Подъезжая к профессорскому особняку, Гард, к великому для себя сожалению, уже не испытывал никаких дружеских чувств к Рольфу Бейли, а был, что называется, «при исполнении», то есть сух и официален, как если бы ему предстояло иметь дело с совершенно чужим человеком, от которого он не ждал ничего хорошего и которому намерен был платить тем же.

Внизу Гарда и Честера встретил сержант Мартенс, чтобы, оставив при входе в особняк полицейского, а у каждого окна первого этажа еще по одному человеку в штатском, сопроводить прибывших на второй этаж в кабинет, где находился хозяин дома — кстати, тоже не в одиночестве, а под неусыпным присмотром приставленного к нему телохранителя. Шагая по мраморной лестнице, а затем по длинному коридору. Гард отметил про себя, что Мартенс свое дело знает и что пора переводить его в инспекторы, то есть исполнять наконец данное некогда обещание.

Честер без воодушевления шел на шаг сзади. «Дела!» — думал он, вкладывая в это короткое слово всю гамму пережитых за минувший день ощущений, которые вряд ли взялся бы сформулировать более длинной фразой. Впрочем, если бы ему дали стопку белой бумаги, стило и время для размышлений… Да, дела!.. Как ни варьируй, мысли Честера крутились, в сущности, вокруг одного и того же, а именно: Дэвид и Рольф были друзьями, десятками лет проверенными, и вот — финал!

"Друг! — думал Честер. — Друг еще и потому друг, что понимает тебя с полуслова, входит в твое положение, как в свое собственное, безгранично тебе доверяет… Если телу, облаченному в одежды, время от времени необходима открытость воздуху, солнцу и ветру, то любой, самой замкнутой человеческой душе не менее необходимо дружеское участие. Биологически человек существо стадное, социально он тоже коллективист, — стало быть, потребность в общении обусловлена всей его историей и практикой жизни, как потребность в пище. Если не удовлетворена последняя, человек умирает, и тут всем все ясно. Но если человек оказывается в духовной изоляции, а лучше сказать, в душевной, внешне он, может быть, и живет, на деле же перестает быть человеком. О нем нельзя говорить как о нормальном, он болен психически, хотя его болезнь маскируется настолько, что многие видят в нем всего лишь «странную» личность. Быть может, когда-нибудь отсутствие у человека друзей станет предметом такой же тревоги, как обнаружение опухоли, как тревожный сбой кардиограммы?

Бедные Рольф и Дэвид! Между ними разрушается то, чего ни за какие миллиарды не мог приобрести никакой властелин мира… Какие бы неудачи ни преследовали Гарда, его всегда согревало сознание, что он не один в этом мире, что есть Клод, Валери, Карел, Фред и… Рольф. Есть друзья, которые его выслушают, поймут и простят, да, простят, что бы он ни натворил, как бы и где бы он ни оступился! — и тем горше утрата друга, чем больше надежд когда-то связывалось с его существованием…

И почему Гард не хочет допустить, что Рольф ничего не ведал о «подводной части» злополучной фирмы? Институт Дорона велик, его отделы из соображений секретности работают, вероятно, изолированно друг от друга. И вовсе не исключено, что профессор Бейли, занимаясь наукой, которую принято называть «чистой», был вынужден как бы заранее оправдывать любые ее результаты, поскольку они были не в его власти. Вынужден! Может представить себе такое Гард? Наконец, Бейли мог бессознательно закрывать глаза на сомнительные цели, стоящие перед ИПП, как их сплошь и рядом закрывают ученые, увлеченно работающие над каким-нибудь расщеплением атома и не думающие о том, что кто-то использует их открытия для создания атомной бомбы. Что делать теперь с Резерфордом, Эйнштейном, Ферми? Казнить?! Глупость это, потому что человечество само творит свою судьбу. Что же касается перечисленных и неперечисленных ученых, то не атомные бомбы они делали, а самозабвенно решали научные проблемы! Истину они искали! Как можно без этого? Нет истины, нет ее поиска, — тогда уж лучше прямиком в гроб… Конечно, опыты на людях во всех случаях жизни, независимо от науки и ее проблем, жестоки и бесчеловечны… Но дайте слово немому! Дайте Рольфу Бейли возможность объясниться и, может быть, оправдаться, а уж потом выносите свой человеческий приговор!.."

Фред Честер шел за Гардом длинными коридорами особняка, видел перед собой широкую, мерно покачивающуюся спину друга, и по мере того, как они приближались к двери, за которой их с трепетом — Фред почему-то был убежден, что непременно «с трепетом»! — ждал Рольф Бейли, все хуже представлял себе, как пойдет между ними разговор. «Почему Гард всех собак готов повесить на Рольфа, ориентируясь всего лишь на рассказ совершенно незнакомого ему человека, к тому же бывшего гангстера и убийцы Аль Почино? Нет, не согласен! — твердо решил Фред Честер. — Пока лично я не получу неопровержимых доказательств того, что Рольф сознательно взял на себя ответственность за научные опыты на людях — непременно сознательно! — я обязан доверять ему, как он доверяет мне. Это значит, что, когда Гард начнет разговор с Рольфом Бейли, мое участие в нем не должно ставить Рольфа в невыносимое положение!..»

— Фред, два слова, — вдруг сказал Гард, останавливаясь перед кабинетом Рольфа. — У меня к тебе просьба. Если я буду зарываться, а я буду зарываться, не стесняясь, ставь меня на место. И вообще, помоги Рольфу, ему будет сейчас нелегко. Ладно?

Честер молча и благодарно пожал руку Гарду.

