1
Когда в крепость с ответом вернулся ординарец Плефон, комит Максим Клемен заторопился. Сразу приказал седлать коней, накрыть их вместо обычных попон покрывалами из лучшего бархата и сменил обычные боевые доспехи на особые, предназначенные для торжеств и парадов. Они – тоньше, не такие надежные, зато обильно украшены инкрустацией из золота и серебра. Их он заранее приказал начистить – чтоб сияли, как глаза шлюхи, увидевшей кошель монет!
Шелковый плащ, расшитый львами и грифонами – красной нитью по синему, легкий, с золочением, шлем, полностью открывающий лицо, мягкие сафьяновые сапоги с загнутыми по столичной моде носами – комит глянул на себя в зеркало и остался доволен. Пусть базилевс видит, что они здесь, вдали от столицы, тоже не такие уж провинциалы.
– Хотя, если подумать, когда сам Риномет последний раз видел Константинополь? Когда благодарные подданные нос ему отрезали? – усмехнулся комит.
Выполняя приказание автократора, он взял с собой всех старших офицеров – обоих турмархов, командиров двух турм гарнизона и почти всех друнгариев, командовавших подразделениями турм. В качестве сопровождения – аллагеон из пятидесяти всадников. Это мало, если варвары нападут, но, если такое случится, любой охраны будет мало, рассудил он. Отъехав от ворот крепости, они полностью окажутся во власти нападающих. Его, всю жизнь воевавшего с приграничными варварами, это заранее злило. Остается надеяться на добрую волю Юстиниана. Хотя Риномет и добрая воля… Ставить рядом эти два понятия так же глупо, как пытаться поджарить снег!
Впрочем, базилевс обещал…
Он хорошо помнил, как все ругали самодурство Юстиниана II десять лет назад, на закате его прежнего правления, когда нос автократора был еще цел, но ума уже не хватало. «Исчадие ада!» – так прямо о нем и говорили. Это про базилевса-то, миром помазанного!
Принадлежа, как комит стратегически важной крепости, к высшим офицерам империи, Максим Клемен был в курсе всех военных и дипломатических просчетов базилевса, даже тех, о которых запрещено было поминать. Тоже издевался над ними в кругу доверенных офицеров. И вот Риномет опять рвется к власти. Привел орду страшных болгар. Надо же, как жизнь поворачивается… Да, чудны дела Господа, а милости свои Он, похоже, рассыпает с завязанными глазами!
Военная служба Максима Клемена началась еще при отце Юстиниана, Константине IV. Именно в одной из войн Бородатого он первым взобрался на стены горной крепости мятежного армянского князя, чьего имени уж не помнил теперь. Да и что их помнить, этих армян? Они всегда недовольны, без конца жалуются и вечно ищут поводы взбунтоваться! Он-то хорошо их знает. Потом участвовал еще в двух кампаниях на территории Армении. Во втором из походов едва унес ноги от мятежников князя Самбата Багратуни. Оступись тогда конь, споткнись, и он, раненый, точно бы не ушел. Кривой рубец на бедре и следы от гнойных нарывов – вот память о тех краях. В своем третьем армянском походе он уже был друнгарием, из четырех сотен его солдат в лагерь вернулось меньше половины…
Рассудить, так его военная карьера сложилась удачно. По крайней мере, получше многих, чьи кости давно гниют в забытых Богом краях. Он – комит, командир большого гарнизона. Прибыльная должность, все деньги на содержание тысяч солдат проходят через его руки. Даже на удивление хорошо и удачно для офицера без связей в столице и родословного свитка длинней копья тяжелого всадника! Он хоть и не упускал случая поживиться из солдатской казны (кто в империи не берет, если есть такая возможность?), но сражался всегда стойко. Двенадцать военных кампаний, шесть ран, рубцы и шрамы по всему телу. Будь у него влиятельные покровители, точно, служил бы уже в столице, а не мотался бы по окраинным крепостям, с высоких башен которых виден, без малого, конец земной тверди…
Нет, грех жаловаться, судьбою он не обижен. За ту, первую доблесть на стенах армянской крепости молодой солдат Клемен был награжден пятью золотыми солиди и назначен декархом – командиром контубернии из десятка воинов. Низший, но офицерский чин. Начало карьеры! Наивному восемнадцатилетнему парню, крестьянину из захудалой деревни на далеком острове Крит, завербованному в имперскую армию за рост и силу, тогда казалось – весь мир открывается перед ним. Дух захватывало – все казалось волнующим, ярким и обжигало радостью. Как в еще более давние времена, на родном Крите, где он, подросток, подглядывал за Грацией Каленой, что купалась полностью обнаженной в укромной бухте.
Восторг того, подросткового самоудовлетворения вспоминается даже теперь, когда он уже перепробовал бессчетное число женщин разной наружности и цвета кожи. Солдаты, знал он, за глаза называют своего комита Живчиком. Втайне он гордился этим грубоватым признанием его мужской мощи. «Бери все, что можешь, если дают, а если не дают, бери силой!» – принцип ветерана.
В походах – да, силой, а в мирное время без того можно купить любую красотку, вопрос лишь в цене. Проституция в империи давно стала таким же уважаемым занятием, как ремесло чеканщика или суконщика. В публичных домах теперь подрабатывают и замужние женщины, и это не мешает им считаться богобоязненными и добропорядочными. Церковь, строгая в вопросах нравственности, признала в конце концов, что в такой форме и в специально отведенных местах совокупление женщин с мужчинами не является блудом, а просто работа для обеспечения семьи. «Вольность нравов есть признак цивилизованности!» – так выражаются теперь константинопольские умники. Отцы церкви до сих пор колеблются лишь по поводу официального разрешения домов для садомитов, но этот вид греха комита не интересовал…
– Впрочем, о чем это он? – одернул Клемен сам себя. Нашел время думать о грудях и жопах.
Ладно, базилевс обещал…
Все-таки на душе у ветерана было не спокойно. Комит в который раз спрашивал себя: правильно ли он поступил, не сразу сдав крепость? Стратиг Фракии еще весной намекал ему в приватном разговоре, что войска Риномета должны пройти, но как-то так намекал, что и уцепиться не за что. Он, стратиг, патрикий Менандр Акоминат из древнего рода Акоминатов, веками владеющих богатыми землями к югу от Константинополя, был мастером сказать много и не сказать ничего. Аристократы, наверное, такую змеиную гибкость с молоком матери впитывают, а ему, критскому крестьянину по рождению, разбирайся!
Когда-то, деревенским пареньком, он ненавидел город как средоточие злобной силы, как ненавидят его все крестьяне империи. Именно в городе жили хозяева их земель, именно оттуда приходили сборщики налогов империи и арендной платы, туда приходилось отвозить большую часть урожая, продавать даже необходимое, с трудом наскребая на платежи из-за фиксированных цен на продукты, установленных в том же городе. «Да в городе у любого разносчика-водоноса больше монет в кошеле, чем у крестьянина, надрывающегося на полях!» – со злостью говорили в деревне.
Потом, став военным, Клемен также сильно начал ненавидеть родовую аристократию. Патрикий Менандр раза в два моложе его, на его холеном, надушенном, умащенном как у шлюхи теле вряд ли отыщется хоть одна боевая отметина, а он – стратиг. Связи! Он же Акоминат, чтоб ему трижды в день блевать черной желчью!
«Хорошо бы пропустить, комит, хорошо бы поддержать… Над Тиберием теперь даже придворные шуты издеваются втихомолку… Да, базилевс, который во сне вскрикивает от страха, как ребенок, наслушавшийся ужасов, – это надо признать… Но – долг, мой комит, долг солдата… Хотя, конечно, комит, на твое усмотрение… Кто отвечает за крепость? Ты отвечаешь, тебе решать…»
Так говорил высокородный патрикий, кружил словами, как коршун в высоком небе. И ничего не сказал в итоге. В бою – проще. Там или атакуешь, или обороняешься, в любом случае понятно, что делаешь. А если все-таки непонятно, спасай собственную шкуру – с этим никогда не ошибешься. В политике по-другому. Скажешь – да, ошибка, нет – тоже ошибка. Пробуй, найди между «да» и «нет» золотую середину…
Но он нашел, кажется. Комит рассудил так: крепость нужно сдать, Тиберий вряд ли удержится. Леонтий пришел к власти при поддержке армии, а заговор его преемника вызрел в придворных кругах и штатском управлении. Среди военных этот узурпатор никогда не был популярен, с годами ситуация только ухудшилась. В армии Тиберия ценят не дороже медной нумии, особенно после того, как он сменил целый ряд опытных боевых командиров на всякую сволочь, преданную ему лично. Пока это коснулось центральных фем, окраины не трогали, но и здесь знали и волновались. «Пуганый так напряженно думает о том, как сохранить власть, что управлять империей ему некогда», – так говорили между собой высшие офицеры.
