Проблема отчуждения труда впервые была поставлена еще Г. В. Ф. Гегелем, писавшим в своих «Лекциях по философии истории»: «Бесконечное право субъекта заключается в том, что сам он находит удовлетворение в своей деятельности и в своем труде» [28, 75]. Однако гармония, по мнению Гегеля, является в истории не нормой, а исключением: «Всемирная история не есть арена счастья» [28, 79].

Эта проблема приобретает особое значение у молодого К. Маркса, который уже в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» рассматривает процесс превращения человека в товар в рамках капиталистической экономики: «Спрос на людей неизбежно регулирует производство людей, как и любого другого товара. Если предложение значительно превышает спрос, то часть рабочих опускается до нищенского уровня или до голодной смерти» [85, 307-308]. Не верящие Марксу чувствительные либералы могут посмотреть на то, что происходит сейчас в беднейших странах Африки и Юго-Восточной Азии. Но и повышение зарплаты часто оборачивается для рабочего серьезными проблемами, так как стимулирует его надрываться за работой, сокращая свое и без того небольшое время досуга и продолжительность собственной жизни [85, 310]. Данная ситуация в условиях современной пролетаризации интеллигенции блестяще отражена в известном анекдоте о том, почему учителя работают на полторы ставки: на одну ставку есть нечего, а на две – некогда.

Рабочий превращается в раба капитала, «накопление которого противостоит ему как нечто для него опасное» [85, 311-312]. Разделение труда делает рабочего все более односторонним и зависимым, создавая конкуренцию не только людей, но и машин [85, 312]. Заработная плата рабочего определяется тем, сколько ему необходимо, чтобы иметь способность трудиться [85, 315]. Чем больше совокупный рабочий производит, тем более низко ценится сам: «В прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей растет обесценение человеческого мира» [85, 324]. Так процесс труда порождает самоотчуждение: «Самоотчуждение рабочего в его продукте имеет не только то значение, что его труд становится предметом, приобретает внешнее существование, но еще и то значение, что его труд существует вне его, независимо от него, как нечто чужое для него, и что этот труд становится противостоящей ему самостоятельной силой; что жизнь, сообщенная им предмету, выступает против него как враждебная и чуждая» [85, 325]. Узкоспециализированный рабочий оказывается в рабстве у предмета своего труда: «Венец этого рабства в том, что он уже только в качестве рабочего может поддерживать свое существование как физического субъекта и что он является рабочим уже только в качестве физического субъекта» [85, 326].

Сам труд становится для рабочего не средством саморазвития, а средством саморазрушения, принудительным трудом: «В результате получается такое положение, что человек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих животных функций – при еде, питье, в половом акте, в лучшем случае еще расположась у себя в жилище, украшая себя и т. д., – а в своих человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным» [85, 328]. В условиях капитализма деятельностное саморазвитие, по мнению К. Маркса, неизбежно превращается в свою противоположность – в самоотчуждение: «Деятельность выступает здесь как страдание, сила – как бессилие, зачатие – как оскопление, собственная физическая и духовная энергия рабочего, его личная жизнь (ибо что такое жизнь, если она не есть деятельность?) – как повернутая против него самого, от него не зависящая, ему не принадлежащая деятельность. Это и есть самоотчуждение…» [85, 329].

Самоотчуждение человека неизбежно влияет на всю систему общественных отношений: «Непосредственным следствием того, что человек отчужден от продукта своего труда, от своей жизнедеятельности, от своей родовой сущности, является отчуждение человека от человека» [85, 333]. В основе отчуждения находится частная собственность [85, 337]. При этом отчуждение распространяется на все классы общества, включая капиталистов, служащих увеличению своего капитала: «Прежде всего необходимо заметить, что все то, что у рабочего фигурирует как деятельность отчуждения, самоотчуждения, у не-рабочего выступает как состояние отчуждения, отчужденности» [85, 339].

Противоположностью обществу отчуждения, обществу частной собственности у К. Маркса выступает коммунизм: «…коммунизм есть положительное выражение упразднения частной собственности; на первых порах он выступает как всеобщая частная собственность» [85, с. 340]. Именно такой в значительной степени была ситуация в СССР в период расцвета социалистической системы, хотя равенства в оплате труда так и не наступило. Но для К. Маркса это лишь первая стадия. В своем развитии коммунизм – это «…положительное упразднение частной собственности – этого самоотчуждения человека – и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства достигнутого развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному» [85, 343–344]. При этом общественное и индивидуальное не противопоставляются друг другу: «Индивид есть общественное существо. Поэтому всякое проявление его жизни – даже если оно и не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого совместно с другими, проявления жизни, – является проявлением и утверждением общественной жизни» [85, 347]. Главным результатом должен стать новый человек – целостный, всесторонний, глубокий во всех своих чувствах и восприятиях [85, 352].

Современный отечественный философ Е. Я. Режабек писал: «Единственно достойная цель общественной жизнедеятельности – обеспечить каждому производящему индивиду способность к вечному движению становления» [103, 42]. По мнению данного автора, именно саморазвитие субъекта в процессе деятельности и является преодолением отчуждения: «В чем моя внутренняя уверенность, что выпрямляет мою спину, поднимает голову, направляет мой взгляд вперед? – спрашивает М. М. Бахтин. И отвечает: я восполняю себя из предстоящего, должного, желанного, только в будущем лежит действительный центр тяжести моего самоопределения» [103, 29]. Противоположная ситуация в деятельности – это и есть отчуждение: «Если активность принадлежит объекту, если он целиком поглощает меня, то я зависим от него: не я делаю себя другим, а он делает меня другим; я его объект, а не он мой объект. Там, где объект целиком вбирает или превышает активность субъекта, он лишает субъекта свободы выбора, свободы движения в будущее» [103, 27]. Развитие узкой специализации в результате углубления общественного разделения труда при капитализме как раз и приводит к такому результату: «Если деятельность односторонняя, замыкается на специфическом предмете, то в субъекте укореняется лишь одно предметное определение. Человек делается слепым и глухим ко всему, что выходит за пределы его упрочившегося предметного бытия. Из такого понимания Гегель сделал далеко идущие социально-экономические выводы. Вслед за Адамом Смитом Гегель ухватывает калечащее индивида содержание общественно-разделенного труда» [103, 31].

Карл Маркс пытался найти выход из данной ситуации. Ссылаясь на него, Е. Я. Режабек отмечает: «Кругообороты производства индивида, производства материальных условий его существования и производства общественных отношений направлены на то, чтобы дать “индивиду возможность посредством его особенной деятельности пользоваться всеобщим производством”, сделать его способным ко всестороннему общественному развитию» [103, 60]. Сам Е. Я. Режабек, правда, видел выход в переходе к государственно-финансовому капитализму и в развитии информационной сферы [103, 275–302], но современная ситуация наглядно показывает, что данные процессы не только не устраняют противоречий капитализма, но обостряют их. Д. Бенсаид пишет: «Тогда как технологии воспроизводства и коммуникации могут обеспечить бесплатный доступ к значительному числу благ, частная собственность представляется результатом общего процесса экспроприации и, соответственно, тормозом инноваций» [10, 51].

Современные отечественные авторы А. В. Бузгалин и А. И. Колганов видят корень отчуждения в зависимости Человека-творца от материального производства, от чуждых ему социальных сил: «Собственные качества и способности Человека-творца истории (цели и средства, процесс и плоды его деятельности, его чувства и отношения к другим людям) превращаются в мир внешних, чуждых, неподвластных человеку и непознаваемых им социальных сил. Эти социальные силы – разделение труда и отношения эксплуатации, денежный фетишизм и религия – как бы присваивают человеческие качества и тем самым превращают Человека-творца в функцию и раба данных внеличностных сил» [15, 45–46]. Противоположностью отчуждения для данных авторов является синтез социального творчества и труда (деятельности), задача состоит в том, чтобы изменить социальные условия так, чтобы к сотворчеству оказался причастен каждый [15, 52].

Современная информатизация, по их мнению, не ликвидировала отчуждения, создав новый мир псевдокультурных благ (массовую культуру), направленных или на воспроизводство рабочей силы, или на разрушение личности [15, 61–62]. В новых условиях, по мысли А. В. Бузгалина и А. И. Колганова, именно свободное от работы время становится временем формирования творческой личности, являющейся главным средством прогресса мира [15, 70–72]. Данному процессу противостоит процесс узкой профессионализации, формирования частичного работника, подчиненного машине, компьютеру или информационной сети [15, 81]. Важнейшей консервативной социальной силой, формирующей идеологию (неолиберализм) и методологические основы (постмодернизм) господства капитала выступает интеллигенция. А. В. Бузгалин и А. И. Колганов отмечают: «Для этой социальной группы характерны не только индивидуализм (идущий от творческого начала деятельности), а значит и разобщенность, но и подчиненное социальное положение в системе гегемонии капитала (любимый холуй хозяина), а также отсутствие прочной материальной базы своей деятельности (например, “обычной”, относительно более устойчивой, чем интеллектуальный капитал, частной собственности)» [15, 435].

Однако, как все мы хорошо знаем, в условиях информатизации и повальной бюрократизации современного капитализма положение значительной части интеллигенции оказывается весьма неустойчивым, а ее предназначенное для саморазвития свободное от работы (добывания средств к существованию) время, пожираемое выполнением различных ненужных инструкций, составлением формальных планов и отчетов и т. п., стремится к нулю. Д. Бенсаид отмечает: «В реальности современного мира капитализм совмещается со своим понятием. Он превращает в товар все – вещи, услуги, знания, живые организмы. Он доводит до предела приватизацию общего достояния человечества. Он развязывает конкуренцию всех против всех. В развитых странах 90 % трудоспособного населения – это наемные работники» [10, 6]. Это, по мысли А. В. Бузгалина и А. И. Калганова, и порождает необходимость участия интеллигенции в социальном протесте: «Поскольку же в мире отчуждения культура (в частности, познание законов исторического развития) и энергия социального протеста отделены друг от друга, постольку задача социального освобождения рождает грандиозной сложности проблему интеграции конструктивной творческой деятельности, создающей и воспроизводящей мир культуры (креатосферы) и энергии социального протеста, порождаемой противоречиями мира отчуждения; интеграции культурно-творческого потенциала интеллигенции и потенциала социального протеста трудящихся» [15, 437]. По мнению данных авторов, социальная революция и «простого» человека делает творцом [15, 457].