Мартенс постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, толкнул ее. Гард и Честер вошли. Рольф Бейли сидел за столом. Он поднял голову от бумаг, которые лежали перед ним, ничего не сказал и даже не приподнялся. Мартенс с агентом вышли из кабинета. Гард закурил. Потом сел в кресло, стоящее наискосок от стола, за которым сидел Рольф. Честер потоптался на месте, как бедный родственник, и опустился на диван у окна. Общее молчание явно затягивалось и становилось невыносимым. Гард глянул на часы, и этот взгляд не ускользнул от внимания Бейли и Честера. Тогда Фред, боясь, что Дэвид Гард начнет со свойственной ему прямолинейностью, довольно глупо произнес, обратившись к Рольфу:

— А где же «Тубо, на место!»?

Дело в том, что Бейли из всех членов компании был самым большим аккуратистом, несмотря на холостяцкую жизнь, с которой, как и Гард, не хотел расставаться. В особняке у Рольфа всегда был идеальный порядок — не без оттенка юмора и игры, однако. Так, всякому гостю приходилось дергать на улице ручку звонка, и тогда за дверью раздавался свирепый рев волкодава, записанный на пленку для устрашения возможных грабителей, а для друзей — для экзотики. Затем слышался громкий голос хозяина, тоже сошедший с магнитофона: «Тубо, на место!» — только после этого дверь сама распахивалась, и довольный эффектом Рольф приветствовал гостя, сходя к нему со второго этажа по мраморной лестнице. Вечерами в доме горели непременно свечи, а не электролампы, потому что Рольф Бейли считал ужин без свечей равным свадьбе без попа. Впрочем, иногда гость слышал не рев волкодава, а рык льва, крик ночной совы или даже свист анаконды или раздирающий душу павлиний визг, про который говорят, что он «нечеловеческий», — Рольф варьировал своих «сторожей», — но «Тубо, на место!» было неизменным «блюдом», которым хозяин всегда угощал, успокаивая, гостей.

— Рольф, — повторил Честер, — почему я не слышу «Тубо»?

Увы, вернуть Гарда, Бейли и себя во времена их недавней безоблачной дружбы, как и задать предстоящему разговору непринужденную тональность, Фреду не удалось: никакой реакции ни от Дэвида, ни от хозяина дома не последовало. Рольф не улыбнулся, не встал из-за стола, не протянул гостям обе руки, как это делал обычно, а всего лишь поднял на них глаза, едва приоткрыв тяжелые веки, и потянулся к коробке с сигарами.

— Прошу, — сказал он сухо, раскурив сигару, выпустив первую скупую струю едкого дыма и протянув коробку Гарду и Честеру, — курите.

Наступила гнетущая пауза, которую нарушил Гард, и то по обязанности, а не по желанию:

— Я хотел бы уточнить некоторые детали, связанные с твоей научной работой, Рольф, проводимой на базе «Фирмы Приключений». Прошу тебя учесть, что это никакой не допрос, а всего лишь разговор, хотя его юридические последствия не исключены.

— А какова роль при всем при этом Фреда Честера? — спросил Бейли. — Он что, свидетель? На всякий случай? Доброволец? Или по принуждению?

— Не обижай Фреда, — сказал Гард. — Здесь он твой друг. Но если ты хочешь, я попрошу его удалиться.

— Черт с ним, — сказал Бейли, словно Честера в кабинете не было, и речь шла о человеке, в данный момент отсутствующем. — Пусть сидит, мне не жалко. Итак, я тебя слушаю.

— Ты не понял, — сказал Гард. — Это я тебя слушаю.

— Какие же необходимы детали?

«Спасибо и за то, — подумал Честер, — они на „ты“ и, кажется, говорят без откровенной вражды и неприязни. Но моя роль при этом действительно весьма сомнительна…»

— Детали даже мне интересны, Рольф, — сказал Честер вслух. — Как репортеру. Вероятно, опыты были во имя чего-то?

— Дурацкий вопрос, — констатировал Бейли. — Какой смысл ставить эксперименты, которые не во имя «чего-то», а сами по себе? Равносильно «искусству для искусства». Откровенно признаться, это была самая перспективная работа из всех, какие я когда-либо вел.

— И самая «закрытая»? — спросил Гард.

— Настолько, что даже намекнуть никому нельзя, — ответил профессор. — Кроме, разумеется, властей и полиции. Репортеры пусть затыкают уши или дают подписку молчать.

Честер сконфуженно приподнялся, но Гард остановил его движением руки:

— Фреда не трогай. Он, повторяю, здесь скорее для того, чтобы блюсти твои интересы, а не мои, и если ты этого еще не понял, это факт из твоей биографии, а не честеровской. Кстати: тебя никогда не тянуло кое-что рассказать мне, как старому другу, ведь «кое-что» можно было и приоткрыть?

Впервые Рольф Бейли выдавил из себя подобие улыбки:

— Ты угадал: тянуло! Всякая тайна для человека противоестественна, особенно для нормального и к тому же занимающегося научным поиском. Помнишь легенду о брадобрее царя Мидаса? Того самого, у которого выросли ослиные уши? Хотите выпить? Валяйте!

Рольф Бейли нажал кнопку, в стене раскрылись дверцы зеркального бара, из которого по рельсам выехал столик, уставленный разнокалиберными бутылками. Дэвид Гард, не мешкая, налил себе любимого стерфорда, а Честер, на цыпочках подойдя к столику, осторожно плеснул себе на донышко кальвадос: он очень боялся спугнуть намечающийся контакт.

— Так что там случилось с брадобреем? — напомнил Честер.

— Казалось бы, чего проще: брей себе ослиные уши хозяина и помалкивай. Так нет, ушел в чистое поле, выкопал ямку и выболтал земле все про уши, идиот! А знаете почему?

— Нет, — сказал Гард. — Твое здоровье.

