1

Вечером шаман Хаскар развел на поляне такой костер, что, казалось, сам лес загорелся. Пламя ревело, огненные языки рвались к макушкам сосен, искры вспархивали в темное небо стаей трепещущих мотыльков, а кам все кидал и кидал в огонь толстые лесины. Совался чуть не в самый жар, морщил плоское, широкоскулое, без того исчерченное морщинами лицо, бормотал что-то, мелко приплясывая.

И молочное сияние луны, и серебряные монеты звезд – все заслонил костер Хаскара, кама племени талов, сына великого кама Кирги, внука великого кама Буена.

Внезапно шаман остановился, присел на корточки, закинул голову к небу и сильно, протяжно завыл. Этот вой-песня задрожал, завибрировал над поляной, перекрывая огненный гул.

Любеня понял, кам таким образом предупреждал своего бога Ягилу, что вот скоро, сейчас, он вскочит на коня-бубен, подхлестнет его деревянным билом и взлетит к границам Верхнего Мира, поскачет по небесным просторам, где прошлое и будущее существуют одновременно… Жди, Ягила! Ждите, боги и духи, ждите, отец Кирга и дед Буен, я иду к вам! Лечу на невидимых крыльях сквозь звездное небо туда, где нет ночи и дня, где свет и тьма дружат, а не ссорятся между собой!..

Любене и раньше приходилось видеть, как камлает Хаскар.

Лет ему не так уж много, знал полич, но шаман выглядит пожившим и сгорбленным, ходит, приволакивая ноги, тяжело опираясь на посох. Костяные амулеты сухо цокают друг о друга, мерно позвякивают нашитые на цветастую парку монеты, посох с силой стучит по земле. У лесного народа талов даже старики и бабы передвигаются по лесу тихо, как бестелесные сущности Нави, мира духов, а тут издалека слышно – шаман идет.

Зато во время своей ворожбы кам преображается. Словно молодеет сразу, вырастает, расправляет плечи, становится быстрым и ловким в движениях. Мать Сельга как-то объяснила: камы получают от своих богов большую мощь, но платят за это силой живой, вот и стареют до срока. Поэтому соплеменники шаманов боятся, уважают и слушаются, но никто им никогда не завидует.

Алекса, любимая, первый раз видела камлание народа талов. Смотрела завороженно, крепко прижималась к плечу Любени. Вздрагивала словно от холода, хотя от огня шел густой, плотный жар. Пухлые пунцовые губы приоткрыты, щеки раскраснелись, в блестящих глазах отражается трескучая пляска огня. Тугие, вольно разметавшиеся завитки волос кажутся в свете костра темнее, чем есть, напоминают начищенную медь.

Любуясь девушкой, Любеня одной рукой обнимал ее тонкие плечи. Успокаивал. Второй рукой держал за ладошку, перебирал покорные пальчики, про себя восторгаясь их особой, невесомой хрупкостью.

Милая… Любимая… Дорогая настолько, что сердце жмет сластью и болью одновременно.

Странно все получилось, не переставал удивляться Любеня. Трудно представить, что еще десять-двадцать дней назад он не знал и не видел этой солнечной девушки. Даже не подозревал, что она живет где-то в Яви.

«Пойдешь со мной?» – спросил он ее тогда. «Пойду!» – сказала она. И больше ничего не спросила.

Двадцать дней, двадцать ночей… Целая жизнь!

А до этого был целый год. Без нее. Год, как он вернулся в родовую деревню, отстав от дружины воинов моря с острова Миствельд. Тоже жизнь. Но сейчас казалось – ненастоящая. Будто спал долго, вечность спал и проснулся только теперь.

Языки огня сплетались перед глазами, и Любеня задумался, что в жизни все сплетается так же причудливо. Очень похоже – с шумом, треском, с веером обжигающих искр…

* * *

Когда старый Творя-коваль позвал его сбегать на лодке к оличам, наменять сырого железа на бочонки с медвежьим салом и пушную рухлядь, Любеня совсем было отказался. Не с руки ехать, еще третьего дня уговаривались с мужиками на большую облаву – загнать лосей, что видели неподалеку от деревни, накоптить и навялить мяса.

Передумал Любеня в последний момент. Пришло в голову: вниз по Лаге-реке, по течению – куда ни шло, а выгребать назад, вверх, старому тяжело будет. Руки у кузнеца по-прежнему крепкие, но со спиной плохо, подводит. Снарядить с ним кого-нибудь из молодых – так замучают болтовней. Молодость разговорчива, а Творя не любит тереть языком о зубы. Да и не возьмет кого ни попадя, один пойдет. Он крепкий в своем упрямстве. В точности как его железные заготовки.

Сам Любеня умел молчать в лад с кузнецом. За это, как и за навык огненного ремесла, полученного парнем в земле свеонов, Творя отличал его. Уважал как равного, хотя сам старше годами чуть не втрое, на совете старейшин рода сидит на почетном месте. Часто зазывал к себе в кузню, куда мало кого пускал. Известно, дело огня и железа не любит случайных глаз. Кузнечное ремесло – это тоже волхование, священнодейство в честь Перуна Среброголового, когда-то подарившего родам человеческим не только воинскую науку, но и огненные ремесла.

Да и то сказать, чего бы не пройтись по реке, не глянуть, как обстроились оличи на новых землях? Этот род, одного корня с ними, поличами, недавно снялся с насиженных мест у града Юрича. Как раньше поличи, подался в глухие в северные леса, подальше от князя Хруля с его дружинниками.

Старый князь, свеон по рождению, бывший морской конунг Харальд Резвый, с каждым городом становился все жаднее до дани и изобретательнее в поборах. Из всех родичей, пожалуй, только Любеня мог правильно выговорить это сложное, с карканьем звучащее – морской конунг Харальд Резвый. Не забыл еще чужой язык, как не забыл все пятнадцать лет в землях свеев.

Честно, как в небо глядя, вспоминал часто. Сам не понимал, то ли любовался прошлым, то ли жалел о нем. Страны, народы, тугие ветры морских дорог, звонкие песни мечей, восторг победы, хрипло рвущийся из пересохшего горла, – все там, в прошлом. Там – побратимы, за которых не жалко жизнь положить, там – коварные враги, чья ненависть тоже делает мужчину сильнее. А здесь…

Вот, вернулся, а все словно не до конца пришел. Словно часть его осталась в чужой земле. Свой будто, а наполовину пришлый.

Житье родичей простое, лесное. И заботы обычные: охота, рыбалка, хлеб, скотина, дрова. Работаешь, добываешь, крутишься как пущенное с горы коло, оглянешься – день ото дня не отличить. От того, может, и разговоры тягучие, как зимняя ночь. Порой, казалось, все это застревает в глотке, как сырая рыба без соли. Тоска комом подкатывает под горло – до того пресной кажется здешняя жизнь.

Почувствовав, что на него опять накатило, Любеня мрачнел и замыкался. А многие родичи видели в его молчании презрение и заносчивость перед ними.

Не задирались, правда, знали его боевое умение и змеиную быстроту движений. Он сам показал однажды, как, подхватив из-под ног любую палку, можно уложить на землю с полдесятка крепких парней. И с мечом кое-что показывал. Думал удивить, потешить, а получилось – испугал. Многие не поняли и начали опасаться. Кто-то даже шептался, что тут не обошлось без черной волшбы. Мол, вспомните, родаки, когда-то мы, поличи, с черными колдунами боролись, а тут – своего вырастили, получается. Того гляди начнет плевать в небо назло богам Ирия и приносить жертвы подземному Ксарю Кощею. Нет, паря, тут надо в оба глаза смотреть, судачили особо бойкие на язык. Обратно сказать, кровожадные боги свеев, которым столько лет прослужил Любеня, по-тамошнему прозывавшийся Сьевнаром Складным (язык-то сломаешь напополам, пока выговоришь такое имя!), не простили, небось, побега. Посылают к нему во сне валькирий (тоже, други, чудное слово, а сами вроде как наши мавки или, пущай сказать, упыри!), чтоб сосать из отступника силу-живу. Именно поэтому он, Любеня, часто ходит хмурый с лица. Знает, когда-нибудь злые валькирии высосут его до донца. Чужие боги, известно, с ними только свяжись, век не распутаешься! А уж боги свеев – лютей не бывает, в своем небесном мире (Асгард он у них называется) дружка дружку поедом едят, только отовсюду и слышно, как зубы о соседские кости лязгают… Съедят каждый каждого, потом обратно встают, мясом заново обрастают, потому – бессмертные… Не, робя, что говорить, наши словенские боги суровы – Сварог, старейшина богов, может всю Явь в ладонях поднять, Даждь-бог так силен, что плечом толкает Коло Времени, Перун, защитник богов, мечом-молнией скалы напополам разваливает… Но эти свейские асы, пожалуй, еще позадиристей будут!

Попробуй объясни им, что прекрасные девы-валькирии не сосут силу-живу, а провожают павших с честью бойцов в Вильнев и Валгаллу, пиршественные залы Одина-Все-Отца, невесело усмехался Любеня. И, вообще, боги свеонов, данов, гаутов, новегов и прочих народов фиордов не такие уж злобные. Ссорятся между собой – да, бывает. А разве наши не ссорятся? Разве Сварог не изгнал когда-то из круга высших богов слишком хитроумного Велеса? В точности как бог фиордов Один-Все-Отец изгнал из Асгарда Локки Коварного. И, задуматься, по той же причине – за ту великую змеиную хитрость, что сродни подлости.

Подумать, сравнить дела их и наших богов – не разберешь, где разница, да…

Любеня знал: доброхоты втихоря нашептали – особенно усердствуют в язвительных разговорах дядька Весеня да его собственный кровный по матери брат Ратмир. Младший брат, сын покойного дядьки Ратня.

Ну, Весеня – не злой, просто глуповат малость, оттого и любит болтать невесть что. Такая натура – на ходу придумывает, заплетает языком кружева и первый же своим выдумкам верит. Хлебом его не корми, лишь бы слушали. Балабол он, даром что седого волоса в бороде уже больше, чем темного. Мамка Сельга однажды рассказала, посмеиваясь: когда-то Весеня отличился в схватках поличей с дружиной Рагнара Однорукого и с тех пор навсегда загордился. А гордость, известное дело, с умом частенько не ладит.

Ратмир… Этого сложнее понять… Вроде бы одна кровь течет в жилах – брат. И с виду – в отца пошел, могучего Ратня, такой же огромный, бугрящийся плечами в неполные семнадцать лет. Но характером не в отца. Дядька Ратень был умным и добрым, Любеня его до сих пор вспоминал. А у Ратмира взгляд хоть и похож на родительский, но звероватый какой-то. На красивом лице – усмешка вечная, что ни слово, то подковырка.

До возвращения старшего брата Ратмир считался первым силачом рода, верховодил парнями, даже на зрелых мужиков повышал голос. Боится он только матери Сельги, ну, так ее все боятся… Младший брат, кстати, сам подбил старшего показать воинское умение. Первый напал в азарте, и первый же полетел кубарем, перекинутый через бедро.

Обычный прием, в фиордах его дети малые знают. Неужели за такую чепуху злиться?

Зара, правда, обмолвилась как-то Любене, мол, слышала краем уха, Ратмир винил его перед парнями в смерти отца Ратня. Мол, Ратень, защищая Любеню, погиб, а этот, видишь ты, вернулся – сытый, гладкий, хитрый на всякие бойцовские штуки. И кто он после этого, как не свейский выкормыш?!

Получается, он, Любеня, сам виноват, что его, семилетнего, взяли в плен дружинники Рорика Неистового, увезли в чужую землю. Чуть не погиб там, мало что не зубами перегрыз рабскую колодку, голыми руками переломал хребет тяжкой доле – получил свободу, стал воином, вернулся.

Тот разговор с Заринкой запомнился. Любеня только собирался ответить, сказать все это, как девушка вдруг осеклась и перевела разговор на какие-то пустяки. Сообразила, видимо, что брату рассказывает про брата.

Хорошая она, Зара-Заринка, понимает многое…

В селенье Зару тоже считали чудной. И лес знает, как мужик-охотник, по седьмице пропадает там с луком, из которого бьет без промаха, и (не поверишь, паря!) никому из мужиков не дается. Четырнадцать лет уже минуло, в самый женский сок входит, а все свое девичество бережет.

Положа руку на сердце, однажды, вскоре после возвращения к родичам, Любеня сунулся к ней игриво, прихватил за небольшую мягкую грудку. И мгновенно получил такой удар точно в глаз, что яркие, белые искры пошли вокруг хороводом. Пока промигался, продрал глаза – ее нет рядом.

Боялся, обиделась, а она при следующей встрече даже не вспоминала, лишь улыбалась лукаво. Теплей к нему стала, совсем как сестренка. Чудная! Ну и он больше не совал руки, куда не просят… Может, потому Заринка завела с пришлым воином сестринскую дружбу, что оба они представляются родичам чудными?

Пусть! Зато с Заринкой можно было поболтать ни о чем, посмеяться над пустяками. А с Творей в его закопченной кузне можно хорошо, всласть помолчать.

Мамка Сельга, мудрая как сама Мокошь-богиня, прядущая судьбы, сочувствовала маете сына. Успокаивала: «Ничего, перемелется. Дай срок, родичи попривыкнут к тебе. Сам знаешь, сынок, как тяжелы они ко всему новому, камни – не люди… А для себя, сын, уясни – Древо Жизни не растет вниз. Каждый человек, следуя судьбе, отдает богам свое прошлое, а взамен от них получает будущее. Если держаться за прошлое, цепляться за него руками обеими, то и будущего от богов не получишь. Так ведь выходит? Думай об этом!»

Любеня понял: все замечающая мать и Ратмиру что-то сказала, младший брат перестал цеплять старшего. Начал выказывать положенное почтение. Хотя по-прежнему косился недобро.

Но – думай, сказала… Или он не думает?

Прошлое хорошо тем, что прошло. Так говорил его побратим и наставник в искусстве меча, непобедимый Гуннар Косильщик. Другие слова, а похожие…

Но ведь все изменилось! Алекса, оличанка, солнечная девочка, согрела его своими улыбками-лучиками, помогла задуматься не о прошлом – о будущем!

* * *

Как просто получилось, продолжал удивляться он. Просто – чудом, как в Весениных небывальщинах, которые неугомонный дядька плетет, кажется, прямо с ходу.

Свое селение оличи взялись обустраивать в двух днях пути по реке от угодий поличей. Новая деревня встретила Любеню и Творю суетой – обустраиваться на житье с женками, детьми, скотом и скарбом всегда долго. Мужики тюкали топорами, парни таскали из лесу бревна и жерди, бабы и девки сновали по своим надобностям. И уж совсем без надобности мельтешилась под ногами взрослых писклявая ребятня.

Гости сразу увидели: оличи обустраивают теперь общественные строения – амбары, коптильни для рыбы и мяса, загоны для скота. Свои дворы уже были готовы. Свежесрубленные избы блестели тесаными боками, вкусно сочились густым деревянным духом. Времянки, понятное дело. К следующему лету, когда мороз выжмет влагу из бревен, ветра и дожди заморят дерево, а жара высушит, наскоро зарубленные углы все равно поведет. Избы нужно будет снова раскатывать и перекладывать плотнее, уже насовсем. Пока же, при хороших печах-каменках, и так сойдет перезимовать.

С торговыми делами поличи управились быстро, обо всем было договорено заранее. Гости разгрузили товар, перетаскали его на двор кузнеца, потом, крякая и отдуваясь, вкатили в лодку четыре большие железные чушки. Потом кузнец оличей, косматый как медведь и такой же сильный с виду, с пятнами застарелых ожогов на длинных, с черной щетиной руках, зазвал их за стол. А как иначе – гостей приветить положено, не то домовник обидется на хозяина, начнет пакостить.

Посидели, подняли по три обязательные чары с медовой сурицей – за встречу, за гостеприимный дом, за предков в Ирии. И совсем уж собрались плыть назад, пока солнце еще высоко, но тут на Любеню налетел олич Витень. «Как же так, паря, в село пришел, а в мою избу носа не показал! Не хорошо это, не по-товарищески… Торопитесь? А куда торопиться? Река, чай, не обмелеет, железо ваше не проржавеет… Люди говорят – спешить не надо, а то успеешь!» – весело приставал он.

Когда-то их вместе везли в плен воины конунга Рорика. Давно было, и знали-то они друг друга день или два, – оличу удалось бежать, прыгнув в воду, – но он с тех пор Любеню как родного встречал. Почитал как потерянного и найденного друга.

Это удивляло сначала. Любеня не очень понимал, что тут помнить. Унижение плена, колодка на шее, поскрипывающий бег смолено-черных драккаров, чужие, меченные страшными шрамами лица воинов, неожиданный, безрассудный побег… Лишь потом догадался, что у семейного, домовитого Витеня ничего более памятного в жизни не было – только плен и побег.

Пришлось опять вылезать из лодки, снова садиться за стол. Отказаться от гостеприимства – обида не меньше, чем на порог плюнуть.

Вот тогда Любеня и увидел ее в первый раз.

Алекса, старшая дочь Витеня, до сих пор на глаза ему не попадалась, но вышла, глянула – как ошпарила. В первый миг ему показалось – Сангриль! Давняя, потерянная любовь… Ну да, те же золотистые завитки, распахнутая настежь синева глаз, пунцовая припухлость губ. И те же смешные конопушки на вздернутом носике…

Сангриль? Здесь?!

«Нет, откуда!» – не сразу, но опомнился он.

– Алекса, – сказал Витень. – Старшенькая моя. Вишь, друг Любеня, какая девка – на загляденье.

– Ты скажешь, батюшка… – голос ее был глубоким, чуть глуховатым, с волнующими переливами.

Любеня судорожно сглотнул и не нашел что ответить. А она улыбнулась, глянула быстро и тут же завесилась густыми ресницами. Ее улыбка сразу отпечаталась в сердце, как отпечатывается на груди кулачный удар…

Точно, будто ударило его! Оглоушило.

Потом, сидя за столом в избе Витеня, он уже плохо понимал, что ест, что пьет, о чем говорит. Исподтишка разглядывал девушку, ловко подававшую им на стол, все еще сравнивал ее с Сангриль и находил все больше отличий. Она и повыше будет, и плечами прямее, и гибче станом, играет им при ходьбе так мягко, словно ветка ивы колышется над водой. И волосы у Алексы чуть темнее, чем у девы фиордов, – в рыжину. И глаза – не как прозрачное небо, как васильки, скорее. И, главное, взгляд совсем не похожий – проще, доверчивее. Ласковее, наверное.

Но сначала был до боли поражен сходством.

Сангриль… Нет, Алекса!..

В лодке на обратном пути Любеня продолжал думать о красавице-оличанке. От кипения мыслей, от поселившегося внутри беспокойства выгребал против течения с такой ярой, напряженной сосредоточенностью, что Творя косился на него с недоумением. Пару раз даже удивился вслух, как это лодка бежит против течения быстрее, чем по нему. Мол, знал я, что свеи – мастера веслами работать, но чтоб так гребли… Любеня не отвечал, лишь греб не переставая, быстрыми движениями вытирая потное лицо о ворот рубахи. И рубаху-то насквозь промочил собственным потом…

Вернувшись в селение родичей, Любеня тоже все думал и вспоминал. Два дня так промучился. Днями – как сонный ходит, а ночью на лежанке – почти без сна. Изредка, как в жару лихоманки, проваливался в забытье и тут же снова выныривал. А куда денешься – и во сне, и наяву видел только одно: ее лицо, блеск глаз из-под мохнатых ресниц, лукавый изгиб улыбки. Не иначе Лада, богиня любви, напустила на него сразу всех своих пчел, чей мед так же сладок, как остры жала.

На третье утро, едва рассвело, Любеня решился. Вскочил, надел свое самое лучшее, подвесил к кожаному поясу драгоценный меч Самосек, подарок побратима Гуннара, и чуть не вприпрыжку помчался на берег Лаги, к лодкам.

Вроде бы родичи, видя его в нарядном, с мечом у пояса, удивлялись и окликали. Вроде бы маленькая Заринка смотрела тревожно и пристально, почему-то попавшись на пути не один раз, а два или три. Мамка Сельга точно спрашивала что-то, властно потемнев синими глазами, но Любеня и ей не ответил. Некогда говорить, не до этого, мысленно он уже гнал лодку вниз, к оличам.

Оказавшись на воде, опять греб без передышки, только вода бурлила. Если бы ладони давно не задубели от тяжелых весел драккаров, точно бы стер до крови.

Можно представить себе удивление олича, когда Любеня в сумерках ввалился в его избу. Так быстро и неожиданно распахнул дверь, что девки завизжали со страха, а старуха-мать напрудила под себя лужу. Старая сослепу увидела в нем нежить с огненными глазами, что по темному времени привалила из леса попить вволю кровушки и свежей человечинкой закусить.

А кто еще кроме нежити по ночам-то блукает?

Потом, вспоминая, Любеня сам улыбался, какого наделал переполоха. Без зова, без предупреждения, из темноты…

Он уже сидел за столом с хозяином, а старая все еще настороженно косилась со своей лавки в углу. Подкрякивала изумленной уткой. Сомневалась – а точно ли не оборотень объявился? Мол, смотри, Витюшка, смотри крепко! Кабы гость твой не перекинулся через себя, не оборотился волком с железными, в локоть, зубами, не изъел поедом всю семью…

Сам Витень довольно быстро сообразил, зачем пожаловал к нему на ночь глядя незваный гость. Любеня лишь по третьему разу повторял свою сбивчивую, косноязычную просьбу, а олич, поскребывая русую бороду на рябоватом курносом лице, уже уяснил, что тот пришел за его дочерью.

– «За старшей небось, за Алексой, – неторопливо вслух рассудил он. – Не, понятно, за старшей… Младшие-то еще в соплях путаются, мал-мала, кому они пока надобны, а вот Алекса – налилась уже. Ягодка! Многие на нее засматриваются… Выходит, просишь тебе отдать?.. Обратно сказать, надо же кому-нибудь отдать, почему ж не тебе, друг дорогой… Парень ты видный, ни статью, ни родом не обиженный… Подумаем, потолкуем…

Думая, Витень толковал так долго и обстоятельно, что у Любени скулы окаменели от нетерпения. Но он внимательно выслушал несколько повторений рассказа о себе маленьком на свейской ладье. Вспомнить, вроде малец, да раненый, а глазами так и стрижет, мимо пройди – укусит от гордости. Он, Витень, помнится, перевязывает малому воспаленную рану, а тот лишь зубами скрипит. Терпит. Сразу было видно – такой молодец не пропадет. Из воды сухим выйдет, из пламени не согревшись выскочит!

Потом Витень взялся делиться хозяйственными заботами, долго сетовал, что кроме него в доме одни бабы. Жена, мол, что ни делай, девок рожает, четверо их уже у него. Алекса, старшая, подросла, не заметил как, а вот остальные – мал-мала еще. Еще жена, еще мать-старуха, что прижилась, как положено, в семье у младшего сына. Отца еще третьего года медведь-хозяин задавил на охоте, замял до смерти, а мать ничего, скрипит пока, да не ломается. Хвала богам, пусть минует ее злобный Хворь со своими болявками… И ведь все на нем, получается, одни мужицкие руки в доме, возьмешься жердину поправить, а поддержать некому…

Запечалившись над этим, хозяин немедленно захотел хмельного, цыкнул домашним, и на столе появилась тяжелая корчага медовой браги.

Под сурицу рассказ олича о своей жизни потек еще более неторопливо. С новыми подробностями помянут был свейский плен, который как-то сам собой перетек в рассказ об охоте, где отца заломал медведь. От той охоты рассказ перекинулся на другие охоты, более удачливые и добычливые, от них – к жадному князю Хрулю с ненасытной дружиной, от князя – к другим пересудам родичей.

Словно забыл хозяин, зачем пришел гость. Рассказывать Витень умел без конца и начала, голос его тлел неспешно, как лучина на шестке. Женщины уже отправились спать, скрылись за полотняной занавесью, отделяющей их половину избы, а старый друг Витень все бубнил и бубнил, не забывая подливать в чары.

Из уважения Любеня слушал, стараясь вникать. Терпел, сколько мог, не перебивая, и даже больше, чем мог. От усталости, от хмельной, кисловатой сурицы, от мерного бормотания хозяина его начало клонить в сон.

Наконец он не выдержал, перебил хозяина, напомнил о деле.

Витень искренне удивился. А разве он не ответил? Вроде бы все сказал, выложил, как глядя в небо.

– Чего ответил? Ах, гость дорогой, дружок мой давний по свейскому плену (Любеня моргнул испуганно, но Витень на этот раз обошел прошлое), что ж непонятного-то? Вроде все сказал! – продолжал удивляться олич. Он, отец, за честь бы почел породниться с Любеней, отдать свою дочь в семью Сельги Видящей. Поличи – род воинственный, крепкий, и семья в почете. – И сам ты парень видный, красивый, опять же, воин, говорят, знаменитый. Все так… Только девка-то с норовом, паря. А то, думаешь, не приходили раньше? Еще как приходили – отдай, мол, ягодку. А она – нет, и все! Прямо мне говорит: отдашь, батюшка, перед богами клянусь – в реку брошусь, русалкой стану. А не то – в лес уйду, на ветвях повешусь, оборочусь мавкой! У отца, понятное дело, сердце тоже не мореного дерева, чтоб любимую дочу – в русалки или там в мавки… Такое дело, выходит, у нее надо спрашивать: согласна ли? Она согласится, ну и я соглашусь… Так-то, паря!

Любеня, лязгнув зубами, чуть не выругался в сердцах. Выходит, пока хозяин язык во рту полоскал, давно бы уж все решили!

Витень тем временем опять разливал медовую брагу по чарам с сосредоточенной хмельной старательностью. Бормотал, обнадеживая, мол, ничего, ничего, завтра спросим. Сейчас девка спит, небось, не будить же, а завтра, конечно, можно. Прямо с утра и спросим. Чего тянуть, коль не терпится… Дело молодое, известное, самому когда-то так не терпелось… Чего не терпелось, спрашивается, куда торопился, зачем? Были бы плечи, ноша-то всегда найдется… Тащи вот теперь семью, ломай работу от зари до зари, чтоб всех баб накормить-напоить. Посидеть за столом с гостями, хмельного выпить, поговорить ладом – и то, веришь, некогда…

Он выпил, долго не отрываясь от чары. Любеня от досады впился пальцами в край грубо тесанного стола до скрипа.

– Звал, батюшка? – раздался вдруг звонкий голос.

Нет, она не спала. Появилась так неожиданно, что оба вздрогнули.

– Звал? – удивился Витень. Со вкусом облизнул облитые хмельным пальцы и шумно почесал бороду. – Тебя?.. А… Ага… Так не я, вот он звал, – махнул в сторону гостя.

Глаза-васильки вопросительно повернулись к Любене. Поджатые губки будто только что проглотили улыбку. Словно боятся разжаться и выпустить ее, как птичку из плетеной клетки, мелькнуло у полича.

Сонливость мгновенно пропала, в горле стало сухо. Он стремительно вскочил ей навстречу, со стуком опрокинув тяжелую лавку.

Из-за занавеси тут же вынырнуло настороженное лицо бабки.

«А в этом доме хоть кто-нибудь спит сегодня? Впрочем, не до того…»

– Алекса… – Любеня осекся и судорожно сглотнул, выговаривая волшебное имя: – Алекса… Пойдешь за меня? – как с обрыва прыгнул.

– Я? – вроде бы удивилась она.

Девушка хоть и смущалась, краснела, дрожала густыми ресницами, как бабочка дрожит крыльями на цветке, но смотрела на молодого полича доверчиво и открыто.

– Нет, ну, уж не я же! – пьяно влез Витень. – Небось не меня в жены-то зовут. Да и не бабку нашу небось. А я б отдал. – Он хихикнул.

– Отдал он!.. Отдал один такой… А меня ты спросил, сынок родный?.. – сварливо донеслось из-за занавеси.

– Бабку, бабку сватать приехали… – захихикали детские голоски. – А старая не соглашается, значит…

Гнев старухи немедленно обратился на них, окаянных, от кого ни ночью ни днем нет покоя.

Любеня опять едва удержался, чтоб не выругаться в сердцах. Дети хихикают, скрипит бабка, хозяин дома пьет, словно через плечо плескает, – и как тут рассказать девушке про свою любовь? Он даже испугался на миг, а ну как действительно подсунут ему бабку вместо красавицы. В такой-то сутолоке.

Алекса тем временем молчала. Очень долго, показалось поличу. Он вдруг с испугом подумал: а если она сейчас начнет, как отец, подробный и обстоятельный рассказ обо всем на свете? Только сейчас бросилось в глаза, что стройная красавица-дочь все-таки похожа на невзрачного, коренастого отца. Но едва уловимо, как готовый, звонкий клинок – на грубую железную заготовку.

– Пойду! – твердо сказала она.

 

2

Галея «Божья милость» третий день шла вдоль побережья Понта Евксинского, держа курс на устье Дуная. Хорошо шла, ходко, в полные паруса.

С самого утра Евдаксион Григорс, капитан и владелец галеи, стоял на корме. Дергал короткой шеей, теребил черные, с нитями седины усы и водил по сторонам большим кривым носом цвета рубинового вина. Словно вынюхивал провинности среди команды.

Коренастый, жилистый, провяленный ветрами и солнцем, как окорок в хорошей коптильне, капитан был одинаково скор на крепкое слово и на кулак. Впрочем, сегодня, против обыкновения, проклятия горохом не сыпал и зуботычины не раздавал. Капитан был доволен, как идет «Божья милость», почти такая же быстрая, как разведывательные манеры имперского флота. Острый нос галеи, мягко переваливаясь, режет волны, весело перекликаются матросы у клавуса – длинной рукояти рулевого весла. На двух мачтах плотно надуты ветром косые паруса арабского типа – эти нехристи магомедяне, надо признать, придумали удачную конструкцию рей, позволяющую не терять ветер на боковых галсах. Под дощатой палубой исправно всплескивают двумя десятками весел двадцать гребцов-рабов, еще больше ускоряя ход. Даже сюда, наверх, доносятся свирепые окрики и щелканье бичей надсмотрщиков, возвышенных капитаном из тех же рабов за преданность и безжалостность.

И солнце играет бликами в мягких волнах, и чистое небо радует глаз особой прозрачностью осени, и дельфины высовывают из воды остроносые морды с умными, почти человеческими глазами. Добрый знак, когда корабль провожают любимцы древних морских богов.

Конечно, в просвещенном 704 году истинному христианину зазорно поминать имена языческих идолов, непотребных, как похоть дьяволова. Но, что греха таить, втайне их поминали все мореходы. Бог Отец, Бог Сын, Бог Святой Дух – на небе, патриарх и епископы – на земле, а в море… О, здесь – особое дело, здесь вспомнишь кого угодно, когда завоет и заревет буря, когда водяные горы грудью встают против ветра, а небо на куски раздирают ветвистые молнии. Когда, кажется, людям больше нет места среди хаоса высших сил…

Нет, хорошо идут, не видать ему царствия небесного! При такой резвости галея уже завтра к полудню достигнет мутных вод Дуная, реки варваров. А там все, конец! Можно высадить своего страшного пассажира, посчитать заработанное золото и забыть, что было.

Честно признать, если б кто раньше сказал, что ему, Евдаксиону Григорсу, пащенку корабельного плотника и портовой шлюхи, зубами прогрызшемуся из нищеты в судовладельцы и капитаны, доведется принять на своей палубе столь священную особу – базилевса ромеев, сам не поверил бы. Но – вот он, автократор, вышагивает вдоль бортов, ни на кого не обращая внимания. Движения сильные, походка стремительная, высокая фигура с прямыми плечами закутана в пурпурную хламиду с золотом императорских орлов. Глаза большие, темные, пристальные, способны мгновенно округляться от гнева и вспыхивать как свет маяка. Вьющиеся волосы непокрыты, их без всякой почтительности треплет бриз…

Это он, базилевс Юстиниан II, сын Константина Бородатого, последний из династии Ираклидов! Сильный и красивый правитель, чье лицо так зверски обезображено. Нож палача отрезал Юстиниану нос, сотворив из гордого профиля подобие свинячьего рыла. Мясо на обрезках ноздрей зажило неровно, разлапистыми кусками красно-лилового цвета, и при первом взгляде на автократора всякого теперь берет оторопь. Сейчас даже приближенные за глаза называют его Риномет, что в переводе с латыни означает «Меченый Нос».

Конечно, в империи уже давно ввели в качестве официального языка благородный греческий, но невежественный плебс неохотно привыкает к нему, до сих пор предпочитает простую и грубую латынь. Что греха таить, капитан Григорс тоже охотнее говорил на латыни, где и ругательства звучат куда как звонче. Хотя, пока автократор на галее, лучше, конечно, придерживаться греческого, сам понимал. Пусть базилевс-то свергнутый, но ведь базилевс же!

«Только б не случилось чего, только б дойти побыстрее!» – в очередной раз подумал капитан Григорс, оглядывая небо и море.

* * *

Двадцать лет назад, когда базилевс Константин IV по прозванию Бородатый отдал богу душу от поносной болезни, Евдаксион Григорс был совсем мальчишкой. Но помнил: на побережье тогда много говорили о том, что придворные астрологи прочат шестнадцатилетнему Юстиниану II, новому автократору, счастливое царствование. Обещают, что в скором времени второй Юстиниан превзойдет славу своего тезки, Юстиниана I, прозванного Великим. Великий прославился как преобразователь, строитель, победитель варваров, расширивший границы империи почти до размеров Древнего Римского государства, а новый автократор должен еще раздвинуть пределы власти Константинополя! На что якобы недвусмысленно указывает необычно благоприятное расположение звезд, случающееся крайне редко. И сам молодой базилевс крепок телом и духом, напоминает того, первого Юстиниана быстротой ума, обширной ученостью и неистовой, деятельной натурой – так говорили. Славное будет царствование – с этим все тогда соглашались…

Но звезды соврали. Или – астрологи?

Неожиданно юный базилевс начал с того, что одним махом разрушил всю тонкую дипломатическую паутину договоров и соглашений, кропотливо сплетаемую его предками. Разорвал отношения даже с теми соседями, которые мирно выплачивали империи дань, и начал череду бессмысленных, разорительных для народа войн.

Его внутреннюю политику отличала такая же непредсказуемость, если не сказать, прости господи, самодурство. Юстиниан в гневе (а когда он в нем не был, спросите) не разбирал сословий, чинов и званий. По самому ничтожному поводу его палачи одинаково быстро подвешивали на дыбу, подкуривали дымом сырой соломы и поджаривали в медном быке и вшивых нищих, и утомленных удовольствиями патрикиев. Молодого автократора за десять лет правления дружно возненавидели и простонародье, и армия, и отцы церкви, и знатные динаты-землевладельцы.

Общим недовольством воспользовался его собственный военачальник Леонтий. В 695 году он возглавил восстание армии и народа, поддерживаемое церковью и знатью, низложил базилевса и заключил в темницу.

Разгульный, бесшабашный рубака Леонтий сам сел на трон Ромейской империи. Но пролить священную кровь Ираклидов все-таки не решился, лишь приказал палачу отрезать Юстиниану армянский, большой, как у всех Ираклидов, нос и кончик языка. Потом сослал Меченого в Херсонес Таврический, запретив покидать пределы этого захолустного городишки на северном побережье Понта Евксинского под страхом смерти.

В Константинополе болтали, Леонтий долго смеялся потом на своих бесконечных застольях, мол, не обязательно убивать врага огнем и железом, можно убить обычной насмешкой. Разве может снова претендовать на власть человек, чей нос стал похож на пятачок свиньи с вывороченными наружу ноздрями, а речь невнятна и шепелява, словно у изъеденного проказой?

Много веселился узурпатор и собственную власть просмеял куда как быстро. Уже через три года на троне оказался новый правитель – Тиберий III, а Леонтий Пьяный был насильно пострижен в монахи и отослан в дальний монастырь. Кажется, куда-то в фему Синелия, что включает в себя большой остров Сицилию и маленькие окрестные островки. И то сказать: повезло Выпивохе, что остался при носе и языке. А главное, при том, на чем все это держится, – при голове. Просто Леонтия больше никто не принимал всерьез. Даже его преемник Тиберий, подозревающий всех и каждого и дергающийся от страха за свою власть, как черт у чаши со святой водой, не считал низложенного пьяницу своим соперником.

Вот про Юстиниана в Херсонесе Тиберий не забывал. И не зря, оказывается. Дальнейшая судьба меченого базилевса напоминает своей причудливостью воспоминания старого наемника, исходившего многие дороги войны.

Евдаксион Григорс знал: купцы и капитаны, бесконечно мотающиеся по побережью, всегда знают больше всех – до свержения Леонтия Риномет тихо и незаметно жил в Херсонесе с малым числом слуг и рабов. Его жена, жгучая красавица басилисса Евдокия, вообще зачахла от провинциальной скуки и гнилой воды до смерти и была похоронена там же. Только узнав о переменах в Константинополе, Риномет вдруг словно проснулся. Начал появляться на людях и шепеляво, но твердо вести крамольные речи, что Тиберий, мошенник и вор, еще пожалеет о появлении на божий свет. Сам поймет: лучше б ему было сдохнуть в младенчестве от водянки, чем испытывать муки мученические, человеком не представимые, когда он, Юстиниан, прямой потомок великого Ираклия I Преобразователя, снова вернет себе власть! И, кстати, если бывший узурпатор Леонтий решил, что закрыл монашеской рясой свои богомерзкие преступления, то он тоже глубоко ошибается. «Из-под рясы достану! – обещал Риномет. – Устрою ему такие адские муки еще при жизни, каких сам дьявол не выдумает!»

От его неожиданной воинственности робкие херсониты пришли в понятное замешательство. Кинулись совещаться: самим удавить Юстиниана или слезно просить нового базилевса забрать от них отверженного, дабы не осквернять уши изменой верховной власти. И вроде бы решили: сами убьем, а тело сохраним в бочке с медом, будет чем оправдаться перед новым правителем. Но Риномет вовремя почуял опасность. Тайно отбыл из города с небольшим числом доверенных слуг.

Сгоряча архонт Херсонеса Прокий Мезун решил преследовать его с войсками, догнать и казнить. Правда, потом, поразмыслив еще немного, ограничился докладом в столицу о побеге Меченого. Легко сказать – казнить… А как решиться пролить кровь миропомазанного автократора, чей род правил империей почти сто лет? Нет уж, пусть базилевсов казнят базилевсы, рассудил архонт, а чиновники городского управления должны заниматься налогами, податями, порядком и чистотой улиц. Богу – Богово, кесарю – кесарево, так завещал сам Спаситель. Имея, конечно, в виду, что каждое сословие должно знать свое место и не пытаться подпрыгнуть выше собственной головы.

Так Юстиниану удалось бежать из ссылки и затеряться на окраинах обширной империи.

Но Евдаксион знал и больше. Не далее как месяц тому назад, как раз накануне сентябрьских календ, он провел какое-то время в собственном доме в прибрежном городке Тома. И однажды допоздна засиделся в таверне Малания Шелудивого, мужа с виду паскудного, с темной плесенью на лице и руках, но в делах надежного. Компанию за столом капитану составил известный сплетник, торговец рабами Фока Скилиц по прозванию Плешивый. Нагрузившись крепким крымским вином по самую ватерлинию, Скилиц вдруг взялся рассказывать капитану, что исчезнувший Риномет после бегства из Херсонеса неожиданно объявился в окружении джебу-кагана, великого кагана хазар. Ну да, того самого свирепого Ибугира Глявана, что ест плохо прожаренную человечину по утрам и вечерам, запивая христианское мясо дымящейся кровью!

Нам с тобой, друг Евдаксион, разглагольствовал захмелевший Плешивый, остается только догадываться, что наобещал Риномет джебу-кагану, как убедил твердолобого Глявана, что еще имеет силу и вес в империи, но многие свидетельствуют: Юстиниан был принят повелителем диких с таким почетом, словно и правда завтра сядет на троне. Каган даже отдал за него замуж свою сестру. Ту быстренько крестили по православному обряду и нарекли басилиссой Феодорой. «Только подумай, почтенный Евдаксион, не мытая никогда хазарка и – басилисса… Воистину, причудливы дела Господа и помыслы его неисповедимы!»

По рассказу Плешивого, после венца молодые удалились из хазарских степей в прибрежную Фанагорию, где базилевс начал свою дикую басилиссу любить. «И так, и этак, и по-всякому – в общем, как кошки, собаки или нищая чернь любится, презрев стыд!» – сладко причмокивал губами щуплый, сухенький Фока, словно сам подглядывал в приоткрытую дверь. И хазарка от усердия царственной плоти вскорости понесла. Так люди говорят, да…

Наверное, не зря про него болтают, что по мужской части Скилиц уже ничего не может, зато смотреть любит – за уши не оттащишь, усмехался про себя капитан. Когда-то про Скилица говорили, что он весь свой женский товар пробует самолично, купить у него девственницу – что вырвать мясо из пасти нильского крокодила, но постарел с годами, поистрепался. Теперь рассказывают: Фока отбирает самых свежих и красивых юношей и девушек из рабов и с вечера до утра заставляет их совокупляться у себя на глазах. Сам сплетает их в замысловатые позы и млеет, глядя. Тех же, кто ослабнет, лично взбадривает плетью.

Вспомнив это, Григорс хохотнул – проторгуешься этак, портить хороший товар! Понятно, почему Плешивый не слишком удачлив в делах. Настоящий-то купец из-под себя вынет да и продаст втридорога, а Скилиц все больше беса тешит на погибель души.

Смех капитана Фока воспринял как недоверие к его осведомленности. С еще большим жаром продолжил повествовать о приключениях Риномета, для убедительности цапая Евдаксиона за складки нарядного таласа. Капитан брезгливо отстранялся (не для того шит талас из дорогой константинопольской парчи, чтоб за него цапали жирными от мяса руками), но слушал внимательно. В торговых делах никогда наперед не знаешь, какая из новостей обернется прибылью. Со слов Фоки выходило, в Фанагории Риномет узнал, что джебу-каган вдруг решил продать его базилевсу Тиберию. Точнее, узнала об этом молодая жена и сказала мужу. Мол, верные люди при дворе отца ей сообщили: Тиберий наобещал джебу-кагану за Риномета груду золота и возы с оружием и доспехами. И чего-то еще, земли, небось… А всего-то нужно отдать Риномета или хотя бы голову его.

– Нет, за одну голову, наверно, дешевле у них выходило… – вдруг перебил Плешивого Григорс.

– Почему это?

– Так без носа же! Без носа – товар порченый получается. Если продавать, то со скидкой, значит, – уже откровенно хохотнул капитан.

Плешивый соображал мгновение, потом тоже закатился от его шутки. Закашлялся меленькими, сухими смешками.

– Истину говоришь, почтенный Евдаксион, голова без носа – со скидкой… Ой, не могу, ой, уморил… Ха-ха-ха… А рассудить дальше, так голову знамо удобнее продавать, чем живого. Ее и в Константинополь быстрее переслать, и с дороги она не убежит!.. Без носа-то, со скидкой купленная! Ха-ха…

– А дочь хазарина как же? Хазарка-то? – вспомнил капитан.

– А вот так! Каган, нехристь, родную дочку с будущим ребятенком не пожалел, видишь, оно как… Нехристь!

– Будто христиане за золото не продают, – зачем-то заступился Евдаксион за кагана.

– Оно конечно…

– Еще бы не конечно! Скажу тебе, друг Фока, время сейчас такое – испаскудился народ! Дай побольше, и крест с себя продадут, и душу в придачу. Да и то не дорого возьмут. Чего они стоят-то, эти души, в которых одна подлость лукавая и никакого божественного просветления?

Скилиц согласно кивал. Он тоже не обольщался по поводу душ современников. Ох, времена, ох, нравы…

Собеседники значительно помолчали, потом Плешивый продолжил:

– Так вот, уважаемый Евдаксион, дальше, значит, сговорились базилевс Тиберий с джебу-каганом, и за Ринометом (головой его окаянной!) отправились архонт Максим Валгиц, а с ним еще один из чиновных. Юстиниан же, не будь дураком, отозвал Валгица в отдельную комнату, якобы на пару слов тайных, и быстро задушил струной от арфы. Потом второго позвал и задушил так же. Отослал беременную Феодору, басилиссу свою неумытую, к отцу в Хазарию и снова исчез, как раньше из Херсонеса. Вот такие дела, друг, творятся под Божьим небом… И то сказать, – Фока вдруг присунулся поближе к уху Григорса, горячо обдав винным духом и зубной гнилью, – может, и не плох был Юстиниан Риномет на троне… А, друг, как думаешь?.. Не так плох, как теперь говорят… Ну, на дыбу вешал, дымом курил – так боялись же его! Чиновные, только имя его услышав, с лица бледнели! Сейчас-то, глянь, сборщики податей за последней медной нумией хоть в задницу к тебе залезут, из кишок вынут. А думаешь, в казну она попадает, нумия? Нет, все себе, себе… Совсем порядка не стало в православной империи! Бога они не боятся!..

С этим Евдаксион был согласен. Бога не боятся – истинно. При Ираклидах, крепких как один правителях, жили куда тверже и правильнее, чем при Леонтии Пьяном и Тиберии Пуганом. Это весь народ говорит. Сейчас, купив должность, каждый из чинов начинал рвать деньги, где только может, пока власть опять не сменилась и его место снова не перепродали. Но углубляться в опасную тему все-таки не стоило, не место в таверне таким разговорам.

Маланий, как и все содержатели таких заведений во всей богоизбранной империи, регулярно докладывал о речах посетителей тайному сыску. Конечно, этот хитрован знает, о ком можно докладывать, а с кем лучше дружить, чтоб не потерять прибыль, контрабанда-то к нему от Григорса поступает. Вроде надежно, но на кого можно надеяться в наше время?

Не поддержав тему всеобщего неустройства, капитан отшутился. Мол, кому как, а ему, к примеру, жалко сборщиков налогов, принужденных ковыряться в заднице у Плешивого. Монет они там не найдут, а кое-чего другого – в избытке наковыряют, только загребай.

В отместку за страшные разговорчики, от которых так и тянет вонью тюремных подземелий архонта Крыма, Григорс начал ехидничать над рассказом Плешивого. Мелко прихлебывал терпкое, без воды и меда, вино и ухмылялся язвительно: все вроде бы складно, красиво брешешь, друг дорогой, только непонятно одно… Чего? А вот чего – за какой надобностью, к примеру, джебу-кагану хазар есть плохо прожаренную человечину? Или у Ибугира Глявана мало слуг, способных хорошо приготовить мясо? Или не хватает ременных плетей, придающих слугам неиссякаемое усердие?

– А любит! – нимало не смущался Фока, по привычке приглаживая маленькой, в пигментных пятнах ладошкой последний, уцелевший пушок за ушами. – Как есть любит каган, чтоб мясо под зубами почти пищало. Потому – дикий он!

Плешивый – такой, и соврет где, да никогда не сознается. Когда-нибудь точно добрешется до тюрьмы архонта или чего похуже! Ну, бог ему судья…

* * *

Наговорились тогда с Фокой, насиделись за столом до отрыжки и разошлись. И надо случиться, что как раз днями после того разговора на борт к капитану Григорсу заявился некий Миак, человек непонятный какой-то. По годам – не старый и не молодой, наружность – не броская, одет не бедно, но строго, в темное.

Гость пристально, цепко глянул на капитана и сказал, что галея «Божья милость» известна на крымском побережье быстротой хода, крепостью и надежностью, потому к нему, Григорсу, важное дело. Нужно, мол, отплыть немедленно к городу Символы, забрать оттуда одну очень высокопоставленную особу и перевезти ее к устью Дуная. «А кого, зачем, про то капитану знать без надобности!» – криво, без веселья, усмехнулся Миак, поглаживая темную, аккуратно подстриженную бородку.

По властной, спокойной манере держаться капитан сначала принял его за фискала или иного чина из администрации. Сейчас чиновники (ох, прав Плешивый!) такую власть взяли без узды и опаски, что в горле пересыхает от злости. Впрочем, быстро сообразил, что те бы назвались сразу. Этот – нет, словом не обмолвился. Значит, из простых будет. Ну, так простонародье должно знать свое место, а не ходить так, будто никогда не гнуло спину в поклонах!

Евдаксион сам знал за собой этот грех – боялся он власть имущих. Еще с детства, наверное, с тех давних пор, когда босоногим мальцом все время слышал про «них», которые «могут все». В море ничего не боялся, и шторма его били, и с пиратами приходилось рубиться, и однажды чуть не угодил в плен к зловредным арабам-нехристям, ушел с кораблем лишь чудом, за счет собственной лихости и нахальства. А стоит увидеть какого-нибудь демагога (так, на греческий манер, называют теперь чиновников) – сразу дрожь в коленях и на душе как-то нехорошо делается. Неуютно от робости.

Разозлившись, что гость, скорее всего, заметил его первоначальный испуг, Григорс расправил усы, обстоятельно прочистил глотку вином и начал куражиться. Да чтоб ему обжениться на морской каракатице, сочащейся слизью, чтоб ему тысячу лет не ступить на берег, чтоб ему опиться гнилой водой до опухлости рук и ног! Да пусть хоть всю «Божью милость» усадят высокопоставленными особами, а он, Евдаксион Григорс, удачливый купец, уважаемый член Лиги мореходов и корабелов, известный на побережье капитан, не собирается ни в какие Символы. У него свои дела и заботы. Важные дела и многочисленные заботы. «Про которые случайному человеку знать без надобности!» – мстительно передразнил он.

Перед простым человеком почему бы не показать гонор?

Миак слушал капитана, не меняясь в лице. Даже как будто с некоторой скукой, как пожилой учитель наблюдает за проделками очередного юного оболтуса, пришло в голову Григорсу.

– Сто золотых солиди за этот рейс, – прервал он излияния капитана. – Десять – сейчас, остальные в устье Дуная.

– А… – Григорс поперхнулся. – Сто?..

Гость смотрел все так же спокойно.

– Я не ослышался, уважаемый господин?! Сто золотых? Не семиосисов, не тремиосисов, сто полновесных солиди, уважаемый?

Плата раз в двадцать превышала ту, которую Григорс запросил бы, окончательно обнаглев. А честно сказать, согласился бы и за пять серебряных милиарисиев, тоже цена высокая…

– Именно. Сто! Десять – сейчас, остальное – на Дунае, – повторил Миак и небрежно, словно пригоршню медных нумий, бросил на стол кошель грубой кожи. Внутри приятно, мелодично звякнуло.

Капитан быстро накрыл кошель широкой ладонью. Дернул завязки, заглянул внутрь и невольно расплылся в глуповатой улыбке. От радости чуть было не ляпнул, что за такую плату хоть собственную душу готов заложить. Удержался лишь в последний момент – а ну как спросит на самом деле?! В смысле – душу…

Едят его рыбы, кто знает, кто этот гость, что так сорит золотом… Где звон золотых, там и запах серы недалеко! – как любит говорить отец Велизий из церкви Пречистой Девы. Этот знает толк в сере, ему, хоть и служитель Господа, ее, похоже, нюхать и нюхать. Ненасытное чревоугодие и неистребимая жажда, которые сам Велизий объясняет провальной болезнью кишок, явно приведут пастыря в место пониже рая…

Тем же вечером «Божья милость» выбрала якорь и вышла в море.

Символы, по-хорошему, даже городом трудно назвать, совсем небольшое поселение неподалеку от Херсонеса Таврического. Зато на берегу множество маленьких укромных бухт, куда удобно причаливать по тайному делу. Как большинство мореходов, Евдаксион в эти смутные времена хорошо зарабатывал на контрабанде.

Нет, капитан Григорс с самого начала понимал, что плаванье не простое, сто золотых – слишком щедрая плата за обычный рейс. Правда, дело оказалось не в дьявольщине. Но не многим лучше. У Евдаксиона дыхание перехватило, когда на борт взошел высокий человек с изувеченным носом в пурпурной императорской хламиде. Понял, кого предстоит везти, во что вляпался… Государственная измена – каракатица ему в глотку!

Впрочем… А кто узнает? – тут же сообразил капитан. И самому базилевсу, и его спутникам сохранение тайны еще важнее. И сто золотых солиди – все равно сто золотых солиди, за такой куш можно рискнуть просоленной шкурой. Сама его галея, птица морская, этих денег не стоит!

Значит, теперь Меченый бежит на Дунай… Зачем? Там и просвещенного люда нет, одни варвары – авары да болгары. Уж не к ним ли нацелился?..

Риномета сопровождали мускулистые, в шрамах, телохранители при броне и оружии и десяток явно знатных господ, тоже при мечах и кинжалах. На галее сразу стало тесно и многолюдно. Тут в самом деле не знаешь, как встать, как повернуться, как рот открыть, чтоб не брякнуть неподобающего. Он и при виде чинов из окружения архонта всегда испытывает нехорошую слабость в кишечнике, а здесь – багрянорожденный базилевс со знатными приближенными!

«Посмотреть, хоть и свергнутый, а вон как держится! Величия столько, что при одном взгляде язык проваливается до самой жопы! – с грубоватым восхищением думал Григорс, украдкой посматривая на базилевса. – Увидеть его на троне – сдохнуть, наверное, со страха…»

Риномет почти не обращал внимания на капитана. Лишь глянул вскользь – непонятно, заметил или нет. Автократор, похоже, ни на что и ни на кого не обращал внимания. Все плаванье шагал и шагал по палубе, морщил высокий лоб, почесывал свинячий обрубок носа, перекатывал в голове свои думы. Больше половины его свиты скоро свалились с морской болезнью, лишь изредка выползали из трюмов под палубой поблевать за борт. А он – как железный! Перекусит наскоро или перемолвится со своими несколькими словами и опять вышагивает…

* * *

«Куда же все-таки бежит базилевс на этот раз?» – от нечего делать гадал капитан на протяжении всего плаванья. Вот и сейчас, стоя на палубе, Евдаксион опять задумался над капризами злой Фортуны (тьфу, пропасть адова, не хотел, а опять оскоромил себя язычеством!), которая даже всесильными правителями мира играет, как ребенок деревянными куколками. «А впрочем, его-то какое дело… – не в первый раз одернул себя капитан. – Только бы дойти, только бы дойти побыстрее и забыть все…»

Словно сглазил!

Успокоенный хорошим ходом галеи капитан снова растекся мыслями и как-то просмотрел момент, когда у горизонта появились и закучерявились небольшие серые облачка. Издалека – нестрашные, легкие, но на самом деле очень нехорошие облачка… Для опытного морехода, вдоволь нахлебавшегося коварства осенней погоды, печенкой и требухой прочувствовавшего, что эти воды издавна называют черными не за цвет волн, совсем паскудные облачка – заметил их наконец Григорс. И движутся слишком быстро, догоняют галею, чтоб ему подавиться жгучей медузой!

Облака действительно словно погнались за кораблем. Быстро, как бывает на море, развернулись в огромные тучи, обложили небо так же плотно и неотвратимо, как орды варваров обкладывают приграничные городки. Вода за бортом словно начала закипать, вспенилась белым, пошла частыми, злыми всплесками. Ветер усилился, заморосил дождь, и белый день скоро превратился в подобие ночи.

Неторопливые размышления на корме для капитана закончились. Теперь приходилось носиться по палубе таким же диким галопом, как пьяный моряк гонится за смазливой шлюхой. Дел сразу стало невпроворот. Пришлось быстро убирать паруса, вынимать из гнезд тяжелые мачты, снимать с них навесные реи и укладывать вдоль бортов.

Капитан сипел, хрипел и погонял матросов такими словами, что, наверное, черти в аду восторженно вторили его выкрутасам. Временами он вспоминал про высокородного пассажира, испуганно оглядывался в его сторону. Но ветер крепчал, волны высились, и как тут стерпеть, чтоб не поддать скорости очередному бездельнику, никчемному сыну козла и девки-давалки, смачным пинком под зад! И как не растолковать попутно, что для спасения собственной шкуры нужно хвататься за канат не как баба беременная щиплет себя за соски, а как черт вцепляется в душу согрешившего праведника! Веселей, веселей, ребята, чтоб вас дьявол проквасил! Чтоб вам тысячу лет давиться отрыжкой болотной гадюки и срать морскими ежами!

Хвала Иисусу, хоть паруса успели убрать без потерь. А скоро пришлось сушить весла, втягивать их внутрь и наглухо задраивать деревянными щитами весельные порты. К тому времени волны окрепли, выросли, с грохотом и шипением перекатывались через палубу. Трепали галею так же безжалостно, как осенний ветер мочалит на ветке последний лист.

Впрочем, это была еще не буря, лишь ее преддверие…

Клавус держали уже четверо моряков, чертыхаясь и оскальзываясь от натуги на мокрых досках. Одного из них, неуклюжего, колченогого Лукиана из Фары волна смыла за борт, как рукой смахнула. (Упокой, Господь, его грешную душу, хоть и редкостный был лентяй!) Заметив это, Евдаксион сам вцепился в тяжелый и мокрый клавус. Налег всем телом, от усилий забыв ругаться.

Моряки, исходя жарким потом среди холодной воды, из последних сил удерживали нос корабля против волн, все сильнее подбрасывающих галею…

Но и это была еще не буря!

Настоящий ад разразился позже, когда водяные валы выросли, казалось, до самых туч, когда ветер завыл-засвистел как тысяча голодных бесов, когда за стеной дождя уже стало не различить воду и воздух, и лишь ослепительные, оглушительные молнии освещали бедствие «Божьей милости».

Капитан Григорс плавал по морям с неполных десяти лет, видел штормы, всякое повидал, но подобные на его памяти можно пересчитать по пальцам одной руки…

Когда переломился дубовый клавус, он сначала не понял, что случилось. Показалось, молния треснула совсем рядом, странная молния без огня. Все еще сжимая в руках кусок дерева, он отчетливо, как-то очень неторопливо удивился про себя, насколько вдруг легко пошла рукоять, словно волны разжали пальцы… А почему он падает? Почему матросы-бездельники вдруг посыпались за борт переспелой айвой с дерева?.. Тут его с силой стукнуло о палубу, поволокло в потоке бурлящей воды. Лишь обломок клавуса в окостеневших ладонях, встав в распор между фальшбортом и еще чем-то, удержал капитана от падения в море.

Это он сообразил потом, когда очнулся. Сначала сознание погасло от удара головой о твердое…

Сколько он пробыл в забытьи? Что теперь с кораблем?

Бог знает!

В голове вяло, с болью, шевелилось обреченное: «Лучше бы не выныривать из мрака, все равно всем конец! Клавус сломан, неуправляемую галею рано или поздно повернет к волне боком, опрокинет вверх килем, разобьет в щепки… Попробовать поворачивать веслами? Нет, не получится на такой волне, стоит отдраить порты, как трюмы зальет по самый верх… Конец! Господи, да за что же?!»

«Отче наш, еже Повелитель един, еже суть Пастырь рабов твоих…» – сами собой возникли в душе слова молитвы. Он горячо, торопясь, сбиваясь, зашептал их, отфыркиваясь от соленой воды.

Конец!

Капитан сам чувствовал, его сознание словно бы раздвоилось в тот момент. От удара, наверное, когда голова пополам… Он навсегда запомнил, как искренне, до слезы, выговаривался священный текст. И при этом успевал еще и о другом подумать – жалел галею и себя, конечно… Так же, не прерывая молитвы, успел подумать не без ехидства, что им, привычным морякам, тяжело, а каково сейчас пассажирам! Тоже молятся, небось, что еще… И тут же, словно в ответ, услышал чужую молитву совсем где-то рядом… Приподнялся с усилием – точно, Миак, то-то голос знакомый… Миак на коленях… нет, на четвереньках, и Юстиниан рядом с ним полусидит, вцепившись во что-то…

А почему Миак кричит на своего базилевса?

– Погибаем, базилевс! Мы погибаем!

«Это и так ясно, к чему кричать…»

– Мы гибнем, господин, гибнем! Покайся же! – уже отчетливо слышались выкрики Миака. – Дай же обет Господу Богу нашему во спасение твое не наказывать никого из твоих врагов! Пусть, Боже Святый, все они живут в мире и благоденствии, если Он вернет тебе царство! Пусть будет так во имя Господа Всепрощающего! Прости их, господин, как Иисус всех прощал!

– Ах, не наказывать?!

– Господин!..

– Ах, не наказывать просишь?! Раб! Червь!

Капитан не сразу сообразил, что это не буря отвечает Миаку, это голос самого базилевса. Увидел, как тот, приподнявшись, попытался пнуть слугу. Но не достал вроде бы, очередной удар волн повалил его.

– Господин мой!..

– Да, я клянусь! – выкрикивал базилевс. – Клянусь перед лицом Господа, перед лицом Сына Божьего, клянусь отомстить всем предателям и неверным, всем трусам и малодушным! Пусть Господь потопит меня вот сейчас, на этом вот месте, если я пощажу хоть кого из них, если хоть кто-то из их семей и родни останется безнаказанным! Я, помазанник Божий, законный автократор ромеев, клянусь тебе в этом, Господи!

Обращаясь уже не к Миаку, – к самому Всемогущему! – Юстиниан перекрывал даже рев шторма, показалось Григорсу. И ничего он не шепелявый, так, слегка запинается в некоторых словах…

«Теперь – точно конец!» – со странным, оцепенелым спокойствием успел подумать Евдаксион. Богом проклятый базилевс сам накликал. Потом, похоже, капитана опять чем-то ударило. Он снова потерял сознание.

Помнил, когда очнулся, удивился, что все еще жив. Что галею вроде бы болтает как-то поменьше, помягче. Когда капитан окончательно пришел в себя, то увидел, что шторм успокаивается…

* * *

Избитая морем галея подходила к устью Дуная. В голубой дымке между морем и небом уже виднелась темная полоса берега. От нее в синие воды Понта Евксинского отходил широкий клин более светлой воды, это река потоком вливалась в море.

Шли медленно, всего на четырех веслах по каждому борту, над которыми надрывались восемь уцелевших рабов. Мачт больше не было, смыло мачты. И новый, наскоро сколоченный клавус держится почти на соплях, озабоченно поглядывал капитан Григорс.

По привычке он разгладил усы ладонью и тут же сморщился. Слева от темени до подбородка все опухло и налилось синевой, прикоснуться больно. Приложило его…

Впрочем, чувствовать эту боль было даже приятно. Живой, Господи, Твоя воля, слава Тебе!..

Чуть раньше капитан ножом отхватил у себя с головы прядку черных, с сединой волос, незаметно для всех и вроде как для себя самого, отвернувшись от своей же руки, перебросил через фальшборт. Это тем, древним…

– Капитан! – услышал вдруг звучный оклик.

Ох, знакомый теперь!

Григорс вздрогнул, дернулся и во всю прыть засеменил по палубе к базилевсу. Не дойдя трех шагов, грузно бухнулся на колени, склонил голову. Надо – не надо, а хуже не будет, рассудил он. Почтения к высшему никогда не бывает слишком много, всегда – только мало.

– Встань, капитан!

Он встал, но не сразу осмелился поднять глаза.

Когда поднял, заметил, что Риномет смотрит на него без гнева. Глаза яркие, непокрытыми волосами играет ветер, тупые обрезки ноздрей чуть заметно колеблются от дыхания. Спокоен, весел, невозмутим… Как будто не было никакой бури, будто половину людей не смыло за борт и вторая половина не готовилась идти на корм рыбам!

«Вот она, сила власти… – мелькнуло у Евдаксиона. – Хотя нет, не власти… Просто – сила!»

– У тебя хороший, крепкий корабль, капитан, – звучно, но с едва уловимой неправильностью, сказал Риномет. – Мне понравилось это плаванье, в нем Бог явил свою волю. Я запомню тебя, капитан. Скоро я верну себе власть, и ты узнаешь благодарность базилевса ромеев! – Он дернул острым подбородком, показывая, что все сказал.

– Слава! Слава Юстиниану II Великому! – Евдаксион снова грохнулся на колени.

«Запомнит?.. Может, лучше, кабы забыл… Да вернет ли трон?» – Капитан опять склонил голову, чтоб автократор, избави Господи, не прочел сомнение в его глазах.

За три с лишним десятка лет жизни Григорс научился разбираться в людях, без этого не только в торговле не преуспеешь – команду толком не наберешь. Он уже понял, что Риномет из тех самолюбивых натур, которые малейшее возражение собственной воле расценивают как прямой вызов…

Подумал и сам испугался собственных мыслей. Ему ли, сыну шлюхи и пьяницы, судить о багрянорожденном? Не нахальство с его стороны – разбираться в характере базилевса?! Хотя…

«А ведь вернет власть!.. Этот – вернет!» – мелькнуло неожиданно, как озарение.

Базилевс, бросающий вызов самому Богу посреди водяного ада, – захочешь, да не забудешь. И пощади, Господи, его врагов, потому что им больше не от кого ждать пощады!..

