Окончила Институт инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии. В 2006 году вступила в Творческое объединение современных художников.

Пишу рассказы, похожие на сказки, и сказки, похожие на рассказы, с лёгким привкусом философии.

В 2013 году вышли книги «Недоступная принцесса. Сказки для мужа» и «Принц на горошине. Сказки для любовника», сборник стихов «Опавшие листья». В 2014 году после окончания Высших литературных курсов им. И. А. Бунина выпускники (и я в том числе) издали сборник рассказов «Шахерезады +». И — ура! Меня приняли в Союз писателей России. и кандидатом в члены Интернационального союза писателей.

Не могу не писать. Или могу писать?

 

Три апельсина

В одном большом пыльном и душном городе под названием Москва наравне с простыми людьми жили принцы и принцессы. Они женились и выходили замуж не только друг за друга, но и за простых людей, они перемешались с местным населением, и с первого взгляда трудно было понять, кто перед вами. В этом городе жил и тот принц, о котором мы хотели рассказать любезному читателю. Принцев в городе было пруд пруди, а полукровок — ещё больше. Особенно на юго-востоке города, несмотря на то, что там была совсем плохая экологическая обстановка, обусловленная господством северо-западных ветров. В этой провинции жили многие известные особы, например, Принц-на-горошине — очень достойный господин. Его очень уважали горожане, потому что по нему они приладились сверять свои часы. Они переводили стрелки своих часов по педантичному принцу. Он выходил из дому ровно в двенадцать часов и ушлые горожане, собравшиеся у его подъезда, сразу переводили стрелки на двенадцать, от этого и пошло известное выражение «перевести стрелки», потому что дотошный принц всегда точно выходил из дому и этим очень помогал неорганизованным городским ротозеям.

Плотность расселения принцев в этой замечательной провинции была так высока, что по соседству с Принцем-на-горошине жил и принц, о котором пойдет речь в нашем повествовании. И дом принца, и дома вокруг были построены из камня, потолки в них были высокие, стены толстые и такие крепкие, потому что строили их пленные солдаты побеждённой армии. Они с каждым камнем замуровывали в стену свою тоску по родине, горечь поражения и свои погибшие надежды. Поэтому стены домов были больше похожи на стены темниц или гробниц, и все, кто жили потом в этих домах, тоже чувствовали необъяснимую тоску и грусть. И когда люди в этих домах писали картины, то выходили у них иконы, с которых печальными глазами смотрели давно ушедшие люди, и никто не смел повесить в своих домах эти картины; когда писали музыку, то вместо польки получался траурный марш, и все, кто слушал эти песни, начинал плакать навзрыд и не мог остановиться. Если в таком доме поселялся писатель, то что бы он ни писал, всё выходило грустным. Писал он сказку — получалась грустная сказка, писал он повесть — получался панегирик, писал роман — сам плакал так, что слёзы заливали ему тетради и он не мог писать дальше — по-мокрому, получался слезливый роман, если писал стихи, то они получались такими печальными, что никто не мог прочитать дальше первого четверостишия, потому что на втором начинал так рыдать, что попытайся он прочесть всё-таки дальше, то никто ничего бы не понял из-за душивших поэта рыданий.

Окна в домах тоже были высокие. Апельсиновые деревья выросли так, что почти совсем скрыли дом Принца. Высокие апельсиновые деревья чувствовали малейшее дуновение ветра. Вы скажете: это чепуха и что в Москве апельсиновые деревья вообще не растут! А если бы благодаря какой-либо климатической аномалии и росли, то листики у апельсиновых деревьев плотные, кожистые и на ветер им решительно наплевать, — и вы будете неправы.

Это были необыкновенные апельсиновые деревья. Во-первых, они появились в одну ночь, и не маленькими хрупкими ростками, а сразу высокими деревьями и шумели так, будто говорят с Вами, будто что-то тревожно и настойчиво шепчут, а во-вторых, листья у них были не плотными, как у обыкновенных апельсиновых деревьев, а мягкими, как нежные ручки молоденьких девушек. Но в остальном эти апельсиновые деревья были такими же, как остальные: цвели, как положено, два раза в год, весной и осенью, цветы у них, как и положено, благоухали так, что можно было влюбиться в цветущее апельсиновое дерево раз и на всю жизнь.

Когда они цвели, то в Москве количество свадеб уменьшалось ровно в два раза, потому что все невесты города, ведомые каким-то шестым или даже, скорее, двенадцатым чувством, превращались в золотых пчёл и прилетали в эту апельсиновую рощу на запах флёр-д-оранжа, устраивались в душистых цветах и спали всю ночь напролёт, забыв о свадебных хлопотах, днём летали пчелами и опыляли апельсиновые цветы, собирая нектар. Некоторые невесты так привыкали, что не хотели возвращаться домой и так и жили пчёлами в апельсиновых цветах.

Половина всех прилетевших, очнувшись от сладкого дурмана, внезапно просыпались среди ночи, и от этого падали вниз и на лету превращались в девушек. Они оказывались на земле совсем без одежды, и если прознавшие о волшебстве женихи терпеливо ждали, когда их невесты упадут, и сидели с их платьями наготове под апельсиновыми деревьями, то невесты одевались и чинно удалялись вместе с женихами домой, выходили за них замуж и жили с ними долго и счастливо. Если женихам было наплевать на своих невест, и они не ждали их и не приносили им одежду, то девушки так и оставались пчёлами, но не расстраивались: болтали между собой на пчелином языке, непонятном людям, были счастливы как никогда и ни под каким буквально видом не хотели вновь становиться людьми.

Они собирали особенный мёд. Это был прозрачный светло-оранжевый мёд, запах апельсина был он него как живой, а вкус! Мёд обволакивал язык, поднимался и плыл по нёбу, скользил, бил в нос и попадал прямой дорожкой прямо в мозг. Для каждого, кто его пригубил, он был как поцелуй с любимым: он кружил голову, как будто все ваши мечты, даже погибшие, вновь оживали и пускались в пляс рука об руку с воскресшими надеждами. Они начинали писать хорошие стихи, сочинять чудную музыку, писать настоящие картины, и т. д. и т. п. Простым людям вообще его пробовать было нельзя; не потому, что не положено по чину, а потому, что люди сходили с ума, пригубив этот мёд: у них отнимался язык, они теряли голову, память и здравый смысл, в ушах звучала музыка богов, и если принцы и принцессы могли ещё вынести без особенного вреда здоровью божественную музыку, то простые смертные катались от боли по полу и часто после этого становились глухими или даже погибали. Если они не погибали, то наносили тяжкий вред своему здоровью, просто попробовав этот волшебный мёд, страдая после этого головокружениями и мигренями.

Полукровки не умирали, но долго не могли придти в себя, раздираемые противоречивыми чувствами: им одновременно хотелось и плакать, и смеяться, кричать от горя и петь от счастья. И только чистокровные принцы и принцессы могли вкушать этот мёд, не опасаясь последствий.

В этой-то апельсиновой роще и жил по соседству со своим другом, Принцем-на-горошине, тот принц, о котором пойдёт речь. Жид он на самом верху в одной из двух башен на крыше дома. Башня была двенадцатиугольной и имела соответственно двенадцать окон. Обычно принц не оставлял шторы на всех окнах открытыми, оставлял обычно два, иногда три окна, чтобы чувствовать себя защищённым. Иногда вечером он гасил у себя в башне свет, и тогда смело отодвигал все шторы, и тогда во все двенадцать окон сразу глядели и шелестели апельсиновые деревья, их цветы и плоды не давали принцу покоя. Он всё время чувствовал неясное влечение.

Однажды вечером он увидел, что мимо его окон летела живая золотая сеть, а в самом центре золотого трепещущего облака находилась огромная пчела — матка, понял принц. Если простой человек увидел бы то же, что узрел наш принц, то он ничего бы не понял, а подумал, что это вечерний ветер слишком сильно дохнул на апельсиновые деревья и сорвал лепестки цветов и несет их теперь неизвестно куда. Принц переходил от одного окна к другому, не упуская пчёл из виду благодаря своим двенадцати окнам.

Королева пчёл, окруженная золотым мерцающим облаком, опустилась на апельсиновое дерево прямо перед его южным окном на расстоянии примерно пяти метров. Вероятно, там её покои, подумал принц.

Он решил завтра при свете дня забраться на это дерево и посмотреть на её золотой улей. Как только рассвело, он ловко, как обезьяна, забрался на дерево, в кроне которого вчера вечером скрылась Королева пчёл. Появление его глаза в шестиугольном окне маленького, с почтовую коробку, замка-улья Королевы пчёл произвело эффект разорвавшейся бомбы. Засуетились все рабочие пчёлы, бывшие когда-то невестами, и появилась, скрывая тревогу, Королева пчёл. Он сунул голову в улей, Королева приветствовала его и угостила волшебным мёдом, помогла ему удержаться на дереве, чтобы он не свалился, и, так как он был прирожденным принцем, мёд не причинил ему вреда, но поверг его в эйфорию, вызвав прилив творческих сил, принц хотел было, получив в подарок баночку мёда, уже бежать в свою башню, чтобы писать нежные сказки и петь печальные песни под гитару, которую ему подарил его друг, Принц-на-горошине, но Королева пчёл остановила его повелительным окликом: ведь после того, как принц принял волшебного мёда, он без труда понимал, что она ему говорит.

— Дорогой, — сказала она, — так невежливо оставлять Королеву, — она, как и все королевы, говорила о себе в третьем лице единственного числа или в первом — множественного. — Мы должны обезопасить себя. Вы проникли без нашего позволения в Наш улей-замок и раскрыли Нашу тайну. Никто из смертных и даже принцев и полукровок не должен знать, что Наш замок находится в этой апельсиновой роще в районе станции метро «Текстильщики» между открытой веткой метро и железной дорогой. С этой целью Мы вынуждены или убить Вас, или отнять память. Не бойтесь, это безболезненно и даже очень приятно; или превратить в шмеля, чтобы Вы ни в коем случае не рассказали кому-либо из смертных, принцев и принцесс или полукровок о нашем существовании. Мы прежде всего заботимся о смертных, которые — не Нам их судить — по своей алчности и по своей глупости могут причинить вред себе путём приёма внутрь Нашего волшебного мёда. Надеюсь, что Ваша смерть не понадобится, и я подарю Вам ещё одну баночку моего королевского мёда — Вам как принцу он не причинит вреда, но вызовет прилив творческих сил, если Вы пообещаете и безусловно и беспрекословно выполните своё обещание никогда и никому не рассказывать о нашем существовании и дислокации.

Пристыженный, смущенный и растроганный добротой королевы, принц, прижав к груди руку с зажатой в ней баночкой волшебного мёда, поклялся никогда никому не рассказывать о Королеве пчёл. Шевельнув крыльями, она отдала приказ своим подданным, чтобы они доставили ветку с тремя апельсиновыми плодами.

— Это ещё один подарок для Вас, принц, только не открывайте апельсины, пока Вы не будете к этому готовы. Если вы откроете апельсины раньше времени, то вместо счастья будет горе, — сказала она загадочно.

Принц, потерявший голову от прилива творческих сил, не помня себя, спустился с дерева очень быстро, практически упал и стремительно поднялся к себе в башню. На волне творческого порыва он написал десять сказок, две научно-популярные статьи и десять томов мемуаров. Под воздействием волшебного мёда сказки искрились мягким юмором, научные статьи были похожи на приключенческие романы, а мемуары были интереснее и познавательнее пьес Шекспира. Он спрятал подарки Королевы пчёл в шкаф и забыл про них, забыл и её напутственные слова.

