Глава первая

«Странник». На орбите Тверди. Ганс Вульф

Он давно перестал вести счет времени — месяцы и годы слились воедино, в бесконечную унылую и бессмысленную дорогу, казалось уходящую в бесконечность.

Он даже иногда забывал собственное имя, как сегодня — захотел вспомнить и не смог, и не сколько минут сидел в ступоре, глядя в иллюминатор и пытаясь отыскать в памяти эти, казалось бы привычные, вросшие в его собственное «я», два слова.

Ганс Вульф.

Ганс Вульф — так его звали.

Одиночество — страшное, удушающее, породило страх — леденящий, безотчетный, а страх привел за собой ненависть. Ко всему. К пустым, безлюдным коридорам корабля, к Планете, неторопливо вращающейся в двух тысячах километрах от звездолета, в безнадежной, как кандалы связке — Планета-«Странник». Этот, обреченный на вечность танец, сводил Вульфа с ума. Он ненавидел Планету, ненавидел ее горные хребты и отсвечивающие на солнце океаны, ненавидел медленно плывущие в ее прозрачной атмосфере, бело-голубые завихрения циклонов.

Странное, двойственное чувство владело Гансом, ненавидя Планету, он с радостью оказался-бы сейчас на ней, там, где светило солнце или бушевала гроза, где происходило движение и жизнь.

На звездолете жизни, кроме Ганса Вульфа, не было.

Он знал, что обречен на смерть в этой своей удобной огромной тюрьме, без надежды на помилование или побег.

В прочем, на побег он еще мог, хоть и слабо, но рассчитывать.

Его заточение началось с Того Дня.

Вульф так и называл тот день, особо выделяя его в своей жизни, как роковую красную черту — Тот День.

В Тот День они, оставшийся экипаж «Странника», отправились на облет Луны. Ганса оставили дежурить на звездолете, а сами, взяв пассажирский челнок «Платформа-1», отправились в круиз.

«— Круиз». — Так говорила Алла Кофман.

Круиз.

И не вернулись никогда. Связь с «Платформой-1», прервалась в момент ухода челнока за обратную сторону Луны. Ганс ждал радиосвязи с ними, сидя в обсерватории звездолета, но не дождался.

Они остались там навсегда.

Он много думал об этом и не мог назвать решение лететь, кроме, как глупостью. Но тогда это казалось правильным и простым решением, начавшейся в экипаже, депрессии. Юрий Макеев и Том, Том Смит сцепились в кают-компании, при Кофман, сцепились — на смерть. Из-за пустяка. Ганс даже не помнил причины их внезапной ссоры. Видимо это происшествие и послужило решением Кота для краткосрочной вылазки.

Он так и сказал — краткосрочная вылазка.

С чего все началось?

Все началось несколько лет назад, с высадки на Планету. Один из двух тяжелых планетарных кораблей «Буря», с половиной экипажа, включая капитана Стрижова, отстыковался от звездолета и направился к Планете.

Ганс помнил тот восторг, когда «Буря» совершила удачную посадку, как смеялись и обменивались поздравлениями и радостью, как обещали вскоре вернуться и… Было много планов.

«Буря» перестала выходить на связь в тот день, когда капитан назначил выход на поверхность Планеты. И вдруг планетолет начал вызов «Странника». Это был Семен Кисловский.

Через две недели после посадки.

Семен Кисловский.

Кисловский говорил со Степаном Котом, что-то врал, изворачивался, требовал дать ему стартовые коды планетолета, без которых «Буря» была просто высокотехнологическим барахлом.

Кот ничего ему не дал, а еще обругал грубо, матерно.

Кот решил не подвергать капитана и команду опасности, решил выждать время. Высаживаться на втором и последнем планетолете «Гром» он не спешил. Было много предложений, в том числе и провести меры устрашения, воспользоваться имеющимся на борту «Странника» оружием, но Кот сказал, что «шарахнуть всегда успеется».

А потом произошла та драка и отлет «Платформы-1».

Все.

Сколько лет назад это было? Много. Вечность.

Поначалу, Ганс еще следил за Планетой в оптику обсерватории, наблюдал за происходящим на ней, ведя наблюдения через выведенные Котом два спутника-разведчика, но после бросил.

На планете жили люди, обычные с виду люди. Дымили трубы заводов, по океанам плыли суда, то там, то здесь, происходили военные столкновения.

Экипаж «Бури» больше на связь не выходил.

Пилотировать Вульф не мог.

Иногда Ганс переставал бояться смерти, словно естественное, инстинктивное чувство страха перед смертью, отмерло в нем. Бывало, что его начинали одолевать мысли о самоличном прекращении своей жизни, но в такие минуты он говорил себе:

— Ты крепкий парень, Ганс Вульф. Ты все выдержишь, только представь, что они вернуться. Вернутся.

Он представлял, что «Буря» возвращается и ему становилось легче ждать.

Шли месяцы.

Наконец Вульф решил.

Высадка на Планету стала для него очевидным и единственно правильным шагом. Совершив на «Громе» посадку, непременно рядом с «Бурей», он не станет, как распоследний кретин, открывать выходной люк и шляться по округе. Нет. Он испепелит все живое в радиусе километра от корабля, потом с помощью автоматических зондов возьмется за большие города, он вынудит власти или того, кто удерживает экипаж, вернуть землян. Заставит. В этом Ганс Вульф не сомневался.

Но для осуществления этого плана требовалось получить от бортового компьютера доступ к системам управления планетолета, а значит предстояло освоить пилотирование тяжелого «Грома».

Даже на автопилоте, компьютер, из-за имеющейся у него на этот счет директивы, отказывался отправлять «Гром», пусть и с пассажиром на борту.

Гансу Вульфу предстояло стать пилотом.

Он начал тренировки на тренажере, часами просиживал в учебном отсеке, слушая лекции компьютера, зубрил.

Первое время он отвлекся на учебу, ему стало интересно вникать в сложности управления и устройства космических кораблей. Освоение пилотирования предполагалось ступенчатое. С начала он должен был освоить навыки пилотирования «Тором» и орбитальной «Платформой», без этого компьютер не допускал его к материалам по планетолетам.

Вульф, как одержимый, взялся за учебу. Но прошло время и усталость дала о себе знать равнодушием. Слишком долгим оказался путь к получению возможности управлять планетолетом, долгим и трудным.

Ганс начал унывать, он буквально заставлял себя тащиться в учебный класс каждое утро, а случалось, что во время урока он вдруг переставал понимать то, о чем ему говорит компьютер.

Вернулся забытый страх.

Его стали пугать коридоры, особенно приоткрытые двери в отсеки, казалось, что кто-то сидит в них — чужой, не обнаруженный.

Вульф окончательно обжился на одиннадцатом ярусе в учебных помещениях, устраивал экспедиции в пищеблок за продуктами, набирал упаковки пайков, предназначенные для тех, кто несет вахту, и не выходил в другие ярусы жилого комплекса «Странника», пока голод снова не гнал его в пищеблок.

Туалет и душ находились в самом конце одиннадцатого яруса.

Как-то раз Вульфа посетила смешная, на первый взгляд мысль, но придя, она больше не оставляла его — один ли он на корабле? Может ли кто-то чужой находиться рядом, прятаться, где-то в отсеках, или даже наблюдать за ним? К примеру то, что явилось причиной выхода из строя Ч-систем, когда ценой жизни шестерых человек экипажу удалось уцелеть.

Невидимое, неуловимое.

Что-бы прогнать эти мысли, Ганс старался больше времени уделять обучению, но перед сном он непроизвольно возвращался к тому, отчего пытался уйти.

Он назвал их — Они.

Они — это незримое чужое присутствие на «Страннике».

Теперь Вульф стал бояться не только пустых коридоров, но и тот момент, когда ложился спать и закрывал глаза. Именно тогда они могли, наклонясь, заглядывать ему в лицо…

Это было по-настоящему страшно, так страшно, что дыхание замирало, а тело цепенело.

Что Им, от него надо? Зачем Они здесь? Знают ли Они о его догадке?

— Ты — крепкий парень, Ганс Вульф. Это просто бред.

Играют с ним?

— Никого, кроме меня, на корабле нет!

Играют. Кроме агрегатного отсека, Им прятаться негде.

Ганс запросил компьютер на предмет тотального сканирования звездолета и ответ был ожидаемым — на «Страннике» имеется только одно живое существо, это он — Ганс Вульф.

Кто-бы сомневался. С Ними, не все так просто.

Может Они прицепились к людям еще на Ледовой и лишь теперь вышли из потаенных, темных мест корабля, выползли…

— На корабле нет потаенных мест! — Громко произнес Ганс: — Нет темных углов!

Он находился сейчас в учебном классе — небольшом, ярко освещенном отсеке, откуда предварительно убрал все столы и стулья, оборудовал отсек под свою спальню, сидел на упругом матрасе, сжимая в руках тонкое одеяло.

— Только я.

И лег, укрылся с головой и даже теперь не решался закрыть глаза…

… Он вдруг услышал обычный девичий смешок.

Беззлобный.

Ганс рывком сел на своем матрасе, вслушиваясь в тишину отсека.

Ничего.

Но он знал — «Они» вышли.

Вышли.

И еще. Ганс Вульф осознал, что допустил большую оплошность. Во-первых, у него не было с собой оружия — никакого, а во-вторых, двери на этом ярусе вряд ли можно назвать надежными. Надежными во всех отношениях были входные люки в командный и штурманские отсеки — броня!

Смех не повторялся.

— Ты, крепкий парень, Ганс Вульф, — прошептал он себе: — Это надо сделать.

В командном отсеке хранилось оружие, которым никто и никогда не пользовался — запертые в сейфе четыре лазерных пистолета. Но до командного отсека четыре яруса.

— Ты сможешь.

Он тихо поднялся и подойдя к двери ведущей в коридор, прислушался.

Ни звука.

Оружие — это уже серьезно. С оружием он, кому угодно разнесет мозги или, что у «Них» есть.

Вульф приоткрыл пластиковую дверь — самую малость, выглянул в коридор. В коридоре горели световые панели, расположенные на потолке и стенах, царила тишина и покой.

До лифта и потом от лифта до командного отсека.

Да и, что «Они» ему сделают, убьют? Если-бы хотели убить, то давно бы убили. Нет, нет, не тронут.

Вообще-то и кошка не сразу убивает пойманную мышь, перед тем, как выпустить ей кишки.

Добежать до лифта.

И он, выскочив из своего укрытия, что было сил побежал по коридору к лифтовой площадке, мимо тренажерного зала, дверь в который оставил на кануне открытой.

Не смотреть по сторонам — вперед.

Добежал, нажав на кнопку вызова лифта, ждал, всматриваясь в глубину пустого коридора — никого.

Лифт пришел беззвучно, тихо открылась перламутровая дверь. Ганс нырнул в кабину, нажал на кнопку «семь». Еще минута, и вот он уже выходит на нужном ему ярусе — все тихо, спокойно.

Проскочил?

Он бросился бежать по мягко освещенному коридору, мимо закрытых дверей, давно непосещаемых людьми помещений, бежал к командному отсеку, где его ждали уверенность и защита. Звук — глухое шлепанье его босых ног по гладкой поверхности пола, эхом — предательски громким, разносился в обе стороны коридора и тогда он услышал «Их.»

Нарастающий шум многих ног, бегущих за ним, Ганс услышал с ужасом приговоренного к смерти, за которым пришли, чтобы вести его на казнь. Нет!

Инженерный отсек, приборный отсек, лаборатория… Он несся к командному отсеку, не оглядываясь, изо всех сил, заранее, крикнув компьютеру:

— Люк в командный открыть.

Массивный, выпуклый люк в командный отсек только что закончил подъем вверх, открывая вход, когда Ганс Вульф пулей влетел в спасительное помещение, приказав:

— Закрыть люк!

С тихим шипением бронированный люк, встал на прежнее место, надежно укрыв за собой растянувшегося на полу задыхающегося Вульфа.

Он осмотрелся вокруг — никого.

Успел. Он успел.

— Ганс, — услышал он тихий, дружеский голос, по ту сторону люка: — Открой нам, Ганс. Мы ничего тебе не сделаем.

— Он боится, боится нас. — проговорил другой голос — хриплый, враждебно-насмешливый, нехороший.

Вульф подполз к стене, прижался к теплому гладкому пластику спиной — сердце билось, готовое, вырваться из груди.

— Тс,с. Тихо, — первый голос: — Ганс, дружок, я расскажу тебе много интересных историй. Ты ведь хочешь с кем нибудь поболтать, верно? Одиночество — это так страшно. Так страшно…

Вульфа трясло.

— Он обосался. Обосался, он. В луже сидит, — говорит хриплый.

— Не лезь, — перебивает его первый спокойный голос: — Ганс, нехорошо поступать так с друзьями, нехорошо. А ведь мы твои друзья.

— Да, друзья, мать твою. Открой люк, пока мы сами не вошли.

Слышится веселый девичий смех.

— Так с друзьями не поступают, Ганс, — говорит первый голос: — Мы все равно, доберемся до тебя, но тогда будет поздно.

— Да, поздно будет, гаденышь.

— Мы ведь и по плохому, можем.

— О, да. Можем, можем. Давай по плохому, давай по плохо-о-ому… Открывай люк, гад вонючий!

Ганс сжал голову обеими руками, истерично засмеялся. То, о чем он думал последние месяцы, о чем догадывался, все это — подтвердилось, оказалось реальным.

— Я не открою, этот люк! Я не открою его!.. Я не открою его! Ни когда, ни когда!..

— Ты все равно выйдешь оттуда…

И он проснулся.

Он проснулся, крича последнее слово, безумно вытаращившись в белоснежный потолок учебного отсека, еще не придя в себя, не осознавая, что это был сон. Кошмар.

Только спустя некоторое время, до него дошла вся комичность его положения, он понял, что проснулся.

Испугался сон.

Встав на ноги, Вульф начал брезгливо, со стыдом, стягивать с себя мокрый комбинезон, бормоча:

— Надо действовать. Я схожу с ума.

Теперь, после пробуждения он стал ироничнее смотреть на свое положение.

— Бывает, сплоховал. Но ничего, тебя голыми руками не взять, Ганс Вульф. Ты еще покажешь, «кузькину» мать.

«Кузькина» мать — выражение Степана Кота.

«Кузькина» мать.

Но кроме, как самому себе, пресловутую мать «Кузьмы», показывать Вульфу было некому.

Он стоял, бессмысленно глядя в пол, и пальцы его рук двигались, словно жили отдельной от всего тела, жизнью.

«— Кузькина мать,» — думал Ганс: «— Это, мать Кузьмы…»

 

Глава вторая

Твердь. Инспектор Склим Ярк

Было утро.

Склим Ярк — инспектор полиции второго разряда, сошел с моста и повернув налево, туда, где пологий склон вел к реке, остановился, глядя вниз.

И угораздило же найтись этому бумажнику именно здесь, а не на обочине дороги, например.

Склиму недавно исполнилось пятьдесят восемь и хотя он считал себя еще вполне в нормальной форме, напрягаться лишний раз, он не любил.

Все-таки грабитель, точно распоследняя сволочь, не мог просто откинуть бумажник в сторону, обязательно надо было так подгадить.

Склим начал осторожно спускаться по склону.

Яркое солнце светило справа, слепило глаза. Склим наклонил голову, смотрел себе под ноги. Дерн — прошлогодний, высохший, сквозь который пробивалась молодая трава, казался вполне надежным, чтобы по нему можно было без опаски спуститься к берегу реки. Склим пожалел, что не взял какой-нибудь палки, чтобы можно было лучше и безопаснее проделать этот путь.

Он потратил на спуск ни менее пяти минут и, оказавшись у пахнувшего чем-то затхлым, берега, вздохнул облегченно, стал осматривать участок, про который сказал мальчишка. А именно кучу спиленных еще год назад тополиных веток, кем-то наваленных, у самой кромки воды.

Мальчишку привела в полицейский участок продавщица магазина торгующего дорогими настенными коврами. Оказывается, пацан пришел к ней в магазин купить подарок маме — ковер. Женщина недолго думая, взяла чернявого мальца за руку и отвела в полицию. Сходили за его матерью. Допрашивал мальчишку Склим. Мальчишке было десять лет, учился в соседней школе. Вчера вечером играл у моста и нашел бумажник, с немалой суммой денег. Понятно, что деньги он взял, а бумажник выбросил. По его словам, выбросил он его туда-же, где и нашел — в кучу старых, спиленных веток, рядом с мостом через канал. Написав протокол, Склим отпустил мать с сыном домой и решил этот бумажник найти.

Глядя на большую, бесформенную кучу веток, Склим уже готовился к худшему, а именно — растаскиванию всего этого бардака в сторону, как вдруг увидел бумажник. Он лежал открыто, рядом с толстым, спиленным суком. Склим довольно улыбнулся — есть еще в его работенке и удачные дни.

Поднял бумажник, рассмотрел — обычный, черный, из кожи, с лямкой и железной, круглой застежкой.

Открыл бумажник и сразу увидел заблестевший на солнце жетон — овальной формы, с выбитыми вверху цифрами — 7508, и ниже именем владельца — Точ Ких, и название города — Ясная Гавань.

Все-таки бумажник убитого Точ Киха.

Нашелся.

Ничего другого в бумажнике он не увидел.

Он убрал находку в правый карман синего полицейского плаща, а жетон во внутренний карман. Так надежнее. Еще минут тридцать Склим осматривал прибрежную полосу в поисках чего-либо, что могло указать на убийцу, но ничего не обнаружил. Пыхтя, выбрался на верх к мосту, отдышался.

День удался.

Спустя три дня после убийства, бумажник Точ Киха нашелся.

Уже хорошо.

Гудя мотором, мимо проехал зеленый с деревянным кузовом грузовик «МР-500», поднял удушливую серую пыль. Склим закашлялся, прикрывая лицо ладонью, быстро вышел на мост, прошел до конца и оказался на площади Согласия, где в окружении цветочных клумб, возвышался памятник господину Иину.

Склим подумал, глядя на сидевших на скамейках людей, что еще немного и на них обрушится жаркое лето и черные кварталы, как и каждый год, будут задыхаться от жары и пыли.

Ему нравилась весна. Сухая, поздняя весна, с запахами ожившей зелени и прекрасной, комфортной погодой.

Осмотрев себя, он обнаружил на правом ботинке, налипшую грязь. Грязь выглядела омерзительно, а ведь еще утром Склим до блеска начищал ботинки ваксой, старался. А что теперь прикажете делать?

— Дерьмо, — тихо буркнул он себе под нос, отошел к бордюру и старательно обтер об него испачканный ботинок. Получилось плохо-только размазал.

Он двинулся через площадь к выходу на Десятую улицу.

Проходя мимо памятника, услышал воробьиное чириканье — птицы сидели на побелевшей от их помета, бронзовой лысине господина Иина, и ничуть не смущались, вида проходившего мимо полицейского.

Склим направлялся в полицейский участок, в котором прослужил казалось, целую вечность, и вот вечность эта заканчивалась — скоро пенсия. При мысли о пенсии его широкое скуластое лицо омрачилось.

Склим Ярк выходить на пенсию не хотел, надеялся остаться на службе до шестидесяти четырех лет, как инспектор Малке из двенадцатого участка. Правда, теперь эта надежда таяла как снег весной. И все из-за убийства Точ Киха.

Один кретин, поперся на ночь глядя, шляться по темным закоулкам черных кварталов, а другой кретин (его еще предстояло найти) прирезал полуночника, чем поверг весь полицейский участок Склима, в никому ненужные большие неприятности.

Склим, неторопясь достал из левого кармана плаща пачку папирос, закурил.

Мимо проходили прохожие — мужчины и женщины, каждый из них шел по каким-то своим делам, и почти у каждого при приближении полицейского, выражение лица становилось… пресным. Склим называл такое выражение лица — пресным, словно человек, вдруг разом, утрачивал способность и думать и чувствовать. Как кукла. Легкий ветер гнал по сухим, неметенным булыжникам тротуара, желтую пыль.

С кем-то он здоровался, с кем-то — нет. Одних знал хорошо, других только в лицо. Как, например, вот этого детину с Восьмой улицы — рябого здоровяка в сером клетчатом костюмчике. Ишь как щерится! Помнит, значит. И я тебя помню. Ну, здорово, здорово.

Склим коротко кивнул проходящему мимо рыжему мужчине, который приветливо во весь рот улыбался ему.

