Это, слышь-ко, в том году было, люди сказывают, когда у Леночки-секретарши с платной стоянки кабриолет угнали.
Стоянка-то небольшая у нас, от НИИ Психотропа и Паранормалий… или как там его прозывали… площадя остались. А тогда у народа-то машин много не было, когда институт этот живой еще был, при СССР, вот и место под нее маленькое отвели, во дворе. Да новым хозяевам-то что большое, что маленькое — пень один, лишь бы капиталу с него состричь можно было. Вот пятачок колючкой и огородили, сторожа посадили — поперек себя шире — и денежку-то с сотрудников взимать стали.
А сотрудников у нас в здании теперь, поди, больше еще, чем в советские времена: и спортзал с нерусским названием там тебе, и спекули, то бишь, посредники-негоцианты всякие, и супермаркет, и рекламных агентств аж три штуки, и журнал модный, и молибденовый холдинг, и клиника мордодельная, самая в городе большая да популярная…
Вот про нее-то мой рассказ сейчас и будет. Вернее, про то, что в ней однажды под Новый год произошло. Кому Данила Степаныч сказывал, никто не верит. Совпадение, говорят. Али на переутомление кивают. А кто и на перепой — завсегда такой народец отыщется, что самое кривое думать станет. Да только Степаныч у нас непьющий, а я всегда говорю, что не зря паранормы да психотропщики двадцать лет здесь сидели — даром такое не проходит. А если головой-то подумать, да мозгой пораскинуть, то еще случаев странных можно навспоминать — о-го-го, и кабриолет Леночкин в строку тут придется не в последнюю очередь…
Да только это совсем другая история.
* * *
Вообще-то, Данила Степанович в детстве врачом стать мечтал. Хирургом ли, окулистом — кто его сейчас знает, столько лет прошло. Он и сам-то, поди, уже толком не упомнит, с чего его хотение началось, а только кончилось оно на первом курсе медучилища. Даром что он тайком от родителей документы туда подал, вместо чтобы в девятый класс идти, да целый месяц скрывать ухитрялся, что не в школу ходит. Родители, как прознали, такой тарарам устроили, что искры из глаз парнишечки бедного еще полгода сыпались. Заставили, короче, в школу вернуться, до десятого доучиться, и на бухучет по окончании поступать. Известное дело — оба бухгалтеры, так и сынка единственного по своей дорожке пустить решили. А мальчонка-то, слышь, и без того робкий да скромный был от природы, фигурой невидный, очкастый, да заикался сызмальства — пока, бывало, «мама мыла раму» прочитает — пол-урока пройдет… Да еще весь свой пыл бунтарский он на тридцать лет вперед истратил, в мед-то уйдя, так что не противился он больше воле родительской. Куда послали — туда и поступил, и отучился, и по распределению в НИИ наше пришел, и работал до самого девяносто пятого года, когда казна денег давать науке перестала, мол, крутись, как знаешь. Вот она — то бишь, директор ёйный, и выкрутился-раскрутился: всех посокращал, а площадя кому попало сдавать стал. От прежнего НИИ остался он один: денежки за аренду считать, а на сдачу — свечки благодарственные за упокой своей науки ставить.
Вот с тех пор Степаныч по биржам и мыкался: тут и златоусту пристроиться — проблема, а заике уж, да еще у которого, как говорится, себя похвалить — каша во рту застынет, и вовсе невпротык. Временную работу предлагают — а о постоянной и речи не заводят. Да и то: нонче бухгалтеров — как грязи, а кому за полтинник уже, да еще такому, как он, и вовсе места не найти.
Ну, так вот. В тот год, про который я вам расталдыкиваю, в мордодельной клинике, что на втором этаже, с балансом катавасия вышла: прокопалась ихняя бухгалтерша чего-то, вовремя дебет с кредитом не свела, ан Новый год уже на носу, корпоратив и прочий шопинг с умных мыслей сбивают, а тут налоговая зубы скалит. Ну, отправила главврач, она же хозяйка, запрос на биржу, и прислали двадцать девятого числа ей, а точнее, бухгалтерше ейной, в помощь Степаныча. Чтобы, значит, годовой отчет в срок подготовили и хоть тридцать первого сдать успели. А чтобы вовремя уложиться, уговорилась хозяйка со Степанычем, что он и ночами работать станет — а сухим пайком да кофе в пакетиках они его обеспечат. Оплата — по результату.