У принца было много знакомых принцесс, и они часто приходили к нему в гости в башню в апельсиновой роще. Апельсиновые деревья росли и росли, и их тени так плясали на асфальте, что каждая принцесса, которая приходила в гости к принцу, была околдована этими тенями и, хотела она или не хотела, а, придя хотя бы один раз, потом всегда чувствовала, что её сердце покинуло грудную клетку и осталось в кронах апельсиновых деревьев, и что ей надо, непременно надо пройти по этим играющим, резным, живым кружевным теням ещё раз, потом ещё раз и так, пока она не превращалась в пчелу и не пополняла бесчисленную армию Королевы.

А принц удивлялся, почему это все его знакомые принцессы, которые имели счастье влюбиться в него, никогда не продолжали с ним знакомство более полугода — он же не знал, что они все, забыв о нём, летают, счастливые, мимо его окон в свите Королевы пчёл.

Принцессы все кончились, принц заскучал, но тут он вспомнил о подарке Королевы пчёл и подумал, что уже готов открыть апельсин. Он хорошо знал сказку «Три апельсина»: из апельсина появлялась прекрасная девушка, и, попросив пить, тут же умирала, потому что нетерпеливый принц из сказки открыл два первых апельсина не у воды, как было рекомендовано, а по пути к оазису, прямо в пустыне.

Помня об ошибках этого лоха из сказки, наш принц, на его взгляд, подготовился к появлению апельсиновой красавицы на все сто процентов. Он поставил стакан воды на стол и очистил первый апельсин. Появилась прекрасная девушка ростом около десяти дюймов, голенькая и прехорошенькая. Она стала быстро расти, пока не стада принцу по плечо. Всякий, кто посмотрел бы на неё, невольно улыбнулся бы, залюбовавшись на прелестный носик, гордо смотрящий в небо, большие смеющиеся глаза цвета вечерних облаков, густые волнистые волосы, кончики которых закрывали место, где спина кончается и начинаются стройные прямые ножки.

Она огляделась и сразу попросила пить. Он возликовал:

— Я знал! — подал ей стакан воды, но только она успела взять стакан в руки, как глаза её закатились, и она начала увядать у него на глазах. Потрясённый и испуганный принц побежал к телефону, чтобы вызвать «скорую». Он пробил вызов и вернулся в комнату, но там никого не оказалось.

В комнате стоял свежий запах апельсина, а на столе лежали апельсиновые корки. Показалось — решил он — и выдохнул с огромным облегчением. Не надо есть на ночь так много сладкого, а то всякая ерунда начинает мерещиться. Пару часов принц метался между слабым — а вдруг не показалось? — чувством вины и чувством радости, что это всё ему привиделось. От потрясения он даже забыл, что с лёгкостью может проверить, так ли это на самом деле. Ведь апельсины были спрятаны у него в надёжном месте. Когда он открыл заветную дверцу, то не поверил своим глазам: апельсинов было два. Привыкнуть к этой мысли было трудно. Неприятно ощущать себя убийцей. Невольным убийцей. Преступником. Добросовестным, честным преступником.

Осталось ещё два апельсина. На этот раз он готовился очень скрупулёзно. Он поставил на стол кувшин с водой, сразу заранее наполнил стакан, там же, на столе, он поставил большой таз с водой, коротко вздохнул и быстро, чтобы не потерять ни секунды драгоценного времени, быстрыми и точными движениями очистил апельсин. Как только девушка появилась, он тут же, не разглядывая, какая она прелестная, посадил её в тёплую воду, сунул ей в руки стакан с водой и проследил, чтобы она выпила всё до дна. Она сидела в тазу свежая, с капельками воды на коже, и улыбалась. Она была прекраснее первой. Запястья и щиколотки тоньше, глаза ярче, волосы длиннее, кожа светилась нежным светом. Принц выдохнул и, посадив апельсиновую девушку на диван, вышел на кухню выпить валерьянки, потому что сильно переволновался.

Когда он через десять минут вернулся в комнату, то опять обнаружил на столе апельсиновые корки, едкий запах апельсина, расплёсканную воду, мокрую простыню на диване — и всё. Девушки не было. Она исчезла без следа, как и первая. Сейчас он не так сильно испугался, но было неприятно.

Он истратил уже два апельсина. Остался ещё один. Тут надо было подумать, прежде чем открывать последний. Что же он не учёл, почему при соблюдении всех условий у него ничего не получилось? Он методично анализировал свои действия в первый и второй раз. Во второй раз девушка прожила немного дольше, чем первая. В чём разница? Вода была и там и там. И тут его осенило: они исчезли, когда остались одни: в первый раз он вышел к телефону, а второй — на кухню, принять валерьянку. Он их покинул. В самый ответственный момент его не было рядом, и они погибли. Воды было вдоволь. Напиться — не проблема. Значит, их жажда была не физическая, а чувственная. Напиться они должны были не водой, как он примитивно предполагал. Напиться они должны были его чувствами, его любовью, его нежностью и вниманием. Именно об этом сказала ему Королева пчёл: открой апельсины, когда будешь готов. А он, своими руками, будем говорить прямо, испортил два апельсина. Это было так наглядно, что он испугался, что не только эти два апельсина были загублены им легко и бездумно, но и все принцессы, которые были в него влюблены и потом исчезли из его жизни без следа, тоже погибли оттого, что он был не готов жить для них, жить с ними, отказаться от своего горько-сладкого одиночества — друга размышлений и его драгоценного писательского дара, и не был готов принять женщину как равного партнёра и свою половину.

Итак, весь вопрос в том, готов он или не готов? Открывать последний апельсин или оставить, пока не придет уверенность, что он не загубит нежную, такую ранимую апельсиновую девушку. Он долго не мог решиться открыть последний апельсин. Прошло целых три дня, прежде чем он решил, что пора сделать такой важный шаг. На всякий случай он, как и раньше, приготовил и кувшин, и стакан, и таз с тёплой водой — ведь сработало же раньше! Он даже добавил в стакан воды чайную ложку апельсинового мёда, подаренного Королевой пчёл, хуже не будет! И сам от волнения хватил глоток волшебного мёда. Сбегал в туалет, чтобы уж не покидать новую девушку.

Буду носить её на руках, чтобы не разлучаться, решил он. С бьющимся сердцем он очистил апельсин, тут же посадил её в приготовленный таз с тёплой водой, сам локтем проверял — тёплая, схватил за крошечные ручки и, не отрывая глаз, ждал, пока она не перестала расти. Тут же дал ей воды с мёдом, проследил, чтобы она всё выпила, заставил её посидеть в воде ещё минут десять и, завернув в простыню, посадил на колени и обнял.

Она прижалась к нему всем телом, иногда она ворочалась, как во сне, пытаясь найти положение, при котором она наиболее близко с ним соприкасалась. Прошло два часа. Она была жива. Он испытывал такую нежность и такую радость от того, что она жива, что боялся пошевелиться. Потом, осмелев, он лёг, не открывая глаз, она прилепилась к нему, закутала его волосами, а он положил её головку себе на сердце. Она мерно и тихо дышала, похоже, спала. Он же всю ночь не сомкнул глаз.

Утром ему пришлось отнести её в туалет и научить пользоваться унитазом, раковиной и ванной, сложнее всего было с колонкой — не так-то просто апельсиновой принцессе освоить сложное искусство включать газовую колонку, это подвластно лишь простым смертным! В первый раз, когда она принимала душ, ему пришлось стоять рядом и регулировать температуру воды. Как только он вышел из ванной, она тут же начала звать его — не справилась со шлангом, залила водой пол и выскочила вся заплаканная и дрожащая.

Первые дни он почти всё время носил её на руках, потом она ходила за ним по пятам и стояла у двери, когда он занимал туалет. Мыться они теперь, после того, как она залила пол в ванной, стали вместе. Когда он работал, она сидела рядом и гладила его роскошные волосы. Но постепенно она набирала силу, и на исходе первой недели он уже смог выйти на работу. Она ждала его весь день, сидя у дверей. Когда он уходил, она была весёлой и румяной, а когда возвращался, то щёки её были бледны и глаза заплаканы.

Пока ей не удавалось стать полноценным человеком. Сначала принцу нравилось, что она буквально не может без него жить, а потом это стало его тяготить. Она старалась, она очень старалась. Она быстро выучилась читать и писать и пристрастилась к книгам: стала читать целыми днями напролёт. Она прочитала всё, что могла достать, встав на стул, но полки были такими высокими, что, даже вытянув руку вверх, стоя на стуле, она могла достать только до половины книжных полок. Она освоила Интернет и выискала всё, что могла, о принце и его семье. Он неохотно рассказывал ей о своих родных. Принц был очень похож на отца, просто одно лицо, и, как многие сыновья, очень любил его, но всё время сравнивал себя с ним, и выходило, что отец смелее, интереснее, красивее, чем он, и в сердце его змеёй вползала зависть к отцу, хотя принц и сам не понимал, что так его задевает, тем более, что ни доказать что-то отцу, ни превзойти его по причине того, что отца уже давно не было на свете, он не мог, а обида на него осталась.

Её интересовало всё, что имело хоть какое-то отношение к принцу. Он же посоветовал ей попробовать выходить на улицу, и она с большим трудом, сначала на несколько шагов, а потом всё дальше стала отходить от его дома. Он нашёл для неё шёлковое платье своей матушки: синее в мелкий горошек, и оно очень шло к её тёмным волосам и синим глазам. Отыскались и туфли, очень удобные, на среднем каблучке, и плащ с поясом. Прогулки ей очень помогали. Она разговаривала с апельсиновыми деревьями. Она шагала под их кронами, под их защитой, и колдовские тени апельсиновых деревьев рисовали ей под ногами письма с предупреждением, чтобы она была очень осторожна с принцем и берегла своё сердце, они даже просили её, чтобы она отдала им его на ответственное хранение.

Она не слушала советов апельсиновых деревьев, не верила им, но всё же она знала, что многие влюблённые принцессы вообще исчезли в неизвестном измерении. Запахнув потуже плащ, она возвращалась к дому принца, стуча каблуками фламенко, танец любви и страданий, и не обращала внимания на игру теней апельсиновых листьев… Но, как принцесса ни пыталась закрыть на тревогу глаза, она чувствовала подступающую, как прилив, грусть.

Апельсиновая девушка, вынужденная жить в постоянной зависимости от принца, в доме, построенном из печали и тоски пленных, стала тосковать. Она так расстраивалась, что почти всё время была на взводе, готовая разреветься по любому поводу. Если он что-то говорил ей, то она слышала совсем не то, что он говорил.

Например, он говорил: «сегодня тёплый вечер», а она слышала: «сегодня сильный ветер». Если он говорил: «уже время позднее, иди спать, дорогая», она слышала: «твоё время кончилось, не плачь, улетая». Из-за того, что она слышала совсем не то, что он говорил, получалось много непонимания, и это непонимание так её мучило, что она совсем заболела, силы покинули её, и она почти умерла. Принц же не понимал, что её так угнетает, и не знал, что с ней делать. Ему было неприятно видеть апельсиновую девушку в таком состоянии — кому же приятно видеть свою жертву? Поэтому он предпочитал вообще её не замечать, чтобы её грустные глаза не делали ему больно. Он, чтобы поберечь своё сердце, отворачивался от неё, а она от этого так страдала, что однажды решила, что больше не может так жить и что если он ещё раз от неё отвернётся, её сердце не выдержит, и она умрёт на этом самом месте.

