1

Любеня, окончательно протрезвев от известия, рвался отправиться в Тому прямо этим же вечером. Недалеко же! Пройдя половину мира, было странно тянуть, когда до цели осталось полдня пути. Но Зара, решительно вздернув нос, заявила, что одного его не отпустит. Мало ли что. Или воин возьмется отрицать, что ее лук пригодился при схватке с россами?

Он улыбнулся ее горячности и насупленному лицу. Пришлось брать с собой, куда ее денешь.

Тот же довод – мало ли что – пришел в голову Косильщику. Мол, ты, Сьевнар, еще не знаешь, как горячо любят нас в здешних краях после набега двухлетней давности. В точности как медведь любит рогатину, засаженную ему в брюхо. Вдруг кому-нибудь придет в голову, что одинокий воин на пустынной дороге – долгожданный случай отомстить за былые обиды. Так что я, пожалуй, отправлюсь с тобой, разомну дорогой старые кости. Да и силача Ингвара стоит прихватить с собой – в компании двух мечей тяжелая секира тоже не будет лишней.

Любеня с ухмылкой заметил, что брат Косильщик, конунг, уже начал думать, как знатный ярл, который и до ветра выходит в сопровождении дружины. Брат, нимало не смутившись, ответил, что он хотя бы думает. А вот на каком языке некий скальд, прыткий как молодая блоха, собирается говорить с торговцем рабами Фокой Скилицем? По-свеонски или по-славянски? Здесь, ходят слухи, народ предпочитает греческий или латынь, другие языки как-то не в чести.

Полич хотел было возразить, что человек, торгующий с северными народами, наверняка объясняется с ними не только мычанием и дерганьем головы. Но не стал, лишь рукой махнул. В самом деле, раз Зара с ним, почему бы и братьям не отправиться? Где второй, там и третий, а где третий – четвертого-пятого уже не считают…

В результате в путь двинулись на следующий день. Зато вчетвером.

Дорога до Томы, как и обещал Григорс, много времени не заняла. Базилевс, благоволя к своей новой гвардии, распорядился дать им лошадей из своей личной конюшни. Даже прислал бумагу с собственной печатью, обязывающую всех подданных империи оказывать содействие северным воинам в их поисках.

Письмо базилевса неожиданно возмутило Ингвара Широкие Объятия. Уже тронувшись в путь, силач все еще ворчал, что прошел за свою жизнь уж никак не меньше половины Мидгарда, но пусть упадет на него молот Тора, Защитника богов-ассов, если ему для этого потребовалась хоть одна бумага! Да и на что вообще годится бумага – как щитом ею от стрел не закроешься и в холод в нее не закутаешься. Мол, Гуннару как конунгу дружины острова надо было прямо сказать безносому базилевсу, что секиры Глитнир с мечами Самосеком и Пожирателем Голов вполне достаточно, чтоб пройти куда хочется и получить ответ на любой вопрос. Или правитель Ромеи настолько не уверен в их силах, что намекает на это таким хитрым способом, как письмо?

Гуннар, посмеиваясь, взялся ему втолковывать, что личное послание базилевса не оскорбление, а, наоборот, великая честь по здешним меркам. Так что пусть Ингвар Старая Туша не скрипит как дерево на ветру, а возблагодарит богов и радуется почету.

Ингвар язвительно отвечал: пусть Гуннар Тощая Кляча сам гордится вниманием кесаря, проворонившего собственный нос. Если человеку больше нечем гордиться, то и улыбка жабы сойдет за луч солнца…

Такие едкие перепалки были в обычае не только среди братьев острова, но во всех северных дружинах. Обижаться нельзя, обиделся, считай, пропустил удар. Словесные удары парируются не менее острым словом, никак иначе.

Впрочем, надо признать, подобные шуточки часто приводят и к не шуточным поединкам на равном оружии, тем временем рассказал девушке Любеня. Это только на первый взгляд кажется, что обычаи воинов моря отличаются от других народов, а разобраться – все как у всех. Каждый в первую очередь старается выделиться умом, когда его не хватает – в ход идут злость и сила.

Он еще подумал и вывел: сила вообще часто рождается из бессилия и отчаяния, словно боги, играя, перекидывают монету человеческой жизни на другую сторону.

Зара согласно кивнула, одновременно прислушиваясь к речи островных братьев. Шевелила губами, повторяя за ними новые, трудные слова, иногда уточняла у Любени их значение. Девушка уже начинала понимать разговоры воинов.

Зачем? Он не спрашивал, сама объяснила однажды: понимаешь, Любеня, узнавая их, я и тебя лучше узнаю, ту часть твоей жизни, что осталась скрытой от родичей.

Вот и думай…

Словом, до Томы добрались быстро и без происшествий.

При их появлении в городе не слишком оживленные улицы окончательно опустели. Но Гуннар успел поймать за полу одного из жителей, нацелившегося шмыгнуть от страшных варваров с ледяными глазами в проход между заборами из тесаного известняка.

Тот, путаясь и потея, объяснил уважаемым господам – пусть Господь отмерит им по сто лет жизни в богатстве и почестях! – как найти дом Фоки Скилица, торговца невольниками. «Это несложно, уважаемые воины, видит Бог, не сложнее, чем найти в горах камень!» – уверял он.

Правда, на предложение проводить грек разом скособочился, задергался и принялся подробно рассказывать, что только с виду выглядит здоровым и крепким. Ужас всей его жизни, беда от рождения – увы, доблестные воины, не всем в этом мире дается счастье! – в том, что ноги и спина его изъедены непонятной и неизлечимой болезнью. В точности как старое дерево, что с виду выглядит крепким, но изнутри ствола до корней поражено гнилью. Там, где обычные люди делают десять-двадцать шагов, ему удается один, да и то с нечеловеческими усилиями. В доказательство больной даже изобразил что-то вроде разнузданных подпрыгиваний воробья, наклевавшегося из чана с брагой. «Вот так я хожу, уважаемые, увы…»

Воины засмеялись. Отпустили грека, отправились искать сами. Дорогой все еще усмехались находчивому хитроумию местных ромеев. Беда всей жизни, ужас от рождения не помешали больному припустить от них с такой скоростью, как мчится пугливая дева, когда ей подмигнет из-за камней горный тролль.

* * *

«Чудно – не город, а сплошные заборы! Будто здесь все только и делают, что прячутся друг от друга!» – не переставала удивляться Заринка. Воины, повидавшие и не такое, улыбались детскому изумлению девушки.

Наверное, предупредительный грек все-таки напутал. Та дверь в глухом, в два человеческих роста заборе, к которой они в результате вышли, никак не могла быть входом в дом богатого работорговца. Но постучали, раз уж пришли. Подождали и постучали сильней. Потом Ингвар Широкие Объятия пробурчал, что так, похоже, можно ждать до дня Рагнаради, когда сойдутся в битве светлый Асгард и темный Утгард. Кто – как, а он не собирается коротать здесь время до последнего сражения богов и людей. Силач пошатал доски, ударил в них необъятным плечом, отпрянул и ударил сильнее. Дверь вместе с обломками косяка рухнула внутрь, подняв клубы белой пыли.

Привязав коней на пустынной улице, вошли внутрь. Только теперь Любеня сообразил, что большая и богатая усадьба не может иметь один вход. Прошли бы вдоль забора дальше, наткнулись бы и на главные ворота, куда въезжают на лошадях и повозках. Впрочем, какая разница…

Никого из людей они так и не увидели. Усадьба как вымерла. Территория за забором оказалась обширной и порядком запущенной. Корявые, невысокие деревья сада, растрескавшаяся земля грядок, явно страдающая от недостатка воды и слишком жаркого солнца. Но что удивило – за грядками и деревьями начиналась земля, вытоптанная до каменной твердости. Здесь были клетки. Длинные, унылые ряды клеток из толстых брусьев с массивными запорами из железа. Внутри раскиданы вязанки подгнившей соломы, остро тянет запахом нечистот.

– Каких животных здесь держали? Любимых ромеями львов? – заинтересовался Любеня.

– Пусть упадет мне на голову молот Тора, если эти ромеи не обращаются с рабами хуже, чем со скотиной! – вдруг сказал Ингвар, с силой пнув какой-то глиняный черепок.

Конечно же! Клетки не для зверей, для людей! Где-то здесь держали Алексу…

Любеня подумал и вздрогнул от этой мысли. Уже по-другому глянул вокруг. Ну да, вон печь, сложенная прямо на улице, рядом брошен огромный котел, бурый от грязи – здесь, видимо, готовили для рабов пищу. А вон массивные деревянные колодки с отверстиями для голов и рук. Для непокорных… От самого этого места тянет ненавистью и страданием. Куда сильнее, чем гнилью и нечистотами…

Но где же люди?

– Рабам везде несладко, – коротко бросил Любеня, вспомнив прошлое. Он все еще стоял, осматриваясь. Хмурился.

Где-то здесь… Здесь была нежная Алекса, здесь страдала…

– Пошли, брат, – тронул его за плечо Косильщик. – Клянусь единственным глазом Одина, мне уже хочется найти этого Фоку Скилица.

– Да, идем.

– Любеня! – окликнула его Зара. Она тоже оглядывалась вокруг, зло поджав губы.

– Что, сестренка?

– Ты научишь меня сражаться? – спросила на языке поличей.

Любеня понял, о чем подумала девушка.

– Научу! – пообещал он.

