1

Маленькая темная фигурка, отчетливо видимая на белом, уходила все дальше по замерзшему руслу Лаги.

Сельга смотрела вслед сыну. Видела, в одиночку Любеня пошел быстрее, сильнее отталкивался палкой-посохом, как в обычае родичей, – то слева оттолкнется несколько раз, то справа. Широкие лыжи оставляли за собой отчетливый двойной след. Вчера снег подтаял, за ночь его подморозило, по крепкому насту катиться было легко.

Правильно, что сын решил не идти через лес. По равнине русла быстрее получится, хоть оно и петляет.

Ушел все-таки…

Сначала она следила за ним со льда, потом поднялась на береговой утес, провожала глазами оттуда.

Как ни противился Любеня, как ни пенял, что с вечера уже попрощались, ни к чему больше, а провожать его она все-таки пошла. Поднялась вместе с ним затемно и долго шуршала рядом на своих лыжах, пока окончательно не задохнулась. Давно не ходила так быстро, отвыкла. А ему, хоть и с тяжестью, с сумой припасов, с броней и оружием, завернутыми в заплечный мешок, – ничего. Отсюда видно – вон как вымахивает! Это хорошо, оправился, значит, от ран.

Ушел… Сынок… Мальчик… Хотя не мальчик, конечно. Зрелый муж, воин ушел навстречу своей судьбе. Только это как-то не утешает, когда провожаешь сына, невесело усмехнулась Сельга.

С высоты утеса мать долго смотрела, как фигурка сына делалась все меньше, стала совсем крохотной, пока окончательно не пропала из виду, скрывшись за поворотом реки. Теперь опять долго не увидятся. Как бы не лета не прошли до следующей встречи…

Вокруг было тихо. Хорс-солнце лишь начинал вставать, только показал круглый лик над темной полосой далекого леса. Не разогрелся, не разбудил птиц и мелкое лесное зверье. Глядя на заснеженную реку, на высокие сосны вокруг, на узловатые корни, что выступили даже из-под снега от избытка силы и крепости вековых исполинов, Сельга вдруг задумалась не о том, что предстояло сыну. О себе задумалась, о жизни своей.

Подружки-погодки даже пеняют. Мол, была ты красивой девкой, а стала красивой бабой. И не понять, когда красивее – раньше или сейчас. Завидно все-таки – как тебе удается все время оставаться красивой? Может, расскажешь, в чем секрет? Небось ворожбу знаешь особую?

Да, заглядываются, улыбалась она в ответ. Хоть и перевалило летами за сорок, а значит – есть на что поглядеть! Тело хоть и не такое гибкое, как в молодости, раздалось, расширилось, но до сих пор упругое и налитое. И волосы густые и шелковистые, и глаза не поблекли, видела в зеркале из полированного серебра, которое для лучшей видимости смачивают водой. Манят синевой, как глубокие лесные озера, отражающие бездонное небо. Не она, это люди так говорят!

Только об одном молчат подруженьки дорогие – для кого эта красота? Теперь-то…

Двух мужей выпряла в ее судьбе богиня Мокошь. Первый, Кутря, отец Любени, надежный и крепкий был как гранит. И она – трепетная дева, только начавшая ощущать пробуждающийся дар пророчества. Но оба молодые и глупые, конечно. Не сберегли ни свою любовь, ни друг друга. От той его скорой, безвременной смерти до сих пор остался на сердце осадок вины.

Виновата она или нет? Такое, пожалуй, может рассудить только суровый Вий, Судья Мертвых.

Могучий волхв Ратень, отец Ратмира, прилюдно не объявлял ее своей женой, а она его – мужем. Волхвы не берут себе жен, так заведено издавна. Но – жили. Целый год ждала Сельга, пока Ратень ходил искать в Яви черных волхвов, исполняя клятву богам. И нашел, одолел, хотя и сам чуть не погиб. Нет, погиб все-таки. Потом погиб… Проклятие черных волхвов через время настигло. Потому и порубили его на берегу Лаги случайные свейские дружинники, что черное проклятье висело у него камнем на шее, догадывалась Сельга. А все золото это, трижды клятая казна покойного князя Добружа.

Может, хоть сыну оно поможет…

Сама Сельга к золоту была равнодушна. Она и украшений никогда не носила, кроме бус, оставшихся еще с юности. Раньше – вроде бы нарочито, кокетничая на свой манер. Мол, и без того красива, без того заглядываются кто ни попадя, ни к чему отягощать себя лишними побрякушками. Потом стало действительно все равно.

Впрочем, она понимала, какую власть может взять над людьми этот солнечный, звонкий металл. Если рассудить по-хозяйски – княжий клад пусть лежит в тайном месте, пригодится когда-нибудь, кто же спорит. Для нее как старейшины рода это не просто золото. Хлеб и зерно в неурожайный год, оружие, если воевать доведется, это выживание рода, в конце концов!

Золото князя… Сыну она не говорила этого, не хотела тревожить перед дорогой, но то, что слухи о золоте поличей расползаются по земле, тревожило ее не на шутку. Вон, даже россы про него толковали, куда уж больше… Пока что родичи в своем медвежьем углу жили обособленно, независимо, но молва о богатстве способна привлечь врагов. Вот тут и понадобятся роду все его опытные воины, думала Сельга. Некстати ушел сынок, ох не ко времени…

А как иначе она могла думать? Она, ведунья, должна заглядывать далеко вперед, ей даже умудренные старики смотрят в рот. Что ж, потому и смотрят, что знают ее прозорливость и сильный ум, не разменивающийся на обычные бабьи кружева вокруг самой себя.

«Ты, Сельга, думаешь, как умный мужик, как вождь, тебе и держать родичей в кулаке! А держать надо… Сама знаешь, за ними глаз да пригляд! Я на тебя надеюсь, кроме тебя и некому, пожалуй, хоть ты и баба! – напутствовал ее когда-то умирающий Зеленя-старейшина. – Стариков слушать – слушай, конечно… Только помни, что старики тоже не всегда правы. Я по себе сужу и скажу откровенно: с годами старческая осторожность может, как перестоявшее пиво, перебродить в обычную трусоватость. Так что слушать стариков – слушай, но решай сама…»

«Надо же – как мужик!» – повторила она про себя. Так и сказал…

Подумала и сама улыбнулась собственным мыслям. Как быстро перескочила – начала с детей, с мужей, а, гляди-ка, на уме снова заботы рода. Просто князь, а не баба… В этом теперь ее жизнь!

А как иначе? Те же дети, вырастая, уже обретают свою судьбу, сколько ни хлопай над ними крыльями. Вот Любеня, первенец, снова ушел на чужую сторону. Гадай теперь – вернется сын, не вернется…

Положа руку на сердце, после рождения Ратмира и смерти Ратня женские желания почти перестали ее тревожить. Даже странно теперь представить, как можно хотеть мужчину до дрожи в коленках, до сладкой истомы, разливающейся по всему телу. Заглядываются – да, до сих пор заглядываются. Только зря. Словно горел костер и погас разом. А почему, отчего – боги знают.

Может, вина перед первым мужем ее потушила, может, горе от таких потерь – второго вскоре за первым. А может, вторые роды чего нарушили – бабы говорят, так бывает.

Сельга помнила, когда-то в юности ей грезилось нечто необыкновенное впереди, словно жизнь заранее приготовила ей что-то огромное. А жизнь… Обычная, в общем, вышла – в заботах-хлопотах по родовым делам, что тянутся изо дня в день, из зимы в лето. «Как мужик думаешь, тебе и держать родичей в кулаке…»

Нет, нечего гневить богов – хорошая ей выпала жизнь, одернула она себя. Пусть не такая бурная, яркая, как мечталось, но с годами начинаешь понимать, что повседневность часто требует от человека куда большего мужества, чем самая кровавая сеча. Выстоять в битве – это еще не доблесть. Вот устоять перед монотонным течением дней, не растерять себя в их сыпучей вязкости – именно на это требуется настоящая сила. Поэтому и родичи слушаются ее как пророчицу. Чувствуют, какая сила сильнее…

«Наверное, так!» – сказала она себе, как часто теперь говорила.

* * *

Пока Сельга стояла, смотрела, думала, солнце уже вскарабкалось высоко в небо. Начало пригревать по-настоящему, по-весеннему. Лес вокруг оживился, зазвенел птичьими голосами, запел капелью, вроде бы даже зажурчал первыми, еще скрытыми под снежным покровом ручьями. И сам снег заблестел по-особому, наряднее, что ли. Будто тоже теплее стал.

Хорошо! Привольно, солнечно. Опершись на лыжный посох, Сельга с удовольствием наблюдала, как рядом, на морщинистом стволе сосны, пристроился пестрый дятел с красной шапкой на голове. Подозрительно покосился на нее глазом-бусиной, поерзал, царапая когтями коричневую кору с потеками желтой смолы, но все-таки не улетел. Прицелился острым клювом и пошел долбить, выстукивая ритмично и часто. Значит, и мошки под корой просыпаются.

Сама себе усмехнувшись, Сельга вдруг пригнулась, выдохнула, с силой толкнулась палкой и рванулась на лыжах прямо с крутого откоса. Чаша реки опрокинулась перед ней, в ушах запел-зашелестел ветер, от скорости перехватило дыхание. И совсем было доехала донизу, уже выкатывалась на снежную равнину русла, как вдруг одна лыжа подпрыгнула, ушла в сторону, вторая, наоборот, зарылась подогнутым кверху носком. Сельга мешком брякнулась на бок, длинно проехав по жесткому насту лицом и телом.

Села. Отплевалась от снега. Отряхнула одежу. Посмеивалась: вот дура-баба – птицей полетела, лепешкой шмякнулась.

Ничего, в порядке, руки-ноги целы, лишь щеку о наст покарябала, саднит на скуле. И правая лыжа оказалась сломана, то-то она слышала деревянный треск, когда падала. Пришлось бросать лыжи, возвращаться пешком.

Шла медленно, не спеша, жесткий наст глубоко проваливается под ногами. Впрочем, и торопиться некуда… И чему обрадовалась дура-баба? Что сын ушел в неизвестность? Что того гляди объявятся в их угодьях чужие дружинники?

Но легкое, весеннее настроение не проходило, и Сельга довольно щурилась, подставляя лицо солнечному теплу. Ничего, все хорошо будет… Она давно поняла, людям свойственно чрезмерно заботиться о завтрашнем дне, немало потешая этим богов. Потому что завтрашний день приходит чаще всего с другими заботами, о которых и не подозреваешь сегодня.

Другого лыжника Сельга заметила еще издали. Тот поспешал навстречу, по протоптанным ими следам.

А это еще кто? Она остановилась, всматриваясь. «Уж не Ратмир ли?» – мелькнуло. Отправился вслед за братом, паршивец, решил испытать судьбу и себя. Нарушил ее приказ!.. Ну, получит младшенький материнскую ласку – дубьем поперек хребта!

