1.

Святой Покров накрыл землю жёлтым листом,

молодым снежком, воду льдом, пчелу мёдом.

Рыбу чешуёй, дерево корой, птицу пером, девку чепцом.

Стога покрыл, первый стожок драничками,

второй стожок полосками,

третий стожок белым снегом.

На Покров младшего Космача, их соседа, забирали в москали. По такому случаю поставили столы прямо в саду, благо день был погожий, а на столы выставили всё, что могли. А могли Космачи по самое не могу — ведь старый Космач был, как говорится, вытиран, поэтому полагались ему и зельице крамное, и сервелат, и грушевые карамельки, и мороженое. Вчера Космачи засмолили кого-то у себя во дворе, а кого конкретно, никто особо не разбирался — не такие здесь жили люди, чтобы на чужое рты разевать. Позвали — придём, а мимо идти сказали — тоже не осудим. Кому сейчас легко? А в лесу много разной живности бродит…

День и правда был погожий, солнечный, хотя иногда и налетал на накрытые столы первый ветерок, чужой, злой, как из пустого погреба. Ничего не скажешь, всех Космачи позвали, никого не забыли: в первую очередь, ясно дело, солтыса, а с ним и полицая, и поп тут сидел, и зам по идеологии, но с элитой этой и так все понятно, куда без них. Так они даже дурачка местного за стол посадили, Каковского. Тот сразу же напился — и когда только успел — да завел жалостливым голосом своё, неизменное:

«Людзи! Людзи! Изьвинице меня, люди, радные маи, но атвецьце: какой сичас год?»

С ним всегда так: сидит, улыбается, бабам ручки целует, кивает многозначительно, а потом будто наваждение на человека находит: вскидывается, словно только что проснулся, хватается за голову, что аж пальцы белеют, и обводит всех страшными глазами:

«Людзи! Людзи! Какой год на дварэ?»

Все от смеха аж кладутся, но ведь не от злого смеха, такого, что из гортани идёт, а от хорошего, такого, что из живота. Какой-год, какой-год — видать, поэтому и назвали его так: Каковский. Никто не знал, откуда тот Каковский взялся, полицай его однажды в лесу нашёл и отдал кому следует, а через два дня Каковского назад привезли и поселили в доме умершего Игната — так и живёт здесь у них Каковский уже, может, года три, а может, и пять. Жалеют у них Каковского: посмеются, посмеются, а потом уж вздыхают сочувственно и берутся беднягу успокаивать. Вот и сейчас за столом у Космачей насмеялись вволю, слишком уж убогий у Каковского был вид, как у пьяного, который Страшный суд проспал, — а после врачиха и говорит ему, вздохнув и глотнув ликера:

«Дзве тысячы сорок дзевяты, пан Каковский, дзве тысячы сорок дзевяты».

Это все знают, у каждого дома интернет есть и календарь на стене висит. Каковский стонет, пялит на всех глаза, кричит немым голосом и падает пятой точкой прямо в траву.

«Как жэ эта получылась? Ашыбка, ашыбка…» — бормочет он, обводя невидящими глазами этот их небольшой, неброский мир: дома, лица, усталые деревья, смоченное ваткой облаков небо, близкое, вытянутое в нитку перспективы, вдетое на концах в иголки длинных проволочных оград.

«А гдзе я, людзи? Гдзе я нахажусь?» — хрипит Каковский, хватая за руки того, кто ближе всех. Но его уже не слушают, насмеялись вдоволь, хватит уже, разве только зам по идеологии скажет задумчиво:

«Какой год, какой год… Нет чтобы месяц какой спросить. Или хотя бы день недели. Чудак человек…»

И все важно достают из карманов мобильные телефоны, кладут на стол: вот тебе и время, и день, и год, и даже сфотографироваться можно. Например, с младшим Космачом: тот сидит во главе стола, лысый, мрачный, на людей не смотрит, только на Любку, невесту свою, да так смотрит, будто сейчас съест.

«Ну что ты всё на неё смотрыш, — не выдерживает солтыс. — Дзевка шчас в гамбургер прэврацицца от стыда. Даждзёцца она тебя, даждзёцца — сам пасматры, ну каго тут ещё дажыдацца?»

И правда: кого?

Не его же, Молчуна. Молчуну ещё только пятнадцатый год пошёл. А кроме него в деревне только семеро мужчин остаётся: старый Космач, да староста, да солтыс, да поп, да Молчунов татка, да учитель, да пан Каковский. Все остальные — бабы, даже зам по идеологии.

Если честно, Молчун очень завидовал младшему Космачу. Хотя чему там завидовать: ума ни грамма, одни кулаки и любимое слово «насёр». Что ни скажи младшему Космачу, он на всё отвечает «А я с дуба насёр». Иногда Молчун задавал себе вопрос: как же Космач с Любкой разговаривает, когда они тискаются? Она ему: ой, Касмачык, какой же ты дууужы, какой ты харооошы, а он ей отвечает ласково: а я с дуба насёр. Как она его терпит? Как они вообще всё это терпят? Почему не воют от ужаса и клаустрофобии? В курятнике у Молчуна есть тайник, а там бумажки с рисунками, Молчун их там всех нарисовал, всех: солтыса — как вредного жука, попа — в виде старого чёрного шкафа, полицая — грибом сухим несъедобным изобразил, зам у него на гроб похожим получился, а меньший Космач — точь-в-точь как коровий блин вышел…

Космач заметил, что Молчун тайком рассматривает его, и нахмурился, сжал кулачищи. Неужели ревнует? Да нужна мне твоя Любка…

И правда, чему здесь завидовать? Но Молчун завидовал — жгуче, чуть ли не до слёз. Не потому, что у Любки с младшим Космачом такая любовь. А потому, что…

Ясно почему.

Завтра за Космачом приедет военная машина, запрыгнет Космач в кузов, махнув кедами, — и повезёт его та машина далеко-далеко, туда, куда никому из них нельзя. Космач увидит мир, а мир узнает, что есть такой Космач, и, каким бы тот Космач ни был, он будет занимать собой пространство, то тут, то там, в местах, которые Молчуну и не снились, и узнает Космач такие вещи, о которых Молчун даже не догадывается. А самое обидное, что Космач своими глазами увидит то, о чём им в школе рассказывают — но рассказывают как-то неохотно, словно сам учитель не очень верит в то, чему их учит. Будто это сказка такая про белого бычка: что есть где-то другие страны, да большие города, да высокие горы, да бескрайние степи. Конечно, в интернете кое-что почитать можно — но и там информации мало, так мало, что Молчуну только и остаётся, что додумывать, фантазировать и мечтать…

А додумывать он умеет.

Ну вот завидует он младшему Космачу. Хотя ясно, что Космачик этот туповатый, скорее всего, и не вернётся больше в их деревню. Это раньше ветераны возвращались — с медалями, с загаром боевым, в шинелях казённых, кто без руки, кто без ноги. А теперь кто в москали пошел — пиши пропало. Ни один ещё из старших ребят, отслужив, домой не вернулся. Можно только догадываться, что с ними стало там, за тысячу километров, — может, стрела татаро-монгольская сразила в стороне чужой, или женили на казачке какой чернобровой и на рубеже далёком оставили, чтобы стерёг Родину до последнего вздоха. И спросить некого — запрещено им на такие темы разговаривать.

Молчуну в москали ещё, конечно, рано идти. Да видно, и не возьмут его — отец у него однорукий, а мамы нет. Пошла как-то давно мама в лес и не вернулась. Что с ней стало — никто до сих пор не знает. Как мама пропала, так отец ходил к начальству, но и так было ясно, что никто маму искать не будет. Сама виновата, сказал староста с важным видом, лес у нас стратегический, а по стратегическому лесу ходить можно только до определённой границы, а дальше уж под свою ответственность. Эх, вышла мама, видать, за ту границу определённую, не заметила знаков — ну так кто ж её туда гнал. Никто.

«Сочувствую твоему горю, Молчан, но ничем помочь не могу, — говорил староста, пока жёнка его гусочку в курятник загоняла. — Думай, будешь сына один растить или к девушке какой посватаешься? Я бы второй вариант выбрал. Ну, и вообще: во всём надо искать свои плюсы и минусы. Жаль твою Надю, но зато на сынка твоего, Молчуна, насколько я понимаю, рекрутский набор теперь не распространяется. Имеешь право сейчас на открепление для сына, все понимают, отец инвалид, мать пропала, таких служить берут только в военное время, а наша русская Родина сейчас ни с кем военных оборонительных действий не ведёт. Так что хоть сын при тебе останется. Космачу-то не повезло, ещё пара лет — и аты-баты…»

Подлец тот староста, взятку у отца взял, отец ему целую гусочку белую занёс, чтобы тот разобрался, целую гусочку белую — и за что? За то, что отбрехался от них начальник. Ничем не помог. Молчуну тогда лет десять было, стоял он рядом с отцом во дворе солтысова дома, смотрел на хозяина и видел перед собой жука. Хитрого жадного жука, который всегда, чуть что, крылья раскроет — и вот он уже ни при чём. Про стратегический лес и про то, что под свою ответственность, они и так знали. И о том, что Молчуна в москали теперь могут и не взять. Об этом в интернете написано, там раздел такой есть, где все законы посмотреть можно. Правда, туда редко кто забирается, там сам чёрт ногу сломит, таким уж языком написано, как будто по-иностранному.

Разговор этот происходил лет пять назад — а теперь вот забирают младшего Космача в москали, а он, Молчун, остаётся и не знает, радоваться ему или от тоски помирать.

То обида накатит: пусть бы его забрали, пусть бы сказали, что жить ему, Молчуну, меньше года остаётся, — зато увидел бы он дальние края, и степи, и пустыни, и большие города. И может, над землёй бы пролетел на военном самолёте, одном из тех, что над ними иногда гудят, — самих этих птах железных не видно, только гул в небе такой, словно сейчас небосвод обрушится, — в такие моменты разыгрывается у Молчуна фантазия, да так, что аж сердце заходится в груди. Всё бы отдал, лишь бы на землю сверху посмотреть: и на отца, и на книжку любимую, и на серую свою любимую гусочку, и на деревню их маленькую, незаметную, но всё же родную…

То радость, душная, злая радость навалится: заберут Космача, перестанет он к Молчуну лезть и учить его уму-разуму, останется Молчун старшим в деревне из всей молодёжи, никто теперь его от мыслей и от книжек отвлекать не будет и подозрительно в глаза заглядывать: что ты там всё думаешь, а, Молчун, темная твоя душа, пойдём лучше на кулачках биться… Достал уже Космач со своими кулачками, мозгов ноль, одни ручищи, которыми он каждый раз Молчуна к земле припирает и вопит: «Победа! Опять я с дуба на тебя насёр, Молчунок! Малой ты ещё, куды тебе против Космачика!»

Сидя за столом возле отца, Молчун поглядывал на младшего Космача. Ну на что ему сдались те далёкие страны, куда ему те рубежи нашей необъятной русской Родины? Такой, как Космач, ничем, кроме своих кулаков, не интересуется. Да он ничего и не запомнит из того, что увидит, ничего не зацепит глазом и ничего не поймёт. Вот он, Молчун, к каждому столбу, к каждому лицу присматривался бы, каждое словечко ловил бы, в каждый голос вслушался бы до самого его нутра — и, может, получил бы ответы на все свои вопросы. А вопросы его давно мучили — с тех пор, как он читать научился.

«Предлагаю поднять бокалы за нашего новобранца, — сказал захмелевший уже староста. — Чтоб служил не на страх, а на совесть. Чтобы никому в наших Белых Росах за него стыдно не было, ни отцу дорогому, ни нам, его односельчанам».

Все одобрительно загалдели, налили, поднялись. Космач будто и не понимал, в чём дело — просто радовался, дурак, что все за него сегодня пьют, как за героя. Поднялся, проглотил магазинную водку, скулы заходили злобно и хищно, как у отца.

Белые Росы — так их деревня называлась на всех картах. Когда-то она другое название имела, но потом русская Родина воссоединилась и из губернии пришёл приказ на переименование, в духе патриотизма. Полицай Молчуну рассказывал, что по всей губернии тех Белых Рос — штук двадцать, и у их деревни свой код имеется: 13. А ещё в школе им учитель говорил, что сто лет назад фильм такой был популярный — «Белые Росы». Так освободителям фильм так понравился, что они много разных деревень в честь той кинокартины легендарной переименовали. Мол, так и должны деревни на западных рубежах называться. А как их тридцать домов раньше называли, никто уже и не помнил. То есть, может, и помнил, но говорить об этом неприлично стало. Недостойно русского человека. Так или иначе, Белые Росы — это было красиво, а некрасивые названия зачем в памяти держать? Так их в школе учили, и Молчун в принципе был не против. Белые так белые. Но чтобы кто-то всё же вспомнил старое название — тоже большой беды не было бы. Интересно же, как раньше в их деревне люди жили. О чём думали, о чём говорили, когда кого-нибудь в москали забирали или там, например, свадьбу гуляли. Что их волновало в те времена, когда ни интернета ещё не существовало, ни мобильной связи.

«Наверное, пошлют тебя, парень, на Южную границу, — сказал староста, но не к Космачу младшему обращаясь, а к мужикам да к заму по идеологии. — Я даже уверен, что на Южную».

«Почему же сразу на Южную?» — спросил плутоватый отец Космача, ловко разжёвывая золотыми зубами сало.

«Нет, на Южной сил у нас хватает, — заявил поп. — Видит бог, на Восточную отправят, там неспокойно: новости читали? И это хорошо, что на Восточную, там голодным не останешься, икру ложками есть будет твой Алёша, и с духовной пищей тоже всё в полном порядке, церковь наша православная там сильные позиции имеет. И удаль свою молодецкую будет где проявить».

И поп захихикал добродушно, накладывая себе горячих котлет, которые Космачиха только что торжественно выставила в середине стола.

«А я думаю, на Южную, — процедил солтыс, со всё большим интересом поглядывая на Любку. — Читали про инцындзент в Харбине? Надо показать дикарям, что мы не намерены терпеть их провокации. Ясно как дважды два — сейчас там концентрация войск пойдёт, чтоб кулак наш бронированный был виден, чтоб однозначно всё было, даже для этих, которые за океаном. Для пиндосов».

«На какую бы ни послали, мы все в тебя, Алёша, верим, — отпила свой мутный ликёрчик зам по идеологии. — Что не опозоришь честь Белых Рос. Мы все тобой гордимся. В какие бы передряги ты ни попал — не забывай, кто ты и откуда».

Младший Космач не слушал. Сейчас он только на полицая смотрел, так что кости у Космача хрустели, а шея напрягалась так, будто сейчас лопнет. Про Молчуна он уже и забыл. Боится, что завтра заберут его, а полицай к Любке клинья подбивать начнёт. Вот же пустота какая, подумал Молчун. Этого что забирай, что оставь — без разницы, ему б только пожрать, подраться да девок потискать. Ничего не интересно человеку.

Да и вправду, человек ли этот Космач? Иногда Молчуну казалось, что он живёт среди зверей, которые однажды вышли из леса, порычали друг на друга денёк-другой, но потом спохватились и решили, что лучше им притвориться, будто они люди. Чтобы в голодное время уцелеть. Вот мясо, которым стол заставлен, — чьё оно? Какого животного? Никто не спрашивает. Боятся. Никто не спрашивает, не знает и вопросы от себя подальше гонит. Как будто есть в этом застолье, и в этой деревне, и в этом времени, в котором угораздило жить Молчуна, какая-то страшная тайна. Он незаметно оглядел собравшихся за столом, и на душе его снова стало нехорошо. Как же отец этого не видит: что у зама по идеологии губы такие уж кровавые, словно она только что шею кому-то прокусила. Что у старшего Космача из-под гимнастёрки иглы торчат, а все делают вид, что это мужская шерсть. Что младший Космач на дуб похож, а староста на жука, а у полицая не лицо, а морда вытянутая, что у твоей собаки.

А женщины? Каждая на какое-то животное похожа, только успевай подмечать. Космачиха на кобылу, зам — та больше на зайчиху, и глаза такие красные… А вокруг целый лес собрался, принюхивается, глаза горят, нечеловеческие, зелёные, зубы стучат, запах дикий, жуткий: волчицы, кошки… и даже тараканихи…

Молчуна передёрнуло. Захотелось убежать из-за стола, спрятаться, забиться в нору и не вылезать, пока из леса охотники не выйдут и не перестреляют всю эту самонадеянную живность. Но тут отец, у которого кусок мяса на траву с вилки упал, глянул на Молчуна сердито, и такая боль была за этой злостью отцовской, что Молчуну стыдно стало. Подвинулся он ближе к отцу и стал за его вилкой следить — левой отец управлялся не хуже, чем правой, которая неизвестно каким собакам на корм пошла, но дрожала левая, дрожала, и надо было не мух ловить, а смотреть, чтобы отцовскую честь за столом ненароком не задело…

Только гусочки в Белых Росах такие, что с ними не страшно. Любит Молчун гусочек, глаза у них человеческие, а перья такие приятные, что чувствует Молчун с ними какое-то родство. Особенно с той, серой, которая его ждёт. Гусочки — не куры, куры глупые, а гусочка — благородное существо, с гусочкой никогда скучно не бывает…

Молчун взглянул на отца, протянул руку, поправил, чтобы кусок свежатины с вилки не свалился. В татке его тоже что-то неестественное было — лицо зеленоватое, словно чешуёй покрытое, будто отца из болота извлекли, высушили и за стол посадили. Совсем они с отцом не похожи. Как-то Космач даже намекал, говнюк, что отец Молчуна и не отец ему совсем, — такая драка была, что полицай их разнимать пришёл. Космач ему тогда зуб выбил, но и Молчун не остался в долгу: так в глаз Космачу звериный заехал, что у того слёзы полились. Стоял Космач тогда, рыдал и ничего с собой поделать не мог. Вот тебе и с дуба насёр. Победа…

«Люди! Люди! — залепетал вдруг пан Каковски, поднимаясь с травы. Проспался, видно. — Люди, родные мои, извините, но скажите мне: какой сейчас год?»

Младший Космач заржал.

«Опять за своё, — покачал головой солтыс. — Больной человек. И откуда он только взялся на наши головы?»

«Билядь, — выругался староста, и это была хорошая примета того, что он уже в кондиции. — Уберите его уже, праздник испортит».

«Да ладно, — отозвался поп. — Блаженный он. Никому вреда нет, а глядя на него, каждому есть над чем задуматься. Над проблемами бытия».

«Билядь», — повторил солтыс. Молчун знал, что тот служил на Южной границе. Оттуда и привёз это «билядь». Никто в Белых Росах так это слово не произносил. Так чурки ругаются, рассказал как-то отец. Не могут «бе» да «ля» связать, обязательно нужно им «и» вставить. Дикий народ. Такие зарежут и глазом не моргнут. Чтобы таких держать в повиновении, и шлют в пустыню со всех концов империи Космачей и других защитников Родины.

«А вот кто у нас сказать может, что за города на Южной границе? — весело спросил Космач-старший, чтобы переменить тему. — Давайте викторину проведём! Ну, кто? Ставлю стакан моего выдержанного!»

«Да куда им, — бросил полицай. — У всех интернет, а никто географией Родины не поинтересуется».

«А учитель на что? — сказала возмущённо зам по идеологии. — Что у нас, школы нет?»

Учитель, занятый свежиной, не сразу понял, чего от него хотят, а сообразив, вытер блестящие губы и на Молчуна показал чёрным ногтем:

«Вот он, лучший наш ученик, все города знает. Ну-ка, Молчун, давай, покажи, что не зря меньше всех по пальцам получаешь! Какие у нас города на Южной границе?»

Молчуну не хотелось рот раскрывать, но отец посмотрел на него с такой надеждой, что пришлось откашляться и пробурчать:

«Ну, Фрунзе. Ну, Кабул. Ну, Тегеран. Ну, Харбин. Ну, Пень-Яма. Ну…»

«Молодец! — восторженно сказала зам и подняла фужерчик с ликёром. — Отличная наука география, сразу представление даёт про необъятность Родины».

«Пень-Яма — это уже Восточная граница, — мрачно сказал полицай. — Так что промах вышел, Молчунок».

«Не может быть, — запротестовал учитель. — Молчун никогда не ошибается. Сейчас я посмотрю, сейчас проверю… Если ошибся — ой, Молчун, получишь ты завтра прута…»

Он полез в свой телефон, но, пока лазил, старый Космач снова выпить предложил, на этот раз за вооружённые силы и военно-морской флот, все с радостью ухнули и начали обсуждать, как зимовать будут.

«У меня так всё уже готово, — сказал старик Космач. — А кто, как та стрекоза, лето красное в пропеллер…»

И посмотрел выразительно на отца Молчуна.

«…то мы не виноваты, — улыбнулся Космач. — Но ведь мы здесь, в Белых Росах, один за всех и все за одного. Поэтому поможем, чем можем, а если не сможем, куда надо доложим».

И захохотал, как он умел. По-лесному, ужасно, как будто на дереве сидел, а не за столом.

«Прав Молчун! — радостно выкрикнул учитель. — Прав оказался! Восточная граница уже за Пень-Ямой начинается! А Пень-Яма — юх! Юх! Юх!»

И это «юх-юх» тоже прозвучало, будто какая-то свинья в телефоне поколупалась, а не учитель народной школы. Молчуну страшно стало, но он виду не подал, только усмехнулся криво.

«Ну что делать… — осклабился старый Космач и повернулся к его отцу. — Ставлю твоему парню стакан своей, выдержанной!»

«Спаивание несовершеннолетних», — равнодушно сказал солтыс и рыгнул.

«Вот же дилемма, — притворно опечалился Космач. — Ну тогда отцу ставлю, пусть сыном гордится. Географом нашим!»

«Кому в географы, а кому в солдаты, — серьёзно произнёс староста. — За рядового Космача, защитника Родины!»

Все выпили. Молчун видел, что сейчас начнутся песни. И правда. Завела, как всегда, зам по идеологии, староста подхватил, а тогда уже и другие затянули загадочные слова, которые в Белых Росах знали все, — и начало в песне было понятное, а дальше… дальше никто не мог объяснить, что значат странные названия, от которых так горько делалось на языке:

Допев, все осоловело уставились в стол. Не тот был сегодня праздник. Не тот. Две песни любили в Белых Росах — и эту затягивали тогда, когда на душе у жителей деревни было темно и как будто какая-то тоска грызла их изнутри. Молчун подождал немного — может, что-то изменится, может быть, всё же затянут его любимую, которую пели тогда, когда действительно радовались и чувствовали себя людьми. Вот эту:

Обычно зам солировала — да таким тонким голосом, что казалось, у неё внутри что-то лопнет. Но никто даже не вспомнил, что есть такая песня. Приуныли взрослые, начали вилками по столу скрести. Зловещий был звук. Кра… кра… Что-то бормотал, лёжа ничком в траве, пан Каковский. Молчун незаметно сполз с доски, на которой они сидели все в ряд, как на заседании, хорошей доски, строганой, гладкой, как грудь у Космача, — у мужиков их породы только на спине росло, мохнатилось, а грудь голая, чистая, как у баб. Сполз и тихо, как птица малая, за забор пролез, а там углами, углами, да по загуменью домой.

А там, конечно, сразу к гусочке своей серой. Обнял её, схватил осторожно за шею, в глаза ей посмотрел — и гусочка ответила ему таким взглядом, что хорошо и легко стало Молчуну, словно у него зубы болели и наконец попустило.

«Не вешать нос», — прошептал он и поцеловал гусочку в красивую шею.

Гусочка открыла клюв — словно что-то ответить хотела. Успокоить его, утешить после всех этих испытаний. Тёплая была гусочка, Молчун прижал её к земле, которая уже остывать начала, и сам к ней прижался.