И здесь данные авторы прямо следуют мысли К. Маркса. Э. В. Ильенков писал: «Именно в “Философско-экономических рукописях”, т. е. именно в ходе критики гегелевского взгляда на природу человека, Маркс как раз и освободился полностью от понятия абсолютного духа как от принципа, существующего до и вне реального человека, и самое понятие этого абсолютного духа вывел как результат, как следствие определенных, исторически конкретных взаимоотношений между лицами умственного и физического труда, из разделения труда, из факта реального “отчуждения” науки, т. е. мышления в его высших потенциях, от основной массы индивидов, составляющих большинство человеческого общества» [49, 250]. Данный автор считает: «Превратить “частную собственность” в собственность “всего общества” – это значит превратить ее в реальную собственность каждого индивида, каждого члена этого общества, ибо в противном случае “общество” рассматривается еще как нечто абстрактное, как нечто отличное от реальной совокупности всех составляющих его индивидов» [49, 277]. И здесь же возникает проблема полноты человеческой самореализации уже при социализме: «Со стороны “индивида” эта задача как раз и предстает как задача социальной педагогики, как задача превращения каждого индивида из односторонне развитого профессионала, раба наличного разделения труда во всесторонне развитую индивидуальность, способную без особого труда и личных трагедий менять виды деятельности» [49, 283].

Это, конечно, не означает, что при коммунизме все будут заниматься всем. На наш взгляд, это означает, что у каждого человека должен быть достаточно широкий веер возможностей самореализации, а такая ситуация складывается только при коллективном характере труда. Э. В. Ильенков отмечал: «Непосредственно кооперированные, т. е. сознательно объединившиеся вокруг общего (коллективного) дела, индивиды оказываются не только способны, но и вынуждены взять на себя осуществление всех тех деятельных функций, которые движение “частной собственности” от них отчуждает» [49, 285]. Социальные потребности, в том числе и потребность в творчестве, и потребность в освоении новых сфер деятельности, и потребность в познании, и потребность в участии в управлении, – не застывшие категории, они постоянно диалектически развиваются. Только при капитализме их развитие лимитировано в первую очередь интересами капитала и им же подчиняется (это хорошо видно, например, при рассмотрении обязательного регулярного повышения квалификации преподавателей, которое ныне часто превращается в новый налог на них, уплачиваемый иногда временем, а иногда и деньгами). Ссылаясь на К. Маркса, тот же Д. Бенсаид пишет: «Маркс имел в виду, что социальные потребности несводимы к элементарным физическим потребностям в питании и сне. Они исторически развиваются. Они обогащаются, становятся более разнообразными, и их признание обществом – результат соотношения сил» [10, 107]. Отметим, что уже при современном капитализме возникает проблема организации коллективной деятельности. Конечно, многие виды деятельности навсегда останутся индивидуальными. Но разве когда мы пишем книги или картины, мы не опираемся на опыт предшественников и современников?

Из работ современных зарубежных марксистов, обращающихся к проблеме отчуждения труда, отметим книги уже неоднократно цитированного нами французского философа Даниэля Бенсаида и англичанина Тьерри Иглтона. Д. Бенсаид отмечает, что в современном мире происходит резкая актуализация проблемы отчуждения, вызванная принудительной индивидуализацией, атомизацией общества: «Индивид эпохи модерна, чтобы достичь самореализации, нуждался в разных формах социальной солидарности (рабочий кодекс, социальное страхование, пенсия, статус постоянного работника, государственные услуги), которые как раз и стремятся разрушить либеральные контрреформы, чтобы низвести общество до состояния безжалостных джунглей всеобщей конкуренции» [10, 58]. Даже в развитых странах происходит относительное (а порой и абсолютное) снижение доходов трудящихся: «В период 1980-2006 гг. доля заработной платы в добавленной стоимости предприятий уменьшилась, таким образом, с 67 % до 57 % в пятнадцати наиболее богатых странах Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР). Итогом стало относительное понижение платежеспособного спроса, сглаживаемое наращиванием кредитования и военных расходов, а также ужасающим разрывом в доходах» [10, 137]. К этому добавилось стремительное сокращение социальных обязательств капитала, выразившееся в переводе расходов на медицинское обслуживание и образование в разряд частных трат [10, 107].

Превращение части рабочих в акционеров отнюдь не привело к какому-либо положительному решению проблемы отчуждения, создав ситуацию социальной шизофрении: «Разорванный рабочий, раздвоившийся на наемного сотрудника и акционера, обратившись против самого себя, отныне будет заинтересован в том, чтобы, будучи акционером, еще больше эксплуатировать себя и даже уволить себя, чтобы поднять курс собственных акций» [10, 109]. В условиях господства капиталистического рынка любое акционерное предприятие с участием рабочих останется капиталистическим, и это найдет свое отражение не только в его взаимодействии с рынком, но и во внутренних взаимоотношениях. В конечном результате, по мнению Д. Бенсаида, данную систему радикально изменить может только революция: «Сохранять верность критическому посылу марксизма – значит по-прежнему считать, что наш мир конкуренции и войны всех против всех невозможно реформировать при помощи косметического ремонта, что его нужно ниспровергнуть, и задача эта сегодня как никогда актуальна» [10, 180]. Конечной целью здесь выступает преодоление отчуждения: «Развитие способностей и возможностей каждого – это более надежный критерий прогресса, нежели рост производства, оборачивающийся экологическими бедствиями» [10, 59].

Английский марксист Тьерри Иглтон обращает первоочередное внимание на кризисные явления, связанные с деиндустриализацией развитых стран и усилением капиталистической эксплуатации остальных в рамках современной миросистемы: «Новые информационные технологии превратились в ключевой ресурс нарастающей глобализации системы, и одновременно горстка транснациональных корпораций в погоне за легкими прибылями распределяла по планете свое превосходство и инвестиции. В результате перевод значительной части производственных мощностей в “слаборазвитые” страны с дешевой рабочей силой привел некоторых не видящих дальше своего живота западных деятелей к выводу, что тяжелая промышленность вовсе должна исчезнуть с нашей планеты. Последовавшие за этими масштабными изменениями массовые международные перемещения рабочей силы, в свою очередь, по мере того как в наиболее развитые экономики вливались обездоленные мигранты, привели к возрождению расизма и фашизма [48, 30–31]. В новых условиях неверие прежних радикалов 1960-х в возможность сущностного изменения мира привело к победе постмодернизма, основным постулатом которого был вера в то, что будущее есть просто повторение настоящего плюс больше разнообразия [48, 32–33].

Впрочем, возможно, что дело было не только в неверии, но и в предательстве. Современный марксистский исследователь Б. Ю. Кагарлицкий писал о практике постмодернистской политики: «Если уж заниматься практической работой, защищая интересы представителей ущемленных групп, то проблему проще всего решать в индивидуальном порядке (что уже показали на собственном примере бывшие бунтари). В итоге высший средний класс, ранее пополнившийся некоторым числом выходцев из рабочих семей, впитывает в себя определенное число афроамериканцев, пуэрториканцев, гомосексуалистов. Увеличивается и число женщин, занимающих ответственные посты» [52, 163–164]. Увы, продвижение вверх по социальной лестнице отдельных лиц той или иной ущемленной группы обычно отнюдь не улучшало положения остальных ее представителей, да и дискриминация, как правило, осуществляется не по одному (интересному для определенного политического движения), а по нескольким признакам [52, 164]. А бывшие бунтари, сделав карьеру, присмирели.

С конца ХХ века реальная ситуация для большинства населения Земли стала резко ухудшаться, что создало угрозу глобальной катастрофы. Т. Иглтон пишет: «Согласно данным Всемирного банка, в 2001 году 2,74 миллиарда человек жили на сумму менее двух долларов в день. На этом фоне отнюдь не выглядит невероятным будущее, в котором ядерные державы ведут войну из-за оскудевших ресурсов, причем это оскудение в значительной мере является следствием как раз капиталистического хозяйствования» [48, 35]. При этом положение работников в самих развитых странах и в интеллектуальных сферах деятельности также имеет тенденцию к ухудшению: «Многие из тех, кого традиционно относили к нижнему слою среднего класса – преподаватели, муниципальные работники, механики, журналисты, администраторы среднего звена и офисный персонал, – поскольку они попадают под пресс строгого руководящего контроля, становятся предметом неумолимого процесса пролетаризации» [48, 222].

Демократичность, бесконфликтность и бесклассовость современного капитализма все более явно обнаруживают свой мнимый характер: «В то время как главы корпораций надевают джинсы и кроссовки, демонстрируя демократичность, более одного миллиарда человек ежедневно ложатся спать голодными» [48, 210]. В этих условиях трудящиеся должны взять историческую инициативу в свои руки. Иначе крах капитализма может привести не к прогрессу, а к варварству [48, 245], как это было, например, при развале Римской империи. Новые левые движения (например, движение за равноправие женщин), которые порой пытаются противопоставить коммунистическому с целью раскола левого блока, по мнению Т. Иглтона, совсем не новые: «Женщины всегда составляли значительную часть рабочей силы, а расовое угнетение всегда было трудно отделить от экономической эксплуатации. Так называемые новые социальные движения по большей части вообще не являются новыми. А мнение, будто они “приходят на смену” классовоодержимому, антиплюралистическому марксизму, упускает из виду тот факт, что в течение значительного времени все эти движения и марксизм работали в плодотворном контакте» [48, 277].

Коммунизм для Т. Иглтона – это прежде всего возможность самореализации каждого человека: «Для Маркса каждый человек должен иметь равное право на самореализацию и на активное участие в формировании условий общественной жизни. Тем самым барьеры неравенства будут разрушены, но главным результатом этого станет обеспечение каждому человеку возможности максимально полно развернуть свой потенциал как уникальной личности, коими мы все и являемся. В конечном счете, для Маркса равенство существует ради различий» [48, 144]. При этом, конечно, переход к коммунистическому (тем более, социалистическому) способу производства отнюдь не означает построения бесконфликтного общества: «Коммунизм едва ли сможет положить конец человеческим спорам (разве что при этом случится буквальный конец истории). Зависть, агрессия, доминирование, собственничество и конкуренция все еще будут существовать; просто они более не смогут проявляться в таких формах, какие принимали при капитализме» [48, 126]. Не исчезнет (во всяком случае, сразу) и государство: «Для Маркса при социализме государство еще продолжает существовать; только по завершении социалистического этапа, при коммунизме принуждающее государство (курсив мой – С. Б.) уступает место координирующему органу» [48, 260]. Таким образом, именно преодоление капиталистического отчуждения труда, открывающее возможности самореализации для каждого, является важнейшим элементом процесса перехода к коммунизму.

Экономическо-философские рукописи (Парижские рукописи) К. Маркса писались в 1844 году, когда промышленная революция в континентальной Европе еще только начиналась, неся обнищание большей части рабочего класса и разорение массе ремесленников. С середины XIX века ситуация меняется, сначала в Англии, а затем и в других наиболее промышленно развитых странах Запада заработная плата (в норме) начинает расти быстрее, чем цены [13, 673–678]. Но исчезло ли отчуждение? Положение рабочих сблизилось с положением служащих и интеллигенции, но все они вместе оказались под контролем капиталистической и государственной бюрократии, что, думается, позволяет нам говорить о новом классе пролетариата, выделяемом именно по признаку отчуждения труда. В стимулировании к труду и в контроле за поведением во внерабочее время этого нового класса все большую роль начинают играть СМИ, особенно реклама, создающая новые искусственные потребности престижного типа во имя сохранения капитализма [109, 516].