Склим шел мимо деревянных двухэтажных бараков, где вдоль дороги росли высокие, покрытые ярко-зелеными листочками, тополя.

Проехал, вверх по улице, недавно вымытый, дребезжащий дверями, белый автобус — пахнуло едкими выхлопными газами.

Год для Склима выдался неудачным. Поганый год, что и говорить, гораздо хуже того, когда ему прострелили левое плечо и он провалялся месяц в районной больнице. А за неделю до того, он по пьяному делу подрался с соседом по коммуналке, и жена соседа — крикливая и склочная дамочка, быстро накатала жалобу в полицейское управление. Склима хотели было, выпереть из полиции, но тут и произошла, та перестрелка — Склима увезли в больницу, а грабителей в тюрьму. Оказалось, что те перед задержанием ограбили в Белом Городе, какого-то чинушу. Склима наградили медалью «за доблесть» второй степени, про его драку с соседом быстренько забыли, и он остался служить в своем участке, да еще и с медалью. Правда, плечо болит до сих пор, и похоже будет болеть, еще долго.

Но этот год выдался хуже прежнего.

От него ушла жена, его Ирга.

Он тянул семейную лямку много лет, ни разу, даже в моменты самых жутких скандалов, не поднял на нее руку. Еще отец говорил ему:

— Сын, когда вырастишь, помни, только трусы и мерзавцы избивают женщин и детей. Трусы и мерзавцы.

Отец знал, что говорил.

Ирга ушла с истерикой, обвинениями и распоследними словами в его адрес. Красной нитью в ее словах проходила обида на него — Склима за то, что за столько-то лет он не дослужился, хотя-бы до лейтенанта, как был под-лейтенантом, так им и остался. А молодость прошла, надежды, которые она возлагала на него…

Он молча наблюдал происходящее, понимая, что ничего изменить не сможет, что все ее слова, просто ширма, за которой стоит давно принятое решение о разводе.

Ушла.

Впрочем все ее истерики за время их семейной жизни настолько закалили нутро Склима, что последний скандал с женой он воспринял как логический финал многих, прожитых вместе с ней лет. С той лишь разницей от прочих их скандалов, что она исчезла из его жизни навсегда.

Все. Ушла.

К какому-то клерку из конторы грузоперевозок. Склим навел справки и выяснил, что его жена, его Ирга, много лет хаживала в квартиру этого клерка…

Лучше бы не знал. Ему казалось, будто много лет об него вытирали ноги, а он только теперь это понял. Ничего не осталось.

Кроме горечи и досады, напрасно прожитых лет.

Но это уже случилось.

Ирга, Ирга… В твои сорок восемь, вторая молодость, вряд ли успокоит твой, склочный нрав.

— Дерьмо, — сказал он вслух и сплюнул на тротуар.

У Склима есть сын — Роскл.

Опора и надежда для отца.

Радость жизни, защита в старости, так сказать.

Склим всегда любил порядок и в вещах и в мыслях, все для него имело свое место и свое значение. Он хотел, что бы сын стал полицейским.

Нда.

Роскл с детства тянулся к матери, постоянно терся у ее юбки.

Сопляк.

Склим старался в воспитании сына, как можно реже прибегать к ремню, ну уж если поступок отпрыска просто вопиял о наказании. Тогда, конечно-же, мог нашлепать по заднице, для ума.

И только.

— Мама, а папа меня опять нашлепал! — жаловался Роскл матери, театрально размазывая слезы по щекам.

Ну тогда он был совсем еще маленьким и Склим надеялся, что взрослея, сын изменится к лучшему.

Зря надеялся.

Как-то, когда сыну уже исполнилось лет двенадцать и он учился в школе, Склим, уходя на работу, находясь в прихожей, отчетливо услышал из комнаты его негромкое:

— Мама, гад уходит.

Он буквально остолбенел у двери, не в силах что-либо предпринять. Это тебе не пьяниц в участок тащить.

Гад уходит.

Сопляк.

Он и теперь, женившись в свои тридцать лет, остался сопляком, только трется сейчас у другой юбки.

Сынок, сынок… Твою мать.

Кто знает, как оно так происходит — ты женишься, любишь, веришь, что теперь жизнь получила новое дыхание, радуешься рождению своего ребенка, стираешь пеленки, придя домой после дежурства, когда жена лежит на диване с «головной болью», бежишь с плачущим, с высокой температурой, чадом, посреди ночи в больницу, пугаясь мысли о возможной с ним беде, а потом, спустя годы, выслушиваешь в школе, рассказ его учительницы о том, что твой отпрыск украл из сумочки этой самой учительницы, деньги.

— Вы уж его не сильно наказывайте, господин Ярк, — говорит она, отводя глаза в сторону.

Или идешь к соседнему дому, где во дворе местные хулиганы избили сыночка — разбили нос, поставили синяк под глазом, и найдя их, горя от гнева и желая снести глупые их головы, узнаешь, что досталось-таки Росклу за дело.

А спустя еще несколько лет, слышишь за своей спиной злобное шипение, как выстрел в спину, который настигает тебя нежданно:

— Мама, гад уходит.

— Дерьмо, — снова, сказал Склим.

Проходя мимо большой, чисто вымытой витрины магазина «Лукко и братья», который неудачно грабили в позапрошлом году, Склим увидел новенький, выкрашенный в зеленый цвет патефон фирмы Шкелл. Крышка патефона была призывно открыта, пластинка с ярко-красным кругом в центре отбрасывала блики на блестящую звуковую трубку.

Склим прошел мимо, не задерживаясь.

Их старенький патефон жена забрала с собой (сынок помог маме) и в их двух комнатах, что теперь предстояло разменивать, воцарилась гробовая тишина.

«— Надо-бы купить „певуна“», — подумал Склим.

На углу овощного магазинчика его облаяла бездомная черная псина.

«— Думай, о деле», — приказал себе Склим.

И так. Что мы имеем? Убили доносителя Точ Киха. Ночью у дома на двенадцатой улице. Есть старуха-свидетельница.

Склим вспомнил упреки уже бывшей жены о его малом звании. Усмехнулся. Конечно-же, если бы он писал доносы на своих сослуживцев, как зарезанный Точ Ких, то конечно, имел к пенсии звание лейтенанта. А может и капитанские погоны. Но Склим таких погон не хотел. Он даже заслуженную кровью, медаль, и то ни разу не одел, хранил ее в шкафу в маленькой коробочке из красного бархата. Ему было неприятно от мысли, что ребята в участке решат, что он перед ними выпендривается.

О деле.

При обыске труппа, ничего не нашли — не денег не документов. Карманы были вывернуты.

Ограбление — ясно и понятно.

Доноситель, хоть и не был большой «шишкой», но имел в обществе определенный статус, состоял в департаменте дознания, в числе нижних чинов. А это уже делало убийство Точ Киха покушением на государственность. Утром в участке Склима, отметились все чины Городского Управления, кричали, требовали, грозили. Майор полиции Раум Ху стоял перед капитаном из департамента дознания Белого Города «на вытяжку» и, выпучив глаза, внимал каждому слову приехавшего офицера, а вняв, пламенно, как это умеют делать начальники, перед своим руководством, обещал «разобраться» и «найти в кратчайшие сроки». Теперь и медаль не поможет Склиму остаться на службе.

Он не верил в поимку преступника. По крайней мере в скором времени, как обещал майор Раум Ху.

Начальник полицейского участка, находившийся третий день на больничном в районной больнице с переломом ноги, капитан Гренслок, если потребуется вышибет из участка весь состав, только бы сохранить свое место. Ему тоже не хочется уходить на улицу.

Проходя мимо скособочившейся под стволом тополя металлической урны, Склим выбросил в нее давно погасшую папиросу и, закурив другую, постарался вернуть мыслям деловой ход.

Во-первых, какого рожна этому мерину, Точ Киху, понадобилось разгуливать среди ночи по черным кварталам? Жена доносителя показала, что ее муж ни когда не покидал свое жилище позднее девяти, десяти часов вечера. Никогда. О причине ухода из дома в ту ночь, Точ Ких, ничего ей не сказал, лишь обмолвился о таинственных «срочных делах.»

Срочные дела доносителя.

Получается, что он шел на встречу с кем-то, и возможно этот неизвестный и убил его, потом выбросил бумажник за мостом на обводной дороге. Деньги не взял.

Значит не было никакого ограбления, как надеялся майор Раум Ху. То-то его хватит удар от новых, открывшихся обстоятельств.

Склим усмехнулся, посмотрел в окна барака, мимо которого проходил. В окнах плясало Солнце.

Доносителя никто не грабил, его просто убили. Возможно он что-то о ком-то узнал и попытался шантажировать преступника, разоблачением. Возможно. Во всяком случае, похоже на то.

На углу площади Успеха и Третьей улицы, Склим Ярк остановился возле парадного входа в питейное заведение «Чистое небо», постоял пару минут в нерешительности и решив отложить свой визит сюда до вечера, двинулся дальше, по неметенному тротуару.

Здесь улица шла на подъем. Часть черного города находилась на возвышенности, а часть, меньшая, внизу у реки.

Тополя растущие вдоль дороги уже обзавелись листьями — ярко — зелеными и отбрасывали густую тень.

Так.

Была еще свидетельница — восьмидесятидвухлетняя одинокая старуха, жившая на первом этаже барака, возле которого и произошло убийство. По ее словам, поздно ночью она видела в окно как один, одетый во все черное мужчина, волоком тащил к палисаднику другого мужчину. Деталей она не разглядела.

Естественно, в такую-то темень.

Склим подозревал, что старуха лжет, желая обратить на себя внимание «господ полицейских». Старость и одиночество.

Нда.

Ему не давало покоя еще одно происшествие в ночь убийства — избиение у своего дома местного дебошира Маруна Тэша. Если верить утверждению врача, обследовавшего труп и назвавшего примерное время убийства, то получалось, что по времени оба происшествия разнились от силы в полтора, два часа.

Была ли между ними связь? Интересно.

Через десять минут инспектор полиции под лейтенант Склим Ярк приблизился к полицейскому участку.

То было старое одноэтажное здание — барак, прямое и длинное, как школьный пенал. Облезлые дощатые стены выглядели уныло и всем своим видом кричали о скорейшем ремонте. Темно-синяя краска давно облезла и местами висела безобразными лохмотьями.

Стены полицейского участка не красились уже пятый год.

Все окна были забраны железной решеткой, крыльцо с тремя деревянными ступенями, протертыми и прогнившими, сиротливо приютилось под покосившимся от старости деревянным навесом и вело к главному входу. Был еще черный вход, на задней стороне барака, где во дворе стоял ржавый, давно не трогавшийся с места грузовик «Игмо-7».

Склим не помнил откуда взялся во дворе полицейского участка этот хлам на колесах, но последние лет пятнадцать «Игмо-7» стал уже неотъемлемой частью двора — в кузове покоилась куча вываленного мусора, а кабина машины превратилась в удобную, хотя и тесную, летнюю курилку.

Барак разделялся на два крыла. Левое крыло отвели под четыре, почти всегда пустующие камеры для задержанных и маленький вонючий туалет, а правое включало в себя пять небольших кабинетов, и длинный коридор, переходящий в широкий вестибюль.

Поднявшись по ступеням крыльца, Склим открыл скрипучую дверь и вошел в вестибюль.

Он собрался было повернуть направо, когда увидел дверь черного входа.

Она была чуть приоткрыта.

Слева у стены стояла лавочка для ожидания, столик на трех шатких ножках и большая эмалированная кастрюля, в которой росло ветвистое колючее растение.

Склим прошел вестибюль, приблизился к приоткрытой двери черного хода и, закрыв ее на щеколду, отправился в свой кабинет.

Сегодня, кроме Склима дежурили еще трое — Жар Дар, Ку Фин и Рембе Оуп.

Ку Фин и Рембе Оуп были молодыми полицейскими, обоим едва исполнилось тридцать лет и они постоянно где-то шлялись. Говорили, что патрулируют. Ну, ну.

Жар Дар был напарником Склима вот уже лет двадцать и совсем не волновался о грядущей пенсии. Он вообще мало о чем волновался.

Склим нашел его в своем кабинете. Развалившись в протертом до дыр, коричневом кожаном кресле, Жар читал газету. Напарник Склима был человеком рослым и хорошо упитанным, бегать он не любил, но зато всегда являл собой зрелище, внушающее уважение и трепет.

Одной рукой Жар поддерживал на своих коленях газету, другой, с задумчивым выражением на рыхлом лице, ковырял в носу. Его синяя фуражка была лихо задвинута на затылок.

Появление Склима Жар не заметил.

Жар Дар всегда был таким, либо палец в носу, либо ширинка расстегнута, расхлябанный и неряшливый, впрочем много лет назад это не помешало ему спасти Склиму жизнь.

Можно было сказать, что они дружили. Даже ходили одно время друг к другу в гости, только их жены быстро опротивели одна другой и устроили отвратительную сцену. Семейные посиделки закончились. В конце концов для мужских разговоров в городе всегда имеются гостеприимные пивнушки и забегаловки.

Склим долго смотрел на зачитавшегося Жара, после чего крикнул:

— Здорово, пердун!

Результат оказался вполне предсказуемым. Жар взмахнул обеими руками и его фуражка упала на пол, а газета плавно улетела под стол.

— Ты, чего? — заорал Жар, округлив свои невыразительные бесцветные глаза: — Знаешь ведь, что я этого не люблю.

Склим довольно рассмеялся, подошел к напарнику и похлопал его по округлому плечу.

— Сам, пердун. — произнес Жар и улыбнулся.

Склим прислонился к столу, стоял рядом с ним.

— Ты Маруна допросил? — спросил Склим.

— Допросил. Он пока не может ходить, пришлось тащиться к нему домой.

— И?

— Что, «и»?

— Он ничего новенького не вспомнил?

— Хрен он чего вспомнит, — на лице Жара появилась счастливая улыбка: — Над ним хорошо поработали.

Склим вздохнул и сказал:

— Жаль.

— Помнишь как мы этого, Маруна в прошлом году, в участок волокли?

— Да. Та еще, сволочь. — Склим снял фуражку, положил ее на стол.

— Хотел-бы я его так же отделать, жаль, что нельзя. А, вот что! Сынишка Маруна обмолвился, что прямо перед тем, как кто-то с его папашей разделался, Марун избил и его и мать. Ну, в смысле жену с сыном, прямо во дворе.

— Интересно. — Склим почесал небритый уже два дня, свой тупой подбородок: — А, где Ку и Рембе?

— А пес их знает. — Жар неопределенно пожал плечами: — Дежурят.

— Дежурят. — повторил задумчиво Склим: — Молодцы.

— Плюнь. А, да! Тебе почта.

Жар поднялся из кресла, подошел к подоконнику и взял с него, сложенный в четверо, белый лист бумаги. Послание было заклеено по краям и имело лишь одну надпись, сделанную черным карандашом, в самом верху.

Склим взял письмо из рук Жара, прочитал вслух:

— Старшему полицейскому. Кто принес?

Жар рассмеялся, сказал:

— Не видел. Постучали в окно и сбежали, а это положили, у двери. После капитана, ты за старшего, значит тебе. — Жар вразвалочку направился к выходу из кабинета: — Я тут, если что.

Вышел.

Склим бросил письмо на заваленный бумагами письменный стол, медленно расстегнул плащ, снял и бросил его на спинку кресла.

«— Глупость какая нибудь,» — подумал он и, раскрыв сложенный лист бумаги, прочитал следующее.

«Главному полицейскому. Ночью десятого числа этого месяца, мы видели мужчину в черном плаще. И шляпе. Тоже черной. Время было ночью. Видели его у моста перед площадью с Иином. Он приехал на черной машине. Оставил ее за рекой недалеко от моста. Мы видели. Когда он уехал не знаем, потому что нас там уже не было. Просим разобраться. Доносителя-то убили. Доброжелатели.»

Склим перечитал письмо еще раз.

Скорее всего, судя по почерку, письмо написала девушка. Возможно подросток. Что она делала ночью в парке дело ее родителей, а содержание письма может оказаться очень полезным.

Склим поднес исписанный аккуратным почерком листок к лицу, понюхал — устойчивый запах табака и дешевых духов.

Понятно.

Еще и курит, курилка сопливая.

Он открыл верхний ящик стола, смахнул в него письмо и сел на стол.

И так. Старуха из дома, возле которого убили Точ Киха утверждает, что видела мужчину в черном. Теперь еще, это письмо. Да и с подонком, Маруном непонятно, вполне возможно, что убийство и избиение дело одного и того-же человека.

Приметы, конечно, жидкие.

Значит, он приехал на машине. Ого. Да ты, парень, шишка. Машина. Отсюда логическое предположение, что убийца приехал из Белого Города.

Склим поморщился.

Белая каста. Дело дрянь, гиблое дело. Даже, зная имя убийцы, сто раз подумаешь, а надо ли связываться? Хотя, конечно, убит не простой, скажем рабочий, а доноситель. Но все равно, с такой версией вылазить — себе дороже.

Он представил реакцию своего начальника, если ему преподнести такую версию событий.

Да уж.

Капитан будет рвать и метать.

Склим закурил.

Белая Каста.

Это уже дело департамента дознания. Если начать копать самому, будут больши-и-ие неприятности. И пенсия, конечно-же… Опять-же.

Он примерно знал, чем такая история, может для него закончится. Приедет пара дознователей — офицеры не ниже лейтенантов. Склим, тоже офицер, но офицер из черной касты, а это другое. Скорее всего, сразу бить не будут, но вот потом…

Потом пойдут вопросы.

Кого ты, пес, стараешься замарать? На кого ты, скотина, пасть свою поганую открываешь? Может сам и написал эту писульку, хочешь от себя расследование спихнуть? Работать не хочешь, гад?

И пойдет, и поедет.

Настроение и без того поганое, стало ее гаже.

Склим раздавил окурок папиросы в круглой алюминиевой пепельнице, достал из портсигара вторую. Закурил.

Он помнил, хорошо помнил как предшественника теперешнего капитана, избивал, прямо перед участком, подлейтенант департамента дознания, с которым поначалу вышел, казалось-бы мирный разговор.

Подлейтенант — молодой безусый щеголь из Белого Города, был пьян. Что он делал в черных кварталах, так и осталось для Склима загадкой. Беседовавший с капитаном Мулком молодой офицер вдруг ни с того, ни с сего, ударил капитана в лицо. Потом еще раз, еще, еще.

Он избивал его даже тогда, когда капитан уже корчился на тротуаре в кровавых соплях и никто слова не сказал подлейтенанту. В том числе и Склим.

За офицером-щеголем пришла машина из Белого Города и он, улыбающийся, уехал домой.

А капитан Мулк уехал тоже — в больницу. А после больницы написал рапорт об отставке. По собственному желанию.

Так-то.

Склим взглянул на висевший на стене напротив плакат — два круга, один белый, другой черный. Белый круг слегка закрывал круг черный.

Слегка.

Краешком.

А на общем красном фоне плаката красовалось одно лишь слово.

«Едины».

Едины.

Слегка.

Краешком.

Если к примеру, угораздило тебя попасть в департамент дознания свидетелем. К примеру. То тебя будут спрашивать по-хорошему, а по хорошему, это значит — с кастетом в руке.

Ну, а если по плохому… То будет совсем плохо — хуже некуда.

Склим докурил вторую папиросу, бросил окурок в пепельницу.

Он глянул в окно. За забранными решеткой пыльными стеклами, разгорался день, на отливе окна сидел голубь и, повернув свою маленькую голову, наблюдал за Склимом.

«— Бросить все это, на кой мне ввязываться в их дела,» — думал Склим: «— Разберутся.»

Он все годы своей службы в полиции положил на то, чтобы отлавливать всякую сволочь и полагал, что и от его усилий тоже, в городе сохраняется порядок.

Его самолюбие было уязвлено.

В принципе можно было провести и неофициальное расследование, не докладывая руководству о результатах.

Можно.

Не докладывая.

Ладно.

Так что-же произошло?

Что имеется?

А имеется вот, что. Некто приехал глубокой ночью к Черному Городу и оставив машину у моста, сначала убил доносителя Точ Киха, потом придя во двор дома номер пять на Второй улице, избил местного ханыгу. Последнее Склим понять не мог.

Дальше.

Убийца из богатой семьи (машина — роскошь, а не средство передвижения) или офицер, причем, офицер большего ранга. Конечно же, им мог оказаться и кто-то из администрации Белого Города.