Оказалось, не он. Когда лыжник подошел ближе, Сельга разглядела ладную, стройную фигурку, закутанную в меховую парку, шитую на манер одежды талов. Из-под бобровой шапки с поднятыми ушами ярко блестят серо-зеленые глаза, румянятся круглые щеки.

Заринка… Вот девка – огонь! Ничего не боится! «В точности как я в молодости!» – про себя улыбнулась Сельга.

Девушка тоже ее заметила. Приостановилась, помедлила несколько мгновений, потом решительно двинулась навстречу.

– Здравствуй, Сельга! – Она остановилась в двух шагах. Глянула на старшую с затаенным вызовом.

– И тебе не хворать, красавица. Далеко ли собралась?

– На охоту. Пробегусь вдоль реки, поищу зверье.

– На охоту? – насмешливо, нараспев, удивилась Сельга. – Вижу, хорошо собралась. Основательно. И мешок с припасами за спиной, и войлочная скатка для лежки. Не на один день, вижу, собралась, не на два. Долгая, выходит, охота будет. Уже не до осени ли?

Девушка не ответила, внимательно разглядывая кончики собственных лыж. Интересно ей, не видела никогда своих лыж…

– Ну, чего молчишь, дева красная? Или языком подавилась?

Девушка опять не ответила. Упрямо стрельнула глазами и снова завесила их ресницами. Покраснела вроде бы еще больше.

Сельга сама подумала: и чего насела, чего пытает? Все же ясно без слов, яснее некуда…

– Любишь его? – спросила уже по-другому, мягко и ласково.

– Люблю! – горячо откликнулась Заринка. – Очень люблю! Сил нет – как! Думала – пройдет, забудется, а ничего не проходит, только сильнее…

– Так и бывает… Вижу я, давно все вижу.

– Неужели заметно? – испуганно вскинулась девушка.

– Ах ты, маленькая…

Сельга шагнула к ней, обняла, прижала к себе. Удивилась вдруг – а они, оказывается, одного роста почти! Зара только чуть ниже, на кончик пальца. Сама, внутри, Сельга казалась себе статной, высокой, а на деле выходит – такая ж козявочка, как Заринка!

Она улыбнулась.

– Нет, ты не смейся. – Зара по-своему истолковала ее улыбку. – Я правда его люблю. Больше жизни, больше всего…

– Верю, маленькая. Знаю. Сама была молодой… Только не возьмет он тебя с собой. Обратно погонит.

– Так я не скажусь сразу. Буду идти следом, а на глаза не показываться. Только потом объявлюсь, далеко, в чужих землях. Тогда не прогонит уже!

– Вижу, и об этом подумала. А как заметит?

– Меня-то? В лесу? – озорно прищурилась девушка.

Сельга кивнула. Знала, в лесу Заринка как дома, про таких родичи говорят: каждое дерево дорогу уступит, всякий зверь поклонится. В этом они тоже похожи с ней.

Но ведь отпускать ее…

– Не препятствуй, матушка Сельга! – жалобно попросила Заринка. – Отпусти, а?

Сельга вздохнула. Конечно, она как старейшина может приказать вернуться. И Зара послушается. И должна приказать, нельзя ее отпускать. Но и не отпустить нельзя… Обратно сказать, если бы ей самой, молодой, нужно было бежать вслед за юным, красивым Кутрей – ведь побежала бы, никого не послушалась.

– Сын Любеня тоже хорош, дубина стоеросовая! – вдруг разозлилась мать. Отправился за трижды тридцать земель искать любовь, тогда как настоящая его любовь, истинный подарок богини Лады – совсем рядом, лишь руку протяни. И чего этим мужикам надо, чего их все время тянет как можно дальше?!

– Что ж, иди, коль сердце зовет… – нехотя выдавила Сельга. – Только подумала бы еще раз, птаха моя… Не испугаешься ли потом? Путь далекий, опасный.

– Одного боюсь – потерять его навсегда! Как подумаю, что не увижу никогда больше – жить не хочется, сердце готово остановиться. Веришь, Сельга?

– Верю! Иди! Пусть будут с тобой пресветлые боги, маленькая моя!

Сельга еще раз, крепче, прижала к себе Заринку, поцеловала в тугие щеки, глянула в отчаянные глаза.

Потом долго стояла, смотрела вслед. Ах, птаха, птаха… Ладно, иди за своей судьбой, может, и выходишь. Над упрямством человеческим боги смеются, но упорству – сочувствуют. Помогают таким…

А она, Сельга, будет просить повелителей Прави быть благосклонными к сыну и к этой девочке.

 

2

Белый жеребец, злой и сильный, с самого утра вел себя беспокойно. Всхрапывал, мотал ушами и гривой, неожиданно приседал на задние ноги и норовил пойти боком. Жалея любимого коня, с которым пройдены бесчисленные дороги войн и набегов, хан Тервел долго терпел его капризы. Наконец не выдержал, с силой ударил между ушами рукоятью плети.

Жеребец понял, что хозяин рассердился всерьез. Присмирел. Лишь изредка косил шею и посматривал на всадника выразительным темным глазом. С укоризной, как казалось хану.

«А нечего баловать!» – сказал хан коню.

Понятно, застоялся за зиму. Как засиделись воины в дымных юртах аилов. Теперь, когда зима отступила, болгарские всадники оживленно готовились в дальний поход – до блеска точили длинные прямые мечи, которыми так удобно рубить с коней, обтягивали кожей и подбивали бляхами дерево щитов, чистили доспехи и снаряжение, запасали пучки тонких стрел и древки для копий. В этот поход хан решил не брать пехоту словен и валахов, в одиночку конные тумены двигаются гораздо быстрее. Впрочем, хан это знал, в их селах тоже многие садились на коней, составляли, подобно болгарам, боевые десятки, сотни и тысячи.

Он не препятствовал их порыву, понимал желания подданных. Идти грабить и разорять Ромею, войти в сам Константинополь Великолепный – что может быть заманчивее?

Сейчас ханская свита в азарте соколиной охоты, этой древней забавы повелителей и батыров, растянулась далеко по степи. Орали, гикали и взвизгивали от восторга, запуская ввысь серых, быстрых как стрелы соколов.

Занятый, как обычно, своими мыслями, хан немного отстал от остальных всадников. Вся свита уже умчалась вперед, лишь сзади, на почтительном расстоянии, за ним следовал десяток личных телохранителей, отборнейших из отборных, прославленных силой и свирепостью воинов, каждый из которых способен в одиночку сражаться со многими.

– Ай-яа! – Он приподнялся на мягкой попоне, пятками ударил жеребца по бокам. Конь охотно сорвался в галоп, быстро вымахал на большой, пологий курган. Плечистые телохранители, также стремительно рванув коней, рассредоточились вокруг возвышенности. Охранять повелителя так, чтобы не спускать с него глаз, но и не мешать ему – этому они обучены.

С высоты Тервел огляделся. Бесконечное весеннее небо расстилалось над такой же бескрайней степью. Черная земля парила и вздыхала сладко и пряно, как просыпающаяся от сна красавица. На возвышенностях снега уже не осталось, лишь в низинах еще лежал сизый, ноздреватый наст. Ничего, совсем скоро… Подсохнет степь, зазеленеет сочной весенней зеленью, и двинутся на юг стремительные тумены. Когда первая трава прорастет, можно не думать о пропитании коней – быстро пойти.

Хорошо… Тервел с удовольствием втянул в себя прохладный, сыроватый воздух. Он тоже засиделся в жарких залах дворца.

– Хан, подожди меня!

Тервел обернулся. Его догонял Риномет, горяча породистого сивого жеребца, подарок хана.

Базилевс сидел на коне слишком прямо, не как принято у болгар, но твердо и ловко. Щеки раскраснелись, большие бархатные глаза сияли, а пурпурный, ниже крупа коня, плащ вольно полоскался по ветру.

Чем ближе поход, тем веселее и оживленнее становился Юстиниан. Нервный, резкий, не ходит, а бегает, не говорит, а выкрикивает… «Не терпится ему идти войной на собственных подданных!» – про себя усмехался Тервел. Иногда, кажется, боги забавляют себя, нарочно давая игрушку власти в те руки, которые ее совсем недостойны.

– Подожди меня, хан и брат, хочу сказать тебе кое-что…

Всю зиму Риномет провел в беспрерывных заботах. Не желая зависеть только от воли хана (вполне разумно с его стороны), базилевс сформировал из наемников три турмы тяжелой пехоты по три тысячи человек в каждой и один мерос легкой пехоты из двух тысяч воинов. Золота у Меченого было достаточно, понимал хан. Можно догадаться: Ираклиды оставили наследнику не одну тайную сокровищницу, стоя у власти в империи почти сотню лет.

В качестве личной гвардии базилевс даже нанял дружину варягов – огромных как глыбы и свирепых как шайтаны воинов. Те, соблазнившись платой, обещали прийти с далекого севера на своих увенчанных драконьими головами галеях. Сами ромеи называли северян «воины с топорами» и боялись, как черной чумы.

Умное решение, мысленно одобрил хан. Услышав, что в войске базилевса Юстиниана скоро появятся лютые варяги, или, как их еще называли на латинский манер, варанги, многие сердца устрашатся.

Кроме создания собственной армии, Риномет много занимался дипломатией. Рассылал тайных посланцев к стратигам, полновластным хозяевам областей-фем, к комитам крупных крепостей и архонтам больших городов. Доверенный человек базилевса со странным, коротким именем Миак сбился с ног, рассылая и принимая гонцов. Вся эта деятельность шла, разумеется, в глубокой тайне, но разве в собственном дворце от хана может что-то утаиться?

Про себя хан отдавал должное Юстиниану, в переговорах автократор тоже проявил себя ловким политиком. Знал, к кому с чем обратиться, на какое больное место нажать, чем пригрозить и что обещать. Видно, что в ссылке в Херсонесе Таврическом автократор не только предавался сетованиям на судьбу, о положении дел в самых дальних уголках империи он знал досконально. Миак, его глаза и уши, – ценный человек.

Таким образом, заговор против Тиберия сложился быстро. Три фемы из восьми – Синелия в Сицилии, Карибисианы, объединяющая побережье и острова греков, и Фракия – прямо согласились поддержать императора кораблями и войском. Большинство остальных отвечали уклончиво, мол, всякая власть от Бога, и если Господь Всемогущий соблаговолит к базилевсу Юстиниану II, то им ли, рабам ничтожным, обсуждать Его волю… В переводе с языка дипломатии это означало нейтралитет в грядущей войне между Тиберием и Юстинианом. И то неплохо.