* * *

Другая половина усадьбы Скилица оказалась не похожа на первую. Подстриженные до причудливых форм кусты тиса, пахучие кипарисы, аккуратно вымощенные дорожки, резные каменные скамейки. Сам дом не слишком большой, но отделанный тщательно и с любовью.

Работорговца не пришлось долго искать.

– Вы видите, уважаемые господа! – скоро донесся до них его голос. – Вы сами все можете видеть, кто бы вы ни были! Торговля моя прекратилась из-за этой войны, слуги разбежались со страха, надсмотрщики рабов подались в армию базилевса Юстиниана. Им больше не хочется работать, им хочется грабить… Благословен будь автократор!.. Идите – я же слышу ваши шаги, – идите смело, смотрите на разорение и несчастье старого Скилица! Мне больше нечего скрывать, потому что ничего у меня не осталось…

Причитая, маленький плешивый Фока, завернутый в старую тогу, выцветшую от стирки, со следами грубой штопки на видных местах, вышел навстречу им из тенистой глубины комнат. И осекся. Кто знает, кого он ожидал увидеть, но уж явно не варваров из страны льдов. Он открыл рот, потом снова закрыл. Острые глазки мелко и часто моргали.

– Ты будешь Фока Скилиц, работорговец из Томы? – спросил Косильщик.

– Ну… Отчасти, господин… – невнятно пробормотал Плешивый. Признаваться в том, что он Скилиц, ему категорически не хотелось, но и не признаваться было как-то… боязно. А вдруг варвары решат, что хозяина дома нет, и начнут здесь хозяйничать?

– Отчасти? – удивился Гуннар.

Торговец не нашел ничего лучшего, как кивнуть.

– Интересно… Так какой же частью ты Фока Скилиц? – не отставал воин. – И кто ты тогда другой своей частью, скажи?

– Почтенный воин меня не понял, – нашелся наконец Плешивый. – Я всего лишь хочу сказать, что тот Скилиц, что перед тобой, всего лишь тень, печальное отражение прежнего, довольного и богатого Скилица. Увы, это так! Я разорен, нищ и болен… Несчастье и беды – вот все мое богатство, нажитое за долгую и трудную жизнь!.. Совсем ничего не осталось, ни единой нумии, – уточнил он на всякий случай.

– Что он говорит? – спросил Любеня.

– Жалуется, – пояснил Гуннар. – Уверяет, что разорен и нищ, но, клянусь копьем Одина, наверняка врет. Сдается мне, эти греки так же любят жаловаться на жизнь, как собаки – выть на луну ночами… Так ты, значит, чувствуешь себя несчастным? – ласково, почти сочувственно обратился он к Скилицу.

– Да, господин, это так.

– Напрасно! Пусть мне никогда не взяться за рукоять Пожирателя Голов, пройдет совсем мало времени – и ты поймешь, насколько счастлив ты был до нашего появления, – с улыбкой объяснил Гуннар.

Плохая улыбка, похожая на оскал волка, увидевшего добычу.

Скилиц, вздрогнув от его улыбки как от удара, растерянно переводил взгляд с одного лица на другое. Умоляюще задержался глазами на Заре – женщина все-таки, хоть и варварка.

Потом тоже попытался улыбнуться в ответ, показывая мелкие, гниловатые зубы:

– А, понимаю… Уважаемые господа воины любят шутить… Такие весельчаки…

– Еще какие! – подтвердил Косильщик. – Особенно он! – Гуннар кивнул на силача Ингвара. – Такой затейник, что от его веселья люди мрут, как мухи…

Широкие Объятия, не вслушиваясь в разговор на чужом языке, тем временем сосредоточенно провел пальцем по острию своей огромной секиры Глитнир. Попробовал, как лезвие режет ноготь, поцокал озабоченно:

– Вроде бы совсем недавно точил, а затупилось…

– Что он говорит? – насторожился Скилиц.

Косильщик с охотой ответил:

– Говорит, что ему интересно, сумеет ли он отрубить тебе уши так, чтобы не задеть плеч и шеи.

– Господи Всемогущий!.. – охнул Плешивый.

– Я же говорил, что мы найдем, чем развлечься, – пояснил Гуннар. – Мне тоже это интересно. А тебе интересно, Сьевнар?

– Я просто весь в ожидании, – буркнул полич.

Ингвар, не обращая на них внимания, подбросил секиру и перехватил другой рукой. Со свистом махнул косым рубящим ударом и недовольно покачал головой.

Работорговец дрогнул от ужаса.

– Господин!!! – подраненным зайцем заверещал он. Бухнулся на колени и удивительно быстро пополз к широкоплечему воину, ухитряясь одновременно кланяться. – Господин, не надо, не надо!!!

Ингвар удивленно глянул на него. Потом – на Гуннара:

– Чего это он?

– Восхищается. Говорит, что никогда не видел такого большого и сильного человека и такого огромного топора.

– Тогда – конечно… Пусть смотрит, – силач качнул секирой Глитнир, поближе показывая ее торговцу.

– Что он говорит, почтенный господин? – Плешивый, не вставая, отпрянул от страшного топора с резвостью таракана.

– Сердится, – озабоченно пояснил Гуннар. – Он не любит, когда сомневаются в его искусстве. Обещает отрубить тебе уши так быстро, что ты не сразу вспомнишь, где они были.

– Не надо… – простонал снизу Фока.

– Почему не надо? – искренне удивился Гуннар. – Не бойся, Ингвар – очень умелый боец. А уши – это его любимая часть тела. Пойми, купец, он так гордится ловкостью в их отсечении…

– Не надо, господин, не надо! Прошу тебя!!! Я тебя умоляю!!! – взвыл Фока. Рыбкой нырнул вперед и кинулся целовать запыленные сапоги силача.

– Надо же, как сильно он восхищается! – недоумевал Ингвар.

– Да, у греков в обычае бурно выражать свои чувства, – веселился Косильщик. – Сьевнар, я думаю, теперь он будет рад тебе все рассказать…

– Не сомневаюсь, – подтвердил скальд. Подошел к извивающемуся работорговцу, с силой наступил ему на руку. Тот взвизгнул, сжимаясь.

– Послушай меня, грек, сейчас ты скажешь мне… – начал он.

Гуннар, оставив смех, переводил.

Теперь Фока Скилиц действительно был рад говорить. Только все время хватался за уши, словно не веря, что они до сих пор на месте.

Рассказ оказался коротким. Он на самом деле купил у россов невольницу по имени Алекса, откуда-то из земель северных славян. Очень красивая, с волосами цвета темного золота и с глазами как лепестки фиалок, причмокнул Фока, не удержавшись. Только грустная она была, вялая, как после отвара из горных маков… Взбодрить бы ее. Нет, нет, не подумайте плохого, уважаемые воины! Таких красавиц не держат в обычных клетках и не кормят отбросами, подробно объяснял он, догадываясь, что северные воины не равнодушны к ее судьбе. Подобную радость мужскому глазу и телу одевают в чистое, купают в ваннах с благовониями и кормят хорошими кушаньями со стола хозяина, чтобы не отощала фигурой и румянец щек не поблек… Если честно, уважаемые, отец не смог бы так нежно заботиться о любимой дочери, как он, Фока Скилиц, известный добротой и мягкостью сердца, заботился об этой невольнице. Пусть Господь будет ему свидетелем, пусть не видать спасения его душе, если в его словах есть хоть слово лжи…

– Где она? – не выдержал Любеня.

– Конечно, конечно, почтенный… – быстрее забормотал Скилиц. – Я же понимаю нетерпение мужества, которое ищет женщину. Сам когда-то во времена молодости отличался прытью и неуемностью… А дозволено ли будет узнать, кем приходится красавица Алекса столь доблестному воину…

– Где она, грек?!

– Нет, я не понимаю, что за странный народ – ромеи! – вставил Ингвар. – Если спросишь у них одно, они обязательно заговорят о другом, причем с такими подробностями, что уши опухнут, слушая. Как только им удается договариваться друг с другом – ума не приложу…

Зря он упомянул об ушах. Обостренным вниманием трусости или просто по жесту Ингвара Плешивый ухитрился понять, что великан снова вспомнил о своем любимом занятии. Значит, не оставил мысли опробовать огромный топор на его голове!

Господи Всемогущий, спаси купца, который потерял все нажитое, а теперь вынужден прощаться с ушами!

От нового приступа страха Скилиц протяжно заохал.

– Говори, грек! – Любеня угрожающе взялся за рукоять Самосека. – Пусть не будет мне милости богов, если я услышу еще что-то, кроме ответа – твоя голова соединится с телом только в могиле!

Это Плешивый понял даже без перевода.

– Не надо, господин, не берись за меч! Ее нет здесь! Той девушки, которую ищешь, ее здесь давно уже нет… Ее почти сразу купил торговец медью Актипий Мажин из Константинополя. Увез с собой. Это все, что я знаю, клянусь…

– Так где она?!

– В Константинополе, господин! Думаю, в Константинополе… Я слышал, торговец Мажин собирался именно туда! Это все, клянусь…

– Как мне найти этого Мажина?

– В столице у него дом на улице Медников, господин. Хороший дом, богатый дом, славный, не чета моему. Молодому Мажину, наследнику семейного дела Мажинов-Медников, всегда улыбается удача в делах, тогда как я, уважаемый воин сам видит… – от избытка жалости к себе Фока потряс штопаной полой. Хотел даже утереть ей несуществующие слезы, но вовремя сообразил, что прикосновение к голове может напомнить широкоплечему любителю ушей о главном в его варварской жизни.

Торговец ограничился тем, что жалостливо хлюпнул носом.