 

3

Костер набирал силу, и шаман набирал силу. Кружился, подпрыгивал, бил в бубен и себя хлестал бубном, словно коня подстегивал. Выл, кричал, пел, бормотал что-то даже не на языке талов, совсем непонятное. Глаза дикие, взгляд невидящий, движения настолько быстрые, что не уследишь. Его длинная, ломкая тень в мерцающем свете пламени металась подраненной птицей. Чудилось, вот-вот тень отделится от тела, закружится сама по себе.

Любеня понимал, Хаскара уже здесь нет, его дух уже там, в Верхнем Мире. Путешествует по таким далям, о которых подумать страшно.

Алекса, наблюдая за чужим, таинственным действом, все крепче прижималась к нему. Щекой почувствовав невесомое касание волос, он отвлекся, побережнее переложил руку на ее плечах.

Вроде обычное дело – взять девушку в жены, дать клятву богам быть вместе, делить кров, и хлеб, и судьбу, в радости – радоваться, в горе – не гнуться… Со стороны посмотреть – обычно. А как до самого дошло – нет, не так… У него – по-другому, не как у всех! – был твердо уверен он.

До сих пор самому странно, как сподобился. Ведь он, Любеня, никогда не был особо боек с девками. Начнет с ними разговаривать и робеет почему-то, теряет слова. Брат, высоченный красавец Ратмир, даром что младший, все время задирал кому-то подол в кустах за деревней. А он, старший, все воевал где-то, некогда было научиться. Положа руку на сердце, здесь сам себя не узнал – налетел как коршун на куропатку, схватил…

Подумал и усмехнулся. Вспомнил, как сговаривались их родичи. Тоже неспешно, до томления и зубовного скрежета. Мама Сельга с несколькими старейшинами два раза ездили к оличам говорить, их старейшины в ответ приезжали.

Брать жену из другого рода – дело, в общем, обычное. Не зря на торжища по весне и осени вместе со старшими ездят и молодые. Старшие там, понятно, торгуют, обмениваются товаром, а парни и девки приглядываются друг к другу, кто посмелей – даже сговариваются. Издавна так ведется – кровь между родами мешать, чтоб, значит, в одном не застаивалась. А зачем – даже старики не знают. Наверное, так бог Род завещал, от него пошел этот древний обычай.

Но всякое дело договора требует, а договариваются в лесах подолгу, объедаясь и опиваясь от умственного усердия.

Любеня не сразу понял, что его избранница матери не понравилась. Сельга и не говорила прямо, раз только, когда он вслух восхищался красотой любимой, прервала неожиданно резко: «Красивая, да… Жалко только, умом не вышла». «Почему не вышла? С чего ты взяла?» – растерялся от неожиданности Любеня. «Не знаю уж почему. Не вышла, и все тут… А люди говорят: глупый мужик – беда на дворе, глупая баба – беда в доме…» – сказала Сельга и отвернулась.

Любеня сдержался, не ответил злостью, но крепко тогда рассердился. Нет, в самом деле, Сангриль когда-то называли глупой, теперь – Алексу. Как сговорились все! Там, у свеев, пеняли на его любовь, говорили, что глупа как утка, и здесь все сначала. Словно он лишь глупых баб способен любить!

Еще Заринка, сестренка, изъела крапивными подковырками. Мол, краса-невеста статью богата – и спереди как у коровы висит, и сзади как у свиньи не опоросившейся. Только зачем было далеко ездить, неужто в своем роду жоп и грудей не нашлось?

Маленькая пока, бесится от девичества.

Сказал ей – надулась, обозвала его, убежала…

Любеня вдруг вспомнил, как Заринка передразнивала плавную, чуть вразвалку, походку Алексы, широко виляя тонкими, словно у парня-подростка, бедрами. Засмеялся.

– Ты что, Любенюшка? – тихо, в самое ухо спросила Алекса.

Его жена перед людьми и богами…

– Ничего. Так… Подумал, вот придут родичи с утра величать молодых, а нас нет. Потерялись.

– Потерялись, – подтвердила она. – Нехорошо, наверное. Обидятся.

– Хорошо!

Алекса уже несколько раз просила отвести ее к чуду, живым камням, что сами собой перекладываются с место на место. Вот и украл муж жену посреди свадебного пира. Надоело смотреть на хмельные, раскрасневшиеся лица, слушать обычные шуточки про крепость мужского корня и податливость женского устья.

Родичи любили позубаскалить над этим не меньше, чем налившиеся пивом воины моря. И кто утверждает, что все народы отличаются друг от друга?

А ему хотелось остаться наедине. Пить глазами ее красоту, вдыхать ее сладкий, травяной запах, касаться прохладной, нежной, светящейся в темноте кожи.

Убежали! И долго потом смеялись в лесу, представляя, как родичи будут сидеть и сидеть за столами. Есть мясо, хлеб, заедать киселями и кашами, запивать крепкой сурицей. Валиться, вставать, снова пить и есть. И сами забудут, почему сидят, начнут спрашивать один другого…

Девять живых камней, огромные, в половину человеческого роста валуны серо-синего цвета, Алексу не удивили. «Камни как камни, ничего такого…» – лишь сказала она, задумчиво наморщив лобик. Хотя Любеня показал ей следы на земле от их перемещений, рассказал: вот этот раньше здесь лежал, этот – здесь. А ведь никто их не двигает, сами. Живые.

Коснуться, даже просто подойти к камням девушка после его объяснений побоялась. Любеня подошел, положил ладонь на холодный каменный бок. Мамка Сельга как-то объясняла ему, что это не простые камни, что в них – сила. Но не бесов, не навьей нежити, как боятся родичи. Другая сила, непонятная, спящая. «Может, в этих камнях спят теперь древние, неведомые нам боги, что правили на земле до наших, нынешних?» – предположил он тогда. «Может быть», – согласилась мать.

Ему ли не знать про других богов? Широкобедрая, большегрудая фигурка каменной бабы, что нашел он когда-то в Пещере Великанов, до сих пор у него.

На всякий случай Любеня мысленно попросил неведомую силу живых камней тоже благословить их с Алексой.

А потом девушка по-настоящему испугалась – из-за деревьев вдруг вышел шаман талов Хаскар. Те, кто не видел раньше, часто пугаются его вида.

Сам шаман, показалось Любене, не был удивлен встречей. Еще издали кивал приветливо и скалил темные пеньки зубов. Как будто поджидал их здесь.

– Ай, Любеня, ай, молодец парень, – приговаривал кам на языке славян, смешно, по-своему ломая его. – Бабу взял – молодец. Хорошая баба – гладкая, складная. Совсем хорошая…

Любеня Хаскара давно уже не пугался, Сельга с ним часто встречалась, подолгу разговаривала о волшбе, о камлании, о целебной силе трав, ягод и грибов. Говорила потом: талы – древний народ, шаман много интересного знает. Вообще, низкорослые, узкоглазые талы – мирные, у них и железа-то нет, даже оружие костяное. Поличи хорошо уживались с ними. Но для оличей талы еще в диковинку.

– Ай, сладкая! Мед, а не баба! Понимаю… – продолжал приговаривать кам. – Молодые любиться хотят, понимаю… Бог Ягила каждую весну любит Землю, шибко любит, много семени разливает. И от этого рождается все вокруг… Хорошо! Но – камлать надо. Сначала – камлать, в будущее смотреть, деток видеть, счастье видеть… Потом – любиться. Совсем будет хорошо! Пойдем, паря, пойдем, женка, будем огонь разводить… Камлать вам буду, однако, у богов счастья-удачи просить! Хаскар знает, Хаскар может…

Вот так и получилось, что они с Алексой сидят теперь у костра, прижимаются друг к другу как можно крепче, слушают вскрики и бубен шамана, следят за его причудливыми, порхающими прыжками.

Странно все получилось. Необычно. Как необычной стала сама их встреча, растроганно думал Любеня, щекой чувствуя теплое, частое дыхание девушки…

* * *

Пронзительный, тонкий крик кама поднялся, казалось, до самых небес и вдруг оборвался. Резко, сразу, словно в горле у кама лопнула тугая тетива лука. Хаскар упал как подкошенный, прямо рядом с костром. Мало что не попал в огонь головой.

Алекса дернулась было к нему, но Любеня придержал девушку. Нельзя подходить – дух шамана, возвращаясь из небесного путешествия, может испугаться чужих, не вернуться в тело.

Кам лежал долго. И вроде бы не дышал. Любеня сам начал беспокоиться: а как не встанет? Заблудится дух в бескрайних просторах Прави, которую талы называют попросту Верхним Миром, что тогда?

Но шаман поднялся. Сидел на земле, ошалело поводя головой, будто никого и ничего не узнавая. Потом встряхнулся, поднялся тяжело, обеими руками опираясь на палку. Теперь он опять казался старым и неуклюжим. Стоял и смотрел на огонь. На них – нет, не смотрел.

– Холодно, – вдруг сказал он. – Совсем холодно, однако… Скоро белые мухи полетят, Бабу-Землю снежным покровом укроют. Деревья умрут, трава умрет – все умрет до весны. Весной снова жить будет, однако.

– Снег еще не так скоро, – возразил Любеня.

Шаман не ответил. Отрешенно смотрел на огонь, показывая, что уже все сказал.

– Ну, что ты видел? – спросил полич.

Нехорошо как-то ему стало. Тревожно. Слишком явно прятал глаза шаман.

Отец кама, прежний шаман Кирга, был злым как собака, засидевшаяся на привязи. Такой спать будет – во сне укусит. Любеня знал, именно он когда-то науськал первого силача талов Яши на поединок с его отцом Кутрей. Отец чуть не погиб от рук силача, но все-таки убил его, мамка Сельга рассказывала об этом. Хаскар – не такой. Добродушный, приветливый, улыбался часто и много. Талы почитали его, как положено чтить шамана, но не боялись так, как Киргу.

Почему Хаскар вдруг сделался похож на своего неприветливого отца?

– Видел, да… Много скакал по небу на коне, много видел, – рассказал шаман, неохотно цедя слова. – Хаскар может, да…

– Что ты видел?

– Пойду я… А вы любитесь, да… Пока время есть – можно любиться. Костер большой, теплый, согреет. Женка горячая, сладкая, тоже согреет… Хаскара никто не согреет, Хаскар замерз в Верхнем Мире… Пойду я…

«Пока есть время? А почему – пока?!»

– Что видел?! Скажи! – настаивал Любеня.

– Духи говорили со мной. Это так! – Хаскар обернулся, непроницаемо скользнул взглядом, прищурившись еще больше. Значительно поднял корявый, как сучок, палец: – Духи сказали: кто знает будущее, лишается настоящего! Не надо знать! Знать – плохо, однако… Беда будет.

– О чем ты? Какая беда?! Откуда?!

Шаман опять не ответил. Развернулся и пошел прочь, тяжело припадая на резной посох с выцветшими лисьими хвостами и рогатиной на конце.

Любеня вскочил. И остался стоять. Смотрел в спину удаляющемуся шаману.

Вот бес кривоногий, узкоглазая вражина! Камлать, камлать… «В будущее смотреть, деток видеть, счастье видеть!» – мысленно передразнил он. А теперь – духи сказали… Только растревожил до холода в животе!

Беда будет…

Кинуть ему палку вслед?

– Чего это он? О чем он говорит? – взволнованно спрашивала Алекса. Ее тоже удивило, как сразу переменился шаман.

– Ничего. Устал просто, – сдерживаясь, пояснил Любеня. – Далеко летал, долго был в Верхнем Мире, вот и устал.

– По правде?

– Конечно, любимая.

– Боюсь что-то, – пожаловалась она.

– Чего?

– Не знаю. Вроде нечего, а боюсь… Мы, бабы, глупые, все время чего-то боимся…

– Не бойся! Со мной – ничего не бойся. Ты же со мной, да?

– Наверное, – она дернула плечиком.

– Как – наверное? Почему – наверное? – сразу встревожился он.

Алекса улыбнулась, блеснув беленькими, острыми зубками. С ним, конечно же, с ним! Широко открытые, доверчивые глаза совсем близко, яркие красивые губы чуть заметно вздрагивают.

Он шагнул к ней, и она шагнула навстречу. Одним движением распустила нарядный, расшитый мелким бисером пояс, откинула в сторону. Гибко, змейкой, выскользнула из рубахи, мягко переступила через нее, качнув полными, налитыми грудями. Розовые соски – как два лукавых, подмигивающих глаза.

Откровенность ее обнаженного тела ослепила его. И отблески костра, что играют на нежной коже, как будто гладят ее украдкой…

Он протянул к ней руки, прижал к себе, зарылся в струящиеся, невесомые волосы, игриво, как расшалившийся щенок, лизнул маленькое ушко.

Алекса плавно, одним движением отстранилась. Потянулась сладко, еще больше приподняв грудь. Провела руками по бедрам, словно показывая их плавную, манящую округлость и трогательный темный пушок внизу живота. Весело повела глазами:

– Ну, воин, я тебе нравлюсь?

– Нравишься! – хрипло выдохнул он.

– Очень-очень нравлюсь? По правде?

– Очень нравишься! Ты – красивей Лады-любви и Лели-весны! – не сразу, но нашелся он.

– Нет, красивей – не надо, – она серьезно наморщила лобик. – А ну как ревнивые богини позавидуют красоте смертной, сделают что-нибудь.

На миг он запнулся мысленно, словно где-то уже слышал подобное. В далеком прошлом, от другой девушки. От прекрасной Сангриль. Что же получается – они не только внешне похожи?.. Но Любеня тут же перестал думать об этом. Зачем думать, если кровь стучит в висках ударами молота, если сейчас больше нет никого в необъятной Яви, только он и она…

Пусть будет то, чему суждено быть! Пусть все темные силы Нави встанут у него на пути, пусть сам Рок воспротивится их союзу, но сегодня, сейчас – она с ним!

Она – его!

 

1

Походный шатер болгарского хана Тервела высок и просторен, как небо над степью. Настоящий дворец из катаного войлока, натянутого на деревянную основу. Стены внутри и снаружи отделаны светлыми, дорогими шелками, закрывавшими теплый, но грубый войлок. Пол поверх обычных кошм выстлан мягкими коврами из Сирии, яркими как цветущий луг. Бронзовые светильники извиваются на тонких ножках, давая не только свет, но и приятный дым благовоний.

За стенами шатра задувают нескончаемые ветра осени, гоняют по жухлой степи подпрыгивающие клубки перекати-поля, но внутри всегда тепло и уютно от жаровен с рдеющими углями. А сейчас в шатре повелителя Великой Болгарии даже жарко, от многолюдства и духоты потрескивает и чадит масло в светильниках. Хана Тервела, неподвижно восседающего на мягких подушках, окружают дородные боилы, суровые, отмеченные победными шрамами полководцы, тощие, увешанные амулетами камы и седобородые родовые старейшины. Ковры перед ними густо уставлены кушаньями. Баранина и конина – простая, традиционная еда степняков – перемежаются причудливыми кушаньями греческой и италийской кухни. В серебряных и золотых кувшинах вино, пиво, наливки из ягод, медовая брага словен и кислый кумыс.

Ханский пир – в честь высокого гостя, автократора ромеев Юстиниана II. Сам гость сидит в другом конце шатра в сопровождении всего двух телохранителей и двух знатных ромеев. Невелика свита у свергнутого правителя, отметили все приближенные хана, скрывая ухмылки.

Хотя, рассудить, пусть сейчас базилевс Юстиниан не у власти, но кто, кроме Тенгри, Отца Небесного, знает судьбы людские? Сейчас – нет, завтра – да, особенно если хан Тервел со своим огромным войском решит вмешаться в ромейскую политику. Все знают, узурпатором Тиберием в империи не слишком довольны, тот много думает о том, как удержать власть, и куда меньше – как управлять обширной державой. Самое время ударить по богатым ромеям и вдоволь пограбить.

Впрочем (это тоже все знают!), давать хану Тервелу советы, что плевать против ветра. Если совет хорош, можно не сомневаться, хан сам уже до него додумался, если плох – хан все равно выслушает внимательно, но скажет потом так остро и хлестко, что насмешка разнесется по всем аилам, повторяемая множеством голосов. Хан хоть и славится невозмутимостью, но к глупости нетерпим. Нет, уж лучше, как положено на ханском пиру, есть много и жадно, хрустеть костями, смачно чавкать, рыгать с удовольствием и со вкусом облизывать пальцы…

Не лезет уже? Все равно надо! Чем быстрее и больше ты ешь и пьешь, тем сильнее, значит, любишь властителя. А кто утверждает, что участь придворного легка и приятна? Есть и пить в честь сразу двух повелителей – тяжелый труд. Но – почетный!

Понимая это, приближенные хана усердствовали над блюдами и кувшинами, как туча саранчи на посевах.

Спутники базилевса смотрели на варварское пиршество округлившимися глазами. Наверное, прикидывали в уме, сколько дней и ночей голодала перед ханским пиром болгарская знать. И это называется знать… Дикари!

Виновник торжества Юстиниан Риномет мало прикасался к блюдам, приготовленным в его честь, хотя к вину прикладывался часто. И много хмурился, замечали болгары. Но меньше всех ел и пил на этом пиру сам хозяин, властитель обширного Болгарского государства хан Тервел. Он, невысокий и сухощавый, вообще был воздержан в еде, питье и прочих удовольствиях тела.

Чаще, чем на блюда перед собой, хан, невозмутимо прищуриваясь, поглядывал на гостя. Тервел понимал, Юстиниан недоволен, что принимают его не во дворце в Плиске, а в далекой степи, по-походному. Сам хан не сомневался, что сделал правильно, встретившись с багрянорожденным подальше от городов и селений, где всегда найдутся любопытные глаза и длинные языки. Но вот стоило ли вообще встречаться с Меченым? В этом он не был пока до конца уверен…

Впрочем, виду не показал, встретил базилевса радушно, обнял крепко, как брата. К восторгу подданных, собственной милостивой рукой запихнул в рот гостю кусок вяленого кобыльего мяса, предварительно плюнув на него, что является высшим знаком ханского расположения. Автократор ромеев (от радости, не иначе!) долго не мог прожевать дар правителя Болгарии, с видимым усилием напрягая челюсти. Да что говорить, много почестей было воздано базилевсу, очень много. Для свергнутого автократора даже приготовили золотую двузубую вилу, это новое изобретение хитроумных греков, которым, видишь ты, не нравится пачкать пальцы едой.

Большинство болгарской знати впервые видели вилу. Они с изумлением наблюдали, как базилевс лениво накалывает куски, гадали между собой – донесет до рта или уронит на этот раз. Переглядывались украдкой – уж не такой ли вилой базилевс отхватил себе нос? Вот уж действительно зловредная выдумка подземного бога Эрлика! Словно Тенгри-Отец не дал человеку для трапезы целых две руки и пять пальцев на каждой…

Хан вдруг хлопнул в ладоши. Хлопок не сильный, почти не слышный за лязгом челюстей и сопением над кубками, но в шатре сразу же наступила тишина. Лишь один из боилов, подавившись, никак не мог перестать перхать горлом. Зажимал рот обеими ладонями и опасно синел лицом.

На него не смотрели, все глаза вопросительно обратились к хану. Многие пытались неслышно и незаметно проглотить куски во рту. От этого казалось, что суровые воины и седобородые старики гримасничают, как расшалившиеся дети.

– Ты уже дожевал, уважаемый бий Биляр? – негромко спросил Тервел. – Я могу сказать свое слово?

Бий Биляр, уже не синея, откровенно мертвея лицом, судорожно задергался, пытаясь хоть знаками изобразить, что хан может говорить всегда, везде и сколько ему угодно. Да как можно помыслить иное?! Речь хана – живая вода для иссохшихся без мудрого поучения ушей его подданных…

– Тогда – всем уйти! – распорядился Тервел.

Подданные рванулись к пологу, опережая друг друга. Двое батыров, сжалившись, подхватили под руки боила Биляра, бессильно, как рыба на берегу, открывавшего рот.

Вместе с болгарами, дождавшись подтверждающего кивка базилевса, вышли ромеи. Сам Юстиниан остался сидеть. Смотрел на хана, чуть заметно раздувая обрезки ноздрей. В тусклом свете светильников его глаза казались совсем темными, почти черными.

Видеть уродство на этом красивом лице так же неприятно, как встретить стройную, сияющую красавицу, ковыляющую на деревянной ноге, подумал хан. Обычно воины, получившие похожие увечья в бою, закрывают их тряпочными или серебряными колпачками. Это нетрудно. Но Риномет словно нарочно демонстрирует всему миру свое безобразие. Хочет, чтоб видели – он ничего не забыл и никого не простил?

Тервел неторопливо подгреб под себя еще подушек и откинулся, устраиваясь удобнее…

* * *

Хан Тервел, сын и наследник хана Аспаруха, основателя Великой Болгарии, любил удобства больше, чем положено воину. Он вообще во многом не походил на своего непоседливого отца-воителя, когда-то приведшего орду болгар в вольные степи между низовьями Днепра и Дуная и основавшего здесь сильное, независимое царство.

Тервел куда больше времени проводил на мягких подушках, чем на коне. Он был хорошо образован, не только говорил, но и читал на многих языках, даже собрал в своем дворце в Плиске обширную библиотеку. Если Аспарух был ярким и стремительным как огонь, то сын, скорее, напоминал воду – задумчив, всегда спокоен, говорит сдержанно, тихо. И решения принимал взвешенно, не торопясь.

Хотя даже враги признавали: тот, кто посчитает сына мягче или слабее отца, совершит большую ошибку. Некоторые хитроумные боилы, возмечтавшие о власти после гибели Аспаруха от кривых хазарских мечей, поняли это слишком поздно. Опомнились лишь, когда широкоплечие бури, отборные воины-волки из личной охранной тысячи хана, начали привязывать их за ноги к необъезженным жеребцам.

Кони долго таскали их за собой по степи, клочками сдирая кожу, и у мятежников было время повыть перед смертью о своем предательстве. Сам Тервел так же невозмутимо наблюдал за их казнью, как сидел за свитками в библиотеке.

Постепенно все убедились, что сын не хуже отца умеет выдернуть меч из ножен и с гиканьем помчаться на белом жеребце впереди страшной болгарской конницы, от грохота копыт которой вздрагивают земля и небо. Получив от Аспаруха в наследство обширное и сильное царство, Тервел укрепил его еще больше. Когда было можно – умел договориться с соседями, когда было нужно – шел в кровавый набег со звоном мечей и дымом пожарищ.

– Мудрый хан, справедливый хан! Достойный наследник богоподобного отца-хана! – наперебой славили его теперь бии, боилы, камы и аксакалы. Особенно громко кричали те, кто когда-то был близок к мятежникам.

Тервел милостиво улыбался всем, но не забывал об этом. Он никогда ничего не забывал…

Как и отец Аспарух, Тервел понимал, что болгары никогда не укрепятся на новых землях, если начнут разорять их коренное население – фракийцев, словен и валахов. Поэтому в царстве Болгарском все были объявлены равными. В этом хан взял пример с Ромейской империи, где греки, италийцы, сирийцы, копты, армяне, евреи, иллирийцы, даки и прочие народы одинаково считались гражданами, равными друг другу по праву рождения.

У ромеев, народа самой сильной и богатой империи мира, насчитывающей на своих землях более полумиллиона подданных, вообще можно многому научиться, понимал хан Тервел. И нужно учиться! Хотя бы тому, как строить крепкую государственную машину, не слабеющую ни при каких обстоятельствах. А если некоторые, к примеру, хитрый, но не умный джебу-каган хазар Ибугир Гляван, считают это проявлением слабости и отступничества от традиций – да смилуется над ними Тенгри Всесильный! Старые степняки говорят: тысячу глупостей можно сотворить быстро, десять умных дел требуют времени…

«Интересно, понял ли это свергнутый базилевс Юстиниан Риномет? Усвоил ли урок изгнания?» – размышлял хан Тервел, глядя на своего гостя. Он помнил, ходит среди ромеев такая шутка: «Священная власть базилевса не ограничена в империи ничем, кроме меча и удавки очередных заговорщиков!» Автор ее неизвестен, конечно. Или, что вероятнее, безвестно сгнил в сырости и плесени подземной тюрьмы. Хотя прав неизвестный, ох, как прав… Если перебирать имена базилевсов Ромеи, лишь один из четырех автократоров кончил свою жизнь в ветхой старости. Остальных резали, травили, душили удавками, в лучшем случае – лишали языка и глаз, отправляя доживать в отдаленные монастыри. И при этом империя продолжала стоять так же несокрушимо, как на высоких курганах степи стоят каменные бабы неизвестного теперь народа.

Вот чему надо у ромеев учиться – как строить крепкое государство, способное успешно существовать даже при глупых и безумных правителях!

Подумав об этом, хан сказал другое:

– Боюсь, если б пир продолжился, мои мудрые советники обожрались бы до смерти от усердия и почтения. – Тервел мягко вздохнул и добавил: – Тревожит меня, конечно, здоровье бия Биляра, как бы мы не потеряли его… Впрочем, думаю, мы смогли бы пережить такую потерю.

Риномет тоже в этом не усомнился. Хмыкнул презрительно:

– Приятно видеть, как усердно подданные работают челюстями во славу великого хана.

– Да, если бы слава правителя зависела от того, как быстро жрут его приближенные, я стал бы великим государем.

– Хан слишком скромен. Царство Болгарское уже давно называют Великим!

Они помолчали.

Первым не выдержал Риномет.

– Хан Болгарии, брат мой, я знаю, ты, наверно, удивился моему визиту. Как быстрокрылый сокол летит над степью, как стаи журавлей тянутся по осени к югу, стремился я к тебе, друг мой и брат… – начал он витиевато и многословно, как положено по константинопольскому протоколу.

Тервел, кивая, слушал его и не слушал. В общем, желания базилевса были понятны без слов – он хотел вернуть себе константинопольский трон. А для этого ему нужно было ханское войско: быстрая болгарская конница, крепкая пехота из словен и валахов. Вот чем он собирался платить за поддержку, что предложить взамен, как думал возвращать себе власть – это уже интересно…

* * *

Странная штука – власть, продолжал задумываться хан, слушая базилевса. Искажает любые поступки, как в воде переламывается отражение. Он, Тервел, никогда не любил жестокость. И сделал много жестокого, сохраняя отцовское государство. Хотел любви народа, мира и всеобщего благополучия на землях Болгарии, а получил страх. Размышлял о вечном, о течении времени, о природе вещей, а подданные видели в его молчании угрозу себе. Им казалось, что хан молчит, потому что мысленно решает их судьбы. От этого еще больше боялись.

Риномет же с самого начала правления хотел вселять страх. И, посеяв его, получил в результате ненависть. А это такое чувство, что может сделать яростными даже заячьи души.

«Усвоил урок или не усвоил?»

Тервел знал, Юстиниана все считали сильным, храбрым, щедро одаренным способностями человеком. Правда, его государственные решения свидетельствовали обратное. Неразумный ребенок, воссев на троне, и то натворил бы меньше. Риномет нарушил мирные договоры отца, Константина Бородатого, с ними, болгарами, и со словенскими вождями ходил во Фракию с войском и был разбит, едва сам ушел. Он уговорил словенского вождя Гебула переселиться со своим племенем в Опсикийскую область в Малой Азии и довел словен до того, что они начали воевать против базилевса на стороне арабов. Он повысил дань, выплачиваемую империи халифом Мухамедом, до такой неимоверной суммы, что мухамеддяне вообще отказались платить, пошли войной и заставили бежать ромейское войско. Базилевс решил увеличить поборы с Армении и в результате получил кровавое и успешное восстание Самбата IV Багратуни, когда южная часть родины предков базилевса вышла из состава империи.

И не только это… К примеру, в столице и окрестностях Юстиниан затеял множественное строительство, но сакеларием во главе работ поставил некоего Стефана Перса, кровожадного евнуха, возмутившего своей жестокостью и рабочих, и их начальников. Ни одна стройка не была закончена толком, хотя казну это изрядно опустошило. Потом базилевс решил бороться со взятками и хищениями чиновников и сделал генеральным счетчиком какого-то аббата Феодота, аскета, безжалостного к себе, а к другим – вдвое. Тот взялся за дело столь рьяно, что меньше чем за год успел настроить против базилевса всю знать империи и верхушку армии. Безродный аббат-аскет пытал и казнил даже тех патрикиев и военачальников, что вели свою родословную еще со времен Великого Рима.

Да что говорить, Риномет даже с патриархом Каллиником ухитрился поссориться – велел срыть церковь Пресвятой Богородицы близ дворца, чтоб построить на этом месте беседку и ложи для партии винетов, этих оголтелых фанатиков колесничных скачек. И заставил патриарха благословить разрушение церкви.

Словом, базилевс рушил все, за все брался, но ничего не создал взамен. Неудивительно, что Юстиниана свергли, а фаворитов его прилюдно изжарили в медном быке… Удивительно другое: как человек, которого называли умным, мог сотворить столько глупостей?

Да – жестокий, не может управлять своими желаниями… Но ведь и жестокие, необузданные правители строили крепкие государства, размышлял Тервел. Тут другое, большее, решил он. Базилевс Юстиниан, пожалуй, всерьез считает себя богом среди людей. Настолько убежден в собственном превосходстве над остальными, что принимает решения, не давая себе труда задуматься о последствиях. И впадает в безрассудный гнев, когда его планы оборачиваются против него же. А привычка к безграничной власти сделала его совсем бешеным. Он может быть даже милостивым, улыбаться, но при самом легком намеке на противоречие вспыхнет так же безжалостно, как загадочный огонь Каллиника – новое, страшное оружие, появившееся лет тридцать назад у ромеев. Хану рассказывали: этот плод многолетних трудов греческого изобретателя, чьим именем оно и названо, сжигает на море целые корабли. И огонь не гаснет даже в воде.

Понятно, такой нетерпимостью базилевс делает собственные ошибки еще хуже.

«Власть базилевса не ограничена ничем, кроме меча и удавки? На самом деле – смешно…»

Всякая власть, давно определил для себя Тервел, строится на двух принципах. Первое – управлять событиями, если можешь ими управлять. Второе – давать событиям управлять тобой, когда ничего другого сделать не можешь. Так, хороший пловец, попадая в бурное течение, не будет тратить силы, выгребая против. Позволит течению нести себя и, выбрав момент, выскочит на более спокойную воду. Вот этого второго принципа власти – не бороться с неодолимым – Риномет упорно не хотел понимать, понимал хан. Отсюда все его беды.

«Усвоил или не усвоил?»

Скорее – нет, подобные натуры всегда винят в своих злоключениях кого угодно, кроме себя… И поэтому есть смысл поддержать его силой болгарского войска! С таким базилевсом империя останется слабой. Один такой базилевс страшнее для собственного народа, чем десять полных туменов отборной вражеской конницы… Конечно, у ромеев можно и нужно учиться, но сильная Ромея не нужна Великой Болгарии!

Подумав это, Тервел улыбнулся, мягко кивая Юстиниану.

Риномета явно приободрила улыбка задумчивого хана. Он продолжил пространно расписывать, какие выгоды приобретет Болгарское государство от их союза. Про себя усмехался, что этот варвар, этот тихий, щуплый как подросток хан, похоже, всерьез верит его льстивым речам. Изумлен и восхищен, понятное дело, приветливостью законного базилевса ромеев!

Как он и думал, уговорить диких воевать за себя будет совсем нетрудно…

 

2

Лодка-долбленка плыла неспешно. Вниз по течению Любеня почти не греб, лишь слегка подправлял лодку веслом, не давая отклониться от быстрины к берегу.

А куда торопиться? Красиво же… Привольно синеет небо, осенний лес вдоль извилистых берегов Лаги пестреет желтым и красным, птичья мелочь заливается на разные голоса. Хорс-солнце еще греет вовсю, почти как летом. Не жадничает солнечный бог, дает напоследок погреться в своих лучах.

Хорошо, легко. И ведь не спали почти эту ночь, а он словно тяжелый груз сбросил со спины – кажется, сильнее от земли оттолкнуться – и полететь получится…

Нет, не прав шаман, не скоро еще появятся белые мухи…

Что же он все-таки видел, узкоглазый кам?

– А я всегда, с самого малолетства знала, что со мной случится что-то необыкновенное. И муж мой будет необыкновенным, не как прочие, – оживленно рассказывала Алекса, забавно, по-детски надувая губки. Ее голосок тоже звенел над рекой как птичья песня. – Ты же не как прочие, да? Бывал везде, видел всякое… Вот парни у нас в роду часто говорили мне: что ты ломаешься все время, словно у тебя между ног диво дивное, словно не как у остальных девок? А я им – дураки вы! Только и можете, что хватать грубыми ручищами! Один, помню, ухватил за грудь так, что потом до Комоедицы синие пятна оставались на коже. Веришь, нет? Я уж и толченой ивовой корой натирала и всяко… Дураки они! Скучные все. Глупые какие-то, под подол лезут и сопят громко, как кабан хрюкает. Будто мне интересно очень – слушать хрюканье… Я же не свинья – хрю да хрю…

– По правде? – поддразнил Любеня.

Вместо ответа Алекса черпнула ладошкой воду из-за борта, плеснула в него. Он как мог уклонился, но брызги все равно попали на лицо и волосы.

– А я не скучный? – спросил он через некоторое время.

Слышать от нее про парней было не слишком приятно. Еще неприятнее знать, что Алекса уже была с кем-то до него. Кто-то до синяков хватал ее нежную грудь… Понятно, в лесных родах и девки, и парни рано начинали почитать Ярилу Весеннего, бога плодородия, изобильного мужской мощью. Вот в западных странах, куда ходил он с дружиной воинов, девственность почитают за добродетель, им так завещал Христос. А родичи считают – девка, значит, не польстился никто. Выходит, порченая. Так издавна заведено…

И все-таки неприятно!

«Заведено – пусть, но, может, о чем-то стоило бы помолчать, а не трещать сорокой!» – подумал Любеня с внезапным раздражением. Скрывая его, отвернулся, сильнее толкнул веслом по воде.

– Ты – нет. Ты ласковый. Только ладони у тебя очень жесткие, прямо как деревянные. Ты, наверно, и камни можешь в ладонях дробить, да, миленький?

– Это от весел, – пояснил Любеня. – Воины моря всегда много сидят за веслами, вот и дубеют ладони. А от рукоятей мечей в руки крепость железа передается.

– По правде? Интересно, рассказывай дальше. А то какой-то ты молчаливый очень. Я вот все говорю, говорю, а ты только слушаешь.

– Чего рассказывать-то?

– Ну… Про море расскажи. Не так, наверное, как на реке.

– Не так, – согласился Любеня. – Море… – Он задумался. – Море – оно разное всегда. Вот река течет и течет, всегда одинаково, а море… Глянешь на него – оно такое. Отвернулся, другой раз глянул – уже не то, словно изменилось за один миг: и цвет другой, и волна изменилась…

– А не то про каменные города расскажи! – Алекса как будто не слушала его. – Ты же видел каменные города, да? Не представляю, как это, целый город, домов множество, и все из камня. Там же холодно должно быть, в камне-то…

– Когда как.

– Нет, холодно, холодно, – уверенно сказала она. – Даже если печи поставить, камень еще пойди прогрей. По себе знаю – вот сядешь задом на камень, ерзаешь, ерзаешь, а он все равно не греется, только попа мерзнет. И чего бы им избы из дерева не рубить? Чтоб теплее было?

– Наверное, тебя забыли спросить, – улыбнулся Любеня.

– Ну и спросили бы, хуже б не стало!

Он вдруг подумал, что совсем не знает эту женщину-девочку. Свою Алексу… Видел ее, смотрел на нее, глаза зажмуривал от ее красоты, как прищуриваются, глядя на солнце, а толком не говорили ни разу. Слишком быстро все получилось.

И вчера ночью, у костра, они тоже не говорили. Кричали только. Он еще сдерживался, опасаясь привлечь злую ночную нежить, а она, извиваясь в его руках, про все забыла. Весь лес, наверное, оглушила криком да охами. Вон губы до сих пор опухшие. Искусала сама себя. И его тоже…

«Правду говорят, от женских криков любви мужская сила удваивается!» – подумал Любеня, вспоминая ночные игрища. И опять улыбнулся, уже по-доброму. Да, женщина-девочка, это он правильно определил. Маленькая еще… Зато – любимая. Единственная. Говорили – не говорили, знает – не знает… Чепуха! Просто ревнует ее непонятно к кому, только что объятия разомкнули, и уже ревнует. Вот и лезет в голову всякая глупость.

Странно устроены люди, неожиданно пришло в голову. Только что, ночью, вдвоем с Алексой, он был полностью счастлив, а сейчас начал рассуждать так, словно ему и полного счастья мало. Что же еще?

– Ты чего смеешься? Я ему дело говорю, а он – смеется… Ой, смотри, миленький! Лежит кто-то на берегу!

Любеня глянул. На берегу, у самой воды, действительно лежал человек. Лицом вниз, неподвижно, как мертвый. Бросилась в глаза наголо обритая голова с одной длинной прядью волос. Куртка без рукавов, шитая из шкур серым мехом наружу, по виду – волчьих, открывала загорелые мускулистые руки и жилистую, вяленую шею.

Из россов, понял Любеня.

Когда-то, маленьким, он видел на торжище этих крепких, обветренных всадников, что живут в южных землях, там, где кончается лесной край и начинаются просторы степей, издавна именуемых в лесах Диким Полем. А слышал о них еще больше – племя россов всегда славилось своей воинственностью, промышляя все больше не трудом и торговлей, а набегами и разбоем.

Старики рассказывали, в былые времена, пока не встали на крутых берегах Иленя крепкие стены Юрича, россы часто набегали на лесные селенья, рубили мужчин, уводили женщин и скот, уносили скарб и припасы. Ох, разбойное племя! Всегда были такими – что плохо лежит, россы тут как тут, кто этого не знает…

Впрочем, так далеко в леса они давно уже не заходят, среди здешних чащоб и болот с конями не развернуться. Так что здесь делал росс? Где его конь, где оружие?

– Не живой как будто. Или – раненный сильно… – всматриваясь, пробормотал Любеня. Он безотчетно положил руку на рукоять длинного кинжала у пояса. Прикосновение к холодной стали было привычным и успокаивающим. Именно этим кинжалом он когда-то убил ярла Альва Ловкого, брата конунга Рорика Неистового.

– С чего ты взял? – удивилась Алекса.

– Видишь, рука в воде почти по плечо. Был бы в сознании, передвинулся бы на сухое, вода-то холодная.

– Ой, по правде… Посмотрим, а?

– Если он мертвый – чего смотреть? – задумчиво протянул Любеня. – Потом скажу мужикам, придем с ними, сожжем его, как положено.

– Ну, миленький?.. Посмотрим, посмотрим, посмотрим! – от нетерпения Алекса застучала по борту лодки обеими ладошками.

– Тише ты, опрокинемся… Ладно, посмотрим!

Любеня с силой опустил весло в воду, разворачивая долбленку. Частыми, быстрыми гребками погнал лодку к берегу. Алекса привстала над бортом, вытянула шею и приоткрыла от любопытства рот, вглядываясь в берег…

* * *

Потом Любеня часто вспоминал именно то мгновение. Нет, многое вспоминал, но это особенно врезалось в память – высокое небо, яркий блеск солнца, переливы света на всплескивающей воде, по-осеннему нарядные берега. И, главное, Алекса… Такая красивая, юная, лучащаяся… Глаза-васильки блестят ярче воды и солнца, щеки раскраснелись, прядями темного золота забавляется ветерок, пытается их растрепать, вытянуть из-под головной повязки-оберега…

Лодка твердо толкнулась в песчаную кромку берега, и он все понял сразу. Провели его россы, как мальца-несмышленыша, поймали на такую простую приманку!

Тот, кто лежал, вскочил как подброшенный. А рука лежала в воде, потому что меч прятал!

Мелькнуло широкое, смуглое, ухмыляющееся лицо со свисающими ниже подбородка усами. И тут же погасло. Каким ни был быстрым этот степняк, Любеня оказался быстрее – концом весла отбил в сторону жало меча, рубанул ребром лопасти по голове будто секирой. Сам почувствовал, как глухо хрустнула под веслом бритая голова.

Если б не лодка, если бы твердая земля под ногами… Качнуло лодку от движения его ног, и второй удар, в подскочившего сбоку, оказался смазанным. К ним бежали. Шесть или семь их, россов, уже видел он. Знаменитый воин Гуннар Косильщик учил его когда-то брать глазом сразу все вокруг, не крутя головой.

Так, один – лежал, двое-трое прятались в прибрежных кустах, остальные – в воде, дышали через тростинки, поджидая их лодку. Теперь – поднялись. Но первый – не в счет уже, мешком осел. Значит – пять или шесть… Такое с ним часто бывало в бою – мысли продолжали течь плавно и рассудительно, тогда как тело двигалось с быстротой спущенной тетивы.

Любеня увернулся от свистнувшего над головой меча, далеко выскочил из лодки, разбрызгивая воду, достал ударом весла того, второго. Не убил, зато свалил с ног, бросил треснувшее весло, выхватил у него меч из руки, рубанул сверху вниз по бурой шее, отваливая голову от плеч.

Руку сильно дернуло от удара – плохой меч, тупой! Сюда бы Самосек Гуннара… Четверо – с той стороны лодки, один – рядом…

«Так, теперь им лодка мешает нападать разом, сначала ему помешала, а теперь – им! Хорошо…»

Тот, что был рядом, рубанул его мечом. Длинно, размашисто, слишком много времени на замах потратил. Любеня успел отбить его меч левой рукой с кинжалом. Одновременно всадил лезвие своего меча в голый смуглый живот, как раз там, где распахнулась кожаная рубаха. Ударил его ногой, резким, привычным движением выдергивая окровавленный меч.

«И чего они без брони? Ах да, в воде же прятались, их ждали…»

И тут – это он тоже запомнил отчетливо – пронзительно завизжала Алекса. Кто-то схватил ее, тянул из лодки, она отбивалась маленькими кулачками. Лицо напавшего на девушку он не видел. Вот руки, обхватившие ее, хорошо рассмотрел – длинные, с жестким как у кабана, темным волосом на запястьях и синими, вздувшимися венами.

«Подожди, Алекса, подожди, милая! Я сейчас…»

Оставшиеся трое оббежали наконец лодку. У одного меч и щит, у двоих – только мечи. Кричат что-то все вместе. Лица растерянные, похоже, не ожидали такого отпора от одного безоружного…

«Трое? Ладно! Подожди, Алекса, сейчас, сейчас, милая…»

Подкинув кинжал и перехватив за лезвие, Любеня с силой метнул его. Простая уловка – смотрит вроде бы в одну сторону, кидает в другую. Тот, со щитом, закрылся им, но целено-то не в него! В кого целил, в того и попал, кинжал вошел глубоко под горло широкоплечему, синеглазому воину в просторной холщовой рубахе без опояски. Росс, захлебнувшись кровавым кашлем, сделал еще шаг-два вперед. И упал плашмя в воду, подняв тучу блестящих брызг.

«Трое? Нет, двое! И один Алексу на берег тащит, занят он…»

Смерть товарища заставила россов остановиться, затоптаться на месте. И Любеня кинулся на них сам.

– Один, Бог Войны, смотри на меня!!!

Это он сам крикнул, не думая. Яростный клич на языке фиордов заставил россов попятиться. Теперь не растерянность видел он в их глазах – страх!

В спину что-то ударило, совсем чуть-чуть, да и не больно почти. Так, слегка крапивой хлестнули. Только одно непонятно – почему из груди вдруг торчит наконечник стрелы? Откуда?

Любеня почувствовал, как под рубахой течет что-то теплое, почти горячее. И сама рубаха зацвела красным. Кровь? Да, она…

Вместе с кровью его мягко потянула за собой нахлынувшая волна слабости. Это – ничего, не страшно, такое уже с ним бывало, не первый раз ранят…

«Сейчас, Алекса, сейчас… На миг малый только остановлюсь, дух переведу, и к тебе, любимая…»

Что-то снова ударило его, уже по голове. На этот раз – сильно, до звона в ушах. Его потащило куда-то вбок, опрокинуло…

Небо над головой. Высокое небо, прозрачное. А солнце теперь почему-то жгучее, красное, тоже кровью набухло…

«Значит, их больше. Еще воины были где-то на берегу», – мелькнула мысль. Спокойно, отстраненно, даже слишком спокойно.

Потом все погасло.

* * *

Любеня открыл глаза и увидел огонь. Мечущиеся языки пламени резали глаза, а треск сучьев был таким громким, что отдавался в голове.

«Погребальный костер? – удивился он. – А почему погребальный? Или – не живой уже?»

Впрочем, наваждение тут же прошло. Любеня посмотрел еще раз, и огонь отодвинулся. Да и не костер это, так, костерок небольшой. Над огнем висит на рогатине котелок, исходит паром с привкусом чего-то мясного.

Нет, живой! Только голова болит. Перед глазами все словно раздваивается. И опять сходится до головокружения. Еще грудь ломит болью. Хотя перемотали чем-то, остановили кровь.

Внезапно он вспомнил – лодку, Алексу, засаду россов, его схватку с ними.

Где же Алекса?!

– Смотри-ка, шевелится вроде, – сказал кто-то рядом.

– Не, показалось, – сказал другой голос.

– Горло ему перерезать, так и не надо смотреть – шевелится, не шевелится.

– Горло перерезать – конечно, шевелиться не будет…

– Перережем еще! Князь Вадьим сказал: допросить сначала, потом уж…

– А то я не слышал, что Вадьим говорил!

– А слышал, так чего же?

Голоса грубые, громкие, тоже отдаются в голове. Речь вроде похожа на говор поличей или оличей, но слова произносятся по-другому как-то. Хотя понять можно. Тоже славянское племя, одним богам поклоняются.

По голове, надо думать, камнем ударили, понял Любеня. Из пращи. В землях франков он видел это оружие. Простая штука – кожаный ремень, закрепленный одним концом на запястье, второй – свободный. Его зажимают пальцами, камень кладется в кожу, праща раскручивается посильнее и свободный конец отпускается. Да, просто, но такие камни вылетают с огромной силой, от их ударов даже на железных шлемах вмятины остаются. Россы, рассказывали ему, с малолетства учатся владеть пращами. Опытные воины бьют прямо с коня, на скаку, так же метко, как кладет стрелы умелый лучник…

– Обидно просто, – продолжал басить первый голос. – Четырех воинов уложил почитай голыми руками. Без того под градом Юричем потеряли много, князь Хруль с дружинниками секли наших, будто уток били. И этот еще… Если бы князь Вадьим с остальными не подоспел, не сшибли его, пожалуй, не справились бы… Отчаянный! А отчаянных лучше сразу резать, это я тебе говорю.

– Да что ты заладил – прирезать, прирезать! – рассердился второй. – Как ворона каркаешь! Успеем. Вот ответь мне – почему он одет, как полич, а кричал, как варяг? Почему сражался, как берсерк из-за Студеного моря? Откуда знает такой безжалостный бой – ответишь, нет?

– Больно мне интересно… – проворчал первый.

– Тебе – не интересно. А князю интересно, допустим. Он все должен знать, на то он и князь. И еще должен знать про золото поличей. Этот небось у них знатный воин, наверняка скажет.

– Да уж, у этих лесовиков золота невпроворот, – съехидничал первый. – На золоте едят, из серебра умываются. У них в лесах золото прямо на деревьях растет. Заместо шишек!

– Не скажи… Разное говорят…

Они примолкли.

Любеня, несмотря на громкий, болезненный стук в голове, продолжал напряженно думать. Так вот почему он жив до сих пор, вот почему не добили на берегу – хотят дознаться про золото. Второй раз, получается, тайна старого клада не дает ему умереть. Тогда, маленьким, конунг Рорик Неистовый пытал про него, теперь – эти… Они-то откуда узнали? Даже из родичей немногие знают про золото умершего князя Добружа, а эти… Ладно, об этом можно потом, сейчас – другое.

Из неспешного, ленивого разговора степняков ему стало ясно, что россы шли набегом на земли Юрича и были встречены дружиной князя Харальда Резвого, владетеля града. Воины у князя крепкие, яростные, разбили степняков. Те, надо думать, бежали, начали уходить через их леса. Заметили красивую девушку, вот и устроили им засаду. Красавиц они всегда крадут, испокон веков. С этим понятно…

Князь россов Вадьим… Что-то он про него слышал… Точно, из соколов он, вспомнил Любеня. Россы издавна ведут свои роды от зверей и птиц, почитают их как прародителей, словно им мало самого бога Рода. Есть россы-волки, россы-медведи, россы-совы… Вадьим Сокол – так его называют. Еще называют – Вадьим Храбрый. Сильный вождь, говорят. Все время водит своих соколят за кровавой добычей… С этим тоже понятно.

Что-то еще нужно сообразить… Да, Алекса! Молодых девушек степняки, конечно, не режут, уводят в плен. Потом продают дальше, на юг, другим народам. Или себе оставляют в наложницы. Тот же Вадьим Сокол, рассказывали, сильно охоч до женской сладости. Значит, жива любимая… И он жив! А коли так…

– Ну что вы тут расквакались как лягушки! Только и знают, что языками чесать, как бабы ленивые! – властно прозвучал над ним другой голос. Совсем молодой, еще звонкий по-юношески. – Похлебка готова, что ли?!

– Подождать – так будет готова, – проворчали в ответ.

– А некогда ждать, наших надо догонять! Дядька Вадьим говорил: быстрее тут управиться и – за остальными вслед!

– Быстрее огня небось не сгоришь…

– Поговори мне еще, Коряша… Умный больно! – цыкнул молодой.

Любеню вдруг неожиданно и сильно пнули ногой. От острой боли в груди перехватило дыхание. Он заморгал, выдыхая сдавленный стон.

– Вот так надо оживлять-то! А то сидят, ждут… Возьмите его, прислоните к дереву, что ли.

Жесткие, сильные руки подхватили Любеню. Приподняли, прислонили спиной к шершавой коре. Он, уже не скрываясь, оглядывался.

Воинов-степняков было трое. Двое – летами постарше, с одинаково бритыми головами и свисающими на лоб длинными чубами. Бород не носили, а усы длинные, ниже лица. На поясах – мечи грубой работы, поверх холщовых рубах и портов кожаные куртки без рукавов с нашитыми бляхами от копыт. Молодой снаряжен явно богаче. И порты, и рубаха, и даже сапоги – все в вышивке разноцветной нитью, с узорами. И кольчуга у него настоящая, плетенная из железных колец, и меч в расшитых бисером кожаных ножнах точно лучше. Лицо тонкое, гладкое, как у девушки, пышные темные волосы волной спадают на плечи, перехвачены посредине лба головным оберегом. Только усы не удалось свесить – не усы пока, а жидкий темный пушок над верхней губой. Совсем еще молодой.

Да, трое их… Видно было, что россы расположились здесь ненадолго – на конях, привязанных к ветвям деревьев, уздечки и попоны, сняты только переметные сумы. Но костерок уже развели, варево готовят, сказывается привычка к походной жизни. Набегами живут.

Пока Любеня осматривался, молодой присел перед ним на корточки, глянул прямо в глаза:

– Слышишь меня?.. Я – Юрьень, племянник Вадьима Храброго, кнеса соколов. А ты кто?

– Человек… – прохрипел Любеня. Получилось не с первой попытки, слишком уж ссохлось в горле.

– Ишь ты – человек! – усмехнулся Юрьень, криво дернув щекой. – А мне все едино – будь ты хоть человек, хоть пень березовый… Жить-то хочешь небось?

Любеня не ответил. Темные глаза росса были совсем близко, ресницы густые по-девичьи. Да, красивое лицо, девки по такому сохнуть должны. Но – недоброе, сразу чувствуется.

– Хочешь, знаю, жить все хотят… Коли хочешь, так и говорить будешь! Скажешь, что спросим, оставлю тебя в живых, точно тебе говорю. Оставим тебя в этом черном лесу, сам выползешь как-нибудь, – пообещал Юрьень, честно округляя глаза.

И Любеня отчетливо понял – врет. Не оставит. Своих убитых они ему не простят.

– Где Алекса? – спросил он чуть слышно.

– Чего говоришь? А, девка твоя… Так взяли мы ее, Вадьим с остальными увез уже. Нам здоровые красивые девки всегда нужны, – он ухмыльнулся, показывая мелкие, белые, но не слишком ровные зубы. – Хочешь, я скажу – он ее отпустит? Дядька меня любит, меня послушает. Ты мне скажешь, что буду спрашивать, а он – отпустит, точно тебе говорю, – темные глаза все еще насмешливо щурились. – Ты из леса выползешь, а тебе – твоя девка навстречу… Хорошо, а?

Да, молодой. Глупый. Слишком много всего обещает, чтоб можно было поверить. Остальных, надо думать, считает совсем дурнее себя.

Глаза росса были совсем близко, но и рукоять меча близко. Выхватить у него с пояса меч, рубануть, вскочить…

Он дернулся, и пальцы почти сомкнулись на рукояти, почувствовали ее увесистый железный холод. Сомкнулись и соскользнули. Сил оказалось еще меньше, чем думал.

Молодой легко оттолкнул его руку, вскочил на ноги, несколько раз пнул ногой со всей силы. От боли перед глазами замелькали яркие, жгучие искры.

– Ах, вот ты, значит, как! Не хочешь по-хорошему, значит, все укусить норовишь, зверь лесной! Ну, ладно тебе… Ирмень!

– Чяго?

– Чяго, чяго… Нож мне накали на костре – сейчас я его буду по-другому спрашивать!

Короткий плоский нож с роговой рукоятью, из тех, что удобно прятать за голенищем, накалился на углях быстро. И племянник князя опять подступал к нему, держа руку с нагретым лезвием чуть на отлете.

Любеня презрительно наблюдал за ним. Точнее, надеялся, что смотрит презрительно. Лицо, похоже, не слишком слушалось, как и руки.

Не получилось… Прости, Алекса, прости, любимая, подвел тебя Сьевнар Складный, воин фиордов…

– Вот сейчас и увидим, какой ты храбрый, – злорадно, с видимым удовольствием усмехался племянник князя. – Начнем тебя на ремни распускать и увидим…

Он не договорил. Не успел. Вроде ничего не было – ни движенья вокруг, ни звука, ни шелеста постороннего, ни даже тонкого всплеска тетивы не послышалось, а в горле у Юрьеня вдруг сама собой возникла небольшая стрела. Молодой росс еще стоял, не понимая, давился, оскаливая уже не белые – красные от крови зубы, а в нем – не одна стрела оказалась, с десяток, не меньше. Так, наверное, и не успел ничего понять. Просто упал и умер.

«Талы!» – понял Любеня. Охотники! Этих в лесу до последнего мгновения не увидишь, в упор будешь смотреть – не заметишь.

Напрасно степняки решили, что этот лес черный. «Не безлюдный он, есть у него и глаза, и уши!» – мелькнуло торжествующе. Это его земля, его лес!

Те двое, Коряша с Ирменем, тоже не сразу сообразили, что на них напали. Одному первая же стрела вошла прямо в глаз, этот сразу испустил дух, где сидел, там и завалился навзничь. Второй успел вскочить, выхватить меч из-за пояса. Завертелся, оглядываясь, глухо вскрикивая, когда все новые короткие стрелы с костяными наконечниками больно жалили его. Глухо вскрикивая, росс выпустил меч из пальцев, упал на колени, потом опрокинулся навзничь. Только тогда на поляну высыпали охотники талагайцев, которых оказалось как шершней в дупле.

Любеня видел, один из них, молодой Байга, ударил того, последнего росса сучковатой дубинкой по голове. Тот застонал. Байга опять ударил. Опять стон. Удар. Стон.

Длиннорукий, коротконогий охотник даже отступил на шаг, приподнял дубинку повыше. Весело скалил кривые зубы: интересная игра – он бьет, бьет, а чужак все не умирает.

Любеня хотел крикнуть Байге, чтоб прекратил забавляться, оставил росса в живых. Допросить бы его подробно – куда могли увезти Алексу? Но сил у него не хватило даже на крик. Совсем ушла сила-жива, утекла в Сырую Мать-Землю как вода сквозь пальцы…

 

3

Охотники, самые сильные и ловкие воины племени талагайцев, скользили по темному лесу так быстро, что шаман Хаскар скоро перестал гнаться за ними. Брел потихоньку.

Когда кам добрался до места стоянки россов, все было уже кончено. Все трое пришлых были мертвы, охотники раздели трупы, обшаривали их имущество, уже ссорились из-за добычи. Кричали друг на друга, поминая старые обиды. Шаман для порядка прикрикнул на них, потом начал осматривать раненого Любеню.

Раны плохие, сразу увидел он. Грудь стрелой разворочена, кровь до сих пор сочится, и голова разбита. Там тоже рана. А главное, злой Эрли, бог болезней и смерти, уже тронул полича своими когтистыми лапами, выпил теплые краски жизни, заострил, выбелил лицо как мороз землю. Будет жив или нет, кто знает? – озабоченно цокал Хаскар. Камлать бы надо, будить могучего, но ленивого от собственной силы Ягилу, просить помощи против злобного Эрли. Но не здесь, не сейчас…

Раненый был в сознании. Смотрел понимающе, шевелил губами, словно силился что-то сказать. Слов слышно не было, только хрипы, такие же частые, как дыхание.

– Не говори ничего, не надо тебе сейчас говорить, – успокаивающе покивал кам. – Сказать что – потом скажешь, спросить – потом спросишь. Сейчас молчи, однако…

Озабоченно цокая, Хаскар достал из глубин своих многочисленных меховых одежек особый мешочек с тайным целебным порошком из древесных грибов и плесени, толченных с ивовой корой. Размешал на ладони с собственной слюной, замазал раны Любени. Этот состав и кровь останавливает, и ранам не дает загнить – еще отец научил, а того – дед. Потом перемотал бережно, грудь – туго, разбитую голову – слегка, чтоб только не кровило. Знал, поврежденную голову сильно нельзя перетягивать, хуже будет.

Оглянувшись на своих охотников, распорядился, чтоб сделали из жердей носилки, переложили на них полича. Талы гурьбой побежали делать. На ходу все еще доругивались. От этого дело двигалось медленно. Наблюдая за ними, шаман угрожающе потряс посохом, пообещал, что встанет сейчас и начнет бить всем подряд по глупым башкам, пока каждая не разлетится на деревянные чурки, из которых сложена.

Носилки наконец сделали.

Любопытный Байга тем временем заинтересовался диковинными зверями с копытами, гривами и длинными, до земли, хвостами. По виду – на лосей похожи. Но не лоси. Молодой охотник, конечно, слышал, рассказывали старики, что большие бородатые люди из славянских родов ездят у таких на спине и называют их кони. Но видел первый раз в жизни.

Как ездят, как не боятся? Глаза у зверей большие, пристальные, зубы огромные, копыта на ногах тяжелее палицы, под лощеной шкурой перекатываются тугие мышцы. И подойти-то страшно…

А что едят невиданные звери? Траву и кору, как лоси? Или (с такими зубищами!) мясо жрут?

Решившись, любопытный охотник подобрал прут подлиннее, осторожно ткнул им в одного из коней. Тот сразу рассвирепел – затоптался задними копытами, забил передними, оскалил морду и громко, злобно заржал. Затряс длинной шеей и огромной башкой, пытаясь сорваться с привязи.

Байга отпрянул. Точно мясо едят – ай, как косится зверь-конь! Вот и Любеню, наверное, хотели скормить им. Хорошо, они вовремя подоспели, выручили. Шаман распорядился – всем собраться, взять оружие и идти выручать сына Сельги. А выручать – Байга всегда первый! Он – храбрый, ловкий, умелый. Великий охотник! Вот шаман умный, всегда все знает, а Байга – сильный. Батыр!

Потом подошел шаман, больно ткнул посохом в спину, погнал батыра нести носилки вместе со всеми. Байга рад стараться, раз шаман говорит – надо делать. Подхватил носилки у самой головы. И первый услышал, что сказал полич. А тот только одно слово сказал – почему? Прошелестел едва уловимо, как тихий ветерок шелестит над макушками высоких деревьев. Но Байга услышал, он – великий охотник, и в глубь земли слышит, и в высоту неба.

– Спрашивает – почему? – Байга обернулся к шаману, неторопливо ковыляющему сзади носилок. – А к чему спрашивает, о чем спрашивает – не знаю, не говорит…

Байга думал, шаман тоже ничего не поймет, да и как тут понять – одно-то слово. Тут много слов скажешь – десять раз по десять и еще столько же, и еще кричишь до хрипа – в глотке потом свербит, и то понимают не больше, чем пни в лесу. Все это он тоже хотел рассказать шаману, побеседовать с ним обстоятельно, как два умных человека беседуют. Пусть шаман знает, что Байга не только великий охотник, но и мудрец, способный словами проникать в суть. Но Хаскар лишь мельком глянул на него, хмыкнул пренебрежительно и не стал заводить с Байгой степенный, рассудительный разговор. Догнал носилки, уперся своим тяжелым шаманским взглядом в лицо раненого.

– Решать судьбу – дело богов, кам не может вмешиваться в их решения. В моих силах лишь немного смягчить их суровость, – сказал Хаскар.

Раненый, похоже, понял его ответ. Закрыл глаза.

А Байга опять ничего не понял. Впрочем, не ему сказано – зачем понимать?

 

4

Морена-зима, владычица снегов, льдов и морозов, пришла в том году на земли поличей не в пример рано. Как лег первый снег, так и не таял больше. Конечно, еще случались оттепели, и дождь вдруг начинал моросить, и сугробы оседали и плакали, но это длилось недолго. Снова задувал северный ветер Позвизд, опять приходил Карачун-мороз, быстро, словно сердясь на собственное попустительство, превращал растекшиеся лужи в ледяную корку. И Лага-река встала льдом раньше обычного, закуталась в тяжелую снежную шубу. По всем приметам, долгая будет зима, лютая, предрекали знающие старики.

Сельга подолгу не отходила от постели раненого сына. Сначала было совсем плохо. Думала, не вытянет его из цепких, холодных пальцев Мары-смерти. Отчаянье охватывало, чувствовала – черная богиня уже рядом, вот-вот накроет темными крыльями бледное, без единой кровинки лицо Любени. В такие моменты она крепко хваталась за его бессильную, исхудавшую руку, решала – уже если суждено ему предстать перед Вием, Судьей мертвых, то на этот суд они вместе пойдут. Пусть Мара забирает обоих, иначе мать не отпустит сына!

И продолжала молить богов, напоминала Велесу о его охранном заклятии, просила Мокошь, чтоб не перерезала нить Любенюшкиной судьбы, не срок еще, не пришло время. Сынок… Мальчик… Что ж за судьба-то ему такая – одни бои да увечья! В кои веки встретил девушку, полюбил, начал смотреть на мир не как воин смотрит поверх щита на ратное поле – как муж, что по-хозяйски оглядывает семейные земли. И – на тебе…

Нет, не отдавать, держать его за руку. Согревать своими ладонями. Через кожу, через пальцы, через любящий взгляд вливать в него свою силу-живу взамен утраченной. Хоть всю силу отдать – лишь бы жил!..

Родичи говорили, Сельга за эти дни сама как истаяла, хоть бери ее на носилки и тащи на погребальный костер. Непонятно уже, кто бледнее – мать или умирающий сын.

И ведь отстояла! Не отдала сына, первенца, черной богине Маре!

А что в ее густых темных кудрях, которыми так любовались многие, проявились с той зимы снежные прядки – что ж, эту цену она готова была заплатить. Не на такое была готова…

Сельга не сразу обратила внимание, что в те тяжелые дни даже нагловатый Ратмир оставил свои шумные привычки: говорил шепотом, ходил на цыпочках, в собственную избу дверь открывал словно крадучись.

Пожалуй, именно той зимой ее младший почувствовал по-настоящему, что не чужой, не пришлый человек поселился в их доме – брат родной. Иногда, давая матери отдохнуть, Ратмир сам оставался у постели Любени. Подолгу смотрел на брата, и лицо у младшего было задумчивым, без обычной насмешки.

Вот удивительно – здоровые были, сильные, так бычились друг на друга, а как умирать одному, так и второй отмяк. Мужики! Поди пойми их бесконечное самолюбие, что сталкивает лбами с той же силой, с какой рушатся с кручи камни. «И с не меньшим грохотом!» – усмехалась про себя Сельга. Ох, мужики…

* * *

Хоть Мара-смерть и отступилась от него, убралась в свой подземный чертог, где между снежных стен горят, но не греют ледяные костеры, Любене в ту зиму пришлось еще долго лежать. Сначала мучила голова, чуть дернешь сильнее – раскалывалась от внезапной боли, будто пополам лопалась. Удивительно, вроде и раньше по голове получал, Ингвар Крепкие Объятия однажды так приложил обухом огромной секиры Глитнир, чуть дух из нутра не вышиб, как пробку из пивного бочонка. А таких болей не было.