Мог. Но…

Склим представил, как какой-нибудь клерк, крадется по ночным улицам черных кварталов, идя навстречу с доносителем, а после калечит Маруна.

Склим рассмеялся.

Нет, нет. Это должен быть офицер, просто обязан! Опасен, знает, как превратить человека в живой труп. Да уж. Навыки, брат, навыки, это как личная роспись.

Склим был почти уверен, что убийца является офицером.

Если встречу с доносителем еще можно объяснить, то история с Маруном вообще не «влазила ни в какие ворота». Если бы не мастерски избитый Марун, то Склим не стал бы увязывать оба события вместе.

Он снова закурил, смотрел на кончик дымящейся папиросы и думал.

Марун, скорее всего, здесь непричем, под руку подвернулся. Офицер пришел туда, куда ему было надо прийти, к дому номер пять. Зачем? Неизвестно. Ладно. Может быть Марун с дуру прицепился к офицеру? Вряд ли он вообще его мог свободно видеть, убийца не станет сидеть с ним на скамейке и о чем-то там болтать. Офицер избил Маруна исходя из своих личных соображений.

Склим недоуменно приподнял брови, рассмеялся.

Не может этого быть!

— Не, не, — сказал он вслух.

Жар сказал о том, что незадолго до избиения Маруна, сам Марун избил там-же у скамейки своих жену и сына. Получается, что убийца видел эту сцену. И изувечил Маруна. Не убил.

Так, так. Не хотел второго убийства за одну ночь? И именно у дома, к которому пришел.

Сентиментальный офицер!

Склим рассмеялся, на этот раз громко и не сдерживаясь.

Пожалел мать с сыном. Ну и ну! А Точ Киха прирезал как свинью, совершенно спокойно.

А вы, господин офицер, хоть и сентиментальный, но крайне опасный противник. Это надо учесть.

Что-же ему надо было той ночью у дома Маруна? Что-то крайне важное, настолько, что после убийства доносителя, офицер не сбежал из города. Рисковал. Зачем?

Так. Это потом. Не ясно совершенно.

Зайдем с другой стороны.

Точ Ких. Скоро на пенсию, был женат, детей не имел. По вечерам всегда сидел дома с женой, работал в городском порту. Может быть месть? От офицера? Это смешно. Тогда какой мог быть мотив у офицера убить доносителя? Доносителя. Может это связанно с работой убитого, что-то увидел и рассказал? Похоже очень на то, похоже. Только, что Точ Ких мог увидеть у себя в порту такого, так взволновавшее офицера?

Порт.

Последние несколько дней, порт был закрыт.

Для проведения «мероприятий».

Каких «мероприятий» — неизвестно. Он только знал, что территория порта оцеплена офицерами, в ворота порта заходят железнодорожные составы, что-то грузят или разгружают из барж, которые потом буксируют в открытое море. Это то, что Склим знал наверняка.

И еще.

Офицеры начали вывозить из гнилых кварталов неприкасаемых, свозят их в порт.

И в порту — офицеры.

Их привезли в больших белых автобусах со столичными номерами.

И так. В порту — офицеры. Убийца Точ Киха, скорее всего, тоже офицер. Точ Ких работал в порту. Вот такая, получается цепочка — доноситель, офицер, порт.

Забавно.

За окном черно-белый кот прыгнул на отлив и, вспугнув любопытного голубя, свалился вниз.

Склим усмехнулся.

Значит — порт.

Что-то с этим портом было не так.

Неприкасаемые — это одно, но были еще и железнодорожные составы.

Предположим, Точ Ких увидел, что именно грузят и рассказал о том офицеру. Чушь собачья получается, так как офицер и сам прекрасно знает, чем они там занимаются. Если убили за саму секретность? Тоже ерунда. Прямо в порту посадили бы Точ Киха в закрытую машину и — привет!

Из всего следует, что офицер убил доносителя, чтобы он — доноситель, не растрезвонил о том, что знает. Но, что?

Склим закурил опять, расстегнул две верхние пуговицы своего синего старенького мундира.

Что лишнее в этом деле? Лишнее то, чем занимались офицеры в порту, вся эта секретная возня тут не причем. Точ Ких работал с людьми. Остаются люди работающие в порту. Доноситель узнал нечто об одном из работников порта, за что и был убит. В этом есть смысл? Есть. И убит офицером высокого ранга.

Так. Предположим.

Склим слушал собственные мысли и от неожиданных, диких выводов, в нем все больше и больше разгоралось профессиональное любопытство.

И чтоже это за работник порта такой, о котором Точ Ких не побежал докладывать в полицию, а решил рассказать офицеру? За что и расстался с жизнью.

И в ту ночь убийца приходил к дому на Второй улице потому, что…

Дурья твоя голова!

Склим тихо засмеялся над собой, покачал головой и сказал вслух:

— Старею, старею.

Он понял, что офицер приходил к тому дому за человеком, о котором ему сказал доноситель, человеком, ради которого он пошел на сокрытие информации Точ Киха и убийство.

Невероятное предположение…

Склим снова покачал головой:

— А клубочек-то раскручивается. Мой сентиментальный друг.

Склим встал изо стола и подойдя к своему старому выкрашенному белой масленой краской сейфу, повернул круглую ручку и, открыв тяжелую стальную дверцу, заглянул вовнутрь. Там, на втором верхнем отделении, находилась длинная фанерная коробка. Его картотека.

Он быстро нашел карточки на жильцов дома номер пять, по Второй улице, вытащил их — небольшую пачку пожелтевших от времени картонных листков, вернулся за стол и начал неторопливо просматривать все попорядку.

Папироса, зажатая в его зубах, погасла.

Прочитывая имена, Склим старался припомнить этих людей. Кого-то он помнил, но многих нет.

Кхен Зу с женой и двумя детьми. Место работы… Так, это не то. Марун… К черту Маруна! Тосия Вак, врач районной больницы. Дальше.

Его взгляд дошел до Роука Вак.

Да, именно там ты и живешь, парень.

Склим достал спички, прикурил папиросу.

Всплывшее воспоминание, случившегося с ним этой зимой происшествия, внесли в душу Склима некоторое смущение.

Он посмотрел в окно.

Зимой, когда ушла Ирга, он крепко запил. В тот вечер Склим сильно перебрал со спиртным в закусочной «Чистое небо» и, возвращаясь домой, упал в сугроб и уснул. Собственно состояние его сразу после развода было таким, что ему даже и в голову не приходила возможность такой вот глупой смерти, как смерть пьянчуги на улице. Жизнь стала для него в те дни — пустой. Он смутно помнил, как кто-то настойчиво спрашивал его, Склима, адрес, как его, спотыкающегося и заваливающегося то вперед, то в сторону, вели к дому и как уже, придя к двери своей квартиры, он рухнул на пол, под причитания соседки Юди. А утром обнаружил, что не пистолет, не полицейский жетон, не деньги не пропали. И он сам остался жив-здоров. Но, то уже утром.

Оказалось, что соседка знает того, кто ему помог не замерзнуть в тот вечер «на смерть» — Роук Вак.

— Да это же, Роук Вак! — сказала ему Юди: — Племянник нашей участковой врачихи, Тосии Вак. Они кажется в пятом доме на второй улице живут.

Так Склим узнал, кто его фактически спас.

Он вспомнил этого парня лишь тогда, когда заявился для якобы проверки к ним на квартиру. Спрашивал документы. Он узнал этого Роука. Его несколько раз приводили к ним в полицейский участок совершенно пьяного. Помнил Склим, как Ку Фин выворачивал карманы спящего Роука.

Ку Фин — младший инспектор полиции вообще любил лазить по карманам задержанных.

Он вспомнил, что сказал Ку Фину в тот вечер:

— Тебе не идет полицейский мундир, Ку.

— Это почему еще? — Ку Фин с насмешкой смотрел в лицо Склима.

— Потому, что твое место в камере. Еще раз увижу, как ты шаришь по карманам задержанных, вылетишь из полиции.

Да уж.

Ку Фин.

На днях Склим видел Роука на улице. Роук неторопливо прогуливался по тротуару с одной симпатичной молодой женщиной.

Склим не стал к ним подходить.

Склим продолжил читать листки картотеки, отложив в сторону тот, на котором стаяли данные Роука Вак. Его карточку он не дочитал.

Прошла минута.

Склим выругался:

— Какого черта! — он взял отложенную карточку Роука и, борясь с непонятным чувством стыда, словно этим предавал друга или родственника, нашел строчку, где было прописано место работы жильца.

Место работы — город Ясная Гавань, городской порт, клепальщик пятого разряда.

Склим проверил карточки всех жильцов дома номер пять. Ни один из них, кроме Роука Вак, не числился работником порта.

Все.

Теперь все.

Роук, Роук. Почему ты?

Склим достал из алюминиевого портсигара папиросу и, отвернувшись к окну, прикурил.

Офицер убил Точ Киха потому, что доноситель рассказал ему о Роуке Ваке.

Дерьмо какое-то. Кому он нужен, этот клепальщик пятого разряда?

Клепальщик и пьяница — Роук Вак.

Склим рассмеялся.

Вот, о ком рассказал офицеру Точ Ких.

Роук Вак — большая тайна.

Роук Вак — смертельно опасная тайна.

Никому и никогда не рассказывайте, о пьяном клепальщике из порта, а то плохой дядя офицер, придет и перережет вам глотку!

Склим смеялся до слез, Склиму было смешно.

Страшный, страшный клепальщик живет в доме номер пять.

Он вытер набежавшие на глаза слезы.

Ну, хорошо, ну, предположим, пусть Роук. Ладно. Пьяница.

Нда.

И что? Это не мешает… Чему? Воровать кошельки по ночам? Но он не вор и не убийца, и Склим был абсолютно в этом уверен. Очень многие в его городе не упустили бы возможность, перерезать мертвецки пьяному полицейскому глотку и вытащить из его карманов все, что только в них нашлось бы. И уж тем более не стали бы тащить его до дома.

Это точно.

Нет, нет. То, что Точ Ких рассказал о Роуке, должно быть неслыханно, выходящие за рамки всего, что может прийти на ум.

Шпионаж?

Скажем, Роук Вак — шпион из Солнечной страны или из Федерации Железной Касты.

Склим представил, как шпион Роук у себя в порту, втихую срисовывает на клочок бумажки устройство токарного станка. Глупости, не то. Конечно же, были типы, которых полиция разыскивала годами, которые жили по фальшивым подложным документам.

Да, такое не исключено, но убивать за это?

Он нагнулся, открыл нижний ящик стола и, покраснев лицом, вытащил из него тяжелый полицейский альбом. Альбом был толщиной с кулак, не меньше, когда-то белая картонная обложка теперь пожелтела и имела на себе многочисленные грязные пятна, чьих-то немытых рук.

Склим начал листать страницы с рисунками полицейских художников. Лица, лица. Рисунки были отвратительные, даже Склим нарисовал бы лучше, если бы захотел.

Может быть.

Он хорошо знал одно нелестное обстоятельство о полицейских рисунках, а именно — несовпадение оригинала первого рисунка и того, который доставляли в участок. Конечно же, сходство было, но! Под такое сходство подходило огромное число людей. Он помнил те облавы, что проводили полицейские по всему городу лет восемь назад. Толпы подозреваемых, сверка документов, бесконечные допросы. Город был почти парализован. Никого не найдя (Склим не слышал о том, что нашли хоть одного преступника из тех троих, которых искали), облавы сошли на нет. Правда иногда, для отчетности, кого-нибудь хватали по схожим приметам, составляли протокол и отправляли в департамент дознания.

И только.

Он слышал от кого-то о новом изобретении — фотографии, но ни разу не видел эту фотографию своими глазами и относился к разговорам о ней скептически.

Он вспомнил о коричневой кожаной папке, что годами валялась под полицейским альбомом. Опять полез в стол и достал ее.

Он знал, что в ней.

Открыл металлическую застежку и раскрыл кожаную папку. На огрубевшей с годами коже, лежали три рисованных черно-белых рисунка. Два парня, и девушка. Над каждым рисунком, надпись печатными буквами:

«Особо опасный преступник! Розыск. В случае обнаружения выше указанного лица, следует незамедлительно сообщить об этом в ближайшее отделение департамента юстиции или дознания. Самостоятельное задержание указанного лица или таковая попытка, приравниваются к государственной измене и карается лишением свободы, вплоть до пожизненного! Вознаграждение гарантируется.»

Вот так — не больше, не меньше.

Склим аккуратно разложил перед собой все три рисунка.

Два парня лет двадцати пяти и девушка, примерно того же возраста.

Один из парней был похож на Роука и не похож одновременно. Слишком утолщен кончик носа, лицо полнее, чем у Вак, но сходство, конечно-же есть.

Это открытие неприятно удивило Склима, но второе заставило его затаить дыхание. Девушка. Именно она была с Роуком. Никаких сомнений.

Она.

Второй парень на третьем, последнем рисунке, был Склиму совершенно не знаком.

Роук, Роук, черт бы тебя побрал! Поганый день, поганый год и еще ты.

Склим внимательнее прочитал в карточке все, что относилось к Роуку Вак. Жилье предоставлено его родной тетей, сестрой матери, врачом районной больницы — Тосией Вак.

Тетя, значит.

Родная сестра матери.

Разумеется.

Он опять закурил. В оконное стекло, недовольно жужжа, билась настырная жирная муха.

Офицер, офицер. Не поспешил доложить начальству о том, что узнал, хотя надо думать отхватил бы приличный куш за голову Роука, но решил играть в свою игру. И риск разоблачения не помешал, как и Точ Ких.

Вот, теперь, о главном в этом деле.

Так кто-же на самом деле этот мнимый Роук Вак, и какая вина на нем, если государство поставило его розыск так высоко?

Как говорится — Твердь слухами полнится.

Склим много чего слышал за последние годы и суммируя то, что он выяснил за сегодняшний день, пришел к единственному, хотя и смешному выводу.

Роук Вак — пришелец. Это было еще одно открытие за сегодняшний день, и самое ошеломительное. Он чем-то выдал себя перед Точ Кихом, и тот поспешил сообщить о пришельце «большему» офицеру. Дальше все понятно.

Непонятно, что задумал этот самый офицер, но это уже не так важно.

Склим убрал папку и альбом обратно в стол.

Выводы, к которым он пришел, ошеломили его.

Офицер явится за Роуком опять, возможно сегодня ночью.

Приняв решение, Склим встал на ноги, взял в руки плащ и, одев фуражку, вышел в коридор. Заглянул в кабинет к Жар Дару.

Жар спал в своем кресле за столом, запрокинув назад голову, храпел.

Склим усмехнулся. Бодрое настроение понемногу стало пробиваться из-под недавнего уныния.

— Подъем, мать твою! — закричал он, и напарник, вздрогнув, и еще не придя в себя, попытался встать из кресла.

— А, опять ты. — Жар, успокоившись, произнес: — Я тут задумался…

— Займись делом, Жар, — серьезным голосом произнес Склим: — Не хватало, что-бы сюда явились из управления. — Склим уже собрался было выйти и вдруг, вспомнив нечто, сказал: — Ты опять не закрыл черный ход, Жар.

— Мусор выносил. — Жар мучительно зевнул.

— Смотри, что-бы тебя не вынесли.

— Да, пошел ты… Сам кого угодно, вынесу.

Склим усмехнулся.

В коридоре, одевая плащ, он думал, что дело Роука — самое серьезное дело в его жизни.

Он знал, где можно посидеть часик-другой и хорошенько еще раз обдумать то, что узнал. И, оказавшись на погруженном в тень крыльце участка, он уже думал о пивном погребке «Старый друг», что находится вверх по улице, на углу ремесленного училища.

Пистолет приятной тяжестью висел на поясе под плащом.

«— Я возьму тебя, сукин ты сын,» — думал Склим об офицере, «— Сентиментальный друг.»

Приняв решение, он странным образом позабыл все свои невзгоды и ему снова, как когда-то, было двадцать пять лет.

Жизнь обрела смысл.

 

Глава третья

Неприкасаемые

Окрик Жара — хриплый и истеричный настиг Склима на самом выходе из полицейского участка.

— Склим! Вернись! Скорее.

Склим повернулся на его голос, придерживая рукой тяжелую деревянную дверь. Пружина, закрепленная на верху двери, натужно скрипнула.

— Проснулся?

— Вернись, тебе говорю! Из Управления звонили. Накаркал!

Жар не появлялся, кричал из коридора, видимо не отходил от своего кабинета.

Лентяй.

Склим зашел в здание участка, прошагал по коридору и завернул в кабинет Жара. Тот лихорадочно складывал в кипу разбросанные по столу папки и листы бумаги, полное его лицо, было непривычно сосредоточенным.

Склим спросил:

— Чего звонили-то?

— Надо в гнилые кварталы съездить, что-то там у них случилось. Сейчас автобус подойдет. — Собранные документы, сложились в кособокую стопку, грозя завалиться на бок: — Может сюда кто из начальства, зайдет. Ну, вроде бы, порядок.

Через пять минут оба стояли на деревянном крыльце — Склим закрывал дверь участка на большой висячий замок, а Жар раскуривал папиросу, прикрывая огонек от спички большими красными ладонями.

— Капитан из восемнадцатого участка приедет. Ну, тот, что пальцем указывать любит, — говорил Жар, окутываясь сизым табачным дымком: — Серьезное что-то.

— Пропал день. — Склим посмотрел на яркое солнце, сощурился и, сунув ключ в боковой карман плаща, сказал: — Не пообедаем.

— Посмотрим.

Полицейский автобус подошел минут через десять — синий, новенький, с чистыми стеклами больших окон, остановился напротив стоявших на тротуаре Склима и Жара, скрипнув тормозами.

Водитель со своего места дернул ручку, открывая дверь. Первым в салон автобуса поднялся Склим, следом за ним Жар. Козырнув перед сидевшим на переднем месте капитаном Сюмом Эзом, Склим окинул взглядом салон с десятью полицейскими, махнул рукой в знак приветствия и уселся на свободное сидение у окна, за капитаном. Четверых полицейских он знал, остальных видел впервые. Жар плюхнулся рядом со Склимом, обернулся назад, выкрикнул кому-то:

— Эй, Мор! Как дела?

— Здорово, Жар. Живем потихому. А ты, я смотрю, все в ширь раздаешься?

— Это обман зрения. — Жар повернулся к Склиму, пояснил: — Мор Сау из второго участка. Хороший парень, мы выпивали с ним как-то.

— Поехали, — громко сказал водителю капитан Сюм Эз, повернулся к сидевшему за ним Склиму и произнес ворчливо:

— Нам сообщили, что в гнилых кварталах э-э-э… массовое самоубийство. Это официальная версия, учти, — капитан поднял вверх указательный палец, желая подчеркнуть важность своих слов, его хрящеватый нос покраснел: — Ты, старший инспектор, подпишешься, где надо — и всех дел. Жар, а тебе индивидуально говорю, об увиденном не трепи языком. Ясно?

Жар оскорбленно смотрел в худое и бледное лицо капитана, ответил:

— Господин капитан! Когда это я трепал-то о чем нибудь?…

— Все, — капитан отвернулся от них, стал глядеть в окно.

Автобус урча новеньким мотором катился по весенней, залитой солнечным светом, улице, гудел на перекрестках, требуя освободить дорогу.

Жар повернулся к Склиму и кивнул в сторону капитана, и страшно выпучив глаза, втянул щеки. Склим беззвучно рассмеялся — капитана Сюма он тоже не любил.

Ехали молча.

Автобус миновал десятую и двенадцатую улицы, где напротив Театра — старого, из белого силикатного кирпича, с низкой, треугольной крышей здания, тянулись магазины и каменные дома администрации Черного Города и, свернув у парка, покатился вдоль длинного дощатого забора ремонтных мастерских. Склим равнодушно смотрел на кирпичные корпуса цехов, проплывавших за окном, на унылые площадки с заброшенной ржавой техникой. Впереди показался поворот направо. Мощенная дорога уходила к порту, а влево шла грунтовая — разбитая и кривая. Чуть притормозив на повороте, автобус свернул влево, и объезжая здоровенную яму, противно заскрипел рессорами, мотор зарычал громче, натужнее.