Пожал плечами Данила Степанович, да согласился: жена еще пятнадцать лет назад к владельцу автомойки ушла, детей им Бог не дал, дома тишина, как в лесу зимней ночью, только что он сам волком не воет, даже ежики ручные в спячку впали… Так что, может, даже и лучше, что на людях перед Новым годом побудет. И «шестерку» в ремонт отдать бы неплохо — сколько ей битой стоять…
Да оказалось, это только так называется — в помощь. Потому что бухша бабенка ушлая была, посмотрела, что мужик старательный, чего и ей в голову не придет, углядит-выцепит, пальчиком потыкала, что где брать, пароль от базы данных сказала, да хвост задрамши, по распродажам поскакала. Мол, приду, как важные дела закончу, то ли сегодня, то ли завтра, и проверю.
И вот так-то он сидит, концы мордодельские с концами кряхтит, да сводит. На раскладушке пару-тройку часиков покемарит, по будильнику вскочит, и опять за дело. Так день прошел, второй к закату клонится — а никто проверять к нему и носа не кажет: бухша, видать, в магазинах заблудилась, у главврачихи-хозяйки занятия поважнее имеются, а докторам до бухгалтерии исключительно в день получки дело есть. Только уборщица приходила несколько раз: водички минеральной приносила, да пиццу, да пирожки, да еще какой снеди… На четвертый раз разговорились они: оказалось, она в этом же НИИ МНСом работала, пока не разогнали, а поскольку лет ей как ему уже, и специальность неходовая, то и на работу другую пристроиться не случилось. Сюда взяли — и то за благо…
Тут бухша расфуфыренная прицокала на копытах десятисантиметровых, ввалилась, гыркнула, зыркнула — Ирину Николаевну бедную, уборщицу младшую научную, как ветром сдуло. Проглядела бухша отчет, которое что уже готово было, фыркнула: «Долго копаешься, не успеем до завтра» — и снова на выход. Только через плечо бросила, мол, сейчас у них внизу, в фитнесс-центре, корпоративчик, если чего надо — на мобильник звякни, но лучше не отвлекай. Костьми ляг, но к девяти утра чтобы готово все было.
Покуда Степаныч собирался сказать, что постарается, как уговаривались, хоть работы еще немало осталось, она уже умотала. Он, вишь, и так не краснобай, а если волнуется шибко, да еще особливо перед женчиной такой стати да фигуры как бухгалтерша клиническая, так и вовсе двух слов связать не может. Нравятся ему такие, слышь-ко… А кому не нравятся? А ей больно надо ждать, пока он там чего изречет…
Сидит так Степаныч дальше, расходы-доходы чужие считает, что на доктора не выучился жалеет, кофий кружками дует, аж по два пакетика заваривает — шибко уж в сон клонит, да и боится чего пропустить-недосчитать: люди же на него полагаются, как подвести можно…
Часов в восемь вечера Ирина-уборщица снова приходила: без халата, в платьишке простом, с тарелкой одноразовой — ростбиф с трюфелями принесла снизу. Покушайте, мол, Данила Степанович, у всех же праздник, елка, мандарины, а у вас тут одной калькуляцией пахнет, да кофием дешевым. Смутился, поблагодарил ее Степаныч, да разговоры разговаривать некогда: дальше сидит-считает, на ощупь от угощения кусочки пластмассовой вилкой отковыривает.
Еще с полчаса так повозился, да в дальний конец коридора захотелось сходить проветриться. А как возвращаться — оказия приключилась: свет погас. Степаныч охнул: у него ж база открыта! — ткнулся было бежать — да что теперь толку: вылетела, так вылетела. Да и куда бежать-то, по кромешной темнотище? Рукой разве что за стеночку взяться и потихохоньку ползти, чтоб на стулья не налететь да носом в пол не клюнуть.
Шагнул он так два шага, и вдруг видит: темноту полоска светлая резанула: дверь какая-то приоткрылась! А в коридоре лампочки как не горели, так и не горят… Ну, стенку-то он тут отпустил, да на свет зашагал. Идет, да гадает, отчего это не все врачи внизу Новый год справляют. Дошел до кабинета открытого, табличку на двери прочитал, да еще больше удивился: разве такая специальность бывает? Да еще в такой больнице, как эта? Психоаналитик понятно было бы, потому что модно. Психиатр — тоже, потому что нормальный человек себя, здорового, резать не даст. А такой?..