Потом голова утихла, прошла вроде, боль постепенно забылась. Но, как назло, снова воспалилась рана в груди.

Сам виноват, слишком рано вскочил, взялся упражняться с мечом Самосеком, торопясь вернуть мускулам силу, а суставам – подвижность. Намахался, а к вечеру розовая кожа на ране лопнула, и грудь опять закровила. Зловредный Хворь, хозяин болезней и телесной немочи, тут как тут – трясет холодным, проникающим под меховые покровы ознобом. Душит тяжелыми, страшными снами, причудливо сплетает зловещие ухмылки россов, и жалобное, умоляющее лицо Алексы, и лица из прошлого. Друзей – Гуннара Косильщика, Ингвара Крепкие Объятия, ярла Миствельда Хаки Сурового, добродушного Гули Медвежьей Лапы, недругов – ярла Рорика Неистового, ярла Альва Ловкого, ярла Торми Торгвенсона… Все они сплетались в непонятном, тревожном, безрадостном хороводе, в котором почему-то все время мелькала насмешливая улыбка Сангриль, уже вроде бы наполовину забытой. Отчетливо слышался ее голос: «Девушка должна сама позаботиться о себе – так, воин Сьевнар?» А глаза холодные, злые – лед замерзший, а не глаза. Еще хуже, чем во время их последнего разговора, когда Сангриль говорила, что будет принадлежать ярлу Альву.

«Зачем ты пришла? К чему видишься? – все пытался спросить Любеня. – Ведь ты же умерла, сгорела, тебя нет больше!» Но она лишь улыбалась без тепла и света. И все смеялась, смеялась без радости…

Из таких снов выныриваешь как из обморока – в липком поту и с отчаянно бухающим сердцем.

Мамка Сельга очень сердилась. Сказала – еще раз вскочишь, велю мужикам примотать тебя к лежанке кожаными ремнями.

Она может! И примотают. Так что снова пришлось лежать, разглядывать сучки на тесаном, потемневшем от времени потолке, перекатывать в голове бесконечные, иссушающие думы. Волком выть впору, зубами скрипеть от собственного бессилия! Он – здесь, дома, валяется как колода под присмотром и заботой матери, а она, Алекса, где-то там… Милая, нежная, желанная его… В далеких землях, в чужих руках…

Ему ли не знать, что значит рабская доля, когда не видишь ни синевы неба, ни зелени листвы, ни сияния солнца. Когда весь мир вокруг окрашивается темным и серым от горечи постоянного унижения.

Да жива ли? Выдержит ли? Не истает ли тоской и бессилием неволи, не наложит ли на себя руки, не видя другого спасения?

От таких вопросов у самого вздрагивало внутри. Не только своей болью болел, ее, воображаемой, ничуть не меньше. Может, потому и раны долго не заживали, что за двоих мучился. Сам это понимал, только успокоиться все равно не мог. Бежать, разыскать, спасти! Или – отомстить, принести головы убитых врагов, вытряхнуть как сор из мешка на ее могилу.

Воины моря называют месть священным огнем, что разжигают в человеческом сердце сами боги. Его не потушить водой, хоть вылей целое море. Огонь – да, правильно называют! Самому казалось, от этого огня он словно обуглился за долгую зиму. Почернел, наверное, как головешка. Если б хоть мог уйти за ней вслед, двигаться, действовать, искать ее – все было бы легче. Но как идти, если шаг шагнешь, а на следующем уже дрожат колени и подгибаются ноги? Куда идти, если зима замела все тропы такими сугробами, в которые проваливаешься по пояс даже на широких, подбитых ворсистыми шкурами лыжах охотников?

Старики оказались правы – зима выдалась лютая и многоснежная. То мело так густо и долго, что белые мухи, казалось, прямо на лету слепляются в комья, а то затихало, и за дело брался седой старик Карачун. До звона, до колючих иголок в воздухе вымораживал белизну лесов, и лугов, и рек, и, кажется, само небо.

Обычно родичи в начале зимы присыпают избы для тепла и спокойствия снегом по самые крыши, а тут даже не пришлось трудиться – без того насыпало как руками. И прорубь на Лаге приходилось расчищать не один раз в день, по обычаю, а два или три. Как-то Ратмир оступился, исполняя урок в свой черед, макнулся по колено в воду – так домой прибежал словно в ледяных сапогах. Отогревал потом ноги на горячей печи, во весь голос ругался от боли ломким юношеским баском. Покосится на лежащего брата, подмигнет весело и опять давай крыть все подряд – зиму, мороз, прорубь клятую, как и того недоумка, что наплескал вокруг проруби до скользкого льда. Сельга, конечно, шлепнула его по губам, чтоб не поганил избу дурными словами (рука у мамки маленькая, но быстрая на расправу), а сама глазами смеялась.

Любеня тоже похохатывал на своей лежанке. Когда приморозишься, а потом быстро отогреваешься, боль как клещами выворачивает, это известно.

* * *

Пожалуй, если б не родичи, в ту зиму было бы совсем худо, вспоминал он потом.

Родичи… Родные… Положа руку на сердце, сам впервые почувствовал, что это такое. Не братство по оружию, не суровый круг воинов, что умирают и побеждают вместе. Нет, здесь другое…

Голос крови, наверное. Он, говорят, не всегда слышен, но никогда не молчит. Пусть он не такой громкий, как лязг мечей или боевые выкрики побратимов в ратном строю, так ведь и шепот, когда звучит близко, может быть яснее и доходчивее, чем крик.

Не зря испокон веков славяне держатся за родство, выводят свое происхождение от Рода Единого. Только так, понимая свое место в череде сменяющихся поколений, видя старших, что уходят в Ирий, видя младших, что приходят на смену, можно осознать, зачем ты живешь, где твое место в этом бескрайнем мире. А разрушь родство – что останется? Каждый сам по себе? Значит, против всех, выходит… Всех – все равно не осилить, как ни надувайся спесью и яростью. Где-нибудь, как-нибудь, да споткнешься под насмешливые улыбки богов. Не зря самым страшным наказанием у славян всегда была даже не смерть – изгнание из рода. Лишение священного чувства причастности к Древу Жизни…

Честно сказать, это не только его размышления, об этом они много говорили с Сельгой. Вечера зимой долгие, темные, и мать часто подсаживалась к его лежанке. Заняв руки каким-нибудь шитьем или иной домашней работой, заводила доверительные разговоры о богах и духах, о Прави, Яви и Нави, о причудливых кружевах судьбы человеческой, о долге и предназначении.

Как ни странно, эти разговоры, сам звук негромкого, глуховатого голоса матери успокаивали его. Заставляли отвлечься от мыслей о потере и мести. Вроде бы ни о чем конкретном не говорили, но, получается, обо всем сразу. Мать умела сказать так, что ее слова потом вспоминаешь и перебираешь в уме. Сельга Видящая – не зря ее называют! Даже не за то, что лечить умеет, что берет силу от трав и растений, знает всякую волшбу и заговоры. Свой почет мать получила за ум, за способность проникать силой мысли и слов в самую суть вещей. Это Любеня теперь начал отчетливо понимать. И, мучаясь днями бездельем лежки, задумывался о том, что, живи Сельга не в глухой чащобе, не в маленьком роду на краю земель, ее имя, пожалуй, гремело бы по всему белу свету наряду с именами прославленных императоров, королей и конунгов. Рассудить, так многие из них на голову ниже ее…

Посчастливилось ему иметь мать, которую не только любишь, но и уважаешь!

Да, Любеня навсегда запомнил те вечера: тлеет лучина, ярко багровеют в жерле каменки угли, подвывает за бревенчатыми стенами разгулявшийся ветер, а мать, красивая, даже как будто совсем молодая в этом скудном освещении, неспешно ведет беседу. Пожалуй, они никогда еще не были так близки, не только как мать и сын, как человек с человеком. Сельга сама однажды призналась, мол, знаешь, сынок, вроде бы не в чем, а все равно чувствую себя перед тобой виноватой. Понятно, судьба, воля богов, да и проклятие черных волхвов, что Ратень нес на себе, – тяжелый груз, но словно есть и моя вина в том, что не при мне ты рос и мужал. Будто бросила тебя когда-то, не уберегла от беды…

«Знаешь, сынок, я вот теперь только понимаю – любовь, даже ту, что ушла, нужно сохранять в детях. Именно этого требуют от людей боги. По-другому она, любовь, не остается в мире. А если ее не осталось, значит, напрасно все было… Жарко горел костер, да никого не согрел… Именно так, сын, помни это на будущее. Не жги себя без цели и смысла, чтоб не пришлось каяться на суде богов. Христиане вот говорят: всякое зло может проститься искренним покаянием, – тут Сельга запнулась. Похоже, припомнила что-то давнее и усмехнулась воспоминаниям. – А я знаю, чувствую – нет, неправда! Не все прощается людям, не любое зло можно исправить, как ни моли богов. Боги ведь не на слова смотрят – на дела. И Христос небось не глупее нашего Сварога, я так полагаю. Ему тоже не затуманишь разум побасенками да небывальщинами, как нашим мужикам, что словно пни порой засядут за бочонок медовой браги…»

Любеня живо представил родичей, крепко и основательно упершихся в стол локтями за хмельным пойлом, и улыбнулся такому сравнению. Не сразу, но догадался, к чему она все это говорила. Намекала на смерть отца, в которой, похоже, тоже чувствовала себя виноватой. Сам он в те далекие времена был еще совсем несмышленышем, мало что помнил, но по рассказам родичей знал, что мать бросила отца Кутрю ради дядьки Ратня. И отец от горя начал искать погибели. И нашел ее.

В один из вечеров, под настроение, Любеня все-таки не выдержал, спросил прямо: любила ли она отца? А если любила, почему бросила?

Мать, против ожидания, не рассердилась на его вопросы. Задумалась, накручивая на пальцы завитки темных волос с чуть заметными проблесками белых нитей.

«Любила, да… Хочешь верь, хочешь не верь, а любила… Только, как бы это объяснить лучше… Молодая была, можно и так сказать. Все ждала какого-то праздника, вроде – наступит вдруг и будет без конца длиться. А он все не наступал, праздник-то, жили с твоим отцом вроде бы как все. День за днем, ночь за ночью. Вот и потянулась к Ратню, так его захотела, что себя забыла… А теперь, веришь, нет, вспоминаю его все реже. А отца твоего – все чаще. Вот и поди разберись, кого любила на самом деле… Любовь – это тоже ведь совсем не просто, любишь, и все тут, хоть башкой о стену стучи. Разная она, многоликая как Семаргл, бог с семью лицами. Я теперь думаю, здесь, как на море, ты-то знаешь, – и приливы есть, и отливы. Это тоже важно понять. Поняла бы вовремя, может, по-другому бы все сложилось. И в моей жизни, и в твоей… Так-то, сын».

Любеня промолчал, вдумываясь, и больше они не говорили об этом. Хотя запомнилось.

Впрочем, затянувшееся выздоровление скрашивали не только беседы с матерью. Многие родичи переменились к нему. Думал, насмешками заедят, мол, что ж ты воин – взял жену и защитить не смог, какой же ты воин после этого? Но никто не смеялся. Кивали сочувственно – россы, известное дело, воровской народ, угораздило же вас нарваться на них.

Особенно разительно переменился Ратмир. Он по-прежнему оставался едким, как болотная клюква, но все-таки по-другому. Без злости, что ли. Или – без вызова старшему в ярких синих глазах, напоминающих материнские цветом, красивым разрезом и густой бахромой ресниц. Теперь младший подолгу расспрашивал брата о чужих землях, о походах воинов моря, об оружии, кораблях с драконьими головами и хитрых приемах боя с разным оружием и без него, в чем так искусны народы фиордов. Слушал, приоткрыв рот, только рассказывай. Все-таки он мальчишка еще, хотя выглядит как мужик, про себя улыбался Любеня.

Младший брат…

Как-то Любеня не выдержал, спросил младшего вроде бы шутку, мол, с чего бы ты, братка, так помягчал. Или съел что-нибудь? Или мамка тебя настоем ласковым опоила?

Ратмир понял вопрос. Ответил серьезно. И неожиданно.

– Знаешь, брат, – сказал он, – как ты объявился в селении, я ведь точно – как с привязи сорвался. И сам не хочу задираться, а словно бесы под локти толкают – давай, давай, покажи зубы-то! А почему так, спроси…

– Спрошу.

– Отвечу! Уважал тебя очень сильно. Все-то ты знаешь, все умеешь, целый мир обошел, навидался всего на свете. А по годам – шесть лет всего разницы, не много же… Вот и свербило внутри: он – такой, а – я кто?

– Что ж теперь случилось? Уважать перестал? – усмехнулся Любеня.

– Случилось… Как увидел тебя раненого и беспомощного, непонятно – живого или уже мертвого наполовину, от жалости все перевернулось внутри. Понял – ты тоже человек, а не какой-нибудь Святогор-богатырь несгибаемый… Знаешь, мать мне как-то сказала: кого пожалел хоть раз – это с тобой на всю жизнь останется, как любовь, к примеру, или как обида.

– Да, пожалуй, – кивнул старший.

– А хитрые приемы, которыми ты людей валишь, ты мне покажешь, как в силу войдешь. Увидишь, я небось не хуже твоего сумею! Покажешь?

Младший брат… За которого он, старший, тоже теперь в ответе перед людьми и богами…

– Покажу, – пообещал Любеня. – Валить людей – наука нехитрая. Поднимать их – это сложнее.

Сам подумал: как мать ответил, даже ее интонации прозвучали в голосе.

Сестренка названая, Заринка, тоже прибегала почти каждый день. Сидела рядом подолгу. Разговаривали вроде бы ни о чем, но, получалось, обо всем сразу. С ней было интересно, она умела весело рассказать даже самую скучную сплетню родичей. И слушать приятно, и смотреть на нее – тоже радостно.

Девочка становилась девушкой. Его взгляд против воли скользил по округлившимся бедрам, по небольшой, но уже отчетливой выпуклости груди. Движения, поворот головы, взмах ресниц – все вроде бы прежнее, привычное и одновременно уже другое. С той неуловимой загадкой женственности, какую мужчины силятся разгадывать испокон веков, про себя улыбался Любеня.

Вроде не красавица, не Сангриль, не Алекса, глянешь – не ослепляет. Глаза небольшие, серо-зеленые, маленький носик чуть вздернут, скулы широковаты, остро, сердечком, сходятся к подбородку – ничего, казалось бы, необычного. Но вместе с тем есть что-то особенное в этом лице, от чего на него хочется смотреть и смотреть. Любоваться ямочками на щеках, следить, как выразительно двигаются губы, как играют весельем глаза, переливаясь от зеленого к серому. И чем больше смотришь, тем красивее она представляется. Как не яркий, затерянный в траве цветок, который замечаешь не сразу, и только потом, всмотревшись, почувствовав его тонкий аромат, не можешь оторваться, сравнивал про себя Любеня. Рядом с Зарой даже воспоминания об Алексе не так жгли сердце. Правильно мать сказала: богиня любви Лада Прекрасная многолика не хуже Семаргла. Еще поди разберись, что таится за ее улыбками.

Вслух этого не говорил. Заринка, поганка такая, без того замечала его мужские взгляды. Лукаво завешивалась ресницами. Ну что ты будешь делать…

Скажешь – совсем зазнается!

Так проходила эта затянувшаяся зима, которая, казалось, никогда не кончится.

 

5

Любеня рубил дрова…

Нет, это воин, мастер меча Сьевнар Складный рубил головы ненавистных россов! Ольховые чурбаки – лучшее топливо для каменных печей – были корявыми и неровными, а ему представлялось, пеньки скалятся и подмигивают. Вот этот, допустим, с сучком на отлете, со щербатиной, похожей на стекающий на лоб чуб, особенно глумливо насмешничает… Сюда его! И – тяжелый, с выдохом, удар колуном. И – пенек разваливается надвое, обнажая светлую, пахучую сердцевину.

Еще поставить, еще удар… А этот с чего так лыбится корявой трещиной-ртом? Сюда его!..

После долгой болезненной лежки было приятно ощущать собственную силу. Сбросить, разгорячившись на припеке, тяжелую шубу, остаться в легкой, не стесняющей движения рубахе. Вдыхать вкусный, холодный, с привкусом весенней сырости воздух, играть и пружинить мускулами, расправляясь с деревянными врагами, гримасничающими сучками и трещинами.

Увлекшись, Любеня не сразу заметил, что уже не один на дворе. Сельга подошла незаметно, смотрела на сына со стороны.

Он остановился. Крепко, одним движением вогнал колун в пень. Распрямился, перевел дух.

– Шубу накинь, продует, – тут же сказала мать.

Любеня улыбнулся, но послушался. Накинул. Запахиваться не стал – тепло же. Вон даже птицы расчирикались звонкоголосицей, чуют птахи, что совсем скоро появится с далекого юга их покровительница, вечно юная Лель, богиня весны. Прилетит по небу в золотой ладье, в которую запряжены сильные и гордые белые лебеди. Улыбнется и окончательно растопит снег, согреет своими улыбками все живое, разбудит Ярилу. И Плодородный бог, неистовый мужской мощью, воспрянет, как делает это каждый год. Начнет гоняться за Весной-девой, проливая семя кругом, от чего вся земля зацветет и зазеленеет…

– И чего ты разгорелся? – неожиданно спросила Сельга. – Дров-то наломал, как на долгую зиму.

– Ничего. Пригодится небось.

– Пригодится, – подтвердила Сельга.

Ему показалось, вздохнула едва заметно.

– Значит, уходишь завтра?

– Ухожу, матушка. Нужно идти!

– В лесу еще снегу по колено. Подождал бы хоть, пока река вскроется, на лодке бы побежал, все сподручнее.

– Ничего. Пока на лыжах пройду. Дойду до родов, что на юге, у них долбленку возьму, дальше – на лодке. Там – теплее, там вода уж наверняка открылась.

– Оно конечно… – уже явно вздохнула мать. – А не пропадешь? Один-то?

– Ратмир со мной просится, – усмехнулся Любеня. – Извел уже – возьми да возьми…

– Я тебе дам – просится! Не отпущу! Молод еще!

– Я и сам не возьму. Не в том дело, что молод, не опытен он – вот что главное. Охотничьи навыки – это еще не все, рубить да резать людей не думая тоже привычка нужна, не сразу дается, – рассудительно ответил Любеня.

– Ты у меня уж больно опытен, – проворчала Сельга. – Все бы вам, мужикам, рубить да резать друг дружку… Как сговорились – словно занятия другого нет… Отец твой тоже все с мечом игрался, как ребенок с камешками. А чем кончилось?.. Может, все-таки не пойдешь, а? Ну что тебе с этой девчонки оличей? Сам же видишь, боги не дали вам побыть вместе, разлучили после первой же ночи… Да, может, ее и в живых-то нет. Или не знаешь, что делают в рабстве с красивыми девами?

– Мама, не начинай… – нахмурился Любеня.

Сколько можно, на самом деле? Ведь говорили уже, говорили, все говорилки пережевали. Он должен идти! Он давал клятву богам защищать ее и беречь! Значит, пока есть надежда, должен искать. Найти или отомстить!

Останется, не пойдет – и эта вина повиснет на нем до скончания дней. Будет жечь и разъедать изнутри. Кому, как не матери, понимать это?

– А подзатыльник? – Сельга строго поджала губы. – Не то – хворостиной по мягкому месту! Ишь, взяли обычай что один, что другой – повышать на мать голос! Не посмотрю, что ты воин, что раненый был, так отхожу – вприпрыжку будешь до ветра ходить!

– Да ладно тебе…

– Хорошо, закончим, раз начинать не велишь, – вдруг согласилась мать с неожиданной для нее уступчивостью. – Твой долг – твоя ноша, я понимаю… Не дело матери камнем становиться на пути у взрослого сына… Только ты вот подумай о чем. Я вижу, – она кивнула на гору нарубленных поленьев, – ты в свой поход как на бой собираешься. Как воины фиордов в набег идут – без жалости и без оглядки.

– Как же еще?

– А ты попробуй хитрей быть. Умнее. Разыщи свою Алексу да выкупи ее из плена. Сам рассуди – один, пусть с мечом, ты не многое сделаешь, а с золотом можно и в одиночку войну вести. Золото есть, сам знаешь, дам сколько нужно… Понимаешь, о чем толкую?

– Выкупить… – задумался Любеня. Покрутил головой. А ведь действительно, права мать. Умнее – выкупить, чем воевать с целой Явью…

Он улыбнулся. Нет, права мать, как всегда права. Простое решение, а как-то не приходило в голову. Россы – жадные, жадность у них на усах висит и конями правит, на золото они точно польстятся.

– Теперь вижу, что понимаешь, – кивнула Сельга.

Опять же, если придет в их стан не как воин, как гость торговый, гостю – почет, продолжал размышлять Любеня. Купцов даже разбойные россы обычно не трогают, пропускают за пошлину звонкой монетой. Они сами в торговле далеко не последние, прибыток считать умеют. Соображают, один раз ограбишь дочиста, и пойдут богатые караваны по другим путям-рекам. Останешься без проездной пошлины – себе дороже. И без товаров останешься, что привозят с юга и севера. Не зря купцов в племенах славян уважительно именуют гостями. Отмечают согласно обычаю их право на проезд и неприкосновенность.

– Значит, мать, предлагаешь торговым гостем заделаться? – уже весело спросил он.

– Так все лучше, чем мечом-то прорубать путь, – в тон ему откликнулась Сельга. – И вот что еще… У отца твоего Кутри среди южных косин дружок был когда-то, Колимой звали. Колима, сын Отиса, внук Веньши – запомни имя. Отец твой ему когда-то по молодости жизнь спас, он небось не забыл. А если не жив уже, так родичи его должны тебе за отца, помогут. Косины добра не забывают, обратись к ним. Они соседи с россами, часто с ними торгуют, – помолчала и усмехнулась: – Хотя и секутся не реже.

– Хорошо, матушка, я понял. Колима, сын Отиса, внук Веньши… – добросовестно повторил он. – А что ж раньше не говорила?

– Раньше думала – может, не уйдешь еще. Может, сама уговорю или другой кто… – созналась мать, явно намекая на Зару. – Только теперь вижу: не свернуть тебя. Если что решил – сделаешь, хоть кол на голове теши. Весь в отца!

Любеня не понял – отругала или похвалила. Уточнять на всякий случай не стал.

– Ладно, матушка, обязательно разыщу Колиму. Спасибо тебе! – Он улыбнулся еще шире. По-настоящему начинал верить, что найдет Алексу. Освободит любимую, вернет домой!

Сельга, видя искреннюю радость сына, тоже улыбнулась в ответ. Но ее синие лучистые глаза все еще оставались тревожными, видел Любеня. Просто сделал вид, что не замечает. Сама только что говорила – не дело матери камнем лежать на пути у взрослого сына.

Слово сказано!

 

1

Маленькая темная фигурка, отчетливо видимая на белом, уходила все дальше по замерзшему руслу Лаги.

Сельга смотрела вслед сыну. Видела, в одиночку Любеня пошел быстрее, сильнее отталкивался палкой-посохом, как в обычае родичей, – то слева оттолкнется несколько раз, то справа. Широкие лыжи оставляли за собой отчетливый двойной след. Вчера снег подтаял, за ночь его подморозило, по крепкому насту катиться было легко.

Правильно, что сын решил не идти через лес. По равнине русла быстрее получится, хоть оно и петляет.

Ушел все-таки…

Сначала она следила за ним со льда, потом поднялась на береговой утес, провожала глазами оттуда.

Как ни противился Любеня, как ни пенял, что с вечера уже попрощались, ни к чему больше, а провожать его она все-таки пошла. Поднялась вместе с ним затемно и долго шуршала рядом на своих лыжах, пока окончательно не задохнулась. Давно не ходила так быстро, отвыкла. А ему, хоть и с тяжестью, с сумой припасов, с броней и оружием, завернутыми в заплечный мешок, – ничего. Отсюда видно – вон как вымахивает! Это хорошо, оправился, значит, от ран.

Ушел… Сынок… Мальчик… Хотя не мальчик, конечно. Зрелый муж, воин ушел навстречу своей судьбе. Только это как-то не утешает, когда провожаешь сына, невесело усмехнулась Сельга.

С высоты утеса мать долго смотрела, как фигурка сына делалась все меньше, стала совсем крохотной, пока окончательно не пропала из виду, скрывшись за поворотом реки. Теперь опять долго не увидятся. Как бы не лета не прошли до следующей встречи…

Вокруг было тихо. Хорс-солнце лишь начинал вставать, только показал круглый лик над темной полосой далекого леса. Не разогрелся, не разбудил птиц и мелкое лесное зверье. Глядя на заснеженную реку, на высокие сосны вокруг, на узловатые корни, что выступили даже из-под снега от избытка силы и крепости вековых исполинов, Сельга вдруг задумалась не о том, что предстояло сыну. О себе задумалась, о жизни своей.

Подружки-погодки даже пеняют. Мол, была ты красивой девкой, а стала красивой бабой. И не понять, когда красивее – раньше или сейчас. Завидно все-таки – как тебе удается все время оставаться красивой? Может, расскажешь, в чем секрет? Небось ворожбу знаешь особую?

Да, заглядываются, улыбалась она в ответ. Хоть и перевалило летами за сорок, а значит – есть на что поглядеть! Тело хоть и не такое гибкое, как в молодости, раздалось, расширилось, но до сих пор упругое и налитое. И волосы густые и шелковистые, и глаза не поблекли, видела в зеркале из полированного серебра, которое для лучшей видимости смачивают водой. Манят синевой, как глубокие лесные озера, отражающие бездонное небо. Не она, это люди так говорят!

Только об одном молчат подруженьки дорогие – для кого эта красота? Теперь-то…

Двух мужей выпряла в ее судьбе богиня Мокошь. Первый, Кутря, отец Любени, надежный и крепкий был как гранит. И она – трепетная дева, только начавшая ощущать пробуждающийся дар пророчества. Но оба молодые и глупые, конечно. Не сберегли ни свою любовь, ни друг друга. От той его скорой, безвременной смерти до сих пор остался на сердце осадок вины.

Виновата она или нет? Такое, пожалуй, может рассудить только суровый Вий, Судья Мертвых.

Могучий волхв Ратень, отец Ратмира, прилюдно не объявлял ее своей женой, а она его – мужем. Волхвы не берут себе жен, так заведено издавна. Но – жили. Целый год ждала Сельга, пока Ратень ходил искать в Яви черных волхвов, исполняя клятву богам. И нашел, одолел, хотя и сам чуть не погиб. Нет, погиб все-таки. Потом погиб… Проклятие черных волхвов через время настигло. Потому и порубили его на берегу Лаги случайные свейские дружинники, что черное проклятье висело у него камнем на шее, догадывалась Сельга. А все золото это, трижды клятая казна покойного князя Добружа.

Может, хоть сыну оно поможет…

Сама Сельга к золоту была равнодушна. Она и украшений никогда не носила, кроме бус, оставшихся еще с юности. Раньше – вроде бы нарочито, кокетничая на свой манер. Мол, и без того красива, без того заглядываются кто ни попадя, ни к чему отягощать себя лишними побрякушками. Потом стало действительно все равно.

Впрочем, она понимала, какую власть может взять над людьми этот солнечный, звонкий металл. Если рассудить по-хозяйски – княжий клад пусть лежит в тайном месте, пригодится когда-нибудь, кто же спорит. Для нее как старейшины рода это не просто золото. Хлеб и зерно в неурожайный год, оружие, если воевать доведется, это выживание рода, в конце концов!

Золото князя… Сыну она не говорила этого, не хотела тревожить перед дорогой, но то, что слухи о золоте поличей расползаются по земле, тревожило ее не на шутку. Вон, даже россы про него толковали, куда уж больше… Пока что родичи в своем медвежьем углу жили обособленно, независимо, но молва о богатстве способна привлечь врагов. Вот тут и понадобятся роду все его опытные воины, думала Сельга. Некстати ушел сынок, ох не ко времени…

А как иначе она могла думать? Она, ведунья, должна заглядывать далеко вперед, ей даже умудренные старики смотрят в рот. Что ж, потому и смотрят, что знают ее прозорливость и сильный ум, не разменивающийся на обычные бабьи кружева вокруг самой себя.

«Ты, Сельга, думаешь, как умный мужик, как вождь, тебе и держать родичей в кулаке! А держать надо… Сама знаешь, за ними глаз да пригляд! Я на тебя надеюсь, кроме тебя и некому, пожалуй, хоть ты и баба! – напутствовал ее когда-то умирающий Зеленя-старейшина. – Стариков слушать – слушай, конечно… Только помни, что старики тоже не всегда правы. Я по себе сужу и скажу откровенно: с годами старческая осторожность может, как перестоявшее пиво, перебродить в обычную трусоватость. Так что слушать стариков – слушай, но решай сама…»

«Надо же – как мужик!» – повторила она про себя. Так и сказал…

Подумала и сама улыбнулась собственным мыслям. Как быстро перескочила – начала с детей, с мужей, а, гляди-ка, на уме снова заботы рода. Просто князь, а не баба… В этом теперь ее жизнь!

А как иначе? Те же дети, вырастая, уже обретают свою судьбу, сколько ни хлопай над ними крыльями. Вот Любеня, первенец, снова ушел на чужую сторону. Гадай теперь – вернется сын, не вернется…

Положа руку на сердце, после рождения Ратмира и смерти Ратня женские желания почти перестали ее тревожить. Даже странно теперь представить, как можно хотеть мужчину до дрожи в коленках, до сладкой истомы, разливающейся по всему телу. Заглядываются – да, до сих пор заглядываются. Только зря. Словно горел костер и погас разом. А почему, отчего – боги знают.

Может, вина перед первым мужем ее потушила, может, горе от таких потерь – второго вскоре за первым. А может, вторые роды чего нарушили – бабы говорят, так бывает.

Сельга помнила, когда-то в юности ей грезилось нечто необыкновенное впереди, словно жизнь заранее приготовила ей что-то огромное. А жизнь… Обычная, в общем, вышла – в заботах-хлопотах по родовым делам, что тянутся изо дня в день, из зимы в лето. «Как мужик думаешь, тебе и держать родичей в кулаке…»

Нет, нечего гневить богов – хорошая ей выпала жизнь, одернула она себя. Пусть не такая бурная, яркая, как мечталось, но с годами начинаешь понимать, что повседневность часто требует от человека куда большего мужества, чем самая кровавая сеча. Выстоять в битве – это еще не доблесть. Вот устоять перед монотонным течением дней, не растерять себя в их сыпучей вязкости – именно на это требуется настоящая сила. Поэтому и родичи слушаются ее как пророчицу. Чувствуют, какая сила сильнее…

«Наверное, так!» – сказала она себе, как часто теперь говорила.

* * *

Пока Сельга стояла, смотрела, думала, солнце уже вскарабкалось высоко в небо. Начало пригревать по-настоящему, по-весеннему. Лес вокруг оживился, зазвенел птичьими голосами, запел капелью, вроде бы даже зажурчал первыми, еще скрытыми под снежным покровом ручьями. И сам снег заблестел по-особому, наряднее, что ли. Будто тоже теплее стал.

Хорошо! Привольно, солнечно. Опершись на лыжный посох, Сельга с удовольствием наблюдала, как рядом, на морщинистом стволе сосны, пристроился пестрый дятел с красной шапкой на голове. Подозрительно покосился на нее глазом-бусиной, поерзал, царапая когтями коричневую кору с потеками желтой смолы, но все-таки не улетел. Прицелился острым клювом и пошел долбить, выстукивая ритмично и часто. Значит, и мошки под корой просыпаются.

Сама себе усмехнувшись, Сельга вдруг пригнулась, выдохнула, с силой толкнулась палкой и рванулась на лыжах прямо с крутого откоса. Чаша реки опрокинулась перед ней, в ушах запел-зашелестел ветер, от скорости перехватило дыхание. И совсем было доехала донизу, уже выкатывалась на снежную равнину русла, как вдруг одна лыжа подпрыгнула, ушла в сторону, вторая, наоборот, зарылась подогнутым кверху носком. Сельга мешком брякнулась на бок, длинно проехав по жесткому насту лицом и телом.

Села. Отплевалась от снега. Отряхнула одежу. Посмеивалась: вот дура-баба – птицей полетела, лепешкой шмякнулась.

Ничего, в порядке, руки-ноги целы, лишь щеку о наст покарябала, саднит на скуле. И правая лыжа оказалась сломана, то-то она слышала деревянный треск, когда падала. Пришлось бросать лыжи, возвращаться пешком.

Шла медленно, не спеша, жесткий наст глубоко проваливается под ногами. Впрочем, и торопиться некуда… И чему обрадовалась дура-баба? Что сын ушел в неизвестность? Что того гляди объявятся в их угодьях чужие дружинники?

Но легкое, весеннее настроение не проходило, и Сельга довольно щурилась, подставляя лицо солнечному теплу. Ничего, все хорошо будет… Она давно поняла, людям свойственно чрезмерно заботиться о завтрашнем дне, немало потешая этим богов. Потому что завтрашний день приходит чаще всего с другими заботами, о которых и не подозреваешь сегодня.

Другого лыжника Сельга заметила еще издали. Тот поспешал навстречу, по протоптанным ими следам.

А это еще кто? Она остановилась, всматриваясь. «Уж не Ратмир ли?» – мелькнуло. Отправился вслед за братом, паршивец, решил испытать судьбу и себя. Нарушил ее приказ!.. Ну, получит младшенький материнскую ласку – дубьем поперек хребта!

Оказалось, не он. Когда лыжник подошел ближе, Сельга разглядела ладную, стройную фигурку, закутанную в меховую парку, шитую на манер одежды талов. Из-под бобровой шапки с поднятыми ушами ярко блестят серо-зеленые глаза, румянятся круглые щеки.

Заринка… Вот девка – огонь! Ничего не боится! «В точности как я в молодости!» – про себя улыбнулась Сельга.

Девушка тоже ее заметила. Приостановилась, помедлила несколько мгновений, потом решительно двинулась навстречу.

– Здравствуй, Сельга! – Она остановилась в двух шагах. Глянула на старшую с затаенным вызовом.

– И тебе не хворать, красавица. Далеко ли собралась?

– На охоту. Пробегусь вдоль реки, поищу зверье.

– На охоту? – насмешливо, нараспев, удивилась Сельга. – Вижу, хорошо собралась. Основательно. И мешок с припасами за спиной, и войлочная скатка для лежки. Не на один день, вижу, собралась, не на два. Долгая, выходит, охота будет. Уже не до осени ли?

Девушка не ответила, внимательно разглядывая кончики собственных лыж. Интересно ей, не видела никогда своих лыж…

– Ну, чего молчишь, дева красная? Или языком подавилась?

Девушка опять не ответила. Упрямо стрельнула глазами и снова завесила их ресницами. Покраснела вроде бы еще больше.

Сельга сама подумала: и чего насела, чего пытает? Все же ясно без слов, яснее некуда…

– Любишь его? – спросила уже по-другому, мягко и ласково.

– Люблю! – горячо откликнулась Заринка. – Очень люблю! Сил нет – как! Думала – пройдет, забудется, а ничего не проходит, только сильнее…

– Так и бывает… Вижу я, давно все вижу.

– Неужели заметно? – испуганно вскинулась девушка.

– Ах ты, маленькая…

Сельга шагнула к ней, обняла, прижала к себе. Удивилась вдруг – а они, оказывается, одного роста почти! Зара только чуть ниже, на кончик пальца. Сама, внутри, Сельга казалась себе статной, высокой, а на деле выходит – такая ж козявочка, как Заринка!

Она улыбнулась.

– Нет, ты не смейся. – Зара по-своему истолковала ее улыбку. – Я правда его люблю. Больше жизни, больше всего…

– Верю, маленькая. Знаю. Сама была молодой… Только не возьмет он тебя с собой. Обратно погонит.

– Так я не скажусь сразу. Буду идти следом, а на глаза не показываться. Только потом объявлюсь, далеко, в чужих землях. Тогда не прогонит уже!

– Вижу, и об этом подумала. А как заметит?

– Меня-то? В лесу? – озорно прищурилась девушка.

Сельга кивнула. Знала, в лесу Заринка как дома, про таких родичи говорят: каждое дерево дорогу уступит, всякий зверь поклонится. В этом они тоже похожи с ней.

Но ведь отпускать ее…

– Не препятствуй, матушка Сельга! – жалобно попросила Заринка. – Отпусти, а?

Сельга вздохнула. Конечно, она как старейшина может приказать вернуться. И Зара послушается. И должна приказать, нельзя ее отпускать. Но и не отпустить нельзя… Обратно сказать, если бы ей самой, молодой, нужно было бежать вслед за юным, красивым Кутрей – ведь побежала бы, никого не послушалась.

– Сын Любеня тоже хорош, дубина стоеросовая! – вдруг разозлилась мать. Отправился за трижды тридцать земель искать любовь, тогда как настоящая его любовь, истинный подарок богини Лады – совсем рядом, лишь руку протяни. И чего этим мужикам надо, чего их все время тянет как можно дальше?!

– Что ж, иди, коль сердце зовет… – нехотя выдавила Сельга. – Только подумала бы еще раз, птаха моя… Не испугаешься ли потом? Путь далекий, опасный.

– Одного боюсь – потерять его навсегда! Как подумаю, что не увижу никогда больше – жить не хочется, сердце готово остановиться. Веришь, Сельга?

– Верю! Иди! Пусть будут с тобой пресветлые боги, маленькая моя!

Сельга еще раз, крепче, прижала к себе Заринку, поцеловала в тугие щеки, глянула в отчаянные глаза.

Потом долго стояла, смотрела вслед. Ах, птаха, птаха… Ладно, иди за своей судьбой, может, и выходишь. Над упрямством человеческим боги смеются, но упорству – сочувствуют. Помогают таким…

А она, Сельга, будет просить повелителей Прави быть благосклонными к сыну и к этой девочке.

 

2

Белый жеребец, злой и сильный, с самого утра вел себя беспокойно. Всхрапывал, мотал ушами и гривой, неожиданно приседал на задние ноги и норовил пойти боком. Жалея любимого коня, с которым пройдены бесчисленные дороги войн и набегов, хан Тервел долго терпел его капризы. Наконец не выдержал, с силой ударил между ушами рукоятью плети.

Жеребец понял, что хозяин рассердился всерьез. Присмирел. Лишь изредка косил шею и посматривал на всадника выразительным темным глазом. С укоризной, как казалось хану.

«А нечего баловать!» – сказал хан коню.

Понятно, застоялся за зиму. Как засиделись воины в дымных юртах аилов. Теперь, когда зима отступила, болгарские всадники оживленно готовились в дальний поход – до блеска точили длинные прямые мечи, которыми так удобно рубить с коней, обтягивали кожей и подбивали бляхами дерево щитов, чистили доспехи и снаряжение, запасали пучки тонких стрел и древки для копий. В этот поход хан решил не брать пехоту словен и валахов, в одиночку конные тумены двигаются гораздо быстрее. Впрочем, хан это знал, в их селах тоже многие садились на коней, составляли, подобно болгарам, боевые десятки, сотни и тысячи.

Он не препятствовал их порыву, понимал желания подданных. Идти грабить и разорять Ромею, войти в сам Константинополь Великолепный – что может быть заманчивее?

Сейчас ханская свита в азарте соколиной охоты, этой древней забавы повелителей и батыров, растянулась далеко по степи. Орали, гикали и взвизгивали от восторга, запуская ввысь серых, быстрых как стрелы соколов.

Занятый, как обычно, своими мыслями, хан немного отстал от остальных всадников. Вся свита уже умчалась вперед, лишь сзади, на почтительном расстоянии, за ним следовал десяток личных телохранителей, отборнейших из отборных, прославленных силой и свирепостью воинов, каждый из которых способен в одиночку сражаться со многими.

– Ай-яа! – Он приподнялся на мягкой попоне, пятками ударил жеребца по бокам. Конь охотно сорвался в галоп, быстро вымахал на большой, пологий курган. Плечистые телохранители, также стремительно рванув коней, рассредоточились вокруг возвышенности. Охранять повелителя так, чтобы не спускать с него глаз, но и не мешать ему – этому они обучены.

С высоты Тервел огляделся. Бесконечное весеннее небо расстилалось над такой же бескрайней степью. Черная земля парила и вздыхала сладко и пряно, как просыпающаяся от сна красавица. На возвышенностях снега уже не осталось, лишь в низинах еще лежал сизый, ноздреватый наст. Ничего, совсем скоро… Подсохнет степь, зазеленеет сочной весенней зеленью, и двинутся на юг стремительные тумены. Когда первая трава прорастет, можно не думать о пропитании коней – быстро пойти.

Хорошо… Тервел с удовольствием втянул в себя прохладный, сыроватый воздух. Он тоже засиделся в жарких залах дворца.

– Хан, подожди меня!

Тервел обернулся. Его догонял Риномет, горяча породистого сивого жеребца, подарок хана.

Базилевс сидел на коне слишком прямо, не как принято у болгар, но твердо и ловко. Щеки раскраснелись, большие бархатные глаза сияли, а пурпурный, ниже крупа коня, плащ вольно полоскался по ветру.

Чем ближе поход, тем веселее и оживленнее становился Юстиниан. Нервный, резкий, не ходит, а бегает, не говорит, а выкрикивает… «Не терпится ему идти войной на собственных подданных!» – про себя усмехался Тервел. Иногда, кажется, боги забавляют себя, нарочно давая игрушку власти в те руки, которые ее совсем недостойны.

– Подожди меня, хан и брат, хочу сказать тебе кое-что…

Всю зиму Риномет провел в беспрерывных заботах. Не желая зависеть только от воли хана (вполне разумно с его стороны), базилевс сформировал из наемников три турмы тяжелой пехоты по три тысячи человек в каждой и один мерос легкой пехоты из двух тысяч воинов. Золота у Меченого было достаточно, понимал хан. Можно догадаться: Ираклиды оставили наследнику не одну тайную сокровищницу, стоя у власти в империи почти сотню лет.

В качестве личной гвардии базилевс даже нанял дружину варягов – огромных как глыбы и свирепых как шайтаны воинов. Те, соблазнившись платой, обещали прийти с далекого севера на своих увенчанных драконьими головами галеях. Сами ромеи называли северян «воины с топорами» и боялись, как черной чумы.

Умное решение, мысленно одобрил хан. Услышав, что в войске базилевса Юстиниана скоро появятся лютые варяги, или, как их еще называли на латинский манер, варанги, многие сердца устрашатся.

Кроме создания собственной армии, Риномет много занимался дипломатией. Рассылал тайных посланцев к стратигам, полновластным хозяевам областей-фем, к комитам крупных крепостей и архонтам больших городов. Доверенный человек базилевса со странным, коротким именем Миак сбился с ног, рассылая и принимая гонцов. Вся эта деятельность шла, разумеется, в глубокой тайне, но разве в собственном дворце от хана может что-то утаиться?

Про себя хан отдавал должное Юстиниану, в переговорах автократор тоже проявил себя ловким политиком. Знал, к кому с чем обратиться, на какое больное место нажать, чем пригрозить и что обещать. Видно, что в ссылке в Херсонесе Таврическом автократор не только предавался сетованиям на судьбу, о положении дел в самых дальних уголках империи он знал досконально. Миак, его глаза и уши, – ценный человек.

Таким образом, заговор против Тиберия сложился быстро. Три фемы из восьми – Синелия в Сицилии, Карибисианы, объединяющая побережье и острова греков, и Фракия – прямо согласились поддержать императора кораблями и войском. Большинство остальных отвечали уклончиво, мол, всякая власть от Бога, и если Господь Всемогущий соблаговолит к базилевсу Юстиниану II, то им ли, рабам ничтожным, обсуждать Его волю… В переводе с языка дипломатии это означало нейтралитет в грядущей войне между Тиберием и Юстинианом. И то неплохо.

Решительно отказался признавать Меченого базилевсом только стратиг фемы Опсинион патрикий Илья Колонн. Вот это уже было нехорошо… Опсинион – самая многолюдная и важная фема империи, куда входит и столица Константинополь. Помимо фемных войск там базируется и презентальная армия, подчиняющаяся самому императору, и гвардия. А сам патрикий Колонн признается в войсках одним из самых прославленных и, безусловно, самым опытным военачальником. 20–25 тысяч войска Колонн может собрать только своей властью и авторитетом. Значит, война все-таки будет…

Тервел знал, вчера вечером базилевсу пришел последний ответ – из фемы Кипрус. Содержание его он тоже уже знал – Кипрус обещал сохранить нейтралитет. Нет, власть Тиберия оказалась совсем непрочной, самое время ударить… Колонн, Колонн… Жалко, что не удалось перетянуть его на их сторону… Но как привлечешь стратига, если по приказу Юстиниана когда-то удавили родного брата патрикия? Такое не забывается.

Повернув коня навстречу брату-базилевсу, хан подумал, что Риномет сейчас перескажет ему ответ Кипруса. Но неожиданно разговор пошел о другом. Базилевс после нескольких игривых намеков вдруг начал удивляться, что у хана Тервела, мудрого и могучего повелителя стольких земель, всего две жены. Нет, такой богатырь, такой прекрасный и статный муж достоин куда большего количества красивых и сладких женщин!

– Богатырь? Красавец? – искренне удивился Тервел. – Это я-то?

Сам он даже мысленно не называл себя так. Был кем угодно, только не железным батыром с плечами как скалы и ослепительным лицом-солнцем. Куда ему – рост маленький, плечи узкие, зубы редкие. Отец Аспарух и боилы-наставники с детства закаляли наследника воинскими упражнениями, телом он был вынослив и крепок, но с виду этого не скажешь.

– Хотя… Со стороны, конечно, виднее, – подумав, добавил хан. Почти не скрывая насмешки.

Риномет предпочел ее не заметить.

– Две жены – мало, – настаивал он.

– Достаточно, чтобы иметь наследников и вдоволь наслушаться бабьих свар. А для утех тела хватает молодости наложниц.

– Нет, мало, мало, поверь, хан и брат…

Базилевс вдруг взялся рассказывать, что от первой жены, красавицы Евдокии, у него есть дочь Анастасия. Вся в мать – чудо как хороша! Глаза как звездочки, кожа как лучший шелк, волосы – нежное дуновение ветра. И грудь алеет сосками-бутонами, и бедра так призывно играют округлостями… Мечта, а не дочь! А ведь ей пока только тринадцать лет, ее красота лишь начала расцветать, наливаться женской, медовой сладостью. Да, хан и брат, прекрасная Анастасия – одно из главных сокровищ базилевса ромеев… А есть ли на свете такое сокровище, которое он пожалел бы для своего лучшего друга и брата, хана Болгарии?

С таким красноречием вполне можно продавать рабынь на торгах… «Вот тоже новость!» – мысленно развеселился хан. Недавно Риномет говорил о том, что повелитель Болгарии достоин титула кесаря и пурпурной хламиды. И этот освященный веками титул он, Юстиниан II, обязательно пожалует своему другу и брату Тервелу под стенами Константинополя. Сегодня базилевс предлагает в жены дочь Анастасию. А завтра что? Предложит разделить трон в качестве соправителя?..

Тервел, сын Аспаруха, – базилевс империи… Вай-йа!

– Если хан Тервел возьмет в жены несравненную Анастасию, он будет с ней счастлив! – уже прямо сказал ему Меченый.

Похоже, базилевс боится, крепко боится, что хан передумает с походом… Зря боится! Хан не принимает таких решений, в которых сам бы потом сомневался.

– Мы подумаем над тем, что сказал базилевс и брат, – пообещал Тервел. С удовольствием вдохнул полной грудью, обвел долгим взглядом уходящую к горизонту степь и чистое весеннее небо. – А счастье… Наши предания говорят: высоко в небе, на ветвях Мирового Древа Байтерека хранится жизнь всех людей и зверей. Тех, кто жил в прошлом и будет жить в будущем. Чтобы человек родился, всесильный Тенгри посылает ветер, который сдувает с Байтерека будущие жизни. Подобно искрам костра летят они над землей, и наконец каждая попадает к женщине, которая зачинает. После этого богиня Умай начинает создавать внутри женщины кости, мясо и кровь нового ребенка. Этот ребенок рождается, проживает жизнь и вновь уносится к ветвям Байтерека негасимой искрой… Круги жизни… Так называем это мы, дикие всадники привольных степей, – он слегка усмехнулся.

Базилевс слушал, но явно не понимал, куда клонит хан.

– Удел правителя – одиночество среди толпы, – продолжил Тервел. – Правитель всегда на виду и всегда одинок, это так! А счастье… Кто бы объяснил мне, что это такое? Знаешь, базилевс, когда-то у меня был друг, сын одного из отцовских военачальников. Мы с ним вместе росли, играли, творили детские шалости, потом – юношеские сумасбродства. И женскую любовь узнали одновременно, и в свой первый набег скакали рядом, рубились плечом к плечу. Были как две руки одного человека, как два глаза на лице… Точнее, это я так думал. Когда после смерти отца знатные боилы устроили заговор против меня, мой друг примкнул к ним.

«Зачем? – спросил я его потом – Ты – мой друг, я бы дал тебе все, сделал своей правой рукой! Почему ты выбрал мятежников?» Он – смелый человек. Ответил прямо: «Все равно я всю жизнь оставался бы после тебя вторым…» Смелый человек, но глупец. Мечтал стать первым, думая, что это сделало бы его счастливым… – помолчал и добавил задумчиво: – Да и не пустила бы его в первые вся эта свора. Загрызли бы раньше…

– Он – предатель! А предателя нужно было казнить так, чтоб он мучился, проклиная собственную жизнь! – горячо сказал Риномет.

«Предательство – только это он услышал».

– Я приказал завернуть его в кошмы и прогнать сверху табун.

– Хан поступил как истинный кесарь!

– Хан поступил, как должен поступать хан. Но от этого не стал счастливее… А есть ли оно вообще – счастье? Ваши боги – Господь и сын его Иисус обещают праведникам блаженство в раю. Наши боги даже этого не обещают… Как думаешь, ваши боги не врут?

Риномет еще больше выпрямился на коне:

– Не дело автократора Священной империи сомневаться в милости всемогущего Господа!

– Да, конечно… – вздохнул Тервел. Неожиданно хлестнул коня, пуская в галоп: – Ай-я!

Базилевс, помедлив мгновение, помчался следом.

Внизу, под курганом, охотничий сокол долбил клювом и драл когтями жалобно верещащего зайчонка. Оба правителя осадили коней, дожидаясь спешащих сюда сокольничих.

Юстиниан Риномет с жадным интересом наблюдал за мучениями зайца. Раскраснелся, улыбаясь зрелищу. Хан Тервел незаметно наблюдал за ним…

 

3

Потом Любене казалось, что дорога на юг пролетела для него быстро, почти незаметно. Хотя это было потом. Пока шел, казалось – долго и медленно. Даже нетерпеливая лихорадка, что трепала его первые дни пути, заставляла набавлять ход до одышки и ломоты в мышцах, как-то угасла сама собой. Растворилась в монотонности бесконечной дороги и коротких, беспокойных ночевок.

Дней через десять лыжи пришлось оставить, вокруг стало больше земли, чем снега. На всякий случай припрятал их под корнями приметного, раздвоенного дерева, хотя сам понимал – вряд ли когда-нибудь вернется за ними.

Здесь, южнее, скованная льдом Лага переходила в Илень-реку. Илень уже вскрылась, даже ледоход отшумел, лишь остатки снега и льда плыли по мутной вешней воде. Да и теплее становилось день ото дня, ночь от ночи – это точно. Понятно, не только он шел к теплу и солнцу, Весна-Лелия тоже стремилась ему навстречу, согревая и пробуждая.

Как все воины фиордов, понимавшие в мореходстве, Любеня умел держать направление хоть по солнцу, хоть по звездам. Здесь – еще проще, иди по реке, не слишком удаляясь от ее русла. Но и на берег выходить не стоит, водные дороги всегда оживленные, неизвестно, кого на них встретишь. Юрич-град он вообще обошел далекой петлей, чтоб не сталкиваться с дружинниками князя Харальда.

Что еще? Да ничего вроде, шагал себе и шагал. Как когда-то шагал по землям свеонов, убегая от мести ярла Рорика на далекий Миствельд, остров воинов. Сам усмехался – земли, получается, разные, а судьба одна – шагает себе и шагает… Кому-то судьба прожить валуном залежалым, а кому-то – шагать и шагать…

От нечего делать на ходу Любеня брался сочинять висы. Как когда-то, в земле свеонов. Давно не слышал внутри себя волшебного перезвона слов-колокольчиков, а тут потянуло. Но получалось не очень. От языка фиордов, оказывается, уже отвык, перестал ощущать его чеканную, упругую силу. А на мягком, пришептывающем языке родичей звучало совсем смешно, как дразнилки…

Что еще?

Однажды видел конный отряд, десятков пять или шесть, с оружием. Непонятно, каких родов-племен, куда спешат. Спрятался, пока его не заметили.

Раз столкнулся нос к носу с двумя мужиками. Те – лохматые, бородатые, были вооружены крепкими рогатинами с обожженными концами и дубинами-палицами. Одежа грязная и неухоженная, с пятнами костровой копоти. По виду не разберешь, кто такие. На охотников или бортников не похожи вроде. Может, изгои, потерявшие род, или прячущиеся в лесу ради мести.

Многозначительно положив руку на рукоять меча, Любеня коротко поздоровался. Те ответили также немногословно, явно без желания вступать в разговор. Смотрели недобро, с цепкой звериной пристальностью. На том и разошлись в стороны, косясь друг на друга.

На всякий случай запутал потом следы. Кто знает, что у них на уме? Хотя мужики, похоже, тоже оценили его стать и повадку опытного бойца. Вряд ли решатся преследовать.

Опять дорога без края и без конца… Впрочем, чем дальше уходил Любеня на юг, тем более населенными становились места. Теперь иной раз доводилось и под крышей заночевать.

Когда по пути попадались селения, входил без опаски. Хоть и разные племена – будь то кривичи, вятичи, радимичи или дреговичи, что, в свою очередь, делятся на роды, в многочисленных названиях которых сам Леший-батюшка заплутается, – но боги-то у всех одни. А боги не велят чинить гостю обиды, если он пришел с миром. Гость в доме – под покровительством самого Велеса Круторогого, так всегда было.

Как положено по обычаю, Любеню встречали без злости, давали теплой воды помыться, кормили, потом расспрашивали. Сочувствовали его затее – выручить жену из плена, ругали диких, необузданных россов, везде известных своими разбойными набегами.

Здесь, на юге, жили не так, как на севере. Не большими селами, огороженными крепкими частоколами, а поселениями по три-четыре-пять изб. Это у них называлось вервь. В вервях все было общее – скот, поля, работа. Несколько вервей – род, а роды, понятно, складывались в племена.

Первое время он недоумевал, почему южные роды разделились на верви, ослабив собственную силу. Неожиданно догадался. Это у них, на севере, выживают всем миром. Строиться, лес валить или валуны катать, расчищая поля для пахоты, многолюдьем сподручнее, да и охота облавой дает куда больше. А здесь даже небольшая вервь может себя обустроить и прокормить, вот и обособились.

Нет, по-другому жили на теплом юге… Отличались даже сами избы. Не большие, просторные срубы, как у них на севере, а тесные, маленькие, утоплены вниз по колено, так что в дом не подниматься приходится, а спускаться. Стен толком нет, скаты крыши сходят почти до земли. И печи – не каменки, а сбиты из глины с добавлением щебня. Набьют глину в деревянный каркас, высушат, подожгут, дерево выгорит – вот и печь готова. Без дымоходов, дым слоится под потолком и вытягивается в щели.

– Чудно! – удивлялся Любеня. Почему теснятся? Хотя, если рассудить, здесь не знают таких лютых и долгих зим, как у них на севере. Да и строить-то особо не из чего, леса мельче, реже – длинных, неохватных бревен не нарубишь. Даже камня толкового нет, все больше мелочь галечная. Одна радость – земля теплее, жирнее и щедрее на урожай. Его родичи, чтоб получить поле, первый год валят лес, оставляют его, потом, на будущий год, корчуют корни и выжигают поляну, опять оставляют. Так лишь на третий год можно вспахать и засеять. А здесь – истощилось поле, поднимай следующее, рядом. Хоть сей, хоть скот паси – полно места…

Впрочем, может, дело не в том, что здесь строить не из чего, размышлял он. Просто избы-землянки быстро ставить. И разрушат – не жалко, выкопал яму на новом месте, утоптал пол, накрыл крышей – опять дом готов. Жили-то здесь с опаской, не так привольно, как в северном глухом безлюдье. Здешние мужики все время толковали о склоках между родами, вспоминали, как секлись то с теми, то с этими из-за полей, выпасов и покосов. Взять хотя бы конный отряд, что он встретил по дороге, – явно не на поклонение богам отправились с копьями и мечами.

– К тому же городищ теперь развелось, что грибов сырым летом! – жаловались его случайные собеседники. Каждый, кто посильнее, набирает дружину, ставит частокол крепости и объявляет себя кнесом-правителем. Начинает собирать дань с окрестных родов за защиту. А какая от них защита? Только и знают, что рубиться с другими же новоявленными кнесами! Нет, совсем порядка не стало в земле славян, на пахоту в поле идешь – и то меч прихватываешь али топор. В старину-то проще жили, сытнее – жизни радовались, богов почитали. И зерно росло как само собой, и зверь выходил на голос охотника, птица прямо в руки садилась, рыба из реки в лодку прыгала…

Это тоже странно, думал про себя Любеня. Вот хоть свеонов взять – народ сильный, яростный, поклоняющийся мечу и победе. А в земле у них – порядок и мир. Здешний же люд гостеприимен, не злобен, а так и норовят соседям в глотку вцепиться. К чужеземцам – доброжелательны, а к своим – до собачьего остервенения…

Чудно. С чего так?

В одной из вервей Любеня сторговал себе лодку. Не долбленку из цельного ствола – таких здесь не делали – челнок. Только не из досок сбитый, как мастерили лодки в фиордах, просто деревянный каркас, обтянутый коровьими шкурами и обильно просмоленный.

Челнок оказался вертким и непослушным. К тому же потек на второй день. До вечера Любеня боролся с ним, все время откладывал весло, чтобы отчерпать воду с днища. Порты и сапоги промокли, хоть выжимай. К вечеру плюнул, бросил челнок у берега, снова пешком пошел. Недобро поминал хозяина лодки, приземистого, неспешного на слова, но, по всему видно, хитрована немалого. Уверял же, жук, что на таком – хоть до самого Черноморья!

Конечно, боги запрещают чинить гостю обиду, но всучить ему гнилье втридорога – против этого не возражают.

* * *

Последние ночи были теплыми, и Любеня не разводил костров, просто заворачивался в овчину и спал. Но тут решил, что без огня не обсохнешь – сильно промок на водной дороге. Когда начало темнеть, он двинулся подальше от берега, где чернела приземистыми стволами дубовая роща с редкими вкраплениями лип и еще каких-то деревьев, названия которых он не знал.

Листва еще не распустилась, ветви деревьев торчали как черные, корявые руки. Но чувствовалось, что вот-вот, почки уже набухли и готовы прорваться. И первая, нежная травка пробивается под ногами, и пахнет сладко, вкусно, вдохнешь – и выдыхать не хочется. Горчинка дубов, медвяной дух лип, теплый, пряный пар от земли – все это сливалось в один терпкий, будоражащий запах весны.

А дома небось в чащах снег лежит, земля лишь поверху начала оттаивать, улыбался он. Благодатные здесь края, этого не отнять…

Лес вокруг был чистый, просторный, без подлеска. Любене в поисках места поукромнее пришлось уйти далеко от реки. Когда нашел место, попросился согласно обычаю: «Леший, леший, пусти переночевать!» Тот ничего не ответил. Значит, можно. Так уж устроено, что у каждого места, хоть у пригорка или впадины под кустами, есть свой хозяин из Нави, мира духов. Ссориться с ними – себе дороже.

Расположившись, он откопал ямку в земле, аккуратно, чтоб не сильно дымить, развел небольшой костерок. Подсушил одежду и сам согрелся. Поджарил на прутке кусок вяленной с солью свинины. Перекусил жареным, заедая душистым пшеничным хлебом, оставшимся от ночевки в последней верви, запил водой из баклажки.

От сытости и тепла его разморило. Сидел, смотрел на рдеющие угли и сам не заметил, как глаза закрылись…

А проснулся внезапно, словно толкнул кто. Резко открыл глаза, но вскакивать не торопился. Чувство опасности не проходило, заставляя незаметно, не крутя головой, оглядываться. Вроде тихо, никого рядом… Обычные звуки, шорохи весенней ночи…

Что же его разбудило?

Когда понял наконец, вздрогнул от неожиданности. Шагах в двадцати перед ним высилась над темной тушей огромная мохнатая башка. Пристально наблюдала маленькими темными глазками, влажно поблескивающими в серебряном свете звезд и луны.

Медведь! И ведь как тихо сидит, с застывшей, каменной неподвижностью… Лишь зверь умеет так тихо сидеть. Потому и не заметил сразу.

Во всех землях – будь то на юге или на севере – медведя называют хозяином леса. Или просто – Хозяин. Медведюшко-батюшка! Он силен, как кабан, быстр, как волк, свиреп, как рысь и при этом умный почти по-человечьи. По воде поплывет, по дереву залезет – от него не скроешься. Щедрым летом или обильной осенью медведи редко нападают на людей первыми, но сейчас весна, они, пробудившись от спячки, злы и голодны. Видимо, запах жареного мяса приманил лесного хозяина, догадался Любеня. Тот, по своей хитрой повадке, не торопится нападать дуром, выжидал и осматривался.

Мелькнуло в голове: не понравился он здешнему лешему, раз медведя послал. Другая земля, другой лес, наверное, и просить надо было по-другому.

Что теперь делать? Лук схватить? Бесполезно, если с первой стрелы не убить, разъяришь окончательно… За меч взяться? Тоже дело сомнительное… Рукоять Самосека у него под рукой, конечно, в дороге Любеня всегда был настороже, хватит того, как осенью его застали врасплох. Но такую огромную тушу ударом меча не остановить. Медведь, и умирая, навалится и сомнет… Посох нужен! Он – с рогатиной, концы острые, заточены и обожжены. Но посох прислонен к дереву шагах в трех-четырех, вспомнил Любеня. Рвануть к нему – зверь сразу кинется.

Все эти мысли мелькнули быстро, почти моментально, пока медведь заворочал мордой, почуяв, что его заметили. Оскалился и глухо рыкнул, не скрываясь больше.

Больше не раздумывая, воин вскочил на ноги как подброшенный. Заорал во всю мочь. На его крик, казалось, сами деревья вокруг откликнулись эхом.

Бывалые охотники из родичей не раз рассказывали ему, что медведи всегда пугаются неожиданного. Могут и убежать.

Не убежал! Хотя отпрянул в сторону, косолапо переваливаясь косматой тушей. И тут же, устыдившись собственной слабости, вскинулся на задние лапы. Заревел в ответ так же страшно, словно голосом мерялся.

За эти мгновенья Любеня успел схватить посох-рогатину, выставил перед собой. Теперь – поборемся!

Медведь действительно оказался огромным. Настоящий лесной хозяин. На задних лапах он был раза в полтора выше человека, а весом, наверное, больше впятеро. Шкура с проплешинами от долгой лежки, лапы длинные, широкие, когти на концах, как кривые ножи. Такой махнет лапой, лосю хребет перешибет – нечего делать.

«Так! Всадить рогатину в сердце или под горло, потом можно за меч…»

Медведь медленно, грозно двинулся на него, все еще не опускаясь на передние лапы.

«И почему его глаза показались темными?! Красные они! Как угли горят!»

Потом зверь снова остановился. Взревел еще громче, совсем оглушительно. Постоял, раскачиваясь деревом на ветру, и тяжело, грузно обвалился вперед, распластавшись во всю длину. Когти-ножи скребанули землю почти что у его ног. Длинное жало стрелы попало лесному хозяину прямо в глаз и сразу пробило мозг, сообразил Любеня. То-то показалось, рядом с ухом прошелестело.

Он мгновенно крутнулся на месте, оглядываясь.

– А я думала, он делом занят! А он, оказывается, медведей на живца ловит! И много ли уже наловил, воин? – сказал звонкий, странно знакомый голос.

Глупо приоткрыв рот, Любеня смотрел, как из-за деревьев выходит Зара с луком в руке и колчаном, сдвинутым для удобства вперед. Хоть и в ночном свете, а он сразу ее узнал. Она, Заринка!

– Да ты рогатину-то опусти, сделай милость. Пырнешь еще сгоряча!

– Как ты меня нашла?