Только крепость сдавать не сразу! Для начала показать Риномету, как могут обороняться опытные войска за добротными стенами. Как говорят поставщики-купцы, с которыми он постоянно ведет дела, давая им заказы на поставки для войск и получая с их прибылей свою долю: развернуть товар лицом к покупателю, ха-ха…
Пусть сын Бородатого знает, что его поход на Константинополь успешно начат лишь при содействии комита Максима Клемена. Пусть поймет, что военачальник с таким умом и доблестью (к тому же на исходе пятого десятка лет способный скакать по девкам, как конь, – это ли не признак силы и мужественности?) достоин большего, например должности стратига фемы. Хотя бы вместо женоподобного Акомината, который, рассказывают, склонил на содомский грех всех своих молодых офицеров, кто посмазливее.
Полководец, чтоб его черти отымели лопатой для солдатского нужника!..
Приняв решение, комит Клемен даже восхитился собой. Как тонко рассудил! Одновременно не отступая от долга солдата и в то же время выказывая лояльность будущему правителю. Кто говорит, что сын крестьянина не способен к политике?!
Тогда он восхитился собственным умом…
Сейчас, садясь на коня во дворе крепости, комит почему-то не чувствовал себя так уверенно. И кости ломит, будто опять простудился… Здесь, рядом с Гнилым морем, которое солдаты попросту называли Болотом дьявола, все время чего-нибудь ломит – то кости, то зубы, то старые раны…
* * *
Прав он или не прав?
Этот вопрос назойливо, как крики уличного торговца с похмелья, вертелся в голове ветерана, когда старшие офицеры выехали из ворот крепости и направились к ставке нового базилевса.
Быстрые болгарские конники скоро окружили цветастую кавалькаду ромеев – принарядились-то все. Болгары гарцевали вокруг, возбужденно переговаривались, насмешливо улюлюкали, но в целом вели себя достаточно мирно.
Максим Клемен делал вид, что не обращает на них внимания. Пусть скалятся, от него не убудет. Он ехал спокойно, сдерживая коня. Смотрел прямо перед собой, высоко вздернув тяжелый, с годами расплывшийся подбородок. Прямая посадка грузного тела, твердая складка губ, нос большой и острый, как клюв, коротко стриженные темные волосы присыпаны пеплом времени – всем своим видом командир Аркениоса демонстрировал невозмутимость ветерана, привыкшего вглядываться в колонны врагов с высоты оборонительных рубежей.
Офицеры, знавшие своего начальника, видели, что Живчик все-таки нервничает – слишком часто сжимались и разжимались на поводьях его сильные волосатые руки. Понятно, занервничаешь. Сделав шаг за ворота, Клемен стал в глазах нынешнего базилевса Тиберия предателем и отступником. Конечно, можно объяснить, что крепость оборонялась, что на переговоры с Ринометом пришлось пойти, когда поняли, что подкреплений не будет, а своими силами Аркениос долго не удержать. В случае поражения Риномета жизнь это, может быть, и спасет, но отставки ему точно не миновать…
Кости брошены, игра с судьбой началась!
Базилевс Юстиниан ждал офицеров крепости на холме, уставленном, как стол блюдами, множеством цветастых походных шатров, среди которых роились болгарские воины и солдаты базилевса. Сейчас все высыпали вперед, чтобы поглазеть на защитников крепости, но высокая фигура в пурпурной хламиде бросилась в глаза еще издали. Болгарского хана заметили только те, кто знал в лицо. Среди своих военачальников, блистающих оружием и доспехами с изобилием золота, принаряженных в дорогие меха, по здешнему климату вроде бы лишних, повелитель варваров не бросался в глаза. Грозный Тервел с виду совсем не был грозным, выглядел, скорее, как подросток, случайно затесавшийся в ряды гвардейского подразделения.
Обманчивое впечатление, знали ветераны границы, сами необузданные болгары повинуются своему хану, как дети строгому родителю. Вот, подумать, два правителя, а такие разные во всем – от внешности до характера…
Спешившись перед холмом, офицеры двинулись вверх плотной кучкой. Комит, упрямо наклонив голову и чуть слышно сопя, шел впереди. Этого у Живчика не отнять – никогда не прятался за спины солдат ни в атаке, ни в обороне.
Те из командиров, кто никогда не видел Юстиниана, вздрогнули от вида обезображенного лица, тем более бросающегося в глаза при красоте и стати последнего из Ираклидов.
Глядя на их приближение, базилевс молчал. Лицо нахмурено, челюсти плотно, до желваков сжаты, рваные обрезки ноздрей противно шевелятся.
Комит не дошел до базилевса нескольких шагов, опустился в солдатском приветствии на одно колено. Офицеры тут же склонились следом. Греческая сложность и пышность обращений к высшим уже начали входить в моду при дворе, но в армии еще придерживались простоты древних римлян.
Склонив голову в парадном шлеме, комит терпеливо ждал, пока высокородный изволит обратиться к нему.
– Комит крепости Максим Клемен. Так-так… – звучно, с чуть заметной неправильностью сказал Юстиниан.
– Да, базилевс!
– Максим Клемен, старый солдат, заслуженный командир, который ходил в походы еще с моим отцом…
– Да, базилевс! – с большей охотой откликнулся комит. – Прими мое почтение и преданность, автократор!
– Слава базилевсу! Слава! – подхватили турмархи и друнгарии. Но их выкрики быстро смолкли.
Юстиниан, не обратив внимания на восхваления, сорвался с места, тремя стремительными шагами приблизился к комиту, навис над ним. Ухватил за подбородок, вздернул вверх, пристально глянул в глаза военачальника.
– А почему же ты, старый солдат, заслуженный командир, два дня держал крепость закрытой перед своим базилевсом? Почему?! Почему ты, хорошо служа моему отцу, так плохо служил его сыну?! Почему?! – отрывисто бросал автократор прямо ему в лицо, сразу повысив голос до крика. – Почему ты, старый преданный воин, столько лет служил Богом проклятым Леонтию и Тиберию?! Отвечай, червь!
От его звенящего, отдающегося в ушах голоса, от яростных глаз правителя совсем близко комит Клемен растерялся. Забормотал, что молит о прощении всемилостивого базилевса, что не нарочно, без умысла, ошибался по старости лет, что он – простой солдат, он не все понимает в политике, его дело – гарнизонная жизнь, муштра новобранцев и набеги варваров…
Сам уже не понимал, что бормочет, да и не слышал толком себя. Тяжело говорить, оказывается, когда тебя схватили за челюсть. Пальцы у базилевса цепкие, холодные, массивные перстни больно впиваются в кожу… Про варваров – зря упомянул, запоздало сообразил комит. Разве не они сейчас его окружают?
– Где был твой меч, комит, где была твоя преданность?! Почему не пришел ко мне, почему не предложил их, когда мне, базилевсу, избраннику Бога, выкручивали руки палачи Леонтия?! Почему?!
Голос базилевса, распаляемого собственным гневом, стал еще громче и сильнее. Хотя куда громче, без того уши заложило…
«А почему только он?» – мелькнуло некстати у комита. Разве турмархи и друнгарии за его спиной толпой бегали к Юстиниану предлагать преданность и мечи? Разве сам патрикий Менандр Акоминат, стратиг фемы Фракия, поспешал со всех ног к базилевсу на помощь? Несправедливо, что автократор только его обвиняет!
– Дай мне твой меч, комит! – Сильные пальцы автократора исчезли наконец с его лица.
– Все, что прикажешь, базилевс… Что прикажешь…
Комиту хотелось сказать, что если нужно, если базилевсу угодно, он уйдет со службы, уйдет в монастырь, будет Бога молить о его вечном здравии и прощении своим прегрешениям… Он вернется на Крит… Точно – на родину! Там – зеленые горбатые горы и теплый песок лагун, там вечно сверкает в пене и брызгах теплого моря тело Грации Калены, девы его мечты…
– Меч, комит!
Он так и не смог ничего сказать, смешался и не успел. Выдернул меч из ножен, подал базилевсу на ладонях.
Юстиниан быстро схватил оружие за рукоять, со свистом рассек воздух где-то рядом, кивнул, одобряя. Скривил губы, прищурился, будто прицеливаясь.
Только сейчас, вскинув голову, увидев темный и страшный, совсем сумасшедший блеск в расширенных глазах автократора, Максим Клемен отчетливо и как-то очень неспешно подумал, что это не отставка, не монастырь, не усадьба землевладельца на жарком Крите… Это конец!
Господи, почему?! За что, Всемогущий?!
Нос у Юстиниана – как пятачок, точно… Как нарочно все складывается – его карьера началась у армян, и теперь Риномет, армянин по крови, ее заканчивает. То-то он никогда не любил уступчатые горы Армении и протяжные переливы их песен… Об этом он тоже успел подумать, хотя, сам понимал, думать нужно сейчас о другом…
А о чем?