Естественно, что постановка К. Марксом и Ф. Энгельсом проблемы отчуждения труда не могла не вызвать критики со стороны буржуазных авторов. Одну из наиболее известных попыток позитивного преодоления марксизма в умах интеллигенции в начале ХХ века предпринял М. Вебер, для которого капитализм означал в первую очередь рационализацию. Не отрицая возникающего при этом отчуждения, М. Вебер считал, что на ранней стадии формирования капиталистического духа оно в значительной степени компенсировалось особым духом протестантизма [24, 64].

Капитализм, по М. Веберу, основан на принципиально новом отношении к труду, главной идеей которого является идея профессии-призвания. Наиболее чистое воплощение новый дух, согласно М. Веберу, находит в кальвинизме, особенно у эпигонов Ж. Кальвина, где формируется концепция неутомимой профессиональной деятельности как средства спасения. В результате возникает не только новый тип предпринимателя, но и новый тип трезвых, добросовестных, трудолюбивых рабочих, рассматривающих свою деятельность как угодную Богу цель жизни [24, 149–202]. Но насколько живучей оказалась эта тенденция?

Новое капиталистическое отношение к труду, по М. Веберу, появилось далеко не сразу: «…человек “по своей природе” не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни. Повсюду, где современный капитализм пытался повысить “производительность” труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на этот лейтмотив докапиталистического отношения к труду…» [24, 81]. Результатом, по мысли М. Вебера, становилось стремление капиталистов удержать зарплату на низком уровне [24, 81]. Для Маркса низкая зарплата есть результат растущего отчуждения, а для Вебера она – результат традиционализма работников и недостатка у них капиталистического духа. Но, по мнению М. Вебера, низкая зарплата выгодна только на ранних стадиях развития капитализма, с повышением роли квалифицированного труда ее значение падает [24, 82].

В работе «Протестантские секты и дух капитализма» М. Вебер, продолжая разработку проблемы, поднятой им в «Протестантской этике», отмечает особое значение протестантских сект для экономики США. Американская секта, писал немецкий социолог, являлась «…волюнтаристским объединением лишь достойных (по идее) в религиозно-этическом отношении людей, квалифицированных в качестве таковых и добровольно вступающих в это объединение, при условии столь же добровольно данного им разрешения, ввиду доказанной религиозной избранности»[24, 277].

Историк литературы Ф. Моретти видит в труде новый тип легитимации власти буржуа в период утверждения капитализма, одновременно отмечая демагогичность этой легитимации, ее подчиненность стремлению к прибыли любой ценой. Приводя пример Робинзона, он пишет: «Работать на себя как на другого: именно так и существует Робинзон. Одна его часть становится плотником, горшечником или пекарем и неделями над чем-то трудится, а затем появляется Робинзон-господин и указывает на изъяны плодов этого труда. Потом цикл повторяется заново. А повторяется он потому, что работа стала новым принципом легитимации социальной власти. Когда в конце романа Робинзон Крузо оказывается “владельцем состояния ‹…› почти в пять тысяч фунтов стерлингов” и всего остального имущества, его двадцать восемь лет непрерывного тяжелого труда нужны для того, чтобы оправдать его богатство. В реальности эти вещи никак друг с другом не связаны: он разбогател благодаря эксплуатации безымянных рабов на его бразильской плантации, тогда как его собственный одинокий труд не принес ему ни единого фунта» [92, 49]. Кстати, данный пример показывает, что стремления к быстрому спекулятивному обогащению и к планомерной наживе совсем не противоречили друг другу.

В занимающей полупериферийное положение в рамках капиталистической миросистемы России ситуация была еще иррациональнее. Ссылающийся на Ф. М. Достоевского Ф. Моретти пишет: «…жадность старухи-процентщицы Алены Ивановны, безжалостная тирада студента об ее убийстве, попрошайничество пьяного Мармеладова, бессловесное проституирование Сони, его отголосок в решении Дуни (“Для милого, для обожаемого человека [себя] продаст!”) и даже “лектор всемирной истории”, подделывавший билеты займа с лотереей, – все это и многое другое указывает на то, что деньги способны лишь породить гиперболизированные искажения современного экономического положения. На Западе деньги, как правило, упрощают дело, здесь они его осложняют. Их кругом слишком мало – и они слишком дороги. Вместо западноевропейской процентной ставки, низкой и стабильной, эхом по всем страницам Достоевского отдаются слова старухи-процентщицы, сказанные Раскольникову: “Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с”» [92, 227].

Дальнейшее развитие тематики отчуждения применительно к различным странам, на наш взгляд, можно связать с наметившимся синтезом марксизма и мир-системного анализа. Здесь отчуждение имеет уже не только классовое, но и историко-географическое измерение. Б. Ю. Кагарлицкий, говоря о веберовской идее протестантской этики, отмечает: «Практическое накопление капитала в XVI и начале XVII века отнюдь не было подчинено логике рационального инвестирования, не было оно связано и с производством. Рациональное начало, столь высоко оцениваемое Вебером, проявлялось скорее в правильной и деловой организации грабежа…»[53, 230]. По его мнению, протестантизм, конечно, оказал идеологическое воздействие на развитие капитализма, но там, где уже назревала буржуазная революция. Государство превращало протестантизм в официальную идеологию преобразований. Важную роль протестантизм сыграл в распространении грамотности и стандартизации языка, подготавливающем другие стандартизации, необходимые для формирования единого внутреннего рынка и национального государства [53, 231–237].

Что касается Северной Америки, то ее специфическое положение в колониальный период, по мысли Б. Ю. Кагарлицкого, объяснялось тем, что британское правительство не очень интересовалось своими североамериканскими колониями, отдавая предпочтение тропическим и субтропическим странам. Плантаторские колонии Юга развивались в большей зависимости от английского капитализма и были, с точки зрения британской буржуазии, более успешными. Но рост аболиционистских настроений в Англии, наложившись на стремление британского правительства ограничить экспансию североамериканских колонистов на запад, привел к возникновению в Северной Америке широкого антианглийского блока, включавшего как плантаторов Юга, так и фермеров Севера [53, 485–493]. Позднее, правда, возник неизбежный конфликт между плантаторской элитой Юга и буржуазией Севера: «Правящие классы Юга объективно стремились к тому, чтобы превратить США в периферийную империю, подобную крепостнической России. Но буржуазное развитие Севера находилось с данной перспективой в явном противоречии. Дело не в том, что Юг отставал, а в том, что его ресурсы использовались напрямую для развития мировой экономики, и в первую очередь для английской промышленности, вместо того чтобы обслуживать индустриализацию Севера» [53, 539]. Здесь мы видим, что развитие капитализма, а вместе с ним и отчуждения (капиталистического и рабовладельческого), оказывается напрямую связано с местом региона в мировой капиталистической системе. Конечно, размежевание Севера и Юга шло постепенно. Как отмечает американский историк Г. Зинн, еще в 1810 году на Севере 30 тыс. чернокожих оставались рабами [41, 115].

В чем причины быстрого буржуазного развития Севера? На наш взгляд, их следует искать не только в относительной независимости от страны-гегемона капиталистической миросистемы (то есть Англии), в огромных колонизационных возможностях нового континента, но и в более низком уровне отчуждения труда (в связи с возможностью народной колонизации новых территорий), приводившем как к поиску более дешевой рабочей силы в лице рабов-негров на Юге, так и к технологическому прогрессу на Севере. Наиболее значимой отраслью экономики по количеству занятых людей в странах Запада (и даже в Англии) в первой половине XIX века, как отмечает близкий к марксизму англо-американский историк Эрик Хобсбаум, было сельское хозяйство. Благодаря наличию огромного фонда «свободных» земель, которые, правда, часто приходилось силой отнимать у индейцев, в северных штатах создается множество мелких ферм с минимумом наемного труда и максимумом механизации [130, 209]. Более высокий уровень заработной платы в условиях текучки рабочей силы и высокой производительности труда стимулировал приток иммигрантов и внедрение технических новшеств. Колонизация новых земель, развитие торговли, высокая по тем меркам зарплата и наплыв иммигрантов создавали огромный и весьма однородный внутренний рынок, что стимулировало технические изобретения и их внедрение [130, 248]. Таким образом, снижение общего уровня отчуждения стимулировало и технический, и социальный прогресс.

Но особенно явно эти новые качества американской культуры проявились в XIX веке в ходе земельной колонизации и промышленной революции. Развитие морской торговли обеспечивало приток капитала и рынок сбыта. Отсутствие ремесленных гильдий и наличие большого количества источников водной энергии, юридические права на которые не были за кем-либо закреплены, облегчали организацию фабрик. Текучка кадров приводила к росту стоимости неквалифицированной рабочей силы, которая в 1820-х годах, например, была на треть, а то и наполовину выше, чем в Англии. В этих условиях формируется «система взаимозаменяемости» (унификации деталей), цель которой, как объяснял ее создатель – Илая Уитни, состояла в том, чтобы «…заменить эффективной и точной работой машины ту квалификацию художника, что обретается лишь долгой практикой и большим опытом…» [17, 31–43]. Довольно рано в США возникает и рабочее движение, уже в 1842 году были легализованы профсоюзы [17, 64–67].

Д. Аджемоглу и Дж. А. Робинсон особо выделяют изобретательность простых американцев: «В 1820–1845 годах только 19 % новых получателей патентов были детьми образованных специалистов или происходили из семей крупных землевладельцев. 40 % новых держателей патентов окончили лишь начальную школу или вообще не имели никакого формального образования, как Эдисон. Более того, многие из них, как тот же Эдисон, использовали свои патенты, чтобы основать собственное дело. В той же степени, в которой Соединенные Штаты были более демократическими, чем другие страны, в политическом смысле, они были и наиболее открытыми с точки зрения возможностей изобретателей» [1, 41–42]. Переселенец, колонист часто прагматичней и изобретательней людей, столетиями живущих на одном месте. Думается, однако, что именно относительно высокая стоимость рабочей силы и постоянно расширяющийся в результате колонизации новых земель (и истребления индейцев) рынок, а не особая природная смекалка и не пресловутая демократия, которая в первой половине XIX века была во многих штатах весьма ограниченной, стали главными причинами американской технической изобретательности.

Таким образом, рассмотрев проблему отчуждения труда применительно к США XIX веке, мы можем сказать, что отчуждение многолико, региональные варианты развития способа производства и социальных структур порождают и региональные варианты отчуждения. С эволюцией способа производства формы отчуждения также меняются, причем для различных социальных групп по-разному. Очевидно, что исследование этих вопросов могло бы способствовать сближению марксизма и истории ментальностей. При этом развитие форм отчуждения для интеллектуальных работников по найму прямо зависит от господствующих форм отчуждения в обществе в целом. Что же касается заочного спора К. Маркса и М. Вебера, то очевидно, что на начальном этапе промышленной революции в той же Англии наблюдался резкий рост отчуждения, бывший своеобразной платой за резкий рост эффективности нового способа производства. Но к середине XIX века у Британии появляется ряд конкурентов, среди которых наиболее динамичным оказался Север США. М. Вебер искал причины этого динамизма в протестантской этике. На самом же деле здесь видится целый клубок причин, в том числе и более низкий уровень отчуждения труда, связанный с текучкой рабочей силы, с большими, чем в Европе возможностями для работника стать фермером или ремесленником, получить профессиональное и высшее образование (пусть не всегда качественное), сменить сферу деятельности и даже пробиться в капиталисты.