Выслушав перевод Гуннара, Любеня задумался. Озадаченно потер подбородок:

– Если ты мне соврал, грек…

– Нет, клянусь!

– Если ты мне соврал – я вернусь! – Полич сделал свирепое лицо. – И сделаю с тобой такое, что отрубание ушей после этого покажется райской сладостью!

Гуннар, переводя, даже улыбнулся: «Хорошо сказано, клянусь милостью богов-асов! Узнаю Сьевнара скальда…»

Со двора вдруг послышались резкие голоса, топот грубых, подбитых железом сандалий и лязг оружия.

– Я гляну, что там! – сорвалась с места Зара…

 

2

Пентарх Агафий Макасин не любил командовать большим количеством солдат. Точнее, не умел как-то, не получалось. В строю или, скажем, в колонне, когда неподалеку декарх, кентарх и более старшие офицеры, он умел повторить их команды таким громовым голосом, что выглядел образцовым служакой. И со своей пятеркой управлялся так же привычно, как с пальцами на руке.

– Но если, допустим, на руке было бы не пять, а десять или даже двадцать пальцев? – рассуждал пентарх. Спаси, конечно, Христос от такого уродства, но люди наверняка бы путались в них, как плохие моряки в корабельных снастях. Вот и получалось, когда под его началом оказывалось больше, чем пять солдат, на Макасина словно затмение находило. Ответственность за такое множество подчиненных ложилась на плечи тяжестью мешка извести для кладки стен. И делала Агафия нерешительным, а его приказы – путаными и противоречивыми.

Плохое качество для командира, пусть – младшего командира, сам понимал. Будь по-другому, он за двадцать лет службы и дюжину военных кампаний вполне мог получить звание декарха или (сладко представить!) кентарха. Вон его сослуживец по молодым годам, неотесанная деревенщина с Крита Максим Клемен выслужился аж в комиты крепости Аркениос. На этой должности, рассказывали ему, разбогател несусветно, запуская обе волосатые лапы в солдатскую кассу.

Да, мир божий несправедлив, потому что не справедлив в принципе – одного Господь с самого рождения дарит россыпью звезд, а второго – гнилой кочерыжкой. Почему так – поди пойми…

Приказ отправиться на штрафные работы по заготовке фуража во главе полутора десятка солдат Агафия не обрадовал. Неуютно стало, как грешнику перед исповедью. Полтора десятка – целое войско, да все к тому же из провинившихся, злых от того, что приходится таскать и грузить вместо законного отдыха в лагере. Но что поделаешь, сам виноват: не вовремя доставил нужного человека Григорса, самого багрянорожденного заставил жать! Это еще легко отделался – штрафные работы, кентарх Пирра пожалел ветерана. Остальных из его пятерки просто выпороли.

Пришлось отправляться.

Понятно, показывать солдатне свою неуверенность – все равно что усмирять льва куском кровавого мяса, это он за много лет службы усвоил крепко. Поэтому с самого начала взялся приказывать так жестко и громко, что скоро надсадил голос до хрипа.

Солдаты явно были недовольны его чрезмерным усердием. Презрительно хмыкали в усы и бороды, ворчали, что командиру не худо бы поберечь глотку. Распухнет от крика – вино в горле колом станет. Дисциплина – да, основа армии, но она тоже бывает разная. Уж кому-кому, но не пентарху Макасину, запойному пьянице и непроходимому дураку, брызгая слюной во все стороны, изображать из себя святого апостола перед язычниками.

Ситуация накалялась постепенно, но верно. И кто знает, чем бы все кончилось, этот сброд из разных частей – уж не самые лучшие воины армии – вполне мог возмутиться строгостью приставленного к ним командира. Все шло к тому, чувствовал Макасин с нарастающей неуверенностью. Но ситуацию неожиданно сгладил верткий, быстроглазый сицилиец по прозвищу Скорохват. Имя и фамилию его Агафий забыл, а выразительное прозвище – да, всплыло из глубины памяти.

Полностью его оправдывая, Скорохват как-то незаметно, тишком, бочком, отделился от всех и нырнул за каменный забор ближайшего дома. Совсем неприметного, не богатого с виду дома на окраине Томы. Как раз неподалеку от места их работы, где стояли склады для зерна и сена, предназначенные для армии.

Трудно представить, что в этой хибаре с продавленной временем черепицей и облупившейся штукатуркой, из-под прорех в которой сиротски торчала дранка, можно хоть чем-нибудь поживиться, но солдат был другого мнения. У него – нюх, говорили. Скоро он появился обратно, перевалился прямо через забор, таща два раздутых кожаных меха, налитых явно не молоком. Вслед ему раздались истошные, как по покойнику, вопли сразу в несколько голосов.

«Пусть не видать мне царствия небесного, если Скорохват заплатил за это вино честной монетой!» – усмехнулся в усы пентарх. «Пойло рабов и отрепья», – вдруг вспомнил он рубиновый нос и хитрые глазки капитана Григорса, из-за которого и был назначен на эти заготовки. Григорс волей базилевса Юстиниана теперь стратиг флота (рукой не дотянешься – недавно мимо прошел, даже не посмотрел, аспид!), а ему – работа… Истинно, мир устроен несправедливо! Непонятно только одно: зачем Господь подчеркивает это снова и снова?

«Евдаксион Григорс, стратиг новоявленный, тоже из Томы, чтоб черти ему каленым железом выжгли на брюхе знаки высокого чина! Все они в этом городе прохиндеи и жулики!» – зло подумал Агафий, оправдывая в душе мародерство солдата. И с большим удовольствием отходил по зубам немолодого морщинистого сирийца с гноящимися глазами, вскоре прибежавшего жаловаться на отобранное вино. Объяснил попутно, что в армии базилевса Юстиниана нет воров, а есть хозяйственные, рачительные солдаты, подбирающие для блага империи, что плохо лежит.

Эту глубокую армейскую мудрость штатская сволочь-хозяин вряд ли понял (не по его бараньему уму высокая стратегия!), но что он рискует быть причисленным к противникам восстановления династии Ираклидов, до сирийца все-таки дошло. Зажимая окровавленный рот и поскуливая об обездоленных детях, хозяин убрался.

Решительная расправа вернула авторитет командира Макасина на должную высоту. А откупоренные меха с вином («пойло рабов и отрепья» – надо же так сказать!) еще больше сплотили отряд. Пребывая в умилении к армейскому братству, основательно подогретом пойлом… (тьфу на Григорса – вином, конечно же!), и все еще лелея злобу на хитрожопых жителей Томы, пентарх весьма благосклонно выслушал вкрадчивый рассказ Скорохвата, что в хибаре старого грека брать все-таки нечего, кроме детей и долговых записей. Зато он успел разузнать (когда только?), что совсем неподалеку есть усадьба богатого торговца рабами Фоки Скилица, не в пример более зажиточного… Словом, командир понимает, о чем речь…

Командир понимал. Собрав в кулак растворяющуюся в вине рассудительность, Агафий попробовал было возразить, что армия Юстиниана карает лишь противников базилевса, этого достойнейшего из Ираклидов. Скорохват не моргнув глазом взялся убеждать, что о благе Рино… – виноват, командир! – достойнейшего базилевса Юстиниана он как раз и печется больше, чем о здоровье отца родного. Честно сказать, пусть черти на том свете зальют в глотку старого хрыча столько же расплавленного свинца, сколько он изрек богохульств за свою никчемную жизнь, но ведь отец же… А базилевс – больше, чем отец! Тогда как богач Фока Скилиц, как сообщают честные и добрые люди, как раз известный на всю округу приверженец и сторонник Тиберия Пугливого и, значит, враг трона.

Агафий усомнился, что хоть один честный человек рискнет водить компанию со Скорохватом, но тот с жаром настаивал: сведенья самые верные. Да кто не знает – Скилиц спать ложится, и то с портретом узурпатора под подушкой! Благое дело – допросить его о злоумышлении против власти и заодно, где он прячет свои богатства…

Живописная подробность с портретом решила дело. Глядя в искренне округленные глаза сицилийца, чистые как летнее небо, Агафий решил, что даже такой малый, как Скорохват, не может врать в каждом слове.

Пентарх приложился к меху в очередной раз и скомандовал солдатам разобрать оружие и построиться. Какие могут быть заготовки, если рядом колючим чертополохом цветут злоумышленники?

Усадьба Скилица действительно оказалась неподалеку. Скорохват, верткий как уж, для начала махнул через забор на разведку. Быстро вернулся и доложил неожиданное, мол, торговца прямо в его доме пытают трое «людей с топорами», из тех, что пришли служить базилевсу. Понятно теперь, как они служат… «Наверняка ищут золото! Зачем же еще приходить в дом купца?» – предположил сицилиец явно на основе личного опыта.

Агафий понял, что дело поворачивается неожиданной стороной. Точнее, сразу многими сторонами, каждая из которых непонятна сама по себе. Предатель Скилиц или не предатель? Откуда здесь взялись варвары? Чего ищут? И главное, что в этой ситуации делать ему, армейскому командиру, облеченному властью над таким немалым числом солдат, что их можно строить тремя рядами: защитить подданного базилевса или предоставить изменника его судьбе?

Пусть не видать ему царствия небесного, если на все эти вопросы разом смог бы ответить даже мыслитель повыше чином, чем пентарх кавалерии! Не помогало даже вино, придающее живость мысли, хотя – видит бог! – к его помощи он прибегал добросовестно.

– Точно их трое? – спросил Агафий.