«Давай я тебе расскажу… — зашептал он в полутьме курятника. — Ты же любишь, когда я тебе эту историю рассказываю. Так вот, в одной стране, на Севере, куда летает Эйр-Болтик, рос когда-то в одной деревне мальчик, а звали его Нильс, Нильс Хольгерсон. То есть Нильс, сын Хольгера, такое у его отца было имя… Но все звали того парня просто — Молчун. Очень уж он не любил говорить. А что любил? Любил книжки читать. А ещё любил одну серую гусочку. А больше никого…»

2.

Назавтра Молчун проснулся рано — и сразу же соскочил с кровати и пулей за дверь. Даже умываться не стал. Очень хотелось ему посмотреть, как Космача в москали забирают.

Побежал на другой конец деревни, туда, где у дороги слепая Тэкля жила, и ещё издали увидел военную машину. Народу собралось немного, не то что вчера — старый Космач, да Космачиха, да Любка, да полицай, да он сам — ну, и дочь слепой Тэкли Гэнька за забором торчала, следила своим кривым глазом, что происходит. Молчун стал поодаль, чувствуя, что он здесь, вообще-то, лишний. Но никто на него внимания не обращал. Младший Космач, лысый, с отливающим утренней синью лицом, Молчуна не заметил, смотрел прямо перед собой, весь важный такой, как государственный преступник. Ну и хрен с тобой, балда, подумал Молчун, нужен ты мне, придурок, я не на тебя посмотреть пришел. А на кого?

Ясно, на кого. Молчун с каким-то радостным ужасом пожирал глазами тяжёлую тупоносую машину, колёса которой, даром что все лесные дороги объездили, ещё не стрясли с себя пыль далёких городов, засекреченных объектов, прямых, как стрела, бетонок… Это была машина, которая уже совсем скоро двинется далеко-далеко, за ихний Стратегический лес, аж туда, где Западная граница идет, туда, где Молчуну, может, ни разу за всю его жизнь побывать не придётся. Из кабины выскочил комиссар, нетерпеливо проверил Космачёву повестку и показал властным движением ладони, чтоб не затягивали особо прощание. В кузове сидели такие же лысые парни возраста Космача, безразличные, опухшие, с большими ушами. Похожие на кроличьи тушки. Видно, вчера не только их тринадцатые Белые Росы своих космачей в москали проводили. Но и четырнадцатые, пятнадцатые и дальше по списку.

Но что на этих дебилов смотреть, космачи повсюду на одно лицо.

Вот комиссар — это другое дело.

Молчун с уважением разглядывал его зелёную форму, золотого орла с двумя головами, горделиво восседающего на фуражке и глядящего сразу в две стороны — словно орёл этот следил, нет ли в Белых Росах засады. Вот-вот каркнет эта птица настороженно и ударит комиссара просто по лбу: опасность, товарищ капитан, подозрительные объекты слева и справа! Выхватит тогда военком пушку и двумя выстрелами: бах, бах, опасность слева ликвидирована, опасность справа уничтожена. Молчуну вдруг привиделось, как Гэнька складывается пополам и падает мордой в огород, а с другой стороны улицы меткий выстрел снимает с забора сонного петуха. Комиссар прячет ствол. Да, этот может… Военный комиссар есть военный комиссар. Не промахнётся. Молчун на всякий случай протёр глаза: нет, показалось… Все пока что живы: Гэнька, рот разинув, на машину уставилась, и петух цел, и Космач, и Любка от утреннего холода голову в плечи вжимает.

Показалось.

Из-за машины вышли двое солдат, стали за спиной у Космачика.

«Ну всё, поехали», — добродушно проворчал военком, закуривая новую сигарету.

Космач обнял мать, отца, ухмыльнулся с каким-то совсем уж тупым видом. Подошла Любка, робко, с интересом поглядывая на молодых солдат.

«Пока, Космачик», — сказала, оглядываясь, а в глазах смех.

«Береги себя, сыночек!» — воскликнула старая Космачиха и отвернулась.

Полицай стоял, опустив голову в мобильник, — в тетрис играл.

«Скажи ему, что дождёшься», — сурово бросил Любке старый Космач.

«Дождуся», — скривилась Любка. И почему-то на Молчуна оглянулась с улыбкой — и тот нервно вздрогнул. Оправдываясь, повёл плечами невольно: а я тут при чём?

«Ну всё, всё, кончайте, кому сказал!» — прикрикнул военком.

«Да я с дуба насёр! — взревел вдруг молодой Космач. — На всех на вас! С дуба! И поеду, и больше не увидите вы меня, росы-хуесосы!»

Он оттолкнул солдат, ухватился за кузов и залез к другим рекрутам, которые встретили его невесёлым смехом. Мелькнули подошвы его белых бобруйских кедов. Полицай поднял голову. Космачиха зашлась в плаче. Любка, ковыряясь в носу, не мигая смотрела, как наверху раздвигаются спины, пропуская новобранца.

Военком удовлетворённо цокнул, бросил окурок под свои высокие офицерские сапоги. Солдаты вскочили в кузов и с грохотом захлопнули его, сразу превратившись из обычных парней в существ с другой планеты, мощных, беспощадных, с прорезями вместо глаз. На кокарде вспыхнули золотые орлы. Военком развалился в кабине. Машина загудела мощно, властно, не по-деревенски, и поползла к лесу.

Молчун ждал, пока все разойдутся: Космачи, ёж, кобыла… Сел на мотоцикл полицай — и укатил, скрипучий и дрындычливый, как бензопила… исчезла где-то во дворе Гэнька… петух прокричал, что скоро в школу, и пошёл в свой гарем…

«А ты чего стоишь? — Любка подошла к Молчуну. — В школу опоздаешь, Молчунок».

Молчун ничего не сказал, отвернулся, чтобы носом ненароком Любкин запах не втянуть. Пахла Любка резко, не то чтобы противно, нет; скорее, от неё интересно так пахло, необычно, один раз вдохнёшь, потом весь день её запах с собой носишь. Молчун это хорошо запомнил, не хотелось ему мучиться с этим странным запахом, вот он и молчал, молчал и сопел себе, стоя у гнилого Тэклиного забора.

«Ну что ты всё молчишь? — Любка обошла его, чтобы в глаза ему заглянуть. — Сказал бы хоть пару слов хороших. Меня сегодня поддержать нужно, обнять, по-дружески…»

Молчун сжал зубы и сам весь сжался, затаив дыхание. Он бы и сердце остановил, да нельзя. А оно словно услышало, застучало сильнее. Любка не выдержала, накинулась:

«Ну что ты как больной! Рад, видно, что Космачика забрали. Вздохнёшь спокойно. Да, Молчунок? Стыдно, а? Друга твоего в москали угнали, а ты тут отсидишься. Эх, Молчунок… Ну ладно, ладно, колода ты, а не мужик, ну и стой здесь, стой, дурачок, думай про своих гусей…»

И Любка прыснула презрительно и пошла по деревне, крутя задницей. Молчун подождал, пока она за поворотом исчезнет, он-то знал, что Любка не оглянется. Сам украдкой осмотрелся, бросился на середину улицы, туда, где недавно машина военная стояла, наклонился. Солнце ему помогло, оно как раз над Белыми Росами проснулось, улыбнулось с высоты — в подмёрзшей дорожной грязи сверкнули золотые полоски. Окурки, который комиссар выбросил. Молчун молниеносно поднял один, развернулся, схватил второй и зашагал по улице, осторожно держа окурки в кулаке, чтоб не заметил кто, — и, только повернув к своему дому, присел под яблоней, раскрыл ладонь, впился глазами в свою добычу.

Окурки были короткие, как гильзы, чёрные, примятые на обожжённых концах, и каждый заканчивался золотым фильтром, прикушенным да наслюненным — да не кем-то там, а нездешним, крепким, военным человеком. Молчун поднёс окурки близко-близко к своим вдруг ставшим почему-то мокрыми глазам, глубоко втянул в себя запах — такой пронзительный и такой тонкий… Не было в Белых Росах ничего подобного, никогда он ещё не встречал вещицы с таким удивительным ароматом. Он попытался запомнить этот запах — для этого пришлось напрячь все волоски в носу, но у него получилось, и он счастливо усмехнулся. Закрыл глаза, представил себе, как военная машина на шоссе выбирается и в ней покачивается Космач, обсирая всех со своего вечного низкорослого дуба… Представил да размечтался Молчун, как он на Космачёвом месте сидел бы и так же покачивался, и было бы ему страшно и сладко одновременно. Только он, Молчун, не торчал бы, как картофелина в борозде, и не повторял бы разную херню. Он бы всё вокруг примечал, мимо чего их машина мчала, каждую мелочь в себя поместил бы, навсегда, и всему постарался бы найти имя — а не нашёл, так придумал бы.

Мечты растворились, как тучи в небе, Молчун вздохнул и начал деловито и спокойно рассматривать свои сокровища.

Сигареты у капитана были чёрные, как ряса у попа, — а фильтры золотые. А на тех золотых фильтрах — вот же чудо! — такие же орлы сидели, как на кокарде офицерской. И внизу маленькими черными буквами выведено:

SOBRANIE

Black Russian.

Молчун знал, конечно, что птица эта, орёл двуглавый — не просто птица, а государственный герб. Но одно дело, когда ты его в книжке видишь или в школе на стенке в сенях. А совсем другое, когда кто-то этот го-су-дар-ствен-ный герб ко рту подносит и целует. Кому попало такое не разрешено. А вот военком может го-су-дар-ствен-ный герб целовать. И было в этом что-то ну такое… такое… такое уж символическое: вояка таким поцелуем как бы говорил всем, что жизнь отдаст за матушку Россию, словно он, когда курил, тот флаг целовал, под которым его герои-однополчане смертью храбрых пали. Молчуну тоже вдруг захотелось герб на фильтре поцеловать, он даже окурок к губам поднёс, и тут солнце зашло, потянуло откуда-то из леса совсем уж зимним холодом, и показалось Молчуну, что тот военком с неба за ним следит. Спрятал Молчун окурки в переплёт любимой своей книги про Нильса Хольгерсона и пошёл в школу собираться.

В школьных сенях мобилку полагалось сдать. Согласно постановлению министра народного просвещения, подписанному министром западных территорий, — указ висел тут же, на стене, и бумажку эту венчали те самые птичьи головы, в разные стороны повёрнутые. Молчун отключил телефон и положил в корзину. Он против постановления ничего не имел — в школу он ходил одержимый одним желанием: выучиться всему, чему только можно. А если постоянно в интернет лазить, то и тот мизер, что учитель даёт, запросто можно мимо ушей пропустить. Учиться он любил. А вот одноклассницы его оставляли в сенях свои пёстрые мобилки так, словно котят топили. Чуть ли не со слезами. Вот что значит интернет-зависимость.

Да и что там читать, в том интернете. Заходишь, а там пять разделов. Новости, законы, криминал, спорт и культура. Внутри культуры — любимая рубрика белоросиц: «Магия и красота». Обновляется раз в месяц. Оно, конечно, интересно, что там в столице, в Москве, нового, но… Молчун никому об этом не говорил, но как-то его посетила такая мысль: если в Москве кого-то месяц назад взорвали, это, конечно, событие. Но только на секунду. Бах — и всё. Через секунду — одно мгновение всего! — никакая это уже не новость, а самая что ни на есть старость. Не может быть такого, чтобы в Москве новости тоже только раз в месяц обновляли. Там, наверное, раз в неделю это делают. А может, и вообще раз в день. Ну, Москва есть Москва, столица, ей положено свои привилегии иметь. И всё же такие мысли наводили Молчуна на какие-то очень уж опасные выводы. Только дурак не додумался бы после таких рассуждений, что интернет бывает разный. У них, в Белых Росах, интернет один. На Южной границе другой. А в Москве третий. От таких рискованных мыслей можно было и дальше пойти — и до того доскрипеть извилинами, что интернет вообще у всех свой. И у них в Белых Росах — не самый лучший.

Знал бы полицай ихний, что в голове у Молчуна делается — не сидел бы Молчун уже в школе за партой. А где сидел бы, и подумать страшно.

«А ты не думай», — будто говорил кто-то над самым ухом.

Попробуй бросить это дело. До добра оно не доводит. Молчи себе. И про серую гусочку вспоминай, когда тебе совсем плохо.

В ней, в твоей гусочке, великий смысл заложен. А может, и вообще разгадка.

И Молчун послушно вспоминал про гусочку — и теплело у него на душе, как будто по голове кто погладил.

Первым уроком у них была сегодня родная речь. Молчун вошел, сел на своё место возле печки, обвёл глазами класс. Одни девки. Забрали Космача — так он и правда последний парень в школе остался. Теперь он и учитель — единственные мужики в школе, и это, ясное дело, как-то отразится на их отношениях. Словно подтверждая это, учитель, войдя, подмигнул Молчуну: здорово, мужик.

А может, это ему просто показалось.

Молчуну многое в последнее время просто казалось.

Вот учитель тоже… Молчун его с детства знал. Человек как человек. Не старый ещё. Но чем дальше ходил Молчун в знакомую до каждой щепки, до каждого жука-короеда школу, тем чаще замечал, что учитель их что-то скрывает. А может, и не скрывает, может, сам не подозревает, кто он на самом деле такой… Ну вот и сейчас: повернулся учитель к доске, чтобы мелом на ней тему написать, и в каком-то совсем коротком движении его густых бровей, в какой-то судороге пальцев привиделась вдруг Молчуну странная, насекомая, стригущая ловкость. Нечеловеческая. И так Молчуну противно стало, что он еле комок сглотнул, что к горлу вдруг подступил. А могло ведь и вырвать.

Шумно вышло. Нехорошо вышло. Обидел человека. А что было делать? Тошнить?

«Тебе что, плохо, Молчун? — спросил учитель, развернувшись к нему всем своим чёрным телом, всеми своими лапками-клешнями. — Или ты забыл, как себя вести?»

Молчун виновато опустил голову.

«Нет. Так не пойдёт. Русские люди так себя не ведут».

Учитель подошёл, схватил его за волосы и наклонил к парте. А потом резко ударил по затылку палкой.

«Молчун-писюн», — не выдержала толстая Женька. Сама поднялась, легла пузом на парту, задрала юбку. Жвах, жвах, жвах! Учитель внимательно сосчитал удары.

Потерла попу, села на место бочком.

Молчун рассказал наизусть «Люблю тебя, Петра творенье…», получил пять. Единственный во всей школе. Всё же прав он оказался насчет мужской солидарности. Они с учителем — единственные здесь мужики, среди куриц этих… Кому же, если не Молчуну, соответствовать здесь образу мужчины! Потом писали под диктовку про Петербург, про его дворцы. Потом уже математика была — и снова Молчун решил всё самый первый. Задачу учитель дал им, конечно, хитрую: с дробями, с подвохом, как говорится… Надо было вычислить количество пленных. Но Молчун справился — самый первый. За это его высокоблагородие ему прут доверил, пока до ветру ходил. Что-то часто стал он до ветру ходить, их строгий, но справедливый учитель. Стареет… А как умрёт — кого им пришлют? Может, женщину какую. Пришлую. И тогда кто знает, останется ли Молчун наилучшим учеником. Так что лучше пусть оно всё будет как есть.

Но в том и проблема, что давно уже что-то шло не так. Молчун не знал, что именно, — но в школу его тянуло всё меньше. И всё интереснее ему становилось, что там, за лесом…

А что там? Что там? Молчи и не спрашивай. Мал ты ещё. Жить тебе здесь — здесь и прыгай. В своих родных Белых Родосах.

А хорошее было бы название для деревни…

На перемене, когда все по двору разошлись, к Молчуну подошла Любка и снова своими глазами хитрющими в самую душу полезла, снова запашком своим кислым дразнить начала:

«А где же это друг твой, а, Молчунок? Где твой дружок Космачик? Ещё в ту субботу в это самое время вы с ним забавлялись… Помнишь, Молчунок? Как вы с ним в Голубого пса играли? Точнее, ты в голубого, а он в пса. Как же мы тогда ржали… Ой, не могу. А кто сейчас девушек развлекать будет, а, Молчун? Ну скажи ты хоть слово! Что ты зыришь всё на меня? Тебе что, мамка вместо трусов рот зашила?»

Молчун, конечно, не стал отвечать. Что на такое скажешь? Ушёл от неё подальше, спрятался за школой, чтобы побыть в одиночестве и подумать спокойно.

Там, в темноте, ему всегда хорошо думалось. Вот, скажем, хата, в которой они учились. Та, что школой называется. Сколько Молчун себя помнил, здесь школа была. Но видно, дети здесь учились и раньше. Тогда, когда никакого Молчуна ещё не существовало. Отец здесь учился. И полицай. И сам староста. И зам по идеологии… Нет, эту им из района, кажется, прислали, как и попа. Тэкля слепая в эту школу ходила. В Белых Росах говорили, Тэкля не всегда слепая была. Когда-то в Тэклю все хлопцы были влюблены, но пошла как-то Тэкля в лес и исчезла. Только через две недели вернулась — уже слепая, да седая, да с поломанными пальцами. Кто это рассказывал, Молчун уже и не вспомнит. Может, и никто. Люди так говорят. А люди — это и есть никто. Никто не врёт, и правды никто не говорит, а никто — это ноль, а ноль, как известно, величина математическая. Что было и что будет — можно вычислить, а на слухи опираться и на разговоры — глупое это дело…

Вот вещи — это да. Вещи не врут. За школой столько всякого хлама было навалено, что дай боже. Вот хотя бы плакат, который Молчун однажды откопал в самом низу фанерной кучи. На плакате был белокурый мальчик в синей форме, на шее галстук красный завязан, а за спиной у мальчика доска, а на доске… «Мая Радзiма Беларусь» написано. Что это? Зачем? Куда? Или вот, скажем, другая доска, полусгнившая, Молчун её чуть ли не из-под земли выкопал, вместе с червями и другими ползучими гадами, так они её облепили, что еле выдрал… Заметались, когда он доску из глины и гравия высунул, затревожились… будто было им что скрывать. На доске этой когда-то была надпись, и некоторые слова на ней еще можно было прочесть. «Респ Б лар Министерство обороны. Гн Сре школа». Министерство обороны — ясно, школа — тоже только идиот не допрёт, что это значит. «Респ Б лар» — здесь уже есть над чем попотеть. Ну, республика, ага. Значит, без царя. Но кто же в лесу может без царя? Как это в России их великой — и без царя? Не могло такого быть. Где-то за Западной границей — там ясен пень, но здесь? Без царя-батюшки?

Или вот клочок бумажки, на котором написано большими чёрными буквами: «Настаўнiцкая газета». С ошибкой. Что за буква чёртова такая: ў. Нет такой и не было никогда. Молчун в интернете искал — нет. Настаўнiцкая — типа для наставников, учителей. Что у него, этого учителя древнего, мобилки не было? С бумажки всё читал? У каждого учителя своя бумажка была с новостями, что ли? Эх… Дикие, видать, люди раньше жили в Стратегическом лесу…

Загадочный был тот старый хлам за школой. Таинственное место. На которое — что удивительно — всем в Белых Росах было наплевать.

Но не ему, Молчуну.

Затрясся звонок, Молчун зашёл в класс последним, сел на место. Началась история: Сталинградская битва, немцы против наших, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Если по книжке, с которой учитель читал, то выходило, что битва та полторы сотни лет назад была, просто в лесу за их деревней. А учитель так руками махал, будто только вчера наши немцев из того Сталинграда погнали. Когда Молчун про все эти героические действия наших русских войск слышал, ему, конечно, гордиться надлежало, он и старался: я помню, я горжусь… Но нет-нет да начинало всё в голове вокруг одного вопроса крутиться. Те немцы… Они ж, значит, и в Белых Росах были. Неужели и правда: ходили по тем же дорожкам, по той самой улице, где сейчас Молчун ходит? В те самые дома заглядывали?

Ну не могло такого быть. Но учитель всё знает. И не врёт. Учителя врать не умеют. Умолчать кое о чём — это да, это он может, но выдумывать — вряд ли. Его министерство народного просвещения не затем сюда прислало, чтобы он им лапшу борисовскую на уши вешал.

Трудно ему было сконцентрироваться на занятиях после всех этих мыслей. Раньше Космач не давал голове Молчуна как следует работать, времени не было, чуть перерыв — бежит Молчуна тискать, на бой до первой юшки выскочить или ещё какую новую забаву предлагать. Выдумщик, блин. А теперь все полчаса можно наедине с собой остаться. И вот результат. История закончилась, начался последний урок, а что там поп гундосит на Законе Божьем — никак не уловить.

«Да убоится жена мужа своего…»

Какая жена? Какого мужа? И чего ей его бояться? Молчун был убеждён, что никогда не женится, хоть над ним топор повесят, хоть в лесу привяжут, хоть топить будут. Сама фантазия о том, что он, Молчун, будет привязан на всю жизнь к одному человеку, пугала его и заставляла чувствовать в горле тот самый паскудный комок. Вместо того чтобы книжки читать и думать о всяком-разном, надо же будет, как поп говорит, «ежечасно-еженощно» заботиться, чтобы жена убоивалась. А если она не захочет? Если скажет: «Не убоиваюсь я тебя, Молчун, и всё тут. И не собираюсь убоиваться, как ни проси». Что тогда делать? На колени становиться? Языком чесать, чтобы её убедить? Сидят вон девки, как куры, никто попа не слушает, все только и делают, что звонка ждут, чтобы быстрее в интернет залезть, в магию свою и красоту. Кто же их убоиваться научит? К полицаю придется идти. Докладывать: так и так, жена моя не убоивается, прошу принять меры. Противно. Во-первых, Молчуну тошно делалось от того, сколько слов говорить придётся. Лучше умереть, чем так словесную энергию тратить. Во-вторых, не любил Молчун доносчиков. И сам таким становиться не хотел. Вон Космач-младший сколько Молчуну говна сделал, и так его мучил, и так, а Молчун язык за зубами держит. Ни разу на Космача не нажаловался. За это Космач его зауважал. Однажды валялись они в траве, чтобы передохнуть после драки, и вдруг Космачик обнял его за шею и произнёс как-то странно: «И чего я к тебе так прилип, Молчун? Ты ж больной. Я на тебя как посмотрю — и у самого все болеть начинает. Ты же, падла, убежать хочешь от нас. А я тебя всё в землю вжимаю, чтоб ты, сука, не убежал. Чтобы ты в неё врос и она тебя за ноги хватала, когда дёру задать надумаешь. С дуба тебе на башку насрать, а не дёру! Слышишь?»

И Космач снова схватил его и к земле прижал.

«Никуда ты не уйдёшь! Вечно здесь жить будешь! С нами! С нами, я сказал! Думаешь, ты самый умный? И всех здесь обдуришь? Да я с дуба насёр на твой ум!»

Но далеко уже друг его Космачик. Отучат его там с дуба срать. На Южной границе дубов, может, и нет никаких. Только степь голая и пустыни бескрайние. И по степи и пустыням дикари прыгают, те, что головы русским людям режут. Покатится однажды Космачёва голова по песку — и дадут ему Георгия. Посмертно. Глаза у той головы вспыхнут в последний раз, и тому, кто её поднимет, будет видно, как мелькают в мёртвых зрачках дальние дороги и города чужие, небывалые. А голова упрямая задвигает губами последний раз, и услышит косоглазый вояка странные слова:

«Да я с дуба насёр…»

Космач, Космач. Где ты сейчас? Знать бы…

Любка его, конечно, не дождётся. Сама в это не верит. И никто не верит. С Южной границы не возвращаются. Не женится Космач на Любке, некому будет Космача убоиваться. Не погуляют Белые Росы на самой замечательной в деревне свадьбе. Сейчас на Молчуна все смотреть будут. Внимательно… Ожидая. Кого он, Молчун, выберет из белоросиц этих красноротых.