Еще минут двадцать ехали вдоль полей — непаханных, кое-где росли молодые березки и елки. В салоне автобуса становилось жарко, из щелей дребезжавшей двери летела желтая пыль. Дорога вела к городской свалке, там и находились Гнилые Кварталы. Когда-то тот район был частью Черного Города, бараки населяли рабочие и служащие, но со временем все приходит в негодность и ветшает, как сама жизнь человека — старый район бросили, переселили жителей в новые отстроенные бараки, а брошенные отдали под расселение неприкасаемых и там же устроили городскую свалку.

Давно это было. Еще отец Склима жил в тех старых кварталах, до переезда.

Заросшие высокой травой поля кончились и автобус свернул к заброшенной картонной фабрике, с ее высокими кирпичными трубами и почерневшими корпусами цехов. Через упавший дощатый фабричный забор ходили бродячие собаки.

Склим смотрел на окружающее запустение — руины и горы мусора, наваленные вдоль грунтовой дороги, стаи бездомных собак, роющихся в отбросах. Когда-то мать Склима работала здесь на фабрике, еще до его рождения, а отец патрулировал этот участок, будучи молодым, только-что начавшим свою службу полицейским.

Глядя в окно, Склим подумал о том как должно быть быстро проходит время, его отец вырос и служил тут, а вот уже у самого Склима взрослый сын, и не за горами пенсия и одинокая старость.

В приоткрытое окно водителя стало проникать в салон автобуса зловоние, несло какой-то кислятиной, словно под нос Склиму сунули протухшую квашенную капусту.

— Да, закрой ты это окно! — крикнул водителю капитан Сюм Эз: — Дышать нечем!

Водитель быстро закрыл окно, тихо выругался.

К жаре в салоне прибавилась теперь еще и вонь.

Впереди показались первые бараки Гнилых Кварталов — разбитые окна были местами заколочены фанерой и ржавой жестью, некоторые бараки обрушились и являли собой нагромождения мусора, у иных, провалилась крыша и лишь торчали в ясное небо прогнившие балки и лаги. Палисадники заросли, густой бурьян давно перешагнул покосившиеся изгороди и торжествующе шествовал по дворам и дорогам. Автобус миновал пустующую улицу, выкатился на мощенную площадь и медленно, объехав сгнивший остов грузовика, двинулся по когда-то главной улице Черного Города — широкой и прямой.

Склим отвернулся от вида площади, где между камнями проросли трава и кусты и. посмотрев вперед, увидел три длинных армейских грузовика и, стоявших россыпью, два десятка солдат в серых шинелях.

— О, видал как?! — Жар смотрел в ту же сторону, что и Склим: — Полиция приезжает в последнюю очередь.

Склим молчал.

Полицейский автобус миновал грузовики, сбавил скорость и свернув вправо, остановился возле покосившихся деревянных сараев, под высоким с густой листвой тополем.

Мотор чихнул и заглох.

— Приехали, — проворчал капитан, вставая: — Наше дело — сторона. Тут армейские верховодят, так что особо не лезьте.

Полицейские начали вставать и следом за капитаном выходить из автобуса. Жар сидел, пропуская всех, потом с кряхтением поднялся на ноги.

— Снимай свой балахон, Склим, — сказал он, ожидая товарища: — Спаришся.

Склим вышел в проход между сидениями, стянул с себя плащ и, кинув его на поручень, произнес:

— Шагай.

У автобуса, в нескольких шагах от армейского грузовика с открытым задним бортом, капитан Эз о чем-то негромко разговаривал с армейским капитаном — высоким, здоровенным парнем лет тридцати. Полицейские разбились на две группы, одна отошла к обочине дороги, под тень большего клена, другая расположилась позади автобуса. Многие закурили.

Солдаты с винтовками угрюмо смотрели на полицейских.

— Чего им здесь делать? — Жар вытер рукавом вспотевшее красное свое лицо: — Дело гражданское — самоубийство. И приспичило же им, в такую жару с жизнью прощаться! Пропал день.

Склим молча направился к ближайшему, двухэтажному бараку, Жар медленно плелся за ним. Из-за густого, разросшегося у дороги кустарника, выступил низкорослый, молодой солдат. Винтовку свою он повесил на плече.

— Господин подлейтенант, туда нельзя, — произнес он Склиму, словно извиняясь за что-то: — Неположено.

Склим остановился в шаге от него, смотрел вдоль дороги, где у соседнего барака, метрах в ста, за порослью кустов и кленов, торчал зад грузовика и несколько солдат — по двое таскали к нему, какие-то гнущееся бесформенные тюки.

— Я — полицейский, — спокойно сказал солдату Склим.

— У меня приказ, господин подлейтенант, — все так же извиняющемся тоном, ответил солдат и посмотрел по сторонам, как будто искал поддержку со стороны: — Не могу пропустить. Ваших пускать невелено. А вы с нашим капитаном поговорите, — и, понизив голос, добавил: — Здесь с утра офицеры из департамента Белого Города.

Склим удивленно поднял брови, спросил:

— Офицеры?

— Угу, — солдат кивнул и, увидев идущего в их сторону армейского лейтенанта — полного среднего роста, с круглым усатым лицом, отступил на шаг от полицейских, сказал громче, бодрее: — Неположено, господа полиция, нельзя. Ходу нет.

К ним подошел лейтенант, козырнул полицейским, те козырнули в ответ.

— Что у вас здесь? — лейтенант потел, капли пота выступили на его лбу под козырьком, надвинутой на затылок, фуражкой.

— Вот, — солдат встал по стойке «смирно»: — Господа полицейские пройти хотели, господин лейтенант.

— Ясно, свободен, — произнес лейтенант, и солдат, с видимым облегчением, быстро отошел в сторону барака: — Не могу вас пропустить, ребята. Дело под особым контролем департамента дознания.

— А-а-а… — Жар изобразил на своем лице понимание, как если бы слова лейтенанта все ему объяснили: — Ясно тогда.

— Чего им тут надо? — спросил Склим лейтенанта.

Армейские офицеры — выходцы из Черной касты, можно сказать свои. Офицеры департамента дознания — Белая Каста.

— Массовое самоубийство, — ответил тот, отвернувшись в сторону грузовиков и снова, поглядев на Склима, сказал: — Не советую вам в это дело лезть, ребята. Ждите у автобуса или так гуляйте. Вон ваш капитан с нашим решат, что надо, и все.

— Много трупов? — спросил Склим.

Лейтенант помолчал, глядя ему в глаза, ответил:

— Много. Сегодня дерьмовый день, ребята. Не испачкайтесь.

Полицейские оставили армейского лейтенанта стоять в одиночестве. Склим шел впереди по дороге, прочь от злосчастного барака, Жар энергично шагал рядом, сопел, сплевывал в сторону.

— Это точно, дерьмовый денек, — сказал он Склиму: — Пошли, вон у наших постоим, с Мором потрепимся. Он так-то ничего себе, только — пьяный дурак…

— Ты иди, постой. Я позже подойду, — произнес Склим.

— А куда ты собрался?… Э-э-э, Склим, брось, я тебе говорю! Слышал, что летеха-то сказал? Офицеры тут…

— Я недолго.

— Вот ты упертый, сукин сын!

— Все.

— Чего все-то? — Жар опасливо озирался по сторонам, посмотрел на оставшийся позади автобус, на густые кусты вокруг разбитой, наполовину заросшей травой, дороги: — Я с тобой.

Склим усмехнулся и посмотрел на него, произнес:

— Ты хороший друг, Жар. Только немного дрисливый. Немного.

— Да пошел ты. — Жар рассмеялся и вдруг осекся, спросил: — Департаментские тут неспроста. Могут и…

— А ты не ссы. Изобрази дурачка, не знали мол. куда идем и прочее. Хе, как обычно.

— Как обычно.

Легкий жаркий ветерок дул со стороны недалекой отсюда реки, и зловоние помойки было здесь неособенно сильным, хотя казалось, что все вокруг пропиталось за многие годы гнилостным отвратным душком.

Они прошли по улице вдоль заброшенных тихих бараков и, выйдя на перекресток, оказались у памятника — бронзовый мужчина в мундире офицера прошлого столетия указывал позеленевшей от коррозии рукой, куда-то в сторону помойки, у мертвой картонной фабрики.

Склим свернул направо, они прошли еще метров сто.

— Тихо все, никого не видать. — Жар крутил головой по сторонам: — Попрятались, разбежались, наверное.

— Зайдем с другой стороны, — сказал спокойно, Склим.

Опять повернули вправо, пошли через заросший кустами двор, между высоких тополей и густо растущих кленов, пока не оказались возле голой площадки у двухэтажного барака с окнами заколоченными досками. Людей нигде видно не было.

Площадка, посыпанная мелкой щебенкой, явно устраивалась на постоянной основе — поросли вырублены, травы почти нет, а в середине стояли сколоченные из досок четыре грубые скамейки и большей стол, накрытый куском брезента.

Склим и Жар подошли к столу.

— Наверное, вчерашнее, — произнес Жар.

Склим смотрел на расставленную на столе посуду с остатками грубо нарезанной вареной картошки, с зеленью петрушки, три стеклянных стакана — два лежали на столе, опрокинутые на коричневых пятнах, чего-то уже высохшего, третий стакан был наполовину полон. Одну ложку Склим увидел валяющейся под лавкой в пыльной щебенке, две другие — большая и маленькая лежали на столе.

Склим закурил папиросу.

— Сегодня ночью или вчера вечером, — произнес он, махнув рукой с папиросой в сторону стола: — Свежее все.

Жар взял стакан с малинового цвета жидкостью, брезгливо понюхал и удивленно воскликнул:

— Компот, Склим! А я то думал, что…

Склим обошел стол и тут увидел сандаль — маленький детский сандаль на правую ногу для ребенка лет пяти, шести, желтого цвета, с блестящими латунными пряжками. Под столом щебень окрасился в темно бордовое, словно здесь что-то пролили.

Совсем немного.

И с правой стороны камни были забрызганы тем же темно-бордовым, почти почерневшим.

— Это… — Жар не договорил, полез в боковой карман своего полицейского кителя, вынул пачку папирос.

— Они ели, когда все случилось, — произнес Склим: — Двое взрослых и ребенок шести лет. Примерно.

Он оглядел площадку, прошелся вправо-влево, нагнулся посмотреть.

— Видишь эти борозды?

— Ну. — Жар остановился рядом со Склимом, глядел на каменистую поверхность площадки с широкой, неглубокой бороздой.

— Тела тащили здесь. — Склим выпрямился, и пошел с площадки в сторону барака, осматривая землю под ногами и рядом с собой: — Жар!

Тот приблизился к напарнику.

В трех шагах от высокого тополя находилось погасшее костерище, зола и угли были свежими. Наверное, здесь в этом костре и пекли картошку, которую не успели доесть.

У ствола тополя, раскиданные по траве, лежали несколько латунных пистолетных гильз.

— Кто-то перезаряжал здесь свой пистолет. — Склим поднял одну из гильз, понюхал, покрутил в руках и отбросил в сторону: — Свежие, патроны фирмы «Янтарь», скорее всего «Домс 38». Дорогая игрушка. Я себе такую позволить не могу.

Он посмотрел на Жара, тот на него.

— Самоубийство? — сказал Склим, усмехнувшись: — Вон, следы от грузовика — свежие. Они грузят в них трупы. Понятное дело. Это сколько же они тут?… От того места, где наш автобус до этого, считай, что квартал. Убрали с начала здесь, теперь убирают там.

— Склим, пойдем отсюда к чертям собачьим. — Жар оглянулся по сторонам: — Дерьмовое дело. Этих убили из дорогого оружия, офицеры тут пасутся, армейские, зачем-то притащились. Нас — по боку… И дураку понятно, что… Короче, давай потихому двинем к нашим и молчок.

Склим продолжал усмехаясь, смотреть в глаза Жару.

— Когда ты успел стать таким трусишкой? — спросил он.

— А ты… — Жар вдруг разозлился: — Я тебе по дружбе скажу, ты после развода таким стал!

— Жар…

— Я, конечно, все понимаю, твоя Ирга та еще стерва, но…

— Жар!

Тот осекся, вздохнул и сказал:

— Мы с тобой здесь — пустое место, Склим. Зачем нарываться?

— Мы только посмотрим в этом бараке Жар, и все. Обещаю.

Они направились к ближайшему бараку и дойдя до первого подъезда, вошли. Деревянные лестницы прогнили, скрипели под ногами полицейских, грозя провалиться под их весом, запах плесени был повсюду, темная площадка первого этажа встретила их пустыми проемами, без дверей. Оба вошли в первую квартиру, где на них глянули пустые заплесневелые стены, с давно облупившейся зеленой краской.

— Есть кто? — громко спросил Склим: — Полиция.

Они шли по неосвещенному коридору, заглядывая в пустые безлюдные комнаты, глядя на немногую, явно принесенную сюда с помойки, мебель — столы, кровати, кривые стулья. В комнате, у самой кухни квартиры, в углу за перевернутым столом, под мутным светом исходящим из окна, наполовину закрытого листом фанеры, сидел человек. Он сидел на полу вытянув ноги, голый по пояс, босой, в грязных, черно-серых брюках, с голым торсом. На вид ему могло быть и пятьдесят и семьдесят лет, длинные седые волосы грязной паклей лежали на его плечах, лицо вытянутое, худое. Человек смотрел перед собой.

— Еще один труп, — произнес со вздохом Жар: — Ну, и чего тут еще смотреть, Склим? Проваливаем отсюда.

Склим подошел к неподвижно сидевшему мужчине, увидел зажатую в его руке цепочку-тонкую серебристую, с маленьким овальным кулоном. Он попытался вытянуть цепочку из руки мертвеца — она не поддавалась, тогда Склим попытался разжать его пальцы. Рука сидевшего на полу была теплая.

Полицейский резко распрямился, отошел на шаг, и спросил:

— Вы меня слышите?

— Живой? — удивленно воскликнул Жар и подошел к Склиму, встал рядом: — Надо же, а я то думал…

— Вы меня слышите? — повторил свой вопрос Склим и, не дождавшись ответа, нагнулся и решительно выдернул цепочку из руки мужчины.

Открыл серебренный кулон и обнаружил в нем небольшой пучок светлых волос.

Он закрыл кулон и положил рядом с рукой сидевшего. Тот словно не замечал полицейских, равнодушно глядя в обшарпанную стену перед собой.

— Что здесь произошло? — снова спросил его Склим: — Вы можете говорить?

Тот молчал.

Склим ждал несколько минут ничего не спрашивая, стоял столбом рядом с неприкасаемым, молчал, потом медленно отступил назад, повернулся к выходу и тихо сказал Жару:

— Пойдем отсюда.

Они уже вышли в коридор, когда из комнаты донеслись сухие бесчувственные слова:

— Офицеры.

Склим вернулся в комнату, встал рядом с мужчиной.

— Это были офицеры, — сказал тот.

— Что они здесь делали?

— Убивали.

Склим почувствовал холодок на спине, словно сзади потянуло ледяным сквозняком.

— Зачем? — спросил он.

— Убивали, — повторил мужчина, и также отрешенно добавил: — Меня тут не было. Мне надо было умереть вместе с ними. Лилика, Фаум. Их больше нет. А я — есть.

— Много их было — офицеров? — Спросил Склим.

— Они приехали на двух грузовиках. Сиум мне все рассказал. Мальчишки. Они были мальчишками. Наверное, в офицерской академии вчера был выпускной. Мальчишки… Я когда-то был учителем, я учил детей. Таких же, как они. Мне надо было быть здесь, тогда бы мы были сейчас вместе. Лилика, моя славная, Лилика. Фаум… Я учил своего мальчика, что жизнь прекрасна, что надо любить жизнь… Пока мы не оказались тут.

— Где мне найти этого Сиума?

— Они убивали и говорили, что скоро им разрешат отстреливать нас как скот. Разрешат… Отстреливать…

— Этот, Сиум. Как его найти?

Мужчина закрыл глаза и уже не отвечал.

Полицейские ушли.

Возвращались тем же путем, что и шли к этим баракам.

Мимо, грохоча и разбрасывая во все стороны удушливую пыль, проехал груженный, грузовик, его кузов был накрыт грязным брезентом.

Жар подавленно молчал.

— Они убийцы, — произнес Склим: — Заметают следы.

— Не наше это дело, Склим. Эх, что тут скажешь?

— Они преступники, Жар.

— Да, — тихо подтвердил тот и, подумав, добавил: — Еще двадцать лет назад такого не было. Неприкасаемые уже были, но вот так!.. Как скот! Ты слыхал, что он сказал? Им это — разрешат! Понимаешь в чем дело? Это значит, что…

— Заткни варежку, Жар, — спокойно сказал ему Склим: — Мы — пришли.

У автобуса, где стояли полицейские, их встретил разъяренный капитан Эз. Черная легковая машина — длинная с блестящими полированными боками, стояла поодаль и рядом с ней офицеры, трое, в белых мундирах и фуражках. Они курили и над чем-то громко смеялись. Их ослепительно белые мундиры казались здесь неуместными.

— Где вас носит? — капитан Эз шипел в лицо Склима и из его тонкогубого рта летели брызги: — Полчаса ждут! — он сунул Склиму какую-то бумагу: — Распишись, живо!

Склим взял лист бумаги из его рук и медленно полез в карман за карандашом, читая написанное.

«…Имело место быть массовое самоубийство антисоциальных лиц… Доказательства… Свидетели показали, что…»

Он достал таки карандаш и расписался внизу документа, где находилась надпись «полицейские чины».

Отдал лист капитану и тот, держа его перед собой, побежал к смеющимся офицерам.

Склим смотрел ему вслед, когда услышал слова стоявшего рядом Жара:

— Мы только пешки, Склим.

И тогда он сказал:

— Я только-что стал соучастником преступления.

Он так и сказал — соучастником.

 

Глава четвертая

Ночная охота. Инспектор Склим Ярк

Склим ждал в засаде уже больше часа.

Выбранное им место для засады, хотя и не совсем, но вполне устраивало его — кустарник в ста метрах от моста, обводная дорога просматривается хорошо в обоих направлениях. Кустарник казался надежным укрытием от фар ожидаемой им машины.

За все время пока Склим провел в своем укрытии, ни одна машина не проехала мимо.

Конечно, рассчитывать на то, что офицер явится именно сегодня, Склим не мог, но так или иначе, но убийца Точ Киха, обязательно придет за пришельцем.

Склим решил выслеживать свою добычу каждую ночь.

Он лежал на левом боку, подстелив под себя принесенную из дома старую безрукавку из овчины. Его Ирга подняла бы страшный крик по этому поводу. Раньше, когда они еще были, мужем и женой…

«— О деле думай!» — подумал он.

Ночь выдалась холодной и безоблачной, влажный ветер дул с севера, и Склим продрог до костей в своем плаще, застегнул его на все пуговицы и накинул капюшон. За узким каналом затихли и спали черные кварталы, тихо и только слышался шелест листьев, ожившего после зимы кустарника.

Ни шагов, ни шума приближающейся машины.

Ничего.

Он приподнялся на локте, стал всматриваться в ночь, в сторону моста.

Густая тьма, еле разбавленная светом звезд и редкими огнями черных кварталов, поглотила все пространство вокруг.

Склим решил закурить.

Пока все складывалось удачно, даже отсутствие Луны сегодня ночью.

Ветер дул от города, поэтому если кто и появится на мосту, то не сможет уловить запах дыма папиросы. Прижавшись к самой земле, Склим достал из портсигара папиросу, следом вытащил из кармана бензиновую зажигалку и прикурил.

«— Возьму мерзавца и пристрелю,» — думал он: «- Никаких полицейских и офицеров, просто убью, как бешеную собаку».

Он выбросил потухший окурок в темноту.

«— Убью. Но перед этим ты выложишь мне все, что знаешь — до самого донышка! Благородие.»

Неприкасаемые.

Бывало так, что до ареста офицерами департамента дознания, людей приводили к ним в участок, для ожидания машины из Белого Города.

То были обычные люди.

Мужчины и женщины всех возрастов, они ждали в камерах содержания, кто с вызовом в глазах, кто со страхом, кто с покорностью — рабочие, учителя, врачи, кто угодно и они не были социально опасны. То были обычные горожане.

Он успокаивал себя мыслью, что — хотите вы или нет, но государство обязано защищать себя, иначе рухнет все называемое порядком. Успокаивал, но покоя у Склима не было.

А все оказалось намного проще. Его, как распоследнего сопляка дурачили и водили за нос такие-же преступники, как и те, которых он столько лет ловил, думая, что служит для людей, служит порядку.

