Мастер перевода

У блестяще переведенного Эльгой Львовной Линецкой Б. Паскаля есть изречение, имеющее прямое отношение и к работе переводчика: «Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового: ново уже само расположение материала; игроки в мяч бьют по одному и тому же мячу, но не с одинаковой меткостью. С тем же успехом меня могут корить за то, что я употребляю давным-давно придуманные слова. Стоит расположить уже известные мысли в ином порядке – и получится новое сочинение, равно как одни и те же, но по-разному расположенные слова образуют новые мысли». Столь же нелепо предполагать, что хороший переводчик не говорит ничего нового: ново уже само расположение материала, и особым образом расположенные слова образуют новые мысли. Читатель, в руки которого попал перевод, осуществленный замечательным представителем ленинградской переводческой школы Э.Л. Линецкой, знакомится с новым для себя произведением литературы.

Начав печататься в 1936 году, Э.Л. Линецкая переводила прозу, поэзию, драматургию XII–XX веков с английского, французского, немецкого, итальянского и испанского языков. Среди крупных ее работ стихотворный «Роман о Тристане» нормандского трувера Беруля, «Двенадцатая ночь» Шекспира, пьеса крупнейшего драматурга золотого века испанской литературы Тирсо де Молины «Дон Хиль, зеленые штаны», проза французских моралистов Лабрюйера и Шамфора (в соавторстве), «Кин, или Беспутство и гениальность» Александра Дюма-отца, «Жермини Ласерте» братьев Гонкур, «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома (в соавторстве), «Похитители» Фолкнера (в соавторстве). Линецкая внесла свой вклад в воссоздание на русской почве произведений Дю Белле, Корнеля, Мюссе, Бодлера, Стендаля, Золя, Мопассана, Анатоля Франса, Вальтера Скотта, Байрона, Теккерея, Браунинга, Киплинга, Шоу, Альберти и многих других. Очень порадовал любителей поэзии вышедший в 1974 году сборник избранных переводов Линецкой «Из французской лирики», в котором представлено около тридцати крупнейших поэтов Франции XV–XX веков.

Безусловными открытиями, с которыми не смогут не считаться все, у кого возникнет желание обратиться к тем же произведениям, которые воссоздала на русской почве Линецкая, являются ее переводы прославленного сборника афоризмов Ларошфуко, романтической прозы Шатобриана и Готорна, стихотворений Луи Арагона. Среди ее переводов немало подлинных шедевров, таких как манифест французского классицизма «Поэтическое искусство» Буало, трагедия Расина «Британик», небольшая поэма Верхарна «Исход», повесть Джеймса «Зверь в чаще», знаменитое стихотворение Аполлинера «В тюрьме Санте». Вот, например, поразительный перевод из Верлена:

В стилистической палитре Э.Л. Линецкой нашлись краски и для использующего все средства выразительности метафорического языка героев Шекспира, и для отточенных афоризмов, вправленных в гармонический стих Буало, и для воздушного, перетекающего из одной гласной в другую стиха Верлена, и для напряженного, при всей своей неторопливости, повествования Фолкнера, и для пленительных андалузских народных напевов, лежащих в основе переведенных Линецкой стихотворений Альберти из сборника «Левкой зари». При этом она ни в коей мере не «всеядна». Каждый из воссоздаваемых Линецкой на русском языке писателей был близок переводчице той или иной гранью своего таланта, особенностью мироощущения. Своим ученикам она прививала мысль, что переводить надо только то, что есть в «собственном составе». По ее словам, она, например, никогда не взялась бы за перевод Ф. Вийона, одного из самых любимых ею, но любимых «со стороны» поэтов.

Ленинградская школа перевода зиждется на одинаковом уважении как к творческой индивидуальности переводимого писателя, так и ко вкусам и возможностям читателя. Это, естественно, имеет особое значение при обращении к литературе далекого прошлого. Переводя «стариков», Линецкая последовательно стремилась воссоздавать своеобразие и автора, и его времени средствами современного русского языка. В ее работах поражает умение, создавая русские версии произведений писателей Средневековья, Возрождения, классицизма, сохранять «свободное дыхание», при этом не осовременивая их. Это отчетливо проявилось, например, в ее работе над строгим, закованным в панцирь александрийским стихом Расина:

Как крупный мастер Линецкая с одинаковым вниманием относится к творческой индивидуальности любого из переводимых ею писателей. При этом очевидно, что собственный ее голос звучит громче в тех случаях, когда, говоря словами А. Моруа (сказанными по поводу авторов биографий), «тональность ее души» совпадает с тональностью переводимого автора. Особого смирения перед ним, как бы велик он ни был, в переводах Линецкой нет, но всегда заметно безграничное уважение к писателю, сколь бы ни мал был его вклад в мировую культуру.

Э.Л. Линецкая – одна из тех, кто заложил основы ленинградской школы перевода. Своим искусством она щедро делилась с другими, выступая как редактор переводов и как руководитель переводческого семинара. Об Эльге Львовне Линецкой, бескорыстно преданной не только своему «святому ремеслу», но и своим коллегам и ученикам, прошлым, настоящим и будущим, следует сказать особо. Автору этих строк посчастливилось узнать Эльгу Львовну и с этой стороны: переводы одного она неоднократно редактировала, другой в течение пяти лет посещал руководимый ею семинар стихотворного перевода.