Была бы его воля… Молчун знал, с кем бы он поженился. С гусочкой своей серой. С той, которая все его тайны-переживания знает, с той, которая не предаст, с той, которая такая тёплая, крепкая, пёрышко к пёрышку, с той, которая знает, где Молчуну приятно, а где так себе. С той, с которой так хорошо вздремнуть летней ночью, — а теперь, после Покрова, так славно греться зябким вечером, когда всё в доме переделано и отец в интернете сидит, возле печи…

Но об этом никому говорить нельзя.

Никому.

Иначе не будет ему жизни в Белых Росах. Припечатают клеймо на лоб и погонят в лес, перестанут за человека держать.

Наблюдая за своими односельчанами милыми, Молчун не сомневался, что так оно и будет.

Они помолились, поп потряс звонком и, подобрав длинную рясу, побежал к попадье на обед.

Молчун забрал в корзине телефон и сразу в интернет полез. Но новостей не было. Ни хороших, ни плохих. Семь дней уже информация не обновлялась. А всю, что была, он уже давно прочитал. Недаром у него в школе была самая высокая скорость чтения. Девки свою магию и красоту никак до конца осилить не могли, а он уже все разделы неделю перед тем одолел и нетерпеливо ждал обновлений. Да ничего не происходило в мире. Ни. Че. Во.

Зазвонил телефон, Молчун поднёс к уху, буркнул:

«Алё».

Отец.

«Зайди к Сысунихе, дрова поколи, она за это яиц нам даст, — прохрипел отцовский голос. — И чтобы сразу домой, работы хватает, хоть Покров и прошел, без матки нам с тобой за троих надо…»

«Так взял бы Сысуниху, — пробормотал Молчун. — Что ты ждёшь? Вся деревня ждёт, а ты всё тянешь…»

«Ты это! Молчи там! Это вообще не телефонный разговор, — оборвал его отец. — Сам разберусь».

И положил трубку. Молчун на всякий случай проверил, нет ли обновлений, — пусто. Он положил телефон в карман — словно отца туда засунул. Малого, уменьшенного до размеров телефона отца, с которым можно было больше не считаться. Вот интересно: правда ли это, что людей можно так уменьшать? Сказка сказкой — но люди давно научились сказку в жизнь воплощать. Может, там, в Москве, в Петербурге или Сталинграде, давно уже умеют: был человек роста в метр семьдесят, а стал в семнадцать сантиметров?

С телефоном у Молчуна были особые отношения. Делили они с мобилкой этой прекрасной на двоих одну тайну…

Это на позапрошлую Радуницу ещё случилось. Молчун с гусочкой своей серой лежал обнявшись, и тут дрогнул телефон его, «Победа», да так, что гусочка аж встрепенулась и крыльями забила, замахала, на Молчуна обиделась. Приставил Молчун «Победу» к уху, думал, отец, кому ещё его так поздно искать, но не тут-то было.

«Hallo, — сказала трубка. — Hallo!»

Молчун оцепенел весь. Хочет мобилку от уха оторвать, а не может. В трубке помолчали немного, подышали, да так шумно, что ухо вспотело, а затем мужской молодой голос произнёс удивленно:

«Hallo, Karina? Wieso sagst du nix? Karina, das bin ich, Ahmet…»

Молчун молчал. Голос выжидающе дышал. А потом трубка снова затрубила, страстно, недоумённо, с досадой и какой-то животной любовью:

«Karina, Karina, näh, hör auf, Karina, du brauchst nix zu fürchten, näh…»

Молчун не верил, что всё это происходит именно с ним.

«Karina!»

Молчание, горячее дыхание.

«Verzeih mich, Karina, Schätzchen…»

Замерев, Молчун всё сильнее прижимал телефон к уху и молился об одном: только чтобы этот голос продолжал говорить.

«Karina!»

Голос нежно замычал, словно на том конце бычок был дурной. Молчун боялся спугнуть его, он готов был прикинуться кем угодно, лишь бы он звучал и звучал, этот чужой голос, у Молчуна мурашки по коже ползали — и было в движениях их лапок что-то, чего Молчун давно уже ждал, хотя сам себе и не признавался.

«Nah gut, Karina. Okay. Okay, ruf mich an. Du bist so böös…»

И голос наконец исчез. Ошарашенный, Молчун гладил шею серой гусочки, он понимал, что запомнил каждый звук этой речи, каждое слово — да что там слово: Молчуну показалось, что во время этих стонов он слышал и кое-что другое, далёкое, несуществующее, чёткое, как в утреннем сне… Фантастический женский смех где-то в глубине трубки, и шум моторов никогда не виденных им машин, и непрерывный рокот улиц где-то на другом конце мира, чужие голоса, что болтают на непонятном языке, и даже блеяние то ли сигналов, то ли музыки, которую он никогда не должен был услышать — и всё же услышал…

Этого не могло быть. И всё же это произошло.

Бедный Молчун. Да он месяц потом ходил сам не свой. На какую-то пару минут он был там, в трубке «Победа», стоял посреди чужого, далёкого, придуманного телефоном города и слушал, как молодой человек ныл на ухо о чём-то своём, о чём он очень переживал…

Karina…

Что бы это значило, а?

Конечно женское имя. Как, например, Керамина. Так называли, по слухам, зама по идеологии, но Молчун не давал слухам веры. Не бывает таких имён.

И всё же бывает.

Всё бывает.

В телефоне у Молчуна было одиннадцать номеров. Отцовский, да соседей всех, да учителя, да полицая конечно — как что подозрительное увидишь или услышишь, необходимо было не мешкая полицаю позвонить и доложить. И звонок этот… Входящий. Непростой это был звонок. Именно такой и был, что сразу полицая нужно было набрать и признаться, что так и так, поступил входящий звонок от неизвестного абонента, не из нашей сети. Забрал бы полицай мобилку и передал бы кому следует. А вот выдали бы Молчуну новую или нет — это ещё вопрос.

Но не потому скрыл Молчун от всех, что пришёл на его мобилку подозрительный вызов. А потому, что…

Потому что Молчун ждал, что этот звонок повторится.

Вот повторится — и тогда Молчун наберётся смелости и скажет в ответ:

«Раз, раз. Приём. Калина, раз-два-три, малина красная… Малина в ягоды звала».

Нет, не так он скажет. А вот как:

«Здравствуйте, надеюсь, вы говорите по-русски. Меня зовут Молчун, я живу возле Западной границы, в деревне Белые Росы. Я сам русский. Но очень хочу посмотреть, как живут люди в других странах и сказать вам, чтобы вы не убивали нас, русских людей. И не бросали в наш лес всякие отравленные отходы, потому что ими можно отравиться. И ещё хочу сказать вам…»

Что сказать?

«Заберите меня, пожалуйста, отсюда».

В голове у Молчуна шумело, когда он думал о своей тайне. Словно он самогона у Космача напился.

«Только не предлагайте мне стать шпионом. Я шпионов не люблю. Просто заберите. Я вам за это дрова колоть буду, за детьми смотреть. А лучше на птицефабрику меня отправьте. Я птиц люблю. Они меня слушаются…»

Но мобилка больше не звонила. И всем своим видом показывала, что никогда больше тот звонок не повторится. Никогда. Что это был случай. Такой, которых и не бывает с нормальными людьми.

Просто однажды на станции мобильной связи произошёл сбой.

Маленький сбой, который сразу же исправили. Через пару минут.

Но за эти пару минут молодой мужской голос долетел до деревни Белые Росы посреди Стратегического леса — и был услышан.

Вызов был принят. Как писали в книжках.

Когда Молчун поколол дрова Сысунихе, на дворе уже стемнело. Он не спеша шёл по улице, чувствуя, как остывает разогретое работой тело. Ночью, может, и подморозит. Молчун думал о том, что придёт домой, поможет отцу, потом уроки сделает, — и когда отец у печи в свои виртуальные мечты зароется, можно и к гусочке его дорогой на пять минут зайти, глянуть, как она там.

«Помогай бог», — говорил он машинально, замечая то там, то сям за заборами своих односельчан, что неторопливо возились на подворьях. Окна домов уже светили зеленоватым огнём, словно лесные огромные чудовища разлеглись с обеих сторон улицы, ожидая, когда по ней пройдёт кто-нибудь более питательный, чем мелкий, худой, неприметный Молчун.

И чего он их так боится?

Молчун повернул к речке, деревня осталась в стороне, сейчас срезать через луг — и прямо до ихнего дома.

Через огороды прямо на него шёл человек. В темноте Молчун не сразу узнал, кто такой.

Да и человек его тоже вроде не на шутку испугался. Заметил Молчуна и мордой прямо в землю. Как убитый. Спрятаться думал.

Тут и стало ясно, что это за птица.

«Пан Каковский, это ж я, Молчун. Вы куда на ночь надумали, а?»

С паном Каковским Молчун почему-то любил говорить. Может, потому, что пан Каковский никогда никого не слушал. Даже себя самого.

Пан Каковский медленно поднялся с земли. Стал вглядываться издали в Молчуна глазами своими подслеповатыми.

«Как это? Ты кто такой?»

«Я Молчун, однорукого Кастуся Молчана сын, — объяснил терпеливо Молчун. — Так куда вы, пан Каковский?»

«Как ты меня напугал, — вздохнул господин Каковски, тревожно оглядываясь на деревню. — А вот скажи мне, хлопчик…»

Пан Каковский подошёл ближе, недоверчиво сверля Молчуна глазами.

«Какой сейчас год?»

«Две тысячи сорок девятый, — вежливо и устало ответил Молчун. — Пан Каковский, шли бы вы домой. Темно. Поспали бы — и всё пройдёт».

«Две тысячи сорок девятый… — с ужасом повторил пан Каковский. — Как так? Как так получилось? Ошибка! Ошибка вышла!»

И он снова рухнул на землю. Молчун встал рядом, ожидая, пока тот поднимется. А что поднимется, сомнения не было. Всегда поднимался. И не бросишь же человека. Жаль его.

«Как так получилось?.. — Пан Каковский поднялся, отряхнул брюки и надел на плечи свой рюкзачок. — Ну, ничего. Знаешь что, хлопчик. Я убежать хочу. Как-нибудь до Жабинки доберусь, через лес. Ты мне только дорогу покажи… Как отсюда до Жабинки дойти. У меня там тётка двоюродная живёт. Одна на всём свете родной человек. Покажешь, как убежать отсюда? Пойми, не могу я больше. Должен же быть какой-то выход!»

Такой он, пан Каковский. Всё как, да как-нибудь, да какой-то, да как так получилось…

«Пане Каковский, — Молчун посмотрел ему в глаза. — Не выйдет у вас убежать. Вы уже столько раз старались…»

«Как это не выйдет? — Каковский вытаращил глаза. — Какое ты право имеешь, щенок? А ну показывай, как отсюда кратчайшим путём выйти. Иначе убью тебя! Топором зарублю! Покажу тебе сейчас, какой топор у меня в рюкзаке!»

И правда: пан Каковский начал рыться в рюкзаке, стал на колени, топор никак не находился, и, компенсируя его отсутствие, он делал сердитое лицо: напрягал губы, раздувал щёки, скаля гнилые зубы, и дышал, как одичавший, не старый ещё пёс. Молчун смотрел на него сочувственно.

Рука пана Каковского достала до дна рюкзака и вылезла через дыру наружу — скрюченная, грязная, с длинными тонкими пальцами.

«Как же это я… — Каковский сокрушённо сел прямо на грядку. — Как же это я не заметил… вывалился топор. Нечем тебя убить, если дорогу показать откажешься. Но я найду! Как-нибудь да убью…»

Молчун покачал головой.

«Идём! — пан Каковский вскинулся, схватил Молчуна за руку и потащил в сторону леса. — Беру тебя в заложники. Я террорист, мне можно!»

Кривые пальцы пана Каковского вцепились ему в ладонь. Молчун послушно двинулся в сторону леса вместе со своим захватчиком, следя, чтобы тот не споткнулся о край колеи, оставленной здесь трактором.

«Как же это так вышло, а? — бормотал Каковски. — Какая трагическая ошибка… Но я как-нибудь. Я, может, топор и потерял, но я не потерял веры в себя! Как-нибудь соберусь…»

«Одиннадцатый раз уже в этом году собираетесь, — спокойно сказал Молчун. — Знаете же, чем всё закончится. Может, домой? Я вас спать уложу…»

«Молчать! — выпучил глаза пан Каковский, волоча Молчуна вперёд, к лесу. — Как-нибудь без тебя разберусь, молокосос!»

Они дошли до первых, тёмных, похожих на стражников, деревьев, пан Каковский потянул Молчуна дальше, Молчун это место хорошо знал, здесь начинались все их с отцом лесные вылазки, а пан Каковский сразу же попал в лапы к веткам, то в глаз от них получал, то в живот. И всё же лез вперёд, как одержимый. Молчун сначала раздвигал кусты да заросли для пана Каковского, словно двери перед ним открывал, но потом надоело — хочет, пусть себе всю кожу обдирает.

Дошли до лесной дороги, перешли на другую сторону, тут уж совсем густой лес начался, а пан Каковский всё тянул Молчуна вперёд, в темноту. Бросить его здесь — неделю бродить будет, если солдаты раньше не найдут.

«Ты мне правильно дорогу показывай! — хрипел где-то рядом невидимый пан Каковский. — А иначе привяжу к дереву и оставлю здесь диким зверям!»

Так они, может, целый час шли куда глаза глядят. Пока вдруг яркий свет не перерезал им путь. Пан Каковский закрыл глаза и бросился бежать, споткнулся, упал на колени, достал из рюкзака верёвку и обвязал вокруг шеи.

«Живым не дамся!» — крикнул он и потащил левой рукой верёвку вверх.

Из леса вышли двое солдат, лица до глаз закрытые, фонарики острые, будто ножами темноту рубят.

«Мы из Белых Рос, — сказал Молчун, закрывая глаза от ослепительного света. — Опять наш пан Каковский разошёлся».

Один из солдат достал мобилку. Второй опустил автомат и показал на тропинку, высеченную в чаще нестерпимо белым лучом фонарика.

Сейчас нас на уазике в деревню отвезут, подумал Молчун. Полицай около Тэклиного дома встретит, Каковского домой потащит, проспаться… Ну, может, плетей ещё выпишет. Ну, это не беда. Сколько раз пан Каковский уже режим нарушал, чудак этот неисправимый. А его, Молчуна, к отцу. Привезут на уазике, как важную персону. Сколько раз такое уже бывало.

Долго они с паном Каковским шли… Если по часам на мобилке считать, то часа полтора. Пока на пост не наткнулись. Так и живут они здесь, как на острове. Гуси на болоте. Один русский писатель когда-то такую книжку написал. Дед, пока живой был, рассказывал. Гуси — это якобы о них, сельчанах. Да какие же они гуси? Гусь — животное красивое, крепкое, совершенное в своей прелести. А вокруг — паноптикум. Понатыкал Господь Бог людей, склеив из чего попало, в землю и сказал: живите.

И какое ж тут болото… Море тут. Зелёное море, из которого в серое небо торчат узкие горы военных вышек. Лёжа ничком между сплошных елей и сосен, всматриваются в эту серую высь острова малолюдных деревень… Тоска…

Остров, как их учили в школе, — суша, со всех краёв окружённая лесом. Стратегическим лесом, который начинается здесь и повсюду и нигде не кончается. Шумит лес. Скрывает что-то. Гудит. Сердится.

Прямо под его, Молчуна, ногами.

3.

В воскресенье Молчун с отцом отправились на охоту.

Поднялись рано, как и полагается, у Молчуна ещё сны по спине лазили, а отец уже горячую картошку ему под нос суёт и молоко наливает: давай, сынок, пей — и пойдём. Вышли из дома на рассвете, отец с двустволкой на плече, старой, дедовской, а Молчун сетку несёт и снова, как когда-то, удивляется отцовской ловкости. Однорукому из двустволки выстрелить — это непростая задача, а отец, как что, сбрасывает ружьё, сжимает возле курка, взводит и бах! — рука даже не дрогнет. Такую вещь одной рукой удержать — это же какая сила нужна. Крепкий у Молчуна батька. Но сына не лупил никогда, ни разу тяжёлую свою единственную лапу на него не поднял, чтоб до Молчуна лучше доходило, кто кого слушаться должен. Поэтому, поговаривают в Белых Росах, и растёт Молчун таким странным — мало отец ему всыпал в своё время. Ну, что поделаешь — однорукий да без жены: где ж ты хлопца как следует воспитаешь…

«А на кого идём сегодня, татка?» — насупившись и зевая, спросил Молчун. Шаркающим шагом он шёл по дороге рядом с отцом и никак не мог проснуться.

Отец посмотрел на него, как на дурака.

«На панду, на кого же ещё».

Молчун вздохнул. Сколько раз они на панду ходили, так ни разу и не добыли. Хотя время, конечно, самое подходящее. После Покрова холод панду из чащи гонит, ютится тот панда поближе к человеческому жилью, из леса еду себе высматривает, с деревьев слезает. Казалось бы, тут-то его и лови голыми руками. Да только хитрый зверь панда, умеет притвориться — то белкой, то пнём, то кучкой мха, а то и человеком. Учитель им рассказывал, как пошёл однажды в лес на зайца, пострелял немного, домой возвращается, а тут на поляне какой-то мужичок сидит, малину дикую щиплет. Метров за десять от учителя. Учитель с ним заговорил, осторожно так — ведь каждый знает, что, чужого завидев, не паниковать надо, а постараться его в деревню заманить и там полицаю сдать. Мужичок повернулся к охотнику и, улыбаясь, говорит: «Да не ссы, у меня документы есть, иди сюда, я тебе покажу, вот лицензия райпотребсоюза на сбор ягод, грибов и корнеплодов… А ещё чекушку имею, иди сюда, вместе дёрнем…» И что-то издалека учителю показывает, бумажку какую-то. Учитель поверил, начал к тому мужичку сквозь кусты и ветви продираться, ружьё опустил, а мужичок ему улыбается так ласково — мол, свой я, свой… Давай сюда… Чекушечка в малиннике блеснула, учитель лезет к мужичку, а тот всё как был за десять метров, так и стоит там, да малину щиплет… Долго продирался учитель через лесок, гимнастёрку порвал, щёку веткой чуть не проткнул, мобилку потерял, только к вечеру на какую-то дорогу вышел — всего и успел, что зад того мужичка разглядеть, а зад у него не человеческий, а с коротким хвостом и круглый такой, красный…

Обманул учителя тот проклятый панда. Но это летом было. К зиме панда уже не такой хитрый, голод не тётка, лезет панда к человеку, надеется что-то с поля ухватить, бродит по опушке, поздний гриб ищет, или то, что на поле осталось, подбирает…

Один только старый Космач хвастался, что ему панду удалось подстрелить. Правда, уже тогда, когда проверить невозможно было. «Где же тот панда, дядька?» — «В брюхе твоём!» — тряс кадыком Космач. «Что, вкусно было? А то!» Космач всех мясом угощал, да так щедро, словно по доброте своей, а на самом деле платили ему, каждый платил — и каждый своей услугой. Молчун как-то у младшего Космача спросил: «А правда, что отец твой панду уполевал и мы его все ели?»

«Ясно, — важно ответил младший Космач. — Мать с тёткой того панду обдирали, а я видел. Толстый панда попался, знаешь, как выглядит? Спереди — как свинья, сзади — как курица, а лапы медвежьи».

«Брешешь, Космач!»

«Ну ладно. Правду скажу, — Космач сделал серьезное лицо. — Знаешь, на кого панда похож?»

«На кого?»

«На тебя! — и Космач покатился по траве, смеясь и зажимая живот руками. — На тебя он похож, Молчунок! Вылитый ты! Панда! Да я с дуба насёр на твоего панду! Какая разница, что жрать! Главное, у нас, Космачей, мяса всегда во, хоть зажрись, а вы, голытьба, нам за это работу чёрную делаете! Вам скажи, что за мясо, — дык самим захочется в Космачи! Так вот хрен вам, мы сами решим, кого мясом кормить, а кому в поле горбатиться!»

Хорошо, что забрали того Космача в москали. Спокойнее стало, не надо мозги и нервы на него, остолопа, попусту тратить.

Так думал Молчун, шагая рядом с отцом по направлению к лесу. Взгляд у отца становился всё более цепким, внимательным, настороженным — так ему хотелось хоть на этот раз панду добыть. Отец то и дело посматривал в совсем уже близкие заросли, то ветка колыхнется, то куст закачается, но нет, не показывался панда, а если и сидел поблизости, то ничем не выдавал своего присутствия.

Они вошли в холодный лес, постояли, послушали. Приложив палец единственной руки к губам, отец повёл Молчуна по какой-то одному ему знакомой тропке. Пройдя по ней минут десять, они остановились, отец наклонился, присел в мох, принюхался, разочарованно выпрямился.

«Дальше надо идти».

Они повернули на светлую сторону леса, надо было её держаться, чтоб хоть знак «Проход запрещен» вовремя заметить, если вдруг заблудятся. Молчун смотрел на отца и понимал: всё, разуверился он, сам знает, что надёжно спрятался панда, перехитрил их. Можно до ночи здесь бродить — не вылезет зверь. Будет следить за ними своими глазами хитрющими, пока не уйдут злые люди из его царства. Знать бы, как он выглядит. В интернете про панду ничего не было. А может, и было когда-то давно, да сплыло. Интернет тоже не бездонный, так в школе учили, на занятиях по информатике. Если одно появляется, другое исчезает. Такие вот законы физики.

«Татка, — Молчун ступал за отцом след в след, — а откуда в нашем лесу панда?»

«А я тебе не рассказывал? — недоверчиво отозвался отец. — Ну, это известная история…»

«Расскажи».

«Слушай. Ну так вот. Когда-то стоял за сто километров от нашего леса такой город, Минск. Самый большой на Западной границе. Чего только в Минске том не было. И подземная железная дорога, и аэропланы, и парк Дримленд, где тыщи разных людей дремали на солнышке, в порядке релаксации. И небоскрёбы. А самая красивая улица там называлась Ротмистрова. Ещё её Проспект называли. Самый длинный на Западной границе, между прочим. А посреди того Минска стоял задопарк. Знаешь, что такое задопарк? Это такое место, куда послы со всего мира приезжали, китайские, виносуэльские, мерыканские, и даже с Антарктики между прочим, и подарки привозили. А привозили они не только ковры и украшения, а и различных удивительных животных. Самых невероятных, которые только бывают. А ещё дикарей всяких. В подарок. Чтобы минчанам тем дремлющим была потеха. А кому не хочется на диво дивное посмотреть? Всем хочется, а не всем дано. Ясно, что вся эта живность пугалась, когда её к нам в Россию привозили, засунут ту скотину в клетку — а она на людей смотреть боится. Задом повернётся и стоит, как будто её вырубили. Минчане на жопы тех животных смотрят и развлекаются. Поэтому и назвали это место: задопарк…»

Отец рассказывал так увлечённо да так серьёзно, что не поверить было невозможно. Почти невозможно. Может, если бы Любка какая рядом шла или Космач-младший, они бы и правда поверили. Но Молчун был не такой. Недаром его Молчуном называли. Не отзывалось в нём что-то такое, что в человеческом организме за легковерность отвечает. К тому же были в рассказе отца хай себе и мелкие, но нестыковки.

«А ты сам в том Минске бывал, что ли?» — спросил Молчун.

«Ну а какая тебе разница? — рассердился вдруг отец. — Чтобы что-то знать, не обязательно везде бывать. Мне бабка рассказывала твоя, моя мама, она когда молодая была, их в тот Минск возили, на Девятое мая. И в задопарк на экскурсию водили. Что же мне, матери не верить? Чего ей брехать?»

«Ну ладно, татка, рассказывай дальше».