– Да мудрено ли? Вы тут с другом своим мохнатым так ревели да орали на всю округу – мертвые небось повскакивали! – хихикнула девушка…

* * *

– Значит, так и шла за мной? – спрашивал он.

– Шла! – подтвердила Зара, вгрызаясь острыми зубками в кусок мяса, сочащийся горячим жиром.

– Всю дорогу?! – продолжал удивляться Любеня.

Она кивнула, не отрываясь. Ела так, словно за спину кидала. Он поджаривал ей на прутке уже третий кусок, а от хлебного каравая лишь пол-ладони осталось.

Наголодалась дорогой. В неярком свете костра, снова раздутого на старых углях, он видел, как осунулось круглое личико Заринки, впали пухлые щеки, а глаза стали как будто больше и ярче.

Да, это он, мужчина и воин, заходил в селения, мог разжиться припасами и передохнуть, сообразил Любеня. Ей, юной, красивой девушке, все-таки опасно одной, вдалеке от рода и дома. Возьмут силком замуж, и все дела. Или – еще похуже… И охота сейчас плохая, по весне не слишком-то разживешься – дичи мало.

Отчаянная она все-таки, его сестренка названая. Надо же – догнала. Учудила!

– А зачем шла? – спросил он наконец.

Заринка на миг прекратила жевать. Глянула оценивающе:

– Как же тебя одного отпустить? Пропадешь ведь!

И снова вцепилась зубами в мясо.

Любеня усмехнулся:

– До сих пор небось не пропал.

– Я вижу, – хмыкнула Заринка. Хитренько скосила глаза на распластанную медвежью тушу.

Он понял намек. Поморщился:

– Ну, медведь… А что медведь?.. Нет, ты, конечно, из лука стреляешь хорошо, – признал он. – С первой же стрелы уложить наповал лесного хозяина надо же ухитриться… Но я бы сам справился.

– Я вижу! – Она улыбнулась уже откровенно насмешливо.

Любеня не удержал строгое лицо, тоже рассмеялся в ответ.

Ишь, какая дева-воительница!.. А выстрелила отлично, это правда. В темноте, издалека, ударить медведю точно в глаз… Редкий мужик-охотник на такое способен.

Положа руку на сердце, он был рад Заринке. Сам не ожидал, что настолько обрадуется. Как будто сердце согрелось от одного ее вида, от звонкого голоска и веселого блеска глаз. Смотришь, и любуешься против воли… Даже то, что она похудела, ее не портило. Наоборот, в ней как будто стало меньше прежнего, детского, сквозь которое все отчетливее проступает манящая женственность. Грубые походные порты из кожи и просторная меховая парка, туго, пальцами обхватить, перетянутая широким поясом с ножом в ножнах, все равно не скрывают выпуклость груди, мягкую игру бедер и ягодиц…

Поймав себя на этих совсем не братских мыслях, он снова нахмурился.

– Ну, ты чего надулся-то? Давай мясо-то, пережаришь!

– У тебя пережаришь, пожалуй… – Любеня протянул ей дымящийся кусок на пруте. – Последний, больше нет, – предупредил он на всякий случай.

– Медведя нужно разделать, – не слишком внятно посоветовала девушка, набивая рот с прежней скоростью. – Окорока закоптим, надолго хватит.

– Думаешь, надолго? – невинно спросил Любеня. Значительно глянул на кости и крошки вокруг нее.

Заринка проследила за его взглядом и прыснула смехом.

– Ну и что же мне с тобой делать? – вздохнул он.

– Что делать, что делать… Вместе пойдем! Вдвоем будем твою Алексу искать!

– Еще чего!.. Вот дойдем до южных косин, там я тебя и пристрою, – решил он.

– Куда это?

– Замуж выдам! Найду какого-нибудь плешака поплоше и сговорюсь – пусть берет.

– А почему – поплоше? – подозрительно покосилась Зара.

Любеня картинно, напоказ опечалился. Даже руками развел:

– А кто тебя еще возьмет, такую прожорливую? Ешь-то вон сколько, не прокормить… Разве что перестарок какой захудалый польстится…

Заринка фыркнула, как разозленная лесная кошка. Подавилась и звонко закашлялась, прикрывая рот маленькой ладошкой. Погрозила ему кулаком, глянула на свою руку и со вкусом облизала жирные пальцы. Нет, точно, наголодалась девка…

– А за мной – веришь, нет? – двое мужиков каких-то по лесу гонялись, – рассказала Заринка уже потом, когда они укладывались спать, расстелив на подстилках из мелких веток и прошлогодней сухой травы свои войлочные скатки.

Любеня сразу вспомнил звероватых мужиков непонятного роду-племени с дубинами и рогатинами. То-то они сразу ему не понравились!

– Точно двое? Один такой – повыше…

– Ага! А второй, даже представить трудно, – пониже! – тут же съехидничала эта клюква.

– Да погоди, я серьезно… Лохматые такие мужики, волоса темного с проседями, бороды давно не стрижены, и одежа в пятнах. Эти, да?

Заринка деловито повозилась на своей лежанке.

– Кто их знает, может, и в пятнах, – сказала она. – Может, с проседью, я им бороды стричь не нацеливалась… Да и не рассмотрела толком, как они издали кинулись ко мне – я от них. Чесанула так, что ветер в ушах запел. Испугалась очень! – призналась девушка. – Бегу-бегу, остановлюсь, послушаю – нет, не отстают, издалека слышно, как сквозь лес ломятся. Ну что делать? Я тогда еще круг дала и присела на взгорье с луком и стрелами. Как только они показались, начала стрелы кидать – три подряд. Одного сразу сбила – в грудь попала. Второго вроде оцарапала только, убежал он.

– И правильно! – горячо одобрил Любеня. – Поймали бы они тебя, трудно представить, что бы сделали…

– Представить-то можно… Только представлять не хочется.

Со своей лежанки Любеня не видел ее лица, но сказала невесело, совсем по-взрослому. Жалость остро, волнующе кольнула в сердце. Он подумал – трудно ей будет с ним идти. Где-то ее надо оставить. Но где?

– Слушай, Любеня, а тебе с Алексой хорошо было? – вдруг спросила она. – Ну, ты догадываешься, о чем я?

От неожиданности он поперхнулся. Проворчал:

– Нет, не догадываюсь.

– Ну, об этом… Чем парень с девушкой на двоих занимаются…

– Сказы сказывают? – поддразнил он.

– Ага! И присказками подстегивают!

Любеня помолчал.

– Тебе-то зачем это знать?

– Ладно, незачем. Не хочешь сказать – не говори, – легко согласилась она. – Было б хорошо, не удержался бы небось, похвастал… – добавила словно сама себе.

– Много ты понимаешь.

– Понимаю! Ты вот небось думаешь, что я маленькая, а я – взрослая уже… Выросла… А знаешь, я даже тогда за стрелами испугалась сходить, – тут же перевела она разговор. – Не того испугалась, что второй где-то, просто… Как представила, что мертвяк там лежит, убитый моей стрелой, и – не пошла… Потом ругала себя за трусость бабскую. Вот ты – воин, ты – знаешь. Настоящий-то воин небось не оставил бы стрелы с коваными железными наконечниками торчать неизвестно где… Ты слушаешь меня, не спишь?

– Слушаю, – ответил он, помолчав, глядя, как высоко в небе переливаются яркие южные звезды. – Взрослая… Правильно, что не пошла. Пусть их Лихо Одноглазое заберет, эти стрелы… Правильно! – повторил он.

– А ты помнишь, когда в первый раз убил врага? Или у вас, воинов, не принято поминать об этом?

Он не ответил.

– Нет, если не принято, ты не говори, не надо! Просто наши мужики, поличи, любят вспоминать под хмелем, мол, как мы их, а потом они нас, а потом обратно мы их… А как у воинов моря принято – я не знаю.

Любеня слегка улыбнулся, вспомнив обычную застольную болтовню родичей. Да и воины фиордов не меньше работают языком за хмельным столом. Но он не торопился с ответом. Думал, как бы ей объяснить…

Еще бы ему не помнить того молодого белобрысого франка, что наседал на него, неуклюже размахивая тяжелой, не по руке, секирой. Его водянистые, широко распахнутые глаза, нить слюны изо рта… И удар своего меча, с неожиданной легкостью рассекшего кожу куртки и плоть под ней. Давно это было.

– Понимаешь, сестренка… Как бы это сказать… – попытался Любеня. – Вот боги дают человеку жизнь в Яви. Не навсегда, на время. Потом человек проживает жизнь, и они забирают ее назад. Дух человека уходит в Ирий – это у нас, или, допустим, в Асгард, как у племен фиордов, не важно куда. Это правильно, так всегда было, так жизнь устроена. А когда человек забирает у человека жизнь, дар богов, – как-то не правильно… Воин, не воин – какая разница? Не он дал, не ему забирать бы… Ты понимаешь меня?

– Наверное. Может быть, понимаю, – она задумалась и приподнялась на лежанке. – Только люди все время убивают друг дружку… Обратно сказать, вот приходит враг, чтоб тебя убить. Не ты его звал, он сам пришел. Не он давал тебе жизнь, боги дали. А он пришел, чтобы отобрать твой дар. И что делать, когда он сам не оставил выбора – или ты его, или он тебя. Как оставить его в живых после этого?

– Нельзя! – коротко подтвердил он. Помолчал и добавил: – Видишь, ты сама себе и ответила… А я вот разбираюсь все, разбираюсь и до сих пор не могу ответить… Дело – не дело, можно – нельзя… Чувствую, где-то здесь есть неправильность, а где – понять не могу… Волхвов бы спросить…

– Мать бы спросил. Сельга Видящая все знает, все объяснить может.

– Хотел, – признался Любеня. – Только засмущался как-то…

Они опять замолчали.

– Любеня…

– Что еще?

– Не прогоняй меня, ладно? Возьми с собой? – прозвучало жалобно, совсем по-детски.

– Не прогоню, – неохотно пообещал он. – Куда ж тебя теперь денешь?

 

4

– Земля большая, да, и много разных народов пошло от корня Рода Единого. Я-то знаю, видел, с малолетства, почитай, по водным дорогам хаживал. Меня еще отец Отис приохотил по торговому делу, так и пошло… Вот вас, северные племена, всех ваших поличей, оличей, витичей, ну и других тоже называют словене, – безостановочно журчал словами дядька Колима. Так же без умолку, как всплескивала вода за бортом ладьи. – Южнее вас, значит, земли кривичей будут. Еще южнее, по правую руку от кривичей, расселились роды дреговичей. По левую руку – вятичи, между ними – родимичи. Если еще на юг брать, слева – древляне, в середине – поляне, справа – северян земли…

– Северяне? – удивился Любеня. – Что ж это за северяне, если они на юге живут?

– Не знаю, так они сами себя называют, да… Никто не спорит… Дальше, если брать еще южнее, живут дулебы, тиверцы и уличи. Ну а если на закат солнца пойти – там висляне, хорваты и словаки. Разные племена, много всяких, а боги, значит, одни. И обычаи, почитай, те же… Я и то удивляюсь иногда, сколько народов вывелось из одних корней – умом такую необъятность не обхватить, да…

Колима умолк на мгновенье, глянул вперед, на расстилающуюся перед носом ладьи водную дорогу. Дернул себя за курносый нос, словно проверяя, на месте ли, потеребил бороду, обстоятельно послюнявил палец и разгладил кустистые седоватые брови. Без большого успеха, те все равно топорщились как кусты. Просто привычка у него такая – все время хватать себя за лицо, уже отметил Любеня.

Они с Зарой, сидя рядом с дядькой на носу ладьи, с любопытством глазели по сторонам. После их лесов, подпирающих небо макушками вековых сосен и елей, здесь простор, конечно. Берега то припадают к воде песчаными плесами, то кудряво вздымаются кручами. Вольно расстилается холмистая степь, перемежаемая перелесками. Сама Днепр-река широкая, полноводная, не чета их извилистой Лаге или даже Иленю.

Четыре ладьи косин, груженные товаром, в основном упакованной в тугие тюки пушной рухлядью, шли по Днепру уже второй день. А река и не думала сужаться, становилась все шире и полноводнее.

Ладьи у косинов плоскодонные, неуклюжие, как растоптанная обувка. Здесь не знали тяжелых килей, создающих остойчивость и позволяющих придать кораблям форму узкой, хищной стремительности, как в обычае у корабельных мастеров фиордов. Парусов тоже нет, с каждого борта лишь по три весла. Не разгонишься, у свеев даже кнары-баржи ходят быстрее, про себя сравнивал Любеня. Зато при переходе порогов такие ладьи с плоским днищем удобнее – они легко вытягиваются на берег, даже без разгрузки перекатываются по земле на катках-бревнах мимо опасного места. Днепр – порожистая река, своенравная.

На четырех ладьях в путь отправились три десятка косин, так что было кому тащить волок. В основном молодые парни и мужики, низкорослые, но крепкие и коренастые, как все косины. При оружии, конечно, товары ценные. Дядька Колима был в караване за старшего.

– А россы? – спросил Любеня. – Про россов можешь что-нибудь рассказать?

– Как же не могу? Могу, конечно. Я про всех могу… Россы как раз между древлянами, полянами да дулебами расселяются, – охотно ответил дядька Колима. – А что за народ… Старики вспоминают, как слышали в молодые годы от своих стариков: когда-то пришли они из южных степей со всеми своими детьми, женками, табунами коней и стадами коров. И немного их было-то, может, всего несколько родов… Поселились на пустых землях по реке Рось. С тех пор пошло – россы и россы. А назвали их так от реки, или, наоборот, реку по ним назвали – про то теперь даже старики не помнят. Сейчас-то их стало куда больше, они и дальше расселились, не только на Росе. Народ лихой, да… Задирать их – себе дороже. А как с ними не задираться, если сами они тащат все, что под руку подвернется? Вороватый народ, все время на чужое добро глаз кладут. И без конца на других наскакивают, не сидится им в их угодьях. Вот и думай, да… Отдельно могу тебе про Вадьима Храброго рассказать… Спросишь, паря, почему его прозвали Храбрым? Отвечу, как не ответить. За дело называют, да…

Любеня не успел даже рот открыть, не то что спросить. Лишь улыбнулся, мельком переглянувшись с девушкой.

Давний друг отца был говорлив как речной перекат, это поличи сразу поняли. Хлебом его не корми – любил, чтобы слушали. Обычно косины медлительны по характеру, сдержанны на слова, а этот – жужжит и жужжит, как шмель-хлопотун. Чем-то он напомнил Любене шебутного дядьку Весеню, такого же неутомимого говоруна, скорого на рассказ и на похвальбу. Хотя обликом не похож. Весеня высокий, а этот приземистый, широкий в кости, жилистый, как узловатый лесной пенек, руки длинно свешиваются почти до колен. Лицо, как у всех косин, плоское, пегая борода жидковата – клочьями. А глаза, спрятанные под кустами бровей, веселые, хитрые, так и блестят. Заглянешь в них – самому улыбнуться хочется.

– А дело было вот какое, – продолжал журчать Колима, не забыв проверить пальцами брови и нос. – Однажды, мальцом еще, побился он об заклад с приятелями, что спустится на челне по порогу. Уселся в лодку и сиганул прямо по стремнине. Дружки-приятели стоят, ждут, а нет его. Все, думают, пропал, забрал его к себе Водяной Дед. Ан, нет – выныривает вдруг прямо у берега, да. Весь в кровище, побитый, порты и рубаха – как собаки драли. Выходит из воды, а сам смеется: что, други, струхнули? Кто-то ему в ответ: небось каждый бы тут струхнул! А он: каждый, да не каждый. Я б, если струсил, из реки бы не выбрался! Ему в ответ: ну, ты и храбрый, паря… С тех пор так и повелось прозвище – Храбрый да Храбрый… А как он стал кнесом, знаете? Ну, как у вас, северян, называют правителей – князем? Нет? Так я расскажу! Тоже история, да… – Дядька пощупал бороду и удовлетворился ее наличием. – Отец-то Вадьима тоже был вождь, но не кнес, просто вождь у росского рода соколов. Отправился как-то со своими людьми в набег на тиверцев, а там его и срубили. После отца вождем соколов по старшинству стал первый сын, Кремень звали. Огромный такой, как сейчас помню, плечи не обхватить, и умом не дурак… Мыслями не тороплив, на слова не скор, но если решит что, расшибется, а сделает, да… – Колима примолк на миг, вспоминая давнее. – Вадьим хоть с малых лет удалым был, но – из младших в семье, кроме него у отца еще пятеро сыновей. А когда младшему придет черед править? Понятно, скорее всего – никогда. У Вадьима – ему к тому времени и двадцати не исполнилось – была уже своя ватага из дружков-побратимов. Как волки рыскали за добычей. Или – как соколы, – усмехнулся дядька. – Он-то, сказывают, уже тогда говорил, мол, настоящая сила – в единстве всех росских родов. Мол, всем нужно сойтись под одной рукой: и соколам, и совам, и волкам, и медведям, и другим. Но старшие всерьез его не принимали, ухмылялись лишь – балует малой. Что с него взять, малой еще, его мысли – ветер, дела – дым… И вот однажды собрались все шестеро братьев на пир. Два дня мочили усы в медовухе, наливались до полусмерти, как у россов в обычае, а на третий – изба сгорела. И никто из огня не выбрался – ни сами братья, ни те, кто с ними, лишь один Вадьим Храбрый как-то выскочил невредим. И объявил со своей ватагой – теперь он у соколов будет главным! И возрази попробуй… С тех пор он и взял власть. Сначала – у соколов, потом с другими родами россов заключил союз. С некоторыми – лестью да уговорами, а где – мечом да нахальством. Собрал вкруг себя большую дружину, городище построил, начал дань собирать с ближних и дальних. Тоже – где уговором, мол, вам же лучше, спокойнее под моей рукой, а где – огнем и набегом. Настоящий стал кнес, да… Россы на него не жалуются, наоборот, хвалят – свары между родами как есть прекратились. Ну, из других племен жалуются, конечно, не без того…

– Так что ж в избе-то случилось, когда он из пожара выскочил? – спросила Зара.

– А кто теперь знает? Про это лишь богам ведомо… Только, рассказывали, на костях да черепах погорелых потом видели зарубки от топоров и мечей, словно там, в избе, сеча была немалая. А уж как оно на самом деле… Поди теперь допытайся! Под началом-то Храброго россы сразу в большую силу вошли, вишь, даже к вам, на север, их набеги дотягиваются. А он, Вадьим Сокол, объявил себя кнесом всех россов. Теперь ему все вокруг платят, да… Так что за прошлое спрашивать, други мои, охотников не найдется.

* * *

Колиму, сына Отиса, внука Веньши, поличи нашли легко. В селеньях (вервях) косинов его все знали. Косины его уважали, слушали как старейшину. Впрочем, мудрено не услышать, любого насмерть заговорит, усмехался про себя Любеня.

Увидев его в первый раз, дядька Колима только руками замахал, мол, и не говори ничего, паря, даже рот не думай открыть, без того вижу, что Кутрин сын. Как не увидеть? На отца похож, словно отражение в воде, да! Только, пожалуй, волосом потемнее и статью покрепче будешь, да… И не говори ничего! Что с севера вы, из поличей, по одежке вижу, только у вас так-то расшивают узор птичьей лапой, ну а уж Кутрино-то потомство я помирать буду, и то узнаю… Даже рта не открывай, широко улыбался он, показывая желтые, редкие зубы.

Где уж тут открыть… Скоро они с Зарой окончательно убедились, что в его присутствии слово в разговор вставить – и то трудно. Он сам за всех спросит и сам же себе ответит. Хотя при том мужик дельный. Хозяйство имел небольшое, но жил богато, все больше промышлял по торговой части. Сам рассказывал, как возил родовые товары то к тем, то к этим, рядился до хрипоты и все-таки уговаривал к своей выгоде. Видимо, на торговых путях племен и сошлись когда-то молодой полич Кутря и косин Колима, догадался Любеня.

Зато не пришлось долго объяснять. Наскоро рассказал все как есть, и дядька сразу понял, что от него хотят гости-поличи. Тут же сообразил, чем помочь может. Сказал, мол, все одно косины каждую весну ходят к россам, торгуют с ними зимними мехами да шкурами. Те охотно их покупают, а потом перепродают дальше. У теплого моря, у хазар, болгар, аваров и особенно у самих ромеев северная пушнина в большой цене, объяснял он подробно и обстоятельно. Но самим везти, проходить через многие земли – далеко и опасно. А россы – могут, эти торгуют со всеми до самого моря, что называют Черным. Отчаянные, да! Так вот, если всякую весну ходим к россам с товаром, так чего ж в эту не пойти? А пойти, так можно пораньше тронуться, да… Чего же – прямо в городище Вадьима Сокола и пойдем. Он – богатый князь, хороший товар всегда купит, соблюдая выгоду. И вы с нами пойдете. Ты, Любеня, вроде как при охране будешь, ну а сестренка твоя меньшая… Тоже – пусть. При всех будет – кашу сварить, порты постирать. Она – девка, а на девок кто ж внимание обращает? Пусть…

– Некоторые обращают. У кого в портах не труха пополам с соломой! – обиженно встряла Зара.

Дядька снисходительно усмехнулся:

– Ишь ты, бойкая!.. Сопли-то подотри, прежде чем над старшими надсмехаться, – он взлохматил бороду пятерней, потянул себя за ухо. Опять глянул на Любеню: – Тут, паря, только одна загогулина получается – а ну как россы признают тебя? Ты рубился с ними, убил многих, отомстить захотят. Что тогда? Там, у них, я тебя защитить не смогу, ты уж не обессудь, Любенюшка… Вадьим взъярится – тут только ноги бы унести. Суровый кнес, скорый гневом.

– Не признают! – уверенно пообещал Любеня. Хотя сам уверенности не чувствовал.

Немного позже, когда Зара не слышала, он попросил дядьку Колиму присмотреть за девушкой. Если что. Тот понимающе кивнул и пообещал.

– Да, паря, – сказал он еще немного спустя. – Опасное дело ты затеял – идти прямо к россам, как волку в зубы. Я вот все думаю… Чем больше думаю, тем меньше оно мне нравится… Может, обождал бы, пожил бы у нас, а я бы сбегал на ладьях к Вадьимову городищу, разузнал про твою любаву.

– Нет! – коротко ответил Любеня. Подумал и сказал честно: – Не усижу дожидаючись.

– Хоть девку оставь у нас. Наши бабы за ней присмотрят.

– Думаешь, она усидит?

Старый с силой дернул себя за пегую прядь волос и усмехнулся:

– Тоже верно… Ее хоть в три ряда окружи – между ног проскользнет и вырвется. Вот парочка у вас как на подбор – волчий клык да кабаний хвост… Ты уж не обижайся на старшего, а я тебе так скажу: чего ты, парень, ищешь еще, когда такой огонь у тебя под боком?

– Алекса – жена мне! – напомнил Любеня.

Насупился. Колима все-таки задел за живое. Он сам понимал – странно как-то, за женой идет, а рядом другая.

– Жена… Сегодня – жена, а с завтревого не нужна! – приговоркой ответил дядька. – Ладно, все пойдем в Вадьимово городище! – решил он. – От судьбы, говорят, не уйдешь, от смерти кривыми тропами не ускачешь… Отцу твоему я должен, отдам долг сыну, да. Будь по-другому, ни за что б не ввязался…

* * *

Вадьимова городища ладьи достигли на пятый день пути. Место для него было выбрано умно: не на самом Днепре, на Росе, но не так уж далеко – конному за полдня доскакать. При таком расстоянии князю легко протянуть руки к главной водной дороге здешних земель. А если оттуда пойдут враги, а не торговые гости – успеет приготовиться к обороне.

На слиянии Днепра и Роси они встретили первых воинов Вадьима Храброго. На берегу расположилась дозорная застава с одной большой дружинной избой и высокой, неуклюжей вышкой, крытой поверх смотровой площадки навесом из дранки. Застава была огорожена частоколом из бревен неравной высоты и ширины. Видно, что ее рубили наспех, как временную, да так потом и оставили.

На заставе знали Колиму, махнули с вышки рукой, пропуская. Хотя, чувствовалось, смотрели внимательно. Полич тоже косился на берег украдкой. Вот они, россы… Может, кто из этих знает судьбу Алексы…

Городищами у славянских племен испокон веков назывались деревянные крепости. Их строили на высоких местах, еще более возвышенных насыпными валами. Для начала выкладывают из бревен стены и башни, потом – внутри строят, а потом крепость постепенно обрастает приселками. Эти – снаружи, на расстоянии видимости со стен. Тоже под защитой дружины.

Любеня за свою жизнь видел много крепостей, помнил каменные громады Запада, что строятся, казалось, веками, а люди в них собираются вечно жить. Он сам карабкался на такие стены вместе с воинами фиордов, врывался внутрь – нет, вечно там никто не живет. Славяне свои городища ставят быстро – за год, за два. Их, конечно, уничтожить легче, пожечь дотла вражью крепость – обычное дело в междоусобицах. Но и восстанавливать потом недолго. Растащили головешки, засыпали гарь свежей землей, взялись за топоры – глядишь, опять поднимаются стены, глыбятся угловатые башни.

Задуматься, здешний люд отличается все-таки от тех, западных, рассудил Любеня. Там – обустраиваются как на вечную жизнь, а тут – словно торопятся быстрее покончить с собственным бытием в Яви, уйти в Белый Ирий, где нет забот.

«Наверное, так!» – как любит говорить мамка Сельга.

Колима, с которым он поделился своими мыслями, заржал как конь, когда услышал. Долго потом крутил головой и хлопал себя по ляжке: «Верно заметил, паря, в самую цель попал острым словом… Все наспех, да! А куда торопимся, к чему такому особому рвемся? Сами не понимаем в собственной заполошности, да…»

Первое, что заметил на подходе к городищу Любеня – высокую, в три, а то и в четыре человеческих роста чуру, что одиноко высилась на крутом утесе над самой рекой. У подножия виднелся жертвенник из камней, зачерненных огнем. Присмотрелся – Перун, его борода, очертания его меча, ясно различимые в моренном временем дереве.

Удивило – почему только Среброголовый? Где остальные боги?

Колима словоохотливо объяснил, что Перуна кнес Вадьим почитает особо, считает небесного воина прямым покровителем его самого и своего городища. У россов есть и настоящее капище, с чурами всех богов, как положено, в укромном месте. Но Храбрый больше бывает здесь, чем там. На утесе, под ликом Перуновым, он приносит положенные жертвы, здесь творит княжий суд над своими людьми. Полюбилось Соколу это место. Перунов холм, так его теперь называют… И то сказать, продолжал журчать дядька, получается, Защитника Богов кнес Вадьим чествует лишь за ратную доблесть, словно забыл, что тот и в огненных ремеслах искусен, и во многом другом. Не только воин, создатель. А у россов – другое выходит! Воевать – любят, работать – нет. Такой народ…

– А сам Перун как? Не против? – встряла в разговор старших Зара.

Дядька с силой подергал себя за ухо.

Не отвалилось, надо же!

– Чура стоит пока. И городище стоит… Гнев богов видишь, когда его видишь, а пока не видишь, так и нет вроде… – рассудил он глубокомысленно, но не слишком понятно.

Когда подошли поближе, стало видно, стены против стен Юрича ниже, наверное, вдвое. В лесном граде комли массивные, в два обхвата, уже мхом поросли, а здесь все новое, недавнее, пожиже, потоньше. Видно, что князь больше надеется не на высоту стен – на дружину свою. Зато – шире Юрича, привольнее.

– Много места огородил Храбрый. С запасом, – заметил Любеня.

– Хозяин! – откликнулся дядька с таким выражением, будто выругался. – Ты вот что, паря… Сразу вперед не кидайся, побудь с моими, помоги разгрузиться, то, се. А я сам разузнаю у знакомых людей про твою Алексу, может, слышал кто. И оружие оставь на ладье, в стены града чужим с оружием вход запрещен. Здесь – строго, да. Не смотри, что на берегу сутолока, дружинники Храброго за всем наблюдают, можешь не сомневаться. Тебя, девка, это тоже касаемо. Лук свой со стрелами здесь оставь. И одна не шныряй, держись с нашими, мало ли…

– Что, Храбрый даже девок боится? – фыркнула Зара.

– Лапнут за попу, узнаешь, кто чего боится.

– Как лапнут, так и отпустят!

– С чего бы?

– А без руки хватать неудобно станет! – заявила девушка, прихлопнув ладонью рукоять массивного ножа у пояса.

– Вот я про это и говорю, – вздохнул дядька.

«Охотница!» – улыбнулся Любеня, слушая их.

Он-то боялся, что девушка станет ему в дороге обузой, а вышло наоборот. От ее голоска веселей становится, от ярких, блестящих глаз – на сердце теплеет. Не один уже, вдвоем. И не капризничала по-женски, устанет – и то не покажет, лишь глаза темнеют. Наверное, такими же были знаменитые девы-воительницы фиордов, что ходили в походы с дружинами и, рассказывают, крутили весла наравне с мужчинами. А кто сказал, что только у воинов моря женщины сильны и отважны?

«Сангриль…» – вдруг вспомнил он. И сам удивился, как спокойно о ней подумал. Даже с приятным чувством. Как о хорошей, когда-то тронувшей сердце песне, мелодия которой давно уже отзвенела и потерялась из памяти…

Правильно говорил когда-то Гуннар Косильщик: память короче жизни, только до этого понимания нужно дожить. Мелькнуло – а может, он и Алексу уже забывать начал? Идет вперед из упрямства, выполняет клятву богам, а сам меж тем любуется на другую. Нет, это уж совсем…

Любеня досадливо тряхнул головой, отгоняя мысли.

– Ничего, Колима, не сомневайся. Как мыши в траве будем себя вести, как змеи в камнях молчать, – успокоил он.

Поличу показалось, дядька-то чем ближе к делу, тем больше трусит. Говорливости поубавилось, и руки от лица почти не убирает, мнет себя с усердием кожемяки.

На берегу действительно было многолюдно. Настоящее торжище с криками, спорами, смехом и суетой. Били по рукам, сговариваясь, в азарте кидали на землю высокие шапки с меховыми опушками, до хрипа и пены на губах отстаивали превосходство собственного товара или разумность предложенных цен. Здесь были не только бритоголовые россы, сразу видно, что торговать в град Вадьима прибыли из разных мест. Вон кучка вятичей в теплых тулупах, распахнутых по жаре, убеждают в чем-то дулебов в длинных, до колен, свитах из сермяги и войлока. Вон поляне в своих кожухах и смешных глазу северян плетеных лычиках разгружают что-то из такой же, как у них, неуклюжей ладьи. Плечистый народ. И упрямые, говорят, как любимые ими быки…

В общем-то, все славянские племена одеваются одинаково – порты, рубахи, из верхнего что-нибудь теплое или простой плащ вотола, перехваченный ближе к шее кольцом из металла или резной фибулой. На ногах – кожаные постолы или поршни с веревочными завязками, кто побогаче – сапоги до колен. Отличаются лишь по причудливости вышивки, разнообразию медных и серебряных украшений. И каждый род-племя немало гордится отличием. Тут, пожалуй, только дядька Колима и разберет – кто откуда. Сам хвастал недавно: я, мол, на любую вышивку гляну – сразу скажу, из каких земель человек будет. И всякий кузнечный узор узнаю, да.

Как водится в дневное время, ворота крепости были распахнуты, за воротами видна земляная улица, перемешанная до жижи копытами и ногами. «Хорошая земля, черная… И чего бы им улицу бревнами не замостить, как на севере делают? – мельком подумал Любеня. – И красиво, и чисто. А тут – не заметишь, как по шею утонешь… Россы!»

Кроме их каравана, у берега, рядом с причальными мостками, во множестве спускающимися в воду для удобства торговых гостей, скопилось четыре-пять десятков ладей. Вокруг них тоже суета и шум. Видя такой разгуляй-торг, дядька Колима и страхи свои забыл, похоже. Жеребцом стоялым затоптался на месте, засопел громко, накручивая на палец волосы, – до того ему не терпелось встрять в эту прибульную суету.

Ладьи косин подгребали к свободным причалам. На них уже обратили внимание…

 

5

В поруб Любеню столкнули так же небрежно, как вытряхивают из сумы залежалый мусор. В последний момент он все-таки извернулся, сумел упасть на ноги, спружинить бедрами. Ждал жесткого удара, но ноги ушли в землю почти по щиколотку, дно оказалось вязким, как каша. Не ударился, лишь измазался, как кабан в луже.

Вверху тяжело, с натугой, сдвинули на место крышку из тяжелых бревен. В порубе сразу стало темно. Пахло плесенью, землей и испражнениями.

Любеня зажмурился, посидел так, чтобы быстрей привыкнуть к темноте. Открыл – что-то начал различать. Яма глубокая, в три человеческих роста, не меньше, стены плотно выложены бревнами. Потому и называется – поруб. Подземная темница для самых неугомонных.

Сгоряча полич попробовал вскарабкаться наверх, но зацепиться за осклизлые, густо поросшие мхом бревна было трудно. Да и зачем? Бежать он все равно не собирается, не за тем шел.

Он на ощупь выбрал место посуше, устроился. Сидел и ждал, чувствуя, как подмокают порты и низ рубахи, как незаметно, исподволь, проникает в тело подземный холод. Ладно, холод и сырость – не самое страшное…

Глупо получилось. Только теперь в яме, успокоившись, он начал догадываться, что все было подстроено с самого начала. Выходит, заметили его. Узнали. А тот широкоплечий росс, что вдруг начал хватать Заринку, гогоча пьяно и ухмыляясь, появился не сам по себе. Девушка действительно уже схватилась за нож, и Любеня, опасаясь крови, сбил здоровяка с ног коротким ударом под челюсть. Тут и трое его дружков подоспели, пришлось драться всерьез… Теперь понятно – дружки неподалеку были. Но ведь и стража появилась почти мгновенно, словно ждали рядом. И сразу накинули сеть на полича, даже не спрашивая, кто зачинщик…

А все-таки хорошо он им дал, тем троим! Успел, пока стража не появилась… Кто-то точно не досчитается теперь зубов. Одному наверняка руку сломал, отчетливо помнит, как хрустнуло, когда он схватил ее на излом и дернул вниз…

Припоминая эту неожиданную, быструю схватку посреди рядов с товаром, Любеня улыбался, хоть разбитые губы отзывались болью и под глазом набухала весомая блямба. Когда-то Гуннар Косильщик учил его биться голыми руками против меча или топора, показывал, куда лучше бить кулаком, куда – локтем, как делать подсечки, сбивать с ног и перебрасывать через себя. Воины фиордов любят кулачные игры и знают в них толк, там ребятишки с малолетства забавляются рукопашной. А вот россы, похоже, этой науки не знают. Топтались, мешая друг другу, как глупые гуси, завидевшие хорька. И орали так же истошно. Запомнят теперь…

Губы, глаз – ерунда, это стражники приложили, когда тащили в яму.

Сам понимал, что зря улыбается – смешного мало. Поймали его как леща на наживку…

И ведь до последнего все было тихо, мирно. Вот и успокоился раньше времени. Косины расторговались с хорошей прибылью, здешние гости-купцы их меха знали, брали прямо тюками. Дядька Колима, несмотря на торговый азарт, все-таки выполнил свое обещание, кое-что разузнал у своих знакомцев. Рассказал – да, прошлым годом Вадьим с дружиной ходил в набег на северные земли, далеко ходили, долго их не было. И северный князь Хруль со своими свейскими ратниками действительно встретил соколов в засадном месте и посек крепко. Пришлось бросать добычу, уходить диким скоком – лишь бы голову унести. Так что вернулась из того набега едва половина, и те как бесы остервенелые – плюнь, зашипит. Всего прибытку – десяток девок-полонянок, да кое-какой недорогой скарб. А вот что было дальше с невольницами, никто не знает. В городище их нет, в княжьем тереме или в дружинных палатах – тоже не видели, иначе сказали бы, уверял Колима, теребя ладонями жидковатую бороду. Скорее всего, перепродали. Да хоть тем же хазарам или болгарам, а не то – еще дальше, ромеям. Большегрудых, крепкозадых дев из славянских земель с охотой покупают многие.

Выходит, про Алексу надо спрашивать у самого Храброго или у кого-то из его приближенных, вывел Любеня. Они должны знать.

Всезнающий Колима подтвердил, что так и выходит, только где же его взять, князя? Сейчас-то самого в граде нет, он вроде на охоту подался или еще куда. А когда будет – кто знает, его воля. Такие дела, да…

Любеня уже всерьез раздумывал, как ему повидаться с князем и где его искать, а тут – росс, хмелее самого хмеля…

А ведь что хотел полич, то и получил, снова усмехнулся Любеня. Вот теперь он князя точно увидит. Теперь ему – княжий суд за свару на торге, где по обычаю никаких драк и буйств не допускается. Стражники кричали, когда тащили, мол, отвечать будешь перед самим князем.

– Что ж, ответит! Ответит и спросит! – жестко повторял полич сам себе. Чувствовал, как разгорается в сердце то, что воины фиордов называют белой яростью. Решимость воина, идущего победить или умереть. Третьего не дано.

* * *

Положа руку на сердце, Любеня сам часто не понимал, от кого в нем больше – от родичей, неторопливо живущих по заветам предков, почитающих богов и древнюю Правь, или от неугомонных воинов фиордов, чья жизнь – бесконечный путь викинга, а смерть – начало новой дороги, небесной.

Странная выпала ему судьба – впитать в себя дух сразу двух народов, разных, как огонь и вода. Про это еще мамка Сельга ему говорила.

А разве могут соединиться огонь с водой? Соединить их – пар получается. Что-то третье. Новое…

Об этом у него было время подумать, сидя в зловонной яме. Как и о многом другом. Сокол явно не торопился возвращаться с охоты, два дня прошло, никак не меньше. Любеня понял это, потому что два раза в яме становилось темно, хоть глаз выколи. Значит, ночь наверху. И кормили его два раза, скидывали как собаке сверху хлебную лепешку и куски жилистого, припахивающего гнилью мяса.

Думали, не возьмет из грязи, побрезгует? Не знают они, что такое затеряться на драккаре в бескрайнем море, когда ни солнце, ни звезды не проглядывают через тучи, а берегов не видно уже много дней. И не такую дрянь приходилось жрать, запивая морской водой, которую приходится удерживать в желудке, сжимая челюсти. Любеня съел все, что ему кидали, – силы понадобятся.

Когда крышку поруба сволокли в сторону, а не отодвинули узкой щелью, как перед этим, полич на мгновение ослеп от яркого света и синевы неба. Пока проморгался, в яму спустили бревно с вырубленными ступенями.

– Эй, ты там не околел еще? – крикнули сверху. – Вылазь уже!

Он вылез.

Стражников было трое. Конные, при мечах, но без доспехов и шлемов.

Его отвели к колодцу, подождали, пока умоется. Негромко переговаривались о своем, посмеивались над кем-то, сторговавшим жеребца с запалом. Люди как люди. Хотя и россы. Спросить у них про Алексу?

– Ну, отмылся, что ли, буян? Пошли, князь ждет уже.

– Сильно ждет? Или может еще чуток потерпеть? – съехидничал полич.

Россы дружно заржали. Не обидно, без злости.

Любеня прикинул, что мог бы сдернуть одного за ногу, выхватить меч. Справился бы… А что потом? Где Заринка, где Колима с косинами?

– Пошли, – сказал он.

Князь творил суд на том самом холме, где высилась чура Перуна Среброголового. О том, что вот он – Вадьим, Любеня догадался лишь по алому, как заря, вотоле-плащу, застегнутому на груди под горлом массивной золотой фибулой в виде улыбающегося солнца. В остальном князь россов не выделялся среди остальных – такой же бритоголовый, со свисающим на глаза чубом, лицо загорелое, обветренное, а ростом, пожалуй, пониже многих из своих дружинников. Под плащом – такие же, как у всех, холщовые порты и рубаха с вышивкой, на ногах – сапоги тонкой кожи, обтягивающие мускулистые икры. Россы их называют по-своему – чирики или черевики, знал он.

Кроме молодых, сидящих широким кругом на камнях и бревнах, Любеня заметил нескольких старейшин. У тех – белые бороды и волосы длинные. Видимо, у россов бреют головы только воины, их отличие, пришло в голову.

Еще перед холмом его сопровождающие спешились, на подходе к сборищу вообще отстали, так что он пришел на суд вроде сам по себе. Поискал глазами – ни Колимы, ни Зары среди присутствующих не увидел. Может, хвала богам, у них хватило ума уйти…

Он подошел поближе. Остановился. На него почти не обратили внимания. Все смотрели на князя. Тот расхаживал в центре круга, ступая легко, порывисто, часто оборачиваясь к огромному, большеголовому воину, понуро стоящему в самом центре.

– Ты, Ватша, пил хмельное с Макотой, а потом с ним же задрался, – говорил князь. Негромко вроде, но жестко и отчетливо, его хорошо было слышно. – Тому есть свидетели.

– Не надо свидетелей, князь. Признаю, – пробасил Ватша.

– Так! Задравшись, вы с ним сначала лаялись, а потом взялись за мечи. Рубились, и ты убил его. Тому тоже есть свидетели.

– Не надо, князь. Признаю.

– Признаешь… Так! – Князь остановился перед большеголовым, глянул пристально: – Из-за чего была свара, Ватша?

Тот, хоть и без того стоял, склонив голову, понурился еще больше.

– Отвечай!

– Два дня пили брагу, князь… – глухо пробормотал он. – Вспоминали разное, много чего… Да, а свидетели-то?! Свидетели что говорят? – Виноватый с надеждой вскинул глаза на князя: – Они-то должны помнить, из-за чего мы задрались.

– Где уж им помнить, раз ты сам и в толк взять не можешь! – звонко выкрикнул кто-то из дружинников. Многие засмеялись.

– Так! – Князь тоже усмехнулся, разгладил ладонью длинные, свисающие ниже подбородка усы. Глянул в сторону седобородых: – Ну что ж, почтенные старики, дело ясное. Так, что ли?

– Убил, чего уж яснее…

– Сам признает…

– Пусть виру платит…

– За вину – вира, издавна заведено, – загудели оттуда.

Князь поднял руку. Смех и голоса смолкли.

– Так! – сказал он громче. – Перед ликом Перуна Защитника, перед судом человеческим признаю тебя, Ватша, виновным в убийстве Макоты! За вину – выплатишь родителям убитого три гривны серебра!

– Три?! – охнул большеголовый. – Да где ж я…

– Три гривны! – жестче повторил князь. – И еще тебе мой приговор – у Макоты, знаю я, есть три сестры, но братьев в их семье больше нет. Возьмешь одну из них себе в жены. Я, Вадьим Сокол, князь россов, так сказал! Теперь уйди с глаз!..

– Вот это истинно…

– Правильно сказал князь…

– Убил кормильца – пусть сам семью кормит… – неторопливо одобряли старейшины.

Молодые заинтересовались другим:

– А какую из сестер ему брать-то, а?

– Да какую родители не пожалеют, ту и возьмет!

– Из них, други, сказывают, рябая одна… Ее небось?!

– А что, дурной да рябая – хороша парочка! – веселились дружинники.

Увлекшись зрелищем княжьего суда, Любеня забыл, зачем он здесь. Впрочем, ему тут же напомнили. Князь, больше не обращая внимания на понурого Ватшу, вдруг глянул прямо на него. Глаза у Храброго темные, непроницаемые, взгляд – тяжелый и пристальный. Его сразу чувствуешь, как руку, положенную на плечо.

Толпа перед Любеней быстро расступилась. Он понял – зовут, чего ж непонятного…

Полич зябко дернул спиной и неторопливо зашагал в круг. Остановился, не дойдя до князя полдесятка шагов, расправил плечи, заложив за пояс большие пальцы.

Князь все еще смотрел и молчал. Любеня тоже не опускал глаз. Если Сокол решил напугать его взглядом – пусть попробует…

 

1

С высоты Перунова холма далеко видно. Простор. Убегает за горизонт серебряная лента реки, изумрудная яркость весенних полей еще не высушена солнцем и зноем, над перелесками как будто зеленое марево – до того красива и нежна распускающаяся листва. И стены града отсюда хорошо видны, можно различить караульных на башнях…

А вершина холма лишь сверху обрывистая, ниже начинается пологая песчаная осыпь. Если оттолкнуться сильнее, сигануть сверху – на мягкое упадешь, дальше – в реку, на всякий случай отметил Любеня…

– Так ты слушаешь или нет, полич?

– Слушаю, – буркнул он.

Сам князь все еще молчал, говорил теперь один из его приближенных – широкоплечий воин с массивной золотой серьгой-кольцом и жгуче-красивыми глазами. Не молодой уже, но поджарый и крепкий.

Кого-то он напоминал, Любеня все пытался вспомнить – кого… Говорил воин многоречиво, но по-пустому. Вдуматься – так вообще ерунда выходит. Мол, полич Любеня, сын Кутри, затеял на торгу буйство, напал разом на четверых и всех четверых тем же разом сильно побил. Нарушил, таким образом, древний обычай мирной торговли. Этому есть свидетели тот-то и тот-то, а еще видели многие. Одному полич сломал руку, другому три зуба выбил, третьему разбил нос до крови, а у четвертого, Власка, скула до сих пор набок.

Даже сами россы посмеивались. «Эвон как – один сразу на четверых… – дурашливо протянул кто-то. – А те, значит, так и стояли, смотрели, как им зубы крошат да руки ломают… Не из християн ли будут терпельцы-то?»

Когда пожилой воин начал про скулу Власка, смех грянул уже откровенно. Даже князь улыбнулся.

– И скула сильно набок? – вдруг спросил он.

– Власк жалуется – жевать не может, только глотать способно, – серьезно ответил тот.

– А чего жалуется, пусть глотает себе и глотает!.. Он – любит… Да у Власка в избе жевать-то нечего, только жидким пробавляется, тем, что с хмелем… – гоготали в толпе.

– Передай жалобщику – я днями зайду, поправлю скулу-то. На другую сторону! – бросил Храбрый. – Ты, Асконь, дело говори, а выбитые зубы пусть они сами считают!

– Дело, князь? Есть и дело… – пожилой обвел мрачным взглядом развеселившихся родичей. Те быстро затихли, видимо, уважали его. – Вы все знаете меня, знаете, что я не люблю бросаться словами…

– Знаем, Асконь, как не знать!..

– Говори, все слушают…

– Я, Асконь, из рода соколов, обвиняю Любеню, полича, в убийстве своего сына Юрьеня! – Он возвысил голос. – И прошу в том твоего суда, князь!

«Конечно, вот почему показался знакомым!» – мелькнуло у Любени. Похож на сына-то. Точнее, тот на него.

Молодого, красивого росса, что пытал его на берегу Лаги, он хорошо запомнил. Странно, что сразу не догадался. Убийство, значит?! Так поворачиваете? Ладно…

Он без слов быстро распустил пояс, одним движением стянул рубаху, откинул в сторону.

– Ты что, полич, с глузду двинулся? – охнул кто-то. – Чего растелешился?

Любеня не обратил внимания на говорунов. Белая ярость снова подступила к самому горлу.

– Обвиняешь? Суда просишь? – громко спросил он, глядя прямо в глаза пожилому. – А это у меня откуда, скажи мне, Асконь? – Любеня ткнул себя в мускулистую грудь, где отчетливо виден свежий рубец от раны. – Разве не ваши воины налетели, сражались со мной, похитили мою женщину? И это ты называешь убийством, так, Асконь?

Россы примолкли. Краем глаза Любеня видел: многие хмурились. Помнили тот набег на север.

– Да, я сражался с вашими воинами! – продолжил он, не давая Асконю перебить себя. – На своих землях сражался, не на ваших! Но то – дело прошлое! Ратники всегда сражаются, а россы известны среди других народов воинской удалью! – польстил он немного, решил про себя – не помешает. – Сейчас я пришел в ваш град без войны. Перед ликом Перуна клянусь – с миром пришел, с торговыми людьми на ладьях… Да, хочу узнать, где моя женщина! Хочу выкупить ее у вас! Миром выкупить, по честному договору, без мести и злобы!.. Так в чем я нарушил старый обычай?! В чем ты меня обвиняешь, за что судить?!

Любеня говорил вроде бы одному, но для всех, конечно. Он обвел взглядом притихшие, слушающие лица. Заметил, как князь многозначительно переглянулся с Асконем. На мгновение полич задержался взглядом на краю утеса, откуда удобнее всего прыгнуть вниз. Правда и обычаи на его стороне, но сила-то у князя.

– А сына твоего я не убивал, Асконь. Если знать хочешь – его лесные люди стрелой убили… – сказал и тут же подумал – зря. Словно оправдываться начал.

На холме наступило молчание, стало слышно, как вдали, где-то у реки перекликаются звонкие детские голоса. «Купаются, что ли? Так рано, вода не прогрелась…» Полич ждал. Спокойно и неподвижно, как опытный боец ждет атаки. Молчание было скорее враждебным, чувствовал он. Во что выльется?

– Разреши, я скажу, князь!

Все оглянулись на голос. «Волхв… Волхв Ярега пришел… Давно не было», – прошелестело в толпе. А волхв уже выходил вперед, в центр круга, легко ступая босыми ногами. Холщовая рубаха почти до пят, расшитая волшебными знаками, затейливо плетенный ремешок оберега на голове да узорчатый посох в руке – вот и все одеяние. Перед ним уважительно расступались.

С первого взгляда на волхва было непонятно – стар он или еще не очень. Борода и волосы белые как мука, а лицо почти без морщин. И глаза смотрят молодо, с веселым прищуром. У волхвов – так, ни возраст не поймешь, ни мысли их.

Любеня отметил про себя – Асконь явно не обрадовался этому появлению, да и князь поморщился чуть заметно. Понятно, и у князей нет над волхвами власти. Особые люди. Вещие.

– Долго здравствовать тебе, князь! И тебе, люд честной! И тебе, полич-гость… Сын Сельги Видящей, – вдруг добавил Ярега. Любене даже показалось – подмигнул чуть заметно. Уж точно – глянул внимательно, словно стараясь запомнить.

– Услышал я, спор тут у вас, дай, думаю, тоже скажу свое слово. Разрешишь, князь Вадьим? – спросил волхв.

– Говори, Ярега, – коротко кивнул тот. – Ты знаешь, люди твои слова слушают.

Хитро сказал, отметил Любеня. Люди, значит, слушают… А он сам? Нет, не просто все между князем-завоевателем и волхвами-хранителями…

Ярега, показалось ему, тоже не оставил без внимания оговорку князя. Но виду не подал, заговорил о древних обычаях, на которых стояла и стоять будет земля славян. Всех славян – россов, полян, древлян, равно как и остальных народов. Хоть и разные все, но ведут свой корень от бога Рода, а значит, не такие уж разные. Пальцы на руке тоже не похожи один на другой, но кто возьмется доказывать, что какой-то палец лучше, чем остальные? Правильно, нет таких, кивнул волхв на подтверждающий ропот. Как нет таких, кто взялся бы утверждать, что на поле боя бывают убийцы и жертвы! Если взял меч, глянул в глаза противника – значит, не только за победой пришел, но и за смертью. Будь готов к ней – таков обычай! А судить воина за победу – нет обычая, боги такого суда не приемлют…

В сущности, то же самое говорил. Но россы слушали его по-другому, кивали и хмыкали подтверждающе. Дело не только в том, что говоришь, как – тоже важно, неожиданно задумался Любеня. Одну и ту же истину люди могут принять или не принять, вот и выходит, что не в истине дело… В людях?

Ярега… Знакомое имя… Что-то Любеня про этого волхва слышал. Точно теперь не вспомнить, но вроде бы тот умел по воде ходить, огонь зажигать руками и еще какие-то чудеса. Мелькнуло: по воде бежать – кстати бы научиться, как бы все-таки не пришлось с обрыва прыгать…

Хотя… Не придется! Любеня видел, многие россы задумались над речью волхва, перестали смотреть враждебно на пришельца-полича. Вовремя появился волхв, ой вовремя…

– Ты хорошо говоришь, Ярега, – вдруг сказал Храбрый. Любеня заметил, он опять переглянулся с Асконем. – Твои слова – мудрые и льются так же приятно, как вино в чару. Только, может быть, ты забыл? – есть еще один древний обычай, которому следовали наши предки.

– Может, забыл, – не удивился волхв. – Но ты, полагаю, напомнишь мне.

– Напомню, Ярега. И тебе напомню, и всем остальным… – Вадьим значительно обвел взглядом присутствующих. – Суд богов! Разве спор между воинами не решался издревле поединком? Разве боги не дарят победу правому, наказывая виновного?

– Дело говоришь, Храбрый… Конечно же, дарят, – подтвердили многие.

– Пусть будет, как ты решил, князь, – кивнул волхв.

Усмехнулся или показалось?

Поединок? Ладно, усмехнулся про себя Любеня. И то неплохо.

* * *

– Я знаю, зачем ты пришел, полич, – негромко, но веско говорил князь, глядя ему в глаза. – Колима мне все рассказал, даже то, что рассказывать не хотел.

– Что с ним? – быстро спросил Любеня.

– Что с ним может быть? – делано удивился Вадьим. – Ушел на своих ладьях вместе с остальными косинами, у нас с ними мир. Давно уже, года два или три, не помню… Не о них речь – о тебе. Я знаю, ты ищешь свою девку. И помогу тебе найти ее. И сделаю так, чтоб ни Асконь, и никто из россов не держали на тебя обиду. Обещаю это!

– А взамен?

– Взамен… Ты правильно говоришь, полич, получая, надо что-то отдать. Ты – храбрый воин, умелый, я видел, как ты сражаешься. Мне такие нужны. Будешь служить мне – не пожалеешь! Тот набег на ваши земли – ерунда, случайность. На скудном севере делать нечего – на юг надо идти, к ромеям. Сейчас, когда базилевсы не могут поделить власть, самое время. Там – золото, серебро, там люди едят из дорогой посуды и от сытости икают ночами. Пойдешь под моей рукой, и я сделаю тебя богатым. Сделаю так, чтобы при одном звуке твоего имени женщины начинали выть, а дети – плакать. Обещаю!

«А ведь он всерьез предлагает…»

Любеня на мгновение задумался. Нет, он думал не о предстоящем бое. И не о предложении князя. Чтобы тот ни обещал – свинье не летать рядом с вороном, так говорят. Пришло в голову: ведь он, Любеня, не об Алексе спросил первым делом, о косинах. Имея в виду, что с ними Зара. О ней подумал…

Полич глянул на другой конец поля, где ждал поединка воин, выставленный Асконем. Хороший боец, сразу видно – высокого роста, длинноногий и длиннорукий, поджарый, но мускулистый, легкий в движениях. Впрочем, плохого бы не поставили, можно не сомневаться. Кроме того, у росского бойца меч, щит, шлем, кольчуга хорошего плетения на кожаном подкольчужнике. А его оружие осталось на ладье у Колимы, россы лишь вернули кинжал, что был на поясе. Впрочем, с ним он когда-то победил ярла Альва, вооруженного длинным мечом…

Боец россов заметил взгляды полича. Приглашая, кивал на центр круга, выразительно поигрывая мечом. Не терпится ему…

– Пообещай мне лучше другое, князь.

– Что еще?

– Пообещай, если боги отдадут мне победу, ты скажешь, где Алекса и что с ней. Большего я не прошу.

Вадьим ответил не сразу. Глянул на него с откровенным сожалением, как на недоумка. Громко фыркнул в усы.

– Хорошо, – сказал наконец. – Я скажу. Если будет кому сказать… Хотел я попросить Коловара, чтоб он не убивал тебя, только ранил. Но, видно, тебе этого не нужно, воин. Глупость не нуждается в наказании, она первой накажет сама себя.

– Мне что – так и драться с одним ножом против щита и меча? – спросил Любеня вместо ответа.

С досадой подумалось: дядька Колима мог бы не торопиться бежать сломя голову. Нет, хорошо, что косины ушли, что Зара в безопасности с ними, но кого-то бы мог оставить. Впрочем, что было ожидать, дядька боялся Вадьима Сокола как огня, сразу видно. «Трусость порождает подлость, даже не желая того», – так мамка Сельга говорила когда-то маленькому Любене…

– Суд богов, воин! Разве ты не помнишь обычай? Суд богов – не поединок за первенство, он не требует равного оружия. У кого что есть, тот с тем и выходит, – князь насмешливо сузил темные, непроницаемые глаза – К чему оружие, если боги на твоей стороне? Впрочем, ты можешь попросить их… – он кивнул на толпившихся рядом. – Эй вы, полич жалуется, что ему нечем сражаться! Кто-нибудь даст ему меч?

Россы сразу оживились, словно ждали подобной просьбы. Кто-то что-то сказал негромко, кто-то хохотнул, и к ногам Любени действительно упал меч. Деревянный меч, каким подростки тренируют руку.

Вокруг засмеялись.

Настроение толпы снова переменилось, видел он. Теперь все предвкушали потеху – как вооруженный воин начнет гоняться по полю за безоружным.

«Ладно, потешимся!» – зло решил он. Поискал глазами Ярегу, хотя бы перекинуться дружеским взглядом среди всеобщего злого веселья, – и того не нашел. А вроде только что мелькал где-то здесь. Волхвы – странные…

Он тронул рукоять кинжала. Но тут же передумал – потешаться так потешаться! Любеня приподнял деревянный меч, длинно, напоказ провел ногтем, вроде как пробуя заточку лезвия.

Это вызвало еще большее оживление вокруг. Посыпались шуточки, мол, как бы не порезаться тебе, полич! Меч-то как бритва, гляди – сам сечет!

– Спасибо, князь. Оружие доброе, век не забуду.

Зря сказал, Вадьим уже не слушал его. Уходил прочь, презрительно и надменно развернув плечи. Лишь на мгновение, не оборачиваясь, вздернул руки к небу, словно призывая богов в свидетели – он, Вадьим Сокол, сделал все что мог.

Ладно…

Взмахнув деревяшкой, как настоящим клинком, – до свиста рассекаемого воздуха, Любеня быстро двинулся к центру поля. Коловар, воин россов, устремился ему навстречу.

Сошлись!

Быстрый воин и опытный – это Любеня сразу почувствовал. А он заигрался, конечно, махая деревом, как настоящим клинком. В первые же мгновения, когда полич привычным движением попытался отбить наступающее железо, меч Коловара как косой снес верхушку его деревяшки. Любеня едва успел уклониться, клинок росса свистнул в опасной близости, меньше чем на палец рядом.

«Нет, не так надо… Забыть вообще, что держишь в руках это деревянное недоразумение…»

Да, Коловар был быстрым. Но не быстрее, чем Косильщик, когда-то наступавший на ученика с неуловимым мельканием Самосека. Мгновенно, не думая, поймав ритм движений, вкрутившись в эту злую и отчаянную пляску, Любеня видел – откуда росс ударит, куда. Петлял вокруг, не отбегая, чтоб не дать противнику размахнуться на длинный удар, но и не приближаясь совсем, чтоб не наткнуться на тычок щитом.

«Хороший воин, но предсказуемый… Всегда рубит сначала сверху вниз, потом – справа наискось, слева наискось и опять сверху вниз…»

Ни разу не достав соперника, который вот он – перед глазами, потея в своей броне, Коловар явно начинал злиться. Поощряемый выкриками толпы, он наступал все напористее, полоща клинком воздух, как шустрая прачка – белье в реке. Любеня продолжал уворачиваться, его спасение – в скорости.

Со стороны могло показаться, росс гоняет полича без всякой жалости, как ветер – перекати-поле. Наверное, так и казалось, то-то крики вокруг становились все громче и ожесточеннее. Но Любеня не просто метался по сторонам лисой загнанной. Он выбирал момент.

Как безоружный может одолеть вооруженного? Первая, неосознанная реакция человека – отпрыгивать от угрозы как можно дальше. Чем больше расстояние между тобой и вражьим оружием, так вроде бы лучше. «Только это неправильная реакция! – когда-то вколачивал в него мастер клинка Гуннар Косильщик. – Для любого удара мечом требуется дистанция, место для взмаха. Не убегать, а приблизиться – вот что нужно!.. Слейся с противником, воин Сьевнар, иди за мечом, а не от него!» – словно бы слышал Любеня голос своего былого наставника.

«Коловар сам заострил ему деревяшку? Что ж, хорошо… Острие – тоже оружие!»

Нужный момент наступил, когда росс, окончательно разъярившись, отбросил щит, мешавший гоняться за вертким поличем. Бормотал что-то неразборчивое, грозился, наверное.

«Иди за мечом…»

После очередного удара Коловар повел меч на себя, и Любеня вдруг устремился прямо на лезвие. Мягко и неуловимо, как волна на берег. Тяжелое дыхание, жар от тела, запах пота разгоряченного росса – он словно бы нырнул в них.

Да, Коловар стремителен, промежуток между двумя ударами едва уловим, но хватило малого. Удар острием деревяшки, сжатой в кулаке как копье, пришелся прямо в не защищенное кольчугой горло. Туда – Любеня успел отчетливо это увидеть, – где среди переплетения мускулов билась тугая синяя вена.

Куда метил, туда и попал!

Дерево – не железо, легко не входит, но тяжелый, со всей силы плеча удар все-таки вогнал в шею заостренный кол. Хрустнуло под рукой – то ли само дерево, то ли кости и жилы противника, и кровь хлынула моментально, обдала обоих горячим и липким. Все еще не отлепляясь от росса, Любеня толкнулся ногами, повалил, упал сверху. Изо всех сил сдерживал его неподатливые руки, прижимал к земле собственным телом. Честно сказать, просто отскочить побоялся, попасть под случайный, судорожный взмах.

Предсмертные, задыхающиеся хрипы у самого уха – как удары кузнечного молота…

Наконец затихли. Обмякли жесткие, отчаянно вырывающиеся руки. Только кровь стучит. Нет, это у него в висках…

«Спасибо тебе, Гуннар Косильщик, брат, за твою науку!»

И только тут полич вспомнил про кинжал на поясе. Так ведь и не достал. Сначала – выламываясь перед россами, потом действительно забыл, не до того стало.

Любеня отвалился от тела противника и сел на корточки. Встать сразу побоялся, чувствовал – у самого руки и ноги трясутся, как в лихорадке.

Только теперь полич обратил внимание, что россы вокруг молчат. Все молчат, как застыли разом. Потом кто-то изумленно, протяжно охнул: «Быстро-то как…»

– Вот так, паря! – загомонили вокруг. – Гляди, люди добрые, и даже нож из ножен не вынул… Да я едва почесаться успел, а он – уже… Это Коловара-то!

«Быстро?» – удивлялся Любеня. Нет, ему не показалось, что быстро…

– Суд богов состоялся, люди! Повелители Прави явили свое решение! – прозвучал громкий, глубокий голос волхва.

* * *

– Ты обещал сказать, где Алекса, князь, – напомнил Любеня.

– Обещал – скажу, – согласился Вадьим. – Я всегда держу свое слово. Княжье слово равно закону.

Тем не менее рассказывать не торопился. Снова замолк, внимательно, с прищуром, разглядывая полича.

– Что ж, воин, значит, не идешь под мою руку? Не хочешь ко мне в дружину?

– Нет, князь.

– Смотри. Я два раза не предлагаю… – нехороший взгляд. Словно прицеливающийся.

– Где Алекса, Сокол?

Краем глаза Любеня видел – большинство россов все еще не могли успокоиться, обсуждали их поединок. В задних рядах, в пылу спора, один схватил за грудки другого. Волхв Ярега тоже неподалеку, вроде бы вместе со всеми, но одновременно чуть в стороне. Явно прислушивается к их разговору.

– Так нет ее, твоей девки-то…

– Как нет?! – охнул Любеня.

Князь опять ответил не сразу. Помедлил с явной издевкой.

– У нас нет. Она теперь далеко. Продали мы ее. Той же осенью отдали ромею Фоке Скилицу, что скупает невольников. Достойную цену взяли, она – красивая, ладная… – Вадьим вкусно причмокнул. – Да ты не жги глазами-то, не тронули мы ее, не до того было. Какой взяли, такой и продали… Вот и все, что я могу сказать тебе, полич. Все, что знаю. Впрочем, я добрый сегодня. За твою доблесть на суде богов дарю тебе коня. Хорошему воину – хороший конь…

– Спасибо и на этом, князь, – через силу ответил Любеня.

– Будешь ее дальше искать?

– Буду, князь!

– Хорошо… Сейчас тебе приведут коня, я прикажу. Бери его и уезжай, полич. – Вадьим, показалось ему, хотел еще что-то добавить. Но не стал, только пожал плечами и отвернулся.

Вот Ярега ему точно что-то сказал. Издалека, без звука, лишь шевельнув губами. Одно слово, и слово это – «берегись», отчетливо понял Любеня. Будто на самом деле услышал волхва.