Нередко, увы, приходится встречать титульных редакторов, которые ограничиваются лишь беглым ознакомлением с рукописью и несколькими поверхностными замечаниями. Эльге Львовне такое отношение было глубоко чуждо. Редакторские обязанности она выполняла, не жалея ни времени, ни сил, потому что выше всего ставила интересы дела – создание полноценного перевода. Она тщательно проверяла каждую фразу, строку, слово. И если найденное переводчиком решение ее не удовлетворяло, она не ограничивалась замечанием, но обязательно предлагала свое решение, свой вариант. Испещренная такими поправками рукопись возвращалась к переводчику. После этого наступал главный этап редактирования – совместное обсуждение правки. Переводчик отнюдь не обязан принимать все предложенные варианты. Иногда ему удавалось доказать правильность своего решения, а в большинстве случаев в результате спора и обоюдных усилий рождался третий вариант, который Эльга Львовна проверяла не только глазами, но и на слух и признавала его лучшим. Такая совместная работа весьма поучительна для переводчика, ибо он получает возможность приобщиться к творческому процессу искушенного мастера переводного дела.

На протяжении многих лет в ленинградском отделении Союза писателей была целая россыпь переводческих семинаров, прозаических и стихотворных, с английского, французского, немецкого, испанского, восточных языков. Когда с такими мастерами и учителями перевода, как Т.Г. Гнедич, И.А. Лихачев, А.М. Шадрин, А.А. Энгельке, городу, их соратникам по перу, ученикам, благодарным читателям пришлось проститься, семинар стихотворного перевода, который Эльга Львовна вела с 1955 года, оставался единственным.

За время работы семинара она воспитала десятки переводчиков с английского, французского, испанского и других языков, активно работающих ныне в области как стихотворного, так и прозаического перевода. Некоторые из них – И. Чежегова, А. Косс, В. Васильев, М. Квятковская, Л. Цывьян, М. Яснов – стали членами Союза писателей. Для многих поэтов-переводчиков семинар Эльги Львовны стал главным событием в их духовной жизни. Это не только и, быть может, даже не столько школа перевода, но также школа поэзии, духовности, мужества. Семинар, как правило, начинался вопросом Эльги Львовны: «Что же произошло за это время в вашей духовной жизни?» Затем обязательно кто-то из «семинаристов» или сама Линецкая читали стихи какого-нибудь русского поэта. В том числе читались поэты, в студенческие годы еще у многих, мягко говоря, не бывшие на слуху, такие как Каролина Павлова, Полонский, Случевский, А. Белый, Вагинов. Критика переводов в ходе обсуждения всегда была очень жесткой, суровой, нелицеприятной как со стороны членов семинара, так и со стороны самой Эльги Львовны, которая нередко говорила: «Смять и выбросить в корзину». Никакие разговоры об издательствах и публикациях и не предполагались. Школа Линецкой учит переводить только тогда, когда не переводить невозможно. Пока жива потребность переводить любимых поэтов «в стол», невзирая на издательские поветрия, заказы, договоры, у переводчика есть что сказать людям, даже если он еще не умеет это сказать. Так, «в стол» ею были переведены Ларошфуко и Паскаль, и лишь затем созрела идея их издания. А неизданные переводы из Эмили Дикинсон, к великой пользе и радости членов семинара, обсуждались на одном из его занятий. Все переводимые авторы должны быть отмечены «лица необщим выраженьем» – таков принцип, которому в меру своих сил следуют ученики Линецкой. Не должно быть общих переводческих приемов. Каждый писатель требует особого ключа, особого стиля, особой методики перевода. Эльга Львовна безжалостно расправлялась с серыми переводами, нейтрализующими, «проходными», но лишенными лица, безошибочно улавливая в работах своих учеников поиски легкого пути, «разоблачала» их. Одной из высших наград для «семинаристов» нескольких поколений были слова: «Это настоящая русская поэзия!» – или даже: «Вот это – настоящее!» Своим ученикам Эльга Львовна нередко говорила, что счастлива, если ей удалось за всю жизнь по-настоящему перевести хотя бы одну строчку, которая навсегда войдет в русскую литературу. Этого же она желала своим ученикам, к этому же советовала им стремиться.

Участвуя в дискуссии о серии «Литературные памятники», Линецкая сказала, что «памятники литературы и шире – истории – это, по сути, все творения письменности, так глубоко запечатлевшие время, что и “жерло вечности” их не пожрет». «Переозвученные» Эльгой Львовной Линецкой, они в полной мере сохраняют это свое, несомненно, главное свойство.

