1.1

Пока я пью растворимый кофе, который не люблю, но за неимением лучшего всегда соглашаюсь на суррогаты, Соня лежит на одеяле, расстеленном на полу, играет в тетрис, купленный на днях на барахолке, даже на секунду не отрывая взгляда, и говорит мне:

– Да все нормально у тебя, твоя жизнь изменится, все еще будет по-другому, я знаю, что говорю, я многое понимаю в жизни, посмотри на меня – я лежу, играю в тетрис за тридцать гривень, ничего не делаю и даю жизненные советы!

Соне двадцать два, и она младше меня на пару лет. У нее белая, почти прозрачная кожа в веснушках и родинках, копна кудрявых волос, нос с маленькой горбинкой, тонкая кость и невероятная (словно жалеющая всех) улыбка. Она работает на радио и встречается с моим братом. Я считаю, что ее жизнь удалась, а моя – нет, а она считает, что я нытик. Мы друг с другом соглашаемся. Мой брат в это время возится на кухне с новыми примочками и не имеет никакого желания вступать в наши беседы. Он предпочитает делать только то, что ему нравится, чего, увы, нельзя сказать обо мне.

Обо мне можно сказать многое, всего лишь понаблюдав за людьми, которыми я себя окружаю. Кажется, все свои недостатки я восполняю яркими достоинствами тех, кого люблю. Взять хотя бы моего младшего брата – вот кто ничуть на меня не похож. Вот с кого мне нужно брать пример, хотя родители всегда были уверены в обратном – мол, это ему бы стоило у меня многому поучиться, например рвению к учебе или усидчивости. А я бы с радостью отказалась от всех своих сомнительных достоинств в пользу главного таланта моего брата: делать то, что хочется, и не пытаться оправдывать чьи-либо ожидания.

Мы с Кириллом, Кирой, погодки – почти близнецы. Но я, хоть и старший «близнец», таковым ощущала себя недолго. Его основательность, серьезность не допускали покровительства. Мне же, наоборот, комфортно и удобно быть опекаемой. Когда мы стали подростками, он занял уверенную позицию взрослого брата, а я без боя сдала ему опеку над собой.

Общие интересы: книги, музыкальные группы, фильмы, игры. Разговоры и ссоры, драки – тоже общие: кто кого больней ущипнет за руку, кто тише сквозь зубы прошипит оскорбление, чтобы родители не услышали, кто через десять минут уже приходит мириться, как ни в чем не бывало протягивая бутерброд или сообщая, что через пять минут начнется «Дисней».

Еще в детстве брат выбрал меня в качестве человека, к которому нужно приклеиться и не отпускать. До пяти лет этот странный ребенок не разговаривал ни с кем, кроме меня, да и для меня оставался шкатулкой с секретом. Я учила его читать, а он упорно молчал, словно совершенно ничего не понимал, чертов маленький социопат. В один прекрасный день, буквально за месяц-два до первого класса, когда родители уже почти били тревогу из-за его неуспехов в чтении, он, дождавшись, когда в гостиной соберется семья в полном составе, взял с полки книгу и в полный голос, важно и внятно прочел: «Мир вокруг нас». Восторженные возгласы родителей, объятия и поздравления. Никто так не радовался, когда в пять лет я уже читала трехтомник Пушкина и сказки Салтыкова-Щедрина. Любое достижение Кирилла воспринималось как нечто из ряда вон выходящее. Нечто гениальное, немыслимое, словно никто не делал так до него. Все, что делала я, воспринималось как должное и редко заслуживало похвалы. Мне всегда казалось, что я – эдакий первый блин комом, первый ребенок, бета-версия, на которую возлагается масса надежд, но оправдывает их лишь следующая, исправленная и улучшенная. Это меня отдали в музыкальную школу в шесть лет, это со мной ежедневно сидела за фортепиано мама, но это мой брат наиграл в девять лет на пианино одним пальцем «Я иду, шагаю по Москве», не зная нот совершенно, и в этот момент все поняли, что он будет музыкантом. И не ошиблись.

Конечно, я завидовала ему. Но больше – восхищалась. Мой антипод: его невозмутимость против моей суетливости и мнительности, его конкретизация желаний и целей – против моей мечтательности и неопределенности, его независимость – против моей нужды в одобрении окружающих. Красивый, изящный, с низким глубоким голосом, он заставлял весь мир вертеться вокруг себя. Талантливый, особенный, неординарный, не такой, как все, – вот эпитеты, которые применялись к этому золотому мальчику. Про меня говорили: упрямая, работящая, ответственная. О, с какой радостью я променяла бы свою скучную положительность на эту яркую непредсказуемость!

Детьми мы бесконечно ссорились и даже дрались, но практически ни на секунду не расставались. Вместе круглыми сутками слушали радио «Юность», копили деньги на пиратские кассеты с «Кино», «Агатой Кристи», «Нирваной» и «Металликой», не спали до утра, чтобы не пропустить утренний выпуск «Акул пера» с любимой рок-группой, по очереди катались на стареньком велосипеде вокруг дома, ездили в школу – сначала на метро с пересадками, затем на трамвае, учили сольфеджио, проявляли в темной ванной фотографии, разучивали на два голоса песни, генералили в квартире, когда родители уезжали в командировку, предварительно разнеся ее в клочья, варили компот из винограда и рябины, делали котлеты из баклажанов, пекли каменное печенье с корицей, ждали «Альфа» по воскресеньям, слушали родительские пластинки – «Pink Floyd», «R.E.M.», «Черный кофе», «Космическую оперу» Маруани, а затем купили свой первый кассетный магнитофон. Я играла на пианино, а он – на кларнете, и когда соседка сверху доставала нас стуком по батарее во время репетиций, я клала на струны одеяло, а брат обматывал кларнет полотенцем. Все это время мы почему-то считали, что люто ненавидим друг друга, и нам понадобилось разъехаться, чтобы понять, что все совершенно наоборот. Что никто так не знает и не понимает нас, как мы друг друга. И что у нас много общего. Да что там – почти все. Даже друзья и те – одни на двоих.

Теперь мы взрослые и живем в разных домах – наша мама после смерти отца постоянно, даже зимой, обитает на даче. Мне как старшей наследнице достались в полное владение родительские апартаменты на улице Дарвина, в которых прошла вся моя жизнь, – большая, просторная квартира с высокими потолками, деревянными рамами и воющими трубами, скрипучим паркетом, неизменной стремянкой на балконе, без которой не выкрутить лампочку и не добраться до антресолей. Кириллу была куплена маленькая, но уютная квартира около Ботанического сада, в которой он жил со своей девушкой, рыжей тонкой Соней. Оба они были моими лучшими друзьями. А еще у нас был Саша – друг детства, с которым мы были знакомы так долго, что каждый раз, пытаясь подсчитать и загибая пальцы, я сбивалась со счета.

Детство ведь не требует причин и объяснений – в том числе и для дружбы. Никто из нас уже не помнит, как получилось, что сын нашей учительницы по сольфеджио стал приходить к нам домой, ждать нас на скамейке около подъезда, пылесосить наши ковры, гулять с нашей собакой, притаскивать двадцать бутылок лимонада зараз, мыть посуду, предварительно закатав рукава рубашки, а затем невозмутимо открывать родительский холодильник в поисках еды. Он будто взял над нами шефство. Со стороны могло казаться, что общение с нами для него сродни обязательству или повинности, но его никто ни к чему не принуждал. Как-то, когда мы все уже были взрослыми, я спросила его, почему он вдруг начал возиться с нами, ведь мы были для него малышами, на что он ответил: «Вы были такими забавными и дружными, мне хотелось вас опекать. Ну и, наверное, мне всегда не хватало братьев и сестер». Так и повелось: мы ходили в одну школу, играли в одни игры, ездили летом на велосипедах на речку каждый день, зимой бегали кататься с большой горки, построенной на площади, на майские праздники ждали до заката, пока на белой стене Дома культуры не начинались показы мультфильмов. Это было совсем несложно – дружить детьми. Вот мы и дружили.

Все любили Сашу. Упрямый, но обаятельный. Угрюмый, но артистичный. Высокий, худощавый, но широкоплечий, с сильными руками, тонкими пальцами. Воротник рубашки всегда чуть ослаблен, пиджак чуть помят, волосы чуть взъерошены. Когда он говорит, то смотрит немного мимо тебя: меня эта манера порой невероятно злила, влюбленных же в него одноклассниц очаровывала, и я понимала, почему это срабатывало: сразу хотелось добиться расположения этого снисходительного красавца. О, он был магнитом для милых, неуверенных в себе девочек! Если бы я не знала, что он мой лучший друг, то посчитала бы, что он со мной немного заигрывает: если и посмотрит прямо в глаза – то тут же ухмыльнется и отведет взгляд, и я никак не могла понять, от смущения или презрения. Но на самом деле не было в его действиях никакого коварного расчета – просто он был таким: цельным, не расплескивающим ни свою симпатию, ни даже ненависть. Для других он оставался вещью в себе, мне же он был близким и потому понятным – например, я чувствовала, когда Саша кого-то недолюбливал, даже если казалось, что он никак не проявляет свои чувства.

По утрам, когда мы шли в школу, Саша встречал нас у подъезда в одной и той же позе: стоял, прислонившись к стене, руки в карманах, бросал «Привет!» сквозь зубы и даже не удостаивал взглядом, лишь одним плечом показывая – пошли, мол. Такой же молчаливый, как и Кирилл. На их фоне я заслуженно имела славу говорливой девочки. В наших походах я не умолкала ни на секунду, тараторя все, что приходило мне в голову. Лишь изредка, когда все уставали от моего информационного потока, Саша говорил сурово: «Ленка, выключись!» – и я обиженно умолкала, правда, ненадолго. Затем они сами с братом начинали уговаривать меня что-то рассказать. Однажды Саша был у нас в гостях и мы чертовски поссорились. В сердцах я выкрикнула: «Не таскайся за нами! Не приходи больше!» – и вмиг пожалела о сказанном. Он побагровел и пулей вылетел из квартиры. Я прорыдала полночи, думая, что никогда больше не увижу единственного настоящего друга. Но наутро, когда мы с Кирой вышли из подъезда, я снова увидела его, стоящего как ни в чем не бывало, ждущего нас. «Привет!» – буркнул он в обычной манере, а я едва не расплакалась от благодарности, что он вернулся и делает вид, будто ничего не произошло. Мне всегда капельку льстил его интерес к нам – детям помладше: когда тебе шесть лет, а твоему лучшему другу – девять, это делает тебя чуть важнее, выше в глазах ровесников. Да и в собственных.

И все же я помню день, когда впервые задумалась о том, почему в нашей с братом жизни присутствует Саша. В тот день папа подарил нам собаку. «Однажды папа принес щенка» – какая простая фраза. Насколько слова могут точно описывать событие, но при этом не отображать его масштабность. Все было совсем не так. Это предложение нужно читать медленно, разделяя слова, громче с каждым новым слогом. Однажды. Папа. Принес. Щенка!!! Щенок оказался немецкой овчаркой женского пола. Мы с братом назвали его Анной, напоили молоком и повели гулять. Саша уже ждал нас у подъезда. Сидел на скамейке, чуть откинувшись назад и оперевшись на нее руками. В зубах – колосок. Я прыснула, сразу догадавшись, откуда у него новая манера – на днях мы все вместе, с Кирой и Сашей, впервые посмотрели «Хороший, плохой, злой» с Клинтом Иствудом, который на протяжении ленты не выпускал изо рта сигару. Я полфильма зевала, а мальчишки, конечно же, помешались после просмотра на ковбойской тематике. Саша вмиг понял, почему я хохочу, и сердито, не скрывая пренебрежения, в ответ кивнул на собаку:

– Это еще что?

– Это, Сашенька, еще кто! – скривилась я в ответ. – И вообще, нам некогда, мы выгуливаем собаку.

– Угу, – поддакнул Кирилл и почему-то тяжело вздохнул.

Саша лениво поднялся.

– Ну идем. Выгуливать твою собаку.

Собака моя оказалась на редкость глупой. На имя Анна она не отзывалась и радостно бежала за любым прохожим, стоило тому причмокнуть губами. Я надрывалась, крича «Аня, ко мне!», злилась и топала ногами. Саша наконец выплюнул колосок.

– Ты! – вдруг гаркнул он. – Аня? Ко мне. Живо.

И она пошла за ним. И больше ни за одним прохожим и не думала идти. А Саша на нее даже не смотрел – шел себе вперед неторопливо, держа руки в карманах. Как и моя собака, так же покорно шла за ним я. За мной, все еще тяжело вздыхая, шел маленький Кирилл. Мы обогнули дом, прошли через парк – к полю – и шли среди колосьев, трогая ладонью их острые кончики. Странная молчаливая процессия – трое и собака. Я смотрела в Сашину спину и думала: «Почему его слушается даже моя глупая овчарка?» А он шел себе, лениво покачиваясь, ни разу не обернувшись, и вдруг в полный голос запел глупую и пошлую «Не обижай, не обижай жениииих девчонку-малолеееетку». Я тут же закрыла себе рот ладонями, чтобы не расхохотаться, но громко прыснула. Он обернулся: «Чтооо?» И вот он улыбается серыми глазами, а я смотрю на него и вдруг вижу, что у него кончики ресниц обгорели, совсем белые.

И лето было такое невероятное, душное, но рыба ловилась на ура, и мы жарили ее вместе с картошкой в углях, жгли тополиный пух, бегали с Аней по пшеничному полю, хохотали, падали в траву и боролись, вытягивали колоски – и грызли зеленый сладкий кончик, стояли по два часа в очереди за мороженым в пакетах и покупали его растаявшим, и когда наши мамы кричали в окно «Мультики!», мы неслись к ближайшей квартире, чтобы успеть. В то лето я упала с велосипеда, расшибла обе коленки, сидела на асфальте и ревела от боли, а Саша примчался с зеленкой и прикладывал ватные тампоны к ссадинам.

Я подвывала:

– Щиплет же, щиплет, щиплееееет!

А он сурово успокаивал меня:

– Лена, будь мужиком!

– Я не мужиииик, я бабаааа, – выла я в ответ.

И вот мы вчетвером: я, Саша, брат и наша глупая собака – бежим по колосящемуся полю, спешим куда-то, летим, хотя еще вся жизнь впереди и совершенно некуда спешить, и когда получалось на секунду остановиться и задуматься, отдышаться, я почему-то вспоминала его обгоревшие ресницы, будто ничего не было важнее. И так хорошо было уже лишь оттого, что стоило мне поднять глаза, как я встречала до боли родной мне взгляд и знала: он не просто смотрит на меня, он видит меня, я ценна для него. Но тогда, в детстве, я не понимала, что самое важное – это когда те, кого ты любишь, могут тебя увидеть. Я не понимала. Для меня все только начиналось.

 

1.2

В нашей семье воплощением любви и заботы была мама. А папа – он был папой. Всегда холодным, спокойным, неразговорчивым. Если решил что-то – бессмысленно пытаться его переубедить. Если дал указание – будь добра, выполни. Не смей ослушаться, не смей спорить. Не говори громко, не одевайся вызывающе. Раз в несколько лет он мог сказать что-то одобрительное, поэтому каждая похвала была на вес золота. И все же я обожала отца. Он казался мне скалой, чем-то нерушимым, непобедимым. Возможно, потому, что таким он был лишь с нами, со своими детьми, и невероятно нежным и ласковым с мамой. Я немножко побаивалась его, но гораздо сильнее – любила и восхищалась. Восхищалась тем, какой защищенной рядом с ним выглядела мама. Тем, какой крепостью мне казался мой дом.

А потом его не стало.

Гонцом, принесшим дурную весть, стал мой лучший друг. Это Саша позвонил в дверь в то утро. И стоя «в проеме двери, как медное изваяние», смотрел на меня так, что я сразу догадалась – что-то случилось, оставалось лишь вытянуть из колоды имя – кто первым оставил меня? Это оказался папа. Мой спокойный, мой непоколебимый отец, моя стена, моя скала, моя вечность – вот он вез маму и Кирилла с дачи, и вот его больше нет. Все живы, все есть, все на месте, а он – нет. Это не укладывалось в голове. Но вместо боли первой меня захлестнула обида – сначала на осмелившегося сообщить это друга, затем на не уберегших отца маму и Кирилла и наконец на папу. Как он мог? Как он мог уйти – так внезапно, так рано, оставив меня, не дав мне возможности подготовиться к этой потере? Вдруг стало не хватать воздуха, и одновременно хотелось кричать и тратить его понапрасну, но это было как во сне – я открывала рот, а оттуда ни звука, ничего. И Саша обвивал меня руками и уносил куда-то в комнату, в темноту, где я продолжала беззвучно кричать, а затем так же беззвучно плакать и еще несколько часов пыталась осознать первое случившееся со мной настоящее горе: того, кого я люблю, больше нет. И это не исправить. Ничего не исправить. Все разрушено. Я разрушена навсегда.

Не помню, как я уснула, – помню только, что до этого Саша пытался напоить меня чаем, помню, как растирал мне дрожащие руки, как гладил по плечу, как говорил что-то – но совершенно ненужное, бессмысленное, пустое, неуместное. А потом я проснулась оттого, что солнце обжигало веки и мне снилось, что я плачу и слезы горячие, но я проснулась, а глаза сухие. Я сразу почувствовала, что меня кто-то обнимает. Саша спал рядом, почти завернув меня в себя каким-то размашистым, уже взрослым объятием. И мне совсем не хотелось выбираться из этих рук – казалось, только эта колыбель могла меня защитить, раз больше некому. Я слышала его дыхание у своего затылка, чувствовала тепло его тела и испытывала благодарность – первое хорошее, почти приятное чувство за последние невыносимые несколько часов. Я боялась шелохнуться, не хотела его будить, мне казалось – лежи мы так вечность, и все окажется неправдой, сном, ошибкой. Но ясность накатывала снежным комом, разбивая тонкую защитную пелену сна. Я начала задыхаться и откинула Сашины руки, вдруг показалось, душившие меня. Он проснулся, подскочил, суетливо и виновато пятерней причесывая волосы, поправляя мятую футболку: «Прости, уснул». Дальше последовали тягучие, мучительные дни – похороны папы, растерявшаяся, словно недоумевающая мама, горький Кирилл и молчаливый, но всегда приходящий на помощь Саша. Мы ехали в машине с кладбища, и тогда я, уставшая, впервые положила голову ему на плечо, а он приобнял меня и поцеловал в макушку, я помню.

Это был второй поцелуй – впервые он поцеловал меня в школе, когда я училась в шестом классе, а он – в девятом. Саша начал вести секцию бадминтона, и я, конечно, одной из первых побежала к нему заниматься. Я невероятно гордилась тем, что наш учитель – мой друг, а потому отказывалась соблюдать субординацию, поддразнивая Сашу и препираясь с ним всю тренировку. Когда занятие заканчивалось и все бежали в раздевалку, я оставалась в зале и помогала Саше отнести на место маты, разложить ракетки и собрать воланчики. Иногда мы оставались играть вдвоем, хохоча и дразня друг друга, пока не выбивались из сил. Однажды мы так заигрались, что Саша в попытке отобрать волан повалил меня на пол и мы начали кататься по нему, как зверьки. Я царапалась, визжала и отбивалась, пока он почти выкручивал мне руки ровно настолько, чтобы не причинить боли, но и не дать защититься. В какой-то момент в этой шуточной борьбе его лицо оказалось так близко к моему, что я испуганно замолчала. Мы оба тяжело дышали. Он смотрел на меня – весело и смело. И вдруг ни с того ни с сего поцеловал меня в висок, туда, где волосы стали влажными от пота и где от волнения моя вена пульсировала так громко, что в ушах стоял гул. Я ошарашенно отпрянула, а он лишь рассмеялся, одновременно пытаясь скрыть смущение: «Ну что, получила в ухо?» В уже темнеющем зале я видела, как он заливается краской – то ли от того, что ему действительно было чего стыдиться, то ли потому, что я восприняла его поцелуй как нечто переходящее границы нашей дружбы. Он вмиг ослабил хватку, и я, вывернувшись из его рук, подскочила, бросила обиженно: «Дурак!» и со всех ног унеслась в раздевалку. Взаимное смущение прошло уже на следующий день – Саша, как всегда, стоял утром у подъезда, а я, как всегда, трещала без умолку. Но больше он ко мне не прикасался. До того самого дня, когда ему пришлось нести меня на руках в мою же постель – убитую моим самым большим горем. После этого мы начали прикасаться друг к другу – исключительно так, как брат и сестра, и это нисколько нас больше не смущало. Каждый раз, когда я получала Сашин шутливый поцелуй в макушку, это означало, что он испытывает нежность ко мне. Такую, какую ко мне испытывал, я знаю, Кирилл, но никогда не умел этого показать, в отличие от моего друга. В тот день, когда я потеряла отца, я словно обрела в Саше второго старшего брата – того, кто всегда меня защитит и утешит. И стала бояться потерять и его.

В моей квартире, такой родной и знакомой – с маминым самодельным торшером, расшитой скатертью, темно-бордовыми с полосами занавесками, с которыми так приятно высыпаться летним утром, когда солнце светит в окно, – даже мне порой бывало одиноко и скучно. Мое веселье было там, где они – мои друзья. Неразговорчивый брат заваривал чай, курил, прищурившись, недолго слушая нашу с Соней болтовню, а потом снова уходил в себя – брал гитару, надевал наушники, и дозваться его было невозможно. На Соню падала тяжелая семейная ноша – выслушивать мои очередные рефлексии на тему моей нереализованности, бессмысленности существования и, конечно, горячей доброй зависти к успеху брата.

– Лена, – смеется Соня, – чему ты завидуешь? Я подумываю Кириллу заказать футболку с надписью: «I have no money. I have no job. I have no car. But I’m in a band». Это про него. А ты зарабатываешь больше нас с ним, вместе взятых, – и все равно страдаешь по поводу своей неуспешности?

– Не в деньгах дело, Сонь. Скорее, в любимом деле. Нет, я, конечно, свою работу люблю. – Мне стыдно признаваться Соне, что эта любовь больше похожа на привычку, но, в конце концов, что такое любовь – если не комфортное сосуществование? А мы с моей работой именно комфортно сосуществуем. – Должно оставаться ощущение, что ты делаешь нечто стоящее, важное, а не пишешь рекламные тексты для пиар-агентств, которые, скажем прямо, не попадут в мировую историю. Не то что Кирилл.

– А я менеджер по продажам, – хохочет Соня, параллельно хмурясь и пытаясь выстроить фигурки в тетрисе так, чтобы они создали сплошную линию и провалились вниз, – ни в какую историю я точно не по-па-ду.

– Какие твои годы, – отмахиваясь, заявляю я, – и вообще, у тебя есть Кирилл, какая-никакая личная жизнь (тут мы, одновременно поворачиваясь в сторону брата, прыскаем – судя по всему, он встречается со своими примочками, а не с Соней).

– И у тебя будет, – уверенно заявляет Соня. – Прекратишь путаться со странными мальчиками, и сразу появится личная жизнь, не переживай.

– Саша говорит, что я очень жалостливая, поэтому даю шанс всем, кому бы никто, кроме меня, не дал. В смысле – шанс бы не дал, а не то, что ты подумала.

– Ничего я не успела подумать, ты сама за меня подумала, – смеется Соня. – Но Саша в чем-то прав. – Она откладывает тетрис и заговорщически ко мне наклоняется. – Прежде чем давать советы тебе, посмотрел бы лучше на себя. Ты видела, с кем он был на прошлой неделе? Симпатичная, конечно, но когда она заговорила… – Соня по-девичьи кривит лицо.

– Ну, Соня, у Саши оригинальный вкус. Он считает, что в женщине должно быть все прекрасно: и лицо, и грудь, и ноги. На этом его список женских достоинств заканчивается.

– Видишь, как мы славно перемыли ему кости!

– Зато мне полегчало, – честно признаюсь я. – А то в последнее время ощущение, что не жизнь, а сплошное болото.

– Да все нормально у тебя, – успокаивающе говорит Соня, – твоя жизнь изменится, все еще будет по-другому. Я знаю, что говорю, я многое понимаю в жизни, посмотри на меня – я лежу, играю в тетрис, ничего не делаю и даю жизненные советы! O, – вдруг вскидывается она. – Звонят! Наверняка Сашка.

Когда Саша входит в дом, у него всегда такое лицо, будто он ожидал увидеть здесь кого угодно: Курта Кобейна, Джона Леннона, президента Америки – но не нас. Никакой дружеской радости встречи, воодушевления – ничего, словно он проходил мимо, был вынужден зайти и немного разочарован нашим присутствием. Всегда наклоняется, прежде чем войти в дверь, – и ведь не настолько высокий, чтобы задеть косяк, но уверен, что выше всех присутствующих. От него еще пахнет табаком – наверняка курил по дороге от метро и лишь перед подъездом выбросил сигарету, сильно затянувшись напоследок. В руках – перевязанный бечевкой толстый бумажный пакет, судя по тому, как кладет его на столик в прихожей, – тяжелый.

– Что это, что это? – скачу я вокруг него так, словно встречаю с работы родителей.

– Танцуй, Давыдова, – снисходительно отвечает Саша.

Я хватаю пакет и жадно его развязываю – в нем три книги, заказанные мной и привезенные Сашиной мамой из Киева, моя – совершенно не тайная ни для кого – страсть: цикл о культовых режиссерах и актерах. Глянцевые обложки, монохромные фотографии. Благодарно дотягиваюсь до Сашиной щеки, целую легко, он морщится с наигранным пренебрежением, а я уже несусь в гостиную с книгами в руках, чтобы усесться в кресло и перелистывать их, вдыхать запах типографской краски, ахать.

– Как мало твоей сестре нужно для счастья – всего лишь несколько фотографий со смазливыми актерами. Годы идут, ничего не меняется, – кидает Саша в мою сторону, протягивая руку Кириллу для приветствия.

Кирилл единственный, кого Саша воспринимает всерьез. А ведь брат младше меня. Иногда мне кажется, что они родственники и лучшие друзья, а мы с Соней – так, увязались за ними. Они удивительно похожи – немногословны, собранны, циничны. У них одна группа, одни интересы, одни планы на будущее. Даже курят одинаково – держа сигарету в уголке губ, прищурившись, разматывая в это время шнуры, бросая друг другу короткие замечания. Только вошел – и они с Кириллом уже банда: закрыли на кухню дверь, разговаривают вполголоса, но до нас доносятся обрывки фраз, в которых, увы, нет места женщинам и прочей ерунде.

Соня вздыхает:

– Может, им пожениться?

– Пожалуй, – язвлю я.

Конец марта, а в Харькове до сих пор зима. Меня ждет моя плохо отапливаемая квартира со скрипучими полами, кружка «Старбакс», привезенная Сашей из Берлина, литры горячего – уже не растворимого – кофе и море работы, которую надо сделать до утра: скучные рекламные пресс-релизы, акционные листовки для охранного агентства, перевод статьи о всемирно известном, если верить автору, польском косметологе. Я собираюсь домой вместе с Сашей – нам в одну сторону и он всегда провожает меня до двери.

– Ну что, – толкает он меня плечом в метро, – ты довольна? Я не зря заставил маму бегать по книжным?

– Очень, очень довольна, – отвечаю благодарно. – Татьяне Николаевне большое спасибо, с меня шоколад, цветы и шампанское.

– Отставить, – смеется, смотрит на меня изучающе, добавляет: – Ты сегодня задумчивая, Давыдова. У тебя все нормально? Справляешься?

– Угу, – вздыхаю, – просто как-то все… несерьезно, что ли, Саш? Работа дурацкая, я сама дурацкая, все у меня криво выходит, тебе не кажется?

– Не кажется. Ты опять вступила в свою любимую фазу.

– Какую?

– Самокопания. Ты без этого не можешь.

– Не могу, – соглашаюсь.

– Ты слишком близко все принимаешь к сердцу.

– Ох, ты всегда так говоришь. Будто я могу взять и стать другой. Принимать все далеко от сердца. Разве можно вдруг, ни с того ни с сего, стать холодной, расчетливой, бесчувственной, а?

– Понятия не имею. Я такой с рождения.

– Ой, не ври. Ты не такой. Ты – чувствительный, – выпаливаю я и вдруг смущаюсь своих слов. – Прикидываешься циником, но меня не проведешь.

– Тебя – нет, – соглашается, – только не рассказывай никому, договорились? – шепчет, словно по секрету.

– Не расскажу, – тоже шепчу я и толкаю его плечом. – Саш, а что за девица была с тобой на прошлой неделе, у вас серьезно? – издеваюсь.

– Язва, – совсем не обижается. – Что поделать, Лена, не интересуются мной высокодуховные девы, увы, только длинноногие…

– И пышногрудые, – не сдерживаюсь я.

– И такие тоже, – согласно кивает. – Чем богаты, тем и рады, как говорится.

– Ничего-ничего, – изображаю сочувствие, – однажды и тебя, Саша, полюбит умная и… Как ты сказал? Да, высокодуховная дева. Обязательно!

– Буду ждать, а пока довольствуюсь малым. – Он улыбается хитро и чуть смущенно, и мне немного стыдно за свой сарказм, но он-то знает, что я любя.

– У тебя всегда есть я, – примиряюще шучу.

– Ну уж нет, – отмахивается, – тебя, Давыдова, я точно не потяну. Это слишком. Мне бы кого попроще, поглупей и, прости, ростом повыше. – Он, смеясь, целует меня в макушку, и я нарочито отбиваюсь, хотя мне всегда приятен этот его маленький жест, будто говорящий: «Эй, что бы там ни было, я тебя не оставлю».

Поезд раскачивается из стороны в сторону, я вдруг ловлю себя на мысли, что именно здесь и сейчас, в этом вагоне, где все друг другу чужие, а рядом со мной человек, который никому не даст меня в обиду, я очень защищена. Так много хороших людей любят меня, берут меня за руку, заваривают чай, привозят книги, принимают меня, такую суетливую, самокопающуюся, и даже не пытаются исправить. Мне ли жаловаться.

 

1.3

Впервые и всерьез, как мне тогда казалось, я влюбилась в пятнадцать лет. Он был новеньким в нашей школе, его звали Алеша. Худой и долговязый; если долго в упор рассматривать, он начинал краснеть. На мои взгляды Алеша быстро ответил взаимностью, и следующие полгода мы не расставались. Он покупал мне мороженое, а я, узнав, что он заболел, приносила ему апельсины, на которые у него жуткая аллергия, но я всегда об этом забывала. Вместо того чтобы идти после школы домой, мы спускались к речке, сидели на берегу, дурачились, фотографировали, шептали друг другу вечные клятвы и объяснения в любви. Девочки страшно мне завидовали – новенький считался красавчиком, и у многих популярных барышень были на него планы. Но я была влюблена не в его популярность. Он казался мне невероятно трепетным, нежным, идеальным бойфрендом для пятнадцатилетней девушки, начитавшейся любовных – пусть и хороших – романов. Мы звонили друг другу на ночь и загадывали сны: он рассказывал, что приснится мне, а я – ему, и все сбывалось. Если телефон не работал – это было ужасно, кошмарно, не вытерпеть до завтра. Я, вечная отличница, делала за него уроки, даже вела дневник, и когда он получал плохие оценки – влетало от его классного руководителя мне, а не ему. Мы бегали среди урока на последний этаж школы и поднимались по лестнице, где никто не видит, чтобы поцеловаться и сразу разбежаться по кабинетам. Я писала контрольные и на перемене отдавала Алеше – его класс обычно писал следующим. Однажды я диктовала им тесты, и все-все написали на хорошие оценки, кроме него. Потому что только он не видел моих подсказок: я щелкала пальцем на правильном ответе по сборнику с тестами незаметно для преподавательницы. Ради него старалась, а он один, дурачок, их не сдал. В моей комнате был большой шкаф, мы забирались в него и шептались часами. Рассказывали секреты, не представляли, что однажды сможем друг без друга, совсем не представляли, но часто ли первая школьная любовь длится всю жизнь?

На летние каникулы родители повезли меня и брата в Москву. Огромная, захлестывающая, пугающая – мне поездка казалась индустриальным сном, а не явью. Иногда у меня кружилась голова от потока людей, от шумного метро, от беспрерывного движения. Невыносимо скучала по дому, по школьным друзьям и, конечно, по своему кроткому возлюбленному. Все накопленные деньги потратила на шоколад, сувенирные открытки и прочую ерунду – Алеше. Предвкушала свое появление в школе – новые лаковые туфли с бусинами в три ряда, атласная блузка и внутренняя обновленность, с которой возвращаешься после каникул. Еще в школьном дворе увидела в толпе Алексея, подлетела к нему, даже не пытаясь скрыть ни радости своей, ни воодушевления, но как только он увидел меня, как только посмотрел, я вдруг поняла – что-то произошло. Это какой-то другой Алеша, не тот, с которым мы болтались у речки, звонили друг другу перед сном и целовались в подъезде вечерами. Он даже не поздоровался – просто развернулся ко мне спиной и продолжил разговор с одноклассниками.

Не помню, как я высидела четыре урока, что говорили учителя, что спрашивали о поездке в Москву одноклассницы, все плыло перед глазами от снедающей обиды, от непонимания – что произошло? После уроков я стояла в вестибюле, ища его в шумной, еще веселой и полной сил после каникул толпе. Схватила за рукав – пролетающего мимо, потянула: «Алеша?» Я, казалось мне, была готова ко всему – к обвинениям, к разговору, даже к извинениям, я простила бы его тотчас, скажи он мне, что рассердился, но он отдернул руку: «Отвали».

По школе поползла череда слухов. То одна, то другая «подружка» с плохо скрываемым удовольствием пересказывала мне их, а я лишь молчала и слушала. Картина была следующей: летом мой застенчивый возлюбленный стал встречаться с красивой длинноногой блондинкой Юлей, глупой, но эффектной. Их видели каждый вечер в школьном дворе, она сидела у него на коленях, а он бесконечно ее целовал – еще бесконечней, чем меня, если верить слухам. Мне не хватало злости заставить всех прекратить говорить со мной о нем. Не хватало злости поднять глаза, когда он проходил мимо или оказывался неподалеку. Все, чего мне хотелось, – это исчезнуть, вычеркнуть себя из происходившего – так мне пятнадцатилетней было больно. По ночам, когда все думали, что я уснула, я тихо пробиралась к столу, включала настольную лампу и писала дневник, заливая его слезами. Я жалела себя, а разве можно не жалеть, когда ты девочка и когда с тобой так? Но все проходит – и мое первое разочарование тоже со временем поблекло. «Что ж, – думала я, – значит, это не он». Лишь по-прежнему немного учащалось сердцебиение, стоило ему пройти мимо меня, заставляя руки предательски дрожать.