Почему незнакомый волхв вдруг встал на его сторону? Откуда у вещего старца такой явный интерес к нему? Но об этом Любеня задумался уже потом, спустя много времени. Пока, оглушенный неожиданным горьким известием, он вообще ни о чем не думал. Лишь тупо смотрел, как россы, переговариваясь и кучкуясь, повалили вниз с Перунова холма. Многие, особенно кто помоложе, оглядывались на полича, как на диковину какую.

Суд богов…

 

2

– Асконь!

– Слушаю, князь.

– Возьми пять… нет, десяток всадников при оружии, догони этого полича.

– Зачем, князь? Ты обещал, что он уйдет с миром, поклялся, что не тронешь его. Суд богов состоялся, князь, их воля явила себя! – зло отозвался воин.

Князь с насмешкой прищурился:

– Разве ты волхв, чтобы толковать волю богов? Я обещал, что полич уйдет с миром, – он ушел. Я обещал, что не трону его, – и я не тронул… Слово выполнено! Но ты, мой двоюродный брат, старый друг, ты хорошо знаешь, что любая монета имеет две стороны… Ведь ты, отец убитого Юреня, этого не обещал, не так ли?

Асконь наконец сообразил, блеснул глазами:

– Князь!.. Я возьму пять воинов, мне хватит!

– Я сказал – возьми десять. Ты видел, как он умеет сражаться. Голыми руками справился с таким воином, как Коловар…

– Я тоже умею!

– Знаю. Но все-таки возьми десять. И еще, Асконь… Мне нужно знать, где поличи прячут золото лесного правителя Добружа. Сначала ты спросишь его об этом, потом убьешь, как считаешь нужным. Ты понял, брат?

– Хорошо, Храбрый! Конечно!.. Торопиться надо, как бы не ушел полич.

– Далеко не уйдет. Я нарочно дал ему коня с запалом.

– Ну, князь! – Асконь восхищенно покрутил головой: – Ты думаешь обо всем сразу.

– А как же! Кому-то ж надо… Помни – сначала золото, потом – месть, только потом! – Вадьим предупредительно покачал пальцем.

– Не сомневайся, князь, сделаю! Перед смертью он расскажет мне все, что знает! – Воин скривился, с силой хлопнув ладонью по рукояти меча. – И что не знает – тоже расскажет…

 

3

Даже отдалившись от Вадьимова града, погоняя подаренного жеребца (не слишком-то резвого, как ни погоняй – Сокол явно не разорился от подобного дара!), Любеня продолжал сомневаться, что его так просто отпустят. Волхв не стал бы предупреждать зря. Да и все, что он слышал о князе, свидетельствовало – тот не только храбр, но и коварен не меньше.

Чем-то Вадьим напомнил ему его прежнего врага Рорика Неистового, сына Рагнара. Тот тоже всегда умел прятать за внешним безразличием самые ядовитые замыслы. А жив ли конунг? Впрочем, не важно, главное, что ярл Рорик точно бы отправил за ним погоню, даже если бы перед этим клялся в обратном, расшибая башку о стену в доказательство честности. Ярл, князь… Похожи.

«Или это власть делает людей похожими и предсказуемыми, как все люди напоминают друг друга в глубоком горе или сильной радости?! – вдруг пришло ему в голову. – Меч деревянный дал – придумал же! – усмехнулся воин. – Нет, от такого всего можно ожидать. Но ничего хорошего, это точно…»

Ожидая погони, полич часто останавливался на возвышенностях, подолгу смотрел назад. Может, попробовать запутать следы? А как их запутаешь, не в лесу же. Здесь, где больше полей, чем деревьев, с любого холма даль видна как собственная ладонь. И думать нечего.

Спрятаться в укромном распадке, переждать в зарослях? Так найдут по следам копыт. Проехал-то всего ничего, а конь уже хрипит, словно день шел наметом. И на левую заднюю ногу припадает, оставляя на земле глубокие, характерные отпечатки. Любеня не слишком разбирался в лошадях – не довелось научиться, но тут любой поймет: подарок-то княжий бросовый…

Значит, россы перепродали Алексу ромеям… И где ее искать теперь? Главное, как? Найти этого торговца рабами – Фоку Скилица, приставить нож к горлу?

Найти – легко сказать… Ромея – не земля славян, не побережье свеонов, туда ему так просто не сунуться. Разве что наняться на службу в их армию, они, рассказывали люди, всех берут… Тем более там сейчас свара между правителями, воины, или, как они говорят, солдаты, нужны…

Странно получается, два года назад, когда сборное войско ярлов отправилось в набег на ромейские земли, он отказался от этого похода, вернулся к родичам. Но, выходит, все-таки судьба ему идти на юг. Смешно даже.

Размышляя об этом, Любеня постоянно шарил взглядом по сторонам. Поэтому еще издали заметил, что в кустах впереди кто-то есть. Несколько веток шевельнулись не в сторону ветра, словно кто-то прополз под ними. Но продолжал ехать спокойно, виду не подавал.

Кусты небольшие, редкие, много народа там не спрячется, рассудил воин. А с немногими… Сейчас, пожалуй, он только рад будет схватиться с кем-нибудь, излить досаду. Могут, правда, стрелу пустить… Ну, если готов, и от стрелы увернешься, тот же Косильщик забавы ради сбивал их мечом…

Любеня уже прикинул, как и куда соскочить с коня. Сдерживал руку, чтоб не схватиться раньше времени за кинжал, не выдать себя.

Доехав до кустов, он вдруг остановил своего прихрамывающего скакуна, чему тот подчинился с большой охотой, чем трогался. Окончательно убрал руку от пояса. Помолчал, глядя сверху, с коня, потом сказал:

– Заринка, вылезай уже! Хватит в прятки играть.

– Увидел? – появилась из-за ветвей девушка.

– Глаза увидел. Больно сильно сверкают, совсем как у дикой кошки, – улыбнулся он.

– Скажешь тоже… Нет, правда, как понял, что это я?

Любеня и сам не мог бы объяснить – как. Словно солнышко улыбнулось, пахнуло внезапно мягким, сладким цветением. Теплом повеяло, что ли…

Что ж, он сын своей матери, а та – Видящая.

– Не знаю. Почувствовал… Ты мне лучше другое скажи – чего ж с косинами не ушла?

– Догнать не успела! – насмешливо ответила девушка. – Дядька Колима с Вадьимом Соколом поговорил коротко, а после так помчался – ветер в ушах засвистел. Где уж за этими храбрецами гнаться!

– Колима заранее предупреждал: в свару с князем встревать не будет, – заступился за дядьку Любеня. – Его дело торговое – со всеми дружить, каждому кланяться.

Быстро, одним движением, он соскочил с коня, потопал, разминая ноги.

– Со всеми дружить – поясница от поклонов отвалится! – ответила Зара.

– И это верно… Как нашла-то меня?

– Здесь, на равнинах, мудрено не найти, издалека видно. Да и дорога на юг одна. Нам ведь туда теперь, к ромеям?

– Нам… – проворчал Любеня. – Дать бы тебе по попе, чтоб дома сидела, а не блукала по чужим землям… Про Алексу, значит, знаешь уже?

– Знаю. Князь сказал Колиме, что зря ты ее ищешь у соколов. Я вот меч твой тебе принесла и броню. Думала, как ты без них?

– Без них – никак. С одним ножом Ромею приступом не возьмешь… А в броне, значит, да с мечом в руке – точно не устоять грекам… – Любеня усмехнулся и покрутил головой. – Впрочем, к чему говорить, мы еще от соколов не ушли… А оружие – это ты молодец, это правильно, – добавил ради справедливости.

– Думаешь, погонятся за нами?

– За тобой – особенно. Подумают – уж больно хороша девка, как же это мы ее упустили.

Зара смутилась от его шутки:

– Скажешь тоже… А уйдем?

Любеня смотрел на нее. На скуле – ссадина, лоб оцарапан ветками, похудела, словно даже ростом вытянулась. Вот глаза все такие же – как огоньки.

– Вдвоем-то на хромом скакуне? – хмыкнул он. – Уйдем, пожалуй. Только недалеко.

– Лук и стрелы со мной! – Она грозно вздернула нос.

– Ну, тогда россам не жить, – улыбнулся Любеня. – От одного страха с коней попадают.

Положа руку на сердце, он был рад видеть девушку, от этого и развеселился. Без нее словно не хватало чего-то.

Хотя, конечно, заботы теперь прибавится, не за себя бойся – за нее.

Вот же неугомонная! Зара-Заринка…

* * *

Погоня объявилась на следующее утро.

Коня они к тому времени уже оставили, княжий дар совсем обезножел. Теперь шли берегом вдоль Днепра в надежде найти какую-никакую лодку или плот брошенный. Переправиться на другой берег – может, и удалось бы следы запутать.

Не успели. Заринка первая заметила мелькающие далеко в степи темные точки.

Скоро точки приблизились, стало видно, что это всадники. Одиннадцать. Идут быстро, легко, как волчья стая, догоняющая добычу.

Хитер князь Вадьим! Дал им уйти подальше от своих владений, лишь потом погоню пустил, догадался Любеня. Теперь он вроде бы ни при чем. Дикое Поле большое, что с поличами здесь случится – не его печаль.

Сначала они тоже прибавили хода, почти побежали, но потом воин внезапно остановился. Заметил нужное. Придержал девушку за плечо.

– Туда, на холм! – коротко приказал он.

– Ты что, Любеня? Бежать же надо!

– Пешим от конных не убежать, Зара! Придется встречать.

Она поняла. Последовала за ним без обычного женского оханья и бестолковых вопросов. «Молодец, девочка!» – подумал Любеня. Хотя и жалко, что все так нескладно выходит. Выстоять вдвоем с девчонкой против одиннадцати всадников…

Он, как воин, привык уже, приучил себя не заглядывать в будущее дальше очередного удара меча. Сейчас жив, а что будет дальше – богам ведомо, людям такого знания не нужно. Вот ее – жалко… Увязалась за ним от отчаянного малолетства, дели теперь судьбу пополам…

Тем временем Любеня цепко осматривал место предстоящего боя. С одной стороны – обрыв к берегу, хорошо. Ниже – песок, спрыгнуть можно, а там и до воды недалеко. По склону – жесткие кусты и крупные камни. Тоже неплохо, конным наскоком здесь не разгонишься, россам спешиваться придется. На самой возвышенности – несколько крепеньких, низкорослых деревьев и тоже валуны. Нет, хорошее место, лучше, пожалуй, в округе и не найти… Будь с ним два-три воина из братьев острова, против большего числа нападающих выстояли бы…

– Зара, ты вот что…

Девушка обернулась к нему. Серо-зеленые глаза распахнуты, лицо, посмуглевшее на южном солнце, раскраснелось.

Хочет показать ему, что не боится?

«Неправильно, сестренка, бояться надо!»

– Вот что! – тверже сказал Любеня. – Встанешь вон там, за деревьями. Когда россы полезут, я их свяжу боем, а ты прыгай вниз и уходи. Лучше – через реку плыви, корягу какую прихватишь, с ней точно переплывешь.

– Любеня, я…

– Слушай меня! Не время, девочка, шутки шутить! Переплывешь, пока я россов на себя отвлекаю, и спрячешься на том берегу, поняла?

– Да что ты…

– Или мало тебе судьбы Алексы? Хочешь, чтоб тебя тоже в неволю взяли и продали?! – нажал он голосом.

Дошло, похоже. Что россы могут сделать ему? Только убить. А ей – рабство.

– А ты как же? – спросила она, дрогнув голосом.

– Не бойся, я за тобой следом. Позже только, сначала дам тебе переплыть, – как можно увереннее ответил он, не чувствуя особой уверенности.

– Точно?

– Обещаю!

– Смотри, слово сказано… Но стрелы свои по ним я все-таки выпущу! – заявила она. – Тебе же подмога, легче будет рубиться…

– Выпустишь, – кивнул он.

Достал из заплечной сумы шлем и кольчугу. Давно не надевал. Частые тугие кольца, обильно смазанные салом для предохранения от ржавчины, как живые в руках…

Он оглянулся:

– Ну, ты еще здесь? Давай на место!

– Да иду уже, иду… Любеня?

– Что?

– Ничего… Так… Ты смотри мне – не умирай! – все-таки решилась сказать она. Сделала смешную гримаску, сразу напомнив ему их долгие веселые разговоры зимними вечерами.

– Даже не собираюсь, – ободряюще кивнул он.

– Смотри мне…

* * *

Бережно расправив кольчугу, Любеня привычным движением накинул ее, расправил на себе. Кованый шлем лег на голову обычной тяжестью. Подвесил к поясу Самосек, затянул крепче. Теперь – копье в правую руку, щит – в левую. Пожалуй, в этот момент он перестал быть поличем Любеней. Снова стал воином Миствельда Сьевнаром Складным. Видит Один – он не хотел убивать этих россов! Они сами погнались за ним…

Опершись плечом на ствол дерева, Любеня-Сьевнар спокойно наблюдал за приближающимися врагами. Вот уже и лица можно различить. Асконь впереди, конечно. Остальных он не знал, хотя кого-то вроде бы видел на холме Перуна.

Россы тоже увидели его. Начали торопить коней, засвистели и загикали, как при охоте на зверя. На скаку, не сбавляя хода, раскручивали свои кожаные пращи.

Метко били. Камни зацокали совсем рядом, ударяясь о деревья и валуны. Впрочем, было видно, куда летят. «Давайте! – злорадно подумал Любеня. – Здесь – не осенью на Лаге, здесь я готов…» Пару камней он нарочно, с показной неторопливостью отбил краем щита.

Россы не стали осаживать коней перед склоном, попробовали с ходу пустить на подъем. Но те, как и рассчитывал полич, сами начали приостанавливаться, заплясали, не желая, как козы, подниматься по крутизне. Россы в результате сбились все в кучу, замахали друг на друга руками, возбужденно переговариваясь и показывая наверх. Грозили ему, было слышно.

«Копье кинуть? Сбить вон того, плечистого, с лисьим хвостом на шлеме… Нет, далеко, хорошего броска все равно не получится…»

И тут в дело вступил лук Зары. Первая стрела попала в грудь одного из коней. Тот шарахнулся, попятился, заваливаясь на бок вместе со всадником. От неожиданности росс не успел соскочить, упал, придавленный конской тушей. Закричал истошно, перекрывая захлебывающееся конское ржание.

Мелькнула вторая стрела, третья, четвертая… Упал воин, начал заваливаться еще один конь, но здесь всадник уже успел спрыгнуть.

«Ай, молодец, девочка! Сам Фроди Глазастый, погибший на берегу куршей, не справился бы лучше!»

Россы наконец сообразили, что по ним стреляют. Развернулись как по команде, помчались прочь. От неожиданности, понял Любеня. Видели-то его, а стрелы полетели из другого места. Хотя раздумывать было некогда. Он уже сбегал вниз, оставив для скорости копье и щит на вершине, с одним мечом в руках. Восемь ускакали, один лежит со стрелой в груди, но двое-то остались, и этих двоих…

Лежащего под конем, так и не успевшего выбраться росса, полич походя полоснул мечом. Второй сам кинулся на него с криком ярости. Разогнавшись на склоне, Любеня проскочил мимо. Притормозил, развернулся, кинулся на него. Успел отбить его меч своим, крутанул клинком, сбивая того с размаха. Ударил ногой в бедро, отвлекая внимание, и тут же со всего размаха плеча рубанул Самосеком. Коренастый, широколицый воин отшатнулся, почти успел подставить меч под тяжелый удар сверху вниз.

«Почти» не считается, как говорил когда-то Косильщик, прикладывая ученика своей быстрой палкой…

Упал росс.

И – назад! Быстрее вверх, пока россы не опомнились, что своих оставили, опять не развернулись в атаку…

Взбежав наверх ничуть не медленнее, чем спускался, Любеня сам хрипел не тише того коня, что подарил Сокол-князь. Зато – не ждали они его вылазки! Тот, коренастый, мог бы убежать следом за всадниками, но замешкался, взявшись ловить коня убитого.

– Любеня! Да Любеня же! – кричала ему Заринка.

Он все еще не мог отдышаться, поэтому ответил не сразу:

– Чего?

– Здорово мы их помяли, а?!

«Погоди, девочка, погоди…»

Он несколько раз глубоко вздохнул, задерживая дыхание. Вроде колотье в боку начало утихать.

– Погоди радоваться! – выкрикнул в ответ. – Теперь хуже придется! По-нахальному они больше не полезут, научены!

– Думаешь?

– Ты, главное, помни, что я сказал – с обрыва и вниз!

– У меня стрелы еще остались!

– Много?!

– Нет, не очень! Меньше десятка! – не сразу ответила Заринка.

– И то дело…

Любеня видел, россы уже опомнились. Снова поворачивают коней. Сошлись вместе, поорали друг на друга, ища виноватого. Опять двинулись на них. Теперь – неспешно, шагом. Не дойдя до склона на полет стрелы, вообще начали спешиваться. Все правильно, сообразили – пешими, прикрываясь щитами, поднимутся куда вернее.

Девушка от азарта пустила стрелу. Нет, не получилось… Воин с лисьим хвостом на шлеме ловко поймал ее на излете, переломил об колено. Глядя наверх, насмешливо провел ребром ладони по горлу.

«Ну, теперь будет жарко!»

– Любеня! Любеня! Смотри же! – вдруг закричала девушка так пронзительно, что он вздрогнул.

Оглянулся и обомлел. С другой стороны утеса, от реки, поднимались еще воины. С первого взгляда показалось – много их, очень много, как муравьев. «Все, конец!» – отчаянно сжалось внутри.

И только тогда, до боли стиснув рукоять меча, он понял, что это не россы. Не похожи ни оружием, ни одеждой. Глянул случайно на реку и обомлел – вдоль берега, где недавно было пустынно, воткнулись острыми носами в песок большие, черные от смолы корабли с драконьими головами на высоких, гордо изогнутых шеях. Такие знакомые корабли, очень знакомые…

Боги всевидящие, неужели?! Откуда?!

– Пусть упадет мне на голову молот Тора, берега этой реки такие же крутые, как своенравно русло! – громко пробасил кто-то на языке фиордов.

И голос знакомый…

Ингвар?!

– Эй, там, на вершине?! Что за воин держит оборону один против всех?! Назови себя! – выкрикнул другой голос.

Ну, его Любеня не мог не узнать… Гуннар, старший брат! Конечно же!

– Пусть разжует меня великанша Хель гнилыми зубами, но эти руны на щите я хорошо помню!.. А меч!.. Косильщик, уж кто, как не ты, должен знать этот меч лучше, чем руки любимой! – весело гаркнул Бьерн Железная Голова, взобравшийся на утес самым первым.

Да, это были они… Дружина Миствельда!

Любеня одним движением скинул шлем, кинул под ноги щит, ладонью стер пот со лба. В лицо дунул теплый озорной ветерок, остудил щеки, растрепал волосы.

– Клянусь конем Одина Слейпниром Крылатым, если это не называется успеть вовремя, тогда я вообще не знаю, что такое вовремя! – вдруг вспомнил он бой на берегу куршей и засмеялся.

А братья острова уже бежали к нему, были совсем рядом:

– Ого-го! Вот кто это оказывается!

– Сьевнар Складный – ты ли?!

– Наш скальд, провалиться мне в темный Утгард!..

– А ты, брат, не скучаешь здесь!..

– Врагов-то собрал – не много ли на одного? Не поделишься ли, брат мой Сьевнар?! – широко улыбался Гуннар Косильщик, прижимая его к костистой, крепкой как железо груди.

Знакомые, дружеские, родные лица… Его стискивали в объятиях, хлопали по плечу, награждали увесистыми тычками.

Мелькнуло: как ребятня, что целой стаей налетела на одну куклу. Россы не одолели, так воины братства придавят на радостях!..

А где они, кстати, россы? Оглянувшись, Любеня заметил лишь несколько темных точек в степи. Всадники были уже далеко.

Ну и ладно, он с самого начала не хотел убивать их…

 

4

Стемнело быстро. Большие яркие звезды высыпали на небо. Явь, как пологом, накрылась этой красотой, устраиваясь на ночлег. Было слышно, как плещут воды реки, ударяясь в смоленые борта драккаров, наполовину вытянутых на песок.

В тот день дружина больше не тронулась в путь. Гуннар Косильщик объявил дружине привал до утра. На радостях встречи братья выбили днища у нескольких бочонков крепкого пива. Разложили костры, жарили вяленое мясо на остриях мечей, варили в котлах обычную походную кашу. Пиво сделало воинов веселыми и разговорчивыми.

Сейчас, вечером, наевшись и напившись всласть, дружина отдыхала у тлеющих углей костров.

Обычный походный быт. Смех, разговоры, бряцанье оружия, большие, закопченные котлы на кострах, острый, горьковатый запах корабельной смолы, всплески воды у бортов. Все знакомо, близко, как домой вернулся, с удовольствием думал Любеня. Пиво мягко шумело в голове, делая мир вокруг приятным и ярким.

– Ромея – богатая страна, наверняка ты не раз это слышал, – неторопливо рассказывал Гуннар Косильщик. – Но сказать так, значит, ничего не сказать. Это надо видеть, брат… Ты сам, Сьевнар, ходил с набегами в страны запада, помнишь их города с каменными стенами и замки правителей. Так вот Европа против земли базилевсов, скажу тебе, – все равно что свиной хлев против дома богатого ярла.

Он задумчиво потер большим пальцем щеку. Любеня улыбнулся этому привычному жесту старшего брата.

– Не смейся, – заметил Косильщик, – я тебе точно говорю – один большой город греков можно смело менять на всю страну франков или, скажем, саксов. В убытке не будешь, точно. У греков даже дома по нескольку этажей, так и живут друг на друге, как пчелы в улье, честное слово. Посмотришь вверх – и голова кружится. А греки живут, ничего, словно так и надо. И то сказать, иначе столько народа в их городах не поместилось бы… Ох, много их… А какие храмы строят греки своим богам – даже крыши из золота! Внутрь зайдешь – глаза разбегаются, везде золото, серебро, резьба. Украшений столько, что на корабль хоть днями грузи…

Заринка, которой Любеня наскоро переводил рассказ Косильщика, вдруг засмеялась. На нее оглянулись.

– Ты чего, дева? Смешинка в рот залетела вместе с комарами?

Она смутилась, все еще робея перед воинами фиордов. Любеня подумал: если глянуть ее глазами на долговязого Косильщика, плечистого Ингвара Широкие Объятия, Бьерна Железную Голову и других воинов острова, расположившихся сейчас у костра, страшно станет. Это для него они братья по оружию, знакомые, как собственные ладони, а для нее – хозяева черных кораблей из-за моря, те самые, которыми пугают детей…

Маленькая…

– Мне представилось, при таком многолюдстве в ромейских городах небось грязи невпроворот, – все-таки объяснила девушка. – Друг над другом живут, друг другу на голову и облегчаются, только успевай уворачиваться…

Выслушав ее ответ и перевод Любени, Гуннар сам фыркнул. Покачал головой, отчего его густые, белые, почти как снег, волосы рассыпались по плечам.

– Нет, не так. Это у франков, к примеру, по улице идешь, так в дерьме почти по колено, кто побогаче, пешком вообще не ходят – только на лошадях или на носилках, чтоб не тонуть. А у ромеев в городах чисто. Есть у них такая замысловатая штука, водовод называется, из глиняных горшков, только без днищ, составляют длинные трубы и протягивают их от дома к дому. По одним трубам чистая вода течет, по другим – нечистоты уходят.

– Что-то я не заметил никаких водоводов, – проворчал Ингвар, тоже слушавший рассказ Гуннара.

– Так ты водой не интересовался, все больше на вино налегал, – ухмыльнулся Косильщик. – Не поверишь, Сьевнар, схватил бочку, которую двоим поднять впору, выбил днище древком секиры и как заорет: «Вот эта чара по мне!» Ромеи, что еще при оружии оставались, со страха мечи побросали…

– Почему же не поверю? А то я его не знаю… – хмыкнул Любеня.

– Что было – то было, – добродушно согласился силач. – Славное вино, как сейчас помню. Из подвала храма… Ну, их бог Иисус не обидится, думаю. Я ему на всякий случай сказал: не себе беру, во славу Одина. Богам тоже нужно делиться между собой.

– Убей меня гром, если сам Один встанет за Ингваром в очередь к вину, то рискует высохнуть, как брошенная на берегу лодка! – вставил длиннорукий, мохнатый как жук Железная Голова.

У костра засмеялись. Заринка, блестя глазами, тоже улыбалась, хотя не понимала чужую речь.

Любеня ободряюще подмигнул ей. Мол, видишь, не такие уж они и жуткие, эти воины фиордов. Люди как люди…

– Я вижу, Сьевнар, меч Самосек с тобой, – сказал Гуннар позднее, когда большинство уже улеглись спать. – Хорошо… Можно мне взять его?

В фиордах – так, брать чужое оружие без разрешения – оскорбление, как в лицо плюнуть. Любеня вытянул меч из ножен, рукоятью вперед протянул Косильщику. Гуннар взял, коротко махнул клинком, бережно провел по лезвию пальцами, приветствуя оружие.

– Да, помню… Вижу, Сьевнар, ты подружился с ним. Клинок будто поет при прикосновении.

– Здоровается с прежним хозяином. Щедрый дар – такой меч, я тогда это говорил и сейчас повторю… Вынимая его из ножен, я всякий раз вспоминаю о тебе, брат.

– Хорошо. – Гуннар удовлетворенно покачал головой. Вернул меч. – А мне сковал меч Ингвар Широкие Объятия, – добавил он. – Почти год ковал и подарил мне. Сказал, возьми, Косильщик, может, это лучшее, что мне удалось сделать в своей жизни. Он назвал его Пожиратель Голов.

– Я успел заметить твоего Пожирателя, – кивнул Любеня. – Еще подумал, откуда такое чудо… Не сомневаюсь, что он уже оправдал свое имя. Не тяжел ли для долгой рубки?

– Нет, для моей руки в самый раз. Все-таки не Глитнир Блистающая…

Они улыбнулись. Огромную секиру, любимое оружие силача Ингвара, втрое, а то и вчетверо тяжелее обычных боевых топоров, знали все фиорды.

– Значит, базилевс Юстиниан позвал к себе на службу дружину Миствельда? – спросил Любеня.

– Это так. Обещал на каждого воина по два золотых солиди в месяц. Вино, еда и починка оружия – за счет казны. Ну и добыча, что будет взята в бою. Хорошие условия, не поскупился базилевс… Вот теперь я, как ярл, веду в поход семь сотен воинов на двенадцати кораблях. Ярл Хаки Суровый остался в Миствельде с двумя сотнями. Он сам сказал: веди людей ты, Косильщик, такая дорога больше не для меня. Старик-то совсем слабый стал. Спит все время, даже сидя за столом за чарой задремывает. Скоро умрет, наверное.

– Что ж, его жизнь была долгой и славной перед людьми и богами.

– Всем бы нам так, – согласился Гуннар.

– Значит, ты теперь походный конунг?

– Братья выбрали.

– Кого же, как не тебя? – согласился Любеня. – А что с тем походом в Ромею, когда я ушел из дружины? Такое войско шло…

Старший брат небрежно махнул рукой:

– Почти ничего из задуманного не вышло. Конунгом тогда выбрали старого Энунда Большое Ухо, а ярл Рорик, кровный враг твой, крепко обиделся. Ты помнишь, наверное, он сам хотел стать конунгом похода. Вот и начал мутить воду в луже. Так что ярлы перессорились между собой, еще не дойдя до Черного моря ромеев. Тунни Молотобоец даже вызвал Дюри Толстого на поединок на равном оружии, только ярлы уговорили спорщиков отложить бой до конца похода. У берегов моря окончательно разделились. Энунд Большое Ухо с половиной войска, куда вошла и наша дружина, отправился в набег на Крым, Рорик Неистовый с остальными подались к берегам Апраксиона, а Молотобоец и Олаф Ясноглазый ушли со своими людьми в сторону Фракии. Что с ними стало – не знаю, ни они сами и никто из их людей пока не вернулись в фиорды.

– А Рорик?

– Понимаю твой интерес к кровнику, – многозначительно подмигнул Гуннар. – Вернулся. Злой, как тролль лесной, и с малой добычей. Их драккары повстречались по дороге с греческими драмонами, а те, рассказывают, как начали метать огонь прямо с палуб – чуть не половина кораблей фиордов сгорела вместе с людьми прямо на воде. Остальные едва оторвались на веслах. Греки, видишь, не только водовод сумели придумать, огонь тоже себе подчинили… Вот и выходит, что прав оказался Большое Ухо, когда говорил, что соваться глубоко в Ромею не стоит. Мы все и добычи набрали на побережье, и ушли без больших потерь… А что с тобой-то произошло, друг? Почему ты здесь, а не у себя в лесах?

Любеня коротко рассказал свою историю. Гуннар слушал внимательно, подперев большим пальцем щеку. Как когда-то на острове, коротая у очага длинные зимние вечера.

Теперь казалось, это было давно. Когда-то… Хотя двух лет не прошло.

Странная штука – время, задумывался иногда Любеня. Вроде бы могучий Даждь-бог вращает Колесо Времен с одной скоростью, а ощущаешь это вращение всегда по-разному. Один день может промелькнуть незаметно, как птица высоко в небе, а другой – растянуться, кажется, на седьмицу. Оттого, наверное, люди так суетятся, стремясь наполнить свои жизни всяческими событиями и переменами. Пытаются увеличить свой короткий срок в Яви…

– Знаешь, а я рад, брат мой! – вдруг заявил Косильщик.

– Рад?!

– Нет, не тому, что ты потерял свою женщину, – поправился Гуннар. – Рад, что ты идешь с нами в Ромею. Ты ведь идешь?

– Иду! – Полич помолчал и добавил: – Мне тоже тебя не хватало, друг. Как не хватало всего нашего братства острова…

– Та-та-та! А я ведь тебя предупреждал, Сьевнар Складный, – если ты привык дышать ветрами дорог, трудно повесить на стену меч со щитом и пережевывать пресную кашу спокойных дней… Что, хорошо я сказал, а, скальд?

– Сильно сказано, провалиться мне в черный туман Утгарда! – подтвердил Любеня.

– Я тебе больше скажу! – Гуннар хитро блеснул глазами, светлыми, как вода в лесном роднике. – Это не любовь погнала тебя из твоих северных чащоб. Это беспокойство твое, непоседливый дух мужчины и воина. Именно так, клянусь непобедимым мечом Тюра Однорукого, бога воинского искусства! Думаю, сами боги направили тебя в эту дорогу, определив нашу встречу… Что женщина – не такая это потеря, чтоб скорбеть о ней долго. Я же помню, как ты страдал по Сангриль… Теперь, встретив тебя спустя две зимы, – что я вижу? Сьевнар Складный опять в страданиях, как ребенок в соплях по колено. Только уже по другому личику… Скажешь, нет, скальд?

Любеня помолчал. Усмехнулся. Согласился нехотя:

– Скажу – да… – Он еще немного подумал: – С одной стороны, вроде так получается…

– Хоть с одной, хоть с другой, хоть со всех сразу! Вы, скальды, искусники слов, привыкли выдумывать себе и чувства, и страдания, и даже людей… Слушай меня, старого Гуннара, я плохому не научу. Женщины, чтоб ты знал, брат, с удовольствием разжигают в мужчинах огонь к себе, но, правда, тут же начинают вести себя так, чтобы он погас. А потом еще удивляются, почему мужчина остыл…

– Умен ты, братец, сил нет терпеть, – проворчал полич.

Гуннар коротко хохотнул.

– Слушай, а эта девочка – кто тебе? Сестра? – он кивнул в сторону спящей Заринки.

Кто-то из воинов дал ей кожаную куртку с овчинным подбоем. Девушка закуталась в широкую куртку как в одеяло и сладко, вкусно посапывала, пригревшись.

– Ну, почти как сестра… Из наших, из родичей.

– Красивая.

Любеня хмыкнул вместо ответа.

– И бойкая, похоже, – продолжил Косильщик. – Не из пугливых.

– Ага, как заноза в заднице, – буркнул полич.

– Что ж ты ее с собой взял?

– Я и не брал. Сама увязалась. Говорю же – заноза редкостная!

– Понятно… Понятно, что ничего не понятно! Что же это получается, разрази меня гром – отправился искать одну, а с собой взял другую, – озадаченно хмыкнул Косильщик. – Сколько я тебя помню, Сьевнар, ты всегда так запутаешься в трех соснах, что впору аукать до хрипоты!

– И не говори, брат, – искренне вздохнул Любеня. – Боги словно нарочно запутывают дела человеческие, чтобы посмеяться сверху…

– Боги, боги… Конечно, вали все на них, а не на собственную неугомонность.

Любеня покосился на Гуннара и увидел, что тот мелко, беззвучно посмеивается. Он нахмурился, но не выдержал, тоже зафыркал.

Так они и смеялись в ночной тишине, сдерживаясь и шикая друг на друга, чтоб не разбудить спящих…

 

5

– Третий день мы стоим под стенами крепости Аркениос. Третий день! – негромко, но жестко говорил хан Тервел. – Два раза наши храбрые воины оставляли коней и шли на приступ крепостных стен… Два раза ставили к стенам лестницы и подводили деревянные башни. Два раза! – повторил он громче. – Так почему я до сих пор не вижу наших воинов на стенах? Почему там нет бунчуков победоносных туменов? «Почему?!» – спрашиваю я моих доблестных полководцев и мудрых советников… И что я слышу в ответ?

Хан неожиданно замолчал. С возвышения трона обвел взглядом свой просторный походный шатер. Не увидел ни одних глаз. Военачальники и боилы, сидящие в круг на коврах с поджатыми ногами, как по команде опустили головы. Вдумчиво разглядывали переливающиеся узоры персидских искусников. Лишь слышно, как жужжат мухи да подданные ерзают на коврах, позвякивают оружием и доспехами.

Все знали, гнев хана не проявляется в криках и топанье ног, но от этого не менее тяжел и страшен, чем у его отца, яростного Аспаруха.

Ковры не заинтересовали только Юстиниана, расположившегося по правую руку от хана на таком же походном троне. Но базилевс тоже не подавал голоса, лишь время от времени пренебрежительно кривил губы и принимался громко сопеть искалеченным носом.

Его наемное войско тоже ходило на приступ, но отступало еще быстрее. Когда их погнали во второй раз, многие, не дойдя до стен, просто садились на землю и накрывались щитами. Болгары зло смеялись над ними, пинали, кололи копьями и кончиками мечей. Но подгонять их было бесполезно, до стен дошла едва ли четверть. «Воины-освободители!» – как высокопарно называл их Юстиниан. Набрал сброд… А базилевс, кстати, обещал, что крепость сдастся сама при одном его приближении…

В шатре повелителя Болгарии было пыльно и душно. Мелкая, въедливая пыль липла к коже, от берега Гнилого моря явственно доносилась вонь. Вокруг потных тел надоедливо вились мухи. От жары и мух не спасал даже распахнутый настежь полог, за которым, оберегая покой высших, маячили необъятные спины телохранителей со свешивающимися со шлемов почти до пояса волчьими хвостами – знаком принадлежности к бури-волкам, личной тысяче великого хана. Они тоже истекали потом под железом брони и шлемов.

Хоть бы чуть ветерка, совсем чуть-чуть… Поневоле вспомнишь просторные родные степи, где ветра гуляют вольно и весело, будоража кровь и омывая тело пряным духом трав и цветов. А горькую траву местных солончаковых пустошей не хотят жевать даже голодные кони.

Гнилое море и места гнилые. Даже солнце здесь кажется мутным – от болотистых испарений непрекращающееся марево. Любой порез долго не заживает, так и сочится гноем, не говоря уж о более серьезных ранах. Плохое место выбрал в свое время Юстиниан I Великий для крепости. Хотя с точки зрения науки стратегии правильное. Аркениос часто называют Воротами севера, крепость прочно запирает границу империи.

Большая крепость. Скошенные к верху стены и прямоугольные башни издалека выглядят неуклюже – как все окраинные крепости великого базилевса-строителя, они возводились по принципу голой пользы, без намека на украшательство. Только приблизившись на несколько полетов стрелы, можно по-настоящему оценить толщину и головокружительную высоту стен. Похвальба полководцев хана, что Аркениос с его гарнизоном из пяти тысяч солдат-ромеев будет взят с налета, обернулась двумя неудачными штурмами и потерей сотен воинов, гниющих теперь под стенами из серого камня.

Комит Максим Клемен, старый воин и опытный командир, сумел быстро и хорошо организовать оборону. Хотя стратиг Фракии, патрикий Менандр Акоминат обещал Риномету содействие и поддержку. В чем она, эта поддержка, если каждый комит крепости сам себе командир, злился хан. Вот и сопит теперь базилевс укороченным носом, сказать нечего… Ох, ромеи, все у них двусмысленно, непонятно, извернутся, как уж под пяткой, но самого простого обещания не сдержат…

Тервел сам понимал, что глупо сейчас тратить силы на злость, – чего еще можно было ожидать от извилистой ромейской политики? Теперь, как никогда, нужен ясный ум и холодный расчет.

Нельзя не взять Аркениос, никак нельзя! Именно эта победа откроет им благодатные, изобильные провизией и добычей земли ромейской Фракии. Откроет путь на Крымское побережье, где на армейских складах большие запасы оружия и провианта. Это не говоря уж о прямой дороге на Константинополь, которая тоже откроется со взятием Аркениоса.

Ворота севера… Отрыть их как можно быстрее, и – вперед, пока Тиберий не опомнился, не организовал оборону, не подтянул войска с южных рубежей империи и эскадры драмонов со страшным огнем Каллиника со Средиземноморья. Быстрота – вот что сейчас самое важное!

– Молчание! Я не слышу в ответ ни звука! – сказал наконец хан. – Никто не может объяснить мне, почему ворота крепости до сих пор не распахнуты, а со стен нас встречают стрелами, дротиками и камнями! – Хан еще раз повел вокруг взглядом и выбрал жертву: – Может, ты, мой храбрый Тамган, объяснишь мне это?

Тамган, военачальник левого крыла, значительно кашлянул, ладонью обтер потный лоб. Его круглое лицо, перечеркнутое, словно росчерком тростникового пера, двумя косыми шрамами, один из которых распахал плоский нос, было угрюмо.

Тамган – ханский любимец, возвышенный когда-то Тервелом за доблесть, преданность и ум из волков-телохранителей. Храбрый воин и умный, находчивый полководец. Но с любимцев хан спрашивал больше, чем с остальных, не позволял им почувствовать себя неприкасаемыми. Пусть скажет!

– Великий хан знает, каждый из нас готов умереть к его славе… – осторожно начал Тамган. – Войско хана – северный ветер, что сметает все на своем пути, враги хана – трава, поникшая под ураганом… Только – да простит меня великий хан! – я все равно должен сказать неприятное… Наши воины доблестны, это так, но стены Аркениоса высоки и надежны. У нас мало лестниц, воинам при штурме приходится долго толпиться внизу, дожидаясь своей очереди лезть наверх под стрелами, камнями и кипящей смолой. У нас мало осадных башен, да и те коротки. За ними можно лишь прятаться, перекинуть с них надежные мостки на стены трудно, почти невозможно. У нас мало катапульт и баллист, мечущих тяжелые камни и пробивающих стены… Если Пресветлый повелитель соизволит прислушаться к моему совету – я предлагаю не торопиться, взять крепость в осаду и держать ее. Ромеи вряд ли пришлют подкрепление гарнизону, а если пришлют – тем лучше, наша конница стопчет их на виду у крепостных стен. Пусть защитники крепости завоют от собственной обреченности, пусть наши воины подготовятся к новым штурмам, насыплют защитный земляной вал, сколотят из бревен новые, высокие башни и дальнобойные катапульты. И тогда – я клянусь, хан! – мы принесем Аркениос тебе на ладони, как драгоценный камень!

Тервел заметил, многие военачальники подтверждающе кивали Тамгану. Старый Сотьмен, еще друг отца Аспаруха, неторопливый Огай, огромный и сильный как бык, но – хвала Тенгри! – при этом крепким умом, хотя порой слишком неторопливый Пашьяр, веселый удалец, на чьем молодом теле уже сейчас больше отметин и шрамов, чем у пожилых воинов… Его испытанные полководцы, не раз приносившие ему победу…

Сам он слушал Тамгана, каменея лицом. В сущности, командир левого крыла говорил правильные вещи. И в то же время неправильные. Не торопясь, они, конечно, возьмут крепость без больших потерь. Но проиграют войну.

– У нас нет времени на долгую осаду! – громко и гневно сказал Тервел. – Кому, как не тебе, Тамган, понимать это?

– Великий хан знает, я сам водил воинов на приступ стен, – напомнил военачальник, обиженно дрогнув голосом. – И если хан скажет, я поведу их еще и еще раз! Сколько раз прикажет – столько раз пойду! Если хан повелит – умру под этими стенами, прославляя его! Великий может сам посмотреть: трупы врагов, густо наваленные под стенами, – свидетельство нашей доблести…

– Я не ворона, чтобы любоваться на падаль! – отрезал хан. – Мне не нужна смерть, мне нужна победа!.. Кто еще скажет?

– Разреши, я, великий хан? – вдруг подал голос бий Биляр.

Все изумленно оглянулись на него. Тервел удивился не меньше остальных. Подумал – если толстому Биляру есть что сказать на военном совете, значит, мир точно накренился в опасную сторону, а твердь небесная того гляди рассыплется на осколки и рухнет вниз. От этой мысли даже раздражение слегка поутихло.

Он пожал плечами и кивнул, разрешая.

– Великий хан мудростью своей подобен высокому небу! – начал бий, принявший его жест за поощрение. – Как небо накрывает землю, так и хан Тервел накрывает нас, его подданных, разумом и заботой отеческой. Мы без хана – кони без всадников, слепцы без поводыря, малые дети, лишившиеся родителей!

Хан Тервел чуть поморщился. Но в целом одобрил ход его мысли. Снова кивнул. Воодушевленный Биляр провозгласил еще громче:

– Что мы? Тростинки тонкие на ветру, пыль перед дыханием урагана, снег под солнцем! Мы неразумны и беспомощны без направляющей руки отца-хана!

С этим Тервел тоже не спорил. В сущности, что взять с дурака, кроме раболепства? Он спросил мягче, чем собирался:

– Еще у бия Биляра есть что сказать?

– Если я начну рассказывать о всех достоинствах светлейшего хана, мне не хватит долгого дня, чтоб только перечислить их, – расплылся бий в умильной улыбке. – Но, конечно, если хан желает…

– Не надо! – быстро перебил его хан. – Обо всех достоинствах – не надо! Вряд ли присутствующие усомнятся в них, – сказал вроде бы серьезно, но с усмешкой в душе.

Присутствующие не усомнились. Многие даже закатили глаза в ужасе – от одной такой мысли… Как можно!

Хан обвел взглядом подданных и добавил едко:

– Теперь, когда бий Биляр рассказал нам самое главное, давайте все же обсудим, как нам взять эту крепость, не теряя времени…

Военачальники и боилы живее задвигались на своих местах, громче забренчали оружием. Кое-кто даже потянулся к медным кувшинам с прохладительными напитками и пиалам, расставленным по коврам.

Знали своего хана, поняли: он наконец переборол гнев. Сейчас начнется подробный, обстоятельный разговор, где повелитель выслушает каждое мнение, заслуживающее внимание, и примет решение…

* * *

Хан не увидел, как умный Тамган и старый, опытный Сотьмен быстро обменялись понимающими взглядами с толстым Биляром. Военачальники украдкой поблагодарили бия, что тот вовремя вмешался со своим восхвалением, отвлек хана от гнева.

В сущности, Биляр, проживший всю жизнь при дворе властителей, далеко не так глуп, как стремился выглядеть. Не многие теперь знали: когда-то он был замешан в заговоре против юного хана. Тенгри Всевидящий оказался благосклонен к нему, его роль не вскрылась при расправе хана над заговорщиками. Но боялся бий еще долго, вздрагивал по ночам от шума шагов и стука копыт. Вот и придумал себе маску дурака и обжоры. Рассудил: если когда-нибудь хан все-таки узнает правду – не поверит. Или рукой махнет, мол, что с дурака-то взять, сам небось не понимал, во что ввязывается. Как говорят в степи: «Никто не ждет от вороны, чтобы она летала орлом или пела иволгой, зато, если слышишь карканье, знаешь – кто это».

С тех пор прошло много времени. И маска шута, способного позабавить хана непроходимой глупостью, прочно приросла к Биляру. Даже позволяла оказывать такие вот небольшие услуги влиятельным приближенным правителя. Благосклонность прославленных военачальников всегда может пригодиться в той хитрой, бесконечной игре, из которой состоит жизнь придворного.

Годы, конечно, брали свое, уставал от беспрестанного лицедейства… Много раз Биляр хотел сослаться на нездоровье и удалиться от двора властителя, жить полновластным господином в родовых землях. Но так и не собрался это сделать. Рассудить здраво – а чем еще жить, как не подобными играми? С годами остываешь к красоте женщин, привыкаешь к богатству и роскоши, не так радуешься еде и вину. Лишь к власти нельзя привыкнуть, есть в ней что-то, заставляющее чувствовать жизнь так же остро, как отточенный клинок у собственной шеи. Игра… Кости судьбы…

В степи говорят: лучше быть шутом при власти, чем вождем при овечьем стаде. Впрочем, в степи всегда что-то говорят, только и знают, что чешут языками от безделья и лени…

* * *

– Светлый хан, разреши обеспокоить тебя! – В проеме отдернутого полога неожиданно появился Кайрам, тысячник волков.

Темная на светлом фоне, коренастая фигура тысячника почти закрыла проход в шатер необъятной шириной плеч, но было видно, что он держит кого-то за шею, не давая тому разогнуться.

– Говори, Кайрам.

– Из крепости прибежал ромей и просится повидаться с тобой! Ты повелишь кинуть пса к твоим ногам?

Тервел подтверждающе махнул ладонью. Риномет еще больше выпрямился на своем троне.

Несмотря на небольшой рост, Кайрам, знаменитый на всю Болгарию наездник и воин, силой и шириной плеч мог помериться с огромным Огаем-батыром. Он без малейшего напряжения, одной рукой, заволок в шатер полусогнутого ромея. Бросил к подножию тронов хана и базилевса. Отступил на шаг, не сводя глаз с пришельца, бдительно положив ладонь на рукоять меча. В войске говорили: Кайрам так быстро выдергивает меч из ножен, что это видишь, только когда отрубленная голова ударяется о землю. Старший среди братьев-волков, он готов любого загрызть, охраняя своего повелителя.

Хан с любопытством глянул на незнакомца. Но молчал, лишь коротко глянул на базилевса, предоставляя расспросы ему.

Риномет перехватил его взгляд, понял, кивнул утвердительно. Здесь начиналась его земля, его подданные. Юстиниан удовлетворенно погладил подбородок длинными пальцами в перстнях, скрывая неуместную для строгого правителя радость. Базилевс возвращается в свою империю…

– Кто ты? – спросил он по-гречески, строго впиваясь взглядом в пришельца.

– Я – кентарх Гемист Плефон, ординарец комита Юлиана Клемена, базилевс! Комит послал меня к тебе, чтобы обсудить условия сдачи крепости.

– Обсудить условия? Я не ослышался, кентарх?! – фыркнул Юстиниан. – Для того чтоб войти в собственную крепость, базилевсу, выходит, нужно соблюдать какие-то условия?! Отвечай!

– Нет, багрянорожденный, что ты! Наверно, я не так выразился, я простой солдат… – Его взгляд еще лихорадочнее заметался между неподвижным лицом варварского хана и рассерженным автократором, словно он окончательно растерялся и уже не понимал, к кому следует обращаться. – Извини меня, базилевс, извини еще раз… Комит Клемен велел передать, что готов приветствовать законного базилевса империи и мечтает быть полезным тебе. Он только просит сохранить ему жизнь… Для того, чтобы служить тебе, конечно же! – поспешил добавить посыльный.

– Он просит… А больше он ничего не просит? – Риномет обернулся к Тервелу: – Меня часто удивляет, хан и брат мой, как мало мои подданные думают о благе державы и как глубоко при этом озабочены сохранением собственных жалких жизней…

– Да, у подданных есть такой недостаток. Почему-то собственная жизнь всегда волнует их сверх всякой меры, – кивнул Тервел, чуть дрогнув губами.

– Вот именно! Хан и брат понимает меня.

Вспомнив про солдата, базилевс снова глянул на него:

– Хорошо! Передай своему комиту – я сохраню ему жизнь, обещаю. Пусть комит Клемен немедленно прибудет ко мне вместе со своими старшими офицерами!

– Слава базилевсу Юстиниану! – с облегчением выдохнул ординарец.

Хан снова сделал движение ладонью, словно отмахиваясь от надоедливой мухи, и Кайрам-батыр опять ухватил ромея, небрежно, как тюк с рухлядью, поволок к выходу из шатра.

Зная Кайрама, можно не сомневаться, что ординарец комита очень быстро отправится в обратный путь. Тысячник волков наверняка придаст ему хорошее ускорение пинком сильной кривой ноги, мелькнуло у Тервела. Батыру плевать, что ромей – офицер, командир конной сотни по званию и, может быть, высокого рода. Кайрам даже на знатных боилов поглядывает свысока. Как сторожевой пес, что без рассуждения и лукавства слушается одного хозяина и готов вцепиться в любого по его приказу. Хороший слуга! Иметь таких слуг, вырастить в их душе цветы преданности – в этом тоже заключается искусство правителя…

Не каждый болгарский военачальник понимал по-гречески, но что крепость сдается, поняли в шатре все. Кивали друг другу и значительно вскидывали глаза вверх. Великий Тенгри явил свою волю – Северные ворота Ромеи открываются!

 

1

Когда в крепость с ответом вернулся ординарец Плефон, комит Максим Клемен заторопился. Сразу приказал седлать коней, накрыть их вместо обычных попон покрывалами из лучшего бархата и сменил обычные боевые доспехи на особые, предназначенные для торжеств и парадов. Они – тоньше, не такие надежные, зато обильно украшены инкрустацией из золота и серебра. Их он заранее приказал начистить – чтоб сияли, как глаза шлюхи, увидевшей кошель монет!

Шелковый плащ, расшитый львами и грифонами – красной нитью по синему, легкий, с золочением, шлем, полностью открывающий лицо, мягкие сафьяновые сапоги с загнутыми по столичной моде носами – комит глянул на себя в зеркало и остался доволен. Пусть базилевс видит, что они здесь, вдали от столицы, тоже не такие уж провинциалы.

– Хотя, если подумать, когда сам Риномет последний раз видел Константинополь? Когда благодарные подданные нос ему отрезали? – усмехнулся комит.

Выполняя приказание автократора, он взял с собой всех старших офицеров – обоих турмархов, командиров двух турм гарнизона и почти всех друнгариев, командовавших подразделениями турм. В качестве сопровождения – аллагеон из пятидесяти всадников. Это мало, если варвары нападут, но, если такое случится, любой охраны будет мало, рассудил он. Отъехав от ворот крепости, они полностью окажутся во власти нападающих. Его, всю жизнь воевавшего с приграничными варварами, это заранее злило. Остается надеяться на добрую волю Юстиниана. Хотя Риномет и добрая воля… Ставить рядом эти два понятия так же глупо, как пытаться поджарить снег!

Впрочем, базилевс обещал…

Он хорошо помнил, как все ругали самодурство Юстиниана II десять лет назад, на закате его прежнего правления, когда нос автократора был еще цел, но ума уже не хватало. «Исчадие ада!» – так прямо о нем и говорили. Это про базилевса-то, миром помазанного!

Принадлежа, как комит стратегически важной крепости, к высшим офицерам империи, Максим Клемен был в курсе всех военных и дипломатических просчетов базилевса, даже тех, о которых запрещено было поминать. Тоже издевался над ними в кругу доверенных офицеров. И вот Риномет опять рвется к власти. Привел орду страшных болгар. Надо же, как жизнь поворачивается… Да, чудны дела Господа, а милости свои Он, похоже, рассыпает с завязанными глазами!

Военная служба Максима Клемена началась еще при отце Юстиниана, Константине IV. Именно в одной из войн Бородатого он первым взобрался на стены горной крепости мятежного армянского князя, чьего имени уж не помнил теперь. Да и что их помнить, этих армян? Они всегда недовольны, без конца жалуются и вечно ищут поводы взбунтоваться! Он-то хорошо их знает. Потом участвовал еще в двух кампаниях на территории Армении. Во втором из походов едва унес ноги от мятежников князя Самбата Багратуни. Оступись тогда конь, споткнись, и он, раненый, точно бы не ушел. Кривой рубец на бедре и следы от гнойных нарывов – вот память о тех краях. В своем третьем армянском походе он уже был друнгарием, из четырех сотен его солдат в лагерь вернулось меньше половины…

Рассудить, так его военная карьера сложилась удачно. По крайней мере, получше многих, чьи кости давно гниют в забытых Богом краях. Он – комит, командир большого гарнизона. Прибыльная должность, все деньги на содержание тысяч солдат проходят через его руки. Даже на удивление хорошо и удачно для офицера без связей в столице и родословного свитка длинней копья тяжелого всадника! Он хоть и не упускал случая поживиться из солдатской казны (кто в империи не берет, если есть такая возможность?), но сражался всегда стойко. Двенадцать военных кампаний, шесть ран, рубцы и шрамы по всему телу. Будь у него влиятельные покровители, точно, служил бы уже в столице, а не мотался бы по окраинным крепостям, с высоких башен которых виден, без малого, конец земной тверди…

Нет, грех жаловаться, судьбою он не обижен. За ту, первую доблесть на стенах армянской крепости молодой солдат Клемен был награжден пятью золотыми солиди и назначен декархом – командиром контубернии из десятка воинов. Низший, но офицерский чин. Начало карьеры! Наивному восемнадцатилетнему парню, крестьянину из захудалой деревни на далеком острове Крит, завербованному в имперскую армию за рост и силу, тогда казалось – весь мир открывается перед ним. Дух захватывало – все казалось волнующим, ярким и обжигало радостью. Как в еще более давние времена, на родном Крите, где он, подросток, подглядывал за Грацией Каленой, что купалась полностью обнаженной в укромной бухте.

Восторг того, подросткового самоудовлетворения вспоминается даже теперь, когда он уже перепробовал бессчетное число женщин разной наружности и цвета кожи. Солдаты, знал он, за глаза называют своего комита Живчиком. Втайне он гордился этим грубоватым признанием его мужской мощи. «Бери все, что можешь, если дают, а если не дают, бери силой!» – принцип ветерана.

В походах – да, силой, а в мирное время без того можно купить любую красотку, вопрос лишь в цене. Проституция в империи давно стала таким же уважаемым занятием, как ремесло чеканщика или суконщика. В публичных домах теперь подрабатывают и замужние женщины, и это не мешает им считаться богобоязненными и добропорядочными. Церковь, строгая в вопросах нравственности, признала в конце концов, что в такой форме и в специально отведенных местах совокупление женщин с мужчинами не является блудом, а просто работа для обеспечения семьи. «Вольность нравов есть признак цивилизованности!» – так выражаются теперь константинопольские умники. Отцы церкви до сих пор колеблются лишь по поводу официального разрешения домов для садомитов, но этот вид греха комита не интересовал…

– Впрочем, о чем это он? – одернул Клемен сам себя. Нашел время думать о грудях и жопах.

Ладно, базилевс обещал…

Все-таки на душе у ветерана было не спокойно. Комит в который раз спрашивал себя: правильно ли он поступил, не сразу сдав крепость? Стратиг Фракии еще весной намекал ему в приватном разговоре, что войска Риномета должны пройти, но как-то так намекал, что и уцепиться не за что. Он, стратиг, патрикий Менандр Акоминат из древнего рода Акоминатов, веками владеющих богатыми землями к югу от Константинополя, был мастером сказать много и не сказать ничего. Аристократы, наверное, такую змеиную гибкость с молоком матери впитывают, а ему, критскому крестьянину по рождению, разбирайся!

Когда-то, деревенским пареньком, он ненавидел город как средоточие злобной силы, как ненавидят его все крестьяне империи. Именно в городе жили хозяева их земель, именно оттуда приходили сборщики налогов империи и арендной платы, туда приходилось отвозить большую часть урожая, продавать даже необходимое, с трудом наскребая на платежи из-за фиксированных цен на продукты, установленных в том же городе. «Да в городе у любого разносчика-водоноса больше монет в кошеле, чем у крестьянина, надрывающегося на полях!» – со злостью говорили в деревне.

Потом, став военным, Клемен также сильно начал ненавидеть родовую аристократию. Патрикий Менандр раза в два моложе его, на его холеном, надушенном, умащенном как у шлюхи теле вряд ли отыщется хоть одна боевая отметина, а он – стратиг. Связи! Он же Акоминат, чтоб ему трижды в день блевать черной желчью!

«Хорошо бы пропустить, комит, хорошо бы поддержать… Над Тиберием теперь даже придворные шуты издеваются втихомолку… Да, базилевс, который во сне вскрикивает от страха, как ребенок, наслушавшийся ужасов, – это надо признать… Но – долг, мой комит, долг солдата… Хотя, конечно, комит, на твое усмотрение… Кто отвечает за крепость? Ты отвечаешь, тебе решать…»

Так говорил высокородный патрикий, кружил словами, как коршун в высоком небе. И ничего не сказал в итоге. В бою – проще. Там или атакуешь, или обороняешься, в любом случае понятно, что делаешь. А если все-таки непонятно, спасай собственную шкуру – с этим никогда не ошибешься. В политике по-другому. Скажешь – да, ошибка, нет – тоже ошибка. Пробуй, найди между «да» и «нет» золотую середину…

Но он нашел, кажется. Комит рассудил так: крепость нужно сдать, Тиберий вряд ли удержится. Леонтий пришел к власти при поддержке армии, а заговор его преемника вызрел в придворных кругах и штатском управлении. Среди военных этот узурпатор никогда не был популярен, с годами ситуация только ухудшилась. В армии Тиберия ценят не дороже медной нумии, особенно после того, как он сменил целый ряд опытных боевых командиров на всякую сволочь, преданную ему лично. Пока это коснулось центральных фем, окраины не трогали, но и здесь знали и волновались. «Пуганый так напряженно думает о том, как сохранить власть, что управлять империей ему некогда», – так говорили между собой высшие офицеры.

Только крепость сдавать не сразу! Для начала показать Риномету, как могут обороняться опытные войска за добротными стенами. Как говорят поставщики-купцы, с которыми он постоянно ведет дела, давая им заказы на поставки для войск и получая с их прибылей свою долю: развернуть товар лицом к покупателю, ха-ха…

Пусть сын Бородатого знает, что его поход на Константинополь успешно начат лишь при содействии комита Максима Клемена. Пусть поймет, что военачальник с таким умом и доблестью (к тому же на исходе пятого десятка лет способный скакать по девкам, как конь, – это ли не признак силы и мужественности?) достоин большего, например должности стратига фемы. Хотя бы вместо женоподобного Акомината, который, рассказывают, склонил на содомский грех всех своих молодых офицеров, кто посмазливее.

Полководец, чтоб его черти отымели лопатой для солдатского нужника!..

Приняв решение, комит Клемен даже восхитился собой. Как тонко рассудил! Одновременно не отступая от долга солдата и в то же время выказывая лояльность будущему правителю. Кто говорит, что сын крестьянина не способен к политике?!

Тогда он восхитился собственным умом…

Сейчас, садясь на коня во дворе крепости, комит почему-то не чувствовал себя так уверенно. И кости ломит, будто опять простудился… Здесь, рядом с Гнилым морем, которое солдаты попросту называли Болотом дьявола, все время чего-нибудь ломит – то кости, то зубы, то старые раны…

* * *

Прав он или не прав?

Этот вопрос назойливо, как крики уличного торговца с похмелья, вертелся в голове ветерана, когда старшие офицеры выехали из ворот крепости и направились к ставке нового базилевса.

Быстрые болгарские конники скоро окружили цветастую кавалькаду ромеев – принарядились-то все. Болгары гарцевали вокруг, возбужденно переговаривались, насмешливо улюлюкали, но в целом вели себя достаточно мирно.

Максим Клемен делал вид, что не обращает на них внимания. Пусть скалятся, от него не убудет. Он ехал спокойно, сдерживая коня. Смотрел прямо перед собой, высоко вздернув тяжелый, с годами расплывшийся подбородок. Прямая посадка грузного тела, твердая складка губ, нос большой и острый, как клюв, коротко стриженные темные волосы присыпаны пеплом времени – всем своим видом командир Аркениоса демонстрировал невозмутимость ветерана, привыкшего вглядываться в колонны врагов с высоты оборонительных рубежей.

Офицеры, знавшие своего начальника, видели, что Живчик все-таки нервничает – слишком часто сжимались и разжимались на поводьях его сильные волосатые руки. Понятно, занервничаешь. Сделав шаг за ворота, Клемен стал в глазах нынешнего базилевса Тиберия предателем и отступником. Конечно, можно объяснить, что крепость оборонялась, что на переговоры с Ринометом пришлось пойти, когда поняли, что подкреплений не будет, а своими силами Аркениос долго не удержать. В случае поражения Риномета жизнь это, может быть, и спасет, но отставки ему точно не миновать…

Кости брошены, игра с судьбой началась!

Базилевс Юстиниан ждал офицеров крепости на холме, уставленном, как стол блюдами, множеством цветастых походных шатров, среди которых роились болгарские воины и солдаты базилевса. Сейчас все высыпали вперед, чтобы поглазеть на защитников крепости, но высокая фигура в пурпурной хламиде бросилась в глаза еще издали. Болгарского хана заметили только те, кто знал в лицо. Среди своих военачальников, блистающих оружием и доспехами с изобилием золота, принаряженных в дорогие меха, по здешнему климату вроде бы лишних, повелитель варваров не бросался в глаза. Грозный Тервел с виду совсем не был грозным, выглядел, скорее, как подросток, случайно затесавшийся в ряды гвардейского подразделения.

Обманчивое впечатление, знали ветераны границы, сами необузданные болгары повинуются своему хану, как дети строгому родителю. Вот, подумать, два правителя, а такие разные во всем – от внешности до характера…

Спешившись перед холмом, офицеры двинулись вверх плотной кучкой. Комит, упрямо наклонив голову и чуть слышно сопя, шел впереди. Этого у Живчика не отнять – никогда не прятался за спины солдат ни в атаке, ни в обороне.

Те из командиров, кто никогда не видел Юстиниана, вздрогнули от вида обезображенного лица, тем более бросающегося в глаза при красоте и стати последнего из Ираклидов.

Глядя на их приближение, базилевс молчал. Лицо нахмурено, челюсти плотно, до желваков сжаты, рваные обрезки ноздрей противно шевелятся.

Комит не дошел до базилевса нескольких шагов, опустился в солдатском приветствии на одно колено. Офицеры тут же склонились следом. Греческая сложность и пышность обращений к высшим уже начали входить в моду при дворе, но в армии еще придерживались простоты древних римлян.

Склонив голову в парадном шлеме, комит терпеливо ждал, пока высокородный изволит обратиться к нему.

– Комит крепости Максим Клемен. Так-так… – звучно, с чуть заметной неправильностью сказал Юстиниан.

– Да, базилевс!

– Максим Клемен, старый солдат, заслуженный командир, который ходил в походы еще с моим отцом…

– Да, базилевс! – с большей охотой откликнулся комит. – Прими мое почтение и преданность, автократор!

– Слава базилевсу! Слава! – подхватили турмархи и друнгарии. Но их выкрики быстро смолкли.

Юстиниан, не обратив внимания на восхваления, сорвался с места, тремя стремительными шагами приблизился к комиту, навис над ним. Ухватил за подбородок, вздернул вверх, пристально глянул в глаза военачальника.

– А почему же ты, старый солдат, заслуженный командир, два дня держал крепость закрытой перед своим базилевсом? Почему?! Почему ты, хорошо служа моему отцу, так плохо служил его сыну?! Почему?! – отрывисто бросал автократор прямо ему в лицо, сразу повысив голос до крика. – Почему ты, старый преданный воин, столько лет служил Богом проклятым Леонтию и Тиберию?! Отвечай, червь!

От его звенящего, отдающегося в ушах голоса, от яростных глаз правителя совсем близко комит Клемен растерялся. Забормотал, что молит о прощении всемилостивого базилевса, что не нарочно, без умысла, ошибался по старости лет, что он – простой солдат, он не все понимает в политике, его дело – гарнизонная жизнь, муштра новобранцев и набеги варваров…

Сам уже не понимал, что бормочет, да и не слышал толком себя. Тяжело говорить, оказывается, когда тебя схватили за челюсть. Пальцы у базилевса цепкие, холодные, массивные перстни больно впиваются в кожу… Про варваров – зря упомянул, запоздало сообразил комит. Разве не они сейчас его окружают?