Апельсиновая принцесса была в полной растерянности: только что она была уверена, что он её любит и никогда не покинет, он даже говорил ей: «Ты меня разлюбишь, а я, — говорил он, — любил, люблю и буду тебя любить», это было как раз то, что принцесса хотела слышать, и голова её кружилась от любви и желания. А через секунду он мог сказать ей: «Не надо сейчас меня обнимать, если хочешь кого-то обнять, вон возьми плюшевого мишку, там, на диване». А когда она говорила, как она его любит и как он дорог ей, и что она никогда не покинет его, как говорят все влюблённые девушки, он мог сказать ей: «Всё, что ты говоришь, я в своей жизни слышал тысячу раз и не хочу слышать эти слова от тебя». Ей в такие минуты казалось, что он вынимает из неё душу. А однажды он вдруг спросил её, совсем как муж-король спросил у Гризельды (она только что прочитала эту сказку): «А ты могла бы поухаживать за мной, если бы я был с другой женщиной, а ты накрыла бы для нас стол, постелила бы постель?» Она ничего не ответила, и ей стало так больно, что она потеряла дар речи.

Она надела плащ и ушла. Время было позднее, и идти ей было некуда, ведь у неё не было дома, а в апельсин обратно не залезешь.

Она шла от дома принца: каждый шаг давался ей с большим трудом, и колдовские тени апельсиновых деревьев обнимали её за плечи. Темнело, таял летний вечер, солнце уже село, было ещё светло, но и достаточно темно, чтобы особо нетерпеливые уже зажигали в своих комнатах электрический свет. Она шла по улице и видела в окне, как под люстрой за круглым столом друг напротив друга сидели старик со старухой и пили чай, смотря друг другу в глаза. В другом окне она увидела, как в спальне, где горел ночник и было почти темно, только маленький теплый огонёк согревал девичьи руки, какая-то девушка сняла халат и осталась в комбинации, которая шёлковым объятием рисовала тонкую гибкую талию и нежную подрагивающую грудь; вошёл мужчина, обнял её, и свет погас.

Сердце одинокой апельсиновой принцессы сжалось от предчувствия беды и неизбежности несчастья. Но она только припустила быстрее. Небо потемнело ещё больше. Всё вокруг стало таинственным и тревожным. Теперь не только деревья, но и вечерние облака с фиолетовым верхом и розовой подкладкой тоже говорили ей, чтобы она была очень осторожна и не давала принцу в руки своё сердце, чтобы он его нечаянно не разбил.

Она шла всё дальше. Несколько дней назад она не смогла бы отойти от дома принца так далеко. С каждым шагом крепла её уверенность, что она обязательно станет человеком. Не апельсиновой принцессой, а человеком! Она найдёт работу, поселится в общежитии, подучит паспорт, будет работать и учиться. И, может быть, когда-нибудь вернётся в этот дом, в башню принца, когда совсем станет человеком и не будет ни от кого зависеть. У неё всё получится.

Налетел тёплый весенний ветер и толкнул её в спину. Она не обратила на него никакого внимания. Ветер отстал и принялся за апельсиновые деревья. Стряхнул все цветы ей под ноги. Шаг за шагом она удалялась от башни принца всё дальше и дальше.

…Принц прислушался и оторвался от своей рукописи, от грустных сказок, которые рождались в этих стенах, пропитанных тоской по родине и скорбью военнопленных, которые давно, семьдесят лет назад построили этот дом с башней на крыше.

Был поздний вечер. Принц был в башне один. Я знал, что так будет, с горьким удовлетворением подумал он. Ему стало привычно и легко. Он выпил чаю с волшебным мёдом, перевернул страницу и начал сочинять следующую сказку.

Свежо, остро и печально пахло апельсинами.

 

Королева ночи

Чтобы претендентам на руку королевы было где остановиться, пришлось построить огромный, почти во всё королевство, гостиничный комплекс. Само королевство было небольшим, денег в казне было не слишком много, поэтому строили не за казённый счет, а собирали с миру по нитке. Богатые подданные могли вложить свои талеры в строительство, в дальнейшем рассчитывая на хорошие дивиденды. Желающих нашлось много: все хотели получить выгоду от акций гостиницы, которая пока условно называлась «Приют Королевы Ночи». Королева Ночи — это вообще был бренд королевства.

Королева была прекраснейшей на всём белом, многие подозревали, что не только белом, но и тёмном свете. Она показывалась людям только два часа в сутки. Время её явления приходилось на промежуток от полуночи до двух часов ночи. До следующей полуночи её никто не видел, кроме одной-единственной старухи-служанки. Больше никого в покои королевы не пускали. Зато служанка целый день сновала по дворцу, приносила и уносила яства, готовила наряды для королевы, вынюхивала и высматривала, и даже все переговоры с королевой велись в письменной форме через эту же старуху. Такой порядок существовал с незапамятных времён.

Когда один молодой любознательный звездочёт попытался выяснить, насколько они незапамятные, у него ничего не получилось: все запамятовали, и история Королевы Ночи давно стала городской легендой, тогда упорный юноша посетил и исследовал все библиотеки королевства, их было всего-то три: одна в столице, во дворце королевы, вторая в монастыре кармелиток, третья в тюрьме. В королевской библиотеке ему не посчастливилось, там находились тщательно проверенные и отобранные манускрипты, в которых все места, могущие бросить тень на достоинство и честь королевы были тщательно зачищены, и он не нашёл ничего, кроме пышных славословий.

Тюремная библиотека помогла ему немного больше. Там хранились несчётные тома с бесконечным списком претендентов на руку Королевы Ночи, в котором было записано только имя и род претендента: Клаус-из-под-Вала, например, или Ханс-Рен-с-Горы и дата смерти. На странице помещалось сто имён, даты шли подряд, каждый день, поэтому только благодаря этому списку молодому звездочёту удалось установить истоки истории Королевы Ночи. Всего оказалось восемнадцать томов, получалось, история Королевы Ночи начинается где-то в середине шестнадцатого века. За это время исчезло около двухсот тысяч человек. Хорошо, что в основном свататься приезжали иностранцы, а то нашем королевстве никого просто бы не осталось, подумал юный исследователь. Больше никаких сведений в тюремной библиотеке обнаружить не удалось.

В книгах из придворной библиотеки Королева Ночи описывалась как дева божественной красоты, с белейшей кожей, тёмными, как чёрное дерево, волосами, сочными, прекрасной формы губами, румяными щеками и страстными чёрными глазами. Молодой звездочёт недоумевал: как может быть, чтобы королева на протяжении нескольких столетий оставалась такой прекрасной и молодой, вероятно, это были её потомки, такие же прекрасные девы, но ни в королевской, ни в тюремной библиотеке не было сведений о свадьбе хотя бы одной из Королев Ночи. Выходило, что это всё-таки одна девушка, что было более чем странно.

Молодому звездочёту было двадцать лет, но он не мог припомнить, чтобы на его веку Королева Ночи выбрала кого-то из претендентов. Городская легенда, однако, упрямо настаивала на том, что Королева Ночи всегда была прекрасной девушкой несколько мрачной наружности, которая общалась с каждым претендентом на её руку в течение двух часов в день, точнее, ночь. Видимо, каждый из них совершал какое-то невольное или вольное преступление перед лицом Королевы Ночи, и его казнили. Или казнь претендента входила в обязательный ритуал королевы, в тюремных записях, как вы помните, был только список.

Молодой звездочёт, который в отличие от остальных взглянул на проблему свежим взглядом, совсем запутался. Получалось, что вся эта история — просто чёрный пиар, чтобы обеспечить непрерывный приток женихов, которых со всего света заманивали мощной рекламой, чтобы гостиничный комплекс был всегда полон; чтобы юноши несли деньги и королевство процветало.

Осталось только одно место, в котором молодой звездочёт надеялся хоть что-то выяснить по поводу Королевы Ночи. Монастырь босых кармелиток, действительно, «ноги в ботинках есть признак греховности, от коей проистекает низменное поведение», где девы, вдовы, бегинки, мантеллатки жили, неукоснительно исполняя обеты послушания, целомудрия, воздержания и нестяжания, и, презирая соблазнительную обувь, бегали босиком. Библиотека размешалась в полуразвалившемся монастырском флигеле, куда молодого звездочёта долго не хотели пускать старые сердитые монашки. Наконец, после долгих препирательств его проводили к аббатисе, Терезе-де-Амада-и-Сепеда, она посмотрела на звездочёта скептически:

— У тебя точно нет невесты, которую ты ищешь здесь, в монастыре? — допытывалась она, но юноша рассказал ей, что только хочет найти документальные свидетельства в пользу истории Королевы Ночи. Пожилая аббатиса живо заинтересовалась его исследованиями:

— Значит, ты сомневаешься в том, что она живёт уже пять столетий?

— А Вы разве не сомневаетесь?

— Твоё любопытство может привести тебя к печальному концу, это очень опасно, — сказала она.

— Я хочу проверить эту легенду. Помогите мне, — попросил он: — разрешите посетить вашу библиотеку, я уверен, что я найду там ответ на все вопросы, потому что в дворцовой и тюремной библиотеках я ничего не нашёл, значит, ответ здесь.

По молодости он был уверен, что нет таких вопросов, на которые нельзя найти ответов в библиотеке.

— Хорошо, — сказала аббатиса.

Молодой человек побежал в монастырскую библиотеку и сидел там три дня, молодые монашки, которые давно не видели мужчин, наперебой просились принести ему еду и питьё, но аббатиса самолично относила ему хлеб и молоко, в туалет он, правда, бегал сам, отказавшись от любезно предоставленного ему ведра. Вот там-то его попытались подловить хитрые послушницы, но ключница гоняла их веником.

Через три дня бледный и усталый, но с горящим от воодушевления взором, юноша предстал перед аббатисой и изложил ей свою совершенно неправдоподобную версию. Версия была такова.

— Я нашёл часть договора между королевой и магистром чёрной магии. Королева была заколдована, — твёрдо сказал он, — ей была предоставлена вечная жизнь в образе прекрасной девы, взамен… — Взамен чего, молодой человек из таинственного договора не понял, так как у договора отсутствовала довольно существенная часть, обрывающая документ на самом интересном месте. Кто-то варварски оторвал кусок пергамента величиной с ладонь. Судя по размеру утерянного куска, он безвозвратно, но с честью, погиб на поле боя гигиены тела. Дальше фантазия молодого человека не зашла, точнее он сам её не пустил, потому что испугался, а для уточнения и поверки нужно было проникнуть во дворец.

— Я сам пойду во дворец и посмотрю, что там происходит, — настаивал он. Аббатиса категорически воспротивилась.

— Я тебя не пущу! Во-первых, ты не попадёшь во дворец, если ты не являешься претендентом на её руку, а пойдёшь как претендент, пропадёшь, как остальные, и я тебя больше не увижу. Во-вторых, ты не успеешь ничего узнать, так как стража решит, что ты шпион, и тебя казнят. В-третьих, я знаю, что делать! Ты переоденешься монашкой.

— Нет! — возопил он.

— Да, — сказала она, — это не обсуждается!