Так прошел учебный год. В актовом зале начались репетиции последнего звонка, мы, восьмиклассники, готовили отвальную девятым классам. Я сидела одна, обложенная бумагами, – написание сценария, как всегда, выпало на мою долю. В зал ввалилась шумная толпа репетирующих – с Ним во главе. Разместились передо мной, даже не заметив, я лишь сильнее вжалась в кресло – ну и хорошо, что не видят.

– А что, – вдруг выпалил мой скромный краснеющий мальчик таким голосом, которого я у него никогда не слышала, – эта жирная корова еще не пришла? Ей отдельное приглашение нужно? Сказали же, к двенадцати в зале быть!

– Ты про Давыдову? – тихо переспросил долговязый, косящий на один глаз Дима.

– Про кого же еще! Фу, бесит. Припрется щас, опять начнет своими телесами на сцене трясти и визжать, как потерпевшая: вы не так поееете, вы не то говорииите! – передразнил меня бывший возлюбленный.

– Хорош, Леха, – тихо остановил Дима, – нельзя так про девушку.

– Кто девушка? Давыдова? Да она уже давно не девушка, я точно знаю!

Наверное, нужно было дослушать до конца. Наверное, тогда бы я узнала, какого мнения вчерашний мой милый друг о моих сексуальных способностях, которые, впрочем, Алексею были не известны, да и мне самой, чего уж там. Но обида сдавила горло так, что не только слушать – дышать стало невозможно. Я встала, подошла к нему со спины, тронула за плечо, он развернулся удивленно, узнав – вдруг перекосился весь то ли стыдливо, то ли испуганно, а затем я влепила ему пощечину. Театрально, наверное, но я сделала то, что мне ужасно хотелось сделать. Потому что до этого момента я отказывалась верить услышанному. «Нет, – думала я, – он не мог так нарочно меня обидеть, я сама в чем-то виновата». Может, я недостаточно для него хороша, умна, красива, наконец, что, не видя меня целый месяц, он вдруг разлюбил меня, разжелал со мной быть, и это полностью моя вина, не его, а не смог объясниться – понятно, это всегда сложно. О, как я его оправдывала! А он оказался обычной дрянью. Собственно, первой сволочью на моем жизненном пути.

Моей рукоприкладной бравады хватило ненадолго. Через несколько минут я рыдала в подсобке кабинета истории, пока испуганная классная руководительница не привела Сашу, сгребшего меня в охапку. Саша увел меня к себе домой, его мама напоила меня чаем и отправила нас к нему в комнату, где я битый час плакала на Сашином диване, кляла себя, Алексея и всех «мужчин», вместе взятых.

На следующий день в школе меня встретил Алеша – он ждал в вестибюле, увидев меня, подошел, виновато отводя в сторону глаза, процедил сквозь зубы извинения и, судя по тому, что дурацкие слухи вскоре умолкли, он прекратил злословить на мой счет. Не знаю, что на него подействовало: возможно, ему стало стыдно за то, что он оскорбил меня в моем же присутствии, впрочем, не подозревая об этом, возможно, пожалел меня – наверняка ему донесли, что я потом плакала. Но скорее всего, за меня вступились – наверняка тот самый тихий Дима, всегда, даже после нашего расставания с Алешей, остававшийся вежливым со мной, – когда толпа мальчишек из их класса пролетала мимо меня, улюлюкая и сыпля оскорбления в мой адрес, он всегда здоровался и улыбался. Как бы то ни было, факт оставался фактом – после этой истории все прекратилось: и слухи, и стадное поддразнивание, – мы доучились с Алешей в параллельных классах до конца восьмого, и на последнем звонке он даже подошел ко мне, краснея и переминаясь с ноги на ногу, и пригласил танцевать. «Извини, – ответила я, – но меня уже пригласили». Я развернулась и увидела Сашу – он стоял, как всегда, в окружении симпатичных одноклассниц, возвышаясь, – выпускник, уже выбравший институт и уверенный в себе до последнего жеста. Я пошла к нему, качаясь на новых высоких каблуках, умоляя внутренне: «Только не подведи». Тронула за руку: «Потанцуем?» Он удивленно взглянул на меня, но понял все без слов, согласно кивнул, взял меня за руку и повел в центр зала.

Алешу я больше никогда не видела. После восьмого класса он перешел в другую школу, а потом, поговаривают, и вовсе уехал из страны. Но это меня больше не волновало. Однако все мои последующие влюбленности были как под копирку: милые, воспитанные мальчики, чуть ли не рожденные в костюмах не по размеру и в нелепых галстуках, разговоры о книгах, кино, поверхностные умы, трогательные признания. Да и не сильна я оказалась в романтических отношениях – либо я, либо мне наскучивали раньше, чем я успевала понять, так ли мне важен этот человек. Никто больше не обижал меня так сильно, чтобы я плакала. Никого больше я не подпускала к себе так близко, чтобы я плакала. Гораздо интереснее мне было таскаться на репетиции брата с Сашей – сначала напоминавшие самодеятельность, но позже, все больше и больше, серьезный музыкальный проект. Кто бы мог подумать, что из этого начинания что-то выйдет – но вот они уже дают концерты, до хрипоты спорят о новых аранжировках и не мыслят себя без музыки. Я привыкла к грохоту – усаживалась в углу на подушках, читала, даже порой дремала. Неважно, насколько они были хороши, – мне нравилось находиться с людьми, которые любят свое дело. Конечно, я завидовала. Немного. Хотелось быть частью их группы – но получалось лишь какой-то групи, хоть и с привилегиями. И хотя Кирилл всегда говорил, что тексты в рок-музыке не играют особой роли и требования к ним гораздо ниже, чем к поэзии в принципе, тот факт, что он разрешал мне писать слова для их песен, делал меня невероятно счастливой.

 

1.4

Что касается талантов, у меня, бесспорно, был один: оставлять всех бывших и даже потенциальных парней в своем окружении, всегда готовых помочь, выручить, сопроводить. Наверное, я умела хорошо расставаться или отказывать: без скандалов, взаимных обвинений и смертельных обид, успев оставить о себе теплые, не омраченные ничем воспоминания. Саша считал по-другому: я оставляю шанс и вожу за нос молодых людей, потому что мне очень важно казаться хорошей. «Расставила бы все точки над “и”, – говорил он, – и больше бы их не видела». Проблема заключалась в том, что этих точек я не очень хотела. Приятно все же иметь кого-то под рукой – пусть и для небольших поручений. Разве не получали они от этого удовольствия? И если нет, если видели в этом лишь шанс перевести дружеские отношения в другую плоскость – моя ли это проблема? «Ты – как все женщины», – почти осуждал меня Саша. Но как бы он меня ни стыдил, как бы я сама ни сокрушалась, что злоупотребляю расположением парней ко мне, – мое поведение не менялось. В конце концов, приятно быть со всеми в хороших отношениях. Впрочем, Саша тоже спешил мне на помощь, особенно если речь шла о ноутбуках, вайфай-роутерах и прочих гаджетах, стоило которым поломаться или выйти из строя, как у меня начиналась форменная паника. Саша лишь на досуге занимался группой, в основное время зарабатывая на жизнь в IT – как и добрая часть харьковской молодежи, а потому все эти – для меня глобальные – проблемы мог решить одним щелчком пальцев.

Было около десяти вечера, но мне предстояла длинная рабочая ночь, когда экран ноутбука вспыхнул и тут же погас.

Я позвонила Саше – в панике затараторив в трубку о том, что поломка ноутбука может разрушить мою счастливую жизнь, лишить заработка, выгнать на панель и привести в итоге к смерти от передозировки. «Ты хочешь, чтобы я пришел?» – спросил он. «Нет, Саша, я не хочу, чтобы ты приходил, я хочу, чтобы у меня заработал ноутбук, а для этого ты должен прийти и починить его».

Иногда я вела себя ужасно. Не потому, что знала – мне не откажут, а скорее потому, что мне казалось, там, на том конце, знают, что я безгранично ценю их поддержку, любовь и заботу, что не представляю жизнь без этих людей, люблю их и завишу от них, и только капризничая, пренебрегая для вида, я могла казаться себе более независимой, более защищенной. Но кем я была без брата и Саши? Никем. Саша прощал мне все и всегда. Не потому, что был в принципе мягок ко мне (а он был), а потому, что он, как никто другой, знал, что я боюсь выражать свою привязанность. Что мне важно притворяться независимой и уверенной в себе. Мою напускную самоуверенность он прекрасно чувствовал – и это сильно облегчало наше общение. Но, видимо, в тот раз я была слишком самонадеянна, слишком полагалась на его проницательность, терпеливость и снисходительность и где-то перебрала – с сарказмом, иронией, дурацкими шуточками, поэтому он сказал: «Нет».

– Нет, – сказал он, – Лена, я не бюро услуг.

С меня тут же слетела спесь.

– Саша, но я не то имела в виду. Ты обиделся? Я не хотела! Мне очень нужна твоя помощь!

– Тебе нужна помощь в починке ноутбука. Тебе нужен не я, а компьютерный мастер. Обратись к кому-нибудь другому.

– Обиделся? – зашептала в трубку виновато. – Ты на меня обиделся? Я что-то не то сказала?

– Давыдова. У меня нет на это времени. Удачи в ремонте.

Когда он положил трубку, мне сразу же захотелось перезвонить, триста раз извиниться, дождаться, когда он снова пошутит, удостовериться, что все хорошо, все как прежде и он не злится на меня. Но я не решилась. Я понимала, что он не из тех людей, которые обижаются и копят обиду, да и повод пустяковый, мужской обиды точно не заслуживающий. Но мне было стыдно – я перегнула палку с показным пренебрежением, и он имел полное право прекратить со мной разговор. Что и сделал.

Через полчаса приехал мой давний поклонник, пухлый парень в очках. Он минут сорок копался в системе и наконец заставил мой ноутбук заработать. Мы сидели на кухне, я поила его чаем в благодарность, когда позвонил Саша:

– Ладно. Рассказывай, что случилось.

И снова откуда ни возьмись мое напускное пренебрежение:

– Справилась без тебя. Уже все починили, спасибо, что спросил.

– Хорошо, – только и сказал он. – Хорошо.

Он положил трубку, и только тогда я поняла, что мне очень было нужно, чтобы в тот вечер приехал именно Саша. Так случается с некоторыми людьми – иногда они значат для тебя гораздо больше, чем тебе бы хотелось.

Порой без видимых причин мне кажется, что все изменилось. Все смотрят на меня по-другому, воспринимают иначе, все не так, как прежде, а мне очень нравилось, как было прежде. Уже неделя, замечаю я, как брат не написал мне ни слова, две недели, как ни сообщения от Саши. А если учесть, что у меня нет личной жизни, единственными мужчинами в ней остаются брат и его лучший друг. Стоит сказать такое вслух – сразу понимаешь, как странно это звучит: жалко и круто одновременно.

В конце марта в Харькове еще долго до весны, так, жалкие намеки. То вдруг повалит хлопьями снег, то спустя пару часов пойдет проливной холодный дождь, ничто не предвещает тепла. В такие дни мне особенно жалко себя. Я уже почти три дня не выходила из дома, завалив себя работой по самое горло, ни с кем не общаясь и втайне надеясь, что вот-вот кто-нибудь нарушит мое уединение и позовет меня туда, где можно без причин смеяться, громко говорить, размахивать руками, пить сухое красное, заказывать китайскую лапшу и вздыхать, что на следующий день мы все непременно «пожиреем об этом». Поэтому, когда телефон задрожал от оповещения в соцсети: «Ленка, мы в “Пентагоне”, играем, приходи», я не раздумывала ни секунды. Уже через час я сидела в обществе таких же странных, как сама, знакомых, пыталась разобраться в новой настолке и медленно цедила джин с тоником, не заметив, как опьянела. Все были готовы расходиться уже в одиннадцать вечера, а во мне только разыгралась жажда глупого бестолкового веселья. Я взяла телефон и набрала номер Саши – он готов стерпеть меня в любое время суток.

– Александр, – весело затараторила я, – как вы поживаете, Александр? Чем занимаетесь? Не хотите ли пригласить меня в гости?

Саша ответил не сразу – лишь после глубокого выдоха. Курит, догадалась я.

– И тебе здравствуй, Давыдова. Приезжай.

За что я любила своего друга – за то, что он знает меру разговорам. В отличие от меня. Я вызвала такси и заказала еще один джин с тоником в его ожидании.

О’кей, я была пьяна. Чуточку пьяна, и что? На ногах стояла, не качалась, не промахивалась. Разве что речь моя была чуть развязнее, чем обычно, и движения смелее, и вообще под воздействием алкоголя я становилась хихикающей дурочкой. Никто и не строил иллюзий на мой счет.

Сашка открыл мне дверь – с сигаретой в руке, в джинсах и черной футболке с надписью «Джек Дэниэлс», небритый с неделю, взъерошенный. Творческий процесс налицо. Мне было, конечно, стыдно и неловко, поэтому, видимо, я мерзко захихикала и повела себя нарочито нагло.

– Саша, Саааша. Я не помешаю, нет? – кривлялась я, пытаясь расстегнуть заевшую на сапогах молнию.

– Конечно, помешаешь. Но разве тебя это когда-нибудь останавливало?

– Нууу, – капризно протянула я, – зачем ты так, ты же мой лучший дружочек, Саша! Ты не злишься на меня, нет?

– Ненавижу, когда ты выделываешься. – Он зажал сигарету в зубах, прищурившись, присел на корточки, расстегнул мне сапоги и снял их. – Скажи, Давыдова, почему, выпив, ты приезжаешь ко мне? Не к подружкам своим, не к парням? А едешь ко мне, будто больше некуда. Тебе правда больше некуда?

Я так и стояла, босая и обезоруженная, и смотрела на него, сидящего, сверху вниз. Детский ком в горле тут как тут.

– Обратно. Обуй меня обратно.

– Ты еще обидься. И заплачь. – Он поднялся, махнул рукой в сторону комнаты. – Заходи уже, и без истерик, пожалуйста.

Но на меня накатило. Всегда нормально его сарказм воспринимала, а тогда будто гормоны сговорились, еще слово, и разревусь. Нервничая, начала обуваться. А он встал в дверях комнаты – еще докуривал.

– Закрой за мной, – завозилась с замком, открыла наконец.

Вдруг сигарету в косяк резко вдавил, перешагнул через широкий коридор, ударил по только что открытой двери рукой и захлопнул ее. Я чуть не задохнулась – так от него пахло табаком и чем-то древесным, даже живот свело – до того хорошо.

– Хватит, ну? Хватит. Я серьезно. Ну что ты психуешь-то?

– Ты сказал, что мне больше некуда идти, – оскорбленно.

Приблизился. Смотрит сверху, но на подбородок, не в глаза.

– А тебе не приходило в голову, что, может, я хочу так думать, а?

– Как? Что я никому не нужна?

– Ты бестолочь? – вопросительно, но ласково. – Давыдова, я хочу думать, что тебе больше не к кому идти, поэтому ты идешь ко мне. Понимаешь или нет? Только ко мне.

Теперь все поняла. Так бы сразу и сказал. Вот это, мать вашу, да. Приехали.

– Саша, я сейчас скажу плохое, но ты что, дурак? – только и смогла умного.

– Ленка. Я люблю тебя. Конечно же, я дурак. – И он наконец улыбнулся. Но жалобно – до невыносимости.

 

1.5

Сладкое, щекочущее, неизвестное раньше мне чувство – словно я узнала постыдный секрет о ком-то близком. Не такого рода стыд, чтобы хотелось отмахнуться при одной только мысли, чтобы передергивало от едва заметного отвращения, но такой, чтобы улыбаться себе тайком. Или как дойти в книге до момента, после которого все прочитанное предстает в ином свете – и ты листаешь обратно, зная ключ к предыдущим событиям, и читаешь совершенно по-другому, или как во второй раз посмотреть «Шестое чувство» или «Малхолланд Драйв». Я «перелистывала» предыдущие годы в поисках незамеченных знаков и маячков. Но разве угадаешь теперь? И его не спросишь – по крайней мере не сейчас, пока мы оба не в силах преодолеть возникшую между нами неловкость. Я пугливо просиживаю выходные дома, а он никак не осмелится спросить: ну?

Вспомнилось вдруг, как прошлой осенью в дикий дождь и грозу, когда я даже немного испугалась, почти ночью без предупреждения пришел Саша – промокший до нитки, говорил, что потерял ключи от квартиры, а маму не хочет будить, и просился переночевать. Я, конечно, быстро завела его в квартиру, по– матерински стаскивала прилипшую куртку, он повернулся спиной, и я тянула рукава, которые словно приросли к коже, и смотрела на его затылок – бледный, покрывшийся гусиной кожей от холода, и вдруг мне захотелось положить ладонь на этот затылок – не влюбленно, но по-женски, будто мне одной можно заботиться о нем и греть. Секундное чувство, которое и смутить-то меня не успело, всего лишь забота, думалось мне. После мы сидели на кухне напротив друг друга и я болтала ногами, а он, как всегда, говорил, глядя в стол, с полуулыбкой, наливал чай себе и мне, по-детски облизывал ложку со смородиновым вареньем, вставал и по-хозяйски открывал холодильник: «Давыдова, ты вообще – девушка? Где у тебя еда?» «Девушки не едят, – парировала я, – они сидят на диете». И за полночь мы варили макароны, посыпали их тертым сыром, и все было просто, легко, как миллион раз до этого, но почему-то очень хорошо и немного по-особенному. Мне хотелось думать – не как его девушке, как его другу, – что он ехал именно ко мне, чтобы увидеть меня, но в последний момент смутился собственного желания и придумал про ключи и маму. Потом мы стелили одеяла на полу в гостиной и смотрели кино – что-то французское, неторопливое, как «Я так давно тебя люблю», и я лила слезы на его плече, а он целовал мне волосы, успокаивая. Ворох теплых хороших слов лежал у меня на языке – к человеку, которого я искренне любила и не мыслила свою жизнь без него, но что-то останавливало, сковывало меня, и я не произносила их.

Может, я тоже ощущала подобное, но принимала за дружеские чувства? Или, наоборот, сейчас выдаю дружбу за любовь? Откуда он узнал, что любит меня по-настоящему, и как мне узнать, что я чувствую, если все смешалось и перестало быть известным и ясным?

И поговорить не с кем. Раньше я могла бы приехать к Саше, лечь у него на диване, нести все, что придет в голову, пока он даже не пытается делать вид, что слушает меня, но потом вдруг выдает дельные советы, четкие, ясные, даже не советы – он будто договаривает за меня то, что я сама сказать боялась или не хотела. Сейчас бы мне это очень пригодилось. Я бы все ему рассказала, а он бы озвучил то, что я не могу произнести. Десять раз на дню эта ситуация казалась мне то смешной и надуманной, то неловкой и в разы усложняющей наше общение. Тогда я не нашла ничего более умного, как пошутить про инцест, а теперь не слышу от него ни слова. Должна ли я была поговорить с ним? Извиниться?

Мне что, шестнадцать лет?

Тот апрель был чудесен – впрочем, как любой предыдущий. Проще всего быть счастливым в межсезонье. Тогда легче думать, что все плохое позади и ты начинаешь с чистого листа. Какие клевые переходы – вот ты раскрываешь зонт над головой и идешь, глядя под ноги, наступая на хрустящие листья, или снимаешь куртку и щуришься от солнца, или просыпаешься утром, включаешь на кухне музыку, ставишь чайник и вдруг видишь, что за окном все ослепительно-белое от снега. Так мало этих моментов, когда все меняется и словно начинается что-то другое, но именно в них и заключается возможность испытывать обновленное счастье.

Я шла и удивлялась тому, что многие не хотят расставаться с зимой – меховые воротники на теплых куртках, сапоги, шерстяные свитера. Женщины обматывают шарфы вокруг шеи, мужчины застегивают пуховики, дети, пыхтя, переступают с ноги на ногу в дутых комбинезонах. А я, рискуя прослыть дурочкой, прячу джинсовку в рюкзак. У меня рваные джинсы и кеды, будто я героиня песни «Три полоски» «Animal ДжаZ», смешная футболка, волосы спутаны от ветра, ремешок часов перекручивается, а в наушниках музыка, от которой хочется танцевать у всех на глазах. В кафе я заказываю фруктовый коктейль и думаю о том, что сейчас в самый раз лежать на волнах и смотреть на солнце, пока слезы не потекут, а потом закрыть глаза и видеть сквозь закрытые веки желтый шар. И тогда кажется, что плохого никогда не было, что и мир, и ты в нем были созданы мгновение назад.

Поэтому, когда я иду по бордюру, уже не боясь того, что машины обольют меня с ног до головы, и смешно пытаюсь удержать равновесие, меня охватывает странное ощущение, что еще ничего не прожито, что я как была ребенком, обламывающим ветки зацветшего на мамин день рождения шиповника, так им и осталась. И пора бы вроде осознать, что мне почти двадцать пять, а ни черта не осознается. Каждая весна кажется мне самой первой и самой важной в жизни, будто все только начинается и если и закончится – то очень и очень не скоро. Не со мной, не сейчас, вообще – никогда.

Мы не говорили с Сашей три недели после его признания. Тогда я, опешив, обулась и выскочила из квартиры. Саша пошел за мной. Но не с целью продолжить объяснения – он лишь проводил меня до подъезда, молча идя рядом, наверняка дождавшись, когда в моем окне зажжется свет, чтобы убедиться, что я попала домой. После этого не было ни слова, ни звонка, ни СМС, ни сообщения в соцсети. Нет, я не проверяла его на прочность, просто не знала, с чего начать разговор с новым для меня Сашей. Пора было что-то решать, брать за руку лучшего друга, заглядывать ему в глаза и спрашивать, что мы будем делать. Я так и не нашла ответа, но и вопроса не слышала. В плеере заиграл «Creep» – любимых зимних, разве что кроме этой песни, «Radiohead». Вспомнилась сцена из французского фильма, где Шарлотта Генсбур приходит в музыкальный магазин и, слушая эту песню, переглядывается с Джонни Деппом, он стоит рядом – такой чужой и в то же время такой нужный именно сейчас. Затем, возможно лишь в ее мечтах, все сбывается так, как сбывается только в фильмах, а в жизни вряд ли кто-то решится и позволит себе чистые эмоции и порывы.

Мне так хотелось пойти к нему. Перебороть страх, вдруг возникшую неловкость, решить все на месте. Когда видишь человека, когда смотришь ему в глаза – невозможно обмануть ни его, ни себя. Но стоило мне представить, как я стучу в его дверь, как он открывает мне, и у меня сразу же холод по затылку: что я скажу ему, сумею ли, не обижу? Ведь это не какой-то там мужчина, это Саша, мой лучший друг, мой близкий друг, один из главных людей в моей жизни. Я все никак не решалась представить его в другой роли – в роли любовника.

Я видела его раньше в таком образе, но не со мной. Я перебирала в памяти все его прежние – известные мне – отношения и все равно плохо представляла, какой он в них. Увы, я не помнила, не знала его влюбленным. Как правило, у него были красивые, яркие девушки – полная моя противоположность, если быть честной. Длинные ноги, идеальные брови, брендовая одежда. Куда мне – с моими неизменно серыми футболками и потертыми кедами – было угнаться за их шиком? Лишь однажды, где-то год назад, мне показалось, что Саша наконец нашел ее. Юля была чудесной и легкой – говорила с забавными запинками, всегда улыбалась, знала кучу невероятных фактов, чем неизменно меня восхищала. Она совершенно отличалась от девушек, которыми обычно увлекался Саша. Мы с ней были чем-то похожи. Маленькая, хрупкая, в цветных штанах и тельняшках, с асимметричной стрижкой, разлетающейся при первом порыве ветра, – мы быстро нашли с ней общий язык и даже мило подшучивали над Сашей, а он то ли смущался, то ли злился и угрюмо уходил в комнату. Мне казалось, что он влюблен в нее – так трогательно он о ней заботился, подавал ей пальто, наматывал вокруг ее шеи свой шарф, ругал, если она была легко одета, держал ее за руку во время кино, кормил с рук, как маленького зверька. Я тогда нисколько не ревновала – не чувствовала, что теряю его, он всегда оставался «моим Сашей». Лишь порой мне хотелось, чтобы он был рядом со мной как друг, а не рядом с ней как любовник. Но это было нормально, правильно и хорошо. Правда, продлилось недолго.

Однажды вечером я грустила и позвонила Саше, спросив, могу ли зайти в гости. Он сразу согласился.

– Ты один? – уточнила я. – Я не помешаю?

– Нет-нет, что ты, приходи, жду, – спешно ответил он и положил трубку.

Я была около его дома уже через двадцать минут. На лестнице, к моему удивлению, столкнулась с Юлей – быстро сбегающей по ступеням, плачущей.

– Юлька, – я схватила ее за руку, – ты чего? Вы поссорились?

Она посмотрела на меня так, словно мы с ней незнакомы, резко выдернула свою руку из моей, бросила что-то вроде «Все в порядке» и выбежала из подъезда. Когда я поднялась в квартиру, Саша выглядел так, словно ничего не произошло и это не он сейчас поссорился со своей чудесной девушкой.

– Саша, ты пошто ребенка обидел? – не смогла сдержать я любопытства.

– Столкнулись? – тревожно спросил Саша.

– Да, на лестнице. Юлька вся зареванная.

– И что она? Говорила что-то? – разволновался.

– Не, не захотела со мной разговаривать, убежала. Почему ты мне не сказал, что не один? Я бы не стала вам мешать.

– А ты и не помешала, – сухо ответил он и затем добавил: – И just for your information: с сегодняшнего дня я снова один и нисколько по этому поводу не переживаю.

По этим единственным известным мне Сашиным отношениям (остальные скорее напоминали секс без обязательств) мне было еще сложнее составить мнение о нем в роли бойфренда или любовника. Что, если он жестокий и холодный? Что, если он добивается женщины и сразу к ней остывает – как множество знакомых мне мужчин, уверенных в своей привлекательности и востребованности? Неужели он может так поступить и со мной? Его история с Юлей закончилась недавно, а он уже признается в любви другой. От этих мыслей у меня разболелась голова.

К вечеру – стоило солнцу сесть – становилось прохладно, никто не успевал прогреться за день; я возвращалась домой, словно не было весны, все показалось и зря я убрала плащ с подкладкой на антресоли, рано для тепла еще. Саша стоял у подъезда. Я шла и не замечала его почти до самой двери, как вдруг подняла глаза и почти отпрянула. Он неловко, даже смущенно затушил сигарету, втянул плечи, сунул руки в карманы и, глядя мне в плечо, спросил:

– Впустишь?

Я поняла, как ему страшно, как тяжело ему дался приход, по голосу – чуть хриплому, даже фальшивому, будто он наугад, боясь, выбирает слова.

– Конечно, – улыбнулась я и протянула ему пакеты с продуктами намеренно укоризненно, ведь в другой день он бы сам их выхватил, не вынимая сигареты, зажатой между зубами, и без капли услужливости.

Дома было тепло, почти душно, я сразу же пошла на кухню – открывать форточку, чтобы проветрить квартиру, нагретую за день еще не выключенным центральным отоплением. По дороге нажала на кнопку электрочайника. Саша вошел вслед за мной – занес пакеты, засуетился у окна, словно впервые был у меня дома.

– Кури уже, – разрешила я, не дождавшись вопроса, кивнув в сторону пепельницы на подоконнике, годами служившей ему.

Он встал к окну, достал сигарету из пачки и принялся ее разминать, никак не решаясь закурить, то подносил ее к губам, то снова опускал. Я смотрела на его спину, на его обнажившийся затылок, и меня мучило какое-то странное чувство. Я пыталась понять, что я действительно чувствую к нему – помимо той, как мне казалось, бесконечной сестринской любви. Кто из нас двоих ошибается – он или я? Вдруг я поняла, что впервые в жизни по– настоящему боюсь его потерять. Боюсь, что его не будет в моей жизни – так или иначе, а я ведь даже представить себе не могу, как это – без него, как такое вообще возможно. Предательский ком подкатил к горлу, и я тоже отвернулась – к столу, звенеть чашками, доставать заварку, наполнять ложки-ситечки. Саша же словно ждал момента, когда вода забурлит, дойдет до точки кипения, щелкнет выключатель чайника и шум пойдет на спад, затихая. Он заговорил – обрывисто, выбирая слова, будто вырезая их из газеты для киношной угрозы слог за слогом, постоянно меняя интонацию:

– Прости меня. Наверное, я не должен был. Признаваться тебе, грузить тебя этим. Я понимаю. Я все вижу. Я не идиот, Ленка. Но ничего не могу с собой поделать.

Выдохнул, закурил, запрокинул голову. Я смотрела на него тайком, высокого, широкоплечего, и знала, что сейчас ему больно, и стыдно, и горько, и всему виной я. И заговорить бы, и найти для него слова, но какие – я сама стою, как немая, будто и не говорила никогда прежде ни с кем о том, что чувствую.

– Ты тогда пошутила что-то про инцест, кажется, да, Лена? – не поворачиваясь, повел плечом, мол, молчи, не оправдывайся, – знал, что я начну протестовать и просить прощения. – Не надо, не извиняйся. Так и выглядит. Мы с тобой даже в одной постели были не раз, ты теперь, наверное, думаешь, что я пытался с тобой переспать?

– Саша, – укоризненно протянула я, – ну что ты…

– Да, ерунду несу, прости. Прости, пожалуйста. Ты же видишь, я не в себе. Я с ума схожу, Лена.

Он затушил сигарету и вдруг повернулся ко мне, глядя прямо в глаза, весь открылся, распахнулся. Он впервые смотрел на меня так. Или я впервые поняла, расшифровала его взгляд – нежный, желающий меня и боящийся отказа одновременно. Поняла его и смутилась, даже живот свело, отвернулась к столу и оперлась руками, потому что показалось: вот-вот рухну то ли от страха, то ли от волнения, такая каша в голове. Мне стало страшно – что, если он приблизится ко мне? Коснется меня? Что тогда? Что я должна буду сказать ему, что сделать?

– Ты боишься меня? – вдруг понял он. – Ну что ты. Это я боюсь. От одной мысли трясусь, как мальчишка, а ты…

– Что ты во мне нашел? – выпалила я. Как он вообще мог на меня посмотреть, кто я рядом с ним, рядом с любой из тех, кто у него был, – нелепая, корявая, смешная. – Что ты нашел во мне, Саша? – повторила я и, набравшись смелости, подняла на него глаза.

Он улыбался ласково, хорошо, спокойно.

– Все. Я нашел в тебе все. Я люблю тебя.

И вмиг мне пустили горячую соленую воду – прямо к глазам. Я сама от себя такого не ожидала, но слезы льются по лицу, а я не могу их остановить, так мне горько и хорошо одновременно. Я всегда ждала этого чувства – когда смотришь на человека и вдруг понимаешь: это по-настоящему. Он – настоящий, я – настоящая, то, что между нами, – не выдуманное, не наигранное, настоящее. И даже если ничего не получится, я не имею права не попробовать, потому что это именно то, что нельзя отпустить или пропустить, оно должно со мной случиться, оно неизбежно, неминуемо. Да, именно этого ощущения неизбежности при взгляде на мужчину я всегда искала, но не могла найти. Потому что все это время он был здесь, рядом со мной, за моей спиной, он дышал мне в затылок, он держал меня за руку, он целовал мои волосы, и он был для меня всем, целым миром, таким огромным, что я не замечала, что он еще больше, чем мне кажется, – как смотришь в небо и не можешь осознать бесконечность Вселенной. Как стало ясно теперь, понятно, что все, что должно случиться между нами, неизбежно, предопределено и от этого не уйти, даже если мы разобьемся к чертям – вместе или по одиночке.

– Лена, – он испуганно потянулся ко мне, но отпрянул, не решаясь приблизиться, – Ленка, ну чего ты? Я тебя расстроил?

– Нет, что ты, нет, ты не виноват, это я, понимаешь? Ты хороший, Саша, ты такой хороший, ты ведь самый лучший, я всегда так считала…

– Сейчас ты скажешь «но», – горько. – Не надо, не продолжай. Хочешь, я уйду?

– Нет, – запротестовала я отчаянно. – Нет, нет, нет, не уходи, Саша, пожалуйста, не уходи, только не сейчас, сейчас тебе никак нельзя уходить, как ты не понимаешь?

– Я не понимаю, – растерялся.

Я закрыла руками глаза, потому что мне казалось: как только я скажу то, что собираюсь, мир рухнет и все вокруг перестанет существовать, иначе почему мне так страшно?

– Поцелуй меня, Саша. Я с ума сойду, если ты не поцелуешь меня.

Он резко выдыхает и почти хрипит, произнося мое имя. Это чувство – острое, когда от внезапной нежности тебя пронизывает насквозь от горла до желудка сладкой режущей болью. Есть ли у него имя? Саша делает шаг, и у меня в глазах темнеет от одной только мысли, что он сейчас прикоснется ко мне. Еще никогда мне не было так страшно, так волнительно от близости с кем-то. Он весь дрожит, когда прикасается к моему лицу, смотрит испуганно, будто спрашивая – не ошибся ли он, правильно ли он меня понял? Но все, чего я так боялась, перестает существовать, становится смешным и нелепым, стоит ему только поцеловать меня. Это все правильно. Это все совершенно. Никто никогда не целовал меня так, как он, – все, о чем я могла думать в тот момент. Мы были так близки, так знакомы друг другу и в то же время узнавали заново. Каждое прикосновение, каждый взгляд и каждое слово были как открытие. Как книга, которую ты прочел еще в детстве, но уже успел забыть, лишь помнишь, что читал взахлеб, что все в ней тебе нравилось и привлекало, и ты снова берешь ее в руки и с трудом узнаешь сюжет, но внутри, глубоко внутри, волнительное чувство счастья, которое она тебе дарила и готова подарить вновь. Так мы лежали на моей кровати всю ночь в одежде лицом друг к другу, и я видела, как за окном светает, и веки становились все тяжелее, но так не хотелось отпускать его руку, перестать смотреть на его губы, гладить его волосы. Вот он рядом, тот, кто был мне так знаком и так дорог, а теперь еще – и так любим. Как никто прежде.