– Где был твой меч, комит, где была твоя преданность?! Почему не пришел ко мне, почему не предложил их, когда мне, базилевсу, избраннику Бога, выкручивали руки палачи Леонтия?! Почему?!

Голос базилевса, распаляемого собственным гневом, стал еще громче и сильнее. Хотя куда громче, без того уши заложило…

«А почему только он?» – мелькнуло некстати у комита. Разве турмархи и друнгарии за его спиной толпой бегали к Юстиниану предлагать преданность и мечи? Разве сам патрикий Менандр Акоминат, стратиг фемы Фракия, поспешал со всех ног к базилевсу на помощь? Несправедливо, что автократор только его обвиняет!

– Дай мне твой меч, комит! – Сильные пальцы автократора исчезли наконец с его лица.

– Все, что прикажешь, базилевс… Что прикажешь…

Комиту хотелось сказать, что если нужно, если базилевсу угодно, он уйдет со службы, уйдет в монастырь, будет Бога молить о его вечном здравии и прощении своим прегрешениям… Он вернется на Крит… Точно – на родину! Там – зеленые горбатые горы и теплый песок лагун, там вечно сверкает в пене и брызгах теплого моря тело Грации Калены, девы его мечты…

– Меч, комит!

Он так и не смог ничего сказать, смешался и не успел. Выдернул меч из ножен, подал базилевсу на ладонях.

Юстиниан быстро схватил оружие за рукоять, со свистом рассек воздух где-то рядом, кивнул, одобряя. Скривил губы, прищурился, будто прицеливаясь.

Только сейчас, вскинув голову, увидев темный и страшный, совсем сумасшедший блеск в расширенных глазах автократора, Максим Клемен отчетливо и как-то очень неспешно подумал, что это не отставка, не монастырь, не усадьба землевладельца на жарком Крите… Это конец!

Господи, почему?! За что, Всемогущий?!

Нос у Юстиниана – как пятачок, точно… Как нарочно все складывается – его карьера началась у армян, и теперь Риномет, армянин по крови, ее заканчивает. То-то он никогда не любил уступчатые горы Армении и протяжные переливы их песен… Об этом он тоже успел подумать, хотя, сам понимал, думать нужно сейчас о другом…

А о чем?

Опять свистнул меч, и острое, быстрое, почему-то очень горячее жало вонзилось в шею, пошло сразу вверх и вниз, заполняя огнем все тело…

Солнце в небе расширилось, сверкнуло так же ярко и ослепляюще, как ягодицы несравненной Грации. Но не выдержало собственного накала, разбилось на бесконечность мелких, колючих стеклянных осколков, сразу заполнивших все вокруг…

Максим Клемен умер.

* * *

…Тело обрушилось на землю. Базилевс ловко, со сноровкой тренированного бойца, успел выдернуть меч.

– Вот так я поступаю с предателями и изменниками! – объявил он. – Пусть это будет урок для всех!

Автократор удовлетворенно глянул на меч со следами крови, качнул клинком. Перевел взгляд на остальных офицеров крепости. Те словно отпрянули, хотя вроде бы оставались на месте, склоненные на одно колено. Приказа встать, как положено после приветствия, Риномет все еще не давал.

– Ты! – Юстиниан вдруг ткнул мечом в сторону одного, высокого, плечистого и рыжеватого, со светлыми глазами навыкате, по виду – македонянина. – Как тебя зовут, офицер?

– Андроник Данимед, мой базилевс! Друнгарий четвертого друнга, второй турмы гарнизона Аркениоса! – отрапортовал тот, еще больше выкатывая глаза. – Я, базилевс… – Он запнулся и не закончил, снова опустил голову. Похоже, даже зажмурился в ужасе, заметили некоторые.

Юстиниан кивнул, глядя с высоты своего роста на открывшуюся из-под шлема мускулистую загорелую шею с чуть заметными завитками волос, совсем выгоревших от солнца.

Чужой страх всегда поднимал ему настроение.

– Встань, друнгарий Данимед! Назначаю тебя комитом крепости Аркениос! Веди своих офицеров, готовь автократору достойную встречу!

Сам друнгарий внезапно почувствовал, что сейчас обмочится на позор перед всеми. Или – уже…

Чем ответил Андроник Данимед базилевсу на новое, высокое назначение? Струей мочи, могучей, как у осла! Казармы вздрогнут от солдатского хохота, подумалось с отчаяньем. Тем не менее привычка к послушанию сработала, друнгарий вскочил, вытянулся в струну.

«Течет по ногам или не течет?»

– Слава великому базилевсу! – гаркнул он со всем пылом, пытаясь хоть этим отвлечь внимание автократора от своих ног. Вдруг течет?

– Слава! Слава во веки веков! – остальные офицеры поддержали его так же браво. Украдкой косились на нового командира. Мгновенная смерть Клемена и неожиданное возвышение молодого друнгария ошарашили всех. Никто не понял, за что автократор убил Клемена. «А сам-то базилевс понимает?» – спрашивали себя офицеры, пряча глаза. То, что комит не сдался сразу, – политика, ничего больше. Опытный командир Клемен просто готовил себе путь для отхода, если Тиберий Пуганый все-таки устоит. Любой так сделал бы на его месте…

Андроник оглянулся на них, нерешительно дрогнул губами, но слов команды не произнес. Не смог сразу начать приказывать тем, кому за долгую службу в крепости привык подчиняться.

– Веди, комит Данимед! – повторил базилевс и больше не обращал на него внимания. Отвернулся и направился к хану. По пути приостановился, оценивающе глянул на тело прежнего командира, словно мастер, любующийся своей работой.

Под шеей ветерана, почти перерубленной ударом меча, успела натечь темная лужа крови. Звонко и хлопотливо жужжали мухи, которых прямо на глазах становилось все больше.

– Он сам сказал, что уже слишком стар для службы. – Риномет весело оглянулся на хана. – Какой смысл кормить собаку, лишившуюся зубов? Так, хан и брат мой?

Вспомнил про меч в руке, посмотрел на него и небрежно швырнул рядом с трупом. Клинок глухо звякнул, ударившись об утоптанную землю. Многие почему-то проследили за ним глазами.

Хан помолчал, без выражения глядя на тело комита.

– Ты обещал сохранить ему жизнь, базилевс и брат, – сказал он.

– Разве? – удивился Юстиниан. – Ах да, действительно обещал… Значит, забыл! Я же не могу помнить всё… Увидев это сытое, жирное лицо, я вспомнил о годах изгнания и разгневался, хан и брат. Сильно разгневался. Меч помог мне излить этот гнев…

– Это был опытный командир. Он мог послужить тебе.

Базилевс раздраженно дернулся, но сдержался. Хмыкнул и легкомысленно махнул рукой:

– Пусть хана и брата не заботит малое. Найти нового командира никогда не составляет труда. Ты видел, хан, как это просто. Каждый подчиненный с готовностью занимает место высшего!

– Да, конечно. Я уверен – такая готовность есть у всех твоих подданных, базилевс.

Риномету показалось, что в голосе хана неуловимо мелькнула насмешка. Намекает, болгарское отродье?

Впрочем, может быть, показалось.

«При свете весеннего солнца кажется, что каменные горы умеют смеяться, но кто когда-нибудь слышал смех камня?» – успокоил себя Юстиниан высказыванием кого-то из древних, заученным еще в юности.

Бесстрастие царя диких часто бесило автократора в глубине души. А еще говорят, что он, базилевс, не умеет сдерживаться… Терпит же он повелителя варваров!

 

2

После падения неприступной твердыни – Аркениоса и смерти ветерана Максима Клемена (рассказывают, его за отступничество поразил громом небесным сам Всевышний, лишь только автократор глянул на него ясными, голубиной кротости очами!) болгарские тумены широкой лавой растеклись по ромейской Фракии и крымским землям. Ни конница варваров, ни пехотные колонны Юстиниана, постоянно увеличивающиеся за счет переметнувшихся войск, почти не встречали сопротивления. Архонты городов спешили выказать свое почтение истинному базилевсу, а крепости распахивали ворота задолго до того, как багрянорожденный осчастливит их своим приближением.

Войска по традиции приветствовали автократора стуком мечей о щиты, а командиры горели желанием немедленно вести своих воинов на столицу, где корчится в страхе и злобе это чудовище, узурпатор Тиберий III.

«Веди нас на штурм Константинополя, базилевс! Мы рады служить тебе, как служат верные псы хозяину!»

«Воистину говорят, если Господь хочет кого-нибудь наказать, то лишает разума. Чем иным объяснить, что они смогли семь лет терпеть тиранию в то время, как истинный правитель Ромеи, благословенный Юстиниан скитался в изгнании?! – удивлялись друг перед другом военачальники северных окраин. – Но Вседержитель милостив, открыл наконец глаза неразумным детям своим, наставил на истинный путь!»

Что еще они могли говорить, если многочисленные шпионы Риномета шныряли, казалось, впереди самих наступающих войск, украдкой записывая все новые имена недовольных.

Наказание у базилевса было только одно – смерть, зато в видах и способах казней новая власть проявляла нескучное разнообразие. Как-то сразу, из ниоткуда, появилось великое множество палачей, словно те прятались где-то поблизости, с нетерпением дожидаясь своего часа. От традиционных, принятых в империи казней – отсечения головы, разрывания на дыбе, удушения удавкой и сжигания на костре – эти псы Риномета скоро перешли к таким древним, забытым, казалось бы, как закапывание живыми в землю, сбрасывание со стен на воткнутые копья и завертывание в сырую кожу, сжимающуюся при высыхании. Эти, равно как другие, виды казней, не употребляемые со времен дикого язычества, позволяли расправляться не с единицами, а с десятками или даже сотнями одновременно.

Рассказывали, дальше всех пошел новоназначенный архонт города Кимиреи Максим Лагенц. Он, горя рвением службы, начал распинать подозреваемых в инакомыслии на крестах, устроив в пригороде Кимиреев подобие Аппиевой дороги Древнего Рима. Тут уж церковь возмутилась явным кощунством.

Приняв делегацию святых отцов и узнав суть их жалобы, базилевс Юстиниан изволил громогласно хохотать над усердием Лагенца, даже выразил шутливое недоумение: неужели служителям Господа не нравится такое изобилие новых мучеников?

Впрочем, жалобу принял, назвал архонта сыном козла и ослицы и приказал все кресты снести, оставив пока лишь один – для самого провинившегося архонта. Когда же один из посетителей, уважаемый настоятель монастыря Крещения Господня отец Прокопий мягко заметил, что даже одного человека негоже уподоблять Вседержителю Иисусу Христу, базилевс нахмурился и задумался.

– Думаете, уважаемые, Господь не сможет отличить паскудного Максима Лагенца от сына своего Иисуса? – спросил он так мягко и вкрадчиво, что святые отцы робко втянули шеи, недобро покосившись на неосторожного выскочку Прокопия. Но следующими словами Юстиниан явил им весь блеск своего государственного ума.

– У меня, законного автократора, только одно слово, и я, конечно же, отменить его не могу, – твердо заявил он. – Раз уже приказал – распять, значит, Максим Лагенц будет висеть на кресте! Зато, в отличие от Спасителя Нашего, – базилевс старательно, напоказ перекрестился, – пусть висит вверх ногами! Чтоб видел перед собой не небо Господне, а прямую дорогу в преисподнюю! Где ему самое место, должен отметить… Довольны ли вы подобным решением, святые старцы?

Хор голосов поспешно и дружно прогудел, что довольны, и даже более чем довольны – счастливы! Слава базилевсу Юстиниану II в мудрости его и всеведенье!..

Да, те, кто за десять лет под Леонтием и Тиберием подзабыл строгий нрав последнего из Ираклидов, имел полную возможность быстро все вспомнить, достаточно глянуть на изуродованные тела казненных. Их небрежно, вповалку кидали на городских площадях и подолгу запрещали хоронить. Тело да будет предано земле, как положено по христианским обычаям, но – не сразу. Для начала пусть послужит к вящей славе базилевса Юстиниана и смятению его врагов!

Как водится, под шум перемен и грохот копыт болгарской конницы соседи сводили счеты с соседями, должники – с кредиторами, молодые наследники расправлялись богатыми наследодателями, почему-то зажившимися на этом свете, хотя на том, как известно, лучше. А рабы доносили на хозяев вообще без выгоды для себя, из одной рабской злобы.

Страх растекался вокруг, как вино, вылитое на стол, становился плотным и осязаемым. Горожане и селяне еще осмеливались вполголоса, озираясь, поругивать болгар-союзников, которые все равно остаются варварами и мародерами, хоть и служат правому делу. Но, честно говоря, больше боялись ромейских солдат, дорвавшихся до добычи после прозябания в окраинных гарнизонах. Болгары, проходя, просто ограбят, в худшем случае – изнасилуют женщин. А эти еще и вырежут всех подряд, чтоб не осталось свидетелей их бесчинства.

Жизнь на севере империи, превосходящей по численности населения все государства Европы вместе взятые, практически замерла. Остановилась торговля, прекратили работу ремесленники, опустели рынки, заброшенные поля, виноградники и сады зарастали буйными сорняками. Любимым местом ночлега и в городе, и на сельских виллах стали погреба и подвалы с замаскированными входами.

Впрочем, понятно, так нужно для блага империи. Перемены проходят бескровно и благолепно лишь в Царствии Небесном, а на земле все, увы, не так совершенно. Благословен будь истинный автократор!

(Ох, сменили Тиберия Пуганого на Юстиниана Безумного, а зачем? Истинно говорят: когда из двух зол выбираешь меньшее, ошибаешься в любом случае… Может, Риномет все-таки сломит себе башку при штурме Константинополя, к которому, по слухам, уже стягиваются войска Тиберия?!)

А еще слышали, нет, уважаемые, от устья Днепра вдоль берегов Понта Евксинского идут на подмогу Юстиниану остроносые ладьи «людей с топорами». Этих варваров из страны льдов невиданной силы и неописуемой ярости он тоже привлек к борьбе за трон. Благословен будь автократор!

(Словно мало ему диких болгар… Господи Всемогущий, неужели Меченый Нос задумал погибель всему православному люду, нарочно набирая войско из самых лютых язычников? Ох, что-то будет, уважаемые… И конец света, о котором неоднократно предупреждали светлые умы церкви, похоже, не за горами! Грянет завтра! Самое далекое – послезавтра…)

 

3

– А не хочет ли уважаемый пентарх Агафий немного вина? – почтительно спросил Евдаксион Григорс.

Рыхлое, мятое жизнью лицо командира пятерки всадников Агафия Макасина так выразительно дрогнуло всеми своими мешками и вмятинами, что было видно – вина он хочет. Причем слово «немного» здесь настолько же неуместно, как горшок мочи рядом с бочонком выдержанного белого. Под налитыми кровью глазами ветерана отчетливые синяки, усы повисли понуро, а не торчат пиками по армейской моде. Видно, не преуспевая в карьере (в его годы – всего лишь пентарх), он без оглядки скрашивал жизнь теми доступными удовольствиями, какие наливаются в чару.

Впрочем, что еще делать солдату в перерыве между боями? Славная армия автократора отдыхает от походных трудов…

– Нет! Не надо вина, капитан! – сказал пентарх с гордым мужеством, достойным древних героев.

– Только пусть уважаемый пентарх Агафий не думает, что я хотел предложить ему местной кислятины, – продолжил Григорс, стараясь придать голосу еще больше почтительности. – Разве я осмелился бы предложить нашим защитникам, нашим освободителям от тирана Тиберия то пойло, что пьют рабы и отрепье?

– Да? А что тогда? – Ветеран, разумеется, заинтересовался. Хотя, похоже, пойло рабов и отрепья его никоим образом не смущало.

– Бочонок сладкого красного с виноградников жаркой Сикилии! Славненький такой, кругленький смоленый бочоночек… Сам по себе приплясывает от крепости у меня в погребе, так и ждет, чтоб его открыли… Да разве я пожалел бы? Для освободителей-то? – продолжал соблазнять Евдаксион, доходя голосом до полного медоточия.

Сам подумал – впору носом захлюпать от умиления.

А как иначе? Станешь почтительным, саламандрой в огне закрутишься, когда к тебе прямо домой заявляются пятеро вооруженных солдат! Спешиваются в мощеном дворе его дома, небрежно топчут копытами лошадей розовые кусты и спрашивают громогласно: ты, мол, будешь капитан Григорс, купец и владелец галеи «Божья милость»? Раз ты, тогда собирайся, поедешь с нами!

Зачем, почему? А это, купец, пусть тебе твоя совесть подскажет… Если, конечно, ты до сих пор не сбыл ее нечистому по оптовой цене со скидкой на неходовой товар… Ха-ха!.. Ладно, собираешься ты или нет?! Ну что еще? Да ничего не брать, налегке, говорят, и на тот свет способнее… Ты, купец, главное, голову не забудь. Чтоб было чего рубить в случае чего! Ха-ха-ха!..

Вот и поговори с такими весельчаками! От их шуточек, щедро приправленных вольной солдатской руганью, – мороз по коже и в животе нехорошее коловращение…

Как и все в городе, Григорс знал, что сейчас войска Риномета приостановили продвижение на юг. Был приказ перегруппироваться, подтянуть арьергардные отряды и пополнить запасы. Часть конных болгар ушла вперед, а основное войско расположилось лагерем на побережье, в двадцати римских милях от Томы.

Двадцать миль – сорок тысяч шагов, день пути пешему и полдня конному. Ох, близка напасть… Слава базилевсу Юстиниану!

Все в городе затаились со страху, ждали, что вот-вот варвары и солдаты растрясут Томы, как голодные церковные служки дикую грушу. Но – Бог миловал до сих пор. А завтра, прямо с утра, капитан Григорс собирался уйти на галее в море. Север империи охвачен войной, обычная торговля с южными фемами прекратилась, таможенники попрятались, как клопы от огня, и на товарах без пошлины можно сделать хороший барыш.

«И чего бы ему было сегодня с утра не уйти?» – сообразил он задним числом. Завтра, завтра… Фома Скилиц виноват, кто же еще! Уговорил, лысый черт, задержаться с отплытием, обещал к вечеру доставить на «Божью милость» тюки с выделанными кожами. Мол, какой смысл, уважаемый Евдаксион, гнать галею с полупустыми трюмами, когда цена на кожу в Опсинионе подскочила вдвое против обычной?

Теперь Григорс с досадой вспоминал, как засиделся вчера в таверне с Плешивым. Рассуждали, как жить при Юстиниане и в чем новый базилевс будет отличаться от старого. Наступит ли наконец порядок в православной империи или опять как всегда?

Нашел тоже с кем рассуждать… Найти умную мысль в речах Плешивого так же трудно, как паралитику поймать блоху.

Ведь чуть-чуть не успел ноги унести, вдвойне обидно…

Упоминание сладкого красного из Сикилии повергло Макасина в сосредоточенную задумчивость.

– Нет! – снова решил он. – Приказ был доставить срочно… – пентарх дернул головой, шумно сглатывая слюну.

Один из кавалеристов вдруг звонко закашлялся. В том смысле, что приказ – приказом, а глоток-другой доброго вина не помешал бы, сразу догадались все.

Командир сделал лицо еще строже и зыркнул на него так же мрачно, как праведник на Иуду Искариота.

Душа капитана окончательно провалилась в пятки. Значит, не получится подпоить солдат и осторожно вызнать, зачем он потребовался. А там, глядишь, и сбежать, улучив момент. Галея-то неподалеку, у пристани, в море его лишь ветер догонит.

– Впрочем… – мыслительный процесс пентарха все еще продолжался и дошел до такой степени напряжения, что кончики поникших усов зашевелились. – Дорога впереди дальняя, коней-то все равно надо напоить…

– Вином?! – охнул Григорс, поглупев от растерянности и страха.

Выразительный взгляд ветерана без слов ответил, что на это кони пусть даже не надеются…

* * *

Дорога до лагеря армии получилась веселой, хотя и долгой.

Кто сказал, что для всадника тут полдня пути? Кто сказал, тот пусть сам несется, как бешеная собака с выпученными глазами! А солдаты империи должны ехать твердо, основательно и степенно, чтоб всякий враг, любая штатская сволочь заранее слышала твердый шаг их коней и от ужаса прятала голову в жопе!

К уважаемому Евдаксиону, лучшему другу всех кавалеристов империи, понятие «штатская сволочь», естественно, не относится. Моряки, рассудить, те же солдаты…

С этим капитан был согласен. Вот по поводу твердой поступи – явное преувеличение. Лошади бравых кавалеристов шли как хотели, а хотели они каждый миг разное. Сам пентарх Макасин, наводя ужас на штатскую сволочь, периодически валился с коня, рассыпая оружие и снаряжение так же щедро, как сеятель сыплет зерно в весеннюю пашню. Это приводило в неизменный восторг не только солдат, но и самого командира. Он, обнаружив себя опять на земле, радостно объявлял, что даже белка, бывает, падает с дерева! А уж ему, старому солдату, ветерану многих кампаний против язычников, не зазорно прильнуть к земле израненным телом. А то и поспать немного, восстанавливая упадок сил, растраченных долгой и честной службой.

Пару раз пентарх действительно задремывал в мягкой дорожной пыли, и его из уважения к заслугам и званию не будили. С собой кавалеристы, от щедрот купца, тоже прихватили меха с вином, с ними несложно скоротать время. Да и куда торопиться? Время солдата принадлежит армии, значит, не грех отсыпать немного себе, к своей пользе и удовольствию.

Словом, дорога тянулась, и сопровождающие изрядно надоели Григорсу. А про белку он больше слышать не мог. Эта зараза, что падает с каждой ветки, похоже, будет ему сниться в кошмарах.

Компанию капитан поддерживал, обнимался с новыми задушевными друзьями от кавалерии, подтягивал бравые солдатские песни, вместе со всеми подсаживал в седло несгибаемого пентарха, норовившего тут же свалиться с другой стороны. Но все же Евдаксион старался так неистово не напиваться. Ему было о чем подумать…

Ареста он больше не боялся – доносом за инакомыслие или оговором здесь не пахло. Солдаты, как быстро выяснилось, никакого отношения к тайной службе не имели. Обычные армейцы из приграничного гарнизона на западе ромейской Фракии, стронутые с места войной за власть. Эти служат за деньги, подчиняются командирам и не слишком задумываются, за кого и с кем воевать. Сказано: за Юстиниана – пошли за него, а скажут: за Тиберия – пойдут за Тиберия. Монету-то платит командир турмы, а не базилевс, кто бы он ни был.

Кроме того, из невнятных речей солдат Григорс узнал, что за ним послали по личному приказанию Риномета. Что, зачем, воякам, конечно, не объясняли, их дело – выполнять, а не рассуждать. Но опасаться веселому и щедрому капитану нечего – это точно, уверяли его. В армии сейчас всякий знает: когда базилевс приказывает доставить к себе врагов – по-другому бывает… Ох, не дай тебе бог, уважаемый капитан, узнать, как это бывает…

Поразмыслив над ситуацией, Григорс успокоился. Теперь ему не терпелось закончить путь и предстать перед лицом автократора. В животе замирало уже не от страха, от предвкушения. А вдруг это тот самый случай, который Господь Всемилостивый посылает избранным, вознося их из низов к вершине?

Дождался фатума, прости Иисусе грехи наши тяжкие! Ведь было же тогда, осенью, на галее: «Я запомню тебя, капитан… Скоро я верну себе власть, и ты узнаешь благодарность базилевса ромеев…»

Сам Юстиниан сказал, базилевс!

От предвкушения будущего возвышения Евдаксион даже начал понукать своего коня и по-другому, со строгими интонациями, поторапливать солдат. Впрочем, его нарастающего величия, подогретого шумом вина в голове, никто не заметил. Им хоть дубьем по голове – только наливай!

Солдатня, каракатицу в их бездонные глотки, вечно сухие, как пески Египта…

Словом, как ни торопился Григорс, а ночевать пришлось в тисовой роще. Развели костер, допили вино и долго рассуждали о странном свойстве имперских дорог, способных растягиваться непонятным образом. Не иначе сатана с присными мутят воду, отводят глаза православным. А что же еще?

С утра кавалеристы были мрачны и неразговорчивы. Сам Агафий Макасин помылся в ручье, почистился и подкрутил усы. Цыкнул на подчиненных, чтоб тоже привели себя в порядок, подтянули доспехи и сбрую, дышали перегарищем через раз и – не приведи святые угодники! – не в сторону начальства. Протрезвевший ветеран на глазах стал другим человеком. Строго насупился, замкнулся в себе и по большей части молчал. Лишь изредка открывал рот, чтобы пролаять короткую резкую команду.

Так что в проход между защитными рогатками лагеря въехали совсем чинно – образцовые служаки, утомленные спешностью поручения до налитых кровью глаз, и доставленный ими штатский. Кто такой – дьявол его разберет, наше дело – доставить…

Лагерь оказался огромным, ряды палаток тянулись, кажется, без конца. Как пчелы вокруг своих ульев, роились у палаток солдаты. Впрочем, шума было немного, обычное жужжание множества голосов, выкрики команд и бряцанье оружия. Армейский порядок.

«Силища у Риномета… Тут, пожалуй, как в море, по звездам только и ориентироваться», – мелькнуло у капитана. Мрачность сопровождающих передалась и ему, он снова трусил. С досадой поглядывал влево, где между рядами бесконечных палаток проглядывала синева моря. Может, зря не ушел, пока солдаты спали, опившись…

До палатки самого базилевса солдаты Евдаксиона не довели, их остановил высокий друнгарий. Его золоченый начищенный шлем с тремя разноцветными перьями отражал солнце так ярко, что смотреть больно. Офицер долго что-то выспрашивал у Макасина. Негромко, слов капитан не слышал, но явно рассерженно. Тот, вытянувшись в струну перед старшим, глупо таращился, почти ничего не отвечая. Видимо, как сам говорил, старался дышать через раз, отчего лицо угрожающе налилось краснотой.

«Не задохнулся бы от усердия в службе!»

Наконец друнгарий махнул рукой, кавалеристы отсалютовали и с явной охотой убрались прочь.

На Григорса, лучшего друга всей кавалерии, никто из них даже не глянул. «Плохой признак!» – болезненно сжалось внутри…

* * *

Когда огромные, как глыбы, телохранители втолкнули капитана в шатер базилевса, Евдаксион сделал три шага и остановился. Подумал: три шага – и то, наверное, много. Нахальство это – так расхаживать в покоях багрянорожденного… Хотел упасть на колени, дрогнули уже ноги, начали подгибаться, но перед ним был лишь деревянный столб, поддерживающий свод.

«Начнешь столбу кланяться – заподозрят в язычестве! Каракатицу в глотку – а можно ли вообще ходить по шатру базилевса?»

На столбе, на вбитом крюке, висел меч в узорчатых ножнах, с рукоятью в виде львиной лапы. «Золота на рукояти не меньше чем железа будет!» – невольно восхитился Григорс. Под мечом прислонен к столбу небольшой продолговатый щит с двухглавым орлом, гербом империи, тоже выгравированным золотом по пурпурному полю. Такой щит может носить лишь базилевс…

Больше капитан ничего не увидел, после яркого солнца глаза с трудом привыкали к полумраку шатра. Может, здесь нет никого?

– Капитан Евдаксион Григорс… – сказал щит. Или – меч?

«Господи, сила крестная!»

Евдаксион все-таки бухнулся на колени. «Хоть щиту, да поклонимся! – мелькнуло отчаянное. – Или – мечу… Обоим, подавиться мне якорем до самой печенки!»

– Встань, капитан!

Он осторожно поднялся. Только теперь за столбом, за щитом с мечом, Евдаксион увидел базилевса Юстиниана. Тот сидел в кресле резного дерева, опустив локти на подлокотники и подперев голову ладонью.

– А ты не слишком торопился на мой зов, Евдаксион Григорс…

– Базилевс!

– Солдаты должны были доставить тебя вчера. За опоздание они будут наказаны! – жестче и громче сказал базилевс. – А может, не они виноваты? Может, это ты, капитан, прятался от своего автократора? Отвечай!

– Базилевс… Я… Ка… – капитан содрогнулся, смешался и не закончил.

Глаза наконец привыкли к полумраку, и он отчетливо видел автократора. Оказывается, забыл уже, как жутко выглядит его лицо. Теперь вспомнил.

– Яка? – насмешливо скривил губы правитель.

Впрочем, он понял трепет моряка и мысленно одобрил его. Базилевс любил, когда его боялись.

«Страх – это как почтение, только лучше, – часто повторял Юстиниан своему доверенному слуге Миаку, когда приходил в разговорчивое настроение. – Сам подумай, Миак, почтение эфирно, как сущность ангела, и изменчиво, словно направление ветра, страх же прост и надежен, как кандалы…»

– Каж… Каждый день молил Господа Всемогущего о твоей победе! – удалось Григорсу с третьей попытки.

– Хорошо… Он услышал твои молитвы, – базилевс насмешливо скривил губы (и обрезанный кончик носа!). – Во время моих испытаний я оценил твою преданность, капитан. Преданность многое извиняет, помни это!

Сам Григорс особой преданности за собой не помнил. Вот сто солиди – было дело, горшок с золотыми надежно закопан в дальнем погребе его дома. Но базилевсу виднее, конечно. Он, высокорожденный, и в землю вглубь видит, и с небом разговаривает почти на равных!..

А если уж совсем откровенно, такие неистовые натуры, как Риномет, часто принимают желаемое за действительное, скользнула в глубине души хитрая мыслишка.

Юстиниан резко поднялся, шагнул к нему. Сдернул со столба ножны с мечом, обнажил клинок. Тусклая, с вязью гравировки сталь даже с виду отточена как бритва…

От нахлынувшего ужаса Григорс смог лишь прижмуриться. Кто не слышал о собственноручных расправах Юстиниана неугодными? На колени бы упасть, слезно молить о пощаде – да ноги не слушаются! Будто весь заледенел разом – не ноги, деревянные чурки…

– Капитан Евдаксион Григорс! – звучно объявил базилевс. – Назначаю тебя, капитан, стратигом моего флота! Будь храбр, отважен, будь предан мне так же, как был раньше!

«Господи Всемогущий!»

Григорс почувствовал, как в животе лопнула тугая струна. Или кишки оборвались от волнения?

– Целуй меч и клянись мне в верности, стратиг флота!

– Базилевс!..

Тепло снова хлынуло в руки и ноги. И запахи будто стали острее, и звуки громче, и краски ярче. Пережитый ужас еще подрагивал ягнячьим хвостом где-то в глубине души, но и другое чувство появилось и крепло.

Он – стратиг флота! Он, Евдаксион Григорс, сын шлюхи и плотника, в одночасье, из ничего стал одним из высших чинов империи! Ну, теперь они все получат…

Кто получит, за что, об этом Григорс сейчас не задумывался, просто закурилось в голове сладостное как фимиам – ну, теперь все…

– Слава базилевсу Юстиниану!

Евдаксион все-таки рухнул на колени, исступленно целовал холодное железо клинка, восторженно, нарочито громко причмокивал. Даже порезался вроде бы от усердия, на губах точно появились солено-теплые капли. Впрочем, не время об этом… Заботиться о сохранности шкуры, когда судьба осыпает милостями… Да он хоть весь изрежется, хоть землю будет есть, пыль лизать под ногами великого Юстиниана, величайшего из базилевсов!..

– Базилевс, разреши доложить тебе?!

– Ну? Что еще?

Григорс не сразу понял, что недоцелованный меч исчез от его лица, а сам Юстиниан уже разговаривает с кем-то из своих офицеров.

– Варвары, базилевс! Варвары из страны льдов неподалеку! Двенадцать ладей «людей с топорами» подходят на веслах к нашему берегу!

– Воины с севера? Хорошо! Я жду их! – оживился Риномет. С обычной стремительностью шагнул к выходу из шатра. Вспомнил про Григорса, приостановился и приказал: – Следуй за мной, стратиг флота! Сейчас я покажу тебе морских воинов, равных которым не много найдется под божьим солнцем…

 

4

Дорога до побережья ромеев оказалась не такой уж и долгой. Вниз по течению корабли шли ходко, часто даже без весел, под одним парусом.

Неподалеку от устья Днепра, или, как его называли ромеи – Борисфена, видели войско. Множество конников скакали по выжженной солнцем степи, тучами поднимая пыль. Дружина насторожилась, взялась за оружие. Но конники не приближались даже на полет стрелы. Боевая ярость воинов севера известна и в этих краях, а число кораблей говорит о том, что этих бешеных слишком уж много.

Всадники долго смотрели издали, потом совсем ушли.

В остальном шли спокойно. День за днем, как всегда в походах.

Для Зары, конечно, все это было в новинку, первое время смотрела во все глаза. Удивлялась и виду берегов, тянущихся за бортом как бесконечная лента, и простому, походному быту дружинников. Впрочем, быт лесных родичей тоже не слишком сложен, девушка привыкла и освоилась быстро. Даже начала кое-что понимать на языке фиордов, часто спрашивая у Любени, что означает то или иное слово.

Прошел лишь десяток дней, а она уже осмелела настолько, что начала выспрашивать у Хальфура Пегого, стрелка, когда-то соперничавшего с самим Фроди Глазастым, секреты обращения с боевым луком. И старый Хальфур, обычно хмурый и замкнутый как сундук скряги, постепенно оттаял от ее звонкого голоска и блеска глаз. Начал показывать и рассказывать, ухмыляясь в бороду. Распалившись, взял свой прославленный лук, укрепленный роговыми пластинами, заставил упражняться со стрелами без наконечников.

Заре – только давай…

Потом Хальфур, почесывая пегую бороду из рыжих, черных и седых прядей, сказал Сьевнару, что глаз у его сестренки, как у настоящего лучника, даже жалко, что не родилась мужчиной. «Вот ты, Складный, хоть и искусный мечник, ничего не могу сказать против, а тетиву дергаешь, как кобылу тянешь за хвост. Видит Один, только и научился, что не промахнуться стрелой в соломенное чучело на пятидесяти шагах. Она же стреляет, как руками кладет – легко, мягко, лишь тетиву отпускает, а уже знает, куда попадет. Чуешь разницу?.. Нет, Сьевнар, уж кого-кого учить лучному бою, так это ее, клянусь зоркостью Мунина, любимого ворона Одина-Все-Отца».

«Ай да Зара, даже Пегого растормошила!»

Окончательно расчувствовавшись, Хальфур-лучник подарил девушке кинжал – длинный и крепкий, как небольшой меч, добротная работа знаменитых кузнецов-франков из Бордо. Пробормотал не слишком внятно, сам, видимо, смущаясь: «Возьми, малая, пригодится, сталь хорошая… Если бы девы-норны, отмеряющие судьбу, так рано не оборвали нить жизни моей дочки Гондры, она выросла бы такой же отважной, я знаю…»

Девушка, наверное, не очень поняла его. А Любеня помнил – вся семья Пегого сгорела в собственном доме во время войны их ярла с кем-то из диких ярлов-норвегов. Именно после этого искусный лучник стал братом Миствельда.

Зара с гордостью прицепила к поясу кинжал-подарок, как воины напоказ носят меч, добытый в бою. Небольшой, не тяжелый клинок – как раз по ее руке.

«Дева-воительница!» – часто повторял себе Любеня, наблюдая за ней. Пробовал представить на ее месте Алексу – здесь, на боевом корабле, среди воинов… Нет, трудно представить… Зара же стала своей словно без усилий. Скоро многие воины братства кивали ей, как равной, заговаривали с ней, стараясь помедленнее произносить слова, чтоб поняла. Что ж, сестра Сьевнара Складного, брата острова, известного скальда и мастера меча, считай – всему братству сестра. И ведь такая же отчаянная, как брат Сьевнар…

Северяне не имели таких предубеждений против женщины на корабле, какие, Любеня знал, есть у южных народов. И то сказать – кто не слышал сказаний о женах и дочерях ярлов и знатных воинов, что сами водили на бой корабли и дружины? А вспомнить жен богов-асов, разве они не владеют оружием наравне с мужьями, разве они не сражались против великанов Утгарда?

Но – молодец девчонка…

Миновав устье реки, дружина двинулась вдоль побережья Крыма, по-ромейски – Тавриды. Берега теплого моря были населены густо – часто мелькали городки, деревни, поселки рыбаков, с натянутыми для просушки сетями. Красивые дома желтого и белого камня, крытые красно-коричневой черепицей из обожженной глины, синее море, голубое небо, зеленые мохнатые горы, тесным стадом стекающие к берегам…

Таврида Ромейская! Богатый край, благодатный, что говорить…

При приближении кораблей с полосатыми, бело-красными парусами и рядами круглых щитов, выставленных вдоль бортов, городки и поселки пустели – как ветром их выдувало. «Люди с топорами» идут к базилевсу Юстиниану, уже знали на берегу.

«Хоронись, православные, от новой погибели на наши головы!»

* * *

Базилевс Юстиниан встретил дружину Миствельда радушно. С удовольствием разглядывал черные остроносые корабли, хищные и узкие, как летящие стрелы, пристально смотрел в лица воинов, обветренные, загорелые, но все равно светлее, чем у греков.

Гуннар, который немного говорил по-гречески, приветствовал правителя от лица всей дружины. Воины братства, подтверждая его слова, ударили по щитам мечами и топорами. Базилевс удовлетворенно кивал.

Дружинники тоже разглядывали его без стеснения, переговариваясь в полный голос. Не как греки, что в присутствии правителя привыкли пригибать головы и понижать тон. Безносому, похоже, и это понравилось в северянах.

Все войско греков высыпало на берег смотреть на пришельцев из страны льдов. Ромеи все-таки мелковатый народ, отметил Любеня, по сравнению с ними северяне казались и ростом выше, и плечами шире. Почему-то особое удивление у греков вызывали боевые топоры, которыми многие дружинники сражались вместо мечей.

Здесь же, прямо на берегу, базилевс попросил конунга Гуннара показать, как воины севера сражаются на топорах.

– Покажем, Сьевнар? – оглянулся Косильщик к поличу.

– Можно…

Взяли топоры со щитами, вышли в круг. Как когда-то на острове Миствельд, где Косильщик до седьмого пота гонял юного скальда, беглеца из Ранг-фиорда. Сколько лет прошло? Вдуматься, не так уж и много. А вроде – целая жизнь…

Ромеи удивляются топорам… Что же удивительного? Ну, удар у топора сильнее, тяжелее падает, легче рубит доспехи, руки крепче нужны, двигаешься в схватке чуть по-другому. Но, в общем-то, все то же самое – атака, уход, уклон. «В бою думать и смотреть некогда – чувствовать нужно!» – учил его когда-то Косильщик.

Изобразить яростную, безжалостную схватку, на самом деле безопасную для обоих соперников, – это тоже искусство. Опытный взгляд, пожалуй, мог бы заметить, что воины не сражаются, а играют. Топоры сильно бухали о щиты, но ведь о щиты же, не куда-нибудь еще. Стремительные, неуловимые удары шли вроде бы в цель, но все-таки чуть-чуть мимо. Оба бойца хорошо видели, куда они бьют, и делали так, чтобы противник это тоже видел. Но скорость движений, которой отличались Косильщик и его бывший ученик – Сьевнар Складный, не давала зрителям понять этого.

Сам базилевс и окружающие его ромеи, увлекшись зрелищем, начали подбадривать бойцов криками. Воины дружины, лучше понимая, что происходит, хрипло смеялись и во весь голос славили богов-ассов.

Настоящий бой… Куда красивее, чем настоящий… Тела втянулись как в пляску в особый боевой ритм, а стук и лязг топоров были мелодией.

Потом щиты были отброшены, противники остались с одними секирами в руках. Схватка пошла еще быстрее, теперь защита бойцов – только скорость.

– Слушай, мне уже надоело, жарко все-таки! – быстро шепнул Любеня старшему брату, когда они сошлись почти вплотную, ударившись древками.

– Можешь падать, Сьевнар, – так же неслышно ответил Гуннар, когда снова сошлись.

– А почему я?

– Я же конунг! Политика, брат…

Он отпрянул в сторону, чуть присел и нанес длинный, загребающий удар снизу. Любеня, перепрыгивая его топор, сделал вид, что запнулся, перевернулся через голову, покатился. Гуннар кинулся на него.

– Руби его! Руби до конца! – в азарте выкрикнул Юстиниан.

Топор Гуннара обрушился. Прямо на голову лежащего, на миг показалось всем. Но – почти на голову! Топор воткнулся в прибрежную гальку в пальце от уха полича.

Косильщик подал руку младшему брату, помогая подняться. Обернулся к правителю, прищурил светлые, шальные глаза, виновато развел руками:

– Я промахнулся, базилевс. Извини меня…

Юстиниан молчал. Придворные и командиры тоже замерли за спиной, ожидая.

Автократор помолчал еще, воткнувшись темными, непроницаемыми глазами в главаря варваров. И вдруг хохотнул:

– Хорошо, конунг, ты развеселил меня… А я слышал, что воины севера всегда рады умереть в бою.

– Это так, базилевс, – Косильщик спокойно выдержал его взгляд. – Смерть в бою – удел доблести. Но даже воины севера не делают из смерти забаву.

Свита тоже, как по сигналу, оживилась и заговорила. Наперебой, громко, чтоб долетело до ушей базилевса, восхищались силой и быстротой северян и невиданными приемами боя.

– Хорошо, конунг, – повторил Риномет. – Я доволен! Сегодня в моем походном шатре будет накрыт стол для командиров дружины севера. Остальные воины получат мяса, хлеба и вина вволю. Пусть празднуют!

Он повернулся и пошел прочь. Свита предупредительно расступилась и снова сомкнулась за его спиной.

– Ну и как тебе показался правитель ромеев? – спросил Любеня старшего брата чуть погодя.

– Доволен. Как ребенок, который получил новую куклу.

– Только сдается мне, этот ребенок любит ломать свои куклы.

Косильщик задумчиво усмехнулся, почесывая большим пальцем щеку…

 

5

– Стратиг Григорс!

– Я здесь, базилевс!

– Слушай меня, стратиг. Ты – мореход, торговец, знаешь многие языки. Понимаешь ли ты язык северных варваров?

– Немного, базилевс.

Григорс запнулся, но все-таки побоялся уточнить, что это его «немного» очень близко примыкает к словам «почти ничего». А вдруг автократор решит, что стратиг флота из него никуда не годный? Без того в его должности нет пока смысла, кроме почета, кораблей-то у автократора почти нет. Вроде бы четыре драмона уже идут к Юстиниану от берегов Опсиниона, еще одна эскадра, из пяти кораблей, колеблется, но почти согласна поднять штандарт Ираклидов. Но поднимут ли… А большинство флота империи вообще в Средиземном море, собраны как кулак, нависший над землями арабов-мусульман. По слухам, флотские не собираются выступать на стороне ни одного из базилевсов, а просто выжидают, кто возьмет верх.

Словом, если стратиг Григорс может быть полезен правителю, значит, он расшибется как лбом о камень, но будет полезен! За спиной и так шепчутся злые языки – стратиг флота без кораблей, флотоводец из грязной портовой лужи…

– Ты – мореход, и северные воины – мореходы, – продолжил Юстиниан. – Я думаю, ты найдешь, о чем говорить с ними, стратиг. Мой тебе приказ – сблизься с ними. Пей с ними вино, это их вонючее пиво… Да хоть бычью мочу с ними пей! И докладывай мне об их мыслях и настроении, ты понял меня?

– Понял, автократор… – подтвердил Григорс. По привычке чуть не добавил: чтоб мне срать морскими ежами, но вовремя спохватился. Так ляпнешь, разгневаешь ненароком, потом придется и чем похуже… срать!

– Разреши спросить тебя, базилевс…

– Разрешаю.

– Я, конечно, все выполню, что ты приказал… Буду пить мочу и спать с ними в грязных лужах, раз это нужно… Но почему бы не подкупить кого-нибудь из северян? Золото способно на многое, трудно представить, на что оно не способно… Есть же среди солдат такие, которые регулярно докладывают о других тайной службе. Почему такое не может быть среди варваров?

– Ты правильно рассуждаешь, стратиг. Я доволен! – Базилевс милостиво, но больно хлопнул его по плечу костистой рукой. – Найди такого человека среди северян. Сделай это!

– Слава великому базилевсу! – отозвался стратиг.

Стратиг Григорс… Звучит торжественно, как гимн Вседержителю!

Евдаксион до сих пор привыкал к собственному возвышению, еще не мог выбрать нужный тон в общении с нижестоящими, балансируя от слишком фамильярного до надменного. Но страх уже появился. Липкий, холодный страх потерять все, от которого вскрикиваешь ночами…

Успокаивало одно: судьба… нет, конечно же, Господь Всемогущий знает, кто достоин взлета и почестей, даже если сам человек еще не знает этого про себя.

А он, Евдаксион Григорс, догадывался, между прочим! Шевелилось в глубине души смутное, подспудное чувство, что остальные люди перед ним, глыбой ума и достоинств, как суетливые муравьи перед гранитным утесом.

Эх, людишки, людишки…

 

6

Море набегало на берег, монотонно шуршало волнами, без конца облизывало кромку гальки, как собака, что никак не расстанется с дочиста обглоданной костью. Стемнело, но ночь все равно не освежала. Тепло, даже жарко. Любеня, пошатываясь, зашел по колено в воду, долго плескал в лицо, разгоряченное выпитым. Набегавшие волны тут же начали с ним заигрывать, тянули из-под подошв мелкие камешки, насмешливо плевались пеной.

Он подумал: надо бы сказать что-то доброе божеству здешнего моря, Понта Евксинского, по-ромейски. Только ничего в голову не приходило, кроме обычного – спасибо тебе. А кому? Северными морями правит подводный великан Эгир, что варит в огромном котле крепкие бури, в полноводных реках его родных земель хозяйничает Водяной Дед, своенравный и непредсказуемый. А здесь кто хозяин?

Кто-то другой, наверное. Как все здесь, в южных краях, другое. Ночь – темнее, вода – теплее, краски – ярче, а небо – выше. Пришло вдруг в голову: здешний бог без того один, а еще и забрался так высоко, что людские просьбы и жалобы наверняка не слышно. Надо полагать, поэтому ромеи и строят ему такие высокие и красивые храмы. Хоть так привлечь внимание божества. Докричаться…

Чудно, конечно! Будто на золоченые купола их православный бог охотнее и чаще обращает внимание, чем на черепичные крыши. А разве это по-божески – судить по богатству, не заглядывая в суть? Что-то напутали ромеи со своим богом, неторопливо думал Любеня. И сам он, рассуждая об этом, тоже запутался…

Отплевываясь от воды, соленой до горечи, он вышел на берег. Попробовал сесть на валун, но промахнулся неожиданно, тяжело шмякнулся задом на хрустящую гальку. Галька теплая, нагрелась за день.

Лицо высохло почти сразу, будто и не умывался. Нет прохлады в этом пахучем, сладком как брага воздухе.

– Брат Сьевнар, где ты там? – послышался голос Косильщика.

– Здесь. Сижу.

– Сидишь? Надо же… Я думал, это называется лежать.

Любеня вместо ответа звучно икнул.

– Вот видишь, правду говорю, – сказал, приближаясь, Гуннар. Он тоже шел не тверже, чем челнок на боковой волне. – Макнуться, что ли, чтоб в голове не шумело…

– Не поможет, я пробовал. Вода как парное молоко.

– Да, теплое море…

Любеня опять икнул. Вспоминает кто-то? Мать… Или – Алекса… Ждет…

– Пусть мне никогда не взяться за рукоять меча, это сладкое вино ромеев не слабее самого крепкого пива, хотя по вкусу не скажешь, – Косильщик шумно опустился рядом с ним. Глянул искоса, шутливо толкнул в плечо: – А ты что тоскуешь на берегу, распугивая икотой рыб? Перепил, поди?

– Провалиться мне в пасть великанши Хель – перепил и сам не заметил!

– Вот и я о том же – хорошее вино… Многих доблестных братьев сегодня придется оттаскивать от стола за ноги…

Любеня усмехнулся. Дружинники не привыкли стесняться где бы то ни было, они и за столом у ксаря ромеев пили и ели, как во время обычного пира в Миствельде. Жаркое, дичь и разные хитрые ромейские кушанья словно в колодец кидали, а вино лилось водопадом. Греческие военачальники от изумления на такую прожорливость выкатывали глаза.

Пусть знают.

– Базилевс говорил со мной, – вдруг сказал Косильщик уже другим голосом, собранным и почти трезвым.

Полич тоже внутренне подобрался, с силой сжал ладонью лицо, прогоняя плавающий в голове шум.

– О чем?

– О чем… Так сразу и не расскажешь… Говорил о том, что его подданные тупы и невежественны и, хуже того, лживы и лицемерны. Что полководцы продажны, солдаты не думают ни о чем, кроме вина и девок, чины гражданской администрации воруют все, до чего могут дотянуться, а простонародье готово жрать собственные испражнения, лишь бы не платить налоги…

– Вижу, базилевс знает и любит свой народ.

– Похоже на то, клянусь мечом Тюра-искусника… Как и народ его, видимо… Еще базилевс говорил, что не верит никому, что окружен предателями со всех сторон, а болгары-союзники заинтересованы лишь в наживе. Что, ложась спать, не знает, проснется ли следующим утром… Не поверишь, брат, признавался в собственных страхах, словно он не хозяин на своих землях, не мужчина и воин, а малец, впервые прицепивший на пояс деревянный меч.

– Почему тебе?

– Вот и я об этом! Базилевс говорил: дружина фиордов должна стать его гвардией, стеной щитов и мечей вокруг его священной особы. Говорил, что надеется на нас, потому что знает – воины севера верны своим клятвам… Долго выспрашивал меня, действительно ли верны.

– А ты?

– Я подтвердил.

– А он?

– Снова начал выспрашивать. Я сделал вид, что обижаюсь, мол, такие вопросы – как недоверие. У воина братства только одно слово, если он дал его, назад уже не берет. Это ему понравилось.

– Не слишком ли много он говорил? – Полич опять помял немеющее от выпитого лицо. – Знаешь, что я думаю, брат?

– Сдается мне, ты сейчас расскажешь об этом.

– Думаю, плохо ему живется. Путано все у ромеев… Оставив простоту честности ради своей политики, они сами увязли в ней, как мухи в паутине.

– Ты у нас известный мыслитель, скальд Сьевнар, – добродушно усмехнулся Гуннар.

Ответить Любеня не успел. Шаги по хрустящей гальке послышались совсем рядом. Они оглянулись. Невысокий, плотный грек, разряженный в яркое как птица-пава, подходил к ним, улыбаясь и кивая еще издали.

Да, вспомнил Любеня, кто-то называл его. Стратиг флота Евдаксион Григорс. Стратиг без флота, так, кажется, ему говорили… Стратиг есть, а флота нет…

– Доблестные воины севера отдыхают? – спросил стратиг.

Косильщик перевел поличу вопрос. Хотя, видят боги, большой необходимости в этом не было. Пустой вопрос вполне мог обойтись без пустого ответа.

Откуда Гуннар знал греческий? Хитро блестя глазами, он объяснил как-то, что обязан этим долгому и тесному общению с одной невольницей из Ромеи. Девка была настолько глупа, что не могла запомнить даже несколько простых слов на языке фиордов. Зато другие ее достоинства настолько выпуклы, усмехался Косильщик, что поневоле начинаешь брать на язык ее речь.

Сомнительное объяснение. Косильщик, по своей давней привычке напускать туман в ясный полдень, наверняка что-то недоговаривал. Выспрашивать дальше Любеня не стал, Гуннар – такой, если спрашивать, никогда не ответит прямо. Сам потом разболтает под настроение, ему ли не знать характер старшего брата. Но, в общем, ничего необычного в этом не было. Не только Косильщик, еще пара десятков воинов острова вполне могли объясняться с ромеями. Понимать разные языки вообще в обычае у странников по дорогам Мидгарда. В фиордах знания считаются достоинством воина.

Стратиг без флота явно был расположен поговорить с воинами. Вдруг вспомнил их поединок на берегу и начал обстоятельно хвалить бойцов за силу, ловкость и скорость во владении этим неуклюжим с виду оружием – топором.

Гуннар сам незаметно поморщился, когда переводил его речь другу. Даже лесть должна иметь меру, иначе в нее перестаешь верить.

– Ты лучше спроси его… – замялся полич.

– Что, брат?

– Спроси, может, он слышал что-нибудь о торговце невольниками по имени Фока Скилиц? Или, может, сталкивался с ним когда? Хотя бы пусть подскажет, у кого спросить.

Услышав имя, грек оживился еще больше. Фоку Скилица по прозванию Плешивый он знает, как не знать. Мерзкий человечишко, прости господи… А зачем ва… воинам понадобился Скилиц? Впрочем, это, конечно, не его дело, ему, стратигу флота, нет дела до какого-то там торговца рабами – пусть даже воины поджарят его без масла. Просто, желая дружбы с такими доблестными солдатами фиордов, он рад им сообщить, что дом Скилица неподалеку отсюда, в городке Тома, что всего в двадцати милях пути. Если воины хотят, он может даже объяснить, как быстрее найти дом Плешивого в Томе.

Воины хотели.

* * *

«В самом деле, зачем варварам понадобился Скилиц?» – думал Григорс, объясняя дорогу. Впрочем, пес с ним! Пусть хоть в самом деле съедят Плешивого! Даже лучше. Стратигу флота не по чину иметь друзей такого низкого звания… Главное, он, Григорс, начал выполнять поручение божественного базилевса, и похоже, успешно. И ведь как ловко все завернулось его усилиями! Этот, что пониже, что проиграл схватку на топорах высокому беловолосому конунгу, наверняка чувствует себя обиженным поражением. У северян-язычников, слышал он, самолюбие и гордость превыше всего. А значит, за уязвленное самолюбие можно взять его, пообещать золото и возвышение над белоголовым и сделать шпионом великого базилевса. И вопрос о Скилице подвернулся очень кстати, теперь этот широкоплечий воин с юным лицом обязан ему. В нужное время можно напомнить…

Флотоводец в грязной портовой луже, говорите? Ну, это мы еще посмотрим, уважаемые патрикии! Вам хорошо быть надменными, как голуби, гадящие на купола Святой Софии Константинопольской. Хорошо идти по жизни, если ты родился в семье, где родословные списки тянутся еще из римских времен, а земли, рабов и золото считают специально нанятые писцы. Вот вы попробуйте пробиться к вершинам власти из портовой блевотины!

О том, какую роль сыграл в его жизни случай, Евдаксион начал быстро и искренне забывать. Теперь, почти не кривя душой, Григорс считал, что обязан своему возвышению собственным неоспоримым достоинствам.

 

1

Любеня, окончательно протрезвев от известия, рвался отправиться в Тому прямо этим же вечером. Недалеко же! Пройдя половину мира, было странно тянуть, когда до цели осталось полдня пути. Но Зара, решительно вздернув нос, заявила, что одного его не отпустит. Мало ли что. Или воин возьмется отрицать, что ее лук пригодился при схватке с россами?

Он улыбнулся ее горячности и насупленному лицу. Пришлось брать с собой, куда ее денешь.

Тот же довод – мало ли что – пришел в голову Косильщику. Мол, ты, Сьевнар, еще не знаешь, как горячо любят нас в здешних краях после набега двухлетней давности. В точности как медведь любит рогатину, засаженную ему в брюхо. Вдруг кому-нибудь придет в голову, что одинокий воин на пустынной дороге – долгожданный случай отомстить за былые обиды. Так что я, пожалуй, отправлюсь с тобой, разомну дорогой старые кости. Да и силача Ингвара стоит прихватить с собой – в компании двух мечей тяжелая секира тоже не будет лишней.

Любеня с ухмылкой заметил, что брат Косильщик, конунг, уже начал думать, как знатный ярл, который и до ветра выходит в сопровождении дружины. Брат, нимало не смутившись, ответил, что он хотя бы думает. А вот на каком языке некий скальд, прыткий как молодая блоха, собирается говорить с торговцем рабами Фокой Скилицем? По-свеонски или по-славянски? Здесь, ходят слухи, народ предпочитает греческий или латынь, другие языки как-то не в чести.

Полич хотел было возразить, что человек, торгующий с северными народами, наверняка объясняется с ними не только мычанием и дерганьем головы. Но не стал, лишь рукой махнул. В самом деле, раз Зара с ним, почему бы и братьям не отправиться? Где второй, там и третий, а где третий – четвертого-пятого уже не считают…

В результате в путь двинулись на следующий день. Зато вчетвером.

Дорога до Томы, как и обещал Григорс, много времени не заняла. Базилевс, благоволя к своей новой гвардии, распорядился дать им лошадей из своей личной конюшни. Даже прислал бумагу с собственной печатью, обязывающую всех подданных империи оказывать содействие северным воинам в их поисках.

Письмо базилевса неожиданно возмутило Ингвара Широкие Объятия. Уже тронувшись в путь, силач все еще ворчал, что прошел за свою жизнь уж никак не меньше половины Мидгарда, но пусть упадет на него молот Тора, Защитника богов-ассов, если ему для этого потребовалась хоть одна бумага! Да и на что вообще годится бумага – как щитом ею от стрел не закроешься и в холод в нее не закутаешься. Мол, Гуннару как конунгу дружины острова надо было прямо сказать безносому базилевсу, что секиры Глитнир с мечами Самосеком и Пожирателем Голов вполне достаточно, чтоб пройти куда хочется и получить ответ на любой вопрос. Или правитель Ромеи настолько не уверен в их силах, что намекает на это таким хитрым способом, как письмо?

Гуннар, посмеиваясь, взялся ему втолковывать, что личное послание базилевса не оскорбление, а, наоборот, великая честь по здешним меркам. Так что пусть Ингвар Старая Туша не скрипит как дерево на ветру, а возблагодарит богов и радуется почету.

Ингвар язвительно отвечал: пусть Гуннар Тощая Кляча сам гордится вниманием кесаря, проворонившего собственный нос. Если человеку больше нечем гордиться, то и улыбка жабы сойдет за луч солнца…

Такие едкие перепалки были в обычае не только среди братьев острова, но во всех северных дружинах. Обижаться нельзя, обиделся, считай, пропустил удар. Словесные удары парируются не менее острым словом, никак иначе.

Впрочем, надо признать, подобные шуточки часто приводят и к не шуточным поединкам на равном оружии, тем временем рассказал девушке Любеня. Это только на первый взгляд кажется, что обычаи воинов моря отличаются от других народов, а разобраться – все как у всех. Каждый в первую очередь старается выделиться умом, когда его не хватает – в ход идут злость и сила.

Он еще подумал и вывел: сила вообще часто рождается из бессилия и отчаяния, словно боги, играя, перекидывают монету человеческой жизни на другую сторону.

Зара согласно кивнула, одновременно прислушиваясь к речи островных братьев. Шевелила губами, повторяя за ними новые, трудные слова, иногда уточняла у Любени их значение. Девушка уже начинала понимать разговоры воинов.

Зачем? Он не спрашивал, сама объяснила однажды: понимаешь, Любеня, узнавая их, я и тебя лучше узнаю, ту часть твоей жизни, что осталась скрытой от родичей.

Вот и думай…

Словом, до Томы добрались быстро и без происшествий.

При их появлении в городе не слишком оживленные улицы окончательно опустели. Но Гуннар успел поймать за полу одного из жителей, нацелившегося шмыгнуть от страшных варваров с ледяными глазами в проход между заборами из тесаного известняка.

Тот, путаясь и потея, объяснил уважаемым господам – пусть Господь отмерит им по сто лет жизни в богатстве и почестях! – как найти дом Фоки Скилица, торговца невольниками. «Это несложно, уважаемые воины, видит Бог, не сложнее, чем найти в горах камень!» – уверял он.

Правда, на предложение проводить грек разом скособочился, задергался и принялся подробно рассказывать, что только с виду выглядит здоровым и крепким. Ужас всей его жизни, беда от рождения – увы, доблестные воины, не всем в этом мире дается счастье! – в том, что ноги и спина его изъедены непонятной и неизлечимой болезнью. В точности как старое дерево, что с виду выглядит крепким, но изнутри ствола до корней поражено гнилью. Там, где обычные люди делают десять-двадцать шагов, ему удается один, да и то с нечеловеческими усилиями. В доказательство больной даже изобразил что-то вроде разнузданных подпрыгиваний воробья, наклевавшегося из чана с брагой. «Вот так я хожу, уважаемые, увы…»

Воины засмеялись. Отпустили грека, отправились искать сами. Дорогой все еще усмехались находчивому хитроумию местных ромеев. Беда всей жизни, ужас от рождения не помешали больному припустить от них с такой скоростью, как мчится пугливая дева, когда ей подмигнет из-за камней горный тролль.

* * *

«Чудно – не город, а сплошные заборы! Будто здесь все только и делают, что прячутся друг от друга!» – не переставала удивляться Заринка. Воины, повидавшие и не такое, улыбались детскому изумлению девушки.

Наверное, предупредительный грек все-таки напутал. Та дверь в глухом, в два человеческих роста заборе, к которой они в результате вышли, никак не могла быть входом в дом богатого работорговца. Но постучали, раз уж пришли. Подождали и постучали сильней. Потом Ингвар Широкие Объятия пробурчал, что так, похоже, можно ждать до дня Рагнаради, когда сойдутся в битве светлый Асгард и темный Утгард. Кто – как, а он не собирается коротать здесь время до последнего сражения богов и людей. Силач пошатал доски, ударил в них необъятным плечом, отпрянул и ударил сильнее. Дверь вместе с обломками косяка рухнула внутрь, подняв клубы белой пыли.

Привязав коней на пустынной улице, вошли внутрь. Только теперь Любеня сообразил, что большая и богатая усадьба не может иметь один вход. Прошли бы вдоль забора дальше, наткнулись бы и на главные ворота, куда въезжают на лошадях и повозках. Впрочем, какая разница…

Никого из людей они так и не увидели. Усадьба как вымерла. Территория за забором оказалась обширной и порядком запущенной. Корявые, невысокие деревья сада, растрескавшаяся земля грядок, явно страдающая от недостатка воды и слишком жаркого солнца. Но что удивило – за грядками и деревьями начиналась земля, вытоптанная до каменной твердости. Здесь были клетки. Длинные, унылые ряды клеток из толстых брусьев с массивными запорами из железа. Внутри раскиданы вязанки подгнившей соломы, остро тянет запахом нечистот.

– Каких животных здесь держали? Любимых ромеями львов? – заинтересовался Любеня.

– Пусть упадет мне на голову молот Тора, если эти ромеи не обращаются с рабами хуже, чем со скотиной! – вдруг сказал Ингвар, с силой пнув какой-то глиняный черепок.

Конечно же! Клетки не для зверей, для людей! Где-то здесь держали Алексу…

Любеня подумал и вздрогнул от этой мысли. Уже по-другому глянул вокруг. Ну да, вон печь, сложенная прямо на улице, рядом брошен огромный котел, бурый от грязи – здесь, видимо, готовили для рабов пищу. А вон массивные деревянные колодки с отверстиями для голов и рук. Для непокорных… От самого этого места тянет ненавистью и страданием. Куда сильнее, чем гнилью и нечистотами…

Но где же люди?

– Рабам везде несладко, – коротко бросил Любеня, вспомнив прошлое. Он все еще стоял, осматриваясь. Хмурился.

Где-то здесь… Здесь была нежная Алекса, здесь страдала…

– Пошли, брат, – тронул его за плечо Косильщик. – Клянусь единственным глазом Одина, мне уже хочется найти этого Фоку Скилица.

– Да, идем.

– Любеня! – окликнула его Зара. Она тоже оглядывалась вокруг, зло поджав губы.

– Что, сестренка?

– Ты научишь меня сражаться? – спросила на языке поличей.

Любеня понял, о чем подумала девушка.

– Научу! – пообещал он.

* * *

Другая половина усадьбы Скилица оказалась не похожа на первую. Подстриженные до причудливых форм кусты тиса, пахучие кипарисы, аккуратно вымощенные дорожки, резные каменные скамейки. Сам дом не слишком большой, но отделанный тщательно и с любовью.

Работорговца не пришлось долго искать.

– Вы видите, уважаемые господа! – скоро донесся до них его голос. – Вы сами все можете видеть, кто бы вы ни были! Торговля моя прекратилась из-за этой войны, слуги разбежались со страха, надсмотрщики рабов подались в армию базилевса Юстиниана. Им больше не хочется работать, им хочется грабить… Благословен будь автократор!.. Идите – я же слышу ваши шаги, – идите смело, смотрите на разорение и несчастье старого Скилица! Мне больше нечего скрывать, потому что ничего у меня не осталось…

Причитая, маленький плешивый Фока, завернутый в старую тогу, выцветшую от стирки, со следами грубой штопки на видных местах, вышел навстречу им из тенистой глубины комнат. И осекся. Кто знает, кого он ожидал увидеть, но уж явно не варваров из страны льдов. Он открыл рот, потом снова закрыл. Острые глазки мелко и часто моргали.