Решительно отказался признавать Меченого базилевсом только стратиг фемы Опсинион патрикий Илья Колонн. Вот это уже было нехорошо… Опсинион – самая многолюдная и важная фема империи, куда входит и столица Константинополь. Помимо фемных войск там базируется и презентальная армия, подчиняющаяся самому императору, и гвардия. А сам патрикий Колонн признается в войсках одним из самых прославленных и, безусловно, самым опытным военачальником. 20–25 тысяч войска Колонн может собрать только своей властью и авторитетом. Значит, война все-таки будет…

Тервел знал, вчера вечером базилевсу пришел последний ответ – из фемы Кипрус. Содержание его он тоже уже знал – Кипрус обещал сохранить нейтралитет. Нет, власть Тиберия оказалась совсем непрочной, самое время ударить… Колонн, Колонн… Жалко, что не удалось перетянуть его на их сторону… Но как привлечешь стратига, если по приказу Юстиниана когда-то удавили родного брата патрикия? Такое не забывается.

Повернув коня навстречу брату-базилевсу, хан подумал, что Риномет сейчас перескажет ему ответ Кипруса. Но неожиданно разговор пошел о другом. Базилевс после нескольких игривых намеков вдруг начал удивляться, что у хана Тервела, мудрого и могучего повелителя стольких земель, всего две жены. Нет, такой богатырь, такой прекрасный и статный муж достоин куда большего количества красивых и сладких женщин!

– Богатырь? Красавец? – искренне удивился Тервел. – Это я-то?

Сам он даже мысленно не называл себя так. Был кем угодно, только не железным батыром с плечами как скалы и ослепительным лицом-солнцем. Куда ему – рост маленький, плечи узкие, зубы редкие. Отец Аспарух и боилы-наставники с детства закаляли наследника воинскими упражнениями, телом он был вынослив и крепок, но с виду этого не скажешь.

– Хотя… Со стороны, конечно, виднее, – подумав, добавил хан. Почти не скрывая насмешки.

Риномет предпочел ее не заметить.

– Две жены – мало, – настаивал он.

– Достаточно, чтобы иметь наследников и вдоволь наслушаться бабьих свар. А для утех тела хватает молодости наложниц.

– Нет, мало, мало, поверь, хан и брат…

Базилевс вдруг взялся рассказывать, что от первой жены, красавицы Евдокии, у него есть дочь Анастасия. Вся в мать – чудо как хороша! Глаза как звездочки, кожа как лучший шелк, волосы – нежное дуновение ветра. И грудь алеет сосками-бутонами, и бедра так призывно играют округлостями… Мечта, а не дочь! А ведь ей пока только тринадцать лет, ее красота лишь начала расцветать, наливаться женской, медовой сладостью. Да, хан и брат, прекрасная Анастасия – одно из главных сокровищ базилевса ромеев… А есть ли на свете такое сокровище, которое он пожалел бы для своего лучшего друга и брата, хана Болгарии?

С таким красноречием вполне можно продавать рабынь на торгах… «Вот тоже новость!» – мысленно развеселился хан. Недавно Риномет говорил о том, что повелитель Болгарии достоин титула кесаря и пурпурной хламиды. И этот освященный веками титул он, Юстиниан II, обязательно пожалует своему другу и брату Тервелу под стенами Константинополя. Сегодня базилевс предлагает в жены дочь Анастасию. А завтра что? Предложит разделить трон в качестве соправителя?..

Тервел, сын Аспаруха, – базилевс империи… Вай-йа!

– Если хан Тервел возьмет в жены несравненную Анастасию, он будет с ней счастлив! – уже прямо сказал ему Меченый.

Похоже, базилевс боится, крепко боится, что хан передумает с походом… Зря боится! Хан не принимает таких решений, в которых сам бы потом сомневался.

– Мы подумаем над тем, что сказал базилевс и брат, – пообещал Тервел. С удовольствием вдохнул полной грудью, обвел долгим взглядом уходящую к горизонту степь и чистое весеннее небо. – А счастье… Наши предания говорят: высоко в небе, на ветвях Мирового Древа Байтерека хранится жизнь всех людей и зверей. Тех, кто жил в прошлом и будет жить в будущем. Чтобы человек родился, всесильный Тенгри посылает ветер, который сдувает с Байтерека будущие жизни. Подобно искрам костра летят они над землей, и наконец каждая попадает к женщине, которая зачинает. После этого богиня Умай начинает создавать внутри женщины кости, мясо и кровь нового ребенка. Этот ребенок рождается, проживает жизнь и вновь уносится к ветвям Байтерека негасимой искрой… Круги жизни… Так называем это мы, дикие всадники привольных степей, – он слегка усмехнулся.

Базилевс слушал, но явно не понимал, куда клонит хан.

– Удел правителя – одиночество среди толпы, – продолжил Тервел. – Правитель всегда на виду и всегда одинок, это так! А счастье… Кто бы объяснил мне, что это такое? Знаешь, базилевс, когда-то у меня был друг, сын одного из отцовских военачальников. Мы с ним вместе росли, играли, творили детские шалости, потом – юношеские сумасбродства. И женскую любовь узнали одновременно, и в свой первый набег скакали рядом, рубились плечом к плечу. Были как две руки одного человека, как два глаза на лице… Точнее, это я так думал. Когда после смерти отца знатные боилы устроили заговор против меня, мой друг примкнул к ним.

«Зачем? – спросил я его потом – Ты – мой друг, я бы дал тебе все, сделал своей правой рукой! Почему ты выбрал мятежников?» Он – смелый человек. Ответил прямо: «Все равно я всю жизнь оставался бы после тебя вторым…» Смелый человек, но глупец. Мечтал стать первым, думая, что это сделало бы его счастливым… – помолчал и добавил задумчиво: – Да и не пустила бы его в первые вся эта свора. Загрызли бы раньше…

– Он – предатель! А предателя нужно было казнить так, чтоб он мучился, проклиная собственную жизнь! – горячо сказал Риномет.

«Предательство – только это он услышал».

– Я приказал завернуть его в кошмы и прогнать сверху табун.

– Хан поступил как истинный кесарь!

– Хан поступил, как должен поступать хан. Но от этого не стал счастливее… А есть ли оно вообще – счастье? Ваши боги – Господь и сын его Иисус обещают праведникам блаженство в раю. Наши боги даже этого не обещают… Как думаешь, ваши боги не врут?

Риномет еще больше выпрямился на коне:

– Не дело автократора Священной империи сомневаться в милости всемогущего Господа!

– Да, конечно… – вздохнул Тервел. Неожиданно хлестнул коня, пуская в галоп: – Ай-я!

Базилевс, помедлив мгновение, помчался следом.

Внизу, под курганом, охотничий сокол долбил клювом и драл когтями жалобно верещащего зайчонка. Оба правителя осадили коней, дожидаясь спешащих сюда сокольничих.

Юстиниан Риномет с жадным интересом наблюдал за мучениями зайца. Раскраснелся, улыбаясь зрелищу. Хан Тервел незаметно наблюдал за ним…

 

3

Потом Любене казалось, что дорога на юг пролетела для него быстро, почти незаметно. Хотя это было потом. Пока шел, казалось – долго и медленно. Даже нетерпеливая лихорадка, что трепала его первые дни пути, заставляла набавлять ход до одышки и ломоты в мышцах, как-то угасла сама собой. Растворилась в монотонности бесконечной дороги и коротких, беспокойных ночевок.

Дней через десять лыжи пришлось оставить, вокруг стало больше земли, чем снега. На всякий случай припрятал их под корнями приметного, раздвоенного дерева, хотя сам понимал – вряд ли когда-нибудь вернется за ними.

Здесь, южнее, скованная льдом Лага переходила в Илень-реку. Илень уже вскрылась, даже ледоход отшумел, лишь остатки снега и льда плыли по мутной вешней воде. Да и теплее становилось день ото дня, ночь от ночи – это точно. Понятно, не только он шел к теплу и солнцу, Весна-Лелия тоже стремилась ему навстречу, согревая и пробуждая.

Как все воины фиордов, понимавшие в мореходстве, Любеня умел держать направление хоть по солнцу, хоть по звездам. Здесь – еще проще, иди по реке, не слишком удаляясь от ее русла. Но и на берег выходить не стоит, водные дороги всегда оживленные, неизвестно, кого на них встретишь. Юрич-град он вообще обошел далекой петлей, чтоб не сталкиваться с дружинниками князя Харальда.

Что еще? Да ничего вроде, шагал себе и шагал. Как когда-то шагал по землям свеонов, убегая от мести ярла Рорика на далекий Миствельд, остров воинов. Сам усмехался – земли, получается, разные, а судьба одна – шагает себе и шагает… Кому-то судьба прожить валуном залежалым, а кому-то – шагать и шагать…

От нечего делать на ходу Любеня брался сочинять висы. Как когда-то, в земле свеонов. Давно не слышал внутри себя волшебного перезвона слов-колокольчиков, а тут потянуло. Но получалось не очень. От языка фиордов, оказывается, уже отвык, перестал ощущать его чеканную, упругую силу. А на мягком, пришептывающем языке родичей звучало совсем смешно, как дразнилки…

Что еще?

Однажды видел конный отряд, десятков пять или шесть, с оружием. Непонятно, каких родов-племен, куда спешат. Спрятался, пока его не заметили.

Раз столкнулся нос к носу с двумя мужиками. Те – лохматые, бородатые, были вооружены крепкими рогатинами с обожженными концами и дубинами-палицами. Одежа грязная и неухоженная, с пятнами костровой копоти. По виду не разберешь, кто такие. На охотников или бортников не похожи вроде. Может, изгои, потерявшие род, или прячущиеся в лесу ради мести.

Многозначительно положив руку на рукоять меча, Любеня коротко поздоровался. Те ответили также немногословно, явно без желания вступать в разговор. Смотрели недобро, с цепкой звериной пристальностью. На том и разошлись в стороны, косясь друг на друга.

На всякий случай запутал потом следы. Кто знает, что у них на уме? Хотя мужики, похоже, тоже оценили его стать и повадку опытного бойца. Вряд ли решатся преследовать.

Опять дорога без края и без конца… Впрочем, чем дальше уходил Любеня на юг, тем более населенными становились места. Теперь иной раз доводилось и под крышей заночевать.

Когда по пути попадались селения, входил без опаски. Хоть и разные племена – будь то кривичи, вятичи, радимичи или дреговичи, что, в свою очередь, делятся на роды, в многочисленных названиях которых сам Леший-батюшка заплутается, – но боги-то у всех одни. А боги не велят чинить гостю обиды, если он пришел с миром. Гость в доме – под покровительством самого Велеса Круторогого, так всегда было.

Как положено по обычаю, Любеню встречали без злости, давали теплой воды помыться, кормили, потом расспрашивали. Сочувствовали его затее – выручить жену из плена, ругали диких, необузданных россов, везде известных своими разбойными набегами.

Здесь, на юге, жили не так, как на севере. Не большими селами, огороженными крепкими частоколами, а поселениями по три-четыре-пять изб. Это у них называлось вервь. В вервях все было общее – скот, поля, работа. Несколько вервей – род, а роды, понятно, складывались в племена.