— Ваше здоровье. — Рольф тоже выпил что-то. — Это еще с пещерных времен пошло — недержание. Увидел зверя или его след — скажи, иначе зверь слопает твоего соплеменника, и тебе же будет плохо. Заприметил мамонта — донеси, иначе весь род останется голодным. Вот откуда в человеке это неудержимое желание поделиться тайной, это роковое неумение ее сохранить. Тут обусловленная средой наследственность. Секретность — роскошь, которую может позволить себе лишь богатое общество. Выпьем за упразднение всех и всяческих секретов!

— Выпьем, — сказал Честер.

— Не возражаю, — добавил Гард. — Так что там случилось с брадобреем, Рольф?

— А черт его знает! — сказал Бейли. — Не помню. Но, думаю, если он болтанул ямке, тайна сразу перестала быть тайной, и царь Мидас, вероятно, «принял меры» — так это теперь называется в твоем ведомстве, Дэвид?

— Это когда отрубают голову? — сказал Гард. — Похоже. При всем при этом я все же не понимаю, каким образом тебе прикрыли опыты, если ты не брадобрей, а Дорон — не царь Мидас? Тем более что эксперименты столь перспективны?

— Понятия не имею.

— Кто-нибудь интриговал против тебя?

— Исключено. Я бы знал об этом. Нет, все случилось как гром среди ясного неба. Еще во вторник я получил от мистера Хартона… ты знал такого?

— Да, мы были знакомы, — подтвердил Гард.

— Получил от него очередную партию «живого материала», правда, с предупреждением, что последнюю: у него уже были какие-то трудности… не знаю, право, какие… А вскоре он исчез, я больше его не видел. А ты?

— Я тоже, — сказал Гард.

— Ну а в среду мне дали дополнительно солидную сумму денег, как вдруг в четверг Дорон говорит: «Профессор, ваши работы мы приостанавливаем до лучших времен!»

— В четверг, во второй половине дня? — спросил Гард. — Понятно… Теперь я предлагаю маленький сеанс телепатии. Я буду угадывать сейчас, Рол, над чем ты работал.

— Иди к черту, — спокойно произнес Бейли. — Если еще в «Бруте» ты спрашивал у меня, знаю ли я Аль Почино, ты, вероятно, прежде спросил у него, знает ли он меня…

— Логично.

— Ты все еще хочешь играть со мной в прятки? Валяй, я посмотрю, как это у тебя выйдет.

Гард смутился. Потом нахмурился:

— Прости, Рольф, я думал, ты предпочитаешь издалека. Хочешь сразу? Изволь. Ты ставил опыты на людях.

— Боже, какой телепат! — усмехнулся Бейли. — Разумеется, на людях, если тот же Аль Почино не летучая мышь, а гомо сапиенс. Нелегко же тебе далось это «открытие», с большой затратой серого вещества! Ну а теперь ты намерен «угадывать», зачем эти опыты? Давай!

— Я знаю, Рольф, только то, что твои эксперименты были делом грязным, изуверским и преступным! — сказал Гард.

— Вот как? — Бейли заметно побледнел, хотя все еще не снимал с лица иронической улыбки. — И вы оба шли ко мне, думая так? Шли к преступнику? Изуверу? Где твои наручники, Гард? Или хватит этого сержанта с его громилами?

— Не надо преувеличивать, Рольф, — примирительно сказал комиссар, едва сдерживая раздражение. — Ты упомянул о четверге. Именно в этот день я был у генерала Дорона и дал ему понять, что вышел на твой след. Истины ради добавлю, что я не знал тогда, что это именно твой след. Но поэтому Дорон и прекратил опыты: чтобы я не «открыл» тебя… Дорон хорошо знает, что можно делать, а чего нельзя, что в ладу с законом, а что в противоречии… А шли мы сюда в надежде разобраться с помощью старого друга, если он еще не утратил совесть, в том преступном и гнусном деле, в котором он, вероятно, сам участвовал не по своей воле.

— В гнусном! — повторил Бейли. — В преступном! Да что вы знаете об этом деле?!

— Все, кроме одного: зачем? — сказал Гард. — Зачем ты издевался над живыми людьми?

— В таком случае вы ничего не знаете! — воскликнул профессор. — Только внешнюю сторону вопроса! И уже — истязатель! Преступник! И это после всего, что у нас за плечами… Вот цена нашей дружбы!

— Все мы не без греха, — сказал Гард. — Но до сих пор среди нас не было преступников!

— Хорошо, — сказал профессор, беря себя в руки. — Хорошо. — Казалось, он принял какое-то важное для себя решение и в ту же секунду успокоился. — Хорошо! Ты сорвал мне работу, которая, знай об этом, велась для блага всего человечества. И ты же считаешь меня изувером и преступником. Очень логично, ничего не скажешь! Я мог бы закрыть свой рот на замок, сказав тебе: иди, господин комиссар, к Дорону и объясняйся с ним. Но, помня о нашей дружбе, попытаюсь сам тебе вправить мозги, чтобы ты не выглядел перед генералом полным идиотом. Ты готов меня выслушать?

— Да, — сказал Гард.

— Готов меня понять?

— Попробую.

— А с тобой, — повернулся Бейли к Честеру, — я вообще не намерен объясняться, потому что не понимаю все же твоей роли в этой истории. Ты кто? Что ты делаешь сейчас здесь, в моем кабинете? Тебе не кажется странным и унизительным положение молчаливого то ли друга, то ли врага?

— Я пошлю вас обоих к чертовой бабушке и уйду! — вспылил Честер, вскакивая с дивана. — Я хочу иметь собственное мнение обо всем, что происходит, но вовсе не настаиваю на присутствии! Если ни ты ни Дэвид во мне не нуждаетесь, отправляйтесь по вышеуказанному адресу!