Неполинявшие линьки

Семинар Эльги Львовны Линецкой – главное событие моей жизни. Видимо, так тому и быть, и вряд ли какое-либо иное событие сможет с ним соперничать. Событием оно оказалось еще и потому, что жизнь семинара во мне идет как бы в гору, захватывая меня с каждым годом все сильнее. Эльги Львовны уже нет, мы не внимаем ей, не трепещем перед ней, не обижаемся на нее, не провожаем ее, не приходим к ней, а к участникам семинара я с каждым годом (а после ее кончины и с каждым днем) привязываюсь все сильнее. Несмотря на то что перевожу мало, я все более убеждаюсь, что моя судьба состоялась так, как она состоялась, именно благодаря семинару.

Как известно, клички, хотим мы того или нет, подчас сопутствуют нам всю жизнь. Но нередко и сами мы их с восторгом подхватываем. Вспомним хотя бы импрессионистов. Меня и Володю Симонова в 1970 году привела в семинар Линецкой Александра Марковна Косс. Вскоре, увидев нас на одном из заседаний переводческой секции, Виктор Топоров назвал нас линьками. Лучший способ парирования – благодарность. Отвечать могу только за себя, но я свыкся с этим именем.

В нашем, семинарском случае это еще и чужое имя, имя, в какой-то степени восполняющее недоданную многим из нас осененность именем ангела-хранителя. Чужое имя, под знаком которого и под опекой которого человек может идти по жизни. Линьки в этом смысле ничем не отличаются от горацианцев, вольтерианцев, байронистов, донкихотов, ницшеанцев – разве что камерностью эха.

Почти одновременно со мной в семинар пришла Елена Баевская, чуть позже появился Дмитрий Шнеерсон, активными членами семинара были Майя Квятковская, Марина Пальчик, Леонид Цывьян, Владимир Васильев, Виктор Андреев, Михаил Яснов, Виктор Михайлов, Елена Дунаевская. В начале 1970-х годов в семинар еще захаживал Геннадий Шмаков. Далеко не все уживались. Не уживались, по-видимому, те, для кого художественный перевод – это только сознание, в то время как он, наверное (впрочем, равно как и сама поэзия), не что иное, как мистический брак (для каждого свой, сокровенный) того же сознания с материей.

Семинар был типичным оазисом в пустыне. Оазисом, который и реально, и утилитарно, и метафизически, и идеологически немыслим без пустыни (в то время как пустыня вполне мыслима без оазисов). Исчезнет пустыня – исчезнут и оазисы. И руки заламывать ни к чему.

Вывести из себя Эльгу Львовну можно было очень легко, и чем ближе был ей человек, тем легче она воспламенялась. Я до сих пор с упоением вспоминаю минуты, когда она, потрясая как топором моим переводом одной современной пьесы, с негодованием восклицала: «Как у вас язык повернулся написать туалет! Скажите уборная, нужник, сортир, но при чем тут туалет?» Одна из героинь Набокова полагала, что мистики – это почти что мисты, только незначительные и малоавторитетные. Линьки – те же мистики, которые ни заматереть, ни полинять не могут.

Юрий Давидович Левин

Без преувеличения можно сказать, что Юрий Давидович Левин, ученик и последователь академиков М.П. Алексеева и В.М. Жирмунского, является типичным представителем всемирно известной петербургской школы сравнительного литературоведения, основы которой были заложены Александром Веселовским.

Едва окончив четыре курса университета в 1941 году, он в июле ушел добровольцем защищать родной город. Ю.Д. Левин был тяжело ранен на эстонском острове Сааремаа и летом 1945 года демобилизован. Тем самым, впрочем, он уже в 1946 году «вернулся в строй» как ученый и литератор, навсегда связавший свою судьбу с филологической наукой. Окончив в 1949 году аспирантуру в университете и защитив в 1951 году кандидатскую диссертацию на тему «Зарождение критического реализма в английской литературе (Творчество Джорджа Крабба)», Юрий Давидович в 1956 году, по приглашению М.П. Алексеева поступает в Сектор взаимосвязей русской литературы с зарубежными Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР. Дальнейшими вехами научной и литературной биографии Ю.Д. Левина оказались защита в 1968 году докторской диссертации на тему «Шекспир в русской литературе XIX века (От романтизма к реализму)», избрание его в 1975 году заместителем председателя Шекспировской комиссии АН СССР, а в 1984 году – членом Союза писателей СССР. С 1985 по 1987 год он возглавлял Сектор взаимосвязей русской литературы с зарубежными Пушкинского Дома и работал в нем до конца жизни.

Ю.Д. Левин оказался одним из тех связующих звеньев между великими гуманитариями старшего поколения, с которыми ему довелось сотрудничать (помимо М.П. Алексеева и В.М. Жирмунского, непременно должны быть упомянуты также Б.В. Томашевский и Д.С. Лихачев), и новыми, послевоенными поколениями петербургских филологов. Однако своеобразие его человеческого и творческого облика, по-видимому, в не меньшей степени восходит и к той атмосфере, которую мог вобрать в себя и вобрал ребенок, выросший в семье сотрудника знаменитой «Всемирной литературы», основанной Горьким. Долгие годы у него бережно хранилась семейная реликвия – альбом с автографами Блока, Сологуба, Кузмина, Гумилева, Чуковского. Наконец, фронтовая твердость и неконъюнктурность не один раз давали о себе знать на протяжении долгой жизни ученого. Стойкость, духовное мужество и научная честность Ю.Д. Левина прошли те испытания, которые выпали на долю его поколения.