Опять свистнул меч, и острое, быстрое, почему-то очень горячее жало вонзилось в шею, пошло сразу вверх и вниз, заполняя огнем все тело…
Солнце в небе расширилось, сверкнуло так же ярко и ослепляюще, как ягодицы несравненной Грации. Но не выдержало собственного накала, разбилось на бесконечность мелких, колючих стеклянных осколков, сразу заполнивших все вокруг…
Максим Клемен умер.
* * *
…Тело обрушилось на землю. Базилевс ловко, со сноровкой тренированного бойца, успел выдернуть меч.
– Вот так я поступаю с предателями и изменниками! – объявил он. – Пусть это будет урок для всех!
Автократор удовлетворенно глянул на меч со следами крови, качнул клинком. Перевел взгляд на остальных офицеров крепости. Те словно отпрянули, хотя вроде бы оставались на месте, склоненные на одно колено. Приказа встать, как положено после приветствия, Риномет все еще не давал.
– Ты! – Юстиниан вдруг ткнул мечом в сторону одного, высокого, плечистого и рыжеватого, со светлыми глазами навыкате, по виду – македонянина. – Как тебя зовут, офицер?
– Андроник Данимед, мой базилевс! Друнгарий четвертого друнга, второй турмы гарнизона Аркениоса! – отрапортовал тот, еще больше выкатывая глаза. – Я, базилевс… – Он запнулся и не закончил, снова опустил голову. Похоже, даже зажмурился в ужасе, заметили некоторые.
Юстиниан кивнул, глядя с высоты своего роста на открывшуюся из-под шлема мускулистую загорелую шею с чуть заметными завитками волос, совсем выгоревших от солнца.
Чужой страх всегда поднимал ему настроение.
– Встань, друнгарий Данимед! Назначаю тебя комитом крепости Аркениос! Веди своих офицеров, готовь автократору достойную встречу!
Сам друнгарий внезапно почувствовал, что сейчас обмочится на позор перед всеми. Или – уже…
Чем ответил Андроник Данимед базилевсу на новое, высокое назначение? Струей мочи, могучей, как у осла! Казармы вздрогнут от солдатского хохота, подумалось с отчаяньем. Тем не менее привычка к послушанию сработала, друнгарий вскочил, вытянулся в струну.
«Течет по ногам или не течет?»
– Слава великому базилевсу! – гаркнул он со всем пылом, пытаясь хоть этим отвлечь внимание автократора от своих ног. Вдруг течет?
– Слава! Слава во веки веков! – остальные офицеры поддержали его так же браво. Украдкой косились на нового командира. Мгновенная смерть Клемена и неожиданное возвышение молодого друнгария ошарашили всех. Никто не понял, за что автократор убил Клемена. «А сам-то базилевс понимает?» – спрашивали себя офицеры, пряча глаза. То, что комит не сдался сразу, – политика, ничего больше. Опытный командир Клемен просто готовил себе путь для отхода, если Тиберий Пуганый все-таки устоит. Любой так сделал бы на его месте…
Андроник оглянулся на них, нерешительно дрогнул губами, но слов команды не произнес. Не смог сразу начать приказывать тем, кому за долгую службу в крепости привык подчиняться.
– Веди, комит Данимед! – повторил базилевс и больше не обращал на него внимания. Отвернулся и направился к хану. По пути приостановился, оценивающе глянул на тело прежнего командира, словно мастер, любующийся своей работой.
Под шеей ветерана, почти перерубленной ударом меча, успела натечь темная лужа крови. Звонко и хлопотливо жужжали мухи, которых прямо на глазах становилось все больше.
– Он сам сказал, что уже слишком стар для службы. – Риномет весело оглянулся на хана. – Какой смысл кормить собаку, лишившуюся зубов? Так, хан и брат мой?
Вспомнил про меч в руке, посмотрел на него и небрежно швырнул рядом с трупом. Клинок глухо звякнул, ударившись об утоптанную землю. Многие почему-то проследили за ним глазами.
Хан помолчал, без выражения глядя на тело комита.
– Ты обещал сохранить ему жизнь, базилевс и брат, – сказал он.
– Разве? – удивился Юстиниан. – Ах да, действительно обещал… Значит, забыл! Я же не могу помнить всё… Увидев это сытое, жирное лицо, я вспомнил о годах изгнания и разгневался, хан и брат. Сильно разгневался. Меч помог мне излить этот гнев…
– Это был опытный командир. Он мог послужить тебе.
Базилевс раздраженно дернулся, но сдержался. Хмыкнул и легкомысленно махнул рукой:
– Пусть хана и брата не заботит малое. Найти нового командира никогда не составляет труда. Ты видел, хан, как это просто. Каждый подчиненный с готовностью занимает место высшего!
– Да, конечно. Я уверен – такая готовность есть у всех твоих подданных, базилевс.
Риномету показалось, что в голосе хана неуловимо мелькнула насмешка. Намекает, болгарское отродье?
Впрочем, может быть, показалось.
«При свете весеннего солнца кажется, что каменные горы умеют смеяться, но кто когда-нибудь слышал смех камня?» – успокоил себя Юстиниан высказыванием кого-то из древних, заученным еще в юности.
Бесстрастие царя диких часто бесило автократора в глубине души. А еще говорят, что он, базилевс, не умеет сдерживаться… Терпит же он повелителя варваров!
2
После падения неприступной твердыни – Аркениоса и смерти ветерана Максима Клемена (рассказывают, его за отступничество поразил громом небесным сам Всевышний, лишь только автократор глянул на него ясными, голубиной кротости очами!) болгарские тумены широкой лавой растеклись по ромейской Фракии и крымским землям. Ни конница варваров, ни пехотные колонны Юстиниана, постоянно увеличивающиеся за счет переметнувшихся войск, почти не встречали сопротивления. Архонты городов спешили выказать свое почтение истинному базилевсу, а крепости распахивали ворота задолго до того, как багрянорожденный осчастливит их своим приближением.
Войска по традиции приветствовали автократора стуком мечей о щиты, а командиры горели желанием немедленно вести своих воинов на столицу, где корчится в страхе и злобе это чудовище, узурпатор Тиберий III.
«Веди нас на штурм Константинополя, базилевс! Мы рады служить тебе, как служат верные псы хозяину!»
«Воистину говорят, если Господь хочет кого-нибудь наказать, то лишает разума. Чем иным объяснить, что они смогли семь лет терпеть тиранию в то время, как истинный правитель Ромеи, благословенный Юстиниан скитался в изгнании?! – удивлялись друг перед другом военачальники северных окраин. – Но Вседержитель милостив, открыл наконец глаза неразумным детям своим, наставил на истинный путь!»
Что еще они могли говорить, если многочисленные шпионы Риномета шныряли, казалось, впереди самих наступающих войск, украдкой записывая все новые имена недовольных.
Наказание у базилевса было только одно – смерть, зато в видах и способах казней новая власть проявляла нескучное разнообразие. Как-то сразу, из ниоткуда, появилось великое множество палачей, словно те прятались где-то поблизости, с нетерпением дожидаясь своего часа. От традиционных, принятых в империи казней – отсечения головы, разрывания на дыбе, удушения удавкой и сжигания на костре – эти псы Риномета скоро перешли к таким древним, забытым, казалось бы, как закапывание живыми в землю, сбрасывание со стен на воткнутые копья и завертывание в сырую кожу, сжимающуюся при высыхании. Эти, равно как другие, виды казней, не употребляемые со времен дикого язычества, позволяли расправляться не с единицами, а с десятками или даже сотнями одновременно.
Рассказывали, дальше всех пошел новоназначенный архонт города Кимиреи Максим Лагенц. Он, горя рвением службы, начал распинать подозреваемых в инакомыслии на крестах, устроив в пригороде Кимиреев подобие Аппиевой дороги Древнего Рима. Тут уж церковь возмутилась явным кощунством.
Приняв делегацию святых отцов и узнав суть их жалобы, базилевс Юстиниан изволил громогласно хохотать над усердием Лагенца, даже выразил шутливое недоумение: неужели служителям Господа не нравится такое изобилие новых мучеников?
Впрочем, жалобу принял, назвал архонта сыном козла и ослицы и приказал все кресты снести, оставив пока лишь один – для самого провинившегося архонта. Когда же один из посетителей, уважаемый настоятель монастыря Крещения Господня отец Прокопий мягко заметил, что даже одного человека негоже уподоблять Вседержителю Иисусу Христу, базилевс нахмурился и задумался.
– Думаете, уважаемые, Господь не сможет отличить паскудного Максима Лагенца от сына своего Иисуса? – спросил он так мягко и вкрадчиво, что святые отцы робко втянули шеи, недобро покосившись на неосторожного выскочку Прокопия. Но следующими словами Юстиниан явил им весь блеск своего государственного ума.