«Ну так вот, — понемногу успокоился отец. — А потом война началась. И тот Минск немцы сожгли. Весь, дотла. А живёлки те и дикари все разбежались. Ну, те, которые уцелели в бомбёжках. А куда зверям бежать? Естественно, в лес. Так те панды у нас и поселились. Размножились здесь трохи. Попривыкли. Адаптировались, падлы. Будто тыщу лет тут обитали. Феномент! Понял? Вот поэтому и живут у нас панды. И ещё неизвестно кто…»

Где-то поблизости хрустнула ветка. Отец замер, схватил двустволку. Но это всего-то белка была — Молчун проследил, как её рыжее тело взлетело до самых птичьих гнезд, давно уже пустых.

Многое не стыковалось в той отцовской байке.

Во-первых, какие такие послы? Послы, они в столицу приезжают того государства, с которым отношения дипломатические. В Москву. Что им в Минске том делать? На Западной границе? Туда никто послам сунуться не позволит. И дураку ясно, посол — он только так называется, а на самом деле — шпионы они все и цэрэушники.

Во-вторых. Отец говорит, что Минск тот немцы сожгли. Или разбомбили. Но им же по истории рассказывали, что его разбомбили еще сто пятьдесят лет назад. Так что, его снова построили и снова разбомбили? Вот ведь не повезло тем минским. И почему немцы? Что-то напутал отец. За Западной границей не немцы заправляют, это каждому ясно. А кто? Америка конечно.

И в-третьих… Здесь Молчун чувствовал самую слабую сторону отцовской байки. Ведь каждый, у кого на мобилке интернет, мог, если не лень, прочитать, что редакция главных новостей находится не где-то там, а как раз в том самом Минске. Правда, информация эта располагалась в том месте экрана, куда нормальный человек никогда заглядывать не будет. Маленькими буковками в разделе «Магия и красота», сбоку от рубрики «Поделись секретом вечной молодости» была кнопка зелёная, на которую никто не додумывался нажимать. А Молчун вот додумался. Кликнул — и получил:

«Редакция новостей “Северо-Запад”. Минск-Хрустальный, ул. Героев-подводников, 2. Главный редактор — Добрыня Владимирович Огарёв».

Значит, не сожгли тот Минск немцы. Или сожгли, но вырос после Освобождения на месте того сожжённого Минска с его задопарком новый город, из хрусталя и царь-цемента. Просто не знает ничего отец. Время такое, такая эпоха: дети лучше родителей в мире ориентируются. Не то что двадцать лет назад… Когда не было ещё на свете никакого Молчуна, а вот Белые Росы уже были. Только вот какие?.. Что здесь такое происходило? Никто не расскажет. Про задопарк и панду отец всегда потрындеть готов. Но вот как ни пытался Молчун отца о его службе в москалях расспросить, отец как сковородку проглотивши становится.

Они дошли до берёзовой рощи, сели на траву, отец сказал Молчуну, чтобы тот осторожно разложил сеть, а то запутается, и чтоб доставал из сумки припасы. Молчун разложил на пеньке колбасу, холодную картошку, соль, луковицу. Отец приставил к берёзе двустволку и закрыл глаза.

«Чёрт, — сказал он устало. — Услышал, видно, панда, как мы говорили. Издали услышал. Вот же китаец. И клялся же я себе, что на этот раз молчать буду, чтобы не спугнуть, а сам снова разговорился… Это всё ты, малой, виноват. И чего тебя Молчуном называют? Ты ж тот ещё болботун. Всё татка да татка… Расскажи да расскажи…»

Но Молчун видел, что отец не сердится. Нравилось отцу байки свои травить. И хорошо ему было, что они вдвоём по лесу ходят, поздней осенью, вместе, хорошо, что дышат одним воздухом — вкусным, холодным. Охота для отца — лучший отдых. Чёрт с ним, с пандой. Ничего, обойдутся. На зиму кое-что припасли, проживут как-нибудь. Да и зима сейчас такая, что настоящего мороза не бывает. А говорят, году в 2012 настоящие бураны были. Брешут, видно. Какие на хрен бураны? Хорошо, если в Белых Росах до нуля термометр дойдёт. Всю зиму плюс три-пять, а в конце февраля уже цветы распускаются. У соседей… Отец-то цветник совсем забросил. Вот взял бы Сысуниху в жёнки — и у них бы рядом с домом красота была…

«Хочешь, что-то покажу? — хитро прищурился отец. — Пойдём!»

Они быстренько собрались и пошли не туда, где через стволы деревьев пробивалось солнце, а в самую что ни на есть тёмную чащу. Молчун уже запереживал — вдруг они знака не заметили, как бы проблем не возникло… Но отец уверенно шёл вперёд. Помнит, видать, дорогу. Ну а что ему сделают, если даже и поймают. Солдаты его, Молчуна, знают. Отпустят. Только за отца боязно. Ведь всыпят же плетей за нарушение режима. Эх… Остаётся надеяться, что отец мозги не пропил. Понимает, что делает.

И вдруг они вышли к озеру.

Оно блеснуло впереди, как чей-то большой глаз. Глаз посмотрел на Молчуна и заслезился.

По воде прошла рябь. Словно озеро узнало его. Будто уже где-то видело.

Совсем недалеко от озера стояла хатка. Да и не хатка уже, а совсем сгнившая халупа, чёрная, с облупившейся синей краской, которая ещё кое-где держалась.

Двери висели на одном ржавом крючке.

Хатка была мёртвая. А озеро живое. И это так взволновало Молчуна, что он взял отца за руку.

«Да не бойся, — глухо сказал отец. — Здесь уже давно не живёт никто».

И в это Молчун тоже не очень-то поверил. Но руку отца отпустил. Они подошли к озеру, отец закурил папиросу. И Молчун почему-то вспомнил о своём сокровище: чёрно-золотом окурке от «Собрания». Вот бы у того капитана, военкома, выпросить одну целую сигаретку. И прям вот теперь отца угостить. Хоть, может, и глупая это была мечта. Ведь в вонючем дымке от «Победы», стелящемся сейчас над озером, и этом чёрном лесу на другом берегу, и в складке, что опоясывала отцовский лоб, и в мёртвом силуэте заброшенной, сгнившей хаты была она — та гармония, которую Молчун давно уже старался словить, будто бабочку, но никак нигде не мог. Кроме как в курятнике, с серой своей любимой гусочкой…

Он подошёл к дому и заглянул внутрь. Темно там было и сыро, спали там растения всякие лесные, и дышало там подземное болото.

«Смотри, не лезь, рухнет на голову крыша, придётся тебя на плечах тащить, — крикнул отец. — Не лучший это выбор: или сын на плече, или дубальтовка…»

Отец подошёл, достал новую папиросу.

«Давно здесь никто не живёт, — повторил он задумчиво. — А раньше жили. Матка, как молодая была, сюда иногда наведывалась».

«А кто здесь жил?» — спросил Молчун, нюхая дом и чувствуя, как что-то тёмное, тяжёлое бередит его душу.

«Э-э… — затянулся сигаретой отец. — Здесь знахарка да повитуха жила, лет тридцать назад. Такая бабка была, что всем бабкам бабка. Людей лечила. К ней со всей Западной границы ездили, через лес пробирались, деньги большие платили, лишь бы к бабке этой попасть. Ведь бабка та могла человека от любой болезни избавить. Как она это делала, кто её знает. Только и ездили к ней, и ходили, и на коленях ползали, лишь бы полечила. А она никому не отказывала. Говорят, что даже денег не брала. Хотя в это как-то слабо верится. Не бывает так, чтобы кто-то другому за просто так, задаром помогал».

«Так, чтобы лечить от всего, тоже не бывает, — хмуро сказал Молчун. — И как она помогала? Она что, врач была? Фельдшер? Или в бога крепко верила?»

«Да не знаю я, — махнул единственной рукой отец. — Но верю! Так люди старые говорят. От всего лечила. Есть вещи, сынок, которые необъяснимы. И не нам в них сомневаться. Наука — это, конечно, хорошо, да, но человеческому уму не всё доступно. И то, что в сказках написано, может когда-нибудь оказаться реальностью. Например, ковёр-самолет. Когда-то люди только в сказках про такое слышали, а потом аэропланы построили — и на тебе, летают, бомбы сбрасывают, удобрения. Или вот на Париж наши пятнадцать лет назад бомбу сбросили — а с чего всё началось? С ковра-самолёта!»

«Если так… — Молчун закусил губу. — Если так, то, может, учёные могут и другие чудеса в жизнь воплотить. Мне вот что интересно, татка. Можно ли, хотя бы чисто теоретически, так сделать: что вот есть человек, нормального роста — а его с помощью науки… Или бабки… Ну, в общем, превратить его в малыша? Такого малыша, чтобы он на спину гус… ну, на спину свиньи поместился?»

Отец слушал его вполуха. Казалось, что после своего монолога про аэропланы и бомбы он о чём-то глубоко задумался. И Молчуна это почему-то разозлило.

«Татка?»

«А? — Отец докурил и сплюнул. — Конечно можно. Теоретически всё можно. Главное — учись хорошо, сынок. И меньше по курятникам шастай. А то что-то ты там долго бавишься… Что ты там делаешь?»

«Ничего, — покраснел Молчун. — Просто гусей люблю. За ними ж глаз да глаз нужен».

«Ну ладно. — Отец подхватил двустволку. — Пойдём уже».

«А что с той бабкой стало? — спросил Молчун, когда они снова вошли в заметно похолодевший лес. — Умерла от старости?»

«Не знаю, — бросил отец, думая о своём. — Видать, умерла. Она уже тогда такая старая была, что никто и не верил, что она когда-то на свет родилась. Говорят, её в больницу однажды забрали. А из больницы уже сыновья к себе взяли. И больше никто о той бабке не слышал. Где-то лежит на погосте. Ну, землица ей пухом. Если и была ведьма, то для людей чаровала. Только ты с попом про такое не говори. Попы таких бабок очень не любят…»

«Почему?»

«Потому что…» — И тут отец побледнел, замер на месте. А потом осторожно начал снимать двустволку с плеча.

«Что?»

«Тс-с-с», — недовольно сжал он зубы.

Они постояли немного — теперь и Молчун услышал, как где-то довольно близко трещат ветви. Что-то мелькнуло между деревьев.

«Стой здесь, — прошептал отец. — Никуда не ходи. Позвоню тебе».

И бросился, как лягушка, в заросли.

«Что там?»

«Панда!» — Только и успел Молчун услышать отцовский шёпот, и спина его исчезла за деревьями.

Молчун присел на поваленное дерево, положил на колени сеть. Проверил телефон — связи не было. Оставалось надеяться на отцовское умение ориентироваться в лесу. Отец был не местный, но тоже деревенский, сельский и лесной человек — не потеряется. Отец есть отец.

Он достал кусок хлеба, откусил. Интересная история про бабку. Интересная прежде всего тем, что Молчун представил себе, как же долго стояла на берегу озера та мёртвая хата. Неужто и правда была она когда-то живая, и людей вокруг неё хватало, и машин, и было это всё в те доисторические времена, когда…

И тут треск послышался уже совсем с другой стороны. Молчун вскинулся, осторожно поднялся, стараясь не шуметь, и спрятался за кроной поваленного дерева. Выглянул из густых ветвей — и глазам своим не поверил.

На ту небольшую полянку, где они только недавно стояли с отцом, прислушиваясь к подозрительным звукам, вышло, оглядываясь, неизвестное существо.

Хотя какое уж там неизвестное.

Девка это была. Девка. Пусть и трудно было в это поверить. Ведь в таком снаряжении её можно было за кого хочешь принять, только не за девку.

Сама она была в чёрном: узкие брюки, военные сапоги, тесная куртка, на которой поблёскивали цепочки и молнии. На голове — шапка чёрная, как у танкистов. А за спиной, смешно и неуклюже, тянулся серый светлый парашют — как шлейф от свадебного платья, такие любят разглядывать в интернете его одноклассницы, когда дурят себе головы магией и красотой.

Девка вышла на полянку, огляделась и повела тонкими красивыми ноздрями.

А затем быстро и ловко отцепила парашют и начала раздеваться. Из-под шапки высыпались волосы: длинные, светлые, пушистые, лёгкие, как озёрная вода летом. Будто зачарованный, Молчун наблюдал за её превращением: она сбросила куртку, сапоги, брюки и быстро осталась в чём мать родила. А родила её мать такой, что Молчун словно видел перед собой гусочку свою ненаглядную. Не девка это была, а само совершенство. Он не мог отвести глаз от её белой кожи, от сосков на груди, и грудь та была такой идеальной формы, что Молчун чуть не задохнулся. Ему так захотелось прикоснуться к ней, что у него аж ладони зачесались. Но чудо продолжалось недолго — девушка расстегнула рюкзак, который будто прирос к куртке, так он был плотно упакован, достала оттуда обычную одежду, в которой их бабы ходили, и начала стремительно натягивать её на своё волшебное тело. Молчуну хотелось плакать оттого, что чудо на глазах заканчивалось, гасло, и ничего он не мог поделать, чтобы заставить это мгновение остановиться.

Девушка оделась, будто кожей новой обросла, и обвела глазами чащу.

И тогда у Молчуна в кармане зазвонил телефон.

Холера на ту мобилку. То она не ловит, то у самой земли, за поваленными деревьями, вдруг работает как ни в чём не бывало.

Девка, конечно, всполошилась. Но не так, как девки пугаются. А как животное хищное: через пару секунд она уже стояла над Молчуном, глазами приказывая ему подниматься, а в лицо Молчуну смотрел самый настоящий пистолет.

«Ты кто?» — спросила она строго, но и с каким-то облегчением.

«Молчун меня звать», — сказал Молчун, совсем не чувствуя страха. Уж он-то знал, какая она на самом деле. Что-то подсказывало ему, что она не будет стрелять. В него — так точно.

«И что ты здесь делаешь?»

«Панду с таткой ловим».

Она посмотрела на него ещё более сурово, но потом невольно улыбнулась — и Молчун вместе с ней.

«А где отец?»

«Звонит вот…» — сказал Молчун, показав на телефон, который только что утих.

«Близко?»

«Да».

Девушка оглянулась, сжимая пистолет.

«А ты кто?» — спросил Молчун. Хотя и так знал. Догадался. Не маленький.

«А я Стефка», — сказала девушка. Ага. Так я и поверил, подумал Молчун. Из тебя такая же Стефка, как из меня — Добрыня Владимирович Огарёв.

Но он согласно моргнул. Мол, Стефка так Стефка. Поверим пока что на слово.

«Ты парашют хотя бы спрячь», — сказал Молчун, указывая на шлейф. Стефка бросилась закапывать его под мох и опавшие ветви, Молчун присоединился — вместе они управились быстро. А закончив, посмотрели наконец друг другу в глаза.

«Ты парашютистка, правда? Тебя враги забросили, с той стороны?»

Стефка сжала губы.

«А ты? — ответила она, отведя глаза и прислушиваясь к неясным звукам. — Давно здесь сидишь?»

Конечно, ей интересно, видел ли он её голой. Молчун не стал врать, всё равно и так ясно, что видел.

«Давно, — признался он. — Ты красивая. Почти как гусочка».

«Что? — Она тихо засмеялась. — Как кто? Я — как гусочка? Сам ты гусь. Гусёнок глупый. А твой отец — он…?»

И она наставила пистолет на деревья.

«Лучше ему ничего о тебе не знать, — сказал Молчун. — Иди вон туда, если поворачивать не будешь, увидишь озеро, а рядом хату старую, мёртвую. Там и скройся. А я никому не скажу, что тебя видел. И завтра к тебе приду, потому что надо у тебя спросить кое-что».

«А ты умный… — сказала Стефка. — У вас тут все такие?»

Но Молчун уже делал страшные глаза, показывая ей направление — куда бежать. И она, подхватив рюкзак, бросилась за деревья.

«Ты чего трубку не берёшь? — Отец вышел из кустов меньше чем через минуту после того, как девка исчезла в лесу. — Я ему звоню, звоню…»

«Так связи не было, — сказал Молчун, которого аж трясло от волнения. — Вот, смотри, ни одной палки».

Но отец не стал смотреть, сел на дерево, положил рядом двустволку.

«Не панда», — сказал он и вздохнул.

Молчун сел рядом.

«Ты с кем тут говорил? — вспомнил отец. — Я твой голос слышал».

«Сам с собой», — бросил Молчун, пытаясь угомонить хорошими мыслями свое непослушное сердце.

«Сам с собой? Вот дурень. А ещё Молчун… — Отец ткнул его в бок. — И кто тебя так назвал? Надо было тебе другую кличку дать: Словесный Фонтан. Ну что? Пойдём. Охотники…»

И они пошли туда, где за тысячами деревьев, сотнями теней, мириадами запахов и звуков и других тёмных существ, что следили за ними своими горючими глазами, лежала их деревня — лежала и ждала зимы.

4.

Такая вот вышла у них с отцом охота.

А в понедельник в школу вдруг посреди занятий полицай заявился — при параде, в повязке нарукавной с орлом, да при кобуре, — и не один заявился, а с замом по идеологии. Как раз было естествознание — не самый любимый Молчуном предмет, поэтому он даже обрадовался, когда в сенях хлопнула дверь и на пороге класса, пригнувшись, выросли фигуры их деревенской элиты — только солтыса не хватало.

Учитель удивлённо уступил им место у доски, а сам среди учеников сел. Просто рядом с Молчуном. Полицай отхаркался, проглотил слюну и важно оглядел сначала Любку, потом Молчуна, а затем уже и всех смешливых девок, которые всё никак не могли успокоиться.

«Господин учитель, успокойте класс, дело важное», — недовольно сказала замиха и нахмурила брови.

Учитель достал прут и за спиной у Молчуна быстро воцарилась тишина.

«Дело и правда важное, — сказал полицай, положив руку на кобуру. — Можно сказать, государственное. От вас требуется прежде всего сознательность. Гражданская ответственность, я бы даже сказал. Ведь вы же молодые граждане, новое поколение Белых Рос, которое… Людка! Ты, ты, Чумачонок, хватит уже серу из уха таскать, мозги вместе с ней вытянешь, так уже пальцем в ухо залезла, аж тошнит!»

Все повернулись к глуповатой десятилетней Людке.

«Прута захотела, Чумачонок? — Учитель виновато взглянул на полицая. — А ну внимание на экран! Вот же покажу тебе!»

«Да, — Полицай снова отхаркался, от него пахло чесноком и перегаром. — Значит, слушаем внимательно. Как вы все знаете, страна окружена врагами. Вчера в окрестностях наших Белых Рос замечен был самолёт-шпион. Надеюсь, все понимают, что это значит. Более того. Утром в лесу был найден парашют. А это уж не просто — ситуация, это уже чрезвычайное происшествие. Управа нашего посёлка обращается к вам, молодёжь. Чтобы вы, сукины дети, были осторожными. И внимательными. Как побачите что подозрительное — сразу звоните мне… или на номер Аркадьевны. А если занято — старосте, батюшке или этому вашему… учителю. Наша армия также надеется на ваше содействие».

Полицай вздохнул.

«Ребята? Вы понимаете, что это значит?»

Молчун украдкой оглядел класс. Туповатые, немигающие глаза. Полицай повысил голос:

«Это значит, холера на вас, что, как только увидите где кого чужого, — сразу сигнализируйте. Это ваш долг! Как говорится, при обнаружении бесхозных или подозрительных предметов сообщайте об этом машинисту или работникам метрополитена. Всем понятно?»

Зам, которая до сих пор держалась в тени, решительно вышла к доске и присоединилась к полицаю. Губы её дрожали:

«Ребята! Надеюсь, вы поняли, что разговор идёт серьёзный. Где-то в лесу притаился враг. И наша задача — сообща не дать ему нарушить общественную стабильность. Будьте внимательны! Даже малейшее подозрение может вывести нас на правильный след! Давайте устроим в Белых Росах систему гражданского самоконтроля. И вместе выведем врага на чистую воду. Девочки! И мальчики тоже. У вас глаза молодые, ноги проворные, сердца храбрые. Так что на вас вся наша надежда!»

Полицай вдруг наклонился к передней парте:

«Слышал, Молчун? Всё понял? Что смотришь, как больной?»

Молчун почувствовал, как его лицо горит. Раньше полицай с ним так не разговаривал. Да и вообще редко обращал на него, Молчуна, внимание. Хватало ему дел с Космачиком. Видно, теперь он, Молчун, Космачиково место занял. В трудные подростки его записали. Надо ж кого-то в трудные, как же иначе. Но какой же он, Молчун, трудный? Никогда с законом проблем не имел. Разве что с Законом Божьим. Но это уже другая парафия…

«Ну что, что испугался? — Полицай неожиданно подобрел. — Не ссы. Я о том, чтобы ты не молчал, если что заметишь. А рот раскрыл и рассказал как есть. А то знаю я тебя. Слово клещами не вытянуть. А тут дело такое, что реагировать надо мгновенно. Увидел — доложил. Ясно, Молчун? Что ты всё краснеешь? Ты же мужик! Мобилку при себе имеешь?»

«Мобилки им перед занятиями сдавать надо, такое распоряжение», — поспешно сказал учитель.

«Ну, если распоряжение, надо выполнять», — полицай переглянулся с замом.

«Школа, кстати, одна из самых вероятных мишеней террориста, — строго сказала замиха. — Ну что, ребята? Вопросы есть?»

«Нема!» — пропищали девки.

На этом разговор был окончен — и полицай, галантно пропустив замиху вперед, вышел из класса. Молчун старался не смотреть на учителя, но тот, кажется, был занят девками, которые развели после ухода элиты такой гвалдёж, что пришлось ему пройтись прутом по их белым рученькам. Не помогло. Занятия в школе уже были сорваны — какая наука, если такое чэпэ произошло. На перемене все только и говорили, что о парашютах и о шпионах, девкам очень уж хотелось, чтобы диверсанта того скорее поймали, и желательно в деревне — так хотелось им на него посмотреть. Молчун с презрением прислушивался к их глупым разговорам — шпион почему-то рисовался в их воображении красивым высоким парнем, который и по-русски-то не говорит, а только стоит, связанный, ресницами машет да мускулами поигрывает под верёвками: жалко его, расстреляют же, не дадут девчатам налюбоваться. Поэтому, с одной стороны, девкам из ихней школы хотелось, чтобы его поскорей поймали, а с другой, пусть бы погулял хлопец ещё по лесу, пощекотал девичьи фантазии… А потом уж и расстрелять можно.

Правда, Любка в девичьих обсуждениях участия не принимала. Подошла, села возле Молчуна, будто он ей сейчас был ближе, чем все подружки. Девки смотрели на неё искоса — но что поделаешь, Любка была старше и тоже не такая, как все… независимая слишком, себе на уме…

Села Любка возле Молчуна, прижалась коленом:

«Как думаешь, Молчунок, поймают шпиона?»

Молчун, как и положено мужику, молчал с мрачным видом.

«Ты ж хлопец, кому же как не хлопцам, защитникам нашим, в таком деле разбираться? Поймают?»

«Не знаю».

Любка кивнула, колено у неё было тёплое и опасное. Молчун всё отодвигался, а оно лезло к нему — ближе, ближе, ближе…

«А ты, Молчун, если бы шпиона увидел, рассказал бы мне?»

Молчун криво усмехнулся.

«Ясно, — Любка покачала головой, словно она была врач, а он и правда больной. — Полицаю позвонил бы…»

«А ты бы не позвонила?» — Молчун презрительно отодвинулся.

«Позвонила бы, — Любка зевнула. — Но не сразу. Понимаешь, Молчунок? Не сразу…»

«Почему ж не сразу?»

«Я бы сначала шпиону пару вопросиков задала, — Любка расправила на коленях тёплое платье. — Расспросила бы его, что и как. Там, в его Шпионии. Как там они живут. Интересно же. У них там как у нас всё — или трошечки по-другому».