Первое время он недоумевал, почему южные роды разделились на верви, ослабив собственную силу. Неожиданно догадался. Это у них, на севере, выживают всем миром. Строиться, лес валить или валуны катать, расчищая поля для пахоты, многолюдьем сподручнее, да и охота облавой дает куда больше. А здесь даже небольшая вервь может себя обустроить и прокормить, вот и обособились.

Нет, по-другому жили на теплом юге… Отличались даже сами избы. Не большие, просторные срубы, как у них на севере, а тесные, маленькие, утоплены вниз по колено, так что в дом не подниматься приходится, а спускаться. Стен толком нет, скаты крыши сходят почти до земли. И печи – не каменки, а сбиты из глины с добавлением щебня. Набьют глину в деревянный каркас, высушат, подожгут, дерево выгорит – вот и печь готова. Без дымоходов, дым слоится под потолком и вытягивается в щели.

– Чудно! – удивлялся Любеня. Почему теснятся? Хотя, если рассудить, здесь не знают таких лютых и долгих зим, как у них на севере. Да и строить-то особо не из чего, леса мельче, реже – длинных, неохватных бревен не нарубишь. Даже камня толкового нет, все больше мелочь галечная. Одна радость – земля теплее, жирнее и щедрее на урожай. Его родичи, чтоб получить поле, первый год валят лес, оставляют его, потом, на будущий год, корчуют корни и выжигают поляну, опять оставляют. Так лишь на третий год можно вспахать и засеять. А здесь – истощилось поле, поднимай следующее, рядом. Хоть сей, хоть скот паси – полно места…

Впрочем, может, дело не в том, что здесь строить не из чего, размышлял он. Просто избы-землянки быстро ставить. И разрушат – не жалко, выкопал яму на новом месте, утоптал пол, накрыл крышей – опять дом готов. Жили-то здесь с опаской, не так привольно, как в северном глухом безлюдье. Здешние мужики все время толковали о склоках между родами, вспоминали, как секлись то с теми, то с этими из-за полей, выпасов и покосов. Взять хотя бы конный отряд, что он встретил по дороге, – явно не на поклонение богам отправились с копьями и мечами.

– К тому же городищ теперь развелось, что грибов сырым летом! – жаловались его случайные собеседники. Каждый, кто посильнее, набирает дружину, ставит частокол крепости и объявляет себя кнесом-правителем. Начинает собирать дань с окрестных родов за защиту. А какая от них защита? Только и знают, что рубиться с другими же новоявленными кнесами! Нет, совсем порядка не стало в земле славян, на пахоту в поле идешь – и то меч прихватываешь али топор. В старину-то проще жили, сытнее – жизни радовались, богов почитали. И зерно росло как само собой, и зверь выходил на голос охотника, птица прямо в руки садилась, рыба из реки в лодку прыгала…

Это тоже странно, думал про себя Любеня. Вот хоть свеонов взять – народ сильный, яростный, поклоняющийся мечу и победе. А в земле у них – порядок и мир. Здешний же люд гостеприимен, не злобен, а так и норовят соседям в глотку вцепиться. К чужеземцам – доброжелательны, а к своим – до собачьего остервенения…

Чудно. С чего так?

В одной из вервей Любеня сторговал себе лодку. Не долбленку из цельного ствола – таких здесь не делали – челнок. Только не из досок сбитый, как мастерили лодки в фиордах, просто деревянный каркас, обтянутый коровьими шкурами и обильно просмоленный.

Челнок оказался вертким и непослушным. К тому же потек на второй день. До вечера Любеня боролся с ним, все время откладывал весло, чтобы отчерпать воду с днища. Порты и сапоги промокли, хоть выжимай. К вечеру плюнул, бросил челнок у берега, снова пешком пошел. Недобро поминал хозяина лодки, приземистого, неспешного на слова, но, по всему видно, хитрована немалого. Уверял же, жук, что на таком – хоть до самого Черноморья!

Конечно, боги запрещают чинить гостю обиду, но всучить ему гнилье втридорога – против этого не возражают.

* * *

Последние ночи были теплыми, и Любеня не разводил костров, просто заворачивался в овчину и спал. Но тут решил, что без огня не обсохнешь – сильно промок на водной дороге. Когда начало темнеть, он двинулся подальше от берега, где чернела приземистыми стволами дубовая роща с редкими вкраплениями лип и еще каких-то деревьев, названия которых он не знал.

Листва еще не распустилась, ветви деревьев торчали как черные, корявые руки. Но чувствовалось, что вот-вот, почки уже набухли и готовы прорваться. И первая, нежная травка пробивается под ногами, и пахнет сладко, вкусно, вдохнешь – и выдыхать не хочется. Горчинка дубов, медвяной дух лип, теплый, пряный пар от земли – все это сливалось в один терпкий, будоражащий запах весны.

А дома небось в чащах снег лежит, земля лишь поверху начала оттаивать, улыбался он. Благодатные здесь края, этого не отнять…

Лес вокруг был чистый, просторный, без подлеска. Любене в поисках места поукромнее пришлось уйти далеко от реки. Когда нашел место, попросился согласно обычаю: «Леший, леший, пусти переночевать!» Тот ничего не ответил. Значит, можно. Так уж устроено, что у каждого места, хоть у пригорка или впадины под кустами, есть свой хозяин из Нави, мира духов. Ссориться с ними – себе дороже.

Расположившись, он откопал ямку в земле, аккуратно, чтоб не сильно дымить, развел небольшой костерок. Подсушил одежду и сам согрелся. Поджарил на прутке кусок вяленной с солью свинины. Перекусил жареным, заедая душистым пшеничным хлебом, оставшимся от ночевки в последней верви, запил водой из баклажки.

От сытости и тепла его разморило. Сидел, смотрел на рдеющие угли и сам не заметил, как глаза закрылись…

А проснулся внезапно, словно толкнул кто. Резко открыл глаза, но вскакивать не торопился. Чувство опасности не проходило, заставляя незаметно, не крутя головой, оглядываться. Вроде тихо, никого рядом… Обычные звуки, шорохи весенней ночи…

Что же его разбудило?

Когда понял наконец, вздрогнул от неожиданности. Шагах в двадцати перед ним высилась над темной тушей огромная мохнатая башка. Пристально наблюдала маленькими темными глазками, влажно поблескивающими в серебряном свете звезд и луны.

Медведь! И ведь как тихо сидит, с застывшей, каменной неподвижностью… Лишь зверь умеет так тихо сидеть. Потому и не заметил сразу.

Во всех землях – будь то на юге или на севере – медведя называют хозяином леса. Или просто – Хозяин. Медведюшко-батюшка! Он силен, как кабан, быстр, как волк, свиреп, как рысь и при этом умный почти по-человечьи. По воде поплывет, по дереву залезет – от него не скроешься. Щедрым летом или обильной осенью медведи редко нападают на людей первыми, но сейчас весна, они, пробудившись от спячки, злы и голодны. Видимо, запах жареного мяса приманил лесного хозяина, догадался Любеня. Тот, по своей хитрой повадке, не торопится нападать дуром, выжидал и осматривался.

Мелькнуло в голове: не понравился он здешнему лешему, раз медведя послал. Другая земля, другой лес, наверное, и просить надо было по-другому.

Что теперь делать? Лук схватить? Бесполезно, если с первой стрелы не убить, разъяришь окончательно… За меч взяться? Тоже дело сомнительное… Рукоять Самосека у него под рукой, конечно, в дороге Любеня всегда был настороже, хватит того, как осенью его застали врасплох. Но такую огромную тушу ударом меча не остановить. Медведь, и умирая, навалится и сомнет… Посох нужен! Он – с рогатиной, концы острые, заточены и обожжены. Но посох прислонен к дереву шагах в трех-четырех, вспомнил Любеня. Рвануть к нему – зверь сразу кинется.

Все эти мысли мелькнули быстро, почти моментально, пока медведь заворочал мордой, почуяв, что его заметили. Оскалился и глухо рыкнул, не скрываясь больше.

Больше не раздумывая, воин вскочил на ноги как подброшенный. Заорал во всю мочь. На его крик, казалось, сами деревья вокруг откликнулись эхом.

Бывалые охотники из родичей не раз рассказывали ему, что медведи всегда пугаются неожиданного. Могут и убежать.

Не убежал! Хотя отпрянул в сторону, косолапо переваливаясь косматой тушей. И тут же, устыдившись собственной слабости, вскинулся на задние лапы. Заревел в ответ так же страшно, словно голосом мерялся.

За эти мгновенья Любеня успел схватить посох-рогатину, выставил перед собой. Теперь – поборемся!

Медведь действительно оказался огромным. Настоящий лесной хозяин. На задних лапах он был раза в полтора выше человека, а весом, наверное, больше впятеро. Шкура с проплешинами от долгой лежки, лапы длинные, широкие, когти на концах, как кривые ножи. Такой махнет лапой, лосю хребет перешибет – нечего делать.

«Так! Всадить рогатину в сердце или под горло, потом можно за меч…»

Медведь медленно, грозно двинулся на него, все еще не опускаясь на передние лапы.

«И почему его глаза показались темными?! Красные они! Как угли горят!»

Потом зверь снова остановился. Взревел еще громче, совсем оглушительно. Постоял, раскачиваясь деревом на ветру, и тяжело, грузно обвалился вперед, распластавшись во всю длину. Когти-ножи скребанули землю почти что у его ног. Длинное жало стрелы попало лесному хозяину прямо в глаз и сразу пробило мозг, сообразил Любеня. То-то показалось, рядом с ухом прошелестело.

Он мгновенно крутнулся на месте, оглядываясь.

– А я думала, он делом занят! А он, оказывается, медведей на живца ловит! И много ли уже наловил, воин? – сказал звонкий, странно знакомый голос.

Глупо приоткрыв рот, Любеня смотрел, как из-за деревьев выходит Зара с луком в руке и колчаном, сдвинутым для удобства вперед. Хоть и в ночном свете, а он сразу ее узнал. Она, Заринка!

– Да ты рогатину-то опусти, сделай милость. Пырнешь еще сгоряча!

– Как ты меня нашла?

– Да мудрено ли? Вы тут с другом своим мохнатым так ревели да орали на всю округу – мертвые небось повскакивали! – хихикнула девушка…

* * *

– Значит, так и шла за мной? – спрашивал он.

– Шла! – подтвердила Зара, вгрызаясь острыми зубками в кусок мяса, сочащийся горячим жиром.

– Всю дорогу?! – продолжал удивляться Любеня.

Она кивнула, не отрываясь. Ела так, словно за спину кидала. Он поджаривал ей на прутке уже третий кусок, а от хлебного каравая лишь пол-ладони осталось.

Наголодалась дорогой. В неярком свете костра, снова раздутого на старых углях, он видел, как осунулось круглое личико Заринки, впали пухлые щеки, а глаза стали как будто больше и ярче.

Да, это он, мужчина и воин, заходил в селения, мог разжиться припасами и передохнуть, сообразил Любеня. Ей, юной, красивой девушке, все-таки опасно одной, вдалеке от рода и дома. Возьмут силком замуж, и все дела. Или – еще похуже… И охота сейчас плохая, по весне не слишком-то разживешься – дичи мало.