Маленького, в смысле, юного, звездочёта привели в трапезную, потому что это было самое просторное помещение, присутствие в котором молодого человека не оскорбляло чувств святых сестёр. Такого веселья не было в монастыре с его основания. Мать-аббатиса не могла лишить сестёр такого удовольствия.

Самые большие страдания юноша испытал, когда молоденькая монашка, стоя лицом к нему, поднялась на цыпочки и стала брить его румяные щёки и пухлую верхнюю губу; потеряв равновесие, она покачнулась и, чтобы удержаться, упала на грудь нашего героя. И так как ей было на что опереться, то девушка не упала и долго не хотела отлипать от него, пока другие желающие не отодвинули её в сторону. Шелковистая поросль покинула лицо юноши, и он стал похож на деревенскую простушку, что называется, кровь с молоком — девушки прыснули и наперебой стали пробовать качество бритья, и пока все не попробовали, не успокоились. Молодой человек готов был провалиться сквозь землю, но при этом оживлённая возня доставила ему наслаждение.

Под приглушённые смешки его раздели до панталон и принялись надевать на него монашеское облачение. Каждая молодая монашка старалась притронуться невзначай к телу нашего страдальца, провести пальчиками по плечу или обхватить ладошками его талию, притворившись, что снимает мерки. Отдавать свои панталоны он отказался категорически. На него надели шерстяную сорочку, очень колючую, коричневую рясу с капюшоном из некрашеной шерсти, белый нагрудник, опоясали кожаным поясом с чётками, отобрали сапоги. Хорошо, что было время сенокоса. Монашки посоветовали ему прятать ноги, уж слишком неженские у молодого звездочёта были ступни.

Довольные сёстры показали новую послушницу аббатисе, и она осталась очень довольна.

— Дорогой, — напутствовала она парня, — главное, чтобы ты не забывал, что ты немой!

Молодой человек чуть на самом деле не потерял голос:

— Почему немой? — и от удивления пустил петуха.

— Вот поэтому, милый, вот поэтому! — улыбнулась наставница. — Костюм тебе к лицу, но как только ты откроешь рот, ты сразу спалишься, — сказала она, ловко ввернув молодёжное словцо.

— Как же я смогу разузнать что-то, если я буду немым?

— Наблюдай, подмечай, анализируй. Вот тебе послание для королевы, я иногда обмениваюсь с ней корреспонденцией, недавно она просила у меня рецепт лёгкого снотворного на травах, вот как раз ты и передашь его ей. Ну, прощай, дорогой, всего тебе хорошего, — сказала она, поцеловала его в лоб, перекрестила, а когда он повернулся, чтобы уйти, легонько шлёпнула его по попке. Он покраснел, как рак, и гневно глянул на неё, но она уже скрылась за воротами.

Не выдержав жары, молодой человек в ближайшей роще снял шерстяную сорочку и остался в своих панталонах, рясе с капюшоном и нагруднике: сразу стало легче дышать.

Дорога в королевский замок была короткой. Удивлённые селяне наблюдали, как стремительными широкими шагами по дороге в город быстро чесала рослая, стройная широкоплечая монашка, она размахивала руками, её пылающее лицо было сосредоточено, и если кто-то пытался с ней заговорить, то она мотала годовой и мычала, но было видно, что она всё отлично понимает. Через три часа она была в городе, и ещё через полчаса она вошла во дворец.

Старый привратник долго не мог понять, чего хочет от него молодая монашка, которая крутила руками, показывая сначала, что она идёт, низко наклоняясь к земле, дует на руки, потом она изобразила, как правым кулаком стучит по раскрытой левой ладони, потом высыпает из левой руки в правую и размешивает, как будто заваривает чай, пьёт и падает без чувств, для большей убедительности она несколько секунд лежала, похрапывая… Привратник сказал:

— Я всё понял: у тебя заболела спина, и ты с трудом разгибаешься, из-за этого ты плохо выполнила свою работу, и твоя начальница сделала тебе строгий выговор, потом она решила, что ты много ешь и плохо работаешь, и поэтому тебя легче отравить!

Не знаю как привратнику, а нам, дорогой читатель, понятно, что хотел показать молодой человек: я, бедная монашка, собрала полынь, пустырник и другие травы, высушила, растолкла, заварила, выпила и спокойно заснула. Привратник с удовольствием наблюдал за монашкой до тех пор, пока она не стукнула правой рукой себя по лбу и, резко подхватив подол робы, задрала рясу до талии и на глазах изумлённого привратника, нимало не смущаясь, вытащила письмо аббатисы из-за пояса и улыбнулась.

Привратник опасливо взял письмо в руки, но, увидев печать монастыря, сразу всё понял и побежал по лестнице к покоям королевы. Наш звездочёт прислонился к стене и облегчённо выдохнул.

Он решил посидеть на кухне, справедливо полагая, что там он сможет узнать всё, что его интересует. Кухню он легко нашёл по запаху, там его приняли радушно, подали тарелку и усадили за широкий стол, за которым в это время ужинали остальные слуги и стража. Молодая монашка, сложив крупные руки в молитвенном жесте, несколько секунд шевелила губами, потом крепко схватила ложку, энергично зачерпнула и с шумом втянула горячий суп.

Стражники улыбнулись и с интересом стали поглядывать на девушку. После обеда мужчины незаметно собрались вокруг монашки и самый нахальный схватил её за колено. Монашка так удивилась, что её брови улетели под капюшон. В следующую секунду наглый тип отлетел к стенке и сполз с блаженной улыбкой на пол. Остальные с уважением посмотрели на девушку и разошлись по своим делам.

Пухлая, как пончик, повариха одобрительно посмотрела на неё и сказала:

— Молодец, так и надо! А то они совсем распоясались. Ты что, милая, немая? — та старательно закивала. — Вот и ладно, тогда я поговорю за двоих. Мне сегодня королеве готовить вечернюю трапезу.

Заказ поступал заранее, потому что некоторые ингредиенты можно было найти с большим трудом. Рецепт простых блюд опытная кухарка знала наизусть: например, сваренные в малиновом вине и засахаренные хризантемы, подсушенные под луной и глазированные весенним горным ветерком, что давало им прохладный свежий вкус.

Будет подано вино, в котором плескались блики полной луны, отраженные горным ледяным озером, паштет из соловьиных язычков, которые предварительно были выдержаны в столетнем хранившемся в дубовой бочке коньяке, причем кубок с язычками в коньяке три дня выдерживался в зале на клавесине, на котором музыканты, сменяя друг друга, непрерывно исполняли Вивальди, паштет протирался сквозь тончайшую золотую сетку и подавался в золотых напёрстках с гарниром из лепестков фиалок.

Но некоторые рецепты приходилось искать в старых поваренных книгах с медными, похожими на пасти хищных зверей застёжками. Так было и в этот раз, королева кроме знакомых поварихе блюд, заказала сердце косули, фаршированное варёным яйцом птицы Феникс, запечённое в крыльях летучей мыши на костре из розовых кустов в соусе из крови новорождённых кроликов.

Когда повариха прочитала вслух рецепт, наш звездочёт похолодел, и на лбу у него выступил пот: одно дело засахаренные хризантемы, и совсем другое — сердце косули в крыльях летучей мыши с соусом из крови новорождённых кроликов, не говоря уже о яйце птицы Феникс — фу, гадость! Феникс давно уже занесён в Красную книгу! Сомнений не осталось, её заколдовали. Надо срочно спасать, подумал наш звездочёт.

Повариха помчалась в подвал, где на льду хранились необходимые продукты, молодой человек бросился помогать ей.

— Какая ты сильная девушка, — сказала она, — спасибо, пойдём.

Когда они вернулись, в кухне ошивался королевский камердинер, он принёс знакомое нашему гонцу изрядно помятое письмо и вручил его поварихе. Она внимательно посмотрела и неодобрительно сказала:

— Мне совсем не с руки готовить этот отвар, тут и так много возни, а ты хочешь, чтобы я занималась ещё и снотворным питьём. О! — сказала она радостно, — деточка, как хорошо, что ты так вовремя здесь оказалась, приготовь, пожалуйста, снадобье по этому рецепту!

Молодой звездочёт был готов на всё, кроме голодовки, и с удовольствием взялся помочь кухарке. Единственное, что его беспокоило, — как бы подтолкнуть повариху к рассказу о королеве. Он демонстративно подошёл к картине на стене, которая была такой закопчённой и старой, что было непонятно, что там изображено: Иона во чреве кита или рыцарь, прощающийся с жизнью после боя.

— А, смотрю, ты заинтересовалась историей — эта картина уже висела уже задолго до того, как я начала здесь работать, — сказала повариха, — что здесь нарисовано, я не знаю, мне кажется, это большой свадебный пирог с сахарными фигурками жениха и невесты, но не могу сказать наверняка; ключнику кажется, что на картине изображён буфет из красного древа с инкрустацией и бронзовыми ручками, а стражники говорили, что видят на этой картине закованного в кандалы узника, которого ведут на казнь, надо будет спросить у служанки королевы, она такая старая, что должна знать наверняка!

А вот наша королева совсем не меняется — после ужина с очередным претендентом на её лилейную ручку, в два часа ночи она медленно проходит на балкон, где стоит, любуется звёздами и подставляет лицо и плечи лунному свету, как мы — солнцу. Когда я была молодая, то часто смотрела на неё из-за шторы в гостином зале, когда она, как бледная печальная свеча, плыла, едва касаясь ножками паркета, её глаза полыхали, как чёрные бриллианты, волосы развевались, а талия у неё такая тонкая, что легко поместилась бы в твоих соединённых ладонях. Что-то руки у тебя такие крупные, ты не в деревне ли росла, ягодка?

Молодой человек потупился и скромно кивнул.

— Первый год я ходила смотреть на неё каждую ночь, — продолжила кухарка, — и каждую ночь я так замерзала, что до утра не могла согреться, потом раз в месяц, а потом раз в год: она не менялась, только холод от неё шёл ещё сильнее. Последние пять лет я не ходила на неё смотреть и стала чувствовать себя гораздо лучше, что это я говорю? Хорошо, что ты немая, а то не сносить мне головы, а ты и так никому не расскажешь, тебя и просить не надо!

Наш разведчик понял, что напал на след и находится на верном пути — расследование сдвинулось с мёртвой точки и его версия, что королеву заколдовали, подтверждалась. Он продолжал работать над сонным зельем для королевы. Работа кипела, и повариха забыла про разговоры, и дым стоял коромыслом: всё, что нужно, шкворчало, всё, что нужно, парилось, и всё, что нужно, остывало.

В кухню наведалась служанка королевы, древняя старуха с набелённым морщинистым лицом, косыми чёрными маленькими глазами и густо накрашенными красной помадой тонкими скупыми губами; крючконосая, худая, у неё была, что называется вдовья, сгорбленная спина, паучьи руки с тусклыми ногтями и раздутыми красными суставами; седые спутанные волосы кокетливо собраны в кособокий пучок, из него в разные стороны торчали ржавые шпильки. Морщинистая, как у потрошёной индейки, шея закрыта порванными, но дорогими и редкими венецианскими кружевами. Крупные искривленные ступни, казалось, мешали ей ходить, она запиналась и подтаскивала непослушные ноги за собой. Она сунула нос во все кастрюли и горшочки, потом зыркнула на монашку и бросила поварихе:

— Поторапливайся, клуша! Королева не любит ждать.

Повариха поклонилась и смиренно сказала:

— Сию секундочку, госпожа, всё будет в лучшем виде. Госпожа, возьмите снотворную настойку, вот, монашка приготовила, толковая девушка.