Молчун задумался. Хитрая Любка. Хитрее, чем он думал. Провокация. В доверие к нему втирается. Фигу ей. Молчун — он не из тех, кто первому встречному открывать душу будет. Тем более Космачёвой бабе.

«А ты Космачу письмо уже написала?» — спросил он, чтобы переменить тему.

«Кому? Космачу? — Любка сердито фыркнула. — Да пошёл он. Я уже и забыла его давно. Всё равно он больше не вернётся. Или убьют, или казачку себе найдёт. Да и не думала я никогда про твоего Космача. Как про серьёзный вариант. Дурачок он…»

Молчун ей не верил. Хитрая девка. Как мазь в кожу втирается. Любка почувствовала, что ничего у неё не выходит, разозлилась. Ну, побесись, побесись…

«И ты тоже дурачок, — Любка с наслаждением всмотрелась в его красное лицо. — Все вы, хлопцы, дураки. А ты особенно. От тебя гусями воняет. Гусиным говном, ага. Гусятник ты, Молчун. Тебе бы на ферме яйца высиживать. В шпионы тебя не взяли бы. Ни ихние, ни наши. А ещё разумным прикидываешься. Важность на себя напускаешь. Какие мы таинственные…»

И Любка расхохоталась громко, поднялась и пошла прочь.

Во время последнего урока над деревней протарахтел вертолёт. А потом ещё раз. И ещё — уже когда Молчун гусочку свою серую обнимал и рассказывал ей шёпотом, что вчера в лесу произошло, когда они с отцом на панду ходили. Всё понимала гусочка, Молчун это по глазам её бисерным видел, всё понимала, а сказать ничего не могла — но только по-человечески не могла, по-своему-то она много говорила, и чувствовал Молчун, что ревнует она его, а к кому — ясно было как белый день. Виноват был Молчун перед гусочкой, действительно виноват, потому как не выходила у него из головы Стефка, всё прокручивал он вчерашнюю встречу с ней в голове, и выходило, что помнит он её во всех сладких и тревожных подробностях.

Пока управился во дворе, уже и стемнело, а там и за уроки надо было браться. Задания Молчун за полчаса одолел, да и что там трудного — недаром у учителя он в лучших учениках ходил. А как только месяц выглянул, натянул Молчун зимние сапоги, пару пакетов магазинных в один карман куртки сунул (те пакеты в доме неизвестно с каких времен валялись), второй карман припасами набил — и за порог.

«Ты куда это? — Вспыхнула в темноте спичка. — Куда собрался?»

Отец стоял у калитки, словно давно там его караулил.

Молчун порадовался, что уже темно. С самого утра он с ужасом чувствовал, что никак не может овладеть своим лицом — такого раньше не случалось: неужели после вчерашнего знакомства со Стефкой он обречён теперь вечно краснеть, да глаза прятать, да трястись от малейшего звука? Вот что с человеком бабы делают. И как к такому привыкнуть? Но сейчас его скрывал мрак двора, свет полной луны над лесом всё искал Молчуна — и не находил, и стало ему как-то не по себе — неужели она весь вечер за ним следить надумала, эта круглая луна, что повисла над лесом, будто пост противовоздушной обороны?

Огонёк отцовской сигареты запрыгал у него над головой:

«Слышал, что в лесу шпион завелся? С парашюта скинули».

«Ага, в школе рассказывали, — ответил Молчун намеренно детским голосом. — Полицай выступать приходил, и замиха с ним».

Отец покашлял, огонёк сделал круг.

«Да… В сложное время ты родился, сынок… Дык куда собрался?»

«Никуда».

«Ага, никуда. В зимних сапогах. Я же слышу, как ты тупаешь. У охотника ухо такое, что не пропьёшь».

«Ай ну, татка…»

«Дык куда?»

«К девкам», — сказал Молчун неохотно. И сразу понял, что обман удался. Отец даже дышать по-другому начал.

«Значит, дошло до тебя наконец, — сказал он мягко. — Да… Малого Космача забрали, теперь ты у нас первый хлопец на деревне. А деревня один дом».

«Что?»

«Да ничего… Беги уже. Чтоб к ночи вернулся. Уроки все поделал?»

«Поделал», — бросил Молчун и, стараясь не показывать, что спешит, вышел на улицу. Повернул, юркнул за дом Космача, а там поскакал через поле, вылез на дорогу, завязал на сапоги пакеты целлофановые и широким шагом, прячась в тень ельника, зашагал к лесу. Ещё издалека услышал, как из-за сплошной стены деревьев кто-то завыл. Может, волк, а может, и панда. А может, и человек. Никто уже не разберет.

Дорогу, по которой они с отцом вчера шли, он хорошо запомнил. Только когда до упавшего дерева добрался, растерялся немного. Пришлось спички достать, посветить — хоть и рискованно это было: если солдаты близко, могли услышать. Чирканье спички разорвало тишину леса — словно кто-то с дерева кору содрал одним махом острых когтей. Молчун огляделся, обжигая пальцы. Ага, кажется, сюда. Медленно подошёл к деревьям, начал поднимать одну за другой тяжёлые холодные лапы, ступал осторожно, чтобы пакеты на ногах не зацепились да не порвались. Ещё одна спичка, ещё одна… Огонь выхватывал только тёмные стволы, что стояли, словно отвернувшись от Молчуна, будто вид делали, что его не знают. Он подумал было, что не то направление взял — и тут на середине озера сверкнула луна.

Вот оно, то место.

В свете луны Молчун увидел очертания мёртвой хаты. Пригнувшись — место было открытое, — прокрался к окну, прижался осторожно к стене, заглянул. И подтянулся, протиснулся в низкий проём. Хата заскрипела, внутри было так темно, что Молчун вытянул перед собой руки. Через несколько минут ему стало ясно, что хата пустая.

Разочарованный, он нащупал в кармане карамельку, развернул, спрятал за щёку. Никаких следов Стефки. Может, её давно нашли и теперь в хате полицая допрашивают. Кого вербовала, кого соблазняла, кому доллары обещала за измену. А может, заблудилась Стефка в Стратегическом лесу и солдатам попалась. Да и мало ли что могло случиться. Что если она на панду нарвалась? А тот её перехитрил и туда затащил, откуда не возвращаются?..

«Кофе хочешь?» — сказал вдруг голос за спиной у Молчуна, и он затылком почувствовал, как в мёртвой хате ожил незаметный, маленький, но сильный фонарик.

Он медленно обернулся. Стефка спрятала пистолет под мышкой и улыбнулась, да так двусмысленно, словно они с Молчуном что-то задумали. Какой-то план, который только что одновременно пришёл им в их такие разные головы. Она была в ватнике и сапогах, которые бабки в деревне носят, и было в её виде что-то несуразное. И всё же Молчун был так рад, что наконец её увидел: даже подошёл поближе и пожал ей руку.

«Хочу», — с вызовом сказал он. Ему очень хотелось, чтобы она обращалась с ним как со взрослым. Да и что за разница между ними была: Стефка выглядела всего лет на двадцать… Подумаешь, ещё немного пожить, и ему столько же стукнет.

Если доживёт, конечно.

Она достала откуда-то термос, налила ему кофе, он глотнул и поперхнулся. Не потому, что обжёгся или гадость какую-то попробовал.

А потому что кофе было такое, какого он никогда в жизни не пил.

Напиток богов.

Настоящее шпионское кофе.

Кофе оттуда.

Однако Молчун взял себя в руки, прищурился и сделал вид, что ничегошеньки его не удивило. Просто простудился немного в лесу. Бывает.

«Я думал, тебя уже того, схапали», — сказал он важно. Теперь бы ещё цигарку закурить. Золотую с чёрным. Вот бы шок у неё был. А что, она, может, думает, с мелочью какой связалась? В конце концов, он её вчера спас. Так что она ему должна.

«Да я за тобой от самой дороги иду, — улыбнулась Стефка. — Извини. Проверка. Я же тебя почти не знаю».

И сама себе кофе налила. Как же она пьёт. Заглядеться можно. Но Стефка выключила фонарик, и Молчуну показалось, что у неё засветились глаза. Они присели в темноте на прогнившую лавку.

«А ты чья шпионка? Германская? Или мерыканская? — поинтересовался Молчун. — Только правду скажи. Это важно».

«А какая разница?»

«Ну… — Молчун нахмурился. — Ты же шпионка, понимать должна. Если германская, значит, тебя расстреляют прямо в лесу. А если мерыканская, то, может, в Москву отправят. Ведь тогда на наших поменять можно. Это ж и дураку ясно».

«Так я тебе и призналась, — Стефка внимательно и даже как-то слишком любопытно наблюдала, как он хлебает из металлической кружки. — А теперь я спрошу. Почему от тебя так странно пахнет?»

«Как странно?»

«Не знаю. Живым чем-то. Очень живым и очень ароматным. У вас все так пахнут, в Белых Росах?»

Молчун вздрогнул.

«А ты откуда знаешь, где я живу?»

«Ну ты даёшь, Молчун, — тихо рассмеялась она. — Забыл, кто я?»

«А, ну да, у тебя же, видимо, навигатор на телефоне, — опомнился Молчун. — А дай посмотреть. Никогда не видел шпионских телефонов».

«Телефонов… — передразнила его Стефка. — Много будешь знать, панда съест. Так что за запах? Чем это так воняет? А?»

«Откуда мне знать, — обиделся Молчун. — А тебе зачем?»

«Так и я так вонять хочу».

«Не получится у тебя, — вздохнул Молчун. — Слушай… А откуда ты по-нашему так умеешь? Тебя в разведшколе учили? Не, ты без акцента болтаешь, только всё равно… Что-то не то… Не могу сказать что… Всё равно ты как чужая говоришь. Как нетутэйшая».

«Конечно в разведшколе, — сказала задумчиво Стефка. — Где же ещё?»

«А чему там ещё учат?»

«А ты мне про свою школу расскажешь?»

«Сначала ты».

«Ну, ладно. Сам мог бы догадаться. Меня в школе учили с парашютом прыгать, стрелять с обеих рук, заживлять раны, говорить на пяти языках и десяти диалектах. Машины водить любой марки. Компьютеры, химия, физика, право, литература, этнология — это само собой…»

«Ну а… — Молчун запнулся. Трудно было про такое спрашивать. Но он себя пересилил: — А, скажем, колодцы отравлять? Допросы проводить с пристрастием? Подсыпать снотворное? Мужиков соблазнять, чтобы тайны государственные выдавали? Бациллу в водопровод запускать? Или там, не знаю, дис… кабан… дискандикцировать органы власти?»

«Само собой, — Стефка серьёзно посмотрела на него. — Но это на первом курсе проходят. Всё это я изучала и экзамены на одни пятёрки сдала. Так что будь спокоен. Если тебя захочу допросить — допрос будет как следует. Ад. Пожалеешь, что родился. Но теперь моя очередь. Расскажи мне о школе. Обещал».

Молчун вздохнул, дососал карамельку и неохотно рассказал о том, как сегодня полицай и замиха по идеологии приходили. Но чем больше он говорил, чем дальше вспоминал события сегодняшнего дня, тем интересней было ему рассказывать. Будто не о себе он уже рассказ вёл, а о каком-то другом Молчуне, который сидел сейчас в деревне с девками и смешил их глупыми шуточками.

Стефка слушала, не перебивая. Молчун видел, что ей интересно, и удивлялся. Он думал, она про войска спрашивать будет, про оружие, да о том, где посты находятся главные, про Стратегический лес. А она про школу. Вот тебе и шпионка. Кто бы мог подумать, что там, по ту сторону границы, кому-то интересно, как они здесь занятия школьные проводят и что им на дом задают.

В конце концов он замолчал. Кофе было допито. Мёртвую хату снова затягивал в свои объятия холод, а в окно светила луна, которая, казалось, так заслушалась Молчуна, что забыла прикрыться тучами.

«Теперь моя очередь спрашивать, — сказал Молчун. — Ой, забыл… Я тебе принёс кое-чего, поешь, ты ведь с дороги…»

Он, немного стесняясь, достал из кармана сало, банку гусиного смальца, половину хлеба, два огурца, карамелек…

«Спасибо, — сказала Стефка и погладила его по голове. И ему захотелось, чтобы она погладила ещё. И ещё. — Я не голодная, припасов хватает, но, конечно, такой вкуснятины у меня не водится. Так что ты хотел узнать? Спрашивай».

«Скажи… — Молчун задумался, прикидывая, действительно ли вопрос, который он собирался задать, самый важный. И решил, что да. — Скажи. Вот у вас там, на западе вашем… Там придумали уже… ну, ученые… как человека нормальных размеров в маленького превратить? В такого, чтобы размером с мобилку, например? Или это… по-прежнему… из области научной фантастики?»

«Интересный вопрос, — Стефка и не подумала смеяться, и Молчуна это успокоило. — Понимаешь, наука — это такое дело… Я ни о чём таком пока не слышала. Но, хотя пока мы с тобой ни о чём таком не слышали, в лабораториях и в университетах, в кабинетах и в головах самых умных людей планеты идёт работа. Непрерывная работа. Поэтому, может, и придумали уже что-то похожее. Только ни ты, ни я об этом ещё не знаем. И только если такое открытие будет оценено, будет доказана его польза для людей, только тогда, когда такие штуки, как уменьшение размеров человека в соответствии с его потребностями, будут проконтролированы обществом — только тогда мы узнаем, что это возможно. Понимаешь?»

«Ага», — мрачно кивнул Молчун. Ведь ответа он так и не получил. Точнее, ответ был и звучал так: ответа нет. А ему хотелось знать. Так хотелось знать…

«Если чего-то очень хочешь — так оно и будет. Просто надо верить. Верить в себя. Это просто, Молчун. Просто — и так сложно. А теперь расскажи мне о людях, которые в Белых Росах живут, — попросила ласково Стефка. — Ну, может, не о всех. О самых лучших. Согласен?»

«А что там рассказывать? — буркнул Молчун. — Люди как люди. Что они тебе?»

«Мне интересно, — широко раскрыла рот Стефка. — Понимаешь? Интересно… Так расскажешь?»

«Ну хорошо», — согласился Молчун. Тайну выдать он бы всё равно не смог. Какие в Белых Росах тайны? Всё просто и ясно, всё как на ладони.

«Только погоди, — Стефка нащупала что-то в темноте. — Сейчас ты один прибор увидишь, не пугайся. Да ладно, что ты дрожишь? Тебе самому интересно будет. Ты же у нас научной фантастикой интересуешься. Смотри…»

Она легко коснулась щеки Молчуна — сквозь его тело будто электрический ток прошёл. Страшное это было ощущение — и такое приятное, что аж в туалет захотелось. И вдруг прямо перед ними засветился бледно-зелёный куб. Он вспыхнул прямо в воздухе, как конфорка на плите в доме Космача, и был тот куб в рост Молчуна, и блестел, как экран мобилки, — но ведь это не мобилка была, где кто видел мобилку таких размеров?..

«Сейчас я немного поговорю — и можешь начинать, я дам команду», — сказала Стефка и каким-то не своим, немного даже мужским голосом заговорила:

«Tronk, kronk, skonk. Fuzuta neokuzoje skuzima stonk onk. Grimonatuta u tutima kroskoje, oviloje rosika, balbuzu mauta kroskoje balbutima „Nebalboje“, Maucun tutoje balbutima, onk kronk vekutika. Duzuta fuzoje asitugra skuzima skonk skonk sidonk. Au u dreutejlima, u tulutima neistoje, pomirnoje, amgluta donk-zironk tuputa dinutima. Balbaln bu balbuzu istalnutika tutima, au imatuzu nojefuzutima a polisutima, vedutejle, soltisutima. Grimonatuta ksuzu».

Молчун как заворожённый слушал эту белиберду. Она звучала как музыка, музыка того далёкого города, который однажды подул в его телефон своими улицами, своим дождём, своей чужой любовью.

«Это… Это мерыканский язык? — только и мог он спросить. — Ничего не понятно».

«Нет, — улыбнулась нетерпеливо Стефка. — Это… Это другой язык. Язык бальбута».

«А где ею болтают?»

«В лесу около Белых Рос, — сказала Стефка. — Ты же сам слышал только что. Ну хорошо. Расскажу немного. Но потом сразу начинай. Язык бальбута придумала около тридцати лет назад одна женщина. Между прочим, твоя соотечественница. Знаменитая тётя по ту сторону границы. Она уже давно живёт в эмиграции. Это конланг, то есть сконструированный язык, и теперь мы в разведшколе пользуемся им для общения с этой вот штукой. Она его хорошо распознает, но только в исполнении наших голосов. Чужие так не смогут, даже если научатся бальбуте. Понял? А теперь рассказывай. Ты обещал».

«Разве язык можно… сконструировать? Это же не трактор!»

«Можно… Я же тебе рассказывала, что такое наука. Начинай, прошу тебя. У нас мало времени для передачи».

Молчун, сбиваясь, начал рассказывать — медленно, волоча за собой слова… И тут в бледно-зеленом кубе появилась неожиданно его гусочка.

«Это что такое? — строго спросила Стефка. — Ты о чём думаешь?»

Молчун смущённо замолчал.

«Ну ничего, попробуй ещё».

Стесняясь, сбитый с толку Молчун рассказал сначала про младшего Космача, потом про солтыса, потом про полицая. И про Космача-старшего, и про зама, да про попа. Да об отце, да об учителе…

«Устал? Есть кто-то ещё, достойный нашего внимания?» — спросила Стефка, погладив Молчуна по лбу.

«Ну, ещё пан Каковский, но он дурачок просто…»

И он рассказал про чудака, который неизвестно откуда взялся и неизвестно куда мечтал убежать из Белых Рос. Стефку пан Каковский заинтересовал.

«А скажи… машина времени у вас там есть?» — спросил смущённо Молчун.

«Я же тебе рассказала о том, что такое наука… — сказала Стефка, думая о чём-то своём. — Слушай, Молчун…»

И тогда она задала ему вопрос, по сравнению с которым все предыдущие были просто детской игрой.

Она спросила Молчуна, как ей оказаться в деревне и незаметно ни для кого поснимать их деревенскую жизнь.

«Ты что, с дуба упала? — Молчун покрутил пальцем. — Тебя же найдут. Полицай пока все углы не обнюхает, не успокоится».

«Подумай, Молчун, — нежно сказала Стефка. — Ты умный. Я знаю».

«Ну… — закатил глаза Молчун. — Разве что в пустом доме, где Юзик жил. Если высовываться не будешь… может… Но что мне за это будет?»

«Отвечу на все вопросы, — пообещала Стефка, глядя ему в глаза. — Слышишь? На все».

«Ну, тогда собирайся… — Молчун взглянул на экран мобилки. — Мне домой надо. Провожу тебя. Умеешь быть бесшумной, как зверь?»

«Умею, — Стефка поднялась со скамейки. — Веди».

Они вышли из дома, Молчун пошёл первый — а Стефка дышала сзади, вкусно и тихо, и ступала просто по его следам.

5.

До зимы оставалось один раз вздохнуть. Закрывался Стратегический лес, запирал за собой чёрные двери, замалёвывал белой краской окна, заколачивался от людей.

Но не давали люди Стратегическому лесу покоя.

По чаще шныряли патрули с собаками, наполняли заповедные места лаем и кашлем команд, деревья оборачивались солдатами, а поляны — прожекторами, а над кронами деревьев время от времени медленно, зловеще падал на лес вертолёт и никак не мог упасть, висел, вертелся, высматривая в тёмных джунглях, не пробежит ли по ним подозрительная волна, не вздрогнет ли где запрещённая ветка, не выдаст ли себя где-то между высоких вольных елей тайник.

Искали парашютиста. И день и ночь искали. Парашют был — а шпиона схватить никак не удавалось.

Это в лесу. А в Белых Росах носился в напрасных поисках полицай. Допрашивал, злился, заходил в дома к людям, обещал награду, а то и кару: на слабую память не надейтесь, предупреждал он, поймаем шпиона, он расколется, и тогда ясно будет, кто из вас, односельчан моих дорогеньких, виноват: что не заметил, не придал внимания, пропустил мимо ушей, дал себя обвести вокруг пальца, недосмотрел, не донёс, не доложил. Кто поленился на мобилке пару кнопок нажать, чтобы просигналить.

Каждая мелочь имеет значение, убеждал полицай сельчан. Дорогие мои, вспомните, может, слышали что или видели не такое, как всегда, что-то, что выбивалось из привычной ежедневной колеи. Каждая чепуха может стать зацепкой.

И тогда полицай потянет — и вытянет паскуду за некрасивый хвост.

В Белых Росах вскоре шпиона так и начали представлять — как некое нечеловеческое существо, с хвостом, да жабрами, да рогами, да глазом на жопе, а членом на лбу. И это было шпиону на руку (если, конечно, он имел руки). Ведь нечеловеческому существу в деревне спрятаться невозможно, здесь нечеловеческое существо сразу бы как на ладони оказалось.

Так сказал Молчуну учитель, когда они как-то встретились на улице. И Молчун представил себе Стефку — насколько же она не была на шпиона похожа. Да и не догадывался никто, что шпион-то — баба. Искали мужика. Так оно всегда бывает, когда люди в интернет и в религию верят.

Хата, где раньше Юзик жил, стояла в самом начале улицы. Пропадала себе потихоньку без хозяина. Смотрела на деревню тёмными окнами. На дверях замок болтался. Его туда сам полицай и повесил, когда Юзик пропал. Повесил и забыл. Каждый раз, проходя мимо Юзиковой хаты, Молчун посматривал на этот замок и радовался, что ему пришла в голову такая гениальная идея — поселить тут Стефку. Здесь её никто не искал. Да и вообще никто подумать не мог, что шпион расположился в самих Белых Росах. Его искали в лесу — а в деревне искали следы и сообщников. Кто же мог подумать, что шпион тот клятый способен на такое нахальство?

Иногда в Белых Росах исчезали люди. Так случилось с Молчуновой мамой. И с Чесиком, который в школу вместе с ним ходил, а однажды пошёл в лес за ягодами и не вернулся. А старый Игнат, в чьём доме пана Каковского поселили, сам умер. А Игнатова дочь, Лариса, тоже не вернулась. Такая же история и с Юзиком: трудолюбивый был мужчина, жена у него умерла, сыновей в москали давно забрали. К Юзику сестра Любкиной матери ходила. Все думали: ну, возьмёт Юзик её в жены осенью. Хрен вам. Пошёл Юзик год назад в лес на панду — и пропал. А поскольку никого в Белых Росах за этот год не прибавилось, так и стояла его крепкая, умелой рукой возведённая хата пустая.

Молчун с Космачиком туда как-то забирались: всё выглядело так, словно хозяин сейчас вернётся. Вещи стояли на своих местах, кровать застелена так, будто на ней ещё час назад кто-то лежал. Зарядка от мобилки свернулась на диване. Люди в Белых Росах, конечно, когда поняли, что не вернётся уже Юзик, начали к дому его ходить да присматриваться, что себе можно взять, что в хозяйстве собственном пригодится. Не потому, что мародёры. Какие же мародёры в Белых Росах? А потому, что нехорошо это, когда вещи без хозяина пропадают. Всякой вещи дело нужно, говорил старик Космач, который не прочь был, чтобы хату Юзикову ему отдали. Но однажды полицай пришёл, замок повесил, а всем по деревне эсэмэску отослал, государственную: Юзикова хата конфискуется, ничего в ней не трогать, в окна не лазить, по двору не ходить, замок не срывать, а кто ослушается, согласно указу будет плетьми побит. Публично. Это охладило пыл односельчан. Государство есть государство. Это когда-то, до Освобождения, его можно и нужно было обманывать, чтобы выжить. А сейчас всего хватает, империя всем дала что надо для жизни: работу, еду, достоинство, уверенность в завтрашнем дне. А от публичных плетей люди отвыкли. Никому не хотелось снова привыкать.