– Трое, как есть трое! – подтвердил Скорохват, возбужденно блестя глазами и дергая от нетерпения головой. – С ними еще девка варварская, ну, так ее можно не считать… Решайся, пентарх! Их – трое, нас – полтора десятка, неужели мы оставим подданного империи на растерзание северным дикарям?

Агафий с сомнением подумал, что совсем недавно сицилиец обвинял Скилица в измене. Предатели, по высочайшему повелению самого базилевса Юстиниана, не заслуживают защиты ни жизни, ни собственного имущества, расправы над ними в армии даже поощрялись. Если же торговец не злоумышленник, то какого рожна они вообще здесь делают, рискуя быть наказанными за мародерство… Впрочем, эта мысль была слишком сложной, чтоб надолго удержаться в его голове, без того озадаченной, как Господь при виде сороконожки. (Именно так, с лихим кавалеристским шиком, любит выражаться храбрый Доместик Пирра, его кентарх.)

– Решайся, командир, не медли! – подзуживал солдат. – Убей меня гром, вытрясут дикие все золото Скилица! Как есть вытрясут, пока мы тут давимся соплями перед воротами, спаси-сохрани!

Остальные солдаты тоже нетерпеливо переминались. Дом – богатый, сразу видно.

Воины с севера… Но их же трое всего!

Пентарх решился. Нахмурившись (точно командир Пирра перед атакой), он приказал солдатам открыть ворота, усадьбу взять штурмом, всех арестовать, допросить… И понять наконец, что здесь – дьявол задери – происходит!

Солдаты живо подхватили какое-то бревно, с ходу вышибли запертые изнутри ворота. Ворвались на внутренний двор, гремя оружием и подбадривая себя воинскими кличами. Агафий, отбросив сомнения, бежал во главе своего немалого войска, сладко чувствуя себя таким же грозным воителем, как сам Юстиниан I Великий…

А это кто на крыльце? Варварка? Да об нее и благородную сталь мечей поганить зазорно, взять за шкирку и швырнуть подальше в кусты…

Пентарх лишь подумал об этом, а Скорохват (истинно, этот малый загребет угли в аду раньше самого дьявола!) уже сделал. Схватил девчонку за отворот куртки… И тут же отдернул руку, заорав так, словно на пчелу сел. В руке у варварки оказалась тусклая сталь длинного кинжала, а рука сицилийца мгновенно и густо окрасилась красным. Пентарх возмутился, двинулся на нее, как разъяренный медведь, но девчонка неожиданно ловко пнула его ногой в живот, как часто делают в бою северяне. Панцирь защитил от удара, вот задницей он ударился о землю сильно и больно…

Он, командир, шлепнулся как лягушка, пинком отброшенная с дороги!

Нелепо сидя перед ступенями, Агафий еще удивлялся в душе прыти этой пигалицы. И одета-то не в женское, длинное, положенное природой, а (спаси Господи!) в богомерзкие штаны и куртку! И Скорохват все еще прыгал, вопил, тряс от боли рукой и капал кровью на плиты двора, когда из дома выскочили остальные варанги.

Трое, действительно…

Только пентарху вдруг перестало казаться, что трое – это меньше, чем полтора десятка. Словно не люди с севера, сам страшный северный ветер задул навстречу. Варанг с плечами, подобными створкам шкафа, походя снес с крыльца двух солдат и тут же напал еще на троих разом, как легким перышком вращая огромный, как он сам, топор. А этот высокий, беловолосый – его меча будто вообще не видно, только слышен лязг, и разлетаются люди. А другой, пониже, юнец с виду, тоже быстр как змея. Скорохват, все еще надеясь проскочить в дом, к золоту, вскинул на него меч, грозно оскалившись, но это единственное, что он успел сделать. Он, который всегда везде успевал! Клинок молодого воина неуловимо мелькнул снизу вверх, – вроде из такого положения и рубить неудобно! – а солдат уже падает на землю срезанным стеблем.

Понимая долг командира, Агафий по-кавалерийски высоко вскинул собственный клинок и попробовал наскочить на широкоплечего. Закричал громовым голосом кентарха Доместика: «Окружить и валить!» Но клич оборвался на полуслове. Пентарх получил такой удар в зубы, что перестал понимать, где земля, а где небо, где голова, где ноги. Опять отлетел назад, воткнувшись всем телом в колючую упругость кустов.

«Окружить?! А кому окружать-то!» – с отчаяньем сообразил он, выкарабкиваясь из пахучей зелени. Вольно ж приказать баранам окружить волчью стаю…

Скорохват (вот и подвела его быстрота!) лежит на плитах двора мертвее мертвого. Еще несколько солдат зажимают раны, отползая от места схватки. Остальные просто бегут!

Агафий рванул за ними. На четвереньках, не вставая, чтоб не привлечь внимание этих жутких воинов севера.

«Нет, вряд ли Юстиниан Великий когда-нибудь убегал с поля боя на четвереньках с резвостью таракана, преследуемого метлой», – об этом он неожиданно для себя успел подумать.

Вдобавок его больно и обидно пнули в зад, что с Великим точно никогда не случалось.

* * *

– Господин, разреши сказать тебе…

Любеня оглянулся. В первый миг удивился, что понимает по-гречески. Потом сообразил, что плешивый торговец обращается к нему на языке славян.

– Ты знаешь мой язык, грек?

– Знаю, уважаемый господин. Я не понимаю языка фиордов, но славянская речь мне знакома. Я ведь торгую с твоим народом… Точно так же я сумею отличить воина славян от воина из страны льдов, – хитро прищурился Скилиц. – Удивляет меня, как ты, славянин, оказался в дружине варангов…

– В мире достаточно удивительного, – отрезал Любеня. – Ты это хотел мне сказать, купец?

– Нет, уважаемый, я хочу поблагодарить тебя. Ты спас мой дом, господин, ты и твои доблестные друзья спасли бедного торговца от окончательного разорения! Иначе солдаты разграбили бы мой дом, а меня самого… – он поежился.

– Ты же говорил, что у тебя ничего не осталось.

– Конечно, конечно! – поспешил подтвердить Плешивый. – Просто…

– Разве армия базилевса не защищает так же и его подданных? – спросила Зара. Она-то прислушивалась к их разговору, стоя в отдалении. Тщательно, до блеска отчищала от крови лезвие кинжала.

«Правильно сказал Хальфур – родись она мужчиной, вышел бы из нее грозный воин, – пришло в голову Любене, когда он глянул на твердые, уверенные движения маленьких рук. – Есть люди, которых и учить ничему не надо, они – бойцы от природы, словно Перун Страж Богов сразу отлил их в готовой форме, как опытный кузнец – заготовку… Кто бы мог подумать еще зимой, что Заринка, его маленькая сестренка…»

Он снова попытался представить Алексу на ее месте и опять не смог это сделать.

– Армия базилевса, прекрасная дева, защищает самого базилевса. – Скилиц живо повернул к ней морщинистое лицо, охотно уходя от скользкой темы имущества. – Потом, защищает себя… Ну а о подданных они вспоминают, когда нужно собрать налоги или пополнить опустевшие кошели грабежом. В старые времена было по-другому, но сейчас, увы, это так. Смута и разорение одолевают империю, а там, где смута, солдаты начинают чувствовать себя вторыми после Господа Вседержителя… – Грек обернулся к поличу: – Еще раз прости за вопрос, уважаемый воин, та вар… та девушка, о которой ты спрашивал, кто она тебе?

– Зачем тебе это знать?

– Незачем, уважаемый, истинно незачем, – поспешил согласиться Фока. – Главное, что это знаешь ты… Только я не все сказал, когда ты спрашивал, прости меня…

– Ты соврал, купец? – нахмурился полич.

– Нет, упаси меня Господи, конечно же, нет, господин! Не соврал. Не сказал всей правды. Это ведь большая разница, уважаемый воин. Огромная разница…

Любеня не находил, что разница велика, но спорить не стал.

– Говори!

– Рабыня Алекса… Прости, если это обижает тебя… Но девушка Алекса больше не рабыня, я слышал… Молодой и горячий Актипий Мажин был настолько восхищен белым огнем ее северной красоты, что взял ее себе в жены, так мне рассказывали. Покрестил ее, сделав христианкой, и венчался с ней в церкви согласно всем православным обрядам. Я слышал, он очень любит жену, и она отвечает ему любовью… Извини меня, не сердись, воин, люди так говорят…

– Ты врешь! – Любеня схватил его за шкирку, встряхнул крепко. Притянул к себе, ощутив запах страха и старости. Плешивый покорной куклой мотался в его руках, прижмуривая глаза.

– Нет, клянусь муками Спасителя нашего! – еще быстрее забормотал он. – Я не вру, уважаемый, на этот раз – точно нет! Ты спас мой дом, спас меня… Я – прости! – не могу отблагодарить тебя золотом, зато могу отблагодарить правдой… Прости меня, если сможешь…

Любеня оттолкнул его от себя.

«Девушка должна сама позаботиться о себе…» – вдруг прозвучало в ушах отчетливое. И голос не Алексы, тот, прежний… Как по груди резануло.

Боги всемилостивые!

Зара тоже отвела взгляд. Но – по-другому, дрогнув губами в невольной улыбке.

Косильщик хоть и не понял разговор на славянском, но тоже что-то почувствовал. Перехватил ее взгляд, подмигнул ей. Девушка неожиданно показала ему язык.

Гуннар укоризненно покачал головой. Улыбнулся.

– Я найду ее! – твердо сказал Любеня. Тихо сказал, отвернувшись, будто самому себе. Но его услышали и Зара, и Гуннар.

