Решено — сделано, и вот Петр Данилов, а по самому новейшему паспорту — Иван Хохряков, старожил Иркутской губернии, — на вокзале, в очереди за билетом.

Очередь как очередь; рядно, сапоги, опорки, сумы и — свирепый потный дух под самый потолок.

У кассы жандарм. Важный, строгий, брови рыжие, а глаза как у стервятника: за версту в бурьяне видит.

— До станции Зима… один… на Максима!..

Сказал Хохряков, протянул руку на выступ кассы и — похолодел весь: прыгает глаз стервятника с волосатого лица его, с рваной его жилетки — на руку, с руки опять на лицо.

Что такое? Разве подозрителен старожил Иван Хохряков: мужик-мужиком, и рожа в волосах… Нарочно рот разинул пошире, — совсем, мол, глуп.

— Послушай-ка, ты!..

Голос у жандарма пискливый… Просто удивительно, что такой голос у такого большого, тучного человека.

— Ась?..

Вдруг позади возня, охи и крики. Жандарм — туда.

— Эй-эй, вы…

Хохряков билет в кулак, сам, как крыса под дубиной, голову угнул и — драла.

Тыркнулся в вагон, влип в людскую кашу, посунулся в самый угол. Ух ты, черт!.. Даже в пот ударило.

Глядит в лицо Хохрякову усатый человек. Нос бураком, глаза — кисель какой-то, и на голове дворянская фуражка с линючим околышем.

— Ты, дядя, чего?

— Да чего… — отвечает Хохряков негромко. — Чуть у кассы архангел не сцапал… И что во мне такого… ась?..

Кисельные глаза туда-сюда, вцепились Хохрякову в руку.

— Ха, дядя!.. Задница у тебя босяцка, а лапа из замши… Понял?..

Глянул себе на руку: обомлел. Вот так дурак!

— М-да… Это у меня от мыла… белая…

Звонок. Трель кондуктора. Тронулись. Дворянская фуражка сворачивает цыгарку, серник ищет, говорит Хохрякову:

— Из политицких?..

— Да как сказать…

— Ладно, молчи, вижу… Куда летишь-то?..

— Я-то?.. А вот на станцию Зима… Топографы там… Наем у них… по нарезкам…

— Ой ли?..

— Сказывали, рупь в сутки платят…

— Подходя… Махну-ка и я с тобой!..

— Что ж, дело твое…

— Обязательно мое!..

Приехали. На станции у крылечка въезжей шершавая толпа: к топографам по найму.

— Где же они тут?.. — спрашивает дворянская фуражка.

— Начальство-то? А где ж ему быть… Пьянствует…

Ночь провели у крылечка, свалившись в молодую, хрупкую зелень.

В небе звезды. Переливались, как угли в ночном костре а воздух студеный.

Кто-то до полночи рассказывал о своих мытарствах. Кто-то сочувственно вторил:

— Рассея — она кому мать, кому мачеха!..

Утром галдеж, божба, матерщина. На крылечке — топограф. Молодой, в болотных сапогах, в тужурке с иголочки: пуговки жаром горят. Похож на барского сынка. Сам с аршин, а пыжится взрослым дядей.

— Тебя нам не надо… — говорит он дворянской фуражке. — У тебя склад не тот!..

— Как так?.. — хорохорится фуражка. — Да я сызмальства в труде!

— Труд труду — рознь… У нас — в тайге… Путь заново… Без топора ни шагу!..

— А я что?.. — хрипит фуражка. — Белоручка я?.. Мне пила — пила, топор — топор… Какое дерево топором не возьму, за вершину его, да хрясь об земь!..

Вокруг хохот.

— Ну, ладно, ладно… — краснеет топограф. — Давай паспорт…

Из двухсот голов взято полсотни. Хохряков в счастливцах. Руки держал за спиною, грудь напоказ, колесом: грудь у него мужичья.

Заложили двуколки. Свалили инструмент, провизию, палатки. Двинулись, затянули впроголосную:

Небо бледное, в проталинах: последний день апреля не жарок. Зелень — гусиный пух. Справа овражки, слева река, в мути, в пене, гремучая, крикливая, и чайки по ней, как хлопотливые хозяйки на гумнах.