Это обстоятельство постоянно порождало перед экономическими элитами США проблему: как подчинить себе рабочую силу? По большому счету вариантов ответа оказалось два: или платить больше и повышать доходность за счет технических и организационных модернизаций, или найти максимально дешевую рабочую силу, лишенную каких-либо прав (например, рабов-негров). Спецификой США стало географическое разделение этих вариантов: первый – для Севера, второй – для Юга. В конце концов, в результате Гражданской войны победа осталась за Севером, что дало новый импульс развитию США. Победи Юг, и он превратился бы в подобие Латинской Америки: в сырьевую периферию европейского капитализма.

Таким образом, мы видим, что отчуждение является важным фактором при выявлении специфики регионального развития и причин расширения или смещения центра мироэкономики. Для определения же уровня самого отчуждения важны такие показатели, как уровень заработной платы, специфика социальной организации, доступность образования и его характер, возможность смены сферы деятельности и социального статуса в ходе самореализации, ментальные особенности общества. Отчуждение труда, о котором писал К. Маркс, не является постоянной величиной, это явление историческое, изменяющееся и по уровню, и по содержанию вместе с развитием капитализма. Оно не обязательно должно расти, оно может меняться не количественно, а качественно, но его эволюция всегда прямо связана с развитием способа производства, который через рынок труда оказывает мощнейшее влияние и на систему образования. Что же касается веберовской идеи профессии-призвания, то американский опыт скорее опровергает ее, чем подтверждает. Американские квалифицированные работники и лица свободных профессий были значительно более полифункциональны, чем в Европе. И это открывало перед ними новые возможности, а перед капиталистами ставило новые проблемы, решение которых двигало общество вперед. Социокультурное было производным от социоструктурного, в первую очередь, от развития способа производства.

Следующая фаза развития капиталистической системы отчуждения, начавшаяся в США и постепенно охватившая почти весь мир, повлиявшая на всю мировую культуру, по нашему мнению, была связана со всемирной победой мещанства как особого социально-психологического типа. На наш взгляд, современный мещанин есть продукт капиталистического отчуждения труда. Будучи представителем армии наемного труда, он выступает в ней в качестве сержанта, защищающего порядок и поддерживающего (несмотря на кухонную критику) власть генералов-олигархов. Отсюда и его зацикленность на собственном потреблении, и принципиальное отрицание классовой борьбы, и отсутствие интереса к познанию ради познания, и утилитарное отношение к искусству. Именно этой мещанской ограниченности и объявила войну социалистическая мысль, в том числе марксизм.

В плане оценки современной ситуации в развитии идеологии мещанства в России, думается, очень интересно обращение отечественного философа Максима Кантора к политической философии К. Маркса. По мнению М. Кантора, Маркс был продолжателем проекта Возрождения, сторонником Возрождения для всех [57, 201]. И не случайно, что главными ниспровергателями К. Маркса стали представители «среднего класса», мнящего себя самой передовой стратой общества и не желающего видеть, как человек (в том числе и сам прогрессивный менеджер) превращается в товар [57, 66]. При этом, как отмечает М. Кантор, немалую роль в неприязни «среднего класса» к Марксу играла и «ненависть ко всему великому вообще» [57, 69].

Но история на большей части Земли пошла не по Марксу. Точнее, она пошла по тому сценарию, который Маркс посчитал бы наихудшим. В результате – две мировые войны, перестройка ядра капиталистической миросистемы на основе сверхимпериализма (термин К. Каутского и Р. Люксембург) и подготовка его к новой гибридной войне против стран полупериферии. Идеологическим и бытовым результатом стала всеобщая победа мещанства. В политической сфере победу одержала транснациональная олигархия. М. Кантор пишет: «Первый результат политики глобализации – это образование элиты, не принадлежащей никакой определенной стране, не зависящей даже от режима власти, вставшей над историей, над культурой и над традицией. Если люмпен-пролетариат представлял опасность, идущую снизу, из низовых страт общества, то обособленная от общества люмпен-элита представляет опасность вдвое большую» [57, 111]. И именно эта элита стала навязывать свою идеологию обществу с помощью частично преобразованных, частично деморализованных и сильно обмещанившихся интеллектуальных слоев. Именно ее ценности стали доминирующими. Как сказал один из современных российских шоуменов, разбогатей или умри!

Одним из первых на Западе новую ситуацию отчуждения попытался осмыслить германо-американский философ фрейдо-марксист Герберт Маркузе, оказавший значительное влияние на бунтующую молодежь Запада в конце 1960-х годов. По мнению Б. Ю. Кагарлицкого, антибуржуазный молодежный протест 1960-х годов можно понять, только учитывая важные изменения в странах Запада после 1945 года. Среди них образовательная революция, предоставившая высшее образование значительной части молодежи, но одновременно породившая проблему перепроизводства интеллектуалов. Следует учесть также, что новое поколение, не прошедшее войны, не видело ничего выдающегося в комфортных условиях жизни. «Новые левые» выступили и против буржуазии, и против «старых левых». Западное общество воспринималось ими как тотально коррумпированное, подчиненное логике потребления и лишающего человека возможности самореализации производства [52, 114–125]. Кумиром этой молодежи и стал Г. Маркузе.

Еще в эссе «Эрос и цивилизация» (1956 год), написанном Маркузе на основе собственных лекций 1950–1951 годов, он вслед за З. Фрейдом отмечал, что культура означает принудительное переключение либидо на социально полезные виды деятельности, что принесло развитым странам значительный прогресс в сфере удовлетворения материальных потребностей. Но дальнейшее усиление прогресса ведет к усилению несвободы. Репрессивность системы проявляется тем сильнее, чем меньше в ней потребности. Это, по Г. Маркузе, и позволяет поставить вопрос о возможности перехода к новой нерепрессивной цивилизации [88, 11–12].

Прибавочная репрессия современной западной цивилизации, согласно Г. Маркузе, основана на принципе производительности, выступающем как принцип непрерывно расширяющегося потребительского и антагонистического общества. В основе этого развития лежат рационализация и специализация, но чем более специализированным становится труд, тем сильнее отчуждение. Однако социальное использование в труде энергии либидо поддерживает и даже обогащает жизнь индивида, поэтому он не замечает репрессивности системы, желает того, что ему и положено желать [88, 4–46]. У работника остается четыре часа свободного времени в сутки, но и здесь он под контролем системы. Досуг становится пассивным расслаблением и восстановлением энергии для работы, будучи контролируемым государством или индустрией развлечений. Индивида не оставляют одного, иначе он придет к осознанию возможностей освобождения [88, 47–48].

Одновременно происходит усиление деструктивных импульсов. Ссылаясь на работу З. Фрейда «Недовольство культурой», Г. Маркузе пишет: «…развитие и удовлетворение человеческих потребностей предстает как всего лишь побочный продукт роста господства над природой и производительности труда, а увеличивающееся материальное и интеллектуальное богатство культуры обеспечивает материал для прогрессирующей деструкции, а в равной степени и возрастающую потребность в подавлении инстинктов» [88, 81]. Однако, согласно самому Г. Маркузе, прогресс сокращает необходимость в тяжелом труде и воздержании, следовательно, сохранение того же или даже немного меньшего уровня регламентации инстинктов означает теперь более высокую степень репрессивности [88, 82].

По мнению Г. Маркузе, все революции против господства оказывались преданы, и этому есть психоаналитическое объяснение. Вовлечение индивидов в иерархическую систему труда сопровождается инстинктивным воспроизводством людьми подавления самих себя. Современное господство, однако, больше не стремится к сохранению примитивных привилегий, но сохраняет общество как целое. Восстание теперь становится преступлением против всего общества, не предполагая ни награды, ни искупления [88, 84–85]. Цивилизация защищается от призрака свободы путем «автоматизации» «Сверх-Я». Манипулирование сознанием осуществляется через индустрию бездумного времяпровождения, антиинтеллектуальные идеологии, ослабление сексуальной морали. С падением значения семейных предприятий падает роль семьи. Критериями социальной ценности индивида становятся не автономия взглядов и личная ответственность, а стандартизированные умения и приспособляемость. Социализация индивида все более переходит от семьи к другим институтам и СМИ [88, 86–89]. Товары и услуги, покупаемые индивидами, контролируют их потребности и тормозят развитие их способностей. Агрессивность направляется против тех, кто не принадлежит к системе. Новый садомазохизм, практически не сублимируясь, воплощается в концентрационных и трудовых лагерях, колониальных и гражданских войнах, карательных экспедициях и т. д. Трудовые отношения превращаются в отношения между обезличенными и вполне допускающими замену объектами научного управления и квалифицированными экспертами [88, 91–93].

Наиболее подробно проблема отчуждения труда рассматривается Гербертом Маркузе в книге «Одномерный человек» (1964 год). Начинается она с утверждения, что угроза атомной войны служит сохранению общественного порядка в интересах правящих элит как Запада, так и Востока. Современное общество, по мнению Г. Маркузе, отличается крайней степенью иррациональности и репрессивности, но его репрессивность опирается больше на техническую эффективность и повышающийся жизненный уровень, чем на террор. При этом на современном Западе, по Г. Маркузе, и буржуазия, и пролетариат в равной степени заинтересованы в сохранении status quo [88, 255–259]. Наиболее эффективной стратегией его сохранения является насаждение материальных и духовных потребностей, закрепляющих устаревшие формы борьбы за существование [88, 267]. Эти потребности, навязываемые рекламой и властью, Г. Маркузе называет ложными или репрессивными [88, 268]. Современное западное управление, пишет Г. Маркузе, «…стимулирует неутомимую потребность в производстве и потреблении отходов, потребность в отупляющей работе там, где в ней больше нет реальной необходимости, потребность в релаксации, смягчающей и продлевающей это отупение, потребность в поддержании таких обманчивых прав и свобод, как свободная конкуренция при регулируемых ценах, свободная пресса, подвергающая цензуре самое себя, свободный выбор между равноценными торговыми марками и ничтожной товарной мелочью при глобальном наступлении на потребителя» [88, 270–271]. Результатами навязывания потребностей становятся усиление контроля над индивидом, сведение на нет его личного пространства, ослабление критичности восприятия и, в конечном счете, формирование одномерного человека-потребителя [88, 274–275].

