лиге Наций, очутившимися внутри Германии с Красной Армией, вооруженной и увеличенной союзниками. Советское государство должно было включиться с оружием в руках в немецкую революцию… Совсем другой получилась бы тогда европейская карта. Но Ленин, опьяненный властью, при содействии Сталина, который тоже уже попробовал сладость власти, поддерживаемые национальным русским крылом партии, располагая материальной силой, навязали свою волю. Тогда вот и родился «социализм в одной стране», т. е. национал-коммунизм, достигший на сегодняшний день своего апогея при Сталине.

XII.

Р. — Мы не желаем, чтобы созданные нами (по итогам Первой мировой войны. — Л.Б.) в Версале крупные предпосылки для торжества коммунистической революции в мире… послужили бы тому, чтобы дать восторжествовать сталинскому бонапартизму… Было бы все по-другому, если бы… диктатором в СССР был Троцкий; это означает, что главой интернационального коммунизма сделались бы «Они». (…) «Они», в конце концов, увидели, что Сталин не может быть низвергнут путем государственного переворота, и их исторический опыт продиктовал им решение «bis » (повторение): проделать со Сталиным то, что было сделано с царем. (…) Гитлер вторгнется в СССР, и подобно тому, как это было в 1917 году, когда поражение, которое потерпел в те времена царь, дало нам возможность его низвергнуть, поражения, нанесенные Сталину, послужат нам для его свержения… Опять пробьет час для мировой революции. Ибо демократические государства, сейчас усыпленные, помогут реализовать всеобщую перемену в тот момент, корца Троцкий возьмет в руки власть, как во время гражданской войны.

XIII.

Однако, поскольку тем временем троцкисты в СССР потерпели полное поражение, война против СССР и устранение Сталина стали временно нежелательными, поскольку привели бы просто к уничтожению созданных и существующих форм коммунистического государственного устройства и власти. Поэтому «Они» теперь хотят, наоборот, избежать войны Германии против Сталина, по трём главным причинам.

Причина первая.

Р. — Гитлер… восстановил… экономическую систему очень опасного типа. (Отстранив «Их» в Германии от их дела) он присвоил себе привилегию фабриковать деньги, причем не только физические, но и финансовые; он взялся за нетронутую машину фальсификации и пустил ее в ход на пользу государства. (…) Это очень серьезно… Гораздо более, чем все показное и жестокое в национал-социализме… Имеется только одно средство: война.

Вторая причина.

Р. -…в советской революции восторжествовал Термидор……это произошло в силу существования прежнего русского национализма…и если так произошло в России, где национализм был только зачаточным в личности царя, то какие только помехи не встретит марксизм в национализме Западной Европы, вполне развитом?…..наша победа (в России) объясняется тем, что в России не было настоящего национализма, а в других государствах он был в своем полном апогее… Вы видите. как он воскресает под этой необыкновенной властью фашизма и как он заразителен. (…)…не глядя на то что это может послужить на пользу Сталину, уже только одна необходимость пресечения национализма в Европе вполне заслуживает войны.

Третья причина.

Р. — Христианство, управляя индивидуумом, способно аннулировать революционную проекцию нейтрального советского или атеистического государства… (Сталин) в отношении религии… не был бонапартистом. Мы не сделали бы больше, чем он, и поступали бы так же. А если бы Сталин осмелился перейти так же, как и Наполеон, рубикон христианства, то его национализм и его контрреволюционная мощь возросли бы в тысячу раз…(это) сделало бы совершенно невозможным какое-либо совпадение по каким-либо пунктам между «Ними» и (Сталиным), хотя бы оно и было бы только временным и объективным… вроде того, которое, как вы видите, вырисовывается перед нами.

XIV.

В заключение Габриель и Раковский подробно обсуждают обусловленный логикой изложенных тезисов «временный и объективный» план: как Сталин, предварительно согласовав с «Ними» свои действия, заключит с Гитлером союз (пакт) и поделит вместе с ним, например, Польшу. Как он тем самым развяжет Гитлеру руки для нападения не на СССР, а на европейские империалистические державы. Как Гитлера в конце концов предадут его собственные генералы, он войну проиграет, и «Они» таким образом избавятся от интуитивно захваченной Гитлером власти над деньгами и от развившегося в Европе сверх всякой меры национализма (нацизма) — т. е. от двух самых серьёзных угроз делу финансового Интернационала.

ЧТО конкретно в этом рассказе подсказало, каков может быть ключ к roman à clef Нины Берберовой?

Исходя из самих перечисленных тезисов, можно предположить, что «Они», «финансовый Интернационал», видимо, действительно в немалой степени, так или иначе контролировали и российские революции 1917 года, и III Коминтерн, и что, соответственно, они имели среди ведущих революционеров и интернационалистов своих исполнителей (агентов).

Ничего особо невероятного в таком предположении нет: после разгрома настоящего Коминтерна в 1936-1937 гг. Вилли Мюнценберг — первый секретарь Исполкома Коммунистического интернационала молодёжи (КИМ), создатель и первый руководитель Межрабпома и генеральный секретарь им же созданной Антиимпериалистической лиги — обосновался в парижском особняке международного банкира Улофа Ашберга — ранее делового партнёра тогда уже покойного Леонида Красина и там регулярно, не скрываясь, принимал офицеров британских и французских спецслужб, подолгу беседовал с ними. (На языке нынешних контрразведчиков процедура такого рода называется «дебрифингом»; после стольких лет работы агента она запросто может длиться многие месяцы.)

Далее можно предположить, что в таком случае для обеспечения неподдающейся разоблачению связи между «Ними» и их супер-агентами (вождями революций и Коминтерна) должны были быть очень особые, и к тому же не просто доверенные, а совершенно доверенные курьеры. Кроме того, поскольку ог надёжности этой связи зависел поставленный тогда на карту гигантский куш (ведь мировая революция, строительство целого Нового мира), «фельдъегери и буферы» у сторон могли быть только исключительно у каждой свои, засекреченные даже от своих же спецслужб.

Пытаясь разобраться в биографии одного из таких возможных курьеров (Эрнста Генри), я и «наткнулся» на Муру и на «Железную женщину» и, изрядно покопавшись, предположил, что Мура тоже могла быть таким совершенно особым курьером, но не со стороны «вождей» в Москве или в Берлине, а со стороны кого-то из «Них». Уж слишком высок был ей в Лондоне почёт среди «своих»; всю жизнь и даже после смерти. И защищали её от посягательств недобросовестных «биографов» именно так, как только спецслужбы умеют защищать «своих». (Именно ценность Муры — с точки зрения определённого круга посвящённых большевиков как канала прямой конфиденциальной связи с сильными мира сего в Лондоне вполне может объяснять её кажущуюся кому-то странной неприкосновенность в революционных Питере и Москве.)

Да и потом ведь оба работодателя Брюса Локкарта, главные потребители добываемой им информации в период 1920–1939 гг. — сначала лорд Милнер и затем барон Бивербрук — это «Они» по определению. То же Морис Бэринг. Не то же, но где-то очень близко, всего лишь ступенькой ниже — Дафф Купер с его другом Уинстоном Черчиллем. Герберт Уэллс вряд ли был сам один из «Них», но тоже наверняка входил в круг самых приближённых активистов (иначе ведь не понять, чем ещё он просто собственной персоной мог бы быть опасен национальному суверенному государству, коим являлась Британская империя).

Наконец, пытаясь по ходу дела как следует разобраться в бесконечных берберовских загадках, прочитал о её близких и дружеских отношениях с Керенским и её книгу о масонах. Тогда-то и оформилось уже окончательно представление о симпатиях и антипатиях Берберовой (проявившихся, например, в гневной реплике в защиту масонов на творческом вечере в МАИ), и возникла благодаря ему уже сама догадка как таковая.

По Раковскому «Они» сначала использовали масонов в своих революционных интересах и предприятиях, а затем руками большевиков (тех самых — настоящих, благоприятных?) грубо, бессовестно и неблагодарно отправили масонов в дальний чулан Истории. Значит, любой, кто симпатизировал масонам, за эдакое коварство имел к «Ним» претензию. Чем сильнее симпатия — тем больше должна была быть претензия.

Но если при этом собственное благосостояние зависит от «Их» благоволения — как это чаще всего и случается в жизни устроившихся на новом месте политических эмигрантов-литераторов — то какой бы страстной та претензия ни была, публично «возмущённо выпучивать очи» по её поводу запрещают даже не одно, а сразу два правила — одно, «неписаное» уже обсуждено подробно выше, второе самоочевидно: собакам вообще нельзя кусать руку кормящего (они и не кусают).

Зато, если Нина Берберова в процессе розысков о судьбах масонов так же, как и я, «наткнулась» на свою старую знакомую Муру или, в отличие от меня, каким-нибудь ещё образом от людей своего круга в строго конфиденциальном порядке разузнала поподробнее, каким на самом деле курьером (фельдъегерем, агентом, буфером) и, главное, у кого из «Них» Мура в своей жизни побывала — то вот тогда и могла, по-моему, Нина Николаевна Берберова излить на Муру всю свою годами копившуюся вдали от «Их» взглядов желчь и написать именно такой roman à clef , какой у неё и получился. Просто потому, что, говоря словами Дартаньяна, оскорбляя лошадь, ты оскорбляешь хозяина. Так что хоть так большевикам досадить…

___________________

К тому же эпизод в МАИ и гневное, негодующее отрицание какого-либо членства Троцкого в масонских организациях, вообще может иметь довольно тривиальное объяснение.

Нина Берберова в своей книге «Люди и ложи» сама признаёт, что какое-то время участвовала в жизни одной из лож, хотя официально, как она утверждает, принята в организацию никогда не была. В этой связи и стоит обратить внимание на вот такой комментарий историка, опубликовавшего интервью А. Гальперна (выделение шрифтом моё):

«Н.Н. Берберова много лет специально изучала вопрос о принадлежности А.И. Гучкова к русскому масонству. Она полагает, что Гучков вступил в русское политическое масонство еще до 1914 г., но в 1920 г. был исключен из него навсегда, 'радиирован', за инициативу переговоров с германским правительством о совместном походе против Советской России. Все масоны обязаны были отрицать любую форму участия радиированного лица в масонской деятельности.»