Только Ингвар не обращал внимания на остальных. Он подобрал один из солдатских мечей, постучал пальцами по нему, внимательно послушал звук, попробовал клинок на сгиб.

Плохое железо, вывел для себя кузнец. Острие лезвия слишком мягкое, чтобы долго держать заточку, а сам клинок слишком жесткий, такие быстро ломаются. А ему говорили, что ромейские оружейники славятся мастерством. И где оно, мастерство?

 

3

Узнав, как трое варангов в пух и перья разметали полтора десятка кавалеристов, одного убили и человек пять покалечили, базилевс Юстиниан изволил развеселиться. Больше того, хохотал громко и откровенно. Слушая доклад об этом происшествии от одного из своих полководцев, стратига и родовитого патрикия Менандра Акомината, Риномет с восторгом хлопал себя по ляжке: «Так их, так! И мало еще убили – одного только, всех надо было перебить, бездельников… Пусть знают, ослы ленивые, что значит сражаться!»

«Собрались в стаю вороны, решили – летим на орла охотиться…» – даже процитировал автократор начало басни известного константинопольского остроумца, сочинителя Фотия Безъязыкова.

Вернее, в момент своей славы знаменитый Фотий звался как раз Языкастым. Сменить прозвище на противоположное, как и столичную жизнь на келью в окраинном монастыре, остроумцу помогли палачи самого Юстиниана. Случилось это еще во время правления базилевса в Константинополе, после чего, рассказывают, сочинитель перестал не только говорить, но и писать.

Автократор однажды даже посетовал на такую черную неблагодарность – да, язык он приказал Фотию отрезать, но руки и голову оставил, мог бы по-прежнему радовать правителя остроумием своих басен. А теперь, пожалуй, в нем смысла нет, нужно было просто приказать его удавить. Вот всегда так – сразу не сделаешь, потом забываешь…

Услышав знакомые всей империи строки, стратиг Акоминат понимающе улыбнулся. Но продолжить басню все-таки не решился. «Что позволено Юпитеру…» – знали древние. Настроение базилевса, хорошее оно или плохое, – в любом случае падающий камень, от которого опытный придворный должен вовремя увернуться.

«Полетели вороны и так громко хлопали крыльями, что, казалось, само небо вздрагивает. И чем громче шумели они и каркали, тем храбрее казались сами себе…» – ромейскую басню неожиданно продолжил хан Тервел.

Он тоже находился в этот момент в шатре базилевса. Сидел в удобном кресле, расшитом парчой и золотой нитью, мелко прихлебывал прохладительное. За его спиной воздвигся широкоплечей тенью кривоногий Кайрам, верный волк.

Юстиниан коротко глянул на него. До этого ему казалось, повелитель болгар совсем не слушал доклад стратига, думал о чем-то своем, загадочном.

Нахмурившись на своих полководцев (не на хана же хмуриться!), Риномет вдруг прервал на полуслове Акомината, коротко махнул рукой. Военачальники поняли, что базилевс хочет остаться наедине с ханом, попятились к выходу.

– Извини, хан и брат мой, что тебе пришлось заскучать, слушая наши незначительные заботы, – обратился Юстиниан к Тервелу. – Но ты и сам знаешь – чем больше армия, чем шире земли, освобожденные от власти узурпатора и клятвопреступника, тем больше хлопот…

– Знаю, – кивнул Тервел.

– Теперь мы можем говорить о важном, брат мой.

– Можем, – так же коротко подтвердил хан. Но начинать не торопился. Лишь отставил в сторону руку с кубком охлажденного фруктового взвара. Кайрам стремительно, удивительно ловко при его массивности, убрал питье.

Юстиниан тоже помедлил, сдерживаясь. Молчит варвар! А ведь сам хотел говорить с ним. Заявился с утра пораньше, сидел как сыч в углу, слушал. Сама ситуация злила: вроде бы он, автократор, опять у власти, уже треть империи под его рукой, и ведет он уже не две жалкие турмы случайного сброда, а войско опытных солдат, но все равно зависит от силы болгарской конницы. Кстати, о коннице…

– Дошло до меня, хан, что твой военачальник Пашьяр потерпел поражение от сил Тиберия Проклятого. Бежал от его солдат. Мне было больно слышать об этом. Трус, надеюсь, будет наказан…

Подмигивала из глубины души насмешливая мыслишка, что невозмутимость хана дрогнет от этих слов.

Ничего подобного! Деревянный идол – и тот живее и выразительнее.

– Я наградил его, – сказал хан.

– Наградил?! Я не ослышался, хан и брат мой?.. – Юстиниан фыркнул, раздувая искалеченные обрубки ноздрей. – Конечно, во всяком войске свои порядки, но если награждать трусость, можно ли спрашивать от солдат побед? Не понимаю…

– Если две тысячи конников не стали атаковать восемь тысяч противников, стоящих в укрепленном лагере, вряд ли это называется трусостью. Есть другие слова, к примеру – предусмотрительность полководца. Даже такой безрассудный удалец, как батыр Пашьяр, понимает, когда лучше отступить, но сохранить воинов.

Базилевс подумал, прозвучало как упрек ему, хотя по тону не скажешь. Какой-то там неумытый батыр понимает…

– Еще отец Аспарух, великий воин, говорил мне: плохо то войско, что идет напролом, как кабан ломится сквозь кусты. Путь победы – путь воды, что просачивается там, где есть хоть малейшая щель.

– Огонь не ищет щелей, он просто сметает все на своем пути! – живо возразил Риномет.

«Хан что – собирается учить стратегии великого базилевса?»

– Огонь горит там, где есть топливо, а когда натыкается на реку или камни – гаснет. Вот об этом я и хотел говорить с тобой, базилевс и брат…

Говорил хан долго. Юстиниан слушал и сопел искалеченными ноздрями. Чем дольше слушал, тем громче сопел.

Поход был начат хорошо, войско двигалось быстро, даже задержка под стенами Аркениоса оказалась недолгой. Войска и гарнизоны окраин начали вливаться в наступающую армию, увеличивая ее число и силу… Да, это так, базилевс и брат! Но что случилось потом? Почему движение остановилось? Время ли казнить виновных, пытать изменников и награждать преданных, когда большая часть империи еще под рукой узурпатора? Время ли сейчас останавливаться, чтобы сводить счеты? Ведь еще римские стратеги учили – империи не падают к ногам, как падает яблоко к ожидающему под деревом. Империи надо завоевывать! Если войско не наступает, значит, оно отступает, даже если стоит на месте…

Вроде бы Тервел говорил не обидно, спокойно, а, по сути, выходило – учитель отчитывает ученика. Выходило – базилевс слишком спешил натешиться властью на завоеванных территориях и забыл об основной цели. Еще и римский «Трактат победы» этот варвар вспомнил… «Ничего, когда-нибудь посчитаемся! Посмотрим, кто лучший полководец – багрянорожденный Ираклид или дикий царек-болгарин!» – подумал базилевс, сдерживаясь, чтобы не вспылить.

Сказал он другое:

– Мудрость хана и брата полноводна как Борисфен. Умные речи – не только бальзам для ушей, но и услада сердцу. Клянусь спасением души, я сам думаю об этом последние дни, приятно, что наши мысли похожи, как две капли воды из одного кувшина… Армия застоялась, солдаты перестают слушаться командиров, а в окрестностях Томы скоро не останется ни капли вина… Истинно, хан и брат мой, безделье для войска опаснее любого противника. Завтра на рассвете мы выступаем! Пусть нечестивец Тиберий в Константинополе заранее роет себе могилу!

Невозмутимость хана все-таки дала трещину. Он ожидал чего угодно – возражений, споров, дикой, неуправляемой вспышки гнева, которыми славился Риномет, но только не такой вот уступчивости.

«С чего бы это?» – всерьез озаботился он…

 

4

– Я устал! Устал, устал, устал! – кричал базилевс Тиберий III. – Устал, слышите?! Вы хоть понимаете, как я устал?!

Стратиг фемы Опсинион патрикий Илья Колонн и архонт Константинополя Ираклий Деместр, двоюродный брат базилевса, покорно кивали в знак того, что слышат.

Еще бы не слышать! Стены рабочего кабинета правителя во Влахернском дворце, его высокие сводчатые потолки отражают звук не хуже, чем в иной церкви. Здесь и негромкое слово слышно из самых дальних углов, а уж такой визг…

Переглядываясь украдкой, военачальники выжидали, когда базилевс закончит орать и можно будет обсудить положение. Они оба – седой, невысокий, высушенный годами Колонн и огромный, грубый как неошкуренное бревно Деместр, надменный с равными, жестокий к подчиненным, втайне завидовавший военной славе патрикия, – были спокойны. Привыкли к Тиберию, который вспыхивает как сухая солома и прогорает так же быстро и без остатка. Сейчас, во времена смуты, они нужны базилевсу куда больше, чем он им. Это тоже надо учитывать.

– Во-первых, я устал от окружающей глупости! – вдруг взялся перечислять базилевс, тяжело поводя налитыми кровью глазами. Полные щеки дрожали, а губы ломались, выплевывая слова. – Во-вторых, устал от предательства! В-третьих, устал от бездействия моих командиров, которые только и думают, как бы повыгоднее перекинуться на сторону Риномета! В-четвертых…

В точности чиновник, составляющий список, подумал стратиг Колонн. Чиновником он когда-то был – нынешний багрянорожденный. Им же остался. Верит бумаге и не понимает людей – отсюда все его страхи.