– У меня, законного автократора, только одно слово, и я, конечно же, отменить его не могу, – твердо заявил он. – Раз уже приказал – распять, значит, Максим Лагенц будет висеть на кресте! Зато, в отличие от Спасителя Нашего, – базилевс старательно, напоказ перекрестился, – пусть висит вверх ногами! Чтоб видел перед собой не небо Господне, а прямую дорогу в преисподнюю! Где ему самое место, должен отметить… Довольны ли вы подобным решением, святые старцы?
Хор голосов поспешно и дружно прогудел, что довольны, и даже более чем довольны – счастливы! Слава базилевсу Юстиниану II в мудрости его и всеведенье!..
Да, те, кто за десять лет под Леонтием и Тиберием подзабыл строгий нрав последнего из Ираклидов, имел полную возможность быстро все вспомнить, достаточно глянуть на изуродованные тела казненных. Их небрежно, вповалку кидали на городских площадях и подолгу запрещали хоронить. Тело да будет предано земле, как положено по христианским обычаям, но – не сразу. Для начала пусть послужит к вящей славе базилевса Юстиниана и смятению его врагов!
Как водится, под шум перемен и грохот копыт болгарской конницы соседи сводили счеты с соседями, должники – с кредиторами, молодые наследники расправлялись богатыми наследодателями, почему-то зажившимися на этом свете, хотя на том, как известно, лучше. А рабы доносили на хозяев вообще без выгоды для себя, из одной рабской злобы.
Страх растекался вокруг, как вино, вылитое на стол, становился плотным и осязаемым. Горожане и селяне еще осмеливались вполголоса, озираясь, поругивать болгар-союзников, которые все равно остаются варварами и мародерами, хоть и служат правому делу. Но, честно говоря, больше боялись ромейских солдат, дорвавшихся до добычи после прозябания в окраинных гарнизонах. Болгары, проходя, просто ограбят, в худшем случае – изнасилуют женщин. А эти еще и вырежут всех подряд, чтоб не осталось свидетелей их бесчинства.
Жизнь на севере империи, превосходящей по численности населения все государства Европы вместе взятые, практически замерла. Остановилась торговля, прекратили работу ремесленники, опустели рынки, заброшенные поля, виноградники и сады зарастали буйными сорняками. Любимым местом ночлега и в городе, и на сельских виллах стали погреба и подвалы с замаскированными входами.
Впрочем, понятно, так нужно для блага империи. Перемены проходят бескровно и благолепно лишь в Царствии Небесном, а на земле все, увы, не так совершенно. Благословен будь истинный автократор!
(Ох, сменили Тиберия Пуганого на Юстиниана Безумного, а зачем? Истинно говорят: когда из двух зол выбираешь меньшее, ошибаешься в любом случае… Может, Риномет все-таки сломит себе башку при штурме Константинополя, к которому, по слухам, уже стягиваются войска Тиберия?!)
А еще слышали, нет, уважаемые, от устья Днепра вдоль берегов Понта Евксинского идут на подмогу Юстиниану остроносые ладьи «людей с топорами». Этих варваров из страны льдов невиданной силы и неописуемой ярости он тоже привлек к борьбе за трон. Благословен будь автократор!
(Словно мало ему диких болгар… Господи Всемогущий, неужели Меченый Нос задумал погибель всему православному люду, нарочно набирая войско из самых лютых язычников? Ох, что-то будет, уважаемые… И конец света, о котором неоднократно предупреждали светлые умы церкви, похоже, не за горами! Грянет завтра! Самое далекое – послезавтра…)
3
– А не хочет ли уважаемый пентарх Агафий немного вина? – почтительно спросил Евдаксион Григорс.
Рыхлое, мятое жизнью лицо командира пятерки всадников Агафия Макасина так выразительно дрогнуло всеми своими мешками и вмятинами, что было видно – вина он хочет. Причем слово «немного» здесь настолько же неуместно, как горшок мочи рядом с бочонком выдержанного белого. Под налитыми кровью глазами ветерана отчетливые синяки, усы повисли понуро, а не торчат пиками по армейской моде. Видно, не преуспевая в карьере (в его годы – всего лишь пентарх), он без оглядки скрашивал жизнь теми доступными удовольствиями, какие наливаются в чару.
Впрочем, что еще делать солдату в перерыве между боями? Славная армия автократора отдыхает от походных трудов…
– Нет! Не надо вина, капитан! – сказал пентарх с гордым мужеством, достойным древних героев.
– Только пусть уважаемый пентарх Агафий не думает, что я хотел предложить ему местной кислятины, – продолжил Григорс, стараясь придать голосу еще больше почтительности. – Разве я осмелился бы предложить нашим защитникам, нашим освободителям от тирана Тиберия то пойло, что пьют рабы и отрепье?
– Да? А что тогда? – Ветеран, разумеется, заинтересовался. Хотя, похоже, пойло рабов и отрепья его никоим образом не смущало.
– Бочонок сладкого красного с виноградников жаркой Сикилии! Славненький такой, кругленький смоленый бочоночек… Сам по себе приплясывает от крепости у меня в погребе, так и ждет, чтоб его открыли… Да разве я пожалел бы? Для освободителей-то? – продолжал соблазнять Евдаксион, доходя голосом до полного медоточия.
Сам подумал – впору носом захлюпать от умиления.
А как иначе? Станешь почтительным, саламандрой в огне закрутишься, когда к тебе прямо домой заявляются пятеро вооруженных солдат! Спешиваются в мощеном дворе его дома, небрежно топчут копытами лошадей розовые кусты и спрашивают громогласно: ты, мол, будешь капитан Григорс, купец и владелец галеи «Божья милость»? Раз ты, тогда собирайся, поедешь с нами!
Зачем, почему? А это, купец, пусть тебе твоя совесть подскажет… Если, конечно, ты до сих пор не сбыл ее нечистому по оптовой цене со скидкой на неходовой товар… Ха-ха!.. Ладно, собираешься ты или нет?! Ну что еще? Да ничего не брать, налегке, говорят, и на тот свет способнее… Ты, купец, главное, голову не забудь. Чтоб было чего рубить в случае чего! Ха-ха-ха!..
Вот и поговори с такими весельчаками! От их шуточек, щедро приправленных вольной солдатской руганью, – мороз по коже и в животе нехорошее коловращение…
Как и все в городе, Григорс знал, что сейчас войска Риномета приостановили продвижение на юг. Был приказ перегруппироваться, подтянуть арьергардные отряды и пополнить запасы. Часть конных болгар ушла вперед, а основное войско расположилось лагерем на побережье, в двадцати римских милях от Томы.
Двадцать миль – сорок тысяч шагов, день пути пешему и полдня конному. Ох, близка напасть… Слава базилевсу Юстиниану!
Все в городе затаились со страху, ждали, что вот-вот варвары и солдаты растрясут Томы, как голодные церковные служки дикую грушу. Но – Бог миловал до сих пор. А завтра, прямо с утра, капитан Григорс собирался уйти на галее в море. Север империи охвачен войной, обычная торговля с южными фемами прекратилась, таможенники попрятались, как клопы от огня, и на товарах без пошлины можно сделать хороший барыш.
«И чего бы ему было сегодня с утра не уйти?» – сообразил он задним числом. Завтра, завтра… Фома Скилиц виноват, кто же еще! Уговорил, лысый черт, задержаться с отплытием, обещал к вечеру доставить на «Божью милость» тюки с выделанными кожами. Мол, какой смысл, уважаемый Евдаксион, гнать галею с полупустыми трюмами, когда цена на кожу в Опсинионе подскочила вдвое против обычной?
Теперь Григорс с досадой вспоминал, как засиделся вчера в таверне с Плешивым. Рассуждали, как жить при Юстиниане и в чем новый базилевс будет отличаться от старого. Наступит ли наконец порядок в православной империи или опять как всегда?
Нашел тоже с кем рассуждать… Найти умную мысль в речах Плешивого так же трудно, как паралитику поймать блоху.
Ведь чуть-чуть не успел ноги унести, вдвойне обидно…
Упоминание сладкого красного из Сикилии повергло Макасина в сосредоточенную задумчивость.
– Нет! – снова решил он. – Приказ был доставить срочно… – пентарх дернул головой, шумно сглатывая слюну.
Один из кавалеристов вдруг звонко закашлялся. В том смысле, что приказ – приказом, а глоток-другой доброго вина не помешал бы, сразу догадались все.
Командир сделал лицо еще строже и зыркнул на него так же мрачно, как праведник на Иуду Искариота.
Душа капитана окончательно провалилась в пятки. Значит, не получится подпоить солдат и осторожно вызнать, зачем он потребовался. А там, глядишь, и сбежать, улучив момент. Галея-то неподалеку, у пристани, в море его лишь ветер догонит.
– Впрочем… – мыслительный процесс пентарха все еще продолжался и дошел до такой степени напряжения, что кончики поникших усов зашевелились. – Дорога впереди дальняя, коней-то все равно надо напоить…
– Вином?! – охнул Григорс, поглупев от растерянности и страха.
Выразительный взгляд ветерана без слов ответил, что на это кони пусть даже не надеются…
* * *
Дорога до лагеря армии получилась веселой, хотя и долгой.