Отчаянная она все-таки, его сестренка названая. Надо же – догнала. Учудила!

– А зачем шла? – спросил он наконец.

Заринка на миг прекратила жевать. Глянула оценивающе:

– Как же тебя одного отпустить? Пропадешь ведь!

И снова вцепилась зубами в мясо.

Любеня усмехнулся:

– До сих пор небось не пропал.

– Я вижу, – хмыкнула Заринка. Хитренько скосила глаза на распластанную медвежью тушу.

Он понял намек. Поморщился:

– Ну, медведь… А что медведь?.. Нет, ты, конечно, из лука стреляешь хорошо, – признал он. – С первой же стрелы уложить наповал лесного хозяина надо же ухитриться… Но я бы сам справился.

– Я вижу! – Она улыбнулась уже откровенно насмешливо.

Любеня не удержал строгое лицо, тоже рассмеялся в ответ.

Ишь, какая дева-воительница!.. А выстрелила отлично, это правда. В темноте, издалека, ударить медведю точно в глаз… Редкий мужик-охотник на такое способен.

Положа руку на сердце, он был рад Заринке. Сам не ожидал, что настолько обрадуется. Как будто сердце согрелось от одного ее вида, от звонкого голоска и веселого блеска глаз. Смотришь, и любуешься против воли… Даже то, что она похудела, ее не портило. Наоборот, в ней как будто стало меньше прежнего, детского, сквозь которое все отчетливее проступает манящая женственность. Грубые походные порты из кожи и просторная меховая парка, туго, пальцами обхватить, перетянутая широким поясом с ножом в ножнах, все равно не скрывают выпуклость груди, мягкую игру бедер и ягодиц…

Поймав себя на этих совсем не братских мыслях, он снова нахмурился.

– Ну, ты чего надулся-то? Давай мясо-то, пережаришь!

– У тебя пережаришь, пожалуй… – Любеня протянул ей дымящийся кусок на пруте. – Последний, больше нет, – предупредил он на всякий случай.

– Медведя нужно разделать, – не слишком внятно посоветовала девушка, набивая рот с прежней скоростью. – Окорока закоптим, надолго хватит.

– Думаешь, надолго? – невинно спросил Любеня. Значительно глянул на кости и крошки вокруг нее.

Заринка проследила за его взглядом и прыснула смехом.

– Ну и что же мне с тобой делать? – вздохнул он.

– Что делать, что делать… Вместе пойдем! Вдвоем будем твою Алексу искать!

– Еще чего!.. Вот дойдем до южных косин, там я тебя и пристрою, – решил он.

– Куда это?

– Замуж выдам! Найду какого-нибудь плешака поплоше и сговорюсь – пусть берет.

– А почему – поплоше? – подозрительно покосилась Зара.

Любеня картинно, напоказ опечалился. Даже руками развел:

– А кто тебя еще возьмет, такую прожорливую? Ешь-то вон сколько, не прокормить… Разве что перестарок какой захудалый польстится…

Заринка фыркнула, как разозленная лесная кошка. Подавилась и звонко закашлялась, прикрывая рот маленькой ладошкой. Погрозила ему кулаком, глянула на свою руку и со вкусом облизала жирные пальцы. Нет, точно, наголодалась девка…

– А за мной – веришь, нет? – двое мужиков каких-то по лесу гонялись, – рассказала Заринка уже потом, когда они укладывались спать, расстелив на подстилках из мелких веток и прошлогодней сухой травы свои войлочные скатки.

Любеня сразу вспомнил звероватых мужиков непонятного роду-племени с дубинами и рогатинами. То-то они сразу ему не понравились!

– Точно двое? Один такой – повыше…

– Ага! А второй, даже представить трудно, – пониже! – тут же съехидничала эта клюква.

– Да погоди, я серьезно… Лохматые такие мужики, волоса темного с проседями, бороды давно не стрижены, и одежа в пятнах. Эти, да?

Заринка деловито повозилась на своей лежанке.

– Кто их знает, может, и в пятнах, – сказала она. – Может, с проседью, я им бороды стричь не нацеливалась… Да и не рассмотрела толком, как они издали кинулись ко мне – я от них. Чесанула так, что ветер в ушах запел. Испугалась очень! – призналась девушка. – Бегу-бегу, остановлюсь, послушаю – нет, не отстают, издалека слышно, как сквозь лес ломятся. Ну что делать? Я тогда еще круг дала и присела на взгорье с луком и стрелами. Как только они показались, начала стрелы кидать – три подряд. Одного сразу сбила – в грудь попала. Второго вроде оцарапала только, убежал он.

– И правильно! – горячо одобрил Любеня. – Поймали бы они тебя, трудно представить, что бы сделали…

– Представить-то можно… Только представлять не хочется.

Со своей лежанки Любеня не видел ее лица, но сказала невесело, совсем по-взрослому. Жалость остро, волнующе кольнула в сердце. Он подумал – трудно ей будет с ним идти. Где-то ее надо оставить. Но где?

– Слушай, Любеня, а тебе с Алексой хорошо было? – вдруг спросила она. – Ну, ты догадываешься, о чем я?

От неожиданности он поперхнулся. Проворчал:

– Нет, не догадываюсь.

– Ну, об этом… Чем парень с девушкой на двоих занимаются…

– Сказы сказывают? – поддразнил он.

– Ага! И присказками подстегивают!

Любеня помолчал.

– Тебе-то зачем это знать?

– Ладно, незачем. Не хочешь сказать – не говори, – легко согласилась она. – Было б хорошо, не удержался бы небось, похвастал… – добавила словно сама себе.

– Много ты понимаешь.

– Понимаю! Ты вот небось думаешь, что я маленькая, а я – взрослая уже… Выросла… А знаешь, я даже тогда за стрелами испугалась сходить, – тут же перевела она разговор. – Не того испугалась, что второй где-то, просто… Как представила, что мертвяк там лежит, убитый моей стрелой, и – не пошла… Потом ругала себя за трусость бабскую. Вот ты – воин, ты – знаешь. Настоящий-то воин небось не оставил бы стрелы с коваными железными наконечниками торчать неизвестно где… Ты слушаешь меня, не спишь?

– Слушаю, – ответил он, помолчав, глядя, как высоко в небе переливаются яркие южные звезды. – Взрослая… Правильно, что не пошла. Пусть их Лихо Одноглазое заберет, эти стрелы… Правильно! – повторил он.

– А ты помнишь, когда в первый раз убил врага? Или у вас, воинов, не принято поминать об этом?

Он не ответил.

– Нет, если не принято, ты не говори, не надо! Просто наши мужики, поличи, любят вспоминать под хмелем, мол, как мы их, а потом они нас, а потом обратно мы их… А как у воинов моря принято – я не знаю.

Любеня слегка улыбнулся, вспомнив обычную застольную болтовню родичей. Да и воины фиордов не меньше работают языком за хмельным столом. Но он не торопился с ответом. Думал, как бы ей объяснить…

Еще бы ему не помнить того молодого белобрысого франка, что наседал на него, неуклюже размахивая тяжелой, не по руке, секирой. Его водянистые, широко распахнутые глаза, нить слюны изо рта… И удар своего меча, с неожиданной легкостью рассекшего кожу куртки и плоть под ней. Давно это было.

– Понимаешь, сестренка… Как бы это сказать… – попытался Любеня. – Вот боги дают человеку жизнь в Яви. Не навсегда, на время. Потом человек проживает жизнь, и они забирают ее назад. Дух человека уходит в Ирий – это у нас, или, допустим, в Асгард, как у племен фиордов, не важно куда. Это правильно, так всегда было, так жизнь устроена. А когда человек забирает у человека жизнь, дар богов, – как-то не правильно… Воин, не воин – какая разница? Не он дал, не ему забирать бы… Ты понимаешь меня?

– Наверное. Может быть, понимаю, – она задумалась и приподнялась на лежанке. – Только люди все время убивают друг дружку… Обратно сказать, вот приходит враг, чтоб тебя убить. Не ты его звал, он сам пришел. Не он давал тебе жизнь, боги дали. А он пришел, чтобы отобрать твой дар. И что делать, когда он сам не оставил выбора – или ты его, или он тебя. Как оставить его в живых после этого?

– Нельзя! – коротко подтвердил он. Помолчал и добавил: – Видишь, ты сама себе и ответила… А я вот разбираюсь все, разбираюсь и до сих пор не могу ответить… Дело – не дело, можно – нельзя… Чувствую, где-то здесь есть неправильность, а где – понять не могу… Волхвов бы спросить…

– Мать бы спросил. Сельга Видящая все знает, все объяснить может.

– Хотел, – признался Любеня. – Только засмущался как-то…

Они опять замолчали.

– Любеня…

– Что еще?

– Не прогоняй меня, ладно? Возьми с собой? – прозвучало жалобно, совсем по-детски.

– Не прогоню, – неохотно пообещал он. – Куда ж тебя теперь денешь?

 

4

– Земля большая, да, и много разных народов пошло от корня Рода Единого. Я-то знаю, видел, с малолетства, почитай, по водным дорогам хаживал. Меня еще отец Отис приохотил по торговому делу, так и пошло… Вот вас, северные племена, всех ваших поличей, оличей, витичей, ну и других тоже называют словене, – безостановочно журчал словами дядька Колима. Так же без умолку, как всплескивала вода за бортом ладьи. – Южнее вас, значит, земли кривичей будут. Еще южнее, по правую руку от кривичей, расселились роды дреговичей. По левую руку – вятичи, между ними – родимичи. Если еще на юг брать, слева – древляне, в середине – поляне, справа – северян земли…

– Северяне? – удивился Любеня. – Что ж это за северяне, если они на юге живут?

– Не знаю, так они сами себя называют, да… Никто не спорит… Дальше, если брать еще южнее, живут дулебы, тиверцы и уличи. Ну а если на закат солнца пойти – там висляне, хорваты и словаки. Разные племена, много всяких, а боги, значит, одни. И обычаи, почитай, те же… Я и то удивляюсь иногда, сколько народов вывелось из одних корней – умом такую необъятность не обхватить, да…

Колима умолк на мгновенье, глянул вперед, на расстилающуюся перед носом ладьи водную дорогу. Дернул себя за курносый нос, словно проверяя, на месте ли, потеребил бороду, обстоятельно послюнявил палец и разгладил кустистые седоватые брови. Без большого успеха, те все равно топорщились как кусты. Просто привычка у него такая – все время хватать себя за лицо, уже отметил Любеня.

Они с Зарой, сидя рядом с дядькой на носу ладьи, с любопытством глазели по сторонам. После их лесов, подпирающих небо макушками вековых сосен и елей, здесь простор, конечно. Берега то припадают к воде песчаными плесами, то кудряво вздымаются кручами. Вольно расстилается холмистая степь, перемежаемая перелесками. Сама Днепр-река широкая, полноводная, не чета их извилистой Лаге или даже Иленю.