– Ты будешь Фока Скилиц, работорговец из Томы? – спросил Косильщик.

– Ну… Отчасти, господин… – невнятно пробормотал Плешивый. Признаваться в том, что он Скилиц, ему категорически не хотелось, но и не признаваться было как-то… боязно. А вдруг варвары решат, что хозяина дома нет, и начнут здесь хозяйничать?

– Отчасти? – удивился Гуннар.

Торговец не нашел ничего лучшего, как кивнуть.

– Интересно… Так какой же частью ты Фока Скилиц? – не отставал воин. – И кто ты тогда другой своей частью, скажи?

– Почтенный воин меня не понял, – нашелся наконец Плешивый. – Я всего лишь хочу сказать, что тот Скилиц, что перед тобой, всего лишь тень, печальное отражение прежнего, довольного и богатого Скилица. Увы, это так! Я разорен, нищ и болен… Несчастье и беды – вот все мое богатство, нажитое за долгую и трудную жизнь!.. Совсем ничего не осталось, ни единой нумии, – уточнил он на всякий случай.

– Что он говорит? – спросил Любеня.

– Жалуется, – пояснил Гуннар. – Уверяет, что разорен и нищ, но, клянусь копьем Одина, наверняка врет. Сдается мне, эти греки так же любят жаловаться на жизнь, как собаки – выть на луну ночами… Так ты, значит, чувствуешь себя несчастным? – ласково, почти сочувственно обратился он к Скилицу.

– Да, господин, это так.

– Напрасно! Пусть мне никогда не взяться за рукоять Пожирателя Голов, пройдет совсем мало времени – и ты поймешь, насколько счастлив ты был до нашего появления, – с улыбкой объяснил Гуннар.

Плохая улыбка, похожая на оскал волка, увидевшего добычу.

Скилиц, вздрогнув от его улыбки как от удара, растерянно переводил взгляд с одного лица на другое. Умоляюще задержался глазами на Заре – женщина все-таки, хоть и варварка.

Потом тоже попытался улыбнуться в ответ, показывая мелкие, гниловатые зубы:

– А, понимаю… Уважаемые господа воины любят шутить… Такие весельчаки…

– Еще какие! – подтвердил Косильщик. – Особенно он! – Гуннар кивнул на силача Ингвара. – Такой затейник, что от его веселья люди мрут, как мухи…

Широкие Объятия, не вслушиваясь в разговор на чужом языке, тем временем сосредоточенно провел пальцем по острию своей огромной секиры Глитнир. Попробовал, как лезвие режет ноготь, поцокал озабоченно:

– Вроде бы совсем недавно точил, а затупилось…

– Что он говорит? – насторожился Скилиц.

Косильщик с охотой ответил:

– Говорит, что ему интересно, сумеет ли он отрубить тебе уши так, чтобы не задеть плеч и шеи.

– Господи Всемогущий!.. – охнул Плешивый.

– Я же говорил, что мы найдем, чем развлечься, – пояснил Гуннар. – Мне тоже это интересно. А тебе интересно, Сьевнар?

– Я просто весь в ожидании, – буркнул полич.

Ингвар, не обращая на них внимания, подбросил секиру и перехватил другой рукой. Со свистом махнул косым рубящим ударом и недовольно покачал головой.

Работорговец дрогнул от ужаса.

– Господин!!! – подраненным зайцем заверещал он. Бухнулся на колени и удивительно быстро пополз к широкоплечему воину, ухитряясь одновременно кланяться. – Господин, не надо, не надо!!!

Ингвар удивленно глянул на него. Потом – на Гуннара:

– Чего это он?

– Восхищается. Говорит, что никогда не видел такого большого и сильного человека и такого огромного топора.

– Тогда – конечно… Пусть смотрит, – силач качнул секирой Глитнир, поближе показывая ее торговцу.

– Что он говорит, почтенный господин? – Плешивый, не вставая, отпрянул от страшного топора с резвостью таракана.

– Сердится, – озабоченно пояснил Гуннар. – Он не любит, когда сомневаются в его искусстве. Обещает отрубить тебе уши так быстро, что ты не сразу вспомнишь, где они были.

– Не надо… – простонал снизу Фока.

– Почему не надо? – искренне удивился Гуннар. – Не бойся, Ингвар – очень умелый боец. А уши – это его любимая часть тела. Пойми, купец, он так гордится ловкостью в их отсечении…

– Не надо, господин, не надо! Прошу тебя!!! Я тебя умоляю!!! – взвыл Фока. Рыбкой нырнул вперед и кинулся целовать запыленные сапоги силача.

– Надо же, как сильно он восхищается! – недоумевал Ингвар.

– Да, у греков в обычае бурно выражать свои чувства, – веселился Косильщик. – Сьевнар, я думаю, теперь он будет рад тебе все рассказать…

– Не сомневаюсь, – подтвердил скальд. Подошел к извивающемуся работорговцу, с силой наступил ему на руку. Тот взвизгнул, сжимаясь.

– Послушай меня, грек, сейчас ты скажешь мне… – начал он.

Гуннар, оставив смех, переводил.

Теперь Фока Скилиц действительно был рад говорить. Только все время хватался за уши, словно не веря, что они до сих пор на месте.

Рассказ оказался коротким. Он на самом деле купил у россов невольницу по имени Алекса, откуда-то из земель северных славян. Очень красивая, с волосами цвета темного золота и с глазами как лепестки фиалок, причмокнул Фока, не удержавшись. Только грустная она была, вялая, как после отвара из горных маков… Взбодрить бы ее. Нет, нет, не подумайте плохого, уважаемые воины! Таких красавиц не держат в обычных клетках и не кормят отбросами, подробно объяснял он, догадываясь, что северные воины не равнодушны к ее судьбе. Подобную радость мужскому глазу и телу одевают в чистое, купают в ваннах с благовониями и кормят хорошими кушаньями со стола хозяина, чтобы не отощала фигурой и румянец щек не поблек… Если честно, уважаемые, отец не смог бы так нежно заботиться о любимой дочери, как он, Фока Скилиц, известный добротой и мягкостью сердца, заботился об этой невольнице. Пусть Господь будет ему свидетелем, пусть не видать спасения его душе, если в его словах есть хоть слово лжи…

– Где она? – не выдержал Любеня.

– Конечно, конечно, почтенный… – быстрее забормотал Скилиц. – Я же понимаю нетерпение мужества, которое ищет женщину. Сам когда-то во времена молодости отличался прытью и неуемностью… А дозволено ли будет узнать, кем приходится красавица Алекса столь доблестному воину…

– Где она, грек?!

– Нет, я не понимаю, что за странный народ – ромеи! – вставил Ингвар. – Если спросишь у них одно, они обязательно заговорят о другом, причем с такими подробностями, что уши опухнут, слушая. Как только им удается договариваться друг с другом – ума не приложу…

Зря он упомянул об ушах. Обостренным вниманием трусости или просто по жесту Ингвара Плешивый ухитрился понять, что великан снова вспомнил о своем любимом занятии. Значит, не оставил мысли опробовать огромный топор на его голове!

Господи Всемогущий, спаси купца, который потерял все нажитое, а теперь вынужден прощаться с ушами!

От нового приступа страха Скилиц протяжно заохал.

– Говори, грек! – Любеня угрожающе взялся за рукоять Самосека. – Пусть не будет мне милости богов, если я услышу еще что-то, кроме ответа – твоя голова соединится с телом только в могиле!

Это Плешивый понял даже без перевода.

– Не надо, господин, не берись за меч! Ее нет здесь! Той девушки, которую ищешь, ее здесь давно уже нет… Ее почти сразу купил торговец медью Актипий Мажин из Константинополя. Увез с собой. Это все, что я знаю, клянусь…

– Так где она?!

– В Константинополе, господин! Думаю, в Константинополе… Я слышал, торговец Мажин собирался именно туда! Это все, клянусь…

– Как мне найти этого Мажина?

– В столице у него дом на улице Медников, господин. Хороший дом, богатый дом, славный, не чета моему. Молодому Мажину, наследнику семейного дела Мажинов-Медников, всегда улыбается удача в делах, тогда как я, уважаемый воин сам видит… – от избытка жалости к себе Фока потряс штопаной полой. Хотел даже утереть ей несуществующие слезы, но вовремя сообразил, что прикосновение к голове может напомнить широкоплечему любителю ушей о главном в его варварской жизни.

Торговец ограничился тем, что жалостливо хлюпнул носом.

Выслушав перевод Гуннара, Любеня задумался. Озадаченно потер подбородок:

– Если ты мне соврал, грек…

– Нет, клянусь!

– Если ты мне соврал – я вернусь! – Полич сделал свирепое лицо. – И сделаю с тобой такое, что отрубание ушей после этого покажется райской сладостью!

Гуннар, переводя, даже улыбнулся: «Хорошо сказано, клянусь милостью богов-асов! Узнаю Сьевнара скальда…»

Со двора вдруг послышались резкие голоса, топот грубых, подбитых железом сандалий и лязг оружия.

– Я гляну, что там! – сорвалась с места Зара…

 

2

Пентарх Агафий Макасин не любил командовать большим количеством солдат. Точнее, не умел как-то, не получалось. В строю или, скажем, в колонне, когда неподалеку декарх, кентарх и более старшие офицеры, он умел повторить их команды таким громовым голосом, что выглядел образцовым служакой. И со своей пятеркой управлялся так же привычно, как с пальцами на руке.

– Но если, допустим, на руке было бы не пять, а десять или даже двадцать пальцев? – рассуждал пентарх. Спаси, конечно, Христос от такого уродства, но люди наверняка бы путались в них, как плохие моряки в корабельных снастях. Вот и получалось, когда под его началом оказывалось больше, чем пять солдат, на Макасина словно затмение находило. Ответственность за такое множество подчиненных ложилась на плечи тяжестью мешка извести для кладки стен. И делала Агафия нерешительным, а его приказы – путаными и противоречивыми.

Плохое качество для командира, пусть – младшего командира, сам понимал. Будь по-другому, он за двадцать лет службы и дюжину военных кампаний вполне мог получить звание декарха или (сладко представить!) кентарха. Вон его сослуживец по молодым годам, неотесанная деревенщина с Крита Максим Клемен выслужился аж в комиты крепости Аркениос. На этой должности, рассказывали ему, разбогател несусветно, запуская обе волосатые лапы в солдатскую кассу.

Да, мир божий несправедлив, потому что не справедлив в принципе – одного Господь с самого рождения дарит россыпью звезд, а второго – гнилой кочерыжкой. Почему так – поди пойми…

Приказ отправиться на штрафные работы по заготовке фуража во главе полутора десятка солдат Агафия не обрадовал. Неуютно стало, как грешнику перед исповедью. Полтора десятка – целое войско, да все к тому же из провинившихся, злых от того, что приходится таскать и грузить вместо законного отдыха в лагере. Но что поделаешь, сам виноват: не вовремя доставил нужного человека Григорса, самого багрянорожденного заставил жать! Это еще легко отделался – штрафные работы, кентарх Пирра пожалел ветерана. Остальных из его пятерки просто выпороли.

Пришлось отправляться.

Понятно, показывать солдатне свою неуверенность – все равно что усмирять льва куском кровавого мяса, это он за много лет службы усвоил крепко. Поэтому с самого начала взялся приказывать так жестко и громко, что скоро надсадил голос до хрипа.

Солдаты явно были недовольны его чрезмерным усердием. Презрительно хмыкали в усы и бороды, ворчали, что командиру не худо бы поберечь глотку. Распухнет от крика – вино в горле колом станет. Дисциплина – да, основа армии, но она тоже бывает разная. Уж кому-кому, но не пентарху Макасину, запойному пьянице и непроходимому дураку, брызгая слюной во все стороны, изображать из себя святого апостола перед язычниками.

Ситуация накалялась постепенно, но верно. И кто знает, чем бы все кончилось, этот сброд из разных частей – уж не самые лучшие воины армии – вполне мог возмутиться строгостью приставленного к ним командира. Все шло к тому, чувствовал Макасин с нарастающей неуверенностью. Но ситуацию неожиданно сгладил верткий, быстроглазый сицилиец по прозвищу Скорохват. Имя и фамилию его Агафий забыл, а выразительное прозвище – да, всплыло из глубины памяти.

Полностью его оправдывая, Скорохват как-то незаметно, тишком, бочком, отделился от всех и нырнул за каменный забор ближайшего дома. Совсем неприметного, не богатого с виду дома на окраине Томы. Как раз неподалеку от места их работы, где стояли склады для зерна и сена, предназначенные для армии.

Трудно представить, что в этой хибаре с продавленной временем черепицей и облупившейся штукатуркой, из-под прорех в которой сиротски торчала дранка, можно хоть чем-нибудь поживиться, но солдат был другого мнения. У него – нюх, говорили. Скоро он появился обратно, перевалился прямо через забор, таща два раздутых кожаных меха, налитых явно не молоком. Вслед ему раздались истошные, как по покойнику, вопли сразу в несколько голосов.

«Пусть не видать мне царствия небесного, если Скорохват заплатил за это вино честной монетой!» – усмехнулся в усы пентарх. «Пойло рабов и отрепья», – вдруг вспомнил он рубиновый нос и хитрые глазки капитана Григорса, из-за которого и был назначен на эти заготовки. Григорс волей базилевса Юстиниана теперь стратиг флота (рукой не дотянешься – недавно мимо прошел, даже не посмотрел, аспид!), а ему – работа… Истинно, мир устроен несправедливо! Непонятно только одно: зачем Господь подчеркивает это снова и снова?

«Евдаксион Григорс, стратиг новоявленный, тоже из Томы, чтоб черти ему каленым железом выжгли на брюхе знаки высокого чина! Все они в этом городе прохиндеи и жулики!» – зло подумал Агафий, оправдывая в душе мародерство солдата. И с большим удовольствием отходил по зубам немолодого морщинистого сирийца с гноящимися глазами, вскоре прибежавшего жаловаться на отобранное вино. Объяснил попутно, что в армии базилевса Юстиниана нет воров, а есть хозяйственные, рачительные солдаты, подбирающие для блага империи, что плохо лежит.

Эту глубокую армейскую мудрость штатская сволочь-хозяин вряд ли понял (не по его бараньему уму высокая стратегия!), но что он рискует быть причисленным к противникам восстановления династии Ираклидов, до сирийца все-таки дошло. Зажимая окровавленный рот и поскуливая об обездоленных детях, хозяин убрался.

Решительная расправа вернула авторитет командира Макасина на должную высоту. А откупоренные меха с вином («пойло рабов и отрепья» – надо же так сказать!) еще больше сплотили отряд. Пребывая в умилении к армейскому братству, основательно подогретом пойлом… (тьфу на Григорса – вином, конечно же!), и все еще лелея злобу на хитрожопых жителей Томы, пентарх весьма благосклонно выслушал вкрадчивый рассказ Скорохвата, что в хибаре старого грека брать все-таки нечего, кроме детей и долговых записей. Зато он успел разузнать (когда только?), что совсем неподалеку есть усадьба богатого торговца рабами Фоки Скилица, не в пример более зажиточного… Словом, командир понимает, о чем речь…

Командир понимал. Собрав в кулак растворяющуюся в вине рассудительность, Агафий попробовал было возразить, что армия Юстиниана карает лишь противников базилевса, этого достойнейшего из Ираклидов. Скорохват не моргнув глазом взялся убеждать, что о благе Рино… – виноват, командир! – достойнейшего базилевса Юстиниана он как раз и печется больше, чем о здоровье отца родного. Честно сказать, пусть черти на том свете зальют в глотку старого хрыча столько же расплавленного свинца, сколько он изрек богохульств за свою никчемную жизнь, но ведь отец же… А базилевс – больше, чем отец! Тогда как богач Фока Скилиц, как сообщают честные и добрые люди, как раз известный на всю округу приверженец и сторонник Тиберия Пугливого и, значит, враг трона.

Агафий усомнился, что хоть один честный человек рискнет водить компанию со Скорохватом, но тот с жаром настаивал: сведенья самые верные. Да кто не знает – Скилиц спать ложится, и то с портретом узурпатора под подушкой! Благое дело – допросить его о злоумышлении против власти и заодно, где он прячет свои богатства…

Живописная подробность с портретом решила дело. Глядя в искренне округленные глаза сицилийца, чистые как летнее небо, Агафий решил, что даже такой малый, как Скорохват, не может врать в каждом слове.

Пентарх приложился к меху в очередной раз и скомандовал солдатам разобрать оружие и построиться. Какие могут быть заготовки, если рядом колючим чертополохом цветут злоумышленники?

Усадьба Скилица действительно оказалась неподалеку. Скорохват, верткий как уж, для начала махнул через забор на разведку. Быстро вернулся и доложил неожиданное, мол, торговца прямо в его доме пытают трое «людей с топорами», из тех, что пришли служить базилевсу. Понятно теперь, как они служат… «Наверняка ищут золото! Зачем же еще приходить в дом купца?» – предположил сицилиец явно на основе личного опыта.

Агафий понял, что дело поворачивается неожиданной стороной. Точнее, сразу многими сторонами, каждая из которых непонятна сама по себе. Предатель Скилиц или не предатель? Откуда здесь взялись варвары? Чего ищут? И главное, что в этой ситуации делать ему, армейскому командиру, облеченному властью над таким немалым числом солдат, что их можно строить тремя рядами: защитить подданного базилевса или предоставить изменника его судьбе?

Пусть не видать ему царствия небесного, если на все эти вопросы разом смог бы ответить даже мыслитель повыше чином, чем пентарх кавалерии! Не помогало даже вино, придающее живость мысли, хотя – видит бог! – к его помощи он прибегал добросовестно.

– Точно их трое? – спросил Агафий.

– Трое, как есть трое! – подтвердил Скорохват, возбужденно блестя глазами и дергая от нетерпения головой. – С ними еще девка варварская, ну, так ее можно не считать… Решайся, пентарх! Их – трое, нас – полтора десятка, неужели мы оставим подданного империи на растерзание северным дикарям?

Агафий с сомнением подумал, что совсем недавно сицилиец обвинял Скилица в измене. Предатели, по высочайшему повелению самого базилевса Юстиниана, не заслуживают защиты ни жизни, ни собственного имущества, расправы над ними в армии даже поощрялись. Если же торговец не злоумышленник, то какого рожна они вообще здесь делают, рискуя быть наказанными за мародерство… Впрочем, эта мысль была слишком сложной, чтоб надолго удержаться в его голове, без того озадаченной, как Господь при виде сороконожки. (Именно так, с лихим кавалеристским шиком, любит выражаться храбрый Доместик Пирра, его кентарх.)

– Решайся, командир, не медли! – подзуживал солдат. – Убей меня гром, вытрясут дикие все золото Скилица! Как есть вытрясут, пока мы тут давимся соплями перед воротами, спаси-сохрани!

Остальные солдаты тоже нетерпеливо переминались. Дом – богатый, сразу видно.

Воины с севера… Но их же трое всего!

Пентарх решился. Нахмурившись (точно командир Пирра перед атакой), он приказал солдатам открыть ворота, усадьбу взять штурмом, всех арестовать, допросить… И понять наконец, что здесь – дьявол задери – происходит!

Солдаты живо подхватили какое-то бревно, с ходу вышибли запертые изнутри ворота. Ворвались на внутренний двор, гремя оружием и подбадривая себя воинскими кличами. Агафий, отбросив сомнения, бежал во главе своего немалого войска, сладко чувствуя себя таким же грозным воителем, как сам Юстиниан I Великий…

А это кто на крыльце? Варварка? Да об нее и благородную сталь мечей поганить зазорно, взять за шкирку и швырнуть подальше в кусты…

Пентарх лишь подумал об этом, а Скорохват (истинно, этот малый загребет угли в аду раньше самого дьявола!) уже сделал. Схватил девчонку за отворот куртки… И тут же отдернул руку, заорав так, словно на пчелу сел. В руке у варварки оказалась тусклая сталь длинного кинжала, а рука сицилийца мгновенно и густо окрасилась красным. Пентарх возмутился, двинулся на нее, как разъяренный медведь, но девчонка неожиданно ловко пнула его ногой в живот, как часто делают в бою северяне. Панцирь защитил от удара, вот задницей он ударился о землю сильно и больно…

Он, командир, шлепнулся как лягушка, пинком отброшенная с дороги!

Нелепо сидя перед ступенями, Агафий еще удивлялся в душе прыти этой пигалицы. И одета-то не в женское, длинное, положенное природой, а (спаси Господи!) в богомерзкие штаны и куртку! И Скорохват все еще прыгал, вопил, тряс от боли рукой и капал кровью на плиты двора, когда из дома выскочили остальные варанги.

Трое, действительно…

Только пентарху вдруг перестало казаться, что трое – это меньше, чем полтора десятка. Словно не люди с севера, сам страшный северный ветер задул навстречу. Варанг с плечами, подобными створкам шкафа, походя снес с крыльца двух солдат и тут же напал еще на троих разом, как легким перышком вращая огромный, как он сам, топор. А этот высокий, беловолосый – его меча будто вообще не видно, только слышен лязг, и разлетаются люди. А другой, пониже, юнец с виду, тоже быстр как змея. Скорохват, все еще надеясь проскочить в дом, к золоту, вскинул на него меч, грозно оскалившись, но это единственное, что он успел сделать. Он, который всегда везде успевал! Клинок молодого воина неуловимо мелькнул снизу вверх, – вроде из такого положения и рубить неудобно! – а солдат уже падает на землю срезанным стеблем.

Понимая долг командира, Агафий по-кавалерийски высоко вскинул собственный клинок и попробовал наскочить на широкоплечего. Закричал громовым голосом кентарха Доместика: «Окружить и валить!» Но клич оборвался на полуслове. Пентарх получил такой удар в зубы, что перестал понимать, где земля, а где небо, где голова, где ноги. Опять отлетел назад, воткнувшись всем телом в колючую упругость кустов.

«Окружить?! А кому окружать-то!» – с отчаяньем сообразил он, выкарабкиваясь из пахучей зелени. Вольно ж приказать баранам окружить волчью стаю…

Скорохват (вот и подвела его быстрота!) лежит на плитах двора мертвее мертвого. Еще несколько солдат зажимают раны, отползая от места схватки. Остальные просто бегут!

Агафий рванул за ними. На четвереньках, не вставая, чтоб не привлечь внимание этих жутких воинов севера.

«Нет, вряд ли Юстиниан Великий когда-нибудь убегал с поля боя на четвереньках с резвостью таракана, преследуемого метлой», – об этом он неожиданно для себя успел подумать.

Вдобавок его больно и обидно пнули в зад, что с Великим точно никогда не случалось.

* * *

– Господин, разреши сказать тебе…

Любеня оглянулся. В первый миг удивился, что понимает по-гречески. Потом сообразил, что плешивый торговец обращается к нему на языке славян.

– Ты знаешь мой язык, грек?

– Знаю, уважаемый господин. Я не понимаю языка фиордов, но славянская речь мне знакома. Я ведь торгую с твоим народом… Точно так же я сумею отличить воина славян от воина из страны льдов, – хитро прищурился Скилиц. – Удивляет меня, как ты, славянин, оказался в дружине варангов…

– В мире достаточно удивительного, – отрезал Любеня. – Ты это хотел мне сказать, купец?

– Нет, уважаемый, я хочу поблагодарить тебя. Ты спас мой дом, господин, ты и твои доблестные друзья спасли бедного торговца от окончательного разорения! Иначе солдаты разграбили бы мой дом, а меня самого… – он поежился.

– Ты же говорил, что у тебя ничего не осталось.

– Конечно, конечно! – поспешил подтвердить Плешивый. – Просто…

– Разве армия базилевса не защищает так же и его подданных? – спросила Зара. Она-то прислушивалась к их разговору, стоя в отдалении. Тщательно, до блеска отчищала от крови лезвие кинжала.

«Правильно сказал Хальфур – родись она мужчиной, вышел бы из нее грозный воин, – пришло в голову Любене, когда он глянул на твердые, уверенные движения маленьких рук. – Есть люди, которых и учить ничему не надо, они – бойцы от природы, словно Перун Страж Богов сразу отлил их в готовой форме, как опытный кузнец – заготовку… Кто бы мог подумать еще зимой, что Заринка, его маленькая сестренка…»

Он снова попытался представить Алексу на ее месте и опять не смог это сделать.

– Армия базилевса, прекрасная дева, защищает самого базилевса. – Скилиц живо повернул к ней морщинистое лицо, охотно уходя от скользкой темы имущества. – Потом, защищает себя… Ну а о подданных они вспоминают, когда нужно собрать налоги или пополнить опустевшие кошели грабежом. В старые времена было по-другому, но сейчас, увы, это так. Смута и разорение одолевают империю, а там, где смута, солдаты начинают чувствовать себя вторыми после Господа Вседержителя… – Грек обернулся к поличу: – Еще раз прости за вопрос, уважаемый воин, та вар… та девушка, о которой ты спрашивал, кто она тебе?

– Зачем тебе это знать?

– Незачем, уважаемый, истинно незачем, – поспешил согласиться Фока. – Главное, что это знаешь ты… Только я не все сказал, когда ты спрашивал, прости меня…

– Ты соврал, купец? – нахмурился полич.

– Нет, упаси меня Господи, конечно же, нет, господин! Не соврал. Не сказал всей правды. Это ведь большая разница, уважаемый воин. Огромная разница…

Любеня не находил, что разница велика, но спорить не стал.

– Говори!

– Рабыня Алекса… Прости, если это обижает тебя… Но девушка Алекса больше не рабыня, я слышал… Молодой и горячий Актипий Мажин был настолько восхищен белым огнем ее северной красоты, что взял ее себе в жены, так мне рассказывали. Покрестил ее, сделав христианкой, и венчался с ней в церкви согласно всем православным обрядам. Я слышал, он очень любит жену, и она отвечает ему любовью… Извини меня, не сердись, воин, люди так говорят…

– Ты врешь! – Любеня схватил его за шкирку, встряхнул крепко. Притянул к себе, ощутив запах страха и старости. Плешивый покорной куклой мотался в его руках, прижмуривая глаза.

– Нет, клянусь муками Спасителя нашего! – еще быстрее забормотал он. – Я не вру, уважаемый, на этот раз – точно нет! Ты спас мой дом, спас меня… Я – прости! – не могу отблагодарить тебя золотом, зато могу отблагодарить правдой… Прости меня, если сможешь…

Любеня оттолкнул его от себя.

«Девушка должна сама позаботиться о себе…» – вдруг прозвучало в ушах отчетливое. И голос не Алексы, тот, прежний… Как по груди резануло.

Боги всемилостивые!

Зара тоже отвела взгляд. Но – по-другому, дрогнув губами в невольной улыбке.

Косильщик хоть и не понял разговор на славянском, но тоже что-то почувствовал. Перехватил ее взгляд, подмигнул ей. Девушка неожиданно показала ему язык.

Гуннар укоризненно покачал головой. Улыбнулся.

– Я найду ее! – твердо сказал Любеня. Тихо сказал, отвернувшись, будто самому себе. Но его услышали и Зара, и Гуннар.

Только Ингвар не обращал внимания на остальных. Он подобрал один из солдатских мечей, постучал пальцами по нему, внимательно послушал звук, попробовал клинок на сгиб.

Плохое железо, вывел для себя кузнец. Острие лезвия слишком мягкое, чтобы долго держать заточку, а сам клинок слишком жесткий, такие быстро ломаются. А ему говорили, что ромейские оружейники славятся мастерством. И где оно, мастерство?

 

3

Узнав, как трое варангов в пух и перья разметали полтора десятка кавалеристов, одного убили и человек пять покалечили, базилевс Юстиниан изволил развеселиться. Больше того, хохотал громко и откровенно. Слушая доклад об этом происшествии от одного из своих полководцев, стратига и родовитого патрикия Менандра Акомината, Риномет с восторгом хлопал себя по ляжке: «Так их, так! И мало еще убили – одного только, всех надо было перебить, бездельников… Пусть знают, ослы ленивые, что значит сражаться!»

«Собрались в стаю вороны, решили – летим на орла охотиться…» – даже процитировал автократор начало басни известного константинопольского остроумца, сочинителя Фотия Безъязыкова.

Вернее, в момент своей славы знаменитый Фотий звался как раз Языкастым. Сменить прозвище на противоположное, как и столичную жизнь на келью в окраинном монастыре, остроумцу помогли палачи самого Юстиниана. Случилось это еще во время правления базилевса в Константинополе, после чего, рассказывают, сочинитель перестал не только говорить, но и писать.

Автократор однажды даже посетовал на такую черную неблагодарность – да, язык он приказал Фотию отрезать, но руки и голову оставил, мог бы по-прежнему радовать правителя остроумием своих басен. А теперь, пожалуй, в нем смысла нет, нужно было просто приказать его удавить. Вот всегда так – сразу не сделаешь, потом забываешь…

Услышав знакомые всей империи строки, стратиг Акоминат понимающе улыбнулся. Но продолжить басню все-таки не решился. «Что позволено Юпитеру…» – знали древние. Настроение базилевса, хорошее оно или плохое, – в любом случае падающий камень, от которого опытный придворный должен вовремя увернуться.

«Полетели вороны и так громко хлопали крыльями, что, казалось, само небо вздрагивает. И чем громче шумели они и каркали, тем храбрее казались сами себе…» – ромейскую басню неожиданно продолжил хан Тервел.

Он тоже находился в этот момент в шатре базилевса. Сидел в удобном кресле, расшитом парчой и золотой нитью, мелко прихлебывал прохладительное. За его спиной воздвигся широкоплечей тенью кривоногий Кайрам, верный волк.

Юстиниан коротко глянул на него. До этого ему казалось, повелитель болгар совсем не слушал доклад стратига, думал о чем-то своем, загадочном.

Нахмурившись на своих полководцев (не на хана же хмуриться!), Риномет вдруг прервал на полуслове Акомината, коротко махнул рукой. Военачальники поняли, что базилевс хочет остаться наедине с ханом, попятились к выходу.

– Извини, хан и брат мой, что тебе пришлось заскучать, слушая наши незначительные заботы, – обратился Юстиниан к Тервелу. – Но ты и сам знаешь – чем больше армия, чем шире земли, освобожденные от власти узурпатора и клятвопреступника, тем больше хлопот…

– Знаю, – кивнул Тервел.

– Теперь мы можем говорить о важном, брат мой.

– Можем, – так же коротко подтвердил хан. Но начинать не торопился. Лишь отставил в сторону руку с кубком охлажденного фруктового взвара. Кайрам стремительно, удивительно ловко при его массивности, убрал питье.

Юстиниан тоже помедлил, сдерживаясь. Молчит варвар! А ведь сам хотел говорить с ним. Заявился с утра пораньше, сидел как сыч в углу, слушал. Сама ситуация злила: вроде бы он, автократор, опять у власти, уже треть империи под его рукой, и ведет он уже не две жалкие турмы случайного сброда, а войско опытных солдат, но все равно зависит от силы болгарской конницы. Кстати, о коннице…

– Дошло до меня, хан, что твой военачальник Пашьяр потерпел поражение от сил Тиберия Проклятого. Бежал от его солдат. Мне было больно слышать об этом. Трус, надеюсь, будет наказан…

Подмигивала из глубины души насмешливая мыслишка, что невозмутимость хана дрогнет от этих слов.

Ничего подобного! Деревянный идол – и тот живее и выразительнее.

– Я наградил его, – сказал хан.

– Наградил?! Я не ослышался, хан и брат мой?.. – Юстиниан фыркнул, раздувая искалеченные обрубки ноздрей. – Конечно, во всяком войске свои порядки, но если награждать трусость, можно ли спрашивать от солдат побед? Не понимаю…

– Если две тысячи конников не стали атаковать восемь тысяч противников, стоящих в укрепленном лагере, вряд ли это называется трусостью. Есть другие слова, к примеру – предусмотрительность полководца. Даже такой безрассудный удалец, как батыр Пашьяр, понимает, когда лучше отступить, но сохранить воинов.

Базилевс подумал, прозвучало как упрек ему, хотя по тону не скажешь. Какой-то там неумытый батыр понимает…

– Еще отец Аспарух, великий воин, говорил мне: плохо то войско, что идет напролом, как кабан ломится сквозь кусты. Путь победы – путь воды, что просачивается там, где есть хоть малейшая щель.

– Огонь не ищет щелей, он просто сметает все на своем пути! – живо возразил Риномет.

«Хан что – собирается учить стратегии великого базилевса?»

– Огонь горит там, где есть топливо, а когда натыкается на реку или камни – гаснет. Вот об этом я и хотел говорить с тобой, базилевс и брат…

Говорил хан долго. Юстиниан слушал и сопел искалеченными ноздрями. Чем дольше слушал, тем громче сопел.

Поход был начат хорошо, войско двигалось быстро, даже задержка под стенами Аркениоса оказалась недолгой. Войска и гарнизоны окраин начали вливаться в наступающую армию, увеличивая ее число и силу… Да, это так, базилевс и брат! Но что случилось потом? Почему движение остановилось? Время ли казнить виновных, пытать изменников и награждать преданных, когда большая часть империи еще под рукой узурпатора? Время ли сейчас останавливаться, чтобы сводить счеты? Ведь еще римские стратеги учили – империи не падают к ногам, как падает яблоко к ожидающему под деревом. Империи надо завоевывать! Если войско не наступает, значит, оно отступает, даже если стоит на месте…

Вроде бы Тервел говорил не обидно, спокойно, а, по сути, выходило – учитель отчитывает ученика. Выходило – базилевс слишком спешил натешиться властью на завоеванных территориях и забыл об основной цели. Еще и римский «Трактат победы» этот варвар вспомнил… «Ничего, когда-нибудь посчитаемся! Посмотрим, кто лучший полководец – багрянорожденный Ираклид или дикий царек-болгарин!» – подумал базилевс, сдерживаясь, чтобы не вспылить.

Сказал он другое:

– Мудрость хана и брата полноводна как Борисфен. Умные речи – не только бальзам для ушей, но и услада сердцу. Клянусь спасением души, я сам думаю об этом последние дни, приятно, что наши мысли похожи, как две капли воды из одного кувшина… Армия застоялась, солдаты перестают слушаться командиров, а в окрестностях Томы скоро не останется ни капли вина… Истинно, хан и брат мой, безделье для войска опаснее любого противника. Завтра на рассвете мы выступаем! Пусть нечестивец Тиберий в Константинополе заранее роет себе могилу!

Невозмутимость хана все-таки дала трещину. Он ожидал чего угодно – возражений, споров, дикой, неуправляемой вспышки гнева, которыми славился Риномет, но только не такой вот уступчивости.

«С чего бы это?» – всерьез озаботился он…

 

4

– Я устал! Устал, устал, устал! – кричал базилевс Тиберий III. – Устал, слышите?! Вы хоть понимаете, как я устал?!

Стратиг фемы Опсинион патрикий Илья Колонн и архонт Константинополя Ираклий Деместр, двоюродный брат базилевса, покорно кивали в знак того, что слышат.

Еще бы не слышать! Стены рабочего кабинета правителя во Влахернском дворце, его высокие сводчатые потолки отражают звук не хуже, чем в иной церкви. Здесь и негромкое слово слышно из самых дальних углов, а уж такой визг…

Переглядываясь украдкой, военачальники выжидали, когда базилевс закончит орать и можно будет обсудить положение. Они оба – седой, невысокий, высушенный годами Колонн и огромный, грубый как неошкуренное бревно Деместр, надменный с равными, жестокий к подчиненным, втайне завидовавший военной славе патрикия, – были спокойны. Привыкли к Тиберию, который вспыхивает как сухая солома и прогорает так же быстро и без остатка. Сейчас, во времена смуты, они нужны базилевсу куда больше, чем он им. Это тоже надо учитывать.

– Во-первых, я устал от окружающей глупости! – вдруг взялся перечислять базилевс, тяжело поводя налитыми кровью глазами. Полные щеки дрожали, а губы ломались, выплевывая слова. – Во-вторых, устал от предательства! В-третьих, устал от бездействия моих командиров, которые только и думают, как бы повыгоднее перекинуться на сторону Риномета! В-четвертых…

В точности чиновник, составляющий список, подумал стратиг Колонн. Чиновником он когда-то был – нынешний багрянорожденный. Им же остался. Верит бумаге и не понимает людей – отсюда все его страхи.

Стратиг покосился на меченную оспой, тесанную без шлифовки рожу архонта столицы. Понял, тот подумал о том же. Может, только в других выражениях, с обычной своей жеребячьей грубостью. Архонт Деместр далеко не дурак, хотя по виду этого не скажешь…

От чего устал базилевс в-четвертых, так и осталось невыясненным. Тяжелая, высокая створка двери распахнулась без предупреждения, было слышно, как звякнуло оружие у отскочившего в сторону караульного схолария. Патриарх Каллиник, наместник Господа на земле, старец, конечно, благостный, но вездесущий как уховертка, вошел в кабинет удивительно быстро при своей грузной комплекции и тяжести золоченых риз.

Вот времена настали – в кабинет базилевса все вваливаются, словно солдаты в публичный дом…

– Базилевс, разреши сказать! Войска Риномета подходят к Константинополю! Конные болгары, эти Богом проклятые язычники, уже разоряют предместья! – провозгласил отче глубоким, хорошо поставленным голосом. Как с амвона провозгласил.

Военачальников новость не удивила. То, что войска мятежников движутся на столицу, не новость даже для водоносов. Но – быстро дошли, конечно, очень быстро. Болгарские всадники известны стремительностью…

– А почему об этом сообщает патриарх, а не докладывают разведчики? – чуть заметно поморщился стратиг, не терпевший пренебрежения уставным порядком даже в мелочах. Впрочем, тоже можно понять, у Каллиника свои причины бояться возвращения Ираклида. Властный старец когда-то так возмутился необузданностью его всевластия, что загремел бы в ссылку, побудь Юстиниан на троне еще хотя бы полгода. Христос говорил: «Не мир, но меч я принес вам!», а патриарх явно его подобрал за Спасителем, злословили в городе.

– Вот! Дождались! А я говорил! Я предупреждал! – зло выкрикнул Тиберий. Его пронзительный голос ударился о высокие своды и рассыпался.

– Он говорил? Предупреждал? – опять переглянулись стратиг и архонт.

Это ему говорили! Его предупреждали! И снова пытаются обсудить с правителем ситуацию, выслушивая вместо этого его сетования…

* * *

Несмотря на мнение большинства своих подданных и насмешливое прозвище Пуганый, базилевс Тиберий III не был трусом.

Разве трус мог бы возглавить заговор против трона? Захватить власть с малым числом людей и почти без участия армейской верхушки, всегда бывшей главной силой имперских переворотов? А удержаться у власти в течение семи лет, в то время когда страну сотрясали распри, восстание армян, набеги варваров и мусульман, когда любой стратиг фемы чувствовал себя большим хозяином в своих землях, чем богоявленный император, – неужели трус на это способен?

Да, Тиберий был осторожным. Да, он редко спал хорошо, продолжая даже во сне противостоять врагам и выдавливать гнойные нарывы измены. Но разве бдительность заслуживает насмешки?

А сколько времени и сил взяли проекты его реформ – об этом подумал кто-нибудь? Их он подготовил уже больше десятка, но все медлил претворить в жизнь хоть один. Так или иначе, любая из реформ задевала чьи-нибудь интересы – патрикиев, армии, крупных землевладельцев-динатов или мелких аграриев, торговцев, ремесленников или никчемного столичного плебса, привыкшего жить за счет бесплатных раздач крупы и хлеба и почитающего счастьем в жизни выигрыш своего цвета в колесничных гонках. Любое возмущение в сословиях – угроза власти, кому, как не ему, понимать это. Поэтому он до сих пор колебался, с чего начать, постоянно перебирая в уме подготовленные проекты, как заядлый игрок без конца перетряхивает кости. Никак не получался такой расклад, чтобы и государство крепло, и народ не страдал, и знать была довольна, и армия, и чиновники сыты без воровства. Словно социум нарочно устроен так, что желание хорошего всем приводит лишь к худшему, а к лучшему – никогда, горько усмехался правитель.

Эта нелепость, противоречащая всякой логике, бесила до дрожи в пальцах.

И вечное сосущее ощущение, что он что-то не сделал, запамятовал, не учел, прошел мимо важного…

Устал…

А от чего устал?

Днем, в отличие от вечно пьяного Леонтия, Тиберий не позволял себе представать перед подданными с бессмысленными глазами и невнятной речью. С самого прихода к власти взял себе за правило, что базилевс, первый после Бога в государстве ромеев, должен являть собой пример собранности и деловитости. Зато на ночь у него вошло в привычку оглушать себя несколькими чарами подряд крепкого кипрского. Вино приносило облегчение – сон без видений, темный, как глухой колодец. Правда, это было короткое облегчение. Среди ночи базилевс просыпался внезапно, толчком, и оставшееся время, отведенное Всевышним для отдыха, проводил в оцепенелом полузабытьи. И спал, и не спал, тянул тягучие ночные думы и задремывал незаметно для себя, видя страшные сны. Неистовый Риномет Ираклид, коварный хан Тервел, необузданный каган хазар Ибугир Гляван, несгибаемый халиф-воитель Абу аль Малик – эти и другие враги помельче причудливо сплетались в его видениях. Виделись, пожалуй, еще более опасными, чем наяву, грозили и жалили.

Именно тогда из спальни базилевса доносились крики, над которыми втайне потешалась придворная челядь. За ними, с подачи их языков без костей – вся империя. А он просыпался по утрам больной и не отдохнувший, словно старец, взявший в постель молодую ненасытную девку, всю ночь теребившую его хилое тело.

«Подумать только, что с ним стало!» – удивлялся порой Тиберий. Не спит толком, кричит ночами, веки дергаются, руки дрожат, мерзнут даже над жаровней с углями… Это у него-то, когда-то выделявшегося среди высших чиновников Опсиниона разумом, рассудительностью и спокойствием.

«Власть… Когда-то – желанная как любовница, теперь – опостылевшая жена… Власть – это жадная, капризная девка, которая тебя никогда не полюбит!» – вывел для себя базилевс.

Иногда приходила в голову предательская мыслишка: может, власть – это действительно занятие не для нормального, разумного человека? А как раз для таких, как Юстиниан, – самодовольных и самонадеянных в своем безумии. Искренне считающих свою волю законом для всех и не слишком задумывающихся о последствиях… Вот и выходит: чтобы быть успешным правителем, нужна изрядная доля глупости и ограниченности – это как раз то, что философы древности называли парадоксом.

Он, конечно, гнал от себя эти мысли…

Да, ему не удалось сделать много за семь лет правления. Практически ничего не удалось. Со всеми его умными планами и огромными замыслами… Но как по-другому? Осторожность, осторожность и еще много раз осторожность. Каждый необдуманный шаг – шаг над пропастью. Это тоже одно из жизненных правил базилевса Тиберия.

Подданные считали иначе. Уже почти в полный голос говорили о том, что осторожная тактика Тиберия, может, и позволила ему семь лет продержаться у власти в спокойные времена, но в смуту явно оборачивалась против него же. Есть время медлить и есть время торопить события, как, согласно библейской притче, есть время разбрасывать камни и время собирать их. Быстрота действий полководца – сестра смелости и мать победы, об этом писал в своем прославленном трактате «Краткое изложение военного дела» Флавий Вегеций Ренат, знаменитый мыслитель просвещенного V века, эпохи философов и гигантов – не чета нынешним. А базилевс Тиберий все медлил выйти с войском навстречу базилевсу Юстиниану, противопоставить отверженному всю силу империи.

Пуганный!..

Вместо этого Тиберий без конца сносился с начальниками провинций и командирами крепостей, добивался от них клятв в верности и обещаний поддержки. Словно слова что-то стоят, когда разыгрывается большая политика, понимающе ухмылялись многие!

В итоге нерешительный базилевс получил обратный эффект. Даже колеблющиеся уверились во мнении, что Тиберий слаб, раз просит, а не повелевает. Разумеется, на словах военачальники и цивильные администраторы сулили правителю всяческое содействие, охотно принимали дорогие подарки, клялись в преданности. Но между собой говорили, что слова и золото в дни войны – плохая замена железу и делу. Золото – для мира, для войны – сталь, именно так устроил Всемогущий бытие человеческое. Значит, не стоит сражаться за того, кто не способен сам за себя бороться…

В результате, пока войска Риномета приближалась к столице, вбирая в себя все военные гарнизоны, Тиберий Пугливый смог собрать в Константинополе лишь двадцать тысяч солдат. И это в то время, когда только армия империи насчитывала больше ста тысяч солдат, не считая тысяч моряков военного флота.

Флот с Моря Среди Земель, кстати, вообще не пришел, хотя морской стратиг многократно заверял в посланиях, что эскадры драммонов с огнем Каллиника и полными палубами тяжелой пехоты вот-вот отчалят от берега. Потом и уверять перестал, послания от него просто прекратились.

Видит бог, у мятежника Риномета теперь в полтора раза больше ромейских солдат, чем у константинопольского правителя, шептались в городе. А кроме того, у Юстиниана дикое болгарское войско и жуткие варанги, щитами и топорами которых Ираклид окружил себя как броней! Новая гвардия империи – вскормленная человечьим мясом и кровью вспоенная…

Как только сам не боится, что северяне съедят его с солью и чесноком…

Нет, уважаемые, не стоит встревать в распрю базилевсов, как не стоит лезть между грызущимися львами! Так говорили теперь не только в народе, но и среди знати. Кто возьмет власть, тот пусть и правит! Ибо всякая власть от Господа, лишь в его воле наказать подданных плохим правителем или осчастливить хорошим…

* * *

– Волей Господа Всемогущего, тщанием Спасителя нашего Иисуса Христа… – торжественно, по привычке играя голосом, начал говорить патриарх.

Но Тиберий тут же, не слушая его, перебил:

– Я понимаю! Мои благонравные подданные, конечно, умны и хитры… Понимаю! О, думают они, если я не поддержу базилевса Тиберия, а Риномет все-таки возьмет власть, я всегда смогу сказать новому базилевсу: видишь, правитель, я ждал тебя, поэтому не помогал тому… Понимаю! Если базилевс Тиберий удержит трон, что ж, они скажут: я спешил тебе на помощь, базилевс, только не успел!.. А сказать вам, в чем ошибаются наши великие хитрецы и умники-разумники? В чем они обманывают сами себя? – Он по очереди, с неожиданным лукавством злого мальчишки, глянул на стратига, архонта и патриарха.

– В чем, правитель?

– Скажи, базилевс…

– В том, что перед Ринометом не оправдаешься! Ему глубоко плевать, виноват ты или не виноват, думал – не думал, собирался – не собирался! На все плевать! Если его левая нога посчитает тебя виновным, тут же раздавит как таракана – законно это или не законно, есть доказательства или нет их. Или вы все забыли, кто такой Юстиниан Безумный?! Не Тиберий, нет, над которым, отвернувшись, можно посмеиваться… Для Риномета любая улыбка равна приговору! Забыли об этом?!

«Для кого он это говорит?» – подумал Колонн. Беда нынешнего правителя – говорить для тех, кто не слышит, строить планы, о которых никто не узнает. А реальные дела в империи шли все хуже и хуже…

Патриарх гулко откашлялся. Сказал веско:

– Юстиниан еще не в Константинополе, базилевс.

– И никогда здесь не будет! – вскинулся Деместр. – В этом я могу поклясться тебе, повелитель и брат мой! – Он редко вслух напоминал Тиберию о родстве, но когда начинал заговаривать об этом – звучало весомо. – Город неприступен, базилевс! Пусть сила Риномета разобьется о наши стены, когда союзники-болгары перестанут надеяться на победу и покинут его – он будет наш! Помнишь, я договаривался с каганом хазар о его голове? Так вот эта голова сама пришла к нам! Скоро я принесу ее к подножию твоего трона, обещаю!

«Пришла, – мысленно усмехнулся стратиг. – Своими ногами и даже не одна… Много голов, слишком много…»

Про затею с покупкой Юстиниана у хазар он помнил, конечно, хотя и не участвовал в ней. Мысль правильная, для двух базилевсов тесны даже обширные земли Ромеи, вот исполнение… как обычно!

Да, Ираклий Деместр не глуп, только если бы он провел в воинском лагере столько времени, сколько выпало ему, опытному Илье Колонну, он бы так уверенно не обещал отстоять город. Самые высокие стены не защищаются сами – хоть и расхожая истина в духе Пуганого, но от этого не менее справедливая. Осведомители регулярно докладывали ему: настроение у солдат хуже некуда. Многие говорят в полный голос: Риномет хотя бы из Ираклидов, правитель по праву наследования, автократор, а кто такой Тиберий, откуда он взялся? Что он сделал, пребывая у власти? И народу все равно, кто будет править страной, лишь бы быстрей закончилась смута, когда купцы не торгуют, ремесленники не работают, крестьяне не знают, куда девать зерно, масло и вино.

У людей короткая память, забыли за десять лет, что такое Юстиниан Безумный на троне, – вот в чем подлость. Воистину, народ – стадо баранов, тупо бредущее по краю пропасти. «Удивления достойно, – часто задумывался старый стратиг, – вот взять каждого человека в отдельности – ведь рассуждает здраво и блюдет свою выгоду. А как только все эти умники сбиваются в толпу – на глазах дуреют. Значит, выходит, что толпа глупее каждого из людей, ее составляющих, что есть странно… Почему так?»

Тиберий слушал брата с жадным вниманием. Кивал одобрительно. Потом задумчиво похлопал по резной ручке кресла и вопросительно посмотрел на стратига. Мол, так ли это, патрикий? Ты опытный военачальник – подтверди.

– Города ему не взять, базилевс! – твердо сказал Колонн. – Пока я жив, Юстиниану не сидеть во Влахернском дворце!

Нужно же Пуганому хоть какое-то утешение… В конце концов, правителям говорят то, что они хотят слышать. Может, поэтому у них всегда такое чрезмерное мнение о своем уме и талантах?

«Ладно, пусть будет как будет!» – подумал Илья Колонн со спокойствием бывалого солдата. Он столько раз в своей жизни заглядывал в лицо смерти – стоит ли удивляться, если она подмигнет в ответ…

 

5

Армия Риномета подходила к Константинополю. Больше сорока тысяч болгар, тридцать тысяч солдат Юстиниана – одни обозы подступающих войск растянулись змеей, что просунула голову между камней и неторопливо подтягивает хвост.

Казалось, силы совсем не равны. Но не все так просто. Потому что на стороне узурпатора был сам город Константинополь. Не только Великолепный, но и Грозный. Город-камень, о который должен споткнуться Юстиниан на пути к трону. Последняя надежда Тиберия.

До сих пор Константинополь, столицу империи, центр мира, град власти и великолепия, никогда не захватывали извне. Даже враги признавали: едва ли укрепления какого-нибудь из городов мира Божьего способны хоть наполовину сравниться с твердыней ромеев.

Первые оборонительные стены были воздвигнуты еще при Константине Основателе. В V веке, в эпоху процветания и достатка, когда солнце светило ярче, а люди жили честнее и благостнее, базилевс Феодосий укрепил стены Константинополя и построил новые, как с суши, так и с моря. Теперь общая протяженность стен, выстроенных тремя рядами – один за другим и каждый следующий много выше предыдущего, стала составлять восемь миль. Каменный ров с водой шириной в сорок локтей и глубиной в двадцать, четыреста башен с оборонительными площадками, возвышающихся над стенами, фундамент, уходящий в землю до двадцати пяти локтей, что исключало возможность подкопа, – все это делало город практически неприступным.

Внутрь вели пять ворот, тоже защищенных нависающими над ними башнями. Кроме пяти основных, было еще пять военных ворот, для контратак обороняющих и скорости маневров. Легкие деревянные мосты через рвы можно было быстро разобрать или сжечь. Словом, весь полуостров, на котором располагался Константинополь, был одной сплошной крепостью…

* * *

– Я не верю, что на эти стены можно забраться! – звонко сказала Зара, чуть запинаясь в языке фиордов.

Воины, стоящие рядом, заулыбались.

– Встречал я одного рыцаря-франка, который был твердо уверен, что заберется на небо, – хмыкнул Ингвар Широкие Объятия.

– У него получилось?

– Не знаю. Голову я ему снес, а уж куда он дальше отправился, смотреть не стал. Некогда, остальные так и перли на нас. Их тогда было много – франков. Это когда герцог Монти из земли По сначала обещал нам свободный проход по реке, а потом напал неожиданно.

Многие воины закивали, вспоминая тот бой.

– Взял бы да подкинул его, – сказал Любеня. – Глядишь, и добросил бы. Или хотя бы голову его закинул на небо – пусть полюбуется.

– А зачем на небе голова без туловища? – удивился силач. – Что ей там делать – по облакам кататься?

– Правильно, Ингвар, пусть берет голову под мышку и сам карабкается на свое небо, – поддержал Хальфур Пегий.

– С головой под мышкой не много куда вскарабкаешься – руки-то заняты, – вставил кто-то.

– Так голову оставить пока, потом Ингвар кинет вслед. Если не забудет, – отозвался, похохатывая, Бьерн Железная Голова.

– Сдается мне, многие рыцари Запада уверяют, что движутся прямиком на небо. Правда, выбирают для этого извилистые пути, – заметил Любеня…

– Пусть мне никогда не взяться за рукоять Пожирателя, вы, похоже, нашли тему для разговоров! – насмешливо бросил Гуннар, не оборачиваясь. – Надолго теперь хватит чесать языки, как кумушкам, что полоскали белье в ручье и увидели голого мужика…

Косильщик наблюдал, как нападающие подступают к городу. С высоты Холмов Императора, где за ставкой базилевса из десятка походных шатров расположилась дружина Миствельда в полном вооружении и готовности к штурму, были хорошо видны три атакующие колонны – две ромейские, одна болгарская. Видны и стены, и башни с просторными площадками, густо усыпанные защитниками. Маленькие человечки на стенах и башнях суетились, размахивали оружием и, похоже, что-то выкрикивали, хотя за дальностью и не слышно. Вдоль стен курились многочисленные дымки. Защитники крепости разогревали смолу и воду с известью, чтобы лить на головы атакующим.

За стенами – высокие дома, зелень дворов, широкие, разбегающиеся прямо, как стрелы, улицы, аккуратно мощенные разноцветным камнем. Даже издалека привлекают взгляд стройные колоннады, величественные портики, просторные площади, украшенные изобилием статуй. Золотые купола церквей из белого камня блестят на солнце – глазам больно. Северянам, не привыкшим к такому яркому небу, таким ослепительным краскам земли и моря, будто нарочно подчеркивающим творения рук человеческих, тем более удивительно смотреть на открывающиеся виды. Константинополь Великолепный… Город надменный и богатый как напоказ.

– А что с ним потом стало, с этим герцогом Монти? – спросила Заринка у Ингвара.

– Да ничего вроде… – силач, вспоминая, озадаченно наморщил лоб.

– На копье его насадили, как свинью на вертел, – весело подсказали рядом. – А так – ничего, все хорошо с ним…

Слышавшие это воины грохнули таким хохотом, что на них начали оглядываться офицеры ромеев, роившиеся у шатров ставки. Странные они, эти северные варвары, впереди бой, войска подступают к стенам, а они хохочут беспечно, будто распечатали амфору выдержанного вина.

– Я это к чему вспомнил, девочка? – рассудительно продолжил Ингвар, переждав смех. – К тому, что забраться можно куда угодно, было бы желание. А здесь я что-то его не вижу. Нет, не вижу…

Колонны нападающих действительно не торопились. До сих пор не приблизились к стенам хотя бы на несколько полетов стрелы. Даже стремительные в бою болгары, спешенные для штурма, шли вяло, медленно, часто останавливаясь. Ромейские колонны вообще больше перестраивались, чем двигались. Блестели начищенные доспехи, разноцветные офицерские перья развевались среди гладких солдатских касок, мерно колыхались ряды копий и линии прямоугольных щитов. Словно на маневрах, где нужно продемонстрировать выучку и слаженность.

– Лестниц мало, – сказал Хальфур Пегий.

– И лестниц мало, и катапульты далеко стоят, и осадные башни плотники еще только строят! И таранную машину надо бы катить не к тем огромным воротам, над которыми нависают самые толстые стены, а вон к тем – поменьше! – в сердцах ответил Косильщик. – Нет, я не понимаю… Что за штурм такой – солнце уже к полудню, а еще и до рва не дошли. Взялся за весло – так греби или слезай с банки!

– Гуннар, вон офицер ромеев к нам скачет. Сейчас, наверное, и мы двинемся, – заметил молодой Хенри Улыбчивый, норвег из земли Вассельрод. – Покажем ромеям, как надо воевать!

– Давно пора, клянусь всеми стрелами Ульва-асса, – проворчал Хальфур. – Пока что я ни разу не натянул лук на службе у базилевса ромеев…

Воины, кто сидел, поднимались с земли, подтягивали ремни и завязки шлемов, готовясь к быстрому маршу.

– Ты только рядом будь, – хмурясь, толковал Любеня Заринке. – Что бы ни случилось – держись поблизости от меня. За спиной моей так и держись, только под руку с мечом не подлезай… А не то – в лагере бы осталась, куда тебе с нами на стены…

Та, глупая, улыбалась.

В лагере? Ну уж нет!

* * *

Об этом же – лестницы, катапульты, баллисты, осадные башни, мостки через рвы, таранные механизмы – говорили в это же время базилевс Юстиниан и хан Тервел, наблюдая за передвижениями войск у стен. Да, еще нужны деревянные черепахи, обитые медными листами, эти крепости на огромных колесах с бойницами для лучников и копейщиков. Нужны круглые, обточенные камни для катапульт, связки хвороста, горшки горючего масла, чтобы закидывать город, устраивая пожары… Словом, для правильного штурма нужно столько всего, что готовиться предстоит много дней. А так – только войско губить.

– Я полагал, хан и брат, что мои подданные, увидев силу нашего войска, устыдятся свой измены и откроют ворота законному повелителю, – сказал Риномет, словно оправдываясь. – Увы, это не произошло! Их злонамеренность глубже, чем я полагал. Что ж, тем страшнее они будут наказаны за коварство!

Хан сочувственно поцокал языком. Что за подданные достались Юстиниану – одна злономеренность и сплошное коварство. Откуда только берутся такие подданные у правителей голубиной кротости?

Хорошо быть правителем, вот только подданные норовят все испортить. Не было бы их, как бы сладко жилось повелителям, про себя веселился хан.

Юстиниан все-таки живет в каком-то своем мире, извилисто блуждая между фантазиями и реальностью, понимал он. Когда-нибудь, скорее рано, чем поздно, заблудится окончательно…

Тервелу с самого начала не слишком нравилась мысль базилевса – двинуть войска под стены с демонстрацией силы. Зачем обнажать клинок, если не собираешься рубить? Риномет настаивал. Понятно, не терпелось продемонстрировать константинопольцам, что он уже не одинокий изгнанник, лишенный носа и власти, а базилевс во главе большой армии.

Хоть и нехотя, но хан согласился на этот странный штурм. Аркениос все же открыл ворота. Почему бы и не попробовать?

Ладно, попробовали. Не получилось. Константинополь – не приграничный Аркениос, такую крепость с ходу разгрызть – лишь зубы сломаешь. Здесь не обойтись без долгой и трудной осады. Столица – голова империи, кто будет владеть ей – будет владеть всем телом. Это понятно…

– Полагаю, базилевс и брат, воины достаточно помахали мечами под станами. Я уже отправил гонца к Пашьяру, чтобы он отходил, – сказал хан.

– Согласен, – Юстиниан поморщился. – Я тоже прикажу трубить отступление…

* * *

Офицер ромеев, молодой чернявый грек, подскакал так заполошно, словно на хвосте его вороного, играющего мускулами жеребца повисла стая волков. Хотя сообщение явно не стоило спешки – базилевс приказывал дружине возвращаться в лагерь, варить кашу и жарить мясо. Штурма сегодня не будет.

– А когда будет? – хмыкнул Косильщик.

Грек лишь развел руками:

– Воля базилевса…

Жеребец взбрыкнул под ним, и он так же стремительно унесся прочь. Или конь унес его сам по себе, этого горячего как огонь всадника, отметили с ухмылками северяне.

Теперь уж не только Хальфур, многие заворчали. В самом деле, пока что дружина только ест, пьет и несет караул у шатра правителя. И это называется служба в самой богатой стране Мидгарда? А где сражения, где подвиги, достойные песен скальдов и похвалы Одина, Отца Рати? Где добыча?

Странно принято воевать у ромеев – сначала раздразнят бойцов обещанием битвы, потом – назад. Так не воюют, так детей делают – туда, сюда, насмешничали братья острова.

Там, перед стенами, протяжно и гнусаво запели трубы. Приказ отхода.

Откатывались войска куда быстрее, чем подходили. Сверху кричали вслед оскорбительное. Показывали жестами, что тоже в курсе, как делают детей.

Солнце уже забралось в самую высь, его блики играли на выглаженных ветрами камнях, отшлифованной черепице кровель, узорчатой кладке зубцов и бойниц. Твердыня Константинополя словно усмехалась попытке нападающих продемонстрировать свою силу.

– А все равно я что-то не понимаю… – задумчиво протянул Ингвар, когда дружина возвращалась в лагерь.

– Чего ты не понимаешь? – заинтересовался Любеня.

– Не понимаю, пусть упадет мне на голову молот Тора! Греки – не сильные, не яростные и сражаются не сказать чтоб охотно… А страна у них огромная, и дань им многие народы платят, и богатства столько, что глаза разбегаются, и города такие, что глянешь – глаз не оторвать… Как же все это получилось? Как смогли? Не понимаю, хоть тресни!

Любеня задумался. Покрутил головой. А силач прав, пожалуй… Что не понимает.

Вмешался Косильщик:

– А помните, братья, как мы стояли на берегу куршей в земляной крепости – сотня бойцов против нескольких тысяч? Много дней стояли, но ведь выстояли, дождались помощи.

– Как не помнить, славная была битва. Валькирии так и порхали вокруг, забирая дух погибших героев, – согласился Ингвар. – Помнишь, Сьевнар?

– Еще бы, – Любеня кивнул. Да, было… – А к чему ты, Гуннар, завел об этом?

– К тому, чтобы объяснить Ингвару. Вот почему мы выстояли тогда?

– Сражались хорошо.

– И это тоже. И еще у нас был порядок. Воины держали ряды, каждый прикрывал соседа, лучники стреляли поверх голов – всякий на своем месте. А курши набегали толпой и отступали так же…

– Кажется, я догадываюсь, о чем ты, – покрутил головой Любеня.

– Хотелось бы и мне догадаться… – буркнул силач.

– Порядок, Ингвар! У греков в стране такой порядок, что впору хорошему военному строю. Каждый на своем месте, каждый хоть немного, но дает что-то на благо империи. Для себя, конечно, работает, но при этом все устроено так, что работает и для страны, даже не желая того. Поэтому они и сильны все вместе, хотя каждого в отдельности не назовешь сильным. Все дело в порядке… Понял, наконец?

– Ага… – еще больше озадачился Ингвар. Подумал. – Нет, Косильщик, чепуха какая-то получается… Место, строй, порядок… При чем тут богатство…

– Это у греков называется цивилизация.

Ингвар еще подумал. Перекинул тяжелую секиру Глитнир с одного плеча на другое.

– Цивилизация по-гречески – это как чепуха по-нашему? – спросил он едко.

– Да, почти, – Косильщик весело сузил светлые глаза. Насмешливо пожаловался Любене: – Знаешь, Сьевнар, сколько зим я знаю этого парня и до сих пор удивляюсь его твердолобости. Пусть мне никогда не взяться за рукоять Пожирателя, но втолковать ему что-нибудь – все равно что разжевать мешок сухого гороха!

– Да, я такой, – самодовольно подтвердил силач. – Однажды в земле саксов меня ударили по голове доской. И ничего – доска в щепки. Только в щеке осталась заноза и в ухе потом звенело. Голова у меня очень крепкая.

– Вот и я о том же! Камень – не голова…

Любеня улыбался, поглядывая на Заринку. Девушка тоже прислушивалась к их разговору. Пухлые губы шевелились чуть заметно – так легче разбирать быструю чужую речь…

 

1

Следующие дни прошли оживленно. Хан Тервел был занят подготовкой к штурму. Ну да, все те же метательные машины, передвижные башни, черепахи, лестницы, бревенчатые настилы, что подкатываются ко рву, и еще многое и многое, что требует наука взятия крепостей. Хан, образованный человек, хорошо разбирался в механике, в частности в механике военных машин, лично наблюдал за всеми работами. Приказывал пороть ленивых, не разбирая – болгарин или ромей.

Коренастый силач Кайрам со своими волками-бири многих разложил на земле, оживляя усердие свистом плетей. Под таким надзором работы шли быстро и безостановочно.