Поэтому и оставили Юзикову хату в покое. А полицай всё ждал, когда власти приедут на конфискацию, да только не ехал никто уже год, и сомнительно было, что власть вообще про Юзиково имущество помнит.

Вот и вышло, что если кто мимо хаты Юзиковой проходил, так старался на неё не смотреть. Чтобы себя в искушение не вводить. Но всё равно нет-нет, а мелькала в хозяйственной крестьянской голове мысль: ну нельзя так людей мучить, пустили бы нас, мы бы за час там всё растащили, и забылась бы эта история, вместе с Юзиком тем злополучным. Кому она нужна, память?

За домом у Юзика был сад. Маленький, но деревья живучие, сильные, здоровые. Так они в хату и залезли тогда, Молчун с Космачиком. По дереву на крышу, а там на чердак, а с чердака спрыгнули около печи. Никто их не заметил. Как залезли, так и вылезли.

Таким же образом хулиганским и Стефку Молчун туда оттранспортировал. Ночью, подождав, пока туча луну обнимет, на яблоню, с яблони на крышу, с крыши на чердак, с чердака через лаз к печке. Молчун назад вылез — а Стефка со своими шпионскими штуковинами осталась.

Уже неделю там сидела, вела съёмку и другую шпионскую деятельность. Начальству передавала через свои научно-фантастические устройства. А ночью, забежав к гусочке серой и пообнимавшись с ней как в последний раз, Молчун в Юзикову хату приходил, лез втихаря на крышу, да на чердак, а там его шпионка ждала… И они говорили: о том, как день прошёл, и о том, как у Стефки на родине люди живут. И ещё про всякие разные вещи.

А днём, идя в школу мимо Юзиковой хаты, Молчун только жмурился да в телефон на ходу носом тыкался — и никто из односельчан его даже заподозрить не мог, что он каждую ночь в той запрещённой хате бывает, да не один, а…

Здесь, конечно, не плетьми публичными пахло, а чем похуже. Если Молчуна вдруг раскроют, за ним тоже машина военная приедет. Только уже другая. Такая чёрная с золотым. Кого туда затолкали — того уже никто не вспомнит, как звали. И отца его никто не вспомнит. Но Молчун не боялся. Вот не боялся почему-то, и всё тут. Видимо, потому, что не самым это ужасным в жизни считал, что его нельзя будет вспомнить. Важнее, чтобы у самого что-то в памяти осталось. Важнее, когда на твои вопросы кто-то наконец даст ответ. Важнее, что у тебя есть серая гусочка, хорошая книжка про Нильса Хольгерсона и воспоминание о том, что когда-то увидел на лесной поляне, за поваленными деревьями спрятавшись.

Поэтому Молчун каждую ночь лазил к Стефке, никому ничего не говорил и только на ус наматывал, что ему шпионка рассказывала. Про далёкие города, и про чужих людей, и про их странные языки, и про науку жить вместе и никого не ненавидеть.

А через неделю он получил задание.

Своё первое шпионское задание.

«Расскажи-ка мне поподробнее об этом вашем господине Каковском, — попросила Стефка. — По-моему, из всех он самый интересный».

«Так я ж рассказывал, — недовольно прошептал Молчун, на которого падал через щель в крыше холодный свет луны, и он думал, что, возможно, выглядит сейчас в глазах Стефки старше своих лет. — Больной он. Мозги пропил».

«О тебе тоже много чего думают, — мягко возразила Стефка. — Но никто не знает, что у тебя на самом деле в голове».

Это было правдой. Молчун покряхтел, потёр лоб, почесал ногу. И рассказал Стефке всё, что знал. Что нашли мужики года три назад пана Каковского в лесу, думали — панда, а нет: человек. Пан Каковский не сопротивлялся, но идти не хотел, ноги по земле волочились, когда его в деревню тянули. Полицай ему под рёбра выписал раз пять, допрос устроил, но пан Каковский только и знал, что про свою ошибку талдычить да спрашивать, какой год и как это так вышло. Приехала в Белые Росы чёрная машина, внутри золотая, забрала пана Каковского, а через неделю назад привезла. Провели власти следствие, экспертизу, дознание, допросы с пристрастием — ничего не узнали нового. Признали больным на голову, который со спецбольницы далёкой каким-то чудом убежал в лес. Думали — шпион, но какой шпион пройдёт следствие с наилучшими экспертами и всё равно на своём стоять будет? Больной, но не опасный, решило государство и отправило господина Каковского в Белые Росы, поселило в доме Игната помершего, пенсию по инвалидности дало — гуманность проявило. А пан Каковский с тех пор ни о чём другом и говорить не мог: только «ошибка», «какой год» и «я от вас убегу». К его бреду все привыкли. Даже бить перестали. То солдаты, то Молчун, то Космачик, то другие подростки, да и взрослые тоже всегда находили дурачка-беглеца, пана Каковского, и возвращали на место прописки. Никто уже и не удивлялся. В каждом коллективе всегда есть своя элита, свои пчёлы-труженики, своя матка, свои трутни и свой больной. Юродивый вреда не чинит, пока народ не баламутит.

Стефка всё это выслушала и записала. Молчун пожал плечами: больше рассказывать нечего.

«Надо мне с ним контакт наладить, — решила Стефка. — Сможешь нас познакомить?»

«А ты мне Париж показать обещала».

«Покажу, если познакомишь».

Молчун вздохнул.

«Попробую».

Договорились, что Молчун пана Каковского ночью в Юзиков сад приведёт. Риск был, конечно. Но если что, кто пана Каковского слушать станет? Да и знал теперь Молчун: Стефка — она специально обучена, как господина Каковского лучше в сети завлечь и как его соучастником ихним сделать.

Вечером в назначенный день миловались Молчун и серая гусочка, как перед концом света. Молчун волновался — первое задание самое ответственное и самое опасное. Гладил гусочку свою серую по ладненькой шейке и рассказывал ей шёпотом:

«День будет погодный, не тепло и не холодно, не дождь и не жара, приду я к тебе последний раз и обниму сильно-сильно, задрожишь ты, словно голая в лесу стоишь посреди поляны солнечной, а я скажу все слова, которые положено по науке, и тогда почувствуешь ты, гусочка моя ненаглядная, как я становлюсь всё меньше, да меньше, да меньше… унтерменьше, да унтерменьше, да унтер-унтерменьше… А тогда уже совсем маленьким, вот с твою лапку ростом, стану, обхвачу твою шейку, и ты разбежишься и в небо прыгнешь… и поднимемся мы высоко-высоко, так, что даже Космачёва хата станет размером с мобилку, и полетим мы с тобой над Стратегическим лесом, да над мёртвой хатой, где старая шептуха жила, да над озёрными глазами, что в небо смотрят, да над всеми военными базами, выше вертолётов… Полетим на запад, туда, откуда Стефка, где Париж, да Берлин, да Лондон, да Рим, да Прага… Ведь это в школе неправду говорят, что их разбомбили наши, брехня, наши солдаты мирные, и бомбы у них, как конфеты, и у каждого солдата ангел внутри живёт, белый… и курит золотые сигареты…»

Слушала гусочка, и видел Молчун, что она ему не верила. Но он только улыбался тоскливо, жалея птицу недалёкую, любую свою пташечку. Вот настанет такой день — тогда поверишь. Гусочка моя ясочка, кисочка перелётная.

Пан Каковский сидел у себя во дворе и ружьё себе из берёзовой палки вырезал. С затвором, курком и прицелом — всё берёзовое. А под ногами у пана Каковского боеприпасы валялись — берёзовые патроны.

«Здрасьте, пан Каковский! — поздоровался Молчун. — Бежать собрались?»

Пан Каковский схватил берёзовое ружьё, на Молчуна наставил.

«Живым не дамся! Руки прочь! Застрелю тебя, дикарская морда!»

Молчун подошёл ближе.

«А какой сейчас год?» — подозрительно спросил пан Каковский, зарядив ружьё.

«Две тысячи сорок девятый», — ответил Молчун со вздохом.

«Ложь! — крикнул господин Каковский. — Получай! Умри, фашистский гад!»

И дал прямо по Молчуну очередь. Молчун схватился ладонью за грудь, лицо его перекосилось, и он мешком рухнул на щепки.

Пан Каковский, увидев это, издал радостный боевой возглас.

«Пан Каковский, а какой сейчас год?» — спросил Молчун, открыв глаза, но продолжая лежать на спине.

И это был сильный ход. Пан Каковский замер и задумался. Про такое у него ещё никто не спрашивал.

«Сегодня пятое июля две тысячи шестнадцатого года, — сказал он наконец. — Пятое июля две тысячи шестнадцатого года. Минск, парк Горького. Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я…»

Глаза пана Каковского лихорадочно закрутились.

«А зовут вас как?» — вполголоса спросил Молчун, лениво потеребив пальцами сырую траву.

«Михаил Антонович Жукович, — сказал растерянно пан Каковский. — Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я…»

«Ошибка вышла, — сказал Молчун, взглянув на дикое лицо пана Каковского. — Как так? Как это получилось?»

Пан Каковский сделал судорожное движение рукой, словно хотел, чтобы Молчун сейчас же замолчал. Молчун поднялся, отряхнул брюки, внимательно посмотрел господину Каковскому в глаза.

«Как так, Михаил Антонович?»

«Пятого июля две тысячи шестнадцатого года, — словно оправдываясь, заскулил пан Каковский. — Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я…»

«Назад хотите? — спросил Молчун, как его Стефка научила. — Тогда слушайте внимательно. Сегодня в полночь приду к вам, пойдём туда, откуда вы к себе обратно вернуться сможете. Поняли? Только никому ни слова. Ведь иначе пропало всё. Ошибку исправить можно. Но только один раз. Согласны?»

Понял ли его пан Каковский, трудно было сказать. Может, и не слушал он, что ему объясняли. Но отбросил в сторону своё берёзовое ружьё, пошёл к хате, покачиваясь, и всё бормотал под нос:

«Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я…»

Не очень веря в успех своего дела, ровно в 23.45 Молчун взглянул на экран мобилки и осторожно выглянул из-под одеяла. Отец давно спал, Молчун выскользнул на улицу и загуменьями быстро дошёл до хаты Каковского. Как ни странно, тот был готов — стоял у кривого своего туалета с сумкой, нацепив на себя картуз. Молчун дал ему знак, и пан Каковский, шумно выдохнув, пошёл следом. Не успели они в огороды нырнуть, как из-за кустов выскочил луч фонарика да, полетав по тёмной земле, выхватил ноги Молчуна.

«Стой, стрелять буду, — раздался зловещий голос полицая. — Кто такие? Комендантский час не писан?»

Молчун ничего ни про какой комендантский час не слышал, но решил не спорить.

«Я это, ваше благородие, — сказал он испуганно. — Молчун».

Фонарик ударил в глаза.

«Молчун? — полицай подошёл, держа руку на кобуре. — Вижу уже… Хм. Гы. Как-то ты мне раньше повыше ростом казался… Что ты здесь шатаешься? Ночь на дворе».

«Пана Каковского домой транспортирую…»

Фонарик бросился в сторону, пан Каковский закрыл лицо обеими руками. Но и без лица было ясно, что это он.

«Снова бежал? — полицай безжалостно, как саблей, изрубил лучом фонарика бедного Каковского. — Вот же не сидится сумасшедшему. Смотри, пан Каковский, сейчас время такое, убежишь в лес, дык подстрелят, как панду. В лесу солдат как ягод летом. Пока что прощаю. Следущий раз арестую и кнута всыплю, не посмотрю, что инвалид».

Пан Каковский вдруг замычал:

«Михаил Антонович Жукович! Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва…»

Но полицаю было всё равно:

«Какой-год, какой-год, — передразнил он. — Ошибка вышла. Сам ты ошибка, а не человек. Дом дали, пенсию дали, а он всё в лес смотрит. Волчина ты больной. Была бы моя воля — застрелил бы и забыл. Ладно, идите, и больше не попадайтесь. Я человек нервный. Шастают по темноте всякие. Работать мешают!»

Пришлось повернуть назад, к дому Каковского.

«Слышишь, Молчун! — крикнул им вдогонку полицай. — Ты сегодня ничего подозрительного не видел? Вот ваш учитель, например…»

Полицай догнал их и снова посветил Молчуну в лицо.

«Что-то мне показалось, какой-то он странный сегодня, — полицай говорил тихо, проникновенно, голос такой, будто Молчун ему был родной человек. — Учитель ваш — он, конечно, да… человек проверенный. Только вот что… Что-то он там у себя пишет ночами. Тебе не показывал? Не делился? Не намекал: зайди, мол, почитай?.. А?»

Молчун подумал, прикинул в голове, что и как следует ответить.

«Нет, — сказал он как можно спокойнее. — Но…»

«Что но?»

«Может быть, вы и правы… — замялся Молчун. — Что-то он мне подмигивать стал. Часто. Я думал, да, нервы, а теперь думаю, может, намекал…»

«Ага, — обрадованно сказал полицай. — Ты тоже заметил? Ну, проверим. Проверим. Может, и ложная тревога. Ты пока никому… Понял? Не надо на человека без вины гнать. Проверим. Но ты поклянись — как что заметишь, сразу мне эсэмэску. Понял, Молчун?»

«Так точно», — бодрым голосом ответил Молчун, и они наконец двинулись обратно. Чтобы, переждав, уже совсем другой дорогой, через поле, обойти быстрым шагом деревню и зайти к саду Юзика с другой стороны.

«Вот он, — Молчун бросился к Стефке. — Пан Каковский. То есть Михаил Антонович Жукович. А это…»

«Помогай бог, — Стефка вышла из-за яблони, будто родилась только что из этой жиденькой тени. — Добрый вечер, Михаил Антонович. Мы ещё не знаем, что с вами произошло, но вы — жертва и заложник не совсем обычных обстоятельств. В наших общих интересах…»

Было видно, что она хочет сказать совсем другие слова. Но такие, по-видимому, были у нее инструкции.

Пан Каковский замер, перепуганно прислонившись к стене. Его лица не было видно. Стефка и Молчун услышали только приглушённый, по-собачьи угрожающий рык:

«Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я… — прохрипел господин Каковский. — Девушка, дорогая, скажите мне прямо…»

Он перестал рычать и всхлипнул:

«Какой сейчас год?»

«Две тысячи сорок девятый, — твёрдо ответила Стефка. — Михаил Антонович, я…»

«Ошибка вышла», — заплакал пан Каковский и упал на колени.

Стефка достала шприц.

«Ты беги домой, я сама разберусь, — бросила она Молчуну. — Это приказ. Завтра всё объясню».

Молчун обиженно смотрел на неё, пытаясь угадать, как она на него сейчас смотрит. Безразлично? Строго? Нежно? Её голос звучал так ровно, так механически, что он впервые подумал: может, она им просто пользуется? Может, ничего такого между ними и нет?

«Молчун, — сказала Стефка горячим, серьёзным, совсем не своим шёпотом. — Ты должен идти. Так нужно для дела. Я обещала тебе про Париж? Завтра будет. А теперь иди».

Молчун повернулся и, оглядываясь, побежал. Издали увидел спину полицая, прикинул, как лучше её обойти, — и вот уже пробирался, стараясь не наделать шума, в свою хату. Осторожно открыл дверь — и тут на веранде зажёгся свет, в дверях появился отец, который вроде бы и не спал вовсе.

«Где тебя черти носят? — замахнулся он на Молчуна. — Я тебе что сказал: чтобы к ночи дома был… Ваше высокоблагородие, это сынок мой, он по девкам бегает, что поделаешь, возраст такой, гормоны играют…»

И Молчун с ужасом увидел, как из-за спины отца на веранду вышел высокий офицер в белой форме, высоких сапогах, фуражке с золотым орлом.

Офицер пригнулся, ступил на скрипучий пол веранды. Губы его были тонкие-тонкие, и сигарета в пальцах такая же, тонкая, длинная.

«Это майор Лебедь, — будто беспрестанно кланяясь, забормотал отец. — Наш высокий гость. Только что приехал, будет у нас следствие проводить. По делу парашютиста. Поскольку местная полиция не справляется. И у нас поживёт. Ты же знаешь, сын, у нас места столько, что на всех хватит. Солтыс его высокоблагородие у нас поселил, сейчас полицая… полицейского нашего пойду искать, познакомить, а ты высокоблагородию постель постели, угощение, и чтоб не молчал, когда высокоблагородие спрашивает…»

Майор Лебедь улыбнулся кончиками губ, рассматривая перепуганного Молчуна.

«Сколько тебе лет?»

«Пятнадцать. Почти», — буркнул Молчун.

«Тебя здесь все так и зовут: Молчун?»

«Да».

«Странно, — майор закурил и поставил на табурет ногу. Идеально начищенный чёрный сапог блестел в свете их мутноватой лампочки. — В Академии меня называли точно так же. Но потом перестали. Знаешь почему?»

Молчун ничего не говорил. Упёрся глазами в этот сапог и сжал кулаки. Голова его кружилась от дыма тонкой сигареты.

«Потому что до конца учёбы на курсе остался я один. Остальные сошли с дистанции».

Молчун не отрываясь смотрел, как высокий сапог под безупречно белой штаниной чуть видно шевелится, словно в нём, как в яйце, готовился вылупиться некто, кто знает о Молчуне всё, всё до последней тайны.

«Молчание — золото», — сказал майор задумчиво, снял с табурета ногу и вышел во двор. Молчун слышал, как он мочится в траву. Над деревней вновь взошла луна. Молчун стоял, не двигаясь, на веранде, пока журчание не стихло. Майор застегнул молнию и тихо завыл, немного запрокинув голову.

6.

Назавтра Молчун, глотнув молока и ухватив холодную картофелину, уже собирался бежать в школу — но майор Лебедь вдруг вырос в дверях и, улыбаясь тонкими губами, загородил ему проход. По лицу майора совсем нельзя было сказать, что он всю ночь работал и лёг только на рассвете, — нет, лицо это, похожее на красивую креманку, было чисто выбритым и вообще свежим, как у ребёнка. Кристально-голубые глаза заглянули на самое дно Молчуновой души:

«Стой. Не спеши. Пойдём сейчас с тобой на работу. Нужна твоя помощь».

Молчун отшатнулся, сжал в руках книги.

«Не могу я, учитель побьёт, — проворчал он мрачно. — Контрольная сегодня».

«С учителем мы разберемся, — улыбнулся майор Лебедь. — Дай-ка сюда свой телефон».

Молчун мрачно протянул офицеру мобилку, майор без труда отыскал номер — и вот уже в трубке был слышен льстивый голос учителя:

«Конечно, конечно, никаких вопросов! Он способный мальчик, а для нашей школы это огромная честь!»

Через минуту они уже шли по деревенской улице: Молчун — сгорбившись, свесив руки, глядя под ноги, на промёрзшую грязь… и ослепительно-белый майор, высоко подняв словно из мрамора высеченный подбородок и с интересом оглядывая окрестности.

«Что-то ты стоптался за ночь», — пошутил майор.

Молчун только хмыкнул. Кто его знает, что у майора на уме. Но шуточки шуточками, а настроение у Лебедя было и правда неплохое.

«Замечательный сегодня у нас с тобой день, Молчун, — говорил майор своим приятным, мужественным, немного грудным голосом. — Все работают, а мы с тобой по гостям. Обойдём тех, кто нам интересен, поговорим, послушаем… В глаза посмотрим. Такая у нас с тобой работа. Сначала с самыми умными надо встретиться — а дальше они подскажут, что делать. Не языком подскажут, так глазами. Мимикой, жестами, намёками. Не захотят — а всё равно подскажут. Люди молчать не умеют, тело всегда говорит, даже во сне. Запомни это. Твоя задача — рядом со мной стоять, моя — слушать и замечать, а их — говорить…»

Как ни удивительно, первым в их списке был полицай. Молчун думал, что майор с ним ночью всё обсудил, что полиция и майор вместе работают — но нет: как они с майором на двор к полицаю пришли, тот сразу в струнку вытянулся, а лицо сделал такое, что Молчун аж пожалел дядьку. Никогда ни перед кем ещё их полицай так не вытягивался.

«Значит, в деревне он, тупая ты башка, — хлёсткими, быстрыми, тяжёлыми словами отозвался майор, когда полицай доложил обстановку и рассказал про все свои старания, поиски и ночные караулы. — Кто у тебя под подозрением? Список ненадёжных, быстро!»

«Да как вам сказать, ваше высокоблагородие… — замялся полицай. — Все надёжные… Я же каждого здесь знаю как облупленного… ну разве что…»

«Что “разве что”? Говорить разучился? Отвечай быстро, ясно, русским языком!»

«Ну вот учитель наш местный… что-то не нравится он мне… Есть в нём что-то такое, слишком… Ночью пишет что-то в хате у себя. Допоздна сидит. Нет, доказательств нету, беседу я с ним провёл, на допросы вызывал. Говорит, тетрадки проверяет, домашние задания. Всё показал, все бумажки свои… не к чему придраться. Но какой-то скользкий он, мутный».

Полицай бормотал, а майор Лебедь на Молчуна поглядывал. Молчун отвернулся, начал в носу ковыряться. А колено дрожит, да так, что никак не унять. Будто не Молчуну оно принадлежит, а чужое совсем, с другого тела взятое и к Молчуну приклеенное. Такого с ним ещё не бывало.

«Каждую хату проверил?»

«Каждую! Без исключения! Каждое строение, в том числе все нежилые. И заброшенные тоже. В том числе конфискованные. Дом предателя Романовского, дом Юзика, дом Петрищенки. Школу обыскал дважды. Ферму вверх дном. К сожалению, безрезультатно».

Майор, прощаясь, развернулся — и Молчун, не оборачиваясь на застывшего полицая, потопал за этим величественным, ослепительно белым пришельцем из другого мира.

«Веди к солтысу», — сказал майор решительно, а сам всё будто что-то в голове записывал.

Солтыс накрыл для майора стол, а как увидела солтысиха, что с дорогим гостем Молчун пришёл, то и ему пирога положила, да ногу чью-то жирную, запечённую, с корочкой, дети в Белых Росах за такую корочку подраться могли, так её любили. Майор помочил тонкие губы самогоном, закурил свою золотую цигарку и велел говорить «по делу».

«Как вам сказать, ваше высокоблагородие… — Глаза толстого солтыса были такие чистые, такие искренние, словно он с неба спустился на минутку, проверить, как тут без него односельчане грешные маются. — В тот день многие в лесу были. Кто на панду ходил, на охоту, кто по грибки поздние, кто мусор на яму возил. Каждый под подозрением может оказаться. Такая она, судьба. Чужая душа — потёмки, как у нас, у русских людей говорится. Я, конечно, за порядком смотрю, всех знаю, но, сами понимаете, в черепную коробку человеку не влезешь…»

Майор Лебедь, казалось, не слушал. Да и не смотрел он на заплывшую морду солтыса — а всё Молчуна глазами ощупывал и улыбался и жмурился, и вился над столом красивый дымок, и падал на пол мягкий лёгкий пепел…

«Я вам вот что скажу…» — нахмурился вдруг солтыс. Обернулся, на солтысиху кулаком замахнулся: «Выйди, Татьяна, у нас тут мужские дела! Поговорить с высокоблагородием надо!»