Постучал Степаныч в косяк осторожно, заглянул — кабинет как кабинет. Окно с жулюзями, стол белый, за столом доктор сидит в робе зеленой, в шапочке, в маске марлевой да в очках: то ли мужик, то ли баба — кто уразумеет, унисекс, твою в печенки…
Пока бухгалтер на пороге слова собирал, чтоб сказать, али спросить чего, врач в молчанку поднялся, подошел, ладони к вискам его приложил, да в глаза заглянул. А у самого очи — не разбери-поймешь какого цвета: то ли зеленые, то ли черные, то ли голубые, то ли всё сразу. Почувствовал тут Степаныч, что голова у него кругом пошла, всё закружилось-закаруселилось, и то ли зажмурился, то ли свет снова погас… А когда глаза у него открылись, то обнаружил, что все лампы уже горят, что стоит он у стенки в коридоре, и что никакого доктора и в помине нету — ни самого, ни кабинета евонного. И подумал было уже Степаныч, что померещилось ему с недосыпу, как почувствовал, что в кулаке бумажка скомканная зажата.
Развернул ее — а в середине две таблетки в серебристой упаковочке без названия. А на самой бумаженции карандашом накарябано: «Рецепт. Таблетки исполнения желания. Принимать непосредственно после формулирования. Исполнение 100 %. Когда говоришь, что думаешь, думай, что говоришь».
Степаныч тут даже расхохотался: ну и шутники, оказывается, местные лекари! Огляделся он по сторонам, не спрятался ли кто за дверью или за углом: ведь какая это шутка, если конца не досмотреть? Ан, не видать никого… Пожал он плечами, выковырял из упаковки одну таблетину, понюхал: мятой пахнет, точно от кашля или укачивания. Огляделся снова: коридор длиннющий, бухгалтерия на другом конце, пока дойдешь — ноги до коленок износишь, вот кабы сразу там оказаться, да база бы еще цела была, да отчет… Да таблетку-то и съел невзначай.
И не успел глазом моргнуть, как очутился в бухгалтерии, на кресле перед компьютером, а на экране — она, матушка, база родимая, как была, так и есть.
Степаныч, конечно, одной рукой за сердце хвать, а другой — в кнопочки тык: не висит ли?.. Нет, работает, сердешная, цела-целехонька. И только когда проверил, что и отчет цел, и все протчие причиндалы финансовые в порядке, сообразил он, что не в коридоре стоит, а в кабинете сидит. А в руке — таблеточка последняя.
Нормальный-то человек на его бы месте тут же наплевал бы с высокого этажа и на баланс, и на клинику, и стал бы желание сочинять, а у Степаныча все не как у людей. Таблеточку он отложил, да по кнопочкам опять быстренько забарабанил, да бумажки залистал: плюс-минус, дебет-кредит, отпечатки пальцев, так сказать… К утру обещался закончить — значит, надо. А все желания — потом.
Возился так Данила Степаныч часов до двенадцати — до первого, спины не разгибая, и не заметил, как дверь отворилась, да бухша развеселая да пьяненькая в кабинет вплыла. И сразу к нему: ластится, за ручку трогает, кудрями щекотит: «А как у вас дела продвигаются, уважаемый Данила Степанович? А не надо ли вам чем пособить, уважаемый Данила Степанович? А, может, вам массажик плечиков сделать, уважаемый Данила Степанович? Ах, как вам тут, поди, одиноко, уважаемый Данила Степанович». И пальчиками-то, слышь-ко, плечи ему так и мнет, так и мнет, ровно он ей приятель какой, али дружка, духами парижскими так и воняет, декольтом так и трясет перед носом, того и гляди, повываливается всё на улицу да раскатится.
Сконфузился тут мужик, растерялся, растаял, не то, что баланс — таблицу умножения забыл, и слов найти не может.
А бухша-то, что твоя лисица, не молчит, на ушко ему напевает: «Сейчас сюда хозяйка зайти собиралась, уважаемый Данила Степанович, так окажите милость, не говорите, что вы один тут два дня горбатились, скажите ей, что я с вами была, часов не считала, ночей не досыпала, куска не доедала, только вот перед праздником отсюда вышла, а вы у меня на подхвате были, вроде мальчика на побегушках. А уж потом мы с вами, уважаемый Данила Степанович, если отлепортуете все, как надо, сочтемся по-своему, не извольте беспокоиться…»
И распалила так его, выдрокобра драная, да к двери — шасть.
А рука у Степаныча уж сама к таблетке тянется, а голова — сцены радужные рисует: вот живут они с кралечкой разлюбезной в его двушке в хрущобе, он ей кофий одноразовый в постель по утрам таскает, по распродажам в продуктовых на отремонтированной «шестере» катает, в программе вечерами любимые ёйные сериалы отыскивает, красным фломастером подчеркивает, по выходным про Пуську и Дуську — ежиков любимых — лекции читает, а она…
Не дотянулся Степаныч за таблеткой.