Кто сказал, что для всадника тут полдня пути? Кто сказал, тот пусть сам несется, как бешеная собака с выпученными глазами! А солдаты империи должны ехать твердо, основательно и степенно, чтоб всякий враг, любая штатская сволочь заранее слышала твердый шаг их коней и от ужаса прятала голову в жопе!
К уважаемому Евдаксиону, лучшему другу всех кавалеристов империи, понятие «штатская сволочь», естественно, не относится. Моряки, рассудить, те же солдаты…
С этим капитан был согласен. Вот по поводу твердой поступи – явное преувеличение. Лошади бравых кавалеристов шли как хотели, а хотели они каждый миг разное. Сам пентарх Макасин, наводя ужас на штатскую сволочь, периодически валился с коня, рассыпая оружие и снаряжение так же щедро, как сеятель сыплет зерно в весеннюю пашню. Это приводило в неизменный восторг не только солдат, но и самого командира. Он, обнаружив себя опять на земле, радостно объявлял, что даже белка, бывает, падает с дерева! А уж ему, старому солдату, ветерану многих кампаний против язычников, не зазорно прильнуть к земле израненным телом. А то и поспать немного, восстанавливая упадок сил, растраченных долгой и честной службой.
Пару раз пентарх действительно задремывал в мягкой дорожной пыли, и его из уважения к заслугам и званию не будили. С собой кавалеристы, от щедрот купца, тоже прихватили меха с вином, с ними несложно скоротать время. Да и куда торопиться? Время солдата принадлежит армии, значит, не грех отсыпать немного себе, к своей пользе и удовольствию.
Словом, дорога тянулась, и сопровождающие изрядно надоели Григорсу. А про белку он больше слышать не мог. Эта зараза, что падает с каждой ветки, похоже, будет ему сниться в кошмарах.
Компанию капитан поддерживал, обнимался с новыми задушевными друзьями от кавалерии, подтягивал бравые солдатские песни, вместе со всеми подсаживал в седло несгибаемого пентарха, норовившего тут же свалиться с другой стороны. Но все же Евдаксион старался так неистово не напиваться. Ему было о чем подумать…
Ареста он больше не боялся – доносом за инакомыслие или оговором здесь не пахло. Солдаты, как быстро выяснилось, никакого отношения к тайной службе не имели. Обычные армейцы из приграничного гарнизона на западе ромейской Фракии, стронутые с места войной за власть. Эти служат за деньги, подчиняются командирам и не слишком задумываются, за кого и с кем воевать. Сказано: за Юстиниана – пошли за него, а скажут: за Тиберия – пойдут за Тиберия. Монету-то платит командир турмы, а не базилевс, кто бы он ни был.
Кроме того, из невнятных речей солдат Григорс узнал, что за ним послали по личному приказанию Риномета. Что, зачем, воякам, конечно, не объясняли, их дело – выполнять, а не рассуждать. Но опасаться веселому и щедрому капитану нечего – это точно, уверяли его. В армии сейчас всякий знает: когда базилевс приказывает доставить к себе врагов – по-другому бывает… Ох, не дай тебе бог, уважаемый капитан, узнать, как это бывает…
Поразмыслив над ситуацией, Григорс успокоился. Теперь ему не терпелось закончить путь и предстать перед лицом автократора. В животе замирало уже не от страха, от предвкушения. А вдруг это тот самый случай, который Господь Всемилостивый посылает избранным, вознося их из низов к вершине?
Дождался фатума, прости Иисусе грехи наши тяжкие! Ведь было же тогда, осенью, на галее: «Я запомню тебя, капитан… Скоро я верну себе власть, и ты узнаешь благодарность базилевса ромеев…»
Сам Юстиниан сказал, базилевс!
От предвкушения будущего возвышения Евдаксион даже начал понукать своего коня и по-другому, со строгими интонациями, поторапливать солдат. Впрочем, его нарастающего величия, подогретого шумом вина в голове, никто не заметил. Им хоть дубьем по голове – только наливай!
Солдатня, каракатицу в их бездонные глотки, вечно сухие, как пески Египта…
Словом, как ни торопился Григорс, а ночевать пришлось в тисовой роще. Развели костер, допили вино и долго рассуждали о странном свойстве имперских дорог, способных растягиваться непонятным образом. Не иначе сатана с присными мутят воду, отводят глаза православным. А что же еще?
С утра кавалеристы были мрачны и неразговорчивы. Сам Агафий Макасин помылся в ручье, почистился и подкрутил усы. Цыкнул на подчиненных, чтоб тоже привели себя в порядок, подтянули доспехи и сбрую, дышали перегарищем через раз и – не приведи святые угодники! – не в сторону начальства. Протрезвевший ветеран на глазах стал другим человеком. Строго насупился, замкнулся в себе и по большей части молчал. Лишь изредка открывал рот, чтобы пролаять короткую резкую команду.
Так что в проход между защитными рогатками лагеря въехали совсем чинно – образцовые служаки, утомленные спешностью поручения до налитых кровью глаз, и доставленный ими штатский. Кто такой – дьявол его разберет, наше дело – доставить…
Лагерь оказался огромным, ряды палаток тянулись, кажется, без конца. Как пчелы вокруг своих ульев, роились у палаток солдаты. Впрочем, шума было немного, обычное жужжание множества голосов, выкрики команд и бряцанье оружия. Армейский порядок.
«Силища у Риномета… Тут, пожалуй, как в море, по звездам только и ориентироваться», – мелькнуло у капитана. Мрачность сопровождающих передалась и ему, он снова трусил. С досадой поглядывал влево, где между рядами бесконечных палаток проглядывала синева моря. Может, зря не ушел, пока солдаты спали, опившись…
До палатки самого базилевса солдаты Евдаксиона не довели, их остановил высокий друнгарий. Его золоченый начищенный шлем с тремя разноцветными перьями отражал солнце так ярко, что смотреть больно. Офицер долго что-то выспрашивал у Макасина. Негромко, слов капитан не слышал, но явно рассерженно. Тот, вытянувшись в струну перед старшим, глупо таращился, почти ничего не отвечая. Видимо, как сам говорил, старался дышать через раз, отчего лицо угрожающе налилось краснотой.
«Не задохнулся бы от усердия в службе!»
Наконец друнгарий махнул рукой, кавалеристы отсалютовали и с явной охотой убрались прочь.
На Григорса, лучшего друга всей кавалерии, никто из них даже не глянул. «Плохой признак!» – болезненно сжалось внутри…
* * *
Когда огромные, как глыбы, телохранители втолкнули капитана в шатер базилевса, Евдаксион сделал три шага и остановился. Подумал: три шага – и то, наверное, много. Нахальство это – так расхаживать в покоях багрянорожденного… Хотел упасть на колени, дрогнули уже ноги, начали подгибаться, но перед ним был лишь деревянный столб, поддерживающий свод.
«Начнешь столбу кланяться – заподозрят в язычестве! Каракатицу в глотку – а можно ли вообще ходить по шатру базилевса?»
На столбе, на вбитом крюке, висел меч в узорчатых ножнах, с рукоятью в виде львиной лапы. «Золота на рукояти не меньше чем железа будет!» – невольно восхитился Григорс. Под мечом прислонен к столбу небольшой продолговатый щит с двухглавым орлом, гербом империи, тоже выгравированным золотом по пурпурному полю. Такой щит может носить лишь базилевс…
Больше капитан ничего не увидел, после яркого солнца глаза с трудом привыкали к полумраку шатра. Может, здесь нет никого?
– Капитан Евдаксион Григорс… – сказал щит. Или – меч?
«Господи, сила крестная!»
Евдаксион все-таки бухнулся на колени. «Хоть щиту, да поклонимся! – мелькнуло отчаянное. – Или – мечу… Обоим, подавиться мне якорем до самой печенки!»
– Встань, капитан!
Он осторожно поднялся. Только теперь за столбом, за щитом с мечом, Евдаксион увидел базилевса Юстиниана. Тот сидел в кресле резного дерева, опустив локти на подлокотники и подперев голову ладонью.
– А ты не слишком торопился на мой зов, Евдаксион Григорс…
– Базилевс!
– Солдаты должны были доставить тебя вчера. За опоздание они будут наказаны! – жестче и громче сказал базилевс. – А может, не они виноваты? Может, это ты, капитан, прятался от своего автократора? Отвечай!
– Базилевс… Я… Ка… – капитан содрогнулся, смешался и не закончил.
Глаза наконец привыкли к полумраку, и он отчетливо видел автократора. Оказывается, забыл уже, как жутко выглядит его лицо. Теперь вспомнил.
– Яка? – насмешливо скривил губы правитель.
Впрочем, он понял трепет моряка и мысленно одобрил его. Базилевс любил, когда его боялись.