Стратиг покосился на меченную оспой, тесанную без шлифовки рожу архонта столицы. Понял, тот подумал о том же. Может, только в других выражениях, с обычной своей жеребячьей грубостью. Архонт Деместр далеко не дурак, хотя по виду этого не скажешь…

От чего устал базилевс в-четвертых, так и осталось невыясненным. Тяжелая, высокая створка двери распахнулась без предупреждения, было слышно, как звякнуло оружие у отскочившего в сторону караульного схолария. Патриарх Каллиник, наместник Господа на земле, старец, конечно, благостный, но вездесущий как уховертка, вошел в кабинет удивительно быстро при своей грузной комплекции и тяжести золоченых риз.

Вот времена настали – в кабинет базилевса все вваливаются, словно солдаты в публичный дом…

– Базилевс, разреши сказать! Войска Риномета подходят к Константинополю! Конные болгары, эти Богом проклятые язычники, уже разоряют предместья! – провозгласил отче глубоким, хорошо поставленным голосом. Как с амвона провозгласил.

Военачальников новость не удивила. То, что войска мятежников движутся на столицу, не новость даже для водоносов. Но – быстро дошли, конечно, очень быстро. Болгарские всадники известны стремительностью…

– А почему об этом сообщает патриарх, а не докладывают разведчики? – чуть заметно поморщился стратиг, не терпевший пренебрежения уставным порядком даже в мелочах. Впрочем, тоже можно понять, у Каллиника свои причины бояться возвращения Ираклида. Властный старец когда-то так возмутился необузданностью его всевластия, что загремел бы в ссылку, побудь Юстиниан на троне еще хотя бы полгода. Христос говорил: «Не мир, но меч я принес вам!», а патриарх явно его подобрал за Спасителем, злословили в городе.

– Вот! Дождались! А я говорил! Я предупреждал! – зло выкрикнул Тиберий. Его пронзительный голос ударился о высокие своды и рассыпался.

– Он говорил? Предупреждал? – опять переглянулись стратиг и архонт.

Это ему говорили! Его предупреждали! И снова пытаются обсудить с правителем ситуацию, выслушивая вместо этого его сетования…

* * *

Несмотря на мнение большинства своих подданных и насмешливое прозвище Пуганый, базилевс Тиберий III не был трусом.

Разве трус мог бы возглавить заговор против трона? Захватить власть с малым числом людей и почти без участия армейской верхушки, всегда бывшей главной силой имперских переворотов? А удержаться у власти в течение семи лет, в то время когда страну сотрясали распри, восстание армян, набеги варваров и мусульман, когда любой стратиг фемы чувствовал себя большим хозяином в своих землях, чем богоявленный император, – неужели трус на это способен?

Да, Тиберий был осторожным. Да, он редко спал хорошо, продолжая даже во сне противостоять врагам и выдавливать гнойные нарывы измены. Но разве бдительность заслуживает насмешки?

А сколько времени и сил взяли проекты его реформ – об этом подумал кто-нибудь? Их он подготовил уже больше десятка, но все медлил претворить в жизнь хоть один. Так или иначе, любая из реформ задевала чьи-нибудь интересы – патрикиев, армии, крупных землевладельцев-динатов или мелких аграриев, торговцев, ремесленников или никчемного столичного плебса, привыкшего жить за счет бесплатных раздач крупы и хлеба и почитающего счастьем в жизни выигрыш своего цвета в колесничных гонках. Любое возмущение в сословиях – угроза власти, кому, как не ему, понимать это. Поэтому он до сих пор колебался, с чего начать, постоянно перебирая в уме подготовленные проекты, как заядлый игрок без конца перетряхивает кости. Никак не получался такой расклад, чтобы и государство крепло, и народ не страдал, и знать была довольна, и армия, и чиновники сыты без воровства. Словно социум нарочно устроен так, что желание хорошего всем приводит лишь к худшему, а к лучшему – никогда, горько усмехался правитель.

Эта нелепость, противоречащая всякой логике, бесила до дрожи в пальцах.

И вечное сосущее ощущение, что он что-то не сделал, запамятовал, не учел, прошел мимо важного…

Устал…

А от чего устал?

Днем, в отличие от вечно пьяного Леонтия, Тиберий не позволял себе представать перед подданными с бессмысленными глазами и невнятной речью. С самого прихода к власти взял себе за правило, что базилевс, первый после Бога в государстве ромеев, должен являть собой пример собранности и деловитости. Зато на ночь у него вошло в привычку оглушать себя несколькими чарами подряд крепкого кипрского. Вино приносило облегчение – сон без видений, темный, как глухой колодец. Правда, это было короткое облегчение. Среди ночи базилевс просыпался внезапно, толчком, и оставшееся время, отведенное Всевышним для отдыха, проводил в оцепенелом полузабытьи. И спал, и не спал, тянул тягучие ночные думы и задремывал незаметно для себя, видя страшные сны. Неистовый Риномет Ираклид, коварный хан Тервел, необузданный каган хазар Ибугир Гляван, несгибаемый халиф-воитель Абу аль Малик – эти и другие враги помельче причудливо сплетались в его видениях. Виделись, пожалуй, еще более опасными, чем наяву, грозили и жалили.

Именно тогда из спальни базилевса доносились крики, над которыми втайне потешалась придворная челядь. За ними, с подачи их языков без костей – вся империя. А он просыпался по утрам больной и не отдохнувший, словно старец, взявший в постель молодую ненасытную девку, всю ночь теребившую его хилое тело.

«Подумать только, что с ним стало!» – удивлялся порой Тиберий. Не спит толком, кричит ночами, веки дергаются, руки дрожат, мерзнут даже над жаровней с углями… Это у него-то, когда-то выделявшегося среди высших чиновников Опсиниона разумом, рассудительностью и спокойствием.

«Власть… Когда-то – желанная как любовница, теперь – опостылевшая жена… Власть – это жадная, капризная девка, которая тебя никогда не полюбит!» – вывел для себя базилевс.

Иногда приходила в голову предательская мыслишка: может, власть – это действительно занятие не для нормального, разумного человека? А как раз для таких, как Юстиниан, – самодовольных и самонадеянных в своем безумии. Искренне считающих свою волю законом для всех и не слишком задумывающихся о последствиях… Вот и выходит: чтобы быть успешным правителем, нужна изрядная доля глупости и ограниченности – это как раз то, что философы древности называли парадоксом.

Он, конечно, гнал от себя эти мысли…

Да, ему не удалось сделать много за семь лет правления. Практически ничего не удалось. Со всеми его умными планами и огромными замыслами… Но как по-другому? Осторожность, осторожность и еще много раз осторожность. Каждый необдуманный шаг – шаг над пропастью. Это тоже одно из жизненных правил базилевса Тиберия.

Подданные считали иначе. Уже почти в полный голос говорили о том, что осторожная тактика Тиберия, может, и позволила ему семь лет продержаться у власти в спокойные времена, но в смуту явно оборачивалась против него же. Есть время медлить и есть время торопить события, как, согласно библейской притче, есть время разбрасывать камни и время собирать их. Быстрота действий полководца – сестра смелости и мать победы, об этом писал в своем прославленном трактате «Краткое изложение военного дела» Флавий Вегеций Ренат, знаменитый мыслитель просвещенного V века, эпохи философов и гигантов – не чета нынешним. А базилевс Тиберий все медлил выйти с войском навстречу базилевсу Юстиниану, противопоставить отверженному всю силу империи.

Пуганный!..

Вместо этого Тиберий без конца сносился с начальниками провинций и командирами крепостей, добивался от них клятв в верности и обещаний поддержки. Словно слова что-то стоят, когда разыгрывается большая политика, понимающе ухмылялись многие!

В итоге нерешительный базилевс получил обратный эффект. Даже колеблющиеся уверились во мнении, что Тиберий слаб, раз просит, а не повелевает. Разумеется, на словах военачальники и цивильные администраторы сулили правителю всяческое содействие, охотно принимали дорогие подарки, клялись в преданности. Но между собой говорили, что слова и золото в дни войны – плохая замена железу и делу. Золото – для мира, для войны – сталь, именно так устроил Всемогущий бытие человеческое. Значит, не стоит сражаться за того, кто не способен сам за себя бороться…

В результате, пока войска Риномета приближалась к столице, вбирая в себя все военные гарнизоны, Тиберий Пугливый смог собрать в Константинополе лишь двадцать тысяч солдат. И это в то время, когда только армия империи насчитывала больше ста тысяч солдат, не считая тысяч моряков военного флота.

Флот с Моря Среди Земель, кстати, вообще не пришел, хотя морской стратиг многократно заверял в посланиях, что эскадры драммонов с огнем Каллиника и полными палубами тяжелой пехоты вот-вот отчалят от берега. Потом и уверять перестал, послания от него просто прекратились.

Видит бог, у мятежника Риномета теперь в полтора раза больше ромейских солдат, чем у константинопольского правителя, шептались в городе. А кроме того, у Юстиниана дикое болгарское войско и жуткие варанги, щитами и топорами которых Ираклид окружил себя как броней! Новая гвардия империи – вскормленная человечьим мясом и кровью вспоенная…

Как только сам не боится, что северяне съедят его с солью и чесноком…

Нет, уважаемые, не стоит встревать в распрю базилевсов, как не стоит лезть между грызущимися львами! Так говорили теперь не только в народе, но и среди знати. Кто возьмет власть, тот пусть и правит! Ибо всякая власть от Господа, лишь в его воле наказать подданных плохим правителем или осчастливить хорошим…

* * *

– Волей Господа Всемогущего, тщанием Спасителя нашего Иисуса Христа… – торжественно, по привычке играя голосом, начал говорить патриарх.