Если Троцкий — «Их» особо доверенное лицо — злоупотребил доверием вольных каменщиков и коварно вступил в масонские ряды с заведомо предательской целью, а масоны затем об этом прознали, то можно не сомневаться, что они должны были Троцкого сей же час «радиироватъ» и потом его членство категорически отрицать.

И ещё совпадение: публично и целенаправленно травить барона Ротшильда (одного из «Них») и привязывать его к друзьям Муры — «советским шпионам» — начали в 1980 году. Поэтому книга Берберовой — уже и из самой Муры пытающаяся сделать тоже «советскую шпионку» и тем самым бросающая как бы ещё одну побочную тень на главных шельмуемых — вышла очень на руку преследователям Виктора Ротшильда: в том же самом году; вот ведь как кстати получилось…

Это предположение — что Нина Берберова не совсем самостоятельно задумала и написала свою мифотворческую книгу — высказываю в форме попутного и сугубо моего личного комментария, а не в одном из итоговых заключительных абзацев повести только потому, что никаких документальных улик, подтверждающих данное предположение, пока не встречал.

___________________

Если так оно и происходило на самом деле в жизни — а я думаю, что примерно так всё и было — всерьёз неприятно только одно: не могла Нина Берберова не знать, что вступить с ней в открытую полемику, принять публично сторону Муры и с фактами в руках защитить Мурину честь никто из свидетелей не сможет, хотя бы по одному из двух вышеупомянутых неписаных правил; и в результате сляпаный ею порочащий миф останется жить — навеки…

НО это, конечно же, всего лишь догадка, вероятность которой зависит в том числе и от того, насколько были верны отправные предположения, то есть от того, насколько можно верить «Раковскому».

На мой взгляд, повторяю, «Красная симфония» отнюдь не банальная фальшивка, а серьёзная, исполненная на высоком профессиональном уровне литературная мистификация и одновременно — документальный роман с ключом. Доводы в пользу такого суждения можно привести, условно говоря, и технические, и по существу.

Технических аргументов довольно много, и немалое их количество уже не раз обсуждалось другими по самым разным поводам, поэтому ограничусь парой примеров более «редких» и к тому же лично мне хорошо понятных ввиду моей профессии.

«Красная симфония» была впервые опубликована в 1950 г. в Испании. Публикатор повести, объясняя в начале, каким образом рукопись попала к нему в руки, указал, что некий доктор Ландовский, поляк, учившийся пару лет медицине в Париже, очутился после революции в России и со временем попал на службу в спец-лабораторию НКВД, где работал с наркотиками и психотропными веществами. В силу его специализации и знания французского языка сталинский порученец Габриель и велел Ландовскому присутствовать при его секретной беседе с Раковским, чтобы незаметно добавлять Раковскому в питьё специальный препарат и таким образом стимулировать в нём повышенную разговорчивость.

Сам Габриель, судя по сведениям, приведённым в «Красной симфонии» — чилиец, выходец из очень богатой семьи, какое-то время жил и учился во Франции. Раковский (реальный) тоже довольно долго жил, учился и впоследствие работал во Франции. Можно предположить, что у них не было возможности разговаривать на родном языке хотя бы одного из них (испанском или болгарском). Так что беседуют Габриель и Таковский на французском языке, которым оба владеют более или менее свободно. Можно предположить, что беседовать на их общем рабочем языке — русском — Габриель не захотел в силу особой секретности их встречи (он знал, что в соседней комнате их разговор записывал «на аппарат» некий русский «механик» — четвёртый и последний персонаж в этом рассказе — простой тех. сотрудник НКВД, который французским языком не владел.)

Когда затянувшаяся почти на шесть часов беседа под утро закончилась, Габриель, по-прежнему стараясь не множить без надобности число посвящённых лиц, поручил Ландовскому самым срочным образом, используя записанную «механиком» фонограмму, разобрать, распечатать и перевести на русский язык всё проговоренное за ночь. Далее Ландовский довольно подробно рассказывает, как он это задание выполнил.

Стенограмму беседы он просто распечатал в одном экземпляре на французском языке и отдал её Габриелю. Тот прочитал текст, добавил необходимую правку и вернул его, чтобы Ландовский тут же сделал с него перевод на русский язык в двух экземплярах, один из которых предназначался лично И. Сталину.

Ландовский признаётся, что на свой страх и риск напечатал, спрятал и сохранил третью копию перевода. Её-то вместе с дневниками нашёл потом, уже во время войны неизвестный испанский военный на неизвестном трупе в районе блокадного Ленинграда и передал по возвращении в Испанию человеку (публикатору), который постепенно перевёл её на испанский и через пять лет после войны издал отдельной книгой.

Значит, все последующие публикации «Красной симфонии» в самых разных странах мира на самых разных языках — это не просто вторичные переводы (всегда плохие уже сами по себе). Ведь текст на испанском языке, который им всем послужил оригиналом, в свою очередь тоже сделан не со стенограммы на французском языке, то есть не с оригинала, а с тоже переводного русского текста.

Более того, и этот русский перевод, и даже французский оригинал безупречными тоже не являются: говорят на французском чилиец и болгарин, и для обоих французский язык — не родной, а иностранный (они его не в детстве естественным путём усвоили, а учили-зубрили уже в студенческие годы); перевод на русский язык такого очень непростого текста выполнил не профессиональный русский переводчик, а полный дилетант в этом деле, медик, к тому же — поляк.

В такой ситуации, если бы кто-нибудь стал вдруг утверждать, что беседа в повести подделана или вообще выдумана от начала до конца, и привёл бы в доказательство какие-нибудь языковые ошибки или нелепости в тексте, у него a priori ничего бы не получилось. Волею авторов ни один из причастных к оригинальному тексту людей не использовал при работе над ним свой родной язык, и потому любая возможная языковая нелепица или несуразица в нём имеет простое, очевидное — неоспоримое — объяснение: lost in translation (англ.- утрачено при переводе).

Почему это важно? Работавший во время войны против японцев ветеран британской разведки и дезинформации, старший брат Яна Флеминга Питер Флеминг вспоминал с улыбкой некоторые их первые, ещё наспех и неумело сработанные тексты, в которых, например, у провинциального от сохи американского генерала вдруг проскакивали в приписанных ему высказываниях слова и обороты речи, бытовавшие только в слэнге выпускников эксклюзивно британского и очень светского и аристократичного Итона. Японцы, к счастью, не обратили внимания на грубый ляп (а могли бы…).

В этой связи есть и ещё одна особенность, которую, правда, заметить можно уже только при наличии определённой профессиональной квалификации и опыта.

Существующие публикации «Красной симфонии» на русском языке тоже не являются оригинальным текстом из дневников Ландовского. Они по идее воспроизводят обратный перевод (с испанского на русский), изданный впервые в 1968 г. в Аргентине. Автор этого перевода не известен, как не известна и судьба самих дневников, которые никто, кроме их испанского публикатора, не видел.

Качество этого обратного перевода на русский местами просто отвратительное, но имеет удивительную особенность: нигде ошибки переводчика, даже самые грубые, не приводят к искажению смысла; после очень долгого чертыхания по поводу временами абсолютно нерусской речи ловишь себя на том, что мысль-то тем не менее — ни разу при чтении не споткнулась.

А в действительно плохих переводах так не бывает.

Из-за чего я, лично, склонен думать, что этот «плохой» перевод был изготовлен специально настоящими профессионалами, и что серьёзный лингвистический анализ переводческих ошибок в этом тексте с целью выявления их преднамеренности вкупе с заботой о беспрепятственном восприятии смысла мог бы составить неплохую дипломную работу, а то и целую кандидатскую диссертацию на моём родном переводческом факультете.

ТЕПЕРЬ другой технический аспект.

Поручение распечатать фонограмму Ландовский получил следующим образом;

Габриель : …вы не умеете писать на машинке, и аппарат должен будет двигаться очень медленно… нужно будет повторять параграфы и фразы… Вы печатаете на машинке?..

Ландовский : Очень плохо, очень медленно, только двумя пальцами. Я иногда печатал для развлечения в лаборатории, в которой я работал до того, как попал сюда.

Сколько времени требуется, чтобы просто отпечатать на пишущей машинке текст того же объёма, что и стенограмма допроса? В имеющейся у меня книге  объём  текста  беседы  около  120 000 знаков.   Скорость      печатания  совсем  начинающей  машинистки — беру за расчётную ту, что от нас на первом курсе переводческого факультета требовали на зачёте по машинописи — не меньше 90 знаков в минуту десятью пальцами слепым методом (т. е. не глядя на клавиатуру). Машинки у нас были тогда ещё самые обычные механические, по эффективности вполне сопоставимые с той, на которой в 1938 г. мог печатать Ландовский. Значит, примитивно обученная ремеслу начинающая машинистка (опытные мастерицы печатают быстрее) могла бы распечатать фонограмму того допроса примерно за 20 часов, и только если бы не остановилась при этом ни разу, ни на минуту (что само по себе нереально). Так что при минимальных навыках требуется никак не меньше 20 часов безостановочного печатания.

Доктор Ландовский, по его собственному признанию, не имел даже этих навыков и печатал не просто плохо, а «очень плохо», «очень медленно».

Слепым — более быстрым — методом печатания явно не владел, поскольку печатать вслепую двумя пальцами невозможно в принципе (указательные пальцы обеих рук нельзя отрывать одновременно от двух реперных клавиш в центре клавиатуры).

Кроме того, Ландовский печатал текст не на родном польском языке, и даже не на языке своего повседневного профессионального и бытового общения (русском), а на французском, которым пользовался активно всего два года и задолго до событий.

Наконец, он не уточнил, на каком именно языке «печатал для развлечения», но вряд ли то был французский. Так что французская клавиатура ему была наверняка абсолютно незнакома.

Печатание же двумя пальцами текста на непривычном языке да на незнакомой клавиатуре возможно уже не очень, а только катастрофически медленное.

И это ещё не всё.