«Страх – это как почтение, только лучше, – часто повторял Юстиниан своему доверенному слуге Миаку, когда приходил в разговорчивое настроение. – Сам подумай, Миак, почтение эфирно, как сущность ангела, и изменчиво, словно направление ветра, страх же прост и надежен, как кандалы…»
– Каж… Каждый день молил Господа Всемогущего о твоей победе! – удалось Григорсу с третьей попытки.
– Хорошо… Он услышал твои молитвы, – базилевс насмешливо скривил губы (и обрезанный кончик носа!). – Во время моих испытаний я оценил твою преданность, капитан. Преданность многое извиняет, помни это!
Сам Григорс особой преданности за собой не помнил. Вот сто солиди – было дело, горшок с золотыми надежно закопан в дальнем погребе его дома. Но базилевсу виднее, конечно. Он, высокорожденный, и в землю вглубь видит, и с небом разговаривает почти на равных!..
А если уж совсем откровенно, такие неистовые натуры, как Риномет, часто принимают желаемое за действительное, скользнула в глубине души хитрая мыслишка.
Юстиниан резко поднялся, шагнул к нему. Сдернул со столба ножны с мечом, обнажил клинок. Тусклая, с вязью гравировки сталь даже с виду отточена как бритва…
От нахлынувшего ужаса Григорс смог лишь прижмуриться. Кто не слышал о собственноручных расправах Юстиниана неугодными? На колени бы упасть, слезно молить о пощаде – да ноги не слушаются! Будто весь заледенел разом – не ноги, деревянные чурки…
– Капитан Евдаксион Григорс! – звучно объявил базилевс. – Назначаю тебя, капитан, стратигом моего флота! Будь храбр, отважен, будь предан мне так же, как был раньше!
«Господи Всемогущий!»
Григорс почувствовал, как в животе лопнула тугая струна. Или кишки оборвались от волнения?
– Целуй меч и клянись мне в верности, стратиг флота!
– Базилевс!..
Тепло снова хлынуло в руки и ноги. И запахи будто стали острее, и звуки громче, и краски ярче. Пережитый ужас еще подрагивал ягнячьим хвостом где-то в глубине души, но и другое чувство появилось и крепло.
Он – стратиг флота! Он, Евдаксион Григорс, сын шлюхи и плотника, в одночасье, из ничего стал одним из высших чинов империи! Ну, теперь они все получат…
Кто получит, за что, об этом Григорс сейчас не задумывался, просто закурилось в голове сладостное как фимиам – ну, теперь все…
– Слава базилевсу Юстиниану!
Евдаксион все-таки рухнул на колени, исступленно целовал холодное железо клинка, восторженно, нарочито громко причмокивал. Даже порезался вроде бы от усердия, на губах точно появились солено-теплые капли. Впрочем, не время об этом… Заботиться о сохранности шкуры, когда судьба осыпает милостями… Да он хоть весь изрежется, хоть землю будет есть, пыль лизать под ногами великого Юстиниана, величайшего из базилевсов!..
– Базилевс, разреши доложить тебе?!
– Ну? Что еще?
Григорс не сразу понял, что недоцелованный меч исчез от его лица, а сам Юстиниан уже разговаривает с кем-то из своих офицеров.
– Варвары, базилевс! Варвары из страны льдов неподалеку! Двенадцать ладей «людей с топорами» подходят на веслах к нашему берегу!
– Воины с севера? Хорошо! Я жду их! – оживился Риномет. С обычной стремительностью шагнул к выходу из шатра. Вспомнил про Григорса, приостановился и приказал: – Следуй за мной, стратиг флота! Сейчас я покажу тебе морских воинов, равных которым не много найдется под божьим солнцем…
4
Дорога до побережья ромеев оказалась не такой уж и долгой. Вниз по течению корабли шли ходко, часто даже без весел, под одним парусом.
Неподалеку от устья Днепра, или, как его называли ромеи – Борисфена, видели войско. Множество конников скакали по выжженной солнцем степи, тучами поднимая пыль. Дружина насторожилась, взялась за оружие. Но конники не приближались даже на полет стрелы. Боевая ярость воинов севера известна и в этих краях, а число кораблей говорит о том, что этих бешеных слишком уж много.
Всадники долго смотрели издали, потом совсем ушли.
В остальном шли спокойно. День за днем, как всегда в походах.
Для Зары, конечно, все это было в новинку, первое время смотрела во все глаза. Удивлялась и виду берегов, тянущихся за бортом как бесконечная лента, и простому, походному быту дружинников. Впрочем, быт лесных родичей тоже не слишком сложен, девушка привыкла и освоилась быстро. Даже начала кое-что понимать на языке фиордов, часто спрашивая у Любени, что означает то или иное слово.
Прошел лишь десяток дней, а она уже осмелела настолько, что начала выспрашивать у Хальфура Пегого, стрелка, когда-то соперничавшего с самим Фроди Глазастым, секреты обращения с боевым луком. И старый Хальфур, обычно хмурый и замкнутый как сундук скряги, постепенно оттаял от ее звонкого голоска и блеска глаз. Начал показывать и рассказывать, ухмыляясь в бороду. Распалившись, взял свой прославленный лук, укрепленный роговыми пластинами, заставил упражняться со стрелами без наконечников.
Заре – только давай…
Потом Хальфур, почесывая пегую бороду из рыжих, черных и седых прядей, сказал Сьевнару, что глаз у его сестренки, как у настоящего лучника, даже жалко, что не родилась мужчиной. «Вот ты, Складный, хоть и искусный мечник, ничего не могу сказать против, а тетиву дергаешь, как кобылу тянешь за хвост. Видит Один, только и научился, что не промахнуться стрелой в соломенное чучело на пятидесяти шагах. Она же стреляет, как руками кладет – легко, мягко, лишь тетиву отпускает, а уже знает, куда попадет. Чуешь разницу?.. Нет, Сьевнар, уж кого-кого учить лучному бою, так это ее, клянусь зоркостью Мунина, любимого ворона Одина-Все-Отца».
«Ай да Зара, даже Пегого растормошила!»
Окончательно расчувствовавшись, Хальфур-лучник подарил девушке кинжал – длинный и крепкий, как небольшой меч, добротная работа знаменитых кузнецов-франков из Бордо. Пробормотал не слишком внятно, сам, видимо, смущаясь: «Возьми, малая, пригодится, сталь хорошая… Если бы девы-норны, отмеряющие судьбу, так рано не оборвали нить жизни моей дочки Гондры, она выросла бы такой же отважной, я знаю…»
Девушка, наверное, не очень поняла его. А Любеня помнил – вся семья Пегого сгорела в собственном доме во время войны их ярла с кем-то из диких ярлов-норвегов. Именно после этого искусный лучник стал братом Миствельда.
Зара с гордостью прицепила к поясу кинжал-подарок, как воины напоказ носят меч, добытый в бою. Небольшой, не тяжелый клинок – как раз по ее руке.
«Дева-воительница!» – часто повторял себе Любеня, наблюдая за ней. Пробовал представить на ее месте Алексу – здесь, на боевом корабле, среди воинов… Нет, трудно представить… Зара же стала своей словно без усилий. Скоро многие воины братства кивали ей, как равной, заговаривали с ней, стараясь помедленнее произносить слова, чтоб поняла. Что ж, сестра Сьевнара Складного, брата острова, известного скальда и мастера меча, считай – всему братству сестра. И ведь такая же отчаянная, как брат Сьевнар…
Северяне не имели таких предубеждений против женщины на корабле, какие, Любеня знал, есть у южных народов. И то сказать – кто не слышал сказаний о женах и дочерях ярлов и знатных воинов, что сами водили на бой корабли и дружины? А вспомнить жен богов-асов, разве они не владеют оружием наравне с мужьями, разве они не сражались против великанов Утгарда?
Но – молодец девчонка…
Миновав устье реки, дружина двинулась вдоль побережья Крыма, по-ромейски – Тавриды. Берега теплого моря были населены густо – часто мелькали городки, деревни, поселки рыбаков, с натянутыми для просушки сетями. Красивые дома желтого и белого камня, крытые красно-коричневой черепицей из обожженной глины, синее море, голубое небо, зеленые мохнатые горы, тесным стадом стекающие к берегам…
Таврида Ромейская! Богатый край, благодатный, что говорить…
При приближении кораблей с полосатыми, бело-красными парусами и рядами круглых щитов, выставленных вдоль бортов, городки и поселки пустели – как ветром их выдувало. «Люди с топорами» идут к базилевсу Юстиниану, уже знали на берегу.
«Хоронись, православные, от новой погибели на наши головы!»
* * *
Базилевс Юстиниан встретил дружину Миствельда радушно. С удовольствием разглядывал черные остроносые корабли, хищные и узкие, как летящие стрелы, пристально смотрел в лица воинов, обветренные, загорелые, но все равно светлее, чем у греков.
Гуннар, который немного говорил по-гречески, приветствовал правителя от лица всей дружины. Воины братства, подтверждая его слова, ударили по щитам мечами и топорами. Базилевс удовлетворенно кивал.