Старуха взяла пузырёк тёмного стекла и спрятала в своих лохмотьях; видимо, плохо спит бедная старуха, подумал звездочёт. Она ушла: обе женщины, одна настоящая, другая мнимая, облегчённо вздохнули и принялись сервировать блюда, через пять минут всё было готово и поднос с золотыми тарелками и приборами отправился с помощью молодой монашки в покои королевы. Её там не было. Там болталась противная старуха, которая завистливыми глазами смотрела на молодую высокую стройную монашку. Кровь с молоком, подумала старуха, как они меня раздражают!

Наш шпион незаметно оглядел комнату: потолки высокие, огромные окна закрыты плотными шторами, сейчас за несколько минут до полуночи: с минуты на минуту приведут жениха, старуха раздвинула тяжёлые портьеры и в комнату хлынул ледяной лунный свет. Он сразу убрал все краски, все стало чёрным или одним из бесчисленных оттенков серого, старуха повернула к свету лицо и блаженно зажмурилась:

— Ну, что встала, иди отсюда! — прикрикнула она на молодого звездочёта. Тот сделал вид, что уходит, но в этот момент пришёл начальник стражи, старуха отвела его к двери и стала что-то тихо ему говорить, а наш герой нырнул за плотные шторы, очень пыльные; он задержал дыхание, чтобы не чихнуть, но бог не выдал, и он постепенно восстановил дыхание.

Вот уже слуги расставили на огромном столе с ножками в виде львиных лап горячие блюда в серебряных котелках, под которыми мерцали крошечные горелки, появились закуски, и на серебряном подносе со льдом — десерты. Зажгли свечи. Несмотря на обилие блюд, большая часть стола осталась свободной, и белая, как лёд, скатерть светилась сама по себе. Молодой звездочёт волновался. Часы в покоях королевы пробили полночь, юноше показалось, что сейчас что-то произойдёт, но в комнате по-прежнему не было королевы, а старуха, прикинувшись ветошью, незаметно свернулась калачиком на кровати. Потрескивали свечи и горелки, светила луна, сквознячок лунного света гулял по комнате, и по-прежнему ничего не происходило.

Но вот дверь тихо растворилась, и в покои робко вошёл соискатель, по всей видимости, итальянец, в треуголке с пышным плюмажем, плаще и высоких сапогах, настоящий воин, не хватало только шпаги, которую отобрал начальник стражи при входе. Он здесь уже побывал вчера, всё ему было знакомо, только не было Королевы Ночи, но и вчера она пришла позже, чем он, ослепительно красивая, нежная и спокойная, ласково с ним говорила, они ужинали. Это было вчера. Сегодня он чувствовал себя здесь свободно.

Молодой человек положил на кровать плащ и остался в белой, как молоко, шёлковой рубашке со свежевыстиранными и выглаженными, как во время кружевных перемирий, манжетами из алансонских кружев, искусно соединённых с большими кусками кружев пойнт-де-газ, и только тут заметил кучу грязного тряпья, похожую на охапку опавших истлевших листьев и с брезгливым выражением лица взмахнул рукой, чтобы сбросить её с кровати, как среди лохмотьев яростно блеснули чёрные бриллианты глаз. Гость так растерялся, что ничего не сделал, только смотрел завороженно, как старуха чёрной молнией метнулась к нему на грудь — ему было так противно, что даже для своей защиты он не мог к ней прикоснуться. Сухая и хрупкая, она неожиданно сильно схватила его запястья и мощным, резким толчком повалила его на спину, он оцепенел и только молча пожирал её глазами. Старуха поцеловала его в губы — и у него отнялся язык, и даже если бы он хотел, то не смог бы вымолвить ни слова. Жертва была обездвижена и нема.

Теперь старуха уже не спешила. Она медленно раздела юношу и внимательно оглядела его с ног до головы. Широкая грудь, хорошо, сухие аккуратные запястья и щиколотки, хорошо, стройные бёдра, очень хорошо, плоский мускулистый живот, прекрасно, длинные пальцы на руках и ногах, замечательно, на теле она не обнаружила ни одного ведьминого пятна — он был чистый и тёплый.

— Ах, ты мой молочный поросёночек, — прошептала она. — Годится, — она скинула с себя лохмотья, как падают разом жёлтые листья с дерева, и легла на него, как зеркальное отражение. Наш герой выглянул из-за штор: свет от тела молодого человека стал меркнуть, но тело старухи впитывало его и расправлялось, как зелёный побег весной. Руки, ноги и ягодицы налились соком, мягко засветились; округлились плечи, спина стала гладкой и лоснящейся. Шпильки разлетелись в разные стороны и зазвенели по каменному полу.

Волосы, как живые, вздрагивали и скручивались чёрными блестящими локонами, которые продолжали извиваться, как толстые змеи. Её гость видел прямо перед собой чёрные, как пропасть, глаза и налившиеся жизнью щёки. Веки разгладились, глаза казались больше, нос стал бело-розовым, чистым и гладким, как у двенадцатилетней девочки, лоб стал круглым, как у маленького упрямого барашка, красные, как вишни, губы натянулись луком Купидона. Но всё это было как флёр, наброшенный на старое тело. Чего-то не хватает — правды, что ли, — подумал звездочёт в своём укрытии за шторами, он безусловно сочувствовал жертве, но радовался, что сам не попал в руки ведьме.

Молодому человеку, гостю королевы, видимо было уже не так страшно: он с интересом смотрел на ведьму и думал, наверное, что это сон, — как неудобно, ведь сейчас придёт королева, а он задремал. Эту мысль услышала Королева Ночи и подтвердила:

— Это сон, милый, это сон.

Молодой человек расслабился, она начала его ласкать. Он раскрыл руки, она стала целовать его шею, на красные простыни потекла струйка крови, он повернул голову в другую сторону — она поцеловала и там, взяла в обе руки его запястья и поочерёдно стала прикасаться то к одной, то к другой руке, потом она поцеловала его в грудь — и там расцвёл красный след, как вытатуированный на грудной мышце цветок, на лепестках выступали капельки крови, и королева медленно слизывала их.

Он лежал с закрытыми глазами и наслаждался. Ведьма прошлась по светлой дорожке от солнечного сплетения до пупка и по тёмной: от пупка до густой заросли курчавых волос. Капли крови выступали по следам её поцелуев. Юноша впал в забытье.

— Спи, мой милый, спи мой мальчик, — тихо приговаривала она, спускаясь всё ниже. Она подбирается к бедренной артерии, понял звездочёт за шторами. Ведьма тихо и спокойно поглощала жизнь итальянца. Он, казалось, крепко спал. Она закончила свою трапезу, когда крови почти не осталось, и бледно-восковое тело бездвижно застыло на простынях.

Королева Ночи встала, и молодому звездочёту показалось, что он ослеп. Не было на всём белом, да, согласился он с молвой, и на белом, и на тёмном свете никого, кто мог бы сравниться с ней. Она была невозможно, нестерпимо, невообразимо прекрасна. Светящаяся нежным, дрожащим при каждом вздохе светом, она струилась, как стебель подводного растения по течению реки, мерцала, пульсировала. Это была она, Королева Ночи! Плавно двигались тонкие руки, кисти, белые, как цветы черёмухи, скользили, оглаживая бёдра, талию, она медленно и легко очертила длинными пальцами свои груди с такой тоской и печалью, что наш соглядатай понял: высокая цена, которую заплатил итальянец — жизнь, стоит её наслаждения и той тоски, которую платит она за то, что ей приходится каждый день убивать нового юношу, чтобы купить два часа молодости и невообразимой красоты для себя.

— Через два часа я опять буду отвратительной старухой, но сейчас я счастлива, — произнесла королева. Она подошла к двери и постучала три раза, вошли два стражника с завязанными глазами. Она сказала:

— Он потерял сознание от моей красоты, унесите его!

Она взяла первого за руку, подвела к кровати, один подхватил лежащего за руки, а второй за ноги и они вынесли его из комнаты.

— Приглашайте сегодняшнего, — распорядилась она. Значит, она выпила вчерашнего гостя, понял звездочёт. Вошел сегодняшний, которого она выпьет завтра, осенило его.

Яркий свет обрадовал нового гостя, и он счастливыми глазами смотрел на обнаженную богиню, которая нежно взяла его за руку, посадила за стол и сама расположилась напротив него, ничуть не стесняясь своей наготы. Мальчик смущенно поглядывал на неё, но не смел прикоснуться. После этого вечера с королевой он весь завтрашний день будет мечтать о ней, а когда его завтра опять приведут к ней на ужин, она выпьет его. Вот уж точно — к ней на ужин, только сегодня он гость, а завтра будет яством, но сейчас он и представить себе этого не может, да и завтра, скорее всего не поймёт, как не понял этот сегодняшний. Наш маленький, хотя и весьма рослый молодой звездочёт, весь в испарине, тихонько вытирал шторой мокрое лицо и судорожно соображал, что ему делать, как предупредить блондина, что его завтра ждет необычный ужин, на котором он станет угощением, и что делать с королевой? Он решительно не знал.

Верный молодой звездочёт, который, ещё учась в школе и потом в университете, был, как мы бы сейчас сказали, фанатом королевы. В его комнате университетской общаги по стенам были развешаны портреты королевы, они продавались в любой лавке, поэтому у него была целая коллекция разных литографий от совсем дешёвых до сравнительно дорогих, по два талера, а одного талера хватило бы на самый настоящий пир в любом трактире. Но такой, какой он видел её сегодня ночью, он и представить себе не мог в самом прекрасном и самом ужасном сне.

Он почему-то не мог заставить себя ненавидеть её. В её истовом желании оставаться молодой и красивой он видел такую незащищённость, такую тоску и одиночество, такую жажду счастья, что хоть сейчас был готов выйти из своего убежища и напоить её своей кровью, и это только сделало бы его счастливым, он бы ещё и уговаривал её: пей, любимая, я весь твой, пей, родная. Он понимал её страх.

Она была внутри прекрасна и молода. Само тело предало её: состарилось и стало отвратительным для всех людей и, если бы она жила в теле старухи, то её мог бы обидеть каждый — бросить камень, вырвать волосы, наградить ударами, смеяться над ней, как могла бы она защититься от враждебного мира? Он не винил её, что она так защищалась, он понимал, что она убивала, чтобы хоть два часа побыть молодой, сильной и прекрасной, и держать в своём кулаке своё маленькое уютное королевство.

Никто и не догадывался, что прекрасная Королева Ночи и её старая служанка — это одна и та же женщина. Как её спасти? Как разорвать этот порочный круг и не потерять её? Ну один день, то есть два часа красоты и силы, он мог ей просто подарить и умереть, такой одноразовый подарок, а дальше? Ну хотя бы два часа, решил он.

Завтра он пойдёт к ней вместо блондина. Решено. Королева доедала сердце косули, она макала кусочки мяса в красный соус и весело смеялась над рассказами гостя. Паштет из соловьиных язычков, пропитанный музыкальными фразами, она на острие ножа поднесла к губам светловолосого юноши и звонко вскрикнула от притворного испуга, когда он слегка порезался, и сразу закрыла его рот поцелуем, и долго не отрывалась.