Ландовский не перепечатывал готовый текст с листа (как мы на зачёте по машинописи); он разбирал и записывал его с фонограммы. Когда я в начале 1980-х гг. работал в ООН, наши стенографистки и машинистки из МИДа для такой работы имели магнитофон и наушник, а также подключённую к магнитофону специальную педаль, нажимая на которую ногой они останавливали запись и запускали её дальше. Такова тогда была техника самой быстрой распечатки с фонограммы. Но даже и с ней 90 зн./мин у наших мидовских девушек при сложных текстах получались не всегда.

Ландовский же, во-первых, слушал текст именно крайне для него сложный (он сам признаётся в послесловии). А во-вторых, чтобы остановить запись, отмотать назад, запустить снова, он не машинально тумблерами на магнитофоне щёлкал (я уж не говорю о нажатии ногой на педаль), а должен был каждый раз подавать какой-то сигнал «механику». Который к тому же не мог сам знать, до какого именно места нужно отмотать назад, поскольку французским не владел; из-за чего опять должны были повторяться раз за разом неизбежные технические паузы.

По всему получается, что распечатку беседы Ландовский сделать быстрее, чем хотя бы за 40–50 часов непрерывной работы (не считая времени на еду и отдых), не смог бы ну никак.

Теперь читаем, что рассказывает он сам:

Мы договорились начать нашу работу в одиннадцать часов (утра)… вначале механик должен был делать частые остановки для того, чтобы дать мне время записать… Мы работали приблизительно до двух часов дня и пошли завтракать. (…) Борясь со сном, я писал до пяти часов вечера…я рассчитал, что написал уже половину. Я отпустил человека… до десяти часов вечера, и бросился в кровать.

Я окончил писать после пяти часов утра.

Итого: первая часть работы с 11:00 до 17:00, т. е. 7 часов, и затем вторая часть с 22:00 до 05:00, т. е. ещё 7 часов; всего — 14 часов работы.

Не 50 часов, не 40 и даже не 20. Четырнадцать. Что подразумевает почти профессиональную среднюю скорость машинописи 143 зн./мин, возможную уже только при печатании десятью пальцами и вслепую; без единой остановки на протяжении всех 14 часов.

Дальше.

Ландовский отдал стенограмму на французском языке Габриелю для прочтения и сверки. Габриель в ответ:

…разрешил мне пойти поспать, и мы договорились, что я смогу начать писать на машинке (переводить текст на русский язык. —А.Б.), уже отдохнувши после завтрака. Запись информации на машинке заняла два дня, включая еду и около двенадцати часов сна.

«Завтрак» у Ландовского — это 13:00 14:00. Значит, проработал он максимум с 14:00 до 24:00 в первый день и потом ещё 24 часа во второй — т. е. всего 34 часа — из которых 12 часов он проспал и ещё, скажем, 2 часа потратил на еду. Получается, что перевод всего текста, исполненный двумя пальцами на пишущей машинке, занял у Ландовского не более 20 часов, на протяжении которых он выдерживал среднюю скорость печатания 99 знаков в минуту.

Оставим в стороне эту фантастическую для него скорость печатания. Посмотрим теперь на скорость его перевода .

У переводчиков расчётной единицей для нормирования их труда в мои времена был так называемый авторский лист (а.л.) — 24 страницы по 1800 знаков на каждой. При таком расчёте Ландовский текст перевёл со скоростью примерно 3,3 стр./час.

Норматив у моих коллег письменных переводчиков в Секретариате ООН был — 4 страницы в день (или 0,5 стр./час). Норматив переводчика высшей категории в Издательстве АПН в Москве (т. е. у автора этих строк на рубеже 1990-х гг.) был — 4 а.л. в месяц, или примерно всё те же 4 страницы за 8 часов. Поэтому можно считать, что международный стандарт скорости профессионального перевода равен примерно 0,5 страницы в час — в шесть раз медленнее, чем получилось у Ландовского.

При этом в моё время, на рубеже 1990-х гг. в Москве было два самых быстрых письменных переводчика с французским языком и высшей категорией: Альберт Тигранович Антонян из АПН (не из Издательства, а из Агентства), и автор этих строк. Антонян был побыстрее, но это по его собственному признанию только потому, что он не сам печатал, а надиктовывал свои переводы машинисткам. Я же всегда печатал сам (и не двумя, а десятью пальцами, вслепую ). И вот у меня — практикующего профессионально переводчика с десятилетним стажем, на пике моих творческих сил и возможностей — скорость перевода на машинке только самых простых, стандартно-стереотипных текстов (не требовавших от меня никаких остановок для размышлений) иногда достигала примерно 4 стр./час, но выдерживать такую скорость я мог от силы часов восемь подряд — не больше.

Значит, если бы мне надо было как только можно срочно перевести какую-нибудь совсем примитивную, насквозь предсказуемую общественно-политическую статью объёмом 120 000 знаков, у меня бы даже на это предельно упрощённого типа задание ушло бы 17 часов крайне напряжённого, на пределе моих возможностей безостановочного труда А уж на текст такой сложности, как беседа Таковского с Габриелем, потребовалось бы никак не менее 40–50 часов работы, и вряд ли нашёлся бы тогда в Москве в нашем перводческом цехе кто-нибудь, кто сумел бы справиться быстрее.

Вундеркинд Ландовский, напомню, справился за 20 часов.

Возникает вопрос. Если бы рассказ записал по следам реальных событий сам «Ландовский», то при том, как у него всё тщательно и подробно расписано по часам, не могло бы быть и речи, что его подвела память. Значит, этот эпизод в его рассказе был бы — чистая выдумка. Но зачем могло бы ему быть нужно именно по этому поводу так отчаянно фантазировать? Ведь эпизод-то проходной, чисто технический и к смыслу повествования, к характеристикам героев и событий ничего нового не добавляет. (С точки зрения строгого редактора или стилиста он вообще лишний, его бы вымарать за ненадобностью.)

Ответ, на первый взгляд, простой: текст написал, естественно, никакой не «Ландовский»; а реальные авторы в данном случае просто щедрой рукой добавляли оживляж, как и положено, для пущей убедительности и правдивости выдуманного ими рассказа; но то ли по небрежности, то ли почему ещё — проскочил у них довольно грубый ляп.

Однако меня такое объяснение не устраивает. Тот, кто на самом деле сочинял беседу, физически, на собственном сиюминутном опыте знал и понимал, сколько примерно нужно времени и чтобы просто отпечатать её, и чтобы вдумчиво её перевести. Он ведь в момент её написания именно этим и занимался сам: печатал двумя пальцами, создавал в уме (текст диалога). И поэтому именно такой ляп настоящий автор или авторы случайно или по ошибке не могли ни пропустить, ни уж тем более написать сами.

Значит, эту несуразность авторы включили в текст намеренно, и получилось у них весьма изощрённо: так досконально эта глупость, естественно, ни у кого из читателей в голове по полочкам не разложится, но подсознательное ощущение нереальности, некой невнятной сказочности происходящего появится обязательно. А это опять — высоко профессиональная авторская работа с текстом.

ТЕПЕРЬ примеры аргументов по существу.

Беседа Раковского с Габриелем гораздо больше походит на монолог, поскольку Габриель в основном просто слушал и только иногда вставлял уточняющие вопросы и замечания. Собственно, другого от него и не требовалось, чтобы правильно и без ошибок доложить, какую такую «великую тайну» собрался Раковский раскрыть товарищу Сталину.

Иронизирую потому, что в реальной жизни ничто из рассказанного «Раковским» поразить своей новизной настоящего, живого Иосифа Сталина не могло.

Сам Сталин довольно долго проработал сначала в подполье под началом, а после революции уже на равных с таким настоящим зубром международного делового и финансового мира, как Леонид Красин. Министром иностранных дел у Сталина на момент допроса Раковского ранней зимой 1938 г. был Максим Литвинов, специалист в этой области почти того же уровня, с теми же стажем и опытом, что и Красин. Был жив-здоров ставший уже академиком Федор Аронович Ротштейн. И все они, и многие другие пребывавшие тогда ещё во власти товарищи этот мир «финансового» Интернационала знали, как облупленный, поскольку всю свою революционную жизнь проработали с ним и с «Ними» в постоянном тесном контакте. В реальном мире советских властей предержащих образца 1938 года некоторым из его обитателей настоящий Раковский вообще мог приходиться только младшим и потому даже не во все их секреты посвящённым товарищем.

Например. За пятнадцать лет до того, как волею авторов «Красной симфонии» Раковский решился поведать свою страшную тайну о Вальтере Ратенау, Красин и Литвинов вместе с этим Ратенау уже вон какой международный финансовый бенц в Рапалло учинили. Им ли было не знать, кто такой на самом деле Вальтер Ратенау?

А о том, кто такая жена Троцкого (и уж во всяком случае его дядя-банкир) и какова её (или его) роль в стремительном карьерном росте Льва Давидовича — мог ли Сталин при его-то богатейшем батумском и бакинском опыте не знать?

А Красин с Литвиновым, главные смотрители за партийной кассой, перед революцией с международными банкирами работавшие в Стокгольме и в Лондоне соответственно, могли они не знать, кто и какие деньги большевикам через Стокгольм переправлял, кто «финансировал Окгябрьскую Революцию»?

Помилуйте, сеньор… — как говаривал Санчо Панса.

Так что если «Красную симфонию» принять за чистую монету, то получится, что Раковский, ничтоже сумняшеся, взялся этим людям растолковывать, кто они такие (они и в смысле «Они» тоже). В надежде на то, что они («Они») его за эту полезную науку помилуют…

Не мог реальный Раковский ни мечтать, ни тем более трезво думать, что такой по-детски наивный (с точки зрения людей их круга) рассказ вдруг сойдёт в глазах реального Сталина за раскрытие какой-то великой тайны. Значит, откровения Раковского в «Красной симфонии» не могли быть адресованы Сталину. А тогда либо авторы очевидно обращались к кому-то, кто, в отличие от реального Сталина, о финансовом Интернационале, о его персоналиях, внутренних механизмах и modus operandi (англ.- образ действия)  никакого представления не имел, либо, наоборот, они таким образом демонстрировали и доказывали свои знания обо всём перечисленном кому-то, кто с предметом был хорошо знаком — то есть «Им», неким реальным баронам Ванситтартам, Бивербрукам и Ротшильдам. То, что авторы при этом позаботились о внешней, показушной псевдо-фальши своего послания, только подтверждает, что в любом из этих случаев обращение адресовано очень узкому кругу посвящённых лиц, а вынужденное публичное озвучивание тайн тут же и нейтрализовано их умелой, профессиональной «фальсификацией».