Хоть мозга и в тумане, а понял всё.
Не нужен он ей такой. И сякой, и рассякой, и разъетакий — все одно не нужен. И хрущовка его, и «шестерка», и ежи, и кофе — хоть за три рубля, хоть за сто. Разные они люди, и нужно им разное. А под свой каприз бабу неволить — последнее дело.
Вздохнул он тут, глаза отвел да кивнул: скажу, мол, обещаю. А она и рада-радешенька: глазками стрельнула, кормой вильнула, да поскакала вниз, хороводы вокруг анестезиолога водить, про «В Лесном родился Елочкин» петь.
Десять минут прошло, заходит к нему хозяйка, и сразу про баланс выспрашивать начала, да про Сусанну, бухшу свою, до кучи вопрос задает, вроде, вдвоем-то спорее дело шло, чем у одного-то, поди?
Ну, про работу Степаныч честно сказал, что через час-другой готово будет, а про выдрокобру — как условились. Мол, все лавры ей, а он здесь так, мимо проходил. Нахмурилась тут главврач, плечами повела: дескать, на кой пень тогда мы тебя выписывали, возились столько? Но раз уж пришел, говорит, то заплатим от щедрот наших исключительно в честь праздника по тысяче российских рубликов за сутки. На торт и шампанское хватит.
Охнул тут Степаныч, возмутился… а правду сказать про Сусанку наглую нельзя — обещал. Потянулась рука за таблеткой — пусть заплатят, сколько заработал!.. — да снова опустилась. Без ведома хозяйского деньги из нее выжимать — ровно грабеж получается. Тоже нехорошо…
Понурился он, сердешный, за компьютер сел, а глаза обида туманит, в голову мысли тусклые лезут, вроде, все в белом оказались, а он один, дурак, в гудроне…
Тут уборщица к нему пришла, и снова с тарелкой: кусок торта да три конфетки на ней. Попробуйте, мол, Данила Степаныч, а то ведь неудобно: столько на нас работаете, а угостить вас даже не додумались. Да едва Степаныч рот разинул, то ли «спасибо» сказать, то ли «провались оно у вас тут всё пропадом», как дверь об стенку ручкой грохнула так, что чуть евроремонт на голову не посыпался, а в комнату бухша влетела: щеки горят, глаза молнии рассыпают, из ноздрей разве что дым не валит — куда только пожарники смотрят… И сходу давай орать на Ирину, дескать, чего ты с общего стола кому попало куски таскаешь, саму-то из милости посидеть взяли, второй месяц всего работает, а туда же, со свиным-то рылом!..
Ахнула Ирина, охнул Степаныч, вскочил…
Кабы бухша бухом была — ходить бы ему с подбитым глазом в новом году. А так пока бедолага слова в кучку собирал, чтобы обсказать ей, кто и какая она есть змея подколодная, ее уже и след простыл. А Ирина за сердце — хвать, и по стеночке съехала.
Ну, у Степаныча тут вся вендетта-винегретта из головы вылетела, к ней дернулся, поднимает — а она не спышит, не дышит. Кинулся он в коридор — пусто, бухши гадины и в помине уж нет. Вот ведь какая ситуевина в жизни бывает: в пяти метрах под ногами толпа докторов сидит, дурью мается, а тут человек без медицинской помощи помирает! Вниз бежать? Так пока входы-выходы отыщешь, ей совсем худо станет… Скорую вызывать? Когда еще приедет, это по названию она скорая, а по скорости — как ветер попутный случится… Заметался тут он, заносился — то за телефон схватится, то бежать вниз, то обратно, то ворот у платья расстегивать… И вдруг про таблетку вспомнил.
Мигом выдавил ее из пакетика, «Хочу быть врачом» сказал, в рот кинул, проглотил — и ажно дышать перестал: ждет, когда знания невиданные в его голове появятся.
А их как не было, так и нет!
А вместо этого, откуда ни возьмись, спокойствие на него опустилось, ровно ночью безветренной снег на землю лег, а в голове прояснилось, просветлело, и понятно стало, чего и не было сроду. И вспомнил моментом Степаныч всё, чему его за месяц в меде научить успели, и сразу одной рукой номер скорой набирает, другой Ирину укладывает, как надо, глазом по комнатке косит, нет ли аптечки где, а в ней — нашатыря, аспирина, и, мож, еще чего сердечного… Да всё хладнокровно эдак, точно каждый день только этим и занимается!
Ирина, слышь, от таких забот быстро в себя пришла. А тут и «скорая» подоспела — правда, врач всего один. Ну так, перед Новым годом у них, поди, тоже посиделки свои — что ж «скорая», не люди, что ли?