Стоящий за шторой звездочёт прочитал в её лице тоску по невинным, не приносящим гибели поцелуям, и все сомнения пропали. Сегодня, сегодня он убьёт её и себя. Освободит от неё самой, ей же легче будет, навсегда исчезнут беспокойство и тоска. Ей будет хорошо и спокойно в его любящих нежных руках, а сам он не сможет жить без неё, он уйдёт с ней, пока она ещё так красива и молода, и никто из подданных не узнает о том, сколько ей лет, и как она выглядит на самом деле. Чуткий мальчик понимал, что для женщин старше двадцати нет ничего страшнее, чем обнародовать, сколько им на самом деле лет и как они выглядят. А его любимой было уже пять веков — бедная девочка не вынесла бы, если бы её увидели в образе отвратительной старухи, подумал он.

— Милая, я спасу тебя, — вслух сказал он и вышел из своего убежища. Не успел он сделать пару шагов по направлению к паре, как блондин вскочил и схватился в поисках шпаги за пустой бок. Перед ним стояла рослая, немного неуклюжая монашка с решительным выражением лица, кулаки у неё тоже были знатные:

— Беги отсюда, — мужским голосом сказала монашка. Он настолько удивился, что даже не нашёлся, что ответить. В смятении посмотрел на королеву, а та сказала:

— Ну что же ты, давай, дерись!

Блондин схватил нашего героя за грудки. Тот вырвался, монашеская ряса с треском лопнула, и её куски остались в руках блондина.

Звездочёт остался в одних панталонах с голым неинтеллигентным, вполне деревенским, крепким и мускулистым торсом, на которым болтался монашеский белый нагрудник. Королеве нравилась бывшая монашка: его синие глаза прельщали своей чистотой. Впервые ей понравился юноша, которого она не хотела бы видеть в качестве яства на ужине. По его взгляду она мгновенно поняла, что он принимает её со всеми в прямом смысле потрохами, ведь он видел, что происходило здесь и не испытывал к ней отвращения, хотя видел её, когда она была старухой, видел, как она убивала своего гостя — наконец-то появился человек, который понимал и принимал её целиком и полностью и сам по своему желанию мог отдать ей свою жизнь.

От этих мыслей её отвлёк свистящий звук смачного хука в челюсть, которым наградила бывшая монашка романтичного блондина. Потом апперкот, ещё один хук — хорошо, что я полгода учился в Лондоне, — мелькнуло в голове у звездочета, как пригодились уроки бокса и босоногое здоровое детство в деревне! Противник был повержен, но звездочёт хотел спасти его, а не убить, поэтому он просто вынес тело за дверь. Ничего, заживёт как на собаке, даже полезно, что он его так отделал, может, блондин потренируется лишний раз.

Звездочёт вернулся к Королеве Ночи. Он наклонился, обдав её свежим запахом пота, подставил свою шею и спросил:

— Хочешь? — Она отвернулась, он повторил с радостью: — Пей!

Она обняла его, как обычная девушка, и заплакала. Он начал целовать её, подхватывая губами слёзы, — и слёзы как у всех, солёные, — подумал он, потом осторожно, но сильно поцеловал, раскрыв её губы, как прохладный гладкий, туго свёрнутый, розовый бутон. Она тихонько ахнула и прижалась к нему, не жадно, а открыто и просто — бери меня, — сейчас она не боится, увидел он и понял, что если он не возьмёт её, то она тут же у него в руках умрёт. Он не хотел, чтобы она умирала. Он хотел умереть вместо неё, поэтому он настаивал: давай, пей, — положив её голову на свое сердце, она ни за что не хотела соглашаться — а правда, за что можно было согласиться выпить его?

— Я тебя люблю, — сказала она беззвучно.

— Нет, это я тебя люблю. Мы должны умереть, — сказал он.

— Да, — ответила она, — я согласна.

Они обнялись, совпав друг с другом всеми впадинами и выпуклостями, и, вдоволь наплакавшись от жалости к себе и друг другу, незаметно заснули.

На следующее утро, впервые за много лет, солнце заглянуло в покои королевы и с удивлением обнаружило в комнате, куда его никогда раньше не пускали, такую картину: в солнечном луче плясали редкие пылинки, на столе догорали свечи и грустно засыхали остатки пиршества.

На кровати, обнявшись, спали юноша и девушка. Оба были безмятежны и счастливы. Первым проснулся он. Он прижался к ближайшему изгибу девичьего тела и не удивился, когда его губы уловили полные тугие толчки крови на шее девушки. Она тоже проснулась, и всей кожей по его тесному упругому объятию поняла, как она выглядит.

— Тебе ведь не нужно еще пять сотен лет? — спросил он её.

— Нет, мне хватит и семидесяти, если только мы проведём их вместе, — ответила она.

— Но ведь это так мало, — подначил он.

— Мало, — согласилась она, — и от этого ещё острее счастье, потому что оно такое короткое.

И чтобы не потерять ни секунды драгоценного времени, они улыбнулись друг другу и занялись самым важным на свете делом — любовью.

Никто не удивился, когда в покоях королевы обнаружился юноша в одних панталонах — только кухарка как-то подозрительно покосилась на него, когда он пришёл в кухню и попросил кувшин молока, но ничего не сказала; не узнала — вздохнул юноша. Все очень удивлялись, что Королева Ночи бегала теперь целыми днями босая со своим звездочётом по замку и что-то напевала. Она даже хотела поменять имя на «Королева Дня», но жених её отговорил.

Странно, но никто так и не подумал искать пропавшую старуху-служанку. Аббатисе и всем монашкам по просьбе жениха в первую очередь послали приглашения на свадьбу Королевы Ночи и звездочёта.

А на краю королевства, в самой высокой башне, в обществе старого ворона, который принёс магистру чёрной магии приглашение на свадьбу наших молодых, сам магистр в исступлении топал ногами, от досады он пытался выдернуть перья из хвоста несчастного вестника, кричал:

— Они издеваются! Меня бессовестно обманули, нарушили договор! — но мы-то с вами, милый читатель, знаем, что тут он неправ. Дрожащими от злости руками он достал из шкафа свой экземпляр договора и углубился в его изучение. Там было чётко прописано, что, если Королева будет каждый день пить кровь молодого человека — на самом деле все девушки делают это, правда, читатель, ты же встречал таких девушек? — то магистр (а он был учеником самого дьявола) предоставляет Королеве Ночи на два часа в сутки волшебство, аналогичное услугам пластических хирургов и квалифицированных диетологов, а также фитнес-тренера в течение неограниченного времени взамен на её бессмертную душу, если только кто-либо из невинных смертных не полюбит её в том образе, который является настоящим без чар магистра.

— Какой дурак полюбил её в пятисотлетием возрасте! Теперь ещё и свадебный подарок надо искать! — бушевал магистр. — Как он мог не видеть, какая она страшная! — возмущался он, — какая глупость с их стороны: им теперь осталось каких-то семьдесят лет, глупые люди!

Постепенно он успокоился и грустно сказал:

— Как это банально! Ну и чёрт с ними!

— Как раз с тобой! — каркнул ворон.

— Да и на что мне её душа, — вздохнул магистр, — хотя покупатели на неё нашлись бы, неплохо мог заработать! Как я одинок! Великие всегда одиноки, только дураки всегда держатся вместе, — утешил он сам себя.

— Такой старый и такой глупый, — подумал ворон, но вслух ничего не сказал.

 

Милые кости

Качается мостик, каждый шаг — это отдельная от другого история, отдельная качка, отдельный прыжок: отталкиваешься и балансируешь — да или нет, скорее нет, чем да, раскачиваешься, ищешь такую неверную колеблющуюся срединную линию, нащупываешь, потом проверяешь, нашла или нет, скорее нет, чем да, ищешь положение для своей вертикали, своего центра тяжести, нанизанного на эту линию. Не туда. Я стою, пытаясь возвратить её на место, а верёвочный мост над пропастью ходит по мной из стороны в сторону, как качели, только качели ходят в направлении твоего движения, а мостик — поперёк, поэтому так трудно удержать равновесие, как канатоходцу, голова неподвижна, бёдра раскачиваются со средней амплитудой, а ноги, как перевёрнутый метроном, рисуют дугу максимально. Глупости думаю. Если метроном перевернуть, он не будет работать, потому что в нём работает не завод, не пружина, но и она тоже, но главное не в ней, главное в земле, в силе тяжести, в том загадочном переходе потенциальной энергии в кинетическую.

Через пропасть — последний мост, дальше по спирали вокруг горы, добраться сюда — уже подвиг, а дальше, так вообще фантастика. На равнине высокие леса крупнолистные, со стволами, покрытыми толстой, прорезанной глубокими трещинами корой, они подходят к подножию гор уже совсем без дорог. У подножия лежат болота, густые мёртвые болота.

Мы с Кёртисом миновали их вчера. Кислый запах разложения. Начищенные, блестящие, полированные, как живые пули с насечками, жуки, я таких крупных никогда не видела. Пировали, лоснились. Ничего не боялись, не складывали лапки, не стеснялись. Крупноглавы с шипами на груди и могильщики. Мелкодисперсная почва тёмно-серого цвета с жжёной умброй, благородных оттенков земли, столь любимых художниками эпохи Возрождения, с гладкой нежной мягкой влажной поверхностью, она, как живая, дышит сероводородом, взрывается пузырями. На краю кратера с ходящей, как на дрожжах, жижей, копошатся белые и желтоватые крупные, сытые гофрированные черноголовые слепые личинки жуков и взрослые особи, прочищающие им проходы, какая любовь! Красные с чёрным, с серпообразными челюстями могильщики, трогательно зовущие свою пару к месту пиршества. За километры учуявшие запах разлагающейся плоти, в раже самопожертвования отрыгивающие пищеварительный сок на гниющее мясо, чтобы личинкам было легче поедать полупереваренные мёртвые ткани и быстрее набирать вес. Древесные муравьи, улитки, скорпионовы мухи окружили «шведский стол».

По островкам суши раскиданы грибы, как варёная, чуть сморщенная морковка с варёными же яйцами у основания, которые лопнут изнутри, и оттуда вылезет следующий фаллос. Насекомые, привлечённые ароматом драконьего помёта, разносят споры таких же падальщиков-растений: цветущие деревья, над ними тучи мух, пьяных от аромата тухлятины шестилепестковых крупных цветов оттенка грозовых туч, чуть подальше гигантский цветок пеликана, как полупротухший тонкий просвечивающий пласт мяса с прожилками мраморного жира, разверзнутый гигантским зевом, мешок-ловушка для падальщиков. Пожиратель пожирателей падали. Многоступенчатый падальщик, убийца убийц, пахнущий падалью, чем же ещё может он пахнуть? Рядом торчит прямо из земли красно-оранжевый цветок, чей аромат экскрементов привлекает жуков-могильщиков — будто мясистую спелую тыкву полоснули сверху вниз острым ножом, и она сочно треснула на большие толстые ломти без семечек, пустая середина с бугристой коркой в чёрных пятнах, гробница насекомых, которых здесь немерено, чуть подальше — лилия мёртвой лошади, горячее, соблазняющее мух, нежно-фиолетовое с чёрными волосками вывернутое наизнанку лоно с воткнутым в него волосатым, в палец толщиною, пестиком. Ещё грибы, тоже похожие на фаллосы, с кружевными воротниками, а на них нахлобучены протухшие тёмно-коричневые головки.

Меня до сих пор тошнит от запаха болот.

Чем меньше дорог, тем меньше дозоров. Чем хуже запах, тем меньше людей, тем меньше дозоров. Здесь никого нет. Поэтому мы здесь. Здесь приют преступников. Сюда мне и надо.