Первая печатная работа Ю.Д. Левина – статья «Некрасов в Англии и Америке (Критико-библиографические заметки)» – была опубликована в 1947 году. Знаменательно, что уже в ней намечены и одновременно сведены воедино три ключевых направления в научных интересах Ю.Д. Левина, три ипостаси его творческого облика: русско-английские литературные связи, история художественного перевода и библиографический жанр. Список работ ученого в этих и в некоторых других направлениях насчитывает свыше трехсот наименований. В высшей степени поучительным является ход творческой эволюции Ю.Д. Левина. Ее основными вехами, пожалуй, могут быть признаны следующие работы: 1953 год – «М. Михайлов. Собрание стихотворений» (Библиотека поэта. Большая серия); 1954 год – «Русские писатели о языке (XVIII–XX вв.)» (совместно с Б.В. Томашевским); 1960 год – «Русские писатели о переводе: XVIII–XX вв.» (совместно с А.В. Федоровым); 1965 год – «Шекспир и русская культура»; 1980 год – «Оссиан в русской литературе: Конец XVIII – первая треть XIX века»; 1981 год – «Лермонтовская энциклопедия»; 1983 год – «Дж. Макферсон. Поэмы Оссиана»; 1985 год – «Русские переводчики XIX века и развитие художественного перевода»; 1988 год – «Шекспир и русская литература XIX века»; 1990 год – «Восприятие английской литературы в России»; наконец, коллективный труд – «История русской переводной художественной литературы. Древняя Русь. XVIII век», – крайне сложная работа, задумать которую мог только Ю.Д. Левин, и только ему вместе с его единомышленниками, коллегами и учениками суждено было ее осуществить. Каждая крупная работа Ю.Д. Левина оказывалась в центре внимания его коллег как в России, так и за рубежом. Подтверждением тому являются многочисленные отклики на его книги. Наибольший резонанс вызвала первая монография ученого – «Оссиан в русской литературе»: четырнадцать рецензий, из них десять за рубежом. Одиннадцать откликов вызвала монография «Русские переводчики XIX века» – первый опыт осмысления огромной сферы словесности, игнорируемой прежде не только в отечественной историко-литературной традиции. В ней Ю.Д. Левин показывает роль творческих достижений переводчиков в построении национальной культуры, убеждая в том, что без учета переводов не может быть написана и достоверная, неодносторонняя история литературы.

На выход в свет книги Ю.Д. Левина «Шекспир и русская литература XIX века» немедленно откликнулся известный английский славист Генри Гиффорд рецензией, опубликованной в литературном приложении к газете «Таймс», где он, в частности, отметил: «Ю.Д. Левин с одинаковой свободой владеет материалом как английской, так и своей родной литературы, превосходно разбирается во всех нюансах обоих языков и в стилистических особенностях обеих культур. Не упуская из вида частностей, он в то же время видит их в широкой перспективе, а все свои заключения строит авторитетно и изящно». С полным основанием эти слова можно отнести ко всем работам ученого, посвященным англо-русским литературным связям на протяжении многовековой истории взаимоотношений двух народов.

И все же именно монография «Шекспир и русская литература XIX века», труд новаторский и этапный для отечественного литературоведения, заслуживает особого внимания. За разработку этой темы Ю.Д. Левину была присуждена ученая степень доктора филологических наук. Суть этого новаторства для компаративных исследований оказывается особенно явственной при сравнении книги с таким замечательным коллективным трудом, каким явилась капитальная, значительно превышающая ее по объему и охвату материала коллективная монография «Шекспир и русская культура», подготовленная ранее под руководством академика М.П. Алексеева и в которой Ю.Д. Левин был основным участником. Творчество Шекспира рассматривается в новом труде ученого не просто как национальная версия общекультурного процесса, а как неотъемлемая часть духовной, культурной и общественной жизни России, и соответственно четко определены и разграничены качественно различные этапы русского шекспиризма. В целом же сравнительно-литературоведческие исследования Ю.Д. Левина в корне отличны как от широковещательных деклараций и сопоставлений, пусть даже талантливых, единственным критерием которых является авторская прихоть, так и от схоластических бесплодных работ, в которых, по словам самого Ю.Д. Левина, «проблема влияния рассматривается механически: внутренние потребности русской литературы почти полностью игнорируются».

Открытия ученого в области теории художественного перевода уже давно воспринимаются как аксиомы, не имеющие автора, например теория переводной множественности, обоснованная в работах Ю.Д. Левина и его старшего коллеги А.В. Федорова.

