Прошел час.

Перед его мысленным взором опять побежали картинки…

Стейси, Брэдли, Элтон Парракис с детским лицом. Ужас погони. Последняя спичка, чтобы разжечь газеты в подвале XCMJI. Скрежет колес газовых машин, огнемет «Стен», выбрасывающий пламя. Недовольный голос Лафлина, фотографии двух детишек, юных агентов Гестапо.

А почему бы и нет?

Никаких связей, никаких угрызений совести. Какая совесть может быть у человека, оторванного от своего прошлого? Ну и хитер же Киллиан! Он все это трезво рассчитал и продумал так, чтобы Ричардс почувствовал, насколько он одинок. Брэдли, охваченный азартом проверки уровня загрязнения воздуха, казался чем-то далеким, нереальным и незначительным. Респираторы? Когда-то эта проблема казалась очень важной. А сейчас?

Бедняки всегда будут с тобой.

Это верно. Постепенно бедняки приспособятся, мутируют. В их легких образуется новая система фильтрации, правда, через десять тысяч лет, а может, через пятьдесят тысяч они поднимутся, вырвут искусственные фильтры и респираторы и будут наблюдать, как владельцы этих приспособлений бьются в агонии, утопая в атмосфере, где кислород будет составлять только малую часть. Да подумаешь! Что Бену Ричардсу до будущего! Это все дерьмо!

Да, настанет тоскливое время. Это неизбежно, предсказуемо. Даже наверняка последуют восстания и мятежи. Конечно, со стороны Системы будут предприниматься несмелые попытки довести до сведения общественности данные об уровне загрязнения воздуха. Наверняка. Они об этом позаботятся. Они и о нем позаботятся и не будут ждать того времени, когда он сможет «позаботиться» о них. Инстинктивно он чувствовал, что сможет это сделать. Он даже был уверен, что гениально сыграет эту роль. Но они будут очень стараться вылечить его. Лекарства, доктора… и мнение изменится.

И потом — покой.

Горькие семена сомнения разрастались в нем. Он жаждал мира, как в пустыне жаждет воды путешественник.

Амелия Уильямс все еще продолжала плакать в своем кресле, хотя уже прошло достаточно времени и слезы должны были высохнуть. Он с каким-то безразличием думал о том, что с ней будет. В таком состоянии ей нельзя возвращаться к мужу и семье. Она уже была не той женщиной, которая остановилась у знака «Стоп»; голова у нее была тогда забита разными приемами, встречами, клубами и покупками. А теперь — температурка-то подскочила! Он подумал, что ей, вероятно нужны лекарства и терапия и потом полная проверка. Да, видимо, серое вещество сработало в тот день не так, и развилка на дороге стала Поворотным пунктом всей жизни. Только выбран был не тот поворот!

Ему вдруг захотелось подойти к ней, успокоить, сказать, что еще не все в ней сломано. Что стоит только наложить две полоски психологического пластыря крест-накрест, и она станет даже лучше, чем была.

И тут снова сработала память: Шейла, Кэти.

Их имена гудели непрерывным колоколом в его голове, как слова, когда их произносишь много раз и они превращаются в бессмыслицу. Скажи-ка свое имя двести раз, и поймешь, что ты — никто. Тосковать больше уже было невозможно. Он чувствовал только слабое раздражение и замешательство. Они взяли его след, загнали до одури, и теперь выходит, что он — дерьмо. Он вспомнил, как еще в школе парень из его класса встал, чтобы принести присягу флагу, и у него свалились штаны…

А самолет все летел и летел. Ричардс опять погрузился в забытье, но не до конца, где-то на три четверти. Картинки уже лениво проплывали перед ним и лишь в черно-белом исполнении.

Вот последнее фото из альбома, восемь на десять дюймов. Снимал его наверняка измученный фотограф в полиции, да еще, видимо, жевал при этом резинку. Вещественное доказательство под грифом «К», дамы и господа! Разрезанное на куски тело ребенка в залитой кровью кроватке. Брызги и потеки на дешевых обоях. И маленькая сломанная машинка, купленная за десять центов. И большое липкое пятно на старом одноглазом медвежонке…

Он вдруг вздрогнул, очнулся полностью, выпрямился в кресле и тут его рот разверзся в ужасающем крике. Сила, вырывавшаяся из его легких, была настолько велика, что его язык, казалось, полощется как парус. Все, абсолютно все в салоне вдруг приобрело отчетливые очертания и мозг его прояснился. Как на экране, где идет передача новостей. Вот, например, Лафлина вытаскивают из его укрытия в Топеке. Все было абсолютно реальным и в цвете.

Амелия от страха закричала ему в унисон, откинувшись в кресле. Ее глаза были похожи на фарфоровые шары.

Донахью выскочил в салон с пистолетом в руке. Его маленькие глазки как угольки горели энтузиазмом.

— Что такое? Что случилось? Это Маккоун?

— Нет, — ответил Ричардс, успокаивая пульс и стараясь, чтобы в его словах не слышалось отчаяния или безысходности, — просто дурной сон. Мне приснилась дочка.

— Ах так, — глаза Донахью потеплели притворным сочувствием. Он не очень умел это делать. Он так и останется на всю жизнь болваном. А может, и научится чему-нибудь. Он повернулся, собираясь вернуться в пилотскую кабину.

— Донахью!

Тот обернулся, ожидая подвоха.

— Здорово я тебя напугал, а?

— Нет, — бросил тот коротко и отвернулся. Его зад в обтягивающих форменных брюках выглядел так же привлекательно, как и у молоденькой девочки.

— Я могу тебя еще больше напугать, — заметил Ричардс. — Я могу пригрозить отнять у тебя респираторы.

Донахью гордо удалился.

Ричардс устало закрыл глаза. Опять перед ним эта глянцевая фотография, восемь на десять дюймов. Надо открыть глаза, потом опять закрыть. Вот хорошо, теперь фотография исчезла. Он подождал, и, когда удостоверился, что она больше не появляется, открыл глаза, и нажал на кнопку.

Экран засветился, и он опять увидел Киллиана.

— Ричардс, — Киллиан наклонился вперед, даже не пытаясь скрыть напряжения.

— Я решил согласиться, — сказал Ричардс.

Киллиан откинулся назад, смех застыл в его глазах.

Он лишь сказал:

— Я очень рад.