Я так стремилась сюда, что пришлось обратиться к Кёртису, которого я не видела лет десять точно, а может, и больше, и не вспоминала о его существовании, с тех пор, как мы ходили в рейд.

Лишь в горах можно чувствовать себя свободным. Здесь всегда обретались тёмные личности, у каждого встречного здесь красная метка, ну, или оранжевая, а жёлтые, зелёные и голубые не рисковали появляться здесь, появиться здесь с живой меткой означало дискредитировать себя в глазах власти и получить по возвращении новую степень опасности. Если б не это, то первый, кто организовал сюда платные экскурсии, обогатился бы. Если бы не Сопротивление.

Запах здесь — полная противоположность видам. Роскошные виды. Фиолетовое, почти чёрное небо даже днём, яркие, крупные, с кулак звёзды, с равнины таких не видно, мешает насыщенная парами атмосфера, а здесь, в горах, воздух разрежен, и свет звёзд пронзает тебе глаза и проникает прямо в душу, и насколько кругом красивые виды, настолько же здесь воняет, воняет так, что привыкнуть невозможно — из-за драконов. Вонючие твари.

Верёвочные подвесные полки окружают, лепятся к склону, правда, склон — это очень условно: он почти вертикален, по нему взбирается вверх цепочка деревянных настилов, они обматывают гору по спирали, поднимаясь к вершине. Похоже на сооружение сумасшедшего паука. Да ещё брызги в лицо. Кислые, ледяные. Справа. По стене течёт субстанция вроде рассола. Слева пропасть. Справа стена, почти вертикальная стена базальта, прочная, в ней через каждые пятнадцать метров вбиты кованые, почерневшие от времени крючья, на них, как колыбели на канатах подвешены доски. По ним ползу, качаясь, я, только бы не рванул ветер, тогда мои качели разобьются о стену, или перевернётся доска, и я полечу в пропасть.

Стены скользкие и воняют. У драконов, как у птиц, содержимое кишечника и мочевого пузыря открывается в клоаку, понятно, что у таких крупных животных помёта до фига и от него не спасают дощатые крыши над досками, как будто на стене, подвешены одна встык с другой этажерки. Я упорно ползу на четвереньках, Кёртис пока идёт как человек, но мне уже всё равно, я ползу по спирали за шагом шаг, да доской доска, поднимаюсь всё выше. За плечами у меня тяжёлый рюкзак. В нём запрещённые пятнадцать килограммов биологического материала, как у нас это называется. Но, слава богу, здесь нет патрулей. Здесь нет трупоискателей, нет газоанализаторов, которые понатыканы в городах через каждые сто метров.

До вечера мы должны добраться к уступу, переночуем на нём, и ещё через три часа пути окажемся в приюте.

Неделю назад я нашла Кёртиса. Он не хотел меня брать, но я так плакала, так просила его, что он сказал мне:

— Я не знал, что ты такая настырная!

Я скромно потупилась. Когда я сильно чего-то хочу, я всегда добиваюсь.

— Кёртис, я знаю тебя давно! Возьми меня в приют! Мне очень надо!

— Нет, — ответил он.

— Кёртис, мы 6 лет сидели на занятиях по 12 часов в день за исключением дисциплин, разделявших нас по полу!

— Нет, — повторил он.

— Кёртис, я познакомила тебя с моей подругой!

— Нет, — отрезал он.

— Она же твоя жена!

— Нет, — сказал он, — уже нет, не жена.

— Я не знала, вот видишь, у меня остался один последний шанс. Кёртис, — сказала я, понимая, что поступаю подло и если он даже согласится, то я потеряю его навсегда, но мне очень надо: я мысленно закрыла глаза и прыгнула с моста. — Кёртис, — сказала я противным, мерзким (самой тошно) голосом, — ты помнишь, как ты плакал у меня на плече, и я дала тебе свой носовой платок?

Было немного не так, но я пощадила его самолюбие.

— Хорошо, — сказал Кёртис, не глядя на меня.

— Как мы поедем? Полетим? Билеты сколько стоят?

— Не беспокойся, — сказал он, — я повезу тебя сам.

Я хотела обнять его, но замерла на полдороге, потому что то наше последнее объятие стояло у нас перед глазами, он сделал вид, что не заметил моего движения, резко повернулся и убежал от меня, как от чумы, я потеряла его навсегда, но сделала то, что хотела. Мне это надо. Я отдам за это жизнь…

Я знаю Кёртиса со времён студенческих отрядов «отдачи долгов». Я была с ним в одном отряде. Он ведущим, я его замом. Всего шестнадцать человек. Тогда ни он, ни я ни в чём не сомневались. Делали всё как надо. Это сейчас я перелезла баррикады и нахожусь с другой стороны. Противоположной. Была активисткой, а стала преступницей. Кёртис переметнулся уже десять лет назад, а я всего лишь год. Именно после того похода он исчез, не доучившись два года.

Работы ему не найти, и он прекрасно знал это. После ухода из института получил красный код и скрылся, а то угодил бы прямиком в тюрьму. У меня стал оранжевый. Сейчас, когда я пошла в горы, у меня тоже уйдёт в красные тона. Когда-то был голубой, самый низкий, потом двинулся через салатовый, жёлтый, оранжевый и как водится, в красный, есть городская легенда, что бывает ещё фиолетовый, это что должно быть? мне кажется, что фиолетовый — это уже не арест в любом месте, как с красным, когда любой патруль, ночной или дневной, может открыть огонь, а просто побивание камнями, я такого не видела, но мать говорила, что после объединения Севера и Юга, совсем юной, она выступала на стадионе в честь императора и несла штандарт с двурогой луной. Каким-то образом на трибуне оказалась девушка с фиолетовым кодом на спине, точнее в месте, которое находится в районе седьмого шейного позвонка, у неё было фиолетовое облако. Моя юная мама видела, как уничтожили ту девушку, скрывавшуюся в толпе: в толпе и трудно, и легко скрываться, может, она думала, что в толпе она будет невидима, но ей не повезло.

— Зря они это сделали, — сказала мать, — снайпер конечно прицельнее, но дали залп из противодраконового, чтобы наверняка, — на восточной трибуне осталось пять из девяти секторов. В середине всё сплавилось в чёрный круг диаметром десять метров, подальше от центра валялись трупы в красной одежде, с опалёнными лицами и сгоревшими волосами. Сотни раненых. Мы продолжали проход по стадиону, ни одна не бросила флаг, и дрожащими руками продолжали махать в лад, не сбиваясь с ритма, — сказала мама, — и даже улыбались, — добавила она, как всегда покривив губы.

Несколько царапин и подвёрнутая лодыжка, а ещё агорофобия, боязнь мест скопления народа, такая сильная, что передалась мне по наследству. И цвет метки, жёлтая, ниже моей, теперешней.

— А почему повысили тебе? — спросила я.

— Всех, кто получил травмы, взяли под контроль, — сказала она печально и потёрла по привычке седьмой шейный позвонок.

Я росла под этой тенью: одна сволочь в электричке говорила или что-то в этом духе, перед тем, как рассказать какую-то новость или анекдот, за который могли бы посадить, но если бы не тот случай на стадионе, то я могла бы вообще не появиться на свет, мама рассталась с подружками и поковыляла на автобус, тогда-то к ней и подошёл худой высокий парень:

— Девушка, давайте я вас провожу, — папе не по пути, значит, до патруля он не успеет вернуться домой, и мама с бабушкой оставили его ночевать. А потом появилась я, у мамы зелёная метка, у папы — тоже, в таких случаях младенцу давали голубую, на понижение уровня угрозы, как небольшой аванс, как говорили тогда: сын за отца не отвечает, в моем случае — дочь за мать. В нашей небесной стране код ставится сразу в роддоме, голубой, если ты, конечно, не отпрыск диссидента, они-то сразу получают жёлтый, если отец или мать сидели — то оранжевый, тогда в детском саду и школе никто не решается дружить с ними. Каждый проступок стоит от десяти до пятидесяти баллов, а переход цвета всегда происходит, когда число штрафных баллов переваливает за тысячу.

Так и живём, у меня оранжевый. За время социальной жизни — детсад, школа и институт — у меня как раз набежало 2000, и я дважды прошла процедуру изменения цвета, это не больно, просто неприятно, было голубое, такое многообещающее облачко, а теперь оранжевое, наглядное свидетельство приближающегося конца, да плевать — жить в такой стране и хвататься за жизнь как-то отвыкаешь, и становится всё равно, когда тебя или ты кого-то. Иногда твои цели становятся важнее твоей жизни.

А Кёртис, когда дезертировал, получил сразу 1500, и с прежними у него зашкалило за красный цвет. Мне тогда пришлось, как его заместителю, заканчивать рейд за него. Он такой большой и сильный, высокий, мускулистый, сломался на первой же деревне. Это произошло как раз здесь, десять лет назад. Эти места мы прошли день назад и теперь забираемся ещё выше в горы.

Наконец мы вышли на уступ, где проведём ночь. Если бы не запах драконьего дерьма, то обстановка была бы вполне романтичная. Кёртис уже не дуется на меня. Посматривает на меня искоса. Я делаю вид, что не замечаю его взглядов. Не хочу смущать его. Он рассказывает мне о правилах в приюте преступников, как они себя называют.

— Ты, главное, там смотри, делай как все, — говорит он.

Об этом я и сама бы догадалась, умник, но я молчу. Сосредоточенно жую сушёные яблоки. Еду нести сюда тяжело. Поэтому Кётрис сказал мне купить сушёных яблок. Я взяла на себя и на него, дольки тонкие и лёгкие. Положишь её на язык, и она постепенно набирает влагу. Из жёсткой становится мягкой, чуть скользкой. Теперь её можно разжевать медленно, с чувством, с толком, с расстановкой. Кёртис знает, где набрать воды. Родник заботливо закрыт крышей, понятно от чего, от драконьего дерьма. Кёртис наливает мне в кружку воды, и мы чокаемся с ним без тоста, хотя какой тост, мы же пьём воду! Он знает, зачем я здесь, и понимающе смотрит на мой рюкзак.

— Тебе выделят бочку.

— Мне одной? — спрашиваю я.

— Конечно, одной.

Я киваю.

— Всё делать должна ты сама.

Я опять киваю, понятно, что сама, кто ж за меня будет это делать.

— Уксус будешь менять раз в неделю. Внизу бочки вынешь затычку, спустишь отработанный, вытащишь его вёдрами и выльешь на болота. А, понятно, — подумала я, почему болота внизу мёртвые. Ни травинки, ни кустика, ни чахлого кустарничка, зато насекомых полно, как накрытый стол для них. Особенно много падальщиков. Пир. Шведский стол. И кислый запах. Как будто на овощебазе, в цехе квашения капусты. Наш разговор не портит нам аппетита, и нас не посадят за него. На равнине нас бы сразу забрали. И там, в долине, мы не стали бы обсуждать такие вопросы. Молчим. Это меня как раз не тяготит. Я могу молчать. В основном всё всегда происходит у меня в голове. Здесь холодно. Но костёр зажигать нельзя, потому что ночью у драконов самый гон. Если развести на плато костёр, то они слетятся как бабочки на свечу. А так они летают, шелестя крыльями, мимо нас в темноте. Мы с Кёртисом смотрим на них, прислонившись к каменной груди горы.