— Эх ты, Сибирь-матушка… холодная сторона!..

Голос унылый, хлипкий, а человек из себя надежный. Руки в мозолях. Ворот нараспашку, грудь в темном волосе. На скуластом лице крученая улыбка.

— А ты ее видел, Сибирь-то?.. — вступается фуражка.

— Я? Скрозь изрезал… — Вздохнул. — Эх, где-где я не был, а вот труда не нашел.

Дворянская фуражка ухмыляется.

— Как зовут?..

— Звали Андреем…

— Дурак ты, Андрей!.. Труда не ищи, он те сам сыщет.

Андрей круто глядит на фуражку.

Хохряков слушает, хмурится: народу много, а толку — ни на грош. Идут, посапывают, нивесть что болтают.

Всякие. Из шахтеров. Плотники. Босяки. Переселенцы: пермяки — соленые уши, орловцы — поддубинки, воронежцы — хлебный дух… Бурьян пашенный!..

Еще ночевка. Последнее селение. И — тайга. Обступила бескрайняя, темная, туча-тучей. Смоль от нее — за версту слышно. Тронулись на рассвете. В двуколке с топографом — урядник: увязался по своему делу, на заимки, дань собрать, бражки попить… Подвигались ватагой без дороги. Впереди — провожатый, бурят. Кричит горлом, подрагивая козлиной бородкой: «Моя — вперед, ваша — слушай»…

Прыгают колеса с кочки на кочку, цепляются о пни, бьют чекою в шершавые ели. Под ногами торф, смачь.

Стучат топоры: кладут затесы, суки подрубают, а там, вон, на пути березку — вниз головой, — не мешала бы.

Вдруг взвизгнула, ошершавилась, сжалась в комок, хвост под ноги, — сука бурятская, Ходелька.

— Пси, ты, лешева!..

Стали, обступили люди: что за штука? Бурят, Иван Иваныч, сюда бежит, на ходу выкрикивает горлом:

— А пошто стал? Дурак ваша… Медведь-батюшка туто шел, след ложил, пужается психа… Эй-гей-гой!..

Дальше запрыгали таратайки. Руки у людей ноют. На плечах — тягота. В ногах — мерзлота, сырь.

— Это ничто… — говорит дворянская фуражка. — Мы раз под Красноярском втроем всю зиму в кирпичном жили, — кирпичный завод там был брошенный… Заберешься, бывало, в печь и сидишь… На улке под сорок, а мы все трое босые… Во!..

— Жрали-то что?.. — интересуется безусый пермяк.

— А что? Что черт пошлет!.. Были у нас на троих одни опорки… По очереди в город ходили, добывали… Ничо!.. Только раз ушел один в опорках, да и не вернулся… Вот, язви его, озадачил нас!..

Хохряков, улыбаясь, замечает, как краснеют, покрываются грязью его руки: теперь и жандарм не страшен.

Идет нога в ногу с Андреем. Андрей снял с головы просаленный картуз рассказывает:

— Я Россею вдоль и поперек изрезал… В Архангельске сколько-то жил, на Урале… В Екатеринославе на машиностроительном орудовал, в Одессе перебивался, в Ростове тоже… Эх-ха!.. Теперь я, можно сказать, нуль… Потому — без труда… А в те поры и я человеком был… Большая вещь — труд… Рабочий человек — главный человек на земле.. Хозяин!..

— Ну уж, хозяин!.. — откликается Хохряков. — Будет когда-нибудь — это точно, а пока…

— Чего там «пока»!.. Рабочему человеку только раскусить надо, что к чему, а уж прочее само все придет… И, допрежде всего, в дружбе друг с другом должен быть рабочий человек… Когда он вместе, его пушкой не возьмешь… Не так?.. Я тебе вот что расскажу… В Тифлисе дело было… Собрались это мы за городом… С полтыщи народу было… За нами — войско… Целый день по горам с артиллерией гонялись, — не взяли… Они — пах-пах, а мы свое! Песни орем и прочее… Первое мая было… Вот!..