Но Тиберий тут же, не слушая его, перебил:

– Я понимаю! Мои благонравные подданные, конечно, умны и хитры… Понимаю! О, думают они, если я не поддержу базилевса Тиберия, а Риномет все-таки возьмет власть, я всегда смогу сказать новому базилевсу: видишь, правитель, я ждал тебя, поэтому не помогал тому… Понимаю! Если базилевс Тиберий удержит трон, что ж, они скажут: я спешил тебе на помощь, базилевс, только не успел!.. А сказать вам, в чем ошибаются наши великие хитрецы и умники-разумники? В чем они обманывают сами себя? – Он по очереди, с неожиданным лукавством злого мальчишки, глянул на стратига, архонта и патриарха.

– В чем, правитель?

– Скажи, базилевс…

– В том, что перед Ринометом не оправдаешься! Ему глубоко плевать, виноват ты или не виноват, думал – не думал, собирался – не собирался! На все плевать! Если его левая нога посчитает тебя виновным, тут же раздавит как таракана – законно это или не законно, есть доказательства или нет их. Или вы все забыли, кто такой Юстиниан Безумный?! Не Тиберий, нет, над которым, отвернувшись, можно посмеиваться… Для Риномета любая улыбка равна приговору! Забыли об этом?!

«Для кого он это говорит?» – подумал Колонн. Беда нынешнего правителя – говорить для тех, кто не слышит, строить планы, о которых никто не узнает. А реальные дела в империи шли все хуже и хуже…

Патриарх гулко откашлялся. Сказал веско:

– Юстиниан еще не в Константинополе, базилевс.

– И никогда здесь не будет! – вскинулся Деместр. – В этом я могу поклясться тебе, повелитель и брат мой! – Он редко вслух напоминал Тиберию о родстве, но когда начинал заговаривать об этом – звучало весомо. – Город неприступен, базилевс! Пусть сила Риномета разобьется о наши стены, когда союзники-болгары перестанут надеяться на победу и покинут его – он будет наш! Помнишь, я договаривался с каганом хазар о его голове? Так вот эта голова сама пришла к нам! Скоро я принесу ее к подножию твоего трона, обещаю!

«Пришла, – мысленно усмехнулся стратиг. – Своими ногами и даже не одна… Много голов, слишком много…»

Про затею с покупкой Юстиниана у хазар он помнил, конечно, хотя и не участвовал в ней. Мысль правильная, для двух базилевсов тесны даже обширные земли Ромеи, вот исполнение… как обычно!

Да, Ираклий Деместр не глуп, только если бы он провел в воинском лагере столько времени, сколько выпало ему, опытному Илье Колонну, он бы так уверенно не обещал отстоять город. Самые высокие стены не защищаются сами – хоть и расхожая истина в духе Пуганого, но от этого не менее справедливая. Осведомители регулярно докладывали ему: настроение у солдат хуже некуда. Многие говорят в полный голос: Риномет хотя бы из Ираклидов, правитель по праву наследования, автократор, а кто такой Тиберий, откуда он взялся? Что он сделал, пребывая у власти? И народу все равно, кто будет править страной, лишь бы быстрей закончилась смута, когда купцы не торгуют, ремесленники не работают, крестьяне не знают, куда девать зерно, масло и вино.

У людей короткая память, забыли за десять лет, что такое Юстиниан Безумный на троне, – вот в чем подлость. Воистину, народ – стадо баранов, тупо бредущее по краю пропасти. «Удивления достойно, – часто задумывался старый стратиг, – вот взять каждого человека в отдельности – ведь рассуждает здраво и блюдет свою выгоду. А как только все эти умники сбиваются в толпу – на глазах дуреют. Значит, выходит, что толпа глупее каждого из людей, ее составляющих, что есть странно… Почему так?»

Тиберий слушал брата с жадным вниманием. Кивал одобрительно. Потом задумчиво похлопал по резной ручке кресла и вопросительно посмотрел на стратига. Мол, так ли это, патрикий? Ты опытный военачальник – подтверди.

– Города ему не взять, базилевс! – твердо сказал Колонн. – Пока я жив, Юстиниану не сидеть во Влахернском дворце!

Нужно же Пуганому хоть какое-то утешение… В конце концов, правителям говорят то, что они хотят слышать. Может, поэтому у них всегда такое чрезмерное мнение о своем уме и талантах?

«Ладно, пусть будет как будет!» – подумал Илья Колонн со спокойствием бывалого солдата. Он столько раз в своей жизни заглядывал в лицо смерти – стоит ли удивляться, если она подмигнет в ответ…

 

5

Армия Риномета подходила к Константинополю. Больше сорока тысяч болгар, тридцать тысяч солдат Юстиниана – одни обозы подступающих войск растянулись змеей, что просунула голову между камней и неторопливо подтягивает хвост.

Казалось, силы совсем не равны. Но не все так просто. Потому что на стороне узурпатора был сам город Константинополь. Не только Великолепный, но и Грозный. Город-камень, о который должен споткнуться Юстиниан на пути к трону. Последняя надежда Тиберия.

До сих пор Константинополь, столицу империи, центр мира, град власти и великолепия, никогда не захватывали извне. Даже враги признавали: едва ли укрепления какого-нибудь из городов мира Божьего способны хоть наполовину сравниться с твердыней ромеев.

Первые оборонительные стены были воздвигнуты еще при Константине Основателе. В V веке, в эпоху процветания и достатка, когда солнце светило ярче, а люди жили честнее и благостнее, базилевс Феодосий укрепил стены Константинополя и построил новые, как с суши, так и с моря. Теперь общая протяженность стен, выстроенных тремя рядами – один за другим и каждый следующий много выше предыдущего, стала составлять восемь миль. Каменный ров с водой шириной в сорок локтей и глубиной в двадцать, четыреста башен с оборонительными площадками, возвышающихся над стенами, фундамент, уходящий в землю до двадцати пяти локтей, что исключало возможность подкопа, – все это делало город практически неприступным.

Внутрь вели пять ворот, тоже защищенных нависающими над ними башнями. Кроме пяти основных, было еще пять военных ворот, для контратак обороняющих и скорости маневров. Легкие деревянные мосты через рвы можно было быстро разобрать или сжечь. Словом, весь полуостров, на котором располагался Константинополь, был одной сплошной крепостью…

* * *

– Я не верю, что на эти стены можно забраться! – звонко сказала Зара, чуть запинаясь в языке фиордов.

Воины, стоящие рядом, заулыбались.

– Встречал я одного рыцаря-франка, который был твердо уверен, что заберется на небо, – хмыкнул Ингвар Широкие Объятия.

– У него получилось?

– Не знаю. Голову я ему снес, а уж куда он дальше отправился, смотреть не стал. Некогда, остальные так и перли на нас. Их тогда было много – франков. Это когда герцог Монти из земли По сначала обещал нам свободный проход по реке, а потом напал неожиданно.

Многие воины закивали, вспоминая тот бой.

– Взял бы да подкинул его, – сказал Любеня. – Глядишь, и добросил бы. Или хотя бы голову его закинул на небо – пусть полюбуется.

– А зачем на небе голова без туловища? – удивился силач. – Что ей там делать – по облакам кататься?

– Правильно, Ингвар, пусть берет голову под мышку и сам карабкается на свое небо, – поддержал Хальфур Пегий.

– С головой под мышкой не много куда вскарабкаешься – руки-то заняты, – вставил кто-то.

– Так голову оставить пока, потом Ингвар кинет вслед. Если не забудет, – отозвался, похохатывая, Бьерн Железная Голова.

– Сдается мне, многие рыцари Запада уверяют, что движутся прямиком на небо. Правда, выбирают для этого извилистые пути, – заметил Любеня…

– Пусть мне никогда не взяться за рукоять Пожирателя, вы, похоже, нашли тему для разговоров! – насмешливо бросил Гуннар, не оборачиваясь. – Надолго теперь хватит чесать языки, как кумушкам, что полоскали белье в ручье и увидели голого мужика…

Косильщик наблюдал, как нападающие подступают к городу. С высоты Холмов Императора, где за ставкой базилевса из десятка походных шатров расположилась дружина Миствельда в полном вооружении и готовности к штурму, были хорошо видны три атакующие колонны – две ромейские, одна болгарская. Видны и стены, и башни с просторными площадками, густо усыпанные защитниками. Маленькие человечки на стенах и башнях суетились, размахивали оружием и, похоже, что-то выкрикивали, хотя за дальностью и не слышно. Вдоль стен курились многочисленные дымки. Защитники крепости разогревали смолу и воду с известью, чтобы лить на головы атакующим.

За стенами – высокие дома, зелень дворов, широкие, разбегающиеся прямо, как стрелы, улицы, аккуратно мощенные разноцветным камнем. Даже издалека привлекают взгляд стройные колоннады, величественные портики, просторные площади, украшенные изобилием статуй. Золотые купола церквей из белого камня блестят на солнце – глазам больно. Северянам, не привыкшим к такому яркому небу, таким ослепительным краскам земли и моря, будто нарочно подчеркивающим творения рук человеческих, тем более удивительно смотреть на открывающиеся виды. Константинополь Великолепный… Город надменный и богатый как напоказ.

– А что с ним потом стало, с этим герцогом Монти? – спросила Заринка у Ингвара.

– Да ничего вроде… – силач, вспоминая, озадаченно наморщил лоб.