В условиях автоматизации, согласно Г. Маркузе, меняется и восприятие труда. Люди втягиваются в машинный ритм, что укрепляет чувство принадлежности к группе и даже порождает сексуальные фантазии. Сексуальность и труд объединяются в бессознательном ритмическом автоматизме [88, 291]. Ссылаясь на социологическое исследование Ч. Уолкера, Г. Маркузе говорит об интеграции рабочих в капиталистическую систему, о появлении у них желания активно сотрудничать с администрацией, а порой – и о возникновении имущественного интереса в развитии «своего» капиталистического предприятия [88, 294].

Изменяется и образ капиталиста. Он все более превращается в бюрократа в корпоративной машине. Ненависть и фрустрация лишаются своих специфических объектов. Воспроизводство неравенства и рабства скрывает технологический покров. Несвобода закрепляется в форме многочисленных свобод и удобств [88, 296].

Однако, по мнению Г. Маркузе, индустриальная революция создает условия для более высокой исторической рациональности, которая может проявиться лишь в борьбе против существующего общества. Всеобщая механизация труда открывает возможность новой человеческой действительности – а именно жизни в свободное время на основе удовлетворения первостепенных потребностей. Отказ от прибыльной расточительности и контроль рождаемости увеличили бы общественное богатство, предназначаемое для распределения, а конец перманентной мобилизации сократил бы общественную потребность в отказе от удовлетворения индивидуальных потребностей. Новую социальную силу, способную изменить мир, Г. Маркузе видит в аутсайдерах, остающихся за бортом демократического процесса [88, 483–514].

Идеи Герберта Маркузе нашли наибольший отклик у молодежи, еще несвязанной социальными обязательствами, особенно у студентов, став идеологической основой студенческих выступлений 1968 года. Позднее, как отмечает Б. Ю. Кагарлицкий, под влиянием поражения студенческих выступлений 1968 года сам Маркузе в книге «Контрреволюция и бунт» пересмотрел свои взгляды, придя к выводу, что молодежный протест в одиночестве бессилен, он должен запустить большой мотор рабочей революции [52, 139–140].

Надо заметить, что Г. Маркузе был не первым, кто обратился к проблеме потребления как средства контроля элиты над обществом. Впервые эта проблема была поставлена на родине массового мещанства – в США – основателем американского институционализма Торстейном Вебленом в работе «Теория праздного класса». Этот класс, согласно Т. Веблену, появляется в эпоху варварства вместе с частной собственностью и рабством [25, 73–77]. С переходом к эпохе варварства доблестная деятельность все более связывается с захватом чужого имущества и рабов [25, 68]. В конечном счете для высшего класса становится обязательным воздержание от производительного труда [25, 84]. С развитием праздного класса формируется и его демонстративное потребление [25, 109].

В современном Т. Веблену капиталистическом обществе (работа была написана в 1899 году) бизнесмен вынужден заниматься производственной деятельностью, а праздность и потребление перекладываются на его жену. С развитием экономики и урбанизации значение показной праздности падает, а показного потребления – растет вместе с увеличением числа социальных контактов индивида и подвижности населения [25, 118–123]. Требования показного потребления распространяются на большую часть общества. Увеличение доходов ведет к увеличению демонстративных расходов под угрозой обвинения в скупости [25, 134-135]. В результате завистнического соперничества, когда возрастающая эффективность производства позволяет уменьшить затраты труда, они не уменьшаются, усилия направляются на достижение более высокого уровня демонстративного потребления, который вполне может соседствовать со сравнительной убогостью повседневной жизни. Отсюда, кстати, проистекает стремление скрыть эту жизнь от посторонних. С потребностями престижного потребления Т. Веблен связывает и низкий уровень рождаемости в тех социальных слоях, для которых престижные расходы особенно настоятельны, например, среди ученых, вынужденных контактировать с представителями более богатых классов [25, 140–142].

Таким образом, мы видим, что престижное потребление старше капиталистического способа производства и вряд ли умрет вместе с ним. Но именно капитализм доводит престижное потребление до чудовищных размеров, когда оно начинает угрожать самому развитию цивилизации. Ибо в основе любого развития лежит творческое преодоление противоречий, а идеология мещанства как раз отрицает противоречия. Для мещанина, как в известном анекдоте, вся жизнь – борьба: до обеда – с голодом, после – со сном. После 1968 года на Западе происходит затухание революционного импульса. Герои прошлого либо умерли, либо перестали вызывать уважение. Причина этого, согласно Б. Ю. Кагарлицкому, заключается в мир-системном характере современного капитализма. «Рабочая аристократия» Запада боялась потерять свое потребительское благополучие. И хотя далеко не все западные трудящиеся относились к «рабочей аристократии», в целом господствовала идеология потребления. Часть бывших бунтарей превратилась в новых бюрократов. Что касается рядовой интеллигенции, то в ее поправении, видимо, сказалось осознание того факта, что возможности роста общества потребления ограничены ресурсной базой. Если все будут потреблять на уровне граждан США, наступит экологическая катастрофа [52, 199–214]. Потребление оказалось важнее отчуждения.

Здесь, видимо, скрывается главная причина неудачи политического проекта Г. Маркузе. Синтез марксистской концепции отчуждения с фрейдистской теорией бессознательного позволил ему описать ситуацию принуждения в современном западном обществе, но не позволил найти выход. Этот выход нельзя найти, если не учитывать мир-системного характера современного капитализма, противоречий между ядром и периферией системы, ядром и полупериферией (ныне – Россия и Китай), внутри периферии и полупериферии. Именно здесь, вероятно, и возникнут импульсы, дестабилизирующие миросистему. Но когда Г. Маркузе писал своего «Одномерного человека», основные труды по мир-системному анализу, принадлежащие Ф. Броделю и И. Валлерстайну, еще не были написаны и опубликованы.

После 1968 года наиболее серьезным исследованием проблемы капиталистического отчуждения в рамках психоанализа стала работа Эриха Фромма «Иметь или Быть» (1976 год). Основой соединения марксизма и психоанализа для Э. Фромма выступает социальный характер, являющийся результатом взаимодействия между индивидуальной психикой и социально-экономической формацией [125, 507]. Еще в работе «Человек для себя» (1947 год) Э. Фромм писал, что характер можно определить как относительно перманентную форму, служащую проводником человеческой энергии в процессе ассимиляции мира вещей и социализации. Характер дает основу для приспособления индивида к обществу. Тот факт, что большинство членов некоего социального класса или культуры обладают сходством значимых элементов характера, позволяет говорить об участии в формировании характера социальных и культурных моделей. Далее Э. Фромм выделяет такие типы социального характера, как рецептивный, склонный искать «источник всех благ» вовне, эксплуататорский, ориентированный на получение желаемого от других силой или хитростью, стяжательский, рыночный и плодотворный [125, 60–102]. В реальности, конечно, у человека сочетаются различные виды перечисленных выше ориентаций, можно говорить лишь о преобладании той или иной у индивида или общества [125, 103]. Рецептивная ориентация, согласно Э. Фромму, характерна для обществ, где за одной группой закреплено право эксплуатировать другую, эксплуататорский характер заставляет вспомнить о феодалах, пиратах и магнатах-грабителях XIX века, стяжательская ориентация существовала бок о бок с эксплуататорской в эпоху становления капитализма в XVIII–XIX веках [125, 76–77].

Современный ему социальный характер западного человека Э. Фромм называет «рыночной личностью», подчеркивая, что человек этого типа самого себя воспринимает как товар, видит свою ценность не в своей «потребительской», а в «меновой стоимости» [125, 521]. Самооценка индивида прямо зависит от его меновой ценности, что ориентирует его в первую очередь на выгодное позиционирование своей персоны. В результате человек этого типа не имеет своего эго, каким располагал любой индивид в XIX веке. Члены общества превратились в безликие инструменты, их главная ценность теперь – в причастности к огромному концерну или другой бюрократической машине. Рыночная личность не умеет любить или ненавидеть, так как эти чувства мешают ей функционировать в алгоритме «мегамашины». Она ничего не принимает близко к сердцу в силу поверхностности оценок себя и других. Единственный вопрос, который она себе задает: достаточно ли хорошо я работаю, чтобы делать карьеру? В вещах для нее важны мода, престиж и комфорт. При этом сменить можно все: одежду, мебель, друзей, жен, любовниц, партнеров по бизнесу. Разум заменяется манипулятивным интеллектом (инструментальным мышлением). На языке психиатров такой тип называют шизоидным [125, 522–525]. Таким образом, рыночная личность – это предельный результат отчуждения труда, говоря словами К. Маркса, отчужденная личность [125, 525]. Бюрократизация капитализма лишь усиливает эффект отчуждения, а не преодолевает его.

В «Революции надежды» (1968 год) Э. Фромм пишет, что у современного человека не осталось других целей, кроме все большего производства и потребления, люди выполняют решения, принимаемые за них электронными машинами [125, 219]. В обществе распространяется или пассивное ожидание, основанное на ощущении безнадежности, или псевдорадикальный авантюризм, ярким представителем которого Э. Фромм считал Г. Маркузе, называя его отчужденным интеллектуалом, представляющим свое личное отчаяние в виде радикализма [125, 225–227]. В работе «Иметь или Быть» Э. Фромм обвиняет Г. Маркузе (с которым у него много общего) в том, что тот поддерживает инфантилизм радикальной молодежи, не сумевшей заменить «свободу от…» на «свободу для…» [125, 452].

Противоположностью рыночной самопродаже для Э. Фромма (как и для К. Маркса) является творчество, понимаемое как активное, неотчужденное приложение своих способностей к имеющимся объектам. Однако, отмечает Э. Фромм, современный ему мир (как капиталистический, так и (особенно со времен Н. Хрущева) социалистический) ориентирован не на творчество, а на потребление [125, 531–533]. Необходим новый плодотворный социальный характер, ориентированный не на обладание, а на бытие. Э. Фромм выделяет несколько базовых принципов гуманистического переустройства общества и человека: производство должно служить человеку, а не экономической системе; отношения между человеком и природой должны строиться не на эксплуатации, а на кооперации; взаимный антагонизм повсюду должен быть заменен отношениями солидарности; высшей целью всех социальных преобразований должно быть человеческое благо и предотвращение человеческих страданий; необходимо признать, что не максимальное потребление, а лишь разумное служит здоровью и благополучию человека; каждый человек должен быть заинтересован в активной общественной деятельности и вовлечен в нее [125, 534].

Новый человек, по Э. Фромму, должен быть готов отказаться от всех форм обладания в пользу бытия, быть уверенным в собственных силах и активным, внимательным к людям и сосредоточенным, должен уметь радоваться возможности служить людям и любить жизнь во всех ее проявлениях, развивать в себе способность жить без идолопоклонства, способность к критическому мышлению, к преодолению собственного нарциссизма, к познанию себя [125, 543–545]. Новому человеку должно соответствовать новое общество, сочетающее планирование в экономике с высокой степенью децентрализации, ориентированное не на бесконечный экономический рост, а на избирательное развитие отдельных областей, мотивирующее к труду не на основе материальной выгоды, а на основе удовлетворенности работой, исключающее возможность использования научных исследований во вред человечеству, обеспечивающее человеку счастье и избавляющее его от погони за «наслаждениями», создающее гарантии индивидуальной безопасности граждан и их независимости от бюрократической машины, формирующее условия для «личной инициативы» граждан во всех сферах жизни [125, 546–547].