Не менее настораживает в потоке рассуждений Раковского, подтверждённых уверенными комментариями Габриеля, и неоднократно, настойчиво повторяемое заявление о полном разгроме троцкистов и об окончательной невозможности возврата Троцкого во власть. Ведь именно это условие — что заменить Сталина Троцким теперь уже не получится, окончательно и бесповоротно — является центральным во всём логическом построении: раз посадить Троцкого на место Сталина невозможно, а никого другого подходящего по статусу на данный момент в наличии нет, то, значит, и не надо пока идти на «Сталина» войной. Так, по словам Раковского, рассудили «Они».

Причина недоверия к этим речам в том, что мнения свои и уж тем более «Их» Раковский мог составить, только исходя из всего, что знал до ареста: в тюрьме он сразу был от любой новой информации изолирован. То есть все его рассуждения могли основываться на коньюнктуре, существовавшей не позднее января 1937 г. А ведь как раз тогда «Они», не жалея денег и сил, готовили свой масштабный и великолепно на весь мир разрекламированный справедливый «показательный процесс» над Троцким в Нью-Йорке и в Мексике, с личным активным и ярким участием самого Льва Давидовича, именно с целью поддержать культ его личности на нужном градусе и сохранить ему достойный его масштаба международный престиж. Тем не менее, Раковский почему-то говорит прямым текстом: «….исчезновение Троцкого дало возможность Сталину автоматически превратить настоящий коммунизм в формальный…», а Габриель, невзирая на зарождавшийся тогда же в США и в Европе IV Интернационал Троцкого, словно зазубрить пытается: «…нами уже ликвидированы его (троцкизма) вожди и кадры…»; «Троцкизм ликвидирован полностью…».

Посему при здравом восприятии текста просто деваться некуда: «план», который в надежде на своё спасение и как великую тайну в январе 1938 г. предложил Раковский, в его буквальном виде и с учётом реалий зимы 1937–1938 гг. в Кремле воспринять, как «объективный», никто не мог. Для этого требовалось, чтобы Троцкий уже действительно был устранён с политической арены навсегда. А реально такое устранение случилось через два с лишним года после описанных в «Красной симфонии» событий.

Только в августе 1940 г. действительно бесповоротно образовались посттроцкистские контекст и реалии, исходя из которых сформулирован «план Раковского». Но задуманный в нём коньюнктурный, по тайному сговору с «Ними» союз Сталина с Гитлером в тот момент уже год, как реально существовал. А готовить его начали и вовсе тогда, когда международная популярность и активность Троцкого были аккурат в зените.

Поэтому если есть в «Красной симфонии» какой-то реальный и практический, но анонимный (в силу выбранного литературного жанра) план, то его серьёзная, существенная часть должна была заключаться в чём-то совсем другом. А пакт Сталина с Гитлером в таком случае задействован в рассуждении только в качестве реального исторического примера, подтверждающего, что публичное примирение и даже братание советских руководителей с их вроде бы заклятыми противниками отнюдь не немыслимы, рациональные мотивы для них вполне вероятны и имеют прецеденты.

Сам собой напрашивается вывод, что в таком случае именно выдвижение идеи конъюнктурного публичного примирения или даже братания советских руководителей с их вроде бы заклятыми врагами — но не конкретно Сталина с Гитлером, а вообще, как принцип политического курса — и составляло анонимную цель, «план» реальных авторов «Красной симфонии».

Наконец, теперь уже совсем очевидный и потому назойливый раздражитель — это подробные инструкции, которые Раковский как-то даже нагло и самоуверенно диктует Сталину для вступления в контакт с «Ними»: через кого ему действовать, да как… Как будто реальный Сталин не знал, откуда брался в революционные годы такой политический вес в международном партийном руководстве у Троцкого или Радека, что за люди за ними стояли. Как будто сам никогда не встречался и не общался с Джоном Ридом, Гербертом Уэллсом, Бернардом Шоу, супругами Веббами. Как будто никогда в Кремле не получали от Брюса Локкарта и Даффа Купера и не отправляли им в Лондон информацию через Муру. Как будто не было Вилли Мюнценберга, Отто Каца и прочих супер-агентов Коминтерна.

А Раковский всю эту матёрую публику тем не менее поучает, словно первоклашек невинно-голубоглазых:

«Они» — это не государство. «Они» — это то чем был до 1917 года Интернационал, то, чем он еще пока что является… (Такие) пакты, как пакт Ленина с германским Генеральным Штабом, как договор Троцкого с «Ними» — реализуются без записей и без подписей. Единственная гарантия их выполнения коренится в том, что выполнение того, о чем договорено, выгодно практикующим… (…) …любое из (доверенных) лиц, даже из не принадлежащих к «Ним», всегда сможет довести до «Них» какое-либо предложение существенного характера. Разумеется… нельзя ожидать непосредственного ответа. Ответ будет дан фактами. Это неизменная тактика, которую они предпочитают и с которой заставляют считаться…если вы решитесь начать дипломатические хлопоты, то вам не нужно пользоваться способами личного обращения к «Ним»; надо ограничиться высказыванием размышлений, изложением какой-нибудь рациональной гипотезы, зависящей от определенных неизвестных. Затем остается только ждать.

Или вот ещё в самом конце повести, беседуя с Ландовским через несколько месяцев после допроса, Габриель добавляет глубокомудро:

Мы до сих пор не знаем точно, кем являются «ОНИ», но очень многое из рассказанного тогда Раковским подтвердилось. (…) (Хотя) мне не удалось доподлинно узнать фамилии этих замечательных персонажей, по крайней мере, безусловно подтвердился сам факт существования круга лиц из числа финансистов, политиков, ученых и даже священнослужителей высокого ранга, облеченных властью и с крупными капиталами, чья позиция по многим вопросам кажется как минимум странной, а порой необъяснимой… Все они, тем или иным образом, как бы выразился Раковский, повторяя Сталина, «действием или бездействием служат делу коммунизма».

Реальный Сталин и его люди предоставляли профинансировавшему российские революции Шиффу крупнейшую, многолетнюю концессию на добычу и вывоз российского золота и других полезных ископаемых; давали такую же концессию Рокфеллерам на нефть; руководили рука об руку с «коварными Варбургами» из JOINT-а тысячами восхитительных экспериментальных колхозов для почти миллиона российских евреев; вели на протяжении двух десятилетий дела с членами Фабианского общества, Группы Милнера, Кливденского круга — «финансистами, политиками, учёными» и даже писателями-фантастами и драматургами… Грамотному общению и обращению с «Ними» они сами могли кого угодно научить, на любом, даже самом высоком уровне. Случившаяся чуть позже, уже во время войны практически дружба Иосифа Сталина с личным представителем Рузвельта Гарри Гопкинсом и удивительное взаимное доверие между ними — тому очевидное доказательство.

Ситуация повторяется: «рекомендательная» часть, все практические советы Раковского о контактах с «Ними» тоже не могли быть адресованы реальному живому Сталину, поскольку Сталин в них со всей очевидностью не нуждался. Они могли быть предназначены только для тех, кто не обладал опытом и не владел информацией, в избытке имевшейся у людей, отвечавших в руководстве СССР за официальные и не официальные секретные внешние связи в периоде 1917 года и до начала Второй мировой войны. Либо же, опять наоборот, авторы «Красной симфонии» демонстрировали и доказывали «Им», что понимают механизм связи и контактов с «Ними» и знают, как им правильно пользоваться.

Наконец, в обоих случаях очевидно, что авторы «Красной симфонии» опыт общения с «Ними» и знания о «Них» реального настоящего Сталина и его старых соратников (таких, как Литвинов и Ротштейн) в своих рекомендациях (или, наоборот, демонстрациях) в расчёт не принимали вовсе.

ПОЛУЧАЕТСЯ поэтому нечто, вроде бы, странное.

С одной стороны — раскрыты многие ранее мало кому известные и к тому же ключевые для правильного понимания причинно-следственные связи и стороны политических событий в революционной и постреволюционной России и даже более широко — в Европе и в мире. Дано в несколько беллетризированной форме — их реалистичное, детальное и правдивое описание. Дан вполне профессиональный анализ их эволюции на достаточно репрезентативном отрезке времени. Есть в наличии серьёзный военно-политический очерк из новейшей истории и одновременно аналитическая справка о политическом моменте дня.

Но только с другой стороны — отнюдь не того дня (зимы 1937–1938 гг.), что заявлен авторами, потому что в повествовании Троцкий и троцкизм уже окончательно ликвидированы; люди, обладавшие опытом работы с международными властными структурами времён революции и первых двух десятилетий советской власти, отсутствуют, исчезли; даже опыт и знания самого И.В. Сталина задействованы быть не могут.

Получается, что явно серьёзные профессиональные авторы, которые, судя по их информированности, должны были обладать весьма высокой квалификацией, сами же своей нелепой датировкой свой собственный блистательный анализ выставили мало вразумительной выдумкой. Это-то и странно, поскольку непонятно на первый взгляд — зачем?

Всё встанет на свои места, и вопрос снимется сам собой, если рассказанное в «Красной симфонии» сопоставить с тем, когда именно эта мистификация была затеяна.

Ведь именно в 1950 г. в СССР все только что перечисленные условия присутствовали : Троцкий и троцкизм были давно и полностью искоренены; людей с былым коммунистическим (интернационалистским) опытом, таким, как у Красина или того же Раковского, не то что во власти, а и в живых практически никого не осталось; сам реальный Сталин на рубеже 1950-х гг. был уже, скорее всего, мало дееспособен; за пределами его ближайшего окружения и тем более на Западе вообще никто не мог толком знать, каковы его здоровье и состояние. Вопрос сталинского преемника, смены команды в Кремле становился крайне актуальным, не в последнюю очередь именно потому, что такая смена неизбежно влечёт за собой период «молчания», «тишины», когда конфиденциальный разговор невозможен из-за исчезновения вслед за «хозяевами» их незаменимых «буферов» и «фельдъегерей» (они в верхах в силу специфики своей работы по наследству от одного гос. деятеля другому редко когда передаются). К тому же именно тогда разжигатели Холодной войны и организаторы «охоты на ведьм» — ястребы по тогдашней терминологии — вовсю громили и морили «холодом» былые — коммунистические — каналы надёжной конфиденциальной, доверительной связи между «Ними» и «Москвой».