Дружинники тоже разглядывали его без стеснения, переговариваясь в полный голос. Не как греки, что в присутствии правителя привыкли пригибать головы и понижать тон. Безносому, похоже, и это понравилось в северянах.
Все войско греков высыпало на берег смотреть на пришельцев из страны льдов. Ромеи все-таки мелковатый народ, отметил Любеня, по сравнению с ними северяне казались и ростом выше, и плечами шире. Почему-то особое удивление у греков вызывали боевые топоры, которыми многие дружинники сражались вместо мечей.
Здесь же, прямо на берегу, базилевс попросил конунга Гуннара показать, как воины севера сражаются на топорах.
– Покажем, Сьевнар? – оглянулся Косильщик к поличу.
– Можно…
Взяли топоры со щитами, вышли в круг. Как когда-то на острове Миствельд, где Косильщик до седьмого пота гонял юного скальда, беглеца из Ранг-фиорда. Сколько лет прошло? Вдуматься, не так уж и много. А вроде – целая жизнь…
Ромеи удивляются топорам… Что же удивительного? Ну, удар у топора сильнее, тяжелее падает, легче рубит доспехи, руки крепче нужны, двигаешься в схватке чуть по-другому. Но, в общем-то, все то же самое – атака, уход, уклон. «В бою думать и смотреть некогда – чувствовать нужно!» – учил его когда-то Косильщик.
Изобразить яростную, безжалостную схватку, на самом деле безопасную для обоих соперников, – это тоже искусство. Опытный взгляд, пожалуй, мог бы заметить, что воины не сражаются, а играют. Топоры сильно бухали о щиты, но ведь о щиты же, не куда-нибудь еще. Стремительные, неуловимые удары шли вроде бы в цель, но все-таки чуть-чуть мимо. Оба бойца хорошо видели, куда они бьют, и делали так, чтобы противник это тоже видел. Но скорость движений, которой отличались Косильщик и его бывший ученик – Сьевнар Складный, не давала зрителям понять этого.
Сам базилевс и окружающие его ромеи, увлекшись зрелищем, начали подбадривать бойцов криками. Воины дружины, лучше понимая, что происходит, хрипло смеялись и во весь голос славили богов-ассов.
Настоящий бой… Куда красивее, чем настоящий… Тела втянулись как в пляску в особый боевой ритм, а стук и лязг топоров были мелодией.
Потом щиты были отброшены, противники остались с одними секирами в руках. Схватка пошла еще быстрее, теперь защита бойцов – только скорость.
– Слушай, мне уже надоело, жарко все-таки! – быстро шепнул Любеня старшему брату, когда они сошлись почти вплотную, ударившись древками.
– Можешь падать, Сьевнар, – так же неслышно ответил Гуннар, когда снова сошлись.
– А почему я?
– Я же конунг! Политика, брат…
Он отпрянул в сторону, чуть присел и нанес длинный, загребающий удар снизу. Любеня, перепрыгивая его топор, сделал вид, что запнулся, перевернулся через голову, покатился. Гуннар кинулся на него.
– Руби его! Руби до конца! – в азарте выкрикнул Юстиниан.
Топор Гуннара обрушился. Прямо на голову лежащего, на миг показалось всем. Но – почти на голову! Топор воткнулся в прибрежную гальку в пальце от уха полича.
Косильщик подал руку младшему брату, помогая подняться. Обернулся к правителю, прищурил светлые, шальные глаза, виновато развел руками:
– Я промахнулся, базилевс. Извини меня…
Юстиниан молчал. Придворные и командиры тоже замерли за спиной, ожидая.
Автократор помолчал еще, воткнувшись темными, непроницаемыми глазами в главаря варваров. И вдруг хохотнул:
– Хорошо, конунг, ты развеселил меня… А я слышал, что воины севера всегда рады умереть в бою.
– Это так, базилевс, – Косильщик спокойно выдержал его взгляд. – Смерть в бою – удел доблести. Но даже воины севера не делают из смерти забаву.
Свита тоже, как по сигналу, оживилась и заговорила. Наперебой, громко, чтоб долетело до ушей базилевса, восхищались силой и быстротой северян и невиданными приемами боя.
– Хорошо, конунг, – повторил Риномет. – Я доволен! Сегодня в моем походном шатре будет накрыт стол для командиров дружины севера. Остальные воины получат мяса, хлеба и вина вволю. Пусть празднуют!
Он повернулся и пошел прочь. Свита предупредительно расступилась и снова сомкнулась за его спиной.
– Ну и как тебе показался правитель ромеев? – спросил Любеня старшего брата чуть погодя.
– Доволен. Как ребенок, который получил новую куклу.
– Только сдается мне, этот ребенок любит ломать свои куклы.
Косильщик задумчиво усмехнулся, почесывая большим пальцем щеку…
5
– Стратиг Григорс!
– Я здесь, базилевс!
– Слушай меня, стратиг. Ты – мореход, торговец, знаешь многие языки. Понимаешь ли ты язык северных варваров?
– Немного, базилевс.
Григорс запнулся, но все-таки побоялся уточнить, что это его «немного» очень близко примыкает к словам «почти ничего». А вдруг автократор решит, что стратиг флота из него никуда не годный? Без того в его должности нет пока смысла, кроме почета, кораблей-то у автократора почти нет. Вроде бы четыре драмона уже идут к Юстиниану от берегов Опсиниона, еще одна эскадра, из пяти кораблей, колеблется, но почти согласна поднять штандарт Ираклидов. Но поднимут ли… А большинство флота империи вообще в Средиземном море, собраны как кулак, нависший над землями арабов-мусульман. По слухам, флотские не собираются выступать на стороне ни одного из базилевсов, а просто выжидают, кто возьмет верх.
Словом, если стратиг Григорс может быть полезен правителю, значит, он расшибется как лбом о камень, но будет полезен! За спиной и так шепчутся злые языки – стратиг флота без кораблей, флотоводец из грязной портовой лужи…
– Ты – мореход, и северные воины – мореходы, – продолжил Юстиниан. – Я думаю, ты найдешь, о чем говорить с ними, стратиг. Мой тебе приказ – сблизься с ними. Пей с ними вино, это их вонючее пиво… Да хоть бычью мочу с ними пей! И докладывай мне об их мыслях и настроении, ты понял меня?
– Понял, автократор… – подтвердил Григорс. По привычке чуть не добавил: чтоб мне срать морскими ежами, но вовремя спохватился. Так ляпнешь, разгневаешь ненароком, потом придется и чем похуже… срать!
– Разреши спросить тебя, базилевс…
– Разрешаю.
– Я, конечно, все выполню, что ты приказал… Буду пить мочу и спать с ними в грязных лужах, раз это нужно… Но почему бы не подкупить кого-нибудь из северян? Золото способно на многое, трудно представить, на что оно не способно… Есть же среди солдат такие, которые регулярно докладывают о других тайной службе. Почему такое не может быть среди варваров?
– Ты правильно рассуждаешь, стратиг. Я доволен! – Базилевс милостиво, но больно хлопнул его по плечу костистой рукой. – Найди такого человека среди северян. Сделай это!
– Слава великому базилевсу! – отозвался стратиг.
Стратиг Григорс… Звучит торжественно, как гимн Вседержителю!
Евдаксион до сих пор привыкал к собственному возвышению, еще не мог выбрать нужный тон в общении с нижестоящими, балансируя от слишком фамильярного до надменного. Но страх уже появился. Липкий, холодный страх потерять все, от которого вскрикиваешь ночами…
Успокаивало одно: судьба… нет, конечно же, Господь Всемогущий знает, кто достоин взлета и почестей, даже если сам человек еще не знает этого про себя.
А он, Евдаксион Григорс, догадывался, между прочим! Шевелилось в глубине души смутное, подспудное чувство, что остальные люди перед ним, глыбой ума и достоинств, как суетливые муравьи перед гранитным утесом.
Эх, людишки, людишки…
6
Море набегало на берег, монотонно шуршало волнами, без конца облизывало кромку гальки, как собака, что никак не расстанется с дочиста обглоданной костью. Стемнело, но ночь все равно не освежала. Тепло, даже жарко. Любеня, пошатываясь, зашел по колено в воду, долго плескал в лицо, разгоряченное выпитым. Набегавшие волны тут же начали с ним заигрывать, тянули из-под подошв мелкие камешки, насмешливо плевались пеной.
Он подумал: надо бы сказать что-то доброе божеству здешнего моря, Понта Евксинского, по-ромейски. Только ничего в голову не приходило, кроме обычного – спасибо тебе. А кому? Северными морями правит подводный великан Эгир, что варит в огромном котле крепкие бури, в полноводных реках его родных земель хозяйничает Водяной Дед, своенравный и непредсказуемый. А здесь кто хозяин?