Первым шагом здесь Э. Фромм считает сокращение производства до уровня «здорового и разумного потребления». Добиться этого можно лишь на добровольной основе, если люди сами захотят изменить свой образ жизни. А это возможно только тогда, когда людям будет предложена более привлекательная модель потребления. Главную роль здесь должны сыграть правительство, ученые и массовое движение потребителей. Но даже хорошо организованное движение покупателей будет бессильно перед современным всевластием корпораций. Выход заключается в ограничении права акционеров и руководителей корпораций на установление характера и норм производства, в осуществлении подлинной демократии в принятии экономических и политических решений на основе активного участия людей в общественных делах и в развитии «своих» предприятий, в усилении роли местного самоуправления при предоставлении полноценной информации и децентрализации экономической и политической власти [125, 549–558]. Необходимо, согласно Э. Фромму, запретить в коммерческой рекламе и политической пропаганде любые методы «промывания мозгов», установить гарантированный нижний уровень годового дохода, обеспечивающий определенную свободу индивида, освободить женщин от патриархальной зависимости, создать действенную систему распространения объективной информации, создать экспертный и консультативный совет по вопросам культуры, работающий как для правительства, так и для граждан, а также отделить фундаментальные научные исследования от их реализации в промышленности и в обороне с помощью специальной контрольной комиссии, регулирующей их использование, наконец, провести ядерное разоружение [125, 561–570].

Возможность для реализации этой программы видится Э. Фромму в том, что все большее число людей осознает необходимость новой экологической и социальной этики, все больше растет недовольство населения общественным строем [125, 571]. При этом, по мнению Э. Фромма, отчужденному, рыночному характеру легче меняться, чем характеру накопительскому, яростно сражающемуся за свою собственность и свое эго [125, 573]. Рабочий класс потерял монополию на революционность. Сегодня, согласно Э. Фромму, перспектива создания нового общества привлекает всех тех, кто страдает от отчуждения, занят наемным трудом и не имеет крупной собственности, то есть большинство населения [125, 574].

Некоторые предложения Э. Фромма позднее были частично реализованы на Западе благодаря массовым альтернативным движениям, большинство же остались благими пожеланиями. Решить проблемы, выделенные Э. Фроммом, без решения вопросов о собственности и власти оказалось невозможно. Как и Г. Маркузе, Э. Фромм рассматривал в первую очередь западное общество и не смог найти на Западе силы, способные изменить мир. Не видно их пока и за пределами ядра миросистемы. Это, однако, означает не вечность миросистемы капитализма, а то, что ее кризис происходит объективно, не будучи осознан субъективно. Но результат будет во многом зависеть от субъективных «проектов будущего» участников процесса. И здесь мы подходим к определению главной заслуги Э. Фромма. Она в том, что в условиях кризиса радикализма 1960-х годов были поставлены вопросы, актуальные до сих пор. Эрих Фромм предпринял одну из самых впечатляющих попыток синтеза марксизма и социального психоанализа на основе диалектики взаимодействия социального характера и базовых социальных структур, однако он наметил лишь самые общие черты такого синтеза. И важнейшей проблемой здесь является проблема отчуждения личности, основанного на отчуждении труда.

В 1967 году, буквально накануне «молодежной революции» во Франции молодой французский философ Ги Эрнест Дебор (ему самому тогда было 36 лет) опубликовал свою знаменитую работу «Общество спектакля». «Общество спектакля» имеет оригинальную структуру, работа разбита на 221 тезис, что напоминает «Тезисы о Фейербахе» К. Маркса. Уже в тезисе 6 Ги Дебор пишет о том, что современное общество спектакля является производным от развития способа производства: «Спектакль, взятый в своей тотальности, есть одновременно и результат, и проект существующего способа производства» [34, 13]. Фактически для Ги Дебора общество спектакля есть общество престижного потребления. Словно предвосхищая название работы Э. Фромма, он пишет (тезис 17): «Первая фаза господства экономики над общественной жизнью в отношении определения любого человеческого творения повлекла за собой очевидное вырождение быть в иметь. Настоящая фаза тотального захвата общественной жизни накопленными плодами экономики ведет к повсеместному сползанию иметь в казаться, из которого всякое действительное “иметь” должно получать свое высшее назначение и свой непосредственный престиж» [34, 15]. В новых условиях увеличение времени досуга (к которому, например, призывал Г. Маркузе) уже не ведет к освобождению от отчуждения (тезис 27): «Невозможна свобода вне деятельности, но в рамках спектакля всякая деятельность отрицается, равно как и реальная деятельность оказывается полностью захваченной ради повсеместного достижения подобного результата. Таким образом, современное “освобождение труда”, увеличение досуга никоим образом не является освобождением в труде, как и освобождением созданного этим трудом мира» [34, 17]. Впрочем, ныне в той же Франции трудящихся, скорее всего, ждет резкое сокращение времени досуга, что вполне соответствует логике развития капиталистической конкуренции в условиях резкого повышения производительности труда не только в странах ядра миросистемы, но и на периферии.

При этом, по мысли Ги Дебора, новая система отношений постепенно распространяется на всю планету, в самых мало индустриальных уголках которой появляются престижные товары-звезды и зоны, лидирующие в развитии производительности, отчужденное потребление становится обязанностью масс, дополнительной по отношению к отчужденному производству (тезис 42) [34, 20]. Непрерывная фабрикация псевдо-потребностей становится необходимым элементом экономики (тезис 51) [34, 22]. Экономическое господство срастается с идеологическим (тезис 57): «Общество-носитель спектакля господствует над слаборазвитыми регионами не только посредством экономической гегемонии. Оно господствует над ними и в качестве общества спектакля» [34, 24]. Так создаются условия для всемирной победы мещанства как образа жизни.

Но сейчас даже в ядре миросистемы современное общество потребления переживает не лучшие времена. Причем это было заметно уже в 1980-е годы, и не только для марксистов. Не проходят мимо международной системы эксплуатации труда и те же М. Хардт и А. Негри, считая, что неравенство стран ядра и периферии неизбежно ведет к усилению неравенства в самом ядре: «Неэквивалентный обмен связан с тем фактом, что все произведенное в бедных странах постоянно недооценивается на мировом рынке, вследствие чего в реальности бедные страны субсидируют богатые, а не наоборот. Более того, считалось, что подобные системы неравенства представляют собой противоречие капиталистического развития, при определенных политических условиях угрожающее падением всей конструкции капиталистического владычества. Однако в рамках капиталистической глобализации удалось разрешить эту проблему наихудшим образом – не обеспечением равенства трудовых отношений во всех странах мира, а повсеместным распространением порочных механизмов неравномерности и неравенства» [129, 202]. На наш взгляд, конечно, проблему разрешить не удалось, но неравномерное ухудшение положения трудящихся различных социальных групп и регионов в развитых странах в связи с появлением у ТНК возможностей переноса производства на периферию налицо. Современный отечественный марксистский исследователь А. В. Готнога отмечает: «Из-за давно возникшей и постоянно растущей потребности Запада в подпитке своей экономики дешевой рабочей силой “катакомбы мирового андеграунда” вместе со своей “транснациональной начинкой” переместились из развивающихся стран в развитые. Поэтому расизм из инструмента внешней политики превратился в инструмент внутренней политики» [30, 220].

Классический постмодернистский подход к современному капитализму и к проблеме отчуждения, думается, можно найти в работе немецкого социолога Ульриха Бека «Общество риска». Что касается собственно классовой составляющей развития современного западного капитализма, то здесь у Ульриха Бека можно найти и сходство, и различия с концепцией К. Маркса. Главное отличие – концепция индивидуализации классов, являющейся, однако, специфическим феноменом развитых капиталистических стран и результатом успехов классовой борьбы пролетариата. У. Бек пишет: «Процессы индивидуализации в том смысле, как мы их понимаем, набирают силу только тогда и в такой мере, когда и в какой преодолеваются условия образования классов по причине обнищания и отчуждения, как это предсказал Маркс. Появление тенденции индивидуализации связано с типовыми общественными условиями – социальными, экономическими, правовыми и политическими, – которые были созданы лишь в очень немногих странах и только на позднем этапе развития. Сюда, как уже было сказано, относятся общее экономическое процветание и связанная с этим занятость, расширение социальных гарантий, институционализация профсоюзного представительства интересов, экспансия образования, расширение сектора услуг и открывающиеся в связи с этим возможности передвижения, сокращение рабочего времени и т. д.» [8, 121–122].

Рост индивидуализации, по мнению Ульриха Бека, приводит к тому, что «…мышление и исследование в традиционных категориях больших социальных групп – сословий, классов и социальных слоев – становится проблематичным» [8, 127]. По поводу культуры риска Д. Бенсаид писал: «Идеологи либерализма представляют риск в качестве “принципа признания индивидуальной ценности”. Эта культура риска и заслуг на практике выступает как алиби для политик разрушения солидарности посредством индивидуализации заработных плат, рабочего времени, самих рисков (связанных со здоровьем, старостью или безработицей); посредством индивидуализации контрактных отношений, работающей против коллективных соглашений и общего права; благодаря, наконец, упразднению постоянных должностей под предлогом более внимательного отношения к траекториям движения отдельных работников» [10, 59].

Когда У. Бек обращается к проблеме отчуждения, то для него это не столько отчуждение труда, сколько отчуждение от труда. И здесь опять проявляется индивидуализация. Массовая безработица обрушивается на людей как личная судьба [8, 132]. Правда, Ульрих Бек не отрицает, что определенные категории людей имеют больше шансов остаться без работы: «Риск остаться без работы повышается для людей с низкой квалификацией или вообще не имеющих профессионального образования, для женщин, пожилых иностранных рабочих, а также для лиц, страдающих разного рода заболеваниями, и для молодежи. Ключевую роль при этом играет продолжительность занятости на предприятии» [8, 132–133]. Однако, как считает У. Бек, подавляющее большинство безработных воспринимает свое состояние как временное и одновременно как личную, а не классовую судьбу [8, 134–135]. Мы опять видим расхождение объективного и субъективного.

При этом безработица, по мнению Ульриха Бека, становится новым сильнейшим фактором отчуждения: «Преходящая безработица, которая после многих попыток ее преодоления превращается в долговременную и непреходящую, – это крестный путь самопознания. В постоянном исключении возможного безработица как нечто внешнее шаг за шагом внедряется в человека, становится свойством его характера. Новая бедность – это прежде всего материальная проблема, но не только. Она в то же время и безропотно принимаемое саморазрушение личности, которое протекает в тщетных ритуальных попытках уклониться от неизбежного; если присмотреться, массовая судьба полнится такими саморазрушениями» [8, 137].