 

1.6

Почти двадцатилетняя дружба была прелюдией к тому, что наконец случилось между нами. Казалось, что весь мир выкрутили для меня на полную громкость и мои нервы, все во мне вдруг стало обнажено и восприимчиво. Я даже стала по-новому слышать слова старых песен. По-другому смотреть фильмы, пробовать еду, выбирать другую одежду по утрам. Эта любовь – такая волнительная его ко мне и такая неожиданная, только зарождающаяся, но уже такая огромная моя к нему – перебирала меня всю изнутри по кирпичикам, как детский конструктор, выстраивая заново все то, что я знала о себе, о нем, о нас вместе. Но это было даже приятно.

Саша же ступал по этой новой земле осторожно, как по минному полу. Тихо, не спеша складывал он слова в такие предложения, которые давали мне понять, как я ему важна. Дрожа от волнения, прикасался ко мне и все же оставлял за собой право на мужской, животный напор, и в этом тоже было что-то очень волнующее. Я ощущала, как широко распахнуто мое сердце, кажется, если присмотреться, можно увидеть, как оно бьется через грудную клетку, и еще никогда я не была такой доверчивой и искренней. Но разве я могла закрываться или обманывать его?

Первое время он настолько старался ничем не ранить, не обидеть, не напугать меня, что, видимо, даже переусердствовал в этом. Мы продолжали целоваться – как маленькие сумасшедшие зверьки или подростки в пубертате: до распухших губ, до сухости во рту, до покусанных языков. Мы глупо смеялись и бесконечно обнимали друг друга. Мы гуляли вечерами по городу – по самой любимой моей старой его части, с любопытством заглядывая в маленькие уютные дворики с брошенными машинами, гуляющими котами и деревянными голубятнями. Мы покупали билеты в кино на последний ряд и, конечно, совершенно не помнили после сеанса, о чем был фильм, так как слишком поглощены были друг другом. Но мы не занимались любовью.

Сначала я была благодарна Саше за то, что он так терпеливо оттягивает важный для нас обоих момент, но спустя две-три недели я начала немного волноваться. Что, если его первое влечение ко мне прошло и теперь он не знает, что со мной делать? Что, если он не видит во мне женщину, с которой он хотел бы заниматься любовью? И тут же отгоняла эти дурацкие догадки – вот он прежний: так же смотрит на меня, что сводит живот, так же берет за руку, что становятся ватными ноги, так же целует меня в затылок, тихо подкравшись на кухне. Боже, да я сходила с ума, так мне хотелось узнать, каково это – быть с ним. Ночью, оставшись одна, отпустив его домой, я стыдливо прокручивала в голове возможные сценарии, но фантазия отказывала мне уже на моменте раздевания. Увы, я даже обсудить это ни с кем не могла – единственный человек, которому я могла бы пожаловаться на своего чересчур обходительного любовника, вдруг стал им сам.

Каждый вечер он уходил домой – ближе к полуночи, как по расписанию. Я провожала его, как и полагается, с печальным выражением лица – жаль, что приходится расставаться, но ничего не поделаешь. Висла у него на шее, как восьмиклассница, ждала звонка и шепота в трубку «Я дома, спокойной ночи, люблю тебя» и лишь потом ложилась спать – еще час или два ерзая, ворочаясь с боку на бок и катая во рту ощущение незавершенности, а потому и какого-то сладкого почти одиночества. В один из таких вечеров за окном зарядил дождь и Саша все не уходил в надежде, что он закончится, поэтому мы валялись на полу и смотрели кино, прерывая его дурацкой болтовней и целуясь сладкими и красными от черешни губами. Наконец фильм закончился, и я тайком взглянула на часы – первый час ночи, и сейчас он точно уйдет, никогда еще не задерживался так долго, но казалось, что сегодня Саша никуда не торопится. Он лежал на полу около дивана, закинув руки за голову в своей обычной – немного развязной – манере, и воодушевленно делился впечатлениями от фильма, но я уже не слушала, переполняясь каким-то раздражением, которое всегда настигало меня перед его уходом. «Уходи уже, – думала я, – и дай мне вдоволь посокрушаться о твоей нерешительности». Но он оставался равнодушен к моим страданиям. С еле сдерживаемой досадой я уткнулась лицом в колени, обняв их, как вдруг Саша замолчал на полуслове. Я повернулась к нему, чтобы понять, в чем причина, и тут же встретила странный взгляд – казалось, что у него потемнели глаза: так странно, так глубоко он смотрел на меня. Что-то изменилось – прямо здесь, секунду назад, а я даже не заметила что, но вдруг точно поняла: сегодня все произойдет, он так решил, и поэтому сегодня все произойдет. И тут же, подтверждая мою догадку, он протянул мне руку, подзывая к себе. Я было потянулась, но остановила себя: что, если я неправильно истолковала его желание? Что, если правильно? Не спешим ли мы? Должны ли мы это делать? Сомнения зашумели во мне, как вспорхнувшая птичья стая.

– Так, все, Лена, – прохрипел он, – я так больше не могу, – и рывком притянул меня к себе.

Следующие несколько часов он не проронил ни слова. Пока он раздевал меня, с обезумевшими глазами рассматривая мое тело, пока он нес меня на руках в кровать, целовал каждый миллиметр моего тела, кусал мои плечи, раздвигал мои ноги, сжимал мои бедра, жарко дышал, запрокидывал голову, выгибал спину, хрипел, как запертый в клетку зверь – то ли от боли, то ли от желания, обвивал меня собой так, словно хотел впитать меня целиком, без остатка и никому больше не отдавать, – все это время он молчал. Я и сама бы не могла говорить – мне казалось, что меня затянуло в воронку сумасшедшего урагана, что я в наркотическом экстазе и с трудом осознаю себя здесь и сейчас. «Саша, – думала я, – Саша», – и это была моя единственная мысль: два таких знакомых мне слога вдруг сложились в совершенно новое слово и значение. Когда наконец первая волна безумия отхлынула и с берега потянуло легким ветром, я почти решилась прервать молчаливый любовный заговор, но он снова меня опередил:

– Ленка, ты пахнешь сиренью.

– Что? – от неожиданности я рассмеялась.

Он провел рукой по моему лицу, вдруг став серьезным настолько, что это насмешило бы меня раньше, но не сейчас.

– Разве так хорошо может быть? Это законно?

– Не может, – подтвердила я, – мы с тобой умерли и видим одни и те же сны.

Он притянул меня к себе, поцеловал жадно, мучительно, долго, задержав дыхание. Затем провел пальцем по моим губам, не отводя от них взгляда, и вдруг прошептал – как ребенок, беззащитно, трогательно:

– Лена, не уходи никогда, пожалуйста, я теперь без тебя не смогу.

Я приручила дракона – так я себя ощущала. С одним нюансом – он меня тоже приручил.

– Не смоги, пожалуйста, не смоги, Саша, никогда. Я, кажется, теперь совершенно твоя. Насовсем.

 

1.7

Он зачем-то прозвал меня Сиренкой – соединив мое имя с сиренью, а я великодушно прощала ему это прозвище, хоть с детства их терпеть не могла. Я продолжала называть его Сашей, не придумывая никаких ласковых словечек: мне заново нравилось это имя, нравилось произносить его вслух, когда я оставалась одна, будто я слышала его впервые или произносила на незнакомом мне языке и пыталась понять его значение. «Саша», – удивлялась я сама себе каждое утро, просыпаясь рядом с ним. «Саша», – шептала я, когда мы занимались любовью.

– Расскажи, когда ты понял? – однажды спросила я.

– Что понял?

– Что любишь меня.

– Кто тебе сказал, что я тебя люблю? Я тебя жалею. И терплю.

– Эй!

Вздохнул и уставился в потолок:

– Помнишь фотографии с фестиваля? Наверное, тогда. Я залез к тебе в палатку, пока ты спала, не хотел разбудить и фотографировал спящую. А потом вдруг понял, что не хочу выходить из палатки. Хочу закрыться в ней ото всех с тобой, раздеть тебя, целовать. Я сам себя испугался – это же Ленка, с ума я сошел?

– И все? Так просто?

– А потом я два дня наблюдал, как ты обжималась с каким-то придурком с дредами.

– Бедняжка, – смеюсь.

– Ты что смеешься? Я страдал!

– А надо было его убить! – шепчу заговорщически.

– Я и убил, – отвечает серьезно, не улыбаясь. – Он тебе звонил потом?

– Неееет, – изображаю озарение.

– То-то же.

– Ты должен пообещать мне, что я тебя не потеряю, что бы ни случилось, хорошо?

– Я обещаю, но что может случиться, Ленка?

– Ты можешь меня разлюбить.

– Глупости. Такого не может быть.

– Слушай, – вдруг осеняет меня, – если ты понял это еще на фестивале, то как же Юля? Вы с ней встречались гораздо позже.

– А как ты думаешь, почему мы все-таки расстались? Ленка, до чего же ты слепая!

– Саша, – утыкаюсь я лицом в его грудь, – прости меня, дурочку, я теперь все-все вижу, честно.

Он обнял меня еще сильнее:

– Не извиняйся. Я бы все равно ждал тебя столько, сколько нужно. Ты того стоишь. Ты же мой суперприз. Малышка на миллион.

Благодарно тянусь к его шее и начинаю целовать, чувствуя, как его теплая пахнущая сандалом кожа покрывается мурашками. Надо же было быть такой глупой – не замечать, какая прекрасная у него шея. Самая лучшая шея на земле.

– Ленка, а ты когда поняла?

– Сама не знаю, – отвечаю честно, – но когда ты пришел ко мне домой после признания и стоял спиной на кухне и курил, я смотрела на тебя и думала, что умру, если ты меня оставишь.

– Я никогда тебя не оставлю.

– Не обещай ничего такого, Саша, никто не может знать наверняка.

Берет мое лицо в руки, притягивает к себе, смотрит удивленно:

– Но я знаю, Лена. Смотрю на тебя сейчас – и знаю наверняка. Это навсегда. Ни в чем и никогда я не был так уверен, как в этом. Ты же для меня, Лена. А я – для тебя. Как можно в этом сомневаться?

Еще никогда я не была так смущена своим статусом в личной жизни. Каждый раз, когда я просыпалась и видела его рядом спящего на животе, уткнувшегося лицом в подушку, простыня давно сбита ногами, на широкой спине ложбинка между лопатками – хочется обязательно губами в эту бархатную смуглую ямку и чтобы он просыпался, поднимал голову от подушки, смотрел на меня удивленно, а потом счастливо – каждый раз я недоумевала: как могло случиться, что он стал для меня тем, о ком я и думать не смела? Словно все ясно, все определено, все решено на много лет вперед – я теперь с ним, он со мной. Как же объяснить это теперь маме, брату с Соней, всем, кто воспринимал нас с Сашей не иначе как шайку, неразлучников, но не влюбленных? Да и были ли мы только друзьями? Мой бастион так легко пал, что, если и не было этого бастиона? Самой бы понять. Не знаю, почему мы так долго пытались скрывать, что теперь вместе, – вряд ли потому, что хотели определиться, всерьез ли это, в этом мы были убеждены с самого начала. Скорее, мы боялись, что никто не поверит в нас так, как мы. Я не была готова ни к насмешкам, ни к расспросам. Я толком ничего не понимала, кроме самого главного: я влюблена по уши. В редкие встречи с Соней и Кириллом мы с Сашей изо всех сил пытались вести себя так, как раньше, будто мы всего лишь друзья. В этом было даже что-то волнующее – его будто случайные касания под столом, короткие, но острые, как выстрелы, взгляды, шутки – почти на грани, вот-вот расколемся и нас рассекретят, и миссия будет провалена. Зато как особенно сладко было после, в подъезде, уже простившись с братом и Соней, спустившись вниз на этаж, вдруг начать целоваться и хихикать, будто дети, скрывающиеся от строгих родителей. Но так не могло долго продолжаться. Со временем я стала испытывать чувство вины – ну что мы, в конце концов, как маленькие обманщики! Однажды, когда мы ехали на концерт, я вдруг решила: пора сдаваться. Сложно было не заметить мое волнение, хотя бы потому, что я молчала всю дорогу, что случалось со мной редко, – и Саша его заметил. Его рука по-хозяйски легла на мое колено, и он заулыбался себе:

– Лена, я придумал. Давай скажем всем, что мы встречаемся с детства, но всю жизнь это скрывали.

– Боже! Ты такой умный, Саша, такой талантливый. Но ничего лучше придумать не смог.

– Я в шутку, – смеется.

– Кто тебе поверит? Готовься к допросам. С лампой в лицо, добрым и злым полицейским, все по правилам.

– Кто меня будет допрашивать? Брат твой, эта птица-говорун? Пусть для начала научится говорить со сцены на одно слово больше, чем «здрасте» и «спасибо».

– Нет, Кирилл, конечно, ни о чем не спросит. У него для этого есть Соня – птица-секретарь, – язвлю. – Ему не нужно никого ни о чем спрашивать с тех пор, как она появилась, если ты не заметил.

Ухмыляется:

– Ты зря переживаешь. Ну спросят. Ну ответишь. Делов-то. Скажешь: да, пришел, совратил, не смогла ему отказать, звезда все-таки, кумир миллионов.

– И не совру, ага. Не смогла отказать. Это очень про меня. Я не умею говорить «Нет».

– Вот, – довольно кивает. – Так и скажи. В то, что ты безотказная, все поверят легко.

– Ты сейчас дошутишься, Саша, доедем до Кирилла – и рассказывать будет нечего! – делаю вид, что сержусь.

Берет меня за загривок, притягивает к себе мое лицо, кусает за нижнюю губу, дразня, улыбается. И я снова готова соглашаться со всем, что он скажет.

– Не знаю, поняла ли ты, поэтому уточню: ты теперь от меня никуда не денешься. Это навсегда, Ленка. Ты попала.

– Хорошо, – сдаюсь я. – Именно это я и расскажу всем. Что я попала. Пропала. Навсегда.

У дверей клуба Саша остановился:

– Иди, я тебя догоню. Покурю, и все расскажем.

Стоило мне войти и увидеть всех, как пульс ускорился. На дрожащих ногах я подошла к столу, где сидели брат и Соня с очередным барабанщиком, которые так часто сменялись, что их имена я даже не трудилась запоминать.

– Привет, – первым буркнул брат, – а что одна? Где твой герой-любовничек? Нам через полчаса нужно начинать.

– В смысле? Ты о ком? – опешила я.

Кирилл сделал то, что делал очень редко – только когда я выводила его из себя. Он шумно выдохнул и закатил глаза:

– Господи, да когда вы уже прекратите этот цирк?!

И тогда я поняла, какие мы идиоты. Пока мы играли в шпионов, они смеялись над нами: такой очевидной была наша связь. Саша возник у меня за спиной – веселый, еще не в курсе нашего разоблачения.

– Саша, – почти прошептала я, – они знают.

– Слава богу, значит, ничего не нужно объяснять, – только и сказал он с облегчением и обнял меня, словно наконец вступил в права полного владения.

– Потом пообжимаетесь, – недовольно бросил Кирилл, – чекаться пора.

Он встал, подошел к Саше и улыбнулся почти одобрительно:

– Только один момент, Саня: Лена, конечно, не подарок, но обидишь ее – лично тебя задушу. Она у меня одна все-таки.

– У меня она тоже одна, – улыбнулся в ответ Саша.

 

1.8

Все детство и юность я думала, что, когда я наконец всерьез полюблю, когда кто-то станет мне не просто бойфрендом, но частью моей жизни, моей семьи, в общем, когда то настоящее, то, что есть у Кирилла и Сони, со мной случится – мир вокруг изменится кардинально. Я сама изменюсь. Но странно – все одновременно стало другим и осталось по-прежнему. Когда он приходил утром на кухню и обнимал меня со спины, когда утыкался острым подбородком в плечо и чуть горьковатый запах бальзама после бритья щекотал мне нос, когда говорил: «Привет, Сиренка!», мне казалось, что это слишком сладко, по– девичьи, будто мы Киану Ривз и Шарлиз Терон и, для того чтобы кому-то было интересно смотреть на наши нежности, одному из нас определенно нужно умереть.

Конечно, иногда мы спорили, порой довольно горячо, но всерьез поссорились лишь однажды. Саша приревновал меня – так по-мальчишечьи, глупо. Вернулся домой, когда я весело, взахлеб болтала по телефону с другом. То есть не столько с другом, сколько с приятелем, который давно уже находился, как говорится, в жесткой френдзоне, и мы оба понимали, что ему оттуда не выбраться, но продолжали этот милый, ни к чему не обязывающий флирт. Не скрывая недовольства, Саша даже не поздоровался со мной, лишь – почти резко – отодвинул меня, проходя на кухню, и это показалось мне настолько грубым, что я моментально вскипела. Я попрощалась с Димой и возмущенно последовала за ревнивцем. Возмущение мое, конечно, было наигранным – я ведь была уверена: сейчас мы пошутим и все забудется.

– Саша, а что сейчас было?

– Ты меня спрашиваешь?

Я оглянулась по сторонам:

– Здесь есть кто-то еще? Ты кого-то видишь? Это мужчина или женщина? Хочешь поговорить об этом?

– Перестань кривляться, – нагрубил он.

Это переставало быть смешным.

– Никольский, а в чем, собственно, дело? – У нас с детства завелась странная привычка обращаться друг к другу по фамилии, когда мы сердились.

– Все в порядке. Ну кроме того, что ты, видимо, так и не сообщила своему Димочке, что встречаешься со мной.

– Да с чего ты взял, что не сообщила? И к чему вообще это «Димочка»?

– А если сообщила – то какого черта он тебе звонит?

– Ты сейчас серьезно?

– А похоже, что я шучу?

– Бестолковый разговор, ты извини. Вопрос за вопросом. Не нравится что-то – так и скажи.

Он вдруг вышел из себя:

– Да, не нравится! Мне не нравится, что твоя «армия Безупречных» никуда не девается. Мне не нравится, что они бесконечно звонят тебе, пишут и готовы примчаться по первому зову. Что для них ты всегда доступна. Но больше всего меня бесит тот факт, что мы с тобой встречаемся, практически живем вместе, а ты продолжаешь общаться с придурками, которые спят и видят, как бы тебя поскорее трахнуть.

Это уже было за гранью. Я смотрела на его лицо, красное от гнева, на его раздувшиеся на шее вены, и он казался мне красивым и отвратительным одновременно. От нахлынувшего возмущения я не нашлась что ответить. Все, что мне захотелось сделать в этот момент, – убежать. Слиться при первой же проблеме, возникшей между нами. Я развернулась, выбежала из кухни, схватила сумку, на лету обулась и почти открыла дверь, но он успел догнать меня. Не говоря ни слова, Саша схватил меня за локоть и мягко, но уверенно увел в спальню, силой усадил в кресло, а затем вышел и закрыл дверь. Я так опешила, что со всей дури начала в нее барабанить, но он не открывал, а сидел – я знала это – под дверью, и в этот момент ему было гораздо хуже, чем мне там, внутри. Уже через минуту я затихла и вернулась в кресло. Он вошел в комнату. Приблизился, виновато опустился на пол и молча положил голову мне на колени, обняв их. Мои злость и обида на него испарились так же быстро, как и возникли, таким он вдруг стал беззащитным, таким уязвленным и почти слабым. Я начала гладить его по голове, шепча:

– Ну, ты чего?

– Прости, – так же тихо ответил он, – я не могу тебя отпустить, ты знаешь. Не делай так больше, не уходи даже в шутку, даже если я сделал или сказал что-то не так. Просто скажи мне, что я идиот, и я все исправлю, все, что испортил, обещаю.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться:

– Ну что ты говоришь, ничего ты не испортил, Сашка.

– Ленка, мне страшно, – продолжал он свой почти детский по искренности монолог. – Я каждый день думаю: что, если ты вдруг поймешь? Что, если догадаешься, что ты сильно проиграла, когда осталась со мной? Ты ведь найдешь себе получше, это для тебя не проблема. А что делать мне? Разве я найду кого-то лучше тебя? Разве есть кто-то лучше?

Сдержаться не получилось. Слезы сами потекли по лицу.

– Посмотри на меня, пожалуйста, – позвала я его.

Он поднял голову.

– Ты мой глупый, – прошептала я, – вот же она я, и люблю тебя. Как ты можешь меня к кому-то ревновать – разве ты не знаешь, что я никого не вижу и не слышу, кроме тебя?

– Я знаю, Лена. Но мне очень страшно. Никогда так не было, а теперь страшно.

– И мне, – кивнула я, – и мне еще как страшно, ох. Но это потому, что очень хорошо. Так и должно быть. Если есть любовь – значит, быть и страху.

– Ты не могла бы сейчас заняться со мной твоей страшной любовью, мне очень надо, – вдруг выпалил Саша и состроил мальчишескую мину.

– Что? – опешила я. – Ох и манипулятор же ты, Никольский!

– Но мне страшно! – завопил он и начал меня раздевать.

Я узнавала совершенно нового Сашу. Мне и в голову не приходило, что он может быть таким уступчивым, таким мягким и искренним. Что умеет так легко признаваться – в своих страхах и желаниях, переживаниях, ревности. И, конечно, я прощала ему мелкие эпизоды недопонимания, как он прощал мои мелкие женские обиды. Однажды он осторожно, но справедливо заметил, что я будто ищу повод расстаться или проверяю его на прочность – так до конца и не поверив, что в этих отношениях я в безопасности. Чем сильнее я любила его, тем больше раздражалась по мелочам, тем чаще боялась, что все рухнет в один момент и я не смогу выбраться из-под обломков, не смогу больше быть ни с кем после того, как была с ним. Я злилась на себя. Я понимала, что мои претензии и страхи необоснованны, но что-то внутри скручивало страх в пружину, только тронь – и я выпрямлюсь, призову к ответу, потребую сатисфакции. Как тогда, когда он пришел ко мне под утро, всю ночь не отвечавший на мои звонки, и было понятно, совершенно ясно, что он репетировал и, увидев пропущенные вызовы на мобильном, поступил так, как и должен был поступить мой любимый мужчина: приехать ко мне и объясниться, а не перезванивать с глупым: «Малыш, я не слышал».

Я все понимала, но вот она, откуда ни возьмись, моя обиженная поза, поджатые губы, резкие движения, отстраненность, я завариваю чай, режу сыр, хлеб, мою фрукты и несу их в комнату, всем видом делая одолжение. Он это видит, конечно, устало выдыхает, когда я вдруг дергаю плечом на его попытку приобнять меня.

– Сиренка, я увидел, что ты мне звонила, уже утром. Ты знаешь, что на репетиции я ни на что не отвлекаюсь, ну?

– Я звонила тебе пять раз! Неужели так сложно – поднять трубку?

– У меня был отключен звонок.

– То есть ты прекрасно знал, что я позвоню, и специально отключил громкость, чтобы не слышать моего звонка? Ты понимаешь, что это не может не обижать? Понимаешь, что так не делают люди, которые вместе? А если бы я пропала на всю ночь и не отвечала? Тебе бы понравилось, ответь?

– Все сказала? – смотрит на меня с плохо скрываемым раздражением.

– Ну если ты так ставишь вопрос. – Это ловушка, я знаю, но обиженно ведусь.

– Вот и молодец, – вдруг стягивает с себя футболку.

На несколько секунд я теряю дар речи и не нахожусь, что сказать на такую наглость. Он продолжает раздеваться – носки, затем джинсы, расстегивает часы на левом запястье, кладет их на стол, смотрит на меня устало. Но мне уже понятно, к чему он ведет.

– Саша, мы разговариваем!

– Это ты разговариваешь. А я приехал отдохнуть. Набраться сил перед концертом. Поспать. Заняться любовью с тобой, наконец. В общем, у меня есть планы, в которые не входит выяснение отношений.

– Но так нельзя!

– Лена, нельзя постоянно выяснять, кто кому и что должен, как делаешь ты. Когда ты наконец расслабишься? Эй, посмотри на меня – это же я. Я знаю тебя почти всю жизнь, я люблю тебя и никогда не сделаю ничего, чтобы тебя обидеть. Если тебе что-то не нравится – скажи мне об этом, я всегда пойму и исправлюсь. Но не начинай выяснять отношения – это удел пар, которым больше нечем заняться. Не наш удел. Не мой – точно.

– С тобой невозможно разговаривать…

– Нет, Лена. Разговаривать со мной можно. Наезжать на меня – нельзя. – Он улыбается, залезает на кровать и сгребает меня в охапку, я пытаюсь вывернуться из его клешней, но только пыхчу и царапаюсь.

– Эй, Сиренка, – шепчет он, издеваясь, мне на ухо, отчего горячо и щекотно, – давай ты сегодня сверху?

– С тобой невозможно, невозможно, невозможно разговаривать, – уже из вредности отвечаю я и понимаю, как мелко то, из-за чего я расстроилась, из-за чего так хотела поссориться, и как важно, что он сейчас обнимает меня.

– А ты не разговаривай со мной. Люби меня. Молча люби, женщина, молча.

Он больше никогда не отключал телефон. В этом был весь Саша. Но и я – никогда не звонила ему во время репетиции, если не происходило ничего из ряда вон выходящего. В этом были все мы – мы могли решить все.

До поры до времени.

 

1.9

Есть женщины, которым не нужно прилагать усилий для того, чтобы казаться легкими, красивыми, совершенными. Такой была Соня – но Соня была уникальной, она будто сошла с хипстерских фотографий и осталась рядом с моим братом. У нее был особенный талант – так гармонично сливаться с окружением, в то же время выделяясь из него, словно она всегда здесь находилась. Как в гостях у друзей вдруг замечаешь удивительную картину на стене и спрашиваешь: «Что это, кто автор, где вы достали эту красоту?» А она уже три года висит на этом месте, ты проходила мимо, Лена, и не обращала внимания.

Стоило обратить на Соню внимание, и сразу видно: она – та самая прекрасная картина: совершенная, но не кричащая, не вызывающая, но захватывающая – стоит лишь по-настоящему, не отвлекаясь, взглянуть на нее. Я толком и не помню, когда она появилась рядом с нами – сначала в качестве подруги, посещающей все концерты, устраивающей уютные домашние вечеринки, организовывающей увлекательные вылазки в разрушенную усадьбу под Харьковом или на крышу оперного театра. Тонкая, бойкая, но не перетягивающая на себя внимание, никогда не повышающая голос. Однажды она открыла мне дверь, когда я пришла к Кириллу, и по тому, что на ней была его одежда, по тому смущению, с которым она играла роль хозяйки дома, было понятно, что теперь они вместе. Меня это радовало, лишь поначалу было немного волнительно – воспринимает ли брат ее всерьез или всего лишь благодарно принял эту нежную опеку? Вскоре они как близнецы – одинаковые стрижки, тонкие цветные джинсы, сумки через плечо, оба худые, легкие – сидят на диване, обняв колени, – даже удивительно, разве были они когда-то не вместе?

В противовес Сониной красоте была красота Оксаны, высокой, волнующей, будоражащей яркой внешностью девушки. Ее отец, Владимир Петрович, был давним другом Сашиной семьи. Военный в отставке, галантный, вежливый, в какой-то степени он заменял Саше отца – давал жизненные советы, обсуждал с ним его планы на будущее. Казалось, он заботится о жене и сыне умершего друга без посягательств на иной статус. Впрочем, именно так и было. Последние несколько лет Владимир Петрович жил в Германии, а Оксана доучивалась в университете в Киеве, но в Харькове оба бывали по нескольку раз в год. Я плохо знала Оксану – но редких встреч было достаточно, чтобы понять: вот кто хозяйка жизни, вот кто получит все, что ей причитается, и наверняка добьется всего, чего хочет. Изредка, приезжая в Харьков, Оксана появлялась на концертах – занимала самое близкое к сцене место, никогда не танцевала, не смеялась, сдержанно аплодировала, будто была выше этого хаоса, резких движений и шума. Всегда хорошо, даже роскошно одетая для мест, где обычно проходили концерты, она ни на секунду не сводила с Саши глаз во время выступления. Мы подшучивали над ним, мол, разве не видишь, что не музыка ей твоя нравится, не просто так она сюда ходит. Он подходил к ней после концерта, вежливо благодарил, приглашал присоединиться к нам – по понятным причинам, но она отказывалась, давая понять, что не хочет иметь с нами ничего общего, а с ним – иметь хочет все и прямо сейчас. У нее был обволакивающий взгляд и улыбка, откидывание волос в стиле барышни из «Неспящих в Сиэтле», за которой ухаживал Том Хэнкс, посчитавший, что привычка откидывать волосы – это что-то нервное. То, как она касалась его плеча, как смеялась его (даже не очень смешным) шуткам, – все было слишком откровенно, чтобы не понять, что Оксана как минимум хочет видеть Сашу в списке своих поклонников, а как максимум давно в него влюблена и отступать не собирается. Я встречала ее пару раз на семейных торжествах, где она всегда была нарочито любезна с его матерью – уводила на кухню посекретничать, помогала накрыть на стол. А еще ее наигранное смущение – стоило родителям пошутить на тему их с Сашей детской «любви» и предназначенности друг другу. Последняя тема, впрочем, Татьяной Николаевной больше не поднималась, как только она поняла, что мы с Сашей вместе, и за ее тактичность я была ей благодарна. Лишь не была уверена, что она рада этому факту. Оксана точно нет. Но, в конце концов, почему это должно было меня волновать?

И все же волновало. Особенно в свете того, что все чаще заводились разговоры, как прекрасно было бы Саше поехать в Германию и поступить там в консерваторию. Как и Кира, он окончил в Харькове музыкальный колледж, но, конечно, европейское музыкальное образование, по мнению его матери, должно было открыть перед Сашей новые горизонты. Плюсов была масса – возможность бесплатного обучения, стажировка и, наконец, своего рода опекунство Владимира Петровича, человека довольно обеспеченного даже для Германии. Он был готов взять на себя расходы на проживание и питание, если Саше не удастся получить стипендию или найти работу на время учебы. Немецким Саша владел отлично, а все остальное было лишь вопросом его таланта и профессионализма, тем более что поступать можно было сразу в несколько мест. Еще недавно, до наших с ним отношений, мы постоянно говорили о его возможном поступлении, но сразу же, как решили быть вместе, эти разговоры прекратились, как и не было. Конечно, все были расстроены таким поворотом – мать Саши, Владимир Петрович и Оксана. Все, кроме меня. Я успокаивала себя: он взрослый мальчик, решил остаться здесь – значит, так и надо. Помимо меня у него были и другие причины не уезжать – пожилая мама, работа и, наконец, их с Кирой группа.

– Кем я буду там, – пожимал он плечами, – еще одним молодым, подающим надежды музыкантом? Нас и здесь неплохо кормят.

Но это не значило, что остальные с легкостью приняли его решение оставить все как есть. Я не могла не понимать – в этом детально разработанном плане мать Саши и друг его отца отводили важное место и той вероятности, что однажды их дети будут вместе и они наконец смогут зажить большой и дружной семьей. А я стала помехой для его осуществления. Эта мысль задевала меня и подтачивала изнутри, как противный червяк.

– По-моему, они спят и видят, как вас поженить, – говорю как-то я, глядя в потолок, пока Саша лежит рядом и курит. Я против того, чтобы он курил в моей спальне, и против курения в целом, но, видимо, не очень серьезно заявляю о своем требовании, раз он не спешит его выполнять.

– Лена, давно хотел тебе признаться. Когда ты говоришь такие вещи, мне хочется взять ремень и сделать с тобой кое-что неприличное, жестокое – это ничего? Я не кажусь тебе чудовищем после такого признания? Ты меня не разлюбишь?

– Я серьезно. Ты сам говорил, что родители еще в детстве вас «помолвили».

– Лен, это обычная болтовня. «У вас товар, у нас купец, было бы чудесно, если бы мы стали родственниками», – кривляясь, распевает он. – Тебя мама тоже сосватала сыну своей подруги, который тебя в школе лупил, а ты плакала и бежала мне жаловаться.

– Тогда это и правда казалось шуткой. Мы были детьми. Подруга моей мамы – кстати, понятия не имею, где она и ее сын сейчас, иначе бы лежала я не в твоей постели, – получаю шутливый шлепок по бедру, – хорошо-хорошо, – отмахиваюсь… – И все же. Разговоры твоей мамы о Германии, о будущем – они не просто так? Мне кажется, все хотят, чтобы ты туда поехал.

Саша встает, тушит сигарету, уносит пепельницу на кухню, возвращается со стаканом воды, дает сначала мне, затем допивает одним глотком. Отвечает вдруг серьезно:

– Я понимаю, о чем ты. Наверное, со стороны так и выглядит. Но для меня не имеет значения, чего хотят другие. Разве я сейчас не здесь, не с тобой? Разве я не выбрал этот город, мою группу, тебя, наконец, Лена? О чем мы вообще говорим?

– Да, ты выбрал, – соглашаюсь я вслух, но хочу сказать совсем другое, вернее, спросить: «А ты уверен в своем выборе?»

Но я не спрашиваю. Боюсь услышать ответ. Или боюсь, что он соврет. Или боюсь, что этот вопрос посеет в нем сомнение в сделанном выборе. Мне страшно, мне так страшно, если бы ты знал как. Я тянусь к нему, чтобы обнять, и он падает на кровать, на меня, смеясь и зарываясь лицом в мои волосы.

– Саша, – шепчу я ему на ухо, – Саша, никуда от меня не уходи, никуда не уезжай, слышишь?

– Лена, – так же шепотом отвечает он, – маленькая, я бы не смог никогда, ты что!