Четыре ладьи косин, груженные товаром, в основном упакованной в тугие тюки пушной рухлядью, шли по Днепру уже второй день. А река и не думала сужаться, становилась все шире и полноводнее.

Ладьи у косинов плоскодонные, неуклюжие, как растоптанная обувка. Здесь не знали тяжелых килей, создающих остойчивость и позволяющих придать кораблям форму узкой, хищной стремительности, как в обычае у корабельных мастеров фиордов. Парусов тоже нет, с каждого борта лишь по три весла. Не разгонишься, у свеев даже кнары-баржи ходят быстрее, про себя сравнивал Любеня. Зато при переходе порогов такие ладьи с плоским днищем удобнее – они легко вытягиваются на берег, даже без разгрузки перекатываются по земле на катках-бревнах мимо опасного места. Днепр – порожистая река, своенравная.

На четырех ладьях в путь отправились три десятка косин, так что было кому тащить волок. В основном молодые парни и мужики, низкорослые, но крепкие и коренастые, как все косины. При оружии, конечно, товары ценные. Дядька Колима был в караване за старшего.

– А россы? – спросил Любеня. – Про россов можешь что-нибудь рассказать?

– Как же не могу? Могу, конечно. Я про всех могу… Россы как раз между древлянами, полянами да дулебами расселяются, – охотно ответил дядька Колима. – А что за народ… Старики вспоминают, как слышали в молодые годы от своих стариков: когда-то пришли они из южных степей со всеми своими детьми, женками, табунами коней и стадами коров. И немного их было-то, может, всего несколько родов… Поселились на пустых землях по реке Рось. С тех пор пошло – россы и россы. А назвали их так от реки, или, наоборот, реку по ним назвали – про то теперь даже старики не помнят. Сейчас-то их стало куда больше, они и дальше расселились, не только на Росе. Народ лихой, да… Задирать их – себе дороже. А как с ними не задираться, если сами они тащат все, что под руку подвернется? Вороватый народ, все время на чужое добро глаз кладут. И без конца на других наскакивают, не сидится им в их угодьях. Вот и думай, да… Отдельно могу тебе про Вадьима Храброго рассказать… Спросишь, паря, почему его прозвали Храбрым? Отвечу, как не ответить. За дело называют, да…

Любеня не успел даже рот открыть, не то что спросить. Лишь улыбнулся, мельком переглянувшись с девушкой.

Давний друг отца был говорлив как речной перекат, это поличи сразу поняли. Хлебом его не корми – любил, чтобы слушали. Обычно косины медлительны по характеру, сдержанны на слова, а этот – жужжит и жужжит, как шмель-хлопотун. Чем-то он напомнил Любене шебутного дядьку Весеню, такого же неутомимого говоруна, скорого на рассказ и на похвальбу. Хотя обликом не похож. Весеня высокий, а этот приземистый, широкий в кости, жилистый, как узловатый лесной пенек, руки длинно свешиваются почти до колен. Лицо, как у всех косин, плоское, пегая борода жидковата – клочьями. А глаза, спрятанные под кустами бровей, веселые, хитрые, так и блестят. Заглянешь в них – самому улыбнуться хочется.

– А дело было вот какое, – продолжал журчать Колима, не забыв проверить пальцами брови и нос. – Однажды, мальцом еще, побился он об заклад с приятелями, что спустится на челне по порогу. Уселся в лодку и сиганул прямо по стремнине. Дружки-приятели стоят, ждут, а нет его. Все, думают, пропал, забрал его к себе Водяной Дед. Ан, нет – выныривает вдруг прямо у берега, да. Весь в кровище, побитый, порты и рубаха – как собаки драли. Выходит из воды, а сам смеется: что, други, струхнули? Кто-то ему в ответ: небось каждый бы тут струхнул! А он: каждый, да не каждый. Я б, если струсил, из реки бы не выбрался! Ему в ответ: ну, ты и храбрый, паря… С тех пор так и повелось прозвище – Храбрый да Храбрый… А как он стал кнесом, знаете? Ну, как у вас, северян, называют правителей – князем? Нет? Так я расскажу! Тоже история, да… – Дядька пощупал бороду и удовлетворился ее наличием. – Отец-то Вадьима тоже был вождь, но не кнес, просто вождь у росского рода соколов. Отправился как-то со своими людьми в набег на тиверцев, а там его и срубили. После отца вождем соколов по старшинству стал первый сын, Кремень звали. Огромный такой, как сейчас помню, плечи не обхватить, и умом не дурак… Мыслями не тороплив, на слова не скор, но если решит что, расшибется, а сделает, да… – Колима примолк на миг, вспоминая давнее. – Вадьим хоть с малых лет удалым был, но – из младших в семье, кроме него у отца еще пятеро сыновей. А когда младшему придет черед править? Понятно, скорее всего – никогда. У Вадьима – ему к тому времени и двадцати не исполнилось – была уже своя ватага из дружков-побратимов. Как волки рыскали за добычей. Или – как соколы, – усмехнулся дядька. – Он-то, сказывают, уже тогда говорил, мол, настоящая сила – в единстве всех росских родов. Мол, всем нужно сойтись под одной рукой: и соколам, и совам, и волкам, и медведям, и другим. Но старшие всерьез его не принимали, ухмылялись лишь – балует малой. Что с него взять, малой еще, его мысли – ветер, дела – дым… И вот однажды собрались все шестеро братьев на пир. Два дня мочили усы в медовухе, наливались до полусмерти, как у россов в обычае, а на третий – изба сгорела. И никто из огня не выбрался – ни сами братья, ни те, кто с ними, лишь один Вадьим Храбрый как-то выскочил невредим. И объявил со своей ватагой – теперь он у соколов будет главным! И возрази попробуй… С тех пор он и взял власть. Сначала – у соколов, потом с другими родами россов заключил союз. С некоторыми – лестью да уговорами, а где – мечом да нахальством. Собрал вкруг себя большую дружину, городище построил, начал дань собирать с ближних и дальних. Тоже – где уговором, мол, вам же лучше, спокойнее под моей рукой, а где – огнем и набегом. Настоящий стал кнес, да… Россы на него не жалуются, наоборот, хвалят – свары между родами как есть прекратились. Ну, из других племен жалуются, конечно, не без того…

– Так что ж в избе-то случилось, когда он из пожара выскочил? – спросила Зара.

– А кто теперь знает? Про это лишь богам ведомо… Только, рассказывали, на костях да черепах погорелых потом видели зарубки от топоров и мечей, словно там, в избе, сеча была немалая. А уж как оно на самом деле… Поди теперь допытайся! Под началом-то Храброго россы сразу в большую силу вошли, вишь, даже к вам, на север, их набеги дотягиваются. А он, Вадьим Сокол, объявил себя кнесом всех россов. Теперь ему все вокруг платят, да… Так что за прошлое спрашивать, други мои, охотников не найдется.

* * *

Колиму, сына Отиса, внука Веньши, поличи нашли легко. В селеньях (вервях) косинов его все знали. Косины его уважали, слушали как старейшину. Впрочем, мудрено не услышать, любого насмерть заговорит, усмехался про себя Любеня.

Увидев его в первый раз, дядька Колима только руками замахал, мол, и не говори ничего, паря, даже рот не думай открыть, без того вижу, что Кутрин сын. Как не увидеть? На отца похож, словно отражение в воде, да! Только, пожалуй, волосом потемнее и статью покрепче будешь, да… И не говори ничего! Что с севера вы, из поличей, по одежке вижу, только у вас так-то расшивают узор птичьей лапой, ну а уж Кутрино-то потомство я помирать буду, и то узнаю… Даже рта не открывай, широко улыбался он, показывая желтые, редкие зубы.

Где уж тут открыть… Скоро они с Зарой окончательно убедились, что в его присутствии слово в разговор вставить – и то трудно. Он сам за всех спросит и сам же себе ответит. Хотя при том мужик дельный. Хозяйство имел небольшое, но жил богато, все больше промышлял по торговой части. Сам рассказывал, как возил родовые товары то к тем, то к этим, рядился до хрипоты и все-таки уговаривал к своей выгоде. Видимо, на торговых путях племен и сошлись когда-то молодой полич Кутря и косин Колима, догадался Любеня.

Зато не пришлось долго объяснять. Наскоро рассказал все как есть, и дядька сразу понял, что от него хотят гости-поличи. Тут же сообразил, чем помочь может. Сказал, мол, все одно косины каждую весну ходят к россам, торгуют с ними зимними мехами да шкурами. Те охотно их покупают, а потом перепродают дальше. У теплого моря, у хазар, болгар, аваров и особенно у самих ромеев северная пушнина в большой цене, объяснял он подробно и обстоятельно. Но самим везти, проходить через многие земли – далеко и опасно. А россы – могут, эти торгуют со всеми до самого моря, что называют Черным. Отчаянные, да! Так вот, если всякую весну ходим к россам с товаром, так чего ж в эту не пойти? А пойти, так можно пораньше тронуться, да… Чего же – прямо в городище Вадьима Сокола и пойдем. Он – богатый князь, хороший товар всегда купит, соблюдая выгоду. И вы с нами пойдете. Ты, Любеня, вроде как при охране будешь, ну а сестренка твоя меньшая… Тоже – пусть. При всех будет – кашу сварить, порты постирать. Она – девка, а на девок кто ж внимание обращает? Пусть…

– Некоторые обращают. У кого в портах не труха пополам с соломой! – обиженно встряла Зара.

Дядька снисходительно усмехнулся:

– Ишь ты, бойкая!.. Сопли-то подотри, прежде чем над старшими надсмехаться, – он взлохматил бороду пятерней, потянул себя за ухо. Опять глянул на Любеню: – Тут, паря, только одна загогулина получается – а ну как россы признают тебя? Ты рубился с ними, убил многих, отомстить захотят. Что тогда? Там, у них, я тебя защитить не смогу, ты уж не обессудь, Любенюшка… Вадьим взъярится – тут только ноги бы унести. Суровый кнес, скорый гневом.

– Не признают! – уверенно пообещал Любеня. Хотя сам уверенности не чувствовал.

Немного позже, когда Зара не слышала, он попросил дядьку Колиму присмотреть за девушкой. Если что. Тот понимающе кивнул и пообещал.

– Да, паря, – сказал он еще немного спустя. – Опасное дело ты затеял – идти прямо к россам, как волку в зубы. Я вот все думаю… Чем больше думаю, тем меньше оно мне нравится… Может, обождал бы, пожил бы у нас, а я бы сбегал на ладьях к Вадьимову городищу, разузнал про твою любаву.

– Нет! – коротко ответил Любеня. Подумал и сказал честно: – Не усижу дожидаючись.

– Хоть девку оставь у нас. Наши бабы за ней присмотрят.

– Думаешь, она усидит?