Два огромных самца разогнали молодых, и те прилепились к уступам пониже нашего и наблюдают, как и мы, за исходом поединка. Матёрые сражаются за самку. Она, толстая вонючая сука, трепыхая крыльями, кокетливо болтается в воздухе, распространяя вокруг соблазнительный запах, — для них, конечно. Неповоротливые самцы сшиблись в воздухе. Который помоложе, с синими пятнами на спине, упал к подножию горы. Самка полетела за победителем, они устроились повыше и всю ночь не давали нам спать, я, по правде, и в тишине не заснула бы, а так приходится слушать томное уханье. Гулили приблизительно как голуби, огромные, гигантские, колоссальные вонючие голуби, бились крыльями, потом полчаса тишины — и по новой, и так всю эту страстную, благоухающую помётом ночь.

Мы с Кёртисом потеснее прижались друг к другу для тепла, не испытывая никаких нежных чувств. Когда обстоятельства вынуждают двоих приближаться друг к другу слишком интимно, то после этого они или становятся друзьями, или больше не хотят друг друга видеть. Иногда сцепишься с кем-нибудь сильно, до крови, выяснишь границы, откроешь своё сердце, и после хорошей драки вы становитесь близкими друзьями, а бывает, поговоришь откровенно с лучшей подругой — и на другой день вы враги. У нас с Кёртисом особый случай. Мы никогда с ним больше не будем друзьями, но если будет надо, то мы отдадим друг за друга жизнь, я так думаю.

Тогда, десять лет назад, болота у подножия не было, потому что никто не сливал вёдрами отработанный уксус. Десять лет назад наш отряд по отданию долгов прочесал деревеньку на предмет обнаружения запрещённых биологических материалов. Мы тогда выгребли около тонны материалов. Они подлежат сожжению. Мы сложили материал, перемежая его досками, деревенские уселись вокруг костра с такими лицами, что или они нас убьют, или будто они нас в упор не видят. Будто мы неодушевлённая сила природы вроде грозы или урагана. Кёртис поднял огнемёт и зажёг костёр.

Мы были юны, зомбированы, мы скандировали: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Деревенские не двигались с места. По загорелым щекам пробегали красные отсветы костра. Как будто тени предков, поднимаясь вверх, ласкали, целовали родные лица. Мы громко выкрикивали слоган и хлопали в ладоши. Мы чувствовали единение друг с другом, свою правоту, правильность нашей тяжёлой, но такой нужной работы, мы были воодушевлены. Мы кричали всё громче, всё дружнее, всё возвышенней, по отдельности я — никто, все вместе мы — сила: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!»

Искры снопами, иногда фонтанами беззвучно летели как мелкие мотыльки в небо, кружили над нами, над огромным костром. Доски, прогретые пламенем, подымающимся снизу, вспыхивали ослепительно белым, обваливались с треском, падали, поднимая в воздух облака искр и тонкого, пахнущего смолами, чем-то горьким и чем-то похожим на съестное, дыма. Деревенские впали в транс, как и мы, впрочем. Они сидели полукругом вокруг огня, за ними стояли мы. Мы охрипли. Отбили ладони. Опалили брови. В сердце пусто. Костёр ровно гудел. Встала старуха и, как подрубленное дерево, упала в огонь. За ней ещё одна. Ещё и ещё. Мы окаменели. Кёртис крикнул:

— Держите их!

Мы схватились за руки и попытались, как рыболовной сетью, сдержать остальных, но они ныряли в крупную ячею наших рук, тогда мы, чтобы сохранить хоть кого-то, обняли первых попавшихся деревенских, чтобы удержать их. Мне попался мальчик лет шестнадцати. Я схватила его, обняла, он сильный, но я упрямая, я повисла на нём, он тащил меня, как нарост на своём теле, волочил, как сломанную ногу, мне удалось повалить его за четыре шага от огня. Трещали волосы на моей голове, я обняла его, приклеилась к нему, прижалась грудью, обхватила бёдрами, руками изо всех сил вцепилась в траву, пригвоздила к земле, я слышала, как кто-то ровно воет охрипшим голосом, заткнись, наконец! Это я вою? это я! Я вжималась в него, пока не погас огонь. Я никого не видела.

Костёр догорел. Светало. Шестнадцать человек мы всё же спасли. Все наши лежали на земле, не разнимая рук. Один Кёртис стоял, опустив по швам пустые руки: значит, пятнадцать спасённых. Что теперь будет? Я встала, подошла к Кёртису и обняла его. Он осел на землю. Я прижала его голову к своему животу и стояла неподвижно, пока он не перестал рыдать. Потом я отключилась.

После нашего возвращения мне повысили до оранжевого цвет тату на шее. Кёртис получил заочно красный код. Потому что исчез. Отвечать за провал пришлось мне. Но никого, слава императору, не посадили.

И вот через десять лет Кёртис в память о прошлом взял меня с собой. В приют преступников в горах, где он жил с тех пор, как исчез тем утром и оставил меня одну. Зато теперь, когда я перелезла через баррикады, мы с Кёртисом с одной стороны. Со стороны преступников, ходим по лезвию или над пропастью, кому как нравится. В любой момент можем умереть. Я ничего не боюсь. Главное — сделать то, что я задумала. С помощью Кёртиса. Он — главная фигура в моей партии. Король. Я — королева. Ферзь, точнее, ну да ладно. Вперёд, ферзь. Вперёд, королева.

Мы поднялись в приют преступников. Я поздоровалась. Никто не ответил. Не посмотрел. Кёртис отвёл меня во внутренний дворик, похожий на колодец, окруженный двухэтажной лёгкой галерейкой, показал мне мою бочку на помосте под навесом.

Я развязала рюкзак и вытащила завёрнутые в несколько слоёв вощёной бумаги, чтобы не просачивался запах, похожие на спелёнутого младенца, останки. От бабушки остался только череп, от матери череп, правая рука и стопы. От папы — голени, левая стопа, на которой не хватает трёх пальцев: детская шалость, попал под трамвай, бежал на перемене в школе за халвой, пальцы отрезало как ножом, но, странно, халву так и не разлюбил, череп и левая рука, до ужаса похожая на мою.

Я выложила все останки в одну бочку, залила уксусом. Спускала уксус раз в неделю в течение месяца. Вынешь пробку внизу бочки, по жёлобу отработанный уксус сольёшь в поставленное под помостом ведро, забьёшь пробку и выплеснешь с самой верхотуры вниз. Меняешь уксус раз в неделю. И все так: раз в неделю, в течение месяца. Как всё сольешь, заливаешь свежий уксус. Побегаешь с ведром, так есть не хочется. Через месяц сливаешь и передаёшь бочку следующим.

Кости хорошенько промываешь, чтобы кислота вышла полностью, чтобы не работала больше. Теперь каждый день трёшь родные кости песочком сырым, выставляешь в центр двора на самое солнышко. На следующий день опять влажным песочком — и на солнышко.

Центр двора весь уставлен медными тазами с черепами. К концу второго месяца они становятся чистыми, гладкими, слегка пористыми с тонкими зазубренными швами между костями. Я заметила, что нижняя челюсть более плотная, не такая пористая, как верхняя, — кто там побивал челюстью осла войска, верно, нижней, плотной и твёрдой, а, вспомнила! Самсон побил ослиной челюстью тысячу филистимлян!

К концу второго месяца я натёрла кости воском. Они стали лёгкие, белые-белые, отполированные песком, просушенные солнцем, гладкие и блестящие. Вечные. Красивые. Я получила то, что хотела. Кёртис сделал для меня трёхэтажный, похожий на пагоду, ковчег, дароносицу — да как Вам будет угодно назвать — из кедра. Запах хвойный от него, а от костей медовый, тёплый. Милые кости. На первом этаже папины, длинные, на втором — мамины, на третьем, небольшом, — бабушкины. Всё готово.

Прошло два месяца с тех пор, как я переступила порог приюта. Пора спускаться. За два месяца молчания я передумала обо всём на свете. От модели Вселенной до первых детских воспоминаний. У меня такое чувство, что я разучилась говорить. Здесь вообще редко разговаривают. Всё больше молчат. И в глаза не смотрят. Делают своё дело. То же самое, что делаю я.

Подъём в пять утра. Я всегда приношу воду сразу после подъёма, пока не жарко. Но жара тоже нужна. Чтобы кости просушить, прокалить. За день надо принести пять вёдер воды для умывальников, кухни, стирки, надо спуститься к источнику рядом с площадкой, на которой мы ночевали с Кёртисом, когда поднимались сюда, откуда мы наблюдали за брачными играми драконов. У них всё хорошо. Она снесла яйца, высидела их, слезла голодная и похудевшая, это заметно даже на глаз. Вчера она столкнула птенцов с вершины горы, и они, благополучно расправив мелкие полупрозрачные крылышки, с писком спланировали на дощатые крыши подвесной дороги, слава императору, что не мамочка. Мне показалось, что она даже крыльями хлопала с гордостью, когда собирала своих мелких. Что-то папаши не видно, не знаю, где он, съела она его, что ли?

Кёртис провёл эти два месяца в приюте. К нему приходили разные с красными метками, один даже с фиолетовой — или мне так показалось, потому что он негр? Наверное, показалось.

Я свела старую метку, вернее, мне ребята свели, таким же путём, песком с уксусом. Вытатуировали новую, хотели голубую — издеваются черти, к моим годам голубой уже ни у кого нет, в лучшем случае — зелёная, я говорю — делайте жёлтую вместо моей оранжевой.

Последний день на вершине, в приюте преступников. Хорошо бы Кёртис проводил меня вниз. Я оделась, теперь самое главное: кладу на плечи пелерину вроде монашьей, чтобы плечи не натереть, потом подставки, высотой чуть выше макушки, на подставки — ковчег, сверху на всю эту конструкцию — шаль индиго, как по традиции у всех девушек в нашей небесной стране, только у них под шалью пустая подставка из папье-маше, а у меня ковчег с родными костями.

Теперь я не боюсь ни ночного, ни дневного дозора. Если бы меня по дороге сюда взяли с останками, то привязали бы к позорному столбу и заставили смотреть, как сжигают дотла милые кости.

Я готова. Можно спускаться. Я активировала свой маячок. Когда я пришла сюда, никто меня не обыскал, я же пришла с Кёртисом! Я вышла во двор. Солнце шпарит, как сумасшедшее. Он обалдел — такая я красивая, невозмутимая, счастливая в своей синей шали индиго.

— Пойдёшь проводить меня? — спокойно спрашиваю я, дрожа внутри, как ртуть, а внешне не подавая виду.

— Конечно, пойду, — говорит он.

Маячок посылает сигналы в пространство. Я успела сделать всё, что надо. У него впереди пять часов, у меня — вся жизнь. Я давно договорилась с дозорами, с императорскими войсками. Ради родных костей я готова на всё. Я получила их, заплатив жизнью Кёртиса. Из-за своего неистового желания иметь родные кости я предала его. Через пять часов, когда мы спустимся, у подножия горы его встретит капитан императорских войск, мой мальчик, тот, кого я спасла тогда, десять лет назад у костра из родовых костей его деревни. Я получу родные кости, я выкупила их за жизнь Кёртиса. Мой мальчик получит Кёртиса. А Кёртис, вероятно, получит костёр. А я уйду, не оглядываясь, покачивая бёдрами, неся тяжёлую голову на одном уровне, неподвижную голову с милыми костями.

Так странно. Сначала родители носят тебя на руках, а после их смерти ты всю жизнь носишь их у себя в голове.