 

1.10

Лето внезапно закончилось – с пятнами черешни на простынях, с приятной прохладой под утро, когда занавески развеваются, как паруса, а ранние трамваи шумят, как море, когда если чуть дольше поваляться в постели – то уже пот на ключицах, и волосы на затылке влажные, и лень растекается по телу такая, что хочется долго выгибаться кошкой и, проснувшись наконец, ставить на плиту джезву с кофе, включать на ноутбуке онлайн-радио, строить планы на день, ходить по дому в одной тонкой футболке, сидя на кухне, обнимать голые колени и морщиться, видя, как он обжигается первым глотком кофе. Но и осень также чудесна запахом влажных листьев в парках, надоедливым теплом, которое копит обмотанный вокруг шеи шарф, легким прохладным ветром. Вечером – что есть мочи бежать домой от метро в темноте, нетерпеливо нажимать на кнопку звонка и ступать в квартиру, где чуть душно, где недавно кипел чайник, где на столе в бумажном пакете выпечка, готовить ужин, без умолку болтая, целовать в шею, проходя мимо него, сидящего за компьютером, сосредоточенного, в окружении кружек, пепельницы, в больших смешных наушниках: «Я тебя напугала?» Я спешила в такой вечер домой, когда столкнулась с мамой Саши – узнала ее издалека, высокая, как он, сухая, крепкая, в детстве она неуловимо напоминала мне актрису Ирину Купченко – та же чувственность и категоричность и внутри, как под слоем, какая-то недолюбленность. Я сама окликнула ее, не успев осознать свое желание избежать этой встречи, – она вздрогнула, нахмурилась в поиске источника звука, а затем, увидев меня, еще сильнее выпрямилась. Но тут же улыбнулась.

– Здравствуй, Лена, ты одна? Саша с тобой? – оглядывается, ищет взглядом.

– Нет, – смеюсь, – этот компьютерный червь дома, работает.

– У тебя дома, – уточняет зачем-то она.

– У меня, – виновато. Саша давно жил у меня.

– Ну и хорошо. Давно нам нужно было поговорить с тобой, Лена. Пройдемся?

Неужели – это? Сейчас она будет задавать вопросы, когда мы собираемся узаконить отношения, какие у нас планы на будущее и серьезные ли у меня намерения? Или такие вопросы обычно задают парням, не девушкам? Я немного смущена, но соглашаюсь, мы идем через парк – узкие аллеи с брусчаткой, пугливые белки взбегают вверх по деревьям. Татьяна Николаевна идет не спеша, серьезна, собранна. Я рядом – чуть напугана, не готова к расспросам – особенно к расспросам этой сухой женщины, которой я немного побаивалась еще со школы.

– Леночка, ты только не подумай ничего плохого, но можно я тебе один вопрос задам как мать?

– Конечно, Татьяна Николаевна, – чувствую себя будто на уроке сольфеджио, так хорошо мне знаком этот обманчиво ласковый, не прощающий ошибок тон.

– Скажи, ты уверена, что у вас с Сашей серьезно, навсегда?

– А разве кто-то может знать наверняка? – Я, конечно, кривлю душой, внутри я до чертиков уверена, что мы не закончимся никогда, но признаться в таком неловко.

– Ты, конечно, права. Жизнь – штука непредсказуемая. Но я о другом, – смотрит на меня так, словно дает еще один шанс дать правильный ответ.

Вздыхаю, понимая, что откровений не избежать:

– Я люблю Сашу. Я очень хочу верить, что так будет всегда. И что он любит меня. И это никогда не закончится. Думай я или он по-другому – как бы мы оставались вместе?

– А тебе никогда не приходило в голову… Прости меня заранее, хорошо? Скажи, ты никогда не допускала мысли, что вы, как бы это сказать, просто примелькались друг другу? Что у него не было долго серьезных отношений, у тебя, насколько я знаю, тоже. – Я слышу в ее голосе пренебрежение, но отмахиваюсь от этого. – Вы привыкли друг к другу, так часто были рядом в одной компании, что просто не могли не сойтись рано или поздно. Допустим, пройдет у вас начальный период, когда новизна, романтика, а что дальше? Вы же знаете друг друга как облупленных – вам это не надоест, как ты считаешь? В конце концов, Леночка, женщина должна быть загадкой для мужчины – а ты, прости, ну какая ты для Саши загадка – он тебя с детского сада знает.

– Вы говорите так, будто это плохо, а как по мне – так хорошо. Мы знаем друг друга, как вы сказали, как облупленных и поэтому любим так, как любим, – голос мой предательски начинает дрожать.

– Ну-ну, не сердись. Давай присядем, – предлагает она и, не дожидаясь ответа, располагается на скамейке, облокачиваясь одной рукой на спинку, а второй – приглашая меня присесть.

Я послушно опускаюсь рядом. Она развернута в мою сторону, ее не пугает ни этот разговор, ни тем более я, а я смущена, смотрю себе под ноги, кручу пуговицы на пальто.

Она продолжает:

– Я не говорю, что Саша тебя не любит. Любит. Но в первую очередь как друга. Как члена семьи, как сестру. Подумай сейчас о нем, не о себе. Перед ним такие дороги открыты – учеба в Германии, Володя, который его там поддержит, поможет закрепиться, если что. Там у него будущее – такое, которого в Харькове нет. Играют мальчишки вместе – сколько уже, лет пять? И что из этого вышло? Выступления в местечковых клубах? Два десятка поклонниц? Денег им едва хватает на оплату точки для репетиций. Хорошо, что у Саши есть работа – а если бы не было, на что бы он жил, на мою зарплату? Но ведь он хочет всерьез заниматься музыкой, и у него есть такая возможность. А он отказывается. Меняет ее на то, чтобы остаться здесь с тобой и с твоим братом. Я, конечно, рада, что вы так дружите – но детство закончилось, Леночка, пора принимать взрослые решения, строить свою жизнь – а не гулять за ручку, как ты думаешь?

– Я не держу его, – оправдываюсь.

– Да, не держишь. Если бы ты хоть немного думала не о себе, а о нем, ты бы сама его собрала и отправила. Любовь любовью, а жизнь, Лена, больше каждой отдельно взятой любви. Когда у вас не заладится и будет поздно куда-то ехать, потому что Владимир Петрович однажды устанет предлагать свою помощь, то Саша, конечно, не будет тебя упрекать – но пожалеет, что не поехал.

Я никогда ей не нравилась – я только сейчас отчетливо поняла. Ей не нравилась ни наша дружба, ни то, что Саша целыми днями с нами пропадал, ни нерентабельная группа, которой они с моим братом больны, ни я сама, любимая и оберегаемая ее сыном, – мы все ее раздражали. Я принимала ее сухость за черту характера, она и с сыном не была особо ласкова, впрочем, она была хорошей и заботливой матерью, но теперь, вспомнив ее колкие замечания в мой адрес, короткие ответы по телефону, усмешку, с которой она со мной говорила, я понимаю – я не нравилась ей никогда.

– Я не держу Сашу, – уже твердо повторяю я, – но и выталкивать обеими руками не собираюсь. Если он решит, что ему это важно и нужно, – останавливать не стану.

– Ой, Лена, ну Саша сейчас совершенно дурак, – машет она обреченно рукой. – Влюбленный дурак. Я рада, ты пойми, очень рада, что ему с тобой хорошо и вы друг друга любите, и дай бог это не закончится, ты же мне не чужая, правда, Лен? – Я ей не верю, но почти благодарно киваю. – Люди расстаются, Лена. Чувства проходят. И у тебя остаешься ты сам. Я когда-то ради Сашиного отца бросила консерваторию, стала преподавателем сольфеджио и так им и осталась. А Миша умер. Нет, я его ни в чем не виню, и Саша тебя винить не будет, но я сожалею. Что карьеру бросила, что на своем не настояла, что замуж рано вышла, что с рождением Сашки немного не подождала – глядишь, все было бы сейчас по-другому, и перебиваться бы не приходилось, и была бы у меня любимая работа. А так… – снова машет рукой, такой взрослый, почти пожилой жест. – Да что сейчас об этом говорить! Подумай, Лена. Ты умная девушка. Если у вас все по-настоящему, он, может, тебя позже к себе заберет – когда учебу закончит. Если нет, значит, такая у вас была любовь. Сейчас его надо отпустить. Пусть он строит свою жизнь. А ты – свою.

– Вы уговариваете меня бросить вашего сына? – задаю я вопрос, ответ на который очевиден.

– Не бросить, а отпустить.

– А что, есть разница?

– Конечно, есть. Бросают – когда больше не любят. А отпускают – когда любят, но больше, чем себя, и желают счастья, даже если это счастье в другом месте. Ответь себе на вопрос: любишь ли ты его и как сильно. И решай. Я, к сожалению, ничего поделать не могу, пока он к тебе привязан.

Потом я придумаю сотни фраз ей в ответ, потом я мысленно буду ставить ее на место, переубеждать, влюблять в себя. Я полностью изменю ее мнение обо мне, о Саше, о нас – опять же с помощью бессмысленных, не высказанных вслух тирад, но сейчас я растеряна, раздавлена. Так ладно у нее получается, так стройно, так по-взрослому, чем же мне парировать? Как сказать ей: «Я жить не могу без вашего сына», если она просто рассмеется мне в лицо. Как объяснить, что сама мысль о том, что он уедет, оставит меня, что мы не будем вместе, что мы перестанем существовать, ужасна, противна, недопустима. Как во все это самой поверить, когда после сказанного я действительно чувствую себя разлучницей с мечтой, препятствием на пути к успеху, помехой. Вот кто я сейчас для нее – помеха. Да и для него, пусть он в этом себе и не признается.

– Я подумаю, – честно обещаю я. – Я правда подумаю. А сейчас мне пора, вы простите. Саша ждет.

– Беги-беги, – легко отпускает она, потому что уже посеяла зерно сомнения, удобрила почву, еще немного – и полезут на свет ростки, вырастет дерево, вознесется до неба, разобьет его, как стеклянный купол, и мир мой рухнет, разлетится на тысячи осколков – этой катастрофы не избежать.

Я бегу домой и задыхаюсь – то ли от бега, то ли от того, что сдавливает горло шарф, то ли от того, что ком в горле увеличивается, растет большой опухолью, выплакать бы которую у всех на виду, только что это решит?

Абсолютно ничего.

 

1.11

Все, что она сказала, теперь жило во мне, росло каждый день, как будущий младенец, вот-вот появится на свет, только вряд ли кого-то осчастливит. Все вокруг было символами и знаками, даже буквы в словах складывались так, чтобы я думала: «Да, она была права». «Что ж, – повторяла я, – раз сомнению так легко поселиться во мне, может, действительно не настолько сильно я его люблю?»

Но я любила его сильно и еще больше, чем могла подумать. И именно это не позволяло мне вцепиться в него обеими руками и держать. Я так же приходила на репетиции, садилась в углу и смотрела, как пульсируют на его шее вены, как он тушит окурок за окурком, как спорит с братом, как кричит на ударника, но все время – краем глаза – видит, замечает меня. Стоит мне взмахнуть рукой – он распознает мой жест и отзовется. От этого мне было еще страшнее. «Почему ты не отважишься сам, – думала я, – как было бы чудесно, если бы ты решился сам и мне не пришлось бы ничего предпринимать».

Я искала знак, знамение, после которого мне было бы ясно – я поступаю правильно. Хотя понимала, что я уже гнилое яблоко, что рано или поздно я сдамся, но ждала решающего пинка. И как по заказу: мы выходили из клуба после концерта, и я не заметила, как Сашу увели в сторону – кто-то потянул его, схватив за рукав куртки, а тот не сразу понял, что происходит. Это был Влад – помятый, потасканный, конечно же, пьяный. Тот самый Влад, который еще лет десять назад считался едва ли не главным в городской рок-тусовке, организовывал квартирники, фестивали, к нему шли за советом и на него равнялись. Саша с Кириллом постоянно бегали к нему в клуб, подрабатывали работниками сцены, репетировали по ночам в подсобке.

– Ну ты чтоооо, – мычал, стонал Влад, – как ты, брааааат? – выпрашивал, брал дрожащими руками сигарету, просил прикурить, шатался, глупо и жалко улыбался.

– Езжайте домой, – кинул нам Саша, отдал инструменты. – Я буду позже, – уже мне.

Он приехал через пару часов – расстроенный, растерянный. Рассказал, что подвез Влада домой, что тот в разводе, без денег и никому не нужен. И что это страшно – оказаться ненужным.

– Ты не будешь ненужным, – вдруг решила успокоить его я.

– Я не сравниваю себя с ним.

– Сравниваешь.

– Хорошо, сравниваю. Может, и не буду.

– Точно не будешь, я узнавала.

– Ты не можешь этого знать, – смотрит мимо, мол, ты не в теме, помолчи.

– Я всегда буду с тобой, – сама себе не верю, но подхожу сзади, обвиваю руками, прислоняюсь лицом к его спине, вот она я, я слышу, как у тебя бьется сердце, как ты дышишь, после такого не уходят, точно говорю.

– Да, ты будешь со мной. Но я о другом, – мягко убирает мои руки, уходит в душ.

Я стояла посреди комнаты и думала: «Если бы ты знал, что сейчас режешь все канаты, мой любимый, говорил бы ты со мной так неосторожно, позволил бы себе сейчас так грустить, так сожалеть о потерянных возможностях? Или бросился бы спасать нас от неминуемого расставания? Могу я просмотреть все варианты?»

В ту ночь мы не занимались любовью, я точно помню. Я уснула первой, читая. Проснулась, когда он осторожно вынимал книгу из моих рук, потянулась к нему благодарно, но он не улыбнулся, лишь поцеловал меня мягко, нежно: «Спи». И повернулся ко мне спиной.

В последние дни лета мы спонтанно купили билеты на верхние полки в купе и отправились в Одессу. Я любила этот город с детства, когда мы с родителями ездили к моему деду. В его маленьком доме всегда пахло яблоками и хлебом, или мне так казалось. По утрам занавеска на окне над кроватью немного колышется, обманывая предчувствием ветра и прохлады, но к полудню мостовые раскаляются так, что кажется, будто воздух над ними плывет. Поэтому нужно успеть позавтракать простоквашей и домашним жирным творогом, чтобы потом поспевать за дедом, ведущим нас извилистыми дорожками к любимому месту – тихому и уединенному, с гладкими валунами и одиноким пирсом, с которого так хочется прыгать в воду, но все равно никто не разрешит. Мы играли с дедом в шашки, читали книги, хохотали, глядя, как дед забегает в воду – рыча, фыркая, словно морж. Зайдя в воду по пояс, он издавал победный клич, а затем нырял и плыл далеко-далеко, так, что мы каждый раз боялись упустить его из виду и с тревогой ждали, когда он наконец вернется. Говорят, одесситы не ходят на море, но для деда это была своеобразная традиция – с середины мая до середины сентября он пропускал купания, только если сильно заболевал, чего почти не случалось. В дни, когда дед был в особо хорошем расположении духа, он покупал нам с братом горячую кукурузу, и мы обжигали руки, губы, языки, но наперегонки выедали початки до самого последнего зернышка, чтобы потом причмокивать языком, вычищая зубы, и счастливо валяться на подстилках, щурясь от солнца. Такие доступные детские радости – купить по дороге домой на Привозе арбуз или дыню, напиться сладкой газировки, выклянчить велосипед у соседского мальчишки – вернее, у его матери, которая даст сыну подзатыльник со словами «Сеня, не позорь мать, как будто ты жадина», приютить котенка, а потом со слезами отнести его обратно во двор, потому что «дедушка наругал», но тайно продолжать подкармливать, вечерами под лампой с бьющимися мотыльками играть в домино или лото, а ночью дожидаться, пока из соседней комнаты не начнет доноситься звучный дедушкин храп, чтобы можно было не шептаться, а болтать в полный голос – все равно не проснется до самого утра, так крепко спит.

Деда нет уже несколько лет. И Одесса в детстве и Одесса сейчас – как говорится, две большие разницы, но она по-прежнему мной очень любима. Фуд-корты со столами и скамейками из палет и меню из кофейных лимонадов и фалафеля, летний кинотеатр под открытым небом во дворе Дворца моряков, музыкальные фестивали и кинопоказы. Блаженные кришнаиты движутся по Приморскому бульвару на огромной тележке-дворце, бросая в прохожих пакетики с засахаренным арахисом, мимо мультяшных ростовых кукол, танцующих перуанцев, которые каждое лето гастролируют в Одессе, сумасшедших поэтов, длинноногих девушек-подростков в коротких шортах, скейтеров и велосипедистов, мимо нескончаемого пестрого потока людей. В кофейнях с голыми стенами бариста с забитыми татуировками руками и выбритыми висками делают вам флет-уайт и черничный фраппе, при этом скупясь на улыбки – им совсем не до смеха, так серьезно они играют в людей, знающих, что хотят получить от жизни. Мы покупаем мороженое в «Баскин Роббинс» на Греческой площади и успеваем до начала сеанса «Достучаться до небес» в Sunday cinema. Ничего в этом теплом летнем вечере, полном счастья и любви, не предвещает трагедии, кроме страха, что растет внутри меня и даже не думает исчезать.

Мы возвращаемся поздно ночью в наш уютный номер над рестораном в городском саду. В наших руках огромные пластиковые стаканы с ледяным мохито, мы молоды, пьяны, и мои ноги гудят от приятной усталости. Во дворе Саша останавливается около лестницы, чтобы перекурить, а я сажусь на ступеньки, смотрю на него, видя в темноте только силуэт, но каким-то шестым чувством догадываюсь, что сейчас он улыбается.

Вдруг он говорит:

– Держись меня, и однажды я куплю тебе дом с садом на берегу моря…

– Ооо, говорить об этом – как листать альбом с фотографиями своего будущего. Продолжай.

– А если будешь себя хорошо вести, то подарю тебе собаку. Сенбернара. Ты будешь сидеть в кресле в саду, в одной руке – бокал вина, другая гладит большую собаку, а на коленях лежит женский роман.

– И долго мне так сидеть? У меня дел невпроворот.

– Какие у тебя могут быть дела? Я все тебе куплю, женщина, сиди и наслаждайся.

– У меня, может, собственные планы, – гордо.

– Например? – смеется, а меня вдруг колет. Так всегда, когда вроде бы в шутку, но ты чувствуешь, что за смехом таится настоящее, то, что о тебе думают.

– Например, я хочу написать.

– СМС? Пост в блоге?

– Саша, книгу, – смущаюсь.

– Кто тебе мешает? Куплю тебе стол и стул, будешь сидеть в саду и писать свои книги.

– Свободной от вина и собаки рукой?

– Да хоть так. Я и руку могу тебе купить. Даже две.

Я тяну мохито, и будто льдинка за льдинкой падает в мое горло, и мне все холоднее:

– А что, если у меня не получится?

– Что именно? Пить или гладить?

– Писать. Что-то делать. Что-то стоящее, хорошее.

– Тебе и не нужно ничего делать, Лена. Ты есть – уже хорошо. А об остальном я позабочусь.

– У меня тоже есть мечты, Саша. Планы, цели, – говорю уже серьезно.

– Конечно есть, – кивает он одобрительно, но даже не спрашивает какие.

Я так много думала о замечательных планах и идеях Саши и Киры, в которых я почти не принимала участия, но всегда находилась внутри процесса, что забыла, чего хочу сама. Все привыкли, даже я, к моим ленивым рассуждениям о том, что из меня могло бы получиться и что в итоге получилось. «Не дрейфь, – говорил Кирилл, – однажды мы станем известными и богатыми, а ты будешь нашим пресс-атташе, и твоя работа будет заключаться в том, чтобы выходить первой из лимузина, перед нами, закрываться рукой от вспышек и повторять беспрерывно: “Без комментариев, без комментариев!” Потренируйся, у тебя должно хорошо получиться!» И я смеялась, искренне, честно, радостно смеялась, и вытягивала руку, и поправляла невидимый воротник-стойку пальто, и шла мысленно – красивым размашистым шагом на высоких каблуках. Мне нравилась эта киношная картинка, похожая на кадры из передачи о звездах на музыкальном канале, но, когда я засыпала, глядя в потолок и слушая ровное сопение Саши рядом, мне вдруг становилось обидно. Что, если бы я могла стать той, кто выходит из лимузина второй? Даже не в этом суть. Что, если бы я могла не садиться в лимузин, но делать что-то стоящее, что доставляло бы мне удовольствие не только причастностью? Что, если бы я могла создавать что-то важное, хорошее, исключительно мое? Никого не волновало это. Никто не воспринимал меня всерьез. Но только потому, что я сама себя так не воспринимала.

«Как получилось, – думала я, – что я стала жить не своей жизнью, позабыв о собственных мечтах? Как получилось, что в итоге, отказавшись от того, что мне было важно, нет, даже не допустив мысли, что мне может быть что-то важно, я одновременно мешаю осуществлению желаний тех, ради кого я устроила этот маленький акт самопожертвования? Что, если я просто несостоявшаяся маленькая эгоистка? Однажды Саша захочет упрекнуть меня в том, что из-за меня он отказался от того, что ему было важно, а мне будет нечего предъявить в ответ. Потому что у меня этого важного, своего не было. Мне будет не с чем сравнить. Я никогда не пойму, от чего он отказался, оставшись со мной, ведь мне ни от чего не приходилось отказываться ради него. Я ничего не теряла. Я не дала себе шанса что-то приобрести, что можно было бы потерять».

Мы уезжали из Одессы в последний день лета. Город заметно поредел – все разъехались: мамы со школьниками вернулись домой, укатила на занятия поступившая в столичные вузы молодежь, у офисных клерков закончились отпуска. Мы шли, не торопясь, разглядывая лавки с сувенирами, выбирая деревянные магниты с кедами и капкейками на домашний холодильник, Саша ни на секунду не отпускал мою руку, а потом, вдруг почувствовав, как я ухожу в «открытый космос в ее голове», как погружаюсь в свои мысли и сомнения, чуть крепче сжал мою ладонь. Я подняла голову, и он спросил:

– Ты грустишь? – и, не дожидаясь ответа: – Я тоже.

– А ты почему? – удивилась я.

– Потому что праздник закончился, а ты?

– По той же причине, – честно ответила я.

Вечером на вокзале было прохладно по-осеннему, я натянула рукава на пальцы и смотрела, как Саша заносит наши рюкзаки в вагон, и словно окаменела ненадолго.

На долю секунды у меня мелькнула мысль: что, если попросить его остаться здесь еще на денек? Мы сможем продлить это лето, а возможно, и нас с ним сможем продлить, все выговорим, все расскажем, все решим. Но он спустился на платформу, торопливо ища по карманам сигареты, и, встретившись со мной взглядом, удивился: «Ты чего? Устала?» Я замотала головой: нет-нет, все хорошо.

Но я уже знала, что все не хорошо. Не хорошо, как же ты не понимаешь? Мне не хорошо.

Я решила все тогда, в тот самый момент на платформе. В последний день августа в Одессе закончилось лето и закончилась моя надежда на то, что это лето, как и наша любовь, будет вечным.

 

1.12

Говорят, что пока вы счастливы – вы еще не любите, это еще ничего не значит, пока все обстоятельства в вашу пользу и вам не приходится ничего преодолевать ради возможности быть вместе. Мол, любовь, не очищенная испытаниями, – и не любовь вовсе. Этого я не знаю – на испытаниях мои прежние отношения обычно обрывались. Значит ли это, что до Саши я не была по-настоящему влюблена или до Саши меня никто по-настоящему не любил, – этого я тоже не знаю, ведь и нас еще никто не испытывал. Можно ли считать проверкой наших отношений ночные звонки неизвестных девиц, от которых он лениво, временно входя в статус звезды, отмахивался? Стоит ли брать в расчет мои страхи и капризы, когда мне вдруг казалось, что он любит меня чуть меньше, чем мог бы или – буду честнее – чем мне бы хотелось. Это не стоило и получаса переживаний, после которых я снова была в его объятиях, в его теплом внимании, которое не могло не внушать спокойствие и уверенность. Все казалось мелким, нестоящим, когда он был рядом, когда брал мою руку в свою, когда говорил: «Это все ерунда, Ленка». Так совершенно.

Но пора взрослеть, да, пора быть ответственной, пора учиться отпускать. Понятия не имею, зачем это нужно и кто устанавливает временные рамки, но я приняла решение и следовала ему, а дальше – пусть будет, как должно быть.

Не знаю, почему говорят, что нет ничего сложнее, чем оставить того, кого любишь. Наверняка есть масса более сложных вещей – например, нажать на курок пистолета, целясь в человека, спрыгнуть с крыши многоэтажки, побить олимпийский рекорд, да мало ли что еще. Но нам кажется, что мы в центре вселенной со своей сердечной привязанностью, и никому не бывало так тяжело, как нам, и нет ничего страшнее, чем отказываться от того, чем хочешь обладать. И в этот момент меньше всего думаешь о том, что может быть еще больнее – куда еще хуже, если сейчас дышать невозможно?

Мы переходили через мост, и я вдруг подумала: «До того, как мы окажемся на том берегу, я должна сказать ему, что мы расстаемся». Это было озарение, вспышка: сделай это сейчас, Лена! У второй колонны я начну про то, как ничего не вышло, у третьей – попрошу прощения, у четвертой – предложу остаться друзьями, у пятой – пожелаю ему удачи. Это не так трудно. Только бы начать.

Он касается пальцами моей руки в робкой попытке сложить наши ладони, а я отдергиваю ее, как обожженную. «Что ты?» – смотрит на меня нежно и испуганно, и клокочущая лавина слов, слез, сомнений выходит залпом из желудка в горло, и я уже не могу говорить то, о чем собралась.

– Саша, я ухожу от тебя, – вдруг хриплю я.

Мы стоим на мосту, я – спиной к поручню, отрезав себе возможный путь для трусливого побега вниз, он – лицом ко мне, почти сердит – но это страх, я точно знаю, а кому здесь не страшно?

– Куда? Почему? – пожимает плечами растерянно. Он не понимает.

С грохотом въезжает на мост трамвай, дребезжит с надрывом, трясет и без того зыбкую землю под ногами, слепит солнцем в немытых стеклах, звенит, поддразнивая. Давай помолчим, все равно ничего не слышно.

Ты такой красивый, мой любимый. Кто-то лепил тебя специально для меня – каждая косточка в кистях рук, каждый тонкий волосок на шее, вены, выбегающие из-под ворота рубашки между ключицами, – все это было сделано по моему эскизу, по моим заявкам. Каждый раз, когда ты прикасался ко мне, мне казалось, что я всего лишь инструмент, тоненькая глупая скрипка, но ты – виртуоз, подносишь меня к плечу и начинаешь со взмаха выводить мелодию, и я становлюсь лучше прямо на глазах. И не было для меня ничего совершеннее того, как ты меня любил.

– Помоги мне. Отпусти меня. Сделай так, чтобы я ушла и никогда не смогла бы вернуться. Я не смогу сама, – внутри, с той стороны лица, от глаз к подбородку бегут соленые линии, сжимая кожу, сейчас я выскользну из себя, выпаду наружу, и никому меня не спасти.

– Ленка, что случилось? Почему ты просишь меня о таком?

– Так нужно. Я хочу этого.

Можно было бы сказать честно, но разве честна сама мысль о том, что, оставшись со мной, он испортит себе жизнь?

Между нами тоненькой дорожкой пролетает велосипедист, еще чуть-чуть – и задел бы, зацепил живот, поволок за собой, но нет – лишь ветерком обдуло. Неудивительно – три тысячи километров сейчас между нами, видишь?

– Просто скажи, – я вдруг начинаю трусливо умолять, – пожалуйста, скажи, что я больше тебе не нужна. Что ты больше не любишь меня. Мне так будет легче.

– Но я не могу, – качает он головой, и я вижу, что ему страшно, он боится меня и того, чего я от него жду.

– Можешь, – убеждаю я, – я все уже решила. Но мне очень тяжело, сделай так, чтобы было легко уйти, пожалуйста.

– Лена, – просит он, – Лена, – повторяет мое имя с нажимом, вкладывая в него миллион вопросов, на которые у меня, увы, все равно нет ответа, – не нужно так, любимая. Что же ты делаешь, чем я обидел тебя, как ты так можешь?

Качаю головой, словно отвечая: «Нет, нет, нет, ты ничем не поможешь, неужели ты не видишь – я села в лодку и поплыла, и тебе меня не вернуть, помаши мне вслед».

– Сделай это, – вдруг требую я. – Просто сделай. Я все равно уйду, слышишь? Я уйду от тебя. Это не обсуждается. Все решено. Скажи, что я не нужна тебе. Что ты не любишь меня. И отпусти. Сделай это, Саша, твою мать, просто скажи это! Давай! – Я совсем зла: на него, на себя, но на себя больше, тряпка, дурацкая тряпка.

– Хорошо, – вдруг соглашается он, – если ты решила, то я тебя отпускаю, уходи, – набирает воздух и выплевывает слова, и снова набирает, словно каждый раз ныряет под ледяную воду.

– И скажи: «Я больше не люблю тебя, Лена». Мне нужно это услышать, – требую я.

Он молчит и качает головой.

– Саша, если ты не скажешь этого, я умру. – «И если скажешь, тоже умру», – думаю я, но остановиться нет сил.

– Лена, но ведь я солгу.

– Знаю. Но это неважно. Все теперь неважно, пойми.

Вдруг я понимаю, что еще не поздно. Не поздно. Мы еще не достигли точки невозврата. И если я прекращу спектакль прямо сейчас, мы сможем спасти друг друга, я смогу сказать все, что меня пугает: что я боюсь будущего, что я не знаю, кто я без него, и что я не уверена, что он должен менять свои восхитительные перспективы на отношения со мной, такой никчемной, не понявшей о себе ничего, кроме того, что я люблю его, я так невыносимо сильно люблю его, черт возьми, что готова отпустить.

Он смотрит на меня, как страдающий ребенок, из которого родители вытягивают извинения за то, что он упал, вместо того, чтобы спросить – не ушибся ли он, не больно ли ему и не хочет ли он, чтобы его обняли. Но с каждой секундой я вижу, как темнеют его глаза, словно он теряет силы, словно я выжала их из него. Я добилась своего. Я добилась своего. Он меня отпускает.

– Я больше не люблю тебя, Лена, – произносит он почти по слогам, и я чувствую, как подо мной дрожит земля.

– Хорошо, – я испытываю почти облегчение, – хорошо. Я пошла. Уже ухожу. Не иди за мной только. Прощай, Саша.

Я приближаюсь к нему и чуть подтягиваюсь, чтобы поцеловать в щеку, но достаю лишь до подбородка. Он даже не двигается, оцепенев, лишь выдыхает шумно и резко. Прощай, любимая ямка, прощай, воротник, прощайте, плечи, тонкие пальцы, сжимающиеся в кулак, – прощайте, извините меня за все, сама не ведаю, что творю.

– Лена, – вдруг горько выкрикивает он мне вслед, я оборачиваюсь и молю его, молю, только не мучай меня, не зови меня, пожалуйста, дай мне спастись. – Я не понимаю, – говорит он и сглатывает такой же ком в горле, какой, наверное, застрял у меня. Поверь, милый, наши с тобой шрамы теперь братья-близнецы. – Я не знаю, почему ты это делаешь, но надеюсь, это стоит того.

– Конечно. Конечно, стоит, – вдруг улыбаюсь я ему напоследок и думаю: «И снова ты попал в самое сердце, самую суть, ты все угадал. Ты всегда меня понимал».

Быстро отворачиваюсь и иду прочь – как можно скорее, пока то, что внутри, окончательно не задушит меня, не затрясет, пока не сползу за поворотом к бетонному бордюру, не зареву в голос, будто я подросток. И там, на дне, вперемешку с отчаянием, с грустью потери, с сожалением – я вдруг отыщу и ее, эту несбывшуюся робкую надежду на то, что я могла бы всего этого избежать, что он все-таки остановил бы меня и снял с меня любую вину, избавил бы от любого страха и никуда не отпустил. Но все произошло так, как произошло. И назад дороги нет.

Дождь пошел как по заказу. Рывком набросил сетку на небо, сжал виски головной болью, и мне больше ничего не оставалось, кроме как переставлять мокрые ноги и жалеть себя, тебя, нас, всех на свете. Все вокруг несчастные, и я тоже. «Я больше не люблю тебя, Лена, – сказал он, – я больше тебя не люблю». Да и разве можно меня любить после такого.

Нельзя.

Он, конечно, уехал. Я убрала себя, помеху на его пути, и он уехал. Осень вдруг стала невыносимо длинной, серой, я просыпалась после обеда – и уже темнело, казалось, вот и день прошел, и снова засыпала. Иногда заставляла себя выйти из дома, пройтись до ближайшего парка, но тут же стремилась поскорее вернуться домой – запереться в квартире, где ноутбук, череда бессмысленных голливудских потуг, кипящий раз за разом чайник. Кирилл иногда звонил, оставлял сообщения в голосовой почте, писал мне СМС, а я лишь лениво отвечала: «Все хорошо, я перезвоню тебе потом». Мы поменялись местами: теперь я играла в социопата, а он – в участливого сиблинга.

Нельзя никого любить так, что потом, потеряв его, ты теряешь себя. Я всегда это знала, но вот я в ряду тех безумцев, которым никакие законы не писаны, зачем, спрашивают они, любить, если постоянно держать при себе страховочный трос? Если падать – то со стометрового обрыва. Все по-настоящему любящие рано или поздно разбиваются – это расплата за то, что ты позволил кому-то стать больше, чем ты сам, чем вся вселенная.

Он уехал в начале октября. Я примчалась на вокзал к поезду Харьков-Киев, чтобы взглянуть издалека. Затерялась среди колонн, выискивала его силуэт – и нашла, и увидела, все, что хотела, все увидела: объятия друзей, насупившегося брата, растроганную Соню, волнующуюся, чуть истеричную от своих чувств маму Саши и его – вместе с Оксаной. Они оба улыбались, они оба ехали куда-то, где им будет лучше, где ему будет лучше, по крайней мере у него теперь есть все шансы на это.

Они вошли в вагон, со всеми распрощавшись, поезд тронулся, набрал ход – и унес прочь, оторвал от меня мужчину, в котором все мне казалось совершенным и созданным именно для меня. И как-то вдруг пошло, глупо закрутилось в моей голове смешное четверостишие, которое Саша часто повторял во время наших шуточных ссор: «А ты не хочешь… Ты не рада… Напрасно взгляд я твой ловлю. Но пусть! Не хочешь, и не надо: я все равно тебя люблю».

Я все равно тебя люблю.

Что же я наделала.

 

2.1

Время будто замерло, пока меня здесь не было. Так всегда – уезжаешь куда-то, оставляешь позади дом, свой город и кажется, что только у тебя время движется, только с тобой происходят события, а все оставленное тобой застыло в ожидании и не меняется.