Старый с силой дернул себя за пегую прядь волос и усмехнулся:

– Тоже верно… Ее хоть в три ряда окружи – между ног проскользнет и вырвется. Вот парочка у вас как на подбор – волчий клык да кабаний хвост… Ты уж не обижайся на старшего, а я тебе так скажу: чего ты, парень, ищешь еще, когда такой огонь у тебя под боком?

– Алекса – жена мне! – напомнил Любеня.

Насупился. Колима все-таки задел за живое. Он сам понимал – странно как-то, за женой идет, а рядом другая.

– Жена… Сегодня – жена, а с завтревого не нужна! – приговоркой ответил дядька. – Ладно, все пойдем в Вадьимово городище! – решил он. – От судьбы, говорят, не уйдешь, от смерти кривыми тропами не ускачешь… Отцу твоему я должен, отдам долг сыну, да. Будь по-другому, ни за что б не ввязался…

* * *

Вадьимова городища ладьи достигли на пятый день пути. Место для него было выбрано умно: не на самом Днепре, на Росе, но не так уж далеко – конному за полдня доскакать. При таком расстоянии князю легко протянуть руки к главной водной дороге здешних земель. А если оттуда пойдут враги, а не торговые гости – успеет приготовиться к обороне.

На слиянии Днепра и Роси они встретили первых воинов Вадьима Храброго. На берегу расположилась дозорная застава с одной большой дружинной избой и высокой, неуклюжей вышкой, крытой поверх смотровой площадки навесом из дранки. Застава была огорожена частоколом из бревен неравной высоты и ширины. Видно, что ее рубили наспех, как временную, да так потом и оставили.

На заставе знали Колиму, махнули с вышки рукой, пропуская. Хотя, чувствовалось, смотрели внимательно. Полич тоже косился на берег украдкой. Вот они, россы… Может, кто из этих знает судьбу Алексы…

Городищами у славянских племен испокон веков назывались деревянные крепости. Их строили на высоких местах, еще более возвышенных насыпными валами. Для начала выкладывают из бревен стены и башни, потом – внутри строят, а потом крепость постепенно обрастает приселками. Эти – снаружи, на расстоянии видимости со стен. Тоже под защитой дружины.

Любеня за свою жизнь видел много крепостей, помнил каменные громады Запада, что строятся, казалось, веками, а люди в них собираются вечно жить. Он сам карабкался на такие стены вместе с воинами фиордов, врывался внутрь – нет, вечно там никто не живет. Славяне свои городища ставят быстро – за год, за два. Их, конечно, уничтожить легче, пожечь дотла вражью крепость – обычное дело в междоусобицах. Но и восстанавливать потом недолго. Растащили головешки, засыпали гарь свежей землей, взялись за топоры – глядишь, опять поднимаются стены, глыбятся угловатые башни.

Задуматься, здешний люд отличается все-таки от тех, западных, рассудил Любеня. Там – обустраиваются как на вечную жизнь, а тут – словно торопятся быстрее покончить с собственным бытием в Яви, уйти в Белый Ирий, где нет забот.

«Наверное, так!» – как любит говорить мамка Сельга.

Колима, с которым он поделился своими мыслями, заржал как конь, когда услышал. Долго потом крутил головой и хлопал себя по ляжке: «Верно заметил, паря, в самую цель попал острым словом… Все наспех, да! А куда торопимся, к чему такому особому рвемся? Сами не понимаем в собственной заполошности, да…»

Первое, что заметил на подходе к городищу Любеня – высокую, в три, а то и в четыре человеческих роста чуру, что одиноко высилась на крутом утесе над самой рекой. У подножия виднелся жертвенник из камней, зачерненных огнем. Присмотрелся – Перун, его борода, очертания его меча, ясно различимые в моренном временем дереве.

Удивило – почему только Среброголовый? Где остальные боги?

Колима словоохотливо объяснил, что Перуна кнес Вадьим почитает особо, считает небесного воина прямым покровителем его самого и своего городища. У россов есть и настоящее капище, с чурами всех богов, как положено, в укромном месте. Но Храбрый больше бывает здесь, чем там. На утесе, под ликом Перуновым, он приносит положенные жертвы, здесь творит княжий суд над своими людьми. Полюбилось Соколу это место. Перунов холм, так его теперь называют… И то сказать, продолжал журчать дядька, получается, Защитника Богов кнес Вадьим чествует лишь за ратную доблесть, словно забыл, что тот и в огненных ремеслах искусен, и во многом другом. Не только воин, создатель. А у россов – другое выходит! Воевать – любят, работать – нет. Такой народ…

– А сам Перун как? Не против? – встряла в разговор старших Зара.

Дядька с силой подергал себя за ухо.

Не отвалилось, надо же!

– Чура стоит пока. И городище стоит… Гнев богов видишь, когда его видишь, а пока не видишь, так и нет вроде… – рассудил он глубокомысленно, но не слишком понятно.

Когда подошли поближе, стало видно, стены против стен Юрича ниже, наверное, вдвое. В лесном граде комли массивные, в два обхвата, уже мхом поросли, а здесь все новое, недавнее, пожиже, потоньше. Видно, что князь больше надеется не на высоту стен – на дружину свою. Зато – шире Юрича, привольнее.

– Много места огородил Храбрый. С запасом, – заметил Любеня.

– Хозяин! – откликнулся дядька с таким выражением, будто выругался. – Ты вот что, паря… Сразу вперед не кидайся, побудь с моими, помоги разгрузиться, то, се. А я сам разузнаю у знакомых людей про твою Алексу, может, слышал кто. И оружие оставь на ладье, в стены града чужим с оружием вход запрещен. Здесь – строго, да. Не смотри, что на берегу сутолока, дружинники Храброго за всем наблюдают, можешь не сомневаться. Тебя, девка, это тоже касаемо. Лук свой со стрелами здесь оставь. И одна не шныряй, держись с нашими, мало ли…

– Что, Храбрый даже девок боится? – фыркнула Зара.

– Лапнут за попу, узнаешь, кто чего боится.

– Как лапнут, так и отпустят!

– С чего бы?

– А без руки хватать неудобно станет! – заявила девушка, прихлопнув ладонью рукоять массивного ножа у пояса.

– Вот я про это и говорю, – вздохнул дядька.

«Охотница!» – улыбнулся Любеня, слушая их.

Он-то боялся, что девушка станет ему в дороге обузой, а вышло наоборот. От ее голоска веселей становится, от ярких, блестящих глаз – на сердце теплеет. Не один уже, вдвоем. И не капризничала по-женски, устанет – и то не покажет, лишь глаза темнеют. Наверное, такими же были знаменитые девы-воительницы фиордов, что ходили в походы с дружинами и, рассказывают, крутили весла наравне с мужчинами. А кто сказал, что только у воинов моря женщины сильны и отважны?

«Сангриль…» – вдруг вспомнил он. И сам удивился, как спокойно о ней подумал. Даже с приятным чувством. Как о хорошей, когда-то тронувшей сердце песне, мелодия которой давно уже отзвенела и потерялась из памяти…

Правильно говорил когда-то Гуннар Косильщик: память короче жизни, только до этого понимания нужно дожить. Мелькнуло – а может, он и Алексу уже забывать начал? Идет вперед из упрямства, выполняет клятву богам, а сам меж тем любуется на другую. Нет, это уж совсем…

Любеня досадливо тряхнул головой, отгоняя мысли.

– Ничего, Колима, не сомневайся. Как мыши в траве будем себя вести, как змеи в камнях молчать, – успокоил он.

Поличу показалось, дядька-то чем ближе к делу, тем больше трусит. Говорливости поубавилось, и руки от лица почти не убирает, мнет себя с усердием кожемяки.

На берегу действительно было многолюдно. Настоящее торжище с криками, спорами, смехом и суетой. Били по рукам, сговариваясь, в азарте кидали на землю высокие шапки с меховыми опушками, до хрипа и пены на губах отстаивали превосходство собственного товара или разумность предложенных цен. Здесь были не только бритоголовые россы, сразу видно, что торговать в град Вадьима прибыли из разных мест. Вон кучка вятичей в теплых тулупах, распахнутых по жаре, убеждают в чем-то дулебов в длинных, до колен, свитах из сермяги и войлока. Вон поляне в своих кожухах и смешных глазу северян плетеных лычиках разгружают что-то из такой же, как у них, неуклюжей ладьи. Плечистый народ. И упрямые, говорят, как любимые ими быки…

В общем-то, все славянские племена одеваются одинаково – порты, рубахи, из верхнего что-нибудь теплое или простой плащ вотола, перехваченный ближе к шее кольцом из металла или резной фибулой. На ногах – кожаные постолы или поршни с веревочными завязками, кто побогаче – сапоги до колен. Отличаются лишь по причудливости вышивки, разнообразию медных и серебряных украшений. И каждый род-племя немало гордится отличием. Тут, пожалуй, только дядька Колима и разберет – кто откуда. Сам хвастал недавно: я, мол, на любую вышивку гляну – сразу скажу, из каких земель человек будет. И всякий кузнечный узор узнаю, да.

Как водится в дневное время, ворота крепости были распахнуты, за воротами видна земляная улица, перемешанная до жижи копытами и ногами. «Хорошая земля, черная… И чего бы им улицу бревнами не замостить, как на севере делают? – мельком подумал Любеня. – И красиво, и чисто. А тут – не заметишь, как по шею утонешь… Россы!»

Кроме их каравана, у берега, рядом с причальными мостками, во множестве спускающимися в воду для удобства торговых гостей, скопилось четыре-пять десятков ладей. Вокруг них тоже суета и шум. Видя такой разгуляй-торг, дядька Колима и страхи свои забыл, похоже. Жеребцом стоялым затоптался на месте, засопел громко, накручивая на палец волосы, – до того ему не терпелось встрять в эту прибульную суету.

Ладьи косин подгребали к свободным причалам. На них уже обратили внимание…

 

5

В поруб Любеню столкнули так же небрежно, как вытряхивают из сумы залежалый мусор. В последний момент он все-таки извернулся, сумел упасть на ноги, спружинить бедрами. Ждал жесткого удара, но ноги ушли в землю почти по щиколотку, дно оказалось вязким, как каша. Не ударился, лишь измазался, как кабан в луже.

Вверху тяжело, с натугой, сдвинули на место крышку из тяжелых бревен. В порубе сразу стало темно. Пахло плесенью, землей и испражнениями.

Любеня зажмурился, посидел так, чтобы быстрей привыкнуть к темноте. Открыл – что-то начал различать. Яма глубокая, в три человеческих роста, не меньше, стены плотно выложены бревнами. Потому и называется – поруб. Подземная темница для самых неугомонных.

Сгоряча полич попробовал вскарабкаться наверх, но зацепиться за осклизлые, густо поросшие мхом бревна было трудно. Да и зачем? Бежать он все равно не собирается, не за тем шел.