— Сын, когда вырастишь, помни, только трусы и мерзавцы избивают женщин и детей. Трусы и мерзавцы.

Отец всегда был прав. Только получается, что он всю свою жизнь прослужил в полиции, именно этим упомянутым им господам — трусам и мерзавцам.

— Папа, папа, — произнес Склим в темноту: — Хорошо тебе сейчас.

Тело Склима затекло, ноги замерзли. Он начал мелко дрожать.

А раньше, в молодости, было не так. Раньше-то он мог торчать на морозе и почти не мерзнуть. Может не замечал? Молодой был, было интересно…

— Старею, — сказал Склим вслух: — На пенсию, пора.

Если машина проедет и остановится дальше того места, где лежал Склим — хорошо. Он зайдет со спины. Но в случае если офицер приедет с другой стороны и остановится лицом к нему? Нет. Он приедет из Белого Города.

Он там.

Офицер — это не карманник, такого в лоб не возьмешь. Да и не молод уже охотник и зрение подводить стало. Впрочем, преимущество все равно на его, Склима, стороне — внезапность, здесь главное не облажаться, действовать быстро и наверняка.

И тут Склим заметил свет фар вывернувшей вдалеке из-за поворота легковой машины.

Снял теплые перчатки и полез в карман плаща за пистолетом, достал и проверил патроны.

Машина приближалась.

Склим снял пистолет с предохранителя, поднялся на корточки.

Свет фар подрагивал, а шум мотора едва обозначился в тишине.

Он или нет?

Ну что-же, ваше высокоблагородие, или как там вас зовут — я вас встречу.

Долгую минуту свет фар приближался медленно, как-бы нехотя, и вдруг машина быстро выросла на дороге двумя яркими желтыми огнями, шум мотора возник рядом с Склимом — четкий, сухой стрекот и вот водитель начал сбрасывать скорость, прижимая машину к правой стороне обочины, съехал с дороги и колеса зашуршали по гравию. Большей, черный автомобиль, остановился прямо напротив укрытия Склима.

Мотор смолк и фары погасли.

Он.

Прошла минута, другая. Водитель из машины не выходил.

Склим ждал. Его ноги ныли и болели, кровь пульсировала в мышцах тысячами уколами острых игл. Как на зло в горле Склима начало першить. Один раз кашлянуть и можно заказывать свои похороны.

Он увидел как водитель закурил — яркий огонек зажигалки выхватил из темноты прикрытое ладонями лицо. На голове водителя была шляпа.

Похоже, что водитель вообще не собирался выходить из машины, наверное, кого-то ждал.

Это осложняло и путало все дело. Когда на встречу с водителем подойдет кто-то второй (если он ждет одного человека), тогда шансы Склима на успешный исход дела уменьшатся в разы. Конечно, можно просто подождать, чем кончится эта встреча, тихо послушать о чем они будут говорить, но Склим не за этим сюда пришел. Второго шанса может уже и не быть. Надо было брать офицера сейчас, а после, когда подойдет его сообщник, действовать по обстоятельствам.

«— Пристрелю обоих,» — решил он.

Склим Ярк начал действовать.

С минуту он вглядывался в темноту, туда, где чернел горб моста, слушал нет ли чьих нибудь шагов и потом медленно отполз от кустов, приподнялся и, пригнувшись, старясь двигаться бесшумно, начал обходить машину, заходя ей сзади.

Водитель курил. Склим чувствовал запах дорогого табака, видел яркий красный огонек в салоне машины.

Он приблизился к багажнику машины, а водитель, открыв боковое стекло, по-прежнему не замечал его. Даже смешно.

Курящее неведение. Еще раз о вреде курения, ваше благородие.

Склим остановился напротив открытого окна, из которого торчал локоть водителя и, держа его голову на прицеле своего девятизарядного «До-до 45», четко и спокойно произнес:

— Руки, что-бы я видел! Стреляю без разговоров!

Тот медленно выставил обе ладони в окно и окурок папиросы упал на гравий, раскидав немногие искры.

— Теперь левой рукой открой дверь и медленно выходи. Без сюрпризов — башку снесу!

— Верю, — произнес в машине глубокий мужской голос, с хрипотцой.

Раздался щелчок замка и водительская дверца начала медленно открываться. Склим, держа водителя на прицеле пистолета, сделал шаг назад, еще один.

И споткнулся.

Теряя равновесие, он взмахнул руками и, падая на спину, уже понял, что проиграл.

Он обрушился спиной на край дороги и от удара о камень, из его легких, буквально вышибло дух. Всего на секунду, на одну короткую секунду Склим был, словно в трансе и в тот момент, когда его рука с пистолетом начала движение вперед, короткий и сокрушительный удар в лицо лишил его сознания.

* * *

Он очнулся и приоткрыл глаза, попробовал пошевелиться и понял что руки сцеплены за спиной наручниками. В голове гудело.

Он лежал на заднем диване машины и его ноги свешивались вниз из открытой дверцы. Нижнюю часть лица стянуло от уже густеющей крови, намочившей его правый висок и шею.

Нос сильно болел.

Склима мутило, перед открытыми глазами плавали в ночи призрачные, розовые разводы, во рту медный вкус крови.

Склим закашлялся тяжело и надрывно.

— Очнулся, — произнес знакомый голос с хрипотцой, и в темном проеме дверцы возникла черная фигура в шляпе.

Сильные руки рывком усадили Склима вертикально. Он откинулся на спинку дивана и повел ноющими от боли плечами — слишком долго лежал с заведенными за спину руками.

Человек в длинном черном плаще курил, заглядывая в салон машины.

— Ну и как ты на нас вышел? — спросил человек в шляпе и Склиму захотелось плюнуть ему в лицо.

Он не ответил.

— Вот что, господин полицейский, я буду беседовать с тобой до утра. И ты все расскажешь.

Склим повернул голову вправо и увидел на переднем пассажирском сидении еще одну черную призрачную фигуру.

Второй, тот, кого ждал убийца.

Склим снова закашлялся и произнес с усмешкой:

— Прозевал ты меня, а еще — офицер.

— Решил проявить геройство, Склим? — без тени иронии спросил его тот.

Свой полицейский жетон Склим оставил дома, и все же убийца знал его имя. Склим не мог придумать объяснения этому лучше, чем та догадка, которая вдруг посетила его сейчас.

— Привет, Раук.

— Привет, Склим.

— Ты связался с подонком, парень. Я был лучшего о тебе мнения. — Склим шкурой своей чувствовал, что на верном пути: — Он не рассказывал о своих геройствах? — Склим коротко и тяжело рассмеялся и, повернувшись к стоявшему рядом водителю машины, обратился к нему: — Вы, наверное, постеснялись, ваше благородие? — и уже Роуку: — Вот, что я скажу, парень. Никогда не верь подонкам — обманут. Это я тебе, как полицейский, говорю.

Офицер наклонился к нему и сказал в лицо Склима:

— Хочешь поговорить?

— Жаль. — Склим смотрел в неясные из-за темноты, черты лица офицера: — Надо было пристрелить тебя сразу. Профессиональная привычка подвела, хотел сначала допросить.

— И что? Собирался брать меня в одиночку? Мог сообщить в департамент и спать спокойно.

— Нет, ваше благородие, спать спокойно я уже не смогу. Пока вы по Тверди ходите. А ваш департамент… Такие-же подонки и мразь.

Офицер тихо рассмеялся, сказал:

— Ты герой, Склим. Снимаю шляпу.

— Ну, так сними ее, трепач.

— Пойдем, Склим прогуляемся, — сказал офицер невыразительно: — Тут недалеко. Сам вылезешь или тебя волоком тащить?

Склим вставать не спешил.

Тогда офицер, взяв его за отвороты плаща, резко потянул из машины. И в тот момент, когда Склим уже был снаружи, Роук быстро открыл свою дверцу, выскочил, сказав, что-то на незнакомом Склиму языке, подошел к ним вплотную.

— Он будет жить, Фолк, — с нажимом произнес Роук.

— Он все знает. Мы все из-за него погибнем. Я ему не верю, — сказал Фолк: — Нас становится много.

— Ты его не убьешь!

— Хочешь со мною поспорить? — спросил Фолк стоявшего перед ним Роука.

— Он шел сюда один. Я его знаю. — Роук говорил убежденно, словно они со Склимом были старые друзья: — Он наш.

Склим молчал, понимая, что сейчас все решиться, и все-таки не удержался, сказал:

— Остынь, парень. Он привык всю жизнь шагать по трупам.

— Он — полицейский. Я ему, не верю.

— С нами или нет, но он будет жить, Фолк. — Роук говорил, постепенно повышая голос: — Ведь тебе же поверили! Тебе!

Что-то изменилось, что-то неуловимое, такое нельзя услышать или увидеть глазами, но Склим это заметил. Будто напряжение в самом воздухе между стоявшим рядом Фолком и им, спало и пошло на убыль, как черная туча, гонимая сильным ветром, прочь.

— Послушайте. — Склим переступил с ноги на ногу, оперся спиной о кузов машины: — Все это хорошо, но я не представляю себя рядом с вами…

 

Глава пятая

У реки

Пришло лето. Время близилось к полудню и яркое солнце, по летнему знойное, разогнало своим теплом утреннюю сырую свежесть, ползло к зениту. Росший у спокойной реки лес шумел от легкого ветра листвой деревьев, окружил небольшую поляну диким густым буреломом.

На догорающих углях костра жарилось нанизанное на стальные прутки мясо и воздух, вокруг сидящих на поляне людей, пропитался густым запахом шашлыка и цветов.

На сухих бревнах поваленных деревьев, сидя друг напротив друга, расположились отдыхающие — Тосия Вак, Эвол Кюмо, Склим Ярк, Фолк, Горин, Ланина и Сенчин.

Чуть в отдалении от костра, на постеленной прямо на траве белой скатерти, стояли две эмалированные кастрюльки с вареной картошкой, лежал накрытый голубой салфеткой хлеб, стаканы и несколько зеленых бутылок вина.

У костра смеялись.

Склим только что рассказал двусмысленный сальный анекдот про пьяницу, приведенного в полицейский участок, где сидел такой-же пьяный любовник его жены.

— Склим, — говорила Ланина вытирая слезы и все еще продолжая смеяться: — А с виду вы такой серьезный дяденька.

Горин широко и счастливо улыбался.

— Все мы, дяденьки, серьезные, — сказал он.

— Да, хотел спросить, — поинтересовался Склим: — У вас хорошее произношение. Что все пришельцы такие способные к языкам?

Одетая в белый с голубыми цветочками сарафан, Ланина отогнала появившуюся рядом с ней пчелу, ответила, говоря как-бы о пустяке:

— Инъекция стимулирующая определенные участки мозга. Ну, это долго и скучно объяснять, — она посмотрела на Склима смеющимися глазами: — Один укол и вы усваиваете чужой язык за неделю.

— У меня на это ушло три недели, — сказал Сергей перемешивая сухой палкой угли костра: — У каждого свои особенности.

Ланина залилась смехом и, увидев недовольный взгляд Сенчина, махнула на него рукой, произнесла:

— Все, все. Я так, просто, не о тебе.

Фолк, одетый в легкий, зеленого цвета спортивный костюм, сидел с краю бревна, рядом с Мишкой Гориным — курил папиросу, щурился от дыма костра и молча, с интересом слушал разговор.

Эвол Кюмо говорил мало, изредка спрашивал или комментировал услышанное. Даже в лес на пикник он пришел в черных брюках и белой, безукоризненно чистой рубашке.

— Мясо, кажется, уже подгорает, — сказал он: — Пора убирать.

Они начали снимать с импровизированного мангала, устроенного из толстых сырых сучьев, готовый шашлык.

Горин, держа в руке свою порцию, встал, сказав:

— Господа, прошу к столу.

* * *

— Я хотел поинтересоваться у вас, Михаил, опять-таки… — Эвол Кюмо продолжал называть Горина на «вы», несмотря на настойчивые требования последнего свести обращение к нему в единственном числе: — Нас перебили. Я о цели нашего, мгм, полета. У вас, наверное имеется маршрут…

— Маршрут! — перебил его Горин, подняв указательный палец к небу и заговорил серьезно, держа стакан с красным вином: — В принципе, это вопрос вторичный. Целей множество, а вот цель полета, как такового — это другое.

— Тебя человеческим языком спросили, — Светка смотрела на Горина со стороны, лежа на траве возле самого угла скатерти — стола: — А ты, умничать взялся.

— Не умничать, а изложить… Насчет маршрута — это к Сергею, — подъитожил Мишка и изучающе посмотрел в свой недопитый стакан.

Эвол перевел взгляд на расположившегося между ним и Фолком, Сенчина.

— Целей — семь, — спокойно произнес Сергей, размешивая ложечкой сахар в поллитровой алюминиевой кружке, из которой слабо поднимался пар. Пил он чай: — Самая ближайшая к нам звездная система в четырех световых годах, самая дальняя в двенадцати. Ну, исходя из оптимально возможных посещений… До Земли от Тверди пятнадцать световых лет.

— Значит вы еще не решили, куда направите корабль после Тверди?

— Нет. — Сергей громко отхлебнул из кружки, сказал: — Решим, Эвол. Вместе с вами и решим. Давайте, с начала доберемся до корабля.

— Да-а. Задачка. Но вполне достижимая. — Мишка тянулся через импровизированный стол, за открытой бутылкой, выражение его лица было сосредоточенное: — На свой передатчик я угробил годы! С нуля начинал. Правда знал кое-что, не буду врать.

— Мишаня, окосеешь. — Сенчин смотрел, как тот наполняет свой стакан вином: — Тащить тебя далеко. Бугая.

— Не порти праздник! Я давно заметил, что те, кто бросил пить, приобретают вредительские наклонности. Зависть, нда… Так вот. Если все пойдет нормально, то связь со «Странником» я налажу в самое ближайшее время. Вот Света, она видела передатчик.

— Вообще-то я видела кучу проводов и железок. — Светка смотрела на Горина с сомнением: — Очень сомневаюсь, что этот хлам, над которым ты чахнешь, выдаст хоть что-нибудь.

— Выдаст. Прием устойчивый. Настроил, понятно, на радиомаяк звездолета. С передачей пока проблемы. Пока проблемы.

Какая-то пичуга, невидимая из-за ветвей ближайшего дерева, залилась отрывистым свистом. Склим слушал ее с мечтательным взглядом.

— Значит, надежда есть. — произнес Фолк, закуривая папиросу.

— Надежда? — Мишка рассмеялся: — Уверенность! А там… Вызову планетолет, укажу координаты и все. Вперед. Но только не на Землю. Там сейчас электронное бессмертие и прочие сомнительные удовольствия. Еще этот Великий и Знающий. Хотя, чего он может знать-то? Тля кукурузная.

— Это кто? — непонимающе спросил Склим Ярк: — Министр, что-ли?

— Не знаем, — ответил Сенчин: — Еще на пути к Тверди получили короткое сообщение с Земли. Короче говоря — делать на Земле нечего.

— Опять выбрали себе божка, — объяснил Мишка: — А значит, кровища обеспеченна. Или кланяйся какому-то хмырю, если жить хочешь.

— Значит, как у нас, — сказал Фолк.

— Как у вас, — кивнул Мишка.

— Тогда в чем смысл? — спросил Склим: — Ну, если везде сидят кровопийцы?

— Смысл в том, что не везде. — Сенчин тоже закурил папиросу, щурился от табачного дыма: — Не может быть, чтобы везде.

Порыв ветра донес до них дым от костра.

— Дали там, на Земле людям бессмертие, — заговорил Мишка: — Сделали лучше, так сказать, человеческую природу, мать их, — он отпил из стакана: — И большинство людей ради этого станут землю носом рыть. Кого для собственного блага убить надо — убьют, кого предать — предадут, зад лизнуть — лизнут…Э-э-э. Прошу прощения, выразился.

— Молодец, — сказала Ланина: — Умница. Опять набрался. Тальи здесь нет, она бы тебя успокоила. Ты предусмотрительно поступил, что не взял ее с собой, Миша.

— Это было сделано в целях безопасности, — ответил Горин, не смущаясь.

— Значит, все-таки, не везде, как у нас? — перебил его Склим.

— Э-э… У вас, у нас… У вас — обыкновенный фашизм и правят вами обыкновенные фашисты. Деньги и власть, так сказать. Как всегда, кому-то их мало, а кому-то недостаточно. — Горин перевалился на другой бок: — А насчет мирных берегов… Должны быть «мирные берега» общества, где отношения между людьми полностью исключают насилие и доминирование одного над другим. «Мирные берега»… Был у нас в экипаже один славный замечательный человек — Василий Вяземский. Это его теория. Их и ищем. — Горин неопределенно махнул рукой вверх: — У Вяземского была такая теория, что если в одних мирах — тьма-таракань, безнадега, то в других обязательно сказочно хорошо. Полная противоположность нашему неустройству. Абсолютная гармония жизни.

— Хе, неустройству, — хмыкнул Сергей: — А я вот думаю, что очень даже — устройству. Вообще, Земля и Твердь, по-моему, не исключение, а правило. Теперь перенеси это правило на всю вселенную. Что получится?

Мишка сказал, что получится по его мнению из такого правила и снова извинился.

— Не извиняйся уже, — сказала ему Светка и, повернувшись к Сенчину, спросила: — Чего так хмуро?

— А имеется причина думать по, другому? — спросил ее Сергей: — Не хочу никого разубеждать, но у меня таких причин нет. Не встречал.

— Есть такие причины. — Мишка радостно оскаблился: — Есть! Могу перечислить. Тосия — такая причина, Эвол-тоже причина, Фолк, Склим. Они тебе, чем не причина думать позитивно? А? Ты, вообще стал какой-то депрессивный, Сергей. Это у тебя от трезвости.

— Это у меня от опыта.

— Ну да, конечно, от опыта. Тоже мне, нашел опыт! Нечего было в дерьмо лезть и по подворотням валяться. Опыт у него, видите ли. Знаем мы про такой опыт.

— Весь твой опыт, — сказал ему Сенчин: — в том, что ты хорошо пристроился у богатой юбки. Поработал-бы ты у нас в порту, меньше бы зубоскалил. И валялся бы — будь уверен. Потому, что когда неначто надеяться, причин для радости не видно. Умник.

Мишка выслушал Сергея со снисходительной улыбочкой и сказал:

— Пристроился. Не пристроился, а полюбил хорошую женщину и без нее себя не мыслю. Так лучше? Может ей, чтобы тебе угодить, надо в неприкасаемые податься? Залез в дерьмо, не хнычь, а выбрался — молодец.

При этих словах, Мишка широко повел рукой в сторону чуть, не угодив ладонью в лицо внимательно слушавшего их, Фолка.

— Пардон, месье. — сказал Горин.

— Пардон, месье — это, что? — спросил с подозрением Фолк.

— Извините, сударь, — пояснил ему Мишка.

— А-а…

— Они всегда так разговаривают друг с другом? — поинтересовался у Ланиной Склим Ярк: — Я имею ввиду…

— Всегда, — улыбнулась ему, Светка: — Было и хуже: — и уже Горину: — Скажи мне, мой оптимистичный друг Миша, а как ты объяснишь своей жене — Фаине твою красивую историю с Тальей? А? Просто спросила, из любопытства. Она ведь тебе всю рожу расцарапает.

Мишка заметно приуныл, но постарался придать себе бодрый вид:

— Объяснюсь. Как нибудь.

И все.

Фолк, что-то обдумав, спросил, обращаясь и к Горину и к Сенчину:

— Я насчет того человека, Вязускона.

— Вяземского, — поправила его Ланина.

— Да, Вяземского. А велика ли вероятность добраться до тех самых «берегов»?

Мишка долго и задумчиво жевал кусок мяса со своего шашлыка, потом произнес с полным ртом:

— Мжт быт.

— Что? — не понял его Фолк.

— Может быть велика, — сказал Мишка, прицеливаясь взглядом ко второму, лежавшему в кастрюльке шашлыку и ковыряя в зубах: — Не думаю, что во всей вселенной царит такой бардак, как у вас или у нас на Земле. В любом случае, находиться в пути всегда лучше, чем стоять в болоте. А надежда… Ну да, она есть.

Солнце нещадно палило сверху, наполняя маленькую поляну, где они расположились, удушливым зноем с терпким запахом пыли и цветов.

Сенчин поднялся на ноги, сказал:

— Я купаться. Кто со мной?

Фолк тоже встал, толкнул Склима в плечо и насмешливо произнес:

— Инспектор, не желаете освежиться?