— Ах, ты, оказывается, взял на себя миссию посредника? — саркастически улыбаясь, сказал Бейли. — Секундант! Не знаю, как Дэвид, но я тебя не уполномочивал. Катись…

— Брек! — улыбнувшись, скомандовал комиссар Гард. — Хорош секундант, если ты вытаскиваешь его на середину ринга и молотишь кулаками! Прошу вас, джентльмены, успокойтесь. При всех возможных вариантах кто-то из нас троих всегда должен быть с холодной головой. Не я — так ты, Рольф, не ты — так Фред, не он — так я. Оставь его в покое, профессор!

— Да черт с ним! — согласился Бейли. — Но пусть знает, что полотенце с моей стороны не будет выброшено никогда!

Честер вернулся на диван и, обиженно глядя на Гарда и Бейли, закурил сигарету, громко посапывая, как мальчишка, которого оттащили от обидчика и у которого еще зудят кулаки. Бейли тем временем почувствовал себя как бы не в кабинете, а на профессорской кафедре, встал из-за стола и даже сделал несколько шагов по комнате.

— Итак, господа, — начал он, ни к кому конкретно из присутствующих не обращаясь, а говоря как бы в зал невидимой, но большой аудитории. — Итак, мои бывшие друзья изначально поверили не мне, а своим первым впечатлениям, сложившимся, вероятно, после общения с людьми типа Аль Почино. Заявляю совершенно авторитетно, что эти первые впечатления ложны и примитивны! Мне неизвестно, что мои бывшие друзья думают о моей научной работе, но могу предположить, что…

— Ты прав, Рольф, — прервал Гард поток профессорского красноречия. — Пожалуй, для начала я должен был тебе сам рассказать то, что мне известно о твоих подвигах, а уж затем, предъявив, так сказать, счет, требовать его оплаты. Такой подход был бы и закономернее, и честнее. Тем более что я вовсе не намерен тебя ловить на слове… и вообще ловить.

Профессор в знак согласия благосклонно кивнул, приготовившись слушать. Рука его, протянувшаяся в этот момент к бутылке, тем не менее слегка дрожала, и это обстоятельство не ускользнуло от внимания Дэвида Гарда. Более того, вслед за тем, как Рольф Бейли дважды приложился к виски, он не нашел сразу, что ответить на монолог Гарда. Дабы прервать затянувшуюся паузу. Честер решил внести свою лепту:

— Рольф, мне кажется… Я никогда не забуду слов Аль Почино: «Не ротвейлер за мной гнался, за мной бежали мой страх и мой ужас…» Когда такое говорит не гимназист в белом подворотничке, а профессиональный гангстер, видавший виды!..

— Но ведь ты ровным счетом ничего не понял! — воскликнул, как бы очнувшись, Бейли, хотя голос его был глух, словно он уже сошел с кафедры и говорил теперь через несколько слоев ваты. — Вы оба профаны! Простофили!

— Нас обманул Аль Почино? Ты это хочешь сказать? — спросил Гард. — Нас попросту надули? Да? Так просвети нас, Рольф! Видит Бог, я хочу убедиться в нашей ошибке и в твоей правоте!

— Ты в ней сейчас убедишься… — без уверенности в голосе произнес Бейли. — Первое и самое главное. Оторвитесь с Честером от своих повседневных забот и подумайте о ситуации, в которой мы все оказались! Я имею в виду жизнь, которой мы живем. Газетенка Фреда пописывает, а ты, Дэвид, каждый день читаешь вопли о загрязнении окружающей среды, о том, что ядохимикаты уже проникли в грудное молоко, — вдумайтесь только, в грудное молоко почти всех матерей!.. Вы, случайно, не члены партий «зеленых»? А я, грешным делом, подумываю, не вступить ли… Еще ты читаешь, Дэвид, об ускорении темпа жизни — так? О ее невротизации — так? Об увеличении психических заболеваний и тому подобном, — лекцию вам прочитать на эту тему? Да откройте же ваши глаза наконец!

— Открыли! — чуть ли не заорал Гард. — Что дальше? Какое отношение все это имеет к ротвейлерам, которые догоняют твоих подопытных и вырывают у них часть их тела?

— Не торопи меня, Дэвид. Пока что я говорю о том, что мы быстро и резко меняем среду своего обитания. Теперь следите за мыслью. Известно ли вам, что происходит с существами, а мы биологические существа, которые не успели или не смогли приспособиться к изменившейся среде? Зайдите в таком случае в палеонтологический музей и посмотрите, что с ними стало! — Бейли с шумом отпил виски и продолжал: — Вы, может быть, думаете, что все происходящее сейчас в мире — временное явление? Да, с каким-нибудь загрязнением среды покончить, может быть, и можно. Но даже если нынче в каждой точке земного шара будут приняты необходимые меры, — что, как вы понимаете, совершенно невозможно, но попробуем себе представить! — то по инерции загрязнение все еще какое-то время будет нарастать. Впрочем, дело даже не в этом. Человечество не может развиваться, не меняя среду! Не может! — это закон природы. И не развиваться оно тоже не может. Все эти рецепты «нулевого развития», поверьте мне, бред! Чепуха и самоубийство! Я мог бы привести вам тысячи доводов, но приведу только один. Известно ли вам, что болезнетворные микробы и вирусы быстро привыкают к лекарствам, которые их сдерживают и заставляют отступить?

— Да, известно, — сказал Гард. — Как и то, что прием одних и тех же препаратов может вызвать аллергию и даже шок. Что дальше?

— Какие грамотные! Тем проще мне объяснить вам, что стоит всего лишь задержать на год — на один только год! — обновление лекарственного арсенала, и вирус какого-нибудь СПИДа перейдет в наступление на и без того ослабленное человечество. Причем с такими последствиями, что средневековые эпидемии чумы и холеры покажутся нам тихой идиллией! Вот так обстоит дело. И это всего лишь преамбула…

Рольф Бейли снова сел в кресло и потянулся к бутылке.