В отношении будущего Ульрих Бек выделяет три возможных и не исключающих друг друга варианта развития. В первом случае «конец традиционного классового общества станет началом освобождения классов от региональных и партикулярных ограничений» [8, 139]. Этот вариант мы вполне можем отнести к марксистской интерпретации истории. Вот что пишет У. Бек пишет о втором варианте: «В ходе намеченного развития предприятия и рабочие места утратят свое значение узла, где возникают конфликты и складывается идентичность, и появится новый узел складывания социальных взаимосвязей и конфликтов – там, где оформляются частные, социальные отношения, формы жизни и труда; соответственно с эти сложатся новые социальные структуры, идентичности и движения» [8, 139]. Этот вариант мы бы условно назвали постмодернистским оптимистичным. И третий вариант, который, на наш взгляд, означает плавное продолжение существующей ситуации: «Будет происходить все более заметное отделение системы полной занятости от системы гибкой, множественной, индивидуализированной неполной занятости. Обостряющееся неравенство будет задерживаться в серой зоне. Центр тяжести жизни переместится с рабочего места и предприятия в сторону образования и испытания новых форм и стилей жизни. На передний план выдвинутся противоречия между мужчинами и женщинами, возникающие в ходе ломки семейных отношений» [8, 139].На наш взгляд, долгое время после выхода в свет книги Ульриха Бека западное общество развивалось именно по третьему сценарию. Но, к счастью, времена меняются, и классовая борьба ныне вновь на повестке дня.

На наш взгляд, такие авторы, как У. Бек, несколько преувеличивают устойчивость и равенство возможностей прежнего капитализма. Для работающих капиталистическое общество всегда было обществом риска. Так, известный англо-американский историк капитализма XIX века Эрик Хобсбаум пишет: «Если можно одним словом сформулировать, что определяло жизнь рабочего в XIX веке, этим словом будет “нестабильность”» [131, 308]. Относительная стабильность для западных рабочих наступила лишь в краткий период с 1950-х по 1980 год.

Особенно наглядно рост отчуждения становится виден с распространением с начала 1980-х по всему миру политики неолиберализма, причины и последствия которой анализирует англо-американский географ марксист Дэвид Харви. Согласно Д. Харви, сущность неолиберализма проявляется в вовлечении в рыночные отношения любых видов человеческой деятельности, в максимизации объема и частоты рыночных транзакций с помощью новых информационных технологий, в обеспечении на рынках развивающихся стран иностранным компаниям практически полной свободы ввоза и вывоза капитала и в сокращении социальных гарантий [128, 12–16].

Причины возникновения у правящей элиты интереса к такой политике именно в 1970–80-е годы Д. Харви связывает с перенакоплением капитала, ростом влияния социалистических движений, расколом среди левых на «государственников» и «антигосударственников», необходимостью обеспечить финансистам политические гарантии при дальнейшем размещении вывезенных из стран Ближнего Востока в США нефтедолларов [128, 23–27, 40–41, 60–62]. В ходе реализации неолиберальной политики меняются сами рынки труда: «Рынки труда становятся все более сегментированными, возникают различия по расовому, этническому, половому, религиозному принципу. Все это используется в ущерб наемным работникам… Атаки на трудовые ресурсы ведутся с двух сторон. Влияние профсоюзов и других трудовых организаций ограничено или нейтрализовано в рамках государства (если необходимо, то и с помощью насилия). Повышается мобильность рынка труда. Прекращение государственных социальных программ и обусловленные развитием технологий изменения в структуре занятости, оставляющие без работы значительные группы трудящихся, окончательно закрепляют доминирование капитала над трудовыми ресурсами… Ограничения в отношении иммиграции приводят к избытку рабочей силы. Этот барьер можно преодолеть только с помощью нелегальной иммиграции (что приводит к появлению рабочих ресурсов, которые эксплуатировать оказывается еще проще) или путем краткосрочных контрактов, которые позволяют, например, мексиканским рабочим работать в сельскохозяйственных компаниях Калифорнии» [128, 223–225].

Растущее отчуждение становится уделом и выигравших, и проигравших на рынке труда. Для последних неолиберализм не несет ничего, кроме бедности, голода, болезней и отчаяния [128, 246]. Те же, кто утвердился в рыночной системе, «…вынуждены существовать в качестве неотъемлемой части рынка и процесса накопления, а не как свободные существа» [128, 247]. Выход из сложившейся ситуации, согласно Д. Харви, заключается в объединении всех народных движений, в установлении народного контроля над государственным аппаратом и развитии демократии [128, 262–271].

Развитие постмодернистской концепции «общества риска» мы можем найти в работе видного британского социолога Зигмунда Баумана (в молодости – убежденного польского коммуниста, позднее – диссидента) «Индивидуализированное общество», написанной в самом конце прошлого века. Британский социолог считает, что новыми силами управления в современном мире становятся ощущение риска и разъединение людей [7, 15]. Важнейшим орудием формирования ощущения риска и ведущего к политической апатии социального разъединения стала угроза безработицы, нестабильность трудовой карьеры: «Согласно последним подсчетам, молодого американца или американку со средним уровнем образования в течение их трудовой жизни ожидают по меньшей мере одиннадцать перемен рабочих мест, и эти ожидания смены точек приложения своих способностей наверняка будут нарастать, прежде чем завершится трудовая жизнь нынешнего поколения. Лозунгом дня стала “гибкость”, что применительно к рынку труда означает конец трудовой деятельности в известном и привычном для нас виде, переход к работе по краткосрочным, сиюминутным контрактам либо вообще без таковых, к работе без всяких оговоренных гарантий, но лишь до “очередного уведомления”» [7, 29–30].

Такая неопределенность мало способствует взаимной лояльности и солидарности. В особо невыгодном положении оказываются «рутинные работники», слишком многочисленные и легко взаимозаменяемые [7, 31–35]. В будущем ситуация на рынке труда может стать еще неопределеннее: ссылаясь на немецких экономистов, З. Бауман пишет, что с ростом производительности труда общество «двух третей» может превратиться в общество «одной трети», то есть одной трети населения будет достаточно для производства всего необходимого, а остальные станут экономически бесполезными и социально излишними [7, 195]. В наши дни через СМИ постоянно вбрасывается мысль, что через 10–15 лет 60 % профессий исчезнут или будут заменены на новые. При этом обычно «забывают» добавить, что большинство новых рабочих мест будет связано с низкоквалифицированной и низкооплачиваемой работой в сфере услуг. Очевидно, что такие планы глобального изменения рынка труда, пусть даже они наполовину являются откровенной демагогией элиты, должны (с точки зрения разума, а не интересов элиты) стимулировать трудящихся и особенно молодежь искать способы смены способа производства на более рациональный, основанный на общественной собственности, планомерном изменении структуры профессий и создании такого профессионального образования, которое благодаря мощной теоретической и практической базе позволяло бы без возникновения безработицы и особых экономических, социальных и моральных потерь переходить от одной специализации к смежной ей другой, осваивать новые технологии и образы жизни. Но это и есть начало перехода к коммунизму.

Создание ситуации ненадежности на рынке труда, согласно З. Бауману, становится важнейшей частью политики наднационального капитала [7, 46]. При этом во всех своих бедах люди оказываются виноваты сами: «Если они заболевают, то только потому, что не были достаточно решительны и последовательны в соблюдении здорового образа жизни. Если они остаются безработными, то оттого, что не научились проходить собеседования, не очень-то старались найти работу или же, говоря проще и прямей, просто от нее уклоняются. Если они не уверены в перспективах карьеры или дергаются при любой мысли о своем будущем, то лишь потому, что не слишком склонны обзаводиться друзьями и влиятельными знакомыми или же не смогли научиться искусству самовыражения и производить впечатление на других людей. Так, во всяком случае, им говорят, и они, похоже, верят этому, всем своим поведением показывая, будто и на самом деле все именно так и обстоит» [7, 59]. Оборотной стороной индивидуализации становится неверие в эффективность коллективных действий, массовая аполитичность [7, 67]. Мещанин оказывается в сложной ситуации без выбора.

В новых условиях безработные из резервной армии труда, по З. Бауману, рискуют превратиться в вечных безработных [7, 93]. При этом отношение работающего общества к ним становится все более негативным, неприятие соседствует с завистью: «Если мы страдаем, то потому, что наша жизнь подвижна и неустойчива; однако неустойчивость – это последнее, на что люди, обреченные на нищету, начинают жаловаться. Они страдают от ничтожности своих шансов в мире, который бахвалится тем, что он предлагает беспрецедентные возможности всем и каждому; мы же пытаемся рассматривать отсутствие у них каких бы то ни было шансов как свободу от замучивших нас рисков» [7, 97]. Один только вид бедных держит остальных в состоянии страха и покорности [7, 147].

Государство оказывается неспособным защитить граждан от притязаний наднационального капитала [7, 243]. Но оно все чаще готово использовать силу: «”Ненасилие”, рассматриваемое как атрибут цивилизованного общества, предполагает не отсутствие использования силы, а лишь отсутствие неуполномоченного ее использования» [7, 263]. М. Хардт и А. Негри пишут: «Государства приспосабливаются к запросам капитала и даже предвосхищают их из опасения оказаться на задворках всемирной системы хозяйствования» [129, 340]. Безличные силы капитала, стоящие за современным политическим насилием, по мнению сражавшего в молодости против нацизма З. Баумана, окажутся не менее жестоки, чем прежние националистические государства: «Век, которому, вероятно, суждено войти в историю как веку насилия, направлявшегося национальными государствами против своих граждан, подошел к концу. На смену ему, скорее всего, придет другой жестокий век – на этот раз век насилия, порождаемого деструкцией национальных государств под воздействием глобальных сил, не имеющих собственной территории и свободно перемещающихся в пространстве» [7, 275]. Одновременно с деструкцией прежних государств возникает новый национализм, кровожадный изначально: «…самыми страшными врагами образующихся наций оказываются перебежчики, сомневающиеся, равнодушные и безразличные; чем грязнее будут руки большинства, тем более широкой и острой станет потребность их вымыть, и только “суверенная нация” будет обладать властью, достаточной, чтоб объявить их чистыми» [7, 272]. Преступления современных нацистов на Украине – яркое тому подтверждение.

Близкий к постмодернизму и одновременно к марксизму современный западный философ югославского происхождения Славой Жижек считает, что сам термин «общество риска» несколько затемняет ситуацию: «…действительно верно, что мы живем в обществе свободного выбора и риска, но при этом одни (менеджеры с Уолл-стрит) свободно совершают выбор, а другие (простые люди, выплачивающие ипотечные кредиты) принимают на себя риски» [39, 8].