— Может позже? Я объелся. Хотя…

Фолк усмехнулся.

— Ладно, пойдем искупаемся, — сказал он Сергею.

— Я тоже иду. — Мишка начал было вставать, но потерял равновесие и уткнулся лицом в «стол», поднял голову — к его лбу прилип кусочек жаренного лука.

— Ясно, — сказал Фолк и направился к реке.

Они с Сенчиным шли по узкой, едва заметной в траве, тропинке — Фолк шел спереди, Сенчин за ним, раздвигали руками ветки кустов. Сергей сорвал зеленую ветку и махал ею перед лицом, разгоняя налетевшую мелкую мошкару. Метрах в трех позади него шел, продираясь через кусты, Склим.

— Фолк.

— Что?

— Ты как-то мало рассказал о наших.

— Я всего неделю, как вступил в должность наблюдателя. Ваших видел всего два раза. База содержания пришельцев это не проходной двор, если меня заподозрят — никакие погоны не спасут. А так, да, мало рассказал. Случая не было.

Они вышли на узкий каменистый пляж, встали рядом. К ним приблизился Склим, щурясь смотрел на блистающую на солнце воду.

— Жарко, — сказал Фолк, глядя на другую сторону неширокой реки, где стояли высокие ели: — Есть новость.

— Что за новость?

— О муже Светланы. О Семене Кисловском.

— Что с ним случилось?

— Полковник с ним случился, — ответил Фолк, достал портсигар, закурил папиросу и предложил Сергею.

— Не понял.

Склим молча слушал.

— Он работает на департамент юстиции, имеет звание полковника от науки. Все.

Сенчин молча обдумывал услышанное, в душе у него, что-то неприятно шевельнулось.

— Когда с ним…это?… — он не смог произнести просившиеся слова, вспомнил, как убивалась той ночью Светка, когда они встретились после стольких лет.

«— Примет ли он меня?» — вспомнил Сенчин ее слова.

Он вспомнил, как несколько раз замечал на Светкином лице выражение обреченности или надежды, когда речь заходила о ее муже.

Полковник случился.

Ему стало противно.

— Что, — спросил он Фолка: — так вот сразу и случился?

— Сразу. В первый же день, когда умер ваш капитан, троих офицеров охраны расстреляли прямо в коридоре, где ваших содержали. Убивать капитана никто не собирался. Ударили кулаком в грудь, сильно ударили и все — остановка сердца. Весь личный состав охранения получил жесткий приказ не применять физической силы к пришельцам. Вашего Семена, ни кто и бить-то не собирался. Припугнули только. Я читал его дело, там все написано. Офицер вызвал его на допрос и просто ткнул пистолетом ему в машонку, ну и сказал, конечно… Короче, так и получил Кисловский полковника от науки, работает сейчас главным распорядителем в химической промышленности. Почти министр. Приставили к нему жену, капитаншу. Видел ее. И дело ее личное тоже видел. Глотку перережит любому, не икнет. Очень ласкова со своим мужем. Наверное, и на его счет инструкции имеет.

Помолчали.

— Очень им нужен пилот. Позарез. — продолжил говорить Фолк, глядя на спокойную гладь реки, в которой вспыхивали и гасли многочисленные солнечные «зайчики»: — Хотят знать набор цифр и слов, без которых корабль — куча железа.

— Коды доступа. — Сергей посмотрел на уголек папиросы, стряхнул пепел.

— Если они доберутся до пилота, — Фолк прямо посмотрел в лицо Сенчина:-то станут резать экипаж по кусочкам у него на глазах. Думаю он не из тех, кто такое выдержит.

Сергей отвернулся, промолчал.

— Министры берегут ваших, именно на такой случай, Сергей. Я вам утром говорил и сейчас повторю. Спасти их нет никакой возможности. Даже пытаться это сделать — смешно. Пробиться на корабль-тоже. Эти пути сразу забудь. Остается вариант Мишки с его передатчиком. И еще…

Сергей посмотрел Фолку в глаза — спокойный, почти равнодушный взгляд.

Фолк сказал:

— Спасибо за Склима. Я бы его убил.

Стоявший рядом Склим крякнул, произнес:

— Для меня ты все равно остаешься преступником и убийцей.

— Я знаю, — ответил Фолк: — Что, господин полицейский, не желаете искупаться на старости лет?

— Тьфу, сопляк. — Склим выплюнул окурок, начал расстегивать свою рубашку.

Они разделись до трусов и, разбрызгивая вокруг себя воду, кинулись в реку, поплыли в сторону противоположного берега.

— А ты не забыл еще свои навыки, парень? — крикнул Сенчину Фолк, уплывая дальше вперед Сергея: — Корабль и все такое.

— Забыл. На табуретке полетим.

— Понял.

* * *

Сергей и Фолк вышли на поляну. Склим с голым торсом и брюках усаживался на бревно, тяжело отдувался. С его мокрых волос капала вода.

Все уже снова перебрались к костру, который разжигала Ланина. С одной стороны костра сидели на бревнах, Склим и Мишка, с другой — Тосия Вак и Эвол Кюмо.

Ланина увидела пришедших с реки первой, села рядом с Гориным и сказала:

— Как вода?

— Отличная, — ответил Сергей.

Он сел рядом с Эволом, а Фолк, скептически посмотрев на Мишку, все таки сел рядом с Гориным.

— О-о-о, это вторая часть вопроса, — говорил Мишка: — Вяземский считал, что вся вселенная это инженерная конструкция, или по крайней мере большая ее часть. В том плане, что звезды и планеты вокруг них, создаются кем-то, чей уровень знаний и возможностей для этого превосходит наш, ну…

— Человек и муравей. — предположил Склим.

— Склим, ты льстишь человечеству. — Мишка хотел было откинуться назад, как на спинку стула, и если бы Фолк вовремя не поддержал его, то непременно, свалился бы с бревна: — Бл, благодарю. Э-э. По пути к Тверди мы высадились на планету в системе Коричневого Карлика, тип звезды… Так вот, вся эта система, по видимому образовалась не в результате естественных процессов, а из-за деятельности цивилизации, о возможностях которой даже страшно подумать, — при этом он дико выпучил глаза: — Вяземский считал существование Ледовой прямым доказательством своей теории.

Светка пересела к Фолку, спросила:

— Значит, по-твоему устроить им побег нереально?

— Что? — Фолк отвернулся от Мишки, посмотрел ей в глаза: — Нереально.

— Расскажи мне о нем, офицерик.

— Я уже рассказывал, — было видно, что Фолк не хочет продолжать предложенную ей тему: — Ты знаешь.

— А ты повтори, офицерик. Все-таки он муж, мой.

Фолк немного помолчал, глядя в ее глаза и сказал:

— Все с твоим мужем в порядке — живет на базе вместе со всеми, жив-здоров. Я говорил с ним, как офицер-следователь. Так что… Узнаю еще, что-нибудь, обязательно расскажу. Первая узнаешь.

Светка смотрела на него с не понятной Фолку усмешкой, потом похлопала его по руке, сказав:

— Спасибо тебе.

Речь Мишки тем временем перешла в другое русло — наклонившись в сторону Склима он, выпучив глаза, спрашивал того:

— Ну и во что ты веришь? Ну вот просто скажи, Склим. Во что?

— Михаил, — начал говорить Эвол Кюмо, успокаивающе: — не хочу вас обидеть, но как врач должен сказать…

Мишка переключил на него свое внимание, моргал непонимающе:

— О чем, Эвол?

Эвол произнес спокойным голосом и на его лице было терпеливое выражение, с которым опытные учителя говорят что-либо своим недалеким ученикам:

— Алкоголизм начинается не сразу. Его первые симптомы…

Мишка отшатнулся от него, как от чумного.

— Эвол, вы все испортили! Причем тут алкого… Да и вообще, речь не о том! — он уже снова смотрел на улыбающегося Склима: — Так о чем мы? Ага. Вера, нда. Во что ты веришь? Ну по-простому, вообще.

— Ну… — Склим неопределенно пожал плечами: — Сам знаешь. Официальная религия — это вера в первого Офицера и товарища его, Знающего. Ты делаешь при жизни взносы в небесный вклад и товарищ первого Офицера обеспечит тебя всем необходимым. Это по простому.

— То есть ты — Склим, веришь, что после твоей смерти, отправишься на небо, где всем заправляют так называемый первый офицер и товарищ его — ростовщик?

— Не знаю. — Склим снова пожал плечами: — Да и кто знает, что будет с нами потом?

— Представь себе, что там — на небе, ну не знаю где, взгляд Мишки затуманился: — всем управляют эти самые — офицер и товарищ его — упырь. Только представь это. Чушь собачья.

— Ну, начал поповствовать, — усмехнулся Сенчин: — Как до дома доберешься, твое преосвященство? Тащить тебя?

— Да, правильно, я сейчас пьян. — Мишка загрустил: — Об этом потом поговорим, я не в форме. А насчет дома… Нет, у нас дома и быть не может, по-моему.

— Мишаня, ты как? — Сергей озадаченно смотрел на Горина.

— Я — нормально. Дома у нас нет, вот что. И не будет. Ндэ-э…

— Нарезался. Ты главное свой передатчик дострой. А там и дом появится.

— Вы не понимаете. — Горин говорил, уставившись в костер: — В плане оказаться «дома» или добраться до пресловутых мирных берегов… Не о том думаете. Вы ведь на что рассчитываете? Ну, с Тверди этой убраться и отправиться на «Страннике»… Куда? — он помахал рукой над своей головой: — К новым мирам. Хе. И, конечно, в надежде обрести там дом, так скажем, где все — разумеется хорошо и прекрасно. И естественно, мы сами станем там лучше и так далее… Этакое успокоение в обретенном счастии. Полнота дней.

— Ты против полноты дней, Миша? — спросила его Ланина.

— Кто? Я? Нет, как раз-таки наоборот. Только не верю я в эту полноту. У меня, — и Горин трижды ударил себя в грудь: — Болит, вот тут вот!

Эвол встрепенулся, торопливо сказал:

— Это может быть сердечная…

— Эвол, — Мишка раскраснелся лицом, он был «в ударе»: — Я здоров как бык!

— Чего это ты не веришь-то? — спросил его Сенчин.

— Да, чепуха это, и все. — Мишка страдальчески икнул, поморщился: — Э-э, глупости. Да. Ты думаешь, что найдешь где-то там уютное теплое гнездышко? Ну, пусть — нашел. А знаешь ли, что будет с тобой дальше? Ну скажем, прибыл ты на те самые мирные берега. Пусть. Только кто тебя там ждет? Кому ты там нужен-то?

— Не понял. — Сергей вытер пот со лба.

— Просто все. Ты там и везде — чужой. С Земли мы улетели детьми, несколько лет на Тверди ничего не дают. Мы привыкли к «Страннику», привыкли быть в пути. Наш дом — бездна. Мы всегда будем страстно желать отправиться в путь, потому что это и есть наш дом. Путь в бездне. Мы все ждем одного — возвращения туда, откуда пришли.

— Ясно. — Сергей прикурил папиросу, добавил: — Я то думал, что-нибудь стоящее скажешь. Трепло. Болит у него видите ли, вот тут.

— Дурак, — ласково сказал Мишка: — Ты веришь в фантазии. Предположим… — он затряс указательным пальцем у себя перед носом, стараясь сфокусировать на Сенчине взгляд: — Предположим, что они есть — эти мирные берега, только кто тебя к ним подпустит? С твоей-то рожей! И не надо делать губы куриной жопкой. Я тебе дело говорю. Наш дом — «Странник», наш путь в бездне. В бездне, понимаешь? Конечно, в принципе неважно, где и на каком корабле ты летишь, на звездолете ли, на планете ли, которая такой-же корабль, только большой, но ты никогда не найдешь искомое. Никогда. Пока жив, пока не вернулся домой.

— Он прав, — тихо произнесла Тосия Вак: — Наверное мы…

— Он — пьяное трепло! — воскликнул Сергей: — Да, я лучше поселюсь где-нибудь на окраине, на отшибе тех самых мирных берегов, в которые ты не веришь, чем сгнию на этой проклятой Тверди! И плевать, что — рожа, плевать, что я там чужой. Понимаешь, умник? Твердь, эта… Она у меня в печенках сидит, зудит под кожей! Я на ней себя потерял, веру потерял, а ты говоришь… Так, что сам ты дурак и еще какой.

— Себя он потерял, веру… — Мишка хмыкнул и кивнул в сторону молчавшего Эвола Кюмо: — Ты вот, об этом с Эволом поговори, он тебе, кретину, много про алкоголизм-то расскажет, а мне не жалуйся.

— Мы обязательно выберемся отсюда, Сережа. — произнесла Ланина, глядя на Сенчина: — И он с нами улетит, никуда не денется. Паяц несчастный, — и усмехнувшись: — Многоженец.

И тут громко рассмеялся Фолк.

— Ты чего? — спросил его Сергей: — Расскажи, вместе посмеемся.

— До чего-же хорошо с вами, — ответил Фолк: — Никогда в жизни так не было. Ну и компания у нас! — и он толкнул Склима локтем, спросил: — Полетим а, инспектор?

— Запросто…

* * *

День клонился к вечеру, спала удушливая жара и с реки подул живительный ветер, гоня остывающий теперь, воздух.

Мишку укусила оса в левую ладонь. Мишка страдал, морщился, глядя на свою руку недоуменными пьяными глазами, дул, раздувая щеки. Они с Сенчиным стояли на берегу реки.

— Ты чего ему тут проповедовал? — Сергей приблизился к Мишке, зло зашипел ему в лицо: — Ты…

Горин непонимающе смотрел окосевшими глазами.

— К….ик, кому-у?

— Фолку!

— А, что? Я не понимаю, не понимаю я тебя…

— Нет большей любви, чем если кто отдаст душу свою за друзей своих, — передразнил его Сенчин: — Ты когда стал таким?

— Каким? — Мишку шатало.

— Сволочью. Хочешь его руками для нас дорогу расчищать? Что-бы он душу свою положил? Да ты просто….просто…

До Мишки наконец дошло, что ему говорит Сергей и он, расплывшись в великодушной улыбке, сказал:

— Ду-ура-ак, ты. Дурак.

— Сволочью ты стал, Мишаня.

— Ты ничего не понял. Ему надо, понимаешь? Надо знать, что…

Сергей отпустил плечо Горина и тот, как подкошенный. рухнул в траву. Сергей уходил не оборачиваясь.

— Бог есть любовь, — кричал Мишка ему в след: — Он все ему простит, все…

 

Глава шестая

Ганс Вульф. «Странник». За год до исхода с Тверди

Луна как Луна.

Ничего особенного.

Ганс Вульф несчетное количество раз видел ее в телескопы «Странника» — безжизненный, лишенный атмосферы, спутник Планеты, весь изрытый ударными кратерами от древней бомбежки астероидов. Унылый серо-белый ландшафт.

— Ты сделал это, Ганс Вульф. — сказал он вслух сам себе: — Ты это сделал.

Всегда смотрящая на Планету одной своей стороной, Луна, как две капли воды, походила на ту самую Луну, что вращается вокруг его родной Земли. Было странно и даже дико видеть сейчас, внизу под «Платформой», знакомые очертания Моря Дождей, кратер Коперник и прочее, чего в принципе не должно было быть.

Местная Луна, являлась близнецом Луны, оставленной в Солнечной системе за многие световые годы отсюда.

Правда абсолютного сходства не было.

Например, отсутствовал кратер Архимед, Море Спокойствия с одной стороны на несколько десятков километров было меньше и имело четыре крупных кратера, которые отсутствовали у ее земной родственницы. В остальном различий не было.

Ганс помнил, сколько много споров и гипотез рождало у членов экипажа такое сходство спутников Земли и Тверди.

— Ты здесь, — снова произнес он, глядя на поверхность Луны в нижний правый иллюминатор пилотской кабины.

На его глаза навернулись слезы.

Орбитальный челнок «Платформа-2» летел над поверхностью Луны на высоте ста двадцати километров.

Очень долго Ганс ждал этого дня и те усилия над собой, которые он приложил для обучения пилотированию, считал настоящим подвигом. Три дня назад бортовой компьютер выдал ему коды на управление «Тором» и «Платформой» — легкими космическими аппаратами для высадок на планетоиды лишенные атмосферы, еще немного терпения (он верил в это) и разрешение на пилотирование тяжелым планетолетом будет им получено.

Теперь это дело ближайших трех месяцев. Может — полгода.

Вульф чувствовал, как жизнь возвращается к нему, сознание словно вынырнуло из трясины оцепенения и сейчас то, что еще недавно казалось едва ли осуществимо, теперь оказалось реально.

Этот полет был ему необходим — облететь Луну может быть выяснить, что произошло с экипажем. Но главное — это проявить себя в деле, испытать свои возможности, оборвать замкнутый круг бесконечных дней на звездолете, вырваться на свободу. Пусть даже на несколько дней.

Вульф решил, что если увидит с орбиты место крушения «Платформы-1», то обязательно совершит посадку. Он долго ждал этого дня.

Залитые солнечным светом вершины лунных гор вонзались в окружающий их космос, светились, отливали металлом, а впереди по курсу «Платформы», щербатый и изломанный светом и тенью, приближался терминатор — разделительная полоса между освещенной поверхностью и той ее частью, что находилась в тени Планеты.

Через несколько минут «Платформа» погрузилась в тень Планеты и теперь уходила на противоположную сторону.

Ганс Вульф еще раз проверил показания приборов — все в порядке. Системы поиска включены.

Корабль накрыла тень и ночь.

Ганс отключил освещение в кабине.

Обратная сторона Луны поворачивалась по направлению полета «Платформы», открывая скрытые до этого подробности своей поверхности.

Ганс всматривался в иллюминатор, но то, что он увидел, потрясло его, заставило замереть.

Вся поверхность темной стороны Луны, на сколько можно было видеть, представляла из себя абсолютно гладкую, протянувшуюся на тысячи километров, равнину, без кратеров и гор, никаких ущелий, ровная, словно ее утюжили гигантскими катками.

С минуту он всматривался в то, что открылось его глазам.

Невозможно.

Этого не могло быть.

И тут он увидел проем.

Ассоциация от увиденного вызвала в его воображении именно это слово — проем.

Часть поверхности Луны зияла пятиугольным провалом — ямой, проемом, уходящим вглубь, под ее поверхность, и в ней, где-то внизу, сиял свет бледно-зеленый, ровный. Размеры открытого проема потрясали.

Ганс посмотрел на показания приборов слежения — семьсот километров в поперечнике!

И «Платформа» летела прямо по направлению к этой, чудовищных размеров «соте».

Он посмотрел вверх, туда, где над провалом в гладкой поверхности Луны светились звезды и увидел то, что вне всяких сомнений являлось крышкой для проема — пятиугольной формы, гигантская, чуть выгнутая на радиус, панель. Она висела выше орбиты полета корабля Ганса, на высоте двухсот километров, а по углам этой крышки-панели пристроились, отражая зеленое свечение снизу, пять колон без каких-либо подробностей на своих цилиндрических боках — гладкие, словно полированные. Размеры колон впечатляли — около двадцати четырех километров каждая. Сама крышка-панель состояла из двух частей — верхней и нижней и были видны соединяющие их гигантские фермы.

На верхних, выпуклых концах колон, светились белые огни.

«Платформа-2» приближалась к проему-соте.

Там внизу, среди зеленого света, над пятиугольной пропастью, метались несколько десятков маленьких белых огоньков, словно светлячки они летали над источником света.

Ганс Вульф, как завороженный смотрел в открывшейся его взгляду, провал в Луне, и в этом сияющем провале увидел гигантские, округлых форм машины — ярко освещенные, двигающиеся на головокружительной глубине, как части исполинского механического чудовища и там билось ослепительное, бледно-зеленое зарево.

Мысль о том, что его заметили, страхом пронзило его существо, как если бы он застал врасплох кого-то, кто — тайный и смертельно опасный, обделывал свои темные делишки, стараясь оставаться незамеченным.

Укрыться было негде.

Корабль уже подлетал к проему, как вдруг откуда-то снизу в кабину ударил ослепительный белый свет и Вульф застыл парализованный незримой, чужой силой.

Тело его безвольно расслабилось в пилотском кресле, руки повисли в невесомости на уровне груди и пришел ужас. Это было похоже на удар — пронзительный, мгновенный. Ужас пришел извне, как разъяренный голодный зверь, казалось, вцепился челюстями в самую душу человека, в его нутро, рвал железными когтями.