Я еду по ночным улицам в такси, и все мне кажется прежним – так, несколько новых вывесок, пара стеклянных зданий, срубленные деревья на Рымарской, пошловатая новогодняя подсветка на Зеркальной струе и новый (зачем он?) храм за ней – а так все по-старому. С той оговоркой, что никто меня здесь не ждет. Я не приезжал сюда ни разу за три года, возможно, потому, что так и не сумел по– настоящему отпустить то, что оставил здесь. Я окончил консерваторию в Кельне, истекла моя студенческая виза, и я вдруг понял, что оставаться там у меня нет никакого желания – к огорчению матери и моего «опекуна». Может, потому, что с самого начала я чувствовал, что живу на чемоданах. С самого начала все это не было ни моей сбывшейся мечтой, ни моим жизненным планом. Я сбежал в Кельн – трусливо, по-мальчишечьи, с трудом справляясь с тем, что мои единственные настоящие отношения вдруг рассыпались без видимых причин. Три года меня не покидало ощущение, что все это – лишь затянувшаяся туристическая поездка. Или точнее сказать: ссылка. Иногда я играл с молодыми группами в барах и выступал на местечковых фестивалях. Заводил ни к чему не обязывающие отношения, которые заканчивались быстро и безболезненно – девушки понимали, что я здесь ненадолго и не всерьез (здесь – это в Кельне, в Германии, да и в самой жизни), и интерес пропадал. Некоторое время я жил в общежитии консерватории, затем снимал комнаты с такими же, как я, студентами, эмигрантами и прочим бестолковым народцем. Я исколесил всю Европу, начал разбираться в сортах немецкого пива, на всю жизнь наелся жареных колбасок и тушеной капусты, в несколько раз улучшил свой немецкий и даже принял пару раз участие в беговых марафонах. Но все это было лишь течением, по которому я плыл, легко преодолевая незначительные препятствия. Когда виза подошла к концу, я, вместо того чтобы учиться дальше или попытаться найти постоянную работу, купил билет на самолет и вернулся домой. Ни Владимир Петрович, ни Оксана не пытались меня удержать, когда я пришел к ним попрощаться. Они давно были разочарованы во мне и в моих отсутствующих намерениях. Я сбежал из Харькова в Кельн, потому что, к собственному стыду, не мог справиться с любовной неудачей. Я вернулся обратно, потому что на самом деле никуда и не хотел уезжать.

Кроме мамы, я никому не сообщал о своем приезде, но, видимо, она не смогла держать это в секрете. Я услышал, как разрывается телефон, еще в подъезде. Мама суетливо и радостно бросилась к нему:

– Кирюша, ты? Да-да, он уже дома, сейчас позову!

– Так, сегодня в «Доске»! Отметим твой приезд!

Как будто я знаю, где эта «Доска»!

Я был не против увидеть Киру. За три года наше ежедневное общение сократилось до коротких диалогов раз в месяц, в которых мы старались обходить острые углы – вернее, один: его сестру. И даже сейчас я не решился спросить, входит ли Лена в список приглашенных на вечеринку, которую устраивают в честь моего приезда. Я не хотел ее видеть. Понимал, что она может там быть, но до последнего надеялся, что не осмелится, и потому не очень был готов к ее приходу. Тошнота подкатывала к горлу от одного воспоминания о ней. Если бы каждый раз, когда я мысленно посылал ее к черту в Кельне, мне давали доллар, я бы мог купить квартиру. Или даже особняк.

Но она, конечно, пришла.

Я сидел у барной стойки один. Кира с кем-то воодушевленно спорил – наш разговор не задался с первых слов. Он в общих чертах и так был в курсе, как у меня дела, а я не знал, о чем рассказывать, потому что для меня моя жизнь укладывалась в одно предложение: «Меня бросила девушка, я уехал в Германию на три года, а сейчас решил вернуться, правда, я неудачник?» Я увидел Лену сразу, как только она вошла в бар, – почувствовал ее присутствие и, сам не знаю почему, обернулся к двери в момент ее появления. Она кого– то искала, оглядывая зал и не заметив меня, – и я отвернулся в надежде остаться незамеченным. И сразу же мне страшно захотелось выпить и закурить, несмотря на то, что я бросил сразу после приезда в Германию. Потом еще раз выпить. И идеальным завершением этого нелепого вечера была бы драка с отчаянным мордобоем. Удивительно, как мы стремимся перестать быть самими собой, сбить себя с ног, когда и так падаем на землю. Стоит чему-то нас пошатнуть, как мы усиливаем амплитуду – отравляя свой и без того пропитанный горечью, страхом, обидой организм.

Пока я старался не смотреть в ее сторону, она шла ко мне через весь зал, я ощущал это спиной – как в школе, на танцах, когда она решила пригласить меня, хоть я и предупредил, чтобы она ни в коем случае этого не делала. Но ей законы не писаны. Помню, как стоял, разговаривал с симпатичной одноклассницей, чьего имени сейчас и не вспомню, и был уверен, что сегодня мы с ней не только станцуем, но и споем и даже покричим хором, если я этого захочу, как вдруг почувствовал: что-то изменилось. Я спиной ощутил, как она идет – дрожит, семенит тонкими ножками на каблуках, наверняка красная, смущенная, трущая от смущения нос, откидывая непокорные волосы. Она больше не решалась никого пригласить, кроме меня, вот в чем дело. А я мог отказать кому угодно, только не ей. И я к ней повернулся.

Тогда, не сейчас.

Остановилась прямо за мной, стоит и молчит. Я вижу ее отражение в панели отполированной барной стойки, я почти чувствую ее дыхание, но повернуться к ней сейчас – смешно, и делать вид, что я не знаю, что она здесь, – тоже глупо. Мне кажется, что даже бармен замечает, как я тяжело дышу и изо всех сил притворяюсь, что меня интересуют грани моего стакана, а не то, что за моей спиной стоит девушка, которую я любил.

Наконец прикоснулась к плечу, я дернулся:

– Не стой за спиной.

– Ты знал?

– Не строй из себя дурочку. Ты же отражаешься, – махнул я в сторону только что замеченного зеркала.

– Привет? – почему-то вопросительно.

– Здравствуй.

Села рядом на высокий стул немного неумело, смущенно улыбается.

– Что-то будешь?

– Как обычно.

– Джин с тоником девушке, пожалуйста, – выдаю свою осведомленность, – и еще один виски.

– Со льдом, – добавляет игриво.

– Со льдом, – подтверждаю я.

Три года не видел ее – могла бы для приличия и подурнеть. Поправиться, ну хотя бы на время, приобрести десяток морщин, могла бы выкрасить волосы в идиотский цвет, надеть глупое платье, вызывающе накраситься или воспользоваться отвратительными духами, приобрести пошлый акцент, увлечься эзотерикой, выйти замуж и родить двоих, как минимум, детей, но нет же, нет. Она сидит такая же, как оставила меня, только еще лучше, еще красивее, и ей нисколько не стыдно за это.

Бармен поставил напитки на стойку. Я взял свой стакан и жестом предложил ей присоединиться, но так и не повернулся к ней лицом – мне было удобнее сидеть боком и пить, так можно избежать прямых взглядов. Она развернулась в мою сторону с открытой, совершенно невинной улыбкой. Как ей это удается? Так легко, что просто не может не бесить.

– А мне сказали, что ты очень изменился. Наврали.

– Конечно, наврали, – даже не знаю, что отвечать на это. Что за бред? Зачем мы разговариваем?

– Хорошо, что ты вернулся.

– Хорошо.

– Нет, я правда рада.

– Да, Лена, я правда тоже рад. Это все?

Растерялась. Уже не улыбается так смело. Но быстро берет себя в руки и выпаливает скороговоркой:

– Саша, мне нужно тебе кое-что объяснить.

Я не выдерживаю и разворачиваюсь к ней. Мое недоумение побеждает страх взглянуть на нее:

– Что объяснить? Ты о чем, Лена?

– О наших отношениях.

– Что за бред ты несешь?

– Мы уже три года не разговариваем, так нельзя, Саша, – она выглядит растерянной. Действительно не понимает, как нелепо звучат ее слова, или притворяется?

– Мы, если так можно сказать, прекратили наше общение, – подтверждаю я, – но почему ты думаешь, что мне есть до этого дело?

– Я хотела объяснить, почему я ушла…

– Замолчи, – грубо обрываю ее.

Она испуганно замолкает. Я вижу, как она теребит край своей юбки, и знаю, что она нервничает, что ей стыдно и она расстроена. Я наизусть помню ее жесты, и меня злит собственная память, не желающая упускать ни одной детали.

– Лена, – наконец продолжаю после паузы, – меня не волнует, почему ты ушла. Можешь ничего не объяснять. Я все забыл и не думаю об этом. Мне сложно вспомнить, почему мы в принципе общались…

– Дружили, – вставляет она тихо.

– Что? – не сразу понимаю.

– Мы не просто общались. Мы дружили, Саша. – Она говорит громче, уверенней, смотрит прямо, с вызовом, и я понимаю ее претензию, понимаю, к чему она хочет призвать меня этим упреком, но я не дамся так легко. Не в этот раз, маленькая ты дрянь.

– Я дружил с твоим братом. А ты везде таскалась за ним. Вот и все.

Она так же неумело, как вскарабкалась, слезла со стула. Теперь она снова говорит снизу, а я даже не могу повернуться – нет сил. Она говорит мне в спину, а я слышу каждое слово, и меня трясет от злости. Или страха. Или еще чего-то. Я не знаю, как это называется, мне все равно, как это называется, пусть бы убралась поскорее.

– Ты можешь говорить все что угодно. И конечно, ты имеешь полное право злиться на меня. Но не надо искажать факты. Мы дружили, Саша, я считала тебя своим лучшим другом, и ты обещал мне, ты клялся, что я тебя не потеряю, даже если ничего у нас не выйдет. Ты обещал остаться моим другом, но не смог. И я тебя не виню, я сама сделала эту дружбу невозможной. Но сейчас я рада, что ты приехал. И надеюсь, что однажды ты сможешь меня выслушать. И простить. Или хотя бы понять. Конечно, как прежде, уже не будет, но мне очень хочется вернуть нашу дружбу. Я скучала по нам, Саша.

Я все-таки вынужден повернуться к ней – меня переполняет негодование. Как ей удается быть уверенной в своей правоте? Как она может так спокойно говорить о нашем прошлом, когда у меня разве что зубы не стучат?

– Лена, у меня к тебе нет ни обид, ни претензий. Есть только одна очень большая просьба: никогда не говори со мной больше о нас. Нас не было. Я не помню ничего. Я и тебя толком не помню. Кто ты? Я с тобой переспал когда-то?

Кажется, я попал. Всего-то нужно было перейти грань, сыграть нечестно, и все, она раздавлена. Никогда не умела противостоять грубости или хамству. Стоит противнику ударить ниже пояса, как она теряется и опускает руки. Слишком правильная, слишком хорошая для этого. Или делает вид, что такая. Чистенькая, ни за что не запачкается.

– Нет, Саша, ты со мной не спал, – криво улыбается, – это ты с другими спал. А со мной ты занимался любовью.

Один – один. Я могу ухмыляться в ответ сколько влезет, но это выглядит жалко. Потому что, как бы сейчас меня от нее ни тошнило, как пошло и банально, как по-женски ни звучало бы то, что она сказала, – даже дурак бы с ней согласился: да, я занимался с ней любовью, я любил ее до одури, до безумия, до сердечной боли, и от этого никуда не деться.

Она не дожидается ответа – и слава богу, мне нечем парировать. Не так уж она и беззащитна, как я помнил, наточила зубки-то за три года. Я смотрю ей вслед, не понимая, как ей это удается снова и снова – заставлять меня смотреть на нее и желать, чтобы она не уходила.

 

2.2

В детстве они жили как кошка с собакой, бесконечно дрались – я только и делал, что разнимал их. Ленка все время в слезы, Кирилл злится, шипит сквозь зубы, мама прилетает с кухни – и попадает обоим. Я им пытался объяснить, что это круто, когда есть брат или сестра, и как невыносимо скучно и даже одиноко быть единственным ребенком, но им-то что – они не знали, что так бывает. Хотя, конечно, это все детское. Стоило кому Ленку хоть пальцем тронуть – Кирилл тут как тут, снова шипит, ругается, дерется до слез, но защищает. Ее все всегда защищали. Хотя она при желании могла отлично за себя постоять. В первом классе, помню, мальчишки-одноклассники (влюбились, наверное, совсем дети) потащили Ленку за школу, привязали к дереву ремнями и целовали по очереди – в шутку, конечно. Мне потом рассказали. Что Ленка и кричала, и царапалась. А я уверен, что вполсилы. Наверняка гордилась, что она та самая единственная на весь класс девочка, за которой так бегают: самая красивая, самая популярная, самая умная, любимица учителей и бельмо на глазу для одноклассниц. Ведь не могла она не понимать этого? На следующий день Ленка поймала одного из влюбленных обидчиков, самого щуплого, и лупила за домом коньками, приговаривая: «Вот тебе за твою любовь». Я сам видел, с трудом оттащил ее – жалко стало пацана, лопоухий такой, в веснушках, глядит на нее жалобно, руками прикрылся, голосит, извиняется. А она и рада. Кирилл, когда узнал, тоже отлупил этих пацанов, хотя драться был не любитель. За сестренку.

Ненавижу ее умение заставить всех крутиться вокруг нее, жалеть, охать и ахать. От родителей до друзей. Вечно маленькая девочка, глаза, наполненные слезами, тоненькие дрожащие ручки, всегда подбирай слова, не обидь, не тронь, одеяло подоткни. У нее был настоящий талант – вызывать к себе сочувствие. Не потому что она дурочка красивая, а потому что такая хорошая, что грех обидеть. В детстве меня ее капризы выводили из себя. Но Кирилл все время говорил – ну что ты, она же девочка, она же обидчивая, не надо. И я шел ее утешать. Или извиняться. Сквозь зубы, конечно, но извинялся. Все боялись даже дышать в ее сторону. Впрочем, был один вечно краснеющий уродец, когда Ленка училась в классе восьмом-девятом. Однажды меня в вестибюле поймала Ленкина классная: «Никольский, ты с Давыдовыми дружишь, да? У меня Лена плачет в подсобке, я уже не знаю, как ее успокоить, может, отведешь ее домой? Брата найти нигде не могу». Когда я пришел к ней, Ленка опухла от слез, не плакала – только вздрагивала, заходясь. Я заставил ее умыться, собрал вещи и увел к себе домой – не хватало еще, чтобы родители это увидели. Отец бы даже разбираться не стал, тут же полетел бы в школу. Когда она наконец рассказала, что этот идиот, ее бывший, наговорил про нее, да еще в присутствии таких же малолетних недоносков, как он сам, я сначала разозлился, но потом обрадовался и удивился. Обрадовался тому, что Лена способна дать отпор, молодец, что врезала. Не то чтобы я одобрял рукоприкладство, но все равно молодец. Удивился – никогда не подумал бы, что она может полезть драться к кому-то, кроме брата. Несколькими часами позже я отвел ее домой, а сам отправился навестить этого казанову. Я прекрасно знал, где он живет, – Лена часто у него ошивалась, когда они встречались, а родители просили нас с Кириллом ее забрать, чтобы «Леночка не ходила одна по темноте». Нет, я его не бил. Пальцем не тронул. Хотя, конечно, очень хотелось. Все внутри кипело от одной мысли, что он смел распускать свой язык про Лену. Но он был и так слишком жалок – ныл, что он ничего такого не имел в виду, топтался, опускал глаза. Как она могла связаться с таким? Его не нужно было бить – он сам пообещал, что прекратит разговоры о Лене и других таких же идиотов заткнет. На следующий день, когда мы пришли в школу, он ждал ее в вестибюле – чтобы так же топтаться и просить прощения. Больше Лена из-за него не плакала.

Да, она всегда умела заставить всех вокруг переживать за нее. Хотеть убить каждого, кто хоть словом ее обидел. Это даже умиляло меня: такой беззащитной, маленькой мне казалась хрупкая Лена. Тогда, но не сейчас. Сейчас это слишком похоже на игру, на неуместное кокетство. Сейчас ей не пятнадцать – двадцать восемь, а она строит из себя невинную чистенькую девицу. Тошнит. Сидела потом весь вечер за общим столом в «Доске» и юбку свою разглаживала. И фразы свои мягкие вставляла правильно и вовремя, словно пьесу разыгрывала, читая по ролям. Мне хотелось схватить ее за рукав, вытянуть из-за стола, силой вывести куда-то, где будем только мы вдвоем, и смять – всю такую выглаженную и правильную. Волосы ее спутать, чтобы стала испуганная и слабая и никуда деться не могла от меня, чтобы дрожала и боялась, а не изображала из себя светскую львицу. Если бы она по-настоящему обиделась, закричала на меня у барной стойки, когда я оскорбил ее, заплакала, а не ушла так, будто в очередной раз выиграла, может, тогда бы я не так злился. Может, даже смог бы выслушать ее – настоящую Лену, а не эту запрограммированную куклу. Ведь была же она, черт возьми, настоящей, когда мы были вместе? Смогла же она мне открыться – или я хотел так думать? Черт ее знает. Но схватить за волосы на затылке, и прижать к себе, и измять, уничтожить, в ладонях перетереть – хотелось весь вечер невыносимо. Но нет. Не прикоснусь к ней больше. Никогда. К черту все. Пусть живет, как привыкла. Хорошая пустая девочка. Плевать.

 

2.3

Роль беззащитной лани, похоже, за эти годы стала ее самым популярным амплуа. Могла бы она, будь не так уверена в том, что я не посмею всерьез ее обидеть, заявиться ко мне как ни в чем не бывало? Другая бы не решилась – но не она. Ей все прощалось, отсюда эта смелость и якобы безобидный напор:

– Привет, впустишь?

– Смотря, куда тебе нужно. На кухню? В спальню? Может, квартиру на тебя переписать?

– Странно ты разговариваешь, Саша. В Германии стал таким гостеприимным?

– А ты в Харькове научилась приходить к людям без спроса? Особенно к тем, кто тебя не ждет.

– Саша, ну давай поговорим, а?

Я смотрю на нее и ловлю себя на мысли, что почти скучал по тому, как она кривляется и канючит, будто ребенок, – я не мог ей отказать, когда она так делала. Сейчас это не вызывает у меня особого умиления, но и, увы, не бесит так, как мне бы хотелось.

– Ох, – сдаюсь я, – тебя легче впустить и выслушать, чем объяснить, почему я не хочу этого делать. Могу сварить тебе кофе. Только говори как можно меньше. Если можешь.

– Да, я помню, что ты с утра не очень разговорчив, – улыбается она.

– Забавно. Я совершенно не помню, какая ты по утрам.

Она хмыкает – словно оценила мою попытку уколоть ее, но даже не подумала воспринять мои слова всерьез. Входит в квартиру, раздевается, проходит на кухню, садится на стул, будто не уходила отсюда никогда, ноги под себя подобрала, улыбается. Что за наглая девчонка, а? Поворачиваюсь к ней спиной и варю кофе – не знаю, что говорить и как себя вести. Меня выводит из себя ее присутствие. Мне нечего ей сказать вслух, но внутри меня кипит масса колких фраз. Сколько еще можно на нее обижаться? Вечность?

– Ты не изменился, Саша.

– Ты уже говорила.

– Повторяюсь, да.

– А ты надеялась, что изменюсь? Кого ты думала увидеть вместо меня?

– Не передергивай. Я думала увидеть тебя, конечно же, и это хорошо, что не изменился. Правда, ты и раньше не был особо любезен.

– Мне уже неинтересно, я так и знал, что будет неинтересно, и вот.

– Послушай, я не собираюсь тебя преследовать и дежурить у подъезда. Я скажу то, что хочу сказать, и уйду. И не буду больше пытаться. Но я не могу молчать…

– О да! Этого ты никогда не умела.

– Саша, хватит. В конце концов, я не собаку твою убила, чтобы разговаривать со мной таким тоном.

– Ты обиделась, Лена? Боже, прости. Только не плачь, – язвлю я и наливаю ей кофе.

Она берет чашку в руки, дует на нее смешно, по-детски, осторожно делает первый глоток и вдруг обреченно, сдавшись:

– Зря я пришла.

– О, наконец-то. – Я, кажется, даже руки к потолку возвожу театрально, – наконец-то до тебя дошло! Я еще вчера предупредил, что мне плевать на все, что ты скажешь, но тебе неймется.

– Да, извини за то, что хочу исправить свои ошибки, – почти вышла из себя она, – извини, что мне стыдно. Извини, что хочу попросить у тебя прощения.

– Не за что просить прощения, Лена. Нечего исправлять. Жги, Лена, нечего спасать. Я не помню, что я был с тобой, я не помню, как это было, и не хочу знать, почему так вышло.

– Если ты ничего не помнишь, то за что меня ненавидишь? Не много ли мне чести?

Ее правда. Было бы все равно – не злился бы. Но я так просто себя не выдам, тоже не лыком шит. Наклоняюсь, опираюсь на стол, приближаясь, чтобы видеть ее лучше. Чтобы и она могла видеть лучше: как она мне противна, неприятна, как я хочу уничтожить ее:

– Потому что ты не нравишься мне, Лена. Вне зависимости от того, что между нами было. Ты не нравишься мне. Мне неприятно не то что видеть тебя – слышать о тебе. Мне хочется тебя стереть. Отовсюду. Чтобы даже запаха твоего не было. Чтобы не помнил тебя никто. Словно не было тебя в моей жизни никогда. Понимаешь? Чтобы тебя не было, Лена. Как это сделать? Ты можешь это устроить? Можешь исчезнуть к чертям собачьим из моей жизни, как тогда, три года назад? А? Что тебе стоит, твою мать, отвалить наконец раз и навсегда?!

Вот я и перебрал. А мог просто налить кофе, выслушать терпеливо, отделаться общими фразами, закрыть за ней дверь и забыть. Неужели так сложно? Но нет же, я выстрелил всем, чем мог. Орудие, пли! Отступать некуда. Теперь мне жаль ее. Меня бесило, что ее все жалеют, а теперь самому ее жаль. Какая-то неистребимая чертова зависимость, боязнь ее обидеть.

Мне кажется, я вижу, как она бледнеет. Не плачет, нет. Бледнеет. Даже будто перестает дышать. Ставит чашку на стол медленно, как в полусне. Сейчас она встанет и уйдет. Ни слова не скажет. Уйдет так, что любому идиоту ясно – больше я ее не увижу. Больше она никогда не вернется в мою жизнь. Теперь уже наверняка. Не этого ли я хотел? Не этого ли добивался?

Да кому я, мать вашу, вру.

Я перегибаюсь через стол так быстро, что она даже отпрянуть не успевает, только шумно втягивает воздух, чтобы что-то сказать, но я хватаю ее за затылок одной рукой и притягиваю ее голову к себе. И эти губы, которые совсем не хотели забываться, оказываются точно такими же, какими я их помнил. Я хочу ее ударить, но я ее целую, потому что больше ничего не могу сделать с ней, с собой ничего не могу сделать, когда она сидит напротив меня в моей кухне – я хочу ее только уничтожить или любить. Третьего не дано.

Отпускаю ее и огибаю стол, поднимаю со стула, как тряпичную куклу, она и есть тряпичная кукла, мягкая и растерянная, сейчас заплачет, так ей страшно, но мне самому страшно: то, что я делаю, потом не смогу вычеркнуть или исправить, но какая к черту разница – сейчас я могу только целовать ее, даже говорить ничего не могу, так мне больно и хорошо одновременно, потому что у ее губ до сих пор вкус сирени, она выдыхает мое имя, и перед глазами все плывет. Глупая маленькая Ленка, моя. Неожиданно она откликается и тоже целует меня и, кажется, плачет, и я бы плакал вместе с ней, если бы не забыл, как это делается, или кричал бы, если бы были силы, весь целиком я принадлежу ей и не понимаю, как можно по-другому.

Я не знаю, как мне удалось остановиться, но даже в порыве я понимал, что ее молчаливого согласия недостаточно для того, чтобы продолжать. Я беру Лену за плечи и почти отрываю от себя так, будто она набросилась на меня, а не наоборот. Будто она перешла черту – одну за другой, сначала оскорбив меня, а потом возжелав. Я злился на нее, обвинял ее в том, что она пришла, что не дала мне шанса не захотеть ее снова. Она смотрит на меня и вся дрожит, а я каждую косточку могу нащупать на острых плечах и все пытаюсь понять, от чего блестят ее глаза: от слез, от желания, от ненависти? Это самый страшный и дурацкий момент – кто-то заговорит первым и либо спасет все, либо убьет окончательно, я знаю. И она знает.

– Ты… может, хочешь в душ? – глупо спрашиваю, но что мне еще спросить? Ты меня хочешь? Ты меня еще любишь? Ты вернешься ко мне? Тебе было с кем-нибудь лучше, чем со мной?

Она отрицательно машет головой, но ждет от меня другого вопроса. Я чувствую себя как на экзамене, будто ошибся, но, так и быть, мне дадут еще один шанс.

– Я, пожалуй, пойду, – и снова промазываю.

Оставляю ее сидеть на кухонном столе, растрепанную и обмякшую. Она смотрит на меня, не теряя надежды услышать что-то важное, веря в то, что я сумею найти нужные слова и все спасти, но я ничего не могу, только трусливо сбежать в ванную, включить холодный кран и стоять, дрожа под струей воды. «Хорошо, – думал я, – сейчас я выйду и все скажу ей. Скажу, что она дрянь и разбила мне сердце, что она измучила меня, но пусть возвращается. Вряд ли ей понравится такая формулировка, но другой у меня нет». Я выхожу из ванной, набравшись сил и смелости, полный готовности говорить с ней, слушать ее, прикоснуться к ней, если она разрешит, еще раз. Еще миллион раз. Я снова готов простить ее, принять, впустить в свой дом, в свою жизнь, так, будто не она прогнала меня на мосту.

Но на кухне никого нет. Я иду по комнатам в надежде увидеть ее там перебирающую с наигранным интересом мои диски, или водящую пальцем по корешкам книг, или сидящую в кресле с ногами с диванной подушкой на коленях, смотрящую на меня стыдливо, но счастливо, но ее нигде нет, нет ее вещей, нет ее, она ушла.

Она снова от меня ушла.

 

2.4

То, что три года назад ее уход стал для меня неожиданным, мягко сказано. Я настолько был погружен в эти отношения, как ни в какие раньше, что, несмотря на бесконечный страх ее потерять, и подумать не мог, что все закончится без предупреждений. Так думаешь о смерти лет в двадцать – понимаешь, что однажды она наступит, что она неизбежна, но не можешь осмыслить ее приближение, не можешь представить, как случится, что ты перестанешь существовать, что исчезнешь, растворишься с последним стуком сердца и все, будто и не было ничего. Каждый раз, просыпаясь рядом с ней, я словно видел ее впервые, но и каждый раз удивлялся – разве была жизнь до этого пробуждения? Разве я любил кого-то, разве брал так же за руку, смотрел, слушал, ночью испуганно проверял – дышит ли, волновался, когда номер был недоступен, угадывал по шагам в подъезде, что это она бежит, снова опаздывая? Все было не просто новым для меня – я не помнил, как жил до этих ощущений, почему считал свою жизнь заполненной, цельной и считал ли? Стычки, выяснения отношений, дурное – ее или мое – настроение казались мелкими препятствиями и в то же время естественными спутниками любых, даже безумно любящих пар, поэтому я не придавал им значения. Лена как-то сказала, что не может находиться со мной в состоянии ссоры – стоит кому-то из нас бросить трубку, как ее накрывает паника, что теперь мы не будем вместе, что это нас разрушит, но у меня никогда не было таких мыслей. Я знал, что сейчас буду злиться на нее, но обязательно есть способ примирения. Если бы я хоть на секунду предполагал, что его не найдется, я бы перезванивал ей в тот же миг, несся бы в ее квартиру и умолял простить. Я поплатился за свою уверенность – но не в том, что она любит меня и простит все: это была уверенность в нас, в нерушимости нас. Даже обиды друг на друга – всего лишь часть отношений, подтверждающая их часть, но не отрицающая и не разрушающая.

Я был слеп. Я что-то упустил. В какой-то момент, наверное, задолго до последнего разговора, я ее потерял. Принял очередную стычку за обычный эпизод, как всегда, слишком незначительный, чтобы заострять на нем внимание или бить тревогу, а ее это стало разрушать. И вот она уже стоит напротив меня на том мосту, когда я смотрю на нее, волнуюсь за нее и хочу быстрее увести оттуда, чтобы укрывать одеялом, делать чай и слушать ее порой путаные рассказы, но она уже не хочет от меня ничего. А я этого даже не почувствовал. Не предугадал. Предположить не мог такого финала. Я мог бы исправиться, мог бы исправить то, что сам сломал, если бы меня предупредили, подали мне знак, попросили об этом, но она не дала мне шанса – решение о нашем расставании созрело внутри нее одной, и когда она ушла, для меня это было не только больно, но и совершенно неожиданно. И оттого казалось еще большим предательством. Она могла бы сказать раньше: что-то идет не так, и я бы все наладил, по крайней мере попытался бы – почему она этого не сделала? Почему она позволила всему сломаться, не позвав меня на помощь?

Конечно, после я миллион раз прокручивал в голове нашу последнюю встречу. Может, не нужно было ее отпускать? Что, если это был женский каприз? Что, если ей нужно было время, пауза? Но теперь я этого не узнаю, потому что все, что я смог, – это дать ей уйти. Сначала я шел куда-то, пока не понял, что нахожусь совсем не в той части города, куда направлялся. Но, по правде говоря, я никуда и не направлялся, мне больше не было места нигде. Даже в самом себе я больше не помещался, так вдруг стало много меня самого, когда я остался один. Я достал телефон и позвонил Оксане:

– Скажи отцу, что я решил поступать в консерваторию. Когда можно ехать?

– А как же Лена? – язвительно спросила она.

– Она ушла от меня.

И только когда я произнес эти слова вслух, то понял, что это конец. Она ушла от меня. Это не шутка, не розыгрыш, не каприз – она ушла, потому что решила, что это возможно – уйти. Она допустила эту возможность, и значит, это полный конец. Я почувствовал, как подкашиваются ноги, и опустился на корточки у ближайшей стены. Небо было серым, безжизненным. Впервые за много лет я заплакал – слабый, преисполненный жалостью к себе и оттого жалкий, я плакал почти навзрыд, не в силах успокоиться. Твою мать, я не понимал, что мне дальше делать без нее. Я никого не любил, никогда, никого, только Лену, только одну Лену, только мою Лену, и теперь ее у меня нет.

Что же она наделала?

 

2.5

Мы не были с ней особо близки в детстве. Я долго воспринимал Ленку как приложение к Кириллу, который всегда был мне интересен, несмотря на разницу в возрасте. Но Кира был для меня загадочным ребенком. Сначала я опекал его, а потом и сам не заметил, как мы стали друзьями – такими, которые могут часами молчать плечом к плечу. Словам, на мой взгляд, вообще придается чересчур большое значение.

Я любовался Леной, когда она была еще ребенком. Из пухленькой и неловкой девчонки она внезапно превратилась в хрупкую и привлекательную девушку. Мы с Кириллом возились с новыми велосипедами, когда из подъезда вышла Лена в легком платье до колен в мелкий цветок, в сандалиях с тонкими ремешками, совершенно невесомая, кажется, вот-вот улетит. Она склонилась над нами, и волосы ее взлетели от ветра и слегка коснулись моего лица, и я вдруг ощутил ее цветочный запах и на миг почти ошалел – кто она?

Но даже в удивлении у меня не было никакого желания опробовать эту красоту – она была мне почти сестрой. Какое-то время я даже и прикоснуться к ней не мог, таким неправильным это казалось, недопустимым, запретным. Однажды мы с ней дурачились в школе после тренировки по бадминтону, она была совсем ребенком, а я уже вовсю испытывал муки пубертата. Мы в шутку дрались, как вдруг она оказалась заключенной в мои объятия, маленький зверек или птичка, с острыми плечами и локтями, с щекотавшими мне лицо волосами, и я сам не понял, как это произошло – я поцеловал ее в висок, почувствовав на губах соленый вкус пота и то, как бьется у виска маленькая вена, и как она вдруг задрожала от этого почти братского жеста. Я поцеловал ее и тут же испугался – что, если она расценит это иначе? Что, если придаст этому большее значение, чем я сам хотел придать, хоть и понимал, что мне невыносимо, до боли приятно держать ее, чувствовать ее дыхание, прижиматься лицом к ее плечу? Я глупо пошутил, она вырвалась и убежала, и всю ночь я ворочался в страхе, что завтра она не захочет даже говорить со мной. Или еще хуже – расскажет об этом Кириллу или родителям. Что они подумают обо мне? Утром я ждал ее у подъезда, волнуясь как мальчишка, но, когда она вышла, я понял, что все в порядке. Не то чтобы у нас появился секрет, но она предпочла сделать вид, будто ничего не произошло. И я был ей благодарен. Долгие годы я боялся любого телесного контакта между нами и всячески избегал его, не желая допустить недоразумений. Пока однажды мне не пришлось почти на руках внести ее, плачущую и кричащую, в ее спальню. Она снова была как маленькая птица, но теперь бьющаяся в клетке, и я боялся, что она может поранить себя. Ничего тяжелее в жизни, кроме тех слов «Лена, твой папа умер», я еще не говорил и надеялся, что не скажу. Сам я отца почти не помнил, но видел, как влюблена в своего Лена, как восторженно она на него смотрит, как боится ослушаться, как несется со всех ног к подъезду, лишь завидев его машину, как нетерпеливо, переминаясь с ноги на ногу, кружит вокруг него, – маленький беззаветно любящий хозяина щенок. Кира позвонил мне из больницы и попросил, чтобы я пошел к Лене и сказал, что их отца больше нет. Я не мог ему отказать. Она плакала несколько часов подряд, и я сходил с ума от боли, которую она испытывала и глубину которой я мог лишь предположить, – так жаль мне было ее, совсем ребенка, обезумевшую от первой в ее жизни страшной потери. Наконец она уснула в моих объятиях. Полночи я боялся шелохнуться, чтобы не разбудить ее, пока сам наконец не уснул рядом. Я слышал, как тихо она дышит, я чувствовал ее – уже знакомый мне – запах, похожий на аромат цветущей сирени, и мне было так жаль ее. Одновременно с этой жалостью я почувствовал и странную ответственность. Будто теперь не смогу ее бросить или оставить. И не было в этом ничего дурного или пошлого, даже близкого к тому чувству, которое я внезапно испытал в спортзале, – чистая братская любовь. Так я думал еще долго – даже тогда, когда от нежности, не умея сдержать этот порыв, целовал в макушку. Это был наш маленький ритуал. Я целовал ее, а она ежилась и улыбалась. И этого было более чем достаточно, чтобы мы понимали, что дорожим друг другом.