___________________

О реальном масштабе потрясения, которое в 1949–1950 гг. случилось «в коридорах власти» всех мировых держав, сегодня можно лишь догадываться. Недаром только что увидевшая свет первая официальная история МИ6 (английские разведчики сами помогали автору разбираться в их собственных архивах и прочих хитросплетениях) закончилась именно на событиях 1949 г. Никакую информацию, начинающуюся с этого момента, хозяева британской политики предавать огласке до сих пор не намерены, и когда соберутся — никому не известно.

____________________

Аналогичное соображение касается и ещё одного на первый взгляд совершенно несуразного заявления, прозвучавшего в тезисах Раковского.

Он обосновал «Их» желание избавиться от Гитлера в первую очередь тем, что Гитлер якобы вернул своему государству «Их» право «чеканить деньги»:

Р . — Гитлер… восстановил… экономическую систему очень опасного типа…он устранил, подобно тому, как мы сделали это в СССР, частный и интернациональный капитал. Это значит, он присвоил себе привилегию фабриковать деньги… (…)…что бы получилось из этой системы, увлекшей за собой некоторое количество государств и приведшей к тому, что они создали бы период автаркии?.. Например, Коммонвелс… Гитлер восстановил свою систему… эмпирически… (…)…у него не имеется ни научных терминов, ни сформулированной доктрины; все же имеется налицо скрытая опасность, ибо в любой момент может появиться… формулировка. Это очень серьезно… Мы не атакуем его в своей пропаганде, так как может случиться что через теоретическую полемику сами вызовем формулировку и систематизацию этой, столь решающей, экономической доктрины. Имеется только одно средство: война.

В этом аргументе Раковского три ключевых момента:

— Гитлер устранил в Германии частный и иностранный капитал, превратив создание финансовых денег (кредита) в государственную монополию;

— логично предположить, что, подключив к этой своей системе ещё несколько государств, Гитлер вместе с ними создаст автаркию («Коммонвелс») и полностью выведет её из под власти «Их»;

— если только Гитлер эту систему оформит рационально и научно, то у него на вооружении появится «решающая экономическая доктрина».

Несуразны все три перечисленных момента потому, что не имеют к «Гитлеру» практически никакого отношения.

Первое. Частный и иностранный капиталы по состоянию на 1937–1938 гг. в Германии существовали, как и раньше, и ничто их процветанию не грозило. К этому моменту в Германии запретили и уже конфисковывали всю частную собственность евреев. А в остальном основные частные немецкие банки, заменив всех евреев в своём руководстве на «подставных» (доверенных) немцев, по-прежнему входили в международные, в первую очередь англо-американские конгломераты, из которых крупнейшие М.М. Warburg & Со (давний и близкий партнёр банка Кун, Леб и К° и Ротшильдов), J. Henry Schroder Company и Schroder Bank.

Частный немецкий капитал как был, так и оставался неотъемлемой частью иностранного капитала. Более того — немецкий (нацистский) банковский сектор самым тесным образом сотрудничал с иностранным капиталом, и не только по состоянию на 1937–1938 гг, а вплоть до самого конца войны. Неопровержимое тому доказательство первый в истории «мировой» банк — Банк международных расчётов (БМР).

___________________

BMP (Bank for International Settlements, BIS) создан в 1930 г. Его учредители — центральные банки Великобритании, Бельгии, Германии, Италии, Франции и Японии, а также несколько частных банков из США, в первую очередь J.P. Morgan and Company. (Японцы свои акции сразу же после учреждения БМР продали европейским ЦБ-учредителям.) По условиям заключённой отдельно Швейцарской банковской хартии штаб-квартира БМР разместилась в Базеле. Самыми влиятельными людьми в БМР с момента основания и до конца войны являлись, по общему признанию историков, с английской стороны управляющий британского ЦБ Монтэгю Норман (Montagu Norman, Governor, Bank of England) и его советник, банкир немецкого происхождения Бруно Шродер (Bruno Schröder), а с немецкой стороны президент Рейхсбанка (до 1939 г.) Ялмар Шахт (Hjalmar Schacht) и его представитель в БМР Курт фон Шродер (Kurt von Schröder; глава немецких отделений англо-американского конгломерата J. Henry Schröder Company и Schröder Bank, к которому относился и только что упомянутый Бруно Шродер). До конца войны ведущую роль в БМР играли также личные представители Гитлера: министр экономики и одновременно (после Шахта) Президент Рейхсбанка Вальтер Функ (Walter Funk) и директор и вице-президент Рейхсбанка Эмиль Пуль (Emil Puhl).

В 1936 г. подразделе London Schröder Bank в Нью-Йорке объединилось со структурами Рокфеллеров под общим названием Schröder, Rockefeller, Inc. (вице-президентом новой структуры стал Avery Rockefeller). А в 1938 г. London Schröder Bank был официально назначен финансовым агентом Германии в Великобритании. Позднее одним из наследников Schröder, Rockefeller, Inc. стала Bechtel Corporation, из руководства которой вышли министры обороны и иностранных дел Рональда Рейгана — Каспар Уайн-бергер и Джордж Шульц.

Был близко связан с этим конгломератом и Эмиль Франки (Emile Francqui) перед революцией ближайший деловой партнёр А.И. Путилова (банк Сосьете Женераль являлся фактическим владельцем Русско-Азиатского банка), а также во время Первой мировой войны главный деловой партнёр будущего президента США Герберта Гувера и дома Ротшильдов (в 1916–1918 гг. их совместные структуры фактически контролировали все поставки продовольствия в Германию). Во время визита Эмиля Франки в США в 1930 г. газета The New York Herald Tribune писала (18.02.1930):

«Одним из двух членов Совета директоров БМР от Бельгии будет руководитель банка Société Générate и член обоих Комитетов по урегулированию немецких репараций (т. н. комитеты Янга и Доуса; Young and Dawes Plan Committees. — А.Б.) Эмиль Франки. Он… — бывший министр финансов… считается самым богатым человеком в Бельгии и одним из двенадцати самых богатых людей Европы.»

___________________

Вплоть до конца войны Рейхсбанк Германии аккуратно платил проценты по всем инвестициям БМР в Германии; формировавшуюся таким образом прибыль БМР в свою очередь выплачивал своим европейским и американским акционерам.

На протяжении первых пятнадцати лет (с 1930 по 1945 г.) сначала заместителем ген. управляющего, а затем генеральным управляющим БМР являлся немецкий банкир Пауль Хехлер (Paul Hechler). В состав первого же Совета директоров БМР (с 04.1930 по 03.1933) вошёл партнёр (один из управляющих акционеров) семейного банка «коварных Варбургов» М.М. Warburg & Со Карл Мельхиор (Carl Melchior).

Тогда же сначала вице-президентом (с 1935 г.), а затем Президентом (с 1937 г.) БМР являлся голландский банкир Ян Виллем Бейен (Jan Willem Beijen), который позднее, в 1940-х гг. руководил голландской делегацией при создании Бенилюкса; представлял Голландию в Бреттон-Вудсе (в июле 1944 г.; он был близким другом экономиста Кейнса); был назначен (в 1946 г.) директором Международного банка реконструкции и развития (МБРР; в настоящее время — Всемирный банк), а также Исполнительным директором Международного валютного фонда (МВФ; в 1948 г.).

Трудно себе представить, как смог бы Гитлер быть представленным среди «Них» и сотрудничать с «Ними» ещё лучше и теснее; даже если бы очень захотел. Поэтому опять: если принимать «Красную симфонию» за чистую монету, то не понять никак, о чём же тогда говорит «Раковский» и как он вообще себе мыслит, кто «Они» такие в контексте конца 1930-х годов.

Второе. По состоянию на начало 1937 г. Гитлер ни одно государство к своей финансово-денежной системе не подключал и уж тем более не было никаких намёков на то, что он собирался вместе с ними «создавать автаркию, Коммонвелс». Если учитывать, как тесно гитлеровские руководители экономического и финансоводенежного блока лично сотрудничали со своими коллегами из всех ведущих стран, то никаких страшных перспектив «Они» и не могли тогда опасаться; ход Истории в следующие десять лет только подтвердил это. О какой же автаркии, о каком Коммонвелсе Гитлера говорил «Раковский» в 1937 году?

Третье. Исходя из двух предыдущих аргументов, становится уже совсем непонятно, какую именно «решающую экономическую доктрину» мог сформулировать в области финансов коварный «Гитлер».

Но зато всё становится понятно и исторически точно, до прозрачного очевидно, если представить себе, что авторы имели в виду реалии 1949–1950 гг. и речь вели о финансово-денежной и экономической системе СССР и о только что созданном «Сталиным» СЭВе. В наличии всё, чего по словам Раковского так опасались «Они»: и присвоенное право чеканить деньги (неконвертируемые рубль и его многочисленные внутрисоциалистические ипостаси при категорическом запрете хождения иностранной валюты), и автаркия (под прикрытием железного занавеса, в рамках Союза экономической взаимопомощи, вкупе с Варшавским договором), и Коммонвелс («социалистический лагерь»).

Самое же главное: у «Сталина» на рубеже 1950-х гг. уже имелась решающая экономическая доктрина, в которой, действительно, не был пока отдельно проговорен (рационализирован) революционный и властный потенциал, приобретаемый вместе с правом чеканить деньги. Из чего опять же напрашивается вывод: либо авторы «Красной симфонии» предупреждали новое поколение советских руководителей, что такая рационализация повлечёт за собой войну против них, либо, наоборот, советские авторы демонстрировали «Им» своё прекрасное знание и понимание того, какая уникальная бомба замедленного действия имеется у них на вооружении.