До слез, до вопля.

Прошла секунда, другая.

Удушающая волна откатилась прочь. Ганс Вульф снова овладел своим телом и тут-же, бешено вытаращив глаза, заорал изо всех сил — долго истошно, пока в его легких не кончился воздух. Он судорожно вздохнул, закашлялся и, не отдавая отчет в своих действиях, начал колотить руками по штурвалу.

Его чуть не вырвало.

Инстинктивно он рвался встать, спастись от того, что только что причинило ему страшную боль.

И тут возник голос.

Это не были слова, возникшие у него в ушах или голове.

Подобно удару током, слова прозвучали в каждой клетке его организма:

— Закрытая территория. Вход запрещен. При нарушении запрета, мы придем за тобой.

И одновременно Ганс как-бы понял, что произошло с ушедшим к Луне экипажем. Без подробностей, только общее необходимое знание.

Авария. Столкновение. Несчастный случай — они оказались в ненужном месте, в ненужное время.

И все кончилось.

Луч погас.

Отпустило.

От потрясения или может этот луч так подействовал на Вульфа, но он на несколько секунд буквально забыл все, чему научился в управлении кораблем.

Совсем!

Глядя на клавиши и экраны приборной панели, на мигание разноцветных световых индикаторов, он беспомощно пытался сообразить, какая у них функция и предназначение, будто впервые видел все это.

Пятиугольный проем в поверхности Луны остался позади корабля — «Платформа» уходила к матовому горизонту.

Память нехотя возвращалась к нему.

«Авария… Придем за тобой…»

Он схватился за штурвал, вспотевшие ладони крепко сжали рельефные пластиковые ручки, и указательным пальцем правой руки Вульф нащупал и до предела нажал клавишу тяги ходовых двигателей.

Вместе с возникшим приглушенным гулом его тело обрело вес. Набирая скорость, корабль менял высоту орбиты — выше, дальше…

Повторного витка вокруг Луны не будет.

Ганс Вульф уходил к «Страннику».

 

Глава седьмая

Посмотреть в лицо

С того дня, когда они устроили пикник на лесной поляне, недалеко от реки, прошел месяц. Мишка Горин уехал в усадьбу своей жены, обещая, что как только передатчик заработает, лично приедет в Ясную Гавань.

Фолк, занимаясь своими делами, приезжал редко.

Ясный солнечный день утопил весь город в свете и непонятной необъяснимой радости, будто вместе с лучами солнца на его грязные улицы проникли легкость и благополучие.

Конечно, благополучия в черных кварталах и быть не могло, но Склим давно заметил — в солнечные дни преступлений совершалось гораздо меньше, чем в пасмурные и дождливые, а улыбок на лицах горожан становится заметно больше.

В такие дни, как этот, Склим чувствовал себя молодым и бодрым.

Время близилось к обеду.

Склим шел по тротуару и ему хотелось петь. Он даже начал было бубнить себе под нос какой-то примитивный мотивчик, но скоро перестал — прохожие косились в его сторону.

Пройдя по бульвару Кипарисов, где никаких кипарисов и отродясь-то не было, он свернул на Одиннадцатую улицу, миновал высокий бетонный забор ремонтной базы и вскоре оказался на Вокзальной Площади. Совершая дневной обход своего участка, Склим всегда заходил на черный вокзал.

Людей сегодня здесь было немного. Во всяком случае не наблюдалось толкотни возле касс, расположенных под низким деревянным навесом.

На автобусной остановке с единственной сломанной скамейкой, стоял желтый автобус номер пять, двери его, призывно открытые всем своим видом, приглашали немногих пассажиров занять места в салоне, а здоровяк водитель, в перепачканном грязью и маслом пиджаке, одетым на голое тело и таких же брюках и растоптанных сапогах, лежал под передком автобуса, на фуфайке.

Проходя мимо, Склим присел около него, посмотрел на испачканную чем-то черным физиономию водителя, и сказал:

— Здорово, «баранка».

— Здравия желаю, инспектор, — откликнулся тот, продолжая копаться под мотором.

— Опять загораешь?

— Да-а…, — водитель опустил руку с большим гаечным ключом себе на грудь, выдохнул: — Сколько раз говорил на базе, что надо менять…

Водителя звали Тоуш Кех и он был примерно одного возраста со Склимом. Иногда Склим встречал его в закусочной, они трепались о жизни, могли и поспорить о чем-нибудь и даже разругаться матерно, но потом встречались вот так — на улице и разговаривали, как ни в чем небывало.

Тоуш начал эмоционально объяснять Склиму о «куркуле механике», который, сколько его не проси, «никогда не сделает все как надо», о новом автобусе, что прислали на прошлой неделе и отдали не ему, Тоушу, опытному старому водителю, а молодому, еще сопливому пареньку, который (конечно же, случайно), приходится зятем начальнику гаража.

Склим слушал его в «пол уха», но кивал понимающе, мол, да, бывает же такое! Минут через десять он попрощался с Тоушем и его «механической бедой» и направился на вокзал.

Взойдя на низкое бетонное крыльцо, Склим открыл тяжелые деревянные двери, выкрашенные под бронзу и, войдя в зал ожидания, свернул налево — к буфету.

Через большие, давно немытые окна вокзала, выходивших на перрон, он увидел стоявший состав и обычную толкотню пассажиров у вагонов с чемоданами и сумками и пьяного носильщика Ама, прислонившегося к оконной раме с уличной стороны.

У буфета, состоявшего из двух высоких накрытых белой скатертью прилавков, происходило столпотворение пассажиров. Обслуживали две продавщицы.

Одна — худющая, болезненного вида молодая женщина, разливала кипяток в чайники и бидоны, протягивающих ей свою тару, толкавшихся и о чем-то спорящих, людей.

Другая — полная, высокого роста продавщица, которой уже перевалило за пятьдесят лет, с яркими накрашенным губами, продавала выпечку с противоположной стороны буфета.

Это была Толстая Ща.

Вообще-то звали Толстую Ща — Микка Силка и назвать ее Толстой, могло дорого стоить смельчаку.

Склим приблизился к буфету со стороны, где над шкафами с выпечкой рисовалась надпись на стене — «будьте вежливы — везде люди» и начал протискиваться сквозь толпу.

Люди нервно оборачивались и, видя полицейского, старались уступить ему дорогу. Некоторые огрызались Склиму в спину.

— Девушка, девушка! — кричал невысокий мужик в свиторе и растянутом на коленках трико, пытаясь передать Толстой Ща деньги, протягивая руку поверх головы, впереди стоявшей женщины в белом в зеленую полоску платье: — Будьте добры, мне две лепешки. Поезд сейчас отойдет.

— Ща! — звонкий голос продавщицы разлился над толпой покупателей: — Разбежа-ала-ася! Стань в очередь, ухарь.

— Ну, девушка — поезд отойдет.

— Отходят покойники. В очередь, сказала уже-е-е!

Склим протиснулся к прилавку, встал с края, чтобы не мешать, поздоровался:

— Привет, Микка.

— О, какие люди пожаловали. Здрасте, здрасте, господин под лейтенант, — ее полное лицо приняло радостное выражение: — Вам как обычно?

— Да.

— Следующий! — воскликнула Толстая Ща, уже выбирая Склиму несколько пирожков из большого короба и заворачивая их в серую бумагу: — Вот, держите.

Склим отдал ей несколько монет, взял сверток с пирожками, спросил:

— А Юсен, где? Что-то его не видать.

Юсен Куул — под лейтенант дорожной полиции, служил на вокзале уже лет тридцать, любил важно стоять на перроне и осматривать пассажиров, с грозным видом стража порядка, что не мешало ему почти всегда быть «навеселе».

— Ну, где, где… — Толстая Ща, понизила голос и, продолжая упаковывать пирожки для следующего покупателя, заговорчески произнесла: — Не можется ему сегодня. В бытовке он, спит.

Кто-то трижды дернул Склима за рукав.

Он оглянулся.

— Привет, Склим.

Рядом с ним, одетая в синее приталенное черным пояском платье, стояла Светлана Ланина, в руке она держала небольшой коричневый дорожный чемоданчик.

Склим удивленно вскинул брови.

— Привет, — сказал он.

— Отойдем в сторону, — произнесла Ланина и стала выбираться от буфета в сторону, на свободное от людей место.

— Не слишком ли молодая, господин под лейтенант? — насмешливо спросила Толстая Ща: — Разобьет она вам сердце.

— Племянница, — объяснил ей Склим.

— А-а… Я так и поняла. Следующий!

Он подошел к окну, где его дожидалась Светлана, поставив у ног свой чемоданчик.

— Здравствуй, Склим.

Он не увидел на ее лице привычную приветливую улыбку. Казалось, что Светлана сильно чем-то расстроена.

— Здравствуй и ты, радость моя, — и понизив голос, почти до шепота, добавил: — инопланетная.

Она никак не отреагировала на его юмор.

— Собралась, куда?

— Я уезжаю, Склим.

— Куда это?

Она упрямо мотнула головой, сказала:

— Сергей тебе все объяснит, — она немного помедлила, спросила: — Карандаш и бумага есть?

Склим достал из нагрудного кармана полицейского мундира служебный блокнот и маленький грифельный карандаш — протянул ей.

Он смотрел на ее лицо и ему казалось, что Светлана сейчас расплачется.

Ланина отвернулась к окну, писала в блокноте, положив его на пыльный подоконник.

Склим смотрел на нее, терпеливо ждал. Ему было видно как она пишет в блокноте широким размашистым почерком, незнакомыми Склиму буквами. Он огляделся по сторонам и, приблизившись к Светлане, прикрыл ее собой от любопытных глаз.

«— Вот дуреха,» — подумал Склим: «— По, своему пишет.»

Он усмехнулся.

Забавным показалось ему то, что вот так — просто в этом железнодорожном вокзале среди обыденности и серости повседневной жизни, стоит у окна инопланетянка и пишет письмо. И никто о таком даже помыслить не может.

Раздался протяжный унылый паровозный гудок.

Беспокойная толпа у буфета дрогнула — люди, толкаясь, устремились к выходу на перрон.

Ланина заложила карандаш в блокнот и вернула его Склиму, взяла чемоданчик в руку.

— Я там все объяснила. Написала еще дома, но… Не о том. Прощай, Склим. Передай это Сереже и скажи ему, скажи, что… — она на секунду задумалась, произнесла: — Мне надо ехать. Пока.

Отвернулась, скрывая выступившие слезы и быстро зашагала к выходу из зала ожидания. У самих дверей она оглянулась и Склим увидел ее улыбку.

Ушла.

Паровоз дал второй сигнальный гудок, человеческая суета у вагонов приобрела чуть, ли непанический характер — люди лезли в двери вагонов с криками и руганью, задирали повыше свои чайники и бидоны.

Он смотрел через окно на перрон, пока не прозвучал последний, третий гудок, потом, держа в руке сверток с пирожкам, вышел из вокзала.

* * *

Склим встретил Сенчина вечером в сквере — поджидал его после работы.

Секретные мероприятия в порту уже две недели, как завершились и Сергей снова работал, как и прежде.

Они поздоровались.

Склим сказал:

— Отойдем, есть дело.

Вечернее солнце отбрасывало длинные косые тени кленов, светило в лицо.

Они сели на скамейку возле железного стенда с обрывками старых объявлений и приклеенными листами свежих газет.

Редкие прохожие, не обращая внимания на Сергея и переодевшегося в штатское Склима, шли мимо.

— Случилось, что? — Сенчин был одет в синий рабочий комбинезон, смотрел с плохо скрываемым беспокойством.

— Вот. — Склим протянул ему раскрытый блокнот: — Это тебе.

Сергей прочитал.

— Я бы, — сказал Склим: — Ни за что не стал-бы ругаться с такой женщиной. Оно, конечно, муж и прочее…

Он замолчал, глядя на Сергея.

Опустив руку с блокнотом на колено, Сенчин неподвижно смотрел перед собой с застывшим лицом. Он словно окаменел.

— Что?

— Когда она?…

— Двенадцати часовым уехала.

Сергей опустил голову, сказал:

— Поздно. Уехала к мужу. Все.

Склим подумал и спросил непонимающе:

— То есть как, к мужу? Он ведь…

— Она слышала наш разговор с Фолком. Я — дурак.

— И что?

— Ее муж — предал экипаж. Работает на власти.

И Сергей перевел Склиму содержание записки Ланиной, вырвал лист из блокнота, достал бензиновую зажигалку, зажег листок бумаги и смотрел, как он, разгораясь, чернеет и сворачивается.

— Светик, что ты наделала, — тихо произнес Сергей: — Что ты…

Они закурили.

Почти не разговаривали. А расставшись со Склимом, Сергей поплелся по пыльному тротуару домой.

Ланина написала следующие:

«Дорогой Сережа.

Я не смогу с этим жить, я очень устала, поэтому и лететь мне уже никуда не надо. Ты поймешь меня, я знаю. Тогда на пикнике я пошла за вами и слышала то, что говорил Фолк. Это убьет меня, я всегда любила его! Я хочу посмотреть ему в лицо. Вас не выдам, даже под пытками. Не забывай обо мне, помни меня и прощай. Я всегда любила тебя, как родного брата, прости. Твоя Пушок.»

 

Глава восьмая

То, что осталось

Сергей вернулся с почты, где получил телеграмму от Мишки. Тот все-таки не сдержал своего слова и отправил ему телеграмму.

«Все порядке тчк выезжаю сегодня тчк Нолаш тчк»

Нолаш — местное Мишкино имя.

Был полдень.

Подойдя к подъезду своего барака, Сенчин буквально столкнулся в дверях с Фисом Нуумом. Тот пытался перетащить через торчащий порог большую черную сумку на колесиках, которую, пыхтя тянул обеими руками. Средних размеров серый чемодан стоял по левую от него сторону.

— Привет, Фис. Давай помогу.

— Привет, привет, — пробурчал тот в ответ.

Сергей рывком выдернул тяжеленную сумку на деревянное низкое крыльцо. Фис, отдуваясь, вынес чемодан.

— Куда собрался-то? В гости?

— Куда надо. — Фис достал из пачки папиросу, прикурил и, воровато оглядевшись по сторонам, спросил Сергея: — А ты, значит, останешься?

— То есть?

— Не слышал, что люди говорят? — Фис Нуум говорил тихим голосом и его неправдоподобно увеличенные стеклами очков глаза, казалось вот-вот вылезут из орбит.

— Разное говорят. — Сенчин равнодушно пожал плечами.

— Разное. Ну, ну. — Фис шагнул к Сергею: — Заварушка намечается. Пол города уже утекли.

— Не понял.

— Ну, не понял, так не понял. Дело твое, а я у родни в деревне отсижусь. Стрельба ожидается. Бунт какой-то. Мне свояк сказал, что из города лучше уехать до поры, до времени. Помнишь, Роко за столом о чем говорил? Он еще утром манатки собрал и — привет. Так-то. И ты, тетку свою забирай и сматывайтесь куда нибудь. Ну, все — бывай. А то на поезд опоздаю.

Сергей смотрел в сутулую спину, удаляющегося Фиса, пока тот не скрылся за углом барака.

Вернувшись в подъезд, он поднялся по скрипучим деревянным ступеням крутой лестницы на второй этаж, отпер дверь в квартиру и вошел в прихожую.

В прихожей происходила неестественно тихая суета, горевшая под потолком тусклая пыльная лампочка, освещала картину сборов.

У большего общего шкафа стоял непривычно трезвый сосед Тос в коричневом повседневном своем костюме и начищенных ботинках.

Его, всегда крикливая жена, одевала их пятилетнему канопатому сынишке бежевые сандалии. Пока мать его обувала он, балуясь и дразня ее, пытался стянуть с себя бело-коричневые клетчатые брючки. Его желтая с длинными рукавами рубашонка вылезла из пояса.

— Здорово, Роук, — поздоровался Тос и расплылся в глуповатой улыбке.

— Привет. Собираетесь, куда? — спросил Сергей, увидев темно-зеленый крупногабаритный вещевой мешок Тоса.

— Собрались, вот. — не поднимая головы, ответила жена Тоса: — В гости к родне, — и уже мужу: — Выходи, что-ли, горе луковое.

Тос одной рукой закинул на плечо вещевой мешок, другой подхватил небольшей черный с железными углами чемодан, прошел бочком мимо Сергея и вышел на лестничную площадку.

Через минуту, не попрощавшись, вышла и его жена с сыном.

Дверь за ними с шумом закрылась.

Он разулся, задвинув свои страшненькие растоптанные ботинки в угол, и прошел к себе в комнату.

После отъезда Светки прошли сутки.

В его комнате все еще пахло ее дешевыми духами.

Сенчин сел за стол на расшатанный с высокой спинкой стул, положил руки на белую, выглаженную Светкой, скатерть.

Скорый приезд Мишки его не радовал.

Он вспоминал то далекое время, когда был подростком и жизнь казалась волшебной, легкой сказкой, вспоминал как они, еще молодые, проводили беззаботные вечера в маленьком лесу-оранжерее на «Страннике». Он почти явственно слышал сейчас Светкин смех — звонкий, задорный.

Той Светки Ланиной, которой больше не будет.

Позади него открылась дверь, и голос Тосии Вак произнес:

— Гостей принимаешь?

И сразу возник голос Эвола Кюмо:

— Здравствуйте, Сергей.

Сенчин оглянулся.

Одетая в свое домашнее голубое, с белым кружевным воротником платье, Тосия Вак прошла в комнату и села напротив Сергея. Эвол устроился по правую сторону от Сенчина, сложил на столе руки. Его белая безупречная рубашка сияла чистотой.

— Тосия мне рассказала о Светлане, — произнес Эвол: — Я пришел к вам, Сергей, тоже с новостью.

Сенчин выжидательно посмотрел на него.

— Я не лечу с вами, Сергей, — произнес он с видимым усилием и глядя на свои ладони: — Я остаюсь.

— Как это, не летите? — Сенчин прокашлялся: — Почему?

— Как вам это объяснить? Из-за жены. Может быть я не люблю ее, как любил когда-то. Годы, события, что-ли, так сложились, — он пожал плечами и, подняв лицо, прямо посмотрел Сергею в глаза: — Но я никогда не был предателем. У нас не было детей, мы стареем и одиноки. Но я люблю ее. Это правда. Чтобы не было — люблю. Даже такую, какой она стала. Люди могут меняться и я надеюсь, что и она… — он осекся и потом продолжил: — Вы поймите, Сергей — человек не должен быть одиноким. Одиночество, оно как смерть. Как бы ни было, но человек должен знать, что его любят, что он не одинок в этом мире. Если я уйду с вами, то она умрет здесь, без надежды. Те, другие миры, куда вы полетите и где будете… Я хотел-бы быть там с вами, увидеть это своими глазами, но не в качестве предателя. Ведь она верит мне.

— Возьмите ее с собой, Эвол, — сказал Сергей.

Тот отрицательно покачал головой, произнес:

— Здесь наш дом. Мы прожили тут свою жизнь, а начинать все с начала уже поздно, да я и не хочу. Прощайте, Сергей. Я буду помнить вас.

Эвол встал и протянул ему руку, которую Сенчин пожал тоже, встав из-за стола.

Эвол Кюмо вышел из комнаты, тихо прикрыв за собою дверь.

Сенчин подошел к окну.

В просвете между ветками тополя он увидел, стоявшую у обочины грунтовой дворовой площадки, низкорослую щуплую женщину в каком-то невзрачном сером платьице и черной сумочкой на плече. Она смотрела на окно, в которое смотрел Сергей.

Эвол вышел из барака, пройдя немного, поравнялся с ней, и женщина пошла за ним следом, оглядываясь на стоявшего у окна Сенчина, потом взяла Эвола под руку и они исчезли из вида.

Сергей не отходил от окна, смотрел во двор, который стал для него чужим.

Тосия Вак тихо подошла к нему и встала рядом.

— Я первая всегда, говорила ему, что-бы он бросил ее. Будет мне уроком, — она помолчала немного, потом, добавила: — Не понимаю. Не хочу.

— Тетя Тося, может и вы с нами?

— Нет.