Вдруг он стал.

— Ух ты, черт!.. — ударил себя рукой по затылку. — Стой!.. Какой севодни день, а?.. — Лицо его медленно осветилось. — Первое севодни мая… Понял?.. Вот так штука!..

Вдруг он натужился, заорал людям:

— Братцы, стой!.. Поздравляю… С первым мая поздравляю!..

Одни за другим остановились люди. Стали и двуколки.

— Вот так штука!.. — волновался Андрей. — Совсем из головы выскочило…

Топограф поднялся в двуколке на колена, закричал:

— Чего там?.. Айда!..

— Праздничек севодни… — подлетела к нему дворянская фуражка. — Первое мая… На чаек бы с вас, барин… Угостили бы народ!..

И покосился на кузов таратайки.

Топограф взглянул на урядника. Тот, тяжелый, встал с одышкой на ноги, заорал:

— Я те, мать твою, покажу праздник… Ты кто? Девка дырявая… Венки завивать охотишься!..

— Кше! — крикнул ему Андрей. — Братцы! — обратился он ко всем. — Севодни весь, какой ни на есть, рабочий народ празднует свою битву… Братцы! Кто мы такие?.. Рабочий народ. Должны мы почитать праздник, али нет?!.

Вокруг молчали. Тогда урядник соскочил с двуколки, подлетел к Андрею.

— Это вот видел?.. — сунул он в самое его лицо кулак. — Болван!..

Потом — к толпе:

— Чего рты разинули… а?.. Где вы находитесь?.. А?!

Молчали. Темнела тайга. Бледно голубело в просветах небо.

— Шагом ма-а-арш!.. — заревел урядник. — Нам к ночи до заимки обязательно надо…

Возницы зацокали на лошадей. Кто-то тронулся вперед, плюнув в руку, покрепче зажав топорище. Но заступил дорогу Андрей.

— Стой!.. — поднял он голос. — Стой, братцы!..

Дворянская фуражка услужливо подхватила коня под уздцы.

— Слушай!..

Андрей взобрался на пень.

— Братцы, товарищи! Эти вот наймовали нас за рупь-деньги и гонят в тартарары… Они ляжки на колесах греют, а мы пешедралом… Они с утра жрут и пьют, а мы, окромя хлеба, ничего не видели…

— Правильно… — отозвались вокруг.

— У них ручки в перстнях… — продолжал Андрей. — А у нас мозоль на мозоле!.. Так я говорю?

— Так, так!.. — ухнуло в кругу.

— Вот! — Андрей отер с лица пот. — Выходит, братцы, мы — пролетарии, они — эксплуататоры… Им, виай вали, вперед, а у нас эта дороженька вот игде… — Он шлепнул себя по загривку. — Я, братцы, так обращаю: становись тут на ночевку — баста… Привал!..

Подкатил урядник. Лицо у него — бурыми пятнами.

— Это что ж такое?.. — взревел он. — Народ бунтить?!. Да я тебя, сукина сына, в тюрьме сгною…

— Ну-ну!.. — зыкнул на него Андрей. — Не больно расходись… Небось, ты не в городу…

— Ка-ак?..

Урядник хватил за кобуру. Хохряков его за руку:

— Стой, ваше благородие…

И, вырвав револьвер, с силою бросил на деревья, в чащу.

— Ребята! — закричал он людям. — Кто вы такие? Рабочие, крестьяне!.. У всех на отшибе семьи… Голодные, холодные… Мужики — без земли… Рабочие — без труда; а какой есть, лучше б его и не было!..

— Правильно, правильно!

— Замолчать!.. — заорал урядник. — Сбесились вы?!..

— Ша! — поднял к нему Хохряков руку. — Объявляюсь: революционер, пять лет в тюрьмах сидел, бежал из ссылки… Слышите, братцы?..

— Слышим!..

Голос у Хохрякова напрягся, задрожал.