Как известно, все мы, думая о людях, которых любим и хорошо знаем, непременно «проговариваемся», невольно вносим много от себя и «о себе» в то, что мы о них говорим или пишем. При этом, проговариваясь, мы, как правило, «заметаем следы», уходим по касательной от возможной идентификации и напрашивающихся параллелей. Ю.Д. Левин в этом отношении – не исключение. В его очерке об академике М.П. Алексееве читаем: «По-разному складываются биографии ученых. Одни сразу находят свой путь, область приложения своих сил. Другие, и к их числу принадлежит М.П. Алексеев, долго и упорно ищут. Колебания между наукой и искусством, между музыкой и литературой, попытки в разных областях литературоведения да и других гуманитарных наук, – все это повлекло за собой длительные, порой мучительные искания». Свой путь в литературоведении Ю.Д. Левин искал недолго, и искания эти не были мучительными. Однако насколько очевиден и в учителе, и в ученике тот же конечный синтез науки и искусства, компаративистики и поэзии. Причем синтез не «эссеистский», а на ином уровне, дающем ученому-художнику, ученому-переводчику особые возможности для выявления литературных закономерностей, позволяющий видеть скрытые сцепления литературных фактов, открывающие те двери, которые закрыты для его коллег, не наделенных этим даром.

В Союз писателей Ю.Д. Левина приняли по секции перевода. Причем речь в данном случае шла не только, а может быть, даже не столько о его заслугах в области переводоведения, осмысления природы художественного перевода и изучения его истории, сколько о его вкладе в практику художественного перевода, его замечательных переводах с английского, немецкого, французского: Дж. Свифта, Дж. Крабба, Э. Верхарна, Г. Сакса, Т. Мура, Дж. Макферсона. Редкая для наших дней амплитуда колебаний творческого маятника замечательного петербургского ученого и переводчика определяется такими крайними, но столь закономерными и даже взаимообусловленными точками, как максимально выверенные и отточенные статьи о Р. Бернсе, У. Додде, С.Т. Кольридже, П. Мериме, В. Скотте, Л. Стерне, У. Шекспире, о переводе и изучении Лермонтова за рубежом, включенные в «Лермонтовскую энциклопедию», и переводы «Стишков Матушки Гусыни». В сосуществовании под одной обложкой в работах Ю.Д. Левина научных исследований в одних случаях с «Материалами к библиографии…», а в других – с художественными переводами, выполненными тем же автором, заложен глубокий смысл. Все три ипостаси одного автора – свидетельство на редкость гармоничного единства, своеобразия творческого облика, а в конечном счете и удивительных удач во всех сферах применения сил.

Мужество, присущее Ю.Д. Левину-переводчику, замечательно определила Марина Новикова: «Нужно мужество отказываться – Ю.Д. Левин им обладает. Но нужно и другое мужество: не отказываться. Не отмахиваться от великих предшественников. Мужество опереться на традицию. Быть скромным – умение, для переводящего не менее трудное, чем умение быть дерзким». Следует только добавить, что характеристика, данная М. Новиковой, вполне применима и к Ю.Д. Левину-ученому. Без колебаний он умеет отказываться от тем хоженых, хотя и привлекательных, эффектных. С другой стороны, твердо и с редкой скромностью он опирается в любой из капитальных, абсолютно «своих» работ на исследования предшественников, на самые их микроскопические, но истинные открытия, не уставая благодарно ссылаться на их достижения. Подобная честность и преданность науке присущи лишь тем, кто абсолютно убежден в своей правоте, знает, что занят настоящим делом, не сомневается в своем призвании и безусловности своих открытий.

Чрезвычайно высок авторитет Ю.Д. Левина за рубежом. Его работы прекрасно знали, рецензировали, на них ссылались, на их выводы опирались в собственных трудах и тогда, когда самому исследователю путь за границу был заказан. Его известность неизмеримо возросла в перестроечные годы, когда он стал активно участвовать в международных конгрессах и коллоквиумах. Статьи Ю.Д. Левина публиковались в таких авторитетных научных журналах, как «Oxford Slavonic Papers», «Slavonic and East European Review», «Scottish Slavonic Review», «Zeitschrift für Slawistik» и др. Книги Ю.Д. Левина «Восприятие английской литературы в России» и «Шекспир и русская литература XIX века» вышли в английском переводе. В 1988 году Оксфордский университет присудил ему степень почетного доктора литературы, а в 1993 году он был избран членом-корреспондентом Британской академии. Ю.Д. Левин также был избран президентом Международной ассоциации современных гуманитарных исследований на 1994 год. В связи с этим он произнес президентскую речь на тему «Английская литература в России XVIII века».

Стойкая верность Ю.Д. Левина высокой науке – точный камертон состояния самой науки, показатель ее благополучия или неблагополучия. Это демонстрирует взлет продуктивности и публикаций ученого в первые годы перестройки и соответственное падение числа публикаций в начале 1990-х годов.

В своих страстных, несмотря на подчеркнутую суховатость манеры изложения, работах Ю.Д. Левин доказывает единство мирового литературного процесса, развеивая при этом миф о разобщенности. Да и своим человеческим типом – человека открытого и приветливого – он доказывает единство, а не разобщенность людей. В его биографии есть примечательный эпизод. В торжественной процессии перед церемонией присуждения ему степени доктора honoris causa в Оксфордском университете он шел рядом с другим новым доктором, президентом ФРГ Рихардом фон Вайцзеккером. Разговорившись, они вдруг, к своему изумлению, выяснили, что во время войны сражались на одном и том же участке Ленинградского фронта. В юности навязанные друг другу в качестве смертельных врагов, они развеяли ныне миф о разобщенности.