Они долго молчали, потом Тосия Вак заговорила:

— Мы были из касты распорядителей и все казалось проще и легче. А потом за мужем пришли. Обвинили в морализме. Суд приговорил его к десяти годам исправительных работ в каменоломнях Восточных Гор, а меня с сыном, к понижению кастовых прав. Выслали. Осели здесь, в Ясной Гавани. Через год пришло извещение, что муж умер. Потом на работе у сына его начальник написал кляузу, что разжалованный распорядительский сынок высказывает несогласие с решением суда. Моего Маула забрали прямо с работы. Десять лет. Переписываться нельзя. Я не знаю, что с ним, не знаю, жив ли он. Но то, что у меня не смогли забрать — это надежду. Я буду ждать его. У него нет никого, кроме меня. Все, что осталось у меня — надежда…

Потом они пили чай с ее вареньем из брусники, говорили мало, а когда она ушла к себе, Сенчин, сидя за столом в тихой своей комнатушке, вспоминал давно ушедшее.

Когда они еще подростками стояли в обзорном зале «Странника» и перед ними была вся вселенная…

* * *

В обзорном зале звездолета — просторном, с прозрачными высокими стенами, было темно и тихо.

Они вшестером стояли и смотрели на звезды.

— Красиво, — сказала Галя Романова.

— Обычные звезды, — произнес Семен Кисловский, стоявший между Светой Ланиной и Гансом Вульфом.

Сергей Сенчин посмотрел на Мишку Горина, тот стоял, чуть в стороне, облокотившись о стену.

— Жаль, что другие не пришли, — сказал Сергей.

— Ребята, — Света оглядела всех, спросила: — А почему именно нас взяли в экипаж? Как думаете? Ну вот ты, Мишка, скажи. Только без глупых шуточек.

— Если серьезно, — Горин повернулся в ее сторону:-то я считаю, что попал в экипаж, чтобы тебе было, кого изводить дурацкими вопросами.

— С тобой все ясно. — Света отвернулась от него: — А ты, Сережа?

— Я? — он пожал плечами, ответил: — Если честно, не знаю.

— Какие вы все скромные, — хмыкнул Семен Кисловский: — Нас взяли в экипаж «Странника» потому, что мы признанны лучшими. Это очевидно.

— А по-моему, — перебил его Ганс: — Таких как мы, набралось бы много. Думаю, что — воля случая. Просто, случайность.

— Наверное, — поддержала Вульфа Галя Романова: — На нашем месте могли оказаться и другие.

Семен рассмеялся и сказал поучительно:

— На нашем месте могли оказаться только мы.

Сенчин хотел было сказать ему какую-нибудь гадость, посмотрел и увидел в призрачном свете звезд и отсветах габаритных огней звездолета, Ланину. Она с восхищением смотрела на Кисловского с каким-то смешным для Сергея обожанием.

«— Девчонки. — подумал он: — Ясно.»

Ланина заметила взгляд Сенчина, смутилась и вдруг, с воодушевлением, порывисто заговорила:

— Ребята, как здесь прекрасно! Млечный Путь — рукой достать можно. Мы — экипаж, мы будем там, среди звезд. Давайте поклянемся здесь, сейчас, перед этими звездами, что никогда не предадим друг друга и то, во что мы верим! А?

— Это и так, понятно, — спокойно сказал Кисловский, не глядя в ее сторону.

Никто не поддержал порыв Ланиной и она замолчала, пристыженно, словно сказала какую-то страшную глупость. Сергей увидел этот стыд в ее лице и ему, стало очень обидно за нее, и он сказал ей:

— Все правильно, Светка. Здесь хорошо.

— Правда? — она улыбнулась ему: — Как будто ничего нет, только мы и звезды.

— Бездна, — отозвался со стороны Мишка: — Она нас слышит.

— Твоя бездна просто пустота. И просто звезды, — произнес многозначительно Семен.

Они долго стояли в той полутьме, глядя в бездну, и каждый видел ее по-своему.

 

Глава девятая

Дым, грохот, огонь

Грязные, покосившиеся от времени бордюры, почти потеряли следы весенней побелки. Людей на тротуаре и в скверу было немного — будний день. В конце сквера, утопающего в зелени кленов, виднелись бараки.

Ясное чистое небо. Солнце неторопливо ползло к зениту, заливая улицы ярким светом. Начиналась жара.

Склим вышел из сквера на Семнадцатую улицу и, постояв на перекрестке, вдыхая выхлопной дым проходивших мимо грузовиков, груженных белым пыльным щебнем, пошел через площадь Единства неторопливым шагом, невозмутимо глядя по сторонам, как и подобает полицейскому.

У овощного магазина номер восемь одноэтажного строения из красного кирпича под ржавой жестяной крышей и высокими, давно не мытыми витринами, Склим задержался, постоял, глядя на разложенные в деревянных лотках капусту и лук и, закурив, пошел дальше.

Трое пьянчуг, еще издали завидев полицейского, поспешно свернули с тротуара во двор ближайшего, покрашенного желтой краской, барака.

Идите спокойно, ребята.

Склиму стало смешно.

Настроение у него сегодня было самое, что ни на есть, праздничное, такое, от которого хочется вот так — по дурацки, заломив фуражку на затылок, пуститься в пляс.

Склиму было хорошо.

Наверное, нечто подобное он испытывал еще в молодости, задолго до женитьбы.

Хотя, если хорошенько подумать — он и сейчас не старик.

Нет, не старик!

Он вспомнил, как еще мальчишкой с друзьями лазил в сад какой-то конторы, где за деревянным покосившемся забором, росли вечно зеленые кислющие яблоки.

И все ради охранявшего тот сад сторожа — старого, злющего как собака, матершиника.

Да уж.

Так-же вспомнил то радостное чувство, с которым под настигающую позади него ругань сторожа, перелазил через забор, порвав рубаху и растеряв половину, зеленых еще, яблок.

Склим с радостью вернулся бы в то время и в тот сад.

На один день.

Хотя бы на один час.

Он шел по тротуару, любуясь зеленеющими густой яркой листвой, тополями, вдыхая пыльный теплый воздух, с запахами цветов и травы, растущими в небольших полисадниках под окнами бараков.

Склим утром встретил Сергея и тот сообщил, что сегодня приезжает Горин, а значит с передатчиком у него все получилось и скоро надо будет собраться в дорогу. А потом…

Корабль.

Как ему описывал старт корабля Мишка?

Дым, грохот, огонь. Будто тысячи громов и сотни землетрясений.

Он, в который уже раз, попытался представить себе старт корабля, и не смог. Воображение рисовало ночную грозу и рассекающие черное небо ослепительные молнии.

Нет, не представить.

Для этого надо самому оказаться там и он там будет.

Скоро.

Склим не замечал, что улыбается.

Когда? Завтра или через несколько дней?

Это неважно.

Скоро.

Сергей говорил, что до ближайшей от Тверди звезды, четыре световых года, но «Странник» покроет это расстояние быстрее, чем идет свет. Другие миры может такие же, как Твердь. Хотя нет, как Твердь — не надо. Может там все по-другому — лучше, проще. И он, Склим, увидит их собственными глазами.

А несколько лет…

Он прожил здесь всю жизнь, а впечатление такое, что мог-бы и совсем не рождаться. Хотя нет, конечно-же и хорошее было, правда мало, но было.

Склим не заметил, как оказался на Двадцать второй улице, совсем не там, куда шел.

— Старею, — произнес он и покачал головой.

Он свернул во двор ближайшего барака и пошел мимо вереницы вросших в землю низких сараев, по узкой тропинке, вдоль кустов и редких сосен.

Через двадцать минут, миновав несколько дворов, Склим вышел на улицу, вблизи полицейского участка.

Там, прямо напротив парадного крыльца, метрах в двадцати, у самой дороги, столпились десятка полтора людей — полицейские и гражданские. А все из-за большего грузовика умудрившегося врезаться в здоровенный высокий тополь, что рос рядом с участком.

Грузовик марки «Бегун-1500», темно-зеленого цвета, с квадратной фанерной кабиной, стоял уткнувшись в ствол тополя правым, вывернутым от удара, крылом. В цветочной клумбе отпечатался глубокий широкий след колеса.

Склим неспеша подошел к образовавшейся толпе.

Полицейские участка на такое событие вывалились все — Жар Дар, Ку Фин, и Рембе Оуп.

Пьяный водитель грузовика сидел на карачках под тополем и его натужно и громко рвало.

— Тьфу. Нашел место. — Жар брезгливо отвернулся и тут, увидев Склима, ощерился радостно: — Видал? Дела-а-а!

При этих словах, крупное красное лицо Жара расплылось в счастливой детской улыбке.

Столпившиеся рядом прохожие обсуждали случившееся — женщины осуждающе, мужчины с мрачным пониманием в глазах.

Водителя рвало.

Громко.

— Давно это? — спросил Склим, кивнув на смятое крыло машины.

— Блюет-то? Да вот только что…

— Авария давно произошла? — Склим с интересом следил за эволюцией на лице Жар Дара.

— А-а-а, это! Нет. Представляешь, сплю я, значит…

— Протокол сами составите, — перебил его Склим, посмотрев на водителя.

Мешковатые черные брюки водителя сильно натянулись на его заднице, открывая вид на верхнюю часть белых полушарий.

— Капитан уже у себя? — Склим снова посмотрел на Жара.

— В управлении еще. Не вернулся, пока. Наверное, крепкий нагоняй получает от начальства. Дело Точ Киха полная безнадега. Премию за прошлый месяц капитан нам урезал, и в этом — урежет. Надеюсь, что ему сейчас так-же хорошо, как и этому, вот, — и Жар Дар кивнул в сторону водителя.

Склим усмехнулся и добавил к сказанному Жаром, свое:

— Нет, не так. Ему должно быть еще лучше, гораздо лучше.

Жар Дар затрясся от смеха, и почти все стоявшие поблизости зеваки оглянулись в его сторону.

— Ладно, у себя буду, — произнес Склим и направился к крыльцу участка.

Поднявшись на крыльцо и, взявшись за железную дверную ручку, он машинально оглянулся и посмотрел на улицу, и все еще улыбаясь, увидел их.

Их было двое.

Одинаково одетые в серые клетчатые костюмы поверх белоснежных рубашек, таких-же серых широкополых шляпах и черных, начищенных до блеска, ботинках.

Они всегда одевались во все новое, «с иголочки», и ходили слухи, что у агентов обоих департаментов на сей счет — пунктик. Якобы они никогда не одевали второй раз ту одежду, в которой были в черных кварталах.

Пунктик.

И всегда серо-клетчатые.

За свою службу, Склим видел их всего-то несколько раз и всегда такими.

Не местные.

Местные не имеют такого лоска.

Столичные, из самой Блестающей Выси.

Агенты департамента дознания или юстиции. Впрочем, для него разницы в этом никакой не было.

Один агент был гладко выбрит, другой, который повыше — носил небольшие стриженные усы.

Они шли твердой решительной походкой вымуштрованных офицеров — не шли, а маршировали. Один из них закурил папиросу.

Черные ботинки при ходьбе весело сверкали новеньким лаком.

Без машины.

Чтобы не привлекать внимание.

Склим усмехнулся.

Да у вас, ребята, на лбу написано, кто вы такие!

Вряд ли на задержание они пошли бы пешком. Уже хорошо. Быстро сработали. Проследить путь Ланиной — дело техники, а когда вышли на вокзал отправления…

Молодцы.

Дальше совсем просто.

Склим почти явственно увидел лицо Толстой Ща, когда ее спросили о «девице».

И рисунок показали. Как-же без этого? Толстая Ща, наверное, с радостью поведала «господам», где и с кем она видела упомянутую особу последний раз.

— Есть у нас полицейский, под лейтенант Склим Ярк, он даже о-о-очень хорошо ее знает!

Слова, конечно-же, были другие, но смысл тот-же.

Склим вынужден был признаться самому себе в том, что в случае его ареста, арест пришельцев станет делом скорого времени, а вместе с ними и Фолка, и Тосии Вак с Эволом Кюмо.

Склим не боялся боли, всякое доводилось терпеть, но что ты можешь знать о боли, пока тебя не коснулись пытки?

В департаменте дознания песни поют даже немые.

Он понял все это за несколько секунд, пока смотрел на приближавшихся агентов. Они подошли к полицейскому участку — один остановился в нескольких метрах от крыльца, смотрел на Склима (смотрел прямо, неотводя глаз), другой, сказав что-то напарнику, шагнул к толпе.

Склим достал пачку папирос, вынул одну, и закурил от своей бензиновой вонючей зажигалки.

Тот агент, что в упор рассматривал Склима, продолжал курить, держа папиросу в правой руке.

«— Правая рука — это хорошо, господин офицер,» — подумал Склим и, стараясь выглядеть спокойным, слегка развернулся, чтобы скрыть от агента свою правую сторону и левой рукой, демонстративно стряхивая пепел с папиросы, он опустил правую руку к кобуре на поясе.

— А-а-а, Склим-то? — услышал он из толпы радостный голос Жар Дара: — Да, вон он на крыльце стоит.

«— Глупость какая-то», — успел подумать Склим.

Его короткоствольный «До-До-45» удобно лег в ладонь, палец коснулся курка.

Старый друг До-До — не оставит вам ни одного шанса.

Оба агента двинулись в его сторону уверенно, целенаправленно, и в их отточенных движениях и окаменевших лицах, обозначилась угроза.

Тот, что курил, еще держал папиросу в руке.

Склим большим пальцем взвел курок и услышал тихий металлический щелчок.

Вы все еще курите, господин офицер?

Расстояние между ним и агентами быстро сокращалось.

Они приблизились. И ни одной помехи.

Склим словно раздвоился: один он — смотрел на происходящее, как сторонний наблюдатель, а другой — действовал. Склим до конца не верил в то, что происходило с ним сейчас.

Все.

Усатый агент начал медленно доставать из кармана пиджака правую руку, и он заметил, как дернулась его верхняя губа и, резко повернувшись, Склим выбросил вперед руку с пистолетом.

— Ба-бах!

Два выстрела срослись в один громкий хлопок.

Пуля усатого агента обожгла Склиму правое предплечье, но зато его пуля точно нашла цель. Усатый отлетел назад, раскидывая руки в стороны.

Второй агент потерял всего лишь секунду и, бросив окурок, дергал что-то в кармане своего пиджака.

«До-До» в руке Склима громыхнул второй раз и агент, так и не вытащив руку из кармана, повалился в метре от своего товарища.

Все произошло быстро.

Дрогнувшая толпа у дороги огласилась женским визгом, начала рассыпаться в стороны. Двое полицейских присели (стоять остался лишь Жар Дар), схватились за оружие, которое еще надо было достать из закрытой кобуры.

Держа их на прицеле, Склим крикнул:

— Спокойно, ребята.

Он попятился спиной к двери, открыл ее левой рукой и ввалился в прихожую участка. Закрыв дверь, он задвинул железный засов.

Все.

Сделано.

Теперь события пойдут сами по себе.

По всей правой руке разливалась ломящая пульсирующая боль, и как эхо отдавалась в грудь, рука почти не слушалась его.

Чуть ниже правого плеча, темно-синяя ткань полицейского мундира имела небольшое рваное отверстие, в котором виднелась намокшая от крови, подкладка. Кровь стекала вниз, до самых пальцев правой руки и капала с рифленой рукоятки пистолета на пол.

Сделано.

Он переложил «До-До» в левую руку, оглянулся на холл — прямо напротив дверь черного входа была закрыта. В самом участке, кроме него, никого не должно быть.

— Засранцы. — Склим поморщился от боли и перешел к узкому зарешетченному окну.

На окнах участка решетки, так что пробраться сюда по-тихому у них не получится.

Рукояткой пистолета Склим одним ударом разбил стекло, прижался спиной к стене, на случай меткого стрелка с улицы.

Стекло осыпалось на дощатый пол, пропуская в помещение голоса людей и звуки машин.

— Эй, Склим!

Голос Жара.

Склим усмехнулся, крикнул:

— Чего тебе, Жар?

— Ты это… Не стреляй, Склим. Какого ты…

— Склим сдавайся, — это уже кричит ему Рембе Оуп: — Выброси пистолет в окно и выходи — руки над головой.

— Склим, ты их убил, — голос Жара начал срываться в хрип и он натужно закашлялся.

— Туда им и дорога, Жар.

— Слушай, — продолжал кричать Жар Дар: — Это все из-за Ирги? Это из-за развода-то? Склим, они просто упекут тебя в психушку и все.

Склим громко рассмеялся, крикнул в ответ.

— И все?

Он услышал, как Жар тоже посмеивается, а может это ему послышалось.

— Ты слышишь меня?

— Слышу. — Склим поморщился от боли.

Его начало мелко знобить.

— Не лезь сюда, Жар, — крикнул он: — Сиди, где сидишь, парень.

Он глянул вниз на кисть правой руки — кровь густеющими наплывами покрывала костяшки пальцев, вытекала из-под рукава.

— Склим, сдайся сейчас, пока не приехали департаментские. Не хочу, чтобы тебя пристрелили, Склим. Хочешь, пойду к твоей Ирге и скажу ей, какая она паскуда…

— Ты — добрый парень, Жар, — он усмехнулся, глядя в разбитое окно на зеленеющие ветки ближайшего тополя: — Она не поймет.

— Так это значит из-за нее? Ну, что я говорил?

Последнее Жар сказал, видимо кому-то, кто находился с ним рядом.

Вот и улетел.

И дым и грохот и огонь.

— А все-таки я еще ничего. Два выстрела и оба в «яблочко», — пробормотал он.

Осталось шесть патронов.

Агенты мертвы, а значит у пришельцев будет время уйти. Район тут небольшей, через пару часов все узнают о происшедшем, а уж чтобы сложить два и два, особых способностей не надо, поймут.

Склим высунул левую руку в ощетинившейся осколками стекла оконный прем и трижды выстрелил вверх.

— Бах-ба-бах!

Больше шума — больше разговоров.

— Эй, ты чего это, Склим? Твою…

— Не суйтесь ко мне.

Три патрона в барабане.

У него в кабинете в сейфе еще четыре упаковки патронов к «До-До» и полицейский карабин. А карабин, я скажу вам — это вещь!

Он мог видеть со своего места деревянный столб навеса, с лохмотьями облупившейся синей краски, часть толстого ствола тополя и свисающую вниз ветку, с яркими в солнечном свете, зелеными листьями.

Глядя на листья он вспомнил, как в такой-же вот солнечный день, шел с еще маленьким сыном по тротуару, держа его за руку, шел размеренно и неспеша.

— Сынок, сынок. Так получилось.

В тот день, шагая по залитой солнечным светом улице, он был счастлив.

— Я был счастлив.

Боль становилась сильнее.

Патроны в кабинете.

Склим отшатнулся от окна и начал пятиться назад, когда услышал за своей спиной бесцветный голос Ку Фина:

— Брось ствол, руки за голову!

Склим замер.

Черный ход…

Жар — ленивый, сукин сын, закрыть дверь, значит ее запереть!

Недавнее видение из прошлого опять напомнило о себе тоскливым чувством.

— Сынок, сынок, — он покачал головой.

— Я тебе не сынок, сука, — отозвался за его спиной Ку Фин.

Он усмехнулся, сказал Фину:

— Да. Ты — сука.

Склим прыгнул в сторону, разворачиваясь лицом к противнику, и в грохоте, дыме и огне, получил пулю под левые ребра. Падая, как во сне, он видел свою левую руку с пистолетом, поднятую влево и вверх.

Он еще не коснулся пола, а его «До-До» уже громыхал на весь мир, изрыгая из своего короткого ствола огонь и дым.

Обе выпущенные им пули ушли в потолок, разбили штукатурку, брызнула щепой старая дранка.

Склим увидел Ку Фина, уже упав на пол.

Тот стоял широко расставив ноги, глядел на него своими равнодушными водянистыми глазами, и обеими руками держал блестящий длинноствольный «Ре-сок».

— Б-ба-ба-бах…

Фин нажимал на курок и пистолет в его руках, направленный на упавшего Склима, дергался и выплевывал дым и огненные брызги.

Дернувшись несколько раз, Склим замер. Он лежал на правом боку, неуклюже завернув за спину правую руку, и из-под него расплывалось на полу бурое и вязкое.

Рядом с ним валялся его «До-До».

— Что? Он?… — это появился Жар Дар.

Раскрасневшийся, с громкой одышкой, он вышел из-за спины Ку Фина и удивленными глазами смотрел на лежавшее на полу тело.

— Эй, Склим.

— Готов, сука, — и Ку Фин демонстративно плюнул в лежавшего.

Но Склиму было уже все равно.