Современное западное общество, по мнению С. Жижека, характеризуется тремя новыми чертами: долговременной тенденцией возврата от прибыли к ренте (с приватизированной интеллектуальной собственности и с природных ресурсов), более значимой структурной ролью безработицы, когда сама возможность быть эксплуатируемым на долговременной работе выглядит как привилегия, ростом «зарплатной буржуазии» [38, 34–35]. Правда, последняя категория у него выглядит несколько размытой: создается впечатление, что Жижек готов записать в «зарплатную буржуазию» всех, кто получает деньги от государства. Современные забастовки, по его мнению, «…являются забастовками привилегированной “зарплатной буржуазии”, движимой страхом потерять свои привилегии (избыток по отношению к минимальному окладу); это не пролетарские протесты, а протесты против угрозы быть низведенными к пролетариям. То есть кто осмеливается бастовать сегодня, когда наличие постоянной работы само становится привилегией? Не низкооплачиваемые работники из (того, что остается от) ткацкой и пр. промышленности, а страта привилегированных работников с гарантированными рабочими местами (главным образом на государственной службе: полицейские и судебные приставы, учителя, работники общественного транспорта и др.). Это также относится и к новой волне студенческих протестов: их основная мотивация, скорее всего, – страх, что высшее образование больше не будет обеспечивать им “прибавочные зарплаты” в дальнейшей жизни» [38, 42].

Здесь мы сталкиваемся с очевидной постмодернистской неразборчивостью в категориях: более высокая и стабильная зарплата не может быть признаком принадлежности к буржуазии, если речь не идет о крупных менеджерах и директорах значимых учреждений. Сам же Жижек несколько ранее отмечает, что начало радикальным переменам никогда не дают лишь бедняки [38, 31]. Думается, современная интеллигенция не только объективно является частью пролетариата, но и может стать наиболее боеспособной его частью. Впору перефразировать старый лозунг: «Пролетарии всех страт, объединяйтесь!» Вообще создается впечатление, что Жижек не любит протестные акции, направленные на повышение уровня жизни. Так, превознося движение «Оккупай Уолл-стрит», он особенно подчеркивает, что нельзя трансформировать энергию протеста в «конкретные» цели, связанные, например, с увеличением количества рабочих мест [38, 160]. Почему нельзя? Движения, чье руководство не способно гибко сочетать стратегические и тактические цели, рискуют превратиться в секты, размножающиеся, как амебы, делением.

Впрочем, выявить собственную политическую позицию Жижека довольно трудно: то он пишет, что нам не нужна централизованная партия ленинского типа [39, 10]; то заявляет, что единственным средством преодоления недостатков современной политической системы является диктатура пролетариата [38, 168]. В чем он точно является сторонником коммунизма, так это в преодолении отчуждения труда: «Побудительные стимулы могут быть полезны, чтобы заставить кого-то выполнять утомительные рутинные обязанности; но в тех случаях, когда требуются интеллектуальные решения, успех индивидов и организаций по большей части зависит от способности быть подвижными и инновативными, так что все больше возрастает потребность в людях, которые находят внутреннюю ценность в самом своем занятии» [38, 211]. Правда, остается под вопросом, как Жижек отличает данную категорию от «зарплатной буржуазии» и насколько велика ее численность?

С чем у Славоя Жижека можно согласиться, так это с оценкой недавних деструктивных бунтов иммигрантской молодежи: «Проблема с бунтами – не в насилии как таковом, но в том факте, что это насилие не является подлинно самоутверждающимся – Ницше назвал бы его реактивным, не активным, это бессильная злоба и отчаяние, замаскированные под демонстрацию силы, это зависть под маской торжествующего карнавала» [38, 120].

С усилением духовного кризиса сюда же порой добавляется и радикальное отрицание частью иммигрантской и даже коренной западной молодежи всей западной цивилизации, о чем К. Лоренц писал еще в 1970-е годы. Сравнивая исламский мир и Запад, современная исследовательница политического радикализма и фанатизма В. В. Ким отмечает: «Субъективное сравнение ценностных оснований данных культур может быть сделано не в пользу западной цивилизации, основанной на традиционных принципах “свободы, равенства и братства”, что активно используется вербовщиками террористических групп при наборе европейцев и формировании из них фанатиков, в последующем совершающих преступления. Вербовка европейцев – это одна из эффективных мер террористов, позволяющих совершать теракты, не принимая в расчет антитеррористические силы, с подозрением относящиеся к людям неевропейской (или неславянской внешности, как в РФ) внешности. Сомневающимся, ищущим истину людям предлагается “картинка”: грешный, “загнивающий” Запад с его истреблением истинных ценностей противопоставляется традициям ислама с его уважением веры, государства, семьи, женщины и т. п. Западная цивилизация характеризуется как цивилизация массовой культуры, плюрализма, деградации личности, забывшей бога. Преимущества исламского мира (доминанта религиозных и семейных ценностей) тогда становятся очевидными и привлекательными для неофита, готового стать фанатиком» [66, 107]. Радикализм и фанатизм (обычно с национальной, расовой и/или религиозной окраской) становятся дополнением к массовой политической инертности. В результате общество теряет возможность конструктивно реагировать на серьезные проблемы, не укладывающиеся в привычную схему.

В чем же сущность наблюдаемого кризиса? Почему вдруг после значительного социального прогресса 1960-х мы видим на Западе (и, тем более, у себя дома) возрождение каких-то диких рыночных и даже дорыночных отношений и практик? Современный отечественный философ-марксист А. В. Готнога считает, что ныне в мире в условиях кризиса капитализма формируется новый сервисно-рентный способ производства, характеризуемый утратой работниками личной свободы, расширением сферы услуг и связанных с ней трудоемких видов деятельности, распространением скрытой отработочной ренты на основе бюрократического произвола, превращением капиталистов в паразитирующий на обществе замкнутый класс-сословие рантье, дискриминацией молодежи, женщин, этнических и социальных меньшинств [30, 204–220]. На наш взгляд, следует говорить скорее о непомерном разрастании сервисно-рентного уклада, что (и тут мы полностью согласны с А. В. Готногой) свидетельствует о глубоком кризисе капитализма. Сам А. В. Готнога отмечает: «Распространение рентных механизмов в современной экономике, следовательно, говорит о том, что капитализм вступил в завершающую стадию своего существования, в стадию упадка. С точки зрения диалектики в стадии упадка проявляются формы производственных отношений, соответствующие более низкой, чем капитализм, ступени исторического развития» [30, 204].

Но кризис – это не только упадок, но и возможность возникновения принципиально новых драйверов развития. Очень интересную позицию занимают здесь Р. Хардт и А. Негри. С одной стороны, они пишут: «Традиционные виды труда, такие как фабричная работа и даже, еще в большей мере, ремесло обеспечивали стабильную занятость и квалификацию, способствовавшие самосовершенствованию работников, что позволяло им гордиться своим последовательным, на протяжении всей жизни, профессиональным ростом при устойчивых социальных связях, выстроенных вокруг работы. Переход в организации труда от фордизма к постфордизму, при росте числа занятых в сфере услуг и “гибких”, “мобильных”, нестабильных типах занятости, разрушил традиционные рабочие формы вместе с теми образами жизни, которые они порождали» [129, 237]. Но, с другой стороны, те же авторы отмечают: «Нет необходимости особо говорить о том, что коллективная жизнь, присущая процессу нематериального производства, еще не означает, будто мы уже пришли к свободному и демократичному обществу. Как мы писали выше, сегодня эксплуатация непосредственно сказывается на поступках людей, поскольку общее контролируется капиталом. Однако уже можно утверждать, что широкое распространение в нашем мире коллективной деятельности и ее исключительное экономическое значение для социума создают условия, делающие возможной стратегию формирования демократии, основанной на свободном самовыражении и жизни в сообществе» [129, 251]. Конечно, возможное еще не означает действительное. Для реализации возможности, на наш взгляд, необходимо объединение в антикапиталистическом движении всех групп трудящихся, занятых и в материальном, и в нематериальном производстве, и в сфере услуг.

Таким образом, именно формирование «общества потребления» или «общества двух третей» было высшей точкой развития капиталистического способа производства, его золотым веком Октавиана Августа. Ныне зенит пройден и идеал разрушается. Но каким убогим был этот идеал! Он породил чудовищное неравенство в миросистеме, коммерциализацию культуры, господство мещанства, антисоциальный группизм, воинствующий национализм. И сейчас развитие этих проблем все более дестабилизирует мир, что особенно наглядно проявляется в социально-политической сфере как на микроуровне отдельных коллективов и поселений, так и на уровне миросистемы в целом. Всеобщая ориентация на рост потребления, особенно заметная в странах ядра и полупериферии (в условиях, когда на окраинах миросистемы миллионы людей по-прежнему умирают с голоду), дестабилизирует и политику, и рынок труда, и социальную сферу, и экологию, и образование, и культуру. И даже в сфере экономики рост потребительских настроений грозит серьезными последствиями из-за истощения основных ресурсов, разрастания экологической катастрофы или превращения экономической конкуренции в военное противостояние. Одновременно, однако, создаются новые системы социальных отношений, могущие в условиях ликвидации господства капиталистической олигархии и обобществления основных средств производства стать основой для перехода к новому способу производства.

Суммируя изложенное выше, можно сказать, что современное общество в сфере политики характеризуется усилением позиций транснационального (преимущественно рентного) капитала по отношению к государству и рабочему движению, ростом индивидуализма и политической апатии, связанным с распадом прежних социальных связей и нестабильностью рынка труда, возрастанием роли прямого насилия на межгосударственном уровне (особенно в отношениях между странами ядра миросистемы и остальным миром), активизацией радикальных (в том числе националистических) движений в качестве реакции на общую апатию в условиях кризиса и распада традиционных (в том числе государственных) связей. Все это свидетельствует о вхождении современного капитализма в нисходящую фазу развития. Здесь оценки ситуации в марксистской и постмодернистской литературе более-менее совпадают. В целом, думается, можно говорить о взаимовлиянии и даже взаимопроникновении идей марксизма и постмодернизма в оценке настоящего (но не прошлого, которое постмодернисты часто склонны идеализировать). Тот же Зигмунд Бауман часто выглядит большим марксистом, чем, например, Славой Жижек. При этом постмодернистские авторы больше внимания уделяют проблемам индивидуализации и кризиса социокультурных институтов.

Чем отличается современный марксизм, так это более оптимистичным взглядом на будущее, при котором в кризисе настоящего, несмотря на его негативные последствия для всей политической сферы, видится шанс для перехода к новому способу производства, на дорожном указателе к которому, кажется, можно написать: «Право на труд для каждого есть первичное условие свободного развития всех». И у подобного оптимизма есть свои исторические основания: утверждение нового способа производства начинается не тогда, когда он превзойдет по эффективности старый, а когда старая система заходит в исторический тупик и перестает нормально функционировать. Та же средневековая Италия догнала по уровню производительности труда античную рабовладельческую Римскую империю не раньше, чем к эпохе Возрождения. Победа капитализма в Нидерландах произошла еще до крушения абсолютистской мироимперии Габсбургов и в немалой степени в дальнейшем способствовала этому крушению. При этом особое значение приобретает наличие у общества социально признаваемых альтернативных программ действия в ситуации краха, первичной разработкой которых и занимается неудовлетворенная настоящим часть интеллигенции во времена «политического штиля».