— Пожалуй, тебе хватит, — неуверенно произнес Честер. — Сохрани свежесть мозгов, а то потеряешь логику.

— Не беспокойся, не потеряю, — зло ответил Бейли. — Больше того, и вам советую выпить. Когда начинаешь думать о будущем человечества, трезвость не нужна, она прямым ходом тащит в петлю… Ну, что вы скажете о человеке, который намерен в этих необратимых и трагических обстоятельствах открыть людям быстрый и реальный путь к выживанию? Который позволит им, и вам в том числе, приспособиться к тому страшному, что вас всех ждет, то есть поможет стать сильными, здоровыми, в значительной мере независимыми от внешней среды?

— Если ты так ставишь вопрос, — сказал Гард, — значит, именно тебе благодарное человечество должно ставить памятник из чистого золота?

— Не мне одному, — даже привстал с рюмкой в руке Бейли. — Но и мне тоже, если без ложной скромности! При условии, если я завершу начатую работу…

Он выпил и снова сел. Ноги его плохо держали, но в глазах была трезвость, а во всем облике фанатическая страсть, в какой-то степени пугающая Гарда и Честера. Они даже переглянулись: уж не болен ли Рольф психически?

— Я хотел бы, Рольф, услышать от тебя доказательства того, — произнес Гард, — что эксперименты твои столько же чисты, как и цель, к которой ты стремишься.

— Скажи, Дэвид, ты оправдываешь хирургическую операцию, с помощью которой человеку спасают жизнь? Оправдываешь? Прекрасно. Но ведь операция — это боль, это страдание для него! Стало быть, боль и страдание ты тоже готов оправдать во имя благородной цели?

— Готов, — согласился, подумав, Гард. — Пожалуй.

— Приятно слышать. Значит, в принципе можно стремиться к благу, причиняя боль и страдание? Прекрасно! — Бейли обращался уже не к одному Гарду, но и к Честеру. — Теперь несколько слов о содержании и смысле моей работы. Наверное, вы слышали о «втором дыхании», не могли не слышать. Но мало кто знает о том, что есть еще «третье дыхание». Я понятно говорю?

— О «третьем дыхании» мне, например, ничего не известно. Может быть, Фреду?

Честер отрицательно покачал головой, и Рольф удовлетворенно цокнул языком. Затем сказал:

— Так вот, «третье дыхание» — реальный факт, хотя вывод, к которому этот факт приводит, выглядит фантастическим. В состоянии «третьего дыхания» слабая женщина, представьте себе, рвет стальные цепи! А нетренированный мужчина ставит мировые рекорды в беге и прыжках! Вот какими, оказывается, резервами располагает человеческий организм!

— Об этом мы догадываемся, — сказал Честер. — Не открывай нам америк, Рольф, даже называя их «третьим дыханием».

— Дурак! — добродушно произнес Бейли. — Дослушай до конца, а потом проявляй свою примитивную эрудицию. Беда ведь в том, что, во-первых, мы не знаем истинной величины наших резервов и, во-вторых, не в нашей воле включать их, когда это необходимо, а включив, ими управлять! Общие контуры проблемы, надеюсь, вам ясны? Имейте в виду, однако, что у «третьего дыхания» есть и другие достойные проявления. Например, человек может сам, без всяких лекарств и хирургических вмешательств подавить в себе практически любую болезнь, любое недомогание, если, разумеется, овладеет секретами включения и управления своими резервами. Спрашивается: надо ли или не надо выявлять эти механизмы и обучать людей?

— Тут не может быть двух мнений, — сказал Гард. — Но собаки, вырывающие у человека…

— В чем главная трудность? — не слушая Гарда, продолжал Бейли. — В том, что «третье дыхание» нельзя вызвать по формальному заказу. Оно включается, и то не всегда и не в полном объеме, когда человек подвергается смертельной опасности. Нужен предельный стресс, чтобы оно включилось! Когда же этот стресс происходит в обыденной жизни, возле человека с включенным «третьим дыханием», к сожалению, нет исследователя с приборами… Замкнутый круг, верно? Почему замкнутый? Потому, что, если подвергнешь человека смертельной опасности в лабораторных условиях, он никогда не поверит в истинность опасности и «третье дыхание» не наступит. Как быть? Думайте, думайте: как быть? Ты не комиссар полиции, а ты не журналист, вы оба ученые, поставившие перед собой задачу. Как быть?

— Выпустить на подопытного человека настоящего ротвейлера?! — воскликнул Честер. — И ты полагаешь такой опыт честным и чистым?!

— Оставь, пожалуйста, эмоции в покое! — разозлился Бейли. — Весь мир с затаенным дыханием следил за тремя парнями, которые провели двадцать четыре часа при температуре минус сорок градусов плюс ветер силою пятнадцать метров в секунду, имитируя взятие Эвереста, — и ничего! Герои! Этот эксперимент возможен! А удирать от собаки нельзя? Опаснее? Да бросьте вы говорить глупости! А сами походы на Эверест? А пешком к Северному полюсу? А без акваланга на глубину сто метров? Перечислять дальше? Или хватит? Люди не только ради интереса, ради долга попадают в экстремальные ситуации, сами лезут в них, чтобы выявить резервы человеческого тела и духа. Они ставят себя в условия жестокого кислородного голодания, минимальных и максимальных температур, высокого и низкого давления, голода и страха, чтобы выяснить потенциальные возможности живого организма. В конечном итоге, чтобы путем тренировки выжить в изменяющихся физических и психических условиях окружающей среды! Что же вы не предъявляете им ордеров на арест? Или их организаторам? Почему у вас нет к ним претензий? Вы взахлеб читаете о них в газетах, вы следите за ними по телевизору затаив дыхание, а ко мне являетесь домой как обвинители?