ПЕРЕЧИСЛЕННЫХ примеров достаточно, чтобы увидеть довольно парадоксальную формулу, которую авторы «Красной симфонии» сложили в своём произведении. Подробно обосновано и сформулировано некое предложение; существуют два прямо противоположных варианта его толкования; оба они вероятны в одинаковой степени. При этом фактурную базу, на которой держится формула, в силу специфики её оформления все простые читатели должны воспринять, как (недостаточно искусно сфальсифицированную) выдумку.

Потому и представляется, что «Красная симфония» — это очень серьёзный, эксклюзивный roman à clef для посвящённых, созданный в такой сверхконспиративной форме в силу чрезвычайно сложных обстоятельств и реальной угрозы благосостоянию как авторов, так и адресатов в случае их разоблачения.

Два возможных варианта толкования такие.

В «Красной симфонии» обосновано и сформулировано предложение (Габриель с Раковским называли его «планом»): в данный момент, несмотря на видимость острой конфронтации на грани войны, выгодно, чтобы советские руководители и «Они» начали сотрудничать между собой. Более того, если новые советские руководители «заменят собой Сталина» и вернутся к «настоящему коммунизму» (т. е. откажутся от национального приоритета и впишутся в «Их» трафарет интернационального развития), не будет причин, по которым «Они» могли бы возражать против сохранения существующего советского властного и государственного устройства, а значит — сторонники этого курса внутри СССР имеют гарантию того, что сохранят за собой свои места во власти.

___________________

Необходимо помнить: «Они» в рассматриваемом контексте — это отнюдь не руководство США или Великобритании; «Их» интересы — это отнюдь не интересы какой-то отдельной страны; и США, и Великобритания — всего лишь национальные суверенные государства, по своей природе мешающие, как и все остальные такие же государства, осуществлению стоящих перед «Ними» глобальных задач; поэтому с точки зрения сторонников национального суверенного развития государств — в США и в Великобритании в том числе — «Они» являются крайне опасными деятелями.

Кроме того, сам факт засекреченности, анонимности и опасности разоблачения подверждает: «Они» — лишь одна из группировок во властных элитах, соперничающая с остальными. Понимание, что любые советские руководители могли в любой момент нарушить любой уговор и выдать «Их», условно говоря, «мировой общественности» со всеми их потрохами, служило настоящей главной причиной «Их» безусловной и полной анонимности.

___________________

Этот «план Раковского» мог быть написан кем-то, кто действовал от «Их» имени и по «Их» поручению. Адресован он в таком случае «Сталину» в том иносказательно-собирательном значении, какое использовал, например, Оруэлл: Старшему брату Евразии или, иначе, руководящим кругам СССР и социалистического лагеря начала 1950-х гг., тем из их состава, кто в самый разгар Холодной войны мог и хотел бы резко изменить курс Партии и пойти на мировую. Именно им дана в целях их же безопасности тщательно закамуфлированная под безадресную, заманчивая и для людей этой древней профессии единственно важная гарантия: замените собой Сталина, вернитесь к настоящему   коммунизму — и никто на вашу власть покушаться не станет.

Точно так же «план Раковского» мог быть создан где-то в недрах советских верхов, а адресован «Им», Старшему брату Океании, тем в англо-американском истэблишменте, кто хотел не уничтожать СССР катастрофическим для всей планеты превентивным ядерным ударом, а мирно перетягивать его на свою сторону. Инициаторы «плана» в таком случае — те пост-сталинские советские руководители, кто были готовы перейти от конфронтации к сотрудничеству с «Ними» и демонстрировали таким «анонимным», «фальсифицированным» способом свой достаточный для этого властный статус и политическую компетентность; заодно они сразу и называли своё главное условие: «Мы» вписываемся в «Ваш» давнишний трафарет, а «Вы» не посягаете на «Нашу» власть, которую «Мы» у (или после) Сталина заберём.

ОГОВОРЮСЬ.

Один из вариантов предполагает, вроде бы, очевидную глупость: «Они» сами, без какого-либо принуждения раскрыли в «Красной симфонии» свои самые сокровенные, самые компрометирующие секреты и тайны.

Однако на самом деле ничего глупого в этом нет.

О том, как все раскрытые секреты и тайны тут же в глазах всех непосвящённых профессионально нейтрализованы, выставлены в виде подделки и выдумки, уже сказано выше. Последующая судьба самой «Красной симфонии», сразу записанной послушным мэйнстримом в фальшивки того же класса, что и какие-нибудь «Протоколы сионских мудрецов» — общеизвестна. Так что никто ничего посторонним раскрывать и не собирался. Раскрывали только «своим» и только потому, что без этого было не обойтись.

Скажем, у вас есть брат, и он давно сидит в тюрьме в чужой диктаторской стране неизвестно за что. Все эти годы от него не было ни одной весточки, и как начать бороться за вызволение брата из беды, вы не знаете. А потом в один прекрасный день к вам в дом стучится незнакомый человек и заявляет, что он к вам от вашего брата, и что брат поручил рассказать, как устроить его побег. Тут же возникнет первый и самый главный вопрос: а почему вы должны незнакомцу верить? Ваш брат этот вопрос, естественно, предвидел и нашёл правильное решение: рассказал «незнакомцу» какой-то эпизод из вашей семейной истории, который никто, кроме вас и брата, знать не может. Этот никому неизвестный эпизод, как только незнакомец вам его расскажет, и послужит «ключом» к вашему доверию.

Точно такой же «ключ» требовался инициаторам и авторам «Красной симфонии». И если он в ней действительно есть — это будет неопровержимое доказательство, что повесть на самом деле является именно тщательно законспирированным roman à clef .

В ТОГДАШНЕЙ обстановке должно было быть совсем непросто придумать, что использовать в качестве такого «ключа».

В 1949–1950 гт. экстремальные политические курсы обеих мировых держав имели законодательное оформление и к тому же развивались взрывным темпом. И в советском, и в западном лагере любую разоблачённую попытку начать вопреки этим курсам совместный поиск мирного решения скорее всего объявили бы государственной изменой. Риск для зачинщиков разоблачённой попытки был реален и велик; лишнее подтверждение тому: испытанный способ «Их» неформальной связи с «большевиками» через «буферов» и «фельдъегерей» больше не был относительно безопасным (самим буферам и фельдъегерям даже грозила отныне вполне реально высшая мера наказания — что в тоталитарном СССР, что в «западных демократиях»; историки даже признают полушёпотом сквозь зубы, что как раз тогда Гай Бёрджес «чего-то испугался и сбежал в Москву», хотя против него «не было никаких улик»).

Как в таких условиях определить, с кем в стане противника можно было начинать переговоры?

Как тайно установить контакт с этими людьми, как обратиться к ним, не подвергая их опасности быть разоблачёнными у себя в стране?

Как остаться при этом в целях уже собственной безопасности как бы полностью непричастным к тайному обращению?

Как, несмотря на это, заставить их («Их») поверить и в своё реальное существование, и в свою компетентность, и в свои политические и властные возможности?

Как, наконец, установить с ними надёжную и «ультра»-строго засекреченную связь, оставаясь при этом анонимами для всего остального мира?

Ответы на все эти и многие другие связанные с ними второстепенные вопросы разбросаны в тексте «Красной симфонии», в особенностях её формы и стиля, в истории её публикаций. Есть ответ и на конкретно поставленный вопрос: зачем могли «Они» по собственной воле разгласить свои тайны и секреты? Вот он (курсив мой):

Р . — В настоящий момент я советую тому, кто начнет переговоры, чтобы они велись на почве строго конфиденциальной, с расточительной откровенностью … При наличии целой стены всяких предубеждений только правдивостью можно будет (добиться поставленной цели — А.Б.)…

Если согласиться, что написание и опубликование «Красной симфонии» — это попытка начать диалог, то очевидно, что она предпринята именно «строго конфиденциально, с расточительной откровенностью», и что как раз все «тайны и секреты семьи», в силу этой расточительности рассказанные, послужили «ключом» к доверию адресатов.

Есть, наконец, и выразительная, недвусмысленная концовка повести, у мастеров такого уровня обязательно суммирующая всё сказанное (эти завершающие «Красную симфонию» фразы произносит уже не Раковский и даже не доктор Ландовский, а сам «испанский переводчик» и «публикатор»). Вот они, последние слова в повести:

Габриель понимал, что предпринятые ими («Сталиным» с подачи Раковского. — А.Б.) шаги опасны для внутренней политики. Он говорил: «Игра может быть опасной. Наше умонастроение как среди масс, так и среди правящих, в высшей степени антифашистское… Можете себе представить, каким оружием против Сталина было бы доказательство того, что он заключил пакт с фюрером?»

Всем нам известно, что пакт СССР с Германией был заключен, что Польша была разделена и Сталин победил…

Не менее символично и ещё вот такое совпадение.

Р . — СССР продолжает сохранять свою коммунистическую форму и догмат; это — коммунизм формальный……исчезновение Сталина позволит нам превратить его формальный коммунизм в реальный. Нам достаточно было бы одного часа. Вы меня поняли?

Всего через пять лет состоялся партийный съезд, на котором прозвучал знаменитый секретный доклад Н.С. Хрущёва. Речь Хрущёв тогда держал не час, а подольше. Но «Сталин» в результате «исчез» всё-таки именно за такой невероятно короткий, моментатьный с точки зрения Истории срок.

 

«…значит — это кому-нибудь нужно?»

ВОТ и эта моя повесть тоже подошла к концу.

Осталось только объяснить читателю, почему всё-таки эти два столь туго переплетённых между собой романа с ключом вызвали во мне достаточно доверия и показались настоящими настолько, что даже потратил на них несколько лет жизни в поисках, а в конце ещё и мучительно корпел проклятые долгие месяцы над трудной в работе рукописью.

Если бы не надо было всё-таки на чём-то поставить точку, я бы, конечно, и дальше рассказывал по этому поводу о всяческих исторических совпадениях, о том, например, как сразу вслед за моментальным «исчезновением» Сталина вновь объявились в Москве Мура и Эрнст Генри, и как тут же последовала дружно воспетая прогрессивной мировой общественностью «Оттепель», а друг Муриного друга Борис Пастернак получил за посредственный роман сразу Нобелевскую премию, а Александра Солженицына подцепила себе на хвост птица удачи, и именно ему достался заказ на задуманную, как очередную эпохальную, моментально переведённую на десятки языков, «коричневую книгу» — вместе с пропуском в никому из чужих недоступные страшные архивы…

Многое можно было бы ещё рассказать, и очень кстати, но точку ставить всё же пора.