– На копье его насадили, как свинью на вертел, – весело подсказали рядом. – А так – ничего, все хорошо с ним…

Слышавшие это воины грохнули таким хохотом, что на них начали оглядываться офицеры ромеев, роившиеся у шатров ставки. Странные они, эти северные варвары, впереди бой, войска подступают к стенам, а они хохочут беспечно, будто распечатали амфору выдержанного вина.

– Я это к чему вспомнил, девочка? – рассудительно продолжил Ингвар, переждав смех. – К тому, что забраться можно куда угодно, было бы желание. А здесь я что-то его не вижу. Нет, не вижу…

Колонны нападающих действительно не торопились. До сих пор не приблизились к стенам хотя бы на несколько полетов стрелы. Даже стремительные в бою болгары, спешенные для штурма, шли вяло, медленно, часто останавливаясь. Ромейские колонны вообще больше перестраивались, чем двигались. Блестели начищенные доспехи, разноцветные офицерские перья развевались среди гладких солдатских касок, мерно колыхались ряды копий и линии прямоугольных щитов. Словно на маневрах, где нужно продемонстрировать выучку и слаженность.

– Лестниц мало, – сказал Хальфур Пегий.

– И лестниц мало, и катапульты далеко стоят, и осадные башни плотники еще только строят! И таранную машину надо бы катить не к тем огромным воротам, над которыми нависают самые толстые стены, а вон к тем – поменьше! – в сердцах ответил Косильщик. – Нет, я не понимаю… Что за штурм такой – солнце уже к полудню, а еще и до рва не дошли. Взялся за весло – так греби или слезай с банки!

– Гуннар, вон офицер ромеев к нам скачет. Сейчас, наверное, и мы двинемся, – заметил молодой Хенри Улыбчивый, норвег из земли Вассельрод. – Покажем ромеям, как надо воевать!

– Давно пора, клянусь всеми стрелами Ульва-асса, – проворчал Хальфур. – Пока что я ни разу не натянул лук на службе у базилевса ромеев…

Воины, кто сидел, поднимались с земли, подтягивали ремни и завязки шлемов, готовясь к быстрому маршу.

– Ты только рядом будь, – хмурясь, толковал Любеня Заринке. – Что бы ни случилось – держись поблизости от меня. За спиной моей так и держись, только под руку с мечом не подлезай… А не то – в лагере бы осталась, куда тебе с нами на стены…

Та, глупая, улыбалась.

В лагере? Ну уж нет!

* * *

Об этом же – лестницы, катапульты, баллисты, осадные башни, мостки через рвы, таранные механизмы – говорили в это же время базилевс Юстиниан и хан Тервел, наблюдая за передвижениями войск у стен. Да, еще нужны деревянные черепахи, обитые медными листами, эти крепости на огромных колесах с бойницами для лучников и копейщиков. Нужны круглые, обточенные камни для катапульт, связки хвороста, горшки горючего масла, чтобы закидывать город, устраивая пожары… Словом, для правильного штурма нужно столько всего, что готовиться предстоит много дней. А так – только войско губить.

– Я полагал, хан и брат, что мои подданные, увидев силу нашего войска, устыдятся свой измены и откроют ворота законному повелителю, – сказал Риномет, словно оправдываясь. – Увы, это не произошло! Их злонамеренность глубже, чем я полагал. Что ж, тем страшнее они будут наказаны за коварство!

Хан сочувственно поцокал языком. Что за подданные достались Юстиниану – одна злономеренность и сплошное коварство. Откуда только берутся такие подданные у правителей голубиной кротости?

Хорошо быть правителем, вот только подданные норовят все испортить. Не было бы их, как бы сладко жилось повелителям, про себя веселился хан.

Юстиниан все-таки живет в каком-то своем мире, извилисто блуждая между фантазиями и реальностью, понимал он. Когда-нибудь, скорее рано, чем поздно, заблудится окончательно…

Тервелу с самого начала не слишком нравилась мысль базилевса – двинуть войска под стены с демонстрацией силы. Зачем обнажать клинок, если не собираешься рубить? Риномет настаивал. Понятно, не терпелось продемонстрировать константинопольцам, что он уже не одинокий изгнанник, лишенный носа и власти, а базилевс во главе большой армии.

Хоть и нехотя, но хан согласился на этот странный штурм. Аркениос все же открыл ворота. Почему бы и не попробовать?

Ладно, попробовали. Не получилось. Константинополь – не приграничный Аркениос, такую крепость с ходу разгрызть – лишь зубы сломаешь. Здесь не обойтись без долгой и трудной осады. Столица – голова империи, кто будет владеть ей – будет владеть всем телом. Это понятно…

– Полагаю, базилевс и брат, воины достаточно помахали мечами под станами. Я уже отправил гонца к Пашьяру, чтобы он отходил, – сказал хан.

– Согласен, – Юстиниан поморщился. – Я тоже прикажу трубить отступление…

* * *

Офицер ромеев, молодой чернявый грек, подскакал так заполошно, словно на хвосте его вороного, играющего мускулами жеребца повисла стая волков. Хотя сообщение явно не стоило спешки – базилевс приказывал дружине возвращаться в лагерь, варить кашу и жарить мясо. Штурма сегодня не будет.

– А когда будет? – хмыкнул Косильщик.

Грек лишь развел руками:

– Воля базилевса…

Жеребец взбрыкнул под ним, и он так же стремительно унесся прочь. Или конь унес его сам по себе, этого горячего как огонь всадника, отметили с ухмылками северяне.

Теперь уж не только Хальфур, многие заворчали. В самом деле, пока что дружина только ест, пьет и несет караул у шатра правителя. И это называется служба в самой богатой стране Мидгарда? А где сражения, где подвиги, достойные песен скальдов и похвалы Одина, Отца Рати? Где добыча?

Странно принято воевать у ромеев – сначала раздразнят бойцов обещанием битвы, потом – назад. Так не воюют, так детей делают – туда, сюда, насмешничали братья острова.

Там, перед стенами, протяжно и гнусаво запели трубы. Приказ отхода.

Откатывались войска куда быстрее, чем подходили. Сверху кричали вслед оскорбительное. Показывали жестами, что тоже в курсе, как делают детей.

Солнце уже забралось в самую высь, его блики играли на выглаженных ветрами камнях, отшлифованной черепице кровель, узорчатой кладке зубцов и бойниц. Твердыня Константинополя словно усмехалась попытке нападающих продемонстрировать свою силу.

– А все равно я что-то не понимаю… – задумчиво протянул Ингвар, когда дружина возвращалась в лагерь.

– Чего ты не понимаешь? – заинтересовался Любеня.

– Не понимаю, пусть упадет мне на голову молот Тора! Греки – не сильные, не яростные и сражаются не сказать чтоб охотно… А страна у них огромная, и дань им многие народы платят, и богатства столько, что глаза разбегаются, и города такие, что глянешь – глаз не оторвать… Как же все это получилось? Как смогли? Не понимаю, хоть тресни!

Любеня задумался. Покрутил головой. А силач прав, пожалуй… Что не понимает.

Вмешался Косильщик:

– А помните, братья, как мы стояли на берегу куршей в земляной крепости – сотня бойцов против нескольких тысяч? Много дней стояли, но ведь выстояли, дождались помощи.

– Как не помнить, славная была битва. Валькирии так и порхали вокруг, забирая дух погибших героев, – согласился Ингвар. – Помнишь, Сьевнар?

– Еще бы, – Любеня кивнул. Да, было… – А к чему ты, Гуннар, завел об этом?

– К тому, чтобы объяснить Ингвару. Вот почему мы выстояли тогда?

– Сражались хорошо.

– И это тоже. И еще у нас был порядок. Воины держали ряды, каждый прикрывал соседа, лучники стреляли поверх голов – всякий на своем месте. А курши набегали толпой и отступали так же…

– Кажется, я догадываюсь, о чем ты, – покрутил головой Любеня.

– Хотелось бы и мне догадаться… – буркнул силач.

– Порядок, Ингвар! У греков в стране такой порядок, что впору хорошему военному строю. Каждый на своем месте, каждый хоть немного, но дает что-то на благо империи. Для себя, конечно, работает, но при этом все устроено так, что работает и для страны, даже не желая того. Поэтому они и сильны все вместе, хотя каждого в отдельности не назовешь сильным. Все дело в порядке… Понял, наконец?

– Ага… – еще больше озадачился Ингвар. Подумал. – Нет, Косильщик, чепуха какая-то получается… Место, строй, порядок… При чем тут богатство…

– Это у греков называется цивилизация.

Ингвар еще подумал. Перекинул тяжелую секиру Глитнир с одного плеча на другое.

– Цивилизация по-гречески – это как чепуха по-нашему? – спросил он едко.

– Да, почти, – Косильщик весело сузил светлые глаза. Насмешливо пожаловался Любене: – Знаешь, Сьевнар, сколько зим я знаю этого парня и до сих пор удивляюсь его твердолобости. Пусть мне никогда не взяться за рукоять Пожирателя, но втолковать ему что-нибудь – все равно что разжевать мешок сухого гороха!

– Да, я такой, – самодовольно подтвердил силач. – Однажды в земле саксов меня ударили по голове доской. И ничего – доска в щепки. Только в щеке осталась заноза и в ухе потом звенело. Голова у меня очень крепкая.

– Вот и я о том же! Камень – не голова…

Любеня улыбался, поглядывая на Заринку. Девушка тоже прислушивалась к их разговору. Пухлые губы шевелились чуть заметно – так легче разбирать быструю чужую речь…