Рольф Бейли резко сел в кресло и умолк, то ли устав от бурного монолога, то ли посчитав его исчерпанным. Гард и Честер молча переглянулись. По коридору, мимо кабинета, в котором они сидели, кто-то прошел, стараясь не стучать подкованными сапогами по паркету, вероятно, сержант Мартенс или кто-то из его людей. Молчание первым нарушил Гард:

— Рольф, те, о ком ты говоришь, ставили на себе опыты добровольно. В конце концов, никто не может заставить человека жить, если он сам не желает. Но заставлять человека умирать, если он хочет жить, — это преступление! Я хочу, Рольф, чтобы ты меня тоже понял. Ты посылал за живыми людьми собак, чтобы они вырывали у них живую плоть. Натренированных собак — за людьми, которые были вынуждены спасаться!..

— Ну что ты знаешь об этом опыте?! — теперь вдруг сорвался Бейли, заорав во все горло. — Что ты знаешь?! Важно не то, угрожает ли человеку подлинная опасность, а важно, чтобы он до конца поверил в ее реальность!

— Уж не хочешь ли ты сказать, что Аль Почино преследовали мнимые ротвейлеры? — спросил Гард.

— Нет, собаки были самыми настоящими, но опасность подопытному тем не менее не грозила!

— А фильм! — воскликнул Честер. — Ты лжешь, и тебя уличает фильм! Аль Почино не мог ошибиться или придумать: настоящие собаки там терзали настоящего человека, и этого ты не можешь опровергнуть!

— И не собираюсь. — Бейли неожиданно улыбнулся. — Фильм был подлинным. Эти кадры были сняты в гестапо, в период Второй мировой войны.

— Гестапо?! — ошеломленно переспросил Гард.

— Ну и что? Вот именно: гестапо. Подопытный не может усомниться в их достоверности. А ассистент предлагает ему обратить внимание на приметы собаки, убеждая, что на него бросится тот же самый пес. И когда это происходит, он тотчас узнает собаку и поэтому бежит, спасая свою жизнь. — Бейли торжествующим взглядом ученого обвел потрясенных слушателей. — Не можете догадаться, в чем дело? — спросил Бейли с иронией. — А фокус в том, что все чистопородные ротвейлеры удивительно похожи друг на друга! Те, которые были на экране тогда, и те, которых мы пользовали в экспериментах сегодня! Таким образом, подопытный все принимает за чистую монету, меж тем как наши ротвейлеры могли догнать их, даже хватануть за штанину, но им запрещено было терзать преследуемых. Подопытный всегда выходил из гонки победителем? Всегда!

— Ты хочешь убедить нас в том, что смертельная опасность во всех опытах, и не только с собаками, была мнимой? — спросил Гард.

— Увы, к сожалению, не всегда можно было добиться эффекта подлинности, лишь имитируя угрозу. Вдобавок иные гибли, как бы вам сказать, сами, не выдержав нагрузки, от перенапряжения… — вновь переходя на «кафедральный» тон, ответил Бейли. — Естественный отбор в чистом виде! Но, во-первых, в наших экспериментах никогда не было изуверства, в чем еще минуту назад вы были убеждены. Во-вторых, сколько, вы думаете, погибло людей?

— Сколько?

— Единицы! За три года — не более десяти человек!

— Значит, жертвы все-таки были? — угрожающим тоном произнес Гард.

— Не пугай, Дэвид, я не из пугливых. Как же без жертв? А разве испытания новых самолетов обходятся без трудов? В процентном отношении у нас их не больше, чем в авиации…

— Ты упорно игнорируешь тот факт, что в испытатели тоже идут добровольцы!

— Комиссар Гард, нам было бы куда приятнее работать с такими же добровольцами, поверь мне. Однако практически это невозможно. И не потому, что нельзя найти «живой материал», изъявивший желание с нами сотрудничать, а потому, что человек, по доброй воле согласившийся пусть даже на смертельный эксперимент, в глубине души, как тот же летчик-испытатель, как астронавт, как альпинист в команде, поднимающейся на Эверест, все же верит, что риск будет сведен к минимуму, что все обойдется, что он останется жив. И тогда «третье дыхание» практически не наступает. Мы проверяли. Увы, это так. Только, как бы точнее выразиться, у «приговоренных», то есть у тех, кого мы как бы «заставляем» пройти через наши опыты, возможен настоящий губительный стресс… Что вам еще не ясно? Какие у вас еще претензии? Бог с тобой, Дэвид, ты человек казенный, уж не обижайся, но Фред! Неужели и ты ничего не понял?

Честер отвел глаза, не выдержав пристального взгляда Рольфа Бейли.

— Понимаешь, Рол, — сказал он, подумав, — меня смущает то обстоятельство, что ты подвергал людей не просто смертельной опасности вопреки их воле, а то, что — я назову вещи своими именами — подвергал их пыткам!

— Пыткам?! — повторил с недоумением Бейли. — Вот оно как! У меня, выходит, была не лаборатория, а застенок! Я загонял под ногти иглы, выпытывая государственные секреты? При этом не оставлял им никаких шансов на выживание? Так? Нет уж, дорогой мой, давай и тут разберемся… Во-первых, моими подопытными были не просто попавшиеся на глаза невинные младенцы, а преступники! Мы находили их, ловили и… использовали в экспериментах. Правда, этим занимался не я, а специальная служба Дорона, мне же доставляли «живой материал» уже в готовом, что ли, виде. Итак, это были те, кто сам, по доброй воле, еще до меня избрал смертельно опасное «ремесло»…

— Но ты ведь лишил их этой «доброй воли»! — вставил Честер. — Их доставляли тебе, да. Но не без помощи угроз и шантажа!