Юстиниан скоро отстранился от этих низменных хлопот, приличествующих скорее ремесленнику, чем правителю. Да и не до того стало. Он вдруг затеял переписку с Тиберием, передавая послания через парламентеров.

Противнику он писал собственноручно, не желая терять в обычной диктовке писцам пыл и напор. В возбуждении вдохновения автократор разбрызгивал по бумаге чернила и приличиями себя не стеснял. Изобретал такие выражения и обороты, что попрошайки с константинопольских базаров, известные крапивными языками и дурным горлопанством, могли пустить завистливую слюну до земли.

Описывая в подробностях грядущие казни предателей, автократор клялся самыми страшными клятвами, что, если город не откроет ворота, снисхождения не будет ни старым, ни малым, ни больным, ни праведникам. Даже младенцев вырежут из чрева матерей, чтобы те, еще не рожденные, тоже ответили за измену отцов. Впрочем, автократор не обещал снисхождения, даже если Константинополь откроет ворота.

Ответы Тиберия выглядели куда красивее с точки зрения каллиграфии, но по содержанию мало чем отличались. Угрозы, насмешки, требования подчиниться и сдаться, иначе его укоротят уже не на половину носа, а начиная от шеи. Судя по грубости стиля, к этим посланиям явно приложил руку архонт столицы Ираклий Деместр, этот мужик в бархате и парче, родственник Тиберия. Автократор пообещал себе не забыть – вот еще один кандидат на то, чтобы его палачи доказали свою фантазию и виртуозность.

«На этих листах бумаги есть все, не хватает только шлепка навоза!» – как остроумно выразился стратиг Менандр Акоминат, прочитав, с позволения Юстиниана, одно из константинопольских посланий. Острого на язык патрикия базилевс в последнее время сильно приблизил к себе в знак благоволения к родовой знати.

Постепенно в игру включились и приближенные Риномета. Запугивать неприятеля оскорбительными письмами показалось им хорошим занятием, чтобы убить время и продемонстрировать собственную лояльность. А уж те, за стенами, узнавая живописные подробности о собственном рождении от совокупления матерей с крупным и мелким рогатым скотом, просто не могли не ответить.

Отвечать на оскорбления и угрозы – занятие столь же азартное, как игра в кости на последние деньги. Там кажется, что каждый следующий бросок будет удачнее предыдущего, а здесь – что противник еще не услышал, не понял о себе самого главного. Еще смотрит на божий свет с самонадеянной бойкостью, вместо того чтобы тихо и благоразумно сдохнуть в ближайшей канаве, стеная от собственной гнусности!

Потом кому-то в голову пришла удачная мысль, что неприятельским солдатам тоже интересно знать, какие ослы и бараны ведут их и какая неприглядная, достойная сожаления участь ожидает все стадо.

Уничижительные письма порхали через стены уже десятками, зачитывались, обсуждались в подробностях и самые едкие, остроумные выражения приветствовались как тактические победы.

Кто-то, по понятным причинам позаботившийся об анонимности, назвал переписку между двумя армиями перелаиванием своры собак над дохлой кобылой. Шутка понравилась и каким-то образом разошлась по обе стороны крепостных стен. Хотя другой аноним сказал еще проще и точнее – чернильная война. А что? Воевать чернилами даже как-то живее и яростнее получается…

На серьезный приступ городских стен Юстиниан все-таки не решался. Даже хан Тервел, полководец-ветер, на этот раз не торопил события. Работы шли быстро, но многое еще не готово. Он привел своих болгар к Константинополю не для того, чтобы уйти без половины войска.

Болгарские воины писем не писали и не читали. Развлекались тем, что разоряли городские предместья, деревни и городки густо населенной столичной фемы. Людей не рубили, если не встречали сопротивления, дома и постройки не жгли – так хан распорядился. Но горе тому, кто попадался на пути летучих степных отрядов. Из одежды ему оставалась лишь собственная кожа, а из имущества – пригоршня слез.

Юстиниан не препятствовал разорению столичных окрестностей. Союзникам-болгарам нужна добыча, чтоб не заскучали в осаде, для них война – как для крестьянина сбор урожая. А имущество и слезы подданных заботили его меньше всего. Вдуматься – так перед ним, автократором, виновата вся империя целиком… И месть его – всей Ромее. Пусть подданные будут довольны, если им хотя бы жизнь сохранят. А кому не сохранят, значит, по заслугам.

Именно о таком отмщении мечтал свергнутый базилевс долгими, скучными вечерами в далеком Херсонесе. И верил, что придет время, всегда верил. Всевышний на его стороне, разве мало тому доказательств? Он и Бог против всего мира, против всех этих маленьких человечков, что ползают по земле, как вши по рубищу нищего…

* * *

– Не так давно хан и брат сказал мне: «Путь победы – это путь воды, что просачивается там, где есть хоть малейшая щель», – говорил Юстиниан. – Хорошие слова! Хан и брат умеет сказать так, что его слова падают, как жемчужины на ладонь!

Тервел кивнул. Жемчужины, да. Падают. В пустоту. Как там у христиан говорится? Не мечите жемчуг… нет… бисер перед свиньями…

– Именно эти слова навели меня на удачную мысль, не иначе, дарованную самим Господом Всемогущим к посрамлению и погибели врагов наших! Именно потому я собрал вас сегодня…

Несмотря на перипетии чернильной войны (если бы обидные слова, прозвучавшие с обеих сторон, были камнями, из них уже можно было бы выстроить мост через Босфор – шутка все того же патрикия Акомината), базилевс выглядел оживленным, даже веселым. Хан подумал – напоминает ребенка, которого распирает от желания крикнуть: «А я знаю! Знаю!»

Явно, что-то придумал. Интересно, что? Говорил бы уж! Велеречивая многословность греков все-таки утомляет…

Военный совет не объявляли. В сущности, в шатер базилевса в этот день было приглашено слишком мало народа, чтоб это выглядело полноценным военным советом. Хан Тервел, стратиг флота Евдаксион Григорс – новый любимец автократора, стратиг Менандр Акоминат и конунг северян Гуннар со странным прозвищем Косильщик, которому вроде бы здесь вообще делать нечего, – вот все, с кем пожелал говорить базилевс.

– Пока хан и брат взял на себя заботу о подготовке штурмовых машин, я тоже не дремал мыслями. Что нужно городу? – спросите вы меня, – продолжил Юстиниан, подрагивая губами и обрывками ноздрей от сдерживаемого торжества. – А я отвечу: городу нужна вода и пища…

– И карающий меч великого базилевса! – вставил Григорс.

Менандр Акоминат украдкой ухмыльнулся чрезмерному усердию новоявленного стратига. Перебивать автократора… Воистину, флотоводец без флота, выскочка без заслуг, ведет себя как на скотном дворе. И, что так же верно, как святость апостолов, скоро туда вернется – плавать в тачке с дерьмом по навозной луже!

– Что?.. Ах да, конечно, меч и плеть – это само собой, плеть учит жизни, а меч вразумляет… – Риномет тем не менее не обратил внимания на невежество Григорса, увлеченный своими мыслями. – «Но – вода! Откуда в Константинополе берется вода?» – задумался я. И вспомнил, что однажды утверждал план перестройки летней резиденции за городом и видел на плане отмеченную нить подземного водопровода. Вспомнил и задумался – ведь давая отвод воды в летний дворец правителей, он идет дальше, в город. Я тогда еще обратил внимание, где есть выходы на поверхность, и удивился, что их так много. Теперь я приказал солдатам раскопать одно место в отдалении от крепостных стен и пробить вход в подземелье, где по каменному руслу течет вода. Это удалось… А разве смелые воины не смогут пройти по руслу, чтобы выйти на поверхность уже за стенами? Небольшим отрядом, незаметно, ночью, появиться из-под земли, захватить и открыть ворота…

Тервел первый понял все выгоды плана автократора. С силой хлопнул себя по коленке, что при его обычной сдержанности можно расценивать как бурю восторга:

– А что, может получиться… Много не надо, небольшой отряд, тут главное – внезапность… Откроют ворота… И – сразу конницу в город…

– Вижу, ты одобряешь мою идею, хан и брат… Конунг Гуннар! – Риномет резко встал, выпрямившись во весь свой немалый рост.

– Я слушаю, базилевс!

– Отбери сотню лучших среди своей дружины. Я сам поведу отряд! – объявил он. – Сегодня ночью мы откроем ворота и возьмем город! Мой город!

– Сделаю, базилевс, – спокойно кивнул северянин.

Остальные оторопели от заявления автократора. Сам?! Багрянорожденный поведет в неизвестность сотню воинов, рискуя собой, как простой наемник?!

Стратиг Акоминат в растерянности даже глянул на хана Тервела и стратига Григорса, словно прося поддержки. Моряк ответил ему таким же недоуменным взглядом, хан болгар чуть заметно нахмурился.

– Прости меня, базилевс, но я должен сказать… – покачал головой Акоминат. – План хорош, без сомнения, но не дело тебе идти впереди, как обычный солдат. Базилевс – голова армии, а голову берегут не так, как остальные члены телесные… Человек еще может жить без ноги или без руки, вот без головы… затруднительно. – Патрикий заметил, как все улыбнулись его дипломатичному «затруднительно», и добавил с искренней озабоченностью в голосе: – Позволь, я пойду вместо тебя?

Одновременно он с отчаяньем думал, что этому идиоту безносому, похоже, действительно пришло в башку лезть в подземелье с горсткой северян, спаси-сохрани… Дьявол бы ему в помощь, но если Риномет погибнет – все рухнет! Да, идея удачная, спора нет, только зачем же самому лезть?! Болгарам что – это не их земля, они в случае неудачи вернутся к себе в Дикое Поле. Варанги, как ветер, ускользнут на остроносых драккарах. А куда деваться им, ромеям?! Тиберий не простит такого предательства, тут не отсидишься в далекой Фракии…

– Разреши, я пойду, базилевс?! – встрял стратиг флота. В последний момент удержал на языке – подавиться мне обеими клешнями краба! Вот ляпнул бы…

Хан Тервел тоже хотел сказать, что базилевсу не стоит идти самому. Опасно и неразумно. Опасно – для самого базилевса, неразумно – для армии. Тервел даже приоткрыл рот, чтобы сказать это, но в последний момент передумал. В конце концов, каждый идет навстречу своей судьбе, и правителям не избегнуть этой дороги. А храбрость всегда заслуживает уважения, даже если граничит с глупостью. В сущности, когда она с ней не граничит?

– Я ценю твою преданность, патрикий Менандр. И твою, Григорс, – милостиво кивнул Риномет. – Но воинов я поведу сам! Божья воля привела меня сюда, она же сохранит меня и даст мне победу!

«Поведет он… – мелькнуло у патрикия. – Впрочем… А кто сказал, что именно Ираклид должен быть на троне? Разве род Акоминатов не более древний, чем эти армянские выскочки Ираклиды, чьи предки ковыряли мотыгой скудную землю гор… Это надо обдумать… Это надо очень крепко обдумать!»

– Воля базилевса – закон для подданных, – патрикий покорно наклонил голову, чтобы не выдать себя блеском глаз.

– Слава великому базилевсу! – поспешно добавил Григорс.

С этим тоже все согласились.

– Для вас, мои стратиги, у меня будет другое поручение, – сказал базилевс. – Ты, патрикий Акоминат, руководимый моим братом и ханом Тервелом, которому будешь подчиняться, как мне, обеспечишь скрытное продвижение наших солдат ближе к стенам. А ты, Григорс, вместе с дружиной варангов на их кораблях запрешь гавань. Это можно сделать, конунг? – Базилевс глянул на Гуннара.

– Можно, правитель, – все так же спокойно кивнул Косильщик. – Пусть мне никогда не взяться за рукоять меча, двенадцать больших драккаров с шестью сотнями воинов моря прихлопнут выход из гавани, как колодец крышкой.

– Хорошо! Я знаю, ваши корабли быстрые… И помни, Григорс, – базилевс строго воткнулся в стратига флота темными немигающими глазами, – если какой-нибудь купчишка проскочит на своей утлой галее, я еще смогу простить тебя. Но если сбежит сам Тиберий или кто-нибудь из его приближенных, лучше тебе не возвращаться на берег! Ты услышал меня, стратиг?!

Евдаксион вздрогнул. Может, кому-то показалось – от страха. Но его не было. Точнее, в первый миг действительно кольнуло в душе – идти с варангами, на их кораблях, с угрозой автократора, как с удавкой на шее… Но кольнуло и отпустило. Потому что надежность, крепость и боевые качества варварских драккаров он, мореход, оценил, пожалуй, лучше, чем кто-нибудь. Да к тому же это море. Морские битвы – не сухопутные, в них он понимает толк. На море ему всегда везет!

– Я сделаю, базилевс! – помолчал и добавил еще тверже: – Все сделаю, как ты сказал!

Едва не улыбнулся при этом. Пришло в голову не очень уместное: у самого базилевса для охраны будет всего лишь сотня лютых варангов, а у него, стратига флота, шесть сотен…

* * *

Тем временем в голове у Менандра Акомината роились другие мысли. Казалось, даже жужжали, словно хлопотливые пчелы. Но он думал не о поручении базилевса. Патрикий уже прикидывал на себя роль правителя. Как и о чем договориться с болгарами (хану-то все равно, кто будет на троне империи, лишь бы правитель был лоялен и не мешал грабить!), сколько золота предложить северным наемникам, сколько раздать военачальникам и средним командирам греков…

Много золота нужно будет, очень много, но ведь и Константинополь Великолепный – вон он, перед глазами, бери его как кошель со стола…

«Впрочем, есть еще выход! – пришло в голову. Снестись с Тиберием, сообщить ему… За такой подарок, как голова Риномета (голова, правда, порченая, товар со скидкой, вспомнил он тайно ходившую среди солдат шутку), Пуганый не только простит, но, пожалуй, и должность оставит… Ведь, может, он, Акоминат, специально втерся в доверие к Ираклиду, чтобы в нужный момент отдать мятежника законному повелителю… Может такое быть?

Вот, уже два выхода получается…»

В глубине души патрикий Менандр всегда гордился тем, что умеет мыслить куда быстрее и продуктивнее всей этой деревенщины из новоявленной знати. Древняя кровь! Он вдруг вспомнил комита Максима Клемена с его бычьей тупостью, заслуженной наградой которому стала дурацкая смерть. Усмехнулся мысленно.

Кстати, надо все-таки как-нибудь пересилить себя, заделать наследника жене богоданной, дурище Асклепии, подумалось вскользь. Дура, шлюха, но тоже из древнего рода Кастионидов… Положим, закрыть глаза, стиснуть зубы и начать ее в задний проход, представляя себе бронзовые ягодицы и мускулистую спину Навклера Гергида, прекрасного как божок Древней Эллады. Хвала Всевышнему, дура-жена следит за красотой тела, ее крепкий зад на ощупь вполне может сойти за упругие ягодицы юноши… А уж потом можно вовремя повернуть ее и излить семя туда, откуда, по недоразумению Господа, выходят дети, словно цветы из грязи…

Это, конечно, забота не сегодняшнего и не завтрашнего дня, просто он, как герой древности Цезарь, умеет думать сразу о многом…

Патрикий часто тешил себя размышлениями, что если бы все его извилистые, хитроумные планы были претворены в жизнь, то Менандр Акоминат вполне мог бы превзойти славой Цезаря или самого Александра-македонянина. Но, к несчастью для современников и потомков, о величии его замыслов никто не узнает. Скорее всего, не узнают. Наигравшись в мыслях, наметив пути и методы достижения цели, патрикий быстро забывал и их, и саму цель.

К чему суетиться, как водонос в засуху, и выпрыгивать из штанов в сомнительном намерении дотянуться до неба, если ты без того родился на золоченом ложе?

 

2

Сотня северян шла тихо, без обычных шуток и разговоров – Косильщик приказал молчать и сопеть в две дырки. Был слышен лишь топот и побрякивание доспехов оскальзывавшихся на камнях. Факелы не зажигали из осторожности.

Южная ночь парила теплом, но была темной, хоть глаза выколи. Изредка выглядывала из-за рваных, быстро бегущих по небу туч луна, но тут же пряталась снова. Неумолчно стрекотали цикады, по-северному – саранча, в черноте кустов мелькали искры – чудные букашки-светляки.

– Слава базилевсу Юстиниану! – донеслось со стороны.

Пришли, понял Любеня.

Офицер, окликнувший их, помедлил несколько мгновений, высматривая среди северян багрянорожденного. Узнать не просто. Чтоб не выделяться, Юстиниан оделся, как остальные дружинники – кольчужная рубаха, простой, без украшений и перьев шлем, меч на широком поясе, круглый щит за спиной. По росту узнать? Так воины фиордов все рослые, их конунгу Гуннару, к примеру, большинство ромеев по плечо макушкой… Так кто тут без носа? Поди, разбери в темноте! Они, эти варвары, все меченые, испятнанные шрамами и рубцами. Рассказывают, ловят у себя в лесах медведей или волков и давай на спор – кто быстрей закусает зверя…

Но офицер все-таки углядел правителя. Подобрался, подбежал так стремительно, что один из двух телохранителей Юстиниана, огромных чернокожих нубийцев, которые, казалось, вообще говорить не умели, заступил ему дорогу. Предупреждающе расправил плечи.

Офицер понял, остановился, не дойдя нескольких шагов до правителя. Луна в это время опять проглянула сквозь тучи, словно заинтересовалась: что делают среди ночи в безлюдных камнях вооруженные воины? Стало видно, на волосах и доспехах офицера мукой лежала пыль от белого камня, на широком лице, через всю щеку – мазок грязи. Вокруг в беспорядке раскиданы кучи земли и камней. Торопились, копая.

Ноги бы не поломать, вскользь подумал Любеня. Проход в подземелье… Какой там проход – дыра в земле, больше похожая на лисью нору.

Видимо, Риномет тоже об этом подумал. Глянул на офицера, потом, с сомнением, на узкую яму, полого уходящую в землю.

– Я сказал: чтобы воин в полном вооружении мог спуститься! – сказал он гулко и громко в тишине.

Офицер вздрогнул.

– Можно, базилевс! Спуститься можно, не сомневайся. Я сам проверял! – быстро ответил он.

– Разреши, я пойду первым, базилевс? – спросил Гуннар.

Юстиниан коротко глянул на него:

– Ты конунг, ты здесь командуешь.

По голосу было слышно – улыбается. Доволен шуткой.

Дружинники одобряюще закивали. Правильно, в бой нужно идти веселым, тогда Один, Бог Рати, охотнее подарит победу. Веселье – от богов-ассов, а грусть и сумрак – от мрачных великанов Утгарда. Базилевс ромеев верит другим богам, но – смелый человек. Это ясно, раз сам пошел с ними.

Гуннар подошел к щели, посмотрел, примерился и скользнул вниз. Ловко и стремительно, как он всегда двигался.

– Давай следующий, – глухо, чуть слышно донеслось из-под земли через некоторое время. Глубоко все-таки.

Следом за ним, небрежно отстранив забеспокоившихся телохранителей, вниз начал спускаться сам базилевс. Не так быстро, цепляясь за выступы, но тоже достаточно ловко.

Любеня, готовясь спускаться в свой черед, вспомнил, как уговаривал Заринку остаться в лагере. Улыбнулся. И ведь понимала, что не возьмут, сказано же было – лучшие воины. А не сопливые девы с самомнением до небес!.. Не баловство – брать столицу империи с сотней воинов. Но – просилась, клянчила, как маленькая.

И правильно, что не взял!

А слова ее на прощанье: «Ты только береги себя, миленький! Вернись!»

Никогда еще его так не называла.

До сих пор тепло на сердце от ее слов. Хорошо как-то…

* * *

Внизу факелы, конечно, зажгли. В спертом, подземном воздухе горело плохо, чистое горючее масло, что пропитывало ветошь факелов, чадило нещадно. Но видно все-таки. Неровное, дергающееся пламя осветило рукотворные своды и стены, где просматривались контуры старой кладки. Кое-где проступали белесые пятна плесени, но, в общем, сухо и чисто. По руслу, тоже выложенному камнем, неторопливо текла темная вода, казавшаяся в тусклом свете масляной. Вдоль русла – каменная дорога, двое могут идти рядом, хотя временами приходится пригибаться. Мастера древности строили водовод на века. Века и стоит.

Кто-то из молодых воинов сунулся проверить глубину русла и провалился по пояс. Старшие воины обругали любопытного.

– Черные воды Стикса… – сказал базилевс не слишком понятно. И тут же перекрестился: – Прости меня, Господи!

– Все, что ли?.. Пошли! – скомандовал Гуннар. Его голос, отразившись от сводов, стал гулким и неузнаваемым.

Двинулись. Мерный шаг, топот множества ног, бряцанье оружия, сдержанные перешептывания воинов. Почему-то громко говорить не хотелось…

В подземелье быстро теряешь ощущение времени. Это Любеня помнил по Пещере Великанов, при испытаниях во время вступления в братство острова. Здесь – то же самое. Прошло какое-то время, небольшое, наверное, и он уже не мог бы ответить – сколько они идут? Может, наверху уже утро, развиднелось, солнце взошло над морем, в лагере армии ромеев трубят зорю… Здесь все то же – топот, бряцанье, гулкие шорохи, шепот. Коридор водовода тянулся и тянулся. Монотонность и бесконечность – родные сестры.

Шли. Сколько же может тянуться эта рукотворная пещера? Вроде, поверху до города-то недалеко… Свет коптящих факелов разгонял тьму, но она снова смыкалась за спинами, словно бы недовольная, что ее потревожили. Густая, плотная, почти осязаемая, хоть режь ножом на куски…

По дороге кто-то споткнулся о скелет. Кости громко хрустнули под ногами, череп откатился в сторону. Старшие со знанием дела осмотрели останки, решили – давно лежит. Может, не первую сотню лет.

Шли дальше.

– А мне рассказывали, в подземельях под городом часто поселяются души невинно убиенных. Тех, кто был изведен неправедно, ложью или предательством, – вдруг сказал один из чернокожих телохранителей базилевса. Сказал негромко, второму телохранителю, но все оглянулись.

Оказывается, есть языки и у немых стражей.

– Глупости говорят! Душам невинных страдальцев место в раю, – ответил ему сам базилевс. – Они не лягушки, чтобы жить у воды, и не крысы, чтобы шнырять под землей. Это так же верно, как и то, что предателям и изменникам уготован адский огонь на веки вечные!

Чернокожий, блестя белками, угодливо закивал повелителю, снова становясь безгласным. Риномет нахмурился и размашисто перекрестился несколько раз подряд. Христиане вообще часто делали этот свой защитный знак, давно заметил Любеня. В дружине шутили: так часто обращаются к своему Спасителю – надоели, наверное, ему как заноза в заднице. Воистину, терпеливый бог…

Гуннар перевел слова базилевса и телохранителя остальным, кто не понимал по-гречески.

Северяне оживились.

– Пусть упадет мне на голову молот Тора, я никогда не боялся живых ромеев, с чего бы мне пугаться их бестелесных душ… – проворчал Ингвар Широкие Объятия.

– Проклятье богов им на головы, я иду в Константинополь, и ни мертвые, ни живые меня не остановят! – храбро поддержал его Хальфур Пегий.

Тем не менее многие дружинники начали чаще оглядываться, заметил Любеня. Мертвые – коварны, часто завидуют и вредят живым. Кто этого не знает?

Решетка, перегораживающая проход, возникла на их пути так неожиданно, что первые чуть не воткнулись в нее. Железные прутья в хлопьях ржавчины, но массивные, едва не в руку толщиной, огромный замок от времени прикипел к петлям.

Косильщик, шедший впереди, внимательно осмотрел ее, подсвечивая себе факелом. Задумчиво почесал большим пальцем щеку. Рядом зло выругался Юстиниан.

– Дай-ка я, брат, – выступил вперед Ингвар.

Схватился своими огромными лапищами, навалился, наливаясь кровью. Ему на помощь поспешили еще несколько дружинников, кто покрепче. Вместе нажали, покрякивая. И решетка вдруг дрогнула, поддалась, концы прутьев начали выскакивать из гнезд в полу с тугим металлическим звоном.

Своротили, откинули в сторону.

– Где железо из кладки выходит, там всегда быстрее ржавеет, – пояснил Ингвар, отряхивая руки. – С виду – крепкое, а нажать – ломается.

– Уж ты нажмешь… – улыбнулся Гуннар.

За решеткой проход начал расширяться. Скоро вышли на берег настоящего подземного озера. Своды круто уходили вверх, а другого берега и не видно. Звуки здесь стали еще громче, каждый шорох усиливался многократно. Гнилостно пахло застоялой водой, где-то громко и отчетливо стучали капли. Вроде даже что-то плескалось в отдалении. Рыба подземная?

– Знали бы, что здесь столько воды, пошли бы на драккаре! – оскалился молодой воин Хенри.

– Водохранилище, – пояснил Гуннару базилевс. – Как раз на случай долгой осады. Значит, пришли, я помню план подземелья. Сейчас вдоль берега, потом будет каменная лестница. За ней, наверху, дверь. Она дубовая, заперта снаружи. Но что такое дубовая дверь для таких силачей? – Он уважительно покосился на Ингвара. – Там выход на поверхность, к казармам схолариев. Это если налево по улице. А нам – направо. Тысяча шагов, может, чуть больше, и как раз будет башня Серебряных Ворот. Их мы должны открыть и пропустить армию внутрь…

По голосу было слышно – волнуется правитель. Вздрагивал голос.

– Сколько солдат у ворот? – быстро спросил Косильщик.

– Не знаю. Но могу сказать, что башни ворот всегда хорошо охраняются.

– Пошли! – скомандовал Гуннар.

Воины двинулись, на ходу подтягивая ремни и готовя оружие. Многие уже заранее перекидывали из-за спины на руку круглые щиты…

* * *

Выставить дверь на выходе из водовода оказалось еще проще, чем железную решетку.

В подземелье казалось: шли так долго, что наверху уже белый день, может, за полдень. Но в Константинополе все еще была ночь. Все так же плыли по небу темные, рваные тучи, через просветы в них перемигивались луна и звезды. Город спал – ни звука, ни света в окнах. Лишь на стенах цепочкой горели огни, уходя вдаль змеей. Осада. Стража на стенах несет караул днем и ночью.

Их появления никто не заметил. Не ждали изнутри.

После подземной гнили воздух на поверхности показался Любене сладким. Отряд собрался у ряда стройных колонн, ведущих к каменному изваянию. Вроде бы изображение старца, сидящего со свитком на коленях, в темноте не очень понятно. Улицы действительно были широкими и прямыми. Даже шире, чем казалось издали, с Холмов Императора. И в темноте видно, что каменные громады домов выстроены причудливо и с фантазией, один отличается от другого. Чисто, красиво… Любеня вспомнил каменные города на Западе, где тесные улочки извиваются как хотят, а под ногами хлюпают грязь и отбросы. Прав Гуннар, не сравнить. Умеют ромеи строить, этого не отнять…

Воины молча осматривались. Потом Косильщик махнул рукой. Не растягиваясь, тесной колонной, двинулись направо по улице. Все так же молча, не зажигая факелов, чем позже их обнаружат – тем лучше.

Быстрый походный шаг в фиордах часто называют «волчьим». Как волчья стая стелется по земле, сутками не сбавляя хода, так и воины севера умеют ходить быстро, размашисто и размеренно, подолгу не уставая и не сбивая дыхания. Базилевсу и его телохранителям никак не удавалось подстроиться. Чтоб не отстать, они в конце концов засеменили бегом. Воины, кто помоложе, отворачивались, пряча усмешки.

Но автократор не просил конунга умерить шаг. Видно было, как жжет его нетерпение, длинные сильные пальцы так и барабанят по рукояти меча у пояса.

Улицу тоже прошли не замеченными. Если кто-то из сонных ромеев услышал топот и побрякивание доспехов на улице – не обратили внимания. Мало ли сейчас отрядов в городе?

Башня Серебряных Ворот (потом Любеня узнал, свое название она получила из-за того, что через эти ворота постоянно ввозили в город серебро с южных рудников, чтоб здесь чеканить из него монету) громадой выросла перед воинами. Темные камни на фоне ночного неба. Наверху, на оборонительных площадках, защищенных резными зубцами, – огни.

На подходе к башне их первый раз окликнули.

– Эй, кто идет?! – Офицер и несколько ромейских солдат заступили дорогу. Замерли, всматриваясь.

Не отвечая, Гуннар Косильщик, Сьевнар Складный, Ингвар Крепкие Объятия, Бьерн Железная Голова и несколько других бойцов напали на них. Быстро и неожиданно, как нападает рысь в чаще. Полоснули мечи и топоры, и все было кончено почти сразу – сопение, вскрики, железные удары клинков о доспехи, чмокающие звуки рубки, глухие – падающих тел. И уже потом прозвучало резкое, громкое, торжествующее:

– Идет базилевс Ромеи Юстиниан II!

И тогда северяне тоже закричали. В сотню глоток, призывая Одина, Бога Богов, и остальных небожителей Асгарда.

Чеканный, рубленый язык фирдов, удары мечей и топоров о щиты, распаляющие воинов, отразились от стен и раскатились многоголосым эхом. Показалось, даже громада башни вздрогнула от внезапной ярости звуков. А воины братства уже рванулись на приступ. Кучно карабкались по крутым каменным ступеням, схватывались с не опомнившимися ромеями, сталкивали с высоты и убитых, и раненых.

* * *

– Один, Бог ратей, смотри на меня!!! – кричал Любеня, вторя голосам остальных.

Перескочив через две ступеньки, он взлетел вверх по каменной лестнице без поручней и запрыгнул на одну из площадок. Оказался перед тремя солдатами. Те, умело сомкнув большие прямоугольные щиты, двинулись на него – сбросить вниз нахрапом. Любеня пригнулся, метнулся в сторону, оказавшись сбоку у крайнего. Рубанул с оттяжкой. Скрестил мечи со вторым, длинным, загребающим движением ударил его краем щита с другого бока. Ромей дернулся в сторону, и тяжелый, длинный клинок Самосек ударил между плоским шлемом и кожаным панцирем. Третьего зарубил кто-то из братьев.

Он повел глазами – схватываться больше не с кем, везде на площадке уже мелькали кольчуги и шлемы северян. С громким протяжным скрипом начал выдвигаться мост через ров. Другой скрип – видимо, заработал подъемник ворот и решеток. Там, у механизмов, базилевс и Гуннар Косильщик с воинами…

Потом Любене помнилось – башню захватили за считаные мгновения. Рассудить, могло быть куда хуже, если бы солдаты опомнились раньше. На узких ступенях, винтом изгибающихся по наружной стене, даже без ограждения по краю, можно малым числом задержать многих.

Добротно построены стены и башни Константинополя, по всем правилам военной науки. Но и военная наука на этот раз обернулась против хозяев крепости. Когда ромеи опомнились и попытались отбить Серебряные Ворота, закрыть проход в город, умная постройка башни позволила сотне северян стеной встать на пути напиравших тысяч.

Да, тысяч… Наверняка не меньше. Сверху было хорошо видно, как отряды солдат, мелькая дрожащими огнями факелов, стекаются к башне по всем улицам сразу. Город сразу перестал быть сонным, наполнился стуком, звоном, говором и движением.

Теперь ромеи пытались прорваться наверх, на оборонительные площадки, где стояли подъемные механизмы моста и ворот. Северяне, закрываясь щитами, встретили их на ступенях. Стало понятно, почему ограждений нет – мешали бы рубке. Без них правой руке привольно замахиваться.

Нападающие набегали, стремились вверх и снова откатывались вниз. Солдаты падали, и воины братства падали. На их место вставали новые. Звон мечей, стук щитов, истошные крики, боевые кличи и призывы к Одину…

Только порадовался, как быстро и легко получилось, а все, оказывается, лишь начинается, усмехнулся Любеня, переводя дух.

Скоро откуда-то появились длинные лестницы. Их сразу по десятку приставляли к стенам, солдаты карабкались по ним, повисая гроздьями. Тоже понимали: закрыть проход – единственная возможность удержать город.

Любеня успел заметить краем глаза, как Ингвар Крепкие Объятия уперся каким-то бревном, опрокинул лестницу чуть не с двумя десятками повисших людей. Правда, на ее месте тут же возникли три такие же. Силач в сердцах сбросил бревно на головы лезущих, схватился за секиру Глитнир, снося появляющиеся над зубцами головы.

Впрочем, смотреть было некогда, они все лезли и лезли, а Любеня рубил и рубил. Раза три ромеи почти захватили площадку, но северяне все-таки сбрасывали их вниз. Любеня уже отбросил изрубленный в лохмотья щит, защищался только клинком Самосека и собственной ловкостью. Он помнил: все время трогал языком качающийся зуб, удивлялся, почему качается, если вражеский клинок резанул между глазом и ухом. Не к ушам же зубы-то крепятся, уж, наверное – к челюсти… Запомнил, как Хенри Улыбчивый, теснимый противниками, изрубленный до кровавых лохмотьев, обхватил за плечи двух ромеев и кинулся с высоты, потянув их за собой. Последняя улыбка Улыбчивого…

Бой всегда рассыпается в памяти на множество мелких осколков, отражающих каждый разное, как чудное ромейское изобретение – стеклянные зеркала…

Держались. Воины братства рубились даже израненными и принимали смерть, славя богов-ассов…

Сколько длился тот ночной бой при отблесках факелов и мертвенной улыбке луны? Любеня никогда не мог ответить на этот вопрос. Тогда – долго, потом, вспоминая, казалось, быстро все было. Да и по времени сопоставить – не должно его пройти много. Точно известно одно – больше трети из сотни братьев погибли, остальные… Да, пожалуй, все почти испятнаны ранами.

Но – удержали проход!

И базилевса сберегли, не пустили в самую гущу свалки, как он ни рвался…

* * *

Ворота остались открытыми, деревянный мост через ров – выдвинут.

Первыми, в размашистый степной галоп, влетели в город бури-волки, отборная тысяча хана Тервела. И сам хан с ними, в сияющих дорогих доспехах, грозно поигрывает мечом на скаку. Рядом, на этот раз не за спиной, а ноздря в ноздрю своим вороным с белым жеребцом правителя, истошно визжал и гикал скуластый Кайрам-батыр. За бури повалила остальная болгарская конница. Вливалась в город, бесконечная как река. Крики, гул, ржание, заливистое улюлюканье, от топота тысяч копыт вздрагивает земля и дробятся камни на мостовых…

Солдаты противника бросали щиты и мечи, бухались на колени. Так и замирали со склоненными головами, показывая, что уже сдались…

К башне Серебряных Ворот сбежалось много солдат Тиберия. Нет, это еще не называется «много», вдруг подумал Любеня. Много – это теперь, когда лава болгарской конницы растекается по улицам и переулкам Константинополя. Как-то незаметно развиднелось, темноту сменили серые предрассветные краски, и с башни стало далеко видно. К открытым воротам подходили все новые и новые отряды болгар и солдат.

Мелькнуло – а хватит ли места в городе вместить столько? Впрочем, город большой. Как лес, если смотреть сверху, только вместо деревьев – каменные дома…

Было хорошо сидеть на прохладном, ноздреватом камне, стирать кровь с лица и неторопливо, обстоятельно думать о пустяках.

Рядом – Гуннар Косильщик, весь в крови перепачкан, даже на лбу мазок. Но не в своей. Он тоже молча смотрит на город, задумчиво почесывает большим пальцем щеку. Силач Ингвар баюкает раненую руку, небрежно перетянутую тряпицей.

Большинство воинов устало молчали. Они сделали свое дело…

 

3

Три дня болгары и солдаты Юстиниана грабили город. Потрошили его, как ловкий повар жирную утку. Так повелел базилевс: «На три дня город ваш, победители! Пусть столица прочувствует тяжесть своей измены!»

Прочувствовала.

До сих пор константинопольцы не знали присутствия в городе вражеских войск. Столица – не приграничные поселения империи, здесь жители не умели прятать и прятаться. Пришлось учиться.

Кровавые жертвы этой науки исчислялись тысячами, женщины сами отдавались в руки насильников, лишь бы умолить их сохранить жизнь мужьям и детям. Целые улицы зияли сорванными дверями и выбитыми окнами, гусиный пух из перин и подушек заплетал в воздухе снежные кружева, осколки стекла, этой гордости мастеров империи, хрустели под ногами. Обломки домашней утвари плавали в лужах крови и нечистот, на ухоженных лужайках вилл и в общественных парках, выращиваемых столетиями, паслись болгарские кони и горели под походными котлами костры из дорогой, резной мебели.

Болгары – язычники! – грабили даже небольшие уличные церкви. Впрочем, ромейские солдаты Юстиниана не сильно отставали от них.

Нет, сопротивления не было, если и звенела сталь, то это схватывались между собой отряды, не поделившие добычу. По слухам, некие предприимчивые офицеры ромеев нашли себе еще более прибыльное занятие, чем грабеж: за огромную плату выводили за стены богатых горожан. А вот куда выводили – тоже ползли разные нехорошие слухи…

Потом кто-то вроде бы подсчитал, что приход в Константинополь победителей унес в десятки раз больше жизней, чем само сражение за город. Впрочем, кто знает точно? Новая власть такой арифметики не приветствовала, и вряд ли считавший успел прожить столько, чтобы обнародовать свои подсчеты.

Сам базилевс Юстиниан засел во Влахернском дворце со своей свитой, гвардией из варангов и нескольких отборных частей. В происходящее не вмешивался, да и не задумывался о нем, исконная резиденция императоров выстроена обширной, со своими парками и аллеями, так что вопли горожан уши властителей не тревожат. Он лишь приказал охранять здание городской эпархи, казначейство и другие правительственные учреждения, а также дворцы и виллы своих сторонников. В остальном Константинополь получал то, что заслуживает. И пусть будет доволен, что его вообще не срыли под корень. А ему некогда заботиться об изменниках, в первую очередь надо вытравить из дворца следы узурпаторов Тиберия и Леонтия, чтоб и духу пакостного не осталось. Загадили все!..

Кстати, чуть не забыл за государственными заботами: грубияна Ираклия Деместра прибили гвоздями к воротам городской эпархи, как было приказано?

Уже висит, истекая кровью? Хорошо! Пусть висит, пока не истечет совсем. Дурную кровь потом затереть, чтоб мрамор ступеней не почернел от его яда… А насадили перед ним на кол голову патрикия Ильи Колонна? Хорошо! Стратиг Колонн, предатель и изменник, сумел избежать заслуженной кары – погиб в бою. Так пусть же его голова послужит нам, пусть Деместр заглядывает в незрячие глаза и ужасается еще больше…

Ну что еще? Патриарх Каллиник просит принять его, жалуется на бесчинство в церквях?

Хорошо! Сам пришел… Патриарха – в темницу! И – выколоть ему глаза! Потом решу, что с ним делать дальше, не до него сейчас.

Заботы, заботы… Господи, твоя воля, сам видишь – рук и ног не хватает, присесть некогда…

Новый базилевс…

Новый старый базилевс Юстиниан Безумный…

Кто же спорит, всякая власть от Бога, но, надо отметить, слишком часто становится в его руке оружием, говорили потом. Таким же карающим, как огненный меч архангела Гавриила или святое копье Георгия Победоносца. За что? Всевышнему, конечно, виднее…

* * *

На улицу Медников три десятка северян вышли быстро. Стало понятно, что это она, хотя бы по рассыпанным здесь и там заготовкам и готовой посуде. Солдаты брали лишь то, что могли унести, предпочитая меди и бронзе дорогие ткани, благовония, золото, серебро и прочее, что подороже.

У Любени смутно мелькнуло: что-то связанное с медью было у него в прошлом. Ах да! Лес, ночь, костер-пожарище кама Хаскара и волосы Алексы, ставшие вдруг словно медные… Как будто боги заранее предупреждали его… «Только поди пойми предупреждение богов!» – разозлился непонятно на кого полич.

Дом торговца Актипия Мажина пришлось поискать. Тут, на ремесленной окраине города, где лавки, склады и мастерские перемешались с домами, все было, не в пример центральным улицам, путано и извилисто. И спросить не у кого, в городе, кажется, остались лишь солдаты Юстиниана и болгарские всадники. Все жители попрятались, словно провалились под землю.

Улицу уже успели ограбить, вокруг было пусто и гулко. Прямо на ходу, посреди мостовой, валялось тело женщины. Ниже пояса обнажена, ноги раскинуты неестественно широко, в промежности густо запеклась кровь. А верх, наоборот, замотан ее же одеждами, лица не видно.

Любеня вздрогнул, заметив ее. Только что вспоминал Алексу. И медь кругом… Может, поэтому длинные, гладкие, белые ноги вдруг показались очень знакомыми. Он быстро шагнул к ней. Нет, хоть и в крови, но видно, что волосы внизу живота иссиня-черные и сильно курчавятся, тут же сообразил он.

Не Алекса, хвала богам!

– Что, Сьевнар, не терпится по молодому делу? Погоди уж кидаться на каждую-то! – неуклюже пошутил силач Ингвар.

– На эту – точно не надо, пахнет очень, – поддержал его кто-то из воинов, идущих сзади.

– Женщина должна пахнуть! Я люблю, когда она пахнет так, чтоб голова кругом, – возразил со смешком другой голос.

– Да чтоб тебя сплющило молотом Тора, Арни Рубленый! – обернулся к нему силач. – Тоже нашелся знаток женской прелести… Не мертвечиной же она должна пахнуть, пустая твоя башка!

Любеня не обратил внимания на болтунов. Воины привычны к виду разорения и мертвых тел. Вот Зара – да, часто отворачивалась от того, что вокруг. Хоть и дева-воительница.

Успокаивая сестренку, он положил руку ей на плечо. Она благодарно потерлась щекой о его запястье. Кожа такая мягкая, что вздрагиваешь от нежности, подумал он. Убрал руку.

– Ну, мы идем или будем над каждой убитой языками чесать?! – прикрикнул Косильщик. – Клянусь клинком Тюра Воителя, этого занятия здесь хватит на много зим!

Двинулись дальше. Так и кружили, пока Бьерн Железная Голова не нашел какого-то старика в разодранной до прорех тоге из дорогой, с шитьем, ткани. В ней, пожалуй, двое бы таких уместилось. Тога была надета без нижних одежд, прямо на голое тело. Оно просвечивало сквозь дыры, тощее, желтое, с отчетливыми узлами фиолетовых вен.

Старик, среди бесконечных сетований на жизнь и судьбу, все-таки сумел объяснить, что дом купца Мажина еще дальше по улице. Улица Медников – она, значит, в том конце изгибается раз, потом еще раз, а дальше как раз стоят несколько домов самых уважаемых торговцев медью. Богатые дома, что говорить, доблестные воины правильно делают, что идут туда. Самый высокий, с красной черепицей на крыше, это как раз дом Мажинов. Его строил еще отец Актипия, старый Фока Мажин, когда разбогател на поставке медных листов для обшивки драмонов военного флота. Медь-то не чистая, с дешевыми примесями, это все знают. Как не разбогатеть…

Старый никак не мог поверить, что страшные северяне оставят его в живых. Даже вслед, когда они уже уходили, умолял не трогать его, ему, мол, и так осталось жизни на три глотка воздуха. Не надо его убивать, он сам умрет, честное слово…

Ингвар, которому надоели визгливые крики, обернулся, снимая с плеча секиру. Старик с неожиданной резвостью юркнул куда-то.

– Умирать побежал? – спросил кто-то вслед.

Воины засмеялись.

Старик не соврал, в конце изгибов причудливой улицы действительно стояли особняком несколько домов. Виллы – называют такие дома ромеи. Несмотря на дороговизну земли внутри крепостных стен, при виллах и дворы, и сады, и конюшни, и хозяйственные постройки.

Ворота высокой виллы с красной черепицей на крыше были распахнуты, одна створка висела перекосившись. На выложенном мозаикой парадном дворе два-три десятка коней, но не болгарские, с ромейской сбруей. При них – двое кавалеристов-греков, увязывают какое-то барахло в узел.

– Эй, куда?! – грозно вскинулся один. – Нельзя сюда! Это добыча славного кентарха Доместика Пирра!

Кто-то из старых воинов обернулся к нему, сморщил в улыбке лицо в рубцах, приветливо оскалил длинные и желтые зубы. Солдат вдруг понял, что молчание действительно золото. Да он вообще из породы молчунов, этот кавалерист из кентархии Пирра, ему слово сказать – легче поднять на горб мешок с известью…

Помнится, еще пентарх Макасин рассказывал: огромные варвары с топорами вообще не разбирают, где свой, где чужой. Убивают сразу и смеются при этом, как гром грохочет. Чем больше убивают, тем громче смеются, и сами умирают, смеясь… А этот, зубастый, уже начинает смеяться, спаси Господи!..

В дом Любеня ворвался первый. Еще один солдат заступил дорогу. Полич, не вынимая меча, схватил его за плечо и шею, крутанул, отбросил в сторону. Второго, появившегося из-за двери темного дерева, ударил ногой в живот, вбивая обратно в комнату.

Самому показалось – прямо сквозь дверь. Побежал дальше, не оборачиваясь, просто слышал: за ним топают остальные братья, рассыпаясь по дому. Услышал, как лязгнула сталь о сталь, видимо, кто-то из братьев схватился с солдатами. Призыв к Одину заглушил крики на чужом языке…

Сколько же коридоров и переходов здесь… Дом не только снаружи большой, внутри – еще больше… Прохладно, после уличной жары – зябко даже… И все одинаковое – беленые стены, темные двери, мебель тонкой резьбы, частью уже поломанная. Дверцы шкафов в презрении к замкам выдраны с петлями, висят перерубленными крыльями.

Потом вспоминалось, он долго бежал по этим одинаковым коридорам. А нашел внезапно, просто влетел в очередную комнату, и по ушам резанул женский взвизг…

* * *

Пентарх Агафий Макасин был недоволен.

Нет, девка – что надо, гладкая, белая, с синими, большими, как плошки, глазами, с нежной кожей и льняными мягкими волосами. Красивая жена у торговца медью Мажина. Сладкая.

Но чего визжать-то вдруг?! После того, как тебя уже отымели трое, чего бы четвертому не попользоваться?

Сначала, понятно, ее взял Доместик Пирр. Офицер, кентарх, ему положено первому. Красавица визжала и отбивалась, но у бравого офицера не забалуешь. Он так ловко вращал мечом, срезая ее одежды, что лишь кое-где поцарапал нежную кожу. А чтоб не сопротивлялась – в зубы! Тяжесть кулака командира знают все кавалеристы кентархии.

Обмякла от удара и подчинилась, конечно. Сам Агафий в это время пинал ногами мужа, торговца Мажина, который норовил рвануться к жене. Все они, столичные жители, предатели и изменники. И все богатые в придачу!

Потом красавицу отсалдатил (выражение Доместика Пирра – ха-ха!) декарх Лукиан Акрит. Он – тоже офицер, ему положено после кентарха. Третьим, по старшинству, была очередь его, Агафия. Но тут муж опять взбрыкнул, взвыл и попытался напасть, чуть не выхватил у него меч. Пришлось врезать ему по челюсти рукоятью. А лучше было бы – сразу клинком по горлу, все одно – изменник истинному базилевсу. Но убивать нельзя, кентарх рассердился бы, купец еще не рассказал им, где прячет золото.

Пока возился с мужем, без очереди влез солдат по прозвищу Кружка. Шустрый малый, почти как Скорохват, упокой его душу Всевышний…

Ну, не оттаскивать же его от дела за тощую, волосатую задницу? Пусть кончит, девки-то на всех хватит. И ведь лежала стерва, почти не вякала. А как только Кружка отлип от нее и Агафий совсем уж собрался, вдруг как откроет синие плошки-глаза, как завизжит…

Чтоб угомонить дуру, Макасин выхватил меч, кольнул в тугое бедро. Должна ж понять – пусть лучше тебя отсалдатят, чем перережут глотку!

И в этот момент дверь распахнулась, стукнулась от удара о стену. Пентарх обернулся на шум.

Ох, господи – люди с топорами! Этот, молодой – он помнил его, за ним – длинный, и широкоплечий – их тоже помнил. И еще какие-то… Опять эти северные варвары! Нет, ну, это же нельзя так, проклятье сатаны! Снова-то! Без того засмеяли, еще за прошлый раз, когда он бежал от них на четвереньках, получая пинки…

«Все, сейчас отберут у него красивую девку!» – с отчаяньем понял Агафий. Не люди – львы разъяренные, в глаза смотреть страшно. И, как бывало с ним иногда в бою, отчаянье и страх плеснулись через край души, ударились волной, обернулись не рассуждающей яростью. «Ах, так?! И эту добычу отнять хотите, варвары?! Проклятье сатаны, забирайте же!»

Сильно, со всего маха, Агафий всадил клинок, который держал в руке, прямо под пышную левую грудь. Обернулся к северянам, гордо выпрямился, скривил губы в презрительной, напоказ, усмешке.

«Забирайте!..»

Эта усмешка все еще оставалась у него на губах, когда голова уже стукнулась об пол, снесенная ударом тяжелого меча Самосека…

* * *

Любеня уже не видел, как Косильщик мгновенными, неуловимыми ударами Пожирателя расправился с офицером Акритом и солдатом Кружкой, не видел, как вышиб раму и выпрыгнул из окна кентарх Пирр, вскочил на первого же попавшегося коня и тут же упал, сбитый стрелой Зары. Он кинулся к Алексе. И остановился, не дойдя двух шагов. Она была мертва, удар меча в сердце убил ее, это он сразу увидел.

Некрасиво распластанное, измятое солдатами тело в кровоподтеках. Широкое, пышное, незнакомое какое-то, подумал он на удивление неторопливо. И строгое лицо с расплющенными губами – незнакомое. Не таким помнилось, совсем другим…

На шее – крестик на цепочке. Христианка теперь… Надо же… Ах да, Фока Скилиц, кажется, говорил об этом… Много чего говорил…

Нет, это не Алекса! Она и не она… Больше не она, чем она, тупо вертелось в голове. Нашел ее и не нашел – вот шутка судьбы…

Пока он стоял, застыв столбом, рядом с телом девушки уже оказался какой-то грек. Выл над ним, причитал, дергал себя за смоляные курчавые волосы, словно пытаясь содрать их с головы вместе с кожей. И все говорил, говорил что-то, проталкивая слова сквозь вой и плач. Его горе было таким огромным, явным, что хотелось закрыть глаза и не видеть…

Его горе, ее горе…

«А ему, Любене, нет места на этой тризне!» – вдруг почувствовал он.

– Пойдем, брат. Оставим их, – легла на плечо костистая рука Гуннара. Друг и брат тоже, наверное, все понял.

Любеня, не отвечая, повернулся и пошел прочь.

Потом Косильщик перевел ему, о чем причитал грек, муж, видимо. Муж рассказывал, плача и жалуясь самому себе, как жили они вдвоем с белокурой красавицей Александрой. Как хорошо жили, как любили друг друга, так любили, что никто больше не был нужен. Рассказывал, как родился их сын, мертвым родился, но даже это сделало их любовь еще крепче. Потому что не было еще на свете и не будет больше такой огромной любви, как любовь Актипия и Александры!

– В общем, так, брат…

– Да. Такой любви не бывает, – коротко ответил Любеня. Больше ничего не сказал.

А Косильщик долго еще чесал большим пальцем щеку, пытаясь понять, что имел в виду Сьевнар Складный…

 

4

Как отмечали еще древние философы-язычники, все проходит. Прошли и эти три дня, ставшие для жителей Константинополя ночным кошмаром, сбывшимся наяву. Утром четвертого дня хан вывел из города свою конницу. Войска Юстиниана тоже покинули город. Колонны победителей, пьяные не только от вина, но и от насилия, нагруженные добычей – кто сколько смог унести, – вытекали через пять городских ворот. «Так волна захлестывает корабль, но потом стекает обратно в море, оставляя после себя лишь разорение на палубе, разбитое дерево и порванные снасти», – написал впоследствии кто-то из горожан.

В городе стало тихо. Как бывает на кладбище.

Впрочем, к вечеру того же дня на улицах стали появляться первые жители. Неуверенно, робко, оглядываясь, стараясь не смотреть на валяющихся тут и там мертвецов, но появлялись. Постепенно их становилось больше.

Откуда? Из каких щелей и подвалов? Кто знает…

На следующий день стало окончательно видно, что в городе все-таки больше живых, чем мертвых. По распоряжению нового базилевса специальные отряды солдат грузили трупы на большие телеги и вывозили к загородным кладбищам. Кому захочется похоронить своих близких с соблюдением православных обрядов, пусть ищут там, солдатам приказано не препятствовать. Остальных закопают в общих могилах, Господь сам отделит агнцов от козлищ.

А на пятый день возвращения Юстиниана к власти в столице были объявлены торжества. Любимые горожанами гонки колесниц на ипподроме с бесплатной раздачей вина и хлеба.

Казалось, кто будет праздновать в разоренном городе? Кому придет охота к веселью среди изобилия слез? Но оказалось, нет. К полудню на ипподром уже валили толпы. Принаряженные, если оставалось во что. Но и обносков никто не стеснялся против обычая. Такое время нынче.

Многотысячная толпа рассаживалась по скамьям, гудела, перекликалась, волновалась у возов с хлебом и многочисленных бочек, где виночерпии до пота раздавали ковши с вином из императорских подвалов, без разбора сорта и выдержки.

А что, интересно же посмотреть на нового базилевса. Каким он стал… Постарел, наверное? Да и на победу фаворитов можно поставить толику-другую чудом сбереженного серебра. Вдруг счастье привалит – поправить разорение в хозяйстве.

Риномет с высоты императорской ложи тоже наблюдал за подданными. Под ногами, вместо скамьи для ног, два базилевса на четвереньках – Леонтий Пьяный, доставленный из отдаленного монастыря, все еще в монашеской рясе, и Тиберий Пуганый, захваченный во время попытки бегства из Влахернского дворца стратигом Евдаксионом Григорсом и варангами. Тиберий охает, всхлипывает, Леонтий тупо мотает головой. В точности как осел, которого одолевают мухи, издевалась свита Юстиниана.

Потом, разумеется, их предадут лютой казни, но сейчас пусть изменники видят триумф автократора.

Он – все такой же высокий, красивый, несгибаемый, хоть и лицо обезображено, шептались в толпе. Не постарел – возмужал… Бороду бы ему еще, совсем был бы похож на отца – базилевса Константина, только ростом выше и статью крепче… А это кто рядом с ним – щуплый, как подросток, одет без роскоши? Сам хан Тервел?! Надо же! А с виду не скажешь… Говорят, базилевс оказал варвару не виданную прежде честь – пожаловал титул кесаря и пурпурную хламиду. А еще, говорят, отдает ему в жены дочь Анастасию, скоро свадьба…

Неслыханные милости! Без того болгары хана выгребли и унесли почти половину города, а еще и титул, и багрянорожденную дочь… Не много ли чести, дикому-то? Возгордится ведь, голову потеряет от счастья!

Юстиниан поднял руку, и гул многотысячной толпы смолк. Тех, кто не успел договорить, пихали локтями, молчи, мол. Вот сейчас базилевс махнет, и колесничные гонки начнутся. Вот тогда можно орать всласть.

Но автократор медлил. Ждал чего-то?

– Слава! – нестройно выкрикнули несколько голосов, догадавшись первыми.

– Слава! Слава великому базилевсу! Слава базилевсу Юстиниану! – подхватила многотысячная толпа.

Базилевс, гордо раздувая обрезки ноздрей, смотрел на море голов, всколыхнувшихся в приветственных криках. Приближенные советовали ему не полагаться на настроение горожан, раздать золото специальным голосистым людям, чтобы те завели остальных. Он отказался. И кто оказался прав?

И ведь такими искренними и преданными кажутся теперь константинопольцы в своем порыве!

Подданные – как дети малые, всегда знал он. Можно их рубить, резать, грабить их дома, насиловать жен, но стоит им потом улыбнуться, как воспитатель улыбается выпоротому ребенку, и они уже готовы ласкаться. Ребенок в своей безыскусной хитрости тоже надеется, что учитель навсегда позабыл о его провинностях и наказание никогда больше не повторится.

Толпа!

Он улыбался…

Юстиниан II, триумфатор. Победитель собственного народа!

 

5

С высоты стены, окружавшей Влахернский дворец базилевсов Ромеи, было далеко видно. Дворец без того на возвышенности, а стена вокруг – впору хорошей крепости. Крепость в крепости. Константинополь отгородился от мира неприступной стеной, а дворец базилевсов отгородился от собственной столицы.

Жизнь в городе ожила быстро на удивление, видел сверху Любеня. Уже стало людно на улицах. Открываются лавки, снуют среди толпы водоносы и торговцы-разносчики с огромными коробами, бесконечной чередой подходят к крепостным стенам обозы. И в гавани оживленно, суетятся вокруг больших и малых кораблей грузчики и команды. Крик и шум, наверное, стоят, хотя сюда не доносятся…

Черные драккары воинов моря тоже в гавани, все двенадцать наполовину вытянуты на берег. Вокруг них пусто, константинопольцы не рискуют приближаться к кораблям северян и на полет стрелы.

О чем он думал? Сам, пожалуй, не взялся бы ответить точно.

Воины дружины считали, что Сьевнар Складный, который искал свою женщину, и нашел ее, и потерял в тот же момент, как нашел, пребывает в горе. Даже Гуннар Косильщик, знавший его как никто, хмурился и кивал сочувственно.

Горе воина, потерявшего свою женщину, – это понятно. Мужчина умирает в бою – честь и слава, прекрасная дева, павшая от предательского удара, – совсем другое… Горе скальда, на глазах которого убили его любовь, – это тоже понятно. Песня тоски и отчаянья – чем еще может ответить скальд на насмешку судьбы? Пусть зреет в нем эта песня, пусть прорвется как нарыв с болью и выйдет из сердца. Тогда, может, и полегчает. Не надо мешать.

Красивая, в общем, история получилась. Из тех историй, что остаются в веках, до бессонницы тревожа сердца следующих и следующих поколений. Известно, улыбка прекрасной Сьевн, богини любви Асгарда, может подарить человеку больше счастья, чем все сокровища мира. Но и горе дарит такое, что ни с чем не сравнимо…

Примерно так рассуждают его братья по оружию, понимал Любеня. Об этом, наверное, говорят, когда он не слышит.

Но так ли это?

Горя не было. И любви не было. В том-то и дело, что ее не было, об этом он как раз и думал. А что было?

Полич Любеня дал клятву богам отыскать похищенную деву Алексу из рода оличей. Спасти из плена. Что ж, нашел…

Спасти?

От чего? От новой судьбы? Новой веры? От нового мужа, которого она полюбила? От себя самой, получается?

Что ж, почти спас, усмехался он про себя. Ну и боги посмеялись немного, им, бессмертным, скучновато бывает в бесконечном однообразии людских желаний. Не без того… Он, Любеня, изрядно их насмешил, решив, что нашел вторую Сангриль, лучше первой. Потому что не бывает первой, второй, понимал он теперь. Бывает единственная.

«Прошлое хорошо тем, что прошло!»

Братья думают – он плачет в глубине сердца. А он смеется неслышным внутренним смехом над всей этой чередой нелепиц. Над тем, как быстро и как бесследно прогорели его желания!

* * *

Услышав шаги за спиной, Любеня улыбнулся, не оборачиваясь. Шаги легкие, быстрые. Он сразу почувствовал, чьи.

Зара. Заринка. О ней он тоже думал…

Он обернулся.

– Решила тебя найти, – сказала Зара.

Любеня кивнул.

– Хотела поговорить с тобой… – она замолчала. Прикусывала губу, теребила рукоять дареного Хальфуром кинжала на поясе, прятала глаза под ресницами.

Он терпеливо ждал. Любовался втайне ее лицом. На южном солнце девушка загорела так, что и румянца не видно. А волосы высветлились, даже побелели будто. Тонкие пряди просвечивает солнце, и они как будто поблескивают. Так и хочется коснуться рукой, почувствовать их невесомую шелковистость…

– Что дальше, Любеня? – вдруг спросила она.

– Дальше? А что дальше… Дружина Миствельда ударила по рукам с базилевсом, что будет служить ему от весны до весны. Потом братья уйдут обратно на север, на остров Миствельд. С ними можно вернуться, дружина на обратном пути будет проходить мимо наших земель.

– А я?

– Ты тоже. Куда ж тебя денешь?.. Или так воевать понравилось, что о доме забыла? – поддразнил он.

– Я не про то. – Заринка досадливо мотнула головой. – Я про нас с тобой!

– Так и я про нас…

– А я про нас – по-другому! – упрямо заявила девушка. – Послушай меня, что скажу… – Она запнулась, смешалась, потом снова вскинула на него глаза. Ресницы – как ее любимые стрелы… Помолчала и продолжила с видимым усилием: – Вот что скажу… Алексы твоей больше нет, Любеня… Хочешь ты или нет, но нет ее.

– Да, я не успел, – бросил он.

– Не ты, нет… При чем тут ты? Так боги решили, значит, такую судьбу спряла ей богиня Мокошь… Короткую судьбу, необычную. А ты ни при чем, не надо себя винить…

Любеня хотел возразить, что не в этом дело, но Зара остановила его быстрым движением руки:

– Погоди, не перебивай! Не надо, мне без того трудно… Вот что хочу сказать… Ее нет, но я-то есть. Я здесь, рядом… Будь со мной, а? По-настоящему! Как мужчина бывает с женщиной. Ты же знаешь, как это бывает, тебе лучше знать… Не перебивай! Я все равно скажу – хочешь, не хочешь… Возьми меня, может, тебе будет легче. Ты не думай, у меня никого еще не было, вы же, мужчины, любите, когда у девушки никого еще не было…

Она улыбнулась. Попыталась улыбнуться, дрожа губами. Пыталась смотреть упрямо, с вызовом, а сама боялась, видел Любеня.

– Нет, ничего не говори! Просто бери, и все! Как хочешь бери, как вам, мужчинам, нравится. Я не боюсь, не думай! Хочешь, прямо здесь бери…

От избытка храбрости Зара крепко, очень по-детски зажмурилась. Ждала, вздрагивая. А когда открыла глаза, его лицо было рядом.

Лицо – серьезное, а глаза улыбаются. Руки аккуратно, бережно держат ее ладошки. Не сразу сообразила – боится сильнее нажать, сделать больно своими железными пальцами.

– Маленькая, – сказал он. – Моя маленькая…

* * *

– Глупенький ты. Вроде храбрый, сильный, умный, а все равно глупенький.

Это прозвучало уже потом, когда Зара прижималась к нему, замирая в его руках. С удовольствием, как кошка на коленях хозяина.

– Вот новость! – весело удивился Любеня. – Почему ж я глупый?

– Не глупый, а глупенький, миленький мой. Это другое… Обратно сказать, а чего ты ждал столько времени? Зачем тянул?

– Ну… Неудобно как-то, – честно попытался объяснить он. – Сам говорю тебе – сестренка, сестренка, а сам полезу… А помнишь, как ты мне на Лаге под глаз навесила? Все звезды, почитай, пересчитал среди бела дня.

– Испугала, выходит? Тебя-то?

– Ну…

– Вот я и говорю – глупенький… Подумаешь, навесила! Может, от неожиданности просто. От досады. Показалось, полез как все, дураком хватать… А сама ждала. Что ты снова…

– Ждала? Вот как… – Любеня задумался.

Стоило дойти с северной Лаги-реки аж до самого Царь-города греков, прорубать дорогу мечом, поливать кровью своей и чужой, чтоб найти то, что и без того было рядом с ним. Шутки богов…

Он хмыкнул, озадаченно потер щеку, почти как Гуннар. Потом улыбнулся.

Зара солнышком лучилась в ответ. В глазах-звездочках переливались и бескрайнее небо, и необъятное море, и все это как-то умещалось в них целиком.

Смотреть в них, как смотрят на море и в небо…

Волосы у нее действительно оказались мягкие, словно шелк. Так и хотелось зарыться в них руками и носом. Пить как вино ее пряный, будоражащий запах, гладить податливое тело, трогать нежные пунцовые губы, черпая в женской слабости новую мужскую силу. Прижимать к себе крепко-крепко…

И не отпускать никогда!

Любимая.

То, что бродило внутри, тревожило смутной неопределенностью, наконец стало понятно ему самому. Просто любовь к Сангриль, любовь к Алексе пришли к нему как огонь, жгли и мучили, а с Заринкой оказалось все по-другому. Не огонь обжигающий, а ровный, уютный жар печи-каменки в зимний день. Оказывается, и такая она бывает – любовь.

«Наверное, так!» – мысленно повторил он присловие мамки Сельги.

С высоты Влахернской стены разрушений на улицах почти не было видно, и по-прежнему гордо блестели золотые купола Константинополя, столицы мира.