Пяти минут не прошло, как главврачиха клиническая заявилась. Ну и бухша, морда бесстыжая, следом: вроде, без нее в клинике и прыщ не вскочит. Глядят: врач уборщице ихней давление меряет, Степаныч растрепанный рядом топчется…
Удивилась главврачиха, бровки подняла, спрашивает, что это у вас тут за сабантуй такой, а выдрокобра экономическая тут как тут: дескать, эта женчина не понять какого поведения на халяву напилась да по мужикам потащилась, вот ее и прихватило с перебору-то того и другого.
Взвился при эдакой напраслине подлючной наш Степаныч, воздух ртом хватает, а слова-то во рту застревают: тык-мык, а сказать толком ничего и не может.
Кивнула хозяйка, ровно азотом жидким обдала, уходить повернулась, а бухша вокруг снова вьется, медовым голоском на ушко что-то жужжит-напевает.
И тут Степаныч случайно, не случайно ли — кто его знает — взглядом с врачом «скорой» встретился. А глаза у того, слышь-ко, над марлевой повязкой поблескивают совсем непонятные: не то зеленые, не то черные, не то голубые, и глядят так, что белый свет вокруг, вроде, каруселится. И чует вдруг Степаныч, что язык у него точно с узла развязался: что хочешь выговорить может, хоть слов матное, хоть скороговорку.
Да только он ни то, ни другое говорить не стал, потому как человек культурный, хоть и пожалел про это тогда шибко. Уж очень сматькаться хотелось. Но сказал он только, что ноги его в ихнем вертепе больше не будет, потому как с людьми тут обращаются как с псами помоечными, и даже хуже. И денег ихних ему не надо. А баланс свой дурацкий, коли кому охота, сами могут доделывать. Подхватил он на этом пальтюшку да шапку в охапку, в другую руку — Ирину, да к выходу двинул. Врач «скорой» — за ним. А на баб-то, говорю тебе точно, словно столбняк напал: стоят, очи таращат, рты разевают, а ни слова вымолвить, ни шевельнуться не могут. Ну, а как очухались, так никого уже и близко не было: охранник внизу сказал, что двое, мужчина с женщиной, сели в такси, что у крыльца минут десять уже поджидало, да уехали. А «скорую» никакую он и в глаза не видал, и врача тоже.
* * *
На этом можно было историю мою и закончить, да только не вся она тут вышла. Продолжения просит.
После Нового года Ирина уволилась, снова на биржу пошла: лучше в безработных мыкаться, чем такое терпеть.
Бухша змееподобная тоже недолго проработала: через месяц по собственному желанию ушла, якобы по состоянию здоровья. Даже отрабатывать не стала две недели положенные. Да хозяйка и не неволила, видела, что с Сусанной ее разлюбезной нелады творятся: от каждого шороха подпрыгивает, валерьянку литрами дует, от людей шарахается. Наверное, неклимат ей там сделался. Али воспаление подлости.
А Степаныча к концу января в медный холдинг, что в том же здании, главбухом пригласили. Вишь, дружок его давний там в замы вышел, а главбух старый на пенсию как раз собрался — вот всё удачно так и сложилось, одно к другому.
Или сложили удачно?..
Потому что, милый ты мой, хочешь верь, а хочешь не верь, без ВНСа и тут не обошлось. То бишь, Внештатного Научного Сотрудника, как прозывали его — или ее, кому знамо? — еще работники НИИПП, пока оно живо было. Того самого, в маске, молчаливого, с разными глазами. Не знаю, выполнил ли он бы Степаныча желание, загадай тот себе счет в банке, яхту али дачу на Багамах — но думаю, что нет. Он же не волшебник какой. И таблеточки-то егойные, сдается мне, для того лишь нужны были, чтобы поглядеть, какой человек есть на самом деле. Ведь что твою душу лучше всего откроет, как не желания? Вот то-то же…
А теперь те, кому он показывается, его по-разному нарекают: в спортзале навороченном — Тренером кличут, в холдинге — Аудитором окрестили, в рекламе да журнале — народ поизобретательней, так Совестью Нации его прозвали, пошутили, вроде. Ну, а я полагаю, что в клинике мордодельной его правильнее всех поименовали. Потому как врачи самую суть его то ли угадали, то ли учуяли.
Душевед.
А кто мне не доверяет — пусть пойдет со Степанычем побалакает: он после полусотни лет молчанки до разговоров бывает дюже охоч, даже не знаю, как невеста, Ирина Николаевна, его терпит.