И все же я полюбил ее раньше, чем она думала, чем могла представить, чем я сам хотел бы думать. Но долго не осознавал – мне нечего было бояться, все, кто были с ней, не получали ее целиком, я же оставался незаменимым. Пока вдруг не укололо, пока я не получил сигнал тревоги – «мы ее теряем».

Я сам познакомил Лену с Русланом, своим одноклассником. Это был ее типаж, стопроцентное попадание – чистенький, амбициозный, нагловатый от уверенности в себе, ощущения собственного благополучия. Впрочем, он и сам потерял голову, стоило Ленке войти в дом. Та, как всегда, затараторила, защебетала с порога, но, увидев Руслана, смутилась, залилась краской, попыталась расстегнуть молнию на сапоге, прыгая на одной ноге. Я не успел шагу сделать – как он стоял перед ней на коленях и разувал ее, так же глупо краснея, как и она. Через полчаса они сидели на кухне и трещали, перебивая друг друга, будто давние друзья, не видевшиеся всю жизнь. Потом, после его ухода, она залезла на диван с ногами, липла ко мне привычно, клала голову на плечо, задавала кучу вопросов, хихикала глупо, – в общем, с ней было все ясно: влюбившись, она всегда вела себя как идиотка. А может, меня раздражало, что ее взбалмошность предназначалась не мне, что я для нее «милый друг», которого можно тискать и не испытывать при этом никаких чувств. Столько лет я оставался для нее бесполым ничем, жилеткой, спиной, всем чем угодно, но не мужчиной, который мог бы вызывать такие же, пусть и дурацкие, как по мне, эмоции. Не знаю, что меня задело, но весь вечер я был в дурном настроении, и потом, когда их знакомство получило продолжение, с каждым новым витком их отношений я все больше и больше наполнялся отвращением к ним обоим.

Они были идеальны. Их можно было фотографировать для черно-белых снимков, которые стоят в магазинах. Их историю можно было бы напечатать в глянцевом журнале – мол, увидели друг друга, сразу поняли, что это судьба, поженились на экзотическом острове, родили троих детей – додумайте сами, я не знаю, что происходит у счастливых пар. Которые на завтрак едят обезжиренный творог, отправляются зимой в Италию, чтобы «немного согреться», слушают лаунж в автомобиле, покупают квартиру в ипотеку на десять лет, но рассчитываются уже за пару, стыдливо улыбаясь: «Была возможность». Я мог предсказать будущее этих идеальных и благополучных людей. И чем ближе оно было, тем больше меня тошнило, когда он брал ее за руку, когда подавал пальто, когда смешил своими заготовленными шутками, когда наклонялся к ее уху и что-то шептал, и она ежилась оттого, что ей было щекотно, и прикрывала глаза, и когда она так делала, мне хотелось ее ударить. Неужели она не видит, не чувствует, как фальшиво то, что между ними происходит? Неужели не понимает, что однажды она проснется рядом с ним и поймет, что он пустышка, ничто без выглаженных костюмов, самодовольный, наслаждающийся собой и ею как хорошим и выгодным приобретением, статусной девушкой.

Да, для всех она была лишь статусной девушкой. Никто не знал ее слабой, уставшей, растерянной, вспыльчивой, трогательной, никто, кроме самых близких – и меня. Для остальных Лена была идеальной, будто с картинки, и это та причина, почему рано или поздно все ее отношения прекращались – она не хотела, не могла раскрыться и оказывалась в тупике, из которого выход был только один – уйти в себя. И никто, в том числе и он, не знал, не хотел знать, какой она бывает, когда сидит в длинной футболке на моей кухне, когда вдруг плачет и просит у меня затянуться, заходится в кашле, когда начинает говорить – сбивчиво, горячо, путано, как машет руками, как злится – и шея покрывается красными пятнами, и хочется оттянуть ворот и посмотреть, есть ли они там, ниже, на ее груди, животе, и если да, то целовать их, пока она не успокоится…

Я, наверное, всегда знал, что люблю ее. Но не признавался себе в этом. Не осознавал качество, масштаб, направление этой любви. То, что я чертовски, до боли, обиды, ревности, желания влюблен в нее, я понял в один из еще теплых осенних вечеров. Мы поехали ко мне на дачу за город. Я с новой подругой – милой, но ничего особенного, Кирилл с Соней, Лена с Русланом, пара-другая наших общих знакомых. Руслан в электричке опекал Лену изо всех сил, бесконечные вопросы: хочет ли она пить, есть, спать. Лена была удивительно молчалива, задумчива, отвечала рассеянно. На станции я подошел к ней, улучив момент, когда Руслана отвлекли, тронул за плечо:

– Давыдова, ты с нами?

Она раскрылась тут же, встрепенулась, заулыбалась:

– Не выспалась.

– Я знаю тебя столько лет, Ленка, что меня не проведешь твоим «не выспалась».

Она вдруг взглянула на меня – как-то очень хорошо, тепло, ведь я всегда был ее утешением, опорой, успокоением:

– Тебя не проведешь, это точно.

И повернулась ко мне спиной, ища Руслана.

Вечер шел по стандартному сценарию: жареное мясо, глинтвейн, гитара. Лена, обычно самая бойкая, громкая, веселая – стоит ей немного выпить, почти не вставала с шезлонга, зябла, куталась в одеяло, слабо улыбалась и выглядела так, словно недавно объявила про рак в последней стадии и теперь со всеми мысленно прощается, наблюдая за нашим весельем. Руслан веселился нервно, крутился вокруг нее волчком, кажется, почти с ума сходил от ее отрешенности. Наконец он утащил ее вглубь участка, чтобы поговорить, но через полчаса они вернулись – он бледный, растерянный, она – на удивление спокойная, все так же виновато улыбающаяся. Руслан сразу ушел в дом спать, а Лена придвинулась к огню и попросила у меня вина. Постепенно все разошлись, мы сидели плечом к плечу, говорили о всяком неспешно, шутя, пока наконец я не спросил:

– Что случилось, Ленка? Проблемы в Датском королевстве?

Она вздохнула, я приготовился к тому, что каждое слово из нее нужно будет вытаскивать клещами, но нет, она выложила все быстро, легко.

– Руслан изменил мне. То есть… как изменил – пафосно звучит, да? Интрижка на работе, флирт, СМС, намеки, ничего серьезного. Самой измены не было. Я не шпионила, нет, честное слово. Случайно увидела их вместе в кафе и все поняла. Сказала ему об этом, и он сам выложил подробности. Извинялся, прощения просил, говорил, что любит только меня.

– Почему ты до сих пор с ним? Тоже любишь?

– Ты меня удивляешь, Саша. Неужели мне бежать от отношений при первой же проблеме? Думаешь, это по-взрослому?

– Ты не ответила мне на вопрос. Ты его любишь?

– Какой же ты…

– Какой?

– Все знаешь про меня. Ничего от тебя нельзя скрыть, Саша. А ты для меня – до сих пор закрытая книга.

– Зубы мне не заговаривай.

– Ну ладно. Я увидела их вместе и вдруг… испытала облегчение, понимаешь?

– Понимаю. Ты его не любишь.

– Ну что ты заладил? А кого я люблю, Саша? Кто меня любит? Руслан говорит, что любит. Может, этого достаточно?

– Нет, этого недостаточно.

– Ты много знаешь о любви, Саша. Наверное, поэтому так счастлив. Ты сам хоть кого-нибудь любишь?

– Тебя, Давыдова, люблю.

– Это само собой, – виновато улыбнулась она, смягчилась. – Я тебя тоже. Прости за дурацкий сарказм. Боюсь, придется нам на старости лет пожениться. Какие-то мы с тобой лузеры в любви.

Она повернула ко мне лицо, открытое, улыбающееся, а у меня вдруг ком в горле. Сама мысль о том, что этот идиот мог флиртовать с какой-то дурочкой с работы, имея рядом Ленку, выводила меня из себя. Мне захотелось взять ее лицо бережно, нежно, спрятать в себя, внутрь и никому не отдавать. «Вот она сидит рядом, такая знакомая и важная, почему я раньше этого не видел, не понимал? – вдруг подумал я. – Она та, что нужна мне».

– Спасибо тебе, что ты есть у меня. – Она потянулась ко мне губами, и внутри меня с шестнадцатого этажа сорвался лифт и полетел вниз. Но она лишь чмокнула меня в щеку нарочито громко, чтобы никакого намека на близость, пожелала спокойной ночи, поднялась и ушла в дом.

Я видел, как она уходит, укутанная в одеяло, как спотыкается, поднимается осторожно по ступеням моего дома, и мне впервые за много лет захотелось плакать и просить, чтобы она не уходила, чтобы она никуда от меня не уходила, чтобы осталась со мной. Так я понял, что люблю ее.

Но также я понял, что она никогда не ответит мне взаимностью, поэтому я должен спрятать свои чувства как можно глубже. Как я и сделал. И мне почти удавалось. Лишь иногда мелкими вспышками рождались ревность, зависть к счастливчикам, что могли прикасаться к ней, брать ее за плечи, шептать что-то на ухо, гладить ее волосы, говорить ерунду, от которой она запрокидывает голову и смеется. Мысленно я убивал каждого из них, но убеждал себя, что дело не в чувствах, просто я желаю ей самого лучшего, а они не заслуживают ее. Я убеждал себя, что, возможно, путаю братские чувства с любовью к женщине.

Но однажды на фестивале я забрался к ней в палатку и начал фотографировать ее во сне, и вдруг меня охватило совершенно животное чувство, захотелось расстегнуть молнию спального мешка, вытянуть ее спящую, мягкую, с этим женским кисло-сладким запахом, всю попробовать на вкус – от плеч до пальцев ног, всю забрать себе, впитать в себя, вобрать. Тогда я окончательно понял, что люблю ее по-настоящему. Не так, как мне хотелось думать, а так, как я и думать-то боялся, не как лучшего друга, не как младшую сестру, но как женщину, не принадлежащую мне, но желанную, которая никогда не захочет меня.

Она ушла от Руслана. Приехала ко мне через пару дней после того разговора с вином, шоколадом, как на свидание: «Ну что, отпразднуем мое очередное освобождение?» Тогда она впервые показалась мне очень взрослой – не плакала на диване, не перебирала обидчиво воспоминания, лишь грустно улыбалась. Осталась ночевать в гостиной, а утром, уходя, остановилась в дверях, спросила:

– Как думаешь, кто-нибудь полюбит меня так, что не сможет отпустить? Или это очень эгоистично – мечтать о таком?

– Глупо мечтать о меньшем, Ленка, особенно тебе, – успокоил я. Еле сдержавшись от того, чтобы ответить: «Останься со мной – и я тебя никуда не отпущу». Но я никогда никому не говорил таких слов. До нее. И было неловко начинать, когда и так понятно – если бы она что-то подобное испытывала ко мне, то давно бы дала понять.

Спустя пару недель Лена позвонила и в своей безапелляционной манере потребовала, чтобы я пришел и починил ей ноутбук. Я почти никогда не отказывал ей в помощи, но теперь я знал еще кое-что – я влюблен в нее. И мое уязвленное самолюбие взбунтовалось. Я отказал ей, о чем пожалел через час зреющих угрызений совести. Нельзя наказывать ее за то, что я из друга превратил ее в возлюбленную. Нельзя лишать ее нашей дружбы только потому, что я изменил к ней отношение. Я оделся, дошел до ее подъезда и решил предварительно позвонить.

– Справилась без тебя! – почти резко ответила она. Меня опередил очередной поклонник.

– Хорошо, – ответил я, развернулся и пошел домой. Что и требовалось доказать. Она справится без меня. На черта я ей сдался.

Через месяц я познакомился с Юлей – такой непохожей на всех, кто был до нее, но чем-то неуловимо напоминающей Лену: своей хрупкостью, смешливостью, детской вспыльчивостью. Я боялся иногда, что меня разоблачат, поймут, почему так кардинально изменились мои вкусы, заподозрят в моем нездоровом – как мне казалось – желании обладать моей лучшей подругой. Из этого даже могло что-то получиться, но с каждым днем все яснее становилось, что я использую ни в чем не повинную девушку – использую как лекарство от Лены, как ширму от собственного чувства. Она и сама все поняла – поняла, когда я выскочил из постели с ней, чтобы ответить на звонок той, в кого был влюблен.

– Да, Лена, – невозмутимо ответил я, – я один, приходи, конечно.

Я положил трубку и на время забыл, что нахожусь в комнате не один, пока Юля не позвала меня по имени. Не нужно было ни о чем говорить – она догадалась по моему взгляду, по тому, сколько раскаяния и сожаления я попытался в него вложить, но правда была в том, что я ни о чем не сожалел, я был рад, что больше мне не придется обманывать ее и себя.

А обманывать одну Лену, думал я, мне гораздо легче.

 

2.6

Я понятия не имел, был ее побег с моей кухни вызван отвращением к случившемуся, стыдом или, наоборот, пробудившимися чувствами. Меня тошнило от мыслей о произошедшем. Я все прокручивал в голове фразы, которые мог бы ей сказать, чтобы удержать, и они были прекрасны и ужасны одновременно: не было таких слов, чтобы я смог побороть смущение и страх, что она снова меня оттолкнет. Стыдно признаваться, но по-настоящему я сожалел лишь об одном – о том, что не довел начатое до конца. Что-то подсказывало мне: она не ушла бы так просто, так легко, если бы это случилось. Она бы осталась. Ей бы пришлось остаться. Возможно, я себе льстил, но я знал, я в мельчайших деталях помнил, как нам всегда было хорошо вместе, когда мы занимались любовью. Что, если бы это напоминание остановило ее?

Прошло несколько недель с того дня, как я признался ей в любви, прежде чем мы занялись сексом. Сначала я был измучен своими чувствами и даже зол, а она растеряна и напугана. Затем я сходил с ума от ожидания и неизвестности. Наконец я получил ее согласие. Впервые я был так влюблен. И впервые не потащил женщину в постель в тот же вечер, как убедился, что она отвечает мне взаимностью. Воздержание давалось мне не то что нелегко – почти невыносимо. Я был один уже довольно длительное время – тоже, кстати, вполне себе показатель того, что я влюбился как идиот. Но затащить ее в постель – быстро и легко, как делал это обычно, – тоже не мог. Боялся слишком надавить на нее и испугать. Боялся, что она может просто-напросто отказать мне. Наша связь провоцировала такое количество беспрерывно нарастающих страхов, что непонятно, как я мог быть в то же время счастлив. Но я был.

Я хорошо помню вечер, когда наконец все случилось. Мне было пора идти домой, как вдруг зарядил дождь, и мы остались смотреть кино и болтать о всякой ерунде. Я уходил обычно около полуночи, нашпигованный желанием заняться с ней любовью. Узнать, какая она на вкус, на ощупь, какая она, когда ей хорошо. Шепчет ли она глупости во время секса или плачет после. Сдерживает ли застенчиво стоны или кричит так, что становится немного неловко. Я хорошо изучил ее за годы дружбы, но совершенно ничего не знал о ней с этой стороны и мучился почти болезненным желанием это выяснить. Я хотел ее постоянно, беспрерывно: когда она смеялась и запрокидывала голову, обнажая шею, когда выходила из ванной, замотанная в полотенце, когда случайно мелькала в глубоком вырезе футболки ее грудь – лишь маленькая часть, так, спойлер о том, что могло бы меня ждать, разденься она передо мной, позволь прикоснуться к ней и сделать то, что я успел нафантазировать.

Мы сидели на полу, она казалась мне то ли раздраженной, то ли обиженной, но продолжала слушать мой бесконечный треп, которым я пытался спастись от любой паузы, намекающей на то, что пора переходить от разговоров к действиям. Не знаю, чего я ждал – наверное, явного знака, намека на ее согласие, но его все не поступало, а я боялся, что неправильно толкую ее ласки и прикосновения, выдаю желаемое за действительное. Она сидела на полу рядом, слушая меня, и в какой-то момент приподняла юбку и простым ничего не значащим движением погладила себя по ноге выше колена – как если бы, например, ее укусил комар или заныл ушиб. Доля секунды, и юбка порхнула вниз, прикрыв ноги. Она уткнулась лицом в колени, обвив их руками, а я больше ни о чем не мог думать. Только о том, как я бы сейчас задрал к чертям эту юбку и узнал бы, какая бархатная кожа у нее на бедрах – на их внутренней стороне в самом верху. Одна мысль о том, что я мог бы это сделать, уже возбудила меня настолько, что я понял: я больше не могу ждать. И хотя я миллион раз представлял себе секс с ней даже до того, как она согласилась быть со мной, ни одна моя фантазия не была похожа на то, что случилось после. Я ничего не понимал: кто я, где нахожусь и что происходит. Я сходил с ума от счастья все эти часы, когда она позволяла прикасаться к ней, обнимать ее, целовать, кусать плечи, входить в нее, обладать ею – такой хрупкой, нежной, жаркой, моей Ленкой. Я не раз читал, слышал, видел в кино, что секс может быть чем-то большим, чем физическое наслаждение, но никогда не ощущал этого. Никогда он не был для меня эмоцией, чем-то, что хотелось бы переживать снова и снова именно с этим человеком. Никогда он не был для меня способом сближения, открытием, подтверждением близости. И вот это случилось. Я занимался с ней любовью, не думая о том, нравится ли мне ее тело, достаточно ли ей со мной хорошо, получаю ли я то, ради чего все это затеял. Я прыгнул с самой высокой скалы в мире в океан, и все, о чем я мог думать, это: «Господи, только бы выжить, так хорошо».

Наверное, я был наказан за свое высокомерие. Я искренне считал, что наши отношения идеальны. Что они совершенны. Что мы чудесным образом совпали и будем всегда счастливы, это даже не подвергалось сомнению. Например, объяснял я Лене, нет смысла обижаться на кого-то – в большинстве люди не ставят себе целью причинить тебе боль, просто рассуждают и поступают так, как им кажется правильным и привычным. И если их действия или слова как-то отражаются на тебе, причиняют неудобство или дискомфорт – достаточно отдалиться от этих людей, если уж легко к этому относиться не получается. Но если отдалиться не удается, если этот человек тебе дорог и если ты дорог ему, то достаточно сказать, объяснить, почему тебе больно, почему тебе нехорошо от его поступков, – и он примет это к сведению. Так, мне казалось, должны поступать люди, которые дорожат своими отношениями. Так должны поступать мы, ведь мы любим друг друга, а значит, все просто.

– Понимаешь, – объясняла мне Лена, – иногда бывает обидно не от того, как поступает человек, а потому, что ему все равно, что тебе обидно. Что ему важнее, чтобы ты признал свою неправоту и отказался от претензий, но ему безразлично, что у тебя кошки на душе скребут, что ты задыхаешься от сказанных тебе слов.

– Но если там, на том конце, правота важнее чувств любимого человека – может, и не такой он любимый? Разве это про нас? Разве мне когда-нибудь была важнее моя правота, чем твое спокойствие? – спрашивал ее я. И не кривил при этом душой: для меня все было так ясно и просто, как я и говорил.

Когда Лена плакала, когда замыкалась в себе, когда говорила дрожащим голосом, когда расстраивалась, я знал, что в большинстве случаев ее обиды необоснованны, что в ней говорит страх, женское самолюбие, боязнь того, что я недостаточно ее люблю или недостаточно ею дорожу. Я понимал, почему ей так больно и страшно, и если я мог сделать что-то для того, чтобы она меньше боялась, – я делал это. Сделать ее счастливой для меня было важнее, чем отстоять свое право на поступки, которые могли бы ее ущемлять. Но что, если я мог играть в благородство лишь потому, что Лена действительно никогда не перегибала палку? Она не требовала, чтобы мое время принадлежало полностью ей, не делала попыток залезть в мой телефон или ноутбук, не спрашивала ревниво, кто мне звонит, не обижалась, когда я сутками пропадал в студии или пару месяцев кряду гастролировал, периодически появляясь в ее доме среди ночи, раздевая прямо в коридоре, ничего не говоря и получая то, что я так хотел получить долгие дни без нее.

Насколько порой капризной она могла быть по мелочам – настолько же обстоятельной и взрослой в целом. Я был в ней уверен. Знал, что она не подведет. Что она – моя гавань, мой дом, моя стена, я могу на нее рассчитывать, верить ей и, без сомнения, доверять. И если ради того, чтобы ей было менее страшно, ей, так боящейся потерять меня, хотя это было невозможно, мне нужно было всегда оставлять включенным телефон, или представлять ее на мероприятиях как свою девушку во избежание неловких ситуаций с поклонницами, или звонить ей каждый вечер, где бы и в каком состоянии я ни был, то, черт, это такие мелочи по сравнению с тем, что она меня любила. Она знала меня, как никто другой, – с моими злыми шутками, вспыльчивостью, порой агрессивностью, – и любила, как я думал, именно таким. Она ни разу не упрекнула меня в грубости – хотя я себя в этом упрекал, например когда закрыл ее в комнате во время нашей ссоры. Ни разу в резкости – когда я вступал в конфликты с официантами и мне даже потом было стыдно. Ни разу в глупости – когда я с умным видом рассуждал о том, в чем был уверен, но, как выяснялось позже, ошибался.

– Ты, – говорила она потом, улыбаясь, – наверное, не знал…

И я не обижался, а был благодарен ей за то, как бережно она обращается с моим самолюбием. Я знал, я чувствовал это – она не сомневается в том, что я поступаю правильно. И это делало меня сильнее.

Что же случилось со мной, почему я стал жалок? И могу с изощренной жестокостью оскорблять и отталкивать женщину, ни разу не предавшую меня за то время, что мы были вместе. Лишь однажды она повернулась ко мне спиной – когда вдруг решила уйти. Она ушла, потому что имела на это право, потому что каким бы замечательным я рядом с ней себя ни ощущал, как бы я ни старался сделать ее счастливой, мне это не удалось. Черт, ну почему так сложно – понять, что нужно тому, кого ты любишь? Ты можешь стараться, можешь предпринимать попытки, можешь лезть из кожи вон, выслушивать, уговаривать, ходить вместе к семейному психологу, но не знать, не понимать.

Наверное, я чего-то не понимал. Я не сделал ее счастливой. Но винил все эти годы почему-то ее.

 

2.7

То ли из вежливости, то ли по старой памяти Кирилл пытался поддерживать со мной общение, но мне казалось, он делает это по инерции. Он даже пригласил меня на свой день рождения. Я порядочно опаздывал – долго подыскивал подарок, перебирая пластинки, находя среди них те, что значили что-то и для нас с Леной, останавливаясь, копошась в воспоминаниях. После ее визита я стал жалким и сентиментальным. Злость, которую я старательно лелеял все эти годы, испарилась. Может, во время поцелуя женщина делится с мужчиной своими гормонами? И пока они не выветрятся, я буду вести себя как молодая кошка по весне? В магазине очередным треком заиграла «Creep» группы Radiohead, и я понял, что мне надо уходить – кажется, я был готов расплакаться. Как девчонка. Как Ленка. С тем простым отличием, что я не плакал больше ни разу с того дня, когда она оставила меня.

Когда я подъехал к дому Кирилла, было слышно громкую музыку, взрывы смеха, все окна в квартире горели. Я представил в этом веселье ее – спокойную, улыбчивую, изредка вставляющую колкие фразы в разговор, но так, что все оборачиваются в ее сторону, ждут ее слов, реакции. А потом вспомнил, как я вышел из ванной, а ее уже не было. Как она ушла, сбежала, наверняка испытав отвращение ко мне, к тому, что могло произойти между нами, не остановись я тогда. Мне захотелось развернуться и уйти прочь, никто и не заметит, что меня нет. Я уже почти решил, как услышал за спиной оклик: «Никольский?»

Этот голос не спутать ни с чьим. Жеманный, резковатый, с легким, но деланным немецким акцентом. Оксана. Какого черта она здесь? Кто бы мне объяснил.

Если за эти годы Лена стала только красивее (как ни неприятно признавать), то красота Оксаны приобрела пошлость. Вначале, когда я только переехал, мы часто виделись. Бесконечные приглашения в выходные на обед с ее отцом, поездки за город, непрошеные визиты в мою комнату в общежитии. Сколько раз она пыталась споить меня, надеясь, что это наконец приведет нас пусть к пьяному, но сексу. Не то чтобы она была мне несимпатична. Где-то мне даже льстило ее неуемное внимание, а также впечатление, которое она производила яркой внешностью, так что только ленивый в баре не подмигивал мне многозначительно, мол, молодец, мужик, смотри, не упусти. Но в то же время меня злило то, что всех цепляет ее шаблонность, идеальные, а оттого не оригинальные, формы. Ее гладкость, безукоризненность, порода ничего не значили по сравнению с красотой, которую я видел в Лене. Та была для меня свертком: разворачиваешь слой за слоем и никак не увидишь сердцевину. Только кажется, что разгадал ее, рассмотрел, больше ничего не удивит, как вдруг в темно-каштановых волосах находишь рыжую прядь. Будто солнце поцеловало в висок. И то, как двигалась Лена, как говорила, как улыбалась – все было по-особенному, так, как умеет только она, в единственном экземпляре. Никто и никогда не напоминал мне ее. Оксану же напоминали тысячи красавиц, проходящих мимо, скучающих рядом в метро, усаживающихся за соседний столик в кафе. Все были на одно лицо, ни одна не была особенной. И только Лену я искал среди этих лиц, а натыкался на однообразие. Со временем визиты и звонки Оксаны сошли на нет, а в последний мой приезд в их дом она даже не вышла из комнаты, но просила извиниться, мол, голова разболелась.

– Где бы мы с тобой еще увиделись, Алекс? – торопливо целует в щеку, берет под руку.

– Если я скажу, что удивлен, то это будет мягко сказано. Зачем ты здесь?

– Меня пригласили, – кокетливо, – у нас с Кириллом масса общих знакомых, не только ты.

– Ну-ну, не болтай. Почему ты в Харькове?

– Боже, что за вопросы? Захотелось, и прилетела. Соскучилась по родному городу. По друзьям-знакомым. Что здесь такого? Или ты думаешь, что я здесь из-за тебя? – наигранно, почти нервно смеется, даже не похоже на нее.

– Оксана, – вдруг решил я поговорить серьезно. – Давай только честно. Ты три года сюда не рвалась, а стоило мне вернуться, как ты уже в Харькове. Я, наверное, и правда много о себе думаю, но если я имею хоть какое-то отношение к твоему приезду, то давай расставим все точки над «и», ладно?

Я ждал долгих кривляний и объяснений. Очередной развязки, когда Оксана делает вид, что не понимает, о чем я, и уводит разговор в сторону. Когда она все сводит к тому, что у меня просто богатая фантазия. Но вдруг она размякла. Словно сил не осталось, чтобы спорить.

– О’кей. Ты прав. Я здесь из-за тебя.

– Оксан, ну если за столько лет у нас ничего не сложилось, то сейчас почему будет иначе?

– Не знаю, – пожимает плечами, достает сигарету, затягивается, смотрит в сторону, – ты хочешь разумных объяснений? Их нет. Меня замкнуло на тебе, как ребенка на игрушке. Я ведь даже не люблю тебя, если подумать. У меня есть мужчина, я собираюсь за него замуж, мне с ним хорошо. Но ты… Мне не нравится твоя музыка. Мне неинтересно то, что ты рассказываешь. Я не понимаю твоих шуток. Но я хочу тебя получить. Пусть на один раз, но чтобы это стало моим. Мне ведь никто не отказывал, а ты всегда сквозь меня смотришь. И мне обидно, ты как заноза в пальце, все никак не вытащу. Незавершенный гештальт, как говорится.

Она наконец подняла на меня глаза. Впервые за время нашего знакомства я испытывал к Оксане настоящую симпатию. Не настолько, чтобы переспать с ней, но, наверное, почувствовал уважение к тому, как честно она со мной заговорила. Мне стало жаль ее, но не той снисходительной жалостью, какую порой испытывают к тем, кто безответно влюблен в нас, а сочувственной. По сути, она сейчас была такой же потерянной и никому не нужной в этом доме, в этом городе, в этой жизни, как и я.

Вдруг она смеется в голос, и мне даже нравится этот смех, таким он, оказывается, может быть искренним и оттого хорошим.

– Черт, Алекс. Рассказала тебе все, и легче стало. Не отпустило, конечно, нет, не так сразу. Но легче.

– Потому что ты произнесла вслух, услышала собственные слова и поняла, как это глупо и нелепо – хотеть иметь со мной что-то общее, – подставил я локоть. – Пошли. И поверь, ты не много потеряла, не получив меня. Скорее даже приобрела.

Не знаю, о чем я думал, когда предлагал Оксане взять меня под руку. Наверное, считал, что должен поддержать ее после откровения. Но когда я вошел в квартиру Кирилла, словно тонкая нить протянулась между мной и дальним углом квартиры. Бац, и по ней пустили электричество. Я смотрю на Лену на том конце линии, Лена смотрит на меня и видит нас с Оксаной, пришедших как пару. Мне захотелось отодрать пальцы этой надоедливой женщины от своего локтя, казалось, они впиваются в мою кожу когтями, жгут ее, разрывают. Лена смотрела прямо, не отводя глаз, и в этом взгляде не было ни любви, ни нежности, ничего из того, что я так хотел увидеть. Она будто говорила: «Ты опять сделал неправильный выбор, что и требовалось доказать».

Это было разочарование.

Я же смотрел на нее и думал, что если любовь – это болезнь, то я по-настоящему болен. Я чувствую себя нездоровым, немощным, нецельным. Мне кажется, что у меня повысилась температура. Она, в блузке с круглым воротником и узкой юбке до колен, трогает рукой мочку уха – как всегда, когда чувствует себя неловко, а я смотрю на нее, до одури знакомую, и не могу принять, что все это теперь не имеет ко мне никакого отношения. Я знаю, что эти колени были изранены, и я мазал их зеленкой, я знаю, что эти тонкие пальцы прищемлялись случайно дверями и как она плачет от этого, я знаю, как выглядят ее волосы до того, как она проведет шумные манипуляции с феном и щеткой, знаю, как она бледна, когда не накрашена, но и юна тоже, невинна, беззащитна. Знаю, что под левой лопаткой у нее шрам от банок, оставленный нерасторопной медсестрой в больнице, когда она ребенком лежала с воспалением легких. Я знаю о ней практически все – как же я могу от нее отказаться, если все это давно стало частью моей жизни и меня самого? Или если она смогла, то и я смогу? Может, есть какое-то лекарство? Я бы с радостью его принял.

Хотя кому я вру. Не принял бы. Так бы и таскался за ней щенком.

Она наконец отвела взгляд. Так, словно посмотрела на меня в последний раз и больше не собирается возвращаться ко мне никогда: ни жестом, ни словом – ничем. Словно поставила на мне точку. Вычеркнула меня. Снова. Впрочем, о чем я? Она давно это сделала, не пора ли смириться, парень?

В квартире было не протолкнуться. Чьи-то лица казались мне знакомыми, с парой-тройкой ребят мы когда-то дружили, но все остальные – неизвестная мне масса. Я думал, что Кирилла нет, пока не услышал его низкий голос в глубине комнаты – звук шел из динамиков. Пройдя дальше, я увидел импровизированную сцену – по видимости, день рождения должен был плавно перейти в квартирник. Конечно, я слышал все, что играл Кирилл в последнее время, – Интернет никто не отменял, но услышать вживую было приятно и болезненно одновременно. Теперь он делает это без меня, и, кажется, я ревновал Кирилла к новой группе не меньше, чем Лену к окружившим ее парням в смешных узких штанах. Мне нравилось то, что я слышал, я завидовал ему, восхищался им и понимал, как сильно мне не хватало этого скрытного инопланетянина, молчуна, маленького гения. Одно меня смущало – что-то ушло из этой музыки, ставшей лучше, ярче, совершенней. Но чего-то она явно лишилась, чего-то, что было мне в ней знакомо и дорого. Тайком я снова взглянул на Лену и понял: она больше не в группе.

Лена никогда и не была в группе. Она лишь писала нам тексты. Но была негласным ее участником. Она была внутри. Не то чтобы она что-то решала, но мы нередко обращались к ней с вопросами, чтобы получить отвлеченное мнение, хотя по сути она была одной из нас, а не сторонним наблюдателем. Я вдруг осознал, что ни одна из песен, спетых Кириллом, не имела никакого отношения к ней, ни одна не была написана на ее слова. Это были хорошие, замечательные песни, но не ее. Можно было догадаться даже по ее позе, по тому, как она слушает, внимает, как одобрительно кивает, улыбается удачным моментам. Так смотрят на чужого ребенка: умиляющего, радующего, восхищающего, но чужого. Не своего.

В мой локоть снова впилась Оксана – я даже не заметил, что она меня отпускала. Видимо, ходила за алкоголем. И судя по всему, уже перебрала. Выступление заканчивалось. Самое время отправить Оксану домой, где бы она ни жила. Я вышел на кухню вызвать такси и на обратном пути столкнулся в коридоре с Леной.

Она растерянно смотрела по сторонам.

– Тебе помочь?

– Гитара. Я куда-то положила гитару. Не спрашивай, зачем она мне, но это моя гитара, – улыбнулась она, сама не понимая, как много для меня значила одна ее улыбка, говорящая, что я не враг ей и, возможно, однажды буду прощен.

Я выудил футляр из-под чьего-то плаща.

– Она?

– Ага. Спасибо. И… пока.

– Ты уходишь?

– Да. Я теперь ухожу пораньше. Ну чтобы не тяготить.

– Тяготить?

Неловко машет рукой, отворачивается к двери, открывает замок и выходит. Даже не обернувшись, не попрощавшись. Набравшись смелости, выхожу вслед за ней:

– Лена, когда стало… так?