Он на ощупь выбрал место посуше, устроился. Сидел и ждал, чувствуя, как подмокают порты и низ рубахи, как незаметно, исподволь, проникает в тело подземный холод. Ладно, холод и сырость – не самое страшное…

Глупо получилось. Только теперь в яме, успокоившись, он начал догадываться, что все было подстроено с самого начала. Выходит, заметили его. Узнали. А тот широкоплечий росс, что вдруг начал хватать Заринку, гогоча пьяно и ухмыляясь, появился не сам по себе. Девушка действительно уже схватилась за нож, и Любеня, опасаясь крови, сбил здоровяка с ног коротким ударом под челюсть. Тут и трое его дружков подоспели, пришлось драться всерьез… Теперь понятно – дружки неподалеку были. Но ведь и стража появилась почти мгновенно, словно ждали рядом. И сразу накинули сеть на полича, даже не спрашивая, кто зачинщик…

А все-таки хорошо он им дал, тем троим! Успел, пока стража не появилась… Кто-то точно не досчитается теперь зубов. Одному наверняка руку сломал, отчетливо помнит, как хрустнуло, когда он схватил ее на излом и дернул вниз…

Припоминая эту неожиданную, быструю схватку посреди рядов с товаром, Любеня улыбался, хоть разбитые губы отзывались болью и под глазом набухала весомая блямба. Когда-то Гуннар Косильщик учил его биться голыми руками против меча или топора, показывал, куда лучше бить кулаком, куда – локтем, как делать подсечки, сбивать с ног и перебрасывать через себя. Воины фиордов любят кулачные игры и знают в них толк, там ребятишки с малолетства забавляются рукопашной. А вот россы, похоже, этой науки не знают. Топтались, мешая друг другу, как глупые гуси, завидевшие хорька. И орали так же истошно. Запомнят теперь…

Губы, глаз – ерунда, это стражники приложили, когда тащили в яму.

Сам понимал, что зря улыбается – смешного мало. Поймали его как леща на наживку…

И ведь до последнего все было тихо, мирно. Вот и успокоился раньше времени. Косины расторговались с хорошей прибылью, здешние гости-купцы их меха знали, брали прямо тюками. Дядька Колима, несмотря на торговый азарт, все-таки выполнил свое обещание, кое-что разузнал у своих знакомцев. Рассказал – да, прошлым годом Вадьим с дружиной ходил в набег на северные земли, далеко ходили, долго их не было. И северный князь Хруль со своими свейскими ратниками действительно встретил соколов в засадном месте и посек крепко. Пришлось бросать добычу, уходить диким скоком – лишь бы голову унести. Так что вернулась из того набега едва половина, и те как бесы остервенелые – плюнь, зашипит. Всего прибытку – десяток девок-полонянок, да кое-какой недорогой скарб. А вот что было дальше с невольницами, никто не знает. В городище их нет, в княжьем тереме или в дружинных палатах – тоже не видели, иначе сказали бы, уверял Колима, теребя ладонями жидковатую бороду. Скорее всего, перепродали. Да хоть тем же хазарам или болгарам, а не то – еще дальше, ромеям. Большегрудых, крепкозадых дев из славянских земель с охотой покупают многие.

Выходит, про Алексу надо спрашивать у самого Храброго или у кого-то из его приближенных, вывел Любеня. Они должны знать.

Всезнающий Колима подтвердил, что так и выходит, только где же его взять, князя? Сейчас-то самого в граде нет, он вроде на охоту подался или еще куда. А когда будет – кто знает, его воля. Такие дела, да…

Любеня уже всерьез раздумывал, как ему повидаться с князем и где его искать, а тут – росс, хмелее самого хмеля…

А ведь что хотел полич, то и получил, снова усмехнулся Любеня. Вот теперь он князя точно увидит. Теперь ему – княжий суд за свару на торге, где по обычаю никаких драк и буйств не допускается. Стражники кричали, когда тащили, мол, отвечать будешь перед самим князем.

– Что ж, ответит! Ответит и спросит! – жестко повторял полич сам себе. Чувствовал, как разгорается в сердце то, что воины фиордов называют белой яростью. Решимость воина, идущего победить или умереть. Третьего не дано.

* * *

Положа руку на сердце, Любеня сам часто не понимал, от кого в нем больше – от родичей, неторопливо живущих по заветам предков, почитающих богов и древнюю Правь, или от неугомонных воинов фиордов, чья жизнь – бесконечный путь викинга, а смерть – начало новой дороги, небесной.

Странная выпала ему судьба – впитать в себя дух сразу двух народов, разных, как огонь и вода. Про это еще мамка Сельга ему говорила.

А разве могут соединиться огонь с водой? Соединить их – пар получается. Что-то третье. Новое…

Об этом у него было время подумать, сидя в зловонной яме. Как и о многом другом. Сокол явно не торопился возвращаться с охоты, два дня прошло, никак не меньше. Любеня понял это, потому что два раза в яме становилось темно, хоть глаз выколи. Значит, ночь наверху. И кормили его два раза, скидывали как собаке сверху хлебную лепешку и куски жилистого, припахивающего гнилью мяса.

Думали, не возьмет из грязи, побрезгует? Не знают они, что такое затеряться на драккаре в бескрайнем море, когда ни солнце, ни звезды не проглядывают через тучи, а берегов не видно уже много дней. И не такую дрянь приходилось жрать, запивая морской водой, которую приходится удерживать в желудке, сжимая челюсти. Любеня съел все, что ему кидали, – силы понадобятся.

Когда крышку поруба сволокли в сторону, а не отодвинули узкой щелью, как перед этим, полич на мгновение ослеп от яркого света и синевы неба. Пока проморгался, в яму спустили бревно с вырубленными ступенями.

– Эй, ты там не околел еще? – крикнули сверху. – Вылазь уже!

Он вылез.

Стражников было трое. Конные, при мечах, но без доспехов и шлемов.

Его отвели к колодцу, подождали, пока умоется. Негромко переговаривались о своем, посмеивались над кем-то, сторговавшим жеребца с запалом. Люди как люди. Хотя и россы. Спросить у них про Алексу?

– Ну, отмылся, что ли, буян? Пошли, князь ждет уже.

– Сильно ждет? Или может еще чуток потерпеть? – съехидничал полич.

Россы дружно заржали. Не обидно, без злости.

Любеня прикинул, что мог бы сдернуть одного за ногу, выхватить меч. Справился бы… А что потом? Где Заринка, где Колима с косинами?

– Пошли, – сказал он.

Князь творил суд на том самом холме, где высилась чура Перуна Среброголового. О том, что вот он – Вадьим, Любеня догадался лишь по алому, как заря, вотоле-плащу, застегнутому на груди под горлом массивной золотой фибулой в виде улыбающегося солнца. В остальном князь россов не выделялся среди остальных – такой же бритоголовый, со свисающим на глаза чубом, лицо загорелое, обветренное, а ростом, пожалуй, пониже многих из своих дружинников. Под плащом – такие же, как у всех, холщовые порты и рубаха с вышивкой, на ногах – сапоги тонкой кожи, обтягивающие мускулистые икры. Россы их называют по-своему – чирики или черевики, знал он.

Кроме молодых, сидящих широким кругом на камнях и бревнах, Любеня заметил нескольких старейшин. У тех – белые бороды и волосы длинные. Видимо, у россов бреют головы только воины, их отличие, пришло в голову.

Еще перед холмом его сопровождающие спешились, на подходе к сборищу вообще отстали, так что он пришел на суд вроде сам по себе. Поискал глазами – ни Колимы, ни Зары среди присутствующих не увидел. Может, хвала богам, у них хватило ума уйти…

Он подошел поближе. Остановился. На него почти не обратили внимания. Все смотрели на князя. Тот расхаживал в центре круга, ступая легко, порывисто, часто оборачиваясь к огромному, большеголовому воину, понуро стоящему в самом центре.

– Ты, Ватша, пил хмельное с Макотой, а потом с ним же задрался, – говорил князь. Негромко вроде, но жестко и отчетливо, его хорошо было слышно. – Тому есть свидетели.

– Не надо свидетелей, князь. Признаю, – пробасил Ватша.

– Так! Задравшись, вы с ним сначала лаялись, а потом взялись за мечи. Рубились, и ты убил его. Тому тоже есть свидетели.

– Не надо, князь. Признаю.

– Признаешь… Так! – Князь остановился перед большеголовым, глянул пристально: – Из-за чего была свара, Ватша?

Тот, хоть и без того стоял, склонив голову, понурился еще больше.

– Отвечай!

– Два дня пили брагу, князь… – глухо пробормотал он. – Вспоминали разное, много чего… Да, а свидетели-то?! Свидетели что говорят? – Виноватый с надеждой вскинул глаза на князя: – Они-то должны помнить, из-за чего мы задрались.

– Где уж им помнить, раз ты сам и в толк взять не можешь! – звонко выкрикнул кто-то из дружинников. Многие засмеялись.

– Так! – Князь тоже усмехнулся, разгладил ладонью длинные, свисающие ниже подбородка усы. Глянул в сторону седобородых: – Ну что ж, почтенные старики, дело ясное. Так, что ли?

– Убил, чего уж яснее…

– Сам признает…

– Пусть виру платит…

– За вину – вира, издавна заведено, – загудели оттуда.

Князь поднял руку. Смех и голоса смолкли.

– Так! – сказал он громче. – Перед ликом Перуна Защитника, перед судом человеческим признаю тебя, Ватша, виновным в убийстве Макоты! За вину – выплатишь родителям убитого три гривны серебра!

– Три?! – охнул большеголовый. – Да где ж я…

– Три гривны! – жестче повторил князь. – И еще тебе мой приговор – у Макоты, знаю я, есть три сестры, но братьев в их семье больше нет. Возьмешь одну из них себе в жены. Я, Вадьим Сокол, князь россов, так сказал! Теперь уйди с глаз!..

– Вот это истинно…

– Правильно сказал князь…

– Убил кормильца – пусть сам семью кормит… – неторопливо одобряли старейшины.

Молодые заинтересовались другим:

– А какую из сестер ему брать-то, а?

– Да какую родители не пожалеют, ту и возьмет!

– Из них, други, сказывают, рябая одна… Ее небось?!

– А что, дурной да рябая – хороша парочка! – веселились дружинники.

Увлекшись зрелищем княжьего суда, Любеня забыл, зачем он здесь. Впрочем, ему тут же напомнили. Князь, больше не обращая внимания на понурого Ватшу, вдруг глянул прямо на него. Глаза у Храброго темные, непроницаемые, взгляд – тяжелый и пристальный. Его сразу чувствуешь, как руку, положенную на плечо.

Толпа перед Любеней быстро расступилась. Он понял – зовут, чего ж непонятного…

Полич зябко дернул спиной и неторопливо зашагал в круг. Остановился, не дойдя до князя полдесятка шагов, расправил плечи, заложив за пояс большие пальцы.

Князь все еще смотрел и молчал. Любеня тоже не опускал глаз. Если Сокол решил напугать его взглядом – пусть попробует…