Ремесло – переводовед

По-видимому, не только о любом компаративисте и переводчике, но и вообще о любом ученом, писателе или художнике можно сказать: перечисли мне темы, которые ты выбираешь, и я скажу, кто ты есть. Без труда определимы главные ориентиры, те точки притяжения – имена, произведения, проблемы, – которые заставляли Ю.Д. Левина снова и снова к ним возвращаться и посвящать тем или иным аспектам неисчерпаемой проблематики все новые работы. Это Шекспир, Пушкин, Тургенев, Лермонтов, Россия и Англия, XVIII век, русский гамлетизм, Оссиан. В сфере творческих интересов Ю.Д. Левина очень рано наметились и две основополагающие темы, в которых он заслуженно является авторитетом: теория и история русского художественного перевода и восприятие творчества Шекспира в России (знаменательно, что основное внимание уделяется именно переводчикам).

Ю.Д. Левина неизменно волновали вопросы художественного перевода – проблематика, которой он касался даже тогда, когда, казалось бы, тема этого и не требовала. Его открытия в этой области имели настолько важное значение для отечественной теории художественного перевода, что воспринимаются уже давно как аксиомы, заложенные как бы в самом объекте, а не имеющие конкретного автора – самого Ю.Д. Левина или такого его единомышленника и старшего коллеги, как А.В. Федоров. И эта ложная «фольклорность» – лучшая награда ученому. К таким идеям, высказанным впервые Ю.Д. Левиным, принадлежит, например, теория переводной множественности, обоснованию которой посвящено несколько его работ и которая лежит в основе многих его исследований. Что же касается монографии «Русские переводчики XIX века» и капитального труда, созданного под руководством Левина, – «История русской переводной художественной литературы», – то они являются первым опытом описания и осмысления огромного пласта словесности, обычно игнорируемого не только русистами, но и авторами любых историй национальных литератур. Ю.Д. Левин убедительно доказывает, что без учета творческих достижений переводчиков, их вклада в национальную культуру любые историко-литературные построения оказываются не только односторонними, но и неверными.

Когда из культуры в культуру переносится вера, переносятся обычаи, переносятся идеи и чувства, перевод-перенос может изменить ход истории, изменить представление о народе и стране. В Средние века переводы древнегреческих авторов – философов, писателей, врачей – через посредство арабских переводов на западноевропейские языки позволили Европе не только преодолеть отставание от арабской цивилизации, но и превзойти ее. Когда Древняя Русь выбрала веру, этот выбор необратимо изменил лицо страны и сопровождался «переносом» из Византии письменности, многочисленных письменных памятников, и не только богослужебных. Грандиозный переводческий проект, приобщив Россию к благам европейской цивилизации, осуществил Петр Великий. Спустя два столетия опыт России повторила Япония, которая, «перенеся» на свою почву все достижения западной цивилизации, в том числе посредством переводов, стала одной из ведущих стран мира.

Отношение к России вскоре после появления в последние десятилетия XIX столетия первых переводов романов Толстого на европейские языки в корне изменилось. К восхищению страной, которая в одночасье из полуварварской деспотии превратилась в европейскую державу, сменившемуся затем ужасом перед полуазиатским, агрессивным народом, представляющим опасность для цивилизованных соседей, добавились новые обертоны, если не меняющие, то, несомненно, чрезвычайно обогащающие картину. Теперь Россию стали воспринимать и как одну из немногих современных стран мира, не только берущую у других народов, но и одаривающую, предлагающую новые духовные, идейные, эстетические ориентиры. С другой стороны, на смену сугубо публицистическому отношению к России пришло многомерное, в котором как «художественная», так и «духовная» составляющая стали играть отныне огромную роль. Но главное – произошла смена вех в отношении к России: народ, у которого есть такая литература, – великий народ.

Главная заслуга Ю.Д. Левина перед отечественной гуманитарной наукой заключалась в том, что он, посвятив свою жизнь изучению художественного перевода и международных связей русской литературы, убедительно доказал, что в русской культуре XVIII–XX веков (а не только в петровскую эпоху) огромную роль сыграл художественный перевод.

Ю.Д. Левин был убежден, что переводная литература всегда, а не только в период роста и становления играет в культурной жизни любого народа центральную роль, не уступая в значении литературе оригинальной.

В своих работах Ю.Д. Левин показал, что не только творчество Шекспира, но и вся мировая литература, перенесенная на русскую почву Тредиаковским, Сумароковым, Жуковским, Батюшковым, Пушкиным, Тютчевым, Фетом, Бальмонтом, Сологубом, Вяч. Ивановым, Волошиным, Мандельштамом, Кузминым, Пастернаком, вошла в плоть и кровь русского общества.