Кто-то другой, наверное. Как все здесь, в южных краях, другое. Ночь – темнее, вода – теплее, краски – ярче, а небо – выше. Пришло вдруг в голову: здешний бог без того один, а еще и забрался так высоко, что людские просьбы и жалобы наверняка не слышно. Надо полагать, поэтому ромеи и строят ему такие высокие и красивые храмы. Хоть так привлечь внимание божества. Докричаться…
Чудно, конечно! Будто на золоченые купола их православный бог охотнее и чаще обращает внимание, чем на черепичные крыши. А разве это по-божески – судить по богатству, не заглядывая в суть? Что-то напутали ромеи со своим богом, неторопливо думал Любеня. И сам он, рассуждая об этом, тоже запутался…
Отплевываясь от воды, соленой до горечи, он вышел на берег. Попробовал сесть на валун, но промахнулся неожиданно, тяжело шмякнулся задом на хрустящую гальку. Галька теплая, нагрелась за день.
Лицо высохло почти сразу, будто и не умывался. Нет прохлады в этом пахучем, сладком как брага воздухе.
– Брат Сьевнар, где ты там? – послышался голос Косильщика.
– Здесь. Сижу.
– Сидишь? Надо же… Я думал, это называется лежать.
Любеня вместо ответа звучно икнул.
– Вот видишь, правду говорю, – сказал, приближаясь, Гуннар. Он тоже шел не тверже, чем челнок на боковой волне. – Макнуться, что ли, чтоб в голове не шумело…
– Не поможет, я пробовал. Вода как парное молоко.
– Да, теплое море…
Любеня опять икнул. Вспоминает кто-то? Мать… Или – Алекса… Ждет…
– Пусть мне никогда не взяться за рукоять меча, это сладкое вино ромеев не слабее самого крепкого пива, хотя по вкусу не скажешь, – Косильщик шумно опустился рядом с ним. Глянул искоса, шутливо толкнул в плечо: – А ты что тоскуешь на берегу, распугивая икотой рыб? Перепил, поди?
– Провалиться мне в пасть великанши Хель – перепил и сам не заметил!
– Вот и я о том же – хорошее вино… Многих доблестных братьев сегодня придется оттаскивать от стола за ноги…
Любеня усмехнулся. Дружинники не привыкли стесняться где бы то ни было, они и за столом у ксаря ромеев пили и ели, как во время обычного пира в Миствельде. Жаркое, дичь и разные хитрые ромейские кушанья словно в колодец кидали, а вино лилось водопадом. Греческие военачальники от изумления на такую прожорливость выкатывали глаза.
Пусть знают.
– Базилевс говорил со мной, – вдруг сказал Косильщик уже другим голосом, собранным и почти трезвым.
Полич тоже внутренне подобрался, с силой сжал ладонью лицо, прогоняя плавающий в голове шум.
– О чем?
– О чем… Так сразу и не расскажешь… Говорил о том, что его подданные тупы и невежественны и, хуже того, лживы и лицемерны. Что полководцы продажны, солдаты не думают ни о чем, кроме вина и девок, чины гражданской администрации воруют все, до чего могут дотянуться, а простонародье готово жрать собственные испражнения, лишь бы не платить налоги…
– Вижу, базилевс знает и любит свой народ.
– Похоже на то, клянусь мечом Тюра-искусника… Как и народ его, видимо… Еще базилевс говорил, что не верит никому, что окружен предателями со всех сторон, а болгары-союзники заинтересованы лишь в наживе. Что, ложась спать, не знает, проснется ли следующим утром… Не поверишь, брат, признавался в собственных страхах, словно он не хозяин на своих землях, не мужчина и воин, а малец, впервые прицепивший на пояс деревянный меч.
– Почему тебе?
– Вот и я об этом! Базилевс говорил: дружина фиордов должна стать его гвардией, стеной щитов и мечей вокруг его священной особы. Говорил, что надеется на нас, потому что знает – воины севера верны своим клятвам… Долго выспрашивал меня, действительно ли верны.
– А ты?
– Я подтвердил.
– А он?
– Снова начал выспрашивать. Я сделал вид, что обижаюсь, мол, такие вопросы – как недоверие. У воина братства только одно слово, если он дал его, назад уже не берет. Это ему понравилось.
– Не слишком ли много он говорил? – Полич опять помял немеющее от выпитого лицо. – Знаешь, что я думаю, брат?
– Сдается мне, ты сейчас расскажешь об этом.
– Думаю, плохо ему живется. Путано все у ромеев… Оставив простоту честности ради своей политики, они сами увязли в ней, как мухи в паутине.
– Ты у нас известный мыслитель, скальд Сьевнар, – добродушно усмехнулся Гуннар.
Ответить Любеня не успел. Шаги по хрустящей гальке послышались совсем рядом. Они оглянулись. Невысокий, плотный грек, разряженный в яркое как птица-пава, подходил к ним, улыбаясь и кивая еще издали.
Да, вспомнил Любеня, кто-то называл его. Стратиг флота Евдаксион Григорс. Стратиг без флота, так, кажется, ему говорили… Стратиг есть, а флота нет…
– Доблестные воины севера отдыхают? – спросил стратиг.
Косильщик перевел поличу вопрос. Хотя, видят боги, большой необходимости в этом не было. Пустой вопрос вполне мог обойтись без пустого ответа.
Откуда Гуннар знал греческий? Хитро блестя глазами, он объяснил как-то, что обязан этим долгому и тесному общению с одной невольницей из Ромеи. Девка была настолько глупа, что не могла запомнить даже несколько простых слов на языке фиордов. Зато другие ее достоинства настолько выпуклы, усмехался Косильщик, что поневоле начинаешь брать на язык ее речь.
Сомнительное объяснение. Косильщик, по своей давней привычке напускать туман в ясный полдень, наверняка что-то недоговаривал. Выспрашивать дальше Любеня не стал, Гуннар – такой, если спрашивать, никогда не ответит прямо. Сам потом разболтает под настроение, ему ли не знать характер старшего брата. Но, в общем, ничего необычного в этом не было. Не только Косильщик, еще пара десятков воинов острова вполне могли объясняться с ромеями. Понимать разные языки вообще в обычае у странников по дорогам Мидгарда. В фиордах знания считаются достоинством воина.
Стратиг без флота явно был расположен поговорить с воинами. Вдруг вспомнил их поединок на берегу и начал обстоятельно хвалить бойцов за силу, ловкость и скорость во владении этим неуклюжим с виду оружием – топором.
Гуннар сам незаметно поморщился, когда переводил его речь другу. Даже лесть должна иметь меру, иначе в нее перестаешь верить.
– Ты лучше спроси его… – замялся полич.
– Что, брат?
– Спроси, может, он слышал что-нибудь о торговце невольниками по имени Фока Скилиц? Или, может, сталкивался с ним когда? Хотя бы пусть подскажет, у кого спросить.
Услышав имя, грек оживился еще больше. Фоку Скилица по прозванию Плешивый он знает, как не знать. Мерзкий человечишко, прости господи… А зачем ва… воинам понадобился Скилиц? Впрочем, это, конечно, не его дело, ему, стратигу флота, нет дела до какого-то там торговца рабами – пусть даже воины поджарят его без масла. Просто, желая дружбы с такими доблестными солдатами фиордов, он рад им сообщить, что дом Скилица неподалеку отсюда, в городке Тома, что всего в двадцати милях пути. Если воины хотят, он может даже объяснить, как быстрее найти дом Плешивого в Томе.
Воины хотели.
* * *
«В самом деле, зачем варварам понадобился Скилиц?» – думал Григорс, объясняя дорогу. Впрочем, пес с ним! Пусть хоть в самом деле съедят Плешивого! Даже лучше. Стратигу флота не по чину иметь друзей такого низкого звания… Главное, он, Григорс, начал выполнять поручение божественного базилевса, и похоже, успешно. И ведь как ловко все завернулось его усилиями! Этот, что пониже, что проиграл схватку на топорах высокому беловолосому конунгу, наверняка чувствует себя обиженным поражением. У северян-язычников, слышал он, самолюбие и гордость превыше всего. А значит, за уязвленное самолюбие можно взять его, пообещать золото и возвышение над белоголовым и сделать шпионом великого базилевса. И вопрос о Скилице подвернулся очень кстати, теперь этот широкоплечий воин с юным лицом обязан ему. В нужное время можно напомнить…
Флотоводец в грязной портовой луже, говорите? Ну, это мы еще посмотрим, уважаемые патрикии! Вам хорошо быть надменными, как голуби, гадящие на купола Святой Софии Константинопольской. Хорошо идти по жизни, если ты родился в семье, где родословные списки тянутся еще из римских времен, а земли, рабов и золото считают специально нанятые писцы. Вот вы попробуйте пробиться к вершинам власти из портовой блевотины!
О том, какую роль сыграл в его жизни случай, Евдаксион начал быстро и искренне забывать. Теперь, почти не кривя душой, Григорс считал, что обязан своему возвышению собственным неоспоримым достоинствам.