И потому сейчас ограничусь в заключение только двумя краткими «уликами», а рассказ обо всех остальных не менее интересных и увлекательных совпадениях затею как-нибудь в другой раз.

МЕХАНИЗМ установления тайного контакта в «Красной симфонии» определён следующим образом:

Р . -…не нужно пользоваться способами личного обращения к «Ним»; надо ограничиться… изложением какой-нибудь рациональной гипотезы, зависящей от определенных неизвестных . Затем остается только ждать.

Если предположить, что сама «Красная симфония» и есть именно такая попытка обратиться, то весьма впечатляет, насколько безукоризненно она исполнена: никто никому лично слова не сказал (вообще непонятно, кто к кому обращается); прозвучала из ниоткуда в никуда всего лишь некая «гипотеза»; рациональность которой вполне вероятна; и чтобы убедиться, что она настоящая, достаточно просто распознать спрятанные где-то в повести «определённые неизвестные».

«Определённым неизвестным» можно было бы считать, например, то, что авторы использовали в своей мистификации именно Христиана Раковского. Только посвящённые могли знать наверняка, что он, скорее всего, избежал смертной казни на процессе поскольку, действительно, принадлежал к кругу очень близких «Им» соратников, и его, именно как такового, в 1938 г. ещё «не тронули» — как, например, «бандиты» в обычных ситуациях не трогают членов конкурирующих ОПГ выше определённого ранга (авторитетов).

Сравнение с «бандитами» именно для данного контекста заимствую у Брюса Локкарта. Он в первой книге своих мемуаров (выпущена в 1932 г.) рассказал, как его после ареста в 1918 г. в Москве обменивали на Максима Литвинова, которого специально с этой целью тоже арестовали в Лондоне. Британское правительство и большевики поначалу никак не могли договориться, кто из них отпустит своего заложника через границу первым. Переговоры у них зашли в тупик. Дальше цитирую рассказ Брюса Локкарта:

Я такое развитие событий предвидел уже тогда, когда ещё только прочитал о предложении совершить обмен в «Известиях». Я понимал, что не о Литвинове большевики заботились им на него было наплевать; им важно было не запятнать свою репутацию. Поэтому в деле такого рода с ними можно было договориться, только поймав их на слове: раз сказав что-то, они уже не смогли бы потом поступить как-то иначе. Стоило применить к ним это принятое среди бандитов правило — и они бы себя как бандиты и повели.

Термин, использованный у Брюса Локкарта в тексте — bandits .

___________________

Если посмотреть краткие биографии всех членов ЦК революционных партий, начиная с 1917 года, и обратить внимание на даты и причины их смерти, то образуется небольшой список лиц, которые все были убиты без приговора, в один день с Раковским, в одной с ним тюрьме. Случилась эта очередная трагедия как раз в те страшные дни 1941 года, когда советское правительство, вроде бы, оставляло Москву открытым городом, и у «Сталина» не было больше причин церемониться с пленными «авторитетами» из бригады соперника: он в тот момент вполне мог верить, что проиграл подчистую и терять ему больше нечего.

___________________

Но всё-таки самое вероятное «неизвестное», подтверждающее, что «Красная симфония» — настоящий роман с ключом, на мой взгляд другое, хотя и оно тоже косвенно связано с бандитскими правилами.

Уже в самый конец повествования авторы мистификации вставили короткий разговор Габриеля с Ландовским, состоявшийся после завершения показательного суда. Габриель сообщил, что «Они» активно заступились за Раковского и дали Сталину знать, что за казнь Раковского он сильно поплатится («ответит»). Дословно в русскоязычном издании повести это звучит так:

Г . — Было и еще одно происшествие, которое никак нельзя счесть случайным. Рано утром второго марта нами было получено радиосообщение с какой-то мощной, но неизвестной нам Западной станции, обращенное лично к Сталину. Оно было кратким: «Милосердие или возрастет угроза со стороны нацизма.»

Л . — Но угроза не была настоящей?

Г . — Как же нет? 12-го марта заканчивались дебаты в Верховном Трибунале… И вот, в этот же самый день, 12 марта, в 5 часов 30 минут утра Гитлер приказал своим бронированным дивизиям двинуться в Австрию… Было ли достаточно причин подумать об этом?.. Или же мы должны были быть настолько глупыми, чтобы посчитать… радиограмму, шифр, совпадение инвазии с приговором, а также молчание в Европе только случайностями?.. Нет, в действительности мы «Их» не видели, но слышали «Их» голос и поняли «Их» язык.

Этот текст на русском языке и подтверждает, что именно здесь авторы заложили свой контрольный знак для тех, кому адресовали «Красную симфонию».

Дело в том, что текст этого же разговора в издании на английском языке несколько иной: по сравнению с ним в русском переводе первой реплики Габриеля пропущены некоторые слова и даже целая фраза, а некоторые слова, наоборот, добавлены. Вот перевод полностью английского текста (то, что было пропущено в русском переводе, выделено курсивом):

Г. — Было и еще одно странное происшествие, которое никак невозможно было бы подделать (фальсифицировать, инсценировать. [173] — А.Б.). Рано утром второго марта нами было получено радиосообщение с какой-то очень мощной станции: «Амнистия или возрастет угроза со стороны нацизма»… радиограмма была зашифрована    шифром     нашего же посольства в Лондоне .»

При внимательном чтении нельзя не заметить, что из-за случившихся пропусков очень конкретное содержание англоязычной реплики превратилось на русском языке во вполне абстрактное.

На русском языке сказано: 2 марта 1938 г. кто-то в СССР (кто именно — не уточняется) услышал в эфире явно специально приуроченное к событиям послание, переданное некой неизвестной советским спецслужбам мощной радиостанцией на Западе и каким-то тоже неуточнённым способом адресованное лично Сталину. Точка.

На английском же языке сказано гораздо больше, и этот дополнительный смысл образуется именно за счёт того, что означают в сочетании друг с другом все три пропущенных элемента:

— 2 марта 1938 г. случилось событие, которое не могли совершить случайные, посторонние люди ;

— была получена радиограмма, переданная очень мощной радиостанцией;

— полученная радиограмма была зашифрована шифром посольства СССР в Великобритании .

Все вместе эти три факта означают: рано утром 2 марта 1938 г. в сеанс связи советского посольства в Лондоне с Москвой сигнал связи посольского передатчика был подавлен и подменён гораздо более мощным сигналом другой радиостанции; в НКИД в Москве таким образом получили как будто бы от своего посольства зашифрованное посольским же шифром послание, адресованное лично Сталину.

Принципиальное отличие «русскоязычного» варианта события от «англоязычного» в том, что «русский» вариант не имеет никаких реквизитов, никаких привязок к реальному миру, никаких обычных, скажем так, делопроизводительских следов; а такое подвешенное в вакууме послание при всём желании невозможно отыскать, поскольку неизвестно, что вообще и где искать.

В «английском» варианте всё наоборот. Шифрограмма из посольства в Лондоне в обязательном порядке должна была быть расшифрована и зарегистрирована в МИДе, затем передана на хранение в МИДовский же спецхран. Все дальнейшие движения документа в обязательном порядке должны были быть зафиксированы в учётах хранения. Документ могли по каким-либо соображениям позднее передать в спецхран Международного отдела ЦК КПСС, или Политбюро ЦК КПСС, или, на худой конец, куда-нибудь в НКВД/КГБ. Но любая такая передача тоже была бы неукоснительно, шаг за шагом оформлена документально.

Кроме того, в «английском» варианте содержится и очень точное указание на то, кто именно мог передать это «таинственное» послание.

Для того, чтобы незаметно вклиниться в вещание чужого передатчика и подменить его сигнал своим, требовался действительно очень мощный агрегат. Такой уникальный радиопередатчик, обладавший необходимой мощностью для исполнения описанного трюка (около 600 кВт), имелся в Европе во время войны и сразу после неё всего в одном-единственном экземпляре — в разведслужбе, которой руководил Брюс Локкарт. Его же спецы могли получить доступ к шифру советского посольства, и именно под началом Локкарта служили лучшие, уникальные специалисты, занимавшиеся в том числе изготовлением как раз таких сверх-изощрённых «литературных произведений», как «Красная симфония». Именно поэтому имеют столь критичное значение слова, изъятые из реплики Габриеля: «происшествие, которое никак невозможно было бы подделать », а так же добавленные зачем-то в русский текст: «радиосообщение с какой-то мощной, но неизвестной нам Западной станции» — ведь наши наверняка о её существовании знали.

___________________

Речь идёт об «Аспидистре» (Aspidistra). Это тогда был самый мощный из радиопередатчиков не только в УПРИ, а вообще в Европе. Введён в действие в середине 1942 г.; использовался именно для незаметного подавления чужого вещания и самоналожения на него, т. е. для тайной подмены программ немецких радиостанций британской чёрной пропагандой. Официально после окончания войны и расформирования УПРП передан на баланс ВВС World Service; эксплуатация по назначению прекращена и мачты демонтированы в 1992 г. Рассекреченных данных о том, кто именно в структуре британского правительства, начиная с осени-зимы 1945 г., и в начальный период Холодной войны являлся фактическим оператором «Аспидистры», до сих пор нет.

Попутно стоит отметить, что «происшествие», о котором Габриель якобы рассказывал весной 1938 г., стало технически возможным только летом 1942 г., когда «Аспидистру» ввели в строй; что лишний раз подтверждает: реально авторы «Красной симфонии» отсылали своих посвящённых читателей не к 1937–1938 гг., а к событиям более поздним.

___________________

Что же касается самой депеши, то не так важно, каково было её конкретное содержание и то, в каком именно году, в 1938-м или в 1948-м её получили. Действительных контрольных знаков в связи с рассказом о ней, скорее всего, два: 1) между 1943 и 1949 гг . в Москве была получена 2 марта какого-то из этих годов какая-то шифрограмма от советского посольства в Лондоне, которую посольство тем не менее своим шифром само не шифровало и не отправляло ; 2) эта шифрограмма была отправлена путём передачи на той же частоте, что и у посольства , радиосигнала гораздо более сильного, полностью подавившего сигнал посольского передатчика .