– Не знаю, – пожимает плечами, и я вижу, что она поняла мой вопрос без дополнительных уточнений, – после твоего отъезда, наверное. Все изменилось. Новые люди, новая группа, новые друзья, новые песни.

– Ты писала нам… ему замечательные песни, – не вру нисколько.

– Может быть, – грустно смеется, – но все меняется. Нужно учиться существовать поодиночке, раз все так вышло. Раз мы развалились.

– Но вы всегда останетесь братом и сестрой, близкими людьми, семьей. – Даже просто так идти рядом с ней по лестнице и разговаривать было для меня уже маленькой победой, я говорил с ней и боялся, что сейчас она вспомнит, кто я, и тут же прогонит.

– Да, конечно. Но я словно больше не друг, понимаешь? Как в рекламе: «Старших братьев не выбирают». Я «старший брат», которого не выбирали, а любить надо.

– Ленка, откуда такие мысли?

– Не знаю. Может, я придумываю. Как ты сказал в «Доске» – таскалась за вами? Как-то так. Таскалась. У меня не было другой жизни, кроме вашей. А потом все распалось и оказалось, что у всех жизнь продолжается, а я не у дел. Я не знала, что мне теперь с собой делать.

– Я глупость сказал. Я злился. Послушай, Ленка…

– Нет, все правильно, – прерывает она мое зародившееся признание. – Грубо, но правильно. Я таскалась за вами так долго, что сама себе надоела. Возвращайся, пожалуйста, к Кириллу. Никто и не заметит, что я ушла.

– Я замечу.

Остановилась у дверей подъезда. Повернулась ко мне, но смотрела мимо – уязвимая, хрупкая, но как будто чужая, отстраненная, я не знал, могу ли я обнять ее, утешить, кто я ей теперь?

– Помнишь, как вы с Кириллом пошли в парк ящериц ловить? Я попросилась с вами. А ты сказал, чтобы я вынесла вам попить и тогда вы меня возьмете. Я пошла домой за водой, а когда вернулась, вас уже не было. Я так плакала, навзрыд. Я догадалась, что вы хотели от меня отделаться, и мне было ужасно обидно. Весь двор собрался меня утешать. А потом вы вернулись, и ты купил мне мороженое, чтобы я не обижалась, и катал весь вечер на велосипеде. И я, конечно же, вас простила. У меня сейчас такое же ощущение, будто вы пообещали, что возьмете с собой, а сами ушли. И я стою здесь с банкой, – она кивнула на футляр, – и ничего поделать не могу. Обидно так же, как в детстве. Я снова осталась одна, без вас. Только теперь я сама в этом виновата.

Боль, которую чувствуешь в тех, кого любишь, схожа с зубной. Я хочу обнять ее и утешить и не могу. Боюсь, что, как только притронусь, она тут же ударит меня или оттолкнет, так я ей противен.

– Иди, Саша, – расставляет она все по своим местам. – Иди к своей девушке.

– У меня нет…

– Не надо, – перебивает, машет, – я не хочу больше ничего слышать, я просто хочу уйти отсюда.

– Провести тебя?

– Нет. Прости. Я теперь тоже хочу забыть, что ты есть, Саша. Потому что видеть тебя, даже знать о тебе, мне до сих пор тяжело. Если ты еще не понял.

– Я не понимаю.

Она смотрит на меня ясно, прямо:

– И никогда не понимал.

Наверное, надо ее остановить, но почему мне кажется, что сейчас я самый последний человек, в ком она нуждается. Я разочаровал ее, оставил ее, причинил ей боль, я противен ей. Разве можно любить меня после этого? Нельзя.

Гости разошлись в течение часа, Оксана уехала на такси. Мы остались втроем – я, Кирилл и Соня. Говорить было не о чем, но даже просто сидеть, цедить чай было счастьем, недоступным мне целых три года. А они – разве они что-то потеряли, когда я их потерял? Вряд ли. Соня – всегда чуткая, понимающая – через время оставила нас вдвоем под предлогом уборки.

– Вы с Леной уже не общаетесь так, как раньше? – я не мог не спросить.

Кирилл молча пожал плечами, мол, да, так вышло, ну и что?

– Почему?

– Я люблю Ленку. Я редко говорю ей об этом, я даже Соне почти никогда не говорю таких слов, но это не значит, что я не чувствую ничего. Она моя сестра и замечательный человек, я переживаю за нее и думаю о ней часто. Гораздо чаще, чем ей кажется. Но ей нужно было остаться одной, я это чувствовал. Ей нужно было найти себя. Без меня, без тебя, без группы. Делать то, что нравится ей. Быть такой, какой хочет она. Привязав ее к себе, я оказал ей медвежью услугу. Мы с тобой оказали.

– Почему ты считаешь, что привязанность – это плохо?

– Потому что любить и нуждаться в ком-то – не одно и то же. Я стал для нее костылем, а это неправильно, нечестно по отношению к ней. В отличие от тебя, я не бросал Лену. Я дал ей возможность идти в свою сторону, но остался для нее на расстоянии руки.

– Я не бросал Лену, Кирилл. Я бы никогда…

– Прекрати, – перебивает он почти зло. – Неважно, кто был инициатором, но ты оставил ее. Или дал ей понять, что можешь оставить ее.

Теперь злюсь я:

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, так что не лезь в это.

– Нет уж, Саня. Я имею право лезть. Это я был рядом с ней, когда она себя собирала по кускам, как чертов «Лего». Каждый раз, когда она не брала трубку, я вылетал из дома и ехал к ней. На полпути она перезванивала и уверяла, что не слышала звонка. А я не говорил ей, что я себе напридумывал за полчаса. Когда она наконец пришла в себя, я понял, что должен отпустить ее. Дать ей идти одной. Иначе, случись ей потерять меня так же, как тебя, она уже не справится. Я должен был оттолкнуть ее. И я это сделал. Я знаю, она на меня обижена, злится, чувствует себя брошенной, одинокой, но не слабой, нет. Она сейчас сильнее, чем когда-либо. И однажды она поймет, что я никуда не делся. Что у меня есть моя жизнь, отдельная от ее жизни, но я никуда не ушел. Я всегда рядом. В отличие от тебя.

– Ты ошибаешься в одном. Ты думаешь, что она нуждалась во мне. Что я был ее костылем. Но что, если все было наоборот? И я без нее ничего из себя не представляю? Если она – мой костыль, моя опора, мое все?

– Знаю, – ухмыляется он. – Она, может, не догадывается, а я в курсе. Я вообще не понимаю, Саня, как ты протянул так долго без моей сестры. В голове не укладывается. Ты же был ею одержим. Мне иногда казалось, что у тебя крыша поехала от любви к Ленке.

– Как протянул, – пришел мой черед ухмыляться, – хреново, Кира, очень и очень хреново.

Спускаясь, я услышал, как наверху хлопнула дверь и кто-то побежал вниз, легко, торопливо. «Наверное, что-то забыл», – подумал я и автоматически стал ощупывать карманы. В пролете мелькнули худые Сонины коленки.

– Вот, – протягивает телефон, – на подоконнике лежал, твой?

– Спасибо, Сонь. Пока.

Мнется, хочет что-то спросить, кусает губы.

– Ну?

– Ты приходи к нам, Саша. Мы скучаем по тебе.

– Мы?

– Я, Саша. И Лена наверняка тоже. Жаль, что у вас так вышло.

Ничего не отвечаю, пожимаю плечами, что тут скажешь?

– Я немножко слышала, о чем вы с Кириллом говорили, извини.

– Ничего, Сонь, нет никакого секрета.

– Знаешь, – она наконец набирается духу, глубоко вздыхает, – я считаю, ты должен попытаться.

– Попытаться?

– Ну с Леной. У вас же все так серьезно было. Ты уехал, но ведь вернулся! Она одна до сих пор. И ты один. Ты же один? Ты не с Оксаной, надеюсь?

– Один, Сонь. Совсем один, как в анекдоте. Только это ничего не меняет.

– Как не меняет? – оживляется она. – Еще как меняет! У вас все было по-настоящему, такое не каждый день случается. Нельзя просто так все закончить. Знаешь, когда я ей сказала, что ты возвращаешься, она расстроилась. Вернее побелела вся, разнервничалась. Думаю, ей до сих пор не все равно. Просто она скрытная стала очень, ужасно скрытная, вся в себе, но ей не все равно.

– Это твои догадки, Сонь. В одну реку дважды не войдешь.

– Афоризмы – это пошло, Саша, – смеется Соня и вдруг садится на ступеньку, я опускаюсь рядом. Кажется, она не собирается меня отпускать. – Что ты сделал, чтобы в эту реку вернуться? Ты с ней пытался поговорить? Сказал, что все еще любишь ее?

– Она не станет меня слушать.

– А ты пытался, Саша?

Я понимаю, что она права. Я не пытался. Разве что пытался переспать сразу после того, как оскорбил ее? И заявился на день рождения ее брата под руку с другой. Отвечаю честно:

– Боюсь, она не хочет знать меня, иметь со мной ничего общего.

– Но ведь ты даже не попытался, – вздыхает Соня, – и ты ничего не сделал для того, чтобы она вернулась.

– Да ладно, она ведь знает, что ей стоит меня только пальцем поманить…

– Да ничего она не знает! – вдруг злится Соня. – Ты никогда не пытался, не добивался ее даже. Тебе влетело в голову, что ты ее любишь, ты сказал ей об этом, и она вмиг отозвалась, будто всю жизнь только этого и ждала, и полюбила тебя всерьез, и никого вокруг больше не видела, кроме тебя. Да, она ушла, у нее наверняка были на то причины. Она ушла, а ты возвращаешься и любишь ее до сих пор. Но вместо того, чтобы попытаться ее вернуть, ты сидишь здесь со мной и жалеешь себя. Ты боишься, что она согласится быть с тобой снова. Ты снова станешь слабым рядом с ней. Поэтому ты не пытаешься. Тебе проще жалеть себя и винить во всем Лену.

– Ты говоришь, Соня, как все эти люди. Противно даже.

– Какие люди?

– Счастливые. Кому повезло. Кто взял и нашел раз и навсегда нужного человека. И теперь смотрит на остальных свысока, презрительно, мол, сами виноваты.

– Да, Саша, смотрю свысока. Не презрительно, но с жалостью. Не потому, что тебе не повезло, а потому что не в везении дело. Сначала тебе понадобилась уйма лет, чтобы понять, что ты ее любишь. И еще не знаю, сколько понадобится, чтобы это принять, смириться с этим и перестать бороться не с чувством – а за него. Сделай хоть шаг. Хоть движение.

– Сонь, я готов хоть пресмыкаться перед ней, я не знал о себе, что я такой слабак, но мне на это наплевать, не в гордости дело, ведь ей это не нужно. Вдруг она пошлет меня к чертям?

– Тогда в чем смысл идти, Саша, если знать наверняка? Разве любить – это не значит идти вопреки всему: всем прогнозам, страхам, той же гордости? Разве суть любви не в этом безумии – когда ты знаешь, что тебя могут убить, но лучше умереть, чем не попытаться?

– Тебе легко говорить. Кирилл никогда тебя не бросал, Соня.

Соня жалко улыбается:

– Саша, я любила Кирилла целых три года безответно, он встречался со всеми моими подругами, а меня считал «лучшим другом», тебе ли этого не знать.

– Разве ты его тогда любила? Вы просто дружили.

– Угу, – кивает Соня, – вы с Леной тоже просто дружили.

– А Кирилл знал об этом?

– С самого первого дня.

– Ты терпеливая, Соня.

– Нет, Саша, я совершенно нетерпеливая, я ненавижу стоять в очереди, ждать, когда поднимут трубку, и следить за молоком, чтобы поймать момент, когда оно закипит, чтобы не убежало. Но я его так любила, что была счастлива уже от того, что он есть в моей жизни. Я знала: если это действительно мой человек, то однажды он тоже меня полюбит. А если нет – значит, я где-то ошиблась. Как видишь, я не ошиблась.

– Говорю, тебе повезло.

– Ох, ну может быть. Но тебе ведь тоже может повезти. Ты попытайся. Дай ей понять, что хочешь быть с ней. Я уверена, она до сих пор тебя любит, ну не проходят такие чувства, как у вас, просто так. Иначе как объяснить то, что происходит между вами?

– А что происходит? Ничего.

– В том-то и дело.

Она поднялась, расправила платье и сказала, чуть подумав:

– Знаешь, вы удивительные. Все вокруг, кроме вас, видят и знают, что вы должны быть вместе. Это всегда было понятно. Еще когда вы не встречались, я все время спрашивала Кирилла: «Почему они не вместе?» А он смеялся, говорил, что вы тугодумы, не хотите признавать очевидное. Всем вокруг было понятно, что вам надо быть вместе. И сейчас точно так же. Мы с Кириллом увидели сегодня, как вы топчетесь в коридоре, и сразу стало понятно, что вы два дурака, что вы любите друг друга, что вам нужно снова попытаться. И еще мне кажется, я никогда не встречала такой любви. Такой, когда люди друг без друга обречены на одиночество. Мне странно, что вы не видите этого. Вы должны пытаться снова и снова. Даже если ничего не получится. У вас нет другого варианта. Вы друг для друга, и все тут. Это очевидно, Саша.

Мне вдруг становится стыдно за то, что все эти годы я воспринимал эту девочку лишь как приложение к моему другу. Я поднялся и, поддавшись братскому порыву, наклонился и обнял ее. Она не противилась. Лишь поцеловала так же по-свойски в щеку.

– Иди уже, Саша. И не возвращайся без Лены.

Вернувшись домой, я упал на кровать без сил и проспал весь следующий день. Проснулся от звонка Сони, видимо, она решила взять надо мной шефство:

– Ты уже с ней поговорил?

– Сооонь, – протянул я.

– Я так и знала. Значит, так. Сегодня Лена выступает в «Спалахе» на фестивале, концерт начинается в двадцать ноль-ноль, погугли. Будь там обязательно.

– Концерт? Что за концерт?

– Придешь – узнаешь. До встречи!

 

2.8

Гитара была ее, но играла не она. Я даже испытал облегчение. Не хватало ей только заиграть на моих глазах, чтобы я ощутил себя еще большим ничтожеством по сравнению с тем, как совершенна она. Это был местный фестиваль поэзии, но ни одно имя, кроме Ленкиного, не показалось мне знакомым: я всегда говорил, что стихи – это не мое. Лена выступала почти в самом конце: читала свои стихи и даже немного пела под, признаться, совершенно неказистый гитарный аккомпанемент какого-то юноши. Смущенно терла нос, благодарила всех, кто пришел. Я специально встал в самый дальний угол, чтобы меня не было видно. Я не хотел разозлить ее своим приходом, привлечь к себе внимание, мне казалось – увидь она меня здесь, и это ее вспугнет, а я меньше всего на свете хотел помешать тому, за чем наблюдал сегодня. Впервые она была на сцене, я – в зрительном зале, а не наоборот. Такая холеная, правильная в жизни – здесь она, несмотря на смущение, становилась той Леной, которую знал только я: трогательной, чувствительной, беззащитной, светлой, почти ребенком. Я даже испытал ревность к тому, что сейчас она откроет себя всем и все про нее поймут то, что, как мне казалось, должно оставаться только моим личным знанием. А еще я понимал, что она одна с этим нелепым мальчиком, терзающим гитару, но со своими стихами, со своим звонким, дрожащим голосом была лучше, в сто раз круче, чем мы с Кириллом с нашими примочками, проводами, чувством собственного превосходства и нашим бесспорно существующим, как мы тогда полагали, талантом. И я не мог не восхищаться ею и в то же время не быть обиженным на то, что больше не причастен к ее победам и успехам, к тому, какой она стала и какой еще будет.

Но еще одно чувство добавилось к этой дурацкой ревности – мне вдруг стало стыдно за то, что много лет никто из нас: ни я, ни Кирилл, – не видели в Ленке ее одаренности, не признавали за ней способность что-то из себя представлять, так мы были увлечены собой и группой. А ведь она всегда была яркой, особенной. Что, если мы душили ее? Что, если я душил ее – и чуть не задушил?

Я ушел сразу же после ее выступления в надежде, что она так и не заметила моего присутствия. На улице шел снег, валил сумасшедшими хлопьями, а в голове у меня звенел ее голос, чуть хрипящий на высоких нотах. Я шел и думал о ней снова и снова до одурения, о ее тонких, взлетающих в воздух пальцах, о ее скользящих по плечам волосах, о ее стройных ногах в красных туфлях, о покрывающейся пятнами – от волнения – шее, о том, что я не знал ни одной девушки в своей пусть еще короткой жизни, которая бы так могла удивлять и восхищать меня. Наверное, я зря это увидел. Теперь мне оставалось только смириться с тем, что она – самое лучшее, что могло быть со мной. И уже не будет. Впервые мне показалось, что я приблизился к разгадке ее ухода: я действительно очень любил Лену – так, что смотрел на нее во все глаза. Но похоже, никогда по-настоящему ее не видел.

Одно ее четверостишие никак не шло у меня из головы, звуча упреком. Я снова и снова прокручивал в голове эти строки, пытаясь увидеть в них двойное дно, докопаться до сути и найти там, на глубине, что-то, что могло бы дать мне малейшую надежду на то, что, несмотря на всю отстраненность, нежелание меня видеть, Лена все еще могла любить меня. Хоть это и не значит, что она могла бы вернуться ко мне.

Когда я вернулся домой, то оказалось, что мама приехала навестить меня из деревни, где она жила со времени моего отъезда. Как обычно, навезла домашней еды и солений, которым было уготовано пропадать в холодильнике, пока я отдавал предпочтение китайской лапше и пицце. За ужином я обронил, что был на выступлении Лены.

– Да? – удивленно приподняла она брови и посмотрела на меня изучающе. – И как она?

– Она – прекрасно.

– А ты?

– В каком смысле? – делаю вид, что не понимаю вопроса.

Мама не ответила. Лишь подлила себе чай, какое-то время помолчала, размешивая сахар, а потом выпалила, будто и не мне, а себе:

– Никогда она мне не нравилась. Мелкая, болтливая, суетливая. А расстались вы – и я все про нее поняла. Видела ее на вокзале, когда ты уезжал. Пряталась за углом, поникшая, как побитая собачка, ревела. Я эту картину никак не забуду. Вокзал, ты от меня уезжаешь, и Ленка твоя несчастная вся в слезах.

Я не знал, что сказать. Что это – фантазия стареющей женщины? Маразм?

– А… – машет рукой. – К чему были все эти жертвы? Все равно вернулся. И любишь ее небось до сих пор.

– Люблю, – не могу соврать я. – Но ты не переживай, мама. Все хорошо.

И даже в этом я, наверное, не обманул ее. Мне было хорошо – несмотря на боль. Хорошо было знать, что она есть здесь, на расстоянии вытянутой руки. Живая, красивая, хорошая. Моя Ленка. Кажется, впервые за годы одиночества я был счастлив. Потому что снова надеялся.

 

2.9

Я не раз встречал людей, сердца которых были разбиты. Эти люди представляли собой жалкое зрелище. Они не вызывали у меня ни уважения, ни сочувствия. Я был уверен – самодостаточный человек не будет чувствовать себя ущербным, если его оставят. Одиноким, возможно, немного оскорбленным, непонятым, но не ущербным. Жизнь на этом не останавливается. Убиваться из-за одной женщины, когда в мире их еще миллиарды, – глупо.

Я думал так ровно до того момента, пока не понял, что влюблен в свою лучшую подругу.

Я влюбился как идиот. Как мальчишка. Как плаксивая девчонка. Как щенок. В этой любви не было ни гордости, ни себялюбия – впрочем, я не нуждался в них. Она была со мной – это все, что мне нужно было знать. Поборов свои первые страхи, поверив в то, что и она любит меня так же, как и я ее, а возможно, еще глубже и сильнее, как может любить только женщина, я больше не боялся, что мы расстанемся, – не потому, что она никуда от меня не денется, а потому, что это правильно, справедливо и закономерно, что Лена – моя, и не может быть других вариантов. Мне было легко просить прощения, делать для нее все, что она просит, прислушиваться к каждой ее просьбе или желанию. У меня не было необходимости защищаться или ждать подвоха. Не было необходимости показывать свой характер, не было времени на гордость и прочие игры.

Поэтому, когда мы расстались – из-под моих ног ушла земля.

Нет, я не потерял себя, не стал глупее, слабее, хуже. Но я не становился лучше, вот в чем дело. Я больше не способен был ощущать свою увеличивающуюся ценность в зависимости от того, чем занимался, что говорил, как поступал. Я почти обанкротился. Все происходящее со мной больше не воспринималось как значимое, меняющее меня, делающее лучше, круче, выше, добрее, мудрее – неважно. Ничего ко мне не прибавлялось, пусть и не убавлялось тоже. Я менялся, но дать оценку этим изменениям не мог – меня подхватило течением, и я по нему плыл, не сопротивляясь и не задумываясь о том, куда я плыву, устраивает ли меня температура воды, что я буду делать, когда доплыву, и не барахтаюсь ли я на одном месте. Я плыл так три года. Я сдавал вступительные экзамены в консерваторию, ходил на занятия, изучал рифмы и писал песни на плохо слушающемся меня немецком, я много играл и упражнялся – на гитаре, клавишах, даже освоил ударные! Я – объективно – занимался тем, что улучшал свои навыки и углублял знания, но не чувствовал этого. Я не получал удовольствия от того, что сегодня становился лучше, чем вчера. Так люди смотрят на термометр за окном и отмечают про себя, что сегодня на два градуса жарче, чем вчера, и не более того.

Я не стал ущербным, потеряв Лену, а затем и свою группу и друзей, решив трусливо сбежать от всего, что напоминало мне о ней. Но превратился в товар с фиксированной ценой. Стал равнодушен к себе. Потерял к себе интерес. Так некоторые матери тайком признаются, что, мол, они хорошие родители – готовят детям завтрак, отводят в школу, делают с ними уроки, укладывают спать, читают на ночь, но не любят, не испытывают любви – только ответственность. У меня осталась к себе ответственность, поэтому я не мог позволить себе спиться и пустить свою жизнь под откос. У меня не осталось к себе любви, потому что ее не осталось у Лены ко мне, а значит, я это заслужил.

Чем-то я заслужил это все-таки. Знать бы – чем.

Возвращение домой всколыхнуло меня, память накинулась, как сторожевой пес, – и давай то скалить зубы, то обнюхивать меня доверчиво со всех сторон, а я стою посредине двора и не знаю, что делать – бежать изо всех сил, попробовать приручить пса, прорваться в дом и устроить хозяевам скандал, почему без ошейника и не на привязи? Я не знал, что делать с тем, что каждую ночь я засыпал с мыслями о ней, судорожно, жадно выхватывая из памяти воспоминания, приобретенные за месяцы после возвращения: она сидит со мной у барной стойки, я целую ее на своей кухне, мы спускаемся по лестнице в день рождения Кирилла, я стою в углу зала и наблюдаю, как ее пальцы порхают в воздухе, отбивая ритм. Новые фотографии, жесты, ароматы, звуки – все новое я добавляю в копилку, где каждый экспонат измучен и истерт, столько раз мне приходилось его доставать и осматривать со всех сторон. Но даже это новое, случившееся без меня или против меня, – стало мне родным. Она оставалась родной мне, близкой, я был в этом уверен так, что сам себя начинал подозревать в нездоровой одержимости. Что-то внутри меня не хотело отпускать ее, держало, крепко прижатую к груди, – так хиппи-мамаши привязывают к себе младенцев длинными платками, как будто боятся, что их могут отнять. Я искал ее везде. Я ходил мимо ее дома – когда мне было совершенно не по пути, заглядывал в модные кофейни, где ей наверняка должно было понравиться, судя по названиям: «Имбирный пряник», «Абажур», «Чердак». Я искал ее глазами в кинотеатрах, супермаркетах, вагоне метро. Я был как натянутая струна, мне казалось – вот-вот я увижу ее и все получится. Но я не звонил ей. Не приходил к ней. Не из-за гордости, нет. Просто ждал знака, намека судьбы, мол, да-да, вы должны быть вместе, этого нельзя избежать, вы друг для друга. Маленького, мельчайшего содействия, которое могло бы убедить меня в том, что я ничего не придумал – это действительно моя женщина и я не сошел с ума.

Я встречал людей, чьи сердца были разбиты. Но мое сердце больше не было разбито, иначе откуда во мне взялись силы надеяться на то, что наступит день – и она вернется, передумает, что-то вспомнит, почувствует и подпустит меня. Впрочем, наверное, именно это делало меня еще более больным и жалким, чем тех, кто смирился со своей потерей.

 

2.10

Помощь мироздания оказалась злой и дурацкой шуткой. Кира попал в аварию. Соня хриплым, дрожащим голосом звенела в трубке, называя номер больницы. Лена приехала позже – она бежала по коридору, и я сразу, не оборачиваясь, понял, что это она, по эху ее быстрых шагов, будто она едва касается мраморного пола кончиками туфель. Она летела – и чем ближе была к нам с Соней, тем сильнее мне сжимало горло. Она добежала, замерла как вкопанная около нас и сипло спросила: «Что с ним?»

Хороших новостей было мало. Таксист отделался царапинами, но Кира до сих пор не пришел в сознание, правда, по словам врачей, он был стабилен – что бы это ни значило. Нам сказали приехать утром. Соня бесконечно всхлипывала, а Лена обнимала ее, прижимая голову к своему плечу, и смотрела на меня стеклянным взглядом, за которым, я знал, прячутся усталость и боль. Однажды она уже потеряла того, кого любила, в автомобильной аварии, и это было бы жестоко – отнять у нее Кирилла тем же способом, так же несправедливо рано. Соне разрешили остаться в больнице – я принес ей кофе, немного еды, попросил звонить мне, если будут новости. Я видел, что Лена на глазах теряет силы – и, возможно, потому она даже не спорила, когда я сказал, что отвезу ее домой, не предлагая помощь, а констатируя факт. Я отвезу тебя – и точка.

Мы ехали молча. Я не включал музыку, не задавал ей вопросов, я ехал и мечтал попасть в бесконечную пробку, чтобы нам пришлось вечно сидеть вдвоем в машине плечом к плечу и слышать гудение автомобильной печки. Я изнывал от желания взять ее за руку – так близко она была ко мне, такой слабой, безжизненной казалась. Но я, конечно, не смел.

Я остановился у ее подъезда и выходил, чтобы открыть ей дверь, как вдруг она остановила меня жестом: подожди.

Я сел обратно.

– Мне страшно, – призналась она.

– Мне тоже. Но все будет хорошо.

– Да, – согласилась она и, чуть помолчав, добавила: – Я не хочу сейчас оставаться одна. Ты можешь побыть со мной?

Если бы я был собакой, то смог бы выразить ту смесь недоумения, робкой радости и восторга, взорвавшуюся во мне после этих слов. Но я был всего лишь человеком. Поэтому где-то с минуту я глупо смотрел в окно перед собой, а потом молча вытащил ключи из зажигания и вышел из машины. Она тоже вышла, не дожидаясь, пока я открою ей дверь, и пошла в дом. Идя за ней, я готов был целовать каждый ее след. И в этом не было бы ни капли унижения, только благодарность. Что бы она там ни вкладывала в слова «побыть со мной».

Это была та же квартира, откуда я когда-то забирал свои вещи в ее отсутствие, оставив ключ на столе на кухне и захлопнув за собой дверь. Вспомнилось вдруг, как тогда я остановился у вешалки в коридоре и уткнулся лицом в ее пальто, которое еще хранило ароматы сразу нескольких ее духов. Я стоял так несколько минут, готовый снова разреветься, как ребенок, но слезы не шли, оседали внутри, нарастали комом, и хотелось кричать или колотить кулаками об стену от непонимания: почему? Еще совсем недавно здесь, в этом доме, сидя на постели, она поднимала руки и я стаскивал с нее пижаму, изучал ее кожу губами и чувствовал, как в моих руках она становится мягкой, податливой, послушной, как переплетается со мной, оставляет во мне зарубки, впадины и тут же заполняет их собой. Я знал тогда, что она любит меня по-настоящему, всерьез. Как могло случиться, что вдруг это перестало быть правдой?

Сегодня я был счастлив уже только от того, что она разрешила мне войти в эту квартиру снова.

Она устало разулась и, не глядя на меня, прошла в комнату, я – за ней. Она свернулась клубком на диване, и я знал, что ей сейчас страшнее и больнее всех, потому что, наверное, никто не любил Киру так горячо, как она. Я взял с кресла одеяло, накрыл ее и спросил: «Сделать тебе чай?» Она благодарно кивнула.

Когда я вернулся в комнату – она спала. Так, как спят после сильной усталости – с насупленными бровями, тревожным выражением лица, готовым вот-вот исказиться в плачущую гримасу, со сжатыми около подбородка кулаками. Не удержавшись, я начал гладить ее по плечу, затем по волосам и смотрел, как расслабляются ее мышцы, как разглаживается лицо. Сидя на полу, я положил свою голову рядом с ее, чтобы слушать, как она дышит, и вдыхать ее запах, такой знакомый и близкий, смесь ванили, сирени и какого-то ее собственного чуть горчащего аромата. «Ну вот, – подумал я, – теперь ты совсем жалок. Как никогда. Ну и что».

Я проснулся от вибрации телефона у меня в кармане. Осторожно, чтобы не разбудить Лену, достал его – СМС. Писала Соня: «Кира пришел в сознание. Все нормально, серьезных повреждений нет. Я поехала домой за вещами. Можешь приехать до шести». С трудом повернув затекшую шею, я увидел, что Лена тоже проснулась. Она смотрела на меня чуть недоуменно, будто не помня, как я тут оказался, но в то же время тепло, как мне хотелось думать.

– Кира в порядке. Пришел в себя.

– Хорошо, – сказала она, поднялась, села и вдруг посмотрела на меня с такой болью, что я подумал, будто она ударилась, и заплакала.

Я растерялся. Я всегда немного терялся, когда она плакала – как в детстве, так и когда у нас начались отношения. Я не знал, что говорить, как утешить, терялся и весь сжимался внутри – мне становилось больно, не по себе, словно из меня что-то вынимали голыми руками, живот сводило, болели суставы. Но если раньше я мог ее хотя бы обнять, чтобы приглушить ее переживания, то что я должен был делать сейчас?

– Ленка, – зашептал я и положил ей руки на колени, – Ленка, ну что ты, все же хорошо, с ним все будет хорошо.

Она подняла заплаканное лицо, и в ее взгляде я увидел столько просьбы, столько мольбы ко мне, будто я был способен что-то исправить, изменить, будто именно я был виноват в том, что сейчас ей так больно. И вдруг она обвила мою шею руками и прижалась своей щекой к моей. Я знал, я чувствовал – если сейчас я поцелую ее, она не оттолкнет меня, не удивится, вот она – готова к тому, чтобы я утешил ее любым доступным мне способом. Но способ был только один – и он не нравился мне. Воспользоваться им сейчас означало для меня лишь одно: снова упустить возможность быть с ней по-честному. Быть с ней, потому что она любит меня, а не потому что нуждается в ком-то рядом, кто бы ее пожалел. Ничто не давалось мне так тяжело, как сейчас отказ от нее, от ее рук, от ее желания быть утешенной, успокоенной. Она боялась остаться одна прямо сейчас. Но я боялся больше – что потом она пожалеет. Что снова оттолкнет меня и лишний раз даст мне понять, что случившееся между нами было ошибкой. Как тогда, когда бросила меня. Как два месяца назад, после того как я поцеловал ее. Это было выше моих сил, я не мог снова быть с ней не по-настоящему, временно, только здесь и сейчас. Она нужна была мне навсегда. Если бы я потерял ее еще раз, я бы этого не выдержал.

Я убрал ее руки с плеч и встал:

– Прости, мне пора. Я приеду вечером, отвезу тебя к Кире, отдыхай.

В коридоре я трясущимися руками снял пальто и запутался в нем. Как там у Маяковского – «сломанная дрожью рука в рукав»?

– Саша! – вдруг выкрикнула она горько, стоя в дверях.

Я повернулся к ней – мне не хватило бы слов, если бы я захотел ей объяснить, почему я ухожу, но все внутри меня вопило: «Пожалей меня, пожалей меня хотя бы раз в жизни!» Я лишь спросил, не пытаясь скрыть усталость:

– Что, Лена, что?

– Прости меня наконец! – выпалила она. – Ну сколько можно! Прости меня! Прости!

Она все повторяла и повторяла свое неожиданное «прости», размазывая слезы по лицу, слабая, раздавленная, а во мне не было ничего, кроме любви к ней, стыда за то, что я заставил ее плакать, и недоумения.

– Лена, я простил тебя уже через секунду после того, как ты ушла от меня. Я себя простить не могу, а тебя давно простил.

– Правда? – все еще всхлипывает она, но уже тише.

– Клянусь, – мне совсем невесело, но я почти улыбаюсь.

Она подходит ко мне, словно хочет всмотреться в меня, в мое лицо, понять наверняка, где я ей вру, что я задумал.

– Хорошо, – кивает она и проводит рукой по моим волосам так, словно я ее непослушный ребенок, – теперь мне легче. Можешь уходить. Иди, Саша.

Неприятное ощущение дежавю накрыло меня, но уже через миг я вспомнил, где слышал эти слова: там, на мосту. Я сел в машину и поехал – но не домой, а прочь из города, прочь от нее, от себя. Я не превышал скорость и не пытался ничего с собой сделать, но что-то внутри меня с бешеной силой билось и пыталось найти выход, но выхода тому не было. С каждым днем рядом с ней мне было все больнее, но я не мог остановиться и перестать испытывать эту боль. Здесь, на пустой окружной трассе, на скорости в 140 километров в час, я наконец понял, почему вернулся домой. Только из-за нее. Это было единственное объяснение. Без нее ничего в моей жизни не имело смысла. И тогда, и сейчас.

 

2.11

Киру выписали из больницы, и я приехал его забирать. Лена при встрече обняла меня – я был снова допущен в круг ее друзей. Но, конечно, не настолько близкий, как хотелось. В общении с ней я словно ходил по тонкому льду и боялся лишний раз ступить и проверить: что, если она оттолкнет меня? Удивительное чувство: ведь однажды эта женщина уже была моей, я уже пробирался к ней в палатку на фестивале, сквозь осенний дождь, внезапные признания и закипающий чайник на кухне, сквозь ее молчание и мою дрожь – и вот начинай все сначала, будто ничего и не было.