Разработанная Ю.Д. Левиным теория переводной множественности – выдающийся, недостаточно оцененный вклад ученого в теорию литературы и в изучение закономерностей межкультурных связей. Инобытие художественной литературы в чуждых странах и на всевозможных наречиях, «фламанские ковры с изнанки», по определению Сервантеса, представляет огромный интерес еще и потому, что делает зримым важнейшую особенность «бытия» любого художественного произведения – тот факт, что реально каждое из них существует лишь в процессе сотворчества читателя с автором. Художественный перевод, как рентгеновский снимок, фиксирует эту единственно возможную форму нашего погружения в текст – интерпретацию. А поскольку на инонациональной почве то или иное переводное произведение иностранного автора сосуществует с другими, многие из которых взаимодополняемы, то все эти интерпретации живут независимой и вместе с тем обогащающей не только друг друга, но и сам оригинал жизнью. «Это преобразование инонационального писателя в переводе, – писал Ю.Д. Левин, – имеет двоякий смысл. С одной стороны, оно вводит этого писателя в новую литературу, тем самым обогащая его. Но, с другой стороны, “обогащается” и сам переводимый писатель. Инонациональные интерпретации нередко помогают глубже понять и оценить его творчество, открыть в этом творчестве такие черты и особенности, которые остались бы скрытыми, если рассматривать одно лишь внутринациональное его усвоение».

В Ю.Д. Левине удивительным образом сочеталось несовместимое: теоретик, историк и практик перевода. Философ, историк и художник – три совершенно различных типа творческой личности, и мы выдаем желаемое за действительное, когда полагаем, что и в реальности дополняет друг друга то, что «прекрасно дополняет друг друга». Ю.Д. Левин действительно способен был видеть то, чего не видели другие. Писать историю художественного перевода, прослеживать эволюцию переводческих принципов ему помогала способность к обобщениям и интерес к поиску общих закономерностей, но также и присущий ему взгляд изнутри – переводческий дар и готовность оценить достижения предшественников.

Ю.Д. Левин был представителем петербургской плеяды гуманитариев-подвижников, эрудитов, источниковедов, многие из которых были не чужды художественному переводу. Те из них, кто составили славу петербургской школы художественного перевода, если и не были профессиональными филологами, тоже в известном отношении были эрудитами и источниковедами. В этом смысле учителями Ю.Д. Левина были В.М. Жирмунский, М.П. Алексеев, Б.Н. Томашевский, Э.Л. Линецкая, Ю.Б. Корнеев, друзьями и соратниками – А.В. Федоров, Н.Я. Дьяконова, Л.М. Лотман, Е.Г. Эткинд. Художественный перевод, академический комментарий, библиографическая справка были для них не работой, а «святым ремеслом», которым можно было гордиться и которое не допускало ни единой фальшивой ноты, ни одной непроверенной цитаты. Если речь шла о переводе, то задача ставилась одновременно скромная, но максималистская: переводчик должен умереть в переводимом произведении, но в результате в русской литературе должно появиться оригинальное произведение, наделенное всеми особенностями оригинала. Для Ю.Д. Левина, как для любого представителя этой замечательной плеяды, сфальшивить в ремесле, коль скоро оно «святое», было равносильно той грязи, к которой, по известной притче о горностае, никак не мог прикоснуться этот чистоплотный зверек. Горностаев, если верить этой притче, ловят, устраивая большие грязные лужи, к которым их методично гонят. Поколение Юрия Давидовича уходит, оставляя нам представление о том, что ремесло, при нашей к тому готовности, может быть и «святым».

Анатолий Гелескул

Давно, в конце 1970-х годов, одна моя студентка попросила меня узнать у Толи Гелескула, пишет ли он стихи. В ближайший свой приезд в Загорянку я задал этот вопрос, который и мне был интересен. Толя ответил, что стихов не пишет, а вот свои переводы (образы, метафоры) в современной русской поэзии с удовольствием, иронией или негодованием постоянно обнаруживает. О чем же тогда идет разговор? Анатолий Гелескул – изумительной глубины, оригинальности и силы русский поэт ХХ века, стихов не писавший, но стихи нам оставивший. Мое поколение выросло на поэзии Гелескула, т. е. русских стихах, без которых немыслима современная Россия, которые мы знали и знаем наизусть и которые мы запомнили как переводы из Лорки, Верлена, Мицкевича, Хименеса, Нерваля. Поэзия, в отличие от почти всего остального на земле, бессмертна:

Александра Марковна Косс, ученик и учитель

Мне и сейчас трудно себе представить что-либо более противоестественное, чем сочетание военной кафедры и Александры Марковны Косс. Вот уж поистине единство и борьба противоположностей. Тем не менее познакомился я с ней в 1970 году именно на занятиях военного перевода, которые она блистательно вела, которые ничем «военным» меня не обогатили и которые мне запомнились самой Александрой Марковной, ее несравненным благородным, ироничным, эрудированным, педантичным изяществом.

Со студенческой скамьи отправившись в Пушкинский Дом, а не на переводческую стезю, я пытался заниматься литературой так, как меня тому учила Эльга Львовна Линецкая в переводческом семинаре при ленинградском Доме писателя, в который меня привела Александра Марковна Косс. С тех давних времен я убежден в том, что именно она определила мою судьбу, поскольку до сих пор главным событием в своей жизни считаю семинар Линецкой.