— Ну и что? — спокойно возразил Бейли. — А прежде они разве жили и действовали не по воле обстоятельств? Не по приказу мафии? В чем принципиальная разница? Для них, я тебя спрашиваю? В том разница, что за смертельный риск мы заплатили Аль Почино в два раза больше, чем ему обычно платил его шеф Гауснер? В том, что их жестокость, пагубную для окружающих, мы использовали в интересах науки, стало быть, во благо всего человечества? Не кажется ли тебе, Фред, и тебе, Дэвид, что мой способ действия и эффективнее, чем в мафии, и гуманнее? Вы говорите: пытки?!

— Это я сказал, — заметил Честер.

— Не важно. Гард тоже так думает. Но у меня к нему вопрос как к юристу. Что грозило бы тому же Аль Почино, если бы он попал не ко мне, а в руки полиции, а затем правосудия? За убийство антиквара? Ну, Дэвид?

— Газовая камера. Ну, может быть, при условии каких-то смягчающих вину обстоятельств, лет двадцать каторги.

— Иначе говоря, смерть или двадцать лет медленных, хладнокровных, скрытых от мира пыток! Да-да, ты не можешь отрицать, что каторга для таких, как Аль Почино, — это растянутая во времени, но все-таки пытка, от которой тоже сходят с ума и даже кончают жизнь самоубийством. Этого ты не посмеешь отрицать, Гард! Так что же? Двадцать лет подобных истязаний я заменил двумя месяцами, и не пыток, а опытов, а потом еще оплатил страдания человека, чего ваши тюрьмы — из соображений гуманности, наверное? — не делают!

— У тебя превратное представление о смысле и назначении наказания, — сказал Гард.

— Это почему же? — возразил Бейли. — Я не юрист, я ученый, но даже я понимаю, что вы подвергаете преступника истязаниям, как физическим, так и моральным, чтобы он осознал и исправился, — так? Так! Оставляю вопрос о том, как часто вы достигаете цели и так ли уж действенна ваша исправительная практика. Почему-то мне кажется, что, выйдя потом на свободу, через десять — двадцать лет, ваши «осознавшие» и «исправившиеся» вновь берут в руки ножи и пистолеты и вновь попадают под влияние мафий. Это называется, если не ошибаюсь, рецидивом, верно, Дэвид?

— Верно.

— И каков его процент? Ты не скажешь на память?

— Скажу. Большой.

— А я, между прочим, дав преступнику страшный урок, не только избавляю его в будущем от нищеты, то есть не только лишаю его социальных причин для совершения новых преступлений, но еще вытаскиваю его из болота мафии, вывожу из преступного окружения, из этой среды, сделав ему пластическую операцию и сменив ему не только имя, но даже отпечатки пальцев! Он может буквально как новорожденный начинать новую жизнь! Многие ли мои подопытные вернулись к своим прежним преступным занятиям? А, Дэвид, многие?

— Не знаю.

— Я знаю: единицы! Таким образом, вашей цели «осознания» и «исправления» мы достигаем быстрее, результативнее и более гуманным способом! Кстати сказать, с каждым из моих подопытных заключается контракт, а это значит, что формально «добровольность» соблюдена! Ну? Что ты скажешь на все это, комиссар? И ты, печатный глас народа?

Рольф Бейли вновь приложился к виски и не без торжества сошел с «кафедры» на рабочее место за письменным столом.

— Что касается меня, — сказал после паузы Честер, — то я, Дэвид, почти «готов».

— Могу тебе позавидовать, — мрачно произнес Гард. — У меня такой вопрос, Рольф. Если ты так убежден в своей правоте, почему бы эти опыты не делать открытыми? Не разрекламировать их полезность, результативность и, как ты говоришь, гуманность? И почему твой шеф и покровитель Дорон, едва я сунул нос в вашу преисполню, немедленно прекратил твою деятельность, а потом еще «наигуманнейшим» образом уничтожил почти всех твоих подопытных, заметая следы?

— Нет, — сказал вдруг Честер, — я еще не «готов». Подожду, что Рольф ответит.

— У него очень принципиальная позиция, — с улыбкой сказал Бейли, обращаясь к Гарду и имея в виду Честера. — Не пора ли нам его все же выгнать?

— Пожалуй, пора, — тоже улыбаясь, согласился Гард. — Впрочем, пусть сидит. Если серьезно, его колебания отражают и твои, Рольф. Я не могу поверить, что ты сам веришь во все, что говоришь.

— Не лезь ко мне в душу, — с горькой иронией сказал Рольф Бейли. — У современного человека душа — сплошной лабиринт, и там есть такие закоулки, из которых, бывает, даже с полицейскими собаками не выбраться… Но ты задал мне вопрос? Отвечаю. Почему бы не открыть наши опыты? Во-первых, потому, что я не наивный идеалист, а опыты стоят колоссальных денег, — ты меня понял? Украдут! Конкуренты! Лишат приоритета! Кроме того, нельзя сбросить со счетов и то, что результаты наших изысканий имеют, безусловно, военно-государственное значение, — надеюсь, это не нужно тебе объяснять? Наконец, целый перечень не менее важных и существенных причин. Например: финансирование идет через ведомство генерала Дорона, — стало быть, он и определяет степень и уровень закрытости моей работы. Не я! Кто платит, как говорят, тот и заказывает музыку. И не вы, потому что вы с Честером пока что ни одного лемма на опыты не выложили. Есть и еще один довод. Массовое общественное сознание — а господствующая мораль есть производное этого сознания — всегда и неизбежно отстает от событий. Если даже вы, умные и видавшие виды люди, к тому же мои друзья, извините за выражение, накинулись на мою работу с несправедливыми обвинениями, а меня посчитали мракобесом и преступником, что прикажете ждать от недальновидного и тупого обывателя? Пройдет время, его сознание приспособится к новым условиям, и тогда он скажет мне спасибо, как, надеюсь, и вы. А пока — рано.