Выделенных курсивом сведений достаточно для того, чтобы найти сначала след депеши, а потом и саму депешу в архивах что передавшей её стороны, что получившей. А так же для того, чтобы зафиксировать: депеша была передана руководством политической разведки Великобритании.

В момент появления «Красной симфонии» на свет имели необходимый для поиска депеши доступ к секретным архивам и знали вдобавок к тому о существовании «Аспидистры» и о занятиях ведомства Брюса Локкарта только считаные люди — что в СССР, что в Великобритании (ещё, отчасти, в США, но больше нигде). Их общая отличительная черта: все они имели прямой выход на реальную властную элиту в своих странах и потому получали из первых рук полномочия для всех своих действий (к коим относится и публикация литературной мистификации с целью установления контакта).

Вот где-то внутри этого предельно ограниченного международного сообщества посвящённых и сугубо для их собственного потребления и могла быть написана «Красная симфония».

___________________

Питер Флеминг — старший брат Иана Флеминга — практически на всём протяжении Второй мировой войны руководил в британской системе стратегической дезинформации и связанных с ней спецопераций (в том числе по установлению и поддержанию конспиративных контактов) — LCS — всей работой на азиатском и тихоокеанском направлении и считался главным специалистом по Китаю. Он, действительно, был с этой страной прекрасно знаком, не в последнюю очередь за счёт того, что всю свою взрослую жизнь поддерживал очень близкие дружеские и доверительные отношения с братьями Киззиками — хозяевами конгломерата «Жардин и Матесон» — и в том числе регулярно навещал их и жил у них в Китае (Флеминги и Киззики совместно учредили и с 1970 по 2000 г. владели одним из крупнейших в ЮВА торговых банков — «Жардин Флеминг»); соответственно все связи Киззиков вплоть до высшего уровня в Китае были и связями Питера Флеминга тоже. Если учесть, что и дома в Лондоне круг общения Питера Флеминга был на том же уровне, то понятно, что он был одним из именно этих очень редких людей — высокопоставленным офицером спецслужб и одновременно членом узкого круга «посвящённых» с прямыми доверительными контактами на самом верху.

В апреле 1959 г. Питер Флеминг — формально числившийся вышедшим в отставку — предложил своим «бывшим» коллегам конкретный план для установления контакта с Далай Ламой (дальше цитирую биографа Питера Флеминга).

___________________

План заключался в том, что он, Питер, выступая официально в роли корреспондента газеты The Times, а не официально — в роли представителя британского правительства, установит контакт с Далай Ламой и пригласит его на встречу в каком-то укромном месте в Тибете по выбору Далай Ламы, где единственным условием была бы возможность приземления и взлёта самолёта типа Dakota .

Способ установления контакта с Далай Ламой Питер Флеминг предложил следующий. В одну или несколько радиопрограмм, о которых известно, что они устойчиво принимаются на территории Тибета, нужно включить короткие сообщения на английском языке, содержащие закодированный ключ. В них должно содержаться предложение о возможной встрече в укромном месте по выбору адресата сообщений…

Привлечь внимание Далай Ламы к этим сообщениям в радиопередачах и убедить его в их достоверности предполагалось за счёт того, что в 1949 г., когда Далай Ламе было тринадцать лет, его обучал английскому языку бежавший из индийского лагеря для интернированных лиц австриец Генрих Гаррер (с которым у Далай Ламы установились очень близкие и тёплые отношения. — А. Б.)… и именно с помощью Гаррера предлагалось придумать некий «позывной», значение которого было бы понятно только Далай Ламе и его бывшему учителю английского языка: услышав и распознав этот «позывной», Далай Лама убедился бы в том, что сообщение исходит из дружественного и надёжного источника.

___________________

К процитированному остаётся добавить совсем немного. В 1953 г. однокашник по Итону и самый, наверное, близкий друг Питера Флеминга Руперт Харт-Дэвис (отец автора процитированной биографии Питера Флеминга) издал английский перевод моментально ставшей сверхпопулярной книги воспоминаний выдающегося путешественника и альпиниста Генриха Гаррера «Семь лет в Тибете» (Heinrich Harrer. Seven Years In Tibet. По этой книге дважды снимали кинофильмы. В гораздо более известной сегодня второй экранизации роль Генриха Гаррера сыграл актёр Брэд Питт). Автор предисловия к книге Гаррера — Питер Флеминг.

____________________

ВТОРУЮ мою улику с первой увязывает в единое целое общая для них обеих деталь.

Заложенный в «Красную симфонию» контрольный знак — ключ к этому roman à clef — с самого начала заключал в себе определённое неудобство: он хоть и с трудом, но всё-таки обнаруживаем . Не претендую ни в коем случае на то, что моя догадка по этому поводу и есть единственно верная, но уже сам факт её существования подсказывает: правда если и не стала в этот раз, всё равно может в любой момент в будущем стать достоянием гласности.

Когда инициаторы «Красной симфонии» только запускали свой проект, включение в текст саморазоблачительного контрольного знака было обязательным техническим условием — и одновременно неизбежным злом. Так что с тех пор, как проект свою миссию выполнил и завершился, у заинтересованных сторон должно было возникнуть и навечно сохраниться желание, чтобы отныне и во всём обозримом будущем на эту глубоко запрятанную детальку как можно меньше обращали внимание.

Неудивительно поэтому, что в тексте на русском языке, появившемся на свет только в 1968 г., детальку от греха подальше решили просто вовсе убрать. Но, как ни странно, допустили при исполнении грубую ошибку. Вернитесь назад, перечитайте текст второй реплики Габриеля в «русском» варианте. Обратите в ней внимание на одно только слово, которое забыли вымарать:

Или же мы должны были быть настолько глупыми, чтобы посчитать… радиограмму, шифр , совпадение инвазии с приговором, а также молчание в Европе только случайностями?

Без удалённого контрольного знака (без фразы о том, что депеша была зашифрована посольским шифром) это слово — «шифр» — нелепо зависло в тексте в полном семантическом одиночестве. Но зато оно доказывает своим присутствием, что контрольный знак — был. Настоящий. Потому что иначе — кто бы об этой фразе вообще вспомнил и тем более стал её вымарывать?

И вот это и роднит мою первую улику со второй.

ОСТАВШИЕСЯ после роспуска III Коминтерна документы всех его руководящих органов хранились и хранятся до сих пор в основном в Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма ЦК КПСС (ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС), ныне именуемом Российским государственным архивом социально-политической истории (РГАСПИ).

В 1992 г. ко всем этим документам был открыт доступ всем желающим, и удивляет в этом радостном факте только скорость, с которой все былые коммунистические тайны рассекретили. В остальном всё так и должно было случиться: страна пыталась избавиться от своего коммунистического прошлого, сгоряча и вопреки демократическим принципам чуть было даже не запретила Коммунистическую партию, а уж утаивать от народа какие-то прегрешения коммунистов тогда вообще никому в новой власти и в голову не могло прийти. Наоборот — все преступления и проступки целенаправленно, неутомимо, массово искали в ближайшем и подальше прошлом и всё найденное тут же выставляли напоказ.

Дальнейшее развитие событий кратко изложил, например, рецензент вышедшего в США исследования, посвящённого Коминтерну:

Рецензируемая книга подготовлена профессором Питтсбургского университета Уильямом Чейзом… В публикацию вошло 66 документов из фонда Коминтерна, хранящегося в РГАСПИ. Как сообщает автор, отбор документов был начат в 1992 г… В последующие годы происходило постепенное засекречивание материалов. Работа в архиве была прервана в 1996 г., после того, как значительная часть коминтерновской коллекции снова оказалась недоступной для ученых.

То, что это не пустые слова, подтверждено, хотя и в более умеренных выражениях, в справке самого РГАСПИ:

Несмотря на то, что большинство фондов архива открыто для исследователей, до сих пор ограничен доступ к ряду фондов Коминтерна, в том числе к тем, которые ранее были доступны, а также к шифрограммам и другим совсекретным делам.

Что? Опять как всегда у нас в России? Не успели сделать шаг вперёд, как со страху от собственной смелости уже пятятся назад?

Нет. И это как раз и есть самое печальное.

В 1992 ГОДУ начался ещё один процесс:

…группа французских и германских историков обратилась в Совет Европы и Международный совет архивов с предложением осуществить международную программу, направленную на обеспечение сохранности и облегчения доступа к документам Коммунистического Интернационала, хранящимся в (РГАСПИ)…

В конце 1992 г… было признано возможным осуществить международный проект, облегчающий доступ к материалам Коминтерна посредством использования новейших компьютерных технологий. После трех лет подготовительной работы в июне 1996 г. Росархив и MCA подписали Рамочное соглашение о реализации проекта. Осуществление проекта координируется Международным комитетом проекта (ИНКОМКА), в который входят представители Росархива, Совета Европы, MCA, РГАСПИ и организаций, являющихся спонсорами проекта — Федерального архива Швейцарии, Федерального архива Германии, Национального архива Франции, Министерства образования и культуры Испании, Библиотеки Конгресса США, Архива Открытое общество.

Весь этот скучный перечень в цитате сохранён с одной целью: чтобы стало понятно, кто готовил архивы Коминтерна к оцифровке, причём именно тогда, когда «происходило постепенное засекречивание материалов» этого самого архива.

Судя по тому, что никто тем не менее ни разу за всё прошедшее время нигде в мире даже не намекнул на это начавшееся в России очередное безобразие в обращении с Историей, совершалось «обратное» засекречивание если не по указке, то с ведома и согласия тех, кто, скажем так, пишет британским репортёрам и Нине Берберовой их неписаные правила.

И вот это-то и грустно. Потому что, как и в первой улике, если бы нечего было скрывать, то никто бы и не спешил в московские архивы и ничего бы там не вымарывал, не засекречивал в истории — или, если угодно, в биографии — настоящего Коммунизма.

А раз вымарывают, раз засекречивают, раз лишают его права на биографию — значит, это кому-нибудь нужно?

И значит — он был.