Однако и сама Александра Марковна учила меня многому: жарить картошку исключительно на сливочном масле, причем не жалея его, находясь в военных лагерях, ничего (т. е. любимые мои коленца) не выкидывать, обращаться к словарю именно в тех случаях, когда ты уверен, что он тебе не нужен, но главное, учила быть уверенным в себе, невзирая на слабость и разного рода слабости.

Представление о ленинградской и московской школах художественного перевода (на самом деле весьма условное) существует для того, чтобы мы понимали, что «не всё так одинако» (строки: «А тот, кому всё одинако, / любовного не знает смаку» из перевода одного маститого московского поэта и переводчика очень «любила» Александра Марковна). По-видимому, многие со мной согласятся, что по переводам А.М. Косс можно получить максимально точное представление о переводческих принципах ленинградской школы: гордой (а не раболепной) верности, точности, честности по отношению к оригиналу, о переводе как искусстве, а не как сердечном порыве.

Не секрет, что, когда мы говорим о дорогих для нас людях, мы невольно проговариваемся, восхищаясь нашими учителями, мы невольно выдаем наши нравственные и профессиональные «мечты» и «надежды». Вспоминая об Эльге Львовне Линецкой, Александра Марковна писала о присущих ее «школе» безусловности профессиональной правды, корпоративном великодушии и личном мужестве, культе знания, породненном с культом вдохновения. Мне повезло вдвойне: я был учеником и Эльги Львовны, и Александры Марковны и имел счастье наблюдать, как передавались этические принципы и профессиональные навыки.

Изумительны переводы А.М. Косс с испанского, португальского, французского, каталанского, переводы поэзии, прозы, драматургии, эссеистики, текстов средневековых, ренессансных, барочных, XVIII, XIX, XX веков, Са ди Миранды, Камоэнса, Пессоа, Сервантеса, Кеведо, Гонгоры, Унамуно, Карпентьера, Кортасара, Льюля, Аузиаса Марка, Фромантена.

Переводы Александры Марковны блистательны. Для нас, знавших ее как учителя, педагога и эрудита, самым удивительным в них было то, что этот блеск и эта глубина рождались – по-ахматовски – из такого великого «сора», как безупречная филологическая подготовка.

Таинственное и могущественное ремесло переводчика позволило Александре Марковне заполнить великими русскими стихами, прежде всего восходящими к испанским и португальским стихам эпохи Возрождения и барокко, ту область, которой в русской культуре, в сущности, не существовало.

И последнее. Великий переводчик не может быть равен великому поэту как поэт. Но он может быть ему равен как творец национальной поэзии, которой не было бы, не будь переводчика, а благодаря ему она, слава Богу, есть:

Боря Дубин

20 августа 2014 года в возрасте 67 лет скончался Борис Владимирович Дубин.

У Хуана Рамона Хименеса есть книга «Испанцы трех миров» об испанцах Испании, Латинской Америки и тех, кто ушел в мир иной. Давно, в студенческие годы, когда я впервые прочитал эту книгу, я понял, что у меня будут друзья трех миров: как правило, недооцениваемые нами друзья-приятели, но также великие единомышленники и собеседники, которые меня не знают, ибо жили давно, а я их узнал по их книгам и которые станут мне дороже первых, и, наконец, те друзья, которых я буду терять. Одно исключение скоро появилось – Боря Дубин, с которым я благодаря Наташе Малиновской и Толе Гелескулу познакомился в середине 1970-х и который стал и другом-приятелем, и кумиром, книги и строчки которого лепили меня, ломали и обтесывали. Теперь появилось и еще одно исключение: он же стал и тем, кого я потерял.

Он во всем был (так мне казалось) абсолютно успешен – красив, мудр, добр, прекрасен в кругу семьи. Авторитетнейший социолог, и был он им еще тогда, когда у нас и социологии, казалось бы, не было и быть не могло, гениальный переводчик поэзии испаноязычной, французской, польской, португальской, замечательный эссеист и поэт, которого знали и любили друзья его юности и которого узнали и полюбили уже сейчас те из молодых, которым он наконец открыл и эту грань своего таланта.

Боря был старше, и я, подслушивая, подсматривая и, наконец, читая, шел следом, иногда буквально след в след, делая благодаря ему те же открытия, которые делала и вся страна, – Мачадо, Вальехо, Милош, Аполлинер, Жакоте, Пессоа, но главное, Борхес. Борхеса он знал и чувствовал так хорошо, что, казалось, Борхес стал таким, каким мы его знаем, благодаря ему, что Дубин и был учителем и наставником самого Борхеса и дома, и в школе и в литературном деле.

Боря был одним из тех переводчиков, которые ни за что не стали бы переводить то, чего не могли бы написать сами. Ни за «Руслана и Людмилу», ни за «Бородино», ни за «Облако в штанах», ни за «Крысолова» Боря не взялся бы. Если на минуту согласиться с тем, что перевод невозможен, то это ведь наивысшая награда и высшая похвала – то, что все эти великие стихи написаны Борисом Дубиным:

То, что Боря Дубин перевел, могло быть в оригинале и не написано. Но написано было, поэтому есть на земле великая профессия переводчик и есть великие стихи, принадлежащие перу Бори Дубина.