Солтысиха пулей выскочила из кухни. Солтыс наклонился к столу, протянул руки к офицеру:

«Знаете… Они здесь все вроде и приличные, законопослушные люди, нормальные граждане. Если посмотреть днём… А только стемнеет… Я вам вот что скажу, это моё мнение. Хитрые они тут все. Никому тут так, чтоб на сто процентов, верить нельзя. Только мне с супругой моей и дочерьми… Да вот ещё мальчонка этот и отец его, однорукий, вот за них как компетентный гражданин тоже ручаюсь. Хорошие люди. Вы, ваше высокоблагородие, правильно их вычислили, они свои, до мозга костей, как говорится. Мальчонка этот, Молчун, он, конечно, молчит всё, но это у него от ума и от верности идеалам. А остальные… Давно мечтаю, чтоб профессионал, вот как вы, оценил их опытным глазом…»

Майор Лебедь глазами в Молчуна впился, не отпускает. Как кровь сосёт. У Молчуна аж снова комок в горле застрял.

Дальше пошли к заму по идеологии — но та как начала трындеть, всё как по маслу: как в селе идеологическая работа поставлена на широкую ногу, как воспитывается молодёжь в патриотическом духе, как старикам почёт, остальным дальняя дорога, что майор не выдержал, Молчуну шёпотом приказал бежать и не оглядываться. У попа их уже ждали. Попадья к их приходу торт испекла, «Наполеон», но майор даже пробовать не стал. У Космача тоже стол был накрыт — старый Космач всё под нос майору фото сына своего тыкал и бил себя в грудь:

«Мой сын — защитник Родины. На рубежах империю бережёт. Был бы он здесь, не случилось бы в наших Белых Росах досадное это чэпэ. Полиция у нас, прямо скажем, не сработала как следует — а сын мой, пока в армию не отправили, исполнял в селе функцию дружинника. А этот мальчонка, Молчун его у нас кличут, дык он с моим сыном дружил, не разлить вода просто были. Скажи, Молчун, ты ж нашу семью знаешь? Мы же к тебе всегда как к родному. Правда? Молчун подтвердит. Вот, кивает, видите? Я бы на вашем месте, ваше высокоблагородие, к Каковскому присмотрелся… Вот где загадочный и подозрительный человек, точь-в-точь шпион, жёнке моей, дуре этой, он даже раньше с парашютом снился… А один раз даже в противогазе…»

Они вышли с майором на оттаявшую уже, бледно-жёлтую от грязи улицу.

«Теперь ты у меня кое-что спросить должен, — улыбнулся Молчуну майор Лебедь. — Посмотри на меня и спроси. Если умный, давно уже в голове твоей вихрастой вопрос вертеться должен. Ну? Спрашивай!»

Молчун подумал. Исподлобья посмотрел на майора. Загадка была довольно простая.

«А почему у вас форма не грязная? Как была белая, так и осталась?» — спросил он глухо, слыша, как дрожит голос. На самом деле он не об этом думал, конечно. А о том, как бы скорее к серой гусочке пробраться. А там уже, в тепле курятника, можно и о другом подумать. О том, что с паном Каковским стало, жив ли он. И как это полицай дом Юзика исследовал — а Стефку-то и не нашел. Столько загадок было — что у Молчуна аж голова разболелась.

«Правильно, — одобрил майор Лебедь. — Хлопцы вроде тебя должны замечать такие вещи. Форма белая потому, что ткань специальным составом обработана. Враги — люди дикие, мистические, на них это действует — они везде грязь увидеть хотят и глазам своим не верят. Там, где должна грязь прицепиться, — белизна. Безукоризненная. Это врагов пугает. И они слабее становятся. Ну ладно. Веди к этому вашему пану Каковскому. Посмотрим, что за он, — и домой, отдыхать. Хорошо поработали сегодня, заслужили на печке поваляться».

«А как же учитель? — нерешительно произнёс Молчун. — Мы к нему не ходили, а он…»

«Учитель нас не интересует, — засмеялся майор Лебедь. — Этот ваш полицай — идиот. И пошляк. А пошляки всегда людей пишущих и читающих ненавидят. Запомни. Империи нужны умные люди, образованные. Тонкие, наблюдательные. Поэтому без книги ты только и можешь, что полицаем деревенским стать. Знаешь, что триста лет назад Дени Дидро сказал? Кто перестаёт читать — перестаёт мыслить. А без мыслей ты кто? Американец. Или педераст. Голова человеку для того, чтобы видеть, слышать, думать и анализировать мир. Каждую минуту замечать то, чего другие не заметят. А не для того, чтобы к ней мобилку прикладывать как компресс от безмозглости…»

Молчун со страхом ждал, что же они увидят в доме пана Каковского. Невероятно, но пан Каковский сидел на пеньке возле дома, жив и здоров, насколько он вообще мог быть здоров. Увидел, как на него майор идёт улыбаясь, и глаза выпучил, рот раскрыл:

«Лебединая песня… Красивый какой самец. Извини, птица белая, водоплавающая, но скажи мне, честь по чести молви, какой сейчас год?»

«Откуда он вас знает?» — прошептал Молчун невольно. Сам пожалел, что вырвалось.

«Ничего он не знает, — весело сказал майор. — Обо мне, по крайней мере. А вот кое о чём другом — пожалуй. Давай-ка его разговорим».

Майор сел поодаль, на скамейку, и снова достал сигарету.

«А угостите, а? Ну пожалуйста», — криво усмехнулся Молчун.

«Мал ещё, голова работать не будет, — строго сказал майор. — А зачем мне напарник с неработающей головой? Ну, господин Каковский, год-то у нас сейчас на дворе две тысячи сорок девятый, хотя вашу версию тоже интересно было бы услышать».

Услышав, как Молчун сигарету просит, господин Каковский посмотрел на него с ужасом. На майора он уже не обращал внимания, словно и не было здесь никакого офицера белоснежного. Только Молчун — который судорожно глотал слюну, слушая торопливое бормотание этого дурачка:

«Сказала! — взвыл пан Каковский, махая руками, и плюнул в лицо Молчуну своей жидкой слюной. — Сказала! Сказала, что самолёт прилетит! А сама птицу белую прислала! Ошибка! Опять ошибка! Мальчики кровавые в глазах! Все вы здесь в крови, все, яблоня от яблока недалеко падает, а под яблоней медсестра!»

«Тихо вы, — цыкнул Молчун на пана Каковского, умоляюще подмигивая, так офицер всё равно глаз его не видел, за спиной сидел. — Пан Каковский, поспать вам надо!»

И на Лебедя обернулся: ну дурачок же, что с него взять?

«Нет, продолжайте, — выставил белую ладонь майор Лебедь. — Интересно послушать».

Пан Каковский вдруг вспомнил что-то, выхватил из-под мышки берёзовый маузер, наставил на майора и сказал, обнажив десны:

«Бах!»

«Ой, — спокойно ответил майор Лебедь. — Я, кажется, убит».

«Видите, — бросился к нему Молчун. — Больной он, нет от него толку».

«Кажется, он ещё не кончил, — повёл тонкой бровью майор Лебедь. — Молчи и слушай».

Но пан Каковский уже выпустил из рук пистолет, упал на колени и, приняв свою любимую позу, забормотал что-то, будто молитву завёл. Глаза его сделались мутные, стеклянные, как самогона кто в них налил, искусанные губы двигались с трудом, а ногти драли пожелтевшую траву, грызли землю, да слюна брызгала во все стороны. Молчун отошёл к майору, отвернулся, но не мог не слушать и уши заткнуть тоже не мог. Пан Каковский уже не видел ни его, ни Лебедя, ни улицы, по которой пробегали, вытянув любопытные шеи, жители Белых Рос:

«Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я… Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я…»

Майор слушал это, прищурившись, — казалось, беспорядочные звуки, что вылетали изо рта Каковского, приносили ему невероятное наслаждение. Словно он сидел на концерте, этот белоснежный офицер, и впитывал в себя силу и гармонию прекрасной музыки.

И, только когда Каковский обессиленно замер и рухнул грязным лицом в траву, майор неслышно поднялся и поманил Молчуна пальцем. Они вышли, закрыв за собой калитку.

Домой шли мимо Юзиковой хаты. Молчун подумал, что надо обязательно заговорить, а иначе пустота молчания выдаст его мысли — и чужие тоже. Мысли той, за которую он сейчас был в ответе.

«А завтра? — спросил он таким тоном, будто майор был ему отцом. — Мне в школу… Или снова… поработаем?»

Майор посмотрел на него долгим, испытующим взглядом.

«Посмотрим».

Однако на следующий день майор уже не звал его ходить по деревне. Его и видно нигде не было, этого майора. К Стефке Молчун ночью не пошёл конечно — теперь всё изменилось, такое ощущение было, что везде, куда ни сунься, тебя достанет улыбчивый и острый взгляд майоровых глаз. Поэтому Молчун вечер с гусочкой провёл, а всю ночь возле печки пролежал, слушая, как в соседней комнате топают беспокойные майоровы сапоги. Утром Молчун вышел на кухню — тишина. Значит, надо в школу. Молчуна даже укололо какое-то странное разочарование.

В школе его встретили совсем не так, как всегда. Учитель так на Молчуна вообще старался не смотреть, Молчун даже партой скрипеть начал, умышленно, противно так — ноль внимания. Ни по пальцам не получил, ни хотя бы команды положить руки на парту. И к доске не вызывали. И девки на Молчуна так смотрели, будто готовы были любой его приказ выполнить. Все, кроме Любки. Та смотрела лукаво, нагло, будто усмехалась его неожиданной важности. А на перемене подошла, села рядом, коленку выставила:

«Что, Молчун, молчишь всё?»

«А тебе что?» — огрызнулся Молчун, чувствуя за собой силу. Он теперь помощник офицера был. Должна же Любка понимать: скажет Молчун пару слов майору, он ей с радостью плетей пропишет.

«Думаешь, ты такой классный? — Любка хихикнула. — Героем себя считаешь. А уж когда в зеркало смотришь, то даже не знаю, кем ты себя представляешь. Видно, Андреем Белогоровым?»

Андрей Белогоров — это такой актёр был. Все девки по нему сохли. У каждой на телефоне его фото было: красавчика в форме Императорского флота. Из фильма «Мельбурн наш». Молчун презрительно отстранился от этой наглой коленки.

«Никакой ты не Андрей Белогоров, — окрысилась Любка. — А просто — Молчунок. Роста в тебе всё меньше, а гонору всё больше. Что, думаешь, расскажешь своему офицеру и меня накажут? Дурак ты. Я же тоже рассказать могу про тебя кое-что. Не веришь?»

«Да кто же девкам верит», — осторожно сказал Молчун.

«А вот если поцелуешь меня — не расскажу, — пододвинула к нему костлявый подбородок Любка и сложила пухлые губы бантиком. — Поцелуешь, вот прямо сейчас — и я ведь тогда уже девушка Молчуна буду, а девушка Молчуна молчать должна. Ой, в рифму получилось!»

Молчун недоверчиво сплюнул и поднялся, показывая всем своим видом, что даже сидеть рядом с Любкой — ниже его достоинства.

«Ну, ладно, — пожала плечами Любка. — Что я, не знаю? Всё о тебе знаю, Молчунок, всё…»

«Ну что ты уже знаешь?» — презрительно процедил Молчун.

«Знаю, что ты с гусями затискаешься… — загнула Любка палец с кроваво-красным лаком, густо намазанным на ноготь. — Ну, это все знают. От тебя курятником воняет. И ещё что-то знаю…»

«Не знаешь ты ничего, дура», — покраснел Молчун.

«Знаю, например, что ты по ночам в хату, где Юзик жил, лазишь… А что ты там делаешь? — Любка игриво надулась. — Хотя и это я знаю…»

«Врёшь ты всё, — голос Молчуна задрожал. — Никто тебе не поверит, потому что неправда это. И про гусей, и про хату…»

«Ну, ладно», — согласилась эта кукла и сделала вид, что уходит.

И тут Молчуну стало ясно, что нужно Любку задержать. Обязательно задержать, и, как бы ему ни хотелось плюнуть ей вслед, Любка теперь для него человек важный. Может, даже важнее всех.

В данный, так сказать, момент.

«Подожди», — он коснулся её талии, и она, как будто только и ждала, обвилась змеёй вокруг его руки, прижалась к Молчуновой ладони своей совсем взрослой уже задницей, вернулась на лавку.

«Ты не спеши, — сказал Молчун. — Конечно ты мне нравишься. Просто… Ну, боязно мне как-то… Да и Космач… Вдруг вернётся? И что люди подумают?»

«Ой какие мы трусишки, — сказала Любка, плотнее прижимаясь к его плечу. — А Космач сказал бы, что с дуба на всех насёр. И делов».

«Ну, я не Космач, — буркнул Молчун. — У меня другие скорости. Так что я, по-твоему, в Юзиковой хате делаю ночами? Хотя предупреждаю, брехня это всё. Перепутала ты меня с кем-то».

«Ну, что-что… Ясно что. Не… Ты меня поцелуй сначала…»

Молчун неумело ткнулся ей губами в холодную щеку.

«Ой, как романтично, — пропела Любка. — А ещё?»

«Давай после школы встретимся, — заговорщицки предложил Молчун. — Типа назначаю тебе свидание. Только скажи, что я там делал, у Юзика?»

«Вот на свидании и расскажу», — пообещала Любка.

И тут же задребезжал дурной звонок.

Договорились встретиться возле церквушки, в восемь. Идя домой мимо Юзиковой хаты, Молчун не выдержал и одним быстрым взглядом ощупал тёмные окна, стреху, сад, двор. Но ничего не выдало там присутствия живого существа.

7.

«Смотри, что мне его высокоблагородие презентовали», — гордо потрясая кадыком, отец торжественно достал из-под пазухи её — тонкую золотую цигарку.

«Видел когда-нибудь такое?»

Молчун невольно потянулся к презенту — но отец дернул рукой, сверкнул сурово глазами, и золотая трубочка спряталась в его широком синем пиджаке. Этот пиджак ещё мама покупала, в автолавке — когда-то раз в месяц такая лавка приезжала в Белые Росы, и было в той автолавке всё что душа пожелает. Шмотки из самой Москвы, и сигареты с фильтром, и патроны к любому охотничьему ружью, и футляры для мобилок, а ещё флэшки, да прозрачный скотч, да виски, да журналы смоленские, хочешь, про спецназ, а хочешь, эротика, но не порнография, а такая, что церковью нашей имперской всероссийской одобрена.

А ещё тогда, отец рассказывал, можно было в автолавке заказать мебель из Петрозаводска — с самого завода «Патрикея», который наши у шведов отбили, в качестве военной добычи. Раньше он по-другому назывался, но как только снова русским стал, то получил наше, исконное славянское наименование. Когда-то наши люди за кровати и торшеры «Патрикеи» душу готовы были дьяволу продать, так рассказывала зам по идеологии, но завод давно уже русский и сейчас каждый себе его продукцию позволить может. Только вот автолавка давно уже в Белые Росы не ездила — всё магазинное, городское им на вертолёте сбрасывали. Удобно: по интернету закажешь, через месяц всё получаешь, что в интернет-магазине выбрал. Что ни говори, интернет удобнее, чем автолавка. И на телефоне он есть, и дома у каждого, хочешь — сериалы смотри, хоть до усрачки, хочешь — каталоги рассматривай, пока в глазах не зарябит. А хочешь — жми на кнопку и заказывай.

Всё, что душа пожелает. Душа. Интересное слово. Душное, шипящее, пушистое. Как кошка.

Может, Любке какой подарок по интернету заказать, подумал с тревогой Молчун, пробираясь вечером к церквушке.

Девки подарки любят.

Любка так точно, если подарок получит, язык свой длинный попридержит. Молчун знал это наверняка — и всё же чувство какой-то вины мучило его, не давало взять себя в руки и решить одним усилием воли все проблемы. А проблем становилось всё больше. И не Любка была виновата, что оброс он ими, как лесной человек волосами. А кто был виноват?

Стефка конечно.

Молчун снова и снова вспоминал тот момент, когда впервые её увидел. И все её рассказы вспоминал. О том далёком мире, которого, может, и не существовало никогда. Но он верил. Верил и никак не мог на все свои вопросы ответы найти. Поэтому и пришлось ему Любку за нос водить. Недалёкую Любку с губками бантиком. Которая, если разобраться, ничего ему плохого не сделала — кроме того, что случайно, чисто случайно в жизни рядом оказалась.

А что делать? Правду ей сказать? Не… Остаётся только обдурить. Переживёт. Ну, не под венец же ему с ней идти.

Церквушка в Белых Росах была старая, облезшая, зато с позолоченным куполом. Поп тем куполом очень гордился — сам протирать лазил весной, а попадья внизу стояла, стерегла, чтобы не упал. Церквушка торчала на отшибе, а за ней уже лесок начинался, в котором парочки из Белых Рос обычно отношения завязывали. Как старый Космач говорил, дипломатические. Раньше, когда хлопцев в деревне побольше было.

Там, в лесочке, и условились Молчун и Любка на свидании встретиться.

Поп рассказывал, церквушке этой, святого Владимира, уже лет под двести. Полтора века назад здесь овощи хранили, потом клуб был, а потом вообще снести собирались. Но в эпоху русской смуты снова церковь открыли, она на весь район одна была, да только народ, который на церквушку деньги давал, всё равно параллельно с религиозными потребностями к бабке-шептухе бегал. Оно ведь как: на бога надейся, а сам не плошай. Так ихние люди и там и там успевали — чтоб уже стопроцентный результат получился.

Дошёл Молчун до церквушки, перекрестился, как поп в школе учил. И за ограду, да в кусты, туда, где вокруг костра чурбаков навалено было, ящиков, бутылок… Место намоленное — он здесь не раз бывал, мальцом ещё, была у них забава такая — тех, кто здесь тискался, в темноте пужать. Хлопцы в москали пошли, а девки все по солдатам из ближайшей части вздыхают. Одна Любка, королева села, своих же хлопцев арканит.

Любка уже сидела здесь на ящике из-под пива, потянулась к нему, едва только увидела. Молчун скользнул верхней губой по её бантику, нерешительно положил ей руку на талию. Сел рядом, насупился.

«Ну говори».

«Что?»

«Ну ты же обещала. Рассказать. Что я будто бы ночью в доме Юзика делаю. Давай. Я слушаю!»

Любка обиженно отпрянула от него, руку его с талии сбросила. Да и отвесила ему ни с того ни с сего пощёчину.

«Ты чего? Как дам сейчас больно! — рассердился Молчун, потирая скулу. — Баба ты дурная!»

И тут он заметил, что Любка сама чуть не плачет. Вот же чёрт, вот же чёрт бы тебя побрал, думал он лихорадочно, испытывая к Любке что-то такое уж странное, почти нежное — словно гусочка его серая Любку крылом своим от него закрыла. От неловкости он начал ногти грызть.

«Ты чего? — зашипела Любка. — Совсем мозгов нету? У нас же свидание!»

«Ну ладно, Любка, прости, — Молчун снова её обнял, она поддалась, всё ещё дрожа от злости. — Я ж не обучен, что там обычно на свиданиях делают».

«Ты что, “Русский Титаник” не смотрел?» — Любка вытаращила на него глаза.

«Не-а».

«Тогда вместе посмотрим… — Любка вдруг полезла к нему на колени. — Ну что ты как дурень. Сначала нужно девушку обнять, помолчать, потом за руки подержаться, потом можно мне на коленку руку положить, а я тебя по пальцам, по пальцам! Вот так!»

«Что ты меня всё терроризируешь? — Молчуну надоела эта бессмысленная игра. — Ну ладно, вот, держи».

«Потом надо в любви признаться, потом поцеловаться, но уже не так, а взасос, по-взрослому… — учила его Любка. — Умеешь?»

«Научусь. Только если расскажешь, что ты про меня знаешь, — Молчун сделал строгое лицо, губы сжал, чтобы были тонкие, как у Лебедя. — Зуба даю».

«Вот же хлопцы, один с дуба, второй зуба, — разочарованно сказала Любка. — Ну хорошо. Ты там в хате Юзиковой голых женщин рассматриваешь. В журнале. И с ними говоришь. Мне дочка солтыса по секрету сказала. Она тебя видела. Все вы, хлопцы, в вашем возрасте такие. А у Юзика такие журналы в хате есть, он старый извращенец был, это все знают, но никто не признается. Ведь кто же в знакомстве с Юзиком признается… Вот расскажу всем, чем ты занимаешься, тебе плетей и в школе, и от зама, и от полицая выпишут!»

И Любка победно посмотрела на Молчуна. Но разочарованно отвернулась — на его лице было какое-то глупое облегчение.

«А может, ты там с кем встречаешься тайно? А, Молчун? Или нет! Придумала! Ты там не голых женщин, ты там журналы по гусеводству рассматриваешь! И на них дрочишь! Тебя гуси возбуждают! У тебя даже на меня не стоит! Я же вижу!»

Молчун скривился, как от зубной боли.

«Ну ты и дура, Любка! А я тебе ещё подарок заказать хотел, по интернету. Пудру там, шмудру… А ты сама всё испортила…»

«Подарок?» — Любкино лицо вспыхнуло от интереса.

И тут в кармане у Молчуна зазвонила мобилка. И на сердце как-то тяжело стало, будто камень кто на грудь положил.

«Да», — сказал он, прижав телефон к уху. А Любка эта, дура, змеёй свернулась, да руку вывернула, да под ухо ему пальцами своими лакированными прыгнула — и невесть каким образом мобилка в её руках оказалась. И вот уже она её к своему уху прижимала. Молчун повалил её, чтобы забрать.

«Там девка! — зашептала Любка, сделав страшные глаза. — Чей это голос? Не могу узнать! Девушка! Ну Молчун, ну скотина! Ну кобель! Со мной крутит, бесстыдная рожа, подарки обещает, а сам…»

«Да», — задыхаясь, сказал торопливо Молчун, поднимаясь с горячего Любкиного тела, — он и не думал, что она такая приятная на ощупь.

«Молчун, — заговорила трубка быстро и деловито. — Это я, Стефка. Если ты не один, кашляни. Это важно».

Молчун закашлялся.

«Я сейчас, — сказал он, делая страшные знаки Любке, чтобы не шла за ним. — Сейчас. Слышишь? Говори!»

И так и побежал, с телефоном возле уха, к большому лесу. Бежал и шептал, и слова всё равно выходили криком, сорванным, влюблённым:

«Ты где? В лес не убегай, там повсюду солдатня. Я что-нибудь придумаю!»

Наверное, ему показалось, но в трубке послышался нежный смех.

«Слушай внимательно, — Стефка произносила слова спокойно, чётко, словно ему в школе диктовала. — Я на старом месте. Ко мне не ходи. И вот твоё второе задание. Сделай так, чтобы человек, который вышел из поликлиники на улице Киселёва, не говорил с птицей. Ты понял?»

«Да!»

«Повторю: чтобы человек, который вышел из поликлиники на улице Киселёва, не говорил с птицей. Он не тот, за кого себя выдаёт. Ясно? Тогда у нас есть шанс. Молчун? Ты меня слышишь?»

«Да».

«Ты же ещё не получил ответы на все свои вопросы. Правда?»

«Да».

«Ты их получишь. Обязательно получишь. По этому номеру не звони. Всё. Кип калм!»

«Что?»

«Всё. Обнимаю. Молчи».

И в трубке пошли гудки. Ошарашенный, Молчун ещё несколько секунд слушал их — и всё надеялся, что услышит опять этот голос.

Голос, который мог всё объяснить, — но не хотел.

Пока Молчун добирался до дома пана Каковского, успел успокоиться. Теперь он даже песенку насвистывал, чего с ним раньше не случалось. Зашёл сбоку хаты, шмыгнул в огород, постучал в окно.

«Пан Каковский!»

Ничем хата пана Каковского не отозвалась. Разве что загудел ветер в стрехе и невидимая последняя муха с той стороны стекла забилось сонно да пояснила, раздражённая, что нет хазззяина, пошёл хазззяин, и кто знает куда…

Молчун обогнул дом, толкнул дверь. Вонь бросился в нос, заставила на секунду задохнуться. Молчун включил свет. В доме пана Каковского было сыро, на голом матрасе желтело пятно, в углу крыса доедала засохший творог. И повсюду валялись книги… Молчун подобрал одну, развернул и стал читать. Что-то про первобытных людей. Мол, лесов всего два. Один андертальский, а второй нет.