— Значит, — сказал Гард, — в массе своей народ, по-твоему, моральный консерватор?

— Ты еще сомневаешься в этом? Безусловно! Народ — быдло! Он развлекался, когда жгли Джордано Бруно, считал еретиком Галилея, разрушал станки, не принимал картофель, смеялся над синематографом, прежде чем его признал, восставал против компьютеров, опутал, как паутиной, «моральными проблемами» пересадку донорских сердец… Продолжать перечисление или хватит? Тебя не поражает, комиссар Гард, как это вопреки консерватизму толпы все же рождались прогрессивные идеи и пробивали себе дорогу?

— Не вопреки, — поправил Гард. — Вопреки воле народов еще ничего никогда не торжествовало.

— Да?! — прервал молчание Честер. — А фашизм? А войны?

— Что — фашизм? — сказал Гард. — Что — войны? Большинство не хотело ни того, ни другого.

— А им навязали! — с сарказмом воскликнул Бейли. — Что и доказывает: быдло!

— А кто тогда делает революции?! — тоже вскричал Честер. — Благодаря кому…

— Благодаря кому они происходят? Благодаря тупицам реакционерам, которые тормозят безотлагательные реформы и тем самым доводят до взрыва! Дураки — всюду дураки. Ждать, когда они прозреют и сообразят, что для народа благо, а что нет? У меня мало времени, нас всех торопят события.

— Вывод? Определять, что для народа хорошо, а что для него плохо, дано тебе? — сказал Гард. — Или вот ему? — Он указал на Честера. — Или Дорону?

— Есть люди близорукие, а есть дальновидные. Кто же кого должен вести?

— Это ты себя и Дорона, разумеется, полагаешь дальновидными? Вам и дано определять, что есть для народа благо? Гитлер тоже так про себя думал и привел народ к катастрофе! — резко сказал Гард. — А вы с Дороном просто иезуиты, исповедующие лозунг: цель оправдывает средства!

— Опять демагогия! — презрительно бросил Бейли. — Иезуиты! А что такого они сделали, позволь тебя спросить? Какой такой цели достигли, используя неправедные средства?

— Основали фашистское государство, — тихо сказал Честер.

— Какое? Где и когда?

— В семнадцатом веке, в Парагвае. Что у тебя было по истории на второй год обучения в колледже? Иезуиты так воспитали народ, то есть местных индейцев, что он с благодарностью целовал розги, которыми его пороли «отцы», лучше народа знающие, что человеку для его же блага надо.

— Это не разговор, — оборвал Честера профессор Бейли. — Меня совершенно не интересует Парагвай и его коренное население. Я делаю благое дело. Я способствую выживанию человечества. Вы просто спятили. Я опроверг все ваши вздорные обвинения, а услышал в ответ байку про индейцев Парагвая и общефилософские рассуждения, где сколько голов, столько теорий! С меня достаточно ваших заскорузлых эмоций!

— Ну что же. — Гард встал. — По-моему, все уже сказано, и, как водится между друзьями, до конца. Дело лишь в том, кто что услышал в этом разговоре. Пусть я «моральный консерватор», но все же задумайся, Рольф Бейли. Почему сквозь тысячелетия человечество пронесло неизменным такое логически недоказуемое понятие, как «совесть»? И почему Гитлер счел необходимым объявить совесть химерой… Одевайся, Рольф.

— Что ты намерен делать?

— Взять тебя с собой.

— Для чего и по какому праву?

— Для твоего же блага и по праву человека, облеченного властью. Вот видишь, в данном случае я определяю, что для тебя благо, а что нет.

— Типичный произвол! Или ты шутишь?

— Нет, перевожу твою теорию в действие.

— Тогда объясни по-человечески…

— Хорошо, Рольф, слушай. Я убежден, что твой особняк, начиная с туалета и кончая этим кабинетом, прослушивается генералом Дороном. Моя глушилка работает, но мощности ее, боюсь, не хватает. Стало быть, Дорону может быть известен весь наш разговор и даже то, что я говорю тебе сейчас. Коли так, он понимает, что ты для него потенциально опасен, ибо знаешь слишком много и можешь вольно или невольно выболтать, как тот брадобрей царя Мидаса. Кроме того, в отличие от тебя, Дорон прекрасно осознает, насколько преступна его и твоя деятельность. Поэтому я вынужден забрать тебя отсюда и устроить так, чтобы ты был какое-то время недоступен Дорону.

— В тюрьму?!

— Возможно.

— Фред, что ты молчишь? — обратился Рольф Бейли к Честеру, который в ответ только пожал плечами: мол, в этих делах нужно довериться Гарду.

— Мартенс, вы далеко? — не повышая голоса, произнес Гард, дверь тут же отворилась, и сержант вошел в кабинет. — Автобус с глушилкой снимите. Мою машину к подъезду. Впереди нас и сзади по мотоциклисту. Если все ясно, исполняйте.

Мартенс щелкнул каблуками и вышел. Дэвид Гард приблизился к Бейли, наклонился к его уху, но не шепотом, а своим нормальным голосом, то есть явно демонстративно, сказал:

— Рол, завтра во Дворце правосудия я устраиваю прелюбопытнейшую пресс-конференцию. Ровно в восемнадцать ноль-ноль. Я хочу, чтобы и ты и Аль Почино не только дожили до нее, но и пережили ее. Я так хочу, Рол, и так будет. Ты меня понял?

После этого они втроем двинулись из кабинета. Профессор шел впереди, безвольно опустив плечи, а Гард и Честер, как конвоиры, чуть сзади от него, по бокам.