И все же меня не покидало ощущение, будто что-то вернулось. Время отмотало пленку назад. В прежнем составе, вчетвером, мы собирались по вечерам у Киры. Так же шутили, играли в настолки, смотрели кино, мы с Кирой возились с гитарными примочками, а Лена с Соней шептались на кухне, то и дело взрываясь приступами смеха. Но незримое расстояние, стена между мной и Леной – все равно ощущалась. Казалось, можно потрогать воздух, наполненный страхом и сожалением, моим желанием и ее отстраненностью. Но я продолжал хвататься за любую возможность стать ближе – смеялся над ее шутками, ловил каждое слово, движение, взмах ресниц. Ни одно выражение ее лица не ускользало от моего внимания. Иногда мне казалось, что я слышу ее дыхание и пытаюсь дышать с ней в такт. Никогда еще я не был так жалок, разве тогда, когда только полюбил ее и ждал звонков и ночных визитов в надежде, что однажды она приедет не для того, чтобы рассказать мне о своем очередном романе, а чтобы остаться со мной. Но несмотря на отчаяние, я чувствовал, что снова счастлив. Я снова жив.

Наступила весна – невероятная, сумасшедшая. То ли я отвык от харьковского тепла, то ли в этом году природа действительно отыгралась по полной. Часто, оставаясь один, я садился в машину и уезжал за город – к зеленым, словно нарисованным гуашью полям. Никогда не замечал в себе страсти к пейзажам, но сейчас мне все чаще хотелось дышать этим всем, будто я изголодался по воздуху, по пространству вне города, по свободе. Так крепко я был заперт в собственной голове с не нужными никому, кроме меня, чувствами. Однажды я набрел на кусты сирени, и одного вдоха было достаточно, чтобы закружилась голова, – аромат сирени всегда ассоциировался у меня с Леной. Черт знает почему, может, это какие– то женские хитрости, духи или гель для душа. Иногда я лежал, уткнувшись в ее затылок, и долго пытался разобрать букет запахов на ее коже и волосах – легкий аромат мускуса, нотка сандала, сладкая ваниль. «Что из этого твое, – думал я, – что на самом деле твое, что скрывается под всем этим?» Но когда я целовал ее, то чувствовал только сирень. Я даже прозвал ее шутя Сиренкой, и это было единственное прозвище, против которого Лена не возражала. Не сдержавшись, я сорвал несколько веток, сел в машину и поехал к Кире. Я думал о том, как попрошу Соню поставить ветки в вазу, как придет Лена и увидит этот дурацкий букет, и поймет, что он был собран для нее. Непонятно, на что я рассчитывал, конечно, но я меньше всего думал о том, как она однажды окончательно перестанет уважать меня за мою слабость. Возможно, потому, что в глубине души я знал – она никогда не станет меня осуждать за то, что я люблю ее.

Я совсем не был готов к тому, что дверь мне откроет Лена. Смущенно улыбаясь, она объяснила, что Кира и Соня ушли в кино, и пригласила меня зайти и вместе их подождать. Мы оба испытывали неловкость, как все, кто когда-то были вместе, а теперь пытаются дружить. Я протянул ей свой нелепый букет, и она заулыбалась, сразу разгадав намек, но ничего не сказала. Она вообще была на удивление молчалива и задумчива, и мне ничего не оставалось, как, усевшись на кухне, начать расспрашивать ее о работе, общих знакомых, о ее дуэте с горе-гитаристом.

– Нет больше дуэта, – грустно сказала она.

– Почему? Круто же было!

– Ого, а ты слышал, да? – встрепенулась она, смущаясь и в то же время сгорая от любопытства. – И как тебе? Понравилось?

– Интересно мое мнение? – мне льстило ее смущение.

– Ну, ты же музыкант.

– Музыкант из меня, мягко говоря, никакой.

– Ложная скромность, и ты это знаешь. Заметь, что от разговора обо мне мы плавно перешли к обсуждению твоих талантов.

Такая Лена, по-доброму язвительная, была хорошо мне знакома.

– Ладно, давай серьезно. Я был на твоем концерте зимой. Потом не решался, потому что мне понравилось то, что ты делаешь. И в то же время очень обидно, что в этом нет никакого моего участия. В музыкальном плане, – я чуть подумал и, осмелившись, добавил: – И вообще.

– Твое участие больше, чем ты можешь себе представить.

– Например?

– Например, я рассталась со своим гитаристом, потому что он даже близко так хорошо не играет, как вы с Кирой, и не слышит меня так, как слышали вы друг друга. Я провела сотни часов на ваших репетициях. У меня есть четкое представление о том, как должны общаться между собой музыканты. Высокая планка. И на меньшее я не согласна.

Это был мой выход:

– Возьми меня в дело. Я могу писать музыку на твои тексты – в конце концов, мы уже делали это раньше, только для «Умбиликуса».

– Шутишь? – Мне показалось, что она обрадовалась этой идее.

– Лена, ты же меня знаешь, я никогда не шучу. Вообще никогда.

– Знаю, – улыбаясь, протянула она. – Саша, это было бы очень круто, хоть и очень страшно. Я всего лишь стихоплетка, а ты… ну ты – это ты. Рок-группа, консерватория в Германии, все дела.

– Давыдова, – впервые за долгое время я снова назвал ее по фамилии, – еще одна саркастическая шутка по поводу моего образования, и тебе придется умолять вернуться твоего недоделанного Цоя.

И она улыбнулась. Как раньше.

 

2.12

Она позвонила мне утром следующего дня. И это был первый телефонный звонок от нее за последние бесконечные годы без Лены.

– Да, привет, – мой голос предательски хрипит от волнения.

– Саша, – смеется она в трубку, – надеюсь, я тебя не разбудила? Давай встречаться!

– В смысле? – я не сразу понимаю, о чем она.

– Встретимся давай, говорю! Твое предложение еще в силе? Александр Никольский, согласны ли вы стать моим гитаристом?

– I do, – выпаливаю, не раздумывая.

Так у меня появился официальный повод видеться с Леной. Звонить ей. Приходить к ней домой. Но это было ерундой по сравнению с тем, что она допустила меня к тому, что пишет. Это было круче, чем если бы она пустила меня в свою спальню. В смысле интимнее и ближе. Я видел, как она смущается, принося мне свои стихи и обсуждая неудачные, на ее взгляд, строки. Видел, как неловко ей, когда что-то из написанного ею так или иначе кажется похожим на то, что пережили когда-то мы. Конечно же, я только и делал, что пытался найти в ее текстах что-то относящееся ко мне. Хотя по опыту прекрасно знал, что написанная песня может не иметь ничего общего с реальностью. Но это было нормально для моего состояния – искать эти знаки, чертовы намеки до одурения. И не спрашивать ее ни о чем.

Однажды она принесла новый текст, и, прочитав его, я впервые не смог совладать с эмоциями. Он был написан от руки, что меня удивило. Страница была измята, будто написан он был не вчера – наверняка накануне она решила перебрать старые записи и выловила оттуда что-то забытое, но от этого не менее хорошее. В поисках света я подошел к окну и начал читать про себя:

С каждым словом мне все острее казалось, что эти слова – мне. Не нынешнему, но тогдашнему, которого она прогоняла на мосту. Почти забытые ощущения – злости и обиды на нее – начали клокотать с новой силой. Я дочитал, сложил листок вчетверо, чересчур старательно разгладив сгибы, и наконец повернулся к ней. Видимо, моя реакция была написана у меня на лице, потому что Лена встрепенулась:

– Что, плохо?

– Отчего же? Хорошо. Как всегда.

– Мы, кажется, договаривались, что ты не будешь меня жалеть. Выкладывай. Плохо? Глупо? Это нельзя положить на музыку?

– Можно, все можно. Но у меня один вопрос.

– Ну?

– Когда ты это написала?

Возможно, она повзрослела за эти годы. Стала более сдержанной, менее эмоциональной. Но не настолько, насколько ей бы хотелось. Я видел смятение на ее лице, стыд пойманного с поличным человека. Она протянула руку за листком:

– Ладно, ерунда. Дурацкий текст. Не будем его использовать.

Но я не собирался его отдавать:

– Ты не ответила. Когда ты это написала?

– Прости.

– Ты снова извиняешься, – укоряю ее.

– И буду это делать всегда. Пока ты не перестанешь припоминать мне о том, что было. Саша, если ты все это затеял для того, чтобы лишний раз пристыдить меня за то, как плохо я с тобой обошлась, то, может, не надо? Давай закончим сейчас и оставим дурацкую затею с моими песнями к чертовой матери.

Пришла моя очередь извиняться:

– Извини, ты права. Давай договоримся так. Ты ответишь на мой вопрос, и мы больше никогда не вернемся к этой теме. Обещаю. По крайней мере не по моей инициативе.

– Хорошо. – Тяжело вздыхает: – Я написала это в день твоего отъезда. Я удовлетворила твое любопытство?

– Более чем.

С этого момента любой намек на близость, откровенные беседы и разговоры по душам исчез. Дверь захлопнулась, и мне казалось, что я даже слышал громкий стук. Но теперь я точно знал одно: она любила меня, когда уходила. Ей было так же больно, как и мне. Единственное, что по-прежнему оставалось непонятным: почему она все-таки ушла?

 

2.13

А репетиции шли своим чередом. С Леной было на удивление легко работать. Она воспринимала критику лучше, чем когда-то Кира. Мы писали хорошие, как мне казалось, песни, и я с удивлением для себя получал немалое удовольствие от процесса, порой забывая, что затеял все это исключительно для того, чтобы вернуть женщину, которую люблю. Дни пролетали как в тумане – я возвращался после репетиции домой и ложился спать. Мне даже не снились сны, так сильно выматывало то, что приходилось проводить с ней рядом несколько часов, не имея возможности даже взять ее за руку. Бывали и другие дни. Когда я злился. Когда она меня раздражала. Это можно было бы списать на обычный рабочий процесс, но я знал, в чем дело. Одно ее слово, одно прикосновение избавили бы меня от напряжения, от этого желания исправлять ее, указывать на ошибки.

Удивительно было то, что я влюблялся в нее заново. Я узнавал другую Лену – талантливую, дерзкую, сильную, самодостаточную. Даже в том, как она стала одеваться, появился вызов. Я в этом ничего не понимал, но ощущал, что передо мной одновременно и та самая девочка, с чьей собакой я гулял в детстве, и совершенно новый человек. Раньше она казалась мне обращенной вовне. Иногда я упрекал ее в том, что она растрачивает себя – на ненужные связи, занятия, слова, мысли. Теперь она была более собранной, сосредоточенной на себе. Казалось, она наконец заглянула внутрь и нашла в себе глубину. Которая, конечно, была в ней всегда. Она даже говорила короче, суше, проще. Но правда была в том, что, встреть я ее сейчас, такую обновленную, другую, я все равно бы в нее влюбился. Она была такая одна на миллион, и в чем это выражалось – я понятия не имел. Но воздух вокруг нее был плотным, и даже ветер дул по-другому в ее сторону.

Так прошли три месяца. Мы написали и разучили пятнадцать песен. И наконец были готовы выступать. Я восхищался тем, что она, как мне казалось, абсолютно не испытывала волнения, в отличие от меня. Я боялся подвести ее, боялся, что кто-то не увидит, какая она прекрасная и талантливая. Я переживал, что кому-то она может не понравиться, хотя совершенно не понимал, как это возможно. Я был необъективен, потому что был по уши влюблен в нее и в то, что она делала. И не видел в этом своей заслуги, был благодарен за то, что подпустила меня к тому, что создает. Что позволила писать музыку для нее, работать с ней, стать ее партнером, аккомпаниатором, менеджером и соратником. Это, конечно, никак не компенсировало тот факт, что я не был ее мужчиной, но значительно примиряло меня с таким несправедливым положением дел.

Мы арендовали маленький, камерный, человек на пятьдесят, клуб. Выйдя на сцену и подняв руку к лицу, заслонившись от яркого, бьющего в глаза света софитов, она по-прежнему казалась мне хрупкой и маленькой. Концерт должен был начаться только через час, но мы уже настроили аппаратуру. Лена сидела за пианино и разыгрывалась – часть песен она исполняла под собственный аккомпанемент. Вдруг она громко опустила крышку, спустилась со сцены, прошла мимо меня и вышла за дверь. Почуяв неладное, я выскочил следом. Она стояла на улице лицом к стене, сжимая по очереди кулаки и тяжело дыша. Было похоже, что у нее паническая атака. Я осторожно взял ее за плечи и позвал:

– Лена, тебе нехорошо?

Она продолжала шумно втягивать носом воздух.

– Ты чего? Разволновалась?

Она повернулась ко мне, и я увидел, как по ее лицу бегут слезы:

– Саша. Это же смешно, Саша. Ну что я о себе вообразила?

– Эй, – не могу сдержать улыбку, – эту Лену я знаю. Ты казалась такой самоуверенной в последнее время, что я решил, будто тебя подменили инопланетяне.

Я обнял ее так, словно имел на это полное право. Сначала обнял, а потом понял, что сделал это. Испугался, что она меня оттолкнет, но она, наоборот, уткнулась лицом мне в грудь и начала всхлипывать.

– Давыдова, ну ты и рёва.

– Ну Саааша, – не унимается она.

– Послушай меня, – осмелев, я глажу ее по волосам, и она, похоже, не против того, чтобы я ее утешал, – если бы твои песни были плохими, если бы ты паршиво пела или писала чушь, поверь, я бы первый сказал тебе об этом.

– Неправда, ты бы меня пожалел.

– Да, – соглашаюсь я, – сначала я бы тебя пожалел. Потом бы мягко намекнул. А потом бы заставил все исправить. Неужели ты думаешь, что я позволил бы тебе выступать с плохим материалом? Неужели я зря учился в «лучших университетах Европы»?

Ее плечи снова вздрогнули – но уже от смеха. Дыхание стало ровным. Я чувствовал его тепло на своей груди, ее пальцы прожигали мою кожу сквозь рубашку, и меньше всего мне сейчас хотелось отпускать ее, такую слабую и невыносимо сильную одновременно.

– Лена, я скажу тебе это один раз, а ты запомни. Больше я повторять не буду, потому что это непросто – признавать, что кто-то лучше тебя в миллион раз. Но это правда.

Я отстранил ее от себя, держа за плечи, чтобы она могла посмотреть мне в глаза, и продолжил:

– Лена. Ты очень талантливая. Мне стыдно, что столько лет я этого не замечал, но теперь я это вижу. И ты не имеешь права ничего не делать с этим. Не имеешь права складывать свои слова в стол и не делиться ими. Всегда найдутся те, кто скажет, что ты делаешь ерунду, но это неважно. Потому что, если есть хотя бы один человек, которому твое творчество необходимо как воздух, значит, это не зря. Я горжусь тем, что ты позволила мне присоединиться, стать причастным к твоему успеху. Но от этого он не становится моим. Сегодня – твой вечер, твоя минута славы, твой шанс заявить о себе. Я уверен, что у тебя все получится. Ведь у тебя как минимум есть поклонник. Это я. А меня, поверь, не так легко очаровать.

Она вытерла лицо тыльной стороной ладони, размазав тушь, и прошептала:

– Сашка… Ох, как же все-таки хорошо, что ты вернулся. Ты не представляешь, как я по тебе скучала.

И обняла меня. А я подумал, что впервые за три года ощутил себя счастливым. Бесконечно, безмерно счастливым.

 

2.14

Все прошло лучше, чем я мог представить. Тайком я наблюдал за зрителями. Видел, как задумчиво, напряженно вслушивается в каждую строчку крупный мужчина во втором ряду. Как кивает сокрушенно, словно соглашаясь с тем, что Лена поет или говорит, женщина в черном, сидящая на ступенях лестницы. Видел, как вытирают слезы девушки, переглядываясь и смущенно улыбаясь. Я видел, как гордится сестрой Кира и как восторженно аплодирует Соня. Я и сам любовался раскрасневшейся от волнения, но от этого еще более пылкой Леной. Я был рад за нее, ни на секунду не сомневался – то, что она делает, хорошо и талантливо. Полтора часа пролетели как одно мгновение. Завершив выступление, Лена поблагодарила всех за внимание, и к сцене хлынул поток зрителей. Кто-то нес ей цветы, кто-то пожимал руку, кто-то – знакомый ей – трогательно обнимал. И все это казалось так естественно, так просто. Мне тоже хотелось благодарить ее. За те моменты, когда она смотрела на меня и мне казалось, что она поет только для меня. За то, что она все переворачивала во мне собой, своим взглядом, голосом, своими словами – как прибой, накатывающий на песок. Волна за волной – она меняла меня, сама того не осознавая.

Вчетвером мы отправились праздновать успех в ближайший бар. Лена казалась одновременно взбудораженной и уставшей. Я молился, чтобы Кира с Соней оставили нас наконец вдвоем, как вдруг у Лены зазвонил телефон.

– Да, – смущенно прошептала она в трубку, – мы в «Some like it hot», приходи, конечно.

Через десять минут в бар зашел парень – высокий, широкоплечий, с густой аккуратно подстриженной бородой, которая вдруг отросла у всего мужского населения Харькова от 24 до 30. Я вспомнил, что видел его сегодня. Это он подарил Лене самый большой букет. Ревность ударила в голову, забарабанив в ушах.

Он подошел к ней, обнял и поцеловал – так, как имеет право целовать девушку мужчина, с которым она спит или, возможно, планирует. Второй раз за три года мне вдруг захотелось закурить или напиться.

– Алекс, – протягивает мне руку.

– Саша, – представляюсь я, не сумев сдержать сарказма, – боюсь, мы тезки.

Пожимает плечами. Чтобы не допустить продолжения разговора, встаю:

– Я к бару. Кому-нибудь что-то взять?

Лена растерянно помотала головой. Кира молча указал на еще полный бокал. Алекс запустил руку в бороду, обдумывая предложение:

– Виски, если несложно.

– Несложно, – отвечаю я чересчур резко, надеясь, что никто этого не заметил.

Я шел к бару и думал только об одном: «Черт, неужели она с ним? Неужели близость, к которой, как мне казалось, мы наконец пришли, была возможностью лишь дружбы, но не любви? Неужели я опять ошибся и принял ее теплое расположение ко мне за что-то большее? Неужели так будет всегда: она обнимает другого, а я жду рядом, мечтая о том, чтобы прикоснуться к ней? Что, если те полгода, когда она была со мной, были лишь подарком мне, маленьким одолжением, пробным шагом – и он оказался неудачным? Неужели на ней свет клином сошелся, на этой Лене? Что я в ней нашел, в конце концов?»

И тут же ответил себе то, что ответил ей на кухне, когда она впервые разрешила ее поцеловать: «Все, я нашел в ней все».

Я заказал два виски. Один выпил сразу у барной стойки, второй отнес к столу, поставил перед Алексом и попрощался. Лена попыталась меня остановить, но я сослался на усталость, соврал что-то про срочную работу, сухо пожал руки Кире и тому, кто с такой легкостью занял мое место, и вышел на улицу. В голову ударил свежий воздух. Несколько минут я так и стоял у дверей бара – не в надежде, что Лена выйдет вслед за мной, а потому, что хотелось не двигаться, дышать, глядя в небо и думая, что делать дальше. Впрочем, о чем было думать. Я не был готов отступать – ни тогда, ни сейчас. Я получил оплеуху, но жаждал подставить другую щеку и снова ждать. Беcконечно надеяться, что она сможет снова полюбить меня. Я был уверен в том, что она – мой человек, моя женщина, она создана для меня, и от этой ничем не подтвержденной уверенности никак не мог избавиться. И плевать мне было на всех, с кем она была и могла быть. «Я переживу их всех, – говорил я себе. – Я никуда не денусь. Больше – не денусь. Не уйду. Как бы она меня не прогоняла. Мы – друг для друга. Я точно знаю».

И когда я был готов идти дальше – в свою квартиру, соседний бар, в любое место на свете, куда поведет меня растревоженное ревностью и любовью сердце, позади меня скрипнула дверь. Я обернулся в надежде увидеть Лену, но это был ее бородатый бойфренд. Я поспешил кивнуть ему, мол, да-да, ухожу, но он заговорил со мной, достав сигареты и протянув мне пачку:

– Покурим?

– Я бросил.

– Тогда составь мне компанию.

Странное предложение в форме приказа от едва знакомого мне парня, но я почему-то остался. Возможно, я почувствовал, что ему есть, что мне сказать. И я не ошибся. Он прикурил, сделал глубокую затяжку, выдохнул и заговорил:

– Я был сегодня на концерте. Вы прекрасно сработались.

Я пожал плечами. Это как раз казалось мне естественным. Я и не сомневался, что у нас получится.

– Наверное, потому что вы давно друг друга знаете.

Похоже, ему не нужен был собеседник. Ему было важно мне что-то сообщить, и он решил не упускать момент. Поэтому я не стал утруждать себя даже короткими «угу» и «спасибо».

– Я знаю, что вы встречались. Она мне все рассказала. А еще сказала, что все в прошлом, но я в это слабо верю. – Он пристально посмотрел на меня, даже, кажется, приблизился.

– У нас что-то вроде разговора по душам? – зло усмехнулся я.

– Называй, как хочешь. Но ты ушел, а мою девушку будто подменили. Настроение испортилось, говорить не хочет. Сам посуди, как я должен реагировать?

– Я не знал, что вы встречаетесь, – честно ответил я.

– Но теперь знаешь. Надеюсь, это тебе о чем-то говорит?

– Честно? Ни о чем.

Он затушил сигарету, засунул руки в карманы, выпрямился, подняв подбородок, и снова посмотрел на меня своим, как он, наверное, думал, брутальным взглядом. От которого такой лузер, как я, видимо, должен был растеряться, расплакаться и убежать. Но я еле сдерживал улыбку.

– Слушай. Ну мы же взрослые люди, не мальчишки. Драться мы не станем. Но чтобы ты знал. Это очень важный для меня человек. Мы подходим друг другу. Мы из одной тусовки, у нас общие интересы, взгляды, цели, наконец. Мне нравится Лена. И я не собираюсь тебе ее уступать.

Я выдержал его взгляд. Меня невероятно смешила его самоуверенность, манера держаться. Я точно знал, что Лена терпеть не может такую напыщенность, и я не мог поверить, что она могла завести серьезные отношения с таким, как он. Он не понял про нее самого главного – ее нельзя уступить или, наоборот, отвоевать. «Если мне это нужно – люблю, дорожу, спасаю. Ты совсем ни при чем, ты во мне не играешь роли», – некоторые ее стихи я знал наизусть, так, что разбуди среди ночи – и я расскажу. Никто не играет в ней роли, только она решает, с кем ей быть. Я всегда это знал, а теперь особенно.

– Лена тебе нравится, говоришь? Важный человек? – Я ухмыльнулся и вдруг почувствовал, что наконец готов говорить серьезно, так он меня разозлил. – А я ее люблю. Соревноваться за нее с тобой я не буду, она такие драмы терпеть не может. Но и ждать ее не перестану. Потому что даже мысли не допускаю, чтобы не хотеть быть с ней.

Мне не нужен был его ответ. И его реакция была неинтересна. Я не ждал от него понимания или сочувствия. Я не очень понимал, зачем с ним говорю. Но эти слова дались мне так легко, что я сам изумился. Я развернулся и пошел домой. Он окликнул меня, выдав тем самым свой страх:

– Да на черта ты ей сдался, неудачник!

Но я не обернулся. И слова его меня не задели. В другой раз я бы непременно вернулся и заехал бы в его небритую рожу со всего размаха, но не сейчас. Тот факт, что этот надменный уродец волнуется из-за моего присутствия рядом с ней, меня только порадовал, только укрепил в моей вере, что еще не все потеряно. Сам того не понимая, он обнадежил меня еще сильнее. Я, скорее, обнял бы его за этот разговор. Но я лишь пожал плечами и ушел. Какое-то время я просто гулял по улицам, слушая музыку, и наконец, почти выбившись из сил, вернулся домой. Впервые взглянув на часы за весь вечер, я увидел, что уже два часа ночи. Не переодеваясь, я рухнул на постель и вмиг уснул. Из забытья меня вырвал звонок в дверь. Я резко подскочил и сначала не понял, где нахожусь и что происходит. Сколько я проспал? Почему я в одежде? Кто может звонить в мою дверь среди ночи?

Спотыкаясь и матерясь, я подошел к двери, посмотрел в дверной глазок, и сердце будто включилось, разогналось и начало набирать обороты. За дверью стояла Лена. Я отпрянул и попытался успокоиться, но бесполезно. Казалось, что кровь сейчас пробьется через виски, так сильно она пульсировала. Дрожащими руками я открыл замок. Она, не дожидаясь приглашения, вошла в коридор, даже не взглянув на меня. Мы стояли так, мне кажется, пару минут – молча, не глядя друг на друга. Я – лицом к двери, спина в огне. Она рядом. Я понимал, что она пришла не просто так, и одновременно боялся и ждал ее слов. Скорее всего, этот кретин рассказал ей о нашем разговоре. И, надеюсь, закатил отвратительную сцену, после которой она прогнала его раз и навсегда.

Наконец с громким выдохом она опустилась на стул и прервала молчание.

– Саша, – тихо позвала она меня, – посмотри на меня, пожалуйста.

Я отрицательно покачал головой.

– Поговори со мной, – снова попросила она.

– Я не могу, Лена.

– Ты когда-нибудь перестанешь меня наказывать, Никольский?

– Я? Наказывать? – от возмущения я даже развернулся к ней.

– А как еще это назвать? Неужели ты не видишь, что я с ума схожу? Посмотри, как низко я пала – готова встречаться с кем попало, лишь бы ты обратил на меня внимание.

– Ты серьезно?

– Что именно? – улыбнулась она. – Что я низко пала? Или что хочу, чтобы ты меня наконец заметил?

– Давыдова, ты встречаешься с ним или нет? – эта игра словами сейчас меня скорее злила, чем развлекала.

– Нет, – твердо сказала она, – уже нет. Да и не было ничего толком. То, что ты сегодня видел, – было самым большим, что я могла ему позволить, и то… Пыталась выбить клин клином, но ничего не вышло.

– Умоляю, Лена, я ни черта не понимаю. Пожалей меня. You’re like a fuckin rainbow, ей-богу.

Она улыбнулась цитате, так хорошо понятной нам обоим, сняла плащ, повернулась ко мне, разгладила складки платья и выпрямила спину, будто собиралась прочесть стихотворение:

– Саша. Ты такой умный и такой глупый. Неужели ты не понимаешь, что я пыталась забыть тебя? Все это время. Все эти годы. И тогда, и потом, и сейчас, когда ты рядом, а это особенно сложно. Неужели ты не видишь, что со мной творится? Сколько еще мне извиняться, чтобы ты понял: я сожалею, что сделала тебе больно, я так сожалею, но поверь, мне было в миллион раз больнее, чем тебе. И больно до сих пор, Саша. Я больше так не могу. Сделай уже что-нибудь, чтобы мне не было так больно, ты же можешь.

С каждым словом ее тело теряло опору. Я видел, что она вот-вот рухнет – такая слабая, раздавленная, стояла она передо мной. Но кровь продолжала стучать в моих висках, и я по-прежнему ничего не понимал или же боялся, что понимаю ее неверно. Это снова какая-то игра? О чем она говорит? Что ей нужно – чтобы я снова стал для нее утешительным призом?

– Чего ты хочешь от меня? – спросил я и поспешил поправиться, поняв, как грубо это прозвучало. – Что я должен сделать, Лена?

– Для начала хотя бы простить меня.

Я сделал шаг навстречу ей, но мой запал тут же закончился. Я не решался ни обнять ее, ни взять за руку, но мне так хотелось, чтобы она увидела все во мне, все, что болит от невозможности это сделать:

– Я давно тебя простил. Я никогда не злился на тебя по-настоящему. Я только думал все время: «Почему она ушла? Что я сделал не так? Почему я не смог сделать ее счастливой?»

– Сашка, – зашептала она, качая головой, – ты не виноват.

– Нет, не нужно, не перебивай, дай мне закончить. Знаешь, мне иногда казалось, что это твоя дурацкая шутка и мне нужно позвонить тебе и спросить: «Давыдова, зачем ты так?» И тогда бы ты рассмеялась в трубку и сказала, что пошутила. А потом я приехал и понял, что мне все равно, почему ты ушла. Я просто хотел, чтобы ты вернулась. Но я знал, что ты этого не сделаешь. И решил тебя ненавидеть изо всех сил. Сначала мне казалось, что меня тошнит от одного взгляда на тебя. Было невыносимо думать, что ты можешь быть с кем-то еще. Только подумаю о том, что ты с другими, и злость к горлу подкатывает. Поэтому я обижал тебя, прости, это меня не извиняет. Но это не потому, что я не простил тебя, а потому, что мне плохо без тебя. А потом ты пришла ко мне, и я поцеловал тебя и понял, что не могу, не могу дальше жить, просто задохнусь, если ты не вернешься. Нельзя так – без тебя мне невыносимо, Лена, будто все напрасно без тебя. Я раньше думал, что нельзя так вцепиться в одного человека и не выпускать, ведь других – множество. Всегда есть выбор. Зачем так убиваться? Но сейчас мне кажется, что мне конец, если я не поцелую тебя, Лена. Но и если поцелую – тоже конец, так сильно я тебя люблю. Я люблю тебя, Лена. Черт возьми, как же я все-таки тебя люблю. Как раньше и еще в миллион раз сильнее.

Я увидел, как она вздрогнула, и ее лицо засияло. А я не понимал, что должно было сейчас произойти, чтобы я выжил после всего, что сказал ей. Потому что, если она даст мне сейчас шанс – этого все равно будет недостаточно. Мне не нужен шанс. Мне нужна вся жизнь, в которой мы вместе. Даже если так не бывает.

– Как же ты меня измучил, Никольский…

– Я? – не смог сдержать грустного сарказма.

– Я думала, ты меня ненавидишь.

– Ненавижу. И люблю. Как и всегда, – улыбнулся я.

Но она продолжала, сделав вид, будто не услышала мою шутку:

– Думаешь, я не понимала, как глупо выглядят мои попытки поговорить с тобой? Знаешь, сколько я топталась тогда у твоего подъезда, прежде чем подняться к тебе? Но я не могла иначе. Не могла так: знать, что ты здесь, рядом, и не попытаться вернуть тебя – пусть как друга, как знакомого, но вернуть. Но ты накричал на меня, и я поняла, как сильно ты меня ненавидишь. И твоя попытка переспать со мной – даже она выглядела как проявление ненависти.

– Я потерял контроль…

– Неважно, – остановила она мои оправдания, – теперь это совсем неважно, Саша. Важно другое – мы потеряли эти месяцы, потому что ты – просто дурак. А еще мы потеряли три года, потому что я идиотка. Я совершила ошибку, за которую сейчас и прощения– то не попросишь, сыграла в дурацкое благородство и потеряла тебя. Думала, что без меня тебе будет лучше. Что я – лишь помеха на твоем пути. Что я обязана отпустить тебя в свободное плавание. Но я совру, если скажу, что думала только о тебе. Я и о себе думала. Чем сильнее ты любил меня, тем больше мне казалось, что ты не замечаешь меня. Ни моих желаний, ни того, кем я могу стать. Я и сама перестала замечать себя – так быстро я и ты стали нами, одним целым. Я испугалась. Я сбежала. Я сглупила, да. Сделала больно всем, но я не могу вернуть время и поступить по-другому. И наверное, не стала бы, даже если бы могла. Потому что благодаря этому я поняла, насколько сильно я тебя люблю. Мне кажется, что я думаю о тебе постоянно, я больна тобой, Саша. Все, чего я добиваюсь, все, чего достигаю, теряет смысл без тебя. И я знаю, что ты не уходил, ты бы никогда, ни за что меня не оставил, это я все разрушила, но я прошу тебя, хороший мой, самый лучший, самый сильный и замечательный, вернись, пожалуйста. Мне кажется, еще немного без тебя, еще день, еще минута – и я с ума сойду. Вернись ко мне, Саша. Верни мне нас.

Смотрю на нее и будто зрение теряю. Пьянею. Этот спазм в грудной клетке, когда одновременно сладко и больно, ему есть физическое объяснение? Да, мне интересно.

Я делаю шаг к ней, а потом проваливаюсь. Кружится голова и тошнит, как на карусели, набирающей бешеную скорость. Никакие ремни безопасности меня больше не спасут. Я люблю женщину, которую девочкой забирал из музыкальной школы, которой мазал зеленкой колени, с чьей собакой гулял, из чьих волос вытаскивал жвачку, чей висок целовал в душном спортивном зале, чьи бедра сжимал, занимаясь любовью. Я люблю женщину, лучше которой никогда не встречал, потому что лучшая – это та, которую берешь в руки и проваливаешься в нее, ныряешь на самое дно и надеешься только на то, что тебя не прогонят из себя, оставят там навсегда, никуда не отпустят, ни за что не разлюбят, никому не отдадут.

* * *

Мы пахнем костром и летом, мы бежим по вечернему парку наперегонки, я, как всегда, чуть медленнее, чем мог бы, чтобы она не сильно отставала, а она краснеет, злится и кричит тоненько: «Сашкаааааа!» И я знаю кое-что о ней, но не думаю об этом, мне всего десять лет, мне нет до этого дела, достаточно того, что я это знаю где-то внутри. Но когда я останавливаюсь, чтобы дождаться ее, запыхавшуюся, смеясь и упираясь ладонями в колени, я понимаю, что никто так не кричит мое имя, как темноглазая Ленка, и мне от этого невероятно, необъяснимо хорошо. И я смотрю на нее, ловлю ее взгляд и думаю о том, как это невыносимо хорошо: смотреть на нее. Просто иметь эту возможность – видеть ее рядом, вглядываться в нее, узнавать ее заново каждый день и удивляться раз за разом тому, сколько всего скрыто в этой бездонной глубине. Но потом я снова бегу от нее и забываю об этом, обо всей этой чепухе, потому что мне всего десять лет и я еще ничего не знаю о себе, о той, которую полюбил, и о самой любви. Я еще не увидел ее по-настоящему. Все только начинается.