— Этот человек говорит истинную правду… — Он указал пальцами на Андрея. — Ныне вся Россия, весь трудовой народ празднует… Против капитала, против помещика, против… царя, братцы!..

— У-ю-й, стерва!.. — захрипел урядник и рванулся к Хохрякову, но тот даже не взглянул на него.

Толпа молчала. Урядник стоял, шумно дыша, и был нем.

— На отдых, ребята! — скомандовал Андрей. — Костры!..

Люди шумно завозились. Выскочила дворянская фуражка.

— Братушки! Ужли мы всю ночь дрогнуть будем, а у господина топографа — пять четвертей… Сам видел!..

— Верно!.. — оживились люди. — Пускай угостят для праздничка…

Топограф, бледный, умоляюще глядел на урядника. Тот молча жевал бороду.

— Товарищи!.. — вмешался Хохряков. — Негожее задумали… К чему нам пьянка?!..

— Как так к чему?.. — влип в него безусый пермяк. — С устали!..

— Правильно!.. — заволновались люди. — Да кому неохота, пускай не пьет…

— Верно, чего там!..

Урядник сощурил один глаз, другим подмигнул топографу, влез на таратайку, вырвал из кузова четвертную, закричал:

— Видите? Каждому — по полстакашка… Идет?..

— Просим, обязательно… — толкнулись к нему кучей.

— Не спеши… — Урядник протянул к Хохрякову руку. — Это — кто такой есть?.. Смутьян!.. Бунтарь!.. Царепродавец!..

Вокруг смолкли, набычившись в сторону Хохрякова.

— Царепродавец и есть… — негромко, но так, что все слышали, обронила дворянская фуражка.

— Братцы!.. — завопил Андрей. — Не слухайте кровопийца…

Но урядник взболтнул четвертную и снова поднял голос:

— Вот она, вот… Огонь — не водка!.. Подходи, кто первый? Давай чашки!..

— Ребята!.. — загородил людям дорогу Хохряков. — Ужли примете… Из поганых-то рук?..

— Ха! — взвизгнула дворянская фуражка. — Да с дурной собаки хоть шерсти клок!..

— Хы-хы, хо-хо… — грохнули все враз. — Айда за чашками!..

И уже тянулся к уряднику с чашкой в руке один, чернобородый, кряжистый, плечи — в сажень.

— Сыпь, ваш-благородь!..

— Стой, обожди!.. — Урядник достал еще четвертную и злобно ощерился. — Слушай, эй, там!..

Затихли.

— Каждому на рыло полной чашкой… Поняли?..

— Благодарствуем…

— Чашки будет мало, еще надбавим… Мы тоже в положение входим…

— Спасибо, чего там… Давай!..

— Нет, постой… Не все еще…

Урядник швырнул глазами в Хохрякова, потом в Андрея.

— Вяжи их!.. — внезапно закричал он визгливо, протяжно. — Вяжи царепродавцев!..

Молча повернули головы в сторону Хохрякова. Тот чуть-чуть склонился вперед, как бы приготовившись защищаться. Глаза его горели.

Урядник сорвался с двуколки, подбежал к нему, но встретив угрожающий локоть, отшатнулся.

— Не лезь, сволочь!.. — зыкнул Хохряков.

И — к народу:

— Пошто стали? Вяжите, коли так… Сколько лет сидел, еще посижу!..

Но никто с места не трогался. Вдруг с двуколки завопил топограф:

— Не смей, язви тебя!..

Но было уже поздно: человек в дворянской фуражке отпрянул в сторону, высоко подняв над головой бутыль.

— Наша, ребята!..

Началось пиршество. Топограф с урядником молча лежали под двуколкой, укрывшись шубами. Трещали костры. Гремели песни. Быстро, по-северному, темнела, стынула тайга.

А наутро не досчитались двоих. Ночью, под шумиху, Хохряков и Андрей скрылись.

Шли они назад, к поселку, в непроглядной тьме, ощупью, то и дело спотыкались о пни, и один говорил другому:

— Ничего, браток… Нам только бы до рассвета пробиться!..

1917