Он обвёл глазами комнату — и вдруг догадался. Выскочил опрометью из хаты и помчался по улице.

Он бежал, высоко поднимая ноги, перескакивая замёрзшие лужи, подлетая в воздухе, словно на велосипеде с трамплина бросался в бездну, ноги уже сами весело несли его, молотя грязь, — и всё равно чувствовал, что бежит он как-то слишком медленно. Раньше бы он такое расстояние минут за семь одолел, а тут ему показалось, что бежит он уже целую вечность, а впереди ещё только засветил огонёк отцовского окна.

Ещё достаточно далеко от него, но уже чёткая, кривая, напряжённая, к этому светящемуся окну уходила фигура человека.

Увидев её, Молчун словно мотор в себе почувствовал. Как задал ходу вперёд — аж сам уже не разбирал, что перед ним, только ветер свистел в ушах.

Спина становилась всё ближе. Знакомая спина с торбой на плече.

«Пан Каковский!» — Молчун схватил его за рукав. Перед глазами было темно: то ли он зрения лишился, то ли месяц спрятался, чтоб не видеть, что сейчас на земле твориться будет, то ли смотрел Молчун не в лицо господину Каковскому, а в его брюхо, выглядывающее из-под расстёгнутого грязного пальто.

Пан Каковский остановился — и на лице его болезненном мелькнула злоба, да такая, что Молчуну страшно стало.

«Ты кто такой? — спросил пан Каковский, пытаясь отцепить руку Молчуна от своего рукава. — Застрелю тебя! У меня пистолет!»

«Пан Каковский! — Молчун ещё сильнее вцепился в этот вонючий рваный рукав. — Михаил Антонович! Скажите, что вы не в нашу хату! Что не к Лебедю! Скажите, ну пожалуйста!»

«Возвращаясь из поликлиники по улице Киселёва, я… — завёл пан Каковский, пряча глаза. — А какой сейчас год? Скажи мне, мальчик!»

До их с отцом хаты, где жил теперь белоснежный майор Лебедь, оставалось полсотни шагов.

«Михаил Антонович, — Молчун чуть не плакал. — Я же знаю. Не ходите вы туда. Вы же её погубить решили. Падла вы, Михаил Антонович. Она вас от шизофрении вылечила, она на вас понадеялась! Вы ж теперь могли человеком стать!»

Он обессиленно отпустил руку. Пан Каковский махнул драным рукавом и достал свой берёзовый пистолет.

«Бах! — сказал он голосом человека, которому вдруг стало неинтересно. — Ты убит».

Молчун стоял перед ним, размазывая по лицу жгучие слёзы.

«Идите домой, а, Михаил Антонович! — умоляюще зашептал Молчун, оглядываясь. — Не губите её! Она сказала, что всё будет хорошо. Я ещё не на все вопросы ответы получил! Будьте ж вы человеком!»

Пан Каковский отвернулся.

«Вылечила… — проговорил он сердито. — Против власти пошла. Не наша она, Молчун. Не наша. Заброшенная к нам врагами. Говоришь, человеком мне нужно быть? А кем я был, по-твоему? Человеком! Живи себе, книжки читай, делай, что хочешь. Все только посмеются. Полная свобода самовыражения. Хорошая работа с перспективой карьерного роста, дружный коллектив, офис в шаговой доступности от метро, то есть от спецраспределителя. Оплачиваемый отпуск. Все социальные гарантии. Премии. Что молчишь?»

«Михаил Антонович! — Молчун глотал свои слёзы и оглядывался в поисках того, кто остановил бы все эти признания. — Не говорите так!»

Пан Каковский наклонился к нему:

«Не говорить? Я хорошо жил, лучше некоторых. Трудился. Работа непыльная. Слушай и пиши, куда надо. Раз в год. А она мне: я вам помогу, мы здесь вместе всё поменяем, надо только людям глаза раскрыть! Я, конечно, подумал, перед тем, как её разоблачить решил. Узнать хотелось, сколько предложит. А она всё мне про какую-то демократию, про запад, про манипуляции, блядь, сознанием. Я и так сознательный! Посознательнее некоторых!»

«Пан Каковский! Вы не можете!»

«Нет, Молчун, — пан Каковский шмыгнул носом и оглянулся на хату: веранда как раз осветилась изнутри тёплым и каким-то пьяным огнём лампочки. — Пойду и расскажу всё его высокоблагородию. Я законопослушный. Мне за это, может, орден дадут. И тогда ни одна собака тут мне не указ будет. Сам ветераном стану! Ещё и жену назначат. А может, и в Москву заберут. Оценят талант. А тебя мы на каторгу отправим. Надоел ты мне, всё лезешь, да ещё врагам империи пособничаешь. Сидел бы, гусей своих целовал. Так нет, соблазнила тебя Америка-Европа. Малой ты ещё о геополитике думать и против власти императорской идти. Вешать вас надо, и тебя, и отца вместе с тобой на одной осине, за то, что не уследил, козёл однорукий…»

И тогда Молчун бросился ему на шею и вцепился в горло зубами.

Пожалуй, каждый, кто в Стратегическом лесу на панду ходил, так смог бы.

Такая она, жизнь в Стратегическом лесу, на Западной границе, на окраине Великой зимы.

Тёплая кровь брызнула в рот Молчуна.

Не думал он, что такой большой пан Каковский. Такой, что всё небо над Белыми Росами заслонить может. И что такой тяжёлый, тоже не думал. Через поле в хату назад затянуть хозяина — это вам не хухры-мухры. Но Молчун справился. И плевать, если кто увидит, думал он, волоча тело по холодной земле картофельного поля. Подумают, напился пан Каковский. Бывает. Главное, чтобы помогать не бросились.

Когда-то ходил он с паном Каковским в лес и обратно, чтобы не очень пан Каковский далеко убежал, и казалось в то время Молчуну, что этого убогого мужичонку можно на плечо забросить и отнести куда захочешь. А теперь то ли пан Каковский подрос, то ли Молчун и правда в землю родную ногами так глубоко провалился.

Закопал Молчун торбу возле дороги. Почистил одежду. Посадил пана Каковского на его кухне, не зажигая свет, — и вышел, закрыв за собой дверь.

Бах.

Ты убит.

«Ты где шатаешься? — напустился на него отец. — Тебя его высокоблагородие дожидается».

Молчун, чувствуя, как ноги подкашиваются от усталости, проковылял по хате и упал на диван. Майор Лебедь, который сидел у печки, погружённый в свой планшет, удивлённо поднял голову:

«Ничего себе. Вы здесь все такие со свиданий приходите? Ты же на пугало похож. Чтоб помылся перед сном. Вы там чем со своей подругой занимались? Вагоны разгружали?»

Молчун не отвечал. Ему хотелось одного — умереть.

Но сначала получить ответы.

Хотя бы один.

И во рту всё ещё был вкус чужой крови. Человеческой. Молчун несколько раз прополоскал рот водой из колодца, сушёной мяты пожевал, из жвачки все соки выжал — а где-то около гортани, и за щекой, и на языке всё равно были они — свежие тёплые брызги, которые радостно обволакивали рот.

«Иди сюда, — властно сказал майор Лебедь. — А ты, батяня, ступай на кухню, сыну чайку организуй и поужинать. Что-то он у тебя с каждым днём мельчает. Заморишь ты его, а он парень способный. Жаль будет расставаться».

«Так точно», — отец бросился за дверь, загремел посудой; с ней он одной рукой хуже обходился, чем с тяжёлой двустволкой в лесу.

«Скажешь мне, что это? — майор разложил перед Молчуном помятые страницы, вырванные из школьной тетрадки. — Или мне самому нужно догадаться?»

Это были рисунки. Его рисунки.

Солтыс в виде жука, поп — как черный шкаф, полицай — как гриб сухой несъедобный, зам — как свежевыструганный гроб, а Космач — как блин коровий…

И Стефка — как птица чёрная.

И майор Лебедь — как птица белая.

И серая гусочка.

«Ты рисовал? — безразличным голосом спросил майор и достал сигарету. — Или это не твоё и мне показать это в школе?»

«Моё», — одними губами сказал Молчун, чувствуя, как к горлу подступает комок.

«Фух, — майор вытянул тонкую шею. — А я уж думал, соврёшь. Плохо я о тебе думал. Признаю. А рисунки замечательные. У тебя талант. Кто это на них? Вот это — кто?»

«Космач, — сказал Молчун, осмелев. — Его в… в армию забрали недавно».

«А это?»

«А это… староста».

«Похож. Урод, каких мало. А это? Постой. Дай угадаю. Это… полицай?»

«Да».

«А вот эта птица? Чёрная?»

«Это подруга моя, — соврал Молчун. — Я от неё как раз пришёл. Только вы ей не показывайте. Девки, они ж обидчивые».

«Что ты, — откинулся майор к печке. — Мы же с тобой мужики. Свои люди. Никому я ничего не покажу. Рисуй дальше. А пан Каковский здесь есть? Нету? Ну, чёрт с ним, с идиотом этим…»

«Можно, я спать пойду?» — Молчун чувствовал, что его сейчас стошнит. От белой формы, от золотой сигареты, от вкуса во рту.

«Пойдёшь, когда я скажу, — майор посмотрел на него стальными с голубым отблеском глазами. — Смотри. Что это за язык? Что за слово? Ты раньше ничего подобного не видел? Может, бумажку какую-нибудь находил? Надписи на дереве?»

Молчун, покачиваясь, взял в руки планшет.

Imatuzu donk mau sutika-vedoje, onk balbuzu nau u ottou-amglutima… donk tisonk onk sidonk…

«Не видел я такого… Это мерыканский язык?»

«Да нет… — майор спрятал бумажки. — Сам ты американский. Учи языки, Молчун. Учи. Тот, кто знает язык врага — уже на полпути к победе. Но сначала выучи русский. Как следует выучи. Без него ты никто. Понимаешь? Хорошо молчит тот, кто молчит по-русски. Ну всё, всё, ступай… Завтра у нас много дел».

8.

Среди ночи Молчун вдруг проснулся — словно очнулся на дне непроницаемо-чёрного, скользкого, замёрзшего по стенам колодца. Он не сразу понял, где находится, он только что сражался с кем-то огромным, хрипловатым, затянутым в колючую кожу — и пытался сбросить этого кого-то с себя, но не мог уже больше сопротивляться, понимал, что погибает. Пробуждение пришло как спасение, но облегчения не принесло: чудовище исчезло, зато теперь самого Молчуна поглощала тьма. И он не знал, в какую сторону ему двигаться.

Вот была бы гусочка серая с ним. И тогда можно было бы вместе подняться в воздух, с головой броситься вверх, туда, где жил пульс этой темени, и попытаться достать до какого-то другого, не существующего для остальных дна.

Он подумал про гусочку, её тепло, её сморщенные лапки, которые так приятно гладить пальцами — как листья осенних деревьев, когда стоишь один на опушке и смотришь на то, как заходит солнце.

Молчун нащупал около подушки телефон, экран засветил в лицо. Пять утра. У дверей привычно храпел отец — будто попрекал кого-то. Выпил и попрекал — не слушая, сбиваясь, теряя нить, но возвращаясь к своей обиде снова и снова.

А за стеной, как маятник, всё стучали и стучали по половицам сапоги майора. И когда он только спит? Как не падает с ног после дневной службы и хронического недосыпа? С утра майор всегда имел цветущий вид — словно отдыхал на курорте. А что, подумал Молчун, чем не курорт их Белые Росы? Лес. Воздух. Еда. Экология. Экзотика. Всё своё.

Лес. Воздух. Еда. Экология. Экзотика. И Стефка, что скрывается в доме, где Юзик жил. Стефка, которую принёс западный ветер. Стефка, которую он спас ценой чужой жизни. Стефка, которая каким-то чудом скрылась от полицая и которую до сих пор не смог разоблачить даже сам майор Лебедь. Та самая Стефка, которая обещала ему рассказать о том, чего Молчун никогда в жизни не увидит. О том, где Стефка бывала, где мёд-пиво пила, кебабы ела, в отелях спала, стихи писала, под дождь попадала, кофе сёрбала.

О городе Париж: Париж, говоришь? — Париж-спорыш, Париж-кыш-кыш.

Да о Берлине-марлине, Берлине-курлине, Берлине-магрибине.

Да о Вильно. Да о Лондоне. Да о Стокгольме.

Да о нём.

О Минске-Хрустальном.

О Минске, который был совсем близко, за Стратегическим лесом. Руку протяни и поймаешь.

Если Стефке верить, всё это существует, никуда не делось, не сгорело и не развеяно над землёй вечным пеплом, а живёт и пахнет, да воняет заводами, да шуршит книжками, да мусорит деньгами, да кричит дикими песнями, да эсбанами лязгает, да болтает бальбутами — миллионами голосов.

И Молчун снова закрыл глаза — и не понимал уже, где сон, а где явь.

А потом пришло утро — солнечное, со стайками весёлых теней, которые пробегали по двору, с последними перелётными птицами. Молчун потянулся сладко — сам не веря, что вчерашний день закончился и прошла ночь, а он жив и здоров, и такой молодой, что вся земля ему завидует. И пятки не достают до конца кровати.

Он вышел на кухню и лоб в лоб столкнулся с отцом. Майор сидел за столом и пил кофе. Не их, деревенское, через интернет заказанное, а какое-то своё. Видимо, не хуже Стефкиного. А в банке из-под кильки блестели золотые окурки. По-другому начала пахнуть их хата, когда майор в ней поселился. Словно они с отцом становились здесь понемногу чужие, а хата слушалась майора Лебедя — убоивалась, как покорная жена.

«Доброе утро, — поздоровался майор, как всегда, в хорошем настроении, подтянутый, с идеально ровной спиной и тонкой, вовсе не солдафонской шеей. — Выспался? Это хорошо. Дел сегодня много. А мы тут с батяней твоим дичь обсуждаем… Дичь, Федя!..»

И майор засмеялся.

«Знаешь эту шутку? Федя, дичь!»

«Я не Федя», — сказал Молчун, наливая себе холодного молока.

«Не знаешь? — удивился майор Лебедь. — Вся империя знает, а ты нет? Это ещё от наших прадедов пошло. Сейчас проверю, откуда точно эти слова… Вот. Вторая половина прошлого столетия. Бриллиантовая рука. Тогда, в довиртуальную эпоху, люди смотрели так называемые кинофильмы. Такой вид визуального искусства. И этот кинофильм был одним из самых популярных у русских людей. Он про шпионов и контрабандистов. Впрочем, я не любитель древностей…»

«Я тоже где-то слышал про эту дичь, — охотно подхватил отец. — Может, прабабка, когда я мальцом был, рассказывала… Так что, ваше благородие, какую гуску подать на ужин? Белую, жирную? Серую? Или, может, чёрную?»

«Какая же это дичь! — сказал майор. — Дичь — это дикая птица. Лесная. Вы здесь на этих ваших пандах совсем свихнулись. Сами в дичь превратились, в человечью. Что, лень уже птицу пострелять в лесу? Это же одно удовольствие: в воскресенье, с утра пораньше, вышел из дому с ружьём… Красота. Перепела, глухари…»

«Перевелись уже те перепелы… Но найдём. Если лесная, дикая, то есть здесь у нас одна… — задумался отец. — В курятнике сидит. Серая утка-гусь, она от своих отстала, когда они в тёплые края летели. Больная, наверное, а может, кот крыло ободрал, или панда напал в темноте. Бывают такие случаи. Молчун мой ту утку подобрал, выходил, дык она у нас в курятнике с нормальными гусями да курами живёт. Можем зажарить вечером, если ваше высокоблагородие желает. Только мясо у неё специфическое…»

Молчун с ужасом смотрел то на отца, то на майора — но они, кажется, не замечали его умоляющий взгляд.

«Дичь живёт в лесу, — наставительно сказал майор. — А не в курятнике. Тебе что, в башку твою тупую такая мысль не приходила? Дичь — от слова «дикий»! Ладно. Будем дальше свинину жрать. Если, конечно, это и правда свинина. Ты куда собрался, Молчун?»

«В школу», — опустил голову Молчун, схватив книжки.

«Нет, сегодня ты мне нужен, — строго сказал майор Лебедь. — Учителя предупрежу. А забуду — сам завтра скажешь, что со мной весь день работал. Бросай книжки, пойдём, надо кое с кем повидаться».

И они снова вышли на улицу вместе с майором — Молчун впереди, майор чуть поодаль, при полном параде.

Они прошли мимо дома Текли, мимо Гавриленков, увидели, как бежит в школу малая Волька (вот же всыплет ей плетей учитель за опоздание!). Прошли дом Космачей. Полиция за спинами осталась. Вот и солтыса дом. Заблестела вдали церквушка. Прошли хату, где Любка с родителями жила. Учителева усадьба — на самом деле, конечно, обычный дом, только на чердаке учитель себе балкончик устроил, поэтому и стали про неё говорить: усадьба…

Молчун, конечно, догадывался, куда они идут. К пану Каковскому, куда же ещё. С каждым шагом вчерашний страх возвращался, всё сильнее цеплялся за сердце Молчуна, которое вдруг стало такое большое, что хоть ты его запихни поглубже, чтобы не торчало. Молчун представил себе, что они увидят, когда придут и отопрут двери. Перекошенное лицо пана Каковского, жилистую шею, перевязанную полотенцем, словно модным шарфом. Мух, ползающих по неподвижному лбу. Мёртвый свет в закопчённых окнах. И мёртвую руку, холодную, жёлтую руку, которая уже никогда не поднимется, чтобы сдуть ту глупую последнюю муху…

Майор шёл упругим шагом, безупречно белый, улыбался позднему упрямому солнцу, рассматривал заборы, спины, животных, старые ставни на разноцветных хатах.

Вот и дом Юзика. Майор вдруг повернул и открыл калитку.

«Ну что, пришли, — белозубо, тонкогубо улыбнулся он Молчуну. — Сейчас поговорим. А ты слушай. Слушай и запоминай. Начинаем работать».

Он подошёл к двери и постучал.

«Тук-тук, кто в домике живёт? — весёлый крик майора настолько не соответствовал серьёзному, деловому, какому-то очень взрослому и не совсем живому виду Юзиковой хаты, что Молчун аж глаза закрыл. — Гости живут! Так покажись, гость ты наш дорогой! И не вздумай убегать, дом окружён, ты под прицелом!»

Хата Юзика молчала.

И Молчун молчал.

Он ещё верил, что всё как-то обойдется. Должно было обойтись. Не могло просто так кончиться.

«Ну ладно, сам зайду, — сказал майор, доставая ключ. — Самое время познакомиться».

Но не успел он ступить на крыльцо, как с той стороны двери что-то грохнуло и в доме почувствовалось какое-то неуловимое движение — словно хату эту передёрнуло. Но от майора оно не укрылось, он улыбнулся и бросился к окну.

«Молодец, Молчун! — сказал майор Лебедь вполголоса. — Хорошо мы с тобой поработали. И заметь. Говорили только они и ты. А я смотрел, слушал, думал. И вот мы здесь. Это и называется — метод Лебедя. Метод молчания».

Майор подтянулся и ударил кулаком в стекло. Оно разлетелось на осколки, и Молчун невольно залюбовался их блеском.

«Ну всё, хватит, выходи, — сказал майор Лебедь миролюбиво. — Хватит играть».

А потом громко, на весь двор:

«А теперь Горбатый! Я сказал: Горбатый!»

Молчун спрятался за забором и наблюдал в щель, что будет дальше.

«Это тоже из древнего кинофильма, кстати», — бросил майор и полез в окно. И тут же невидимая сила отбросила его с подоконника. Будто в хате майор напоролся на выставленный резко навстречу ему кулак. Майор покатился в траву. А на подоконнике появилась Стефка с оружием в руках. Она прицелилась — и красивая голова майора Лебедя вместе с фуражкой улетела в сорняки.

Молчун видел, как вокруг дома из густой, давно не кошенной травы, из непролазных колючих кустов и из-за дремлющих яблонь поднимаются солдаты. Но безголовый майор вскочил и дал им знак не стрелять.

«Сам разберусь», — сердито сказала голова майора и попыталась подкатиться поближе к полю боя.

Сейчас на туловище Лебедя торчала только тонкая, совсем не мужская шея. Молчун не мог отвести глаз от этой шеи — и только потом до него дошло, что на пожелтевшей траве нет ни одной капли крови.

Туловище выхватило что-то похожее на доисторический телефон с антенной на конце и наставило на Стефку. Но она его опередила. Снова заняв позицию за подоконником, она выстрелила ещё раз — и на этот раз уже майорова нога отвалилась и осталась лежать рядом с ним, как инструмент неизвестного назначения.

Майор упал, но тут же принял удобную для боя позу: локтем упёршись в землю, он одной ногой начал танцевать вокруг собственной оси и вести по Стефке прицельный огонь.

И один из этих выстрелов достиг цели. Правая рука Стефки вздрогнула и замерла, будто в ней отключили ток. Тут же левая её рука перехватила оружие из правой и направила на майора. Что ни говори, она умела стрелять.

Вот уже и одна из рук майора перестала работать, локоть дёрнулся и оцепенел.

Майор ответил выстрелом в грудь. Стефка содрогнулась, но устояла.

«Бах! Ты убит», — окрысилась улыбкой голова майора и покатилась к туловищу, попыталась взобраться на оставшуюся шею, словно кобель на сучку.

Стефка начала стрелять по жуткой голове, но удача ей уже изменила. Промах за промахом.

Руки как крылья.

И голова, к которой приросла белая фуражка с золотым орлом.

И это солнце, которое, казалось, само увлеклось дуэлью.

И это безумие.

И эта безнадёжность.

И этот далёкий блеск старой церквушки.

И этот век, в котором нам выпало жить.

Молчун отшатнулся от забора и побежал. Нет, такой скорости, как вчера, когда он гнался за паном Каковским по тёмной улице, он развить уже не мог. Но это было совсем не обязательно. За ним никто не гнался — кроме голосов двух чудовищ, что убивали друг друга во дворе Юзиковой хаты. Убивали и никак не могли убить. Кроме их лиц, таких живых и таких человеческих. Кроме этого дня, который кричал вслед Молчуну, чтобы он вернулся, выкинул всю блажь из головы и занял чью-нибудь сторону. Сторону царства-государства, которое билось за свои кнуты. Или тёмную сторону, которая билась за свои сказки да байки.

Молчун бежал — и никто на него не обращал внимания. Словно он всем им был больше не интересен. Но когда там, у Юзиковой хаты, всё закончится, тогда они придут к нему. Те, кто останется после битвы. И спросят, обязательно спросят:

«Где ты был, Молчун?»

Он бежал к отцовскому дому — и становился всё меньше и меньше. С каждым шагом, с каждой капелькой пота, с каждым вдохом и выдохом своего большого рта, с каждым ударом сердца.

Сначала он стал ростом с Любку.

Потом, когда пробегал мимо хаты полицая, уже размером с крест на бабкиной могиле.

А как повернул на их улицу, такую родную, такую знакомую, — ростом с мотоцикл.

А потом ростом с Любкину самую большую куклу.

На ихнем дворе, где отец складывал на дровокольне сырые кругляши, он был уже высотой с палец.

Не заметил его отец. Только тень какая-то через двор проскочила. Может, птица пролетела. Может, солнце за тучку зашло.

Может, кто-то печеной редьки объелся.

Может, в колодец старый кто плюнул.

Может, гора с горой сошлись.

Может, русалка воду из кос вычесала.

А может, это серая гусь-уточка в небо взлетела.

Высоко взлетела.

Не поймаешь.